Сна не было.
Но голова была совершенно ясной и прозрачной. Семь утра и – удивительная, как когда-то, много лет назад, жажда деятельности.
Хотелось глотнуть свежего воздуха и выпить крепкого кофе.
Я оделся, взял фотоаппарат и через заднюю дверь вышел в переулок. Вот она, возможность осуществить давний замысел – поснимать утреннюю, безлюдную улицу Сен-Дени. Что-то должно в этом быть магриттовское, такое бытовое сочетание несовместимого – улица, всем своим существом предназначенная для того, чтобы жить ночью, снятая утром.
Впрочем, она не была совсем безлюдной. Недалеко от того места, где я вышел на нее, вяло переругивались две усталые с остатками ночного макияжа на лицах шлюхи. На удивление молодые и хорошенькие для этого места.
Картинка была почти постановочной: закрытые жалюзи секс-шопов, еще не убранный вчерашний мусор, две невыспавшиеся молодые женщины в кожаных мини-юбках, и над всем этим – утреннее чистейшее парижское небо.
Я снял крышку с объектива и поймал картинку. Одна из девиц, стоявшая ко мне лицом, заметила это и, набросив на лицо прядь длинных волос, приподняла подол юбки, кокетливо позируя. Вторая среагировала на это и, повернувшись, наоборот выставила вперед ладонь с расставленными пальцами и раздраженно крикнула что-то.
На крик почти мгновенно материализовался из ниоткуда высокий смуглый парень с курчавыми волосами в кожаном пиджаке и яркой рубашке под ним. Он быстро оценил ситуацию и крикнул:
– Эй, лысый, жить надоело? Быстро убери это!
Не знаю, что меня дернуло, но я почти рефлекторно ответил нечто в том же тоне.
Дальше все происходило очень быстро. Парень оказался рядом со мной, шею резанула резкая боль – лопнул ремешок фотоаппарата, который он вырвал у меня из рук; я мгновенно услышал звон и только после этого, как в замедленном кино, увидел, как моя камера с силой ударяется об угол дома, и брызгами разлетаются вокруг, играя на солнце, стеклянные осколки цейсовской оптики.
Я, кажется, успел схватить его за лацкан скользкого кожаного пиджака и даже замахнуться, но ударить, видимо не успел. Или успел, но только уже после того, как отключился.
Вероятно, какое-то время я отсутствовал, хотя и очень не долго, может быть, минуту. Я осознал себя сидящим, привалившись спиной к дому. Искореженный фотоаппарат лежал здесь же, и по всей голове расплывалась боль. Я дотронулся до макушки, и пальцы сразу ощутили теплую вязкость. Этого еще не хватало…
Ко мне бежали какие-то люди.
Тех девиц и их сутенера, конечно, больше не было.
Меня о чем-то спрашивали, но отвечать по-французски у меня сейчас как-то не получалось.
Удивительно быстро приехала полиция и – почти одновременно с ней – парамедики.
Поскольку беседа у нас не складывалась, а самочувствие мое было довольно очевидным, они, вероятно, решили отложить расспросы на потом, и я оказался в машине, распластанный на узкой жесткой койке, застеленной белой прорезиненной простыней. Заработала сирена, машина дернулась и начала набирать скорость.
Было дико досадно. Мысли путались, но не от боли, хотя немного мутило, а скорее от неожиданности. Никогда не был ярым борцом за общественную мораль, но сейчас больше всего на свете хотелось искоренить проституцию.
Не знаю, как назывался госпиталь, в который меня привезли, но персонал говорил на английском.
Все происходило быстро – санитары толкали каталку бегом, по пути врач в зеленовато-голубой робе умудрялся осматривать мою голову, в операционной уже суетились, зажигая свет, какие-то люди.
Пока они под местным наркозом латали мою башку, я развлекал себя философскими мыслями, хотя, боюсь, и несколько заторможенными.
Фотоаппарата было не очень жаль, несмотря на то, что я успел к нему привыкнуть. Беспокоило почему-то другое – я все не мог вспомнить, заменил ли я в нем флэш-карту. Если нет – пропали вчерашние кадры с коллекцией Гревена, я же не успел переписать их. Если только полиция не подобрала остатки фотоаппарата…
Попил утром кофейку…
Правда, нужна редкая глупость, чтобы размахивать фотоаппаратом на Сен-Дени. Все же недостаточно быть лысым, чтобы быть Юлием Цезарем… Ну, не любят в таких местах фотографов. Даже утром… Сам виноват.
Или не сам? А что – это ведь классический урок, так учили дзенские мастера – если особенно тупой ученик попадается и задает совсем уж дурацкий вопрос, – хвать его дубиной по голове… И ведь некоторым помогало.
