В моей гостиной включен свет, и это меня настораживает. У тротуара стоит чужая машина. На третьем этаже в комнате Бособоло горит настольная лампа, хоть времени уже за полночь. Разумеется, Пасха связана для него с особыми приготовлениями, возможно, со службой в одной из приданных Институту церквей, где мой жилец оттачивает ныне свое мастерство христианского проповедника. Бособоло украсил парадную дверь дома венком (мы с ним обсудили эту идею, и я принял ее). Дома на Хоувинг-роуд темны и безмолвны, что необычно для субботней ночи, времени развлечений, приема гостей, ярко освещенных окон. В раскинувшемся над платанами и тюльпанными деревьями чистом небе различается лимонный отблеск Готэма, так озаряющего небеса в пятидесяти милях отсюда, что кажется, будто там совершается нечто значительное – открывается ярмарка штата, к примеру, или бушует сильный пожар. И я счастлив видеть это, счастлив пребывать в таком удалении от происходящего, с подветренной стороны того, что представляется важным всему нашему миру.

А посреди моего дома стоит Уолтер Лаккетт.

Говоря точнее, он ждет меня в комнате, которая отведена мной под кабинет, – бывшей боковой веранде с застекленными створчатыми дверьми, тесно заставленной летней мебелью, бронзовыми (купленными по каталогу) лампами со склеенными из карт абажурами, с книжными полками до потолка и лиловатым персидским ковром, который я получил вместе с домом. Я считаю ее моей, хоть и не поднимаю по этому поводу никакого шума. Но даже Бособоло, которому в доме доступно все, в нее не заглядывает – без каких-либо моих настояний на сей счет. В этой комнате я, в конце концов, забросил «Танжер», здесь я пишу бо́льшую часть моих спортивных статей, здесь стоит мой письменный стол с моей пишущей машинкой. А когда Экс ушла от меня, именно здесь я спал каждую ночь, пока не набрался храбрости вернуться наверх. У большинства людей, владеющих собственными домами, имеются такие уютные, важные для них уголки, и сегодня посреди моего стоит Уолтер Лаккетт с кривой, полной самоиронии ухмылкой, которая, верно, еще в Кошоктоне наводила умненькую, рябенькую девушку определенного толка на мысль: «Ну-ну. Встречается же на этой планете и кое-что новенькое… В нем много такого, чего не увидишь с первого взгляда» – и заставляло затем мириться с жуткой нелепостью их свидания.

Не могу, однако ж, сказать, что рад видеть его, поскольку я и устал, и всего двенадцать часов назад разговаривал в далеком Уоллед-Лейке с умалишенным, от которого так и не добился никакого материала для статьи. Мне хочется выбросить Херба из головы и завалиться спать. Завтрашний день, как и любое завтра, может еще стать праздничным.

Уолтер сжимает в ладони каталог парусиновых саквояжей, а увидев меня, скручивает его в подобие рупора.

– Фрэнк. Ваш дворецкий разрешил мне войти в дом, иначе меня здесь в такой час не было бы. Вы уж поверьте.

– Все в порядке, Уолтер. Только он не дворецкий, а постоялец. Что случилось?

Я опускаю на пол мой саквояж, купленный по тому самому каталогу, которым сейчас размахивает Уолтер. Мне очень нравится эта комната, ее бронзоватый медовый свет, краска, чуть шелушащаяся на лепнине, дощатый столик, кушетки, кожаные кресла, расставленные в непретенциозном, бесконечно привлекательном беспорядке. Больше всего мне хотелось бы сейчас прилечь где-нибудь здесь и проспать семь-восемь безмятежных часов.

На Уолтере та же синяя тенниска и те же длинные шорты, что и два дня назад в «Манаскуане», туфли на босу ногу и куртка «Барракуда» на клетчатой подкладке (в моем студенческом братстве это называлось «дебильным прикидом»). Очень похоже, что он усвоил свой стиль повседневной одежды еще в Гриннеле. Вот только, несмотря на все эти доспехи, у него сегодня вид человека сломленного, а его прилизанным волосам продавца долговых обязательств не помешало бы свидание с шампунем. Иными словами, Уолтер походит на человека конченого, и у меня возникает ощущение, что он явился сюда, чтобы поделиться со мной обстоятельствами своей кончины.

– Фрэнк, я не сплю уже третью ночь, – выпаливает Уолтер, неуверенно подступая ко мне на пару шагов. – С тех пор, как поговорил с вами на берегу.

Он стискивает каталог «Гоуки», скрученный им в тугую трубку.

– Хотите я вам выпить налью, Уолтер? – предлагаю я. – И отдайте мне этот каталог, пока он еще цел.

– Нет, Фрэнк, спасибо. Я к вам ненадолго.

– А как насчет пива?

– И пива не надо.

Уолтер садится в большое, стоящее напротив моего кресло, наклоняется, положив предплечья на колени: исповедальная поза, уж мы-то, пресвитериане, в таких делах доки.

Сидит он под вставленной в рамку картой острова Блок, вокруг которого мы с Экс когда-то ходили под парусом. Карту я подарил ей на день рождения, но при разводе пожелал оставить себе. Экс противилась, пока я не сказал, что карта многое для меня значит, – и она сразу пошла на попятный. Я не соврал, карта – моя связь с временами более счастливыми, когда жизнь была простой и беспечальной. Вообще говоря, вещь это музейная, и мне неприятно видеть сейчас под ней озабоченную физиономию Уолтера Лаккетта.

– Вы живете в потрясающем доме, Фрэнк. Знаете, когда я подумал, что у вас цветной, говорящий с британским акцентом дворецкий, меня это нисколько не удивило. – Он одобрительно обводит комнату взглядом широко распахнутых глаз. – Давно он вам принадлежит?

Уолтер улыбается, точно ребенок, получивший в подарок первый свой велосипед.

– Четырнадцать лет, Уолтер. – Я наливаю себе приличную порцию теплого джина из бутылки, которую держу за детскими книжками, и залпом проглатываю его.

– Ну да, прежние доллары. Плюс местоположение. Плюс процентные ставки тех времен. Все одно к одному. У меня есть клиенты отсюда, старый Нат Фаркверсон, например. Сам-то я в «Президентском» живу, на Кулидж-стрит. Неплохой район, вам не кажется?

– Моя жена живет на Кливленд. Хотя, наверное, следовало сказать – моя бывшая жена.

– А моя на Бимини, конечно, с Эдди Питкоком. Ни больше ни меньше.

– Да, помню, вы говорили.

Глаза Уолтера сужаются, он пронзает меня недовольным взглядом – таким, точно я заслужил этими словами основательной порки. Наступает молчание, я пытаюсь сдержать неучтивый зевок – не получается.

