Вскоре после рассвета, который Миллер проспал, небо затянули серые тучи. На деревьях серебрился снег, в горах гулял ветер.

Дорога шла на подъем. Едва выехав из города, Миллер попал в море деревьев, называемое Ромбергским лесом. Вскоре Петер повернул на Гласгюттен, объехал гору Фельдберг и двинулся по дороге, которая вела, судя по указателю, в Шмиттен. В соснах, росших на склонах горы, хозяйничал ветер: выл, почти кричал в ветвях.

Миллер вспомнил из истории, что именно из таких сосновых и березовых океанов вышли древние германские племена, которые войска Цезаря остановили у Рейна. Потом, обращенные в христианство, германцы притворно молились «владыке мира», мечтая лишь о возрождении своих языческих богов власти, силы и похоти. Как раз эти пережитки прошлого, тайное поклонение лесным духам и сумел пробудить в немцах Гитлер.

Проехав еще минут двадцать, Миллер вновь сверился с картой и стал искать ответвление к загородному дому. Он нашел его перекрытым воротами, запертыми на стальную задвижку. Сбоку висела табличка с надписью: «Частная собственность. Въезд запрещен».

Не заглушив мотор, Петер вышел из машины и открыл ворота. Въехал на землю поместья и направился по дорожке, укрытой нетронутым снегом. Метров через двести Миллер заметил сук, который под тяжестью снега отломился от высокого дуба и упал в кювет так, что несколько ветвей оказались на дороге. Попутно сук повалил и стоявший под дубом высокий черный столб, который лежал теперь поперек дороги.

Миллер поленился его убрать, проехал прямо по столбу, почувствовав толчки сначала в передней, а потом в задней подвеске. Вскоре Петеру открылась поляна, где стоял дом с садом. Остановив машину у подъезда, Миллер вышел и позвонил в дверь.

Когда Миллер вылезал из «ягуара», Клаус Винцер решился позвонить Верфольфу. Шеф «ОДЕССЫ» разговаривал с ним отрывисто и раздраженно: сообщения о взорвавшемся к югу от Оснабрюка спортивном автомобиле все не было. А выслушав Винцера, пришел в ярость.

– Что ты натворил! Ты круглый дурак, кретин! Ты понимаешь, что произойдет, если досье вовремя не найти?!

Звонивший из кабинета Клаус Винцер положил трубку и подошел к письменному столу. Он был совершенно спокоен. Уже дважды судьба играла с ним злые шутки – в сорок пятом, когда пришлось утопить миллионы долларов, и в сорок седьмом, из-за денежной реформы. А теперь вот это. Вынув из нижнего ящика стола старый, но безотказный «люгер», он вставил дуло в рот и нажал курок. Пуля, пробившая ему голову, была отнюдь не поддельной.

Вервольф сидел и смотрел на молчавший телефон с чувством, близким к ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми паспортами через Винцера. Всех их разыскивали как военных преступников. Если досье попадет в полицию, по стране прокатится волна арестов, способная возбудить у населения интерес к проблеме поиска бывших эсэсовцев, подхлестнуть занимающиеся этим делом организации… Словом, последствия будут ужасными.

Но главное теперь было защитить Рошманна, который, насколько помнил Вервольф, тоже пользовался «услугами» Винцера. Трижды шеф «ОДЕССЫ» набирал франкфуртский код, но в трубке каждый раз звучали короткие гудки. Наконец он связался с телефонисткой, и она сказала, что линия, видимо, испортилась. Тогда он позвонил в отель «Гогенцоллерн» и едва успел застать Маккензена. Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до Рошманна.

– Видимо, ваша бомба не сработала, – закончил он. – Так что садитесь в машину и гоните к нему вовсю. Спрячьте автомобиль у виллы и не отходите от Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер передаст материалы в полицию сразу – все пропало. Но если он пойдет к Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он должен рассказать, где документы.

Дверь открылась после второго звонка, в лицо Миллеру ударил теплый воздух прихожей. Человек, стоявший перед Петером, пришел, видимо, из кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь.

За годы сытой жизни некогда костлявый эсэсовец пополнел. Его лицо румянилось или от выпитого вина, или от горного воздуха, волосы на висках поседели. Он выглядел как всякий здоровый выходец из верхушки среднего класса. Но в остальном на Миллера смотрело то же лицо, которое видел и описал Таубер.

– Да? – спросил человек, равнодушно оглядев журналиста.

