Врач оглядел посетителя неодобрительно. Миллер презирал людей в костюмах и галстуках, сам так не одевался никогда, в больницу приехал в черном пуловере, из-под которого выглядывала белая нейлоновая водолазка.

– Племянник? – удивленно повторил врач. – А я и не знал, что у фройляйн Вендель есть племянник.

– По-моему, я ее единственный родственник, – «пояснил» Миллер. – Я бы, конечно, приехал раньше, если бы знал о состоянии, тети, но герр Винцер позвонил мне лишь сегодня, попросил навестить ее.

– Насколько я знаю, он в это время приходит к ней сам, – заметил врач.

– Увы, ему пришлось срочно уехать, – вежливо проговорил Петер. – По крайней мере так он сам сообщил мне сегодня утром по телефону. Сказал, что несколько дней его не будет, и просил побыть с фройляйн Вендель меня.

– Уехал? Невероятно. И как странно, – врач призадумался, потом сказал: – Простите, я на минутку, – и прошел из вестибюля, где беседовал с Миллером, в небольшой кабинет, дверь не прикрыл, потому Петер услышал, как он разговаривает по телефону, видимо, с Барбарой.

– Неужели и впрямь уехал?.. Сегодня утром?.. На несколько дней?.. Нет, нет, ничего, фройляйн. Я просто хотел узнать, почему он не был у нас сегодня.

Врач повесил трубку, вернулся в вестибюль и пробормотал:

– Странно. С тех пор, как фройляйн Вендель положили к нам, герр Винцер приезжал сюда каждый день обязательно. Очевидно, он к ней очень привязан. Что ж, если он хочет застать ее в живых, ему с возвращением надо, знаете ли, поспешить.

– Это же он мне и по телефону сказал, – с грустью произнес Миллер. – Бедная тетушка!

– На правах родственника вы, конечно, можете побыть с ней немного. Но предупреждаю, она очень слаба, так что не утомляйте ее. Пойдемте.

Доктор провел Миллера по коридорам здания, которое когда-то давно было жилым домом, и остановился, по-видимому, у бывшей спальни.

– Она здесь. – Он ввел Петера в палату и ушел, притворив дверь. Миллер услышал, как затихают в коридоре его шаги.

В палате царил полумрак. Наконец глаза Петера освоились с тусклым светом пасмурного зимнего дня: струившимся между неплотно задернутыми шторами, и журналист различил иссохшую женщину. Она полусидела в кровати на подушках. Ее белый халат и бледное лицо почти сливались с постельным бельем. Глаза женщины были закрыты. Миллер понял – она вряд ли сможет рассказать, куда исчез печатник.

– Фройляйн Вендель, – прошептал Петер.

Веки больной затрепетали и разомкнулись. Она взглянула на посетителя столь бесстрастно, что Миллер засомневался, видит ли она его вообще. Тут женщина вновь закрыла глаза и забормотала. Миллер склонился к ней, пытаясь расслышать слова, что срывались с ее посеревших губ.

Смысла в них почти не было. Фройляйн Вендель пробормотала что-то о Розенхайме – деревушке в Баварии («Возможно, – подумал Миллер, – она там родилась»), еще о ком-то «в белых одеждах, красивых, очень красивых». Потом ее речь стала совсем бессвязной.

Миллер склонился над умирающей еще ниже, спросил:

– Фройляйн Вендель, вы меня слышите?

Та, не обращая внимания, пробормотала: «…у каждой в руках был молитвенник и цветы, все в белом, такие еще невинные».

Наконец Миллер понял. В бреду женщина вспомнила свое первое причастие. Очевидно, умирающая, как и сам Миллер, была католичкой.

