Язык мой — враг мой

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — июнь 1666 года

Я всегда любила поболтать, а уж сказки были моей страстью.

— Вам следует попридержать свой очаровательный язычок. Он достаточно длинен и остер для того, чтобы вы им перерезали себе горло, — заявил мне наш опекун в последний вечер перед моим отъездом в Версаль.

Он восседал во главе огромного деревянного стола, стоявшего в арочном обеденном зале замка, с неудовольствием поджав губы и глядя на немудреное крестьянское угощение, которое подали нам слуги, — рагу из белых бобов с мясом, запеченное в глиняной миске. За четыре года он так и не смог привыкнуть к простому и незатейливому гасконскому рациону, которого мы придерживались.

Но я лишь рассмеялась в ответ.

— Разве вы не знаете, что язык женщины — это ее шпага? Вы же не хотите, чтобы мое единственное оружие заржавело, не так ли?

— На этот счет я могу быть совершенно спокоен. — Маркиз де Малевриер был начисто лишен чувства юмора и вдобавок обладал невзрачной внешностью старого козла, а его желтоватые глазки неотступно следили за нами, чем бы мы с сестрой ни занимались. Он искренне полагал, что наша мать безнадежно избаловала своих дочерей, и поставил перед собой задачу перевоспитать нас. Он вызывал у меня отвращение. Нет, пожалуй, «отвращение» — слишком мягкое слово. Я его презирала.

Но тут в разговор вмешалась моя сестра Мари:

— Прошу вас, сударь, не будьте слишком строги к ней. Вам должно быть известно, что Гасконь издавна славится своими трубадурами и менестрелями. Она никого не хотела обидеть.

— Обожаю бахвальство и фанфаронство, — пропела я. — Гасконаду в особенности.

Мари метнула на меня предостерегающий взгляд.

— Вы же понимаете, что Шарлотте-Розе придется подсластить свой язычок, дабы завоевать положение в обществе.

— Sangdieu, истинная правда. С ее-то внешностью ей больше не на что рассчитывать.

— Вы несправедливы к Шарлотте-Розе, сударь. У нее очаровательное личико…

— Весьма посредственное, и то, если она спрячет свое жало, — перебил ее маркиз де Малевриер. Я скорчила рожицу, враз став похожей на горгулью, и показала ему язык, он постучал ложкой по деревянной крышке стола, испещренной царапинами. — Советую вам смягчить свою язвительную непосредственность, мадемуазель, иначе недалеко и до беды.

Жаль, что я его не послушалась.

Версальский дворец, Франция — январь 1697 года

Сердце мое было преисполнено горести и сожалений, когда, держась за ремень, я сидела в экипаже, который катил прочь от Версальского дворца. День выдался унылым и пасмурным, и небо покрывали синяки снежных туч. Я была уверена, что нос у меня покраснел. Я буквально чувствовала его. Плотнее запахнувшись в подбитую мехом накидку, я постаралась утешиться хотя бы тем, что меня не примут за нищенку.

Я все еще не могла поверить в то, что король сослал меня в монастырь. Очевидно, это была кара за те непочтительные рождественские куплеты, что вышли из-под моего пера, но ведь все дамы в салонах изощренно насмехались над церковью. Наказание за столь мелкое прегрешение представлялось мне непомерно жестоким. Ведь не мог же король и в самом деле поверить сплетням о том, что у меня интрижка с его сыном? Мы с дофином были лишь добрыми друзьями. Нас объединяла любовь к искусству и ненависть к королю. Пожалуй, я была чересчур смела в выражениях. Пожалуй, мой язычок — и перо — стали чересчур уж острыми. Я чувствовала себя в безопасности под покровительством дофина. Впрочем, он сам всегда говорил, что самый надежный путь навлечь на кого-либо гнев монарха — попросить отца явить благосклонность к этому человеку.

На самом краешке сиденья напротив съежилась моя служанка Нанетта, горестно глядя на меня, но я старательно избегала ее взгляда.

— Произошло какое-то недоразумение, — сказала я. — Король вскоре призовет меня обратно. — Я попыталась улыбнуться.

— А разве вы не могли обратиться к нему и вымолить прощение, Бон-Бон? — спросила Нанетта.

— Я пыталась, — оправдывалась я. — Но ты же знаешь короля. Он, наверное, самый неумолимый и безжалостный человек по всем христианском мире.

— Бон-Бон!

— Ни к чему упрекать меня, Нанетта. Я говорю правду.

— Но оказаться в заточении в монастыре! Стать монахиней! — едва слышно произнесла Нанетта, содрогаясь от ужаса. — Ваши родители наверняка переворачиваются в гробах.

— Разве у меня был выбор? Изгнание или монастырь. Теперь, по крайней мере, король будет платить мне пансион, и я останусь на французской земле, и буду дышать французским воздухом. Куда еще я могла отправиться? Каким еще образом содержать себя? Я слишком стара и уродлива, чтобы шляться по улицам в поисках клиентов.

Нанетта недовольно поджала губы.

— Вы вовсе не старая и не уродливая.

Я рассмеялась.

— Для тебя — да, моя Нанетта. Но, можешь мне поверить, большинство придворных в Версале полагают меня уродливой старой каргой. Мне уже сорок семь, и даже мои ближайшие подруги никогда не считали меня красавицей.

— Вы — не уродливая старая карга, — упрямо возразила Нанетта. — Не красавица — да, но в этом мире есть вещи и поважнее красоты.

— Belle laide, как зовет меня Атенаис, — сказала я, пожимая плечами.

Это выражение использовали для описания женщины, привлекающей внимание, несмотря на заурядную внешность. Мой опекун говорил правду, когда сказал, что с моей внешностью мне не на что особенно рассчитывать.

Нанетта осуждающе поцокала языком.

— Маркиза Монтеспан вам и в подметки не годится. Не слушайте ее. И не смейте считать себя уродливой старой каргой. Я никому не позволяю так отзываться о себе, хотя в моем случае это — правда.

Невольно я улыбнулась. Нанетту никак нельзя было назвать красавицей. Она была невысокого росточка. Такая худенькая, что из-под кожи выпирали кости. Неизменно одетая в черное. Свои редкие седые волосы зачесывала назад, стягивая в пучок на затылке. К тому же она растеряла почти все свои зубы. Но в ее черных глазах сверкало яростное пламя, руки оставались мягкими и нежными, а ум — столь же живым и острым, как и прежде.

Нанетта стала моей служанкой еще в ту пору, когда меня только-только отлучили от груди кормилицы. Помню, как совсем еще маленькой я лежала в огромной кровати под балдахином, в старой стеклянной лампе подрагивал язычок пламени, и я сквозь сон слушала, как она нараспев шепчет: «Господи! Ты испытал меня. Ты знаешь, когда я ложусь и встаю; Ты разумеешь помышления мои. Иду ли я, отдыхаю ли — Ты рядом со мной. Все пути мои известны Тебе». Тогда Нанетта представлялась мне чем-то вроде Бога из того псалма. Она угадывала, чего я хочу, раньше, чем я успевала сказать об этом. Она опекала меня, как заботливая мать, я всегда чувствовала ее надежные руки.

— Вам бы лучше написать своей сестре о том, что случилось, — продолжала Нанетта. — Мари — не такая умница, как вы, но у нее доброе сердце. Она уговорит своего супруга, чтобы тот замолвил за вас словечко перед королем.

— Заодно я напишу и принцессам, — подхватила я. — Они закатят истерику своему отцу. Ведь не может же он просто так взять и отлучить от двора всех самых интересных людей, верно?

Нанетта осуждающе нахмурилась, зато мне мысль о трех курящих трубки внебрачных дочерях немного подняла настроение. Рожденные от двух фавориток короля, они были признаны его законными детьми и вышли замуж за герцогов и принцев, внося бесспорное оживление в придворную жизнь скандальными любовными похождениями, экстравагантностью, азартными играми и постоянными насмешками над теми, кто занимал более высокое положение при дворе. Хотя они были намного моложе меня, мы стали добрыми подругами, и я частенько бывала у них на званых вечерах и в салонах.

Но улыбка моя медленно увяла. Принцесса де Конти более не пользовалась благосклонностью короля и его нынешней фаворитки, Франсуазы де Ментенон, которая, не являясь королевой, вот уже пятнадцать лет обладала большой властью. Кое-кто даже шепотом уверял, что Людовик сочетался с нею тайным браком. Увы, но Франсуаза не блистала красотой и очарованием в отличие от прежних фавориток короля. Мало того, что ей уже перевалило за шестьдесят, она была еще и невыразительной, низкорослой и полной особой, вдобавок слишком уж набожной для незаконнорожденных дочерей нашего монарха.

Мысли о принцессах заставили меня вспомнить о том, что их матери, фаворитки короля, закончили свою головокружительную и блистательную карьеру заточением в мрачных и суровых монастырских стенах.

Луиза де ля Вальер, первая фаворитка короля и мать принцессы Марии-Анны, стала сестрой Луизой де ля Мизерикорд.

Атенаис, маркизу де Монтеспан, мать принцессы Луизы-Франсуазы и принцессы Франсуазы-Марии, против ее воли сослали в монастырь, причиной чего стали возмутительное поведение и слухи о ее забавах с черной магией и ядами.

Легкомысленная и недалекая Анжелика де Фонтанж, сменившая Атенаис на посту фаворитки, скончалась в монастыре в возрасте двадцати лет. По слухам, ее отравили.

Я вела себя глупо и безрассудно. Почему король должен был терзаться сомнениями относительно того, отправлять или нет в монастырь меня, когда он с такой легкостью избавился от фавориток, которые стали матерями его детей? Во все века женщин заточали в монастырях. Младших дочерей отправляли туда еще детьми, чтобы родителям не пришлось готовить им богатое приданое на свадьбу. Непокорных девушек заточали в монастырских стенах в наказание за неповиновение. Вдов, подобных моей бедной матери, тоже ссылали в монастырь по приказу короля, несмотря на то, что она была гугеноткой и всем сердцем ненавидела Римскую католическую церковь. Больше свою мать я не видела.

Хотя я старательно делала вид, будто ничуть не расстроена происходящим, в животе у меня образовался ледяной комок страха. О монастырях я знала совсем немного, за исключением того, что, попав туда, обратно никто не возвращался. Нанетта часто рассказывала мне о том, как жена Мартина Лютера, бывшая монахиня, смогла бежать из монастыря, только спрятавшись в пустую бочку из-под рыбы.

Жизнь при дворе Людовика Солнце была единственной, которую я знала. Я жила в его окружении с шестнадцати лет. Что я могла знать о том, каково жить на коленях, вознося бесконечные молитвы и перебирая четки?

Я больше никогда не буду заниматься любовью, танцевать, галопом мчаться за гончими или сдержанно улыбаться, когда весь салон парижских куртизанок смеется и бурно аплодирует какой-либо моей истории. Никогда больше не прижму сложенный веер к сердцу, показывая на немом языке двора, что оно разрывается от любви. И больше никто и никогда не поцелует меня.

Наконец пришли слезы. Нанетта протянула мне носовой платок, который держала на колене специально для такого случая. Я промокнула уголки глаз, но слезы по-прежнему катились по щекам, заставляя грудь тяжело вздыматься в тисках корсета, окончательно уничтожая макияж.

Экипаж остановился, и я услышала, как открылись ворота дворца. Скомкав носовой платок, я отдернула занавеску на окне. Лакеи в завитых париках и длинных атласных ливреях вытянулись в струнку, когда стражники распахнули боковую створку позолоченных ворот. Толпа дурно одетых крестьян жадно подалась вперед, желая рассмотреть, кто это из вельмож покидает Версаль.

Придерживая кружевную накидку, я высунулась из окна, чтобы бросить последний взгляд на оставшийся позади дворец, на вымощенный мраморными плитами передний двор, на бронзовую статую гарцующего коня и зеленые треугольники фигурно подстриженных кустов в горшках, которые маршировали мимо, словно драгуны. Экипаж покатился вперед, и перестук колес изменился, когда они оставили позади гладкие мраморные плиты и загрохотали по брусчатке авеню де Пари. Я вжалась в спинку сиденья.

— Прощай, Версаль, прощай, — всхлипнула я.

— Ну же, моя маленькая кочерыжка, перестаньте. — Нанетта извлекла свой носовой платок и принялась вытирать мне лицо, как маленькой. — Я думала, что вы ненавидите двор. Мне казалось, вы говорили, будто он полон пустоголовых идиотов.

Встряхнув головой, я уставилась в окно на высокие дома Версаля, стоящие впритык друг к другу. Я действительно ненавидела королевский двор. Но и любила его. Любила театр, музыку и танцы, литературные салоны…

— Мне следовало бы, наверное, чаще пороть вас, когда вы были маленькой, — с грустью заключила Нанетта.

— Чаще? Ты никогда меня не порола, хотя и грозилась неоднократно.

— Знаю. Именно это я имею в виду. Вы были очень непосредственной девочкой. Или прыгали от радости до небес, или совершенно падали духом — вас бросало в крайности, и золотой середины вы не признавали. Мне следовало научить вас сдержанности.

— Что ж, Малевриер приложил массу усилий, чтобы научить меня уму-разуму.

— Это — жестокосердная змея, а не человек.

— Я всегда считала, что он больше похож на козла. — Забрав у Нанетты носовой платок, я высморкалась.

— Да, на козла, старого и хитрого. Держу пари, что под бархатным беретом он прячет рога.

В обычных обстоятельствах я бы непременно подхватила: «А вместо ног у него — раздвоенные копыта, а на заднице растет хвост». — Но сейчас я лишь вздохнула и откинула раскалывающуюся от боли голову на сиденье. За окном проплывали лишь унылые поля под мрачным небом. Мимо летели снежинки и таяли, едва коснувшись булыжной мостовой. Гнетущую тишину нарушал только стук копыт да грохот колес.

— Бедная моя Бон-Бон, — вздохнула Нанетта, и я вернула ей носовой платок, чтобы она вытерла глаза.

Вскоре мы миновали поворот на Париж, и у меня болезненно перехватило дыхание. «Увижу ли я когда-либо Париж снова?» — промелькнула мысль. Я вспомнила, как впервые прибыла к королевскому двору, который тогда еще располагался в Париже. Моя сестра заклинала меня быть осторожной: «Это — очень опасное место, Бон-Бон. Следи за своим язычком, иначе попадешь в беду, и маркиз окажется прав».

Двор представлялся мне золотой клеткой для бабочек, и я была поражена его необычной красотой и оживлением. Поначалу я старалась изо всех сил, и была само очарование и любезность. Но постепенно утратила осторожность. Я начала получать истинное наслаждение от собственного остроумия и смелости. Я стала играть словами, как жонглер острыми кинжалами, и порезалась.

«Язык глупца достаточно длинен, чтобы перерезать ему горло», — говорил маркиз де Малевриер. Мне очень не хотелось признавать, что он был прав.

Мы пересекли Сену и углубились в темный и мокрый лес. Нанетта приготовила корзинку с провизией на дорогу, но есть я не могла. Экипаж медленно спускался с холма, и форейтор спешился, чтобы повести лошадей в поводу. Подпрыгивая на ухабах, мы покатили по ужасным дорогам в сгущающиеся сумерки. Я закрыла глаза, откинулась на сиденье и приказала себе собраться с духом. Мое имя означало силу. И я буду сильной.

Экипаж остановился, и я проснулась, словно от толчка. Сердце сжалось. Выглянув в окошко, я сумела разглядеть лишь тусклый желтый свет фонаря, освещавшего какую-то каменную стену. Было очень холодно.

— Мою пудру и мушки, быстрее!

Нанетта протянула мне коробочку с пудрой, и я несколько раз провела по лицу кроличьей лапкой, глядя на себя в крошечное зеркальце на крышке коробочки. Движения мои были ловкими и уверенными; уже не в первый раз мне приходилось поправлять макияж в темноте.

Захлопнув пудреницу, я сунула ее Нанетте и выхватила у служанки маленькую шкатулку, украшенную драгоценными камнями, в которой хранила свои мушки, крохотные искусственные родинки, сделанные из гуммированной тафты, с помощью которых было так легко скрыть прыщики или следы от оспы. Пальцы у меня дрожали так сильно, что я с трудом подцепила одну из крошечных черных точек. На мгновение я заколебалась. Обычно я приклеивала мушку в уголке губ, a la coquette, или в уголке глаза, a la passionnee, но сейчас я должна была войти в монастырь, а не в салон или бальный зал. Поэтому я осторожно прикрепила мушку в центре лба, чуть пониже линии волос, a la majestueuse.

Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс. Мой дед был маршалом Франции, кузен — герцогом, а мать — двоюродной сестрой самого короля. И если мне суждено войти в монастырь — против своей воли, — то я сделаю это в своем лучшем платье, с высоко поднятой головой и без следа слез на лице.

Форейтор открыл дверцу экипажа. Я сошла по ступенькам величественно и грациозно, насколько это позволяли высокие каблуки и ноги, подгибающиеся после долгих часов тряски по рытвинам и ухабам. Нанетта поспешила подхватить шлейф моего платья, дабы он не волочился по грязному снегу.

Во дворе было пусто, и лишь фонарь над наглухо запертой дубовой дверью давал немного света. Там же, над дверью, в ряд выстроились суровые лики высеченных в камне святых, безжалостно взирающих на корчащихся у их ног демонов и грешников, которые умоляли о прощении. В тусклом мерцающем свете каменные грешники в отчаянии заламывали руки, а лица их исказили гримасы страха и боли. У некоторых были крылья, как у летучих мышей, и сморщенные лица гоблинов, у многих разбиты носы и сломаны руки. Создавалось впечатление, что здесь пронеслись гугеноты со своими молотами и пращами, стремясь уничтожить все следы идолопоклонства.

Форейтор дернул за веревку колокольчика, висевшего рядом с дверью, и вернулся к экипажу, чтобы снять с крыши мой дорожный сундук. Мы стали ждать: я, Нанетта и форейтор, переминаясь с ноги на ногу и потирая руки. Пар от нашего дыхания клубился в морозном воздухе. Медленно тащились минуты. Я почувствовала, как меня охватывает гнев, и гордо задрала подбородок.

— Что ж, нам ничего не остается, как вернуться в Париж и доложить королю, что никого не оказалось дома. Какое безобразие!

Но тут, словно в ответ на мои слова, я услышала, как в замке поворачивается ключ, и со скрежетом отодвигаются засовы. Я умолкла, стараясь ничем не выдать охватившую меня дрожь. Дверь отворилась, и на пороге показалась скрюченная женщина в черном. Свет фонаря выхватил из темноты лишь впалый рот да глубокие складки в углах поджатых губ. Апостольник надежно скрывал остальную часть ее лица. Она поманила меня костлявой рукой, и я неохотно вышла вперед.

— Меня зовут мадемуазель де ля Форс. Я прибыла сюда по велению короля.

Женщина кивнула и знаком показала, что мы должны идти за ней. Подобрав складки золотистой атласной юбки, я шагнула через порог. Нанетта последовала за мной, держа шлейф моего платья, а форейтор с трудом поднял сундук и дорожную сумку. Костлявая рука взметнулась кверху, приказывая ему замереть на месте. Форейтор остановился, пожал плечами и опустил сундук на землю.

— Прошу прощения, мадемуазель, мужчинам вход сюда воспрещен.

Я в замешательстве остановилась.

— А кто же понесет мой багаж?

Монахиня в черном не проронила ни слова. Спустя мгновение Нанетта выпустила мой шлейф и взялась за одну ручку сундука. Форейтор махнул рукой на прощание и побежал к лошадям, которые, понурив головы, фыркали, выпуская клубы пара, казавшиеся в сумерках дыханием дракона. Закусив губу, я повесила дорожную сумку на руку и взялась за другую ручку сундука. Тяжело нагруженные, мы переступили порог и оказались в тускло освещенном коридоре, где было ничуть не теплее, чем снаружи. Монахиня с грохотом захлопнула дверь и заперла ее на засов, а потом загремела ключами, связка которых висела у нее на поясе. Мне почудился блеск исполненных презрения глаз, после чего женщина мотнула головой, показывая, что я должна следовать за нею. В такт шагам она зазвонила в колокольчик, который держала в руке, словно я была прокаженной или тележкой, на которой везли тела умерших от чумы. Проглотив гневное восклицание, я двинулась за нею.

Теперь я поняла, что имел в виду мой опекун, говоря, что язык до добра не доведет.

 

Сделка с дьяволом

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — январь 1697 года

Привратница вела меня по коридору, в который выходили арочные проемы, поддерживающие высокий сводчатый потолок. Колонны покрывала искусная вязь резных листьев, лиц и животных, а плиты пола в середине истерлись от бесчисленных поколений шаркающих ног.

Я шла следом за монахиней, подталкиваемая гневом и гордостью, а бедная Нанетта изо всех сил старалась не отстать от меня. Когда мы подошли к перекрестку, где с одной стороны вверх уводили ступени, а с другой виднелся арочный проход в еще один коридор, привратница знаком показала, что Нанетта должна остаться здесь и может поставить сундук на землю. Старая монахиня до сих пор не проронила ни слова, но ее жесты были столь властными, что не вызывали сомнений в их толковании.

Нанетта с облегчением опустила свой конец сундука и потерла поясницу. Я последовала ее примеру, не выпуская, впрочем, свою дорожную сумку. В ней находилась шкатулка с немногочисленными ювелирными украшениями и монетами, а также перья, чернила и писчая бумага. Привратница провела меня под арку, оставив Нанетту одну в коридоре. Личико бедной служанки сморщилось, как старый ридикюль.

— С нею все будет в порядке? Кто-нибудь позаботится о ней? — спросила я. Привратница не ответила. Я ободряюще улыбнулась Нанетте и последовала за монахиней.

Проходя мимо приоткрытой двери, я заглянула внутрь и увидела кухню, на которой женщины в простых коричневых платьях занимались своими делами за столом и на скамьях. Обычные кастрюли, горшки, сковородки и чайники выглядели странно и неуместно под высокими сводами. Служанки подняли головы, глядя на меня, но монахиня зазвонила в колокольчик и резко захлопнула дверь. Мы миновали еще несколько открытых дверей; за одной виднелись бочки с вином, а за другой располагалась кладовая, заставленная деревянными ящиками, мешками и кувшинами с вареньем.

В конце коридора привратница большим ключом из связки на поясе отперла обитую железом дверь. Мы вошли внутрь, и она тут же заперла ее за мной. От звука защелкнувшегося замка у меня захолонуло сердце, а руки судорожно сжались. Это место и впрямь оказалось похожим на тюрьму. Я уже жалела о том, что заключила эту сделку с дьяволом в лице короля. Стоила ли возможность получать пансион того, чтобы оказаться запертой в этих каменных чертогах вместе со старухами?

Но что мне оставалось делать? Бежать в Англию, унылую промозглую страну, где люди не знают, что это такое — одеваться со вкусом? Там были бы никому не интересны мои новеллы, посвященные тайной жизни французской знати.

По-прежнему мерно позвякивая колокольчиком, привратница вывела меня через арку в длинную галерею, открытую с одной стороны и выходящую в квадратный садик. Я сумела разглядеть лишь клочок голой земли, коричневой и пропитанной влагой, а также нечто вроде колодца под островерхой крышей в одном углу. По обеим сторонам галереи тянулись скамьи, а сверху нависали красивые изящные арки, открытые всем ветрам. На лицо мне упали снежинки, я поежилась и ускорила шаг.

По другую сторону садика располагалось огромное массивное здание, в высоких стрельчатых окнах которого отражалось трепетное пламя свечей. До меня донеслось едва различимое пение.

— Это монахини? — спросила я. Молчание старухи заставляло меня нервничать. — Что они поют?

Женщина не ответила.

— Очень красиво.

Монахиня упорно хранила молчание, и я сдалась и последовала за ней, не пытаясь больше завязать разговор. Наконец она привела меня в небольшую комнату, где в камине горел огонь. Я подошла к нему и с облегчением протянула решетке озябшие руки в перчатках. Не сказав ни слова, привратница вышла, оставив меня одну, и захлопнула за собой дверь.

И вновь мне пришлось долго ждать в одиночестве, и я опять почувствовала, как в душе у меня разгорается гнев. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошли несколько монахинь. Под черными апостольниками бледными пятнами светились их суровые и строгие лица. Одна из них держала в руках оловянную миску, другая — кувшин, над которым поднимался пар, третья — корзину.

— Добро пожаловать в аббатство Жерси-ан-Брие, мадемуазель де ля Форс, — приветствовала меня старшая монахиня. Она была невысокой и согбенной, с грустным лицом маленькой обезьянки. — Я — аббатиса, мать настоятельница. Вы можете называть меня Metre Notre. Это — наставница послушниц, сестра Эммануэль; вот это — наш казначей, сестра Тереза; заведующая трапезной, сестра Берта; врачевательница и аптекарь, сестра Серафина.

Во время представления монахини по очереди наклоняли головы. Первая оказалась высокой, аристократического вида женщиной, немного сутулящейся, с суровым белым лицом. Вторая выглядела усталой и изможденной. Третья была круглолицей, пухленькой и улыбающейся, со свежей кожей ирландской крестьянки.

А вот четвертая, сестра Серафина, сразу же произвела на меня неизгладимое впечатление. Некогда она без сомнения была настоящей красавицей. У нее было овальное личико безупречной формы и прямой и тонкий нос. Хотя золотистые брови и ресницы изрядно поредели, они лишь подчеркивали блеск ее глаз цвета свежего меда. Кожа походила на поношенный муслин, усеянный коричневыми пятнышками возраста. Она обеспокоенно смотрела на меня, обводя внимательным взглядом мое роскошное платье, кружевной фонтанж на голове высотой в добрый фут и обильный макияж.

— Вам было велено найти пристанище в аббатстве Жерси-ан-Брие по приказу нашего христианнейшего Его Величества короля. Вправе ли мы полагать, что вы по своей воле входите в наш монастырь? — осведомилась мать аббатиса.

Я не знала, что отвечать. Вряд ли нашлась бы другая послушница, столь же неохотно вступающая под своды монастыря, как я, но противление королевской воле означало государственную измену. Мне оставалось лишь надеяться, что, если я повинуюсь, он вскоре смягчится и позволит мне вернуться обратно ко двору. Поэтому я сдержанно ответила:

— Да, матушка.

— Но разве де ля Форсы — не… гугеноты? — поинтересовалась сестра Эммануэль, гневно раздувая ноздри.

— Уже нет. — Я изо всех сил старалась не дать волю своему гневу и стыду, но они, тем не менее явственно прозвучали в моем голосе.

— Вы отреклись от своей веры? — спросила она.

Я небрежно повела плечом.

— Естественно.

Но вопрос болью отозвался в моей душе. Мой дед выжил в страшную ночь Варфоломеевской резни гугенотов только потому, что раненый упал на землю и притворился мертвым. А вот его отцу и брату повезло отнюдь не так сильно: обоих кололи ножами до тех пор, пока они не испустили дух. Мой дед всю жизнь оставался гордым и истинным гугенотом, как и вся моя семья, по крайней мере до той поры, пока король не отменил Нантский эдикт, вследствие чего вы уже не могли молиться в соответствии со своей совестью.

После отмены эдикта многие гугеноты предпочли покинуть Францию, а не обращаться в католическую веру. Мой дядя, Жак-Номпар, четвертый герцог де ля Форс, отказался и уезжать, и принимать новую веру. За это его самого бросили в Бастилию, его дочерей заточили в монастырях, а его сын получил католическое образование. В конце концов мой дядя скончался, а его сын, мой кузен Анри-Жак, отрекся от веры предков и принес присягу на верность Его католическому величеству, вследствие чего получил позволение стать пятым герцогом де ля Форсом.

Я тоже прошла через отречение. А что еще мне оставалось делать? Последовать за остальными гугенотами в ссылку и нищету? Или позволить сжечь себя на костре, подобно многим моим соплеменникам-реформаторам? За отречение король предложил мне пансион в тысячу серебряных луидоров, и я решила, что такие деньги стоят мессы или даже двух. Кроме того, я ведь была не одинока. Двадцать четыре тысячи гугенотов отреклись от своей веры.

— В этот монастырь вы должны вступить по доброй воле, повинуясь зову сердца, ma fille, — сказала мать аббатиса. — Вы действительно желаете повиноваться нашему Уставу?

— Да, матушка, — сжав губы, с трудом выговорила я.

На лице настоятельницы отразились сомнения.

— Вы ведь отдаете себе отчет в том, что от вас требуется, мадемуазель? Быть может, сестра Эммануэль возьмет на себя труд прочесть наставления нашей послушнице?

Та устремила на меня исполненный презрения взгляд темных глаз.

— Вы должны дать клятву соблюдать Устав нашего монастыря, быть покорной, верной и проявлять смирение во всем. Первая ступень смирения состоит в том, чтобы всегда видеть перед собой лик Господа нашего. Помните, что Он всегда наблюдает за вами.

— Да, конечно, — ответила я.

— Вторая ступень смирения заключается в том, чтобы любить и удовлетворять не свои желания, а выполнять лишь волю Господа.

Не желая, словно идиотка, повторять одно и то же, я лишь молча наклонила голову.

Сестра Эммануэль продолжала без остановки.

— Третья ступень смирения означает, что вы должны во всем повиноваться тем, кто выше вас по своему положению… четвертая — смиренно сносить вся тяготы и лишения… не скрывать неугодные мысли и порывы, а признаваться в них на исповеди… довольствоваться скудными крохами и ничтожными малостями…

Когда она дошла до этой, шестой по счету, ступени смирения, я уже не кивала, а лишь с негодованием смотрела на нее. Но сестра Эммануэль невозмутимо продолжала:

— Вы не просто должны называть себя недостойной и нечистой по сравнению с остальными, но и искренне верить в это.

— Должно быть, вы шутите, — воскликнула я, хотя и понимала, что она говорит серьезно.

Не делать того, что запрещено. Не заговаривать первой. Не смеяться. Не повышать голоса. Не отрывать глаз от земли. Каждый час помнить о том, что я виновна в своих грехах.

— Последнее — с превеликим удовольствием, — съязвила я.

По лицам монахинь пробежала легкая рябь, а сестра Берта покраснела.

— Мы должны быть честны с вами, мадемуазель де ля Форс, — сообщила мне мать настоятельница. — Принимать в наш дом придворных дам — против наших правил. Они очень редко проявляют подлинное смирение. Кроме того, они вносят смятение в умы сестер и нарушают спокойствие монастыря. Однако же мы обратились к Его величеству королю с покорнейшей просьбой о помощи, поскольку недавние беспорядки оказались поистине губительными для нас. В ответ он прислал нам вас.

— Дар Божий, — отозвалась я, складывая руки и воздевая очи горе. Уголком глаза я отметила, что сестра Серафина предостерегающе покачала головой.

На сморщенном личике матери настоятельности отразилось нешуточное беспокойство.

— Боюсь, Его Величество совершил ошибку. Хотя мы нуждаемся в вашем приданом, я не могу с чистой совестью принять послушницу, которая…

— Матушка, — сестра Тереза принялась заламывать руки. — Крыша! Алтарная плита!

Настоятельница заколебалась. А меня вдруг охватила тревога. Что будет со мною, если мне не дадут приют в этом монастыре? Ничто не приводило короля в такую ярость, как неисполнение его повелений.

— Прошу простить меня, матушка, я не хотела показаться вам непочтительной. Я слишком долго пробыла при дворе Короля-Солнце, где скорый и легкомысленный ответ неизменно предпочитают взвешенной и хорошо обдуманной реакции. Умоляю вас дать мне время поближе познакомиться с вашими правилами и обычаями.

Настоятельница склонила голову под вуалью.

— Очень хорошо. Мы принимаем вас в послушницы. Вам пока нет необходимости давать вечный обет. Если выяснится, что ваше обращение к Богу ошибочно, и вы не чувствуете в этом своего призвания, то всегда сможете вернуться в мир, который покинули.

Я покорно склонила голову, уже прикидывая про себя, как лучше составить письмо королю, чтобы он смилостивился надо мной и позволил вернуться обратно. Подобные мольбы были при дворе не в диковинку.

— Святой Бенедикт завещал нам не принимать новичков с распростертыми объятиями, а испытывать их дух, чтобы понять, являются ли они истинными посланцами Господа нашего. Поэтому мы дадим вам время привыкнуть к нашему образу жизни здесь, в монастыре, хотя я полагаю, что лучше начать наставления на путь послушницы немедленно. Чем скорее вы оставите позади прежнюю жизнь, тем лучше. — Настоятельница благословила меня и медленно вышла из комнаты. Она была такой маленькой и согбенной, что походила на горбатого ребенка.

Едва дверь закрылась за нею, как остальные монахини обступили меня.

— Итак, — удовлетворенно заявила сестра Эммануэль, — настало время сбросить оковы мирских благ. Давайте начнем с приданого.

— Четыре тысячи ливров, — сказала сестра Тереза, — плюс двести ливров на проживание, триста ливров — на одежду, и еще девяносто — на еду.

— Но это неслыханно! За комнату во дворце я и то платила меньше.

— Как только вы принесете обет, то останетесь с нами до конца своей земной жизни, — сообщила мне сестра Эммануэль.

Я стиснула зубы.

— А что будет, если я передумаю и не стану приносить обет?

— Ваше приданое будет выплачено только после того, как вы станете одной из нас, — пояснила сестра Тереза. — Но в любом случае Его Величество король был так любезен, что согласился покрыть ваши расходы до того дня.

Я испытала невыразимое облегчение. Только представьте — влезть в долги, чтобы платить за келью в этом холодном и продуваемом всеми ветрами склепе!

— Однако мы хотим, чтобы вы оплатили свое проживание и питание у нас немедленно, — и сестра Тереза протянула руку.

Закусив губу, я порылась в своей сумке, нашла кошелек и отсчитала монахине чуть больше шестисот ливров, почти две трети моего годового пансиона.

— Теперь вы должны отдать всю свою одежду, всю, до последней нитки. Подобная распутная роскошь вам здесь не понадобится, — заявила сестра Эммануэль.

Я уставилась на нее, не веря своим ушам.

— Прошу прощения?

— Вы не можете оставить себе даже булавку. Раздевайтесь и передайте всю одежду мне. Мы принесли вам платье послушницы. — И она показала на небольшую кучку грубой домотканой одежды, которую заведующая трапезной, сестра Берта, положила на приставной столик.

— Ни за что. Вы хотя бы представляете себе, сколько стоит вот это платье?

— Оно принесет нам изрядную сумму, — согласилась сестра Тереза. — Ее, быть может, даже хватит на то, чтобы починить крышу церкви.

— Это грабеж среди бела дня. Вы не имеет права продавать мою одежду.

— Мы продадим ее только после того, как вы принесете обет. Тогда ваши вещи будут принадлежать аббатству.

— К тому времени она безнадежно выйдет из моды.

— Только не в Варенне, — возразила сестра Тереза. — Собственно, я даже жалею, что мать настоятельница предоставила вам испытательный срок. Если бы вы принесли свой обет незамедлительно, мы бы потребовали ваше приданое у Его Величества короля и продали бы ваши драгоценности и одежду, а на вырученные деньги починили бы крышу. И тогда во время полуночной службы снег не падал бы прямо нам на головы.

— Мне очень жаль. — Я из последних сил старалась сохранить спокойствие. — Боюсь, что не могу позволить вам произвести свой ремонт под заклад моих личных вещей. Я нахожусь здесь по повелению Его Величества короля, но я уверена, что пройдет совсем немного времени, мое отсутствие станет заметным, и меня призовут обратно. Поэтому, сами видите, драгоценности и одежда нужны мне самой.

Сестра Эммануэль презрительно фыркнула.

— Никогда не слышала, чтобы Его Величество король отменял собственные решения.

— Вы настолько хорошо знакомы с королем, что знаете его привычки? Вы, очевидно, провели много времени при дворе? Если так, то очень странно, что мы с вами не знакомы. Я прибыла ко двору еще ребенком. — И я мило улыбнулась ей.

— Это не то, чем можно гордиться. Совершенно очевидно, что вы столь же легкомысленны и распутны, как и остальные глупцы при дворе, если готовы променять свою бессмертную душу на неопределенное будущее вместо того, чтобы посвятить ее служению к вящей славе Господней. Но ничего, вы почувствуете разницу в самом скором времени. А теперь снимайте одежду, иначе мы разденем вас силой.

Я стиснула зубы и обвела взглядом лица монахинь. Они придвинулись ко мне вплотную, и сестра Берта схватила меня за плечи. Я попыталась вырваться, но она была намного сильнее меня.

— Осторожнее, не порвите платье, — с тревогой вскричала сестра Тереза.

— Вам все равно придется подчиниться, по своей воле или против нее, — прошептала мне на ухо сестра Серафина, мягко положив мне руку на плечо.

Она была права. Не имело значения, разденусь я сама, или меня разденут силой. В любом случае с одеждой предстоит расстаться, так что мне оставалось хотя бы попытаться сохранить достоинство.

— Кроме того, вы же не хотите, чтобы ваша красивая одежда пострадала, — улыбнулась мне сестра Серафина. В ее речи слышался легкий иностранный акцент, итальянский, скорее всего, решила я, поскольку разговаривала она, как отпрыск семейства Мазарини, кардинала, семь племянниц которого долгие годы шокировали и возмущали Версаль. — Вы же сами не захотите работать в прачечной или на кухне в таких роскошных шелках.

Я испуганно воззрилась на нее.

— Праздный ум — прибежище дьявола, — сказала сестра Эммануэль. — Раздевайтесь.

Я вздохнула.

— Кому-то придется помочь мне. Я не могу раздеться сама.

Сестра Серафина аккуратно сняла мой кружевной фонтанж. Его назвали в честь фаворитки короля, Анжелики де Фонтанж, которая однажды на охоте потеряла шляпку и наспех перевязала волосы подвязкой. Король пришел в полный восторг, и уже на следующий день придворные дамы подвязывали волосы кружевами. Анжелика скончалась еще шестнадцать лет тому, но мы до сих пор носим фонтанж, соревнуясь друг с другом в его высоте и изысканности.

Сестра Серафина одну за другой расстегнула мои юбки. Сначала la secrete, из тяжелой парчи, расшитой пчелами и цветами, затем — la friponne, из золотистого тюля, прикрепленную к верхней юбке украшенными драгоценными камнями застежками и, наконец, la fidele, из бледно-золотистого атласа. Это платье стоило мне целое состояние, но я с радостью уплатила его в качестве своеобразного комплимента Его величеству, который, подобно Королю пчел, правил своим двором.

— Дальше раздевайтесь сами… — И сестра Серафина растянула на руках черную глухую накидку, а я, спрятавшись за нею, сняла сорочку тончайшего батиста, надев вместо нее грубую рубаху небеленого полотна, которую она мне протянула. Скатав шелковые чулки, я отдала их ей и выпрямилась, ожидая, что мне предложат надеть еще что-либо. Напрасно.

— Прошу прощения, мадемуазель, — сказала сестра Серафина. — Я должна осмотреть вас, дабы убедиться, что вы не носите под сердцем ребенка. Наше аббатство не может позволить такого скандала, как рождение в монастыре младенца.

Я уставилась на нее, не веря своим ушам.

— Я — не беременна.

— Я должна убедиться в этом. Прошу вас, лягте на стол. — Сестра Серафина кивком указала на массивный стол позади меня, темную дубовую поверхность которого покрывала белая простыня.

— Моего слова должно быть достаточно.

— Вы и сами можете не знать об этом.

— Zut alors. Если об этом не знаю я, то как можете узнать это вы?

— Я занимаю должность монастырского аптекаря. Поверьте мне, я умею определять, беременна женщина или нет.

— И наверняка знаете, как избавиться от ребенка.

Сестра Серафина промолчала, но лицо ее помрачнело. Сестра же Эммануэль прошипела:

— Это значило бы совершить смертный грех. Ваши слова оскорбительны для наших стен.

— Прошу вас, — повторила сестра Серафина. — Если вы подчинитесь, я не причиню вам вреда. Но, если вы воспротивитесь, сестрам придется удерживать вас силой, и тогда мне будет намного труднее действовать аккуратно и бережно.

Я возмущенно фыркнула.

— Хорошо, только побыстрее, пожалуйста.

— Прошу вас, лягте и поднимите нижнюю рубашку.

Я улеглась спиной на стол, сведя коленки вместе, а потом поерзала, поднимая сорочку. Сестра Серафина, похоже, успела согреть руки над огнем, поскольку пальцы ее не были холодными, чего я опасалась. Она быстрыми и ловкими движениями осмотрела мой живот, а потом осторожно сжала груди. С губ у меня уже был готов сорваться дерзкий комплимент. Но я лишь стиснула зубы и промолчала. Она опустила мою сорочку, прикрыв ею живот, и негромко произнесла:

— Ее лоно не расширено.

— Что я вам говорила?

— А теперь я попрошу вас раздвинуть ноги.

Я свела колени вместе.

— В этом нет необходимости.

— Прошу прощения, — вновь сказала она. — Я должна произвести полный осмотр.

— Мы знаем, что представляет собой королевский двор, — вмешалась сестра Эммануэль.

— В самом деле? Хотела бы я знать, откуда. К вашему сведению, Его Величество король превратился в весьма набожного человека, так что весь двор сейчас прозябает в скуке и томлении.

— Прошу вас, не упрямьтесь, — сестра Серафина с силой развела мне колени. На мгновение я воспротивилась, стиснув зубы, но потом в очередной раз напомнила себе, что больше мне идти некуда. Так что мне оставалось только терпеть, когда она бережно засунула в меня пальцы. Это продолжалось всего несколько секунд, но я чувствовала себя униженной и обесчещенной.

Вынув руку, она отвернулась, чтобы умыться. Я села и натянула нижнюю рубашку до колен.

— Удовлетворены?

— Она не ждет ребенка, — сообщила сестра Серафина сестре Эммануэль.

— И? — требовательно вопросила наставница послушниц.

Сестра Серафина покачала головой.

— Если она желает знать, не девственница ли я, то должна вам сообщить, что… я была замужем. — Мне пришлось проглотить комок в горле, чтобы произнести эти слова. Глаза у меня защипало от слез.

— Были? И где же ваш супруг? — пожелала узнать сестра Эммануэль.

Я сложила ладони в молитвенном жесте.

— Мой супруг… он… — Но закончить мне не удалось.

Сестра Серафина сочувственно закивала головой.

— Мне очень жаль, — сказала сестра Берта. — Мы не знали, что вы — вдова. В письме короля вас называют «мадемуазель».

— Я и есть мадемуазель, — сердито ответила я. — Я что, так и должна сидеть и дрожать от холода? Передайте мне одежду.

Монахини обменялись недоумевающими взглядами. Лицо сестры Эммануэль осветилось любопытством. Я подметила, как раздуваются ее ноздри. Она почуяла запашок скандала, как свинья нюхом чует глубоко зарытые в землю трюфели.

Я одарила ее ледяным взглядом, замерев в неподвижности, пока сестра Берта затягивала мне корсет. Затем я позволила ей надеть на меня тяжелое черное платье, источавшее неприятный запах щелока, в котором его стирали. К нему прилагался длинный передник из тех, что носят крестьянки, темные чулки из плотной колючей шерсти, которые подвязывались выше колена кожаными ремешками, и самые уродливые туфли на деревянной подошве, какие я только видела.

Не могу передать отвращение, охватившее меня, когда я надела эти тряпки. Меня едва не стошнило. И дело было не только в том, что от них исходил омерзительный запах, что они чесались и были грубыми. Они выглядели уродливыми. А я всегда обожала красивую одежду. Мне нравилась гладкость атласа и чувственная мягкость бархата. Меня приводили в восторг изящество вышивки, утонченность кружев и шуршание шелка по полу. Мне нравилось лежать по утрам в постели и думать о том, что я надену сегодня. Имея выбор нарядов, я могла польстить королю или понравиться мужчине, которого желала видеть своим возлюбленным. Я обожала придумывать новую моду. Например, подобрать юбки лентой, выставляя напоказ туфельки на высоком каблуке, или первой надеть платье из черных «зимних» кружев поверх кремового атласа, замечательно оттенявшего мою кожу. И сейчас я чувствовала себя бабочкой, у которой жестокосердный мальчишка оборвал разноцветные яркие крылышки.

Сестра Серафина осторожно вынула заколки из моей прически, и завитые локоны водопадом обрушились на плечи. Затем она извлекла из своей корзинки большие ножницы и, не успела я опомниться, как она несколькими решительными движениям остригла мне волосы. Извивающимися черными змеями они упали на пол.

— Mordieu! Что вы себе позволяете? — Я схватилась за голову, чувствуя, как неприятно колет ладони жесткая короткая щетина, похожая на иголки маленького ежика.

— Мне очень жаль, — сказала сестра Серафина. — Но послушницам полагается иметь короткую стрижку.

— Так легче избавиться от вшей, — сообщила сестра Берта.

— Вы ничего не говорили… Меня никто не предупредил… — Я все еще не могла отнять руки от головы. «Теперь мне придется носить парик, как древней старухе, — подумала я. — Не могу же я показаться при дворе с остриженными волосами! Но ведь парик стоит очень дорого…» Глаза мои наполнились слезами. — Кто дал вам право? Вы должны были предупредить меня. Я бы никогда не согласилась остричь волосы.

Сестра Тереза принялась собирать обрезанные пряди с пола.

— Не смейте! — Я схватила ее за руку. — Это — мои волосы. Вы, наверное, хотите продать их пастижеру. Но они — мои. И если кто-нибудь и решит продать их, так только я.

Сестра Тереза пожала плечами, глядя, как я подбираю свои локоны и запихиваю их в свою дорожную сумку.

— Вам придется отдать нам и свою сумку. Она будет помещена на хранение в кладовую.

— Но в ней находятся мои письменные принадлежности. Мои перья, чернила, перочинный нож…

— Здесь вам ничего из этого не понадобится, — заявила сестра Тереза.

— Послушницам не разрешается писать письма, — добавила сестра Эммануэль.

— Но я должна писать. Я должна написать королю и друзьям при дворе. Я должна написать сестре, чтобы она знала, где я… Я должна писать рассказы. И как прикажете это делать?

— Рассказы? — презрительно поинтересовалась сестра Эммануэль. — Вы полагаете, что можете напрасно тратить время на создание подобной фривольной ерунды? Подумайте хорошенько, мадемуазель. — Она ухватилась за мою сумку, намереваясь вырвать ее у меня.

Я крепко держала ее.

— Вы не имеете права. Как вы смеете?

На помощь ей пришла сестра Берта. Дорожную сумку вырвали у меня из рук и вывалили ее содержимое на стол. Сестра Эммануэль переломила перья пополам, вылила чернила в помойное ведро, смяла листы пергамента и швырнула их в огонь.

Я попыталась остановить ее, но сестра Берта схватила меня своими сильными руками и не отпускала, даже когда я принялась лягаться, стараясь побольнее ударить ее тяжелыми деревянными башмаками.

— Salope, — всхлипнула я, — putain, — присовокупив еще несколько столь же сочных ругательств и проклятий. Но все было без толку.

Мои перья, чернила и бумага пропали, а с ними исчезла и последняя возможность написать прошение, чтобы выбраться из этой тюрьмы.

 

Воздушные замки

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — январь 1697 года

В ту ночь я лежала в постели и плакала. Слезы лились ручьем, сотрясая тело и перехватывая дыхание. В конце концов я замолкала, обессилев, но потом вновь вспомнила обо всем, чего лишилась, и начинала плакать снова.

Письменные принадлежности были самым ценным моим достоянием. А ручку из пера ворона я любила больше всего. Когда мой муж Шарль подарил его мне, то сказал, что оно такое же черное и блестящее, как мои волосы, и острое, как мой ум. Этим пером я писала только рассказы; для писем, игорных расписок и любовных посланий я использовала гусиные перья, подравнивая и затачивая их перочинным ножичком — последним подарком матери. Иногда у меня не хватало денег на портниху, но я никогда не скупилась на лучшие чернила и бумагу. Я разглаживала ее пемзой до тех пор, пока она не становилась белой и чистой, как моя кожа, готовая впитать быстрый полет моего пера.

Ну, по крайней мере связки моих драгоценных рукописей оставались в безопасности в сундуке. Впрочем, оставались ли? Не исключено, что монахини перерыли и сундук, выбросив все бумаги в огонь. Мысль об этом причинила почти физическую боль, перехватило дыхание, словно на грудь водрузили мельничные жернова. Сколько бессонных ночей провела я за столом, сидя над листом бумаги при свете свечи, вместо того, чтобы отдыхать после дневных трудов. Сколько часов украдено из обязанностей фрейлины, которые я посвятила письму, вместо того, чтобы стоять на ноющих ногах и деланно улыбаться фиглярским ужимкам королевских карликов. Три моих новеллы были опубликованы — анонимно, разумеется, дабы избежать внимания королевских цензоров. К вящему восторгу и удивлению, они очень хорошо разошлись и даже принесли мне некоторую сумму. В последнее время я работала над очередным рассказом, тайной историей Густава Шведского, который надеялась опубликовать в самом скором времени. Неужели же теперь все мои труды пойдут прахом?

Голова моя металась по тощей подушке, и я особенно остро ощущала отсутствие волос. Я провела рукой по жесткому ежику.

Волосы всегда составляли предмет моей особой гордости. Даже когда я была совсем еще маленькой, ими очень гордилась Нанетта. Каждый вечер она расплетала и любовно расчесывала их, пока я рассказывала ей о своих маленьких горестях и радостях. Тогда Нанетта была еще молода, и в ее черных глазах светилась нежность, а не яростный огонь. Под белой шапочкой она скрывала светлые и красивые волосы, и еще у нее была большая мягкая грудь, к которой я так любила прижиматься.

Раз в неделю она втирала мне в кожу головы розмариновое масло и осторожно расчесывала волосы частой мелкой гребенкой, давя на старом льняном полотенце всех обнаруженных вшей.

— Смотрите, какая большая, — говорила она.

— Ну-ка, дай посмотреть. Ого, это целый дедушка-вошь. Он достаточно велик, чтобы оказаться даже прадедушкой.

— Не понимаю, откуда вы их набираете столько. Могу поклясться, что еще на прошлой неделе этой мерзости у вас не было. Или вы опять играли с детьми мельника?

— Ну да. А с кем еще мне играть, Нанетта?

— Только не с курносыми крестьянскими детьми, которых поедом едят вши.

— Мы строили крепость, Нанетта, и играли в религиозные войны.

— Ох, моя маленькая кочерыжка, не нравятся мне такие игры. Нельзя ли выбрать что-либо более подходящее? Например, поиграть в куклы?

— Но это же так скучно. А нам нравится устраивать сражения. Я была предводительницей реформистов, а Жак — главарем вавилонских блудниц…

— Бон-Бон! Не смейте так говорить. Вы должны быть очень осторожны.

— Почему? — Повернув голову, я удивленно воззрилась на нее.

— Не все во Франции думают так, как ваша матушка, Бон-Бон. Не забывайте, что реформисты проиграли войну, а король — да благословит Господь его душу — католик.

Я вздохнула. Мне было трудно понять, как король может быть нашим монархом и врагом одновременно. Нанетта явно пребывала в расстроенных чувствах. Я видела это по тому, как тяжело двигалась ее рука с гребенкой.

— Ой, больно! Не дергай так сильно!

— Простите меня, пожалуйста. Так лучше? Смотрите, вот еще какая большая.

— О, это, должно быть, прабабушка. Посмотри у меня за ушами, Нанетта. Там — детская, где живут их детки. Как ты думаешь, у вшей тоже есть детские комнаты, Нанетта?

— Имея столько деток, они обязательно им понадобятся, — проворчала Нанетта, поворачивая мою голову в сторону, чтобы расчесать волосы над ухом.

— Когда вши вырастут, они взберутся на гору и станут высматривать врагов.

— Захватчиков, которые живут на головах детей мельника.

— Да. А потом они отразят их нападение… Как, по-твоему, чем сражаются вши, Нанетта?

— Зубами, наверное. Не вертитесь, Бон-Бон. Если будете сидеть смирно, я расскажу вам сказку.

Нанетта казалась мне кладезем всевозможных историй: забавных сказок об озорной шкатулке или жене рыбака, пожелавшей, чтобы нос мужа превратился в колбаску; страшных историй о великанах, которые поедали маленьких девочек; о гоблинах и злых духах; волшебных баллад о пастухах и пастушках, которые любили друг друга. Если Нанетта хотела, чтобы я сидела смирно, — например, завязывая мне шнурки на сапожках или подшивая оторвавшуюся кайму на подоле, — ей достаточно было пообещать мне историю, и я моментально прекращала вертеться и жаловаться и вела себя тихо и послушно, что ей и требовалось.

Интересно, где сейчас Нанетта? Уложили ли ее спать, или она трясется обратно в Версаль в том же самом экипаже? Она уже старенькая и слабая, и долгое путешествие изрядно утомило ее. Так что мне оставалось только надеяться, что сейчас она мирно спит где-нибудь, иначе мне пришлось бы умолять монахинь вернуть мне хотя бы часть денег, чтобы я могла заплатить за ее проезд обратно в замок Шато де Казенев. Она уехала оттуда вместе со мной тридцать один год назад, когда мне повелели прибыть ко двору, да так и не вернулась обратно. Я знала, что могу положиться на свою сестру Мари в том, что она позаботится о ней. При мысли об этом на глаза вновь навернулись слезы. Я так хотела, чтобы Мари гордилась мною, своей умненькой сестрой, ставшей фрейлиной королевской семьи.

Я услышала шарканье ног, кто-то вошел в келью. Я повернулась и приподнялась на локте. Это была сестра Эммануэль. В тусклом свете лампы, висевшей в коридоре, смутно белело ее длинное лицо с аристократическим носом. На ней была свободная ночная рубашка, а на плечи наброшена потертая старая шаль.

Вытерев слезы, я села на постели и уже отрыла рот, чтобы заговорить, но сестра Эммануэль приложила палец к губам и покачала головой. Я закрыла рот. Она коротко кивнула, взяла в руки маленький глиняный кувшин, стоявший рядом с моим убогим ложем, и налила чашку воды. Присев на кровать, она протянула ее мне. Я послушно выпила. Вода была ледяной, но она освежила меня. Я ощутила, как бьющая меня дрожь ослабевает. Эммануэль забрала чашку и поставила ее обратно на столик, потом приложила обе ладони к щеке, словно ребенок, делающий вид, что спит.

Утомленная, я откинулась на подушку. Она смочила мой носовой платок водой и осторожно вытерла мне лицо, как маленькой. От такой неожиданной нежности слезы вновь навернулись у меня на глаза, но я попыталась благодарно улыбнуться. У нее дрогнули уголки губ, и она протянула мне сложенный втрое клочок материи, который прятала в рукаве. Я вытерла глаза и высморкалась. Когда я смущенно протянула ей платок обратно, Эммануэль покачала головой, отказываясь взять его. Я сжала его горячей потной рукой и подсунула под щеку. Она погладила меня по голове. Я глубоко вздохнула и почувствовала, как начинает уходить охватившее меня напряжение.

Уже засыпая, я вдруг поняла, что край моего одеяла приподнимается. Меня обдало потоком холодного воздуха. Когда же я сонно пошевелилась и приоткрыла глаза, сестра Эммануэль забралась ко мне в постель, и ее холодная рука скользнула по моему телу и легла мне на грудь, больно стиснув ее. Она прижалась ко мне всем своим костлявым телом.

Разумеется, я знала, что иногда у женщин бывают возлюбленные обоего пола. У меня были подруги при дворе, которых насильно выдали замуж за дряхлеющих распутников или порочных повес, и они искали спасения от их навязчивого внимания в нежных женских объятиях своих знакомых. Мадлен де Скюдери, которую я обожала, славилась салонами выходного дня, «субботами у Сафо», на которые допускались исключительно женщины. Мы читали друг другу любовные поэмы и писали рассказы о стране любви и гармонии, куда мужчинам был вход воспрещен, а женщинам не грозили их грубые домогательства. Раз или два женщины даже делали мне соответствующее предложение, но я всегда с улыбкой отказывалась. Однако же существовала большая разница между призывно изогнутой бровью и холодной костлявой рукой, стискивающей грудь, особенно когда нервы и так были натянуты, подобно струнам лютни, от страха и тоски.

Я резко повернулась и с такой силой толкнула ее, что она свалилась на пол.

— Не смейте, — вскричала я. — Убирайтесь отсюда!

Сестра Эммануэль приземлилась на свою костлявую задницу с громким стуком. Должно быть, ей было очень больно. Из соседней кельи до меня донеслось испуганное оханье. Я села на постели, прижимая к груди одеяло, и уставилась на нее. Я уже открыла рот, собираясь отпустить язвительное замечание, но при виде выражения, появившегося у нее на лице, язык мой присох к гортани. Она с ненавистью смотрела на меня, и взгляд этот обещал мне, что я еще горько пожалею о своем отказе. Несколько мгновений она молча стояла рядом, а потом приподняла занавеску и исчезла. Вся дрожа, я откинулась на подушку.

Сестра Эммануэль третировала и наказывала меня каждый день. Мне было приказано выносить ночные горшки по утрам и споласкивать их водой, такой холодной, что за ночь ведро покрывалось коркой льда. Я стала работать на кухне, где мыла посуду в грязной воде и чистила груды овощей. В мои обязанности входило выгребать золу из кухонных печей и камина в приемной, единственной комнате монастыря, где разрешалось разводить огонь. Мне также поручили пополнять запасы дров, так что мне приходилось выходить на двор и на холоде рубить поленья, отчего руки покрылись мозолями и покраснели. Сестра Эммануэль неизменно носила трость, которую пускала в ход всякий раз, стоило мне задержаться с выполнением ее приказаний.

Когда я была маленькой, меня никогда не били, несмотря на все угрозы Нанетты. Но как только маркиз де Малевриер стал моим опекуном, начали регулярно пороть, дабы изгнать из меня бесов, как он говорил. Впрочем, он потерпел сокрушительное поражение. После очередного столкновения с его березовым хлыстом я лишь с удвоенной силой принималась за свое.

Точно так же получилось и с сестрой Эммануэль. Чем больнее она била и унижала меня, тем медленнее я выполняла ее распоряжения, стараясь сохранить при этом достоинство. Однажды она застукала меня, когда я выразительно закатила глаза.

— На колени, — завизжала она. — Вы поползете в церковь, как жалкий червь, коим и являетесь на самом деле.

Я улыбнулась и опустилась на колени, а потом радостно тряхнула головой и выгнула спину, словно играя с ребенком. Она нанесла обжигающий удар по ягодицам, а я сделала вид, будто встаю на дыбы, замахала руками, словно била передними копытами, и громко заржала по-ослиному. Остальные послушницы сдержанно захихикали.

— Довольно! — выкрикнула сестра Эммануэль. — Вы ведете себя дерзко и непочтительно. Но я научу вас смирению.

И она ударила меня снова, на этот раз по лицу. Меня мгновенно охватил гнев. Я вскочила на ноги, выхватила у нее трость и переломила ее пополам, отшвырнув обломки. Послушницы испуганно умолкли. Сестра Эммануэль наклонилась и подняла половинки своей трости.

— Противиться старшим — значит бросить вызов самому Господу. За это вы будете строго наказаны. Идемте в церковь, — негромким, угрожающим голосом заявила она.

Несколько мгновений я не двигалась с места. Грудь бурно вздымалась, и мне хотелось крикнуть во весь голос: «Ни за что», как однажды было с маркизом де Малевриером. Но я уже не строптивый ребенок, а взрослая женщина. Я не могла допустить, чтобы меня выгнали из монастыря, во всяком случае, до тех пор, пока я не вымолю прощение у короля. Неповиновение считалось государственной изменой, наказание за которую — смерть.

— Простите меня за то, что я вышла из себя. Но вы напрасно ударили меня. — И я приложила ладонь к горящей щеке.

— В церковь, — повторила сестра Эммануэль. Лицо ее заливала смертельная бледность.

Я кивнула и направилась к двери. Она опередила меня, вынуждая следовать за собой. Я не протестовала. На крытой галерее царил жуткий холод, с неба сеял снег, укутавший землю белым покрывалом. В церкви было ничуть не теплее. Сестра Эммануэль приказала мне лечь лицом вниз на каменный пол и раскинуть руки в стороны. Я повиновалась, чувствуя себя распятой. Монахиня опустилась рядом со мной на колени и принялась молиться о спасении моей заблудшей души. Это было невыносимо. Медленно ползли минуты. Наконец, спустя целую вечность, она встала, и я подняла голову.

— Оставайтесь здесь, — распорядилась она, — пока я не разрешу вам подняться.

Сестра Эммануэль отменила свой приказ только в полночь, когда на церковную службу собрались остальные монахини. Она неслышно подошла ко мне и остановилась. Я видела лишь черный подол ее платья. Сестра Эммануэль резко взмахнула рукой, повелевая мне встать.

Но я не смогла этого сделать. Руки и ноги совершенно окоченели и так и застыли в форме креста.

Она наклонилась и схватила меня за руку, рывком подняла на колени и встряхнула. Говорить сестра Эммануэль не могла, храня Великое молчание, продолжавшееся всю ночь, от вечернего богослужения до заутрени. Но она яростно трясла меня, заставляя встать на ноги.

Я не чувствовала ступней, они превратились в ледышки. Ноги у меня подгибались, как у столетней старухи. Наконец мне удалось встать, но тут каменный пол покачнулся, и я упала. До моего слуха донесся быстрый топот ног, и рядом со мной очутилась сестра Серафина, ласково обнимая и приподнимая меня. Я пошатнулась, но она поддержала меня и чуть ли не на руках вынесла из церкви. Не говоря ни слова, она довела меня до спальни послушниц и уложила на соломенный тюфяк. Сестра Серафина закутала меня в свою накидку, от которой исходил чудесный аромат лаванды, подложила мне под ноги горячий кирпич, завернутый во фланель, и оставалась рядом, пока я не выпила каких-то трав, настоянных на кипятке. Зубы мои лязгали о край чашки. Она улыбнулась, погладила меня по щеке, успокаивая, и ушла.

Я согрелась, и меня потянуло в сон. Мысли путались. Вдруг показалось, что надо мной склонилась мать, ласково гладя по голове и убирая волосы со лба. «Ах, Бон-Бон, — вздохнула она. — В какую беду ты попала на этот раз?»

Я постаралась отогнать от себя эти мысли. Мне не хотелось думать о матери. Было невыразимо грустно представлять, как она сидит на облаке в окружении ангелов и смотрит вниз на меня. Уж лучше совсем не верить в рай.

Все эти долгие холодные часы я не молилась Богу. Я перестала молиться, еще когда была маленькой. Я просто стиснула зубы и заставила себя терпеть. Мне казалось важным дать понять сестре Эммануэль, что она не сможет сломить мою волю. Ведь после ее ухода я сумела подняться на ноги. Я смогла, по крайней мере, присесть на одну из деревянных скамей и завернуться в богато расшитую напрестольную пелену. Я была уверена, что именно этого она и ожидает. Но поступить так — значило позволить ей восторжествовать надо мной.

Маркиз де Малевриер имел обыкновение запирать меня в подземелье замка Шато де Казенев. Там было так же холодно, как и в церкви, только намного темнее. Когда-то в нем обитал один отшельник, много веков тому назад, и умер там же. Я спрашивала себя, а не покоится ли где-нибудь под камнями его скелет. Мне казалось, что я слышу его приближающиеся шаги, ощущаю на затылке его холодное дыхание и прикосновение бесплотных пальцев. Я кричала, но меня никто не слышал.

«Наверняка он — добрый человек, этот давно умерший отшельник, — думала я. — Он не станет причинять зла маленькой девочке». Я представляла, как он берет меня за руку, чтобы показать выход из подземелья. Вероятно, где-нибудь в стене находится потайная дверь, в которую может пройти лишь ребенок. Если я шагну в ту дверь, то окажусь в другом, волшебном, мире. Там тепло и солнечно, а для защиты у меня будет волшебная палочка. Я полечу над лесами, сидя на спине стрекозы. Я стану сражаться с драконами, разговаривать с птицами и совершать всякие подвиги.