Только через десять секунд Петер обрел дар речи. Все отрепетированное заранее словно улетучилось из головы.

– Меня зовут Миллер, – сказал он. – А вас – Эдуард Рошманн.

Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь на миг.

– Глупости, – заявил он. – Я понятия не имею, о ком вы говорите.

Несмотря на внешнее спокойствие, мозг бывшего эсэсовца заработал лихорадочно. Не раз с 1945 года его спасала находчивость. Именно о Миллере недавно говорил по телефону Вервольф. Первой мыслью было захлопнуть перед журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался.

– Вы в доме один? – спросил Миллер.

– Да, – честно признался Рошманн.

– Пойдемте в кабинет, – приказал Миллер.

Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать в доме, пока…

Он повернулся и пошел по коридору. Миллер захлопнул за собой входную дверь и проследовал за Рошманном в кабинет. Это была уютная комната с толстой, обшитой кожей дверью, которую Петер тоже закрыл, и камином, где весело пылали дрова.

Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру.

– Где ваша жена? – спросил Петер.

– Уехала на выходные к родственникам, – ответил Рошманн и вновь не солгал. Не упомянул он, хотя и помнил, о мускулистом, налысо обритом шофере-телохранителе Оскаре, который полчаса назад уехал на велосипеде в деревню сообщить, что нарушилась телефонная связь. Бывший эсэсовец вдруг увидел в руке Миллера пистолет, нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл это, сказав с бравадой:

– Вы угрожаете мне в моем собственном доме?

– Тогда звоните в полицию. – Петер кивнул в сторону телефона на столе.

Рошманн до него не дотронулся.

– Я вижу, вы прихрамываете, – продолжил Миллер. – Ортопедическая подошва заменяет ампутированные в Римини пальцы, хотя и не совсем. Вы отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно?

Рошманн слегка прищурился, но ничего не ответил.

– Словом, – подвел итог Миллер, – полиция без труда опознает вас, герр директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам под мышкой, где когда-то была вытатуированы ваша группа крови, остались. Видимо, потому вы и не звоните в полицию.

Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.

– Чего вы хотите, Миллер?

– Садитесь, – приказал журналист. – Нет, не за стол, а в кресло, где будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.

Рошманн опустился в кресло, не сводя глаз с пистолета. Миллер уперся бедром в кромку письменного стола и сказал:

– А теперь поговорим.

– О чем?

– О Риге. О восьмидесяти тысячах мужчин, женщин и детей, которых вы уничтожили.

Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо его уже не было таким бледным. Он взглянул в глаза стоявшего перед ним молодого человека.

– Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.

– Семьдесят тысяч? Шестьдесят? – насмешливо спросил Миллер. – Вы думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?

– Верно, – живо подтвердил Рошманн. – Не имеет и не имело ни тогда, ни теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко мне, но догадываюсь. Вам забили голову сенсационной болтовней о так называемых военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Значит, в армии вы служили.

– Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел в форме.

– Тогда вам известно, что такое армия. Солдату отдают приказы, и он должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.

– Во-первых, вы не были солдатом, – тихо возразил Миллер. – Вы были палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте сравнивать себя с солдатом.

– Чепуха, – воскликнул Рошманн. – Все это чепуха. Мы были такими же солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела в те времена.

– Ну так объясните.

Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.

– Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы, немцы, действительно повелевали им. Мы разбили все брошенные против нас армии. Десятилетиями на нас, бедных немцев, смотрели свысока, и вот мы доказали всем, что мы – великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец. Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весь мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы – править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы – немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев?

Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету.

– Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим. И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины – чем строже, тем лучше – и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы!

Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил.

– И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени?

Миллер покачал головой:

– Нет, не думаю.

– Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю «возможно» потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии – и тогда, и теперь – в руках таких патриотов, как мы!

Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:

– Вы слышали о человеке по имени Таубер?

– О ком?

– О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца.

– Не помню, – пожал плечами Рошманн. – Ведь это было так давно. А что?

– Сядьте, – приказал Миллер. – И больше не вставайте.

Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее.

– Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете? После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину, в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.

– Дневник умершего не доказательство.

– В суде – может быть, но не для меня.

– И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?

– Нет, что вы! Но в них есть страница, которую вам нужно прочесть. – Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый из дневника листок. Там было рассказано, как Рошманн убил безымянного офицера, награжденного «Рыцарским крестом с дубовой ветвью».

Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.

– Ну и что? – недоуменно спросил он. – Ведь тот человек меня ударил. К тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.

Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.

– Его вы убили?

Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:

– Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.

Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.

– Его или нет?

Рошманн вновь посмотрел на фото.

– Ну хорошо, его. Что дальше?

– Это был мой отец.

Рошманн побледнел так, словно из него выкачали всю кровь. Челюсть отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от его лица твердой рукой сжимал Миллер.

– Боже мой, – прошептал он. – Значит, вы пришли сюда не ради евреев?

– Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.

– Но откуда, как вы догадались, что это именно ваш отец? Ни я, ни написавший дневник еврей его имени не знали.

– Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, – ответил Миллер. – Двадцать лет я больше ничего не знал. А потом прочел дневник. Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему отцу тоже был присвоен «Рыцарский крест с дубовой ветвью» – высшая награда за боевую доблесть. Его кавалеров в армии было не так много, а капитанов – просто единицы. Шанс, что два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.

Рошманн понял, что столкнулся с человеком, против которого слова бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.

– Вы хотите меня убить, – пробормотал он. – Но не делайте этого. Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить.

Петер склонился к Рошманну и заговорил.

– А теперь послушай меня ты, кусок собачьего дерьма. Я внимал твоим завиральным речам до тошноты. У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать лет вы смешали Германию с грязью так, как не удавалось никому за всю историю. От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас, а моему поколению в наследство вы оставили такой позор, от которого нам до конца жизни не отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом до самого последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради собственной выгоды и безудержной жажды власти вы уничтожили миллионы людей, а потом скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали от русских, вы расстреливали и вешали тех, кто отказывался гибнуть за вас. Вы разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что он означает. Вы опошлили святое слово «камрад», именоваться которым имеют право лишь истинные товарищи по оружию. И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения немцев, которое вы, очевидно, презираете. Успехи ФРГ к вам никакого отношения не имеют. Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в жизни своей никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы, среди нас не стало. Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.

– Значит, вы все-таки хотите меня убить, – пролепетал Рошманн.

– Сказать по правде, нет. – Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и притянул его к себе.

Потом, не сводя пистолета с Рошманна, снял трубку, положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами: «Есть в Людвигсбурге один человек, который желает побеседовать с вами» – поднес трубку к уху. Но ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.

– Что, отключили телефон?

Рошманн покачал головой.

– Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.

– Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.

Миллер вспомнил о лежавшем поперек дороги столбе и тихо выругался. Рошманн ехидно улыбнулся:

– Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню.

– Мне придется пустить вам пулю в лоб, – бросил в ответ Миллер, – если вы не послушаетесь. – Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.

– Идите к камину, – приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.

– Что вы собираетесь делать?

– Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить.

Пока Миллер искал в окружавших очаг кованых завитушках подходящее место, Рошманн выронил наручники. Нагнулся за ними и едва не застал Миллера врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя по коленям Миллера, но журналист успел отскочить, кочерга просвистела мимо, и Рошманн потерял равновесие. Миллер шагнул вперед, стукнул рукоятью пистолета по склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал:

– Еще один такой фокус – я вас убью.

Рошманн выпрямился, морщась от боли.

– Наденьте один браслет на руку, – приказал Миллер, и Рошманн повиновался. – Видите вон ту виноградную лозу? Ветвь рядом с ней образует петлю. За нее и зацепите второй браслет.

Когда Рошманн выполнил приказание, Миллер подошел к камину и убрал из-под рук эсэсовца кочергу и щипцы. Приставив дуло пистолета к сердцу Рошманна и обыскав его, вынул из карманов все, что эсэсовец мог кинуть в окно.

Тем временем к дому на велосипеде подъехал Оскар, вернувшийся из деревни. Увидев «ягуар», он удивился – Рошманн заверил его, что никого не ждет.

Оскар прислонил велосипед к стене и бесшумно вошел в дом, остановился перед дверью кабинета в нерешительности. Он ничего не услышал, как, впрочем, не услышали его и Миллер с Рошманном.

Петер в последний раз оглядел эсэсовца и остался доволен.

– Кстати, – сказал он. – Если бы вы оглушили меня кочергой, вам бы это все равно не помогло. Дело в том, что я оставил у сообщника досье на вас и попросил отправить его властям, если не вернусь к полудню. Сейчас около одиннадцати, съездить позвонить я успею за двадцать минут. За это время вы не освободитесь, даже имея под руками пилу. А полиция прибудет сюда через полчаса после звонка.