– Вы слышите меня, фройляйн Вендель? – спросил Миллер вновь уже без всякой надежды. Она вдруг открыла глаза и уставилась на его белую водолазку под черным пуловером. А потом, к изумлению Миллера, закрыла их опять и вся как-то вздрогнула. Петер забеспокоился. Он уже хотел позвать врача, как две слезы – по одной из каждого глаза – скатились на увядшие щеки фройляйн Вендель. Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и ухватилась за него с силой отчаяния. Петер хотел освободиться и уйти, уверенный, что больная ему ничего о Клаусе Винцере не расскажет, как вдруг она вполне внятно произнесла: «Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила».

Поначалу Миллер не понял, в чем дело, но, взглянув на собственную одежду, сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он решал, то ли бросить все и вернуться в Гамбург, то ли, рискуя своей бессмертной душой, в последний раз попытаться через печатника разыскать Эдуарда Рошманна.

Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: «Я готов выслушать твою исповедь, дитя мое».

И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом рассказала о своей жизни. Родилась она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди полей и лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец ушел на войну, а через три с лишним года, в восемнадцатом, вернулся, затаив злобу на тех, кто довел Германию до поражения.

Помнила она и политическую кутерьму начала двадцатых, попытку фашистского путча в соседнем Мюнхене, когда толпа, возглавляемая тамошним возмутителем спокойствия Адольфом Гитлером, попыталась свергнуть правительство. Впоследствии отец присоединился к его партии, а когда дочери исполнилось двадцать три, эта партия во главе с «возмутителем спокойствия» стала управлять Германией. Юная фройляйн Вендель вступила в Союз молодых немок, стала секретаршей гауляйтера Баварии, часто ходила на танцы, где бывали молодцеватые блондины в черной военной форме.

Но увы, фройляйн Вендель была очень некрасивой – крупной, неуклюжей и костлявой, с волосами на верхней губе, – а потому к тридцати годам поняла, что замуж ее никто не возьмет. В тридцать девятом она, переполняемая ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.

И вот теперь она со слезами на глазах рассказывала Миллеру о людях, которых избивала; говорила, сжимая его руку изо всех сил – она, видимо, боялась, что «святой отец» не сможет справиться с отвращением и уйдет, не дослушав.

– А после войны? – тихо спросил Петер.

После войны начались скитания. Брошенная эсэсовцами, разыскиваемая союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии спасения. А в пятидесятом году, будучи официанткой в оснабрюкской гостинице, встретила Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом городе. Наконец он его купил, а ей предложил место домоправительницы.

– И все? – осведомился Петер, когда она смолкла.

– Да, святой отец.

– Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех грехах.

– Мне нечего больше сказать, святой отец.

– А как же поддельные паспорта? Те, что ваш хозяин фабриковал для разыскиваемых эсэсовцев.

Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств. Но вдруг она спросила:

– Вам известно и о них, святой отец?

– Известно.

– Я к этим паспортам и не прикасалась.

– Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.

– Да, – едва слышно прошептала она.

– Его в городе нет. Он уехал, – сказал Миллер.

– Уехал? – простонала умирающая. – Не может быть. Только не Клаус. Он меня не бросит. Он вернется.

– Вы знаете, куда он уехал?

– Нет, святой отец.

– Вы уверены? Подумайте, дитя мое. Его вынудили уехать. Куда он мог податься?

Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:

– Не знаю, святой отец. Если ему станут угрожать, он воспользуется досье. Так он мне сам сказал.

Миллер вздрогнул. Взглянув на женщину, которая опять закрыла глаза и лежала словно спящая, он спросил:

– Какое досье, дитя мое?

Они разговаривали еще пять минут. Потом в дверь тихо постучали. Миллер снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить.

– Отец, – вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель. Петер обернулся. Она смотрела на него широко открытыми глазами. – Благословите меня.

Отказать было невозможно. Миллер вздохнул. Благословить ее означало совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв правую руку, он осенил умирающую крестным знамением и произнес по-латыни: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои».

Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание.

В коридоре Петера ждал врач.

– По-моему, на сегодня хватит, – сказал он.

Миллер согласно кивнул и заметил:

– Да, она уже уснула.

Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль.

– Как, по-вашему, сколько ей осталось? – спросил Петер.

– Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею.

– Что ж, спасибо, что дали возможность взглянуть на нее, – сказал Миллер. Врач открыл входную дверь.

– И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье католики. Тетя просила священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете?

– Да, конечно.

– Позаботьтесь об этом, пожалуйста.

– Конечно, – заверил его врач. – Сегодня же. Хорошо, что сказали. До свидания.

После обеда Маккензен поехал покупать все необходимое для бомбы. «Секрет нашей профессии в том, – как-то сказал ему инструктор, – чтобы пользоваться самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине».

В хозяйственном Маккензен купил паяльник, кислоту и немного припоя, моток черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки, ножовочное полотно и тюбик быстро застывающего клея. В электротоварах – девятивольтовую батарейку для приемника, лампочку с диаметром колбы два сантиметра и два куска одножильного изолированного кабеля длиной по три метра каждый. Изоляция на одном была красная, а на другом – синяя. Маккензен был человеком аккуратным, любил, чтобы положительный и отрицательный контакты четко различались. В канцтоварах ему продали пять больших стирательных резинок длиной пять сантиметров, шириной два с половиной сантиметра и высотой полсантиметра. В отделе игрушек он купил шесть воздушных шариков, а в продовольственном – жестяную банку чая с плотной крышкой: Маккензен терпеть не мог, когда взрывчатка намокала.

Запасшись всем необходимым, он снял в отеле «Гогенцоллерн» номер, окнами выходящий на площадь, дабы легче было наблюдать за автостоянкой, куда, палач был уверен, Миллер рано или поздно вернется, так как знал, что журналист снимал комнату в этом же отеле.

Кроме покупок, он захватил в номер вынутые из «мерседеса» взрывчатку – вязкое вещество, похожее на пластилин, – и детонатор.

Палач уселся перед окном, поставил рядом чашку крепкого кофе и, поглядывая на площадь, принялся за работу.

Он высыпал чай в унитаз, оставил одну банку. Проткнул ручкой от бокорезов дырку в ее крышке и откусил от красного провода кусок сантиметров двадцать пять длиной. Один его конец он припаял к «плюсу» батарейки, а к ее «минусу» припаял весь синий провод. Чтобы провода не соприкасались, он провел их вдоль разных стенок батарейки и примотал к ней изолентой.

Второй конец короткого красного провода Маккензен соединил с одним из контактов детонатора, а ко второму контакту подвел длинный красный провод. Потом положил батарейку вместе с детонатором в банку и заполнил оставшееся место взрывчаткой.

Электрическая цепь была почти готова. Один полюс батарейки соединялся с контактом детонатора. Провод от второго полюса пока болтался в воздухе. Но стоило замкнуть его с проводом, отходившим от второго контакта детонатора, и по цепи пошел бы ток, детонатор сработал бы с глухим треском, который утонул бы в грохоте взрыва такой силы, что два или даже три номера отеля оказались бы в руинах.

Оставалось изготовить взрыватель. Обмотав руки платками, Маккензен переломил ножовочное полотно пополам, получил две металлические пластинки по пятнадцать сантиметров длиной, с дырками, на одном конце. Он положил стирательные резинки друг на друга, а половинки ножовки установил по бокам получившегося резинового блока и примотал их к нему изолентой. Получилось нечто, отдаленно напоминавшее крокодилью пасть: резинки стояли ближе к продырявленным концам половинок ножовочного полотна. Чтобы противоположные концы сломанной ножовки самопроизвольно не соединились, Маккензен вклеил между ними лампочку. Стекло, как известно, ток не проводит.

Он закрыл банку крышкой, пропустив в ее отверстие выставлявшиеся из взрывчатки провода – красный и синий, – и припаял их к половинкам ножовочного полотна. Бомба была готова.

Стоило надавить на взрыватель, как лампочка разбилась бы, половинки ножовки соединились, и ток пошел бы к детонатору. Но Маккензен предпринял еще одну предосторожность. Чтобы обе половинки не коснулись одного куска металла – это тоже замкнуло бы цепь, – он надел на взрыватель воздушные шарики, защитил его снаружи шестью слоями резины. Теперь бомба случайно взорваться уже не могла.

