– Перри, дорогой, я совершенно потрясен и заинтригован. Что означает этот роскошный ленч в самом начале года? Нет, я, конечно, не жалуюсь, я страшно доволен и все такое, но…
Они сидели в клубе Перегрина Слейда, что находился неподалеку от Сент-Джеймс-стрит. Было 4 января, рождественские праздники кончились, народ возвращался к работе. Слейд угощал, а гостем его был Реджи Фэншо, владелец галереи «Фэншо» на Понт-стрит, с одобрением следивший за тем, как официант ставит на стол заказанные Слейдом блюда. Слейд улыбнулся, покачал головой и заметил, что им и прежде случалось делить ленчи, требующие особо интимной обстановки. Фэншо намек понял.
– Теперь я еще больше заинтригован. И что же, ждать, сгорая от нетерпения, пока нам не подадут кофе?
Кофе они пили наверху, в библиотеке, где, кроме них, никого не было. Слейд вкратце поведал о том, что недель шесть тому назад к ним прямо с улицы зашел какой-то совершенно неизвестный человек с невероятно грязной картиной, написанной маслом, в надежде выручить за нее толику денег. Из-за предпраздничной суеты и огромного количества работ, скопившихся в отделе старых мастеров, картина эта попала пока что в поле зрения всего одного человека, молодого, но, судя по всему, весьма неглупого и наблюдательного оценщика.
И он передал галерейщику отчет, составленный Эвансом. Фэншо прочел, поставил на стол бокал с дорогим портвейном из «особых запасов», чтобы, не дай бог, не расплескать, и тихо пробормотал: «Господи боже!» И на тот случай, если вдруг всемогущий не расслышал его, повторил свое восклицание.
– И ты, по всей видимости, должен следовать его рекомендациям?
– Не совсем, – ответил Слейд.
И в самых осторожных выражениях объяснил, что у него на уме. Кофе у Фэншо остыл, а портвейн так и остался нетронутым.
– Но у этого письма наверняка имеется копия. Что скажет Себ Мортлейк?
– Копию я уничтожил. А сам Мортлейк вчера уехал к себе в загородное имение.
– Но в компьютере должна остаться запись.
– Уже нет. Эта часть базы данных перестала существовать.
– Где сейчас картина?
– В сейфе, у меня в офисе. Под замком.
– А ну-ка, напомни мне, когда у вас запланирована распродажа старых мастеров?
– На двадцать четвертое.
– Но этот молодой человек… Он ведь заметит. Он все расскажет Мортлейку! И тот вполне может ему поверить.
– Нет, если мы пошлем его на север Шотландии. Есть у меня там один знакомый, я с ним договорюсь.
– Но если картина не была отвергнута и возвращена владельцу, у вас должна быть опись с указанием оценки.
– Имеется.
И Слейд достал из кармана и протянул Фэншо еще один листок бумаги. Тот впился глазами в текст. Описание работы: по-видимому, ранняя флорентийская школа, художник неизвестен, название неизвестно, происхождение – тоже. Оценка: от шести до восьми тысяч фунтов.
«А знаешь, я не напрасно лупил тебя в школе почем зря, Перри. Уроки не прошли даром. Сориентировался правильно. Ладно, действуй».
Два дня спустя Трампингтон Гор получил письмо. Из «Дома Дарси», на фирменном бланке. Подписи под ним не было, но внизу стояла печать отдела старых мастеров. В письме его просили подписать вложенную в конверт копию договора, дающего аукционистам право выставить его картину на продажу по предварительной цене в шесть-восемь тысяч фунтов. Прилагался также конверт с обратным адресом и маркой. Впрочем, откуда он мог знать, что отправленный по этому адресу конверт попадет прямиком на стол Перегрину Слейду.
Он чуть с ума не сошел от радости. Даже на шесть тысяч фунтов можно вполне протянуть еще полгода. А там и лето. А лето – самое благоприятное время для съемок на натуре. И уж какая-нибудь работенка обязательно подвернется. Он подписал копию договора и отправил письмо.
20 января Перегрин Слейд позвонил в отдел старых мастеров.
– У меня тут возникла одна маленькая проблема, Себ. Можешь сделать мне одолжение?
– Конечно! Помогу, чем смогу, Перри. В чем, собственно, дело?
– Есть у меня один старинный друг, живет в Шотландии. Он немного рассеян и напрочь забыл об истечении срока страховки по его картинам. В конце месяца срок надобно продлить. Но некий свинтус, засевший в страховочной компании, и слышать ничего не желает. Отказывается перестраховать без переоценки.
Оценка в целях страхования известных и малоизвестных коллекций произведений искусства была еще одной формой деятельности, регулярно практикуемой всеми крупными «домами» и аукционами Лондона. И разумеется, бесплатной она не была. Просто о желании оценить коллекцию следовало сообщать заблаговременно.
– Вот педераст, этот твой дружок, Перри! Сам знаешь, у нас через четыре дня аукцион, и мы тут совсем с ног сбились. Неужто нельзя капельку подождать?
– Да нет, не получается. Слушай, а как насчет того молодого парня, которого ты взял пару лет тому назад?
– Бенни? А он тут при чем?
– Как считаешь, он мог бы справиться? Коллекция небольшая. В основном портреты старых якобинцев. Может, взять материалы по старой оценке, чуть-чуть прибавить, и дело сделано. Это ведь только для страховки.
