Сижу с друзьями в клубе. Все они — из параллельной жизни. Инна закончила филфак, работает в галерее. Маша — кинохудожник по костюмам. Вот этих троих я не знаю, они только что навязались. Говорят — экстремальным спортом занимаются. Антон трудится репортером. Сейчас придет Юра, офисный менеджер. Мы выпиваем, говорим за жизнь. Мы достаточно юные, амбициозные, смотрим в будущее широко раскрытыми глазами. У меня довольно нелепая позиция. Я — единственная неработающая, единственный студент. Три четверти каждого прожитого мной дня проходят в учебе. Короче, я откровенно выбиваюсь из общей картины.

И в этот раз кто-то опять заплатит за мой ужин. Я буду возражать, конечно, но этот кто-то сделает все тактично и быстро. Вот сейчас начнется. Еще пара градусов, и разговор перетечет в несколько абстрактную, общую колею. Сейчас за этим столом мы определим будущее страны, нации, культуры и искусства. Я вставлю свой весомый комментарий относительно здравоохранения и отечественного образования. И их судьбу мы сейчас тоже решим. Решим, как сможем.

— Ну ты в натуре врач?

— Да. Уже на третьем курсе.

— А сколько, сколько тебе еще?

— Еще пять лет.

— Ни хрена себе! А почему ты туда пошла? Мне Машка говорила — вы вместе учились.

— Мне кажется, это достойная работа.

— В нашей стране?!

— В нашей стране.

— Я бы сказал… (Нет смысла воспроизводить, что именно сказал Антон, об этом и так можно догадаться.)

— Ну все-таки. Да, зарплаты маленькие, труд — неблагодарный, тяжелый, изнуряющий. Но ведь это того стоит…

Я везде оказываюсь, типа, лишним человеком. Смотрю на друзей и огорчаюсь. Они интеллигентные, добродушные, ориентируются в современном мире. А я даже музыку не умею с Интернета скачивать. Потому что нет времени. А ведь уже пятый год я работаю лишним человеком. До этого — служила. До службы — пыталась стать художником. Теперь вот учусь. Нахожусь не в своей среде. В общем-то, ячейки в определенном социальном пласте у меня пока нет. Перспективы до омерзения отпугивают. Куда ни сунешься — жесть.

Я звоню своим друзьям, чтобы сообщить:

— А мне поставили тройку!

Они смеются, говорят:

— Молодец…

Антон считает, например, что в журналистике появилось слишком много жаргонных словечек. Мол, язык обновляется, что хорошо, но результат получается таким безвкусным…

Маша думает вот так: кино — на редкость трудоемкая сфера. Нервов не хватает, но тема — близкая. Сложно расставить приоритеты. Может, ей попробовать для разнообразия театр?

Трое анонимных обсуждают свои путешествия. Где визы оформлять, сколько денег на что надо.

А я даже слово вставить не могу. Ей-богу, прям как по-китайски разговор идет. То есть суть мне ясна, я же не глухая. Но что мне сказать по существу? Да уж, лучше так посижу, послушаю. Мне в принципе необязательно что-то говорить. Главное, что за столиком тепло, и компания добрая. Больше ничего и не надо.

Как ни странно, но к этим тройкам (лишь бы не пересдача) вся моя жизнь и сводится. Основные мои волнения касаются учебы. Сессия — нервирует, как и всех. Вдобавок еще на первом курсе у меня обнаружилась очевидная техническая проблема. А именно — мой ужасный почерк. Я пишу настолько неразборчиво, что все преподаватели делают мне за это выговоры. Да, кажется, я забыла рассказать, что у нас проверяют тетради. Прямо как в школе — берут и ставят галочки, исправляют неверные слова, отмечают, аккуратная тетрадь или не очень. В университете продаются специальные тетради за пятьсот рублей. В них — разные картинки с пояснениями, написанные округлым почерком какой-нибудь первокурсницы, которая за эту нехитрую работу получила зачет. Кроме того — бесчисленные методички, которые мы просто обязаны приобрести за девяносто девять точка девяносто девять. Не берешь методичку — огребаешь двойку. Так формируется отношение к тебе преподавателей: Ну что, без методички ходим? А как готовимся?