Закончив работу, он спрятал бомбу в гардероб вместе с тонкой проволокой, кусачками и остатком изоленты. Все это еще понадобится, чтобы установить ее в машине Миллера. Потом, дабы не уснуть, он заказал еще кофе и уселся у окна, стал дожидаться возвращения «ягуара».

Когда Петер вернул машину на Теодор Гойсс-плац, сгущались сумерки. Он перешел площадь, поднялся к себе в номер. Маккензен сидел двумя этажами выше. Убедившись, что Миллер никуда больше ехать не собирается, он положил бомбу в чемодан, заплатил по счету, объявил, что уедет завтра рано утром, и пошел к своей машине. Переставив ее так, чтобы следить одновременно и за «ягуаром», и за парадным отеля, он стал ждать.

Начинать копаться в машине Миллера было рановато – слишком многолюдно было на площади, да и Петер в любую минуту мог выйти из отеля. Если он поедет куда-нибудь без бомбы, Маккензен перехватит его за городом, убьет, а чемоданчик унесет с собой. Если же Миллер останется в отеле, Маккензен заминирует «ягуар» поздно ночью, когда улицы опустеют.

Сидя у себя в номере, Петер отчаянно пытался вспомнить одно имя. Лицо нужного ему человека он не забыл, но то, как его звали, вылетело из головы.

Дело было зимой 1961 года. Миллер сидел в гамбургском федеральном суде в ложе прессы, ждал начала интересовавшего его дела и застал конец предыдущего. На скамье подсудимых сидел плюгавый, похожий на хорька человечек, а адвокат просил для него снисхождения, ссылаясь на то, что у подзащитного пятеро детей.

Миллер вспомнил, как оглядел тогда зал и увидел усталое, изможденное лицо жены обвиняемого. Когда судья начал читать приговор, она в отчаянии закрыла лицо руками. Мужа осудили на восемнадцать месяцев тюрьмы за ограбление. Он оказался одним из самых искусных «медвежатников» Гамбурга.

Через две недели Миллер сидел в баре в двухстах метрах от Реепербана. Денег у него было много: он только что получил крупный гонорар. В углу уборщица мыла пол, и Миллер вдруг узнал в ней жену осужденного полмесяца назад «медвежатника». В приступе щедрости, о которой Миллер на другое утро пожалел, он сунул в карман ее фартука банкноту в сто марок и ушел. А вскоре из гамбургской тюрьмы ему пришло безграмотное письмо. Уборщица, очевидно, разузнала у бармена фамилию Миллера и рассказала обо всем мужу, а тот послал письмо на адрес журнала, где Петер иногда печатался.

В письме «медвежатник» благодарил за помощь и обещал не остаться в долгу. Но как его звали? Коппель, кажется так. Да, да, Виктор Коппель. Уповая на то, что «медвежатник» вновь не угодил в тюрьму, Миллер вынул записную книжку и стал обзванивать всех знакомых гамбургских жуликов.

Коппеля он нашел в половине восьмого, в баре.

Была пятница, в баре было полно народу: в трубке слышались их голоса и песня «Битлз» «Я хочу взять тебя за руку», которая в ту зиму чуть не свела Миллера с ума – так часто ее крутили.

Коппель быстро вспомнил Миллера и вновь начал его благодарить.

– Послушайте, – перебил его Петер. – В письме вы обещали сделать для меня все. Помните?

– Да, – настороженно ответил Коппель, – помню.

– Мне нужна помощь. Небольшая. Только вы сможете меня выручить.

В голосе «медвежатника» по-прежнему звучала настороженность:

– У меня при себе почти ничего нет, герр Миллер.

– Да не деньги мне нужны, а ваша профессиональная помощь.

– Ах, вот оно что, – с явным облегчением произнес Коппель. – Это другое дело.