– Позвольте мне говорить прямо, Фрэнк. Я прошу у вас прощения. Со времени той истории в «Американе» меня словно заклинило. Все мое существование мучительно вращается теперь вокруг одного проклятого случая. Господи! Я же делал в жизни и кое-что похуже, Фрэнк. Поверьте. Однажды я – двадцатилетний, женатый – поимел тринадцатилетнюю девочку и похвалялся этим перед друзьями. Но спал тогда как дитя. Как дитя! И это тоже не самое худшее. А нынешнюю историю выкинуть из головы не могу. Мне тридцать шесть лет, Фрэнк. И все кажется мне очень плохим. Я остановился в развитии, вот на что это похоже. Но остановился в самое неподходящее время.

По ослепленной физиономии Уолтера проскальзывает изумленная улыбка, он встряхивает головой. Сейчас у него лицо изувеченного ветерана войны. Но только, на мой вкус, все это – дело частное и касается его одного и никого больше.

– О чем вы сейчас думаете, Фрэнк? – с надеждой в голосе осведомляется Уолтер.

– Да, собственно, ни о чем.

Я тоже встряхиваю головой, давая Уолтеру понять, что я – такой же печальный ветеран войны, как и он, хотя на деле в голове моей клубятся туманом мысли о Викки. Я гадаю, не ждет ли она моего звонка, примирения, и гадаю, невесть почему, увижу ли я ее еще когда-нибудь.

Уолтер покрепче упирается локтями в колени, вид у него не столько серьезный, сколько неумолимый.

– А что вы подумали, выслушав меня позавчера? Когда я только-только вам все выложил? «Чистый идиотизм», да?

– Я не усмотрел в вашем рассказе никакого идиотизма, Уолтер. Всяко бывает. Только это я и подумал.

– Ведь я же не рассовываю трупы младенцев по морозильникам, а, Фрэнк?

– Полагаю, что нет.

Лицо Уолтера приобретает выражение еще более торжественное – как у человека, озирающего новые горизонты. Ему хочется, чтобы я задал хороший, развернутый вопрос и позволил вывалить на меня кучу сведений, мне решительно не интересных. Однако я, сказав себе, что выслушаю его, сказал также, что вопросов задавать не стану. Таков единственный известный мне признак истинной дружбы: не любопытствовать. То, к чему клонит Уолтер, быть может, так же ново для меня, как обучение цыплят шоферскому ремеслу, однако я вникать во всю его подноготную не хочу. Слишком уж поздний час. Я бы хоть сейчас спать лег. А кроме того, у меня нет в этих делах надежного опыта. И я совсем не уверен, что у кого-то – в том числе у специально обученных экспертов – найдется что сказать ему. Разве что: «Ладно, сынок, давай поедем в больницу штата, там ты получишь укольчик, который снова приведет тебя в божеский вид».

– А что тревожит вас, Фрэнк, если вы не против такого вопроса? – Уолтер по-прежнему торжествен, как привидение.

– Да не так чтобы многое, Уолтер. Сердце иногда колотится по ночам. А включу свет, оно и перестает.

– Вы человек строгих правил, Фрэнк. Ничего, что я так говорю? У вас имеются моральные принципы, с которыми вы подходите ко множеству важных вопросов.

– Ничего, Уолтер, однако не думаю, что у меня вообще есть какие-то моральные принципы. Я просто стараюсь причинять как можно меньше вреда. Все остальное представляется мне слишком сложным.

И я слабо улыбаюсь Уолтеру.

– Вы думаете, что я причинил кому-то вред, Фрэнк? Что я хуже вас?

– Сказать по правде, Уолтер, я думаю, что это не имеет никакого значения. Все мы одинаковы.

– Вот это мне непонятно, Фрэнк, тем более что я и сам обожаю правила и принципы. Во всем.

Уолтер выпрямляется, скрещивает руки, окидывает меня взглядом оценщика. Не исключено, что разговор наш закончится дракой. Хоть я и выскочил бы в дверь, чтобы избежать этого. Чувствую, как меня охватывает приятное опьянение. Хорошо бы донести его до постели.

– Ну и прекрасно, Уолтер.

Я истово вглядываюсь в остров Блок, пытаясь найти место нашей с Экс первой, многолетней давности, высадки на сушу. Сэнди-Пойнт. Потом пробегаюсь взглядом по книжным полкам за головой Уолтера, словно надеясь увидеть эти два слова на благожелательном корешке одной из книг.

– Но позвольте спросить вас, Фрэнк, как вы поступаете, когда какая-то мысль тревожит вас, а отделаться от нее вы не можете? Пытаетесь, пытаетесь, и ничего у вас не получается.

Глаза Уолтера вспыхивают, как будто он только что вызвал к жизни некое взбешенное, кусачее существо, которое грозит сцапать его и вихрем унести неведомо куда.

– Ну, иногда принимаю горячую ванну. Или выхожу на ночную прогулку. Или каталог читаю. Напиваюсь. А еще бывает, пожалуй, что забираюсь в постель и рисую в воображении непристойные сцены с участием женщин. Мне от этого всегда легче становится. Или слушаю радио. Или смотрю Джонни Карсона. Однако, как правило, Уолтер, я до такого уж плохого состояния не дохожу. – И я улыбаюсь, давая ему понять, что говорю наполовину, по крайней мере, серьезно. – А может, и следовало бы, и почаще.

Я слышу, как наверху Бособоло идет в уборную, слышу, как закрывается дверь, как в унитазе спускается вода. Приятный – как и всегда – домашний звук, последний обряд, исполняемый им перед тем, как лечь. Долгий, счастливый отлив. Я завидую Бособоло сильнее, чем кто-либо может себе представить.

– Знаете, что я думаю, Фрэнк?

– Что, Уолтер?

– Вы не похожи на того, кто знает, что ему предстоит умереть, вот что.

Внезапно Уолтер производит боксерский «нырок» – совсем как человек, на которого кто-то набрасывается, а он едва успевает отскочить в сторону.

– Наверное, вы правы.

Я улыбаюсь, изображая усталую терпимость, хотя слова Уолтера оглушили меня, как угрюмый хладнокровный удар, – я услышал шлепок первого кома глинистой земли, упавшего на сосновый гроб, шаги скорбящих, расходящихся по своим «бьюикам», единогласное хлопанье их дверец. Кому, черт возьми, охота думать сейчас об этом? В первый час того самого дня, в который произошло воскрешение и обновился мир. Толковать сейчас о смерти мне хочется не больше, чем мелодии задом высвистывать.

– Может быть, Уолтер, вам нужен хороший, веселый смех. Я вот стараюсь смеяться каждый день. Что сказал бюстгальтер шляпке?

– Не знаю. А что он сказал, Фрэнк? – Уолтеру это, похоже, не интересно, но ведь и мне не интересен Уолтер.

– «Ты иди погуляй пока, а я потискаю эту парочку». – Я не свожу с него глаз. Он усмехается, но не смеется. – Если это не кажется вам смешным, Уолтер, постарайтесь себя переубедить. Потому что на самом-то деле смешно.

Я, если честно, с большим трудом удержался от гогота, даром что мы пребываем сейчас на нулевой отметке серьезности. Какие уж тут анекдоты.

– Возможно, вы думаете, что мне требуется хобби или что-то похожее. Я прав? – Уолтер все еще усмехается, но далеко не благодушно.