Впоследствии я обнаружила, что могу приоткрыть дверь в сказочный мир в любой момент. И всякий раз за нею меня ждал другой мир. Иногда я находила маленький каменный домик в лесу, в котором можно было жить с Нанеттой, сестрой Мари и полосатой кошкой, которая мурлычет у огня. В другой раз я оказывалась в воздушном замке с прекрасным принцем, который любил меня. Случалось, я сама становилась принцем с золотым мечом на огромном белом жеребце.

Приехав в Париж, я показала дверь в волшебную страну настоящему принцу, которого встретила там. Дофину только-только исполнилось пять, когда меня назначили фрейлиной его матери, королевы Марии-Терезии, но встретилась я с ним только два года спустя. Разумеется, я много раз видела его, разодетого в белые платья с пенными кружевами, со светлыми локонами, ниспадающими ему на спину. Когда дофину исполнилось семь, ему разрешили носить панталоны, крестили, забрали у няньки и передали на воспитание герцогу де Монтозье, бывшему вояке, который считал слабостью всякое проявление чувств, кои следовало немедленно подавлять.

Однажды королева приказала мне привести к ней сына для ежедневной встречи в Малой галерее. Я поспешно отправилась в путь по огромным холодным комнатам Лувра, слыша стук собственных каблучков по мраморному полу и шуршание юбок. Оказавшись в Лувре впервые, я была поражена величием и колоссальными размерами королевской резиденции. Замок Шато де Казенев всегда представлялся мне огромным и импозантным, и он действительно был одним из самых больших замков Гаскони. Но по сравнению с Лувром он казался крошечным и убогим.

Тогда же я поняла, почему придворные предпочитают носить пышные парики, высоченные каблуки, платья с длинным шлейфом, украшенные лентами ренгравы, широкие, расшитые вышивкой обшлага и шляпы, украшенные перьями; почему преувеличенно жестикулируют и превращают в трагедию каждое проявление чувств. Это была попытка не потеряться в окружающем великолепии.

Достигнув апартаментов дофина, я услыхала голос герцога де Монтозье и слишком хорошо знакомый мне свист трости, обрушивающейся на тело мальчика.

— Вы — глупец… свист и удар… тупица… свист и удар… сущий афронт для Его Величества… свист и удар… вы позорите меня… свист и удар… и себя тоже… свист и удар… вы глупы, как сын какого-нибудь крестьянина… свист и удар…

Я стояла вся дрожа, будучи не в силах пошевелиться или произнести хоть слово. За прошедшие два года воспоминания о жестокости маркиза де Малевриера потускнели и забылись. Но сейчас свист трости вновь извлек их из глубин моей памяти. Ссутулившись, я стиснула зубы. Наконец герцог прекратил экзекуцию и пронесся мимо меня, словно разъяренный бык. Я подождала еще немного, но горький плач мальчика разрывал мне душу. Осторожно приоткрыв дверь, я вошла внутрь.

Дофин лежал на животе на кровати. Кудри его пребывали в беспорядке, глаза опухли и покраснели. Кружевная рубашка небрежно прикрывала спину, на которой виднелись красные полосы. Я смочила свой носовой платок в чаше.

— Знаете, а ведь меня тоже порол опекун. Не знаю, правда, за что. Иногда он бил меня за то, что я разговаривала, а иногда — за то, что молчала.

Мальчик посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Я протянула ему влажный платок, но он не сделал и движения, чтобы взять его.

— Я так и не узнала, как должна вести себя. Если я плакала, он порол меня еще сильнее. Если же я закусывала губу и отказывалась плакать, он злился еще больше, а побои становились невыносимыми. Очевидно, то же самое происходит и у вас с герцогом?

Он медленно кивнул. Я опустилась на колени рядом с кроватью и вновь протянула ему носовой платок. Мальчик взял его и прижал к глазам.

— Но иногда меня запирали в подземелье, что было намного хуже порки. Там было настолько темно, что я не могла разглядеть даже собственную руку, хотя и подносила ее к самым глазам. Кроме того, я очень боялась пауков и тараканов. До меня доносился треск, скрип, царапанье и шуршание, а еще я думала, что там обитают крысы. Или летучие мыши. А как-то раз в темноте я заметила светящиеся красные глазки. Они все приближались и приближались…

Взгляд принца был прикован к моему лицу. Когда я замолчала, он спросил:

— И что вы сделали?

— Я сняла сапожок и изо всех сил швырнула его в сторону глаз.

Он улыбнулся.

— Но хуже пауков и тараканов, хуже крыс и летучих мышей был призрак.

— Призрак?

Я кивнула.

— Видите ли, наш погреб во времена отшельника был подземельем. Говорили, будто он обладал такой святостью, что, когда какой-то еретик усомнился в его праведности, он взял да и подвесил свою хламиду на солнечном луче.

Принц приподнялся на локте.

— Он прожил в подземелье много лет и в конце концов там же и умер. Его обнаружили в той самой пещере, в которую запирал меня мой опекун.

— Вам было страшно?

— Очень. Но потом я подумала, что человек, который был настолько свят и добр, что мог повесить свою накидку на солнечный луч, не причинит мне зла, и мне уж точно будет лучше оставаться в его пещере, чем там, где до меня мог добраться опекун. — Затем я поведала дофину о воображаемой двери в сказочный мир и о том, что при этом не имело значения, как сильно избивал меня опекун или насколько холодно было в подземелье. Я всегда могла представить себе, будто нахожусь где-нибудь в другом месте.

К этому времени дофин уже сидел на постели и блестящими глазами смотрел на меня.

— Как по-вашему, сможете ли вы найти такую дверь здесь? — спросила я, взяла гребенку и стала расчесывать ему волосы. — Понимаете, это ведь не настоящая дверь, а сказочная. Но тогда не исключено, что вам будет легче выносить герцога, по крайней мере до тех пор, пока вы не подрастете и не прогоните его прочь.

— Или прикажу бросить его в темницу, — сказал дофин. — К крысам и летучим мышам.

— Не стоит разменивать волшебную дверь на мысли об ужасных карах для него, — посоветовала я. — Вы же хотите оказаться в хорошем месте; таком, куда всегда можно удалиться в случае необходимости. А теперь позвольте мне помочь вам надеть камзол. Вас желает видеть ваша мать.

Он вздохнул и обиженно заявил:

— Я не хочу идти. Я хочу остаться здесь и думать о волшебной двери.

— Вы можете думать о ней по дороге. В этом и заключается вся прелесть волшебной двери. Ее можно открыть везде и в любое время.

Впоследствии мне частенько доводилось слышать, как придворные дамы жестоко высмеивали дофина, говоря, что он может весь день напролет постукивать тросточкой по полу, глядя в никуда. Но я-то знала, что в это время он пребывает в сказочном королевстве.

 

Полночные бдения

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — 1697 год

Пробил полночный колокол, и я проснулась, как от толчка. Несколько мгновений я лежала неподвижно, не в силах сообразить, где нахожусь. Мне было страшно. В затуманенном мозгу еще кружились обрывки сновидений. Открыв глаза, я почувствовала, как упало сердце, когда я узнала грязную занавеску, отделявшую мою кровать от соседних в спальне. Я с трудом села на постели и спустила окоченевшие ноги на пол, нащупывая ночные туфли. Я уже не помнила, когда моим ступням было тепло в последний раз. Каждую ночь я сворачивалась калачиком, поджав ноги под ночной сорочкой, а сверху укрываясь платьем и накидкой поверх тонкого одеяла, чтобы не замерзнуть окончательно. Самые подходящие условия для того, чтобы быстро одеться посреди ночи.

Я жалела, что не знала ранее о том, что монахинь будят посреди ночи на молитву. Иначе я бы избрала изгнание. Почему-то я думала, что монахини живут в роскоши, имея в своем распоряжении слуг, и что целыми днями они наслаждаются бездельем, лишь изредка перебирая четки или преклоняя колени. Я слыхала рассказы о монахинях, которые держали комнатных собачек, устраивали по ночам пиршества в своих кельях и даже контрабандой доставляли себе любовников в корзинах с бельем.

Не исключено, истории эти были правдивыми, но, к несчастью, к монастырю Жерси-ан-Брие они не имели никакого отношения. Мать настоятельница и прочие старшие монахини очень серьезно относились к правилам затворничества. Окна были неизменно закрыты наглухо и забраны решетками, ворота — заперты на два засова, а стены так высоки, что с тех пор, как я угодила сюда, мне ни разу не довелось увидеть облака или птички. За все время, что я провела здесь, я не видела никого, кроме монахинь и келейниц — женщин, пришедшим в монастырь без приданого, поэтому им не разрешалось принести полные обеты. Как и я, они носили простые темные платья, передники и тяжелые башмаки на деревянной подошве. Именно они выполняли большую часть работы, хотя и у каждой монахини тоже были свои обязанности.

В монастырь не допускались даже служанки. Нанетта просила дать ей возможность присоединиться к общине в качестве келейницы, чтобы она могла прислуживать мне. Но сестра Тереза заявила, что послушницам нельзя иметь слуг, и что ее поставят чистить свинарники или выполнять еще какую-нибудь тяжелую грязную работу. Поэтому Нанетте ничего не оставалось, кроме как вернуться в замок Шато де Казенев, где она собиралась умолять мою сестру поговорить со своим супругом, дабы маркиз де Теобон замолвил за меня словечко перед королем. Но я знала, что ничего из этого не выйдет. Теобон был слишком толст и ленив, чтобы утрудить себя поездкой в Версаль, да и король никогда не отличался особой благосклонностью к дворянам, предпочитавшим сидеть в своих поместьях, а не вращаться при дворе.

— Я его не знаю, — скажет король и забудет о его письме.

Перед отъездом мне разрешили повидаться с Нанеттой, хотя нас разделяла железная решетка из таких толстых прутьев, что сквозь нее можно было просунуть лишь кончики пальцев.

— Мне не позволяют остаться с вами, — всхлипывала Нанетта. — Мне, которая приглядывала за вами еще тогда, когда вы были не больше букашки.

— Не плачь, Нанетта, — сказала я ей. — Вовсе ни к чему, чтобы и тебя заперли здесь вместе со мной. Еда здесь просто ужасная.

— Ах, Бон-Бон, как мне не хочется оставлять вас одну.

— Другого выхода нет, — сказала я. — От тебя будет намного больше пользы, если ты станешь донимать моего зятя просьбами оторвать от стула свою жирную задницу, чтобы помочь мне, а не вычищать навоз из свинарников.

После того как она уехала, я ничего не слышала о ней. Монахиням не разрешается получать письма, с нескрываемым удовольствием сообщила сестра Эммануэль.

Единственным отклонением от утомительной и однообразной рутины был ежемесячный приезд священника, который служил мессу и принимал исповеди. Да и то нельзя было сказать, что вы встречались с мужчиной. Если даже счесть священника мужчиной — с чем я была решительно не согласна, — я даже толком не видела его. Он был всего лишь тенью, запахом пота, кряхтением и бормотанием. И в чем, скажите на милость, мне было исповедаться, если я заперта здесь в обществе пожилых женщин? В том, что мне не нравится здешняя еда? Или в том, что мне хочется иметь в своей постели мужчину, дабы он согревал меня своим теплом? Признаться в том, что я просыпаюсь по ночам оттого, что тело мое изнывает от желания, или что мне снится мой любимый Шарль?

— Чего бы только я ни отдала за возможность повидаться с мужчиной, — вырвалось у меня однажды утром, когда вместе с другими послушницами я мыла спальню. — Причем, желательно, с молодым и красивым, но, клянусь, сойдет и старик.

Остальные послушницы нервно захихикали.

— Вы не должны говорить такие вещи, — оглянулась на меня сестра Ирена.

— Осенью сюда является мясник, чтобы заколоть наших свиней, — сказала сестра Джульетта. — Но мы должны сидеть в своих кельях, пока он не уйдет. Это ужасно — слушать истошный визг бедных хрюшек. Так что мы ненавидим, когда он приходит.

— Иногда епископ присылает работника починить что-либо, — сообщила сестра Паула, послушница с веснушчатым личиком и огненно-рыжими бровями. — Но он появляется только тогда, когда мы бываем в церкви, а к нашему возвращению должен все закончить. Привратница звонит в колокольчик, чтобы мы знали: на территорию монастыря вошел мужчина.

— Здесь уже давно ничего не чинили, — заявила сестра Оливия, красивая молодая женщина с овальным лицом святой с картины. Она бы, наверное, добавила бы что-нибудь еще, если бы в комнату не вошла сестра Эммануэль и не наложила на нас епитимью за разговоры всуе.

Послушниц было не больше дюжины, начиная с сестры Оливии, которой скоро должно было исполниться восемнадцать, и заканчивая маленькой сестрой Милдред, которой едва сравнялось двенадцать. Мы спали все вместе в одной большой спальне, которую простынями разгородили на клетушки, дабы придать ей некое подобие уединенных келий. Звук полночного колокола замер вдали, и я услышала, как зевают и потягиваются девушки рядом, и как скрипят коленные суставы сестры Эммануэль, когда она с трудом поднимается на ноги.

Я быстро оделась и запахнулась в тяжелую накидку. Нос мой превратился в сосульку. Руки посинели от холода. За занавеску ко мне заглянула сестра Эммануэль, нахмурилась и поманила меня за собой. Я поспешила присоединиться к ней, зная по опыту, что малейший признак неповиновения повлечет за собой очередное унизительное наказание.

Остальные послушницы уже выстроились в ряд, опустив голову и сунув руки в рукава, чтобы хоть немного согреться. Я быстро встала в строй, и мы дружно двинулись по коридору, а потом и вниз по полутемной лестнице в церковь. Тишину нарушало лишь шарканье ног по каменному полу да редкое щелканье костяшек четок. Повсюду царила мрачная и строгая темнота, и лишь лампа, висевшая в дальнем конце спальни, с трудом разгоняла полумрак. На мгновение она освещала по очереди каждую черную накидку и белую вуаль, прежде чем послушницы растворялись в темноте.

Мысли мои, как бывало всегда, обратились ко двору. Будь я сейчас в Версале, то наверняка пила бы шампанское и скользила по садам, озаряемым светом розовых бумажных фонариков, и слушая оркестр, проплывающий мимо в гондоле. Я бы опиралась на обтянутое атласом плечо мужчины и гремела костями в стаканчике, обещая ему капельку своей гасконской удачи. Может, я бы даже танцевала.

Очевидно, я вызвала неудовольствие короля, раз он изгнал меня в это унылое место. Не исключено, рождественские куплеты стали последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Быть может, король уже давно разгневался на меня. Уж не оскорбила ли я его новеллой, которую написала прошлым летом о королеве Марго, первой супруге его деда, известной своим скандальным поведением? Она была опубликована под псевдонимом, но мне следовало бы знать, что Его Величество догадается о том, что ее написала я. Благодаря шпионам король знал все.

Я всегда восторгалась королевой Марго, впервые краем уха услышав о ней еще в Шато де Казенев, где родилась я сама, и где одно время жила и она. Пожалуй, было не слишком умно выбрать ее героиней одной из моих тайных историй. В конце концов именно она выставила деда короля, Генриха Наваррского, рогоносцем и дураком.

Но история была слишком хороша, чтобы я могла устоять перед искушением. У королевы Марго была масса любовников, включая, как уверяли некоторые, ее собственного брата Анри, который сам со временем должен был стать королем. Ее обвиняли в сексуальной ненасытности, убийствах и измене, и она оставляла за собой шлейф из разбитых сердец и скандалов везде, где появлялась. Говорили, что ее балы на рю де Сиен были такими шумными, что в Луврском дворце никто не мог уснуть.

В возрасте девятнадцати лет бедную Марго выдали замуж за Генриха Наваррского, гугенота по вероисповеданию, хотя, по слухам, она была страстно влюблена в Генриха де Гиза, главу одного из самых могущественных католических семейств во Франции. Она отказалась говорить «согласна» во время свадебной церемонии, так что ее брату, королю Карлу IX, пришлось обхватить ее голову обеими руками и наклонять вместо нее.

Шесть дней спустя, на праздник Святого Варфоломея, король Карл подписал приказ об убийстве тысяч гугенотов. Ходили упорные слухи, что сама свадьба была задумана для того, чтобы выманить в Париж благородных высокопоставленных гугенотов. Поговаривали, что мать Марго, Катерина де Медичи, уже умертвила Жанну Наваррскую, свекровь Марго, подарив ей отравленные перчатки, так что гибель еще каких-то пятидесяти тысяч инакомыслящих прошла незамеченной.

Впрочем, никто точно не знал, сколько гугенотов погибло. Герцог де Сюлли, избежавший смерти только потому, что нес под мышкой «Книгу Часов», уверял, что цифра близка к семидесяти тысячам. Мой же дедушка говорил просто, что погибли все, кого он знал: его отец, брат, дядя, двоюродные братья и его слуги…

Марго спасла жизнь мужу, спрятав его в своей комнате и отказавшись впустить наемных убийц, среди которых находился и ее любовник, Генрих де Гиз. Тем не менее брак ее оказался несчастливым: обе стороны были повинны в супружеских изменах. Как часто случается в жизни, мужчины стремились сломить Марго. После бойни бедняжку Марго силой удерживал в Лувре ее брат, а впоследствии — после того как она восстала против мужа — Генрих держал ее под замком в нескольких замках, включая и тот, что принадлежал моей семье, в течение восемнадцати долгих лет. В конце концов брак их был аннулирован, и ей позволили поселиться в Париже и открыть литературный салон, в котором собирались поэты и философы, придворные и куртизанки.

Меня бесконечно восхищали ее смелость, ум и стремление остаться несломленной. Кроме того, история была чересчур уж захватывающей, чтобы можно было пройти мимо нее. Я собирала все байки и анекдоты о ней, которые смогла найти, штудировала собственные мемуары Марго, читая между строк, и в результате сочинила самую занимательную новеллу из всех, что когда-либо мне удавались. Опубликованная в шести томах в Париже и Амстердаме, тайная история ее жизни произвела фурор при дворе, к моему несказанному удивлению. Какое-то время все только и говорили, что о моем романе, а я изо всех сил старалась скрыть радость и гордость. Но мне следовало бы помнить слова, сказанные самой королевой Марго: «Чем незаметнее яд, тем он опаснее».

Король ничего не сказал, лишь улыбнулся безмятежной, непроницаемой улыбкой и продолжил свой день, как ни в чем не бывало. Встал с постели, помолился; неподвижно сидел, пока его брили и завивали; поднялся на ноги, когда первый камердинер передал королевскую сорочку главному камергеру, который подал ее дофину, тот вручил ее королю, и уже последний надел ее. Каждое мгновение дня Его Величества строго оговаривалось этикетом, даже час, в который он навещал своих фавориток и любимых собак, вплоть до отхода ко сну, когда первому камердинеру дозволялось расстегнуть подвязку на его правой ноге, а второму камердинеру — на левой. Вообще-то, заведенный порядок в монастыре не слишком отличался от установленного при дворе, разве что здесь это была молитва и работа, работа и молитва, преимущественно на коленях.

Я осторожно огляделась по сторонам. Вокруг меня виднелись лишь ряды черных спин, склонившихся перед позолоченной ракой, в которой должен был храниться кусочек кожи святого Варфоломея. Она сверкала в пламени сотен свечей, дрожавшем от сквозняков, которые хватали монахинь за лодыжки, подобно голодным крысам. Высоко над головой, в полумраке, в котором терялись каменные колонны, изящные арочные своды поддерживали куполообразный потолок. Мне стало интересно, каким это образом древние каменщики ухитрились построить столь внушительное сооружение. Ведь это же был настоящий вызов природе, и каменные своды в любой миг могли обрушиться на наши головы. Я вдруг ощутила себя маленькой и ничтожной, как муравей, под тяжестью нависающих каменных глыб. «В чем заключается глубинный смысл?» — спросила я себя. Все эти устремленные ввысь очертания, огромные витражные окна с разноцветьем ярких оттенков, негромкое бормотание молитв и ритуалов — неужели все это предназначено только для того, чтобы мы ощутили свою незначительность и ничтожность?

В нужный момент я опускалась на колени и вновь поднималась на ноги, осеняла себя крестным знамением и бормотала «аминь», не чувствуя тела, словно душа моя заледенела и умерла. Но при этом разум мой парил свободно и высоко. Я вспоминала теплые солнечные деньки, когда мы с сестрой наперегонки носились по замковому парку, скакали на лошадях, катались на лодках на мельничном пруду, исследовали пещеры и подземелья замка и строили сказочные домики в лесу. Я вспомнила, как однажды раскачивалась на качелях, взлетая все выше и выше, изо всех сил толкая деревянное сиденье ногами, а потом постепенно замедляла ход до тех пор, когда могла уже чертить в пыли узоры пальцами ног. Я вспомнила себя в первые дни при дворе, ошеломленную и испуганную. Вспомнила, как фаворитка короля, Атенаис, учила меня, как надо разговаривать веером и куда клеить мушки. Я вспомнила тот самый первый раз, когда встретила Шарля, своего возлюбленного, супруга, свою судьбу…

 

Сила любви

Люксембургский дворец, Париж, Франция — июль 1685 года

— Уф! Я больше ни секунды не могла оставаться в Версале. Этот отвратительный запах, жара, толпы людей. Клянусь, я бы сошла с ума, если бы пробыла там еще хотя бы день. Зато сейчас я дышу и не могу надышаться сладким воздухом Парижа, — воскликнула я.

Собравшиеся дружно рассмеялись. Париж пах намного хуже Версаля. Отправляясь в столицу из Версаля, вы чувствовали приближение города задолго до того, как он появлялся на горизонте. Мы носили надушенные перчатки и золотые круглые футлярчики с ароматическими шариками, висевшие на поясе, которые регулярно подносили к носу, оказываясь на улице. Так что все прекрасно понимали, что я имею в виду зловоние низкопоклонства, подхалимства и ханжества, которые сопровождали короля везде, куда бы он ни направлялся.

— Что ж, мы очень рады, что вы нашли в себе силы расстаться с Версалем и почтить нас своим присутствием, — улыбнулась Мадлен де Скюдери. Она была коренастой женщиной невысокого роста, дурно одетой и с рябой от оспы кожей. Тем не менее она вращалась в высших кругах общества. Свободно владея французским и латынью, она, как уверяли посвященные, являлась автором двух самых популярных романов современности, «Артамен, или Великий Кир» и «Клелия, римская история», хотя оба были опубликованы под именем ее брата. Я, во всяком случае, этим слухам верила. Ни один мужчина не способен с такой страстью и чувственностью описать сердечные страдания женщины.

Я только что вошла в Salle du Livre d'Or, похожий на позолоченную шкатулку, в Люксембургском дворце, в доме Анны-Марии-Луизы Орлеанской, герцогини де Монпансье. В комнате было столько народу, что на стенах я едва разглядела знаменитые портреты и позолоченную потолочную лепку. В одном ее углу куртизанка Нинон де Ланкло спорила о чем-то с Жаном Расином, драматургом, и его мрачным и угрюмым другом Николя Буало, который недавно написал поэму, в которой жестоко высмеивал женщин. С первого взгляда было видно, что он не понравился Нинон де Ланкло. Тут же стоял и аббат де Шуази, томно обмахиваясь кружевным веером. Роскошное платье, которое было на служителе церкви, не отказалась бы иметь в своем гардеробе любая женщина. Жан де Лафонтен, пожилой поэт, известный своими баснями и иносказаниями, о чем-то увлеченно беседовал с Шарлем Перро, чье лицо под тяжелым париком, кажется, осунулось еще сильнее. Бывший придворный писатель, создатель знаменитых биографий любимых художников и фавориток короля, Перро лишился и должности, и жалованья, хотя и сохранил склонность к безвкусной пышности, о чем буквально кричал его усыпанный серебряными позументами атласный камзол. Рядом с ним скромно стояла его невзрачная умненькая племянница, Мари-Жанна Леритье. Она одарила меня летящей улыбкой и взяла под руку.

— Шарлотта-Роза! Я не видела вас уже целую вечность! Вы написали для нас что-нибудь новенькое?

— Сущие пустяки. Ничего особенного, — ответила я. — У кого при дворе есть время писать? Это вам хорошо, вы — женщина с независимыми средствами к существованию. А мне приходится зарабатывать на жизнь.

— Танцуя каждый вечер на балах, — поддразнила меня она.

— Если хотите знать, жизнь фрейлины состоит не только из танцев и увеселений. Я советую маркизе, какие драгоценности надеть, и в каком месте лучше всего приклеить мушку. На какой-нибудь дюйм ниже — и она подаст сигнал о своем целомудрии вместо кокетства. Только представьте, какой выйдет конфуз!

Мари-Жанна рассмеялась, но моя госпожа, Атенаис, маркиза де Монтеспан, нетерпеливо поманила меня к себе, и я повиновалась. Атенаис надела кружевное платье с золотой оторочкой — просто неприлично дорогое, — которое едва прикрывало ее пышную грудь. Волосы ее были завиты тысячью светлых кудряшек.

— Вы не должны так отзываться о Версале, — укорила она меня. — Это — самое волшебное место на земле, достойный символ королевской славы и величия.

— Слишком много придворных и слишком мало отхожих мест, — отозвалась я. — Жить в табакерке и носить за собой ночной горшок на балу — на мой взгляд, это не совсем подходящий символ величия.

С обитой золотой парчой кушетки мне улыбнулась Анна-Мария-Луиза де Монпансье. Как кузине короля, ей единственной позволялось сидеть в комнате.

— Мадемуазель де ля Форс, вы чересчур уж язвительны. Вы приготовили нам какую-нибудь историю?

— Подскажите тему. Какую угодно!

— Что ж… — И Анна-Мария-Луиза ненадолго задумалась, постукивая пальчиком по подбородку.

— Что-нибудь о любви, — крикнул какой-то молодой человек.

Я взглянула в его сторону. Он был молод и носил винно-красный бархатный камзол, ворот и манжеты которого утопали в пене кружев. Я развернула веер и принялась обмахиваться им.

— Все мои истории — о любви.

— Расскажите нам о мужчине, который влюбился в женщину, едва увидев ее. A coup de foudre, — предложил молодой человек.

— Пронзенный стрелой из лука Купидона, — подхватила я.

— Вот именно. — Он прижал руки к груди, делая вид, что как раз такой стрелой я поразила его в самое сердце. Я улыбнулась и отвела глаза, чувствуя, как участился у меня пульс.

— Ш-ш, тише. У мадемуазель де ля Форс всегда есть наготове история для нас, — вскликнула Анна-Мария-Луиза.

Постепенно шум в зале стих, и глаза присутствующих обратились на меня. Я глубоко вздохнула, стоя лицом к толпе и чувствуя, как меня охватывает знакомое возбуждение.

— Однажды в волшебной Аравии жил-был принц… — Я нашла взглядом молодого человека и продолжила, — по имени Пан-Пан.

По толпе собравшихся пробежал восторженный шепоток. Применительно к детям «Пан-Пан» означал «наказать, отшлепать», а в других, более утонченных кругах — «заниматься любовью».

— Хотя его отец был волшебником, принц Пан-Пан не озаботился тем, чтобы овладеть его магическим мастерством, а просто плыл по жизни на волнах своей красоты и очарования. Но однажды Купидон возжелал укротить его капризное сердце и сделал так, что он повстречал принцессу Лантину. — Я почувствовала, как молодой человек впился взглядом в мое лицо, и отвернулась, чтобы унять жар зардевшихся щек, к которым прилила кровь, и успокоить бешено бьющееся сердце.

— Увидеть ее и полюбить — значило одно и то же. Как же забилось сердце Пан-Пана! Душа его горела, все его существо переполнял свет. Он понял, что полюбил принцессу, пылко и искренне, и что отныне будет любить ее до конца своих дней. Но это не единственное проявление Силы Любви. И в то же самое мгновение и Лантину поразила стрела любви…

Я продолжала рассказ, описывая трудности и препятствия на пути влюбленных, которые им предстояло преодолеть. Наконец Пан-Пану удалось спасти принцессу и жениться на ней, хотя оба понимали, что пламя любви может не только согреть, но и обжечь. Я присела в шутливом реверансе, показывая, что закончила, и аудитория разразилась аплодисментами.

— Превосходно, — воскликнула Анна-Мария-Луиза. — Ах, как бы мне хотелось жить в одной из ваших сказок, мадемуазель!

— Очень трогательно, — заметила Атенаис, перебирая локоны, лежавшие у нее на груди. — Я непременно попрошу вас записать эту историю для меня, дабы я могла прочесть ее королю.

— Разумеется, — с улыбкой отозвалась я, хотя и знала, что интерес короля к ней угас, и Атенаис более не является его maitresse en titre. Тем не менее он по-прежнему почти каждый день навещал ее. Но если Атенаис действительно прочтет ему одну из моих историй, и та понравится королю, быть может, Его Величество соблаговолит назначить мне пансион, как и прочим писателям при дворе. При мысли об этом душа моя затрепетала.

— Еще одну историю! — захлопала в ладоши мадам де Скюдери. — Кто рискнет превзойти мадемуазель де ля Форс?

На вызов быстро откликнулся какой-то молоденький поэт и принялся декламировать длинную поэму под названием «Посвящение жемчужине, дрожащей в ее ушке». Потягивая вино, я критически прислушивалась к его опусу. Поэма была недурна, но он терял очки, читая ее с листа. Смысл развлечения состоял в том, чтобы наугад назвать тему и развить ее экспромтом, проявив при этом максимум изобретательности и утонченности. Впрочем, это вовсе не означает, что я не тратила целые дни, заблаговременно готовя и оттачивая свои истории, после чего учила их наизусть, дабы впоследствии с уверенностью жонглировать ими по своему усмотрению, вкладывая в них пикантные двусмысленности и недомолвки.

Молодой человек в бордовом бархате по-прежнему с обожанием глазел на меня. Хотя я понимала, что никогда не стану признанной красавицей при дворе Короля-Солнце, тем не менее я научилась мастерски пользоваться тем, чем наделила меня природа. Я не могла сделать свой рот маленьким, поэтому я красила губы кармином, а в левом уголке приклеивала мушку — она называлась la baiseuse. Я подкладывала материю в корсет, чтобы он казался объемнее, и выщипывала брови, так что их высокие полукружья придавали моему лицу выражение презрительной надменности. При любом удобном случае я надевала костюм для верховой езды, потому что знала: он идет мне, а когда это не представлялось возможным, то выбирала платья ярких и сочных золотистых, малиновых и изумрудно-зеленых оттенков, в отличие от кружевных платьев, которые предпочитала Атенаис. Я старалась носить самые высокие каблуки, какие только дозволялось носить при дворе, и которые лишь немногим уступали по высоте тем, что носил сам король. Моя коллекция вееров приобрела широкую известность, и я старалась не пользовалась одним и тем же веером два сезона подряд. Сегодня я предпочла веер из слоновой кости и золотистого шелка, разрисованного танцующими фигурками. Я сложила его и кончиком легонько коснулась лица под правым глазом, а потом взглянула на приятного молодого человека, дабы убедиться, смотрит ли он еще на меня. Он смотрел. Через несколько мгновений он оказался рядом и склонился над моею рукой.

— Я восхищен вашим рассказом, мадемуазель.

— В самом деле? — Я соблаговолила окинуть его взглядом. Он был молод, ему едва перевалило за двадцать, с гладкой оливкой кожей и энергичной линией подбородка. Глаза у него оказались черными, как и у меня, выдавая в нем уроженца знойного юга. Камзол его пошил хороший портной, а длинный завитый парик и пена кружев на воротнике и обшлагах означали, что он не стеснен в средствах. Каблуки у него были почти такими же высокими, как и у меня; словом, он несомненно был благородным дворянином.

— Да. Вы очень находчивы. Как вам удается экспромтом придумывать столь замечательные истории?

Я небрежно повела плечами. — Это же проще простого. А вы так не умеете?

— Боюсь, что нет. Зато у меня есть другие таланты. — Он говорил негромко, хрипловатым голосом, склонившись ко мне так низко, что я ощущала на щеке его горячее дыхание.

Я развернула веер и принялась лениво обмахиваться, стараясь не встречаться с ним взглядом.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответила я и отвернулась, словно высматривая более интересную компанию в душной и переполненной комнате.

— Например, танцы. — Он схватил меня за руку. — Вы любите танцевать?

— Люблю, — ответила я и невольно улыбнулась.

— В соседнем зале сейчас танцуют. Идемте?

— Как вам будет угодно, — сказала я, но он уже увлек меня за собой сквозь толпу, крепко и уверенно держа за руку.

Я попыталась убрать с лица улыбку, но у меня ничего не вышло. Его энтузиазм был заразителен, хотя сам он и казался мне совсем еще мальчишкой.

В следующее мгновение его рука легла на мою талию, и он повел меня под мелодию гавота. Он улыбнулся мне, и я почувствовала, как сердце замерло в груди. Я отвернулась, стараясь не сбиться с ритма.

— Мне нравится ваше платье, — заявил он. — В нем вы похожи на горящую свечу.

— О, вы очень добры, благородный господин, — насмешливо отозвалась я. — Мне тоже нравится ваш камзол. Обожаю мужчин в бархате. — Я погладила ладонью его рукав и была приятно удивлена, обнаружив под тканью твердые бугры мускулов.

— А мне нравятся женщины, которые смотрят мне в глаза, — парировал он и закружил меня так быстро, что, совершив оборот, я прижалась к нему всем телом.

Подняв глаза, я увидела, что он улыбается мне. Он был на несколько дюймов выше меня, что, должна признать, пришлось мне по душе. Для женщины я была высокой. Сестра вечно дразнила меня «каланчой» и спрашивала, не холодно ли мне там, наверху. Все-таки приятно для разнообразия не смотреть на мужчину сверху вниз.

— Во всех смыслах этого слова, — добавил он.

Я приподняла бровь.

— Ростом вы меня превосходите, но разве не вы сами только что признались, что не можете соперничать со мною в находчивости и остроумии?

— Разве я так сказал? Должен признаться, ваша красота настолько поразила меня, что я растерялся и сам не знаю, что говорю.

Помимо воли я рассмеялась.

— Если уж моя красота лишила вас дара речи, то вы положительно онемеете, попав ко двору.

— Я бывал при дворе и сумел сохранить рассудок. Мне пришелся не по вкусу обычный стиль поведения придворных дам.

— Что ж, по крайней мере, вы не лишены благоразумия, — заметила я. — При дворе полно пустоголовых дурочек, которые не умеют решительно ничего, кроме как петь, танцевать и вышивать гладью. — Презрение в собственном голосе поразило меня. Я стиснула зубы и стала смотреть поверх его плеча.

— Что ж, вы танцуете лучше большинства из них, — с улыбкой заметил он.

— Я люблю танцевать. — Повинуясь прикосновению руки партнера, я повернулась и заскользила прочь. Он догнал меня, и в нужный момент мы одновременно совершили маленький подскок, как того требовала мелодия. Наши глаза встретились. Мы оба рассмеялись. Вокруг нас другие пары пытались согласовать свои движения. А нам и не нужно было пытаться. Его рука легла мне на талию. Он закружил меня, мы заскользили дальше и безо всяких усилий выполнили еще один прыжок.

— Мне нравится танцевать с женщиной, которая двигается столь безупречно, — сообщил он, вновь склоняясь к моему уху.

— А я в восторге от танца с мужчиной, который не наступает мне на ноги.

— Должно быть, вам нравились многие мужчины, или же репутация придворных кавалеров как прекрасных танцоров — всего лишь ложь?

— Скорее всего лишь преувеличение.

Он не сводил глаз с моего лица. Даже сквозь несколько слоев атласа я ощущала жар, исходящий от его ладони. Он вновь склонился ко мне.

— А вы и впрямь кажетесь опытной… партнершей.

На щеках у меня вспыхнул румянец. Я задрала подбородок и взглянула ему прямо в глаза.

— А вы, сударь, и впрямь представляетесь мне опытным повесой.

— Я никогда не флиртую, — заявил он.

— В самом деле?

— Никогда.

— Вот как. — В кои-то веки я не знала, что сказать. Мое учащенное дыхание никак нельзя было объяснить одним только гавотом. Я склонила голову и искоса посмотрела на него. — Какое несчастье, сударь. Вам никогда не добиться успеха при дворе. Умение волочиться и льстить почитается при дворе необходимым талантом.

— Быть может, вы возьмете на себя труд обучить меня этому искусству? У меня были наставники в танцах и фехтовании, но никто и никогда не учил меня флирту.

— Но вам, похоже, и не требуется наставник в этом ремесле, — парировала я. — Вы и сами прекрасно справляетесь.

— Нет, нет, мадемуазель. Я — всего лишь новичок, неопытный подмастерье. Ну так что, возьметесь обучить меня этому искусству? Обещаю, что в моем лице вы найдете прилежного ученика. — Он смеялся надо мной, пожирая глазами мои обнаженные плечи и декольте.

Я надменно отстранилась и ловким поворотом запястья раскрыла веер.

— Прошу простить, но, боюсь, у меня нет времени нянчиться с молокососом.

К моему удивлению, он не покраснел и не отпрянул в замешательстве. Он улыбнулся и подмигнул мне, словно говоря, что я в любой момент могу покормить его грудью и, к своему ужасу, я вдруг почувствовала, что заливаюсь краской.

Мелодия наконец закончилась, и шеренга танцоров сломалась, когда партнеры стали кланяться друг другу. Я удостоила его легчайшим намеком на реверанс и повернулась, чтобы уйти. Но он шагнул вперед и поймал меня за запястье, когда музыканты заиграли оживленный bourre.

— Не сердитесь на меня. Давайте лучше потанцуем еще.

— Лучше не надо, — ответила я, всей кожей ощущая устремленные на нас жадные взгляды толпы и приподнятые веера, скрывающие злорадные перешептывания.

— Вы не можете быть так жестоки, чтобы обречь меня на танец с кем-либо еще. После вас все остальные девушки кажутся такими неуклюжими и напрочь лишенными изящества.

— Кто-то уверял меня, будто не владеет искусством обольщения, — ни к кому не обращаясь, с самым невинным видом заметила я.

— Я же говорил вам, что быстро учусь, — тут же нашелся он. Помимо воли я рассмеялась.

— Encore plus belle, — сказал он, и я вопросительно приподняла бровь, не совсем понимая, что он имеет в виду.

— Ваши глаза, — пояснил он. — Их свет ранил меня в самое сердце.

Я шутливо ударила его веером по костяшкам пальцев.

— Да вы — настоящий дамский угодник.

— Ничуть не бывало, — запротестовал он. — Готов подписаться под каждым своим словом.

Я не нашлась, что ответить, и потому лишь обожгла его взглядом, многообещающим и предостерегающим одновременно, и засмеялась, когда танец развел нас в стороны. Я ничего не могла с собой поделать и, кружась, искала его взглядом. Он тоже смотрел на меня не отрываясь. Взгляды наши встретились, и я почувствовала, как между нами проскочила искра. Сердце предательски сбилось с ритма. Мысленно я выругала себя. Он ведь совсем еще мальчик, который даже не вырос из коротких штанишек. А я была уже взрослой тридцатилетней женщиной, которая к тому же не могла позволить себе и намека на скандал.

Но, когда он взял меня за руку и увлек за собой прочь из гостиной, я не раздумывая устремилась за ним по коридору. Гул голосов стих позади нас. Он распахнул первую попавшуюся дверь и втащил меня в темную комнату за нею. Не успела я переступить порог, как он захлопнул дверь и прижал меня к ней спиной. Я рассмеялась. Когда же он наклонил голову, чтобы поцеловать меня, я нетерпеливо приподнялась на цыпочках навстречу его губам. Его язык без колебаний соединился с моим в сладком знакомом танце. Я почувствовала, как его рука опустилась на мою талию и скользнула ниже, запутавшись в складках юбок, а другая принялась ласкать грудь сквозь жесткую ткань корсета. Я ахнула и выгнулась ему навстречу, и в следующий миг его губы принялись покрывать мою шею поцелуями. Я из последних сил вцепилась в него, чтобы не упасть от сладкой истомы, когда он приподнял подол нижней юбки. Вот рука его коснулась моей обнаженной кожи, и он в голос застонал. Колени у меня подгибались. Пальцы его скользнули выше, погрузившись в сладкую влажность у меня между ног.

— Mon Dieu, — выдохнул он.

Я запустила пальцы ему в волосы и с силой притянула к себе, впившись ему в губы поцелуем. Он принялся возиться с застежкой своих панталон. Смеясь, я помогла ему, а складки моих измятых юбок походили на осыпавшиеся лепестки. В мгновение ока он справился со своими панталонами, приподнял меня, прижав к двери, и с силой ворвался в мое лоно. Я отчаянно закусила губу, чтобы не закричать от острого наслаждения. Его сильные руки обхватили мои ягодицы, он жадно целовал меня в шею и в ухо. И вдруг я ощутила внутри себя обжигающий взрыв. Сдавленно охнув, я приникла к нему. Он содрогнулся всем телом. Еще какое-то время мы раскачивались в такт, не в силах разомкнуть объятия, а потом он медленно отстранился.

— Mon Dieu, — прошептал он снова и отпустил меня.

Соскользнув вниз по двери, я поняла, что вновь стою на ногах. Но он не отпускал меня, что пришлось очень кстати, поскольку я не была уверена, что смогу устоять самостоятельно. Я спрятала лицо у него на груди. Он приподнял мою голову за подбородок и нежно поцеловал.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — пробормотала я, когда обрела способность говорить.

— Я — Шарль де Бриу, — ответил он, и я едва не застонала в голос. Сын президента комитета казначейства. Насколько я знала, его отец был влиятельным и безжалостным человеком, из тех, кому не принято становиться поперек дороги.

— Меня зовут… — начала было я, но он наклонился и вновь прижался к моим губам, и у меня перехватило дыхание.

— Я знаю, кто ты. Вчера я видел, как ты вместе с королем принимала участие в псовой охоте. Я и представить себе не мог, что женщина способна так ездить верхом. Я возжелал тебя сразу так, как никогда не желал ни одну женщину. Я спросил у кого-то, как тебя зовут. Мне сказали, кто ты такая, и добавили, что ты способна обуздать берберского скакуна с помощью шелковой ленты из своей прически. Это правда?

Я улыбнулась и пожала плечами.

— Пожалуй, это преувеличение. Никогда не пыталась проделать что-либо подобное. Хотя можно попробовать.

— Кроме того, мне сказали, что у тебя было много любовников, включая акробатов и укротителей тигров.

Я рассмеялась.

— А вот это — несомненное преувеличение.

— Я наблюдал за тобой весь вечер. Я смотрел, как ты танцуешь, смеешься и подшучиваешь над дофином. В любом обществе ты чувствуешь себя как дома. Ты даже высмеивала самого короля, на что не отважился больше никто.

— Он слишком высокого мнения о себе, и это плохо. Он начинает верить в собственные мифы. — Я подняла руки, поправляя прическу и fontanges, а потом одернула корсет, все еще будучи не в силах поверить в то, что меня соблазнили в двух шагах от самых злокозненных сплетниц в мире.

— Я думал о тебе всю ночь. А сегодня утром проснулся с твердым намерением познакомиться с тобой, но не мог найти тебя нигде. Кто-то сказал мне, что ты уехала в Париж. Что ж, так тому и быть. Я тоже прискакал в Париж.

— Ты последовал за мной сюда, в Париж?

Он кивнул и снова поцеловал меня, так пылко, что я ощутила, как по жилам у меня пробежал огонь.

— Когда я смогу увидеть тебя вновь? — взволнованно спросил он. — Где ты остановилась?

— В Лувре, разумеется. — В качестве фрейлины Атенаис, маркизы де Монтеспан, мне выделили отдельную комнату размером со стенной шкаф рядом с ее роскошными апартаментами.

— Хорошо, я тоже там остановился. Я приду к тебе сегодня вечером? У тебя отдельная комната? — Забрасывая меня вопросами, он застегнул панталоны, одернул камзол, поправил парик и встряхнул измятые кружева, расправляя их.

Я кивнула.

Он ласково провел пальцем по моей щеке. Я прижалась к его ладони.

— Где находится твоя комната? — прошептал он.

Я сказала ему, хотя сердце мое разрывалось от страха и желания. Что я делаю, ввязываясь в подобную интрижку? Видел ли кто-нибудь, как мы вместе выскользнули из бальной залы? И действительно ли мои губы выглядят такими же красными и припухшими, какими я их ощущаю? И не оставили ли его зубы отметин на моей шее и груди? Насколько сильно измято мое платье?

Он наклонился и поцеловал меня, и я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, а душа расстается с телом.

— До вечера, — прошептал он и исчез за портьерой.

 

Дьявольское семя

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Мне казалось, что я падаю в бездонный темный колодец.

Ощущение было настолько ярким и отчетливым, что я выставила руки и вцепилась в спинку скамьи передо мной. Эта невзрачная пожилая женщина в черном платье послушницы не могла быть мной, Шарлоттой-Розой де ля Форс. В салонах меня называли «Dunamis», что значит «Сила», имея в виду мою силу духа и мою фамилию, но сейчас я чувствовала себя слабой и бессильной, как букашка, подхваченная штормовым ветром. Надо мной уходили в вышину тяжеловесные сводчатые потолки, а под ногами разверзлась пропасть отчаяния.

Я думала, что могу изменить этот мир по своему хотению. Я думала, что смогу вырваться из тесных рамок общественной морали и жить собственной жизнью. Я думала, что сама прокладываю путь для устремлений своей души. Но я ошибалась.

Наконец зазвонил колокол. Я с трудом поднялась на ноги, сознавая, что глаза мои покраснели и опухли. Еще одна фигура в черном в длинной шеренге себе подобных, я побрела прочь из церкви, выходя из тени на свет и обратно, шаркая ногами мимо огромных каменных колонн. «Неужели это все, что осталось от моей жизни? И отныне каждый день будет в точности похож на другой, пока я не умру?» — подумала я.

Трость сестры Эммануэль больно ударила меня по плечу, когда я выбилась из строя. Но мне было уже все равно.

Друг за другом мы вошли в трапезную, занимая свои места за длинным деревянным столом, готовясь нарушить если уж не молчание, то хотя бы воздержание. Разговоры во время еды были запрещены, о чем я узнала в первое же свое утро в аббатстве, причем это знание дорого обошлось мне. Усталая и продрогшая до костей, я зачерпнула ложкой холодную и жидкую застывшую кашу и сардонически заметила своей соседке: «Неужели это можно есть? Это же сущие помои».

В наказание мне поручили до блеска выдраить пол в уборной.

Одна из сестер взошла на небольшую кафедру, откуда громким голосом принялась читать унылую повесть о какой-то очередной святой, принявшей мученическую смерть, когда ей отрезали груди — очаровательный аккомпанемент нашей трапезе.

Сестра Оливия пошевелила опущенным указательным пальцем, и я послушно передала ей горшок с кашей, сначала положив немного себе. Она была жидкой, серой и безвкусной. Я взглянула на сестру Эммануэль и коснулась пальцем языка, подавая сигнал о том, что прошу передать мне мед. Она посмотрела на меня, злорадно улыбнулась и передала мед на другой конец стола. Я вздохнула и стала помешивать жижу деревянной ложкой. При мысли о том, что придется есть это, меня мутило. Я представила, что нахожусь в Версале и ем свежеиспеченные горячие булочки со сливовым вареньем, запивая их горячим шоколадом.

Кто-то сунул мне в руку горшочек с медом. Я подняла глаза и увидела, что мне кивает сестра Серафина, озабоченно сведя на переносице тонкие брови. Я дернула головой в знак благодарности и ложечкой положила капельку меда на ломоть грубого черного хлеба. Но во рту у меня настолько пересохло, а на грудь давила такая тяжесть, что есть я не могла. Отщипнув кусочек, я положила хлеб на тарелку. Самая младшая из послушниц, сестра Милдред, вылизала свою миску дочиста и пальцем подобрала последние крошки. Сейчас она голодными глазами смотрела на мою нетронутую порцию. Я протянула ей свою тарелку, и она в мгновение ока расправилась с моим хлебом с медом.

Сестра Серафина нахмурилась. Она поймала взгляд одной келейницы и подвигала вверх и вниз указательным и большим пальцами правой руки, словно доила корову. Келейница принесла кувшин с молоком и налила ей чашку, которую сестра Серафина протянула мне, выразительно кивнув при этом головой. Я сердито посмотрела на нее, но отпила глоток, не желая быть в очередной раз наказанной за непослушание. Я слишком устала и настрадалась, чтобы терпеть новые издевательства.

Молоко оказалось парным и теплым. Я выпила чашку до дна и почувствовала себя лучше. Сестра Серафина удовлетворенно кивнула. Зазвонил колокол — как же я ненавижу этот звук, — и мы дружно поднялись на ноги. Скамья громко скрипнула по плитам пола, когда мы отодвинули ее от стола. Друг за дружкой мы потянулись к выходу из трапезной, направляясь в здание капитула, и шаги наши гулко зазвучали по каменным плитам. Общая зала для собраний, комната с высоким потолком и колоннами, был увешан гобеленами в попытке хоть немного утеплить его и согреть. Я вынуждена была делить вместе с другими послушницами жесткую деревянную скамью в задней части комнаты, хотя и была намного старше своих соседок. С нами села и сестра Эммануэль, сжимая в руках трость и готовясь пустить ее в ход, если кто-либо из нас осмелится заговорить шепотом, поерзать, кашлянуть или испортить воздух.

Обычно я не вслушивалась в происходящее, вперив взгляд в ближайший гобелен, на котором был вышит белый единорог, который сидел, положив передние лапы на колени светловолосой девушке в прелестном и роскошном средневековом платье. Трава у нее под ногами пестрела цветами, а с веток деревьев, смыкавшихся арочными сводами у нее над головой, свисали гранаты. Из-за кустов на опушке леса выглядывали маленькие зверьки — кролики, белки и барсуки, — не замечая, что к ним подбираются охотники с собаками и рогатинами. Каждый день я по целому часу рассматривала этот гобелен и все равно находила в нем новые, ранее не замеченные детали — гнездо с птенцами, охотника с печальным лицом, божью коровку на листочке. Как и всегда, мыслями я уносилась далеко-далеко, возвращаясь в своих мечтах к одному-единственному мужчине — своему Шарлю.

Я вспоминала наши встречи в Фонтенбло, когда ускользала из бального зала на свидание с Шарлем в залитых лунным светом садах. Он обнимал меня сзади и увлекал под сень деревьев, опрокидывая на теплую траву и задирая мне юбки раньше, чем я успевала опомниться.

— Мы так давно не виделись… — жарко шептал он мне на ухо.

— Целых четыре часа! — смеялась в ответ я…

Вздрогнув, я вернулась в настоящее, заслышав собственное имя, вернее то, которым меня нарекли после введения в чин послушницы спустя неделю после приезда. Сестра Шарите. Милосердие. Какая тонкая насмешка.

— Сестра Шарите закатывала глаза, когда мы читали житие святого Лаврентия вчера на послеобеденной молитве, — послышался чей-то тоненький голосок. Это была сестра Ирена, старавшаяся выслужиться и постоянно ябедничавшая на остальных послушниц. Обычно я окинула бы ее презрительным взглядом и шокировала бы остальных монахинь, заявив нечто вроде: «Мне представляется маловероятным, чтобы человек, которого живьем поджаривали на медленном огне, просил бы своих мучителей повернуть его, чтобы он не подгорел с одной стороны».

Но вместо этого я лишь пожала плечами и произнесла:

— Mea culpa.

— И еще она разговаривала во время Великого молчания, — добавила сестра Ирена.

— Что еще она говорила, ma fille? — осведомилась мать настоятельница.

— О, я просто не могу повторить ее слова, — заявила сестра Ирена.

— Ты должна, — упрекнула ее сестра Эммануэль. — Иначе как мы сможем узнать всю глубину ее грехопадения?

— О нет, сестра, я не могу. Такие грязные слова! Такое богохульство! — И сестра Ирена прижала ладони к своей плоской груди.

— Я сказала «sacre cochon», — вмешалась я. — Я уронила сундучок для одежды себе на ногу. Прошу прощения, он просто выскользнул из моих рук. Mea maxima culpa.

— Мы знаем, что вам трудно привыкнуть к нашей жизни здесь, в аббатстве, ma fille, — заговорила настоятельница. — Однако же это серьезная провинность. Разве не справедливо сказано: «Жизнь и смерть висят на кончике языка»? Книга притчей Соломоновых, глава восемнадцатая, строфа двадцать первая. Святой Бенедикт совершенно определенно высказался по этому поводу. В главе шестой нашего устава он говорит: «В том, что касается грубых шуток и пустых слов, ведущих к смеху, их мы запрещаем к вечному и повсеместному употреблению, и для таких бесед мы не дозволяем новообращенному отверзать уста».

— Да, я понимаю, мать настоятельница. Прошу простить меня.

— Сестра Эммануэль, в ваши обязанности входит наставлять новообращенных. Могу я предложить долгие часы, проведенные в молитвах и размышлениях?

— Хорошая порка больше пойдет ей на пользу, — возразила сестра Эммануэль.

— Быть может, еще одна ночь, проведенная простертой ниц перед крестом? — предложила сестра Тереза.

Сердце мое ушло прямо в пятки уродливых туфель на деревянной подошве. Что угодно, только не это! Я скорее соглашусь почистить тысячу картофелин. Даже порка выглядела предпочтительнее. По крайней мере, тогда все закончится быстро.

— Мать настоятельница, могу я высказать собственное пожелание? — заговорила вдруг сестра Серафина.

— Говорите, ma fille.

— Сегодня — первый день, когда земля в достаточной мере прогрелась для копки. Весной у меня в саду много работы. Необходимо прополоть сорняки и разрыхлить землю на цветочных клумбах, разбросать компост, выпустить пчел, посеять первые семена. Это тяжелая и грязная работа для спины, коленей и рук. А я уже далеко не так молода, как была когда-то. Могу я взять себе в помощь одну из наших новых послушниц? Но она должна быть сильной и привычной к тяжелой работе.

— Разумеется, — милостиво согласилась мать настоятельница. Она повернулась к сестре Эммануэль. — Кого бы вы рекомендовали?

Темные глаза сестры Эммануэль блеснули злорадством. — Почему бы не новенькую нашу послушницу, ma mere? Разве может быть лучшее наказание за нарушение Великого молчания и поминания имени Господнего всуе, чем работать в грязи к вящей славе его?

Она посмотрела на меня и подавила улыбку, подметив выражение испуга и уныния у меня на лице.

— Очень хорошо, — сказала мать настоятельница. — Сестра Шарите, вы будете работать с сестрой Серафиной в саду до тех пор, пока она не сочтет, что более не нуждается в вашей помощи.

Я закрыла глаза в приступе мучительной тоски, а потом опустила взгляд на свои мягкие белые руки. Я была дочерью маркиза де Кастельморон и баронессы де Казенев. До сих пор мое представление о работе в саду ограничивалось тем, что я помогала матери срезать розы для нашей гостиной. Я не смогла удержаться и метнула на сестру Серафину гневный взгляд. Но она лишь улыбнулась мне в ответ.

Как только молитвенное собрание завершилось, я последовала за сестрой Серафиной. Мы миновали монастырские кельи и по каменному туннелю подошли к высокой стене. Когда она приотворила высокую дубовую дверь в конце прохода, на лицо ей упал луч солнца, и я увидела, что кожа монахини испещрена мелкими морщинками, разбегающимися глубокими паучьими лапками в уголках ее губ и глаз.

Несмотря на возраст, она двигалась с природным изяществом и повела меня по спокойному и тихому садику, огороженному стенами, вдоль которых шпалерами выстроились деревья и длинные цветочные клумбы, обложенные сырой соломой, из-под которой из земли торчали какие-то корешки. К одной стене прилепилась маленькая каменная хижина с соломенной крышей, спускающейся почти до земли, которая показалась мне будто пришедшей сюда из моего детства.

— Мотыги и лопаты хранятся вон там, — сестра Серафина посмотрела на меня с насмешливым сочувствием. — Ну же, не дуйтесь. Смотрите, какой сегодня чудесный день. Ведь наверняка вы предпочтете находиться здесь, на свежем воздухе, чем быть выпоротой сестрой Эммануэль?

— Полагаю, вы правы. — Я запрокинула голову, подставляя лицо ласковым солнечным лучам, глубоко вздохнула и ощутила облегчение, когда поняла, что мои невзгоды и страдания уже не кажутся мне всепоглощающими.

Сестра Серафина вошла в домик и вскоре вернулась, нагруженная садовыми инструментами.

— Вот, возьмите перчатки, чтобы поберечь ваши красивые руки. — Она перебросила мне пару кожаных рукавиц и широкополую соломенную шляпу с вуалью, какие носят крестьянки. — Надевайте, иначе солнце может испортить вам цвет лица.

С недоумением поглядев на нее — мне было странно слышать, как монахиня рассуждает о красивых руках и цвете лица, — я натянула перчатки и надела шляпу, бросив свою белую шапочку на подоконник хижины.

— Давайте сначала взглянем на моих пчел, — с этими словами сестра Серафина повела меня к южной стене, в которой были устроены ниши, заложенные соломой. — Помогите мне распеленать ульи. Но только осторожнее, чтобы не разбудить пчел.

Она принялась убирать охапки соломы, и я стала неуклюже помогать ей. Под соломой обнаружился пчелиный улей, сплетенный из тростника, стоящий на маленьком круглом столике с одной ножкой.

— Солома не дает пчелам замерзнуть зимой, — пояснила сестра Серафина. Она сняла каменную черепицу, лежавшую на крыше улья, и приложила ухо к отверстию. — Замечательно. Послушайте, как они жужжат.

Я с любопытством склонилась над ульем. К своему невероятному удивлению и восторгу, я действительно расслышала негромкое ровное гудение.

— Зима выдалась суровой. Я боялась, что потеряю несколько ульев, — обронила сестра Серафина, когда мы принялись распеленывать дюжину или около того круглых соломенных ульев. — Первые цветы уже распускаются. Скоро вылезут рабочие пчелы и начнут собирать нектар. А потом бедная старая королева последней покинет улей и совершит второй в жизни полет.

— Королева? Вы имеете в виду короля?

Сестра Серафина выпрямилась.

— Никакого короля нет. Только королева, которая всю жизнь проводит в заточении улья. В точности, как мы здесь.

Я рассмеялась.

— Но это же неправильно. Недаром говорят, что улей является лучшим примером того, как следует управлять королевством, когда все рабочие прислуживают королю. И нам вечно читали проповеди о том, как Его Величество должен править кнутом и пряником или, применительно к королю пчел, сладостью меда и болезненным укусом.

— Совершенно точно установлено, что ульем правит пчелиная королева, которую называют еще пчелиной маткой, но уж никак не король. Один голландский ученый доказал это еще двадцать лет тому, когда расчленил королеву пчел и обнаружил у нее яичники.

Я ахнула — мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-либо открыто говорил о таких вещах, — а потом рассмеялась. Меня охватило столь безудержное веселье, что пришлось опереться рукой о стену, чтобы не упасть.

— Zut alors. Подумать только, а ведь я когда-то надела платье, расшитое изображениями пчел, чтобы сделать королю приятное… Он знает об этом, как вы думаете? Его Величество лишь молча улыбается, когда его называют Королем пчел.

— Не знаю… Но ведь его интересуют естественные науки, не так ли? Разве не он учредил Академию?

Я с удивлением взглянула на сестру Серафину. Для пожилой монахини она была весьма недурно осведомлена обо всех перипетиях светской жизни.

— В общем, да, — ответила я, — хотя, насколько мне известно, он не проявляет особого интереса к естествознанию. Никогда не видела, чтобы король читал книгу, не говоря уже о том, чтобы посещать диспуты или заседания Академии. Sacre bleu. Как забавно. Я непременно должна написать принцессам и рассказать им об этом. Они с радостью нарядятся пчелиными королевами, чтобы подразнить двор.

Не успели эти слова сорваться с моих губ, как веселье мое угасло, и я вспомнила, что более не являюсь конфиденткой дочерей короля, и мне даже не разрешается писать письма. Тоска и отчаяние вновь захлестнули меня.

— Я позову вас, когда пчелы начнут собираться в рой, — сказала сестра Серафина. — Это поистине захватывающее зрелище. Захватывающее и страшное.

— Совсем как при дворе, — я попыталась улыбнуться.

— Да. Быть может, пчелиный улей и впрямь является подлинным олицетворением двора. Если так, то вам, пожалуй, стоит держаться от него подальше. На мой взгляд, он точно так же может превратиться в узилище для души, как и монастырь.

Это была правда. Я с любопытством посмотрела на нее. Она заинтриговала меня, эта монахиня с замечательными глазами цвета спелого меда и суждениями опытной и много повидавшей женщины. Совсем не эти качества я ожидала встретить в аптекаре захудалого и нищего монастыря, затерявшегося в деревенской глуши.

— Когда наступит время пчелиной матке повести рой, вы должны помочь мне поймать их. Я не хочу потерять ни одну свою пчелу, — сказала пожилая монахиня. — А теперь пойдемте разведем костер, вскипятим чайник и выпьем чаю, прежде чем начнем копать и мотыжить. Не знаю, как вы, но во мне здешняя еда всегда оставляет чувство голода.

Поскольку с самого утра у меня во рту не было и маковой росинки, не считая чашки молока, я с радостью принялась помогать сестре Серафине развести огонь в очаге в маленьком домике, а потом с любопытством огляделась по сторонам.

С потолочных балок свисали пучки травы, на полках теснились горшочки с сушеными листьями, цветами и всевозможными порошками красного, ярко-желтого и темно-коричневого цветов. В центре хижины стояли старенький стол с поцарапанной крышкой и два табурета, а у дальней стены приютилась небольшая кровать, застеленная стеганым покрывалом, сшитым из разноцветных лоскутков. Подобное буйство цветов я встретила впервые с тех пор, как попала в Жерси-ан-Брие. На скамье стояли тяжелая мраморная ступка и пестик, внутренности которой были испачканы чем-то коричневым.

— Так, давайте посмотрим, какой чай сегодня приготовить? Солодовый чай Святого Иоанна, чтобы осчастливить нас: шиповник и бузина, которые сделают нас здоровыми; пустырник, который сделает нас мудрыми; и ложечку меда, чтобы подсластить настроение. — Сестра Серафина набрала из нескольких горшочков немного высушенных листьев и цветков и всыпала их в глиняный заварочный чайник, а потом залила его кипятком.

— И ничего, чтобы сделать нас состоятельными? — поинтересовалась я.

— А к чему нам деньги? — ответила она, и ее глаза цвета спелого меда весело блеснули. Она налила бледную ароматную жидкость в две фаянсовые чашки и добавила в каждую по ложечке меда.

— Будь у меня деньги, я бы купила себе свободу. Мне не пришлось бы сидеть здесь взаперти по прихоти короля. Я могла бы уехать, куда захочу, и ничего не бояться.

Сестра Серафина вновь наполнила железный чайник дождевой водой из бочки за дверью и вернула его на огонь, прежде чем серьезно ответить:

— Да, понимаю, для вас бы все изменилось. Что до меня, то я была богатой и могу с полной уверенностью заявить, что счастливее от этого я не стала.

— Бедность тоже не делает нас счастливыми.

Она передала мне чашку.

— Нет, конечно. Давайте-ка выйдем на солнце и выпьем чаю. Вы не могли бы взять и мою корзинку?

Держа в одной руке чашку, а в другой — кипящий чайник, она первой вышла в сад. Мы присели рядышком на одной из невысоких стен, и я нерешительно пригубила чай. Он был восхитителен и тут же согрел меня.

— Смотрите, пчелы уже начали собирать себе еду. — Сестра Серафина показала на нескольких золотистых насекомых в черную полоску, которые роились над бледно-голубыми цветами розмарина. — Они тоже радуются весне.

Я улыбнулась и стала пить чай, отщипывая кусочки от липкого шарика, сделанного из меда, орехов и фруктов, который сестра Серафина достала для меня из горшочка. Солнце пригревало мне спину, над цветами жужжали пчелы, чашка горячего чая согревала меня — словом, я впервые за много месяцев ощутила себя умиротворенной.