– Поезжайте на вокзал и садитесь на поезд в Оснабрюк. Я встречу вас на станции. И не забудьте свой инструмент.

– Послушайте, герр Миллер, – взмолился Коппель. – Я же не гастролер. И Оснабрюка не знаю.

Миллер перешел на воровской жаргон:

– Дело верное, Коппель. Хаза пустая, владельца нет, барахло в сейфе. Наводчик – я сам, так что все будет о'кей. Вернетесь в Гамбург к завтраку уже с барахлом, и все шито-крыто. Хозяин приедет только через неделю. К тому времени вы уже успеете все загнать, а лягавые подумают, это дело местных.

– А кто заплатит мне за билет?

– Я, когда приедете. Из Гамбурга на Оснабрюк ближайший поезд отходит в девять. У вас всего час. Так что пошевеливайтесь.

– Ладно, договорились, – вздохнул Коппель.

Миллер позвонил телефонисту отеля, попросил разбудить его в одиннадцать и уснул.

На улице Маккензен по-прежнему не смыкал глаз. Он решил заняться «ягуаром» в полночь, если Миллер не покажется. Но в четверть двенадцатого Петер вышел из гостиницы и прошел в здание вокзала. Изумленный Маккензен покинул «мерседес» и последовал за журналистом. Тот остановился на перроне и спросил носильщика:

– Какой поезд уходит с этой платформы?

– На Мюнстер. Отправление в одиннадцать тридцать семь, – был ответ.

Маккензен вяло размышлял; зачем Миллеру поезд, если у него есть машина, и, не найдя ответа, вернулся к «мерседесу».

В одиннадцать тридцать пять его недоумение разрешилось. Миллер вышел из вокзала вместе с низеньким потертым человеком с черным кожаным саквояжем в руке. Они были поглощены разговором. Маккензен выругался. Не хватало еще, чтобы Миллер уехал в «ягуаре» вместе с собеседником. Тогда дело усложнится. На счастье Маккензена, мужчины сели в такси. Палач решил подождать еще двадцать минут.

К полуночи площадь почти опустела. Маккензен выскользнул из «мерседеса», взяв фонарик и три небольших инструмента, подошел к «ягуару», огляделся и залез под машину.

Он понимал – пальто моментально промокнет и измажется. Но это заботило его меньше всего. Включив фонарик, он нашел запорную тягу багажника. Чтобы его открыть, ему понадобилось двадцать минут. Наконец, крышка капота подскочила на дюйм. Закрыть ее можно будет просто надавив снаружи.

Маккензен вернулся к «мерседесу», достал бомбу и перенес ее к «ягуару». Человек, копающийся в моторе, обычно подозрений не вызывает. Прохожие думают, что он возится с собственной машиной.

Маккензен проволокой укрепил наполненную взрывчаткой банку на задней стенке моторного отсека прямо напротив руля. Она должна была взорваться всего в метре от груди Миллера. Взрыватель, соединенный с зарядом двумя трехметровыми проводами, он пропустил под лонжероном на землю.

Вновь скользнув под машину, Маккензен при свете фонарика осмотрел переднюю подвеску. Через пять минут он нашел нужное место – крепко примотал задний конец взрывателя к рулевой тяге. А передний конец – тот, что с лампочкой, – сунул между витками пружины передней подвески.

Когда взрыватель прочно стал на место, Маккензен вылез из-под машины. Расчет убийцы был прост: стоит автомобилю на большой скорости наехать на какой-нибудь бугор, как пружина подвески сожмется, лампочка между половинками пилы разобьется, они сомкнутся и закоротят электрическую цепь. «Ягуар» вместе с Миллером и разоблачительными документами разлетится на куски.

Маккензен смотал излишек провода от бомбы к взрывателю и прикрепил его изолентой к хомуту на стенке моторного отсека, чтобы провода не болтались по земле и не перетерлись об асфальт. Сделав это, он захлопнул багажник. Потом вернулся к «мерседесу», свернулся калачиком на заднем сиденьи и уснул с мыслью о том, что неплохо потрудился.