Нет, друзья, такого мы не заказывали. Мы же с вами обсуждали – все будет мирно, без кровопролития, безопасно, дырок в голове не делаем. Даже если она бритая, будто для этого предназначенная.
Вплыла в больную голову невесть где хранившаяся история о том, как дикие аборигены поймали главу научной экспедиции и, увидев его сияющую лысину, решили сделать из его скальпа праздничный там-там. Но были они высоких нравственных принципов и позволили ему выразить последнее желание. И вот профессор, испросив наконечник стрелы, как шарахнет им себя по темечку, приговаривая «Вот вам праздничный там-там!»
Я лежал под яркими лампами в окружении копошащихся в моей голове врачей и чувствовал себя странно. Практически ничего из того, что я привык считать обычными средствами коммуникации с миром, у меня сейчас не было. Эти люди могли, в принципе, сделать со мной что угодно – не существовало никакой возможности повлиять на их действия.
Кроме одной… Забыть о ключе. Забыть об обезьянах.
Я попытался воспользоваться рецептом. И вот ведь смешно – помогло. Я вдруг почувствовал, что – получилось. Вот сейчас, здесь, на этой металлической хреновине, потеряв практически все, вплоть до имени, – получилось что-то очень важное. Нет ничего, что всегда было неизменными атрибутами меня, а я – есть. Нет ни ключей, ни обезьян. Нет адвокатов, помощников, телохранителей, телефона, одежды, даже имени своего нет! Ничего, кроме СЕБЯ.
Помять неожиданно выкатила откуда-то из захламленных глубин слова:
Было что-то такое… Где-то же я откопал эти слова…
Господи, кажется, бред начинается. Это я их писал тогда, миллион лет назад, сидя в прокуренной крошечной комнате под лимонным абажуром, не имея ничего, кроме странной несуществующей субстанции, ежесекундно напоминающей о себе вот такими полудетскими виршами, кроме той самой души, о которой я разучился не только разговаривать, но и думать уже лет двадцать тому назад, кроме этой идиотской души, которая обязана изо всех сил вытаскивать своего самоуверенного обладателя из тех дыр, в которые он себя старательно засовывает, кроме этих семи грамм, которые, оказывается, еще где-то есть во мне…
Я тогда марал бумагу, рифмуя слова, пытаясь понять, кто я такой и для чего… Извел кучу листов, а потом вдруг начался взрослый мир, и больше никогда к этому не тянуло. И вот, надо же, выплыло…
Семь дней. Я прилетел в Ниццу в воскресенье. Сейчас – суббота.
День седьмой…
Рана оказалась нестрашной.
Защитник парижских весталок, видимо, долбанул меня по макушке моим же собственным фотоаппаратом, но не со всей дури, а так – именно, чтобы поучить. Даже сотрясения мозга не было, так что дзенский урок может не дать результата. Хотя шов наложили очень дизайнерский, трех сантиметров в длину. Как теперь голову брить?
Пока я приходил в себя в палате, хмурый скучающий полицейский расспрашивал, как все произошло. С этим я как-то справился, хуже было другое – когда я представился ему фотографом, начались вопросы о разрешении на работу во Франции, об аренде моего лофта, а в этом я, мягко говоря, плавал.
Сославшись на дурное самочувствие, я умудрился свернуть разговор. Благо, местная полиция сочувственно относится к безвинно оглоушенным иностранцам. Но вопросы вполне могли продолжиться позже, что совсем не привлекало.
Позвонить Антуану? Мэттью? Все они знают меня как фотографа Таннера, и полицию, тщательно изучившую мой паспорт, это может привести к чрезмерной мыслительной работе. Потянется история с Клубом… Пожалуй, это тот самый случай, когда нужно звонить по волшебному телефону, который оставил месье Гратовски, рефлексировавший со мной в исповедальне.
Ненадолго выходя утром на Сен-Дени выпить кофе, я взял камеру, а вот телефон – оставил. Лучше было бы сделать наоборот… Но пострадавшим в битве с пороком здесь обязаны помочь с телефонными звонками.
Свежевыглаженная невозмутимая сестра милосердия придвинула мне телефонный аппарат. Я порылся в бумажнике и нашел черно-красную карточку Гратовски. Вот и номер… После четвертого гудка сработал стандартный автоответчик сети: «Вы позвонили на такой-то номер. Сейчас никто не может ответить на ваш звонок, пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Я не стал дожидаться заветного сигнала и повесил трубку. Такой вот волшебный номер… Что он там говорил – «джинна из бутылки не будет, но с любым срочным вопросом можно обратиться в любое время»? Обратились…
А если бы что-то случилось? Хотя, особенно мужественно этот вопрос звучит, когда произносишь его именно так – лежа на больничной койке с пробитой головой. Не перевелись герои.