– Вам требуется более широкий взгляд на вещи, Уолтер. Только и всего. А то вы не даете себе никакой передышки.

Не исключено, что проститутка ценой в сто долларов могла бы привить ему такой взгляд. Или посещение вечерних курсов астрономии. Я вон только в тридцать семь лет узнал, что Полярных звезд может быть несколько; огромный был сюрприз для меня, и сейчас еще сохраняющий остаточный свет искреннего изумления.

– Знаете, в чем настоящая правда, Фрэнк?

– В чем, Уолтер?

– Настоящая правда в том, что, повзрослев, все мы превращаемся вдруг из наблюдателей в наблюдаемых. Понимаете, о чем я?

– Вроде бы. – Я понимаю, о чем он, и с совершеннейшей ясностью. После развода я много чего узнал о групповой психотерапии. Но только будь я проклят, если стану делиться с Уолтером моими прозрениями. Мы даже в «клубе разведенных мужей» этим не занимаемся. – Уолтер, я совершенно выдохся, день был долгий.

– И я скажу вам, Фрэнк, еще кое-что, хоть вы меня и не просите. Я не собираюсь искать утешение в цинизме, который позволил бы мне игнорировать этот факт. Не собираюсь заводить хобби или рассказывать дурацкие анекдоты. Я знаю, цинизм позволяет считать себя большим умником даже тому, кто совсем не умен.

– Может быть. Но я и не предлагал вам заняться рыбалкой на муху.

– Я не могу понять даже того, Фрэнк, в какую идиотскую историю влип, так зачем же мне изображать умника? Будь я умен, со мной такого не случилось бы. Я просто чувствую, что вывалялся в грязи и оказался после этого весь на виду, и потому испуган до смерти. – И Уолтер в сокрушенном недоумении покачивает головой. – Простите меня за этот разговор, Фрэнк. Я всего лишь хотел стать лучше и сделать это самостоятельно.

– Да все в порядке, Уолтер. Не уверен, правда, что человек может стать намного лучше. Давайте-ка мы с вами выпьем.

Неожиданно для себя я вдруг проникаюсь сердечным сочувствием к Уолтеру и его попыткам одинокого самосовершенствования. Вот кто настоящий человек Новой эры, и, сказать по правде, мы с ним не сильно отличаемся один от другого. Я уже понаделал открытий, и он понаделает, как только успокоится, однако времена, когда я мог ночи напролет петушиться по поводу какого-нибудь point d’honneur или нового романа или помогать закадычному другу-приятелю рассекать бурные воды жизни, давно миновали. Чересчур я для этого стар, хоть и не успел еще толком состариться. Завтрашний день – любой новый день – значит для меня слишком много. К тому же я чрезмерно охоч до предвкушений, мой взгляд всегда устремлен в будущее. Все, что я способен предложить Уолтеру, это рюмочка на сон грядущий и комната, в которой он сможет поспать, не гася света.

– Я выпью, Фрэнк. Вы очень добры. А после уберусь отсюда к чертовой матери.

– А почему бы вам не заночевать у меня? Можете устроиться на кушетке или на кровати в детской. И все будет в ажуре.

Я разливаю джин по двум стопкам, отдаю одну Уолтеру. У меня до сих пор хранятся пузатенькие стопки с эмблемой «Балтиморских жеребцов», которые я купил по каталогу «Бальфур» еще во время учебы в колледже, в те дни, когда Юнайтас и Реймонд Берри были футбольными звездами. Сейчас, представляется мне, самое время пустить их в дело. Спорт всегда позволяет отвлечься от жизни с ужасной ее безотрадностью.

– Как мило, Франко, – говорит Уолтер, с непонятным мне выражением разглядывая вздыбленного жеребенка, блестящую переводную картинку, годы назад нанесенную на комковатое стекло. – Отличные стаканы.

И удивленно улыбается. Какие-то стороны моей натуры Уолтер постичь попросту не в состоянии, да, впрочем, он и не собирается. По сути дела, я ему совершенно не любопытен. Возможно, он понимает даже, что и я не питаю к нему ни малейшего интереса, а просто исполняю обязанность доброго самаритянина, каковую исполнил бы в отношении любого человека (предпочтительно женщины), не собирающегося, по моим представлениям, меня убивать. И все же некоторые из этих сторон время от времени перебивают ход его мыслей. Те же жеребячьи стопочки. Он-то пьет дома из уотерфордского хрусталя с выгравированным лососем да из серебряных кубков – если, конечно, их не уволокла Иоланда, в чем я сомневаюсь, поскольку Уолтер человек предусмотрительный.

– Salud, – не без робости произносит он.

– Будем здоровы, Уолтер.

Он сразу опускает стопку на столик, отбивает пальцами дробь по подлокотнику кресла и вперяется в меня таким взглядом, точно дырку во мне провертеть собрался.

– Он самый обычный человек, Фрэнк. – Уолтер шмыгает носом, резко встряхивает головой. – Финансовый аналитик с той же Уолл-стрит, что и я. Двое детей. Жена, Присцилла, живет в Ньюфаундленде.

– Черта ль ее в такую даль занесло?

– Это в Нью-Джерси, Фрэнк. Ньюфаундленд, штат Нью-Джерси. Округ Пассейик.

Городок, в который мы с Экс заезжали по воскресеньям, чтобы полакомиться в тамошнем ресторане индейкой со всеми онёрами. Кусочек совершенно буколической Америки, вставленный в озерный край Нью-Джерси, час езды на поезде из Готэма.

– Даже не представляю, что бы вы могли сказать о нас обоих, – говорит Уолтер.

– Что бы я ни сказал, этого будет недостаточно.

– Я о том, что он нормальный малый. Нормальный? – Уолтер хлопает себя ладонями по коленям, бросает на меня обиженный – наполовину – взгляд. – Я зашел в его фирму, чтобы оплатить кое-какие сертификаты, приобретенные моим клиентом, мы почему-то разговорились. Он держит деньги в том же инвестиционном фонде, что и я. Сами понимаете, можно же просто поговорить с человеком. На поезд я уже опоздал, и мы решили заглянуть в «Фуникулер», выпить, подождать, пока на улицах рассосутся пробки. Ну а там слово за слово. Чего мы только не обсуждали, от использования нефтепродуктов в производстве емкостей для жидкости до футбольных соревнований небольших колледжей. Он оказался выпускником Диккинсона. А когда я наконец взглянул на часы, была уже половина десятого – мы проговорили три часа!

Уолтер потирает ладонями свое приятное лицо, снизу-вверх, до заслоненных очками глазниц.

– В этом нет ничего странного, Уолтер. Вы могли просто пожать друг другу руки и отправиться по домам. И вы, и я, мы так и поступили бы. Да и большинство людей поступает именно так. (И должно поступать!)

– Я знаю, Фрэнк. – Он всеми десятью пальцами возвращает на место черепаховые очки.

Мне сказать больше нечего. Уолтер ведет себя, как загипнотизированный, и, боюсь, если его пробудить, все запутается еще пуще, да и вообще никогда не закончится. А этот разговор завершится, если мне повезет, скоро, и я смогу бухнуться в постель.