Миллер попросил таксиста остановить машину на Заар-плац расплатился. Коппель всю дорогу помалкивал и заговорил лишь, когда такси скрылось за поворотом.

– Надеюсь, вы понимаете, на что решились, герр Миллер. Не пойму все-таки, зачем вам, репортеру, становиться преступником.

– Не волнуйтесь, Коппель. Мне нужны лишь документы из сейфа. Я возьму их, а вы – все, что попадется под руку ценного. О'кей?

– Ладно, только ради вас. Давайте начнем поскорее.

– И последнее. В доме есть горничная, – сказал Миллер.

– Но вы же сказали, что там пусто! – запротестовал Коппель. – Если она спустится, я смоюсь. На мокрое дело не пойду.

– Подождем до двух часов ночи. К тому времени она уснет.

Они подошли к дому Винцера, огляделись и шмыгнули за калитку, пошли по траве вдоль дорожки, чтобы не шуршать гравием. Потом спрятались за кустами рододендрона у окна кабинета.

Коппель проворно, словно кот, прокрался по кустам, обошел дом, оставив Миллера караулить саквояж с инструментами. Вернувшись, прошептал: «Свет в комнате горничной все еще горит».

Не решаясь закурить, они, ежась от холода, целый час просидели под мясистыми листьями вечнозеленого рододендрона. В час ночи Коппель обошел дом еще раз и сказал, что света в комнате Барбары нет.

Они подождали еще двадцать минут, потом Коппель сжал руку Миллера, взял саквояж и подошёл к окну кабинета. Где-то вдали залаяла собака, а еще дальше взвизгнули шины автомобиля.

К счастью, окна кабинета были в тени, луна освещала другую сторону дома. Коппель включил фонарик, провел лучом по раме, по перекладине, разделявшей окно на две неравные половины. Сигнализации не было. Он раскрыл саквояж и вынул моток липкой ленты, присоску с ручкой, похожий на авторучку, алмазный стеклорез и резиновый молоток.

Искусной рукой «медвежатник» очертил «алмазом» почти идеальный круг на стекле у самого запора. Потом наклеил на него два куска липкой ленты так, чтобы их концы выходили за круг. Послюнявив присоску, он прижал ее между ними к вырезанному кругу.

Держа ручку присоски в левой руке, он взял в правую резиновый молоток и резко ударил по кругу. Стекло хрустнуло, очерченный диск выломился. Мужчины прислушались, но в доме по-прежнему было тихо. Не выпуская из рук присоски со стеклянным диском, Коппель оторвал куски липкой ленты. Заглянув в окно, он увидел на полу кабинета толстый ковер и ловко бросил на него присоску вместе со стеклом. Она упала бесшумно. Сунув руку в отверстие, он поднял защелку, открыл нижнюю половину окна и в мгновение ока очутился в кабинете. Миллер осторожно последовал за ним. Хотя в доме по сравнению с освещенной луной лужайкой царила кромешная тьма, Коппель, казалось, видел все.

– Стой, – прошептал он Миллеру, и тот замер.

«Медвежатник» бесшумно прикрыл окно и задернул шторы, потом прошел через кабинет, инстинктивно огибая мебель, закрыл дверь в прихожую и только потом включил фонарик. Его луч высветил письменный стол, телефон, книжный шкаф и, наконец, остановился на красивом камине, окруженном кирпичной кладкой.

– Здесь?

– Если верить бывшей домоправительнице, да.

– А где рычаг, открывающий потайную дверь?

– Не знаю, – проговорил Миллер, подражая глухому бормотанию вора, который знал, что человек бормочет гораздо тише, чем шепчет. – Вам самому придется его найти.

– Черт! С этим можно до утра провозиться, – буркнул Коппель.