— Теперь, когда опасность морозов миновала, мы можем посадить первые семена. — Сестра Серафина порылась в своей корзинке. — Капуста и лук-порей, кормовые бобы и горошек, петрушка, огуречник и чабрец. Давайте начнем с петрушки — она прорастает дольше всего. А вы знаете, что петрушку называют «дьявольским семенем»? — Она извлекла из корзинки маленький ситцевый мешочек, на котором красовалась надпись «prezzemolo».

— Нет, не знаю. А почему? — поинтересовалась я.

— Я и сама до конца не уверена. Есть легенда, которая гласит, что впервые петрушка выросла на том месте, где пролилась кровь какого-то греческого героя. Потом греки стали класть пучки петрушки на могильные камни и осыпать ею тела павших.

— Для чего? Чтобы отбить запах? А я и не знала, что петрушка обладает сильным ароматом.

— Скорее всего, это как-то связано с ее символическим смыслом: петрушка — самосевное растение, а это означает, что она вновь может вырасти на том месте, где погиб материнский стебель. Хотя прорастает она довольно долго, как я уже говорила. Когда я была маленькой, люди говорили, что это происходит из-за того, что семена перед прорастанием семь раз попадают в ад и возвращаются обратно.

Разговаривая, сестра Серафина сгребла в сторону полусгнившую солому и стала делать неглубокие бороздки в земле под нею. Затем она бросила в канавки россыпь крошечных черных семян.

— Может быть, это потому, что их дьявольски трудно погубить, — сказала она. — Не могли бы вы передать мне чайник?

Я выполнила ее просьбу, обернув ручку чайника передником, чтобы не обжечься. Сестра Серафина стала поливать семена кипятком.

— Им это очень нравится, — с широкой улыбкой заявила она. — Ну, теперь ваша очередь.

Опустившись рядом с ней на колени, я принялась повторять ее движения. Свежий весенний воздух пах просто замечательно — солнечными лучами на листьях и первыми благоуханными цветами. Это напомнило мне детство, потому что мою мать в редкие минуты отдыха неизменно можно было застать в маленьком саду неподалеку от замка, обнесенном стенами. В простом сером платье она расхаживала по вымощенным камнем дорожкам, повесив на сгиб локтя корзинку и держа в руке ножницы. Она выбирала цветы для украшения замка и лекарственные травы для лечения его обитателей.

— Вот, понюхай, Бон-Бон, — говорила она, срывая сиреневый побег лаванды. — Это лучшее средство от головной боли. Две пригоршни цветков следует залить кипятком, добавить туда пару капель лавандового масла и дать остыть. А потом лишь остается намочить в настойке платок и положить его себе на лоб.

Как часто, прихрамывая и обливаясь слезами, я ковыляла к ней с разбитой коленкой или ушибленной лодыжкой, упав с пони или оказавшись сбитой наземь своей собакой. Она опускалась на резную деревянную скамейку и усаживала меня к себе на колени, с серьезным видом исследуя мои царапины.

— Ничего страшного, моя Бон-Бон, у меня есть мазь, приготовленная из волчьего аконита. Я помажу твою ранку, и все пройдет. Ты помнишь, которая из этих травок — волчий аконит? Да, правильно, вон тот желтый цветок, похожий на маленький подсолнух. Он прогонит боль, как солнце разгоняет тучи. К завтрашнему дню ты и думать забудешь о своей болячке.

Разглядывая обнесенный высокими стенами сад монастыря, я заметила, что почки на яблонях уже набухли, а из-под соломы пробиваются первые робкие зеленые побеги. Под деревьями покачивались светло-зеленые стебельки чемерицы, а поросшее мхом основание колодца обступили сердцевидные листочки медуницы с белыми прожилками.

Я глубоко вздохнула и, повинуясь внезапному порыву, сказала сестре Серафине:

— Я так рада, что сижу сейчас с вами в саду.

— Я так и думала, что свежий воздух и несложная работа пойдут вам на пользу. У вас был довольно бледный вид, — откликнулась сестра Серафина.

— У меня было такое чувство, будто стены смыкаются, стремясь раздавить меня.

— Признаться, я рассчитывала на то, что сестра Эммануэль сочтет работу в саду наказанием, а не уклонением от оного. Она родом из благородного семейства, и ей трудно смириться с правилом о том, что все мы должны работать. Для нее возня в саду — типично крестьянский труд и, таким образом, она надеялась унизить вас. Она не понимает, какое это наслаждение — работать в саду Господнем. Здесь исцеляются все хвори, и душевные, и телесные.

— Это уж, во всяком случае, намного лучше, чем выносить ночные горшки, что она обычно заставляет меня делать. Мне придется притвориться, будто сегодняшняя работа для меня ненавистна, чтобы она позволила мне прийти сюда снова.

— На случай необходимости, у меня есть еще один козырь в запасе. Сажать семена петрушки могут только замужние женщины либо вдовы. А любая девственница подвергнется риску зачатия от самого Люцифера. — Сестра Серафина рассмеялась. — Так что, сами понимаете, им придется разрешить вам и дальше помогать мне. Во всем монастыре более не сыскать никого, кто не был бы virgo intacta.

Я не смогла удержаться и тоже рассмеялась. Ее веселье оказалось заразительным. А начав смеяться, я уже не могла остановиться. Я представила, как сестра Серафина, ханжески сунув руки в рукава, на собрании монахинь с самым серьезным видом заявляет матери настоятельнице, что только такая известная кокотка, как я, достойна помогать ей сажать петрушку. Сестра Серафина присоединилась ко мне. Глядя на ее выбившиеся из-под шляпы рыжие волосы с проблесками седых прядей и перепачканные в земле перчатки и передник, можно было забыть о том, что она — монахиня, и что я сама заточена в монастыре, и представить хоть на мгновение, что я — самая обычная женщина, весело смеющаяся в саду с подругой.

— Итак… означает ли это, что и вы тоже… — Я замялась, не зная, как лучше сформулировать вопрос, чтобы он не показался оскорбительным.

— Что у меня были любовники? О да, дорогая моя, и много. Знаете ли, я не всегда жила в монастыре. Подобно вам, я попала сюда на склоне лет. Иногда мне кажется, что так лучше всего. Слишком многие из здешних женщин так и не узнали вкуса жизни. Они терзаются желаниями, которых не понимают, и оттого им трудно обрести умиротворение. Я же пришла искать приюта в монастыре после долгих лет радости, горести и, боюсь, многочисленных грехов, так что я вполне счастлива здесь, в своем саду и со своими пчелами.

Я опустила взгляд на свои перепачканные кожаные рукавицы.

— Не думаю, что обрету здесь покой.

— Поначалу — нет, но со временем это может случиться. Время лечит то, что неподвластно разуму.

— Не думаю. — Голос мой прозвучал резко и хрипло.

Она долго молчала.

— Я понимаю, что отлучение от двора представляется вам жестоким и несправедливым, но, поверьте, все могло быть намного хуже. Это же не взаправдашняя тюрьма. Вы можете выходить в сад, любоваться небом, слушать пение птиц и жужжание пчел над цветами. Вы можете работать своими руками и видеть, как посаженное вами вырастает и приносит красоту в этот мир. Вы можете съесть то, что вырастили, и это тоже доставляет радость. А ведь есть еще музыка и пение, которые служат бальзамом израненной душе, да и сам монастырь наполнен красотой. Взгляните только на его каменные колонны, устремленные ввысь, или витражные окна, сверкающие, подобно драгоценным камням, или вышитые гобелены. И вы обзаведетесь подругами. Вы не одна. Поверьте мне, выдержать подобное намного труднее, почти невозможно, если вы — одна.

Вместо ответа я лишь повела плечом. Мне не хотелось верить ей. Она присела на корточки, глядя на мешочек с семенами петрушки, который держала в руках.

— Давным-давно я знала одну девушку, которую много лет продержали в заточении. Достойно удивления то, что она не сошла с ума.

Я подалась вперед. Как всегда, мне хотелось выслушать чужую историю.

— Но почему? И кто ее заточил?

— Родители продали ее колдунье за пригоршню горькой зелени. — Сестра Серафина принялась задумчиво перебирать крошечные черные зернышки в мешочке. — Петрушки, сурепки и рапунцеля. Когда ей исполнилось двенадцать, колдунья заперла девочку в высокой башне, стоявшей в глухом лесу, в комнате на самом верху, где не было ни дверей, ни лестницы. В башне имелось одно-единственное узкое окно, но ставни были закрыты, чтобы она не видела неба…

 

Веточка петрушки

Гора Манерба, озеро Гарда, Италия — май 1599 года

Она была уверена в трех вещах:

Ее зовут Маргерита.

Родители любили ее.

Однажды она непременно убежит отсюда.

В самые трудные времена, когда стены башни, казалось, давили ей на грудь, Маргерита вновь и вновь повторяла эти три вещи, подобно печальным заклинаниям, которые бормочешь, перебирая четки.

Ее заперли в этой унылой каменной клетке, когда ей было двенадцать лет от роду. С той поры минула уже пятьдесят одна полная луна, отмеченная шрамами на ее запястьях. Если она не убежит отсюда в самом скором времени, то неизбежно умрет здесь.

Венеция, Италия — апрель 1590 года

Впервые Маргерита встретила колдунью, когда ей исполнилось семь. Обычно, возвращаясь домой с рынка, Маргерита скакала вприпрыжку, распевая во все горло, или же бесстрашно вышагивала по самому краю канала, расставив руки в стороны. Сегодня, однако же, она шла медленно, высунув кончик языка сквозь дырку в передних зубах, что служило признаком наивысшей сосредоточенности. Маргерита несла в руках небольшой, теплый и бесценный сладкий пирог. Он восхитительно пах корицей и сахаром. Девочка подносила его к носу, а потом быстро облизывала краешек, и вкус пирога отзывался взрывом сладости и наслаждения во рту.

Ей было трудно удержаться, чтобы не съесть весь пирог целиком, но мать Маргериты доверила дочери его покупку и благополучное возвращение с ним домой. В прошлом году день рождения Маргериты пришелся на середину Великого поста, так что ей не разрешили съесть ни кусочка мяса, ни молока, ни яиц, вообще ничего вкусного. А в этом году ее день рождения выпал на первый день после Пасхального воскресенья, поэтому ее мать, Паскалина, решила устроить настоящее торжество. Маргерита удержалась, наслаждаясь ощущением сладкого тепла в ладонях и восхитительного аромата, щекочущего ноздри.

Вода в канале была молочно-зеленого цвета, и ее волнистая поверхность искрилась чешуйками серебра, бросая солнечные зайчики на каменные стены по обеим сторонам. Высоко над веревками, на которых сушилось белье, виднелся небольшой кусочек неба.

Когда Маргерита свернула на узенькую calle, ведущую к студии и мастерской ее отца, из глубокой тени дверного проема вышла женщина и остановилась перед ней, загораживая проход. Казалось, она вся светится в полумраке, как свеча. На ней была шапочка и платье золотой парчи, надетое прямо на прозрачную женскую сорочку с высоким присборенным воротником, обрамлявшим ее лицо, подобно нимбу святого. Она была высокой, выше отца Маргериты, вообще выше всех женщин, которых Маргерита видела до сих пор.

— Доброе утро, Маргерита, — сказала женщина, с улыбкой глядя на нее. — С днем рождения.

Маргерита с удивлением посмотрела на нее. Она была уверена, что никогда не встречалась с этой женщиной. У той было лицо, которое, раз увидев, непросто забыть. У женщины была кожа гладкая и чистая, как сливки, и огненно-рыжие, как у Маргериты, волосы. Она носила их распущенными, как незамужняя девушка, но они были столь искусно завиты и заплетены в мелкие косички, что на сооружение такой прически наверняка ушло не меньше часа. На затылке у нее красовалась маленькая шапочка золотого атласа, отделанная драгоценными камнями и простроченная по краю золотой тесьмой. Глаза у нее были в точности такого цвета, как и волосы. «Как у льва», — подумала Маргерита. Львы в Венеции встречались повсюду: гордо красовались на стойках перил, скалились с барельефов вокруг дверей и взирали со стен церквей. Львы с голодными золотистыми глазами, как у этой женщины, которая откуда-то знала, как зовут Маргериту.

— У меня есть для тебя подарок, — сказала женщина.

Когда она наклонилась, Маргериту обдал тяжелый аромат ее духов, заглушив даже сдобный запах пирога. Казалось, от женщины пахнет дальними экзотическими странами. Маргерита испуганно попятилась, но женщина лишь улыбнулась и надела что-то ей на шею. Девочка уловила блеск золота, а потом и ощутила непривычную тяжесть на груди. Скосив глаза, она увидела, что поверх грубой коричневой материи платья на груди у нее покоится золотой медальон.

— Но… кто вы такая? И откуда вы знаете, как меня зовут?

Женщина улыбнулась.

— Я — твоя крестная мать, Маргерита. Разве твоя мама не рассказывала обо мне?

Маргерита покачала головой. Женщина ласково щелкнула ее по кончику носа.

— Что ж, совсем скоро у нас будет возможность узнать друг друга получше. Передавай маме привет от меня и скажи, чтобы она не забывала о своем обещании.

— Si, — ответила Маргерита, хотя, конечно, получилось у нее не очень-то красиво и даже шепеляво, а все из-за того, что два передних зуба у нее выпали.

— Ну, беги домой. До скорой встречи, — сказала женщина.

Маргерита повиновалась и со всех ног помчалась домой, спеша похвастаться маме своим подарком. На бегу она оглянулась и увидела, как из дверного проема показался гигант-мужчина в черной накидке. Он протянул загадочной женщине в золотой парче руку, и та грациозно оперлась на нее, чтобы пройти по неровному булыжнику мостовой, а другой рукой приподняла широкие юбки так высоко, что Маргерита разглядела даже ее башмаки на толстой пробковой подошве.

На мгновение фигуры мужчины и женщины четко обрисовались на фоне светлого дальнего конца улицы. Мужчина был смуглым и массивным, на голову выше женщины. «Да он — настоящий гигант», — подумала Маргерита. Сердечко у нее захолонуло от страха, и она ускорила шаг, а в следующий миг споткнулась и упала. Пирог вылетел у нее из рук, упал на мостовую и развалился на куски. Маргерита заплакала. Она наклонилась, чтобы поднять кусочки и попытаться слепить их воедино. Метнув умоляющий взгляд в дальний конец улицы, она увидела, что мужчина и женщина уже скрылись из виду. Лишь канал да стены домов, на которых ослепительно чернели дверные проемы, окна и ставни блестели под лучами солнца. Маргерита осталась одна.

Она понуро поплелась домой, вся радость от замечательного пирога на день рождения куда-то подевалась.

Ее отец изготавливал маски, и нижняя комната их дома служила ему одновременно студией и мастерской. Ставни были отворены, открывая взору россыпи сверкающих сокровищ. Маски свисали с крючьев над окнами, занимая все пространство стен — простые белые маски с узкими прорезями для глаз и сеточками, золотисто-алые маски арлекинов, маски плачущие и смеющиеся, маски, украшенные павлиньими перьями, маски, усыпанные драгоценными камнями, маски, раскрашенные золотистыми лучами восходящего солнца, и белые маски со зловещими клювами, как у священного ибиса, которые носили во время чумы.

Отец Маргериты сидел на деревянном табурете, держа в одной руке маску из папье-маше, а в другой — тонкую кисточку. Уверенными и точными движениями он разрисовывал маску золотистыми узорами. Он обернулся, когда Маргерита, прихрамывая, вошла в комнату, отложил маску с кисточкой и раскрыл ей объятия.

— Что случилось, chiacchere? Ради всего святого, что стряслось?

— Я уронила пирог, — всхлипывая, сообщила она, когда отец приподнял и усадил ее к себе на колени. — Я старалась быть осторожной, честное слово. Но потом я споткнулась…

— А, ничего страшного. Такое случается сплошь и рядом. Смотри, пирог развалился как раз на три части. Одна — для твоего папы, еще одна — для мамы, и одна — для тебя. Нам все равно пришлось бы разрезать его. А ты всего лишь оставила несколько крошек на мостовой для бедных маленьких мышек и птичек.

Отец Маргериты был красивым мужчиной, с густыми темными бровями, крупным благородным носом и аккуратной темной бородкой. Когда он смеялся, на смуглом лице ослепительно выделялись белые ровные зубы. Маргерита очень любила, когда он поднимал ее и взваливал на плечо. Она начинала брыкаться и вертеться, а он поворачивался на месте, делая вид, что растерян, и приговаривал:

— Куда же подевалась Маргерита? Никто не видел мою chiacchere? Она ведь только что была здесь.

— Я здесь, папа, — визжала Маргерита, брыкаясь и стуча кулачками по его спине.

— Я слышу, как у меня над ухом звенит комар, но это не моя chiacchere.

Отец называл ее «chiacchere», потому что говорил, что она целыми днями трещит без умолку, как сорока. Отец придумывал для нее смешные ласковые прозвища: forellina, мой маленький цветочек; abelie, что означало «жимолость»; и topolina, моя славная маленькая мышка. Мать же Маргериты называла дочку только piccolina, моя малышка, или mia cara Margherita, моя любимая маргаритка.

Папа взял тряпку для кистей, которая лежала рядом с ним на скамье, и нашел на ней чистый уголок, чтобы вытереть слезы Маргериты. Вдруг он заметил у нее на шее золотой кулон и оцепенел.

— Откуда у тебя это?

Маргерита потрогала медальон пальцем.

— Ой, я совсем забыла. Одна тетя подарила мне его на день рождения.

Отец Маргериты опустил ее на пол и повернул к свету, чтобы получше рассмотреть кулон.

— Паскалина! — крикнул он.

Маргерита испугалась. Отец очень редко называл мать по имени. Обычно он обходился ласковыми прозвищами типа bellissima, cara mia и pascadozzia.

Прибежала Паскалина, на ходу вытирая руки о фартук.

— Что случилось? В чем дело?

Маргерита всегда считала маму самой красивой женщиной в мире. Волосы ее отливали новой бронзой, глаза лучились небесной голубизной, кожа была светлой, усеянной веснушками, а фигура отличалась мягкими изгибами и уютом. Паскалина все время напевала: и когда раскатывала тесто, и когда подметала пол, и когда стирала грязную одежду в корыте, и когда укладывала Маргериту спать по вечерам.

Oh, seni, sonnu, di la muntanedda, пела она. Lu lupu si mangiau la picuredda, oi nini ninna vo fa. Приди, моя радость, с маленькой горки и усни. Волк задрал маленькую овечку, а моя малышка хочет спать.

Увидев медальон, Паскалина побледнела, как смерть. Она схватила Маргериту за руки и воскликнула:

— Кто дал тебе его?

— Одна тетя. Она сказала, что это — подарок на мой день рождения. — На глазах у Маргериты выступили слезы.

— Как она выглядела?

— Что она говорила?

Маргерита переводила взгляд с сурового лица отца на растерянное лицо матери. Она не знала, кому первому должна ответить.

— Очень красивая тетя, — запинаясь пробормотала девочка. — Вся в золоте, как королева. Она назвалась моей крестной матерью и попросила передать тебе привет, мама, и сказала, чтобы ты не забыла о своем обещании.

С побелевших губ матери сорвался стон.

— Алессандро, нет! Что нам делать?

Алессандро обнял жену и дочь и привлек их к себе.

— Не знаю. Быть можем, если мы станем умолять ее…

— Это бесполезно. У нее нет ни капли сострадания. Нет, нам надо уехать. Мы должны бежать отсюда.

— Куда? — горестно спросил Алессандро. — Я изготавливаю маски, Паскалина. Я больше ничего не умею. Как еще я могу заработать на жизнь? В Болонье или Генуе не бывает карнавалов. Откуда мне знать, может, и commedia dell arte у них тоже нет. Я потеряю ремесло, и через месяц мы умрем с голоду.

— Но мы не можем здесь оставаться. Если она обвинит тебя… Ты не сможешь делать маски своими руками, Алессандро.

А Маргерита плакала навзрыд, умоляя родителей рассказать, что случилось.

— Кто она такая? О чем вы говорите? — Услышав же последние слова матери, она взвизгнула от ужаса: — Папа!

Отец вспомнил о ней и крепко прижал ее к себе.

— Не бойся, topolina. Не надо плакать. Все хорошо.

— Твои руки, папа. При чем тут папины руки, мама?

— Ни при чем. Все хорошо.

— Но кто эта тетя, папа? И почему мама плачет?

— Она — ведьма. И шлюха!

— Алессандро!

Услышав из уст отца такие слова, Маргерита настолько изумилась, что перестала плакать.

— Это правда. А как еще я должен называть ее? — Отец глубоко вздохнул. — Я поговорю с нею. У нее и так есть все, а у нас — ничего, кроме нашего маленького сокровища. Неужели же она может быть такой жестокой?

— Может, — с полной уверенностью ответила Паскалина.

— Пойдемте. — Алессандро встал. — У нашей девочки сегодня день рождения. Давайте отведаем этого замечательного пирога и вручим Маргерите ее подарки.

Взяв дочку за руку, он привел ее в portego, длинную и узкую комнату с окнами в обоих концах, одно из которых выходило на calle, а другое — на маленький канал. Portego была обставлена очень скудно — родители Маргериты были бедны, но мама украсила вышивкой несколько маленьких подушечек, брошенных на деревянную скамью, а над столом повесила поношенный ковер, красная бахрома которого выцвела до бледно-розового цвета. На стене висел чудесный гобелен, на котором были изображены стоящие в гавани корабли. На одном из них группа людей в роскошных костюмах синего, малинового и оранжевого бархата сидела за пиршественным столом, угощаясь фруктами, жареной птицей и вином, наливая его из кувшинов необычной формы. На другое судно грузили бочки и ящики, а третье как раз готовилось выйти в море, и его развернутые паруса ловили ветер. Маргерита очень любила этот гобелен. Ей нравилось представлять, как однажды и она отправится в странствие к дальним землям, где повидает всякие необыкновенные вещи, и где с нею случатся замечательные приключения.

Здесь, в portego, сидели богатые клиенты и пили вино, пока Алессандро показывал им ткани, перья, драгоценные камни и готовые маски. Пока заказчик описывал ему маску своей мечты, Алессандро набрасывал эскиз углем, и маска оживала на пергаменте, иногда — красивая, иногда — гротескная.

Отец Маргериты всегда говорил, что лишь под маской человек проявляет свою истинную натуру.

Маргерите не разрешали играть в portego, потому что никогда нельзя было сказать заранее, когда появится очередной клиент, так что комната всегда должна была оставаться чистой, прибранной и респектабельной. Семья использовала ее лишь по особым случаям, и поэтому глаза Маргериты изумленно расширились, когда она увидела, что мать застелила стол безукоризненно чистой белой скатертью, на которой расставила их лучшие оловянные миски и кружки. В синем кувшине стоял небольшой букетик маргариток, а в фаянсовой миске лежали три апельсина. На деревянной доске в полной готовности расположился грубый темный хлеб, а рядом, в миске с золотистым маслом и мелко нарубленным чабрецом, плавал мягкий белый сыр. В большом глиняном горшке исходил паром рыбный суп с фенхелем и стебельками свежей петрушки.

— Садись и поешь, topolina. — Алессандро подхватил Маргериту и усадил в единственное кресло, настоящий тяжелый трон из темного резного дерева с высокой спинкой и подлокотниками, на сиденье которого лежали мягкие подушки. Случись это три часа назад, Маргерита была бы вне себя от восторга. Она всегда полагала, что кресло принадлежало принцессе из сказки, и ей безумно нравились резные лапы вместо ножек и головы грифов, венчающие подлокотники. Но сейчас ей было грустно и страшно. Она не понимала, отчего так расстроены ее родители.

Маргерита взяла в ладошку медальон и в первый раз внимательно рассмотрела его. Он был искусно отлит в форме веточки петрушки и висел на тонкой золотой цепочке. Кулончик выглядел как живой — казалось, кто-то сорвал зеленый побег петрушки в саду и окунул его в жидкое золото. Маргерита решила, что такого красивого медальона она еще в жизни не видела.

Мать подняла голову и увидела, чем занята дочь.

— Сними его немедленно. — Она выронила половник, который с лязгом упал на стол, разбрызгивая коричневые капли по белой скатерти. Паскалина сорвала цепочку с шеи Маргериты и выбросила ее в открытое окно. Через мгновение до слуха Маргериты донесся слабый всплеск, когда украшение упало в канал внизу.

— Мое ожерелье!

— Паскалина, это было глупо. А что, если она попросит нас вернуть ее подарок?

— Я не допущу, чтобы моя Маргерита носила какой-либо подарок этой женщины.

— Паскалина, оно выглядело очень дорого…

— Мне все равно.

— Мое ожерелье! Ты выбросила его в окно.

— Прости меня, mia cara. Я куплю тебе другое, намного красивее, обещаю. Ты ведь на самом деле не хотела носить эту ужасную вещь, правда?

— Оно не было ужасным. Оно мне нравилось. Верни ожерелье обратно. — Маргерита разрыдалась и оттолкнула мать, когда та опустилась на колени рядом с нею. Паскалина тоже заплакала. Ее сотрясали сдавленные рыдания, которые так напугали Маргериту, что она замолчала. Она робко протянула руку и погладила мать по лицу, и Паскалина прижала ее к себе и зарылась лицом в ее волосы. На мгновение мать и дочь приникли друг к другу, а потом Паскалина вытерла глаза уголком фартука и встала.

— Прости меня, пожалуйста, моя маргаритка, но тебе не нужно то, что дала та женщина. Твой отец сказал правду. Она — колдунья. Ее подарки всегда обходятся слишком дорого. Мы с твоим отцом обязательно купим тебе что-нибудь красивое, когда в следующий раз пойдем на рынок. А теперь ешь свой суп, пожалуйста, пока он не остыл.

Пытаясь улыбнуться, Паскалина разлила суп по тарелкам, Алессандро нарезал хлеб, пустил его по кругу, а потом передал Маргерите большой кусок сыра и оливковое масло. Но есть она не могла. Отложив ложку, она по привычке сунула в рот большой палец левой руки.

— Смотри, мы купили тебе апельсинов. Мы знаем, что ты их любишь. А еще я сшила тебе новое платье. — Паскалина развернула простое платье темно-зеленой шерсти с поясом из ленты цвета меди в тон волосам Маргериты. Очевидно, мать купила его у старьевщика на рынке, а потом разрезала и аккуратно сшила вновь, чтобы скрыть пятна и прорехи. По всей видимости, на это у нее ушло несколько недель — ведь работать ей приходилось втайне от Маргериты. — А папа сделал тебе маску. Смотри, на ней нарисована маргаритка.

Маргерита уставилась на маску. Она была выкрашена в ярко-желтый цвет, по которому были разбросаны кружочки цвета меди, обозначая сердцевину цветка. Во все стороны тянулись белые лепестки, окаймленные золотистыми полосками. Над отверстиями для глаз топорщились длинные золотистые ресницы, а рот растянулся в широкой счастливой улыбке.

— La sua bella, — прошептала она, шепелявя сильнее обычного.

— Ты сможешь надеть ее на праздник Вознесения Господнего, который будет через несколько недель, topolina, — сказал Алессандро.

В другое время Маргерита подпрыгнула бы до потолка от радости, надев новое платье и маску, и распевала бы что-нибудь веселое. Сейчас она лишь негромко прошептала:

— Спасибо.

— Тебе не нравятся наши подарки? — с тревогой поинтересовалась мать.

Маргерита кивнула и выдавила улыбку, в которой было столько же жизни, как и в масках из папье-маше, висящих в отцовской студии.

 

Колдунья

Венеция, Италия — апрель 1590 года

На следующий день Маргерита вновь встретила колдунью. Женщина с глазами льва заглянула в окно мастерской и прямо через ставни заговорила с Маргеритой, которая сидела на скамье отца, перебирая бусины и перья.

— Доброе утро, Маргерита.

Девочка не ответила, хотя ручонка ее дрогнула, и серебряные бусинки раскатились по деревянной лавке.

— Ты должна быть готова прийти ко мне.

Маргерита покачала головой.

Колдунья нахмурилась.

— Что это значит? Или твоя мать забыла о своем обещании?

— Я… Я ничего не сказала ей, — повинуясь внезапному порыву, солгала Маргерита, и лицо ее залилось жарким румянцем.

— Что ж, передай матери, что я не забыла о ее обещании, и пусть она помнит о нем. Я рассчитываю, что она выполнит его.

Сунув большой палец в рот, Маргерита кивнула. Едва только колдунья ушла, как она бросилась на поиски родителей. Она слышала, как наверху раздаются их сердитые голоса.

— Она никогда не согласится, — причитала Паскалина.

— Я должен попытаться. Ведь не каменное же у нее сердце, в конце концов?

— Оно у нее ледяное!

— Все равно я должен попытаться. Для чего ей понадобилась маленькая девочка? А еще через семь лет chiacchere станет взрослой женщиной. Я пойду на рынок и найду там писца. Он знает, что и как полагается писать в таких случаях…

— Письмо? Мадонна, смилуйся над нами! Можно подумать, какое-то письмо способно растопить ее холодное сердце. Алессандро, умоляю тебя, мы должны уехать отсюда.

— Она найдет нас где угодно, — резко и сердито отозвался Алессандро. — Она — ведьма, не забывай об этом. Мы не сможем спрятаться от ее взора.

— Но мы не можем отдать ей нашу piccolina!

— Мама, что такое ты говоришь? — Маргерита вбежала на кухню и бросилась к матери, обнимая руками ее ноги.

На мгновение воцарилась ошеломляющая тишина. Потом Паскалина наклонилась и обняла ее.

— Не бойся, доченька, не бойся, моя маргаритка. Папа все устроит, он сделает так, что все будет хорошо. Правда, Алессандро?

Отец Маргериты взглянул на дочь, и в глазах его читалась скорбь, сожаление и что-то еще. Она с ужасом поняла, что это — страх. Маргерита не стала рассказывать родителям, что снова видела колдунью, а лишь сунула большой палец в рот и прижалась к матери, крепко вцепившись свободной рукой в ее юбку.

Алессандро расправил плечи и встал.

— Я пойду прямо сейчас. — Он снял свою кожаную куртку и накинул на плечи украшенный вышивкой и позументами дублет, висевший за дверью. Перед уходом он погладил Маргериту по медно-рыжей голове. — Не волнуйся, topolina, все будет хорошо. — С этими словами он вышел из дома.

После ужина Паскалина отвела Маргериту в спальню и уложила ее в постель, подоткнув одеяло. Девочка сжимала в руке рваный лоскут бледно-зеленой материи, единственный уцелевший клочок своего детского одеяла. Перед самым рождением Маргериты Паскалина расшила серовато-зеленую шерсть белыми атласными звездами, но от прежнего великолепия уцелела всего одна звезда в обрамлении рваной ткани. Маргерита называла клочок «Белла-Стелла», и только недавно ее удалось уговорить не таскать его с собой повсюду, чтобы он не потерялся.

Сунув палец в рот, Маргерита свернулась клубочком под одеялом, а мать напевала ей колыбельную, пока пальчики девочки, которыми она крепко обхватила руку Паскалины, не разжались, и она погрузилась в сон.

Следующий день тянулся медленно. Отец мерил шагами мастерскую. Работать он не мог: все валилось из рук. Лицо осунулось. Мать сидела с шитьем на коленях, но руки ее судорожно сжались, сминая тонкое белое полотно. Они почти не разговаривали.

Когда миновал полдень, Алессандро поднялся на ноги.

— У нее было довольно времени, чтобы прочесть письмо. Я пойду и поговорю с нею.

— Мой дорогой, будь осторожен, — напутствовала его Паскалина. — Держи себя в руках и постарайся не разозлить ее. Умоляй ее… умоляй ее о снисхождении.

Алессандро надел свой лучший жилет и вышел. Паскалина сидела не шевелясь, словно в забытьи, пока к ней не подошла Маргерита и не забралась к матери на колени, обхватив ее обеими руками за шею.

— Мама, а почему…

Мать очнулась и встала, ссадив Маргериту на пол.

— А давай-ка мы с тобой приготовим вкусный пирог для нашего папы, а? Он… он скоро вернется. И к его приходу у нас уже будет готово что-нибудь вкусненькое.

Спустившись в погреб, они обнаружили, что крысы сожрали муку. Паскалина опустилась на нижнюю ступеньку и посадила Маргериту себе на колени, и обе долго смотрели на прогрызенный мешок.

— Надо же такому случиться именно сегодня, — пробормотала она. — Что ж, придется идти на рынок…

— Не надо. Пожалуйста, давай не пойдем.

Паскалина задумчиво пожевала губу. Ее веснушчатое лицо выглядело бледным и усталым.

— Нет, нужно пойти. Без муки я не смогу испечь ни хлеб, ни пирог, ни просто сварить суп. — Она встала.

— Я не хочу никуда идти. — Маргерита вцепилась в материнскую юбку, и глаза ее наполнились слезами.

Паскалина помолчала, словно представляя, каково это — идти на рынок с хнычущим ребенком, который цепляется за ее ноги на каждом шагу, а потом со вздохом сказала:

— Очень хорошо. Ты останешься дома, моя маргаритка. Я схожу на рынок сама. И скоро вернусь. Смотри, не отворяй дверь никому.

Маргерита поднялась в свою комнату, чтобы поиграть с куклой. Спальня ее была маленькой, с низкой наклонной крышей. В ней было крохотное окно, из которого открывался чудесный вид через узкий переулок на сад у дальней стены. Сад был самым прекрасным местом, какое когда-либо видела Маргерита. Весной он превращался в океан нежных цветов, а летом был полон сочной зелени и фруктов. Осенью деревья радовали глаз золотым, алым и оранжевым буйством красок, столь же ярким, как волосы Маргериты. Сад был красив даже зимой, когда голые ветви отчетливо вырисовывались на фоне старых каменных стен и зеленых изгородей, причудливо окаймлявших клумбы зимостойких растений и цветов.

А вот мать Маргериты очень не любила смотреть на этот сад. Она всегда старательно закрывала ставни, так что в комнате Маргериты круглый год царил полумрак. Однако Маргерите требовался свет, чтобы видеть свою куклу, поэтому она раскрыла ставни и выглянула в сад.

Колдунья сидела под цветущим деревом и что-то пила из золотого кубка, расправив юбки, подобно лепесткам синего цветка, и ее золотисто-рыжие кудри сияли и переливались на солнце. Она подняла голову, улыбнулась Маргерите и поманила ее к себе. Маргарета с грохотом захлопнула ставню и юркнула в постель. Сердечко ее больно колотилось о ребра.

Немного погодя кто-то забарабанил в дверь. Посетитель стучал и стучал, даже не думая униматься. Маргерита попыталась не обращать внимания на стук, но он был слишком громким. Она представила, что будет, если его услышат соседи и подумают, не случилось ли чего. Она представила, что с отцом могло произойти несчастье, или же на рынке что-то случилось с матерью. Она более не могла выносить тягостной неизвестности. Маргерита встала с кровати, тихонько сошла по лестнице в мастерскую, где в полумраке со стен ей подмигивали и ухмылялись маски, и приоткрыла дверь, совсем чуть-чуть.

На пороге стоял огромный мужчина, одетый в черное, с лицом круглым, как луна.

— В чем дело? Что случилось?

— La Strega Bella хочет тебя видеть. — Мужчина легко распахнул дверь настежь, хотя Маргерита навалилась на нее всем телом.

Через порог шагнула колдунья.

— Маргерита, ты меня разочаровала.

От страха девочка не могла вымолвить ни слова. Она чувствовала, как у нее подгибаются колени.

— Ты передала матери мои слова?

Маргерита покачала головой.

— Но почему? Или ты боишься? Ты не должна опасаться меня. Я давно уже тебя жду.

Маргерита нахмурилась. Она знала, что ведет себя грубо, но извиняться не собиралась.

— Дай мне руку, — приказала колдунья.

Маргерита послушно протянула руку. На мгновение она даже решила, что колдунья хочет подарить ей еще одно ожерелье, и сердечко ее радостно забилось в предвкушении. Но потом она подумала, что колдунья может отшлепать ее по руке ивовым хлыстом, совсем так, как наказывал мальчишек школьный священник, и собралась отдернуть ладошку.

Но колдунья улыбнулась и наклонилась к ней, взяв руку Маргериты в свои, мягкие, белые и надушенные. Она поднесла ладошку Маргериты ко рту и откусила кончик ее левого безымянного пальца. Маргерита закричала.

Колдунья выплюнула окровавленный комочек плоти. Губы ее были перепачканы красным. Она промокнула их носовым платком, который извлекла из рукава.

— Передай матери, что она должна выполнить свое обещание, иначе я тебя съем, — любезно заявила колдунья и вышла на улицу.

Маргерита ногой захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. Из раны на левой руке струилась кровь. Она замотала ее передником. Через несколько мгновений на ткани расплылось красное пятно. Маргерита заплакала навзрыд. Она соскользнула по двери на пол и села, подтянув колени к груди. В руке пульсировала жгучая боль.

Она не знала, что делать.

Вскоре Маргерита услышала, как в замке поворачивается ключ. Она отползла в сторону, и дверь отворилась. В прихожую вошла мать, держа в руках корзинку с продуктами. Маргерита подняла заплаканные глаза к матери и протянула изувеченную руку, по-прежнему замотанную передником. От неожиданности Паскалина выронила корзинку.

— Ой, святая матерь Божья! Что случилось?

— Она… Она пришла… И откусила мне палец… Она сказала… сказала, что съест меня… если ты забудешь о своем обещании.

Дико вскрикнув, мать упала на колени рядом с Маргеритой. Размотав окровавленный передник, она увидела рваную рану на кончике левого безымянного пальца дочери.

— Все не так плохо. Палец уцелел. Она откусила даже не весь кончик. Рана заживет. Она обязательно заживет, родная моя. Не плачь. Давай я перевяжу тебе пальчик. Ах ты бедненькая моя. Разве я не говорила тебе, чтобы ты никому не открывала дверь?

— Она сказала, что съест меня целиком. — Маргерите показалось, что она вдруг превратилась в двух разных людей. Одна ее половинка плакала и дрожала всем телом, протягивая руку в потеках крови, а другая стояла рядом, холодная и отстраненная.

Паскалина бережно перевязала Маргерите палец, подогрела суп, а потом стала кормить ее с ложечки, как маленькую, и дочка послушно открывала рот. Затем Паскалина усадила Маргериту себе на колени и принялась баюкать ее, напевая колыбельную.

— Farfallina, bella e bianca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la — poi si resta spora un fiore, e poi si resta spora un fiore… Бабочка, красивая и белая, летай себе, летай, никогда не уставай, порхай и здесь и там — и вот она отдыхает на цветке… И вот она отдыхает на цветке.

Уже давно сгустились сумерки, когда домой наконец вернулся Алессандро.

— Простите меня. Она заставила меня ждать очень долго, — устало пояснил он. — Chiacchere уже спит?

Маргерита на открывала глаз, прижавшись щекой к материнской груди.

— Пока ты обивал пороги ее дворца, La Strega Bella пришла сюда и откусила Маргерите кончик пальца.

— Что?! — Алессандро наклонился и бережно взял Маргериту за руку, рассматривая перевязанный палец. — Она сошла с ума?

— Это — предостережение.

— Мои руки. — Алессандро тяжело опустился на лавку. — Если мы не отдадим ей Маргериту, она обвинит меня в воровстве, и мне отрубят обе руки. Как мы тогда будем жить?

— Ты видел ее? — поинтересовалась Паскалина, когда молчание стало невыносимым.

Алессандро покачал головой.

— Она не пожелала принять меня. После долгого ожидания ко мне вышел этот ее слуга-кастрат. Было очень странно слышать, как такой гигант разговаривает высоким, писклявым голосом. Он сказал…

— Что она не сжалится над нами, — мертвым, невыразительным голосом закончила Паскалина после того, как муж умолк на полуслове, будучи не в силах продолжать.

— Да. Она не смягчится. Она говорит, что я обокрал ее и теперь должен понести наказание. Господь свидетель, это была всего лишь пригоршня листьев, которая ровным счетом ничего не стоит, но ведь она может заявить, что угодно, и судьи поверят ей. Она спит с большинством из них.

Маргерита чувствовала, как тяжко вздымается материнская грудь, к которой она прижималась щекой.

— Бедная моя девочка.

— Ей исполнилось уже семь лет, — хриплым и незнакомым, каким-то надтреснутым голосом заговорил Алессандро. — Она достаточно взрослая, чтобы отправиться в монастырь или поступить на службу. Будь у нас еще дети, мы были бы счастливы тем, что она хорошо пристроена.

— Но она у нас одна, наша родная маленькая девочка. Мы не может отдать ее в руки той женщине. Только представь, что она с нею сделает.

— Кастрат заявил, что синьорина Леонелли будет обращаться с Маргеритой, как с собственной дочерью. Она пойдет в школу и ни в чем не будет нуждаться.

— Но для чего она ей нужна? Или она хочет… — голос у Паскалины дрогнул и сорвался.

— Он поклялся мне, что синьорина Леонелли не станет… обучать нашу девочку своему ремеслу. По его словам, она пообещала, что с нею все будет в порядке.

— Мне… мне позволят видеться с нею?

Ответом ей стало долгое молчание.

— Не думаю, — наконец нашел в себе силы произнести Алессандро.

Паскалина вновь крепко прижала к себе дочь.

— Моя малышка. Прости меня, прости.

Маргерита не могла говорить. В животе у нее образовалась пустота, словно она спускалась по лестнице в темноте и вдруг обнаружила, что ступеньки под ногами куда-то исчезли.

— Пойдем, я уложу тебя спать, родная моя. Я подоткну тебе одеяльце. Все в порядке, у нас все будет хорошо, обязательно. — Паскалина уложила Маргериту в постель и бережно пристроила забинтованную руку поверх одеяла. Она присела на край кровати и стала гладить дочку по голове.

Прижимая к груди клочок своего детского одеяла, Маргерита смотрела на лицо матери, бледное и напряженное в свете свечи.

— Мама, за что? — прошептала она. — Почему эта женщина хочет отнять меня у вас? Почему она откусила мне кончик пальца? Что она имела в виду, когда сказала, что ты обещала отдать ей меня?

 

Любит-не-любит

Кастельротто, Италия — ноябрь 1580 года

— Вся моя семья умерла от ужасной лихорадки, — сказала Паскалина, убирая непослушную прядку волос со лба Маргериты. Там, откуда я родом, мы называли ее blitz-katarrh, потому что она поражала стремительно и внезапно, как молния. Однажды моя мать пожаловалась, что у нее раскалывается голова и ей больно глотать. Через несколько дней она скончалась, а вся моя семья металась и горела в лихорадке. Я делала все, что могла, честное слово, но я и сама была больна. К тому же мне тогда было всего четырнадцать. А помочь мне было некому. Вскоре они все умерли: мои родители, дедушка с бабушкой, младшая сестра и маленький братик.

У меня нет слов, чтобы описать весь тот ужас. Я не знала, что мне делать. Пришли сборщики трупов и уволокли тела, а потом свалили их в яму за городом. Меня заперли в доме, заколотив окна и двери, и я провела там сорок дней и ночей. Думаю, что тогда со мной случилось легкое помешательство. Мне ничего не оставалось, кроме как расхаживать по нашему маленькому дому, молиться и петь самой себе колыбельные. Дни тянулись бесконечной чередой, и я отмечала их черточками, которые рисовала углем на стене над очагом. Но на сороковой день никто не пришел, чтобы освободить меня. Я разбила окошко на чердаке и обнаружила, что улица пуста. Смерть унесла почти всех жителей.

Мне пришлось воровать еду из опустевших домов. В одном из них я наткнулась на мертвую женщину, рядом лежал умерший ребенок. Никто не позаботился отвезти трупы в яму за городом, куда сваливали умерших. Поэтому я оставила их лежать на месте, прихватив лишь несколько монет с каминной полки.

Я не знала, куда мне деваться. Я вышла на главный тракт и побрела по нему вниз с горы, потому что так идти было легче. Я шла и шла, просила милостыню или нанималась на какую-нибудь работу за еду. Иногда люди были добры ко мне. Иногда — жестоки. И нигде я не находила счастья или хотя бы умиротворения. Участь, постигшая членов моей семьи, шла за мной по пятам.

Через два года после смерти родителей я добралась до Венеции. Она показалась мне сказочным городом, плывущим над водами лагуны, словно его сотворил добрый волшебник. Я сидела на лугу и смотрела на это чудо, срывала цветы у себя под ногами — клевер, маргаритки и лук виноградный — и плела венок. Потом я спустилась к берегу, и какой-то мальчишка перевез меня на лодке через лагуну в обмен на поцелуй.

К этому времени моя одежда превратилась в лохмотья. Ноги были босыми. Очень сильно хотелось есть. Я ощущала себя легкой и невесомой, как пушинка, которую могло унести легчайшим дуновением ветра. Стояло лето. Мои ступни холодил мощеный булыжник площадей. Я наобум бродила по городу, шла туда, куда несли меня ноги. Вот так я и вышла на резной каменный мост, который вздымал свои широкие арки над водой, словно маленький город, выстроенный на лучах радуги. Я карабкалась по ступенькам, пока не поднялась на седьмой уровень с его сдвинутой набекрень каменной шапкой, и там остановилась, облокотившись о перила. Далеко внизу на воде подернулось рябью мое отражение, и я спросила себя, кто эта девушка… худенькая девушка с венком из полевых цветов на огненно-рыжих волосах. Она нисколечко не походила на ту Паскалину, которую я знала. Кажется, я заплакала. И вдруг на воде рядом с моим лицом появилось еще одно: ко мне подошел какой-то молодой человек.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Я едва не ответила ему, что мне ужасно одиноко, но потом испугалась, что он неправильно поймет меня, поэтому я сказала ему, что голодна.

Он помолчал, а потом спросил:

— Вы не продадите мне свой венок? Здесь, в городе, нам нечасто попадаются такие красивые цветы.

Я кивнула, стянула с головы венок и отдала ему. Взамен он дал мне мелкую монетку и рассказал, как пройти на рынок. Я поблагодарила его и, выждав, пока он пройдет подальше, тайком последовала за ним. Так я узнала, что он живет в лавке, в которой висели самые диковинные и необычные предметы, какие я когда-либо видела, — маски, сверкавшие драгоценными камнями, позолотой и яркими красками. Лавка показалась мне настоящей пещерой Али-Бабы, полной сказочных сокровищ. Над лавкой было окно, в котором в ящике на подоконнике росли цветы и травы, а на веревке, протянутой над моей головой, висел чудесный ковер. Его выбивала щеткой милая и добрая на вид женщина. Ноздри мои уловили запах супа и свежеиспеченного хлеба. Картина эта выглядела настолько домашней и уютной, что я снова заплакала. Всем сердцем мне хотелось оказаться в таком вот доме.

Сжимая в ладони монетку, я подошла поближе и заглянула в окошко. Я услышала смех и звуки веселого голоса. Прямо над моей головой ему ответил тот самый молодой человек, что дал мне монетку.

— Ладно, признаюсь, она была очень красива. У нее восхитительные рыжие волосы. Хотя я купил цветы совсем не поэтому. Она выглядела такой печальной…

Я не стала больше подслушивать, боясь, что меня увидят, и осторожно пошла дальше по улице, то и дело оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что меня никто не заметил. Когда я обернулась в последний раз, то увидела, что с другого конца улицы на меня смотрит какая-то женщина. Очень красивая. На ней было платье, какого я никогда раньше не видела, расшитое таким количеством драгоценных камней, что, казалось, оно переливается при ходьбе. Ее волосы были того же огненно-рыжего оттенка, что и у меня, и она носила их распущенными, словно молодая девушка. И глаза у нее были под стать волосам.

Она улыбнулась мне:

— Ты голодна?

Я кивнула, и она отворила калитку в стене. За нею оказался самый необыкновенный сад, какой только можно представить, огромный, прохладный и прекрасный. В дальнем конце сада высился роскошный дворец. Здесь росли апельсиновые деревья, разные травы, овощи и цветы, обрамленные зелеными изгородями, подстриженными в форме цветов. Вдоль высоких каменных стен тянулись ряды фруктовых деревьев, среди которых я заметила абрикосы, сливы, гранаты и смоковницы. От волшебных ароматов у меня потекли слюнки.

— Угощайся, — сказала она.

Можешь мне поверить, я не устремилась в сад, забыв обо всем на свете. За последние несколько лет я научилась осторожности, и потому с подозрением взглянула на нее.

— А что вы хотите взамен?

— Просто поговорить с тобой.

Я с тоской посмотрела на сад, не решаясь, однако, переступить порог. Стены были чересчур высокими, чтобы через них можно было перебраться, а дверь, которую она распахнула для меня, сработана из дубовых плах толщиной с мою руку и обита полосами кованого железа. В замке торчал массивный железный ключ. Достаточно было одного движения, чтобы повернуть его и запереть меня внутри.

— Мы можем поговорить здесь, — сказала я.

Женщина улыбнулась, сорвала с дерева плод и протянула мне. Это оказался инжир, с кожицей цвета сумеречного неба. Я тут же представила его вкус у себя на языке и то, как сладостно он потечет по моему пересохшему горлу. Еще мгновение я пыталась устоять перед искушением, а потом вдруг вспомнила о монетке, которую сжимала в ладони, и протянула ее женщине.

Судя по выражению ее лица, она была удивлена.

— Ты права. За все нужно платить. За свою монетку ты можешь получить немного хлеба и вина. Входи.

Запах свежеиспеченного хлеба стал для меня настоящей пыткой. Когда она взяла мою монету и прошла в калитку, я последовала за нею, сунув инжир в рот. Женщина провела меня через сад на террасу, где под навесом из виноградных лоз обнаружился столик, на котором стоял кувшин с вином. Она наполнила бокал и позвонила в колокольчик. Вскоре показались слуги, держа в руках подносы с угощением. Пока я ела, она принялась расспрашивать меня.

— Как тебя зовут?

— Паскалина.

— Сколько тебе лет, Паскалина?

— Семнадцать, — солгала я.

— Ты еще девственница?

Я покраснела и понурила голову. Помнишь, я говорила, что не все люди были добры ко мне, когда я попрошайничала на дороге? Словом, это — все, что тебе нужно знать. Думаю, она догадалась о том, что со мной произошло, потому что немного помолчала.

— Меня зовут Селена Леонелли. — Она подлила мне еще вина. — Я — куртизанка. Все, что ты здесь видишь: дом, сад, платья, украшения, слуги — все это у меня есть, потому что я продаю свое тело.

Должно быть, я испуганно отпрянула. Мне приходилось слышать рассказы о женщинах, которые силой или обманом заставляли девушек заниматься проституцией, и я вдруг уверилась, что именно с этой целью она и заманила меня в свой сад.

— Не бойся, — сказала синьорина Леонелли. — Я стала куртизанкой только потому, что моя мать умерла, когда я была совсем еще маленькой. И я никого не собираюсь силой заставлять заниматься тем же. Ты очень красива, и тебя ждет успех, если ты этого захочешь, но, судя по выражению твоего лица, подобное занятие тебя не прельщает.

Я покачала головой.

— Так чего же ты хочешь, Паскалина?

Я вспомнила доброго молодого человека, который дал мне монету, и его дом с цветочными горшками на подоконнике и ковром на веревке, и его лавку, которая показалась мне полной сокровищ пещерой Али-Бабы.

— Я хочу иметь дом. И мужа, который любил бы только меня одну.

— Я могу помочь тебе, — сказала синьорина Леонелли. — Но ты должна пообещать, что заплатишь мне за услугу, когда придет время.

* * *

Через неделю я вновь стояла на мосту Риальто-Бридж с букетиком маргариток. Я вымыла лицо и голову в колодце в центре campo, и теперь волосы мягким рыжим водопадом ниспадали мне на спину. Ко мне подошли несколько мужчин, полагая, что я хочу продать свое тело, но я прогнала их прочь. Я ждала молодого человека, который дал мне монету.

Наконец он появился — высокий, привлекательный, с темными кудрями и благородным носом, одетый в красивый красный дублет. Я робко шагнула ему навстречу, протягивая букетик маргариток.

— Купите мои цветы, благородный господин!

Глаза его весело блеснули.

— Как вас зовут? — поинтересовался он, роясь в карманах в поисках монеты.

— Паскалина.

— Пасхальный ребенок, не так ли?

Я кивнула, хотя на глаза мне навернулись слезы, стоило мне только подумать о своих родителях, которые любили меня и дали мне имя, и чьи обглоданные кости теперь гнили в смертной яме.

— Вы — само воплощение весенней красы, — негромко произнес молодой человек, протягивая мне монету.

Когда я передавала ему цветы, наши руки на мгновение соприкоснулись. Я отпрянула, чувствуя, как между нами проскочила искра, как случалось иногда, когда я расчесывала волосы.

Он пристально взглянул на меня.

— Где вы живете?

— Нигде.

— Но вы должны где-то жить.

— Мой дом там, где я могу приклонить голову. В церкви, на крыльце дома или под мостом.

— Разве у вас нет семьи, родных?

— Они все умерли.

— Бедняжка. — Похоже, он искренне сочувствовал моему горю.

— Должно быть, у Господа были на то свои причины. Я не в силах представить, каковы они, но мне остается верить, что они достаточно веские, иначе я возненавижу Его за то, что он забрал моих родителей.

Он кивнул, и на лице его отразилось сострадание.

— Я иногда жалею, что не умерла вместе с ними, — с горечью вырвалось у меня.

— Не говорите так. Лучше все-таки оставаться живой, не так ли?

Я покачала головой и отвернулась.

— Мне очень жаль. Надеюсь… у вас все наладится.

Вместо ответа я лишь пожала плечами. Постояв еще немного, он ушел, оставив меня одну, с монетой в руке.

Через неделю я вновь ждала его с очередным букетиком маргариток. На этот раз он сразу же подошел ко мне и сказал:

— Паскалина, я беспокоился о вас. У вас все в порядке?

На сердце у меня потеплело. Я улыбнулась ему и кивнула.

— Я в первый раз вижу, как вы улыбаетесь.

— А мне впервые хочется улыбаться. Вы купите мои цветы?

— С удовольствием.

Мы стояли и разговаривали о погоде, о цветах, о том, что я буду делать со своей монетой, а потом он сказал:

— Я должен идти, иначе я опоздаю. Вы придете… придете сюда еще раз?

Я кивнула. Уходя, он оглянулся, и взгляды наши встретились. Он улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ.

На следующей неделе наступил Иванов день. Я пошла на луг и нарвала столько маргариток, сколько смогла унести, а потом стала ждать его на мосту. Вскоре я увидела, как он с радостной улыбкой спешит мне навстречу.

— Я подумала, — сказала я после того, как мы немного поговорили, — что, быть может, вы захотите посмотреть, где я живу.

Он отступил на шаг и нахмурился.

Я гордо выпрямилась и приподняла подбородок.

— Я не собиралась… предлагать вам свое тело, если вы подумали об этом. Неужели я стояла бы на улице, продавая луговые цветы, если бы занималась этим ремеслом? Я бы жила в хорошем доме, носила бы шелка и атлас и ела бы язычки ласточек. Я бы заработала целое состояние, если бы решила стать куртизанкой. Но вот я стою перед вами босиком и в лохмотьях, питаясь отбросами из сточной канавы. — Глаза мои наполнились слезами, и я повернулась, чтобы уйти.

Он схватил меня за руку.

— Простите, я не хотел оскорбить вас.

— Вы были очень добры, — сказала я, не глядя на него. — Вам необязательно покупать мои цветы. Я всего лишь хотела поблагодарить вас.

Он отпустил мою руку и поклонился.

— Прошу прощения. Разумеется, я пойду с вами.

Когда мы сошли с моста, я робко заметила:

— Я даже не знаю, как вас зовут.

Он улыбнулся.

— Меня зовут Алессандро.

— Красивое имя. Оно мне нравится.

— Так звали отца моего отца, — пояснил Алессандро. — И, скорее всего, отца его отца тоже.

— Пойдемте сначала на рынок. Я покажу вам, что сделаю с монетой, которую вы мне дали.

Я купила свежего хлеба, головку чеснока, кружок сбитого масла, завернутого в муслин, и рыбу. Он вызвался нести покупки, и я улыбнулась, глядя на него — с букетиком маргариток в одной руке и рыбой, болтающейся в другой, он выглядел очень смешно. Он тоже улыбнулся мне и расхохотался, и я едва не рассмеялась в ответ.

Я привела его в маленькое гнездышко, которое соорудила для себя на крытой галерее старой заброшенной церкви. Дверь была заперта, в замочной скважине колыхалась паутина. Я притащила старую дверь и загородила ею вход, а потом завалила его досками и прочим хламом, чтобы он походил на кучу мусора. Чтобы попасть внутрь, Алессандро пришлось опуститься на колени. Он выпрямился, отряхнул панталоны, огляделся по сторонам, и на лице его появилось странное выражение.

Я сделала все, что в моих силах, чтобы привести галерею в порядок, смастерила метлу из веток и даже отыскала старое ведро, в которое набирала воду из колодца на площади. У одной стены, выложив полукругом старые камни, я устроила очаг, в котором разводила огонь. У другой находилось мое ложе из старых занавесок и подушек, которые я вычистила, как могла. В старом кувшине на подоконнике у окна над постелью стоял букет цветов — маргариток, тысячелистника, фенхеля, любистка и шиповника, — которые я собрала в лесу и на лугу на материке. Все эти цветы символизировали любовь и желание, как объяснила мне куртизанка. Она же дала мне толстую красную свечу, немножко мирта и розового масла, чтобы натереть ее ими.

— Да у вас здесь настоящий маленький дом.

Я кивнула.

— Я боюсь, что его кто-нибудь найдет и выгонит меня на улицу. Каждый день, возвращаясь сюда, я со страхом представляю, что все мои труды пропали даром, и все здесь прибрано.

— Зимой здесь будет холодно.

— Все равно не так холодно, как если бы мне пришлось ночевать на улице.

С помощью кресала я зажгла сначала свечу, а потом развела в очаге огонь, пристроив на угольях небольшую железную кастрюльку. В нее я положила две пригоршни петрушки из сада куртизанки, которые вымачивались там вот уже два часа. Я почистила и нарезала рыбу на старой доске, а потом переложила ее вместе с мелко нарубленным чесноком и растопленным маслом на старую сковородку, которую, как и все прочее, нашла в мусорной яме. Обжарив рыбу, я опустила ее в кипящую воду с петрушкой, после чего вернула кастрюльку на огонь, чтобы медленно довести до кипения.

Вскоре мой маленький домик наполнился восхитительными ароматами. Алессандро расстелил свою накидку прямо на плитах пола и сел на нее. Я пристроилась на краешке своей импровизированной постели. Он стал ненавязчиво расспрашивать меня о моем доме и семье. Голосом, звенящим от боли, я отвечала ему, как могла. Один раз он даже сочувственно протянул мне руку. Я взяла ее, и он накрыл мою ладонь своею.

У меня была только одна миска и одна ложка, поэтому мы ели по очереди, макая хлеб в прозрачный зеленый бульон и вылавливая оттуда маленькие кусочки восхитительной белой рыбы. Стемнело, и пламя красной свечи и небольшого огня в очаге отбрасывало резкие тени на его лицо. Он казался мне самым красивым мужчиной на свете. Я подумала, что если он сейчас полюбит меня, то я буду счастлива вечно. Когда мы покончили с супом, я взяла его лицо в ладони, привлекла к себе и поцеловала.

О, моя родная piccolina, я полюбила его всем сердцем. Может быть, ты думаешь, что я не должна была просить куртизанку сделать так, чтобы и он полюбил меня. Может быть, он влюбился бы в меня и так, без петрушки, которую я сорвала в ее саду, и без красной свечи, которую она дала мне. Но разве могла я знать наверняка? Я была жалкой нищенкой, одетой в убогие лохмотья. Наступил Иванов день, стояла еще достаточно теплая погода и можно было спать под открытым небом. Но вскоре должна была прийти зима, и я бы замерзла насмерть. Мне было очень нужно, чтобы он полюбил меня.

Думаю, что именно в ту ночь мы и зачали тебя, моя дорогая девочка, моя маргаритка. Хотя я узнала об этом не сразу. Мы с Алессандро лежали в куче тряпья и любили друг друга так самозабвенно, как только могут любить мужчина и женщина. А когда мы затихли в объятиях друг друга, я смеясь вытащила маргаритку из букета, который мы поставили в ведро, и воткнула ему в волосы за ухом.

— Там, откуда я родом, мы называем маргаритки «любит-не-любит», — сказала я.

— Правда? Какое странное название.

— Ты — типичный городской мальчишка. Разве ты не знаешь, как нужно сделать? — Я прижалась щекой к его груди и взяла еще одну маргаритку. Оборвав один лепесток, я нараспев произнесла: — Любит. — Оборвав другой, пропела: — Не любит. — Один за другим маленькие белые лепестки, кружась, слетали на пол, пока не остался всего один, самый последний. Я сорвала его, с торжеством заключив: — Любит.

— Люблю, — сказал Алессандро и склонился надо мной, чтобы поцеловать.

 

Горькая зелень

Венеция, Италия — январь 1583 года

Мы должны были быть счастливы. И так оно и случилось. Почти.

Когда мы поженились, ты была совсем еще маленькой мышкой в моем животе. Никто, кроме меня и твоего отца, не знал, что ты там есть, хотя, пожалуй, твоя nonna о чем-то таком догадывалась.

Она настояла на том, чтобы мы поселились в этом доме, а сама переехала к твоей zia Донне, которая только что родила двойню. Бабушка оставила нам все: мастерскую, маски, отливочные формы, краски, перья и хрусталь, большую часть мебели и даже свою кровать. У меня появилось то, о чем я могла только мечтать, даже ковер, который надо было выбивать, повесив на веревке над улицей.

Каждый раз, когда я глядела в окно на сад куртизанки, я не могла избавиться от жгучего чувства вины.

Мы не были столь богаты, как она: у нас не было роскошного дома, собственной гондолы, платьев и слуг. Тем не менее через несколько месяцев после нашей с Алессандро свадьбы я взяла все деньги, которые удалось сэкономить на хозяйстве, и пошла к ней, чтобы отдать. Она ведь сама говорила, что за все нужно платить.

Но женщина холодно посмотрела на меня и заявила:

— Мне не нужны твои деньги.

— Я всего лишь хотела отблагодарить вас.

— Мне не нужна и твоя благодарность.

— Вы помогли мне, так позвольте мне отблагодарить вас.

— Придет время, когда мне потребуется кое-что от тебя, и вот тогда ты сможешь помочь мне. — Она окинула жадным взглядом мой живот. Я инстинктивно плотнее запахнула шаль. — Оставь деньги себе. Они тебе скоро пригодятся.

Вскоре после этого визита к куртизанке Венеция перестала казаться мне волшебным городом, превратившись в нагромождение холодного камня. Стояла зима, купола и шпили кутались в клочья серого тумана, приглушающего звон колоколов и крики гондольеров. Пронизывающий ветер с моря задувал в каждую щелочку, а на тротуарах улиц плескалась ледяная вода, так что моя обувь и подол платья вечно оставались сырыми и тяжелыми. Я никак не могла согреться.

Меня вдруг потянуло ко всему зеленому. Глаза мои жаждали отдохновения на зеленых лугах. Я мечтала посидеть на зеленой траве в тени зеленого же дерева. Мне хотелось съесть прохладного зеленого салата. Я умирала от желания ощутить на языке вкус рукколы, сбрызнутой оливковым маслом и сдобренной пармезаном, кусочков спаржи в растопленном масле и салата из сладкой и горькой зелени. Но более всего мне хотелось рыбного супа с петрушкой.

Когда я только переселилась в дом над мастерской масок, то всегда держала ставни своей спальни закрытыми, чтобы не видеть сада куртизанки. Но теперь я целыми днями сидела у окна, глядя на вечнозеленые живые изгороди розмарина, окружающие садовые клумбы, на которых по-прежнему цвели, невзирая на холод, чемерица и черноголовка, сурепка и лук виноградный, химонант и гамамелис. Мне снилось, как я ем сурепку. В лицо мне летел снег, но я упрямо сидела у окна, дрожа от холода и кутаясь в коричневую шерстяную шаль, не сводя глаз с сада куртизанки. Приходил Алессандро и умолял меня лечь в постель, но я дожидалась наступления темноты и только тогда позволяла увести себя от окна. Он укладывал меня в кровать и укрывал выцветшим старым ковром, подкладывая в ноги каменную грелку с горячей водой, но я все равно не могла согреться.