В течение следующего получаса я звонил еще дважды – с тем же результатом. Наконец, разозлившись, я все же оставил сообщение:
«Это Грег. У меня был вопрос. Теперь есть ответ: забыть об обезьянах. Спасибо за содействие».
Однако, пора было выбираться отсюда. Чувствовал я себя сносно, дырка в башке была заштопана и опасности не представляла, и удерживать меня не стали.
Только выходя из госпиталя, я вспомнил, что в десять должен был отправиться с Мэттью снимать собрание этих его «бессмертных». И, конечно, безнадежно опоздал. Даже дозвониться Мэттью не мог – телефон-то был дома, второй раз обращаться к накрахмаленной медсестре почему-то не хотелось. Так себе получилось с Мэттью… Впрочем, снимать-то теперь в любом случае нечем. А жаль… После вчерашних восковых увековеченных хорошо было бы сегодня увидеть живых бессмертных…
Зеркалка разбилась, теперь в зазеркалье не войдешь. Закончился, кажется, фотограф…
А в три должна была приехать эта моя виртуальная подруга Сандра. И я, по совершенно необъяснимым сейчас причинам, обещал ее встретить. Нет уж, Сандра, придется тебе меня извинить.
Я машинально посмотрел на часы. Был почти час дня.
Нужно успеть заехать к себе – хотя бы переодеться. Майка вся в рыжих пятнах, и ехать так на вокзал чрезмерно эксцентрично даже для отставного фотографа.
Как тут у них с такси..?
На столе в лофте измученно попискивал телефон. Некоторое время я с удивлением вглядывался в него, не узнавая. Изящная дамская штучка. Николь…
Телефон продолжал пищать.
Ну, теперь это мой телефон, так что…
Несколько пропущенных вызовов и три голосовых сообщения. Первое – вот ведь въедливый англичанин – от Мэттью.
«Грег, привет. По твоему телефону отвечает дама с очень волнующим голосом. Я не вполне разобрался, кем она тебе приходится, но рад за тебя. Она дала мне этот номер. В общем, я не дождался тебя и пошел один. Академики, видимо, останутся без фотопортретов. Если все же получится, присоединись ко мне, пожалуйста. Надеюсь, что ты проводишь время с удовольствием и придумаешь какую-нибудь потрясающую причину твоего исчезновения».
Придумаю, Мэттью, а как же. Я искоренял проституцию. Как санитар леса. Как дятел. Всю голову отбил, у меня даже документ из госпиталя имеется. Сгодится как оправдательный документ?
Следующее сообщение…
«Грег, это Николь. Тебе звонил какой-то англичанин, я дала ему номер. А только что – девушка по имени Мари, она сказала, что ты ее знаешь. Она, по-моему, сильно волновалась и сказала, что перезвонить тебе не сможет. Я не очень поняла, что там случилось – она торопилась и говорила с таким акцентом…В общем, она то ли должна на какое-то время исчезнуть, то ли спрятаться, потому что случайно съездила по голове какому-то приставучему типу. Совсем не хотела, но так вышло, что его увезли в больницу. И теперь она свяжется с тобой сама, как только сможет. Веселые у тебя знакомые… Ладно, не пропадай».
Не пропаду. Однако как-то сегодня день задался… Летят в Париже головы одна за другой. Головоломка просто какая-то… Вот такое ты у меня, Мари, отражение… Опасное, не смотрите, что дама… Стоит съездить мне по башке – незамедлительно сам получишь по тому же месту… Я набрал номер Мари. Он был выключен.
Как там она сказала, когда я назвал ее зеркалом?
«Тогда моя песенка спета»…
Ладно, пока продолжим. Это все не настоящее. Игра зеркал. Угол падения равен углу отражения. Шов только почему-то настоящий. Заплатка Страшиле Мудрому, чтобы мудрость не вывалилась.
А Мари отыщем… Мы Антуана привлечем, он кого хочешь найдет, он мастер по отражениям…
Третье сообщение.
Раздраженный мужской голос…
Я вначале даже не узнал его. Выслушал до конца и посидел с минуту на диване.
Вот, значит, как. У меня есть номер, по которому я могу позвонить, если мне нужен ответ. И я его получу, как и было обещано. Такой у меня есть волшебный оракул, единственный знающий ответы на все мои вопросы. Кому же еще и знать…
Я опять взял телефон и заново выслушал последнее сообщение.
«Это Грег. У меня был вопрос. Теперь есть ответ: забыть об обезьянах. Спасибо за содействие».
Просто так, скорее из привычки все доводить до конца, я второй раз за утро полез за бумажником, чтобы найти карточку Лео Гратовски. На пол посыпались ключи, мелочь, еще какая-то ерунда… Все же это бред. Бред…
Пока я повторял это, пальцы сами собой набирали на стационарном телефоне, которым я ни разу до этого не пользовался, напечатанный на карточке номер.