– Хотите узнать, что было дальше, Фрэнк?

– Я не хочу узнавать ничего, что способно поставить меня в неловкое положение, Уолтер. В каком угодно смысле. Мы не так уж и хорошо знакомы.

– Ничего такого в этом нет. Ни капли. – Уолтер поворачивается, протягивает руку к стопке, из которой пил, с надеждой смотрит на меня.

– Вон она стоит, – указываю я на бутылку джина.

Уолтер наливает себе, возвращается к креслу и залпом выпивает. «Залудил» – так называли мы это в Мичигане. Уолтер залудил джину. А мне приходит вдруг в голову, что в эту минуту я мог бы находиться в Мичигане, мы с Викки могли поехать в Анн-Арбор, поужинать в «Претцел-Белл». Кусок говяжьей пашинки с горячей горчицей и гарниром из красной капусты. Я серьезно ошибся в выборе действия.

– Вы знаете, кто такая Ида Симмс, Фрэнк?

Теперь он смотрит на меня с рассудительной серьезностью, плотно придавив верхнюю губу нижней. Он намерен прибегнуть к ледяной логике и оперировать с этого мгновения только краеугольными, доказуемыми фактами. Никаких опрометчивых сантиментов вы от него не дождетесь.

– Имя знакомое, Уолтер. Но откуда, не помню.

– В прошлом году ее фотография была во всех газетах. Старушка с прической сороковых годов. Эти публикации походили на рекламу, да в определенном смысле это и была реклама. Пропавшая женщина, помните? Вышла с двумя пудельками на поводке из такси у Пенсильванского вокзала, и больше ее никто не видел. Родные печатали объявления с фотографией, просили позвонить каждого, кому что-либо известно. Дорогой им человек просто выпал из нашего мира. Бум! – Уолтер встряхивает головой – и утешенный, и изумленный тем, сколь странной бывает порою жизнь. – Она была не в своем уме, Фрэнк, не раз лежала в больнице. Все это стало известно. Родственники понимали, что ничего хорошего ей это не сулит. В таких случаях у человека возникает довольно сильное желание покончить с собой.

Направленные на меня синие глаза Уолтера многозначительно поблескивают, мне приходится снова уткнуться взглядом в остров Болт.

– В точности никогда ничего не скажешь, Уолтер. Человек может пропадать где-то десяток лет, а в один прекрасный день очнуться в Санкт-Петербурге на мосту Саншайн-Скайуэй и прекрасно себя чувствовать.

– Я знаю. Это верно. – Взгляд Уолтера опускается к его туфлям. – Мы обсуждали эту историю, Фрэнк. Иоланда и я. Она считала фотографию какой-то уловкой, рекламой массажного салона, что ли, в общем, подделкой. А я не мог согласиться с ней. Знал я не больше, чем она. Но я же видел тот снимок, Фрэнк, эта женщина выглядела как чья-то мать, ваша или моя, волосы ее были уложены по моде сороковых, она испуганно улыбалась, словно предвидела, что с ней случится беда, я просто не мог счесть это подделкой. И говорил Иоланде, что ей не следует считать все обманом хотя бы потому, что это может не быть им. Понимаете?

– Думаю, да.

Собственно говоря, я видел эту фотографию раз, самое малое, двадцать. Тому, кто публиковал ее, пришла в голову хорошая мысль – поместить объявление на спортивной странице «Таймс», которую я всегда читаю перед тем, как перейти к некрологам. Я и сам гадал, не рекламирует ли Ида Симмс парикмахерский салон для представителей обоих полов, не воспользовался ли автор рекламы фотографией собственной матери. И в конце концов забывал о ней, переходя к объявлениям о весенних распродажах.

– Как-то раз, – продолжает Уолтер, – я, просматривая газету, сказал: «Хотел бы я знать, где сейчас эта несчастная женщина». А Иоланда ответила типичным для нее образом: «Да нет никакой женщины, Уолтер. Все это приманка, попытка продать какую-то дрянь. Не веришь? Я сейчас позвоню туда, а ты послушай по параллельной трубке». Я сказал, что ничего слушать не стану, потому что даже если она права, то все равно ошибается. Я не хотел бы, чтобы на мне, случись со мной такое, поставили крест, а вы?

– И что было дальше?

– Она позвонила, Фрэнк. Трубку снял мужчина. Иоланда спросила: «Кто это?» И мужчина, сколько я понимаю, ответил: «Говорит мистер Симмс. У вас есть новости о моей жене?» Разумеется, это была специальная линия. А Иоланда сказала: «Нет. Я просто хотела узнать, правда ли это». Мужчина ответил: «Да, правда. Жена пропала еще в феврале, мы сходим с ума от тревоги. Готовы предложить награду». А Иоланда: «Простите. Мне ничего не известно». И повесила трубку. Произошло это примерно за полтора месяца до того, как она сбежала с тем типом, с Питкоком.

Глаза Уолтера сужаются так, точно он видит Питкока в прицеле мощной винтовки.

– Но какое отношение имеет все это к вашей истории?

– Я к тому, что это просто цинизм. Вот и все.

– По-моему, вы слишком придирчивы, Уолтер.

– Может, и так. Но мне не удается выбросить ее из головы. Несчастную женщину, которая, наверное, скитается бог весть где. Обезумевшая. А все думают, что ее фотография – реклама какой-то дряни, непристойная шуточка. И ничего тут не поделаешь, вот что меня изводит.

– Все возможно, Уолтер.

Я безуспешно пытаюсь сдержать еще один зевок.

Уолтер вдруг сжимает голыми коленями ладони, его устремленный на меня взгляд становится странно молящим.

– Я знаю, что все возможно, Фрэнк. Но когда я напомнил об этой истории Уоррену, он сказал, что видит в случившемся трагедию, – и как обидно, что никто не позвонил родным, не успокоил их. Даже если бы выяснилось, что она умерла, и это было бы облегчением.

– Сомневаюсь.

– Ладно, вот послушайте. Мы все умрем. Тут нет никакой богопротивной трагедии. Гораздо хуже дерьмовая, циничная, безразличная жизнь, когда человек наподобие Иоланды звонит несчастным людям и за пять минут добавляет им горя только потому, что ему приспичило подшутить над смертью. Нас всех окружает что-то…

– Ой, ради всего святого.

– Ну хорошо, Фрэнк. Неважно. Я все-таки хочу досказать вам остаток моей истории. По крайней мере, то, что не поставит вас в неловкое положение.

Нет, вы мне объясните, чем может наградить меня рассказ о пережитых Уолтером волшебных мгновениях, кроме скуки, подобной той, какую нагоняет фильм о производственном обучении или лекция о правильном расположении тела при команде «на старт»? Многое ли могу я услышать сверх того, что уже нарисовало бы мне воображение, будь мне интересной история Уолтера? Детородные органы мужчин меня как-то не увлекают.