Кроме этого, некоторые преподаватели даже спрашивают исключительно по покупной методичке. В этот маленький блокнот умещается минимум фактов и формул, но зато так можно подзаработать.

В общем, почерк у меня ужасный. Как у нормального врача. А меня заставляют с этим бороться. Так я обретаю любимое занятие — писать. После последнего семинара я беру методичку за девяносто девять точка девяносто девять и направляюсь в кафе. Заказываю капучино с булкой и переписываю все содержимое методички. Почерк от этого сильно не меняется. Все буквы я пищу по-разному. Иногда у меня «К» с закорючкой, иногда — прямая. Но со временем я пытаюсь выработать свой стиль. Писать либо с закорючкой, либо без. Это занятие меня буквально поглощает. Я начинаю переписывать все, что попадается под руку. Методички, лекции, главы из учебников. Через год мой почерк стал немного более читабельным. Однако пока что в нем ориентируюсь исключительно я. Мне говорят, как ребенку-дауну:

— Молодец, Форель, руки начинают расти из правильного места. Тренируйся дальше.

А дальше со мной происходит странная метаморфоза. Мне надоедает переписывать учебники, и я начинаю просто писать. Писать все, что приходит в голову. Описывать лежащие передо мной предметы. В моей тетради по биохимии появляется надпись: «Солонка прозрачная с красной крышкой. На крышке — три дырки. Солонка сделана из тусклого пластика». Или: «Пол ламинированный, блестящий. На нем немного пыли. Цвет оранжевый. Трещина в переднем левом углу».

В общем, не знаю, как это объяснить. Меня захватывает сам процесс поворота стержня на бумаге. Легкий шорох вытекающей пасты. Острая синева на ярко-белом фоне. Что я пишу — не играет никакой роли. Это набор каких-то дурацких слов, описаний того, что я вижу перед глазами.

Иногда в процессе мне кто-то звонит. Спрашивает.

— Эй, Дашка, чем ты занята?

Я отвечаю:

— Пишу.

— Что пишешь? Рассказы?

— Нет, — говорю я смущенно, — просто пишу. Пишется мне что-то.

А после письма начиналось самое страшное. Я вставала и отправлялась в никуда.

Странно получалось. Пока пишу — жизнь мне нравится. Как допишу и поплетусь на занятия — жизнь разочаровывает. Кто бы знал тогда, что этим делом можно заняться всерьез? Я даже не предполагала, что однажды стану журналистом только лишь в связи с этой диковатой привычкой писать. Сейчас могу признаться — это каллиграфические наклонности привели меня в одну крупную московскую редакцию. В общем-то, мне сильно повезло. Кстати, ведь не зря у нас в медицинском говорят — в гинекологию идут те, кому особенно сильно нравятся женщины. Про проктологию и урологию можно сделать соответствующий вывод.

Однажды моя странная привычка выручила меня на экзамене.

Мне кажется, что люди, выбравшие себе в качестве профессии преподавание философии, должны иметь тонкую душевную организацию. Даже если их работа сводится к повторению затасканного материала из потрепанного учебника. Даже если по ходу профессиональной Деятельности они задают вопросы, ответы на которые уже давно известны. Даже если все, что они из года в год видят перед собой, это скучающие молодые рожи.

В нашем институте существовала таинственная закономерность: все преподаватели философии увольнялись ровно после двух семестров занятий. Кафедра постоянно обновлялась. «Долгожителями» на ней были только два доцента, которые вообще не посещали институт. Об этой загадочной паре складывались легенды. А остальные исчезали ровно спустя семь месяцев, даже не удосужившись объяснить, почему. Мне кажется, на должность мединститутского философа наложено проклятие.

Первым выбыл Голованов. С ним мы познакомились зимой. У него была неприятная привычка хрустеть суставами. Еще он постоянно поглаживал свою правую ноздрю указательным пальцем. Это придавало облику Константина Леонидовича меланхоличную озадаченность. Впрочем, наверное, философы такими и должны быть.