Телефон Николь ожил и заиграл «Тейк-Файв».
Оседлав ставший привычным мотоцикл, так счастливо возвращенный моим полуночным Клоуном, и пробираясь на нем между машинами, я одновременно рассматривал себя как бы со стороны.
Грег Таннер едет на Северный вокзал. Бритый наголо, сияя свежей раной на голове, в красном длинном шарфе – словом, очень хорош. Сандра должна узнать с первого взгляда, иначе мое чувство удовлетворения будет неполным. Хотя, как и обещал, я запасся табличкой с ее именем. Не поленился распечатать на принтере: Сандра Клери.
Поезд из Брюсселя должен был придти на первый путь через несколько минут после того, как я на нем появился.
Постепенно собирались немногочисленные встречающие. Некоторые, как и я, оставались в начале платформы и извлекали из портфелей и сумок таблички с именами.
Показался поезд.
Я встал чуть-чуть в стороне и достал напечатанный на принтере лист.
Мимо повалили приехавшие. На несколько минут на платформе стало тесно и суетно, люди разговаривали, обнимались, везли за собой чемоданы, и вдруг, почти сразу, стало тихо и пусто.
Все вышли.
Я оглянулся.
В нескольких метрах от меня стоял высокий чуть грузный мужчина с табличкой в руках.
Больше никого на платформе не было.
Мужчина заворожено разглядывал лист в моих руках. Я перевел взгляд с его физиономии на табличку.
Грег Таннер
Некоторое время мы стояли в одинаковых позах и изучали друг друга. Чем-то это напоминало встречу двух клошаров с одинаковыми плакатиками «подайте на пропитание». Я шагнул к нему первым.
– Я Таннер. Но не думаю, что вы – Сандра.
– Нет, я не Сандра. Хотя здесь по поводу нее. Хорошо доехали, месье Таннер?
У него был низкий чуть хрипловатый голос. Это, правда, ничего не объясняло.
– Нормально. Учитывая, что езды мне здесь минут десять, доехал вполне сносно.
– Но… вы же сейчас из Брюсселя? Я встречаю ваш поезд.
– У меня сегодня не очень хорошо с головой, но я почти уверен, что я не оттуда. Хотя тоже встречаю этот поезд.
– Простите, здесь какая-то… Вы Грег Таннер, философ?
– Я Грег Таннер. Фотограф. Правда, без фотоаппарата.
– Фотограф? Не понимаю… – он полез рукой во внутренний карман и извлек что-то. – Это ваша карточка?
Она была черно-красной. Точно такой же, как та, что несколько дней назад, когда я еще был только удачливым бизнесменом, в исповедальне оставил таинственный рефлектор. Как та, которую я сегодня дважды извлекал из бумажника. Чтобы позвонить себе… Правда, имя на ней было написано другое.
Ultimate Experience Club
Грег Таннер
философ
Что же это, их полку прибыло, только новобранца предупредить не успели?
Адрес почты – мой. Телефон… тот самый. Который был у Гратовски на карточке – «этот номер только для вас». Бывший телефон Николь. «Давайте обменяемся телефонами». Тот самый, по которому я сегодня хотел задать вопрос… И получил ответ.
– Моя. Философствую в свободное от фотографий время… А что же Сандра?
– У нее все начинается завтра. Я, откровенно говоря, волнуюсь. Мне сказали, что многое зависит от того, как пройдет начало. И позволили встретить вас… из Брюсселя.
– Отлично. Я тронут. Хотя, право, не стоило беспокоиться. Я неплохо ориентируюсь.
– Что вы, это я вас беспокою. Вы сможете уделить мне несколько минут? Чтобы поговорить о Сандре…
– Знаете, не в моих правилах обсуждать Сандру с людьми, которых я вижу впервые. Вы, простите, ей кто?
– Я… друг. Почти родственник. Она называет меня Дэдди – это ведь говорит о чем-то, правда? Кстати, извините, я не представился. Меня зовут Саймон Дикселль. И это я рекомендовал ей согласиться на эту авантюру.
– Ну, вам и отвечать. А я-то здесь при чем? Я ее не уговаривал.
– Нет. Но с вас, насколько я понял, она начинается. В смысле, авантюра…
– Хорошо, что вы меня предупредили. Ладно, Саймон, у вас получилось. Но здесь мы не поговорим. Давайте, что ли, найдем кафе… Или нет, лучше поедем ко мне, там тихо.
– Это удобно?
– Удобнее, чем на перроне. Вы любите ездить на мотоцикле?
– Ну… я пока не делал этого…
– Заодно и попробуете. Только уберите уже табличку, на мотоцикле есть номера, имя владельца держать не обязательно.
Мы вошли в лофт, и я мгновенно почувствовал, что что-то изменилось.