– Это было как дружба, Фрэнк. – Глаза Уолтера невесть почему становятся похоронными. – Если вы способны в это поверить. (И что я могу ему ответить?) Пожалуй, объяснить мои чувства по-настоящему мне не удастся, да? Я помню только, как он сказал: «Смерть – не трагедия» – или еще что-то странное, не знаю. А я ответил: «Давай выбираться отсюда». Совсем как женщине, которую ты, как тебе кажется, любишь. Ни его, ни меня это не шокировало. Мы просто встали, покинули «Фуникулер», вышли в Боулин-Грин, поймали такси и поехали из центра.

– Почему вы выбрали «Американу»? – Разумеется, никакой вообразимой причины задавать этот вопрос у меня нет. Что бы я сделал с истинным удовольствием, так это сгреб Уолтера за отвороты куртки и вышвырнул из дома.

– Его фирма арендует там несколько номеров, Фрэнк, для сотрудников, которым иногда приходится засиживаться на работе до позднего часа. Наверное, вы усматриваете в этом некоторую иронию, нет?

– Не знаю, Уолтер, я так понимаю, нужно же вам было куда-то податься.

– Нет, но ведь глупо, даже на мой взгляд. Двое мужчин с Уолл-стрит отправляются в «Американу». Человек иногда увязает в собственной глупости, Фрэнк, верно?

Он изнемогает от желания поведать всю эту жалкую чушь.

– А что дальше, Уолтер? Вы собираетесь еще встречаться с Уорреном, так его, кажется, зовут?

– Кто знает, Фрэнк? По моим сведениям, он вполне счастлив в своем Ньюфаундленде. На мой взгляд, брак основан на мифе о вечности, а я, как мне кажется, повенчан в настоящее время со здесь и сейчас.

Уолтер умудренно хмыкает, хотя, о чем он толкует, я ни малейшего представления не имею. С таким же успехом он мог бы читать мне переведенную на суахили «Геттисбергскую речь».

– Насколько я могу судить, Уоррен встречаться со мной не склонен. И прекрасно. Как бы то ни было, не думаю, что я могу стать одним из этих ребят, Фрэнк. Хотя ни к кому еще такой близости не испытывал. Даже к Иоланде. Даже к маме и папе, что способно напугать мальчишку, выросшего на ферме в Огайо. – Уолтер улыбается широкой, испуганной улыбкой мальчишки, выросшего на ферме в Огайо. – Мысли о вечности я оставил, – в конце концов, основу их составляет всего-навсего страх смерти. Вам это, разумеется, известно. Очередная бизнес-концепция, только и всего. Я не боюсь, Фрэнк, внезапно умереть, оставив мои дела в беспорядке. А вы?

– Меня, готов признать, такая мысль немного пугает, Уолтер.

– Вы сделали бы то, что я сделал, Фрэнк? Скажите честно.

– Я, пожалуй, еще продолжаю держаться за концепцию вечности. Я вообще человек традиционных взглядов, Уолтер. Но это не значит, что я вас осуждаю. Чего нет, того нет.

Уолтер склоняет голову набок. Он только что услышал неожиданно хорошую новость, и его печальные голубые глаза сощуриваются, словно обнаружив длинный коридор, свет в котором потускнел, как тускнеет все, что уходит в прошлое. Долгое время, с полминуты, он вглядывается сквозь очки в мое лицо. И я в точности знаю, что он видит или пытается увидеть, поскольку время от времени прилежно старался увидеть это и сам – с Экс, еще до того, как она от меня ушла.

Самого себя, вот кого пытается разглядеть Уолтер! Если в традиционной, всепрощающей Фрэнк-Баскомбости удастся различить некую старомодную и традиционную Уолтер-Лаккеттость, значит, не все еще потеряно. Уолтер хочет понять, может ли он спастись от краха в злополучных, не нанесенных на карты водах, в которые его непонятным образом занесло. (При всей присущей ему опрометчивости Уолтер по сути своей похож скорее на почтенного сенатора, чем на искателя приключений.)

– Фрэнк, – говорит Уолтер, осклабясь и поерзывая в кресле. (На миг ему удается отогнать от себя все дурное.) – Вы испытывали когда-нибудь желание, чтобы кто-то или что-то просто взяло да и увело вас куда-нибудь далеко-далеко?

– Много раз. Я потому и избрал дело, которым занимаюсь. Сажусь в самолет, и он уносит меня далеко-далеко. Это я и имел в виду, когда говорил вам прошлой ночью о разъездах.

– Ну вот, а у меня такое желание появилось, когда я вошел сегодня в ваш дом, Фрэнк, – когда ваш цветной жилец впустил меня и я бродил, ожидая вас, по комнатам. Правда, мне казалось, что мест достаточно удаленных для меня не существует, что я попал в черт знает какую переделку и, что бы ни происходило, положение мое только ухудшается. Вы помните наши юношеские ощущения? Все ни к черту, все устарело, а мы просто бессильны.

– Хорошее было время, Уолтер, разве нет? – На самом-то деле я говорю о времени моего студенческого братства, это оно было хорошим. Отличнейшим. Виски, карты и девушки.

– До того, как я пришел сюда, мне казалось, что все хреново, весь мир играет против меня.

– Ну, тогда я рад, что вы пришли, Уолтер.

– Я тоже. Мне теперь гораздо лучше, спасибо вам. Может быть, оттого, что мы обменялись кое-какими мыслями. Мне кажется теперь, что передо мной того и гляди откроются новые горизонты. Кстати, Фрэнк, вы когда-нибудь охотились на уток? – Уолтер снова улыбается, широко и благодушно.

– Нет.

– Так давайте съездим, поохотимся. Ружей у меня полно, каких угодно. Как раз вчера перебирал их, чистил. Можете взять любое. Поехали бы со мной в Кошоктон, с родителями познакомились. Да вот осенью, а? У реки Огайо есть такие места! Мальчишкой я в охотничий сезон каждый день там бывал. Знаете, до Огайо не так далеко, как кажется. Выехал на Пенсильванскую платную, да и кати себе. Последнее время я туда не ездил, но готов начать. Родители-то стареют. А ваши, Фрэнк, они где?

– Умерли, Уолтер.

– А, ну да, верно. Мы теряем их, Фрэнк. Какие у вас планы?

– На когда?

– Ну, скажем, на лето. – Уолтер поистине сияет. Очень хочется отправить его домой.

– Собираюсь объехать с детьми озеро Эри.

Ему-то до моих планов какое дело? Так ему все возьми и выложи.

– Очень хорошая мысль.

– Давайте закругляться, Уолтер. День выдался длинный.

– Я был в отчаянии, когда пришел сюда, Фрэнк. Мне казалось, что моя жизнь закончилась. А теперь не кажется. Чем мне вас отблагодарить? Не хотите съесть омлет? На Первой магистрали есть хорошее местечко. Вы чем сегодня завтракали?

Уолтер стоит, покачиваясь на каблуках, руки засунуты в карманы.

– Я лучше спать завалюсь, Уолтер. Кушетка в вашем распоряжении.

Уолтер берет со столика стопку с жеребцом, вертит ее так и этак, любуясь, потом протягивает мне.