И я не могла заставить себя проглотить ни кусочка.

Повитуха лишь встревоженно прищелкивала языком, приглушенным голосом разговаривая в соседней комнате с моим мужем.

— Ребенок не сможет правильно развиваться, если она не будет есть, — уверяла она. Поэтому Алессандро обшаривал рынки в поисках еды, которая, по его мнению, придется мне по вкусу. Но стояла зима, и времена были нелегкими. Я худела на глазах, становясь все бледнее.

Еще никогда Великий пост не казался мне таким долгим. Алессандро говорил, что и мышь ест больше меня. Он даже купил мне мяса, сходив к мяснику в гетто, рискуя подвергнуться наказанию и пройти сквозь строй горожан вокруг площади с бараньей ногой, привязанной к шее. Алессандро чуть не плакал, когда я отвернулась к стене и отказалась есть его.

Пришла весна, и садовники куртизанки сгребли снег и размотали мешковину, которой были укрыты деревья. Я оторвала голову от подушки, чтобы полюбоваться зрелищем. В течение следующих нескольких дней были посажены семена, и вскоре зеленая дымка окутала свежевскопанные клумбы. Я смотрела на сад, сгорая от желания. С каждым днем зелень в саду куртизанки становилась все гуще. Я узнавала петрушку, лук-резанец, сурепку, листья настурции, одуванчик — странный выбор растений для богатой женщины, думала я — красивые колокольчики, которые моя мать называла рапунцелем, из которых получался замечательный салат.

— Мне нужно съесть что-нибудь, иначе я умру, — сказала я Алессандро.

Он пожевал губу и сжал кулаки, а когда к нам пришла повитуха, чтобы осмотреть меня, — потому что я уже переносила ребенка, и она беспокоилась из-за этого, — он передал ей мои слова.

— Пусть она ест то, что ей нравится, — ответила повитуха. — Разве вы не знаете, что это повредит ребенку, если ее желания останутся невыполненными? Ни в коем случае нельзя пугать или расстраивать беременную женщину, иначе ее мысленные терзания приведут к деформации ребенка. Если она хочет молока, но не получает его, ее ребенок родится с белыми волосами. Если дорогу ей перебежит заяц, то ребенок родится с заячьей губой. Если вы не дадите ей петрушки, то у вашего ребенка на лице появится родимое пятно в форме стебля петрушки и изуродует его, помяните мои слова.

Я лежала в постели, слушая, как дождь стучит в ставни, обеими руками обнимая свой раздувшийся живот. «Кто ты? — думала я. — Что за маленькая жизнь трепещет во мне? Или я прокляла тебя от рождения, когда прибегла к колдовству, чтобы твой отец полюбил меня?»

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял насквозь промокший Алессандро, но глаза его сияли ликованием. В руках он держал охапку свежих зеленых листьев.

— Я нарвал их для тебя. Калитка в сад была открыта настежь. Наверное, ее просто забыли запереть. Я пробрался внутрь, тайком надергал зелени и убежал.

Я с трудом приподнялась, опираясь на локоть. До этого я даже не отдавала себе отчета в том, насколько ослабела.

— Подожди минутку, сейчас я приготовлю их с маслом, лимоном и солью. Получится очень вкусно.

Так оно и было. Я ела с огромным удовольствием, с наслаждением ощущая хруст листьев на зубах и их неожиданную горечь. Затем Алессандро принес мне рыбный суп, в который добавил петрушки. Улыбаясь, я съела все, а потом заснула.

Ночью я почувствовала резкую боль внизу живота. Я закричала и села на постели, согнувшись пополам. Боль утихла, потом накатила снова. И опять утихла, и опять накатила. Наступило утро, но я ничего не замечала вокруг. Алессандро изо всех сил старался облегчить мои страдания, но все его усилия пропали даром. Мой ребенок — ты, моя piccolina — не хотел появляться на свет.

День сменился сиреневыми сумерками. Пришла повитуха и попыталась помочь мне. Я чувствовала себя так, словно черные волны боли смыкаются над моей головой, и я иду ко дну. Около полуночи я судорожно стиснула руку Алессандро.

— Я умираю. Помоги мне.

— Что я должен сделать? — взмолился он.

— Я хочу…

— Что?

— Еще…

— Еще салата? Еще петрушки?

— Говорят, что петрушка облегчает родовые боли. — Повитуха омыла мое разгоряченное и заплаканное лицо розовой водой. — Но где мы возьмем петрушку посреди ночи?

Алессандро бросился вниз по лестнице. Я даже не заметила, что он ушел. Меня терзала жгучая боль. Спустя некоторое время он вернулся, сжимая в руке пучок зелени.

— Принес!

Повитуха бросила листья в воду, вскипятила ее на маленькой плите и протянула мне чашку с темно-зеленой жидкостью. Алессандро приподнял мне голову, чтобы я могла напиться. Жидкость оказалась на вкус горькой, очень горькой, но я все равно осушила чашку до дна. И вскоре родилась ты, моя родная маргаритка. Ты выскользнула в мир, глотнула воздуха и закричала, а я смеялась и плакала одновременно, будучи не в силах поверить в чудо, которое появилось на свет из моего тела.

Когда повитуха обмывала тебя, мы увидели, что на головке у тебя вьются огненно-рыжие волосы.

— Как у твоей мамы, — сказал Алессандро, баюкая тебя на руках.

— Смотрите, вот маленькое родимое пятнышко в форме венчика петрушки. — Повитуха указала на небольшое красное пятнышко на твоей груди, над самым сердцем. — Точно вам говорю, если бы вы не принесли ту пригоршню травы, то родимое пятно расползлось бы по всему лицу.

Она получила причитающиеся ей деньги, собрала свои вещи и ушла домой. Алессандро прилег на кровать, обнимая нас обеих.

— Pascadozzia, — неуверенно произнес он, когда над городом начал заниматься рассвет. — Она поджидала меня в саду. Мне очень жаль.

Я очень устала и уже ничего не соображала.

— Кто? — спросила я.

— Та женщина… шлюха, которую горожане называют La Strega Bella. Это в ее саду я нарвал листьев позапрошлой ночью, когда ты сказала, что умираешь… А вчера я вернулся туда снова, чтобы тайком нарвать еще немножко. Она поджидала меня.

Меня захлестнул страх. Я села на кровати, морщась от боли и взглянула ему в лицо.

— Что… что случилось?

— Она сказала, что я — вор. Она сказала, что выдвинет против меня обвинения в краже, и мне очень повезет, если меня не повесят. Я стал умолять ее не делать этого. Я сказал, что ты умираешь, и что наш ребенок умрет вместе с тобой. А она ответила, что слова — это всего лишь сотрясение воздуха, и что мне остается надеяться только на то, что в наказание мне отрубят руки. Я был в отчаянии. Я упал перед нею на колени и стал умолять ее сжалиться надо мной. А она сказала…

Алессандро умолк, и в комнате воцарилось долгое молчание. Тишину нарушал лишь свист ветра да твое негромкое сопение у меня на груди.

— Что? — спросила я.

— Она сказала, что отпустит меня, если я пообещаю отдать ей ребенка.

— Ребенка?! — Я посмотрела на твою славную маленькую головку, покрытую очаровательными рыжими кудряшками, и крепче прижала тебя к себе.

Алессандро кивнул.

— Прости меня. Но я не знал, что делать. Ты умирала. Если бы ты умерла, ребенок бы тоже погиб, а меня бы повесили или изувечили так, что я не смог бы содержать ни себя, ни тебя. Поэтому… — Он опять надолго замолчал. Я со страхом ждала, что он скажет, и лишь слезы катились по моим щекам. — Поэтому я согласился, — мертвым голосом заключил он. — Она позволила мне унести пригоршню листьев, которую я нарвал, и вернуться к тебе. А потом она сказала… О, pаscadozzia, я ничего не понял из ее слов, но она сказала, что за все надо платить, и что для тебя настал час расплаты. Что она имела в виду?

А я могла лишь плакать да крепче прижимать к груди твое тельце.

На следующий день синьорина Леонелли пришла за тобой, но я не хотела отдавать тебя. Я умоляла ее:

— Оставьте мне мою малышку хоть ненадолго, прошу вас. Я сделаю для вас все, что угодно.

Она накрутила на палец прядку твоих волос.

— Пусть она останется у вас на семь лет, но вы должны пообещать, что потом отдадите мне ее. Я стану для нее второй матерью. Не бойтесь, я буду заботиться о ней, как о родной дочери.

Семь лет казались мне долгим сроком. За это время всякое может случиться, и я согласилась. А теперь семь лет прошли, и она опять пришла за тобой…

Венеция, Италия — апрель 1590 года

Паскалина прилегла на подушку рядом с дочерью. Их огненно-рыжие кудри переплелись, их негромкое дыхание слилось воедино. Маргерита заснула, сунув большой палец в рот.

— Моя любимая маргаритка, — прошептала Паскалина. — Я не могу потерять тебя. Не могу.

Она заплакала, но потом собралась с силами и подошла к окну. Стояла ясная лунная ночь. Сад и дворец куртизанки казались отлитыми из узорного кованого железа и серебра. Паскалина смотрела на них, всей душой желая одним взглядом испепелить все, что ей ненавистно. Но клубы дыма так и не затянули ясное небо. Языки пламени не расцветили оранжевыми отблесками черно-белую картину ночи. Вокруг все было тихо и спокойно.

«Я должна спасти свою дочь», — думала она.

На нее вдруг обрушилась неведомая слабость. Паскалина качнулась вперед и обеими руками схватилась за подоконник, уронив голову на грудь. Когда головокружение миновало, Паскалина выпрямилась и увидела призрачно-белый силуэт женщины, стоявшей в саду и глядевшей на нее снизу вверх. La Strega. Шлюха. Ведьма.

Она с грохотом захлопнула ставни, но было уже слишком поздно. Ведьма увидела ее.

Паскалина замерла на месте, едва дыша. Лунный свет пробивался сквозь щели в ставнях, разрисовывая черно-белыми полосами ее лицо и одежду. Паскалине казалось, что если она будет стоять неподвижно и не дышать, то сможет остановить время. Маргерита так и будет мирно спать, сунув палец в рот, Алессандро будет лежать в их постели и вечно ждать ее. Их дом воспарит в воздухе в маленьком волшебном пузыре, вне времени и пространства, недосягаемый для зла и боли.

Но потом зазвонили городские колокола, отбивая полночь. Паскалина испуганно ахнула. Земля покачнулась и задрожала у нее под ногами. Она пошатнулась и слепо вытянула руки перед собой, чтобы не упасть. Время вздрогнуло и рванулось вперед.

Паскалина упала на колени рядом с кроваткой дочери. Скудного света едва хватало, чтобы разглядеть овал лица Маргериты, тень, отбрасываемую ресницами на ее щеки, и медно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по подушке. Паскалина наклонилась и осторожно поцеловала мягкую маленькую ручку Маргериты.

Белая повязка пропиталась кровью, и на кончике пальца дочки образовалось темное пятно, похожее в темноте на распустившийся цветок. Или веточку петрушки.

 

Пиета

[71]

Венеция, Италия — апрель 1590 года

— Маргерита, просыпайся, родная моя. Просыпайся.

Маргерита сонно зашевелилась и открыла глаза. Возле кровати на коленях стояла мать, прикрывая ладонью пламя свечи, чтобы свет не резал ей глаза. Остальная комната была погружена в темноту.

— Вставай, моя маленькая маргаритка. Вот так, хорошо. Садись. Давай я помогу тебе надеть платье. Подними руки.

Когда Маргерита оделась, мать закутала ее в свою накидку и низко надвинула на лицо капюшон, чтобы спрятать ее медно-рыжие кудри.

— Не забудь свою Беллу-Стеллу. — Паскалина схватила любимую игрушку дочери и сунула ей в ладошку.

— Но, мама, на дворе ночь. Что происходит? Куда мы идем?

— Ш-ш, тише, piccolina. Мы отправляемся в дальние края. Но мы ни в коем случае не должны шуметь. Ты сумеешь спуститься вниз в темноте?

Маргерита кивнула. Мать задула свечу, и та погасла, оставив в воздухе завиток горького дыма. Они стали на ощупь спускаться по лестнице. Паскалина крепко держала дочку за руку.

Алессандро ждал их во дворе, где он обжигал маски из папье-маше. Клочья тумана цеплялись за решетку водяных ворот, выводящих на берег, которые Алессандро распахнул настежь. Со стороны канала доносился легкий плеск.

— Лодка уже ждет. Идемте быстрее. Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как мы отплываем.

Вглядываясь в темноту, Маргерита различила изогнутые очертания гондолы, покачивающейся на волнах. На корме ее кто-то стоял, держа наготове длинное весло. Гондольер повернулся и улыбнулся Маргерите. Да это же zio Эдуардо! Маргерита улыбнулась в ответ, хотя на душе у нее скребли кошки. Что делает ее родной дядя здесь, да еще посреди ночи? Они что же, отправляются в гости к ее nonna?

Паскалина перелезла через борт, а затем помогла подняться в гондолу и Маргерите.

— Тише, mia cara.

Алессандро опустил створку водяных ворот и стал запирать их. Ключ громко заскрежетал в замке. Он поморщился и прошептал:

— Сколько месяцев собираюсь смазать этот замок, да все забываю.

— Ш-ш, — прошипела в ответ Паскалина.

Гондола медленно скользнула вперед, разрезая изогнутым носом туман.

— Вернемся ли мы когда-нибудь домой? — Алессандро смотрел на исчезающий вдали маленький домик, в котором родился и вырос.

— До тех пор, пока жива La Strega, — нет, — ответила Паскалина.

— Мама, куда мы плывем?

— Не знаю.

Темные стены по обеим берегам расступились, и гондола выскользнула в Большой канал. Маргерита различала в темноте смутные очертания куполов и шпилей, выделявшихся на фоне черного неба, и слышала слабый плеск воды о камни набережной.

Внезапно прямо в глаза им ударил яркий луч света. Маргерита съежилась и зажмурилась. Паскалина ахнула и крепко обняла дочь обеими руками. Алессандро выругался.

— Вперед, вперед! — Zio Эдуардо налег на весло, посылая лодку вперед.

Но по обеим сторонам гондолы уже возникли темные фигуры, вцепились в нос и корму и потащили ее к набережной. В темноте раздался высокий писклявый голос:

— Хватайте девчонку!

— Нет! — Паскалина изо всех сил прижала Маргериту к себе, но чужие руки схватили малышку и оторвали от матери.

Со всех сторон раздавались стоны и крики. Глухой удар. Всплеск. Мать пронзительно закричала.

— Тише, вы! — рявкнул писклявый голос. — Только скандала нам еще не хватало.

Гондола накренилась, когда гигант шагнул на борт. Одной рукой он оттолкнул Паскалину, а другой схватил Маргериту. Паскалина пронзительно закричала и рванулась к дочери. Маргерита брыкалась и дралась изо всех своих слабых силенок, но это было все равно, что колотить набитый шерстью тюфяк. Ни один из ее ударов не произвел на луноликого гиганта ни малейшего впечатления. Похоже, он просто не замечал их. Перебросив Маргериту через плечо, прямо с борта гондолы он шагнул на берег.

— Маргерита! — Паскалина отчаянно пыталась направить медленно удаляющуюся гондолу к берегу, загребая воду обеими руками и захлебываясь плачем.

— Мама! Папа!

Гигант заткнул ей чем-то рот, оборвав крики.

— Замолчи, не то я тебе так врежу, что ты у меня язык откусишь.

Маргерита заплакала, пытаясь вытолкнуть кляп, и заколотила по спине гиганта кулачками. Он шлепнул ее по попе.

— Не дергайся!

Маргерита вытянула шею, напрягая зрение, чтобы разглядеть, куда уносит ее великан-кастрат. Но вокруг смыкались каменные стены, а сверху нависало угрюмое каменное небо. Со всех сторон ее окружал сплошной камень.

Через некоторое время гигант вытащил у нее изо рта кляп и дал выпить какой-то мерзкой жидкости. Маргерита закашлялась и попыталась выплюнуть ее, но гигант огромной рукой ловко зажал ей подбородок, так что девочке пришлось проглотить эту гадость. Жидкость обожгла горло и пищевод, зато согрела желудок. Ее уложили в гондолу и накрыли с головой какой-то темной тканью. Она лежала неподвижно, ее тошнило от страха и качки, пока мир, который она знала, навсегда уплывал от нее вдаль.

Ей казалось, что минули долгие часы. Маргерита то приходила в себя, то вновь забывалась, борясь с подступающими кошмарами. Всякий раз, просыпаясь во тьме, охваченная отчаянием, девочка вновь старалась провалиться в беспамятство.

Но в конце концов Маргерита очнулась окончательно. Голова у нее раскалывалась от боли, и ее тошнило.

— Мама, — пролепетала она, но кляп мешал ей пошевелить распухшим языком, во рту пересохло, так что с губ ее не сорвалось ни звука.

Лодка все еще покачивалась, но движения ее стали другими. Ткань с головы у нее соскользнула, и Маргерита рукой откинула ее в сторону, жадно вдыхая свежий воздух. В глаза ей ударил яркий свет. Судя по всему, уже давно наступил день. Она села и посмотрела через борт гондолы. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралась серая унылая вода. Она всхлипнула и отпрянула. Еще никогда в жизни ей не доводилось видеть столько воды. Наверное, мы плывем через море, решила она, и я уже очень далеко от дома. Ее охватил ужас.

И вдруг Маргерита услышала голоса.

— Ты уверен, что она не запомнила дороги? — спросила какая-то женщина.

У Маргериты перехватило дыхание, когда она узнала нежный голос женщины, которую ее отец называл ведьмой и шлюхой. La Strega.

— Уверен, — ответил ей писклявый мужчина. — Но ш-ш, тише, она пошевелилась. Давайте занесем ее внутрь, пока она не очнулась.

Ткань откинули в сторону, гигант поднял ее на руки и перенес на пристань. Маргерита мельком рассмотрела широкую каменную площадь, вокруг которой из тумана выступали купола, шпили и крыши. В каменную стенку безостановочно ударяли волны.

Над ней склонилась La Strega и осторожно вынула кляп изо рта.

— Так лучше?

Маргерита испуганно съежилась.

— Не бойся, я не причиню тебе зла. Хочешь пить?

Маргерита кивнула. Гигант дал ей серебряную фляжку, и девочка отпила глоток. В ней оказалась та же самая неприятная на вкус жидкость, и она поперхнулась и едва не выплюнула ее. Но во рту и в горле у нее пересохло, а круглое, как луна, лицо гиганта было столь неприветливым, что Маргерита сделала над собой усилие и проглотила ее.

— Хорошая девочка, — похвалила ее La Strega.

Она была одета в строгое платье из темно-синего атласа. Жесткий кружевной воротник обрамлял ее лицо, веером расходясь вокруг шеи. Волосы она спрятала под белой камилавкой, а на груди сверкал украшенный драгоценными камнями крест. Платье наглухо укутывало ее фигуру, оставляя на виду лишь сердцевидное лицо, и только золотистые глаза напоминали Маргерите о женщине, которая откусила ей кончик пальца.

— Где моя мама? — выпалила она.

— Теперь я — твоя мама, — ответила La Strega.

Маргерита затрясла головой, не столько в растерянности, сколько выражая свое несогласие. Она чувствовала себя очень странно, словно туман забился ей в уши, глаза и ноздри, отчего в голове образовалась гулкая пустота.

— Однажды я приду и назову тебя своей дочерью, а потом увезу туда, где ты будешь в безопасности от окружающего мира, — сообщила ей La Strega. — Но пока ты слишком юна. Поэтому я нашла для тебя одно место, где ты поживешь до той поры. Там о тебе позаботятся. Идем, — она протянула девочке руку, и после минутного колебания Маргерита взяла ее. «В безопасности, — подумала она. Туман в голове мешал ей думать. Но потом к ней вернулся прежний ужас, и она смятенно вспомнила: — Но где же моя настоящая мама?»

La Strega крепко взяла ее за руку.

— Не вздумай мне перечить, — прошептала она, склонившись к уху Маргериты. — Если ты станешь меня слушаться, я буду добра к тебе, но при малейшем неповиновении тебе придется узнать всю глубину моего гнева.

Маргерита посмотрела на окровавленную повязку на пальце и содрогнулась.

— Но… где мои настоящие мама и папа?

— Они отказались от тебя.

Слова эти жестоким эхом отозвались в душе Маргериты. Глаза ее наполнились слезами.

— Это неправда.

La Strega наклонилась и поцеловала ее, а потом погладила Маргериту по голове.

— Мне очень жаль. Я знаю, тебе больно это слышать. Но лучше знать горькую правду, чем терзаться неизвестностью, верно? Они бы обманули тебя — люди часто так поступают — и постарались утешить. Но чем раньше ты поймешь, что полагаться на других нельзя, тем лучше. Ну вот, мы и пришли.

Пока они разговаривали, La Strega привела Маргериту к большому квадратному серому зданию на другой стороне площади со множеством маленьких окошек. На низенькой крытой галерее виднелась массивная дубовая дверь, рядом с которой висел колокольчик. В основании двери был вырезан проем, достаточно широкий для того, чтобы просунуть в него большой сверток.

La Strega властно позвонила в колокольчик.

Деревянная дверь со скрипом отворилась. На лицо Маргериты упала тень.

Она подняла глаза и увидела фигуру в черном. В обрамлении белой вуали на нее смотрело мягкое лицо пожилой женщины.

— Я могу помочь тебе, дочь моя? — раздался дребезжащий старческий голос.

— Я привела вам брошенного ребенка. Ей более некуда идти.

— Ах ты, бедняжка. Ведите ее сюда. Я позову сестру Эугению.

Маргерите было страшно. У нее кружилась голова, и ее тошнило. Ей нисколечко не хотелось входить в тяжелую дубовую дверь, снабженную массивным железным засовом и замком. La Strega склонилась к ее уху и прошептала:

— Помни, что я тебе сказала. Попробуй только перечить мне, и пожалеешь. Делай, как я говорю, и все будет хорошо.

Дрожа всем телом, Маргерита, повинуясь резкому рывку чужой руки, послушно перешагнула порог. Старая монахиня закрыла за ними дверь, сунула руки в рукава и повела их по длинному холодному коридору. Где-то совсем рядом загудел колокол. Монахиня открыла дверь и жестом пригласила их войти в маленькую комнатку. У стены приткнулась небольшая железная койка, а в камине горел огонь. La Strega подняла Маргарету и посадила ее на кровать.

— Ты устала, bambina. Приляг и отдохни.

Маргерита повиновалась. Она чувствовала себя так, словно стала меньше ростом. Туман, поначалу скопившийся только в голове, теперь расползся по всему телу. Она закрыла глаза. «Где моя мама? Я хочу к маме», — подумала она. Из-под сомкнутых век по щекам потекли слезы.

На лоб ей легла прохладная рука.

— Семья отказалась от нее? — прозвучал чей-то незнакомый голос. Маргерита открыла глаза и увидела высокую фигуру в черном, с лицом неподвижным, словно вырубленным из белого мрамора. — Она, похоже, вполне здорова на вид. Что же с нею случилось, если они решили отказаться от нее?

— Они бедны, — ответила колдунья. — А она — дикий и совершенно неуправляемый ребенок, склонный к беспочвенным фантазиям и резким перепадам настроения.

Маргерита отстраненно подумала: «О ком они говорят? Обо мне?» Она попыталась сесть и стряхнуть окутывающий мозг туман.

Монахиня нахмурилась.

— Эта причина представляется мне недостаточной для того, чтобы отказаться от своего ребенка.

— Отец умер, и мать осталась совсем одна. Она с трудом зарабатывала на хлеб для девочки. Видите, какая она худенькая и бледная?

Монахиня склонилась над кроватью и взяла Маргериту за запястье.

— Она действительно очень худенькая.

— Я такая от природы, — заплакала Маргерита, — а не потому, что мама не кормила меня.

Она вспомнила, как мать только качала головой, накладывая очередную порцию на тарелку Маргериты. «Это нечестно, — говорила Паскалина. — Я толстею уже от одного вида тарелки пасты с бобами, а моя дорогая доченька поглощает ее за обе щеки и остается худой, как щепка. Куда в тебя столько влезает, piccolina?»

От горя у нее перехватило дыхание.

— Где моя мама? Я хочу к маме.

— Она отказывается верить, что более не нужна своей матери, — сказала La Strega. — Если бы не я, бедная девочка оказалась бы на улице. Ее матери предложили работу на материке, но новый хозяин не хочет брать ее с ребенком, так что она попросту собрала вещи и уехала, бросив малышку на произвол судьбы.

— Она этого не делала. Это неправда. — Маргерита нашла в себе силы сесть, но женщины, стоявшие в ногах ее кровати и говорившие о ней, даже не посмотрели в ее сторону. Старая же монахиня, сидевшая рядом, печально улыбнулась и заскорузлой морщинистой рукой погладила ее по голове.

— Я подумала, что если вы приютите на пять или шесть лет, то потом я смогу предложить ей работу служанки в своем доме, — продолжала La Strega. — Сейчас она слишком юна и непослушна. Но я верю в то, что вы сумеет обуздать ее буйный нрав, сестра Эугения.

— Вы очень добры, синьорина Леонелли, — неожиданно сухо ответила высокая монахиня.

— Я — послушная девочка. Мне нельзя здесь находиться! Она забрала меня силой! Я хочу к маме.

— Бедное дитя, — изрекла старая монахиня.

Сестра Эугения даже не посмотрела в ее сторону.

— Как ее зовут?

La Strega склонила голову набок.

— М-м. По-моему, Петросинелла.

— Маленькая петрушка? Ребенка зовут Маленькой Петрушкой? — От удивления старая монахиня даже повысила голос, который был исполнен недоверия.

— Детей называют в честь розмарина, дягиля и клевера, так почему же не в честь петрушки? — В звучном голосе La Strega прозвучало нескрываемое изумление. — Кроме того, на груди у нее есть родимое пятно в виде венчика петрушки. Нет сомнений, что именно поэтому ее и нарекли таким именем.

Рука Маргериты помимо воли испуганно метнулась к груди. Откуда колдунья знает о родимом пятне? Девочка попыталась было возразить, но рот ее вдруг наполнился желчью, резкой и кислой. Она перегнулась через край постели, и ее вырвало на пол.

Старая монахиня отпрыгнула в сторону, приподнимая свои черные юбки.

— Бедная piccolina.

Услышав из уст чужой женщины ласковое прозвище, которым называла ее мать, Маргерита расплакалась еще горше. Рыдания сотрясали ее тело, отчего у нее вновь началась рвота.

— Сестра Гратиоза, пожалуйста, займитесь Петросинеллой, — распорядилась сестра Эугения. — Давайте выйдем отсюда и поговорим без помех, — обратилась она к колдунье.

— Ш-ш, тише, маленькая моя, все будет хорошо, — запричитала старая монахиня, влажной тряпкой вытирая лицо Маргериты.

Девочка оттолкнула ее, пытаясь расслышать негромкие голоса, раздающиеся в коридоре, но до нее долетали лишь отдельные слова.

— Она больна… Не обращайте внимания на ее дикие фантазии… Бедняжка просто не понимает… У нее нет ни флорина за душой…

— Она не заразна?

— Нет, что вы. Она всего лишь истощена из-за того, что ее плохо кормили и дурно обращались с нею.

— Она очень худенькая, это правда, но я не вижу следов дурного обращения.

— Жестокость не всегда видна невооруженным глазом.

— Господь свидетель, это правда. Но ведь наверняка у нее есть и другие родственники, готовые взять ее к себе?

— Ни живой души.

«А nonna? — с немым отчаянием подумала Маргерита. — A zia Донна и zio Эдуардо? Неужели я никому не нужна?»

— Я знаю, что могу положиться на вас в том, что здесь она будет в полной безопасности.

— Мы поддерживаем строгий порядок в Ospedale della Pieta…

— Я не хочу, чтобы ей остригли волосы… Я готова сделать щедрое пожертвование… До слуха Маргериты донесся звон монет.

— Да благословит вас Господь.

— Я вернусь за нею через пять лет… Надеюсь, к тому времени из нее получится работящая служанка…

Голоса стали глуше, словно женщины уходили прочь от ее комнаты по коридору. Маргерита с трудом поднялась на ноги, твердо намереваясь сбежать, но комната закружилась у нее перед глазами. Она вслепую нащупала спинку кровати, не понимая, почему ноги вдруг отказываются служить ей.

— Ложись в постель, Петросинелла, — обратилась к ней сестра Гратиоза.

— Меня зовут Маргерита, — всхлипнула девочка.

— Тебе нужно отдохнуть, Петросинелла. Ты нездорова. Ложись в постель.

— Я хочу к маме, — заплакала Маргерита. — Где она? Где папа?

— Мне очень жаль, маленькая, но их больше нет.

— Нет! — Маргерита попыталась было подбежать к двери, но монахиня успела перехватить ее. — Я хочу к маме и папе. Где они? Это плохой дяденька сделал им больно. Пожалуйста, отпустите меня. Я должна найти их… Отпустите меня.

Но монахиня уложила ее обратно в холодную жесткую постель, и Маргерита расплакалась навзрыд, крича, что хочет вернуться обратно, к маме и папе. Старушка принялась утешать ее, как могла, и даже принесла в ложечке какое-то лекарство, и Маргерита машинально проглотила его, не отдавая себе отчета в том, что делает.

— Где моя Белла-Стелла? Мне нужна моя Белла-Стелла, — запричитала она, свернувшись клубочком. Но ее любимый клочок одеяла потерялся.

Откуда-то издалека вдруг донеслись звуки небесного пения. Размазывая по щекам слезы, Маргерита прислушалась. Казалось, где-то поют ангелы.

— Кто это поет? — спросила она.

— Это — figlie di coro, — ответила сестра Гратиоза, вытирая ей слезы платочком. — Если ты будешь хорошей девочкой, то, быть может, когда-нибудь научишься петь так же, как они.

Музыка произвела на Маргериту магическое действие. Судорожные всхлипы перестали сотрясать ее тело. Большой палец вернулся на свое привычное место во рту. Другая рука потянулась к волосам, и Маргерита принялась машинально накручивать локоны на палец. Вскоре она погрузилась в глубокий сон.

 

Солнечный свет и тени

Ospedale della Pieta, Венеция, Италия — 1590–1595 годы

Ее день подчинялся строгому распорядку колокольного звона и молитв. Маргерита просыпалась на рассвете вместе с другими девочками в длинной унылой общей спальне, молилась, одевалась, шла в часовню, снова молилась, училась письму и арифметике с остальными девочками в длинной унылой классной комнате, снова молилась. После убогого невкусного завтрака она принималась вместе с другими девочками за шитье, снова молилась, затем шла на кухню, чтобы помочь почистить репу и нарезать лук. Затем она ела, помогала чистить кастрюли и горшки, мыла тарелки и кружки в воде, которая очень быстро становилась унылой и серой, как и весь окружающий мир. Потом она снова молилась и ложилась спать.

Вот так и проходили долгие и унылые серые дни.

Маргерита несколько раз пыталась сбежать, но не могла выбраться наружу. Больницу окружали высокие стены, а двери были надежно заперты. На окнах красовались толстые железные решетки, а девочки повсюду ходили строем по двое, и их ни на мгновение не оставляли одних, даже в уборной. На вторую ночь в лечебнице Маргерита дождалась, пока все уснут, и на цыпочках вышла из спальни, но не успела она пройти и нескольких шагов по коридору, как ее поймали и уложили обратно в постель. В другой раз она ухитрилась сбежать с середины церковной службы, но заблудилась и не смогла отыскать выход. Ее нашли, когда она, заливаясь слезами, в отчаянии колотила кулачками в запертую боковую дверь. На нее наложили епитимью и пригрозили высечь розгами, если она осмелится еще раз самовольно оставить службу.

За все это время Маргерита едва обмолвилась парой слов с другими девочками. То, что мать бросила ее, стало для нее настолько тяжелым потрясением, что она не могла заставить себя взглянуть в глаза своим новым подругам по несчастью. Кроме того, от многих девочек родители отказались из-за их врожденных физических увечий — хромоты, ужасных следов от оспы, слепоты и прочего, а у одной девочки верхняя губа разделялась надвое, и эта ужасная щель тянулась к самому носу, — так что Маргерита попросту боялась их. Долгие серые часы проходили мимо нее, как в тумане, и она беззвучно плакала про себя и мечтала, что окружающий мир — всего лишь сон, и что родители скоро найдут ее и заберут отсюда.

Но они все не приходили.

Первый лучик солнца проник в ее унылую серую жизнь, когда она работала на кухне. Поначалу Маргерите поручали отскребать горшки и кастрюли на судомойне, но однажды повариха позвала ее на кухню. На полке для подогревания над очагом пел чайник, а в воздухе плавали восхитительные ароматы свежего супа и жареной баранины.

Повариха была полной, краснолицей женщиной, орудовавшей ножом для резки овощей с такой скоростью, что ее движения сливались в размытую сверкающую полосу. Несколько худеньких девчонок возились у вертела и плиты, и их порозовевшие лица блестели от пота. Еще одна пожилая толстуха сидела на табурете, широко расставив ноги, и ощипывала курицу. Она ткнула в Маргериту коротким пухлым пальцем и заявила:

— Смотрите, еще одна лисичка-сестричка.

— Я не лисичка. — Маргерите уже изрядно надоело, что ее зовут «рыжей», «морковкой» или «огненной шутихой». Отец всегда считал ее волосы очень красивыми, но другие девочки в Пиета говорили, что люди с рыжей шевелюрой — хитрые и ненадежные. А одна девчонка даже заявила, будто всем известно, что Иуда был рыжим, и посмотрите, как он поступил с Иисусом.

— А мне нравятся лисички. Они — умненькие и красивые, — высказалась круглолицая и пышнотелая пожилая тетенька с расплющенным носом и сонными карими глазами под тяжелыми веками. Язык, похоже, не умещался у нее во рту и, вдобавок, она слегка шепелявила, совсем как Маргерита. — У рыжих лисичек-сестричек здесь почему-то никогда не стригут волосы, а мои — остригли. И мне их очень жаль. Мне нравятся длинные волосы. — С этими словами она сдвинула на затылок свой белый капор, демонстрируя неровную челку и всклокоченный ежик седых волос.

— Мне тоже нравятся длинные волосы. У моей мамы были такие же.

Лицо пожилой женщины очень походило на ее собственное — уголки губ печально загибались вниз, нижняя губа обиженно оттопыривалась, в больших глазах застыла печаль.

— В чем дело? Тебе невесело?

— Я потеряла своих маму и папу. Этот большой злой дядька силой забрал меня у них.

Пожилая женщина кивнула.

— Да. Последняя лисичка-сестричка тоже так говорила. Большой злой гигант и большая злая ведьма.

— Да, это они. — А ведь до сих пор Маргерите никто не верил. — А что случилось с остальными рыжеволосыми девочками?

— Они уехали отсюда.

— За ними пришли папы и мамы и забрали их?

Пожилая женщина пожала плечами.

— Не знаю. Хотя, по-моему, нет. Они побыли здесь какое-то время, а потом снова ушли куда-то.

— А сколько всего рыжих девочек у вас здесь было? — не унималась Маргерита.

Пожилая женщина сжала кулак и стала медленно отгибать короткие и толстые, как колбаски, пальцы, высунув от усердия язык. Растопырив всю пятерню, она заколебалась и неуверенно посмотрела на другую руку.

— Петросинелла, — крикнула повариха, — я позвала тебя сюда не за тем, чтобы ты чесала языком. Ты умеешь чистить соленую треску? Нет? Что ж, самое время научиться.

— Меня зовут не так, — запротестовала девочка без особой, впрочем, надежды. — Я — Маргерита.

— Маргаритка, петрушка, какая разница? — заявила повариха. — Можно есть и то и другое, особенно если тебе по вкусу салат с горчинкой. Обе травки прекрасно помогают от женских хворей, если приготовить из них хороший чай. А теперь — за работу! И ты тоже, Димфна!

В ту ночь, лежа в постели, Маргерита думала об остальных девочках с рыжими волосами. Неужели эта страшная ведьма тоже привела их всех сюда? Но, с другой стороны, она испытывала облегчение оттого, что, оказывается, еще не сошла с ума. И что у нее не наступил горячечный бред, вызванный лихорадкой, иной болезнью или кознями дьявола. Страшные воспоминания о той кошмарной ночи, когда она лишилась родителей, возвращались к ней так часто, что она уже не была уверена в том, где — правда, а где — вымысел. Слова Димфны стали для нее той спасительной соломинкой, за которую можно было ухватиться. Значит, с нею действительно случилось то же самое, что и с другими девочками до нее.

Той ночью Маргерита не свернулась клубочком и не заснула в слезах. Она думала про себя:

Меня зовут Маргерита.

Мои родители любят меня.

Когда-нибудь я обязательно убегу отсюда.

На следующий день она решительно направилась к сестре Эугении и повторила эти три фразы. Монахиня приказала выпороть ее, дабы изгнать из нее демонов лжи.

— Я не лгу, — выкрикнула Маргерита. — Спросите Димфну, которая работает на кухне. Она знает. Сюда попадали и другие девочки с рыжими волосами, как у меня.

— Димфна — слабоумная, — холодно заявила сестра Эугения. — У нее разум маленького ребенка, хотя она уже успела состариться.

— Она помнит их. Она говорит, что их было по крайней мере пятеро…

— Димфна не умеет считать, глупая ты девчонка.

— Но она сосчитала их при мне!

— Не смей со мной спорить. Я понимаю, насколько трудно тебе признать то, что твоя мать бросила тебя, но чем скорее ты смиришься с этим, тем скорее обретешь мир и успокоение. Вытяни руку.

При этих словах Маргерита вздрогнула от ужаса — воспоминания о том дне, когда колдунья откусила у нее кончик пальца, были еще свежи в ее памяти. Она спрятала обе руки за спину и затрясла головой. Сестра Эугения схватила ее за правую руку, хотя Маргерита сопротивлялась изо всех сил. Три сильных удара ивовым хлыстом по ладони правой руки заставили ее пронзительно вскрикнуть от боли.

— Не смей перечить мне. И чтобы я больше не слышала этой ерунды о том, что тебя, дескать, кто-то похитил. Синьорина Леонелли — одна из наших самых щедрых жертвовательниц и, если бы не она, ты бы сейчас просила милостыню на улице.

Маргерита с вызовом выпятила нижнюю губу, но ничего не сказала.

Она искала утешения в едва различимом ангельском пении, которое слышала несколько раз в день, в работе и дружеском общении на кухне. Повариха Кристина была нетерпелива и бесцеремонна, но при этом отличалась завидной добротой. Она частенько подкармливала Маргериту, а остальные девочки болтали и напевали за работой.

Однако лучшей подругой Маргериты стала Димфна. Вместе они пекли корявых имбирных человечков с широкими радостными улыбками, которых выкладывали из изюма. Вместе чистили горшки и кастрюли, солили свинину на окорока и взбивали масло. Димфна своими дюжими руками вращала рукоять, а Маргерита собирала пахту в кувшин, а потом выливала ее в холодную проточную воду.

Димфна неизменно восторгалась тем, что Маргерита умеет сворачивать язык трубочкой. Во время чистки картошки Маргерита часто развлекала подругу этим фокусом, просовывая кончик языка в дырку между передними зубами. Димфна же раскатисто хохотала, жмурясь от удовольствия, широко расставив ноги и хлопая себя ладонями по коленям. Ее веселье было заразительным. Никто не мог устоять перед смеющейся Димфной и не расхохотаться вслед за нею. Никто, за исключением сестры Эугении, которая вообще никогда не улыбалась.

Летом на кухне стояла невыносимая жара, и повариха разрешала Димфне, Маргерите и еще двум девочкам, Агнессе и Сперенце, чистить овощи в тени, на дворе, где они садились рядышком на скамейке и весело болтали за работой.

А с верхнего этажа доносились звуки ангельского пения. Однажды песня оборвалась на середине, и послышался ласковый девичий голос, после чего пение возобновилось. Kyrie, eleison! Christe, eleison! Kyrie, eleison! Маргерита начала подпевать, поначалу негромко, а потом не удержалась и запела во весь голос. Слов она не понимала, но мелодия была простой и запоминающейся. Песня наверху оборвалась вновь, но Маргерита этого не заметила, с головой погрузившись в работу и пение.

И вдруг с верхнего этажа прозвенел чей-то голос:

— Кто эта там поет внизу?

— Петросинелла, — хором закричали другие девочки.

Маргерита пристыжено умолкла.

— Не останавливайся, — прокричала девушка. — А еще лучше — поднимайся и присоединяйся к нам.

Маргерита оглянулась на остальных. Димфна улыбнулась ей и захлопала в ладоши. Агнесса и Сперенца тоже заулыбались и кивнули.

— Ступай, ступай, — хором сказали они.

Маргерита отложила миску и нож и стала медленно подниматься по лестнице. На верхней площадке ее поджидала девушка лет шестнадцати, протягивая ей руку и улыбаясь.

— Значит, ты и есть тот маленький жаворонок? Поешь ты очень красиво. Хочешь присоединиться к нам?

— Не знаю, разрешат ли мне. Репа…

— Репу может чистить кто угодно, а вот петь — далеко не каждый, — убежденно откликнулась девушка. — Как, ты говоришь, тебя зовут? Петросинелла?

Маргерита лишь пожала плечами, уже смирившись с тем, что никто не называет ее настоящим именем.

— Мое имя — Елена. Посиди с нами немножко, даже если и не будешь петь. А я позабочусь, чтобы у тебя не было неприятностей.

Прихрамывая, Елена провела ее в комнату, где, выстроившись в несколько рядов, стояли figlie di coro. Мало того, что Елена косолапила, оказалась у нее еще и деформирована стопа. Когда Маргерита увидела ее увечье, сердце преисполнилось жалости. Очевидно, именно поэтому от нее и отказались родители.

Она усадила Маргериту на табуретку, после чего продолжила обучение своего класса. Маргерита широко раскрытыми глазами следила за нею. Елена была невысокой и хрупкой, с темно-карими глазами, в которых то и дело вспыхивали золотистые искорки веселья. Из-под лихо сдвинутого набекрень белого чепца, виднелись коротко стриженные каштановые кудряшки. Ногти на пальцах были обкусаны до мяса, а из-под заусенцев выступила кровь.

— Аллилуйя, аллилуйя, — запели девочки в комнате.

Елена мягко руководила процессом.

— Кармела, пожалуйста, подойди сюда и встань вот здесь. Мне кажется, ты пытаешься петь слишком высоко. Послушай меня.

Елена взяла высокую ноту, и Кармела стала подражать ей. Елена вновь пропела ноту, и Кармела вновь попыталась повторить ее. На сей раз она в точности попала в ноту, и голос ее зазвучал глубоко и звучно.

— Прекрасно, — сказала Елена. В комнате раздались дружные аплодисменты. Кармела покраснела и улыбнулась.

— Имельда и Зита, пожалуйста, попробуйте петь чуть помедленнее. Пусть каждый звук воспарит, как птичка, прежде чем подняться выше. Перед этим наберите полную грудь воздуха. Ну, давайте попробуем. — Обе девочки старались изо всех сил спеть, как показала им Елена, голос которой лился совершенно естественно и безо всяких усилий. — Прекрасно! Давайте попробуем еще раз.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, — запели девочки, и голоса их то взлетали ввысь, то опускались.

Елена слушала, делая плавные движения руками, поднимая одну и плавно опуская другую. Звуки получались такими радостными, что они наполнили сердце Маргериты счастьем. На глаза навернулись слезы, но при этом ей хотелось громко смеяться. Судя по лицам девочек, они тоже испытывали экстаз. А потом Елена повернулась к Маргерите и сделала приглашающий жест рукой, и та, не успев опомниться, вскочила на ноги и запела от всего сердца:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Когда занятие закончилось, Елена знаком попросила Маргериту задержаться.

— Ты плакала. Это музыка так на тебя подействовала?

— Да, но…

— Что но?

— Я плакала еще и потому, что очень скучаю по своим родителям.

Елена кивнула.

— Я тоже, как и все, кто оказался здесь. Может быть, как раз поэтому мы и поем так красиво. В наших голосах слышна тень и солнечный свет.

Маргерита согласно кивнула, хотя и не была уверена, что поняла, о чем идет речь.

— Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам и пела вместе со мной, — завила Елена. — Столь чистый звук исходит из такого маленького тела, и это очень необычно. Нам недостает нескольких сопрано, особенно учитывая, что ты вкладываешь в пение душу. Что скажешь? Хочешь научиться петь?

— Si, — застенчиво ответила Маргерита и покраснела от стыда за свою шепелявость.

Елена улыбнулась.

— Не волнуйся, передние зубы у тебя вырастут так быстро, что и оглянуться не успеешь. А жаль. Без них ты выглядишь такой славной. Сможешь прийти ко мне завтра, в это же время? Тебе придется пропустить молитву.

Маргерита кивнула и побежала вниз, к Димфне. В душе у нее все еще звучала музыка, и она запела про себя:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

* * *

На свой двенадцатый день рождения Маргерита с подругами собрались на теплой кухне, чтобы полакомиться пирогом с корицей, который собственноручно испекла Димфна. Он получился кривобоким, а с одной стороны еще и подгорел, но никто не обращал на это внимания.

— А мне нравится, когда Пасха наступает рано, — Маргерита облизнулась. — Ужасно, когда мой день рождения выпадает на середину Великого поста.

— Тебе повезло, что вы вообще знаешь, когда у тебя день рождения. Большинство из нас не знает и этого. — В голосе Елены не было негодования или обиды. Она считала, что нет смысла оплакивать прошлое. Всех девочек в Пиете бросили родители. Причем многие страдали еще более тяжкими увечьями, нежели деформированная стопа.

— А вот я бы хотела знать, когда у меня день рождения, — с непривычным сожалением вздохнула вдруг Димфна.

— Можешь взять себе мой, и мы будем праздновать вдвоем, — предложила Маргерита, и круглое лицо Димфны засияло от удовольствия.

— Жаль, что мы не можем сделать тебе подарок, — сказала Елена. — Будь у меня собственные средства, я бы подарила тебе лютню.

— Это было бы здорово. — Любимый инструмент Маргериты лютня способна плакать или смеяться, звучать соло или в оркестре с другими инструментами, быть высокой и звонкой или низкой и напряженной.

— А я бы на неделю освободила тебя от чистки горшков и кастрюль, — заявила Сперенца. — Нет, не на неделю, а на месяц. Представляешь, целый месяц без единого горшка!

— При условии, что вместо нее их не буду чистить я, — вмешалась Агнесса, вторая кухонная служанка.

— А я бы подарила тебе разноцветное платье, — сказала Кармела. Чуткая и впечатлительная девушка с чудесным контральто, она во всем искала красоту и гармонию. — Я бы выбрала для тебя зеленый, или лиловый, или бирюзово-голубой. Или даже серый. Словом, тебе пойдет любой цвет, кроме красного.

Маргерита улыбнулась, но на мгновение ощутила необъяснимый укол болезненной тоски. Она вспомнила зеленое платье с широким поясом в тон ее волосам…

— Это был бы подарок не Маргерите, а тебе самой, — поддразнила подружку Зита. — А я бы подарила тебе прогулку на лодке по лагуне на целый день, с угощением, музыкой и танцами. Но только если ты возьмешь всех нас с собой.

— Во время карнавала, — подхватила Маргерита. — Мы бы поглазели на глотателей огня, акробатов и жонглеров, а вокруг были бы толпы людей в масках.

Девочки дружно вздохнули. Жизнь взаперти, в четырех стенах, была унылой и однообразной.

— Я подарила бы тебе коня, — сказала Агнесса. — Белого скакуна с серебряной уздечкой, как тот, что выткан на гобелене в трапезной. Представляешь, как здорово было бы промчаться на нем по лесу!

— А я подарила бы тебе верблюда, — сказала Димфна.

Все вокруг расхохотались, и Димфна не замедлила присоединиться к общему веселью. Смеясь, она широко открывала рот, а глаза ее превращались в щелочки.

— Но почему именно верблюда? — поинтересовалась Елена.

— А мне всегда хотелось посмотреть, какой он, — отозвалась Димфна. — Мне часто рассказывали о них. На верблюде можно путешествовать по пустыне, пить его молоко и не страдать от жажды, даже когда на много миль вокруг нет ни капли воды. Однажды я даже видела его изображение на фреске, и он показался мне просто невероятным зверем.

— Я бы тоже хотела посмотреть на верблюда, — вздохнула Маргерита. — А еще на львов, слонов и обезьян.

— И я тоже, — радостно подхватила Димфна.

— А еще мне хочется повидать мир, — призналась Маргерита. — Я бы хотела объездить его весь. Увидеть горы, подпирающие вершинами небеса, и океаны, которые водопадом переливаются за край мира.

— Я тоже хочу путешествовать, — сказала Елена, — и петь при дворе королей и королев, носить платья из шелка и бархата с нитками жемчуга в прическе. — Ее темно-карие глаза засверкали, когда она представила себе эту картину.

— Ничего не выйдет, — возразила Кармела. — Нам не разрешают петь на публике. Нас еще ни разу не выпускали отсюда.

— Если вообще когда-нибудь выпустят, — заметила Елена, все воодушевление которой моментально утихло. Ей исполнилось уже двадцать, а перспектива выйти замуж или найти себе место в какой-либо семье представлялась весьма призрачной. Скорее всего, она останется в Пиета до самой смерти.

Воцарилось долгое и тягостное молчание, а потом Сперенца встала и начала убирать со стола чашки и миски.

— Надо успеть вымыть их до того, как проснется Кристина.

Агнесса тоже поднялась на ноги, закатала рукава и стала качать насосом чистую воду. Маргерита поспешила присоединиться к подругам, но Сперенца покачала головой.

— Нет, мы сами управимся. Это — единственный подарок, который мы можем тебе сделать.

— Но это же нечестно. Я имею в виду, что вы не знаете, когда у вас дни рождения…

— Ты сможешь перемыть за нас всю посуду на Рождество, — откликнулась Сперенца, к которой постепенно возвращалось хорошее настроение.

Маргерита застонала.

— Но на Рождество бывает столько грязных кастрюль и сковородок!

— Что ж, зато сегодня, по крайней мере, ты сможешь отдохнуть, — заявила Агнесса, поднося ведро к огромному чайнику, который висел на крюке над очагом.

Димфна зевнула и отправилась взглянуть на свое масло. Маргерита вышла во двор вместе с Еленой, Зитой и Кармелой, своими лучшими подругами из figlie di coro.

— Это ты должна мечтать о том, чтобы петь при дворе, — дрожащим от сдерживаемого волнения голосом сказала Елена Маргерите. — У тебя самый красивый голос среди нас, и ты единственная можешь надеяться на то, что когда-нибудь уедешь отсюда. Это преступление, если ты станешь обычной служанкой у той женщины. Твой талант погибнет.

— Эй, поосторожнее, — испуганно зашептала Зита. — Я слыхала, что она — настоящая куртизанка и что она ходит по больницам, высматривая красивых молоденьких девочек, которых можно удочерить, а потом продает их девичью честь тому, кто больше заплатит.

Маргерита вздрогнула всем телом. Она потерла друг о дружку большой и безымянный пальцы левой руки, нащупав гладкий и старый зигзагообразный шрам. Неужели та женщина действительно откусила ей подушечку пальца? Или это был лишь страшный сон? Неужели ее похитили на самом деле, или она сама все это выдумала, чтобы объяснить, почему родители отказались от нее? Многие девочки здесь придумывали себе подобные истории и, как и Маргерита, не теряли надежды, что когда-нибудь родители заберут их отсюда. Сама она уже почти не помнила другой жизни, помимо Пиета. Ее воспоминания детства были смутными и выцветшими, как ткань, которая после многократной стирки утрачивает свой первоначальный цвет и превращается лишь в бледную тень себя самой.

Она знала только, что женщина по имени синьорина Леонелли привела ее сюда, заплатила за ее проживание и обучение, и что однажды она предложит ей место служанки в своем доме.

— У синьорины Леонелли тебе придется работать не покладая рук, — заметила однажды повариха, глядя, как Маргерита чистит кухонные ножи речным песком. — Она не терпит нерях и лентяев в отличие от меня.

Когда, закрыв глаза, Маргерита пыталась представить себе синьорину Леонелли, то на память ей, в первую очередь, приходили золотисто-рыжие волосы, глаза, как у львицы, да сладкий голос, говорящий:

— Я тебя съем.

— Может, она забыла обо мне. Все-таки прошло уже столько времени.

Елена ласково дернула ее за косичку.

— Она наверняка заплатила кругленькую сумму за то, чтобы тебе не стригли волосы, а заплетали их в косы. Всякий раз при виде тебя сестра Эугения недовольно кривится.

— Это все зрелище рыжих волос на красной форме, — заявила Кармела. — Я тоже морщусь, когда вижу их.

— Ах, если бы я могла убежать отсюда, — вскричала Маргерита. — Я бы уехала в Феррару или Флоренцию и постаралась бы спеть как можно лучше, когда мимо проезжал бы герцог. Разве не Фердинандо де Медичи услышал, как поет в Риме одиннадцатилетняя девочка, и взял ее с собой во Флоренцию для дальнейшего обучения? А ведь мне уже двенадцать, и меня долго учили музыке.

— Нет такого герцогства, которое не приняло бы тебя с распростертыми объятиями, — заверила ее Елена. — Сейчас это очень модно — иметь concerto delle donne. Я слышала, даже в Риме есть такой, несмотря на все запреты папы.

Елена всегда знала все последние новости музыки за пределами их маленького унылого мирка; ее учил маэстро, три-четыре раза в неделю приходивший в лечебницу, чтобы давать уроки старшим девочкам.

— С виллы куртизанки сбежать гораздо легче, чем отсюда, — предположила Зита. — Тебе просто нужно постараться, чтобы она не продала тебя кому-нибудь раньше.

— Но мне всего двенадцать, — сказала Маргерита.

— Прекрасный возраст для некоторых, — заметила Зита.

— Не пугай ее раньше времени, — упрекнула подругу Елена. — Сестра Эугения никогда не допустит, чтобы девушек из Пиета продавали в бордели.

— Готова спорить на что угодно, она и не на это согласится, если заплатить ей хорошенько, — возразила Зита. — Сестра Эугения хочет построить в церкви новые хоры. Она безумно ревнует к новой церкви в больнице Инкурабили.

— Давайте больше не будем говорить об этом, — заявила Елена, одной рукой обнимая Маргериту за талию. — Эта женщина не была здесь уже пять лет. Я уверена, что она и думать забыла о Маргерите. С нею могло случиться все что угодно. Она сама могла угодить в больницу для неизлечимых пациентов!

При этих словах девушки захихикали, потому что в эту больницу попадали те, кто заболел сифилисом.

Две недели спустя Маргериту разбудило прикосновение чьей-то руки к плечу. Она проснулась, как от толчка, и села на постели, прижимая к груди тонкое одеяло. У кровати стояла высокая фигура в черном. Это была сестра Эугения. Позади нее на прикроватном столике тускло светила одинокая свеча.

— Вставай, дитя мое, — проговорила она холодным, лишенным каких бы то ни было эмоций, голосом.

Маргерита окинула спальню диким взглядом, и в животе у нее от ужаса образовался ледяной комок: за приоткрытой дверью спальни на стене она увидели две огромные тени, которые отбрасывали люди, ожидавшие в коридоре. Ведьма и гигант! Она открыла рот, чтобы закричать.

Но сестра Эугения ловко зажала ей рот ладонью.

— Мне не нужны неприятности. Веди себя тихо. Если ты закричишь или заплачешь, я спущу с тебя шкуру, поняла?

Маргерита дернула головой вверх и вниз. Сестра Эугения отняла руку, и девочка сделала глубокий вдох, готовясь закричать во всю силу легких, но монахиня ловко сунула в ее открытый рот бутылочку. Маргерита поперхнулась и закашлялась, но настоятельница запрокинула ей подбородок, зажав рукой рот и нос. Маргерита проглотила жидкость, и та обожгла ей язык и горло.

Между рядами спящих девочек к ней приближались две гигантские тени. Маргерита отчаянно сопротивлялась, но настоятельница крепко держала ее. Маргерита успела разглядеть лишь два лица из ее кошмаров — одно круглое и бледное, как луна, второе прекрасное и улыбающееся, — после чего в рот ей сунули кляп, на голову набросили мешок, и гигант поднял ее и взвалил себе на плечо. Маргерита брыкалась и колотила кулачками по его спине, но все ее усилия ни к чему не привели — с таким же успехом она могла бы пинать мешок с песком. Ее тихо и быстро уносили в темноту.

 

Башня

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — апрель 1595 года

Маргерите снились кошмары. Ей снилась мать, которая протягивала к ней скрюченные руки, когда ее уносило приливным течением в море. Ей снилась стоящая над нею сестра Эугения с бутылочкой в руке, и она вновь ощущала на языке горький привкус отчаяния. Ей снилось, что она скачет по пустыне верхом на верблюде, и что во рту и в глотке у нее пересохло. Ей снилось, что ее похоронили в склепе и что с костей, сложенных аккуратными грудами, ей скалятся пустыми глазницами черепа. Она кричала изо всех сил, пока не сорвала голос, но с губ ее не сорвалось ни единого звука. Она пыталась освободиться от объятий черной фигуры Смерти, которая несла ее на плече, но безуспешно. Как бы громко она ни кричала и как бы отчаянно ни сопротивлялась, все ее усилия были тщетными.

Очнувшись, Маргерита поняла, что лежит в мягкой постели. По стенам метались теплые отблески огня в камине. Ее укрывало стеганое атласное одеяло, а ласковые руки расчесывали ей волосы. Маргерита пошевелилась.

— Ага, наконец-то ты проснулась, — прозвучал над ухом голос колдуньи. — А то я уже начала беспокоиться. Ты наверняка проголодалась. Хочешь что-нибудь съесть?

Маргерита приподнялась на локте. На оловянных тарелках, расставленных на маленьком столике, приткнувшемся в ногах низкой узкой кровати, лежали свежие сдобные булочки, жареная птица, зеленый салат и инжир. У нее потекли слюнки, но она лишь отрицательно покачала головой и отвернулась. Движение далось ей с трудом. Голова была тяжелой и неподъемной, словно к ней привязали каменные жернова. Она попыталась сесть и оглядеться по сторонам.

Волосы ее стекали по подушкам на пол, свиваясь в шелковистые кольца вокруг кровати. Они наполняли комнату золотистым сиянием. Маргериту охватил ужас.

— Что вы делаете? Что случилось с моими волосами?

— Но разве они не прекрасны? — восторженно заявила La Strega. — Тебе просто невероятно повезло. Многие женщины отдали бы полжизни за возможность иметь такие длинные, густые и блестящие волосы, как у тебя.

Маргерита задыхаясь смотрела на бесконечную золотистую рябь своих волос. Она никак не могла понять, каким образом они вдруг стали такими длинными. Еще вчера они лишь прикрывали ей спину. А сегодня они отросли настолько, что двадцать маленьких девочек могли одна за другой во весь рост вытянуться, и все равно не достали бы до их кончиков. Постепенно она подметила, что волосы ее стали разного цвета. Одни пряди отливали благородной медью, другие искрились блеском золота. Третьи свивались в тугие колечки, четвертые оставались гладкими и шелковистыми, пятые лежали свободными мягкими локонами. Каждый завиток перетекал в следующий, словно река, то тихая и спокойная, то пенная и бурная, прежде чем образовать в конце концов спокойный пруд с лениво колышущейся рябью на воде.

— Лежи спокойно, — сказала колдунья. Она стояла на коленях подле кровати, держа в одной руке длинную изогнутую иглу, в которую были продеты золотистые нити, а другой сжимая отливающие бронзой пряди. Расширенными от ужаса глазами Маргерита смотрела, как колдунья ловкими движениями сшивала одни локоны с другими.

При каждом взмахе иголки она напевала:

— Силой трижды трех я привязываю тебя к себе.

Ты не смеешь ни говорить обо мне, ни поднять на меня руку,

Ни сбежать из этого места, куда я заточила тебя.

Маргерите казалось, будто слова колдуньи накладывают кандалы на ее запястья, лодыжки и язык, сковывая ее по рукам и ногам. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить. От ужаса у нее перехватило дыхание. Вскоре ее волосы оказались связаны в длинный толстый канат, который вился по полу, заполняя собой все свободное пространство маленькой полутемной комнаты.

— Вот теперь ты моя душой и телом, — нараспев продекламировала La Strega, завязывая последний узел.

Маргерита не могла ни пошевелиться, ни заговорить.

— Я научу тебя укладывать волосы вокруг головы, иначе ты не сможешь сделать и шага, — сообщила ей La Strega. — Я буду навещать тебя раз в месяц, мыть их и расчесывать. Мы будем мыть голову друг другу. Это будет очень мило, правда?

Но Маргерита по-прежнему не могла вымолвить ни слова.

— Почему ты ничего не ешь? — поинтересовалась La Strega. — Нельзя зря переводить хорошую еду.

Этот материнский совет столь неуместно прозвучал в устах колдуньи, которая только что напевала заклинания над прядками волос, что Маргерита не выдержала и засмеялась. Она смеялась, завывала и всхлипывала, раскачиваясь взад и вперед, пока La Strega не залепила ей пощечину. Маргерита отлетела назад и зарылась лицом в подушки, пряча горящую щеку и пытаясь унять сотрясающие тело рыдания.

— Ешь, Петросинелла, — приказала La Strega.

— Не называйте меня так, — взмолилась Маргерита.

— Но ведь это же твое имя, а оно имеет значение. Кстати, ты должна знать, что твои родители продали тебя мне всего лишь за пригоршню садовых семян. Разве они поступили бы так, если бы любили тебя? Несколько веточек петрушки, листья сурепки, побег рапунцеля… вот во что оценили тебя твои так называемые родители. А я… все эти годы я хранила твой покой, Петросинелла, и буду оберегать тебя до тех пор, пока ты не умрешь.

— Что вам от меня нужно?

— Всего лишь любить и беречь тебя, как любит и оберегает своего ребенка любая мать.

— Но вы меня похитили. А потом оставили в Пиета!

— Так поступили все до единой матери тех детей, что живут там, — ответила La Strega. — Но я, по крайней мере, пришла и забрала тебя оттуда.

Маргерита чувствовала себя настолько усталой и отупевшей, что не могла ни о чем связно думать.

— Вы похитили меня у моей собственной матери.

— Не смей так говорить, — вскричала La Strega. — Я не похитила тебя, а спасла. Или ты думаешь, что твой отец мечтал о том, чтобы жениться на бродячей нищенке? Если бы ты не распирала ее живот, он получил бы свое и бросил ее, как поступали все мужчины до него. Или заставил бы ее сделать аборт. А твоя мать зачала тебя только для того, чтобы женить его на себе. Или ты полагаешь, она хотела, чтобы ты хныкала и все время цеплялась за ее юбки? Она бы давным-давно выгнала тебя на улицу, если бы не боялась людской молвы. Так что они только обрадовались, когда тебя не стало. Они никогда не любили тебя. Ты была для них досадной помехой!

Маргерита спрятала лицо в ладонях и заплакала.

— Я знаю, как это тяжело. И мне очень не хочется быть той, кто разрушил твои иллюзии. Но ты должна быть сильной, Петросинелла. Поэтому вставай и съешь ужин, который я тебе приготовила. На некоторое время это будет твоя последняя свежая еда.

Но Маргерита лишь покачала головой, отчего по ее длинным косам пробежала рябь.

— Если ты не станешь делать того, что я тебе велю, мне придется наказать тебя, — сказала La Strega. — Мне вовсе не хочется причинять тебе боль, но ты должна научиться повиновению.