Голованов относился к особому типу мужчин — мечтательным неудачникам. Обычно это бурные, очень запутанные, сложные люди. Их часто раздражает какая-нибудь маленькая деталь, случайно пророненное слово, чужая глупость. Они всегда имеют свое мнение относительно общей мировой картины, политики, человеческих поступков, чувств. Со временем до них доходит, что это мнение совсем необязательно высказывать на публику. Публика, между прочим, не резиновая. Но мнение не может вечно ютиться в воспаленном разуме, и приходится идти на хитрости, чтобы оно увидело божий свет. Мне кажется, именно это обстоятельство и привело Голованова в наш не совсем гуманитарный вуз.

Какими взглядами обладал Голованов? Каков был его, так сказать, манифест? О, на этом фоне меркнет даже его любимый Мартин Хайдеггер.

Первое занятие он начал с такой концептуальной фразы:

— А сегодня я вам расскажу, кто вы такие.

По выражению его лица можно было предположить, что следующая реплика будет:

— Вы — говнюки.

Голованов погладил ноздрю указательным пальцем.

— Вы — люди или не люди? Вы — строения из белка или душа в оболочке? Вы — слоны или леопарды? Вы — тараканы или орлы? Может, вы микробы? Вы стоите то- то чтобы зваться христианами? Мусульманами? Буддистами? Вы кто?

Я бы, конечно, ответила, но ссориться не хотелось.

Наши буддисты при одном упоминании даже оживились.

— Я, — сказал Игорь Мункоев, — например, буддист.

Нанзат сказал:

— И я. И еще Саран.

Саран кивнула. Нанзат добавил:

— У меня папа — немножко православный.

Уварова, Лаврентьева и Цыбина вообще не относились к философии всерьез. Для них это был дурацкий предмет, на котором можно получить экзамен автоматом. Они были уверены — тут можно наплести что угодно, и все будет правильно. Кстати, относительно патологической анатомии Регина придерживалась того же мнения:

— Будем отвечать: почек — три, сердце — справа, печень — в желудке. И сойдет! Патология ведь…

Во время семинара Катя читала «Гарри Поттера». Короткое, как всегда, с интересом слушал. Саяна нарисовала в своем альбоме Голованова в бикини.

И в этот момент Константин Леонидович разочаровался. Видимо, первая фраза служила ему пробным шаром. По реакции на вопрос «кто вы?» он судил, с кем имеет дело. Ответ ему явно не понравился. Тишина — нелучший знак согласия в данной ситуации. Хотя чего он, собственно, ожидал?

Зато теперь Голованов понял — здесь можно дать волю языку. Пускай его болтовня фонит, как радио. Пусть напоминает бредни шизофреника. Главное — озвучить умные мысли вслух. Эхом они донесутся до нужного слушателя. А остальное — так, обыденные мелочи…

— Я вот что думаю. Например, Абрамович купил себе яхту. Ну купил человек и купил. Я бы тоже купил. Но вот в чем дело — мы живем в эпоху потребителей. Конечно, тема эта не нова, и вы наверняка не раз о ней задумывались. И, тем не менее, она вызывает в вас, в мо лодежи, вполне оправданное беспокойство.

У Кати томно хрустнули склеенные страницы книги Морозова, Игнатьев и Нанзат тихо прокрадывались к двери. У Саяны откуда-то вдруг выпал набор для шитья

— Я полагаю, что общество перестраивается, обновляется. У человека появляются новые возможности. Однако обедняются изначально заложенные в человеке ресурсы. Мы были созданы таким образом, чтобы вспахивать луг…

Короткое поднял руку:

— Одну минуточку. Луг или плуг? Я не записал.

Голованов нахмурился и продолжил.

— Возможно, мы тратим жизнь на некую материальную субстанцию. Не возможно, а точно. Однако в нашей стране обстоятельства заставляют человека не жить, а выживать. О чем я, собственно? У нас формируется новый класс — недобуржуа. Кто эти люди? Чем они живут? Чем дышат?