– Ну ладно, так и быть.
22 января Бенни Эванс сошел с ночного поезда на маленькой станции на севере Шотландии. Отсутствовал он в Лондоне целую неделю.
Утром в день открытия аукциона, который должен был проводить сам Слейд, последний как бы невзначай заметил Мортлейку, что неожиданно выплыл еще один дополнительный лот, не попавший в каталог. Мортлейк растерялся:
– Какой еще лот?
– Да так, ничего особенного, очередная флорентийская мазня. Была среди поступлений «с улицы», которыми занимался твой юный друг мистер Эванс. Ну помнишь, ты оставил ему десятка четыре работ, просмотреть перед Рождеством?
– А он мне ничего не говорил. Я-то думал, все они возвращены владельцам.
– Моя вина, Себ. Просто вылетело из головы. И он, должно быть, тоже забыл. Просто накануне Рождества я заскочил сюда доделать кое-какую работу. Ну и столкнулся с ним в коридоре. И спросил, чего это он здесь делает? А он сказал, что ты попросил его разобраться с оставшимися поступлениями «с улицы».
– Да, верно. Вспоминаю, попросил, – кивнул Мортлейк.
– Так вот, была там одна картина, которая, по его мнению, могла иметь какую-то ценность. И я забрал у него посмотреть. Оставил у себя в офисе, а потом закрутился и совсем забыл.
И он протянул Мортлейку оценочный отчет Бенни Эванса, где стояла подпись последнего, дал Мортлейку прочесть, а потом забрал.
– А разрешение у нас есть?
– О, да, конечно! Не далее как вчера позвонил владельцу. Когда вдруг обнаружил картину у себя в кабинете. Тот был просто вне себя от радости. И вчера вечером отправил факсом разрешение.
В то утро у Себа Мортлейка было слишком много дел, чтоб зацикливаться на какой-то анонимной картине без должной атрибуции, чья стартовая цена не могла, по его мнению, превышать пять тысяч фунтов. Звездой аукциона должно было стать полотно Веронезе, звездами второй величины – картины кисти Микеле ди Родольфо и Сано ди Пьетро. И он пробормотал, что согласен, и поспешил в зал для проведения аукциона, последить за тем, как идет подготовка. Ровно в десять утра Перегрин Слейд поднялся на трибуну, взял в руку молоток, и аукцион начался.
Слейд просто обожал проводить большие аукционы. Возвышаясь над залом, он чувствовал себя полным его властелином, кивал и игриво подмигивал известным дилерам, покупателям и знакомым из узкого круга лондонского мира искусств. Молча отмечал про себя присутствие агентов, которые, как он знал, представляли здесь по-настоящему крупных игроков. Последние происходили из кругов, куда он даже не мечтал попасть.
День выдался на редкость удачный. Цены взлетали до небес. Веронезе ушел в крупную американскую галерею по цене, вдвое превышающей изначальную. Микеле ди Родольфо был продан за сумму вчетверо больше стартовой, что вызвало в зале приглушенные ахи и вздохи.
Прошло по меньшей мере минут двадцать, прежде чем он заметил в зале Регги Фэншо. Тот проскользнул на сиденье в заднем ряду, возле прохода, как и было договорено заранее. И вот наконец последний обозначенный в каталоге лот ушел под стук молотка. Публика начала подниматься с мест, и тут Слейд объявил: «Есть еще один лот, в каталоге он не значится. Просто поздно поступил, не успели внести».
Появился мрачный рассыльный и водрузил на подставку маленькую и темную от грязи картину в облупленной позолоченной раме. Присутствовавшие тянули шеи, пытаясь разглядеть, что же изображено под этим слоем копоти.
– Немного загадочное произведение, верно? Предположительно флорентийская роспись темперой по дереву, религиозная сцена. Художник неизвестен. Как насчет тысячи фунтов?…
В зале царила тишина. Фэншо пожал плечами и кивнул.
– Тысяча фунтов! Кто больше?
Он обежал глазами зал и увидел сигнал, посланный с противоположной стороны от того места, где сидел Фэншо. Никто больше, кроме него, не заметил этого сигнала, точно его и не было вовсе. Но даже еле заметное подмигивание глазом принималось здесь во внимание, а потому никто и не удивился.
– Одна тысяча пятьсот, от господина в левом ряду!..
Фэншо снова кивнул.
– Две тысячи фунтов! Кто больше?… Так, две пятьсот… и три тысячи.
Фэншо повышал ставки, борясь с фиктивным своим соперником до тех пор, пока сумма не достигла шести тысячи фунтов. Он пользовался репутацией весьма уважаемого галерейщика и забрал картину с собой.
Три дня спустя, быстрее, чем положено в таких случаях, мистер Трампингтон Гор получил чек на сумму пять тысяч с небольшим – стоимость картины минус комиссионные и налог на добавленную стоимость. Он был вне себя от радости.
Бенни Эванс вернулся в Лондон в конце месяца и был счастлив тем, что избавился наконец от удручающей промозглости, царившей в январе в стенах старинного шотландского замка. Он так и не упомянул о своей находке мистеру Мортлейку. А по его молчанию решил, что босс счел его доводы вздорными и что картина была возвращена владельцу.