— Не хочу, не хочу, — пронзительно выкрикнула Маргерита.

La Strega схватила ее за руку и подтащила к окну так быстро, что Маргерита и опомниться не успела. В мгновение ока она оказалась прижатой к подоконнику, а колдунья встала сзади, с такой силой стискивая ее плечо, что на нем наверняка останутся синяки. За окном открывался обрыв. Маргерита почувствовала, что у нее кружится голова.

— Хочешь умереть? — поинтересовалась колдунья.

— Нет!

— Тогда не вздумай больше перечить мне.

Маргерита отчаянно затрясла головой, обеими руками вцепившись в подоконник.

— Отсюда не сбежишь. Я сковала тебя своей волей. Теперь ты — моя, Петросинелла, поняла?

Маргерита покорно кивнула. Колдунья развернула ее спиной к головокружительному обрыву и легонько подтолкнула к столу.

— Ешь.

Спотыкаясь, Маргерита неуверенно побрела вперед. Тяжесть волос давила на голову, и в висках у нее застучала боль.

— Подбери волосы. Они запачкаются. Я очень рассержусь, если узнаю, что ты не следишь за волосами. Подбери их.

Маргерита попробовала подобрать волосы, но их было слишком много.

— Прости меня, я не собиралась кричать. Полагаю, тебе понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть, — сказала La Strega. — Присядь, и я уложу их, Петросинелла, чтобы тебе было легче ходить. — Она усадила Маргериту за стол и, пока та ела, начала укладывать косу вокруг головы девочки.

— У меня есть для тебя три подарка. — Колдунья показала ей клубок длинной серебристой ленты, гребешок слоновой кости, украшенный филигранной серебряной чеканкой, и тяжелую серебряную сеточку для волос, усыпанную крошечными жемчужинами. — С ними тебе будет легче содержать волосы в порядке. Обещаю, скоро ты полюбишь их так же сильно, как я.

Затем она продела серебряную ленту в ушко кривой иголки и принялась вплетать ее в косы, скрепляя их вместе. Пока она работала, Маргерита через силу запихивала в себя угощение, разрывая жареную птицу руками, поскольку ни ножа, ни вилки колдунья ей не предложила. Но, начав есть, Маргерита вдруг поняла, что изрядно проголодалась. Вскоре поднос опустел, и на нем остались лишь крошки да обгрызенные мелкие косточки. В оловянной чашке плескался яблочный сидр. Маргерита жадно выпила его и только потом сообразила, насколько лучше себя чувствует.

— Если ты все еще хочешь пить, то кран вон там, — сказала La Strega. — Это самая чистая вода, какая только есть на свете. Она подается насосом из самого сердца горы. Сейчас я приму ванну, а ты вымоешь мне голову. Тебе ведь нравится, когда кто-нибудь моет тебе волосы?

Маргерита нахмурилась. Она никогда не получала особенного удовольствия от подобного занятия в Пиета, поскольку остальные девочки частенько бывали грубы и нетерпеливы, причиняя ей изрядную боль, когда дергали гребень, распутывая узлы. Но La Strega проявила терпение и нежность, ни разу не сделав ей больно. Маргерите очень не понравилось прикосновение ее рук к волосам: столь близкое соседство с колдуньей не на шутку пугало ее.

А La Strega накрутила последнюю прядь и уложила ее внутрь серебряной сеточки. Хотя тяжесть косы давила Маргерите на шею, теперь она могла передвигаться по комнате, не волоча за собой волосы по полу.

— По ночам тебе придется снимать сеточку, но косы должны оставаться на месте, — заявила La Strega, отступая на шаг, чтобы полюбоваться на результаты своих трудов. — Да, выглядит просто прекрасно. А теперь ты должна сказать: «Спасибо, мама».

Маргерита покачала головой, хотя это движение болью отозвалось в шейных мышцах.

La Strega нахмурилась.

— Это невежливо с твоей стороны, Петросинелла. Не следует быть такой неблагодарной.

— Мне не за что быть вам благодарной, вы связали меня этими волосами, — негромким дрожащим голосом проговорила Маргерита. — И вы — не моя мать.

— Своей собственной матери ты не нужна, — сердито парировала La Strega. — Будь ее воля, ты бы умерла с голоду на улице.

— Это неправда.

La Strega напустила на себя печаль.

— Ведь если бы твои родители любили тебя по-настоящему, то они приехали бы и забрали тебя, правильно? Но нет, они бросили тебя в больнице. Они ни разу не навестили тебя. Разве так поступают любящие родители?

На глаза Маргериты навернулись жгучие слезы. Ей хотелось возразить, крикнуть колдунье в лицо: «Откуда они могли знать, где я?» — Однако же от волнения у нее перехватило горло.

— А теперь набери мне воду в ванну, — приказала колдунья.

Пока Маргерита сидела на стуле, у нее не было возможности осмотреться, потому что при любом повороте головы La Strega больно дергала ее за волосы, приговаривая:

— Сиди смирно.

И только теперь, неуверенно приближаясь к крану, Маргерита смогла оценить окружающую обстановку.

Комната была квадратной, ее стены сложены из грубого серого камня, скрепленного между собой зернистым цементным раствором. Толстый ковер теплых сочных цветов — зеленого, синего и терракотового — покрывал весь пол.

В каждой стене имелся неглубокий альков. В одном из них располагалась уборная, полускрытая красно-золотистой парчовой занавеской. В алькове напротив виднелся небольшой медный кран в виде совы, под которым на деревянном подносе стояла деревянная бадья. В узкую щель над ними проникал прохладный свежий воздух.

В алькове рядом со столом находился камин, в котором за решеткой весело горел огонь. С крюков над ним свисали горшок, небольшая кастрюля с длинной ручкой и помятый старый чайник, по бокам которых висели гроздья сушеных трав. Рядом с камином на железной подставке стояли кочерга, совок и щетка. На каминной полке красовалась ваза с крупными розами, наполняя воздух сладким благоуханием.

Напротив камина в стену было врезано узкое окно, в распахнутые ставни которого был виден кусочек звездного неба и полная луна. В окно лился ее холодный призрачный свет, освещая глубокую медную сидячую ванну. На стене над ванной висел написанный маслом портрет очень красивой женщины в свободной белой сорочке и с обнаженными плечами. Ее огненно-рыжие волосы крупными локонами ниспадали на рукав, а бородатый мужчина в богатом красном дублете держал два зеркала, одно спереди, а другое — сзади, чтобы она могла уложить волосы на затылке.

Маргерита набрала полную деревянную чашу воды и жадно выпила ее. Вода оказалась холодной и чистой, и она помогла ей успокоиться.

— Это вода из живого природного источника, — сказала La Strega. — Не существует воды более сильной, за исключением слез.

— Где мы? — прошептала Маргерита.

— В единственной уцелевшей башне замка Скалы Манерба, — ответила La Strega. — Он был возведен много веков назад на месте древнего храма Минервы, римской богини мудрости. Говорят, она бежала сюда, спасаясь от Тифона, стоглавого чудовища, и нашла здесь источник столь великой силы, что решила тут поселиться. Сейчас замок заброшен и, по слухам, в нем живут привидения. Здесь никого не бывает, и никто не услышит тебя, если ты вздумаешь кричать.

Маргерита замерла, охваченная ужасом.

— Что ж, мне пора принимать ванну. Тебе придется подогреть воду на огне, — сказала La Strega. Маргерита не шелохнулась, и колдунья с нажимом повторила: — Пожалуйста, не заставляй меня просить тебя снова, Петросинелла.

Это была нелегкая работа — набирать воду ведро за ведром в чайник и кастрюлю, а потом выливать ее в ванну, когда она нагреется. Колдунья и не думала помогать девочке. Она раздавила три золотых яблока на небольшом прессе, после чего смешала в деревянной кружке выжатый сок с жидкостью из двух маленьких бутылочек. Первая пахла кислым уксусом, а от второй исходил резкий и едкий запах. Затем La Strega поднялась из-за стола, подошла к полке и сняла с нее еще одну деревянную кружку, добавив в нее несколько капель меда. Помешивая смесь, она не спускала глаз с Маргериты, глядя, как та снует взад и вперед по небольшой комнатке. Девочка то и дело вздрагивала, она буквально кожей ощущала на себе взгляд золотисто-коричневых глаз колдуньи, а сама старалась не поднимать голову, исподтишка оглядывая комнату в поисках выхода.

Бежать через окно было невозможно. После падения с такой высоты не выжил бы никто. Далеко внизу, у подножия гигантских серых скал, пронзавших поднебесье, блестел серебряный кружок озера. Маргерита сумела разглядеть несколько кипарисов, а у самого выхода из ущелья виднелась темная полоса леса. Но более всего пугало девочку отсутствие лестницы и двери. Попасть как внутрь комнаты, так и выбраться наружу можно было только через узкое окошко, но подняться на вершину башни мог только орел.

«Отсюда должен быть выход! — сказала себе Маргерита, изо всех стараясь не удариться в панику. — Наберись терпения и не упусти свой шанс».

Когда ванна наполнилась водой, над которой поднимался легкий парок, La Strega перелила свое снадобье в изящный серебряный кубок и поставила его на маленький столик рядом с ванной. Затем она расстегнула платье, и оно с легким шорохом упало к ее ногам. Колдунья осталась совершенно обнаженной. Маргерита отвела глаза, и у нее учащенно забилось сердце. Ничуть не стесняясь собственной наготы, колдунья собрала свои огненно-рыжие волосы в свободный узел на затылке, переставила серебряный кубок на маленький столик, на котором уже стояли свечи, и грациозно уселась в ванну. Вода поднялась ей почти до груди.

— Зажги свечи, — приказала колдунья.

Маргерита осторожно зажгла три толстые красные свечи лучиной из камина. Затрепетавшее пламя осветило картину на стене. У Маргериты перехватило дыхание, потому что женщина, глядящаяся в зеркало, оказалась не кем иным, как колдуньей.

— Вон там, на полке, стоит флакон с розовым маслом. Передай его мне.

Маргерита повиновалась, но пальцы ее дрожали.

Колдунья уронила три ароматные капли в воду, после чего вернула флакон Маргерите, чтобы та поставила его обратно на полку.

— Подай мне кувшинчик с высушенным венериным волосом. Он стоит рядом.

Когда Маргерита принесла ей небольшой кувшин, колдунья бросила три крохотные шепотки сухой травы в ванну, отчего вода в ней окрасилась в бледно-зеленый цвет.

— Подай мне розы.

Маргерита принесла цветы и стала смотреть, как La Strega осторожно оборвала малиновые лепестки, роняя их в воду. Небольшую комнатку на верхнем этаже башни заполнил изысканный аромат. Пламя свечей искрилось в огненно-рыжих волосах колдуньи и дробилось на поверхности воды, смешиваясь с серебристым сиянием полной луны, заглядывавшей в окно.

— Возьми стебли.

Маргерита подалась вперед, чтобы взять связку оборванных стеблей роз, и вдруг вскрикнула и отпрянула. Колдунья намеренно провела одним из острых шипов по нежной коже у нее на запястье. Кровь потекла по руке Маргериты и упала в воду. Каждая ее капелька раскрылась, подобно крошечному бутону, разбросав вокруг тоненькие волоконца, которые медленно растаяли в воде, окрасив ее в пурпурные тона. Маргерита бы непременно отшатнулась, но колдунья схватила ее за руку, удерживая на месте и вслух считая падающие в воду капли крови. Отсчитав девять капель, она поднесла запястье Маргериты ко рту и бережно лизнула ранку, останавливая кровь. Маргерита поморщилась, отдернула руку, и на сей раз колдунья отпустила ее. Девочка упала на колени, схватившись за кровоточащее запястье, перепуганная настолько, что не могла издать ни звука.

La Strega поднесла серебряный кубок ко рту, устремив взгляд на свой портрет, висящий в ногах ванны, и сделала большой глоток.

— Я не стану платить цену яблока, жертвуя красотой ради мудрости, — нараспев продекламировала она. Сделав еще один глоток, она продолжала: — Я не увяну, подобно лепесткам розы, павших под натиском мороза.

Отпив последний глоток, она осушила кубок до дна.

— Дай мне то лицо, которое я вижу, чтобы оставаться красивой вечно.

На мгновение колдунья замерла, сидя совершенно неподвижно и глядя на свое нарисованное отражение, и на губах ее играла торжествующая улыбка. Затем она повернулась к Маргерите.

— А теперь вымой мне, пожалуйста, голову, mia cara. Мне так нравится, когда кто-нибудь моет ее вместо меня.

Дрожа всем телом и давясь слезами, Маргерита тем не менее сделала, как ей было приказано. Она вытерла окровавленное запястье о свою ночную рубашку и опустилась на колени подле ванны, вынув заколки и распустив огненные кудри колдуньи. Вооружившись опустевшим кувшинчиком, принялась осторожно поливать голову La Strega водой. Намылив руки, она стала осторожно втирать пену в длинные рыжие пряди. Колдунья таяла от удовольствия.

— Ты не могла бы тереть чуточку посильнее? — прошептала она.

Маргерита повиновалась, хотя сердце ее отбивало тарантеллу. Она окунула кувшин в воду, готовясь смыть пену, но колдунья покачала головой.

— Не спеши.

Маргерита так и осталась стоять на коленях, бережно массируя волосы La Strega, пока у нее не заныла спина, а вода в ванне не остыла. Наконец колдунья вздохнула и сказала:

— Ну хорошо, довольно.

Когда Маргерита стала вытирать голову куртизанки полотенцем, уголком глаза девочка вдруг заметила зловещую тень. Она подняла голову и не смогла удержаться от испуганного крика.

Серебряный диск луны налился кровью, и на ее испещренный оспинами лик наползла черная тень. Казалось, будто какой-то неведомый гигант откусил здоровенную часть ночного светила. Охваченная ужасом, Маргерита смотрела, как пятно становилось все шире, а лик луны темнел, словно багровея от гнева. La Strega тоже наблюдала за происходящим расширенными от восторженного страха глазами.

— Какое сильное знамение, — прошептала она. — Оно наверняка сулит мне удачу, верно?

«А мне — горе», — подумала Маргерита и обеими ладошками прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть, как луну пожирают заживо.

 

Дрянная девчонка

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Сидя на корточках и слушая рассказ сестры Серафины, я вдруг почувствовала резкую боль, словно из глубины веков кто-то дотянулся до меня шипом розы и вонзил его мне в грудь. У меня ведь тоже отняли мать. Меня тоже заперли здесь против моей воли. Этой девочке, Петросинелле, было всего двенадцать, когда ее заточили в комнате башни. Когда меня лишили матери, мне тоже едва исполнилось двенадцать.

Этот огород, притаившийся в самом сердце монастыря, живо напомнил мне сад моей матери, разбитый в цитадели замка Шато де Казенев в Гаскони, где я родилась. Именно там я впервые встретила короля, и встреча эта положила начало цепи событий, которые и привели меня сюда, в аббатство Жерси-ан-Брие и садик сестры Серафины.

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — май 1660 года

Король остановился в замке Шато де Казенев весной того года, когда мне должно было исполниться десять. Он со своим двором неспешно направлялся в Испанию, где Людовику предстояло сочетаться браком с испанской инфантой, своей двоюродной сестрой во втором ряду родословной. Инфанта, Мария-Терезия, приходилась ему двоюродной сестрой и по материнской, и по отцовской линии: отец Людовика, Людовик XIII, был дядей Марии-Терезии, а ее отец приходился дядей уже самому Людовику.

Двор прибыл в Казенев из-за деда моей матери, Раймона де Викоза, который был двоюродным братом деда короля, Генриха IV, что делало мою мать троюродной кузиной короля. Шато де Казенев был охотничьим замком и любимой резиденцией Генриха IV, и он, став королем Франции, подарил ее своему кузену Раймону, а сам переехал в Париж.

Мальчишками Раймон и Генрих вместе охотились на диких кабанов и волочились за девицами. Став мужчинами, они сражались бок о бок во многих битвах, спасая друг другу жизнь. Оба уцелели в Варфоломеевскую ночь, которая стала следствием женитьбы Генриха на принцессе Марго.

Привязанность Генриха к своему кузену была столь сильной, что однажды, после особенно жестокой битвы, он сорвал с головы позолоченный шлем с высоким белым плюмажем и вручил его Раймону. А белое перо на его гребне с тех пор стало частью фамильного герба Раймона, а после того, как Генрих пожаловал ему Шато де Казенев, он приказал высечь плюмаж в камне над главными воротами.

Замок Шато де Казенев лежит примерно в двадцати пяти милях к югу от Бордо, на пути паломников из Сантьяго-де-Компостела в Везле. Это был самый удобный путь для королевского двора в Испанию, где Его Величество должен был встретиться с инфантой.

Интересно, что подумал король, впервые увидев замок. Шато де Казенев ничуть не походил на изящные симметричные дворцы Парижа, поскольку строили его не для красоты, а для обороны. У него было тринадцать наружных стен разной высоты, стыкующихся под разными же углами, и две островерхие башенки, смотрящие в ущелье, по которому текла река Сирон. За крепостными стенами располагался заглубленный двор, в котором моя мать и разбила свой сад, защищенный от всех ветров высокими стенами. Любимое место матери во всем замке, он благоухал розмарином, лимонной мятой и чабрецом. Вдоль стен были рядами высажены фруктовые деревья, и пчелы с жужжанием вились над собачьей петрушкой, посеянной вдоль бордюров.

Он стал нашим детским раем на земле. У меня была собственная гнедая кобыла, которую звали Гарнет, и черно-белая пятнистая гончая по кличке Цезарь, спавшая в ногах моей кровати. Ну и, разумеется, у меня была Нанетта, которая нянчила меня, бранила и тайком приносила миску с теплым молоком и накрошенным в нее хлебом, посыпанным сахаром, когда меня в наказание отправляли в свою комнату без ужина.

Каждый день меня ждало новое приключение. Я обожала галопом носиться по парку, закрыв глаза и раскинув руки в стороны, когда в ушах у меня набатом гремел топот копыт моей кобылы. А еще у меня была маленькая лодочка, чтобы кататься по мельничному пруду. (Брать лодку на реку мне не разрешалось. «Это опасно», — говорила мама.) Но иногда мне позволяли пересечь пороги вместе с крестьянами на gabares, когда они отвозили бочки с вином в порт Серонс. Во время сбора урожая мы с моей сестрой Мари возвращались домой на самом верху воза с сеном, вплетая в волосы полевые маки и распевая во все горло. Зимой мы отправлялись за добычей для нашего стола и останавливались в чаще леса, чтобы поджарить каштаны на огне. Я до сих помню, как они согревали наши озябшие руки.

А еще я очень любила пробираться по потайному ходу к реке Сирон и исследовать пещеры в известняковых скалах. По преданию им пользовалась и сама королева Марго, чтобы встречаться в одной из пещер со своими любовниками в те времена, когда супруг держал ее пленницей в замке. А однажды, когда Генрих обвинил ее в измене, она ответила: «Разве любить — это преступление? И можно ли наказывать меня за это? На вкус и цвет товарища нет. Красота открывается тем, кто умеет видеть, а тюрьма никогда не станет прибежищем красоты». Для пущего эффекта она приказала высечь эти слова в гостиной на каминной полке. Мне очень нравилась королева Марго.

По вечерам мать читала нам отрывок одной из своих многочисленных книг, а мы с сестрой, как завороженные, прижимались к ней в волшебном золотистом круге света лампы. По стенам плясали тени, превращаясь в храбрых рыцарей, прекрасных девиц, которым грозила опасность, и заколдованных зверей. Когда я не могла заснуть, мечтая о необычайных приключениях, то в одной ночной рубашке пробиралась тайком в библиотеку со свечой в руке, которую зажигала от углей в камине. Я сворачивалась клубочком на диване у окна, плотно задернув старые шторы, чтобы меня не было видно, и, низко склонившись над страницей и с трудом разбирая буквы в неверном тусклом свете, читала дальше с того места, на котором остановилась мать.

Она читала нам старинные поэмы о нимфах и золотых дождях, о забытых битвах и богах, превращавшихся в лебедей, о героях, что сражались с одноглазыми циклопами, и гигантах, которые плавали по морям в поисках любви и мудрости. Я обожала их все. Но самой любимой книгой, которую я чаще всего снимала с полки и которая неизменно приводила меня в восторг, был тяжелый иллюстрированный том «Амадис Гальский». А моей любимой сценой из этой книги, которую я снова и снова перечитывала в крохотном кружке света, отбрасываемого свечой, была та, когда в лесу, на поляне, Амадис наконец-то возлег со своей единственной возлюбленной, принцессой Орианой. И там, «…на плаще, расстеленном поверх зеленой травы, благодаря, скорее, тихой кротости Орианы, нежели отчаянной смелости Амадиса, самая красивая девственница мира стала женщиной».

Я читала до тех пор, пока свеча моя не оплывала, превращаясь в лужицу воска, и тогда мне приходилось на цыпочках возвращаться в постель по темным коридорам и лестницам замка. Глаза у меня слипались, я зевала, а в голове крутились и сталкивались мечты и видения. Если я попадалась на том, что не сплю, а брожу по замку, то Нанетта бранила меня, грозя выпороть, а потом заботливо укладывала в постель, подложив под ноги горячий кирпич, завернутый во фланель. «Непослушная девчонка. А ну, как узнает ваша матушка? Марш в постель!»

Своего отца я не помнила. Он умер, когда я была совсем маленькой и, говоря по правде, я никогда особенно не скучала о нем. На кухне был месье Ален, всегда позволявший мне раскатывать тесто, и старый Виктуар на конюшне, учивший меня держать спину прямой, а голову — высоко поднятой, и Монтгомери, управляющий матери, который считал в уме быстрее всех, кого я знала, плюс добрая сотня прочих грумов, садовников и лакеев, потакающим моим шалостям и с любовью присматривающим за мной.

Когда к нам пожаловал король, в полях синели васильки и алели маки, а каштаны стояли в цвету. Я проснулась очень рано, снедаемая радостным возбуждением и, лежа в своей кровати под балдахином, предвкушала предстоящий спектакль. Король со своим двором должен был прибыть только через несколько часов, и мать наверняка заставит нас все утро заниматься приготовлениями.

К визиту августейшей особы мы начали готовиться загодя, за много недель. Лакеи скребли полы, выбивали ковры, штопали прохудившееся белье и развешивали его на кустах розмарина, чтобы отбелить на солнце. Слуги откармливали гусей и выкатывали из погребов наверх сотни бочек с вином, а охотники рыскали по лесам и полям в поисках диких кабанов и жирных фазанов. Это обошлось нам в огромные деньги, чего мы никак не могли себе позволить. Хотя моя мать была баронессой де Казенев, а отец — маркизом де Кастельморон, мы были бедны. Очень бедны. Все состояние нашей семьи было потрачено в эпоху Религиозных войн еще до моего рождения. Обычно мы ели бобовое рагу со свиными ножками, в которое для запаха добавляли немного окорока. Одежду мы носили простую и удобную, а игрушки для нас делали слуги: тряпичных кукол, обручи из ивовых прутьев да бабки, позаимствованные у мясника.

По случаю приезда короля мать даже распорядилась сшить для нас обновки, выбрав, по своему обыкновению, практичную крепкую ткань строгих цветов. Мне досталось коричневое платье с простым белым воротником в тон моему белому льняному капору. Я бы, конечно, предпочла добавить отделку из кружев и лент, но мать не одобряла подобных излишеств и, кроме того, как она совершенно справедливо заметила, я бы сразу порвала их или залила супом.

Окинув взглядом свое новое платье с башмаками мягкой овечьей кожи в тон, я спрыгнула с кровати и подбежала к окну. Светало. Над пеленой тумана, поднимавшейся с земли, подобно дыханию утомленного зверя, едва виднелось бледно-голубое небо. В саду запели птицы. Цезарь положил пятнистые лапы на подоконник рядом со мной и умоляюще посмотрел на меня своими темно-коричневыми глазами. Я широко улыбнулась в ответ.

— Очень хорошо, мой Цезарь. Идем. До приезда короля у нас есть еще несколько часов.

Я влезла в старое серое платье, кое-как управившись с завязками на спине. Уверена, платья для девочек специально шьют такими, чтобы не давать нам развлекаться и вообще весело проводить время. Надевать их, снимать и поддерживать в чистоте невероятно трудно.

Я на цыпочках двинулась по длинной галерее, и толстый обюссонский ковер заглушал звук моих шагов. Спустившись вниз по лестнице, я крадучись устремилась по коридору. Цезарь радостно шлепал вслед за мной, и лишь когти его тихонько цокали по старым терракотовым плитам пола. Из кухни уже доносился лязг и звон посуды. Месье Ален наверняка занят, готовя настоящее пиршество для придворной братии. Через боковую дверь я выскользнула в мягкий утренний туман.

Моя лошадка, Гарнет, дремала в своем стойле, свесив голову. Завидев меня, она радостно заржала, и я поспешила успокоить ее, накинула на нее уздечку и сняла недоуздок. Сама я не могла водрузить на спину Гарнет тяжелое дамское седло, поэтому, испытав прилив бесшабашной лихости, решила, что не стану седлать кобылку и поскачу так. Поначалу мне было очень непривычно: не хватало луки, через которую можно было перекинуть ногу, и планшетки, на которую можно было опереться ногой, но вскоре мы с Гарнет уже мчались рысью сквозь туман, а за нами гигантскими прыжками несся Цезарь.

Мне не хотелось отъезжать слишком уж далеко, и я свернула к пруду, где мельничное колесо взбивало темно-зеленую воду, придавая ей оттенок прозрачного изумруда. Дети мельника уже встали — двое мальчишек, Жан и Жак, и маленькая девочка по имени Мими. Я забросила поводья на спину Гарнет и отпустила ее пастись, а сама с Жаном, Жаком и Мими поплыла на лодке к острову, на котором этим летом мы возвели целый форт из плавника и старой парусины. Сначала мы немного поиграли в фрондеров, вооружившись палками и ржавыми кастрюлями, заменившими нам шлемы, а потом стали строить плотину на берегу.

Когда передовые всадники, сопровождающие королевский кортеж, показались на дороге, вздымая за собой длинный шлейф пыли, я стояла в грязи, закатав платье выше колен и прижимая к груди охапку сучьев.

Выронив их, я завопила во весь голос:

— Sacre bleu, это король! Он прибыл раньше времени. Бежим!

Мы бросились к лодке. Мими поскользнулась в грязи и упала.

— Подождите меня! — запричитала она.

Я вернулась к ней, подхватила на руки и волоком потащила к лодке, которую Жан с Жаком удерживали на месте. Сначала я перевалила через борт Мими, потом влезла в нее сама.

— Цезарь, — позвала я и пронзительно свистнула.

Мой охотничий пес вылетел из леса и одним прыжком очутился в лодке, едва не перевернув ее. От толчка я повалилась на дно посудины и, с трудом сев, тут же вновь опрокинулась на спину — это пес, вне себя от радости, пытался вылизать меня языком.

— Гребите, — крикнула я. — Отвезите меня на берег, tout de suite!

С обоих бортов поднялся фонтан брызг, и лодка закружилась на месте, когда мальчишки налегли на весла.

— Быстрее! — закричала я.

Жан выронил свое весло. Пытаясь достать его, я сама едва не свалилась в воду. Меня спасло только то, что Жак успел ухватиться за мои юбки. Я поймала весло, вставила его обратно в уключину и стала грести изо всех сил, чувствуя, как на ладонях лопаются волдыри. Мы достигли берега, и я поспешно выпрыгнула из лодки, свистом подзывая к себе Гарнет. Она заковыляла ко мне. Я поспешила ей навстречу, и намокшие юбки тяжело хлопали меня по голым ногам.

Гарнет уловила мое состояние и не давала мне ухватиться за поводья. Но вот, наконец, я поймала их и метнула отчаянный взгляд на дорогу. По ней катил величественный раззолоченный экипаж, впереди и позади которого скакали пышно одетые всадники, а чуть поодаль виднелась целая процессия из карет поменьше, запряженных упряжками чистокровных лошадей. Женщина в огромной шляпе под вуалью высунулась из окна первого экипажа, показывая на меня затянутой в перчатку рукой. Рядом с экипажем на прекрасном гнедом жеребце гарцевал какой-то молодой человек. Он тоже смотрел на меня, и я отчетливо разглядела издевательскую усмешку у него на лице.

— Sacre cochon, — выругалась я, использовав подслушанное в конюшнях выражение, за которое мать наверняка устроила бы мне хорошенькую порку.

Вскарабкавшись на спину Гарнет, я галопом послала ее к дому. Цезарь легкими скачками понесся вслед за нами. Молодой человек на гнедом жеребце дал шпоры своему коню и погнался за мной прямо по полю. Меня охватил тошнотворный страх. А вдруг это сам король? Его камзол был так обильно расшит золотом, что под ним не было видно ткани, а голову его венчала шапка темных кудрей, которыми, как говорили, отличался и король. Еще несколько молодых людей помчались за мной вскачь, подняв изрядный шум и гвалт. Я обрадовалась, когда дорога сделала резкий поворот и нырнула в барбикан, и я сломя голову понеслась напрямик через парк к стойлам.

— Помогите, — завопила я, галопом влетая во двор. — К нам едет король. Я опаздываю! Maman спустит с меня шкуру живьем!

Сильные руки опустили меня на землю.

— Бегите, Бон-Бон, — вскричал Виктуар.

Я помчалась к замку, не чуя под собой ног. За мной с восторгом несся Цезарь, оставляя огромные грязные следы лап на сверкающих плитах двора. На всем пути к дому меня сопровождали добродушные крики и шлепки по мягкому месту.

Нанетта уже с беспокойством поджидала меня.

— Дрянная девчонка! Вот ваша мать вам задаст! Передовые всадники уже здесь. Только взгляните на свое платье! А ваши волосы? А колени? Быстрее же, идемте!

Вдвоем мы наперегонки помчались по задней лестнице. Нанетта на бегу криками сзывала служанок, приказывая нести горячую воду, мыло, щетку и хлыст. Меня трясли и обнимали одновременно. Грязное платье было моментально сорвано, мокрая тряпка поспешно прошлась по рукам, коленям и ногам, а потом на меня через голову напялили новое платье, пока служанка моей сестры, Агата, судорожно вычесывала из моих волос листья и веточки. Нанетта еще завязывала концы пояса на спине, а мы уже бежали по коридору и вниз по парадной лестнице. И в это самое мгновение входная дверь распахнулась для короля и придворных.

Я проскользнула на место рядом с матерью, когда та присела в изящном реверансе до самой земли. Замешкавшись, я с опозданием последовала ее примеру, отстав на несколько секунд от сестры и остальных домочадцев.

— Добро пожаловать в Казенев, Ваше Величество, — сказала мать.

— Благодарю вас, мадам де ля Форс. Мы рады оказаться здесь, — ответил ей высокомерный голос. Я тихонько шагнула вперед, торопясь первый раз в жизни взглянуть на короля Франции.

 

Король Франции

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — май 1660 года

Людовик XIV Французский оказался на удивление невысоким молодым человеком с длинными и тяжелыми темными кудрями и угрюмым выражением лица. Над верхней губой у него виднелся нелепый намек на усы, которые выглядели так, словно мальчишка-чистильщик башмаков прижал большие пальцы рук над его красными обиженно надутыми губами.

Король буквально утопал в ворохе одежды — пена кружев с многочисленных воротников стекала по рукавам. Голову венчала тяжелая шапочка, вышитая золотом. Его Величество казался поперек себя шире, так что оставалось только удивляться тому, как его тонкие ножки поддерживают столь внушительное тело. Его глазки-бусинки обежали толпу, подмечая всех и вся, пока он нервно постукивал хлыстом по ноге. Наконец вперед протолкалась тучная леди в черном и положила отягощенную драгоценными камнями руку ему на плечо, словно успокаивая.

— Мадам, позвольте представить вам мою мать, королеву.

И вновь все стоявшие на ступеньках поклонились или присели в реверансе, и лишь одна я опять замешкалась. Король заметил меня. Темные брови сошлись на переносице. Он увидел Цезаря, прижавшегося к моей ноге, и в глазах его вспыхнуло узнавание. Взгляд его вновь метнулся ко мне, приметил раскрасневшееся лицо, влажные волосы и перекрученный пояс платья. Брови его взлетели на лоб, а губы искривились в едва заметной насмешливой улыбке. Кровь прилила у меня к щекам, и я опустила глаза, уставившись себе под ноги.

Затем был представлен брат короля, Филипп, герцог Орлеанский. Утонченный стройный молодой человек лет двадцати, он был накрашен и нарумянен ничуть не меньше дам, а в ухе у него покачивалась сережка. Рядом с ним вальяжно остановился еще один надутый и угрюмый молодой человек в бледно-лиловом костюме, поднеся к лицу ароматический шарик, но его почему-то не представили. Собственно, король делал вид, будто не замечает его.

Вместо этого он представил свою кузину, Анну-Марию-Луизу Орлеанскую, герцогиню де Монпансье. Она была очень высокой и носила самую большую шляпку, какую я когда-либо видела, под вуалью которой скрывалась невзрачная дама лет тридцати с крупным носом и яркими добрыми глазами. Я поспешно спряталась за спину сестры, поскольку узнала в ней ту самую женщину из экипажа, которая смеясь показывала на меня пальцем.

Рядом с королевой стоял высокий мужчина с оливковой кожей, одетый в красную мантию. На его лице бросались в глаза нахмуренные брови и тщательно ухоженные усики с загнутыми кверху кончиками. Его представили как кардинала Мазарини, первого министра.

— Мы благодарим вас за гостеприимство, мадам, — глубоким голосом с сильным акцентом произнес он, — равно как и за возможность принять ваши заверения в верности и лояльности Его Величеству королю.

Кровь бросилась матери в лицо. Все знали, что мои родители сражались против короля в Религиозных войнах, но я сочла бестактным упоминать об этом в такой момент. Судя по тому, как недовольно поджала губы мать, она придерживалась того же мнения.

— Разумеется, — все-таки нашла в себе силы ответить maman. — Но что же мы стоим? Прошу вас, входите, а мы приложим все силы, чтобы вы смогли отдохнуть после долгой дороги.

Королева-мать с обожанием улыбнулась кардиналу Мазарини и оперлась на его руку, чтобы он помог ей подняться по ступенькам. Король недовольно выпятил нижнюю губу, явно расстроенный тем, что его опередили. Его брат, герцог Орлеанский, неспешно последовал за ним, и его высокие каблуки застучали по старым каменным плитам. Войдя в большой зал, увешанный старинными гобеленами и оружием моего прадеда, он обратился к своему спутнику:

— Какое неприятное место. Совершенное средневековье. Мой дорогой Филипп, я совершенно уверен, что здесь имеются темницы.

— Естественно. А на цепях висят скелеты. — Филипп деланно содрогнулся.

— Здесь нет никаких темниц, — сердито вскричала я. — И скелетов тоже. У нас имеются лишь погреба и пещеры, причем замечательные, в одной из них жил отшельник.

Герцог Орлеанский выразительно приподнял бровь.

— Saperlipopette! Погреба. И пещеры. Очаровательно.

— Пожалуй, нам стоит исследовать эти темные подземные пещеры, монсеньор, — странным вкрадчивым тоном произнес Филипп, словно бы шутя.

— Непременно, — тем же самым многозначительным манером отозвался герцог Орлеанский.

Я переводила взгляд с одного на другого, не поняв юмора.

— Там есть и подземный ход, — сообщила я им, желая, чтобы придворные короля полюбили замок Шато де Казенев столь же сильно, как любила его я.

Оба мужчины рассмеялись, но как-то уж очень зло.

— Ты слышал, Филипп? Подземный ход. Теперь уж точно мы должны спуститься в него.

— Вам следует попросить управляющего моей мамы, чтобы он дал вам фонари, — сказала я. — Там очень темно.

Теперь они засмеялись в голос, поддерживая друг друга. Герцог Орлеанский даже прижал свой надушенный жасмином платочек к глазам.

— А я еще думал, что в этой глуши мне будет скучно! А здесь, оказывается, столько пещер и подземных ходов, которые стоит исследовать!

Я попятилась. Мне не понравилась злоба, которую я расслышала в их смехе, и еще я не понимала, что их так позабавило. Высматривая maman, я заметила ее прижавшейся к стене, пока мимо нее толпой валили придворные, оживленно болтающие, как сороки. Лицо у матери было бледным и напряженным.

— У меня есть для вас подарок, мадам, — обратился к ней король.

— Ваше Величество слишком добры, — пробормотала она в ответ.

Король щелкнул пальцами, и матери вручили небольшой портрет, на котором был изображен он сам в накидке из меха горностая и голубой парчи. В одной руке он держал жезл с навершием в виде геральдической лилии, а другой опирался на корону.

— Благодарю вас, — неловко улыбаясь, ответила мать, и я поняла, что она едва сдерживается, чтобы не съязвить.

Приняв портрет, она оглянулась по сторонам с таким видом, словно не знала, что с ним делать. Подошел Монтгомери и избавил ее от подарка, и до меня долетел их негромкий разговор:

— Куда мы его повесим? Что будем делать? Столько людей. Где они будут спать? У нас достаточно устриц? Лучше открыть еще вина!

И вновь я ощутила на себе пронзительный взгляд короля и поспешно отпрянула, положив руку на загривок Цезаря, но тут на меня налетела сестра Мари и принялась трясти и отчитывать.

— Мне очень жаль, но я забыла, — вскричала я.

— Забыть о приезде короля? Как ты могла?

— Он появился слишком рано…

— День выдался таким славным, что он решил поехать верхом, — сказала Мари.

— Как, должно быть, немилосердно трясло в экипажах этих бедных дам, которые старались не отстать от него, — заметила я. — Наверное, он скакал галопом всю дорогу, раз прибыл сюда в такую рань.

— Уже почти полдень, — сообщила мне сестра. — Если хочешь знать, maman в ярости. Мы видели, как ты бежала из конюшен буквально за несколько секунд до их появления и при этом выглядела, как какая-нибудь дикарка, которую воспитали волки. Представляешь, что будет, если король видел тебя?

Я не рискнула признаться, что так оно и было.

* * *

В тот вечер короля и придворных ждало роскошное угощение. Слуги внесли в залу огромные супницы с супом-пюре из каштанов с трюфелями и предложили его каждому гостю. В воздухе повис сочный аромат свежей земли. За супом последовали фрикадельки из фазанины, заливное из лобстера и морские устрицы, доставленные кораблем еще сегодня утром. После паштета из гусиной печенки, поданного на крохотных кусочках хлеба, наступила очередь margret de canard, утиных грудок, фаршированных домашними грушами с арманьяком. Затем появилось рагу из белых бобов с зайчатиной, бедро оленины, приготовленное с корицей и вином, пироги с угрями и салат из садовых цветов и листьев, заправленный оливковым маслом и лимонным соком.

Королева Анна ела, ела и никак не могла наесться. Я еще никогда не видела, чтобы в женщину помещалось так много. Ничего удивительного, что она была такой тучной. Король, впрочем, не отставал от нее. Удобно устроившись в алькове у окна, я могла без помех наблюдать за происходящим за столом в щелочку между тяжелыми занавесками. Maman, разумеется, полагала, что я уже лежу в постели, но я прошмыгнула в зал, пока слуги накрывали на стол, и благополучно спряталась. Я не собиралась упустить ни единого мгновения королевского визита.

За едой королева Анна умудрялась еще и поддерживать разговор.

— Ах, мадам, — заявила она моей матери, — мне вас жаль. Две дочери! И ни одного супруга. Как же вы рассчитываете собрать для них приданое?

— Я буду стараться сделать все от меня зависящее, — с вежливой улыбкой просто ответила мать.

— Лучше всего отправить младшую в монастырь, — с утомленным видом заметил кардинал Мазарини.

Улыбка застыла на губах матери.

— Боюсь, она не создана для монастырской жизни.

— В таком случае монастырь — самое подходящее для нее место, — изрек кардинал, потягивая вино. — Он сломает ее нрав. Девицам подобает оставаться кроткими и смиренными, всегда готовыми слушать и молчать.

От негодования я скорчила рожицу, но мать лишь слабо улыбнулась.

— В наши дни выдать девицу за Христа стоит ничуть не дешевле, чем за обычного мужчину, — с ухмылкой заметил герцог Орлеанский.

Брат короля вырядился в розовый атлас, рукава его камзола щеголяли разрезами и разноцветными лентами, а пена кружев ниспадала с самого локтя, закрывая пальцы. В ухе у него покачивался огромный розовый бриллиант, а еще один сверкал на пальце. Его друг Филипп, который, как мне стало известно, оказался шевалье де Лорреном, выглядел столь же изысканно в костюме лиловато-коричневого атласа. На обоих были исключительно мешковатые панталоны, которые походили, скорее, на юбки с ворохом лент на поясе и у колен.

— Бедная девочка, — сказала Анна-Мария-Луиза, герцогиня де Монпансье, откладывая вилку. — Но почему она непременно должна выходить замуж? Ведь она наверняка может принести пользу своей семье и без необходимости сочетаться браком с кем-либо?

— Ты говоришь так, — язвительно высказался герцог Орлеанский, — чтобы скрыть тот факт, что сама ты никому не нужна. Тебе предлагали руку самые богатые женихи во всем христианском мире, но ты так и не сумела найти себе мужа.

Анна-Мария-Луиза залилась краской и поспешно уткнулась в свою тарелку.

— Ее Высочество могла выйти за кого угодно, — холодно заметила королева Анна. — Но король Карл Английский оказался для нее слишком уродлив, а король Португалии Альфонс — немощен…

— Да он же наполовину парализован, — запротестовала Анна-Мария-Луиза. — И слабоумен вдобавок.

— А герцог Савойский — слишком молод, — продолжала королева Анна.

— Он на семнадцать лет моложе меня. И до сих пор позволяет своей матери править вместо него.

Возникла неловкая пауза. Король выпятил подбородок, а на лице королевы-матери отразилось замешательство. Она столько лет оставалась регентшей Франции, что до сих пор не могла отказаться от этой роли. Осушив кубок вина, королева-мать, подкрепившись, возобновила нападение.

— А что ты скажешь об императоре Фердинанде? Выходить за него ты тоже не пожелала.

— Он на двадцать лет старше меня.

— Полагаю, ты сочла это достаточной причиной, чтобы отказать и моему брату, — заявила королева.

— Он же кардинал!

— Фи! Ну и что с того? Его так и не посвятили в духовный сан, ведь он был инфантом Испании. Здесь можно было что-нибудь придумать. — И королева с неудовольствием встряхнула салфетку.

Анна-Мария-Луиза закусила губу, по-прежнему не поднимая взгляда от тарелки.

— Они готовы были жениться на мне только ради денег. А я… я хочу, чтобы кто-нибудь полюбил меня ради меня самой. — Голос у нее дрогнул.

— Ты рассуждаешь, как молочница, — голосом, в котором звучало нескрываемое презрение, заявил король. — Ты — внучка короля Франции. И твой брак — вопрос политический. Это должен быть союз, который принесет нашему трону богатство и влияние.

— Значит, меня можно продать, как корову, тому, кто больше заплатит? — отозвалась Анна-Мария-Луиза, судорожно сжав руки.

— Если я так велю, — был ответ. — Иной пользы от тебя быть не может.

И вновь за столом воцарилось долгое напряженное молчание. Анна-Мария-Луиза едва сдерживала слезы.

— Но ведь Франция наверняка располагает достаточными властью и влиянием? — сказала мать и улыбнулась королю. — Вся Европа только и говорит, что о роскошном дворе «короля-солнце».

На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Но такая роскошь стоит денег. И добыть их можно только на брачном рынке.

— Но если Ее Высочество не хочет выходить замуж, — продолжала мать с явным сочувствием в голосе, — то в этом нет насущной необходимости?

— Это — не вопрос выбора. Это — вопрос долга и приличия, — ответил король.

— Кроме того, женщине нужен мужчина, чтобы повелевать ею и защищать ее, — добавила королева Анна. — Мой супруг король скончался почти двадцать лет тому, и я не знаю, что бы делала без помощи и совета моего дорогого Жюля, — и она ласково улыбнулась кардиналу Мазарини, который, откинувшись на спинку стула, хмурил брови, не сводя глаз с лица моей матери.

— Но при этом вы многие годы были регентшей короля, — заметила maman. — Вы сами вырастили двух сыновей, как я воспитываю своих дочерей после смерти моего дорогого супруга.

— В самом деле, — согласилась королева Анна. — Это правда.

Кардинал Мазарини нахмурился, и королева поспешила добавить:

— Хотя у меня был самый лучший советчик и наставник.

Maman горячо продолжала:

— Хотя я очень скучаю о своем муже, я по праву владею титулом и поместьями, и моей обязанностью всегда было управлять ими ко всеобщему процветанию. К тому же у моего супруга хватало собственных забот. Замок Шато де Казенев принадлежит мне, а после меня он перейдет к моей дочери.

Анна-Мария-Луиза смотрела на нее блестящими от любопытства глазами.

— Выходит, мадам, вы полагаете возможным для женщины иметь свой собственный уголок мира и быть его хозяйкой?

— Разумеется, — ответила мать. — Женщины были святыми, воительницами и матерями. Они более чем способны сами позаботиться о себе. — И обе обменялись теплыми понимающими улыбками.

— А известно ли вам, что женщины несовершенны и зачаты в пороке, что они — искажение мужского начала? — с язвительным презрением осведомился кардинал Мазарини. — Святой Клемент говорил правду, когда сказал, что каждая женщина должна чувствовать себя раздавленной стыдом оттого, что она — женщина.

Женщины за столом, как по команде, уткнулись в свои тарелки. Герцог Орлеанский подмигнул своему конфиденту. Я же страшно разозлилась. Почему молчит maman? Почему не скажет ему, как неоднократно говорила нам: «Для чего Господь дал нам разум, если не хотел, чтобы мы воспользовались им?» Я с сомнением посмотрела на нее. Она сидела, выпрямив спину, лицо ее раскраснелось, а между бровей пролегла глубокая складка. Она явно рассердилась, но хранила молчание.

— Нынче вечером я вижу только одну из ваших дочерей, — вдруг заметил король. — А где же та, которая скакала так, словно за нею гнался сам дьявол?

— Не уверена, что понимаю, кого имеет в виду Ваше Величество, — прохладно отозвалась мать.

— Вы говорите о том маленьком создании, которое мы видели сегодня? — спросила Анна-Мария-Луиза. — Это, наверное, какая-нибудь крестьянская девчонка?

— Маленькая девочка с большой собакой. — Король неотрывно смотрел на мать поверх края кубка.

— У нас здесь много маленьких девочек и еще больше охотничьих собак, Ваше Величество, — сухо прозвучал голос матери.

— Высокий серо-голубой пес в черную крапинку, с высоким благородным носом, — не унимался король. — Эта собака принадлежит вашей дочери, не так ли?

— Если вас интересуют собаки, Ваше Величество, вы можете завтра осмотреть наши псарни. — Мать подала знак Монтгомери, и тот распорядился унести пустые тарелки и подать на оловянных тарелках яблочный пирог с хрустящей корочкой, взбитыми сливками и арманьяком.

— С удовольствием, — король неприятно улыбнулся. — Но где же ваша младшая дочь, мадам?

— Она уже спит, Ваше Величество. Она еще ребенок и слишком мала для подобных увеселений.

— Две дочери и ни одного сына, — с набитым ртом проговорила королева Анна, давясь медовыми сливками. — Какой позор. Мы должны взять одну из них ко двору, Людовик. Старшая, по-моему, относительно смазлива. Давай пристроим ее ко двору и найдем ей мужа.

Сидящая за столом чуть поодаль, Мари отчаянно покраснела и опустила глаза. Я же гневно воззрилась на королеву. Как она смеет называть Мари «относительно смазливой»? Я, например, считала сестру самой красивой девушкой из всех, кого я когда-либо видела. Правда, ее темные глаза и теплого оливкового цвета кожа были сейчас не в моде при дворе, но она, по крайней мере, не унаследовала от отца крупный нос с горбинкой, какое несчастье случилось со мною.

— Муж ей понадобится, если она намерена стать наследницей, — сказал король. — Поместье выглядит процветающим. Нужен кто-нибудь, кто управлял бы им. — И он искоса взглянул на мою мать.

Мама нетерпеливо отмахнулась.

— Я неплохо управлялась со всеми поместьями и без помощи мужчины, Ваше Величество, и Мари готовили к этой роли с самого ее рождения. Так что она вполне способна взять бразды правления в свои руки.

— Женщина, управляющая большим поместьем, противна природе вещей, — изрек кардинал Мазарини. — Мужчина рожден повелевать, а женщина — подчиняться. В семье не может быть двух хозяев. Это все равно, что два солнца на небе.

— Или как слуга, отдающий приказания господину, — подхватила королева Анна.

— Или лошадь, едущая верхом на всаднике, — со смешком добавил герцог Орлеанский.

Кардинал Мазарини одарил его страдальческим взглядом.

— В конце концов, от женщин никогда не требовалось быть сильными. Не забывайте, Господь создал их из ребра Адама, так что они хрупки, слабы и покорны чужой воле.

Мать крепко сцепила ладони.

— Ваше Высокопреосвященство, вот чего я никогда не понимала и была бы вам очень обязана, если бы вы объяснили мне это. Если женщина и впрямь создана из ребра Адама, то разве не должны мужчины иметь на одно ребро меньше, чем женщины? Тем не менее все мои наблюдения свидетельствуют, что у мужчин и женщин одинаковое количество ребер с обеих сторон.

— Вы ошибаетесь, — нахмурившись, заявил кардинал. — У мужчин на одно ребро меньше.

— А вы никогда не пробовали сосчитать свои ребра? Могу сообщить вам, что у меня их по двенадцать с каждой стороны, и ровно столько же было у моего покойного супруга.

Кардинал оскалился, что, очевидно, должно было означать улыбку.

— Боюсь, вы ошиблись в подсчетах, мадам.

Мать сердито открыла рот, но потом опомнилась и явно проглотила гневную отповедь. Но на щеках у нее заалели два ярких пятнышка.

— Вы должны пересчитать свои ребра нынче же ночью, Ваше Высокопреосвященство, — насмешливо улыбаясь, сказал герцог Орлеанский. — А потом найти женщину, которая позволила бы сосчитать ее. Быть может… — Он повернулся к матери, которая густо покраснела и поспешила долить арманьяка в свои сливки, помешивая их. — Пожалуй, нет, так не годится. Только представьте, какой выйдет конфуз, если кардинала застанут за подсчетом ребер королевы! — Он перевел взгляд на брата, который, нахмурившись, внимал ему. — Знаю, Луи. Ты скоро женишься. Посему я поручаю тебе пересчитать ребра твоей новобрачной. Но ты обязательно должен сообщить нам о том, что обнаружишь. То есть, разумеется, если сумеешь отыскать ребра своей возлюбленной. Судя по всему, она — пухленькая премиленькая голубка. Держу пари, тебе будет нелегко нащупать их.

— Право, что за вздор ты несешь, — запротестовала королева Анна, но как-то неискренне. — Умоляю вас, Луи, не обращайте внимания на Филиппа.

— Я никогда не обращаю на него внимания. — Король вперил свой мрачный пронизывающий взгляд в мою мать, которая сидела, словно аршин проглотив, и судорожно сжимала кулаки. — Вы отвергаете Писание, мадам? Но разве там не сказано, что женщина должна хранить молчание и не пытаться обрести власть над мужчиной?

— Разумеется, я не отвергаю Писания, Ваше Величество.

— Вы ведь одна из этих реформаторов, не так ли?

Мать прямо встретила взгляд короля.

— Да, Ваше Величество. Но мы не отвергаем Писания. Мы верим, что в нем содержится все необходимое для служения Господу и нашего спасения.

Он нахмурился.

— Но вы выступаете против единой истинной Церкви, разве нет?

Мать ответила, осторожно подбирая слова.

— Единую истинную Церковь составляют те истинно верующие, кто согласен следовать слову Божию.

Король выпятил нижнюю губу и нахмурился еще сильнее, став похожим на обиженного ребенка, который колеблется, стоит или нет закатывать истерику.

— А что вы думаете о заступничестве всех святых? — пожелал узнать кардинал Мазарини. — И об исповеди, и о жертвенной мессе?

— Я думаю, что это слишком серьезные вопросы, чтобы говорить о них за обедом в честь посещения нашего дома Его Величеством, — ответила мать с улыбкой, которая выглядела несколько натянутой. — И уж, конечно, они не принадлежат к числу тех, которые я, простая женщина, осмелюсь обсуждать с миропомазанниками государства и церкви. — Отвесив легкий поклон королю и кардиналу, она, улыбаясь уже более естественно, добавила: — Скажу лишь, что если бы кто-либо дерзнул собрать все частицы Честного и Животворящего Креста Господня, то у нас хватило бы дерева построить целый корабль.

За столом раздался дружный смех, но кардинал выглядел уязвленным, да и на лице короля застыло недовольство.

— Умоляю простить меня, Ваше Величество, — сказала мать. — Я ничуть не хотела показаться вам неучтивой. Но разве не свободны мы все в выборе веры в соответствии со своей совестью, как то следует из мудрого рескрипта вашего деда? Но прошу вас, давайте лучше поговорим о том, что мы можем сделать, дабы развлечь вас во время пребывания у нас. Желает ли Ваше Величество поохотиться?

Взгляд короля просветлел.

— И в самом деле, желаю. Ваши леса выглядят густыми и богатыми. Какая дичь в них водится?

— Леса Казенев славятся оленями, медведями, дикими кабанами и волками, если вы предпочитаете грубые развлечения.

— Чем грубее, тем лучше, — вкрадчиво пробормотал герцог Орлеанский, и его мать вновь покраснела, а король даже легонько шлепнул его перчатками по руке.

 

Охота

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — май 1660 года

Охотники собрались во дворе замка на рассвете, когда над землей еще висела легкая туманная дымка. Лошади ржали и нетерпеливо переступали копытами по каменным плитам, а свора гончих рвалась с поводков.

Король уже вскочил на огромного гнедого жеребца, разодетый в бархат и кружева. Рядом в дамском седле красовалась его кузина, Анна-Мария-Луиза, свесив ноги на одну сторону и сжимая рукой в перчатке длинный хлыст. Она как и вчера надела большую шляпу под вуалью, закрывающую лицо от солнечных лучей. Ее Высочество оказалась одной из немногих женщин, поднявшихся в такую рань. А вот я была разочарована, потому что надеялась посмотреть, как тушу вдовствующей королевы будут общими усилиями водружать в седло. По моим расчетам, для этой цели потребовалось бы не меньше десяти человек и очень выносливая лошадь.

Охотники уже сидели в седлах, держа в руках огромные рога. Многие подкреплялись глотком арманьяка из серебряных фляжек, чтобы согреться.

В конюшне нас с сестрой тоже подсадили на пони. Виктуар уже оседлал старую кобылку с провисшей спиной. Рядом со мной, как обычно, сидел Цезарь, пятнистой головой доставая мне до стремени.

— Не спускай с девочек глаз, Виктуар, — с усталой улыбкой обратилась к нему мать. Она выглядела так, словно провела бессонную ночь.

— Разумеется, мадам, — ответил тот, приподнимая шляпу.

Я ерзала в седле от нетерпения.

— Если только он сможет угнаться за нами на своей старой кляче. У него такой вид, словно он оседлал кресло!

— Прости меня, Виктуар, — сказала мать. — В свите короля оказалось слишком много господ, которые не взяли с собой гунтеров.

— Я понимаю, мадам. Ничего, мы с моей Тучкой понимаем друг друга.

— Девочки, я надеюсь, что вы будете вести себя как полагается, — обратилась к нам мать. — Не заставляйте старого бедного Виктуара гоняться за вами.

— Жаль, что ты не едешь с нами, maman, — сказала Мари.

Мать улыбнулась ей.

— Мне тоже. Но здесь у меня слишком много дел. Ничего, мы отдохнем, когда король уедет.

Тут заревели рога, и собаки залаяли в нервном возбуждении. По телу у меня прокатилась знакомая дрожь восторга. Я любила охоту. Опьянение погони, ощущение свободы, состязание в уме и хитрости с благородным противником — все это делало chasse a courre моей любимой забавой. Мне не нравилось смотреть на то, как убивают животных, зато я обожала есть жареное мясо после долгого дня, проведенного в седле. Старший егерь говорил, что я должна видеть это. «Лучше, чтобы вы знали, как это делается, — говорил он. — Олень умирает, чтобы мы могли жить дальше».

Весело переговариваясь, мы с Мари выехали во двор. Maman вела моего пони под уздцы.

— Разве вы не едете с нами, мадам? — окликнул ее король.

— Нет, Ваше Величество, но я с нетерпением буду ждать возможности отведать нынче вечером жареной оленины, — ответила она.

Завидев меня, король насмешливо улыбнулся.

— Кого мы видим! Младшая дочь едет на охоту. Она еще слишком юна, чтобы принимать участие во взрослой забаве.

— Шарлотта-Роза очень хорошо ездит верхом, Ваше Величество. Мои девочки привычны в лесной охоте.

— Я покажу вам дорогу, Ваше Величество, — вскричала я, и толпа придворных расхохоталась.

Мать дернула меня за юбку, заставляя наклониться к ней.

— Молчи и веди себя уважительно, Бон-Бон. Боюсь, Его Величество обидчив и злопамятен.

Я с вызовом вздернула подбородок. Кровь закипела у меня в жилах. Я покажу королю, что умею ездить верхом.

— Бон-Бон, — строго сказала мать.

— Хорошо, maman, — смирившись, пожала я плечами.

Она отпустила мои юбки.

В следующий миг мы сорвались с места. Лошади пошли галопом, растянувшись длинной кавалькадой по парковому лесу, и яркие наряды вельмож весело контрастировали с невзрачным, туманным небом. Возглавляли процессию собаки; сейчас они бежали молча, вынюхивая след. Мы промчались по самому краю долины, пересекли реку по узенькому мосту и углубились в темный лес, стеной стоявший на другом берегу. С веток деревьев здесь свисала паутина мха, и наше продвижение сразу же замедлилось. Лошади осторожно ставили ноги, пробираясь сквозь густой подлесок, и всадники растянулись цепочкой по одному, когда тропа сузилась. В кронах весело щебетали птицы, и я заметила лису, поспешно убравшуюся с дороги. С каштанов свисали зеленые сережки, и нам то и дело попадались дикие сливы, окутанные белой кипенью цветов и резко выделявшиеся на фоне еще голых дубов и берез. Воздух благоухал чистотой и свежестью, к которой примешивались ароматы молодой листвы, воды, мха и цветов.

Старший егерь спешился, высматривая следы «бархата» на стволах деревьев. Собаки рыли землю носами вокруг его ног, вынюхивая запах.

Цезарь задрал морду к небу и испустил долгий громкий вой, а потом побежал вперед, не отрывая нос от следа. Остальные собаки с радостным лаем устремились за ним. Старший егерь взлетел в седло, и все перешли на легкий галоп. Мы мчались напрямик по лесной чаще, огибая встающие на пути исполины и перепрыгивая через попадающиеся на пути упавшие стволы. Гарнет была хотя и низкорослой лошадкой, но очень быстрой, и скоро я оказалась в голове колонны. Впереди я увидела оленя, он бежал, подняв рога. Я заулюлюкала и дала шенкелей своей лошадке, заставляя ее ускорить бег.

Копыта стучали по земле, подали голос гончие, и охотничьи рога присоединили свой торжествующий рев к будоражащей кровь музыке охоты. Олень свернул и перепрыгнул через огромное упавшее дерево, скрывшись в зарослях на другой стороне. Король натянул поводья, останавливая своего жеребца.

— В объезд, в объезд, — закричал он, размахивая руками. — Ствол слишком толстый. Его не перепрыгнуть.

Но я ударила пятками в бока Гарнет, посылая ее вперед, к поросшему мхом гигантскому стволу. Я хорошо знала лес и уже прыгала через это упавшее дерево. На другой стороне была чистая прогалина, куда можно приземлиться.

— В объезд, — вновь закричал король.

— Здесь невысоко. — Сорвав с головы шляпку и торжествующе размахивая ею, я послала Гарнет в прыжок, и мы перелетели через ствол, имея несколько дюймов высоты в запасе.

Гарнет аккуратно приземлилась по другую сторону и устремилась в погоню за оленем, а вслед за мною через ствол упавшего дерева хлынули охотники и собаки. В мгновение ока гончие окружили оленя, и он остановился, выставив рога и грозя поднять на них любого, пока псы лаем и нападками удерживали его на месте.

Спустя некоторое время к нам присоединился король с остальными придворными. Лицо его потемнело от гнева. Он метнул неприязненный взгляд, после чего совершенно перестал обращать на меня внимание, хотя несколько вельмож приветствовали меня восторженными криками:

— Прекрасный прыжок, мадемуазель.

— Глупая ты девчонка, — прошипела мне на ухо Мари. — Неужели ты не понимаешь, что короля нельзя обгонять вот так? Ты выставила его на посмешище перед всем двором, и он тебе этого не забудет.

На глаза у меня навернулись слезы. Я ведь вовсе не намеревалась унижать короля, а всего лишь хотела показать ему, как умею ездить верхом. Мне пришлось вытирать злые слезы манжетой перчатки.

Старший егерь отступил в сторону, давая Его величеству возможность спешиться и обнажить кинжал. Король шагнул вперед и перехватил оленю горло. Светлая шкура животного окрасилась на груди кровью, хлынувшей из раны. Олень затрубил и тряхнул головой, а потом упал на передние колени и вновь заревел. Собаки завыли и дружно рванулись вперед, торопясь первыми добраться до поверженной добычи.

Я заставила себя смотреть, помня о том, чему меня учили. «Вы должны смотреть и запоминать увиденное, — говорил мне егерь. — Будьте благодарны оленю за то, что он отдает свою жизнь, чтобы мы были сыты. Без мяса мы ослабеем и будем страдать от голода. Но при этом не забывайте, что мы не убиваем ради забавы. Мужчина, который поступает таким образом, черен душой и прогнил изнутри, и его следует опасаться. Бойтесь людей, которые получают удовольствие от убийства».

И сейчас, глядя, как король отсекает переднюю ногу оленя и поднимает ее высоко над головой, с торжеством обводя взглядом шумно аплодирующих ему придворных, мне вдруг показалось, что он как раз из тех, кто получает удовольствие от убийства.

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — октябрь 1662 года

Два годя спустя, когда я и думать забыла о происшествии в лесу, мне пришлось вспомнить потемневшее от гнева лицо короля и то, как он держал над головой окровавленную переднюю ногу оленя.

Кардинал Мазарини скончался в половине третьего утра 9 марта 1661 года. Едва узнав об этом, двадцатидвухлетний король заперся в его кабинете. Выйдя оттуда через много часов, он провозгласил себя абсолютным монархом, которому более не требуются советники. «Государство — это я», — заявил он ошеломленным министрам, которые с ворчанием удалились, ожидая, что через неделю он вновь призовет их к себе. Этого не случилось.

Другим, необъявленным, честолюбивым его девизом стало: «Une foi, un loi, un roi». Одна вера, один закон, один король. Хотя пройдет еще много лет, прежде чем Людовик XIV окончательно избавит Францию от гугенотов, — сотни тысяч их были убиты, проданы в рабство или отправлены в изгнание, — он приступил к делу сразу, начав с моей матери.

Поначалу, когда маркиз де Малевриер прибыл в Казенев в октябре 1662 года в сопровождении драгун, имея на руках предписание о заточении матери в монастырь, никто из нас ему не поверил. Это казалось нам ужасной шуткой.

— Но… я — баронесса де Казенев… и реформистка, — беспомощно проговорила мать.

— Таков приказ короля, мадам, — ответствовал маркиз де Малевриер.

Он был одет в черный бархат, с тяжелым крестом, украшенным драгоценными камнями, на шее, и его бородка клинышком лежала на белом кружевном воротнике.

— Но… этого не может быть… он знает, что я принадлежу к другой вере.

— Вы должны быть обращены в единственную истинную веру, мадам. Вы будете заточены в монастыре Анонсиадес до тех пор, пока настоятельница не убедится, что вы уверовали искренне. Ваше приданое и возмещение иных расходов за пребывание в нем будут возложены на это поместье. В сборах нет нужды. Монахиням не разрешено иметь личные вещи.