Мне было скучно. Я вмешалась:

— Вы, это, марксист?

Голованов проигнорировал и меня.

— Я ношу третий год вот эти вельветовые штаны. Если вы спросите — да, они мне порядком надоели. Однако в вашем возрасте я установил, что не смогу жить одной материей. Родители мои были настроены иначе. Жалею ли я? Разумеется, нет. Нельзя жалеть о том, что судьба наделила тебя определенным складом духа. Но можно жалеть, что другие люди покупают яхты. Зависть? Нет, я бы не сказал…

Я встала.

— Вы не заметили, что полгруппы покинуло аудиторию?

Голованов огляделся по сторонам. Пару раз прошелся пальцем по правой ноздре.

— Заметил. Пускай народ не слушает. Это их дело.

— На экзамене — отражается?

— Ни в коем случае. Вы будете готовить рефераты. Поэтому садитесь и не бойтесь. И помните — кому неинтересно, тот сразу может идти.

Игорь вскочил и с муравьиной деловитостью собрал свой портфель.

Затем взгляд Константина Леонидовича рассеялся. Голос немного притих. Его речь стала напоминать электрокардиограмму умирающего. Ровная нить с редкими острыми холмами.

— Жениться? Я раньше хотел. Но каждый должен жениться на человеке, похожем на него самого. Обладающем идентичным фенотипом. Нехорошо, когда в паре один темный, а другой — светлый. Это портит общую картину. Гены смешиваются. Некоторые разновидности людей скоро вымрут, как амурский леопард. Это ненормально. Мне, например, подошла бы блондинка…

Мне было жалко Голованова. Во-первых, он надрывался. Во-вторых, он был глубоко несчастным человеком. Неудачники вообще народ несчастливый. Снова ковырнулась националистическая тематика. Столько нацизма и плюрализма в одном здании я раньше не видела. Но это — не самое грустное. Я решила с ним поговорить. Поговорить как будущий терапевт.

— А чем вы увлекаетесь?

— Охотой.

— Правда? У вас есть винтовка, ружье?

— Нет. Одалживаю у друга.

— Каким был ваш последний трофей? Вы подстрелили утку? Или, может быть, зайца?

Голованов помял свою ладонь, издав несколько звонких хрустов. Глаза его забегали. Кажись, он решил пошутить:

— Я подстрелил… егеря. То есть в ногу.

— Надо же!..

— С тех пор не могу точно сказать, что у меня есть увлечение.

— Ужас! Вас судили?

— Нет, все обошлось. Егерь оказался привыкшим, Ну ладно, приносите на следующий урок доклад. Я проставлю вам оценок на неделю вперед.

— Спасибо, принесу.

Он всем телом подался вниз, пытаясь меня разглядеть

— А вы, часом, не еврейка?

— Ну да. А что?

— Вот, я думаю, представители вашей нации — самые шустрые. Самые понимающие жизнь люди, — эта фраза была наполнена ядовитым презрением, — Вы, наверное, отличница, да? Точно отличница. Сразу видно.

— Не хочу вас разочаровывать, но я надеюсь получить свою первую четверку именно на вашем экзамене. У меня ничего никогда не шло, кроме гуманитарных предметов.

— Как, вы отстаете? Неужели вы позволите этим гоям вас обогнать?!

— Да, отстаю. И что?

— А родители вам что говорят? Наверное, вашу мать это очень беспокоит.

— Мою мать ничего не беспокоит. Она вообще человек уравновешенный. А вы, я посмотрю, тревожитесь часто. Особенно относительно национальностей.

— Нет, да вы что! Как вы могли такое подумать? У меня много друзей-евреев. Карпович, Рубинчик, Ульянский…

Есть такая закономерность: если человек говорит, что у него много друзей, предположим, евреев, или грузин, или, допустим, бурят, — он явно кривит душой. Либо не друзья они ему вовсе, либо он просто бытовой шовинист. Обычно это сочетание и того и другого. Голованов открыл дневник и пометил тех, кто покинул нас преждевременно. Вскоре прозвенел звонок.