Слушая его, Рошманн впадал в уныние. Он теперь надеялся только на одно: что Оскар вернется и успеет выпытать у Миллера все необходимое до того, как сообщник журналиста переправит бумаги в полицию.

Миллер распахнул дверь и вышел в коридор. Тут он лицом к лицу столкнулся с человеком в водолазке, который был выше его на целую голову. Увидев Оскара, Рошманн крикнул: «Хватай его!»

Петер отступил в кабинет и вскинул пистолет, который положил было в карман. Но опоздал. Ударом левой руки Оскар выбил его из рук журналиста. Тут телохранителю показалось, будто Рошманн крикнул: «Бей его», – и он ударил Миллера в челюсть. Журналист весил немало, но удар был столь силен, что сбил его с ног. Петер перелетел через низенький журнальный столик и стукнулся головой о край книжного шкафа. Он тут же лишился чувств, упал на ковер, как сломанная кукла.

Наступила недолгая тишина. Оскар оглядел прикованного к камину Рошманна, а тот не сводил глаз с неподвижного Миллера, из раны на голове у которого капала на ковер кровь.

– Идиот! – заорал Рошманн, сообразив, что произошло.

Оскар недоуменно глядел на хозяина.

– Иди сюда, – рявкнул Рошманн.

Верзила подошел к камину и остановился, ожидая приказаний. Рошманн быстро все обдумал и сказал:

– Попробуй освободить меня от наручников. Возьми кочергу.

Но наручники не поддались. Оскар лишь кочергу изогнул.

– Тогда тащи сюда его, – Рошманн указал на Миллера.

Оскар подхватил журналиста под мышки и поднес к эсэсовцу. Тот пощупал пульс и сказал:

– Он жив, но без сознания. Ему нужен врач. Дай мне бумагу и карандаш.

Пока Оскар искал ножовку в шкафу под лестницей, Рошманн левой рукой накарябал на листке два телефона. Когда телохранитель вернулся, он передал ему бумагу.

– Позвонишь по этому номеру в Нюрнберг и расскажешь, что здесь произошло. А это телефон врача. Пусть едет сюда как можно скорее. И сам поторопись, понял?

Кивнув, Оскар выбежал из комнаты. Рошманн взглянул на часы. Без десяти одиннадцать. «Если Оскар доберется до телефона к одиннадцати и привезет сюда врача около четверти двенадцатого, – подумал он, – Миллера, возможно, удастся вовремя привести в сознание и заставить задержать сообщника». Рошманн спешно принялся пилить наручники.

Выйдя из дома, Оскар еще раз обругал испортившийся автомобиль хозяина, который сиротливо стоял в гараже, схватился было за велосипед, но остановился, посмотрел на «ягуар». Подошел к нему, заглянул в салон, увидел торчавшие в замке зажигания ключи. Хозяин просил поторопиться, посему Оскар бросил велосипед, сел за руль «ягуара» и, описав широкий полукруг по устланной гравием лужайке, поехал к воротам.

Он уже разогнал машину, переключился на третью передачу, когда наехал на лежавший поперек дороги и отчасти занесенный снегом столб.

Сильный взрыв, от которого задрожали стекла в доме, заставил Рошманна забыть о наручниках, которые он перепиливал. Вытянувшись к окну, эсэсовец увидел, что «ягуара» на месте нет, а из-за сосен к небу поднимается столб дыма. Он вспомнил заверения Вервольфа, что о Миллере «позаботятся». Но журналист лежал у его ног, значит, погиб телохранитель. Надежда на освобождение угасла. Рошманн уронил голову на холодный металл, закрыл глаза и в отчаянии пробормотал: «Все кончено».

Через несколько минут он вновь взялся за ножовку. Больше часа он потратил на то, чтобы перепилить закаленную сталь наручников, совершенно затупив пилу. Когда эсэсовец освободился – лишь один браслет остался у него на руке, – часы пробили полдень.

Если бы у Рошманна было время, он бы пнул хорошенько лежавшего рядом Миллера, но эсэсовец очень торопился. Он вынул из сейфа в стене паспорт, несколько толстых пачек крупных купюр и через двадцать минут, сложив все это в чемоданчик, проехал на велосипеде мимо развороченного взрывом «ягуара» и останков Оскара неподалеку.

Добравшись до деревни, он заказал такси в международный аэропорт Франкфурта. Там подошел к справочной и поинтересовался: «Когда вылетает ближайший самолет в Аргентину? Если раньше часа ничего нет, дайте билет до Мадрида».