Мать смертельно побледнела.

— Позвольте мне самой взглянуть на приказ короля.

Маркиз де Малевриер протянул ей lettre du cachet. Мать прочла его, прижав руку к горлу.

— Мои дочери… — выдавила она.

— Король, явив великое милосердие, поместил ваших дочерей под опеку государства, а меня назначил их опекуном до тех пор, пока не удастся устроить для них подходящий брак. Вы можете не опасаться за их безопасность.

Lettre du cachet, кружась в воздухе, упало на землю. Maman покачнулась и непременно упала бы, если бы один из солдат не подхватил ее. Ее усадили на небольшую повозку. Мы с сестрой плакали, кричали и призывали на помощь. Когда прибежал Монтгомери, солдаты выставили алебарды и едва не проткнули его насквозь. Повозка запрыгала на ухабах, и толчки вывели мать из ступора. Она упала на колени, протягивая к нам руки, и по ее лицу текли слезы.

— Mes fifilles! Mes fifilles!

Тогда я видела ее в последний раз. Немного погодя до нас дошли известия о том, что с помощью своего кузена, прослышавшего о намерениях короля, по пути в монастырь она сумела бежать. Но Его Величество отправил в Кастельно войска, и маму под стражей доставили в аббатство, где она и умерла.

Лувр, Париж, Франция — июнь 1666 года

Через четыре года, когда мне исполнилось шестнадцать, меня призвали ко двору, где король кивнул мне своей массивной кудрявой головой и сказал с жестокой улыбкой:

— А, да, я помню вас. Вы все еще ездите верхом, мадемуазель?

— Разумеется, — ответила я. — А вы?

 

Легкое помешательство

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — апрель 1595 года

На следующий день после лунного затмения La Strega показала Маргерите, какими длинными стали ее волосы и зачем они понадобились куртизанке.

Она вынула косы Маргериты из-под сеточки, намотала их на крюк, вбитый сбоку от окна, после чего перебросила конец через подоконник. Коса развернулась, словно веревка из червонного золота, и опустилась на сто футов вниз, к самому подножию башни, окруженному невысокими колючими кустами, ветки которых были усеяны крошечными белыми цветками. Внизу виднелись островерхие скалы, по краю которых тянулись обрывающиеся в бездну ступени, за которыми был только воздух. Башня была построена на краю утеса, а далеко внизу, в призрачной дымке, лежало голубое озеро, окруженное лесом у подножия горных вершин, увенчанных снежными шапками.

— Теперь ты видишь, что пытаться бежать отсюда бесполезно, — прошептала La Strega на ухо Маргерите, положив ей руку на плечо. — Ты разобьешься о камни, если окажешься настолько глупа, что прыгнешь вниз. А чтобы быть уверенной в том, что ты не предпримешь такой попытки, я закрою ставни.

— Прошу вас, не делайте этого. Пожалуйста.

Только прошлой ночью Маргерита думала, что большего страха или горя испытать уже невозможно. Ей хотелось лишь остаться одной. Но теперь, когда колдунья собралась уходить, под ногами у Маргериты вдруг разверзлись новые глубины ужаса. Мысль о том, чтобы остаться в полном одиночестве, показалась ей невыносимой.

— Не бойся, — пробормотала La Strega и заправила ей за ухо выбившуюся прядку волос. — Я скоро вернусь. Месяц — это совсем недолго.

Она влезла на подоконник, держа косу обеими руками. На какое-то головокружительное мгновение Маргерита представила себе, как толкает ее вниз.

La Strega улыбнулась ей.

— Я вернусь через месяц. Береги себя. Не забывай о том, что если я упаду и разобьюсь насмерть или если ты сделаешь что-либо со своими волосами, так что их нельзя будет сбросить мне вниз, то умрешь от голода. Никто ведь не знает, что ты здесь. И никто не придет тебе на помощь. А вот если ты будешь себя хорошо вести, по возвращении я принесу тебе подарок. Но если я узнаю, что ты не послушалась меня, то посажу на хлеб и воду.

— Пожалуйста, не оставляйте меня одну, — взмолилась Маргерита, но все было бесполезно. Колдунья с грохотом захлопнула ставни и заперла их на замок снаружи, предварительно пропустив косу сквозь отверстие в форме сердца. Маргерита оказалась заперта внутри.

А потом колдунья начала спускаться вниз по стене башни. Тяжесть ее тела едва не вырвала у Маргериты волосы с корнями, даже несмотря на крюк. Всхлипывая, девочка уперлась обеими руками в стену. Наконец рывки прекратились, и далекий голос прокричал:

— Я вернусь в следующее полнолуние.

И воцарилась тишина.

Маргерита втянула косу обратно, медленно перебирая руками, пока та не улеглась на полу у ее ног, повернулась и внимательно осмотрелась.

Небольшая комнатка. Кран. Пустая ванна. Большая корзина с дровами для очага. Кровать со скомканными простынями, подушками и шелковым покрывалом.

Ни двери, ни лестницы, ни открытого окна, ни глотка свежего воздуха, ни лучика света, ни звука.

Ее охватило легкое помешательство. Она заметалась по комнате, ища выхода. Взявшись за ставни, она затрясла их, а потом принялась барабанить в них кулачками. Прижавшись лицом к сердцеобразному отверстию в одном из них, она стала звать на помощь. Заглянула в дурно пахнущее отверстие в уборной. Вернулась к окну и снова закричала. Усевшись на пол, привалилась спиной к стене, закрыла лицо ладонями и горько заплакала. Затем она принялась яростно дергать себя за волосы в тщетной попытке вырвать их с корнями. Вскочив на ноги, она заходила по комнате, волоча за собой по полу груду волос. Маргерита кричала, звала на помощь, плакала и умоляла, пока не сорвала голос. Потом она вернулась к отхожему месту и вновь заглянула в сливное отверстие. Уронив в него сосновую шишку, она принялась ждать, пока, спустя долгое время, наконец не раздался едва слышный звук удара о камни. Сев на край, она опустила в отверстие ноги, а потом стала осторожно опускаться сама, но тут же застряла. Когда ей, наконец, удалось освободиться, бедра у нее были поцарапаны и кровоточили, а ночная сорочка оказалась перепачкана и дурно пахла. Слезы душили ее. «Спасения нет, спасения нет, спасения нет», — повторяла про себя Маргерита.

В конце концов, вооружившись кочергой и орудуя носиком чайника, она сумела выломать один ставень, и он криво повис на петле. Маргерита легла грудью на подоконник и вдохнула такой вкусный горный воздух. Темнеющее небо было затянуто облаками, розовыми, персиковыми и темно-оранжевыми, подсвеченными снизу жидким золотом. Она представила, как прыгает с подоконника и как ее подхватывают ласковые невидимые руки. И, лежа на мягкой перине облаков, она полетит над горами прочь отсюда, сжимая в руке светящийся зигзаг молнии, а небо позади нее будет темнеть от грозы. Она прилетит в Венецию, город каменного кружева и тенистых каналов, который сам иногда парит под облаками. Она опустится с небес на землю, целая и невредимая, прямо перед окном, за которым лежит пещера Аладдина, полная чудесных масок, блесток и цветных перьев. Дверь распахнется, оттуда выбегут родители, раскинув руки ей навстречу, и она заплачет от счастья.

— Наконец-то я вернулась домой.

Но облака уплывали вдаль без нее, а яркие цвета тускнели, сменяясь фиолетовыми и серыми оттенками наступающей ночи. Далеко внизу, под нею, потемнело озеро. По каменным склонам утесов хлестал дождь.

Маргерита глубоко вздохнула и утерла мокрое лицо рукавом своей ночной сорочки. Отвернувшись, она села на пол и закрыла лицо руками. Отсюда не сбежишь. Если только у нее не вырастут крылья, чтобы улететь.

«Если я сумею отрезать косу, — подумала Маргерита, — может быть, мне удастся привязать ее к крюку и спуститься по ней вниз, как сделала колдунья».

Но у нее не было ни ножа, ни ножниц, ни даже ничего стеклянного, что можно было бы разбить, а потом острым осколком перепилить волосы.

«Может быть, если я привяжу один конец косы к крюку, то сумею спуститься по ней вниз, и волосы останутся у меня на голове, — подумала она. — А как только окажусь на земле, то уж как-нибудь сумею отрезать их». Она подумала о кустах внизу и представила, как перерезает себе волосы их острыми шипами. Наверняка это можно сделать. Маргерита пыталась не думать о головокружительном спуске или о том, что с нею будет, если она сорвется и упадет. «Если колдунья смогла спуститься, то смогу и я», — решила Маргерита.

Тогда она взяла кончик косы, несколько раз обмотала его вокруг крюка и завязала на узел. Но всякий раз, стоило ей потянуть за него, скользкая масса волос разматывалась и падала на пол. У нее ничего не получалось. Раз за разом волосы развязывались.

Маргерита пришла в отчаяние. Свернувшись клубочком, она повалилась лицом вниз на свою косу и заплакала. Когда долгое время спустя она проснулась, уже стемнело. Она испуганно выпрямилась. Ей вдруг показалось, что ее похоронили заживо в склепе ее снов. Но потом она увидела арку окна, залитую светом звезд. В темноте она на ощупь добралась до кровати и забралась в ее мягкое нутро. Вскоре она вновь заснула.

На другое утро, проснувшись, Маргерита села на постели и безо всякой надежды огляделась по сторонам. Руки и ноги ее словно были скованы невидимыми кандалами. И только позыв сходить в уборную придал ей сил встать с постели и пересечь крошечную комнату. Три шага до отхожего места. Десять шагов до очага, чтобы поворошить угли и разбудить ленивый огонек. Шесть шагов до кладовой, чтобы найти что-нибудь поесть.

На углу буфета висела связка сушеной трески, палка салями и небольшой окорок — свиная нога с копытом. На верхней полке выстроились деревянные коробочки со специями: солью, перцем, имбирем, шафраном и прочими приправами, которых Маргерита даже не знала. Рядом стояла деревянная миска с крышкой, в которой оказались сушеные фрукты и орехи. На нижней полке были сложены мешочки с луком, репой, капустой, свеклой, пастернаком, сушеным горохом и бобами, а также вялой пурпурной морковью. На полке над ними виднелись мешки с рисом, мукой, дрожжами и манной крупой, таз с яблоками, бочонок меда и большой керамический кувшин оливок в масле.

Почему-то при виде такого изобилия Маргерита ощутила себя еще более несчастной. Она помогала на кухне Пиета с семилетнего возраста, но именно лишь помогала поварихе, так что мысль о том, чтобы приготовить еду самой, имея в своем распоряжении лишь скудный кухонный инвентарь, привела ее в смятение. К тому же у нее не было даже ножа. Как прикажете без него резать окорок или чистить репу?

Она съела яблоко, пригоршню сушеных фруктов и орехов, а потом вздохнула и принялась смешивать муку с солью, дрожжами и водой, чтобы приготовить тесто. Поджарила она его на сковородке с ручкой. Запах свежеиспеченного хлеба вернул ей самообладание. Умывшись, она постаралась привести в порядок волосы. Поев плоского хлеба с медом и прибравшись, девочка обнаружила, что заняться ей совершенно нечем, и вновь принялась строить планы побега.

Она попробовала привязать конец косы к крюку лентами, уравновесить косу железной кастрюлей, привязать ее к табурету. Но узел неизменно развязывался, а волосы запутывались все больше и больше, что изрядно напугало ее. Вооружившись гребнем, который оставила ей La Strega, она принялась расчесывать их, но вскоре у нее так сильно заныли руки, что это занятие пришлось прервать. Маргерита попыталась запихнуть их под сеточку, но волос почему-то вдруг оказалось намного больше, чем раньше, и сеточка лишь безнадежно запуталась в них. «Почему я не могу завязать свои волосы на узел, как ни пытаюсь, а они ужасно запутываются сами по себе?» — подумала она, предпринимая попытки освободить сеточку. В конце концов она попросту выдрала ее с корнем и заплела волосы в косу вместе со всеми узлами. Теперь ей ничего не оставалось, кроме как мерить комнату шагами, волоча за собой косу по полу, сжимая и разжимая кулаки.

«А что, если с колдуньей что-нибудь случится? — подумала она. — Что, если она заболеет и умрет? Ведь никто не знает, где я. И мне только и останется, что умереть с голоду».

Маргерита повалилась на кровать, охваченная ужасом.

«Но колдунья просто обязана была подумать о такой возможности. Она наверняка оставила какое-нибудь письмо», — размышляла девочка. А потом Маргерита вспомнила о гиганте. Он знает. Ведь это он принес ее сюда. И уж он-то не бросит ее здесь умирать. Это точно.

«Но что ей от меня нужно? Зачем я здесь? Что за колдовство она творила вчера ночью? Или ей требуется моя кровь?» — подумала Маргерита. В памяти у нее всплыли рассказы о вампирах, сосущих кровь, и девочка похолодела. Она опустила глаза на тонкую красную царапину на запястье. Она припухла и немного саднила, но уже заживала.

Маргериту охватила такая паника, что она более не могла оставаться без движения. Она в который уже раз подбежала к окну и принялась звать на помощь. А потом опять заметалась по комнате, ища щель в каменной стене, веревку или нож. И вновь разрыдалась. В конце концов у нее больше не осталось слез. В немом оцепенении она упала на кровать, ища спасения от ужасов настоящего и неуверенности в будущем в грезах о прошлом.

Луч света, падавший сквозь полуоторванный ставень, побледнел и угас. Вскоре наступит темнота. А Маргерите снова захотелось есть. Она встала, окинула взглядом свою кладовку, глубоко вздохнула и стала готовить себе непритязательный ужин.

Сушеную селедку следовало замочить на ночь в воде, прежде чем ее можно будет сварить или поджарить, поэтому она налила в миску немного воды и поставила ее на стол, после чего замесила дрожжевое тесто, чтобы оно поднялось. Затем Маргерита налила в кастрюлю воды и опустила туда овощи, добавив к ним щепотку соли, и с вожделением уставилась на окорок. Шкурка была аккуратно надрезана снизу, поэтому она без особых усилий отодрала ее, и под нею обнаружилась темно-красная мякоть. Подумав немного, она впилась в мясо зубами, поскольку ничего иного ей не оставалось, ощутив во рту взрыв бесподобного вкуса. Она была так голодна, что оторвала зубами несколько кусков и жадно проглотила их, и только после этого, уже спокойнее, отщипнула несколько полосок ветчины и выплюнула их в суп. Затем она вернула на место шкурку, бережно разгладив ее, словно прося прощения — она вдруг испугалась того, что съела так много вяленого мяса за один раз.

«Еду нужно растянуть на месяц…» — подумала Маргерита. Она с некоторым испугом вновь окинула полки внимательным взглядом, и то, что совсем еще недавно представлялось ей изобилием, вдруг показалось ничтожно малыми запасами.

Ее угнетала тишина и молчание маленькой комнаты. Она успела привыкнуть к негромкому гулу голосов, едва слышному пению или звучанию музыкальных инструментов, бесконечному звону церковных колоколов, скрипу стульев, шуршанию подошв о камень, шороху одежды, сопению и вскрикам девочек в общей спальне. А здесь, высоко в башне, единственным звуком, нарушавшим тишину, был свист ветра да редкий пронзительный крик ястреба.

Поэтому Маргерита сначала замурлыкала себе под нос, а потом и запела. Звук собственного голоса немного успокоил ее, а запах супа и свежего хлеба вселил в нее еще бóльшую уверенность. Она съела ужин при свете очага, вымыла кастрюли и тарелки, а потом свернулась клубочком на кровати, ища утешения в своих любимых грезах. Вот завтра распахнется дверь, и в комнату вбегут родители, радостно крича:

— Маргерита, родная, наконец-то мы тебя нашли!

И они втроем обнимутся, плача. После чего отец посадит ее на плечи и они с ликованием покинут опостылевшую комнату.

Вот только двери здесь не было. Ни двери, ни лестницы.

«А ведь лестница должна быть обязательно, — вдруг подумала она. Гигант и La Strega просто не могли втащить сюда кровать, стол, стулья, шкаф, ванну и все остальное через окно. — Надо посмотреть под ковром», — решила Маргерита.

Она села на постели и уставилась на пол, покрытый изумительным ковром ручной работы. В то же мгновение ей захотелось немедленно спрыгнуть с кровати и начать двигать мебель, но было уже темно и холодно, и она устала. «Завтра», — сказала она себе. Маргерита вновь легла, укрылась покрывалом и, напевая себе колыбельную, заснула.

На следующее утро она с радостным нетерпением соскочила с кровати. Первым делом она сняла портрет колдуньи и развернула его лицом к стене. Колдунья, казалось, следит за ней, и это нервировало девочку. Затем она начала двигать стол, стулья и ванну. На это ушло много времени и еще больше сил, поскольку мебель была тяжелой, ей исполнилось всего двенадцать лет, да к тому же помочь ей было некому, но в конце концов вся обстановка была сдвинута к дальней стене комнаты. Маргерита скатала ковер и присела на корточки.

В плиты пола был врезан люк.

Он был каменным и в длину достигал четырех шагов.

Ручка отсутствовала напрочь.

Маргерите потребовалось одиннадцать дней, чтобы приподнять его с помощью кочерги и железных крюков.

Поначалу ее подгоняло нетерпение. Используя небольшую кастрюлю с длинной ручкой в качестве молотка, она стала колотить ею по ручке кочерги, скалывая камень вокруг люка в полу. Руки и плечи у нее вскоре заболели, поясницу заломило, но она продолжала трудиться, пока не обессилела совершенно, и тогда решила сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить и отдохнуть. К тому же ей сильно мешала спутанная грива волос, которые выбивались из-под сеточки в самый неподходящий момент и так и норовили попасть под руку.

Однако же работа оказалась исключительно тяжелой, а усилия ее приносили столь незначительный результат, что в конце концов она пала духом. Однажды она не нашла в себе сил подняться с постели и так и пролежала весь день, глядя на каменную плиту, окруженную со всех сторон отбитым камнем. Она более не могла выносить тишину и одиночество. Маргерита свернулась клубочком, глядя на узкую полоску света, проникавшую сквозь разбитый ставень, машинально накручивая на палец прядь волос и то и дело уносясь мыслями в прошлое. Она негромко напевала себе под нос:

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок и укусит за бочок… — Из-под припухших век вновь побежали слезы, и она зарылась лицом в подушку, от всего сердца желая, чтобы кто-нибудь пришел и спас ее.

Но никто не пришел.

В ту ночь Маргерита встала на стул и стала высматривать в щелочку луну. Колдунья пообещала вернуться к следующему полнолунию. Сейчас луна убывала, превращаясь в тоненький серпик. Но скоро она начнет прибывать снова.

От страха у нее перехватило дыхание. Она едва не упала со стула, и тот опрокинулся. Подбежав к люку в полу, девочка вновь схватила свои инструменты. Она долбила и долбила камень, работая практически вслепую, на ощупь, поскольку в ее маленькой комнате властвовали тени. Остановилась она только тогда, когда руки у нее свело судорогой от боли, а из ранок на сбитых пальцах выступила кровь.

Утром Маргерита вновь принялась за работу. Она обнаружила, что, держа кончик кочерги под определенным углом, можно отбивать бóльшие куски камня. К вечеру ей удалось пробить такую канавку, что она сумела приподнять каменную плиту люка на несколько дюймов, но та оказалась слишком тяжелой и, рухнув на прежнее место, едва не отдавила ей руку. Девочка вновь приподняла ее и закрепила в таком положении, просунув в щель железную кастрюлю с длинной ручкой.

В лицо ей ударило зловоние, да такое, что ее едва не стошнило, и она поспешно отодвинулась в сторону, с содроганием глядя на черную щель.

На мгновение она дрогнула и заколебалась. Поднять плиту выше она не осмеливалась. В памяти у нее ожили детские страхи и услышанные истории о вампирах и гоблинах; она подумала о крысах, пауках и змеях. Стемнело. Мысль о том, чтобы исследовать подземелья башни ночью, повергла Маргериту в трепет, хотя внизу наверняка будет царить кромешная тьма, даже если снаружи будет белый день. Но и заснуть с открытой черной щелью, глядящей на нее, девочка тоже бы не смогла. Спустя некоторое время, она выдернула кастрюлю, и плита легла на прежнее место.

На следующее утро она проснулась с первыми лучами рассвета. Спала она, впрочем, плохо. Всю ночь в голове у нее крутились планы, тревоги и страхи. Будет лучше, решила Маргерита, если она подготовится к тому, что найдет выход. Сейчас на ней была лишь пропитавшаяся потом и перепачканная ночная рубашка. Ноги ее были босы. А ведь ей понадобятся еда, огонь и другие предметы первой необходимости, если она намерена выжить в лесу. Поэтому она приготовила завтрак, потом опустошила мешок и уложила в него припасы. Сняв с кровати стеганое покрывало, она закуталась в него, как в накидку, а потом взяла дрожащей рукой свечу в подсвечнике.

Затем, действуя своим импровизированным рычагом, она приподняла плиту так высоко, как только смогла. В темноту уходила крутая винтовая лестница. Маргерита подперла люк железной кочергой, чтобы он не захлопнулся и не похоронил ее внизу, собрала все свое мужество и на цыпочках начала спускаться вниз по ступенькам. Волосы поползли вслед за нею, оставляя чистый след в пыли и паутине.

Пламя свечи у нее в руке затрепетало. Воздух был влажным и спертым. Она предпочла бы зажать нос, но, поскольку руки у нее были заняты, ей оставалось лишь не часто дышать через рот. В стенах по обе стороны то и дело попадались узкие бойницы. Она прижалась к одной из них ртом и полной грудью вдохнула свежий весенний воздух, а потом заглянула в нее, но увидела лишь клочок неба.

Шаг за шагом она осторожно спускалась вниз, пока не достигла подножия лестницы — гулкого темного помещения с тяжелыми балками перекрытия на потолке и плотно утрамбованной землей под ногами. Здесь, внизу, было совершенно темно, хоть глаз выколи, так что снаружи вполне могла царить темная ночь вместо белого дня.

Маргерита подняла свечу повыше, но тут же, дико вскрикнув, выронила ее. Со всех сторон ее обступила темнота. Она упала на колени, закрыв лицо руками. Неровное дыхание с хрипом вырывалось у нее из груди.

Подвал был полон скелетов.

 

Глядя на луну

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — апрель 1595 года

Маргерита замерла, боясь пошевелиться, стараясь расслышать хоть что-либо сквозь грохот своего сердца.

Тишина.

Спустя долгое время она нашарила в темноте свечу, вставила ее обратно в подсвечник и принялась рыться в мешке в поисках огнива. Она попыталась высечь искру, но слишком уж сильно дрожали у нее руки. Она вспомнила дыхательные упражнения, которым научила ее Елена, чтобы успокоить нервы перед тем, как запеть с figlie di coro. Сделав несколько глубоких вдохов, Маргерита почувствовала себя достаточно спокойной, чтобы вновь попытаться зажечь свечу.

В ее неверном свете она увидела восемь скелетов, выложенных в круг на полу. Головами к стене, ногами друг к другу, они походили на отрезки радиуса, расходящиеся от центра окружности. Их костлявые руки были скрещены на пустых грудных клетках, а костлявые ноги были аккуратно вытянуты ровной линией. Под скелетами лежали полусгнившие останки богатого бархата и парчи, очень похожие на то стеганое одеяло, в которое закуталась сама Маргерита. Их пустые глазницы безмятежно смотрели в потолок.

В дальнем конце комнаты, за скелетами, виднелась тяжелая дубовая дверь. Маргерита с трудом перевела дух. Мысль о том, что придется пересечь комнату, ступая по костям, повергла ее в ужас. Тем не менее это был единственный способ выбраться отсюда. Затаив дыхание и двигаясь на цыпочках, словно боясь разбудить спящих стражников, она двинулась вперед. Взгляд ее перебегал со скелета на скелет. Один был совсем маленьким, примерно такого же роста, как и она сама. В пустой грудной клетке у него лежал спутанный клубок грязных волос, увидев который, Маргерита едва не вскрикнула от ужаса. Остальные были повыше ростом. Некоторых густо опутывала паутина и пыль, но на скелетах, оказавшихся к ней ближе всего, их было совсем немного, словно они пролежали здесь не так долго, как те, что виднелись у дальней стены.

Маргерита подобрала свою длинную косу, которая волочилась по земле, словно шлейф платья утонченной дамы, содрогаясь при мысли о том, что ей предстоит потревожить кости. Ей было тяжело и неудобно держать одновременно и свечу, и мешок, и тридцать ярдов волос, но, ступая медленно и осторожно, она все-таки проделала этот путь. С невероятным облегчением Маргерита добралась до дальней стены и вновь выпустила из рук свою косу.

Дверь была старинной, сработанной из толстых дубовых плах, обитой железными полосами. Маргерита потрогала ручку, но та не поддалась. Она наклонилась и заглянула в замочную скважину, но не увидела ничего, кроме темноты. Порывшись в своем мешке, она извлекла оттуда ложку и сунула ее черенок в отверстие. Сердце у нее упало, когда она почувствовала что-то твердое по другую сторону двери. Она покрутила черенком и услышала, как ложка заскрежетала о камень.

С другой стороны двери грудой были навалены камни. Даже если бы Маргерита каким-либо способом ухитрилась взломать дверь, выбраться отсюда она не сможет.

Она соскользнула спиной по стене и опустилась на грязный пол, уткнув голову в колени. Все ее усилия оказались бесполезными. Убежать из башни не получилось.

Ей было нелегко вновь пройти на цыпочках по костям, но иного выбора у Маргериты не было. Пронося груз волос над скелетами, она спросила себя, а кем они были? Такими же девушками, как и она сама, которых заперла здесь колдунья? Сколько они прожили в башне? Им она тоже царапала запястья шипами роз и купалась в их крови? Как они умерли? От несчастного случая, старости или болезни? Или они покончили с собой, выбросившись из окна башни? Или, быть может, умерли от голода? Или ведьма сама умертвила их?

Ответов на эти вопросы у нее не было.

Оказавшись наконец вновь в безопасности своей комнаты, Маргерита подошла к окну и выглянула наружу. Наступил полдень. Озеро сверкало расплавленным золотом, а вершины гор купались в фиолетовой дымке. Казалось, они уходят в бесконечность. Кипарисы обрамляли берег озера темной клочковатой бахромой, бросая на воду длинные тени. Маргерита подняла с пола косу, трижды обмотала ее конец вокруг крюка, а затем влезла на подоконник. Высунувшись наружу, так что коса туго натянулась, она повисла над бездной, словно фигура на носу корабля, и посмотрела вниз.

У подножия башни громоздилась груда камней, некоторые из них размерами превосходили ее саму. Маргерита подавила тяжелый вздох и, перебирая руками косу, влезла обратно в комнату. Руки ее дрожали от напряжения, а ноги подгибались. Сев на пол с косой, все еще обернутой вокруг талии, она уткнулась лбом в колени.

Надежды не было. Она оказалась запертой в башне навсегда.

«Я должна быть сильной, — сказала она себе. — Я не могу позволить себе сойти с ума. Не думай о скелетах. Не думай о том, что можно сорваться и упасть».

Она смотрела, как над миром взошел тонкий серп луны, потом забралась в постель и с головой накрылась одеялом. Ей вдруг захотелось остаться в этой темной пещере навсегда.

Но утро наступило в положенный срок, а вместе с ним пришел и голод. Маргерита поела, а потом принялась неторопливо уничтожать следы своих попыток бежать. Сначала она засыпала канавки вокруг люка отбитыми мелкими камешками. Но их острые края ощущались под ногами, когда она прошлась по ним по ковру. Тогда она смешала муку с водой, приготовила жидкую кашицу, которая удерживала камешки на месте и сглаживала неровности. Она застыла, подобно цементу, но Маргерита знала, что, если понадобится, она сможет вновь разбить ее.

Приготовление мучной пасты вызвало у нее в душе сладкую мучительную боль. Она часто помогала отцу готовить папье-маше в его студии. Маргерита спросила себя, где сейчас ее родители, скучают ли они о ней и ищут ли ее. У нее не сохранилось отчетливых воспоминаний о той ночи, когда ее похитили. Она помнила туман, побелевшее лицо матери и то, как ее несли по лабиринту темных переулков. Все это могло быть сном. И лишь постоянное повторение трех истин помогало ей поверить в то, что все это случилось с нею на самом деле. Она снова мысленно произнесла эти слова, не прекращая работу и черпая в них успокоение:

«Меня зовут Маргерита.

Мои родители любят меня.

Когда-нибудь я обязательно убегу отсюда».

Маргерита позволила себе воспарить на крыльях своей излюбленной мечты. Она представила себе мать, отчаянно стучащую во все двери и спрашивающую: «Вы не видели рыжеволосую девочку? С глазами голубыми, как цветы рапунцеля?» Она представила отца, задающего вопросы на всех верфях и причалах: «Вы не видели моей маленькой девочки? Сейчас ей должно быть уже двенадцать». А однажды они, может статься, услышат figlie di coro в Пиета и скажут друг другу: «Наша маленькая девочка тоже так пела». Не исключено, что желание услышать поющих маленьких девочек приведет их к решетке, и они спросят дрожащими голосами: «Вы не видели маленькую девочку с огненными волосами и глазами цвета сумеречного неба, которая поет слаще ангела?» И Елена ответит им: «Ну как же, я ее хорошо знаю». И тогда родители отыщут ее, придут к башне с самыми длинными лестницами на свете и освободят ее.

Когда она закончила раскатывать ковер, волосы ее основательно перепачкались и перепутались. Она с тоской принялась наполнять ванну и смывать с себя паутину и грязь, которую насобирала во время своего путешествия по подземелью башни. Она начала с самых корней и дошла до самых кончиков; при этом ей пришлось сливать воду и заново набирать ванну. Плечи и спина у нее отчаянно болели, а ковер промок чуть ли не насквозь. Но она не сдавалась. Мысль о том, что колдунья вернется и застанет ее волосы в таком ужасном состоянии, не давала ей опустить руки.

Промывая, расчесывая и выжимая волосы насухо, Маргерита вдруг поняла, что они окрашены в восемь разных цветов, которые каким-то непонятным образом переходят один в другой.

Восемь прядей волос.

Восемь скелетов в подвале.

Волосы достались ей от мертвых тел, выложенных крýгом внизу, в комнате под нею.

Маргерита замерла в ванной, не в силах пошевелиться, а украденные волосы, подобно ожившим водорослям, шевелились вокруг нее. Она вдруг столкнулась взглядом с собственным отражением в воде. Глаза ее были темными и пустыми, кожа — бледной, лицо — исхудавшим и угловатым. Она стала выглядеть по-другому. Старше. Маргерита медленно коснулась воды пальцем. Отражение протянуло свой палец ей навстречу. Они соприкоснулись и растворились друг в друге.

«Когда-нибудь я перестану быть маленькой девочкой, — подумала она. — Однажды я непременно найду способ убежать отсюда. Все, что мне для этого нужно — остаться в живых».

Дни шли за днями, и запасы на полках уменьшались. Миска с сушеными фруктами и орехами опустела. Из кости, бывшей некогда окороком, она в последний раз сварила суп, а из мешка с мукой вытрясла последние крупинки. Голод стал ее постоянным спутником и поселился в комнате.

Каждый вечер Маргерита усаживалась на подоконник и следила за тем, как восходит луна. Месяц подходил к концу, и она становилась все полнее и краснее. Иногда вид ночного светила вселял в нее ужас. По крайней мере, оставаясь одна, она могла петь для себя и погружаться в грезы о том, что будет делать, когда станет свободной. Она верила в то, что родители по-прежнему любят ее и ни на один день не прекращают поиски. Она надеялась, что совсем уже скоро они найдут ее.

Но появление колдуньи разрушит ее шаткий мир и перевернет его с ног на голову. С ее приходом вновь оживут все те страхи, которые она старалась не выпускать из-под потайной двери в полу. Маргерита боялась, что колдунья намеревается убить ее, оставив ее кости зарастать паутиной вместе с восемью другими умершими девушками, а волосы ее будут заплетены в косу и достанутся какой-нибудь новой жертве.

Но при этом Маргерите было очень одиноко и отчаянно хотелось есть. А колдунья непременно принесет с собой продукты. И даже составит ей какую-никакую, но все-таки компанию. И, быть может, если Маргерита будет вести себя хорошо, она принесет ей что-нибудь в подарок. Девочка мечтала о том, что попросит у La Strega.

Наступил день, когда луна взошла одновременно с заходом солнца. Она была огромной, совсем как кулак Маргериты, и цветом соперничала с ее волосами. Маргерита взяла портрет женщины, глядящейся в зеркало, и вновь повесила его на стену.

— Петросинелла, опусти свои косы вниз, чтобы я могла подняться по золотой лестнице.

Заслышав далекий голос колдуньи, Маргерита встала и выпростала волосы из-под сеточки. Она трижды обернула их вокруг крюка, а потом отпустила, и они водопадом обрушились вниз, до самой земли. Она почувствовала резкий рывок, когда La Strega ухватилась за них, а потом и сильное натяжение — колдунья карабкалась наверх. Маргерита представила, как она хватается за узлы серебряных лент, чтобы руки ее не скользили, и вообразила, как она поднимается по боковой стене башни. Она должна быть сильной и бесстрашной женщиной. И если Маргерита хочет сбежать от нее, то и ей придется стать сильной и бесстрашной.

Наконец колдунья показалась в оконном проеме. Она посмотрела на сорванный с петель и перекосившийся ставень, после чего перевела взгляд на Маргериту.

— Ну вот, пока меня не было, ты вела себя как непослушная девочка, — с насмешливым укором сказала она. — Увы, за это ты не получишь от меня ни конфет, ни фруктов.

— Простите меня, — смиренно повинилась Маргерита. — Мне хотелось видеть солнце и небо. При закрытых ставнях мне было нечем дышать.

— Ты пожалеешь об этом, когда наступит зима, — ответила La Strega. — Или когда случится сильный дождь с грозой.

— Если вы принесете какие-нибудь инструменты, я постараюсь починить их, — предложила Маргерита.

La Strega поджала губы, с подозрением глядя на девочку.

— Итак, чем еще ты занималась помимо того, что ломала ставни?

— Мне особенно и нечего было делать, — сказала Маргерита. — Я готовила, убирала и старалась содержать волосы в чистоте и порядке. Я едва не сошла с ума от скуки. — Она глубоко вздохнула. — Вы говорили, что принесете мне подарок, если я буду хорошо себя вести. Что ж, я старалась изо всех сил. Смотрите, как чисто и прибрано в моей комнате. Смотрите, как тщательно я расчесала волосы. Разве я не заслужила подарка?

Темно-желтые глаза колдуньи загорелись веселым изумлением.

— И что бы ты хотела получить?

— Лютню, — не раздумывая ответила Маргерита. — Ноты. Апельсин. Несколько книг. Какую-нибудь одежду. Я ведь уже не ребенок, чтобы весь день ходить в ночной рубашке.

La Strega рассмеялась.

— Тебе придется очень постараться, чтобы заслужить все это.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — горячо пообещала Маргерита.

 

Зарубки на стене

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — март — апрель 1596 года

Маргерите часто снились эти восемь мертвых девушек. Она настолько сроднилась с их волосами, что старалась представить себе их лица и даже характеры. Обладательница огненно-рыжих кудрей наверняка была упрямой и вспыльчивой. Девушка с волосами цвета спелой пшеницы представлялась ей миловидной деревенской простушкой, улыбчивой и покладистой. Рыжеватая блондинка, напротив, была застенчивой малышкой. Пожалуй, именно ей труднее всего было выносить заточение в крошечной комнатке. Ей же и принадлежал самый маленький скелет в подвале башни.

По крайней мере одна из них выпрыгнула из окна навстречу смерти — в этом Маргерита не сомневалась. Она и сама едва избежала пагубного соблазна броситься вниз. Скорее всего, это была огненно-рыжая сорвиголова. Еще у одной девочки были волосы цвета яркой бронзы, как у самой Маргериты. Маргерита назвала ее Розой — ей всегда нравилось это имя, — а маленькая рыжеватая блондинка стала Пеони. Остальных девушек она назвала Селандиной, Алиссум, Гиацинтой, Магнолией, Жасмином и Фиалкой. Имена цветов показались ей вполне подходящими и даже символичными.

— Расскажите мне историю своей жизни, — шептала она иногда по ночам. — Вас тоже похитили? И сколько вам было лет, когда вы умерли?

Маргерита была уверена, что по меньшей мере одна из них прожила в заточении долгие годы. Однажды она обнаружила зарубки на стене рядом с кроватью, их были сотни и тысячи — крошечные аккуратные царапины, отмечавшие дни, недели, месяцы и годы. Пожалуй, даже десятилетия. Маргерита не знала, одна ли девушка оставила эти отметки или же их было несколько. Одни зарубки были ровными и аккуратными, другие — кривыми и размашистыми, третьи — глубокими и равномерными, четвертые — едва различимыми полосками. Интересно, девушка или девушки делали их каждый день или только в полнолуние, когда снизу долетал зов колдуньи: «Опусти мне свои косы, чтобы я могла подняться по золотой лестнице?»

Обнаруженные зарубки взволновали ее. Она часто гладила их пальцами, думая о девушках, которые оставили их, а потом решила последовать их примеру. Но, присев на корточки перед каменной стеной с железной кочергой в одной руке и сковородкой с ручкой в качестве молотка — в другой, Маргерита вдруг застыла, охваченная внезапным приступом паники. А сколько дней уже провела здесь она сама? И сколько месяцев? Она поспешно пересчитала подарки, принесенные ей ведьмой во время своих нечастых визитов.

Муслиновый мешочек с цукатами, которых ей не дали даже попробовать в качестве наказания за сорванный ставень.

Несколько шурупов, чтобы починить ставень, и отвертка, которую колдунья тут же отобрала у нее, едва она закончила ремонт. Но, по крайней мере, La Strega не стала требовать от Маргериты, чтобы та завинтила ставни наглухо. Ей было позволено оставить их открытыми, чтобы дать доступ свежему воздуху в маленькую душную комнатку.

— Даже если ты захочешь подать сигнал, — сказала ей колдунья, — его никто не увидит. Вокруг на много миль нет ни живой души.

Платье из голубовато-зеленой и серебряной парчи и две чистых ночных сорочки.

В следующем месяце подарков не было, потому что она разорвала сорочки на полосы и связала их вместе, пытаясь убежать. Тогда же ее лишили и окорока.

Лютня и несколько сборников песен. Как она обрадовалась им! Маргерита очень любила петь, но мелодии уже начали забываться. Теперь же она могла большую часть времени посвящать игре на лютне и разучиванию новых песен. Нескончаемые дни стали казаться не такими пустыми.

Иллюстрированный атлас с картами, начиная от Шелковой Земли и заканчивая Великим Проливом, а также басни Эзопа с прекрасными гравюрами по дереву.

Шерстяное одеяло, меховые сапожки и толстая шаль. В башне становилось все холоднее.

Корзинка деликатесов, чтобы отпраздновать Рождество, комплект шахмат и книга под названием «Повторение любви и искусство игры в шахматы». La Strega увлеклась этой новой экзотической игрой. Особенно ей нравилась королева, которая могла ходить по доске как угодно, тогда как король трусливо забивался в угол. В меру своих способностей она обучила шахматам и Маргериту.

Никаких подарков в следующем месяце, дабы наказать Маргериту за истерику, когда та опрокинула доску с фигурами. Равно как и никаких яблок, меда и сушеных фруктов.

Иллюстрированный томик стихов Овидия, посвященных богам, волшебству и смене личин. Маргериту очаровала Минерва, римская богиня мудрости, поскольку башня была выстроена на месте, где когда-то стоял ее храм. Маргерита вновь и вновь перечитывала страницы, на которых она появлялась.

В следующем месяце подарков не было — Маргерита была наказана за то, что процитировала Минерву в изложении Овидия: «Не следует стыдиться старости: мудрость приходит с возрастом». Еды ей было оставлено совсем немного.

Минуло одиннадцать месяцев. Маргерита в ужасе смотрела на крохотные отметки, только что сделанные ею на стене. Прошел почти целый год. Через месяц ей исполнится тринадцать. Весь остаток дня она пролежала на кровати, глядя, как солнечные лучи ползут по ковру, и слушая, как испуганно бьется в жилах кровь.

Одиннадцать месяцев она старалась хоть чем-то заполнить долгие унылые часы.

Одиннадцать месяцев она считала каждую крошку хлеба, боясь умереть с голоду.

Одиннадцать месяцев она непрерывно наблюдала за луной, и страшась, и желая дождаться полнолуния.

Одиннадцать месяцев подчинения колдунье.

Одиннадцать месяцев добровольного жертвоприношения запястий, которые в кровь ранили шипы роз.

Маргерита опустила взгляд на свои запястья и тут только поняла, что и на коже ее отпечатались собственные зарубки. Одиннадцать тоненьких шрамов, образующих сложный и беспорядочный узор.

Она тяжело вздохнула и перевела взгляд на стену. Ее одиннадцать отметок ничем не отличались от тысяч других, теснившихся над ними. Она резко выпрямилась, отчего длинная коса больно натянула ей кожу головы. Над своими царапинами она выбила корявую букву «М», которая означала «Маргерита».

В ту ночь она лежала в постели и смотрела на одинокую звезду, сверкавшую в оконном проеме. «Помоги мне, — прошептала девочка, думая о древней богине мудрости с ее совой и прялкой, которой некогда поклонялись на этой самой скале. — Если у тебя осталась власть и сила, помоги мне».

Откуда-то издалека до нее донесся хохот совы, который, впрочем, она часто слышала по ночам. Но он показался ей ответом и, успокоенная, Маргерита повернулась на бок и быстро уснула.

Дни шли обычным чередом. Маргерита расчесывала и заплетала волосы, готовила и ела завтрак, убиралась в комнате, триста раз обходила ее по кругу быстрым шагом, играла на лютне и пела, сама с собой играла в шахматы, читала вслух Овидия ради удовольствия слышать собственный голос, поднимала мешки с луком и картошкой, чтобы сделать руки сильными, готовила и ела обед, а потом садилась смотреть, как заходит над озером солнце, напевая что-либо. Каждый день взору ее представала новая картина: иногда озеро было безмятежным и голубым; в другие дни его окутывал туман; изредка на нем случались штормы; а иногда его раскрашивали огненные и золотистые тона, словно сам Господь провел пальцами по небу.

В начале зимы горы становились серыми, а озеро напоминало помутневшее зеркало. Потом выпадал снег, вихрясь вокруг башни и укрывая мир белым покрывалом. Снег приносил на своих крыльях злой ветер, с воем налетающий с севера, вцепляющийся в башню клыками и когтями, отыскивающий любую щель и трещину, чтобы ворваться в нее со злобным шипением и свистом. И тогда Маргерите оставалось лишь свернуться клубочком под шерстяным одеялом, прятать лицо в ладонях и надеяться, что лютый ветер не разнесет башню по камешку.

Невзирая на холод и темноту, ей приходилось очень экономно расходовать свечи и дрова. Она панически боялась остаться вовсе без огня и света. Поэтому она лежала в постели, закутавшись потеплее, и представляла, как путешествует по миру: сражается с гигантами, побеждает ведьм, находит несметные сокровища, плывет по морям и океанам, поет при дворах королей. Вскоре Маргерита сочинила для себя сказку, почти столь же эпическую, как у Овидия.

Когда пришла весна, Маргерита стала разбрасывать крошки на подоконнике в надежде, что к ней станут прилетать птицы и подружатся с нею. Она пришла в восторг, когда однажды к ее окну спорхнула маленькая коричневая птаха, а потом привела и свою подругу. Маргерита приберегала для них крошки испеченного ею хлеба, хотя его у нее и так было немного, и вскоре птички стали прилетать каждый день. Они настолько привыкли к ней, что садились на подоконник даже тогда, когда она стояла у окна. Маргерита, словно зачарованная, смотрела, как они строят себе гнездо под аркой, выкладывая его травинками и мягкими пепельно-коричневыми перышками. Вскоре внутри появились три маленьких яйца, белые в коричневую крапинку. Маргерита с восторгом наблюдала, как мать сидит в гнезде, оберегая яйца, пока отец носит ей жучков и прочих насекомых. Весь день напролет в гнезде пронзительно скрежетали три голодных клюва, требуя пищи, которую отец и мать без устали им поставляли.

Луна прибывала с каждым днем. Когда до полнолуния оставалось совсем немного, Маргерита, как обычно, принялась исступленно наводить порядок, тщательнее расчесывать и заплетать волосы. Она изо всех сил старалась, чтобы комната выглядела опрятной и прибранной; девочка передвинула кровать на прежнее место и вернула портрет на стену. Мысль о том, что однажды колдунья заявится раньше времени и застанет в комнате беспорядок, повергала ее в панический ужас.

Настал день, когда луна стала круглой и засияла, как новенький цехин, пришитый к бархату небес, и снизу донесся голос ведьмы. Маргерита опустила вниз косы и уперлась руками в подоконник, когда колдунья стала взбираться по ним. Ее приближение встревожило маленьких птичек, и они с криками закружили у нее над головой. La Strega сначала пригнулась, а потом, влезши на подоконник, опустила руку и сковырнула гнездо. Кружась, оно полетело вниз, разбрасывая маленьких птенцов. Хотя они судорожно захлопали крылышками и заверещали, летать они еще не научились и канули в голубую бездну. Родители стремглав метнулись за ними, и их полные отчаяния крики болью отдались в ушах Маргериты.

— Нет! — вскричала девочка, протягивая руки, словно надеясь поймать падающих птичек.

Ее порыв остановил резкий рывок волос, трижды обмотанных вокруг крюка. Полными слез глазами Маргерита смотрела, как птицы вместе с гнездом и его драгоценным грузом исчезают из виду.

— Что происходит? — La Strega, похоже, искренне удивилась.

— Гнездо… птенцы…

— Оно мне мешало, — невозмутимо ответила колдунья, спрыгивая с подоконника. — Ну же, перестань реветь из-за дурацкого гнезда. Птицы построят себе новое.

— Гнездо не было дурацким. Оно было их домом. Вы напрасно сбили его вниз.

— Не груби мне. Ты ведь не хочешь, чтобы я вновь урезала тебе рацион, а?

— Нет! — вскричала Маргерита. — Простите меня, я не хотела нагрубить вам. Я просто опечалилась из-за птенцов.

— Не следует быть такой добросердечной, — заявила La Strega. Она сняла с плеча тяжелый моток веревки, привязав один конец к крюку, а другой сбросила вниз, чтобы ее слуга Магли привязал к нему первый из множества мешков с припасами. — Мир жесток, Петросинелла, и слабые в нем не выживают.

— Да, я знаю. Простите меня.

— Лучше посмотри, что я принесла тебе, — сказала колдунья, помогая Маргерите вытягивать тяжело нагруженную веревку. — Тебя ждет приятный сюрприз.

«Пусть это будет щенок, — мысленно взмолилась Маргерита, скрестив пальцы на обеих руках. — Пожалуйста, пусть это будет щенок».

Но подарок колдуньи ко дню рождения Маргериты состоял из девяти маленьких глиняных горшочков, мешка земли и нескольких небольших ситцевых мешочков с семенами: петрушкой, базиликом, орегано, розмарином, чабрецом, луком-резанцем, шалфеем, сурепкой и маленьким колокольчиком, который мать Маргериты называла рапунцелем.

Урожай горькой зелени на тринадцатый день рождения Маргериты.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Зазвенел колокол, созывая монахинь на службу шестого часа. Я с раздражением посмотрела на монастырь. Мне очень не хотелось возвращаться в огромную мрачную церковь, чтобы еще час простоять на и так ноющих коленях. Но сестра Серафина уже отряхивала землю с садовых инструментов и укладывала их обратно в корзину и, стаскивая перчатки, поднялась на ноги.

— Свой рассказ я закончу завтра. Утро пролетело незаметно, не так ли? А мы засадили почти всю клумбу.

— Для чего? Для чего запирать маленькую девочку? Это… это представляется мне жестоким, — вырвалось у меня.

Я живо вспомнила те времена, когда мой опекун, маркиз де Малевриер, запирал меня в пещере отшельника в подземелье замка Шато де Казенев. Я сидела, сжавшись в комочек, в промозглой темноте, тело ныло от ударов березовой розги, и я ненавидела его всем сердцем.

— Чтоб у тебя по всему телу вскочили чирьи, — неистовствовала я. — Чтоб тебя загрызли комары, блохи, саранча и тараканы. Чтоб тебя затоптало стадо бешеных свиней и заплевал страдающий желудком верблюд. Я… я заставлю тебя пожалеть об этом. Я подброшу тебе скорпионов в постель. Я плюну тебе в суп!

В конце концов запас моих ругательств и проклятий иссякал, и я сидела, раскачиваясь в темноте, злясь на свою мать за то, что она позволила увезти себя, и укоряя себя за то, что до сих пор не могу простить ей это. Потом на смену злости приходили слезы. Я все еще плакала, когда Нанетта потихоньку отпирала дверь и прошмыгивала внутрь. Она приносила мне носовой платок — я вечно теряла свой собственный, — теплую шаль и свиную saucisson.

— Не плачьте, Бон-Бон, все в порядке. Маркиз молится. Он не встанет с колен еще несколько часов. Вы можете пробежать по потайному ходу и поиграть в пещерах, но слушайте колокол. Месье Ален зазвонит в него, когда маркиз пойдет вниз. А уж я побеспокоюсь, чтобы вы сидели под замком, когда этот негодяй придет за вами.

— Спасибо, — шмыгала я носом, обнимала Нанетту за шею и целовала в щеку, а потом убегала и носилась сломя голову по пещерам и лесу.

Каково это — оказаться запертой в одиночестве комнаты на вершине башни на долгие годы? Каково это — обнаружить скелеты других девушек в подвале и знать, что их волосы стали твоими? От этих мыслей по коже у меня пробежали мурашки.

Я никогда не забывала жестокости маркиза де Малевриера, как никогда не понимала и того, какие демоны подвигли его так обращаться со мной и сестрой. И насколько таинственными должны быть мотивы той давно забытой колдуньи.

— Почему она так поступила? — уже успокаиваясь, негромко спросила я.

По лицу сестры Серафины промелькнула тень беспокойства.

— Думаю… Думаю, она боялась.

— Боялась? Но чего?

— Времени, — едва слышно ответила сестра Серафина.

 

Шлюхино Отродье

Венеция, Италия — август 1504 года

Разумеется, на самом деле меня зовут вовсе не Селена Леонелли. И не La Strega Bella, хотя это имя и доставляет мне удовольствие. При крещении меня нарекли Марией, как и большинство маленьких девочек, родившихся в Венеции в 1496 году. А вот фамилии у меня не было, если, конечно, не считать фамилией то, как меня величали — Мария Шлюхино Отродье или Мария Сукина Дочь.

Да, моя мать была шлюхой. Но не одной из этих уличных девок, чем только не болевших, промышлявших у Моста Титек. Она была cortigiana onesta, куртизанкой, чьей благосклонности домогались многие из-за ее красоты, ума, очарования и сексуальной привлекательности. Ей платили за то, что она пела и играла на лютне, сочиняла стихи, танцевала и очаровывала беседой. Ну и за секс, разумеется.

Секс оплачивал наш палаццо на Большом канале. Секс оплачивал повариху, лакеев и гондольера, который доставлял мать на званые обеды и вечеринки на нашей блестящей черной гондоле. Секс оплачивал служанок, которые молча подбирали сброшенные шелковые чулки матери и каждый день меняли запачканные простыни.

Меня одевали, как маленькую принцессу, в белый атлас, расшитый жемчугами. У меня был целый сундучок, в котором хранилась исключительно обувь. Домашние туфельки без задников из красного бархата. Сапожки пурпурного шелка, расшитые цветами. Бальные туфельки, украшенные серебряными цехинами, так что мои ноги сверкали и искрились во время танцев.

Когда к моей матери приходили мужчины, горничная всегда уводила меня в мою комнату. При этом я страшно злилась. Я начинала кричать и швыряла в бедную служанку все, что подворачивалось под руку, пока в шуршании шелка не являлась мать, чтобы успокоить меня. «Ты не должна сердиться, — говорила она, ласково перебирая золотисто-рыжие локоны. — Для меня они ничего не значат. И люблю я только тебя. И никакой мужчина никогда не встанет между нами».

Мужчина, приходивший чаще других, был высок и худощав. У него была бородка клинышком, тонкие ухоженные усики и вьющиеся волосы, умащенные дорогими маслами. Его звали Зусто да Гриттони. Я его ненавидела. Стоило его гондоле причалить у водяных ворот, как за мной прибегала служанка и поспешно уводила меня прочь. И я подчинялась безо всяких возражений. Мне не нравилось, как он смотрит на меня. Глаза его напоминали мне глаза кобры, которую я однажды видела раскачивающейся под музыку факира на площади Сан-Марко.

Когда он приходил, мать всегда нервничала и не находила себе места. Я слышала ее резкий, неестественный смех и стук ее chopines по мрамору, когда она расхаживала взад и вперед, предлагая ему всевозможные яства, подливая вина, перебирая струны лютни и напевая одну песню за другой. «Довольно, — обрывал он ее. — Я пришел сюда не ради твоего голоса или прекрасных глаз. Идем в постель».

Ее шаги замедлялись, когда они поднимались по лестнице в ее спальню. Она ступала со ступеньки на ступеньку все медленнее, а он подгонял ее, говоря, чтобы она поторапливалась. А потом до меня доносился стук открываемой и закрываемой двери. В это мгновение моя служанка затыкала уши, но я всегда слушала. Он кряхтел, злобно и удовлетворенно. Она судорожно постанывала. После его ухода мать подолгу оставалась в постели. Я забиралась к ней под бок, и мы часами лежали вместе. Мать пыталась скрыть от меня слезы, катящиеся по лицу, которые она тайком утирала уголком шелковой простыни.

Моя мать была необыкновенно красива. Ее звали Бьянка. Имя ей очень шло, потому что волосы у нее были невероятного цвета позолоченного серебра, того редкого оттенка, что так нравится венецианцам. Большую часть каждого дня она тратила на поддержание красоты. Бьянка умывалась белым вином, в котором варили змеиную кожу, втирала в кожу лица измельченные бутоны водяных лилий, чтобы придать себе интересную бледность, и гашеной известью прижигала линию волос, чтобы лоб казался выше.

Солнечные дни мы проводили на крыше нашего палаццо, сидя под навесом в широкополых соломенных шляпах без тульи, чтобы можно было выпростать волосы поверх полей, так что они падали на спинки наших кресел. Мать умащивала волосы пастой, составленной из лимонного сока, мочи и серы; от этого они блестели и переливались, подобно самым нежным золотистым шелкам.

Зато моя прическа от этого снадобья кучерявилась мелкими завитушками и обретала цвет старой меди. Поэтому мать смешивала сок моркови и кормовой свеклы и втирала ее мне в волосы, уговаривая меня не злиться и обещая, что после такой процедуры они будут пламенеть, как огонь в камине. Так оно и получалось.

Моя мать знала массу всяких подобных штучек. Она выросла у дедушки в деревне. У него был фруктовый сад, и в нем росли всевозможные овощи и травы. В соломе рылись куры, на голубятне ворковали толстые голуби, коза пощипывала травку. Под гранатовым деревом на подставках стояли шесть пчелиных ульев, и дед, проходя утром в курятник, чтобы собрать яйца, здоровался с ними.

— Знаешь, я очень скучаю по саду своего nonno, — говорила мне Бьянка. — С рассвета до заката мы работали на свежем воздухе. Он всегда говорил, что мои волосы такие светлые из-за солнечного света, который я вобрала в себя еще ребенком. Он знал все, что только можно, о земле, временах года, животных и растениях.

— Мне бы хотелось побывать там.

Я очень редко покидала пределы нашего палаццо, и при этом мать всегда крепко держала меня за руку, чтобы я не потерялась в толпе. Я никогда не видела ни дерева, ни лужайки, поросшей мягкой бархатистой травой, ни берега реки с благоуханными полевыми цветами. Венеция была городом каменного кружева и воды, и единственным зеленым цветом была плесень в тех местах, где эти две стихии соприкасались.

— Мне тоже. — Мать смотрела куда-то вдаль, поверх нагромождения красных островерхих крыш, желтых куполов и башен.

— А почему мы не можем поехать туда?

— Потому что мой nonno умер. Еще до твоего рождения. — Бьянка поднялась на ноги и протянула мне руку. — Вставай, нам пора идти, Мария.

— Но солнце еще не село.

— Сегодня я должна быть на приеме у дожа, и мне надо подготовиться.

Служанки наполнили сидячую ванну матери горячей ароматической водой, и мы залезли в нее вдвоем, обнаженные, смывая краску с волос друг друга.

— У тебя такие красивые волосы, — сказала вдруг она. — Как золотая парча. Если бы мы могли соткать их, то заработали бы целое состояние.

— А мне бы хотелось иметь такие волосы, как у тебя.

— В Венеции все женщины сплошь блондинки, — со смехом ответила она, — пусть даже ненатуральные. А у тебя цвет редкий и драгоценный, как янтарь.

Она выпрямилась, обрушив на меня каскад воды, и служанки вытерли ее насухо, а потом стали одевать и умащать благовониями. А я сидела, всеми забытая, в остывшей воде, пока они вплетали ей в косы жемчуг и серебряные ленты.

На следующий день, когда мы с ней лежали в постели, я вновь стала донимать мать расспросами о своем дедушке. К моему удивлению, она разговорилась.

— Nonno был benandanti. — В голосе ее прозвучала сдерживаемая боль.

— А что это значит? Добрый странник? Или ты имеешь в виду… цыгана? Бродягу?

— Нет-нет. Это слово означает… человека, который способен странствовать во сне. Это трудно объяснить. Видишь ли, nonno родился с перепонкой на лице. Это такой тонкий слой кожи, который повитуха осторожно срезает, чтобы ребенок остался жив. У него на лице остался шрам в том месте, где она оторвала эту перепонку. Он носил ее скатанной в маленькой ладанке на шее. Иногда он показывал ее мне. Она была похожа на скомканный полупрозрачный шелк, что-то вроде отворота или воротника с рюшем. — Мать лежала, повернувшись ко мне, и лицо ее бледным овалом виднелось в темноте. Волосы ее рассыпались по подушке. Я придвинулась к матери поближе, и мои медные пряди смешались с золотом ее кос.

— Родиться с перепонкой во все века считалось хорошим знаком, — продолжала мать. — Говорят, что те, кто носит перепонку, не могут утонуть и дружат с водой. Обладатели перепонки могут странствовать вдали от своей телесной оболочки, но только по ночам, во сне, чтобы сразиться с силами мирового зла и не позволить им причинить зло всей остальной деревне. Вот почему их называют «добрыми странниками», потому что четыре раза в год, в Ночь Красных Угольков, они оставляют свои тела и идут сражаться с malandanti, злыми странниками.

— А что такое Ночь Красных Угольков?

Мать заколебалась. Щекой я чувствовала ее теплое дыхание.

— Это такие дни, когда святые и мученики постились и совершали покаяния, и benandanti постились тоже. Они ничего не ели, кроме горьких трав, а пили лишь родниковую воду. Так случалось четыре раза в год, во времена наступления нового сезона. Когда осень сменялась зимой, наступал Праздник Теней, ночь, когда можно предсказывать будущее и общаться с умершими. Приход весны знаменовал Праздник Волка, когда нужно было веселиться и заниматься любовью. Наступление лета отмечал Женский день, когда заключались помолвки и начинались танцы вокруг майского дерева. Переход лета в осень именовался Рогом Изобилия, мы праздновали сбор урожая и наслаждались плодами земли. Это были дни, когда магические силы, и добрые, и злые, достигали пика своей силы. Мой дед постился, молился и ложился спать, а потом душа его расставалась с телом, и в образе волка он отправлялся на битву с силами Тьмы.

Круглыми от восторга и удивления глазами я смотрела на мать, мысленно повторяя вслед за нею. Ночь Красных Угольков. Праздник Теней. Праздник Волка. Женский день. Рог Изобилия. В образе волка. Битва с силами Тьмы. Каждое слово казалось мне заклинанием, несущим в себе дыхание магии и привкус опасности.

— А с кем сражался твой nonno?

— Strega e stregone.

С ведьмами и колдунами. Я содрогнулась при мысли об этом. От страха и восторга у меня захватило дух.

— Если побеждал benandanti, урожай был хорошим, мы не голодали и благоденствовали весь год. А если верх одерживали malandanti, наступали голод и болезни. Мои родители и бабушка умерли в один год, когда добрые странники потерпели поражение. По-моему, дед так и не простил себе этого.

Воцарилось долгое молчание. Меня так и подмывало забросать ее вопросами, но мать тихонько плакала, а я не знала, что делать. Мне бы хотелось утешить ее, но я боялась, что она отвернется от меня, и я лишусь возможности узнать больше. Наконец я не выдержала и спросила:

— Что было дальше?

— В том же самом году Папа Римский… издал декрет. Он придумал инквизицию, чтобы истребить ведьм. — Голос матери дрогнул и сорвался, и она перевела дыхание. — Наверное, многие разгневались оттого, что вновь началась эпидемия чумы. Люди тыкали пальцами в кого попало, выдвигали нелепые обвинения. Мой nonno… ох, Мария, он был самым добрым человеком на свете. Если бы ты только видела, как он принимал роды или перевязывал сломанное крыло птичке.

— Его арестовали?

Она кивнула.

— Я едва не сошла с ума от страха и горя. Я бросилась ко всем, кого знала, умоляя помочь. Но проблема заключалась в том… он не знал никого из других benandanti… и встречался с ними лишь в бестелесном облике. Он говорил, что их вожаком был рыжеволосый гигант, передвигавшийся в образе льва… поэтому я обращалась ко всем рыжеволосым мужчинам, кого смогла найти… Вот так я и встретила твоего отца.

— Моего отца?

Я села на кровати, недоуменно глядя на нее. До этого мать ни разу не упоминала об отце. Иногда у меня создавалось впечатление, будто я появилась на свет в результате непорочного зачатия. Стоило мне набраться мужества и спросить ее о нем, как она отворачивалась и говорила мне, что он давным-давно умер, и что мне не стоит сходить из-за него с ума, как в свое время потеряла голову она.

Мать вздохнула.

— Да. Он пообещал помочь, но было уже слишком поздно. Моего бедного nonno подвергли страшным пыткам. Но, несмотря на все мучения, инквизиторам так и не удалось выбить у него признания, что он заключил сделку с дьяволом, или крал младенцев и пожирал их, или делал прочие ужасные вещи, в которых его обвиняли. Он сказал им, что был добрым странником и действовал в интересах сил света. В конце концов деда отпустили, так что, по крайней мере, сожжения на костре он избежал, но здоровье его было безнадежно подорвано. Спустя несколько недель он умер.

— А что ты сделала с теми людьми, которые мучили его?

Мать с удивлением взглянула на меня.

— Ничего. А что я могла сделать?

— Я бы прокляла их, — с жаром заявила я. — Или превратилась бы в волка, как мой дедушка, и загрызла бы их насмерть.

— Я не умею превращаться, — сказала она. — Только те, кто родился с перепонкой, способны на такое. Кроме того, эту силу надо использовать для добрых дел, а не для того, чтобы убивать людей, состоящих на службе у папы.

— Но ведь они убили твоего nonno.

— Знаю. Но что я могла сделать? Мне было всего шестнадцать и, хотя тогда я об этом еще не подозревала, уже носила под сердцем тебя. О да, мне было очень плохо. Я никого не хотела видеть. И у меня больше не было дома. После того как моего деда обвинили в пособничестве дьяволу, местный лорд отобрал наш участок. Меня выгнали на улицу.

— Но как же мой отец? Неужели он не мог помочь тебе?

— Он отправился в дальние края, — ответила мать. — Таким людям, как он, было опасно оставаться в городе, когда в нем свирепствовала инквизиция.

— Значит, мой отец… Он тоже был benandanti?