Штатива и осветительных приборов больше не было. Исчезли фоны для съемки. Вместе с ними пропали с полок фотографические альбомы. Их место заняли толстые фолианты, издали напоминающие энциклопедические издания.
На журнальном столе в центре комнаты лежали, свернутые рулоном, какие-то афиши.
Такой у меня квадратный стол сюрпризов – каждый день что-нибудь новенькое. Как я без него жил?
Я развернул одну из афиш. Пахнуло свежей типографской краской.
Центр листа занимала репродукция картины – человек с пристегнутыми крыльями вырывался вверх, отталкиваясь от земли. Икар… Бритый наголо Икар с моим лицом.
Крупно напечатанное завтрашнее число, полдень. И текст:
Философский факультет Сорбонны
Единственная лекция
Грег Таннер
OUT OF THE BOX
Не знаю, сколько времени я так стоял, держа в руках развернутый постер.
В какой-то момент я почувствовал чье-то присутствие и, оглянувшись, увидел, что через мое плечо афишу разглядывает высокий грузный человек. Саймон как его там… Я и забыл о нем.
– У вас завтра лекция, – сказал он, посмотрев на меня так, как смотрит на пациента врач, говорящий «Да у вас, батенька, флюс». – Вам ведь готовиться нужно, а тут я… Мне, наверное, лучше не отрывать вас…
– Нет, все отлично. Даже к лучшему. Располагайтесь. Я налью себе что-нибудь, вы присоединитесь?
Саймон ушел около десяти вечера.
Он оказался отличным собеседником, внимательным и умным. Он формулировал неожиданные и парадоксальные вопросы, но делал это так, что в них уже наполовину содержался ответ.
Не знаю, кто из нас оказался более полезен другому.
Завтра должно было начаться путешествие Сандры.
А мое, если судить по встрече с рефлектором, видимо, – закончиться.
И завтра мне предстояло сказать то, что я считал самым важным.
И, видимо, не один на один, в исповедальне, а – на той самой публичной лекции в Сорбонне.
Саймон рассказал мне о Сандре. Она была художником. Очень котирующимся, очень оригинальным, очень модным и очень востребованным.
До поры до времени. Ей платили все больше, заказы становились все соблазнительнее, она все чаще ориентировалась на вкус заказчика, стала повторяться, подлаживаться и терять стиль.
Творческий кризис, депрессия. Она больше не могла писать.
Он рассказал ей о классическом эксперименте в Стенфорде, когда в настольном лабиринте клали в определенное место кусочек сыра и запускали туда мышь. Она быстро выучивала дорогу к сыру и уже с третьего раза безошибочно находила его. А потом сыр класть перестали, и мышь уже с третьего раза понимала, что бегать по этому маршруту – бессмысленно. А параллельно в одну из аудиторий клали деньги, равные месячной стипендии. И студенты уже со второго раза – быстрее, чем мышь, уверенно шли именно к этой аудитории. Тогда деньги класть перестали. Но, говорят, студенты до сих пор все ходят и ходят туда ночами…
– Я попытался объяснить ей, что чем дольше она ходит одним и тем же маршрутом, тем меньше свободна, тем больше отклоняется от собственного пути… Она это понимает, но выпрыгнуть сама, видимо, не может… И я дал ей координаты Клуба.
Он смотрел на меня, спокойно ожидая каких-то откровений или хотя бы обнадеживающих слов, а я рассматривал свою клубную, черную с красным карточку и отчетливо представлял себе холеную благополучную мышь, день изо дня, в определенный час, с привычной вальяжностью входящую в современный дизайнерский лабиринт, снисходительно кивающую охранникам и поднимающуюся на персональном лифте туда, где уже давно не пахнет сыром.
Впереди была целая ночь, и я на нее рассчитывал, чтобы понять, что делать с этой свалившейся на меня лекцией.
Но почти сразу после ухода Саймона неожиданно позвонил Антуан.
– Слушай, я, кажется, знаю, где твой похититель чемоданов. Ну, тот, что испарился в Ницце. Если не возражаешь, я бы за тобой заехал, и мы бы совершили небольшую прогулку. Только возьми с собой его чемодан, чтобы, если я прав, дважды не ездить.
– Ты знаешь, я сегодня как-то…
– Не пойму, тебе нужен твой чемодан или нет? Он улетает из Парижа завтра вечером, а гоняться за ним по миру я все же не готов.
Я вспомнил, что было в моем багаже, и понял, что вот странность – ничего из этого мне, на самом деле, не нужно. Так недавно казалось необходимым, а теперь… Объяснить это Антуану я бы, правда, не взялся, к тому же вдруг пришла мысль, что сейчас мне очень неплохо было бы переключиться.
Я согласился и через двадцать минут уже сидел рядом с ним в машине, направлявшейся к левому берегу Сены.