– Я, пожалуй, сяду в машину да покатаюсь немного. Это меня успокоит.

– Тогда я оставлю дверь открытой.

– Хорошо, – говорит Уолтер и пренеприятно хихикает. – Позвольте мне, Фрэнк, дать вам запасной ключ от моей квартиры. Вдруг вам захочется на какое-то время исчезнуть. Квартира будет в вашем распоряжении.

– А вы тоже там будете, Уолтер?

– Разумеется, но это не страшно. Просто теперь вы будете знать, что всегда можете скрыться из глаз.

Уолтер протягивает мне ключ. С чего он взял, что я могу захотеть скрыться из глаз, мне решительно невдомек.

– Очень мило с вашей стороны. – Я опускаю ключ в карман и добродушно улыбаюсь Уолтеру, давая ему понять, что пора уходить.

– Фрэнк, – произносит Уолтер. А следом совершенно неожиданно, так что я не успеваю ни увернуться, ни отскочить, цапает меня за щеку и целует в нее!

Я ошалеваю. Впрочем, ненадолго. Оттолкнув его, я в мгновенном приливе отвращения реву:

– Перестаньте, Уолтер, я не желаю, чтобы меня целовали!

Он пугается, вспыхивает, как рождественская елка:

– Конечно, конечно.

Я понимаю, что ошибся, толкуя намерения Уолтера, но уж мои-то, будьте уверены, известны мне хорошо. Я скорее поцеловал бы верблюда, чем позволил Уолтеру чмокать меня в щеку. И как бы уютно он себя здесь ни чувствовал, падать в его объятия я не собираюсь.

Уолтер часто-часто моргает за черепаховыми очками.

– А мы, шаг за шагом, теряем контроль над собой, верно, Фрэнк?

– Поезжайте домой, Уолтер, – отвечаю я, теперь уже раздраженно.

– Может, у меня и получится, Фрэнк. Спасибо.

Он улыбается на манер печального ветерана войны и медленно уходит.

Миг спустя я слышу, как начинает работать мотор его машины. Потом вижу в окне свет включившихся фар, и машина – «эм-джи» – с грустным гудением трогается с места. Уолтер дважды сигналит, прощаясь, и скрывается за углом. Уверен, добравшись до дому, он мне позвонит – так просто от него не отделаешься. И я, опускаясь (не раздевшись, с каталогом «Гоуки», который хочу полистать перед сном) на кушетку, на которой спал в прежние дни, после того, как ушла Экс, отключаю телефон – маленькое безмолвное признание: так уж устроена жизнь. Не звони, гласит мое молчаливое послание, я буду спать. Смотреть сладкие сны. Не звони. Дружба – обман. Не звони.

* * *

В первые полгода после смерти Ральфа я, обживая глубочайшие глубины моей дремотности, начал выписывать на дом столько каталогов, сколько мог. Получал каждые три месяца штук сорок, уверен. Дошло до того, что мне приходилось набивать ими коробки и выбрасывать, чтобы дать место новым. Экс ничего против них не имела, а со временем даже стала проявлять к ним не меньший моего интерес, и я принялся заказывать порядочное их число только для нее. В ту пору – летнюю – мы проводили один, самое малое, вечер в неделю, сидя в еще залитой солнечным светом комнате или в кухонной нише и перелистывая красочные страницы, загибая их уголки, обводя маркерами то, что нам понравилось, внося номера наших банковских карточек в бланки заказов (большую часть которых мы не отсылали) и записывая номера бесплатных телефонов, по которым могли позвонить, если нам захочется.

У меня имелись каталоги издаваемых животными криков, предлагавшие среди прочего записи стонов издыхающего кролика. Каталоги собачьих ошейников. Каталоги холщовых сумок, способных выдержать путешествие по Африке. Каталоги поездок за границу в обществе одинокой женщины. Каталоги какой угодно верхней одежды на какой угодно случай и климат. Каталоги редких книг, каталоги музыкальных записей, каталоги экзотического ручного инструмента, итальянские каталоги украшений для лужаек, каталоги цветочных семян, каталоги оружия, каталоги приспособлений для секса, каталоги гамаков, флюгеров, инструментария для барбекю, экзотических животных, садовых брызгалок, ловушек для слизней. У меня были все каталоги, какие вы можете себе представить, а если до меня доходили сведения еще о каком-то, я писал или звонил и просил, чтобы мне доставили и его.

На время мы с Экс поверили, что удовлетворение наших нужд с помощью каталогов – это именно тот образ жизни, который пригоден для нас и для наших обстоятельств; что покупки по каталогам – лучше, чем выход на люди и трата времени в торговых центрах или поездки в Нью-Йорк, да, собственно, и прогулки по тенистым торговым улицам Хаддама в поисках того, что нам требуется. Множество знакомых нам горожан поступало точно так же и верило, что это позволяет им разживаться вещами самыми лучшими и необычными. Даже и сейчас можно каждый день увидеть на нашей улице грузовик службы доставки, развозящий гамаки, и коптильни, и бог весть что еще – упаковки рукавиц для барбекю, почтовые ящики «сундук пирата» и уже собранные садовые беседки.

Для меня, однако ж, во всем этом, в часах, которые я проводил, листая страницы в поисках самой совершенной отвертки или закупорки для открытой бутылки (получить каковую можно было, лишь послав заказ на адрес абонентского почтового ящика в Небраске), присутствовало и что-то еще, не только простота приобретения. Сама жизнь, изображавшаяся на страницах каталогов, казалась мне неодолимо привлекательной. Нечто, присущее моему расположению духа, внушало мне любовь к обилию и откровенно заурядных, и якобы экзотических вещей (которые тоже оказывались заурядными после того, как ты давал себе труд дойти до почты и отправить заказ). Мне нравилась и сама идея такой торговли, и улыбавшиеся со страниц каталогов обычные, добропорядочные американские лица – люди в асбестовых фартуках сварщика, с телескопическими удочками, с новыми электрощупами для проверки динамо-машин, в двухцветных кожаных туфлях, во все тех же – месяц за месяцем, год за годом – шерстяных ночных рубашках. Они пестовали во мне уверенность, что какие-то вещи, за пределами моей жизни, по-прежнему нормальны; что все те же мужчины и женщины, стоящие у знакомых кирпичных каминов или у все тех же уютных кроватей с балдахинами, со все теми же дробовиками в руках, или с невесомыми лыжными палками, или с сушками для обуви, с упаковками каминной растопки, способны видеть череду уходящих в вечность хороших дней. Да и вещи были легко узнаваемыми, безопасными и надежными. Идеальными иллюстрациями того, как буквальное может становиться в меру таинственным.

Далеко не один раз мы с Экс сидели вечерами, не зная, что сказать друг другу (хоть и не сердились и не были чем-то недовольны), и это доказывало лишь, что нам не удается вернуться в мельком увиденную, но совершенно банальную жизнь, где в счет идет лишь одно: ты обзавелся к Хэллоуину спортивной курткой с узором «куриная лапка», или лучшим дверным ковриком, какой только можно купить за деньги, или – все твои знакомые узнают Жака, твоего Кота – бретонца, ночью и с немалого расстояния, и позовут его, спасая от лесовоза, внезапно выскочившего из-за подъема дороги.