Он усадил Миллера в кресло и попросил не снимать перчатки. Взяв саквояж, подошел к камину, надел на голову обруч, вставил в его крепление фонарик и миллиметр за миллиметром начал ощупывать кладку, кончиками пальцев ища необычные бугорки или углубления. Пройдясь так по всем кирпичам, он вынул мастихин и стал пробовать им трещины. Его усилия увенчались успехом лишь в половине третьего.

Мастихин провалился в щель между кирпичами. Что-то щелкнуло, и часть стены повернулась наружу. Тайник был сделан столь искусно, что даже днем заметить его было практически невозможно.

Коппель распахнул дверцу пошире. За ней блеснула сталь небольшого сейфа. Коппель надел стетоскоп. Минут пять оглядывал он кодовый замок с четырьмя дисками, наконец сообразил, где находятся стаканчики, и взялся за первый диск.

Миллер, сидя в кресле в трех метрах от Коппеля, нервничал все сильнее. «Медвежатник», напротив, был совершенно спокоен, поглощен работой. Он знал, что, пока они не шумят, в кабинет вряд ли кто-нибудь войдет. Самое опасное в его профессии – это проникнуть в дом и выбраться оттуда.

Прошло сорок минут, прежде чем последний стаканчик стал на место. Коппель осторожно открыл дверцу и повернулся к Миллеру, навел луч фонаря на серебряные подсвечники и старинную табакерку.

Не говоря ни слова, Петер подошел к «медвежатнику», вынул фонарик из обруча на лбу у Виктора и осветил сейф. Там лежало несколько пачек с деньгами. Он отдал их благодарному вору, который едва слышно присвистнул от удовольствия.

На верхней полке сейфа лежало лишь одно – кожаная папка. Миллер раскрыл ее и пролистал. В ней было около сорока страниц. На каждой – фотография и короткий машинописный текст. Дойдя до восемнадцатой, Миллер остановился и воскликнул:

– Боже мой!

– Тише, – прошипел Коппель.

Миллер захлопнул папку, вернул «медвежатнику» фонарик и сказал:

– Закройте сейф.

Коппель затворил дверцу и вернул диски замка в изначальное положение. Сделав это, он прикрыл дверцу тайника и нажал на нее. С легким щелчком она стала на место.

Положив деньги в карман, а подсвечники и табакерку в саквояж, он выключил фонарь, за руку подвел Миллера к окну, раздвинул шторы и внимательно осмотрел лужайку. Она была пуста, и луна ушла за тучу. Коппель поднял окно, перемахнул через подоконник и подождал Миллера. Потом закрыл окно и направился в кусты. Журналист следовал за ним, пряча папку под свитером.

Кустами пробрались они к калитке, потом вышли на дорогу. Миллера так и подмывало побежать.

– Идите спокойно, – обычным голосом сказал Коппель. – Делайте вид, что мы возвращаемся с вечеринки.

До вокзала было километра четыре. Шел шестой час утра, и улицах, несмотря на субботний день, стали оживать – в ФРГ рабочий люд встает рано. Тем не менее до вокзала Миллер и Коппель добрались без приключений.

Первый поезд на Гамбург уходил в семь, и «медвежатник» сказал, что с радостью подождет его в ресторане, согреется чашечкой кофе с коньяком.

– Отличная работа, герр Миллер, – заявил он. – Надеюсь, вы тоже получили все, что хотели.

– И даже больше, – признался Миллер.

«Медвежатник» кивнул на прощание и побрел к ресторану. Миллер пересек площадь и вошел в отель, не подозревая, что за ним из «мерседеса» следят воспаленные от бессонницы глаза палача.

Наводить справки было еще рано, и Миллер решил часа три поспать, попросил телефониста разбудить его в половине десятого.

Телефон зазвонил в точно назначенное время, Миллер заказал себе кофе с булочками. Завтрак прибыл, едва он закончил принимать горячий душ. Сидя за чашкой кофе, Петер изучал досье. Пять-шесть лиц на снимках он узнал, но имена были ему незнакомы. Они, сказал он себе, никакого значения не имеют.