Первые пять минут мы ехали как в заправском детективе – сосредоточенно глядя вперед и без единого слова. Все это время я размышлял, не стоило ли оставить себе в качестве сувенира тот запароленный диск с чудесной надписью «Здесь все», который лежал сейчас на заднем сиденье в точной копии моего чемодана.
– Что это у тебя с головой? – спросил Антуан, не отрываясь от дороги.
– От тебя ничего не скроешь. Знаешь анекдот о том, как Холмс встречает утром Ватсона и говорит «Ватсон, я знаю, что у вас новые кальсоны»?
– Ватсон, я знаю, что вы поранились, брея с похмелья голову. Я прав?
– Холмс, но как..?! Ладно, хвастайся уже. Как ты нашел мой чемодан?
Антуан усмехнулся и, не поворачиваясь, правой рукой нащупал на заднем сиденье папку для бумаг, переложил ее к себе на колени и, искоса бросая на нее короткие взгляды, вытащил один из листов. Потом зажег свет над зеркалом заднего вида и протянул лист мне:
– Колоритный оказался тип. Хочешь взглянуть?
В центре пустого листа бумаги размещался рисунок, который я несколько секунд рассматривал.
– Да… Ты увлекся рисованием комиксов? Злобная вышла физиономия.
– Злобная? – Антуан искоса взглянул на рисунок в моих руках. – Да ты держишь вверх ногами! Это же добрейший тип! Переверни картинку.
Я пожал плечами и послушно развернул рисунок на 180 градусов.
Видимо, у меня был довольно ошарашенный вид, потому что Антуан разразился утробными звуками, обозначавшими у него высокую степень веселья.
– Неплохая иллюстрация? Одна из любимых в моей коллекции. Понимаешь, загадка оказалась не совсем обычной. Я навел справки в аэропортах, в гостиницах, и – ничего. А потом вдруг прочел забавную легенду о Леонардо да Винчи, и она натолкнула меня на мысль об этом перевертыше… Хочешь, расскажу?
– Ну, расскажи.
– Говорят, когда Леонардо писал «Тайную вечерю», он все никак не мог найти образ Добра, воплощенный в Иисусе, и образ Зла, олицетворяемый Иудой. Однажды, слушая хор, он увидел среди певчих юношу и, будучи поражен его светлым и одухотворенным лицом, сделал с него несколько набросков. Образ Христа был найден. Но прошло два года, прежде чем фреска была почти завершена. Только Иуда по-прежнему не обрел своего лица. И вот однажды, возвращаясь домой поздно вечером, художник наткнулся на валявшегося в сточной канаве пьяницу – еще молодого, но грязного, обрюзгшего и опустившегося. Он приказал помощникам доставить оборванца прямо в собор, и сразу же начал писать с натуры, чтобы ухватить порочность, которой дышало его лицо. Когда он окончил работу, нищий протрезвел, раскрыл глаза и, увидев фреску, вскричал: «Я же знаю эту картину! Два года назад, когда я был певчим, какой-то художник написал с меня Христа!» Ну, как тебе?
– Познавательно. Не знал, что ты увлекаешься историей Возрождения. И что же, это навело тебя на мысль о двух одинаковых чемоданах?
– Да нет… Просто внезапно все сошлось. Видишь ли, этот твой мистер Икс был неуловим – вроде бы, понятно, куда он отправился, и вдруг – никаких следов. Я и подумал, что он не так прост и по каким-то причинам выдает себя за другого человека. И правда, выдает. Понимаешь, кажется, что это два человека, а на самом деле – нет. Мы ищем одного, а он исчез. Появился другой. Но его-то мы не ищем! Сменил профессию, образ жизни, даже имя. Почему – мне не ведомо. Как будто бы, ничего криминального, но странно… Вообще-то это традиционный трюк со спецагентами – из пункта А вылетает человек А, а в пункт Б прилетает уже человек Б. И никаких следов. Мы, впрочем, едем просто чемоданчики поменять. Но заодно присмотримся…
К этому времени мы доехали до Люксембургского сада и повернули в сторону госпиталя Валь-де-Грасс. У меня возникло странное ощущение продолжения грандиозной фантасмагории. Пока Антуан припарковывал в узкой улице машину и мы шли к дому, это ощущение крепло, и я чуть было не опередил его, показывая дорогу.
Антуан остановился у подъезда и набрал код домофона. Несколько секунд ожидания и – искаженный динамиком голос:
– Да?
– Добрый вечер, – бархатно произнес Антуан. – Меня зовут Антуан Малабар, я представляю агентство «Палиндром». Не могли бы мы поговорить несколько минут по личному делу?
– Простите? Мне ничего не говорит это агентство.