Она презрительно фыркнула.

— Так он говорил, хотя я не поверила ему. Нет, чары, которыми он меня околдовал, принесли мне одно лишь горе. Если он и странствовал по ночам, то был malandanti. Теперь я в этом уверена.

 

Королевские тридцать девять

Венеция, Италия — май 1508 года

Лагуна искрилась под солнцем, и волны с ласковым журчанием разбегались из-под носа нашей гондолы. В воздухе звучали смех и музыка. Я высунулась из felze, жадно вдыхая соленый воздух. Повсюду, куда ни глянь, виднелись лодки, украшенные яркими флагами, а впереди высился массивный bucentaur дожа с пурпурным бархатным навесом, под которым дож Барбариго укрывался от солнца. Я видела лишь кончик его окладистой седой бороды, красную шапочку с остроконечным козырьком в форме рога да его тяжелую, шитую золотом мантию.

— У нас хорошее место, — заметила мать. — Нам повезло, что мы приплыли так рано. Сегодня здесь собралась вся Венеция.

В честь праздника Обручения дожа с Адриатическим морем Бьянка надела платье голубовато-зеленого бархата с длинными свободными рукавами белого атласа, отороченными драгоценными камнями. Меня тоже нарядили в цвета морской волны, а рыжие волосы собрали под сеточкой из жемчугов на затылке.

— Какой сегодня чудесный день, — сказала я. — В прошлом году шел дождь, и ты не захотела взять меня с собой.

— Кому хочется сидеть в гондоле под дождем?

Наш гондольер подвел лодку поближе, чтобы мы своими глазами увидели, как дож бросает золотое кольцо в неспокойные волны. Мы были недостаточно близко, чтобы услышать его голос, но и так знали, что он говорит:

— Мы женимся на тебе, море, пред истинным и вечным ликом Господа.

— Такое увидишь только в Венеции, — сказала мать.

Гондольер развернул лодку и повел ее к площади Сан-Марко. Я увидела Зусто да Гриттони в его собственной гондоле, восседавшего рядом с огромной тучной женщиной, у которой была самая большая грудь, какую я когда-либо видела. Такое впечатление, что под свое лиловое парчовое платье она засунула подушку. Рядом с ними сидели несколько детишек с лоснящимися лицами, начиная от юноши, над верхней губой которого уже пробивался пушок, и заканчивая крошечной девочкой, утопающей в пене кружев. Все они выглядели напряженными и несчастными.

При виде Зусто да Гриттони мы с матерью испуганно отпрянули обратно под прикрытие felze. Если он и заметил нас, то не подал виду.

Гондольер подвез нас к самой площади и помог нам с матерью выйти на берег. Ярмарка по случаю Праздника Вознесения была в самом разгаре. На небольших деревянных лотках можно было купить все, чего душа пожелает. Жонглеры в разноцветных трико высоко подбрасывали в воздух мячи, а двое мужчин боролись друг с другом, стоя на ходулях. Мы пробирались между рядами, мать весело постукивала высокими каблуками своих chopines, а я ныряла то в одну, то в другую сторону, желая увидеть все и сразу, но рывок ее руки возвращал меня обратно.

— Бьянка, это ты? — раздался вдруг мужской голос.

Мать оглянулась и негромко ахнула, поднеся ладошку ко рту. Перед нами стоял мужчина в дорогом дублете коричневого бархата с волнистыми бледно-розовыми рукавами и облегающих панталонах. Лицо его было чисто выбрито, волосы, ниспадавшие на плечи, развевались подобно стягу из золотой парчи.

— Эгидио! — вскричала мать. Она опустила руку мне на плечо и крепко сжала его, словно у нее вдруг закружилась голова.

— Это и в самом деле ты. Подумать только! — Мужчина по имени Эгидио окинул ее смеющимся взглядом. — Ты прекрасно выглядишь.

Но потом его взгляд упал на меня, и улыбка застыла у него на губах.

— А это еще что такое? Что это за маленькая девочка?

— Я уже не маленькая, — сердито ответила я. — Скоро мне будет двенадцать.

— Двенадцать, говоришь? — Он метнул быстрый взгляд на мать. — И красивая, как картинка. — Протянув руку, он коснулся пряди моих волос, цветом точно таких же, как и у него.

— Эгидио, что… что ты здесь делаешь? — Голос матери дрожал и срывался.

— Наш корабль пришел в гавань. Эх, Бьянка, знала бы ты, какие приключения нам пришлось пережить! Мы видели край света, дрались с пиратами и слышали пение сирен. Я составил себе состояние и готов уйти на покой, поселиться где-нибудь на маленькой ферме в деревне и заняться выращиванием капусты.

— Тебя так долго не было.

— Ну, в Малено земля горела у меня под ногами, ты же помнишь. Эти проклятые инквизиторы шныряли повсюду и совали свои длинные носы, куда не просят. А мне как-то не хотелось быть сожженным на костре.

— Мой дедушка умер, а его ферму отобрали, — устало, а вовсе не печально или сердито улыбнулась ему мать.

— Нет! Неужели они сожгли твоего nonno? — Ее слова, похоже, повергли Эгидио в шок.

— Они замучили его до смерти.

— Бьянка, мне очень жаль. — Он обнял мать рукой за плечи, и она спрятала лицо у него на груди. — Это был добрейшей души человек. Мне и в голову не могло прийти, что кто-либо решится причинить ему вред.

— Ты должен был быть рядом. Ты говорил, что поможешь, ты обещал!

— Прости меня. Я узнал, что меня ищет инквизиция, поэтому поспешил убраться отсюда подобру-поздорову. Я и подумать не мог… — Он взглянул на меня, нахмурился и закусил губу. Я во все глаза смотрела на него, думая: «Неужели это — мой отец? Тот самый человек, который умеет оборачиваться львом?»

— Она — моя дочь? — негромко поинтересовался он.

— А ты сам не видишь? У нее твои глаза и твои волосы и, да простит меня Господь, твоя дерзость.

— Это все меняет.

— Только не для меня. — Бьянка отстранилась и с внезапной тревогой огляделась по сторонам.

— Полагаю, ты уже давно и счастливо замужем.

— Нет, Эгидио. Я не замужем. Я — шлюха.

Он отступил на шаг, и выражение его лица изменилось.

— А что еще мне было делать? Я осталась одна, без гроша за душой, да еще беременная. — Последнее слово она выплюнула, будто оно обожгло ей язык, а потом спохватилась и крепко прижала меня к себе.

— Я ничего не знал. Прости меня, Бьянка. Но ведь еще не поздно? Позволь мне искупить свою вину. — Он схватил ее за руку.

— Мне нужно идти. — Бьянка отняла руку и поспешила прочь.

Теперь уже мне приходилось спешить изо всех сил, чтобы не отстать от матери. Обернувшись, я посмотрела на своего отца, испытывая странную смесь чувств: любопытства, обиды, страха. Он смотрел нам вслед, и его золотисто-рыжие волосы искрились на солнце.

Мать провела беспокойную ночь. Она расхаживала по комнате, заламывая руки и покусывая губу. К нашим воротам на канале причалила гондола Зусто да Гриттони; мать послала лакея сообщить, что ей нездоровится. Мгновением позже Бьянка встрепенулась, словно желая вернуть слугу обратно, а потом обессиленно опустилась в кресло, комкая в руках носовой платок. Лицо ее выглядело таким бледным и встревоженным, что мне захотелось хоть как-то утешить ее. Я потихоньку подошла к ней и устроилась на скамеечке у ее ног, а потом привстала и погладила мать по голове.

Она прижалась щекой к подлокотнику кресла. Приободрившись, я стала аккуратно вынимать заколки из ее прически, медленно разбирая сложную конструкцию из прядей, лент и драгоценных камней. Волосы ее каскадом обрушились вниз, теплые, шелковистые и пахнущие амброй. Я вновь погладила ее по голове. Она спрятала от меня лицо, и я слышала лишь ее частое и неровное дыхание. Мне показалось, что она плачет.

Мы долго сидели так при свете углей, сбросив туфли. Я слышала, как колокола прозвонили к вечерне. Мне хотелось есть, но я боялась нарушить хрупкие узы нежности, соединившие нас. А потом в комнату неслышно вошел лакей.

— К вам посетитель, синьорина. Я сказал ему, что вам нездоровится, но настаивает на том, чтобы повидаться с вами.

Мать подняла голову.

— Его имя?

— Эгидио из Малено, синьорина.

Лицо матери осветилось радостью.

— Он пришел!

Она вскочила с кресла и побежала к двери, босая и с распущенными золотистыми волосами. Обычно, готовясь принять визитера, мать закапывала белладонну в глаза, чтобы расширились зрачки, жевала листочки клевера, чтобы освежить дыхание, и умащивала тело амброй для придания благоуханного аромата. Но сейчас она даже не посмотрелась в зеркало на каминной полке.

Я подобралась к полуоткрытой двери и прислушалась. До меня долетел его вскрик:

— Бьянка!

Она бросилась ему на грудь, и они принялись жарко целоваться, поднимаясь по лестнице в ее спальню, а потом за ними с решительным стуком захлопнулась дверь.

Я неслышно взбежала по ступенькам в свою комнату и прижалась ухом к двери, соединяющей мою спальню с материнской. До моего слуха донеслись стоны, оханье и прочие нежности. В животе у меня вдруг образовалась сосущая пустота. Очень медленно я приоткрыла дверь. Комнату освещал лишь тусклый свет углей в камине. Он озарял широкую обнаженную спину моего отца и роскошную груду блестящих волос матери, разметавшихся по подушке.

Я тихонько притворила дверь и отправилась в постель. Простыни показались мне ледяными. Я подтянула колени к груди и накрыла голову подушкой, чтобы больше ничего не слышать.

Посреди ночи меня разбудила мать. В комнате было темно. Она сидела на краю моей кровати.

— Мария, просыпайся. — Я села на постели, зевая и потирая глаза. — Mia cara, мы уезжаем. Твой отец хочет, чтобы мы жили с ним.

— Где? — задала я глупый вопрос.

— Где-нибудь в деревне. Ну, садись. Давай-ка я одену тебя во что-нибудь удобное и практичное. Там нам не понадобятся шелка и атлас.

Она принесла из гардероба синее шерстяное платье, подбитую мехом накидку и самые крепкие мои сапожки. Я подняла руки над головой и вытянула ноги, подчиняясь матери, и вскоре была уже полностью одета. Мать сложила в маленькую сумочку все самое необходимое — чистую ночную сорочку, щетку для волос и несколько лент, — а также высыпала в нее содержимое своей шкатулки с драгоценностями. Я успела схватить лишь свою любимую куклу в бледно-лиловом платье и прижать ее к груди. Я чувствовала, как гулко колотится у меня сердце. «Уехать отсюда, чтобы жить с отцом? А я-то думала, что ни один мужчина никогда не встанет между нами», — подумала я. Слова эти рвались у меня с языка, но почему-то я не могла произнести их.

— Сможешь понести свою сумочку? Просто у меня уже есть своя. Пойдем, возьмем ее и отправимся к твоему отцу. Он ушел, чтобы нанять гондолу… свою я брать не рискну.

— А почему?

Я вошла вслед за матерью в ее спальню через дверь между нашими комнатами. Огонь в камине почти совсем угас. Я услышала, как городские колокола отбивают призыв на полночную мессу.

— Лучше не надо… В этом городе полно шпионов, знаешь ли.

Мать наклонилась, подняла свою сумку и направилась к двери. Приложив палец к губам, она осторожно приоткрыла ее. В лицо ей ударил луч света.

— Собралась куда-то, Бьянка? — прозвучал голос Зусто да Гриттони.

Мать отступила на шаг, отчаянно жестикулируя и подавая мне знак: «Беги! Прячься!» Я метнулась в дальний конец комнаты и присела в тени позади ее кровати, прижимая к груди куклу. Выглянув из-за полога, я увидела, как мать медленно пятится в комнату.

— Милорд! Что… Что вы здесь делаете?

— До меня дошли слухи, что ты принимаешь гостей. Между тем мне ты дала от ворот поворот. А теперь я вижу, как готовишься сбежать куда-то под покровом ночи. Куда ты собралась?

— Ни… никуда.

Он вальяжно вошел в комнату, надвигаясь на нее, а она медленно, шаг за шагом, пятилась назад. Со своего места я видела лишь ее волосы, заплетенные в простую серебристую косу, раскачивавшуюся при каждом ее движении. А он виделся мне лишь тенью, падающей на мраморные плиты пола. Я сжалась в комочек, прижимая к себе куклу. Сумка под ногами мешала мне. Сердце молотом стучало в груди, которая превратилась в пустой котел.

— Никто не может предать меня и улизнуть безнаказанным. Ты знаешь, как мы, венецианцы, поступаем со шлюхами, которые обманывают нас?

— Нет. Пожалуйста. Простите меня, милорд. Я не хотела…

Внезапно мать взорвалась действием и бросилась к двери. Но там ее перехватили слуги, втащили обратно и швырнули на постель.

— Вы получите свое, когда я закончу с нею, — сказал Зусто да Гриттони.

Я услышала, как вскрикнула мать, когда с нее сорвали одежду, а потом до меня донесся влажный чавкающий удар, и кровать дрогнула и заскрипела. Я забилась в угол, стараясь стать как можно меньше.

— Ага, ты уже мокрая и готова принять меня. Или это соки твоего любовничка? Это его я должен благодарить, что он проторил для меня дорожку? Пожалуй, я бы так и сделал… не будь он мертв.

Мать страшно вскрикнула. Кровать закачалась, когда она попыталась оттолкнуть его. Звук пощечины, крик боли, и Зусто да Гриттони выдохнул:

— Наконец-то ты проявила признаки жизни! Мне следовало сделать это… уже давно.

Он ударил ее снова, называя ужасными именами — каргой, шлюхой, грязной лживой сукой, — сопровождая каждое слово ударом. Мне казалось, это продолжается целую вечность. Я спряталась за бархатный полог, зажав уши руками, но звуки все равно долетали до меня, а тело мое ощущало каждый рывок и скрип кровати.

Закончив, он встал.

— А теперь ты доставишь удовольствие моим слугам, а потом, после них, и своим тоже, в качестве награды за их верную службу мне. Знай же, дорогая моя, что мы обшарили весь город в поисках самых грязных, вонючих и заразных мужчин, каких только смогли найти. Они все готовы попробовать тебя. Но прежде чем начнется потеха… Где твоя дочь, Бьянка? Когда я видел ее в последний раз, она показалась мне соблазнительной лакомой штучкой. И до сих пор девственница, надо полагать.

— Нет! Вы не посмеете.

— Еще как посмею, — отозвался он. — Я вот уже некоторое время слежу за нею и думаю, что она вполне заменит тебя, когда твоя красота начнет увядать. Что, к моему глубокому сожалению, дорогая, уже случилось. Кроме того, ты мне прискучила. Признай, что лучшие твои годы уже позади. Сколько тебе сейчас? Двадцать семь? Двадцать восемь? А твоя дочь вот-вот вступит в самую пору расцвета. И мне доставило бы несказанное удовольствие познакомить ее с радостями плотских утех.

— Нет! — Мать спрыгнула с кровати на пол, но удар в лицо швырнул ее обратно.

В комнату, топоча башмаками и толкаясь, хлынули слуги. Мать плакала, умоляла и стонала, даже попыталась бежать, но двое мужчин лишь смеялись над ней — один прижал ее к постели, а второй взгромоздился сверху.

Зусто да Гриттони тем временем вошел в мою спальню. Я увидела его украшенные вышивкой башмаки в нескольких дюймах от своего лица. Я лежала неподвижно, и лишь бесконечный скрип, скрип, скрип кровати терзал мой слух.

Зусто вернулся в спальню матери.

— Ее там нет. Где она?

Мать не ответила. Она дышала коротко и с хрипами. Мужчина на ней рычал, как дикий зверь.

— Где она?

— Ушла, — едва слышно отозвалась мать.

Это было последним словом, которое я услышала от нее за долгое время.

Всю ночь напролет в комнату матери один за другим, бесконечной чередой, входили мужчины.

Я видела лишь их ноги. На одних были башмаки мягкой кожи, красные, темно-зеленые или коричневые с большими пряжками. На других были солдатские сапоги. Однажды я увидела край черной сутаны священника. Многие были босиком, с грязными ногами и ногтями.

Мать плакала и стонала, а меня буквально сводил с ума постоянный скрип, скрип, скрип ее кровати. Я ничего не могла поделать, и мне оставалось лишь крепко зажмуриться и зажать уши ладонями.

Постепенно темнота начала рассеиваться, и в спальню матери проникли первые лучи рассвета. Бесконечный парад ног наконец-то прекратился. Зусто да Гриттони, всю ночь наблюдавший за экзекуцией из кресла, в котором так часто сидели мы с матерью, встал и подошел к кровати. Я услышала, как он плюнул на нее.

— Ты, грязная лживая шлюха, получила то, что мы называем «королевскими тридцать девять». Надеюсь, тебе понравилось. Если кто-нибудь спросит тебя, скажи ему, что такая участь ждет всех, кто предает семейство Гриттони. А своей славной дочурке передай, что она может обратиться ко мне за защитой, если, конечно, научится ублажать меня лучше тебя. А теперь убирайся отсюда.

 

Белладонна

Венеция, Италия — май — август 1508 года

Ярость дала мне силы увести ее прочь. Мать едва передвигала ноги, что было неудивительно. Я буквально волоком вытащила ее из постылого дома и свернула в первый же темный переулок, в котором мы и спрятались. В руке она сжимала клок золотисто-рыжих волос. С одного конца к нему был привязан окровавленный обрывок бледно-розовой ткани. Я попыталась отобрать его у нее, но она не желала с ним расставаться. Это были волосы моего отца, уж это-то я понимала. Эх, если бы отец не вернулся назад… Словом, он и впрямь оказался темным странником, вестником боли и несчастья.

Когда вновь сгустились сумерки, я повела мать — неуверенно, медленно, шаг за шагом — подальше от звона церковных колоколов, вглубь хитросплетений улиц и переулков Сан-Поло. Не могу передать словами свое состояние. Я замерзла до костей и не чувствовала ни рук, ни ног. Колени у меня подгибались, а тело сотрясали приступы сильной дрожи. И за все это время мать не произнесла ни слова, не выпуская из рук клочка вырванных с корнем волос. На бледном, изуродованном кровоподтеками лице глаза ее казались мутными зеленоватыми речными камушками.

Мы подошли к мосту, с парапета которого гулящие женщины выставляли напоказ свои голые груди, осыпая непристойными предложениями гондолы, невозмутимо проплывающие по грязной воде канала внизу. Здесь же, чуть в стороне, приткнулся узкий дом с обвалившейся штукатуркой, у распахнутой передней двери которого росло гранатовое дерево. В дверном проеме сидела дряхлая старая проститутка и чистила ножом гранат. Внутри он оказался набит мелкими зернышками, сверкавшими, подобно рубинам. Не раздумывая, я молитвенно сложила руки перед грудью и попросила подаяния. Она подозрительно оглядела нас обеих — нашу дорогую одежду, разбитое в кровь лицо матери, разорванный лиф ее платья и запятнанные юбки — и протянула мне половинку плода. Я принялась выцарапывать зернышки пальцами и жадно запихивать их в рот. Они показались мне восхитительными на вкус.

— Ищете, где остановиться? — поинтересовалась старуха.

Я согласно кивнула.

— И у вас есть деньги?

Я порылась в сумке матери. В ней лежали всякие косметические штучки — флакон с каплями белладонны, тюбик белой свинцовой пудры и небольшая баночка с алой киноварью для губ. Я нашла жемчужное ожерелье, в котором застряла ее щетка для волос, и показала его старухе. Та жадно потянулась к нему, но я быстро убрала руку, чтобы она не выхватила его у меня.

— На сколько мы можем остановиться?

— Умненькая маленькая bimba! Вы можете остаться у меня на месяц, но ни секундой дольше.

Я кивнула. Я боялась, что она выхватит у меня жемчуга и разрешит лишь переночевать.

— И еще мне понадобится вода, много горячей воды. — Больше всего мне хотелось сесть в горячую ванну, закрыть глаза и не вылезать оттуда. Я намеревалась драить себя мочалкой до тех пор, пока не сотру кожу до крови.

— Что-нибудь еще, contessa?

— Комнату с замком и ключ.

Она вновь взглянула на мать, которая смотрела куда-то прямо перед собой ничего не выражающим взором.

— Очень хорошо. Идем со мной. — Поднявшись на ноги, старуха запахнула шаль, прикрывая дряблые груди.

По шаткой и узкой лестнице мы поднялись на третий этаж в крохотную душную комнатенку под самой крышей. Соломенный матрас кишел вшами, пол был ужасающе грязен, в ночном горшке засохли экскременты, но, по крайней мере, здесь можно было запереться. В комнатке имелся и запасной выход — через окно и дальше по крышам.

Для начала я постаралась, как могла, обмыть мать. Она отворачивалась от меня и закрывалась руками.

— Все хорошо, — уговаривала ее я. — Теперь мы в безопасности. Давай хорошенько вымоемся, а потом ты отдохнешь.

Я вымыла горшок, подмела пол и выбросила матрас в окно. Я скребла, терла и отчищала, словно стараясь стереть воспоминания о минувшей ночи. Когда в комнате стало чисто, я расстелила бархатную накидку матери прямо на полу, чтобы она смогла прилечь. Купив кое-что из продуктов, я накормила мать с рук, как маленькую. Она легла на накидку и подтянула колени к груди, свернувшись клубочком. Когда стало слишком темно, чтобы и дальше заниматься уборкой, я попыталась устроиться рядом с ней, прижавшись к ней под бок. Но она испуганно отпрянула. Мне ничего не оставалось, как растянуться на голых досках и попытаться не заплакать. В конце концов я и сама не заметила, как заснула.

На следующий день я отправилась на улицу. Я сказала себе, что нам нужна еда, но, говоря по правде, сидеть в комнате было свыше моих сил. Сперва я отнесла бирюзовую брошку скупщику-еврею, обменяв ее на небольшой мешочек монет, который я спрятала за лифом платья. Затем я отправилась на рынок, отчаянно выторговывая у лавочников остатки и обрезки. Запас монет иссякал с пугающей быстротой. Возвращаясь к дому с гранатовым деревом у входа, я украла со стола апельсин. Сердце гулко колотилось у меня в груди, но я была счастлива. Я чувствовала, что снова живу. С веревки я стянула шаль, а со стула — подушку, остаток пути до дома проделав бегом. Меня буквально распирало от ужаса и торжества.

Мать по-прежнему лежала без движения, подтянув колени к груди. Она никак не отреагировала на мою болтовню, отвернувшись лицом к стене. Взяв новую подушку, я накинула на плечи шаль, села у окна и, разглядывая крыши, принялась медленно есть апельсин, слизывая сок с пальцев. Затем я снова отправилась на улицу.

Постепенно жизнь моя приобрела некоторый распорядок. Я бродила по улицам, воруя все, что попадалось под руку, вне зависимости от того, нужна была мне эта вещь или нет. Я твердо решила, что буду думать лишь о будущем. Но не проходило и дня, чтобы какая-нибудь мелочь — скрип старой калитки, запах, долетевший из открытых дверей, проблеск чего-то белого, что я замечала уголком глаза — не пронзала меня насквозь, словно ножом. И тогда я вновь принималась скрести комнату или выбивала ковер над окном до тех пор, пока соседи и прохожие снизу не начинали кричать на меня и грозить кулаками.

Впрочем, я и мечтать не смела, что мать когда-либо забудет о случившемся, хотя бы на мгновение. Она лежала на своей импровизированной постели, прижимая к сердцу клочок золотисто-рыжих волос, широко раскрытыми глазами глядя в никуда. Я пыталась уговорить ее встать, посидеть у окна и посмотреть на бурлящую внизу уличную жизнь, но она лишь упрямо качала головой. Не удавалось мне и заставить ее поесть, так что день ото дня она становилась все тоньше и прозрачнее. У нее недоставало ни сил, ни желания даже на слезы, хотя иногда она роняла несколько слов: «Спасибо» или «Прости меня». Однажды она назвала меня tesorina, и я вдруг ощутила, как в душе у меня проснулся робкий лучик надежды.

Наступило лето. В нашей маленькой комнатке было так жарко, что по ночам я не могла уснуть. По спине у меня ручьями тек пот, скапливаясь в паху и под мышками. Когда бы я ни взглянула на мать, она неизменно лежала с открытыми глазами, глядя в стену перед собой и подтянув колени к самому подбородку.

— Спи, мама. Все в порядке, — говорила я.

Она кивала и закрывала глаза. Казалось, что матерью была я, а она превратилась в мою маленькую bambina.

В уголках губ у нее образовались язвы. Она потрогала их кончиком языка и обратила ко мне некогда прекрасное, а ныне вызывающее лишь жалость лицо.

— У меня оспа, — сказала она.

Я попробовала было утешить ее, но она задрала юбку, чтобы осмотреть влагалище. Кожа вокруг него покрылась мелкими красными нарывами. Коснувшись их пальцами, она прошептала:

— Я хочу умереть. — Опустившись на свою убогую постель, она отвернулась к стене и беззвучно заплакала, подложив под щеку прядь волос моего отца.

Я сошла вниз и приостановилась в дверях, прислонившись лбом к притолоке. Стоял жаркий золотистый вечер, и улицы были полны людей, вышедших подышать свежим воздухом. Но я не смотрела на их лица, смеющиеся и блестящие от пота, на их юбки или ноги, обтянутые разноцветными панталонами. Я смотрела на их ступни. Ступни в мягких туфлях, сапогах, chopines. Босые ноги, вонючие и черные. Я чувствовала, как в душе у меня кипит и ищет выхода ярость.

По коридору проковыляла наша хозяйка и остановилась рядом со мной.

— Жарко, — сообщила она, помахивая ладонью перед накрашенным лицом. Она наблюдала за мной уголком подведенного черной тушью глаза. — Твой месяц почти закончился. У тебя в той сумочке еще остались жемчугá?

— Нет. Но не волнуйтесь, я заплачу вам за комнату.

— Сколько тебе лет, маленькая bimba?

Я скрестила руки на груди.

— Много.

— Достаточно для того, чтобы завести друга-джентльмена? Я знаю кое-кого, кто не отказался бы подружиться с такой маленькой красоткой, как ты.

— Если вы вздумаете привести ко мне мужчину, я отрежу ему член и засуну его вам в задницу. — С этими словами я продемонстрировала ей украденный где-то короткий кинжал, который отныне носила за пазухой.

Она осторожно попятилась, а потом рассмеялась.

— А что, если я приведу нескольких?

— Тогда я убью вас.

Должно быть, она поняла, что я говорю серьезно, потому что обозвала меня маленькой коровой, запахнула шаль на своей обвисшей груди и удалилась прочь по коридору.

Тем вечером я вновь отправилась на улицу, воруя все, что плохо лежит, выкрикивая оскорбления шлюхам, увертываясь от потоков помоев и мочи, выплескиваемых с верхних этажей, показывая грубые жесты всем, кто, как мне казалось, искоса поглядывал на меня, швыряя камни в кошек и переворачивая корзины с фруктами. Словом, вытворяла все, чтобы ощутить себя живой и сильной. И, хотя в спину мне летели ответные оскорбления и грубые жесты, за мной никто не погнался и не ударил. Мне хотелось думать, что это оттого, что я излучаю волны бешеной злобы и ненависти, но, откровенно говоря, скорее всего, это объяснялось тем, что я по-прежнему выглядела худющей девочкой-подростком, хотя в душе уже полагала себя старой и много повидавшей, совсем как наша хозяйка.

Домой я вернулась, когда люди стали запирать двери домов на ночь и улицы погрузились в темноту. В руке я сжимала свой кинжал, совсем не будучи уверена в том, что старая сводня, наша хозяйка, не привела тайком мужчин, которые сейчас поджидали меня. Но кругом было тихо и спокойно, и я тихонько поднялась по лестнице в комнату, которую делила с матерью, испытывая чувство вины оттого, что надолго оставила ее одну.

Первым, на что я обратила внимание, был запах рвоты.

— Мама? — я тревожно вглядывалась в темноту. Ответа не было. — Мама?

Я на ощупь попыталась зажечь свечу. Руки дрожали, мне вдруг стало страшно. Искры сыпались и гасли, но в их неверном свете я разглядела мать, лежащую навзничь на подушках. Глаза ее были устремлены на меня. Сердце готово было выскочить из груди. Я вновь и вновь ударяла кресалом, пока, наконец, не запалила лучину, а потом и свечу и повернулась, чтобы взглянуть на нее.

Мать была мертва. Рот у нее приоткрылся, и на подбородке засохла рвота. Глаза жутко вылезли из орбит. На ладони безжизненно откинутой в сторону руки лежала прядь волос моего отца. Рядом с другой валялся пустой флакон из-под капель белладонны. Белладонна была ядовита. Уж это-то я о ней знала, потому что мать вечно предупреждала меня, чтобы я не вздумала пить ее.

Ноги словно приросли к полу, я стояла и смотрела на нее. В глазах ее застыло осуждение. Так мне, во всяком случае, казалось. Не отрывая от нее взгляда, я попятилась к дальней стене и принялась слепо шарить за плитой, нащупывая мешочек с затяжкой у горловины, в котором хранились драгоценности. Привязав его к поясу, я все так же не оборачиваясь, спиной вперед вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь. Соскользнув по стене на пол, я уткнулась лбом в колени и застыла, не в силах думать и чувствовать. Мне хотелось лишь одного — раствориться и исчезнуть во тьме.

Я просидела так всю ночь. И только робкие лучи рассвета, прокравшиеся на лестницу, вывели меня из оцепенения. Я с трудом поднялась на ноги, спустилась вниз и принялась барабанить в дверь хозяйки до тех пор, пока она не проснулась и не приоткрыла ее.

— Что тебе нужно? — проскрипела она.

— Мне нужна ведьма.

В тусклых карих глазах вспыхнуло любопытство. Она склонила свою пегую голову к плечу.

— Это стоит денег.

Сунув руку в карман, я извлекла оттуда несколько scudi, которые носила при себе. Она внимательно осмотрела их, потерла большим пальцем края, чтобы убедиться, что они не обрезаны, после чего сообщила мне:

— Лучшая ведьма из всех, кого я знаю. — Старая Сибилла. Говорят, что ей уже тысяча лет и что когда-то она возглавляла шабаш ведьм на Апеннинах, прежде чем инквизиция прогнала ее оттуда. Но ты держи ухо востро — если ты ее обманешь, она вырвет твое сердце и съест его.

Да, судя по всему, Старая Сибилла — та, кто мне нужен.

* * *

Глаза ведьмы были черными и непроницаемыми, а длинные распущенные волосы — совершенно белыми, как у древней старухи, хотя осанка ее оставалась прямой, а на темной оливковой коже не было ни морщинки, за исключением глубокой складки между бровей, которая пересекала лоб справа налево. Губы у нее ссохлись и потрескались, и, когда она открыла рот, чтобы заговорить, я заметила, что от зубов у нее остались лишь сточенные пеньки.

— Итак, дитя мое, чем я могу тебе помочь? — прошамкала ведьма.

— Я хочу отомстить кое-кому, — ответила я.

— И ты уверена, что хочешь связываться со столь темными делами? Разве ты не можешь плюнуть ему в суп или подложить колючку в башмак?

Я окинула ее презрительным взглядом.

— Я хочу, чтобы он страдал и мучился вечно.

Она изумленно выпятила губу.

— Значит, тебе нужна сильная черная магия. Похоже, ты очень сильно ненавидишь его.

— Да.

— А деньги у тебя есть?

Я не стала доставать последние scudis, завалявшиеся у меня в кармане. Приподняв юбку, я отодрала от подкладки кольцо с рубином — самую дорогую драгоценность, какой владела мать. Я поднесла его к свету и показала Сибилле. Та выразительно приподняла левую бровь, отчего складка между бровей стала глубже. Теперь я знала, как и откуда она взялась.

— Должно быть, ты очень сильно его ненавидишь.

— Да, — повторила я.

— Как тебя зовут, дитя? — поинтересовалась Сибилла.

Закусив губу, я отвернулась. Близился закат, и мы сидели в ее саду. Воздух был полон благоуханием крупного белого цветка, склонившегося со стебля, как труба Страшного суда. Гигантские мотыльки бились в стекла фонарей, висящих под арочными сводами ее патио. К небу, над остроконечными крышами Сан-Поло, был пришпилен узкий серп луны.

И тут я вспомнила старую сказку, которую однажды рассказала мне служанка о луне и ведьмах.

— Селена, — ответила я.

— Редкое имя. И запоминающееся. Намного более интересное, нежели Мария.

Я изо всех сил постаралась сохранить невозмутимость. Неужели она знает, что меня зовут Мария? «Ведь так зовут большинство девочек в Венеции», — сказала я себе и с вызовом задрала подбородок.

— А фамилия у тебя есть, Селена? — осведомилась ведьма.

«Шлюхино Отродье. Сукина Дочь. А теперь и еще одна, совсем новенькая: Сирота», — подумала я и отрицательно покачала головой.

— А когда твой день рождения?

Я ответила ей, и она сказала:

— Рожденная под знаком льва — в самую точку, учитывая цвет твоих волос и глаз. Тебе следует называть себя Селена Леонелли. Вот имя, в котором чувствуется сила.

«Селена Леонелли», — подумала я, покатала его на языке, и оно оставило у меня во рту привкус сладчайшего мармелада. Я улыбнулась ведьме, и непривычное движение лицевых мускулов, похоже, вытащило мое сердце из черной бездны, в которую оно ухнуло. Новое имя означало возможность новой жизни.

— А откуда у тебя взялся такой замечательный рубин, Селена?

— Он принадлежал моей матери.

— А теперь твоя мать умерла. — Это был не вопрос, а утверждение. Мне оставалось лишь согласно кивнуть. — И ты хочешь отомстить человеку, который и стал причиной ее смерти.

Я снова кивнула.

— Очень хорошо, я помогу тебе. Но если тебя поймают и обвинят в колдовстве, ты не должна назвать им моего имени.

— Ни за что на свете! — пообещала я.

Но она лишь выразительно приподняла бровь и сказала:

— Конечно, нет, Селена, потому что я свяжу твой язык, чтобы ты не смогла назвать моего имени, как бы ни старалась.

Вот так я и познакомилась со своим первым заклинанием: связыванием языка и подчинением чужой воле.

Второе заклинание, которому я научилась, позволяло свести человека с ума, насылая на него во сне кошмары. Вот как это делается.

Возьмите высокую черную свечу и острую булавку. Этой булавкой напишите имя своего врага на свече, отчетливо и глубоко выдавливая буквы. Обвяжите свечу колючей плетью ежевики. Затем заверните ее в квадратный кусок черной ткани, приложив к ней горсть земли с могилы (я взяла землю с общей могилы для бедняков, в которую бросили тело матери). Зашейте наглухо черной ниткой. В первую ночь полнолуния разбейте свечу молотком, изо всех сил ударяя по ней и приговаривая:

Проделывайте это на протяжении трех дней подряд. Потом возьмите мешочек, в котором теперь лежит разбитая в пыль свеча, и заройте его в саду жертвы, желательно под окном ее спальни.

У Зусто да Гриттони сада не было, но я закопала свечу в цветочном горшке на его балконе. Я повадилась шнырять вокруг его виллы, глядя на его тень за окном, когда он беспокойно мерил шагами спальню в то время, как вся Венеция спала. К концу зимы, когда улицы города заливала ледяная вода, Зусто да Гриттони повесился на стойке балдахина своей кровати. Я не сомневалась, что он угодил прямиком на самый последний круг ада, где и будет страдать вечно.

А я поселилась у Старой Сибиллы, чтобы обучиться ее ремеслу.

 

Любовь и ненависть

Венеция, Италия — 1508–1510 годы

Любовь и ненависть были разменной монетой и движущей силой колдовства. Сад ведьмы мог в равной мере как возбудить сладострастие, так и отравить. Розы, мирт и пассифлора росли вперемежку с болиголовом и наперстянкой, мандрагорой и пасленом, а рядом колыхались тяжеловесные колокольчики кирпично-красного цвета, из которых получали глазные капли белладонны, убившие мою мать.

Впервые перешагнув порог предоставленной в мое распоряжение комнаты, я почувствовала, как в груди у меня шевельнулось что-то теплое. Мне показалось, что я вдруг наяву перенеслась в детство матери. Комната была грубо оштукатурена и побелена, солнечные лучи, проникающие сквозь заросли жасмина, рождали тени, которые замысловато сплетались и танцевали на стенах. Я босиком вышла через узкий дверной проем и остановилась на теплой, нагретой солнцем траве, вдыхая головокружительный аромат сада, полной грудью вбирая в себя восхитительную и пьянящую силу жизни и смерти.

Подставлять под шипы роз свое запястье и отдавать Старой Сибилле несколько капель крови показалось мне небольшой платой за такую красоту.

Днем я помогала колдунье собирать цветы и листья, выкапывать корешки, давить из ягод сок и составлять снадобья. Когда она принимала клиентов, я работала вместо нее в библиотеке, тщательно переписывая манускрипты заклинаний и магических формул, которые она хранила запертыми в каменном ларце. В то время Венеция считалась центром книгопечатания, и печатные прессы каждый день выплевывали книги и памфлеты на любой вкус, но содержимое старинных фолиантов, которое я медленно переписывала на пергамент, изо всех сил стараясь не наделать помарок и не посадить кляксу, отправило бы любого печатника на костер.

Закончив переписывать очередную страницу арканов, я составляла еще один тайный экземпляр для себя, который прятала под матрас и снова доставала по ночам, чтобы перечитать и выучить наизусть.

Сибилла продавала то, что я переписывала, за большие деньги колдунам и философам по всей Европе, и рукописи контрабандой провозились в сундуках с двойным дном, набитых флаконами с розовой водой и нюхательной солью, кувшинчиками с белой свинцовой пудрой и уксусными примочками для лица, кремами для удаления лобковых волос и бровей на основе гашеной извести, золотыми круглыми футлярчиками с амброй и мускусом, губной помадой из киновари и кошенили — словом, всякими женскими штучками, рыться в которых не приходило в голову ни одному таможеннику.

После полудня я складывала в корзинку приворотные зелья и лечебные мази, яды и проклятия, и разносила их по всей Венеции. Клиентами Сибиллы были почти исключительно одни женщины — проститутки, желавшие отомстить сводникам, монахини, стремящиеся избавиться от втайне зачатых младенцев, молодые женщины, мающиеся от неразделенной любви, и тучные матроны, желающие отравить молодых и красивых любовниц своих мужей.

Вскоре я уже знала все закоулки Венеции, как свои пять пальцев: ее извилистые каналы и кривые мосты, потайные площади, круглые купола и остроконечные шпили, дворцы и ночлежки, монастыри и бордели. И повсюду меня сопровождал коренастый и угрюмый слуга Сибиллы по имени Серджио, потому что по улицам Венеции женщины не ходили в одиночку, даже шлюхи.

Проходя по каменным лабиринтам с корзинкой на руке, я внимательно смотрела на ноги попадавшихся мне навстречу мужчин, неизменно высматривая знакомую обувь. Я прислушивалась к сплетням, задавала вопросы и нанимала уличных мальчишек шпионить для меня, пока не выследила — одного за другим — всех мужчин, которые насиловали мою мать. Первыми я разыскала наших прежних слуг. Сделав их восковые фигурки, я нарядила их в платья, сшитые из клочков их старой одежды, заплатив за то, чтобы ее украли из их сундуков. Я не скупясь платила и за то, чтобы для меня воровали волосы, застрявшие в зубьях их щеток, или обрезки ногтей, собранных у них под кроватями. Я прикрепляла волоски к головам восковых кукол, ногти запихивала в их тела, а потом развлекалась по вечерам, втыкая булавки им в головы, ноги и особенно в самое уязвимое местечко — между ногами. А потом я держала фигурки над пламенем свечи, пока они не таяли, обретая уродливые формы и очертания, и тогда хоронила их в саду.

Покончив с нашими слугами, я принялась за лакеев Зусто да Гриттони. После того как все они умерли или сошли с ума, я начала искать остальных мужчин, тех самых, в солдатских башмаках и долгополой сутане священника, этих грязных бродяг с грязными пятками и пожелтевшими ногтями. Я использовала все черные заклинания, которые почерпнула из книг Сибиллы: выдергивала корень петрушки из земли, одновременно выкрикивая имя моего врага, зарывала разложившееся сердце крысы в их садах, подсыпала им в кушанья землю, собранную на могиле матери, — словом, экспериментировала, чтобы узнать, какое заклятие работает быстрее всего или производит наиболее разрушительное действие. Я наблюдала за своими врагами, наслаждаясь их мучениями, смакуя их душевный надлом и неизбежную смерть.

Пока они корчились в муках, я поправилась и похорошела, а мои волосы обрели огненно-рыжее сияние и сверкающей волной ниспадали до пояса. Я начала замечать взгляды, которыми провожали меня мужчины на улицах, а иногда кто-нибудь из молодых господ в полосатых панталонах и камзолах с разрезами на рукавах даже окликал меня, умоляя наградить улыбкой, поцелуем или жаркой ночью. Но я лишь решительно качала головой и спешила прочь, радуясь тому, что за моей спиной неизменно маячит угрюмая рослая фигура Серджио.

Однажды весной, когда мне должно было исполниться пятнадцать, я спускалась по ступеням роскошного особняка на Кампо Сан-Самуэле, и вдруг навстречу мне попался один из таких повес. Он был разряжен в бархат темно-синего и серебристо-розового оттенков, одна полосатая штанина его панталон играла розово-пурпурными тонами, а другая — розово-серыми. Гульфик на них встопорщился, разводя в стороны полы его дублета.

— Ах, какая красотка! — воскликнул он и остановился, завидев меня. — Я слегка проголодался. Дай-ка я попробую тебя на вкус.

С этими словами он прижал меня к стене, одной рукой тиская мои груди, а его язык завертелся у меня во рту, как у ребенка, вылизывающего миску с вареньем. Меня охватило невыразимое отвращение. Выхватив кинжал, я воткнула кончик ему в бок.

Изрыгая ругательства, он отпрянул и схватился за живот, с испугом глядя на свои окровавленные пальцы.

— Ты едва не зарезала меня, маленькая корова.

— Только дотронься до меня еще раз, и я прокляну твой член, так что он отвалится напрочь.

— Ты испортила мой дублет. Знаешь, сколько он стоит?

— А мне какое дело? — с угрожающим видом выставив перед собой кинжал, я осторожно попятилась от него прочь.

Когда я дошла до нижней ступеньки, он вдруг выкрикнул мне вслед:

— Ведьма!

Улыбаясь, я левой рукой сделала ему «рожки», направив на него указательный палец и мизинец. Он перепугался до смерти и поспешно схватился правой рукой за свое левое яичко. Я рассмеялась и отправилась туда, где меня поджидал Серджио. Он нахмурился, глядя на меня, а я подумала, уж не исцарапал ли мне лицо этот молодой повеса своей бородкой. Опустив взгляд, я заметила, что корсаж моего платья пребывает в беспорядке, и тайком поправила его.

Через несколько дней взрывами фейерверков начался карнавал. Пиршества, гуляния и торжества следовали одно за другим. Накинув на голову капюшон, чтобы спрятать от любопытных глаз свои огненно-рыжие волосы, и надев полумаску, я сопровождала Сибиллу, когда та бродила по переполненным улицам или разъезжала в гондоле по запруженным каналам, поверхность которых искрилась отражениями пылающих факелов и шутих, разбрасывающих вокруг розовые, оранжевые, пурпурные и серебристые искры. В воздухе висел едкий запах дыма, от чего у меня щипало ноздри. Жители и гости города преисполнились лихорадочной веселости, как будто Венеция во что бы то ни стало стремилась забыть унижения последних лет, когда мы лишились своих сухопутных доминионов на западе и торговых путей на востоке. Нашим дипломатам пришлось преклонить колени перед папой, покаяться в своих грехах и смириться с ритуальной поркой бичом. Но, по крайней мере, папа не стал заставлять их надеть на шею веревку с петлей, как грозился ранее.

Сибилла говорила мне, что после разрушительной войны в денежных сундуках венецианцев бренчат лишь жалкие гроши, словно медяки в кармане у нищего, но на каналах и campi Ля-Серениссима не было заметно и следов упадка. Всюду, куда ни глянь, развевались подбитые мехом шелка и атлас, виднелись украшенные вышивкой chopines на толстой, как Библия, подошве, трепетали бархатные накидки и сверкали драгоценности. Из каждого окна, освещенного тысячами больших белых свечей, лилась музыка и слитный гул голосов, а из темных переулков долетали звуки негромкого смеха да сдерживаемые отрывистые стоны наслаждения.

Я остановилась, чтобы полюбоваться на выступление труппы акробатов на площади. Они ходили на руках, выполняли сальто назад и крутились колесом. Один из них привел в движение огненную колесницу, высоко подбрасывая горящие факелы и ловя их голыми руками. Когда я запрокинула лицо, чтобы полюбоваться пляской быстрого пламени, капюшон упал с моей головы, и какой-то мужчина, стоявший позади, воскликнул:

— Какая необыкновенная красота!

Полуобернувшись, я заметила, что молодой человек в потрепанной накидке смотрит на меня, невольно протягивая ко мне руку. Он был смуглым и загорелым, лет двадцати с небольшим, с крупными крестьянскими руками, перепачканными краской. Он бережно коснулся пряди моих волос и накрутил ее на палец.

— Смотри, Франческо, какой потрясающий цвет! Интересно, как его можно передать на холсте?

Его приятель, такой же молодой человек, только чуть повыше и постарше, окинул меня равнодушным взглядом и предложил:

— Киноварью?

— Она быстро потемнеет. К концу года она превратится в брюнетку. А я хочу, чтобы ее волосы пылали огнем с моего холста целые века!

Франческо фыркнул:

— Тициан, вечно ты хочешь невозможного!

— Разве это плохо — иметь талант и стремиться к славе? Вот ты, например, ты же не хочешь, чтобы твой младший брат загубил свой дар, ниспосланный ему самим Господом, и заработал для нас целое состояние?

Молодой художник по-прежнему крутил на пальце прядь моих волос. Я холодно сказала:

— Прошу прощения, — и дернула головой, чтобы освободиться.

Но он лишь весело улыбнулся мне и привлек к себе, потянув за волосы, как за веревочку. От него пахло землей и свежей травой, словно он валялся в саду.

— Красная и желтая охра, чтобы передать цвет твоих волос, и желток из яйца городской курицы для твоей перламутровой кожи, — сказал он. — Я готов отдать целое состояние за кошениль, чтобы запечатлеть коралл твоих губ.

И он вдруг наклонился и поцеловал меня. Губы его были мягкими и нежными. А я не могла пошевелиться — он словно околдовал меня. Я и думать забыла о своем кинжале, а лишь наслаждалась прикосновением его губ. А он привлек меня к себе, как будто боялся, что вот сейчас я упаду в обморок, и тогда он успеет меня подхватить.

Он оторвался от моих губ и улыбнулся.

— Приходи ко мне в студию. Я тебя нарисую, — прошептал он мне на ухо. — Меня зовут Тициан Вечеллио. А тебя?

В следующий миг мы осознали грозное присутствие телохранителя Сибиллы, Серджио, который угрюмо возвышался над нами.

— Ого, — пробормотал себе под нос Тициан, ласково дернул меня напоследок за волосы и растворился в толпе.

Недовольно хмурящийся брат поспешил за ним. Я смотрела ему вслед до тех пор, пока не заметила, что в тени дома стоит Сибилла и наблюдает за мной. Ее темное лицо оставалось таким же невыразительным и непроницаемым, как и всегда. Я пожала плечами, улыбнулась и подошла к ней со словами:

— Карнавал, что поделаешь! Он кружит головы всем без исключения. Наверное, все дело в масках.

Однако же весь остаток дня я пребывала в некоторой задумчивости, сознавая, как налились и потяжелели вдруг мои груди, а в жилах играет кровь. «Тициан», — повторила я про себя, жалея, что не могу расспросить о нем Сибиллу.

На следующее утро Сибилла призвала меня в гостиную. Я легко впорхнула в комнату, присела перед нею в изящном реверансе и предложила ей руку запястьем вверх, хотя и знала, что луна сейчас не полная, да и не станет она брать у меня кровь при свете дня. Это был жест подчинения и умиротворения, столь же фальшивый, как и моя улыбка.

Она лишь покачала головой, оценивающе глядя на меня.

— Не сегодня, Селена. Присядь, будь любезна. Я хочу поговорить с тобой.

В голове у меня моментально мелькнула мысль о моем тайном хранилище запрещенных рукописей. Но я постаралась отогнать ее, боясь, что Сибилла поймет, о чем я думаю. Покорно склонив голову, я опустилась на скамеечку у ее ног, разгладив юбку на коленях. По правде говоря, я боялась Сибиллу. Мне нужны были ее власть, ее состояние, ее сила, но я очень не хотела, чтобы она узнала об этом. Она бывала безжалостна, а ведь мне не исполнилось еще и пятнадцати. Несмотря на то, что я во все глаза смотрела, слушала и записывала, я лишь начала постигать азы знаний, которые она копила веками.

— Селена, ты стала женщиной. У тебя заиграла кровь.

Я закусила губу. А ведь я старалась стирать белье так, чтобы меня никто не видел. Предательство собственного тела вызывало у меня негодование и отвращение. Я не хотела становиться женщиной, во всем зависящей от милости мужчин и времени — нет, я желала оставаться целомудренной и безупречной вечно.

В глаза Сибиллы светилось понимание.

— Время остановить невозможно, Селена. Поверь, я пыталась противостоять ему изо всех сил. Крутится земля, происходит смена времен года, меняется все. Ты была ребенком, а теперь ты стала женщиной и более не можешь быть мне полезной.

Вот этого я никак не ожидала и уставилась на старую ведьму расширенными от страха и изумления глазами.

— Но… я…

— Мне нужна кровь девственницы, — сказала она.

— Но я все еще девственница.

— Надолго ли? — И левая бровь ведьмы изогнулась характерным насмешливым образом.

— Навсегда, — пылко вскричала я.

Она криво улыбнулась.

— Ты собираешься уйти в монастырь и стать монахиней?

Я растерялась.

— Нет, но…

— Тогда тебе придется расстаться с целомудрием, по своему желанию или против него.

— Я скорее умру.

— Ты предпочитаешь смерть удовольствиям плоти? А я отнюдь не считала тебя глупой, Селена. Или настолько набожной, чтобы слепо верить всему, о чем болтают епископы и папы, с ханжески-лицемерным видом призывающие усмирять плоть, тогда как в первых рядах теснятся их любовницы и незаконнорожденные ублюдки. Неужели ты не понимаешь, что секс — это священная сила природы, полная мощи и страсти, жизни и радости? Ты не сможешь стать ведьмой, если не сумеешь овладеть этой силой.

Я молчала, чувствуя, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не могла думать ни о чем, кроме стонов животной боли, вырывающихся у матери.

— Ты очень красива, Селена, и сама наверняка знаешь об этом. Но ты должна понять, что твоя красота — это и благословение, и проклятие в равной мере. Если ты сумеешь воспользоваться ею разумно, она даст тебе силу. Но это же означает, что тебе придется выбрать сферу, применительно к которой ты предпочтешь ее употребить. В этом мире у женщины есть только три пути. Ты можешь быть или монахиней, или женой, или шлюхой. Какой ты выберешь?

— Я хочу быть ведьмой, как вы.

— В таком случае ты должна стать шлюхой.

На мгновение я потеряла дар речи — на меня нахлынули болезненные воспоминания и погребли под собой.

А потом я поняла, что Сибилла права. Монахиня заперта за высокими стенами и никогда не выходит наружу. Даже если верны истории о подземных ходах, по которым к ним пробираются их любовники, факт остается фактом — они навечно связаны службой своему богу и лишены свободы и власти. А в Венеции жены ведут почти такой же затворнический образ жизни, как и монахини. Во время карнавала мужчины берут с собой любовниц поглазеть на красочное зрелище, тогда как жены остаются дома с детьми. Они выходят разве что в церковь или навещают родственников, спрятав волосы под чопорными чепчиками и отгородившись от мира броней корсетов и юбок. Нет, такая жизнь не по мне.

— Должна предупредить тебя, что без приданого твои шансы на достойное замужество крайне невысоки, — продолжала Сибилла. — Может быть, ты сумеешь завоевать какого-нибудь лавочника, который польстится на твое красивое личико в надежде, что ты привлечешь к нему новых покупателей. От тебя будут требовать тяжелой работы, и да помогут тебе небеса, когда твоя красота поблекнет.

— Но разве не то же самое относится и к шлюхам?

— Да, но есть способы сохранить красоту на долгий срок, если вся работа, которую ты делаешь, заключается в том, чтобы лежать на спине, раздвинув ноги, и позволять мужчинам изливать в тебя свое семя. По крайней мере руки твои останутся белыми, а спина — прямой. А удачливая куртизанка зарабатывает не меньше капитана и вдвое больше негоцианта.

Об этом стоило поразмыслить. Ни за что на свете я не согласилась бы вновь сделаться бедной. Но я помнила отца и мать в постели, их стоны и прерывистое дыхание. Я недовольно скривилась.

— Не хочу, чтобы мужчины распускали на мне нюни и слюнявили меня всю, с ног до головы.

Сибилла развеселилась.

— Все не так плохо. Не исключено, ты даже начнешь получать от этого удовольствие.

— Я так не думаю.

— Тогда тебе прямая дорога в монахини, потому что только так можно избежать общения с мужчинами. Жена продает свое тело с такой же обреченностью, что и любая шлюха, хотя и за иную плату.

— Я могу остаться здесь, с вами? — совершенно по-детски взмолилась я.

— Нет, если только ты не сможешь быть мне полезна. Даже если еще на какое-то время ты сохранишь свою девственность, твоя кровь потеряет свои свойства, как только у тебя начнутся месячные. Мне нужно найти новую девочку, которая только приближается к тому, чтобы стать женщиной. Серджио уже ищет ее на улицах, хотя мне представляется, что в наше время становится все труднее отыскать девственницу в Венеции. Как знать, быть может, придется обращаться в монастырь.

— А какую пользу я смогу приносить вам, если стану проституткой?

— Ты будешь приносить мне деньги, — ответила Сибилла. — Времена нынче нелегкие, а я уже стара. Мужчины больше не желают платить, чтобы вкусить моей плоти. А вот ты, напротив, свежа и сочна, как персик, и любой мужчина с радостью выложит кругленькую сумму, чтобы распробовать тебя.

— Вы станете сводницей?

Сибилла улыбнулась.

— Нет, не я. Их и без меня в Венеции больше чем достаточно. Нет, я просто позволю тебе заплатить за возможность переписывать мои секреты.

Кровь прилила к моим щекам. Я быстренько опустила глаза, сделав вид, будто не понимаю, что она имеет в виду, а сама тем временем лихорадочно размышляла над ее словами. Монахиня, жена или проститутка. Похоже, у меня и впрямь нет выбора.

Так оно и вышло. Моя девственность была продана пожилому мужчине, от жировых складок волосатого тела которого и жуткого запаха изо рта меня едва не стошнило. Однако все закончилось очень быстро, и я вручила Сибилле пухлый кошелек, притом что и себе я купила бархатное платье, жемчужное ожерелье и благовония из Аравии. Серджио все-таки отыскал Сибилле костлявую маленькую девственницу из доков, с радостью согласившуюся предоставить свое запястье и кровь ведьме в обмен на теплую постель и сытную еду каждый день. Я же превратилась в ученицу Сибиллы днем и куртизанку по ночам.

Первую я любила, а вторую ненавидела. Отличный манеж для будущей ведьмы.

 

Lazzaretto

[122]

Венеция, Италия — июль 1510 года

Чума обрушилась на Венецию летом 1510 года, подобно граду отравленных стрел.

Первой в нашем доме заболела маленькая девственница. Поначалу она пожаловалась на легкое недомогание и даже отказалась от своей миски spezzatino di manzo. Но потом лихорадка у нее усилилась, и наш повар — круглолицый и пухлый мужчина по имени Басси — послал за Сибиллой. Она взяла с собой настойку измельченной ивовой коры, пиретрума девичьего и лавандовой воды, а также собрала высушенные цветки липы и бузины, чтобы приготовить жаропонижающий чай.

— Пойдем со мной, и я покажу тебе, что нужно делать в таких случаях, — сказала она мне. — Следует быть осторожной, чтобы не дать ей слишком много настойки ивовой коры. Это может привести к расстройству желудка.

Я согласилась, хотя, честно говоря, здоровье девчонки меня совершенно не волновало. Я до сих пор не могла простить ей того, что она заменила меня в качестве источника крови для заклинаний Сибиллы против старения. Кроме того, меня больше интересовали травы, способные убивать, а не лечить (как ни странно, зачастую это бывало одно и то же растение, только в разных дозах). Однако же я понимала, что ведьма зарабатывает на жизнь не только проклятиями и колдовством, но и исцелением, и я должна научиться всему.

Девчонка Фабриция металась в жару на соломенном тюфяке. Ее раскрасневшееся лицо усеивали капели пота. Сибилла дала ей выпить немного настойки коры ивового дерева, а мне приказала приготовить липовый чай. Я уже подвесила чайник над огнем и доставала чашку из буфета, когда Сибилла вдруг сдавленным голосом произнесла:

— Селена, тебе лучше побыстрее уйти отсюда. Басси, тебе тоже.

Я резко обернулась. Сибилла откинула одеяло девчонки и приподняла подол ее ночной рубашки. Я увидела большие, красные, воспаленные нарывы у нее в паху, на безволосом треугольнике между ног.

— Что случилось? — спросила я.

— Это чума, Селена. Я хочу, чтобы ты пошла в мою комнату и собрала все, что может представлять интерес для инквизиции, и заперла это в моем каменном ларце. Если ты не совсем дура, то и свои записи спрячешь там же. Басси, ты с Серджио должен закопать ларец под компостной кучей. А теперь уходите оба, и побыстрее.

Мы повиновались. Я сложила в каменный сундучок все магические книги, все свои тайные копии, разноцветные свечи, морские раковины и камушки, волшебную палочку, кинжал и котелок, метлу из веток бузины, серебряный амулет ветки руты с начертанными на нем символами рыбы, ключа, руки, луны и цветка. Я закрыла крышку и заперла сундучок, и двое здоровяков вынесли его в сад и глубоко зарыли.

— Мы должны попытаться спрятать тело Фабриции, — заявила Сибилла, когда я вернулась на кухню и остановилась в дверях.

— Она умерла? — испуганно поинтересовалась я.

— Еще нет. Но ей осталось недолго. Если чумной доктор узнает, что у нас в доме чума, нас поместят на карантин, а все, что мне принадлежит, сожгут на площади. А если мы все сделаем тихо, то сможем заработать целое состояние.

— Магическое исцеление? — догадалась я.

Сибилла кивнула.

— Когда чума приходила в Венецию в прошлый раз, Совет Десяти издал указ, ограничивающий передвижение аптекарей и фармацевтов ста шагами от места их жительства. Город буквально кишел ими. Они роились повсюду, как черви на трупе дохлой собаки. Но мне понадобятся лягушки, причем чем больше, тем лучше. А потом я приготовлю свой особый венецианский мед… — Она вдруг умолкла на полуслове и поднесла руку ко лбу.

— Что случилось?

— Ничего. Со мной все в порядке. Здесь душно. — Воцарилось долгое тревожное молчание, а потом Сибилла вдруг села, словно ноги отказались служить ей. — Я пила ее кровь три ночи тому, когда луна была полной. Неужели я…

Я не могла говорить. Я боялась Сибиллу, но и благоговела перед нею.

— Принеси мне перо и пергамент. — Впервые на моей памяти, подавленная и угнетенная страхом, с морщинами, глубоко прорезавшимися вокруг запавшего рта, Сибилла выглядела настоящей древней старухой. Я молча повиновалась. Сибилла составила завещание, в котором отписала мне дом, сад и все свое движимое имущество.

— Колдовские знания у ведьм передаются от матери к дочери. У тебя нет матери, а у меня нет дочери. Так что будем считать, что мы с тобой вовремя нашли друг друга.

Фабриция умерла перед рассветом. Сибилла завернула ее тело в простыню, и двое мужчин перенесли его в гондолу.

— Сбросьте ее в канал или лагуну где-нибудь подальше отсюда, — распорядилась ведьма. — Будьте осторожны.

Шли часы, а мужчины все не возвращались. Над городом плыл заунывный колокольный звон, и нескольку раз где-то поблизости раздавались плач и стенания, а однажды до нас донеслось жалобное мяуканье кошки. А мы с Сибиллой были заняты тем, что прятали свои драгоценности и самые ценные вещи. Вскоре, однако, ведьма настолько ослабела, что уже не могла стоять на ногах и прилегла, дрожа от озноба. Мне не хотелось ухаживать за нею, но выходить на улицу мне хотелось еще меньше. Там теперь непрерывно звучали плач и крики. Все случилось очень быстро. Только вчера Басси вернулся с рынка и сообщил, что в городе ходят упорные слухи о том, что чума вернулась вновь. Сибилла сказала мне, чтобы утром я не разносила посылки и не ходила в бордель, а осталась дома. Я с радостью согласилась, потому что жара стояла просто невероятная, и я с удовольствием предвкушала вечер в своей спальне, который собиралась провести за книгами. И вот костлявая девственница мертва, а Сибилла заболела. Как такое могло произойти? Неужели у нее нет заклинаний, способных отогнать чуму?

— Дай мне воды… — прохрипела Сибилла. Я подала ей чашку, но при этом старательно закрывала нос и рот рукавом. — Помоги мне…

Она попыталась сесть. Мне не хотелось прикасаться к ней. Странные черные пятна обезобразили ее лицо, и я заметила багровую опухоль у нее на шее, под самым ухом. Я поднесла чашку к ее губам, и она сделала маленький глоток, а потом закашлялась. Я попятилась, старательно отворачивая лицо.

— Дягиль в вине… и пожуй зубок чеснока, — прохрипела она, когда приступ кашля прекратился. — Они еще не вернулись?

Я покачала головой и отступила на шаг. Она тяжело вздохнула и легла. Я же вышла в сад на жаркий солнечный свет и стала мять в руках травы, вдыхая их аромат. Отовсюду доносился звон колоколов. Мне было очень страшно, и я заплакала. Мне не хотелось умирать.

Солнце стояло в зените, когда кто-то забарабанил в нашу входную дверь. Служанки разбежались еще ночью, так что в доме оставались лишь я да умирающая ведьма. Пришлось идти открывать, что я и сделала с большой неохотой.

Снаружи стоял чумной доктор. Он стучал в дверь концом длинного кривого посоха. На нем был черный, пропитанный парафином халат, ниспадавший на высокие кожаные сапоги, широкополая шляпа и белая маска с длинным кривым носом-клювом. Вместо глаз у него на солнце сверкали стекляшки. За его спиной маячили двое грязных типов, прикрывавшие лица какими-то тряпками. Они волокли тележку, на которой были свалены трупы, и над ними с жужжанием вились мухи. Тела были обнажены, и жуткая груда являла собой отвратительное нагромождение торчащих рук, ног, спин и ягодиц. На самом верху лежал мужчина с огромным животом. Пока я в растерянности смотрела на него, он вдруг застонал и попытался приподнять голову, и один из труповозов отшвырнул его обратно ударом дубинки.

Толстяком был Басси, наш повар. Я не могла оторвать от него глаз, машинально подмечая распухшие бубоны на шее, в паху и под мышками, и темные пятна, похожие на синяки, усеивающие его огромный вздувшийся живот.

— В вашем доме чума, — глухо прозвучал из-под маски голос доктора. — Вытаскивайте сюда своих мертвецов.

— Здесь нет никакой чумы. Ступайте прочь!

— У двоих ваших слуг обнаружены ее симптомы. Все белье и одежда должны быть сожжены, а дом — заколочен. Вас и всех остальных, кто живет здесь, отвезут на Лазаретто, остров, где вы проведете сорок дней и сорок ночей. Если вы останетесь живы, вам будет дозволено вернуться в Венецию.