Все мы ищем утешение там, где можем. И это походило на жизнь. Конечно, мы не могли просто заказать ее в Вермонте, или Висконсине, или Сиэтле, но ведь походило же – и было лучше дремотности и молчания в большом старом доме, который обложила тяжкой данью ничем не спровоцированная смерть.

Со временем это прошло. Я стал проявлять больший интерес к женщинам, а Экс попыталась примириться с утратой. Несколькими месяцами позже, уехав преподавать в Беркширском колледже, я сидел ночью в маленьком домике преподавательницы танцев, где поселил меня колледж, стоявшем на самом краю кампуса у реки Тьювусик, и занимался тем же, чем и в первую пару недель отключения от практически всего остального, – перелистывал каталог. (В преподавательской комнате отдыха их оказалось полным-полно, из чего я заключил, что я не один такой на свете.) И добрался до раздела, посвященного поставщику недешевого охотничьего снаряжения, который обосновался в городе Вест-Овид, штат Нью-Гэмпшир, у подножия Белых гор, то есть примерно в восьмидесяти милях от места, где я находился. Той ночью студенческий хор устраивал на вершине холма спевку (на которой мне полагалось присутствовать). Прохладный, бодрящий аромат печенных на костре яблок плыл по воздуху Новой Англии к моему открытому окну и, казалось, способен был доплыть до самого Нептьюна. Я внимательно изучил ассортимент швейцарских плетеных, с кожаной отделкой, корзинок для пикника, затем вернулся назад, к черно-белым вклейкам с хозяйственной утварью, – голову мою занимали мысли о надежном электрическом фонарике, теплых носках на близившуюся зиму, птичьей кормушке – и вдруг увидел пару знакомых глаз.

После стольких лет? Узкие, немного раскосые, искрящиеся весельем, я видел их сотни раз – у женщины, демонстрировавшей шелковое белье от «Формозы», только глаза и были видны в разрезах черной шелковой балаклавы.

В заоконном сумраке поплыли к лиловевшим холмам звуки «Ярмарки в Скарборо», пышный запах горящей древесины ильмов и яблонь вливался в раскрытое окно, но я уже ни на что внимания не обращал.

Я перелистывал каталог, вперед, назад. И находил Минди Левинсон почти на каждой странице: длинные каштановые волосы, осторожная улыбка, свисающий с плеча жакет из шведской ангоры (и совсем ничего еврейского в лице); дальше – рядом с красным вермонтским сараем – в твидовой куртке, – вид гордый и надменный; затем она обнаружилась на внутренней стороне обложки – в австрийской шляпке, раскаивающаяся, судя по всему, в каком-то тайном злодеянии, и ближе к концу каталога – в уютненькой нью-гэмпширской кухне: глядит на огонь, держа в руке латунную искровую зажигалку в форме утиной головы. А еще дальше – сгоняет в стайку карапузов в кроличьих шапочках.

Когда Минди стала первой моей университетской возлюбленной, мы с ней, бывало, улепетывали из кампуса в дом ее родителей в Ройал-Оке и совокуплялись там дни напролет до полного изумления. Именно Минди поехала со мной в «Хемингуэевский тур», именно с ней ночевал я на берегу озера Уоллун в окружении мерцавших светляков. Она была самой первой девушкой, насчет которой я соврал гостиничному дежурному. Впоследствии Минди, разумеется, вышла замуж за владельца строительной фирмы Спенсера Карпа и поселилась с ним в детройтском пригороде Хэйзл-Парк, поближе к родителям, и родила еще до того, как я окончил колледж.

Теперь же, увидев ее фотографии, я ошалел совершенно. Из моего беспорядочного и не очень приязненного настоящего вдруг выглянуло дружеское, доброжелательное, принадлежавшее прошлому лицо (опыт, который мне выпадал не часто). Минди Левинсон раз двадцать улыбнулась мне из глянцевой жизни, которую я мог бы вести, если бы всего лишь поступил в юридическую школу, пресытился корпоративной практикой, бросил ее к чертям собачьим, перебрался в Нью-Гэмпшир, открыл адвокатскую контору и купил жене, чтобы ей было чем заняться, магазин готового платья, – премилая получилась бы жизнь, привлекательная и завидная, никакого тебе отчуждения, никаких пугающих ночных сердцебиений. Волшебная сказка для настоящих взрослых.

«Где ты теперь, Минди? – гадал я. – Где Спенсер Карп? Почему ты совсем не похожа на еврейку? Почему не в Детройте?»

И что же я без промедления сделал? Снял с телефона трубку, набрал круглосуточный бесплатный номер и поговорил с сонной, немолодой женщиной: назвал ей страницу каталога, на которой красовались детишки в кроличьих шапочках, и заказал сразу три штуки. Продиктовав номер моей кредитной карточки, я как бы между прочим заметил, что сфотографированная с детьми женщина выглядит странно знакомой, похожей на мою сестру, с которой меня разлучило агентство по усыновлению. «Ваша компания не использует в качестве моделей местных женщин?» – спросил я. Последовал стоический ответ: «Использует». – «А не знаете вы, кто эта женщина?» Пауза, затем полным подозрения тоном: «Мне про это ничего не известно. Это все, что вы хотите купить?» Раздраженный вздох – поспать не дают. Все, ответил я, впрочем, я, пожалуй, и шапочек покупать не буду. Она бросила трубку.

Я посидел немного, глядя в не защищенное сеткой окно на залитую желтым светом низину, где стоял Беркширский колледж, слушая, как «Ярмарку в Скарборо» сменяет «Греби к берегу, Майкл», а ее – «Постарайся припомнить», и действительно старался припомнить как можно больше о Минди и тех давних днях в Анн-Арборе, думая о тайнах и совпадениях, о легком телесном возбуждении, которое породили два глядевших из-под балаклавы карих глаза и нееврейская улыбка над воротом вязанного шишечками свитера.

Тайны определенного рода требуют исследования, которое позволит еще лучшей, более сложной тайне развернуться перед вами подобием экзотического цветка. Однако многие тайны так просто не раскроешь и простым наведением справок не возьмешь.

Моя потребовала, чтобы назавтра я встал ни свет ни заря, проехал восемьдесят миль, отделявших меня от Вест-Овида, вошел в магазин, каталог которого прихватил с собой, и прямо с порога спросил у кассирши, кто эта женщина в охотничьем наряде из чертовой кожи, я, видите ли, учился с очень похожей в колледже, она потом вышла за моего лучшего армейского друга, с которым меня разлучили во вьетнамском лагере военнопленных, и с тех пор я о нем ничего не слышал.