– Мэттью, – сказал я, наклоняясь к домофону. – Это я, Грег. Проходил мимо с приятелем, а вокруг все уже закрыто. Ты не угостишь нас английским чаем?
– Только если ты сможешь внятно объяснить, почему кинул меня с визитом в Академию, – донеслось из динамика, и раздался щелчок – дверь открылась.
Антуан воззрился на меня с непередаваемым изумлением, но я был настолько не способен на объяснения, что только пожал плечами и первым шагнул внутрь подъезда.
Можно было раньше сообразить. Любитель театра абсурда мистер Силл Оу. Уоллис, черт его дери, наоборот… силлоУоллис.
В медленном древнем лифте, ползущем на четвертый этаж, я старался разглядывать панель с кнопками, но Антуан был неумолим:
– Может быть, все же объяснишь?
Пришлось отвлечься от созерцания кнопок.
– Честно говоря, получится путано и долго. Коротко так: я ударился головой и обрел дар ясновиденья. Но в целом ты прав, это все Леонардо. Сейчас у нас будет тайная вечеря. Чай будем пить.
Мэттью уже ждал в проеме раскрытой двери, как обычно, сдержанно и доброжелательно улыбаясь. При виде чемодана в моих руках улыбка, впрочем, сменилась удивлением.
– Мне кажется, я знаю этот чемодан, – сообщил он.
– Тогда махнемся не глядя? – предложил я. – У тебя есть, что предложить мне взамен?
– Ты хочешь сказать, что это твою коллекцию галстуков и одинаковых белых рубашек я таскаю за собой по всей Франции?
– Так ты взломал его?! Значит, пришло время признаться. Понимаешь, до увлечения фотографией я был коммивояжером. Торговал галстуками и рубашками. Всюду ездил с образцами. Впрочем, я же не рассказываю при посторонних, чем набит твой багаж, – я похлопал по чемодану, который до сих пор держал в руках.
Антуан безмолвно переводил взгляд с одного из нас на другого с таким видом, будто присутствовал на встрече двух аборигенов долины затерянных душ, в языке которых не было ни единого знакомого ему слова.
– Кстати, Мэттью, рад представить тебе Антуана. Помнишь коробку, в которой была бутыль Клейна? Так вот, это он резвился с написанием твоего имени. А вообще он из службы розыска багажа. Мастер по поиску чемоданов.
На обратной дороге я озадачил Антуана поисками Мари, и он обещал сделать все, что можно. Еще я сказал ему, что из-за происшествия на Сен-Дени я больше не смогу продолжать наблюдать за Николь. Он был раздосадован, но настаивать не стал. И хорошо, пускаться в долгие объяснения мне совсем не хотелось.
Он довез меня до дома, я зашел в лофт и через минуту вышел обратно. Сев на мотоцикл, я поехал на площадь Терн. Город был совершенно пустым, ветер бил в лицо, и, несмотря на дикую усталость, во всем этом было что-то от безумных студенческих приключений, когда подобные поездки придавали жизни тот драйв, без которого она ничего не стоит.
Я разбудил консьержа, и он, старательно пытаясь сохранять вежливость, рассказал мне о том, что Мари вышла из дома рано утром и до сих пор не возвращалась. Я заставил его подняться со мной наверх и прикрепил к двери записку:
«Мари, забудь об обезьянах. Появись, мне тошно не видеть себя в зеркале. Г.»
Наверное, это был не самый гениальный экспромт в истории литературы, но это был максимум того, на что я оказался способен в три часа утра.
Ночью я видел, как в Париже, в лофте, скрючившись на кровати, метался человек.
За и над ним, вне и внутри него решался исход многолетней бойни.
У меня больше не было сил наблюдать за ней. Я бы разбудил в этом городе несколько уставших людей, чтобы они делали это, а сам заснул бы…
Может быть, так и случилось…
Мы были вдвоем – расколотые, разбитые, сумасшедшие останки некогда единой армии. Два полководца с милосердной амнезией, до оторопи похожие друг на друга, судорожно пытающиеся понять, что же это за битва, разбросавшая нас по разные стороны горизонта.
Два онемевших монаха из Авиньона, неразличимые близнецы – черный и белый. Если бы только мы могли выкрикнуть одно и то же…
Крошево обломков, обугленное месиво, осколки раздолбанной головоломки, нащупывание, ориентация… Нужно найти хоть что-то, что еще может помочь…
Но хотя бы – запомнить запомнить запомнить, или по крайне мере запомнить, что что-то забыл.
Я не должен снова забыть. Все поиски ложных указательных столбов, все предательства, глупость, слепоту, всю напыщенную фальшь, всю алчную трусость.
И где-то под ними, как чаинки на дне остывшего стакана, – надежда и отчаяние.
Оторванные лоскуты памяти в разбитой, как яйцо, голове. Кровотечение времени в теле Вечности.