Вот, подумала я, слава богу, нашелся антисемит. А то уже прямо неясно было, чем украсить этот торт из классовых предрассудков, гнусных стереотипов и простой мизантропии. Как раз отыскалась красивая вишенка. Прямо хочется положить на самую верхушку. К тому же антисемит — это как-то личностно. Всегда приятно ощущать индивидуальный подход.

Дальнейшие занятия проходили так же. На них присутствовали только я, Коротков и Цыбина с Лаврентьевой. Остальные для видимости заходили, потом — отпрашивались в уборную и исчезали до самого конца. Меня эти занятия развлекали. Страстные речи Голованова впервые в жизни вызвали во мне — как бы правильней выразиться? — художественный интерес. Тогда я этого еще не осознавала. Просто нравилось за ним писать, как под диктовку, а потом — читать и формировать что-то новое. Я записывала все, что он говорил. Получалось смешно. Потом этот текст я немного корректировала. Добавляла в него сцены с уроков. Отмечала, кто как реагировал на ту или иную реплику.

Голованов признался:

— Если бы это было возможно, я бы всех этих жирных попов расстрелял.

Вмешался Коротков:

— Это чья цитата? Я этого не вижу в учебнике…

И у меня появляется в тетради соответствующая сценка.

Саяна время от времени тоже приходила. Она занималась тем же, что и я, только немного в другой форме. В ее альбоме появлялись мечты Голованова. Вот он на яхте, которую купил Абрамович. Вот он идет под венец с блондинкой своей мечты. Вот он отстреливает попов из огромной винтовки.

Мы обе тайно молились, чтобы Голованов об этом ничего не узнал. Иногда даже у нас с Саяной получались комиксы. Она — рисовала, я — добавляла надписи. Вскоре вместо живого человека у нас получился самостоятельный персонаж. Мы назвали его — Голова.

За неделю до экзамена мы так же сидели на уроке. Голованов, как обычно, объяснял нам, почему, кого и как надо уничтожать. Я все внимательно записала. От и до. Получилось вкратце вот что:

— Если разобраться, евреи контролируют мир. Большинство американских политиков — евреи. Кроме того, у них есть специальная организация, которая порабощает нас — славян и буддистов. Они используют специальную психотехнику, о которой узнают на курсах боевой подготовки в армии обороны Израиля.

Я подняла руку.

— Меня еще не посвятили. Когда я тоже смогу примкнуть к своим разумным собратьям?

— Ты — не в счет. Слишком долго находишься в гойской стране. Тебя не возьмут.

— Жаль… а я надеялась…

— С другой стороны, многие люди живут и ничего не замечают. Разумеется, необязательно беспокоиться о судьбах нации. Все-таки, как мы уже выяснили, в нас заложен твердый, закоренелый социальный план. Но если по существу, как только мы рождаемся, для нас уже все предопределено. Кто-то рождается бедным, а кто-то богатым. Эта константа не меняется, как бы человек ни старался. Кто-то появляется на свет с чувством житейского опыта. Другие — всю жизнь безуспешно пытаются его обрести. Однако человек способен судить о собственной жизни исключительно субъективно. Ему может казаться, что он — очень глубокий, тонкий, умный. А по-настоящему — этот человек полнейший идиот…

Потом пришел черед экзамена. Нас рассадили, дали три вопроса, засекли время. Я достала из кармана сложенный листок с сокращенным вариантом безумных речей Голованова. Через некоторое время он меня подозвал. Я села напротив, и вдруг меня словно кто-то подтолкнул. Захотелось сделать какую-нибудь глупость. Сейчас, конечно, я жалею, что поступила так цинично, ведь Голованов, по всей видимости, был не вполне здоров. Но тогда я почему-то просто всучила ему листок с записью его речей, где маркером были выделены некоторые места — про порабощение славян и про грядущую войну религий. Что сделал Голованов? Он быстро пробежался взглядом по листку, потом снова попытался вникнуть, стремительно гладя пальцем уже покрасневшую ноздрю, и в результате расписался в моей зачетной книжке, встал, собрал вещи и ушел. А через неделю — и вовсе уволился.