Кассирша, краснолицая и малорослая гэмпширка, радостно сообщила, что женщина эта – Минди Стэйхорн, жена доктора Пита Стэйхорна, дантиста, офис которого находится в центре города, мне нужно только поехать туда, зайти в приемную и посмотреть, не он ли – мой давно потерянный друг. Я не первый, сказала она, кто узнает в каталоге старых друзей, но большинство таких людей, разобравшись во всем, понимает, что они ошиблись.

Быстрее выскочить из магазина я просто-напросто не смог бы. И направился я, стоит ли говорить об этом, вовсе не к доку Стэйхорну. К телефонной будке, что стояла на другой стороне улицы у торговавшего «джипами» автосалона, – в ней я выяснил, что Стэйхорны живут на Раффлс-роуд, и набрал, не успев ни моргнуть, ни вздохнуть, номер Минди.

– Фрэнк Баскомб? – переспросила она. Этот шаловливый голос я узнал бы и в переполненном вагоне подземки. – Господи боже. Как ты сумел отыскать нас здесь?

– По каталогу, – ответил я.

– А, ну конечно. – Она смущенно хихикнула. – Смешно, правда? Я снимаюсь, чтобы со скидкой покупать у них одежду, а Пит считает, что это неправильно.

– Ты здорово выглядишь.

– Правда?

– Еще какая. Похорошела. Дьявольски похорошела.

– Ну, я, когда вышла за Спенсера, нос поправила. Прежний ему не нравился. Рада, что он тебе по душе.

– А где же Спенсер?

– О, Спенсер. Я с ним развелась. Знаешь, он был такой гнидой. (Я знал.) Я здесь уж десять лет живу, Фрэнк. Вышла за хорошего человека, он дантист. У нас дети с идеальными зубами.

– Здорово. Похоже на отличную жизнь. Да ты еще и в модели подалась.

– Черт знает что, правда? Ты-то как? Что произошло с тобой за семнадцать лет? Наверное, много чего.

– Кое-что произошло, – ответил я. – Только рассказывать неохота.

– Ладно.

Красные с серебром вымпелы развевались перед парковкой автосалона. На ней, под ярким солнцем Новой Англии, выстроились в два длинных ряда «чероки» и «апачи». Близилась зима, верхушки гор уже оделись на этой широте в красное и желтое. Через день начнется учебный год, а я уже знал, что преподавание мне не по сердцу, что жизнь моя повернула в новое, опасное русло. Знал я, впрочем, и то, что хочу в последний раз увидеть Минди Левинсон-Карп-Стэйхорн. Многое, многое изменилось, но если она осталась, какой была, значит, и я могу еще стать, каким был.

– Минди?

– Что?

– Мне хочется увидеть тебя.

И я обнаружил, что увещевательно улыбаюсь телефонной трубке.

– Когда, Фрэнк?

– Через десять минут, м-м? Я сейчас неподалеку, на улице. Просто проезжал через город.

– Через десять. Это было бы здорово. Наш дом найти очень просто. Давай я тебе расскажу.

Дальнейшее заняло совсем немного времени, но вместило все, на что я рассчитывал (хоть, вероятно, и не то, что у вас на уме). Я подъехал к ее дому, большой, перестроенной моравской ферме с амбаром, множеством надворных построек и приятным прудом, в котором плавали по отраженному небу гуси. Увидел во дворе золотистого тона собаку и экономку, смерившую меня подозрительным взглядом. В дальнем конце прихожей стояли двое детей лет восьми и десяти и девушка лет семнадцати, все они улыбались мне, когда я уводил их мать. Мы с Минди поехали в моей машине, верх которой я опустил, к озеру Санапи, рассказывая дорогой обо всем, что с нами было. Я рассказал про Экс и Ральфа, про других наших детей и мою писательскую карьеру, про спортивную журналистику, про замысел стать ненадолго преподавателем, – все это, по-видимому, интересовало ее не сильно, однако реагировала она приятным мне образом (а я ни на что большее и не рассчитывал). Минди же рассказала о Спенсере Карпе, о своем муже и детях, о том, как ей нравится «общая психологическая установка» людей, которые живут здесь, «в северном краю», и о том, что, на ее взгляд, страна меняется не столько к лучшему, сколько к худшему, и что в Детройт ее теперь силком не загонишь. Поначалу она вела себя осторожно, даже опасливо, и говорила словно агентесса бюро путешествий, и сидела, немного прижавшись к дверце плавно летевшей по шоссе машины, так, будто побаивалась, что я могу оказаться мрачным разрушителем, явившимся, чтобы испортить ей жизнь, напомнив о давно прошедших делах. Однако спустя недолгое время, увидев, насколько я тих и покладист, как увлеченно слушаю ее, – поняв, что я всего лишь хочу побыть рядом с ней пару часов, не приставая с вопросами, хочу любоваться ею, выдерживая между нами дистанцию, не пытаясь «войти в ее жизнь» или затащить ее в койку какого-нибудь стоящего на дороге в Конкорд убогого мотеля (что я не раз проделывал), Минди снова прониклась ко мне теплыми чувствами, развеселилась и до самого нашего прощания была всем довольна. Собственно говоря, она в конце концов стала время от времени приобнимать меня и чмокать в щеку, а один раз, когда мы отъехали от Вест-Овида так далеко, что никто из знакомых увидеть ее не смог бы, положила голову мне на плечо. Она даже сказала, что не собирается рассказывать Питу о моем появлении, потому что «так будет вкуснее», и тут уж я обнял ее и поцеловал.

А потом я просто отвез ее домой. На ней было купленное все по тому же каталогу мятного цвета хлопковое платье с узким лифом и широкой сборчатой юбкой, которую Минди подняла, усевшись в машине, выше своих великолепных колен. И выглядела она нисколько не хуже своих фотографий. Такой я ее и запомнил, такой вспоминаю всякий раз, когда вижу в каталоге, год за годом, сменяющей один традиционный яркий наряд на другой, идущей себе и идущей в совершенное будущее.

И вот что я чувствовал тем вечером, возвращаясь по долгому медленному шоссе в городок, приютивший Беркширский колледж, пересекая Коннектикут и въезжая в открыточный Вермонт: мне стало лучше. Лучше во всех возможных смыслах. В конце концов, мы с Экс люди слишком современные для такого рода совершенной, словно засахаренной, жизни – независимо от того, во что превратилась теперь наша. Но я краем глаза увидел жизнь в своем роде почти совершенную, настолько совершенную в буквальном смысле этого слова, насколько оно, по уверениям каталогов, возможно. И увидел ее нечаянно, непреднамеренно, отчего и понравился Минди заново, отчего она и могла целовать меня и обнимать, нисколько того не стыдясь. Я ничего не забрал с собой, ничего не разрушил (хотя, получив одним поцелуем больше, и мог бы потащить ее в тот самый мотель на дороге в Конкорд). По сути дела, я пережил короткое любовное приключение, пусть и не доведенное до конца. И мне было вполне достаточно этого – как было бы достаточно и любому другому мужчине, который старается вернуться на прямую, на лучшую дорогу, старается видеть во всем светлую сторону и положить конец своей дремотности, к тому времени пошедшей, надеялся я, на убыль, – впрочем, тут я безусловно ошибался.