Пробуждение от изматывающей тупой боли – невыносимое осознание того, какой долгой была эта резня. Слабое воспоминание о ностальгии – по наивности, искренности, цельности. По утраченному Раю…
Лишившись целей, поводырей, даже флюгеров, мы настолько запутались, что оказались в пустом и безлюдном пространстве, где даже воровать или попрошайничать – не у кого и нечего.
Рыбы, выкинутые на берег, дергающиеся, трущиеся друг о друга, неразлучимые…
Вновь начинаю думать – ухватить, связать, соединить…
Испорченный, разобранный на части компьютер, решивший, что он человек.
Ничто так не становится человеком, как щемящее чувство…
Чувство чего? Только понять…
Это лишь тревожное горячее забытье. Если бы я мог тебя разбудить, если бы я мог вывести тебя из себя, докричаться, я бы предупредил тебя…
Что будет шторм…
И – крушение посреди океана. Здесь где-то был лакированный игрушечный парусник…
На поверхности пустого, спокойного, безбрежного пространства – раздувшаяся намокшая кукла, похожая на мишленовского человека. Ее выбрасывает к рыбацкому поселку. Никто не знает, живое ли это, кукла ли, морское чудовище или капитан пропавшего корабля. Приходит врач, потрошит каучуковое тело. Внутри – намокший окоченевший человечек. Сжавшийся, лысый, как новорожденный. Искусственное дыхание. Смотри-ка, шевелится… Скорее, машину Тьюринга… Разряд. Жив…
Кровь приливает к сероватому лицу. Может быть, выкарабкается…
И тогда…
Можно начать заново. Починка, восстановление, замыслы. Планы. Кампании. Лестницы. Опять?
К черту. Теперь наружу. За пределы этой коробки, душной китайской комнаты, за пределы погонь и побегов, недомыслия и бессмыслицы, полуудач и полупровалов, за пределы любой двойственности. Чтобы снова дышать.
Игольное ушко здесь. На отрезке времени между двумя ударами сердца.
На свет. Начала богов – в каждом трясущемся кусочке слизи.
Две двери. Одна – та самая, за другой – безысходность чужого.
И только один вопрос, который нужно задать обоим, чтобы они сказали одно и то же…
Эта задачка решаема, ты просто трусишь найти ответ.
Давай, для машины это не сложно.
Все просто – минус на минус дает плюс.
Ну..?!
Два монаха, сжав зубы, распахивают дверь. Ослепление…
Ужас быть сожженным, уничтоженным. Хватаюсь за дверной проем – последний рубеж камеры, последние рамки. За самого себя. Пальцы одной руки начинают бороться друг с другом. Мастер, я не могу выйти…
Предчувствие невозможного безумного полета. Так нельзя, больше нет никаких страховок.
Не ори. Тебе не удастся смыться. Кого ты пытаешься одурачить? Давай! Это просто роды. Кесарю – кесарево…
Немного терпения, частица любви, зерно доверия – тебе дано ровно столько, сколько тебе нужно знать.
Огни города в ночи, на взлете, с воздуха – разлетевшиеся светящиеся частицы, в каждой из которых – собственный мир и всякий другой мир.
Если бы я только мог их различить…
Есть ли в них хотя бы песчинка нелепой бунтарской веры в то, что все – не зря?
Что это кому-то нужно.
Что там существует кто-то, кто думает о тебе, когда тебя нет, держит за тебя кулаки, когда ты вот так прорубаешь стены, оживляет тебя каждый раз, когда ты умираешь.
Я хочу узнать мой отпечаток, выжженный хотя бы в чьем-то сердце.
Я хочу, чтобы меня пробовали на вкус, чтобы помнили мой запах, в темноте узнавали из тысяч других на ощупь, различали меня по походке, голосу, почерку…
Или хотя бы – увидеть свое чистое отражение…
Любые слова не нужны, если некому их сказать.
Тогда они – заклинания, ворожба…
Но еще что-то…
Замороженный склад Дьябло. Лихорадка озноба… Не то, не то, не то…
И вдруг, среди старого пыльного хлама – одно из многочисленных детств.
Несказанно хрупкое пространство…
Его образ покалывает мне кончики пальцев, касается потерянного нерва смелости, бьется пульсом в заплатку на темени.
И появляются Страшила, Железный Дровосек и Лев. Они принесли то, что у них было. Дары Волхвов… И каждый – запал, чтобы дать толчок, чтобы запустить. Выпустить…
Неумело, неуверенно, даже беспомощно, но это – шаги.
Страх – это только предупреждение.
Нет ничего, чего стоит слишком бояться.
Выход там же, где когда-то был вход.
Жизнь, на которую я боюсь решиться, это Я, боящийся решиться на жизнь.