Больше всего Миллера интересовала восемнадцатая страница. Человек на фотографии постарел, изменил прическу, прикрыл верхнюю губу усиками. Но уши – самая неизменная примета, о чем часто забывают, остались прежними. Не изменились и нос, глаза, посадка головы.

Фамилия его Миллеру ни о чем не говорила, а вот адрес привлек: квартира, судя по индексу, в центре города.

Около десяти часов он позвонил в справочную службу города, указанного на восемнадцатой странице досье, поправил номер телефона привратника многоквартирного дома, расположенного по указанному адресу – это в самом деле был дом, где сдавались дорогие квартиры.

Потом Миллер позвонил привратнику и сказал, что никак не может дозвониться до такого-то жильца, хотя предварительно с ним договорился. Может быть, испорчен телефон?

Привратник с готовностью сообщил, что «герр директор» или у себя на заводе, или в загородном доме.

– На каком заводе? – спросил Миллер и, получив ответ, от души поблагодарил привратника.

Узнав в справочной телефон этого завода, он позвонил директору. Секретарша сообщила, что ее начальник проводит выходные в загородном доме и вернется в понедельник. Адрес его она давать была не вправе. Миллер настаивать не стал.

Он узнал местонахождение загородного дома через старого знакомого – специализировавшегося на промышленных и финансовых делах корреспондента гамбургской газеты.

Потом Петер уселся в кресло, вгляделся в фотографию Рошманна, перечитал его новое имя и адрес. Вынув карту ФРГ, Миллер нашел на ней деревушку, где стоял его загородный дом.

Когда Миллер собрал чемодан, спустился в вестибюль и заплатил по счету, пошел уже первый час дня. Петер проголодался и, прихватив с собой лишь чемоданчик с документами, зашел в ресторан отеля, заказал хороший бифштекс.

Петер решил поехать к Рошманну тем же вечером, а встретиться с ним на другое утро. Бумажка с телефоном адвоката из «Комиссии Z» по-прежнему лежала у него в кармане. Можно было звонить ему сразу же, но Миллер хотел сначала заглянуть Рошманну в глаза. К тому же вечером адвокату вряд ли удалось бы собрать за полчаса взвод полицейских для ареста. Утром сделать это гораздо легче.

Было уже почти два, когда Миллер вышел из отеля, погрузил чемоданы в багажник «ягуара», бросил «дипломат» с документами на переднее сиденье и сел за руль.

«Мерседес», который сопровождал его до выезда из города, а потом свернул к телефонной будке, он не заметил.

– Он уехал, – доложил Маккензен Вервольфу из придорожной телефонной будки. – Я только что проследил, как он помчался из города на юг.

– Ваше устройство с ним?

– Да, да, – улыбнулся Маккензен. – Стоит на передней подвеске. Километров через пятьдесят от Миллера живого места не останется.

– Превосходно, – проворковал адвокат из Нюрнберга. – Вы, наверное, устали, мой дорогой камрад. Вернитесь в город и отдохните.

Маккензен не заставил себя упрашивать. Ведь он со среды по-настоящему не спал.

Между тем Миллер проехал и пятьдесят километров, и еще сто пятьдесят. Дело в том, что Маккензен не учел одно обстоятельство. Его взрыватель давно бы уже сработал, будь он установлен на любом западногерманском автомобиле. Но «ягуар» – это английская спортивная машина с гораздо более жесткой подвеской. Когда Миллер мчался во Франкфурт, неровности дороги заставляли пружины над передними колесами лишь слегка сжиматься. Лампочка разбилась, но половинки ножовочного полотна не смыкались и не закорачивали цепь. Даже на самых крупных колдобинах между ними оставался небольшой зазор.

Не подозревая, что жизнь висит на волоске, Миллер за три часа проехал Мюнстер, Дортмунд, Вецлар и добрался до Гамбурга, а там повернул на кольцевую дорогу, ведущую в Кенингштейн и густые, занесенные снегом леса горного хребта Таунус.