— Вот только возвращаются очень немногие, — злорадно оскалился один из труповозов.

Я попыталась остановить его, но доктор оттолкнул меня в сторону и вошел в дом. Санитары последовали за ним, срывая со стен бесценные гобелены и занавески, сваливая в общую кучу подушки и постельное белье и выбрасывая их на улицу. Я плакала, глядя на свои новые бархатные платья и батистовые ночные сорочки, вылетавшие в окно. А потом доктор обнаружил Сибиллу, стонавшую и метавшуюся в жару в своей постели. Резким окриком он подозвал к себе санитаров, и они снесли старуху вниз.

— Это не чума, — взмолилась я. — У нее обычная лихорадка. Завтра ей станет лучше.

Доктор не удостоил меня ответа. Лицо его под маской оставалось совершенно невозмутимым, пока он смотрел, как санитары поджигают наше постельное белье и одежду. Задыхаясь, я вбежала обратно в дом и схватила сумочку Сибиллы, ее шаль и буханку хлеба из кухни. На большее у меня уже не было времени — санитары вошли вслед за мной, готовясь увести меня силой. Сибиллу швырнули на груду трупов рядом с ее стонущим поваром Басси, а нашу входную дверь крест-накрест заколотили досками. Я побрела, спотыкаясь и плача, вслед за тележкой, которую труповозы тащили по узким улочкам и арочным мостам в сторону лагуны. Все дома и гостиницы были заперты, витрины всех магазинов наглухо закрыты ставнями. На всех площадях чадили костры, и воздух стал оранжевым от дыма. Санитары то и дело звонили в колокольчик, крича:

— Corpi morti, corpi morti!

Из каждой узкой calle доносился один и тот же крик, и его подхватывал звон бесчисленных колокольчиков.

На площади Сан-Марко пылал огромный костер. Среди тканей и торговых товаров я заметила тушки освежеванных кошек и собак, насаженных на палки. Повсюду в небо вздымались клубы черного дыма, и в воздухе стоял тошнотворный запах горелой плоти. Трупы лежали штабелями. Жители, преклонив колена и заламывая руки, взывали к небесам. Священник в черной сутане неразборчиво бормотал молитву.

Часы на башне Torre dell'Orologio начали отбивать время.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять.

Десять.

Одиннадцать.

Двенадцать.

Каждый удар приближал очередной миг моей жизни, и с каждым же ударом он навсегда уходил в прошлое. Мне казалось, что я падаю в черную бездонную пропасть безумия и отчаяния. Дым душил меня. Мне нечем было дышать. В ушах шумела кровь.

Из оранжевой пелены неуверенной походкой вывалился какой-то молодой человек. Его богатый бархатный камзол был местами порван и пребывал в беспорядке, на привлекательном лице слезы прочертили грязные дорожки. Он увидел меня, и глаза его расширились в узнавании.

— Ты! Это ты во всем виновата! Ты прокляла меня. Ведьма! Шлюха!

Молодой человек набросился на меня и сбил с ног, а потом ударил в лицо с такой силой, что из носа у меня брызнула кровь. Я ощутила на языке ее странный металлический привкус. Он ударил меня снова и выбил мне зуб.

Никто не спешил прийти мне на помощь. Он мог сесть на меня верхом и превратить мое лицо в кровавую бесформенную кашу, если бы Сибилла каким-то чудом не нашла в себе сил соскользнуть с тележки, упав на колени рядом с нею. С трудом выпрямившись, она, спотыкаясь, заковыляла ко мне на полусогнутых ногах, выставив руки перед собой. С развевающимися седыми космами, искаженным от боли лицом и расширенными от лихорадки зрачками она выглядела в точности как злая колдунья из сказки.

Молодой вельможа застонал от ужаса и отшатнулся от меня. Сибилла вытянула к нему руку, сложив пальцы в знаке дьявольских рожек, и нараспев произнесла несколько слов на незнакомом языке. Молодой человек в ужасе бросился бежать через площадь, налетел на кучу трупов, споткнулся и едва не упал. Я с трудом встала на ноги и подбежала к Сибилле, едва успев подхватить ее на руки. Вокруг собирались люди и тыкали в нас пальцами.

— Это же Старая Сибилла, — выкрикнул кто-то. — И ее ученица с нею.

— Он сказал, что она прокляла нас.

— Разносчица чумы!

— Дьяволица!

Я обняла старуху за талию, поддерживая ее и, следуя повелительному жесту доктора, потащила ее в сторону доков. Когда мы, пошатываясь, проходили мимо, он отпрянул и перекрестился. Ноги отказывались держать Сибиллу, и лишь моя рука не давала ей упасть. В толпе раздался гневный ропот.

Нас посадили в маленькую лодку, привязанную длинным тросом к еще одной, чуть побольше, в которой ожидал мужчина в накидке с капюшоном. Чумной доктор наклонился и что-то прошептал ему на ухо, и тот повернул в нашу сторону жуткую маску с белым клювом, на которой слепо блеснули стекла для глаз. Я заметила, как рука его крепче стиснула длинное весло. Его ногти были черными, грязными и потрескавшимися. Он быстро перекрестился и плюнул на нас.

Басси и остальные трупы с тележки свалили на баржу. Я с содроганием смотрела, как санитары забрасывают на груду тел последних несчастных. Вскоре тело Басси было полностью погребено под ними. В нашу лодку сели еще несколько человек — заплаканная женщина с хнычущим ребенком, изможденный молодой человек и старик в ночном халате и с босыми ногами. Они явно видели, как Сибилла прокляла молодого вельможу, потому что испуганно сгрудились на другом конце лодки, избегая даже смотреть на нас.

А потом гребец в накидке с капюшоном налег на весла и повез нас через лагуну, таща на буксире еще одну, совсем маленькую лодочку, вслед за нашей. Сибилла хрипло закашлялась. Я накинула шаль ей на плечи и пожалела о том, что не захватила чего-нибудь попить. От висящего в воздухе дыма щипало глаза. Вода не сверкала и не искрилась, как обычно, а тяжело вздымалась вверх и вниз, тусклая и безжизненная, как чешуя снулой рыбы, и лишь изредка в ней вспыхивали зловещие багровые отблески. Я стала смотреть вперед.

Мы прошли мимо низкого острова с болотистыми берегами. У причала стояли на мертвом якоре старинные черные галеоны, и их мачты жалобно поскрипывали на приливной волне. На палубах толпились люди, с мольбой протягивая к нам руки и взывая надтреснутыми голосами. На сухих пятачках посреди болот громоздились штабеля трупов; одни были обнаженными, другие — завернутыми в лохмотья. Неподалеку мужчины рыли могилы.

Наша лодка протащилась мимо, направляясь к еще одному болотистому острову, Isola del Lazzaretto Nuovo. Расположенный в самом устье лагуны, он был местом, где причаливали корабли и выгружали специи и шелка, чтобы их обработали курящимися травами перед тем, как открыть им доступ в Венецию. Я уже слышала о нем раньше. Очевидно, ныне его превратили в карантин для тех, у кого подозревали чуму.

Нас высадили на берегу. Сибилла тяжело опиралась на мою руку. Навстречу нам вышел мужчина в кожаном халате и кожаных же штанах, с платком, который закрывал нижнюю часть его лица. Мы стали пробираться между открытых могил, в которых сотнями лежали трупы. Я увидела, как в глазнице одного из них копошатся личинки, а другой сидел прямо, раскинув в стороны окоченевшие руки, и со злобной ухмылкой смотрел на меня. От жуткой вони меня едва не стошнило. Я вздохнула с облегчением, когда мы наконец подошли к длинному зданию в центре острова. Изящные арочные проемы, протянувшиеся вдоль одной стороны, вели в обширное и прохладное пространство внутри.

Впрочем, там оказалось хуже, чем снаружи. На полу валялись соломенные тюфяки, на которых располагались иногда по четыре человека кряду. Другие лежали прямо на голом каменном полу или сидели, привалившись к стене и уронив голову на грудь. В воздухе висели звуки рвоты, кашля и стонов. Запах же оказался невыносимым.

Мужчины в масках чумных докторов расхаживали между рядами с кадилами в руках, курившимися лечебными травами. Они редко прикасались к больным, предпочитая тыкать и переворачивать их своими длинными палками. Один из врачей неподалеку от меня проткнул острием несколько волдырей, которые усеивали тело молодой женщины. Оттуда потекла вонючая черная жидкость.

— Ей самое место на Старом Лазаретто, — сказал он, обращаясь к коллеге. — Те, кто попадает сюда без чумы, скоро заразятся ею здесь.

— На Старом Лазаретто не осталось свободных мест. Люди не успевают умирать, как им на смену прибывают новые больные, — отозвался тот. — Такими темпами скоро вымрет не меньше половины Венеции.

Я вспомнила душную и грязную комнатку, в которой умерла моя мать, и то, как я потребовала воду для мытья, и как давила тараканов и клопов обратной стороной половой щетки. А здесь не было ни горячей воды, ни половой щетки. Тогда я поклялась, что больше никогда не буду так жить, но Лазаретто оказался намного хуже.

— Это же сущий ад, — прошептала я.

— Это не ад, — сухо поправил меня доктор, — а чистилище.

— Неужели здесь нет свободной кровати, чтобы я могла уложить ее? И лекарств, и еды? — Умоляющим жестом я протянула к нему руки.

— У вас есть деньги?

— Немного.

— Найдите еврея. Он продаст вам тюфяк и что-нибудь поесть.

И я стала высматривать ярко-желтый шарф, который полагалось носить всем евреям, после чего заплатила возмутительную сумму за вонючий, кишащий клопами тюфяк и чашку жидкого супа.

Сибилла промучилась всю ночь. Она кашляла так, что я боялась, что она выкашляет все внутренности. Когда небо начало светлеть, изо рта у нее хлынула черная кровь. Я заметалась, ища помощи. Но всем вокруг было так же плохо. В конце концов мне удалось разыскать деревянную хижину, из импровизированной трубы которой валил дым. Перед хижиной стоял какой-то мужчина, опираясь на лопату. Стоило ему заметить, что я бегу к нему, как он поднес ладонь к лицу, закрывая нос и рот.

— Помогите мне, пожалуйста… Она умирает.

— А ведь я тебя знаю. Ты — ведьма. Грязные ведьмы и вонючие евреи, это вы навлекли на нас гнев Господень.

Он перекрестился, и я заметила, что ногти и у него гнилые и черные. Мужчина вошел в хижину и захлопнул дверь перед самым моим носом.

Я вернулась обратно к Сибилле и села рядом, положив ее голову себе на колени, гладя ее по седой голове, пока она не перестала хрипеть и кашлять. Вскоре пришли санитары, выкрикивая сквозь свои маски в форме клюва:

— Corpi morti! Corpi morti!

Одним из них оказался и человек, который плюнул мне под ноги. Я узнала его по почерневшим ногтям. Он со своим напарником взяли Сибиллу за руки и за ноги и забросили на тележку. А потом мужчина достал из тележки половинку кирпича, раздвинул Сибилле челюсти и с силой сунул его ей в рот. Я громко запротестовала.

— Она — ведьма, — сказал он. — Она прогрызет путь наверх из-под савана, если мы не заклиним ей челюсти.

— Она умерла, — всхлипнула я.

— Пожиратели саванов питаются плотью мертвых, а потом поднимаются из-под земли, чтобы заразить всех нас. Если мы не зажмем ей челюсти сейчас, нам придется выкапывать ее позже и сжигать сердце и печень. А у нас и так хватает здесь работы с рытьем могил, чтобы еще возиться с их раскапыванием потом.

Его напарник так близко наклонился ко мне, что гнилостный запах у него изо рта заставил меня отпрянуть.

— Даже отсюда слышно, как пожиратели саванов прогрызают себе путь наверх. Сначала они выбираются из-под савана, потом отгрызают себе пальцы, а дальше принимаются за тела других умерших. Слышишь, как они урчат и чавкают прямо у нас под ногами?

— В конце концов они выберутся наружу, а потом начнут искать живую плоть, — добавил мужчина с черными ногтями.

Его напарник склонился еще ниже и погладил меня по талии.

— Не волнуйся, bella. Если тебе страшно, можешь привалиться мне под бочок. Со мной ты будешь в безопасности.

— Не прикасайся ко мне, — я оттолкнула его.

Он захохотал, и они вдвоем потащили тележку прочь, к пакгаузу, то и дело останавливаясь, чтобы подобрать других мертвецов, а я стояла и смотрела им вслед, сжав кулаки. Мне хотелось выть и кричать от ярости. Будь у меня в руке меч, я бы непременно зарубила обоих, испытав неземное удовольствие при виде их алой крови. И только тогда я поняла, что полюбила Сибиллу. Она и впрямь стала для меня второй матерью.

Я спустилась на берег и зашла в воду, а потом принялась смывать с себя ощущение этого зловонного места, до крови растирая кожу песком. Я терла, терла, терла себя и плакала, и, плача, думала о том, что сделаю с этим человеком с гнилыми ногтями. Я прокляну его так, что у него отвалятся вообще все пальцы на руках и ногах. Я наполню его сны кошмарами. Я подниму Сибиллу из ямы с трупами умерших от чумы и отправлю за ним, пока он не выдавит себе глаза и не оторвет собственные уши.

А потом я сяду за книги колдуньи и прочту их все, до последнего слова, но обязательно найду заклинание, которое не даст мне состариться и умереть.

 

Не прикасайся ко мне

Венеция, Италия — март 1512 года

Я уже в достаточной мере овладела чародейством и колдовством, умела привораживать и отворачивать, знала, как очаровывать и лишать сил.

Но скука оставалась единственным, с чем я не могла справиться. Ни один из тех мужчин, что вечерами увивались вокруг моего бархатного шезлонга, не пробуждал во мне ни малейшего интереса.

Так продолжалось до тех пор, пока я вновь не встретила того молодого художника, который давным-давно поцеловал меня на карнавале. Однажды весенним вечером он появился в борделе, спустя почти два года после смерти Сибиллы. Он перешагнул порог, потрепанный более обыкновенного, с перепачканными краской руками и растрепанной кудрявой шевелюрой.

— Смотрите, это же Тициан Вечеллио, — провозгласил какой-то толстый купец. — Должно быть, он вернулся из Падуи.

— Он, наверное, ищет новую натурщицу, — подхватил другой мужчина. — Ни одна порядочная женщина не позволит ему нарисовать себя.

Я встала и, улыбаясь, пошла к нему навстречу. Он увидел меня в толпе и поспешно двинулся в мою сторону.

— Это вы, моя рыжеволосая красотка с карнавала. — Но тут по лицу его мелькнула тень. — А я и не знал, что вы…

— Я еще не была ею, когда впервые встретила вас. — По какой-то причине мне показалось важным, чтобы он знал об этом.

— Да уж, тогда вы находились под надежной охраной, — отозвался он с летящей кривой улыбкой. — Что же случилось?

— Чума.

Он посмотрел мне в глаза.

— Мне очень жаль. Я тоже потерял друзей во время чумы.

— В Венеции немного найдется людей, которые избежали этой участи. — Я жестом показала слуге принести еще вина, после чего отсалютовала собеседнику кубком. — За жизнь.

— И за красоту.

Лицо его было серьезным. Я пресытилась комплиментами, но его слова доставили мне удовольствие, и я улыбнулась. Он взял прядь моих волос и принялся накручивать ее на палец.

— Это — цвет огня, страсти, самой жизни. Это — цвет, который согревает душу.

Сердце мое забилось быстрее, к щекам прилила кровь, а внизу живота разлилось приятное тепло. Я хотела, чтобы он поцеловал меня — я, Селена Леонелли, которая ненавидит, когда ее целуют. Я позволяла клиентам лобзать мое тело, но никогда, никогда не разрешала им коснуться моих губ. Собственные желания ошеломили меня.

— Вы можете постоять совершенно неподвижно? — вдруг спросил он.

И вновь его слова поразили меня. Я вспомнила, как часто мне приходилось застывать, подобно статуе, пока меня осматривали будущие клиенты. Другие девушки флиртовали, хихикали и вертели бедрами. Но всегда и неизменно находился кто-либо, кто хотел меня.

Я кивнула.

— Вы позволите мне нарисовать вас? Но я не смогу заплатить вам много.

Я подумала о тех великих картинах, которые видела в церквях и салонах Венеции. Женщины, изображенные на них, вошли в бессмертие, и их красота оказалась неподвластна червям и личинкам.

— Да, — ответила я. — Когда?

* * *

— Мне нужно, чтобы вы встали на колени вот здесь, — сказал Тициан, подталкивая меня к подушечке на полу. Прикосновение его ладони обожгло меня сквозь тонкую ткань сорочки. — Теперь наклонитесь вперед, вот так.

Я повиновалась, опершись одной рукой об пол и глядя на него.

— Обопритесь одной рукой вот об этот горшок.

Он передал мне небольшой круглый кувшинчик с крышкой. Когда я перенесла на него вес своего тела, край его больно впился мне в ладонь.

— Я рисовал дочь своего соседа, но она не могла долго позировать мне в одном положении и начинала плакать, — сообщил он. — А мне только того и было нужно. Моя Мария как раз и должна была плакать и пребывать в отчаянии, но потом преображалась, став свидетельницей воскрешения мужчины, которого любила. Так что ее слезы пришлись мне очень кстати. Я уже буквально видел, какой должна быть картина. Но потом, когда я позволил ей уйти домой, ее мать сказала, что она более не может приходить ко мне, и что я жестоко обращался с нею. Жестоко! Неужели она не понимает, что я пытался создать шедевр?

— Так вы хотите, чтобы я заплакала?

Мысль об этом не внушала мне особого энтузиазма. Я не плакала с тех самых пор, как умерла Сибилла, и твердо решила, что больше никогда не стану этого делать. Слезы подрывают душевные и физические силы точно так же, как море разрушает замок из песка.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня и поняли, что ваш возлюбленный, оказывается, вовсе не умер, а по-прежнему жив, — сказал он.

Я вспомнила, как выглядела мать, когда к нам в палаццо пришел отец, как она босиком побежала по коридору и бросилась ему в объятия. Я простерла одну руку к Тициану.

— Да, — вскричал Тициан и склонился надо мной, схватив меня за руку. — Именно так! Не шевелитесь.

Он поспешил к мольберту и обмакнул кисть в краску. Он бросил взгляд на холст, затем посмотрел на меня и вновь перенес все внимание на холст. Очень скоро у меня заныла спина, колени заломило от боли, но я не шевелилась. Устремив взгляд в потолок, я старалась как можно точнее передать выражение лица матери, озаренное радостью. Ужас последующих событий заставил меня забыть, какой она выглядела тогда и как сильно любила моего отца.

— Когда пришла чума, я много думал о смерти, — вдруг негромко заговорил Тициан, касаясь холста кистью, испачканной красной краской. — Умер мой друг Зорзи. На самом деле, его звали Джорджоне Барбарелли. Он был великим художником. Почти таким же великим, как я. — Он одарил меня озорной улыбкой. — Я решил нарисовать сцену, которая произошла перед самым Вознесением, тот момент, когда Мария Магдалина видит, как Спаситель восстает с креста, и осознает дар его самопожертвования, понимая, что обязательно наступит такой день, когда и мы последуем за ним и испытаем собственное воскресение.

Плечи у меня поникли. Я-то думала, что почувствовала в нем необузданность и порывистость, стремление к свободе, не уступавшее моему собственному. А он, стоя передо мной, изрекал унылые банальности, которые я так часто слышала с церковного амвона. Но тут Тициан снова удивил меня.

— Я хочу показать, что Мария любит Иисуса, как женщина может любить мужчину, со всей силой ее страстной натуры, и как он тянется и стремится к ней. Он хочет дотронуться до нее, хочет ощутить прикосновение ее плоти к своей, но не может позволить себе этого. Для него настало время отказаться от всех этих страстей и желаний. Но она так красива, и так сильно любит его, что мысль о том, чтобы причинить ей боль, для него невыносима. И поэтому он говорит ей: «Не прикасайся ко мне», — но это в равной мере и мольба, и приказание.

Он произнес эти слова почти шепотом, так что я едва расслышала его. Я машинально повернулась к нему, чтобы лучше видеть его лицо. Он почувствовал мой взгляд и поднял на меня глаза.

— Не шевелитесь.

Я улыбнулась ему.

Он невольно улыбнулся в ответ.

— Чему вы улыбаетесь?

— Не знаю. Простите меня. Мне ведь полагается плакать, не так ли?

— Ваша улыбка нравится мне больше слез.

— Я могу встать? Я не привыкла столько времени проводить на коленях. — В моих словах прозвучал явный намек, но Тициан лишь вздохнул и с тоской посмотрел на холст.

Но ответ его прозвучал достаточно вежливо.

— Конечно. Встаньте, походите немного. Похоже, я сумел передать самое главное.

Я со стоном распрямила затекшую спину, а потом попыталась выпрямиться, но колени отозвались такой болью, что я покачнулась и едва не упала. Тициан бросился ко мне и предложил свою руку. Она оказалась такой большой и широкой, что моя собственная ладонь утонула в ней. Он без усилий подхватил меня и поддерживал до тех пор, пока я не ощутила, что могу стоять самостоятельно. Тогда он вновь вернулся к картине и стал рассматривать ее, недовольно хмурясь. Я прошлась по комнате, разглядывая стоявшие вдоль стен полотна, испытывая некоторую растерянность и неудобство. Любой мужчина на его месте попытался бы поцеловать меня или отпустил бы сомнительный комплимент насчет того, что еще могла я бы сделать, стоя на коленях, но Тициан, похоже, был озабочен только своим творчеством.

— А можно и мне взглянуть? — попросила я.

— Наверное, да. Но рисунок еще сырой. Фигура Марии получилась достаточно хорошо и, полагаю, мне удалось передать некоторые ваши чувства, а вот все остальное безнадежно.

Я встала рядом с ним и посмотрела на холст.

— Мне нравится пейзаж.

— Я попытался изобразить окрестности моей родной деревни, Пиеве ди Кадоре. Это неподалеку от Беллуно. Местность там постепенно понижается, теряясь в голубой дымке вдали, и кажется, что можно заглянуть за край земли.

— Вы выросли в деревне? А сад у вас был?

— Нашим садом была вся долина. Таких цветов вы больше не найдете нигде. Когда мне исполнилось десять, я нарисовал на стенах виллы Каза Сампиери Мадонну с младенцем и маленьким ангелочком, используя вместо красок сок, который выдавливал из полевых цветов и ягод. Моя семья была настолько поражена этим, что отправила меня сюда, в Венецию, где я стал учеником Зуккато, который создавал мозаики. Но прошло совсем немного времени, и я понял, что хочу рисовать красками, а потом мне удалось уговорить братьев Беллини взять меня к себе и обучить этому искусству.

Он нахмурился, глядя на картину.

— Но мне хочется превзойти их и стать величайшим художником современности. Но почему-то на холсте у меня пока не получается то, что я вижу в голове. Что-то не так. Равновесие. Баланс. Или форма.

— А почему Иисус в шляпе? — поинтересовалась я.

Тициан с удивлением посмотрел на меня.

— Но это же шляпа садовника. Когда Мария впервые увидела его в Гефсиманском саду, то приняла его за садовника. Видите, у него еще и мотыга имеется.

— Я вижу лишь, что он мог взять мотыгу, чтобы опереться на нее, если у него заныла спина, а все тело затекло так, как у меня, когда я попыталась выпрямиться в первый раз. Но все же, почему именно шляпа?

— Действительно, почему? — пробормотал он себе под нос и приложил палец к голове Иисуса, убирая шляпу, а потом отнял его.

Я же рассматривала собственное изображение. Мое присутствие на картине было почти незаметным, а фигуру мою скрывали развевающиеся белые рукава. На мой взгляд, одинокое дерево, торчавшее в верхней части рисунка, приковывало к себе намного больше внимания, чем моя фигура, скорчившаяся под ним. Кроме того, Иисус, вместо того чтобы быть искушенным красотой, казалось, стремится бежать от нее. Недолго думая, я выразила свои сомнения вслух, стараясь скрыть досаду под маской дружеского подшучивания.

Тициан же по-прежнему не сводил глаз с картины.

— Не могли бы вы еще раз встать на колени, как прежде?

Я выполнила его просьбу, расправив вокруг себя складки своей красной юбки. Откинув назад голову и опершись рукой на кувшин, острый край которого сразу же врезался мне в ладонь, я вновь устремила взгляд в потолок. Тициан позвал одного из своих учеников, занимавшегося смешиванием красок в дальнем конце студии, и приказал ему подойти и встать рядом со мной, оставив на себе из одежды лишь клочок простыни, повязанный вокруг чресел. Ученик был очень молод, старше меня всего на год или около того. Он покраснел, завидев меня стоящей на коленях у его ног, и, несомненно, попытался заглянуть мне в вырез платья.

— Да, — прошептал Тициан и яростно заработал кистью. Иногда он отбрасывал ее в сторону и наносил краску пальцами.

Его ученик замер на месте, держа руку перед собой, словно пытаясь прикрыть эрекцию.

Очень скоро мои колени запротестовали вновь. Боль от поясницы медленно ползла вверх, к неловко развернутым плечам, но я не шевелилась и не жаловалась. Я как будто вступила в молчаливый поединок с Тицианом. «Обрати на меня внимание. Обрати внимание, что мне больно. Посмотри, снаружи уже стемнело, а я провела здесь уже много часов, а ты даже не предложил мне выпить», — повторяла я мысленно.

Наконец его ученик не выдержал и издал сдавленный стон.

— Я… Мне нужно… — пробормотал он и бросился к двери.

— Бедный мальчик. Вам тоже показалось, что ему нужно оправиться? Должно быть, он терпел, сколько мог.

Тициан поднял голову и посмотрел на меня, словно удивляясь тому, что я все еще здесь.

— Неужели прошло столько времени?

— Очень много, — уверила я его. — Будет ли мне позволено разогнуть спину? Хотя я совсем не уверена, что у меня это получится.

Он поднял меня на ноги.

— Прошу прощения. Смотрите, уже стемнело. А я и понятия не имел, что уже так поздно. Что ж вы меня не предупредили?

— И прервать гения за работой? Я не посмела.

— Вам следовало сказать мне об этом раньше и напомнить, который час.

— Мне показалось, что вы с головой ушли в работу. И я не хотела разрушить вашу сосредоточенность.

Помимо воли голос мой ощутимо смягчился. От прикосновения его широких ладоней по жилам у меня пробежала легкая дрожь возбуждения, что в сочетании с исходившим от него запахом земли и уличной свежести погасило охватившее меня раздражение.

— Благодарю вас, — церемонно произнес он. — И не только за то, что вы проявили такое долготерпение. Пойдемте взглянем на картину.

На сей раз я стояла и смотрела на нее в немом изумлении. Изменения были незначительными, но каким-то образом ощущение от увиденного стало совершенно другим. Алая россыпь моих юбок свидетельствовала о том, что я бросилась на колени, обуреваемая сильными чувствами. Ослепительный взрыв цвета неодолимо притягивал взор ко мне. Волосы мои пребывали в беспорядке, словно я только что встала с постели после бессонной и беспокойной ночи. И теперь Иисус склонился надо мной, словно сгорая от желания коснуться меня, схватить за руку и прижать к своей обнаженной груди. Но вместо этого он лишь плотнее запахнул полы своей накидки, боясь, что легчайшее прикосновение моих пальцев лишит его мужества. Шляпа исчезла, а лицо, с нежностью смотревшее на меня, принадлежало Тициану.

 

Земная любовь

Венеция, Италия — 1512–1516 годы

Тициан даже не пытался соблазнить меня, несмотря на то, что близилась осень и он нарисовал меня уже во второй раз. А я не могла понять, в чем дело, хотя невооруженным глазом было видно, что он желает меня. Иногда он смотрел на меня столь пылко и чувственно, что я ощущала жар внизу живота. Но как бы я ни искушала его — задевала бедром, наклонялась вперед так, что грудь едва не вываливалась из корсета, — он лишь хмурился и отводил взор. Он хотел меня, но не прикасался ко мне.

Вместо этого он лишь разминал пальцами краски на своей палитре, а потом ласкал ими мой нарисованный образ на холсте. Он хотел передать, как я собираю и подвязываю распущенные волосы, словно только что встала из постели своего возлюбленного. Я целыми днями позировала ему со сползшей с плеча бретелькой сорочки, делая вид, будто упорно не замечаю горящего взгляда, каким он пожирал мои обнаженные руки и шею. Он не позволял мне увидеть картину вплоть до самого последнего дня, когда наносил последние мазки кистью, тонкой, как кончики моих локонов. Я потребовала, чтобы он показал мне, что у него получилось. Он отказался. Я пригрозила, что никогда более не стану позировать ему. С большой неохотой он отступил в сторону, давая мне взглянуть на полотно.

Я выглядела мечтательно-пресыщенной и удовлетворенной. Кожа моя светилась в теплом пламени свечей, а грива распущенных волнистых волос сверкала и переливалась искорками, как только что начищенная бронза. Ярко-синяя накидка, небрежно брошенная на пол в нижнем углу портрета, лишь отчетливее оттеняла мою фигуру. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять: на портрете я не одна. В тени позади меня, почти невидимый, стоял мужчина. Это был сам Тициан. Он с вожделением смотрел на меня, словно жалея о том, что не может склониться и запечатлеть поцелуй на моем обнаженном плече. В зеркале за моей спиной виднелось мое нечеткое отражение, и луч света изгибался над моей головой, словно нимб святой.

Я замерла перед холстом, охваченная совершенно несвойственным мне смиренномудрием. Мне неоднократно приходилось видеть собственное отражение в зеркале, и я прекрасно знала, что красива. Но, только глядя на картину Тициана, я вдруг до конца поняла, что имела в виду Сибилла, говоря, что красота — это и дар, и проклятие.

Я подняла на него глаза.

— Там, на картине, вы выглядите так, будто хотите меня. — В моем голосе не было укора; в нем слышалось лишь желание понять.

— Да. — Тициан хрипло откашлялся. — Я хочу вас. И очень сильно.

— Тогда почему вы не приглашаете меня в постель? Вы же должны знать, что можете это сделать.

— Я не привык платить за любовь. Мужчина и женщина должны свободно дарить ее друг другу. — Он отвернулся, и его смуглые щеки заалели. — Кроме того, я не могу позволить себе такой роскоши.

— Подарите мне эту картину, и вы получите меня даром, — сказала я.

Тициан метнул на меня быстрый взгляд.

— Она так понравилась вам?

Я кивнула.

Он нахмурился.

— Но она нужна мне самому. Я должен зарабатывать на жизнь, если хочу и дальше рисовать, а это — моя лучшая работа на данный момент.

— Разве вы не можете сделать копию? Лично для меня? Я повешу ее в своих покоях, где ее никто не увидит, кроме меня.

Я подалась к нему, чтобы он увидел белые полушария груди и ощутил теплый запах моего тела, которое сегодня утром я надушила жасмином и розой с одной-единственной целью — возбудить его. Я не могла объяснить даже себе самой, почему мне хотелось, чтобы он возжелал меня, когда мне уже до чертиков надоело быть желанной. И дело не только в том, что он не делал попытки овладеть мною. Причины были намного сложнее. Пожалуй, я понимала, что он — единственный мужчина, способный по-настоящему обессмертить меня, запечатлев во всей красе на холсте.

— Я могу написать еще одну картину, — медленно протянул он.

— Значит, мы договорились?

Я терялась в догадках, почему он не смотрит на меня, не говоря уже о том, чтобы сжать в объятиях и прижаться губами к моим губам. Воздух между нами искрился от чувственного напряжения, как было всегда, с самой первой нашей встречи. Но он старательно отводил глаза в сторону, и тело его болезненно напряглось.

— В чем дело? — мягко поинтересовалась я.

— Я не смогу делить вас больше ни с кем. Вы — куртизанка, Селена. Вы предлагаете свое тело мужчинам. Мысль о том, что чужие жирные руки будут лапать вас, мне невыносима. Как я могу заниматься с вами любовью, зная, что вы пришли ко мне от другого мужчины, а после меня уйдете к следующему?

Я глубоко вздохнула, ощущая щемящую боль в груди. На мгновение глаза мои защипало от слез.

— У меня нет выбора, — ответила я. — Разве могу я жить иначе? Мои родители мертвы. Моего отца убили, и его убийцы изнасиловали мою мать. Она отравилась, оставив меня одну. В то время я была совсем еще ребенком. Скажите мне, что еще я могла сделать?

Тициан смотрел на меня расширенными от удивления и боли глазами. А потом губы его дрогнули, и он потянулся ко мне. Я пришла к нему в объятия и спрятала лицо у него на груди. Может, я даже немножко всплакнула. Совсем немножко. А потом я запрокинула голову и нашла его губы. Еще мгновение он сопротивлялся, но я прижалась к нему всем телом, целуя его в щеку, в шею, в губы, пока он не издал судорожный всхлип и не обхватил меня рукой за талию, откидывая назад и ища мои губы. Хотя я занималась сексом столько, что уже устала от него, до этого я никогда не целовалась. При мысли об этом меня всю передергивало. Но сейчас я с готовностью подставила ему свои губы и коснулась его языка. Тело мое растаяло. Мы повалились на пол, и Тициан принялся возиться с поясом моего платья. Я лежала на голых досках с задранной до пояса юбкой, а он судорожно дергал завязки своих панталон, которые едва не лопались по швам от его желания. Я громко рассмеялась и прижалась губами к бешено пульсирующей жилке у него на виске, ощущая себя восхитительно и великолепно живой. И непобедимой.

* * *

Наш роман был очень бурным. Мы занимались любовью, ссорились, швыряли друг в друга бокалы, хлопали дверьми, клялись больше никогда не видеться, а потом встречались на очередном балу и вновь яростно занимались любовью, прижавшись к стене в каком-нибудь вонючем переулке. За картину, на которой была изображена я, он выручил крупную сумму, и мы шумно отпраздновали это событие. Мы всю ночь пили, танцевали, целовались и занимались любовью в моей гондоле, пока серебряный рассвет не превратил Венецию в сказочный город башен и куполов, парящих в туманной дымке. Далеко на севере небеса пронзали фиолетово-синие вершины Доломитов. Полуобнаженный, Тициан лежал в моих объятиях и с благоговением взирал на их загадочные склоны.

— Знаешь, я ведь родился там. Когда-нибудь я обязательно куплю себе дом с видом на предгорья.

— Разве ты хочешь вернуться и поселиться там навсегда? — поинтересовалась я, рисуя пальцем круги на его гладкой спине. Моя грудь выглядела ослепительно-белой по сравнению с его теплой оливковой кожей.

Он одарил меня презрительным взглядом.

— Я бы с удовольствием так и сделал, но в Кадоре нет ни меценатов, ни заказчиков. Там просто некому покупать мои картины. Если я хочу и дальше зарабатывать на жизнь своим искусством, я должен находиться здесь, в Венеции, или же переехать в Рим, или Флоренцию, или Мантую.

— Но разве ты не должен бесплатно дарить миру свой талант? — поддразнила я его. — Господь не допустит, чтобы тебе платили за твой труд.

Он недовольно скривился.

— Это другое. Я — мужчина и должен содержать себя и свою семью.

— А я, значит, будучи женщиной, могу рассчитывать лишь на роль декоративной игрушки мужчины и подчинять свою жизнь чужой воле.

Это был наш давний спор, которому не было конца. Тициан хотел жениться на мне и держать при себе. Это означало, что мне было уготовано лишь одно занятие — подметать грязные полы, ходить по рынкам и покупать хлеб, сыр, вино и все остальное, что покупают домохозяйки. Но я слишком дорожила своей свободой. Я дорожила своим палаццо и садом ведьмы, каменным ларцом, в котором хранились магические книги, собственной кроватью с чистыми простынями, в которой не спал никто, кроме меня. Я дорожила своими прохладными комнатами, в которых царил безукоризненный порядок, поддерживаемый усатой пожилой женщиной, которая жила только тем, что смахивала паутину и чистила серебро.

Ни единому мужчине не дозволялось вступать в пределы моих высоких каменных стен. Даже Тициану. Некоторые куртизанки устраивают приемы в собственных домах, их счета оплачивает богатый покровитель, и другие мужчины могут постучать в их двери в любое время дня и ночи. Но это не для меня. Я старалась сохранить свой домашний адрес в тайне, как и свое настоящее имя, и свое прошлое. Каждый вечер за мной в сумерках приезжал гондольер и отвозил меня в салон моей сводницы, Анджелы, где мужчины платили за каждый час, проведенный в моем обществе. Я пела и играла на лютне, дискутировала об искусстве, природе, религии и политике, время от времени позволяя очередному клиенту сжать меня в объятиях и провести в танце по бальной зале. Но ни одному из них я не позволяла думать, будто он имеет право на мое время и на мое общество, не говоря уже о моем теле. Иногда я позволяла мужчине увести меня в одну из спален в палаццо Анджелы. Но чаще я отказывала, каким бы золотым дождем меня не обещали осыпать. Я была жестока, презрительна и капризна, отчего меня домогались еще настойчивее.

Я играла в опасную игру, и мне требовался телохранитель. Поначалу я решила, что для этой цели мне подойдет женщина, но быстро поняла, что мужчины относятся к женщинам с презрением, невзирая на их силу и габариты. Ни одна женщина не сможет придать мне ауру неуязвимости и вседозволенности, в которой я нуждалась.

Однажды я забрела в еврейский квартал в поисках старых книг, когда в лавку вдруг зашел какой-то гигант, одетый в сущие лохмотья, чтобы заложить свою кифару. Стоило ему заговорить, как меня поразил его высокий пронзительный голос, голос мальчика в теле огромного мужчины. Я также обратила внимание на то, как он сжал свои кулачищи и злобно нахмурился при виде кучки молодых лоботрясов, толкавшихся у прилавка, чтобы заложить свои драгоценности, которые вздумали насмехаться над ним. Они называли его rascaglione. Евнухом.

Я вышла вслед за гигантом на улицу и окликнула его:

— Синьор!

Он обернулся и злобно уставился на меня.

— Что вам нужно?

— Я ищу певца и музыканта, который мог бы играть на моих приемах.

— Я больше не могу петь. — Когда он произносил слово «петь», я обратила внимание, как голос его внезапно изменился, став глубоким и мелодичным.

Я вопросительно приподняла бровь, и он угрюмо добавил:

— Ветер был не в той четверти, когда у меня отобрали мужскую силу. Я лишился голоса. — И вновь тон и тембр его речи изменились, став скрипучими, как несмазанная телега.

Я же внимательно рассматривала его. Он был высоким и мускулистым, а кулаки размерами не уступали булыжникам мостовой.

— Мне нужен телохранитель. Но вы должны понимать, что я требую безоговорочного подчинения и верности.

Он оглядел меня с головы до ног.

— Сколько?

Я назвала сумму, плюс стол и кров над головой. Лицо гиганта просветлело. Он оглянулся на лавку ростовщика.

— Не мог бы я получить аванс? Чтобы вернуть свою кифару?

— Она вам не понадобится, — ответила я. — Голоса вы лишились, и он более не вернется. Бессмысленно и бесполезно мечтать о том, что никогда не сбудется.

Понурив голову, он покорно зашагал рядом со мной, а я же стала размышлять над тем, что должна сделать, чтобы мои слова стали правдой. Музыка — ревнивая властительница, а мне отнюдь не требовалась соперница в борьбе за его верность.

С годами я постепенно узнала историю Магли. Она оказалась незамысловатой. В детстве он чудесно пел, и родители продали его людям папы, которые отвели его к какому-то мяснику, чтобы тот кастрировал его, как теленка. Они влили в мальчишку вино, разбавленное опиумом, усадили его в ледяную ванну и крепко держали, пока мясник отрезал ему маленький мягкий пенис, оставив его с кучей шрамов на теле и израненной душой. Или же мясник напортачил, или было слишком поздно, и голос Магли уже начал ломаться, или же он оказался слишком потрясен подобным предательством. Кто знает? Как бы там ни было, его сопрано не пережило ножа, и люди папы вышвырнули его на улицу. Из него получился прекрасный телохранитель — он ненавидел всех мужчин, у которых было то, что отняли у него, и боготворил женщину, которая дала ему дом и цель в жизни.

Вскоре я уже славилась своим евнухом не меньше, чем своей красотой и дьявольским норовом. Я купила себе рысь и маленькую чернокожую девочку, которая несла шлейф моего платья; наряды предпочитала с глубоким вырезом, а волосы носила распущенными, словно ало-золотистое знамя войны. Вот так я и стала самой дорогой и востребованной куртизанкой в Венеции.

Бедный Тициан. Думаю, что иногда ему хотелось убить меня или запереть на ключ, сохранив для собственного употребления. Он в равной мере обожал меня и ненавидел. Я могла бы выйти за него замуж и навеки покорить его сердце, но не хотела этого. Ни один мужчина не будет властвовать надо мною. Никогда.

Но Тициан не мог без меня жить. Мое лицо приносило ему славу и состояние. Он рисовал меня в образе Флоры, когда бретелька моей сорочки так низко сползала с плеча, что взгляд поневоле устремлялся еще ниже, ища розовый бутон соска. Он рисовал меня в образе Саломеи, которая бережно держала голову Иоанна Крестителя на серебряном подносе, словно жареную свиную ногу. Он рисовал меня в образе обнаженной лесной нимфы, слушавшей игру двух музыкантов, не подозревавших о моем сладострастном присутствии. Он рисовал меня в образе Девы Марии, окруженной толпой херувимов и ангелов, парящей на облаке высоко над миром святых и грешников.

Мне исполнилось восемнадцать. Я начала опасаться, что красота моя увянет, а вместе с нею и моя власть. Тициан нашел новую модель, смазливую простушку по имени Виоланта, которая начала появляться на его полотнах в образе очаровательной блондинки, обуреваемой страстным желанием и томлением. К тому времени я уже хорошо узнала Тициана. Он не мог настолько глубоко заглянуть ей в душу, не переспав с нею. Я обвинила его в измене. Поначалу он все отрицал. Я отвесила ему пощечину, стала пинать ногами и пригрозила убить ее. Он перепугался и стал умолять меня оставить ее в покое.

— Скажи мне правду, — потребовала я. — Лгут только трусы. Ненавижу трусов.

— Очень хорошо, — признался он. — Я спал с нею. А почему бы и нет? Ты за ночь спишь с десятком мужчин.

— Неправда. Как ты смеешь так говорить? Я — не уличная шлюха, которая трахается с десятком мужчин за ночь в грязном переулке. Я — уважаемая и благопристойная куртизанка.

— Ах, простите! Можно подумать, есть разница — трахаться с незнакомцами в переулке или в постели на шелковых простынях. Шлюхой ты была, шлюхой и останешься.

— Я — куртизанка и тем зарабатываю себе на жизнь. Точно так же, как ты малюешь бесчисленных херувимчиков и святых, когда на самом деле тебе хочется рисовать живых людей, занимающихся настоящими делами. Ты занимаешься проституцией, чтобы заработать на кусок хлеба. Просто ты продаешь свою кисть, а я — свое тело, и только.

На том мы и расстались в очередной раз. Я вернулась в свой безупречный чистенький домик, села в своей безупречной белой спаленке и заплакала. Но это были лишь слезы ярости, не более. Неужели я стану убиваться из-за маляра-крестьянина с руками базарного огородника? Ни за что на свете. Пусть забавляется со своей маленькой дурочкой. Посмотрим, сколько картин с нею он продаст. Очень скоро он сам приползет ко мне, моля о прощении.

Утром я проснулась с опухшим от слез лицом. С трудом встав с кровати, я дотащилась до туалетного столика, чтобы умыться, и увидела в зеркале собственное осунувшееся отражение, с покрасневшими глазами и черными кругами под ними. У меня перехватило дыхание. Я выглядела старой, больной и усталой. Оторвавшись от столика, я перевела взгляд на картину, где смотрюсь в зеркало, и пришла в ужас. Весь этот день, и следующий, и еще одни, и еще я провела за чтением книг из каменного ларца Сибиллы. Когда же мне понадобилось оплатить счет, я припудрилась свинцовыми белилами и отправилась в салон Анджелы, где трахалась со всеми, кто готов был предложить самую крупную сумму. Я слишком много выпила, съела и хохотала, но ни на минуту не прекращала поиски рецепта вечной молодости. Сибилла никогда не была красавицей; она стремилась лишь обмануть время и растянуть как можно дольше отпущенный ей срок. А вот я хотела большего. Я хотела оставаться красивой вечно.

Первый намек на ответ я отыскала на клочке пожелтевшего пергамента, еще один — в пространном и запутанном философском трактате на древнегреческом языке (причем куча времени у меня ушла только на то, чтобы научиться с грехом пополам понимать его). Затем я наткнулась на старинное заклинание, начертанное на древнем свитке и снабженное пометками Сибиллы, сделанными ее собственным тайным шифром (разобраться в котором оказалось намного сложнее, чем овладеть древнегреческим), и только тогда начала понимать, как подступиться к решению интересующей меня проблемы. Кровь. Всегда и неизменно — только кровь.

Сибилла была права, когда говорила, что в Венеции трудно, почти невозможно найти девственницу. Все маленькие девочки были надежно заперты или в монастырях, или же за высокими стенами своих домов, или же работали шлюхами на улицах. А мне нужно была чистое и незапятнанное создание, с кожей белой, как лилия, и волосами рыжими, как огонь. Мне нужна была девочка, похожая на меня, прежде чем страшная ночь обожжет мою душу, превратив ее в уголья.

В конце концов я нашла ее, подкидыша, прозябающую в Лечебнице плача Богоматери. Ее звали Абунданция. Я удочерила ее и привела в свой дом. Поначалу она буквально светилась от счастья, ее серые глаза искрились весельем, а худенькое маленькое личико озарялось радостью. Но, хотя я была очень мягка с нею и она ни в чем не нуждалась, Абунданция увяла в одночасье, стоило мне начать принимать ванну с ее кровью. Это были всего лишь жалкие девять капелек; они не могли причинить ей серьезного вреда. Я не могла понять, почему она так ненавидит столь безобидную, в общем-то, процедуру. Сама я с радостью подставляла свое запястье Сибилле. К тому же это случалось лишь раз в месяц. Все остальное время она была свободна и могла заниматься, чем ее душе угодно, лишь бы не выходила за пределы моих стен. Но глупая девчонка ничего не желала понимать и постоянно стремилась удрать. Однажды она даже сумела добраться до улицы Тьеполо, прежде чем Магли нашел ее и вернул домой.

Но заклинание сработало. Еще никогда я не выглядела такой красивой. Я часто сталкивалась с Тицианом на улицах и в салонах, и, хотя и не обращала на него внимания, в его присутствии я бывала особенно великолепна и остроумна.

Весной 1514 года Тициан подошел ко мне в салоне Анджелы и упал передо мной на колени.

— Селена, ты нужна мне.

Я вопросительно выгнула бровь (мне пришлось долго практиковаться перед зеркалом, чтобы овладеть этим искусством).

— Вот как? Тебе прискучила Виоланта?

— Она никогда для меня ничего не значила. Она была лишь… утехой.

— В самом деле? Я слышала, что она переболела оспой и что теперь, к несчастью, лицо ее жутко изуродовано.

По лицу Тициана промелькнула тень. Он отвернулся; его широкая грудь бурно вздымалась, как будто он старался овладеть собой и не дать волю чувствам.

— Ну, и что же тебе от меня нужно? — холодно поинтересовалась я.

— Селена, я получил заказ… очень важный. Я хочу, чтобы мне позировала самая красивая женщина на свете. — Он не сводил напряженного взгляда с моего лица, крепко сжимая мою ладонь своей широкой крестьянской рукой.

Я рассмеялась.

— Значит, теперь я для тебя — самая красивая женщина на свете? А я почему-то считала, что тебе больше по вкусу глупенькие маленькие блондинки.

Он покачал головой.

— Пожалуйста, Селена, заменить тебя не сможет никто.

Картина должна была увековечить женитьбу Никколо Ауреалио, секретаря Совета Десяти, на молодой вдове Лауре Багаротто. Синьор Ауреалио не просто заказал рисунок необычайной красоты, долженствующий восславить торжество любви; он желал иметь полотно, которое исподволь будет способствовать восстановлению репутации его невесты. Лаура приходилась дочерью предателю Бертуччио Багаротто, которого повесили между колонн на площади еще пять лет тому на глазах его супруги и детей. Лаура лишилась приданого и положения в обществе; и вот теперь будущий супруг хотел восстановить и то и другое.

Тициан нарисовал меня дважды. В первый раз — одетой и скромной, с волосами, собранными в прическу и подвязанными миртом, как и полагается невесте, и одним красным рукавом, символизирующим скрытую чувственность. Во второй раз — на обороте первого холста он написал меня обнаженной, если не считать невесомого крошечного облачка белой ткани, с развевающимися за моей спиной алыми драпировками. Образ Земной Любви в противовес Любви Небесной. Невинность против Опыта. Девственница и Жена. Вариантов истолкования было бесконечное множество. Тициана можно было назвать кем угодно, только не глупцом. Вероятно, именно поэтому он и стал тем единственным мужчиной, при виде которого сердце мое начинало биться учащенно, и в котором я видела равного соперника и партнера.

Мы снова были любовниками, и страсть наша стала глубже и отчаянней прежнего. Мне даже пришлось под различными предлогами отказываться от посещений салона моей сводницы, и я приходила к ней, только когда это было совершенно необходимо, возмещая разницу в доходах продажей любовных заклинаний и проклятий. Измельчая в пыль корешки и ягоды в своей спальне, я добрым словом поминала Старую Сибиллу, уроки которой не прошли для меня даром.

В то время зарабатывать на жизнь искусством ведьмы было опасно, и весьма. Римская инквизиция разослала по округе монахов-доминиканцев, ревностно выискивавших еретиков и колдунов. В Брешии на костер взошли шестьдесят с лишним так называемых ведьм, а многие сотни подверглись ужасным допросам и испытаниям. Не думаю, что многие из них обладали реальными способностями и умениями, хотя мне и удалось купить по случаю несколько древних обветшалых рукописей, передававшихся из поколения в поколение в некоторых из уничтоженных семей. Великий Инквизитор сумел даже заставить Совет Десяти издать указ о переселении всех евреев на грязный маленький островок под названием Гетто Нуова, поскольку ранее там размещались литейные мастерские. Отныне ни одному иудею не дозволялось покидать остров без красной шляпы, ставшей отличительным признаком их расы, и все они должны были возвращаться обратно еще до наступления темноты.

Заботясь о собственной безопасности, я вовлекла Великого инквизитора в число своих клиентов, хотя мне и был противен запах дыма, въевшийся в его волосы и одежду, и прикосновение его холодных костлявых рук к моему телу. Он получал удовольствие, причиняя боль другим, и после его визитов у меня на груди и шее оставались багровые отметины, а между ног — синяки и ссадины. Против боли я не особенно и возражала — она была веским доказательством того, что вы еще живы, — а вот запах сводил меня с ума. Он был одним из тех, кто считал, будто святость можно обрести, лишь роясь в грязи.

Джованни Беллини, учитель Тициана, умер зимой 1516 года и был похоронен в базилике Святых Иоанна и Павла, месте упокоения всех дожей. Смерть его повергла Тициана в черную меланхолию, растянувшуюся на много недель. Он отказывался рисовать, пить и заниматься любовью. Подписание мирного договора со Священной Римской империей, положившего конец двадцатилетней войне и ознаменовавшего возврат Венеции к эпохе разгульного декаданса, не развеяло его тоску. Он был человеком, способным на глубокие чувства и страдания, мой Тициан. Горе и отчаяние; страсть и экзальтация; он не знал, что такое золотая середина. Он боялся, что умрет, так и не достигнув величия, что жизнь его угаснет, как свеча, оставив после себя горький завиток дыма, который бесследно растает во тьме. Я понимала его страх. Тень его нависала надо мной так же, как и над ним.

Как-то в полнолуние я отправилась к нему, надев бархатную накидку прямо на голое тело, а между грудей у меня покачивался флакончик с кровью Абунданции. В корзинке я несла бутылочку свежего яблочного сока, смешанного с яблочным сидром в момент наивысшего брожения, и яблочным бренди, старым и выдержанным. Я приказала приготовить ванну для нас обоих, после чего прогнала прочь его брата, слуг и учеников — никогда не понимала, почему вокруг него вечно увивается такая свора посторонних. А затем, при свете полной луны, я осторожно отмерила девять капель крови в теплую воду, в которой мы нежились, произнесла слова нужного заклинания и заставила его выпить принесенный сок.

До этого мне никогда не приходилось возбуждать его, чтобы заняться любовью, но в ту ночь он был вялым и обмякшим. Я старалась изо всех сил, как никогда не трудилась над самыми пожилыми и страдающими импотенцией клиентами, и наконец довела его до вершины наслаждения, и окровавленная вода ванны всколыхнулась вокруг нас.

«Я уберегу тебя от бед, и мы оба будем жить вечно», — ликовала я.

Проснувшись поутру, я потянулась, как кошка, радостная и удовлетворенная. Обычно я не оставалась у него на ночь: грязь, шум и суета в студии Тициана действовали мне на нервы. Но сегодня я сама не хотела уходить — узы крови накрепко привязали меня к возлюбленному.

Но кровать рядом со мной была пуста. Спросонья, еще ничего не понимая, я лениво огляделась по сторонам. Тициан рисовал, склонившись над холстом, словно скупец над сундучком с драгоценностями. Я встала с постели, завернулась в простыню и, тихонько ступая босыми ногами по полу, подошла к мольберту.

Он работал над очередным моим портретом. Я опять смотрелась в зеркало, потому как заказы на этот сюжет продолжали поступать к нему со всех герцогств Италии. На картине я была одета в то же самое свободное зеленое платье и белую camicia, что и прежде, и волосы мои на затылке перехватывала полупрозрачная косынка. Но на сей раз себя Тициан на портрете не нарисовал. Я стояла одна, держа в руке зеркальце.

Я прижалась к Тициану, склонив голову ему на плечо, и вгляделась в картину. Взгляд мой лениво пробежался по холсту. И вдруг глаза мои расширились, а сердце сбилось с ритма и зачастило, как загнанное. На мгновение у меня перехватило дыхание, я потеряла дар речи, а потом меня захлестнула ярость. Я забарабанила кулачками по его спине, крича:

— За что? За что? За что?

Под его кистью в зеркало смотрелась согбенная старуха. Лицо ее было осунувшимся и морщинистым, волосы поседели, а стоять она могла, лишь опираясь на клюку. В руке, вместо склянки с духами, я сжимала погасшую свечу, и дым тоненькими кольцами уплывал кверху.

— Я назову ее «Тщеславие», — заявил мне Тициан, лицо которого избороздили глубокие морщины, а глаза покраснели. Он выглядел так, словно всю ночь не смыкал глаз.

— Ты хочешь проклясть меня? — вскричала я. — Переделай ее! Переделай немедленно, или я прокляну тебя!

Губы его сложились в упрямую гримасу, которую я знала слишком хорошо.

— Переделай ее, или я прокляну тебя, — зловещим негромким тоном проговорила я.

Он медленно поднял кисть и крест-накрест провел ею по осунувшемуся лицу старухи, размазывая его по холсту. Несколькими уверенными взмахами он нарисовал на его месте кучку золотых монет и украшений. На меня он не смотрел.

Я набросила на себя накидку, подобрала пустой флакончик и направилась к двери.

Его голос заставил меня остановиться.

— Я еду в Феррару. Герцог д'Эсте хочет, чтобы я расписал его Алебастровую гардеробную. Он желает, чтобы о ней говорил весь христианский мир. Я не знаю, сколько буду отсутствовать. — Тициан по-прежнему не смотрел на меня, взгляд его был прикован к сверкающим золотым монетам на холсте.

Я рассмеялась и вышла вон.

Он боялся меня, трус.

И правильно делал.

 

Тициан и его возлюбленная

Венеция, Италия — 1516–1582 годы

Но убежать от времени в Венеции было невозможно. На каждой площади стояла церковь, колокола которой отбивали уходящие часы.

На башне площади Сан-Марко мавры каждый час ударяли молотами по колоколу, а позолоченный шар показывал убывание и нарастание луны. Я приходила сюда только в случае крайней необходимости. От звона большого колокола у меня начинала кружиться голова. Сердце ускоряло свой ритм, словно я бегом поднималась на самый верх часовой башни, тогда как я всего лишь стояла в ее тени. Мне хотелось уйти как можно скорее, но колени у меня подгибались, так что я с трудом переставляла ноги.

Однажды Великий инквизитор решил похвастаться передо мною своей новой игрушкой. Изо всех мужчин, которые покупали мою благосклонность, Великий инквизитор был единственным, кому я не рисковала указать на дверь, хотя в Венеции он пребывал с неохотного согласия Совета Десяти, члены которого сухо заявили ему, что бедные крестьяне Венето, стонущие под каленой пятой Римской инквизиции, нуждаются в отеческом наставлении, а не в жестоком преследовании. Великий инквизитор был высоким мужчиной с бледным аскетическим лицом, всем прочим нарядам предпочитавший тяжелую коричневую сутану ордена доминиканцев, поскольку она позволяла скрыть эрекцию, каковая могла возникнуть у него прямо во время церковного служения при виде какой-нибудь молоденькой пылкой прихожанки. Его новой игрушкой оказались ручные часы — невероятно крошечный механизм размером не больше моего кулачка, которые он носил на цепочке на шее. Они громко тикали, пока он ерзал на мне, и каждый его жестокий толчок отсчитывал уходящие секунды моей жизни. Я не могла дышать, от страха у меня перехватывало горло. Я даже не находила в себе сил притворяться, будто получаю удовольствие от происходящего. Я молча страдала и сдерживала слезы, чтобы не застонать в голос, и мне хотелось только одного — схватить маленькую мерзость и с размаху шваркнуть об пол, а потом еще и топтать их ногами до тех пор, пока от них не останется лишь покореженный корпус да всякие колесики, пружинки и осколки стекла. И тишина.

А вот Великому инквизитору мои всхлипы и стоны, похоже, доставляли удовольствие. Он кончил раньше, чем обычно, но явился на следующий же день, так что в мою жизнь вошла новая пытка — жгучее и разъедающее «тик-так» ручных часов.

Тициан вернулся в Венецию, но разыскивать меня не стал. Собственно говоря, он прилагал нешуточные усилия, дабы избежать моего общества. Вскоре до меня дошли слухи, что он взял в любовницы свою экономку — коварную и ушлую молодую особу по имени Сесилия. Она была дочерью деревенского цирюльника из родного городка Тициана — Кадоре, и в Венецию приехала с единственной целью — прислуживать ему. Я не встречалась с нею лично, но лицо ее скоро сделалось для меня знакомым, потому что Тициан писал ее так же часто, как и меня, с искренней преданностью и целеустремленностью. Полагаю, ее вполне можно было назвать симпатичной, хотя никакие ухищрения не могли скрыть от внимательного взгляда ее толстую шею крестьянки и могучие лодыжки. Очевидно, и здоровье ее оказалось отвратительно крепким, потому как на протяжении следующих нескольких лет она быстренько родила ему двух крупных мальчиков, не испытывая явных неудобств от моего недоброжелательства. Стоило ей захворать, как Тициан поспешно женился на ней, дабы признать законными своих сыновей. А мне оставалось только негодовать и скрипеть зубами. Применить более действенное заклятие я не могла, не имея в своем распоряжении ее волос или ногтей, но, похоже, дочь цирюльника, по крайней мере, оказалась хорошей хозяйкой.

Я сказала себе, что они меня более не интересуют и, пожалуй, даже сама поверила в это. Я погрязла в роскоши заляпанных семенем простыней, умопомрачительно дорогих духов и благовоний, редких деликатесов, сверкающих драгоценных камней и, в нарушение закона социальных сословий, самой изысканной одежды, какую только могла предложить Венеция. Я окружила себя самыми порочными и безнравственными повесами в Венеции, жадно стремящимися купить то, что я могла им предложить. Помимо ухода за своим прекрасным, нестареющим телом, я составляла всевозможные снадобья из растений, произрастающих в моем ведьмовском саду. Настойка из корней мандрагоры, присыпка из душистого дурмана, зелье из паслена и морозника черного, вино из ягод можжевельника и фенхеля — словом, все что угодно, лишь бы оно способно было принести исступление и возбуждение. Я покупала опиум у моряков, вернувшихся с берегов Восточного Китая, дикие грибы, собранные в Черном лесу, порошки со странным вкусом, попавшие в Венецию по Великому шелковому пути, и табак, привезенный из Нового Света испанскими солдатами. Салон Анджелы обрел славу самого разнузданного, распущенного и дорогого во всей Венеции. Отцы предостерегали своих молодых сыновей от встреч со мной, а те, естественно, лишь упорнее домогались моего внимания. Я стала очень богатой.

Как-то зимней ночью наше веселье затянулось до самого утра. Своего гондольера я давно отпустила и, нетвердой походкой выйдя из палаццо Анджелы, обнаружила, что площадь заливают потоки ледяного дождя, а вокруг не видно ни единой гондолы.

— Мелкий дождик? Ерунда! — заплетающимся языком заявила я. — Заодно он смоет наши грехи. Идем, Магли, давай прогуляемся пешочком.

Мой евнух редко отверзал уста — ему не нравился звук собственного голоса, — посему он лишь накинул капюшон на голову и предложил мне руку. Мои же chopines были настолько высоки, что идти без посторонней помощи я не могла. Держась друг за друга, мы брели через площадь, и мое бархатное платье уже через несколько мгновений промокло выше колен. Со всех сторон нас обступили угрюмые и мрачные палаццо, наглухо отгородившись ставнями от проливного дождя. Сырость расползалась от их фундаментов, и камни позеленели от плесени. Каналы вышли из берегов, и потоки воды неслись по сточным канавам и хлестали из канализационных труб. Венеция выглядела так, словно собиралась уйти под воду вместе со всеми своими дворцами, церквями и площадями. И в погожие дни люди будут перегибаться через борта лодок у нас над головами и показывать пальцами на рыб, снующих вокруг завитушек башни с часами на площади Сан-Марко. Они станут прикладывать согнутые ковшиком ладони к ушам, прислушиваясь, не донесет ли река гул больших колоколов, раздающийся в сумрачных глубинах. Венеция утонет и превратится в воспоминание, прекрасное видение, и только. Меня вдруг охватила грусть. Я почувствовала, что меня душат слезы. Поэтому я засмеялась, раскинула руки в стороны и сделала несколько танцевальных па, пошатываясь и притворяясь веселой и беспечной.

— Утопи меня, если сможешь, — воззвала я к хмурому небу и едва не упала. Лишь сильная рука Магли удержала меня на ногах.

От вина и опиумного дыма я испытывала головокружительную легкость во всем теле. Через несколько часов меня будет тошнить, голова будет раскалываться от боли, заноет каждая жилка и клеточка, но сейчас, во власти всепоглощающей грусти и пьяного веселья, я чувствовала себя беспечно и восхитительно живой.

Нас обогнал мужчина в низко надвинутом на лицо капюшоне. Я мельком увидела благородный нос с горбинкой, торчащую бородку и блеск черных глаз.

— Тициан! Ты тоже возвращаешься домой? Старый ты дьявол, а я-то думала, что ты давно и благополучно устроился у уютного очага и носа не кажешь на улицу. А что думает твоя славненькая маленькая женушка о том, где ты шляешься по ночам?

Он повернулся ко мне, и черты его лица исказились от ярости.

— Моя жена мертва, — хриплым голосом проскрежетал он. — Она умерла вчера ночью.

Я расхохоталась.

В мгновение ока он выбросил кулак, чтобы ударить меня, но Магли перехватил его руку и заломил за спину, так что Тициан упал передо мной на колени, и ледяная вода поднялась ему до пояса.

— Ведьма! Шлюха! — выплюнул художник.

— Я не имею никакого касательства к смерти твоей жены. Уж кому, как не тебе, знать, что смерть может прийти за каждым из нас в любой день и час.

Тициан опустил голову. Слезы смешивались с каплями дождя на его лице.

Я наклонилась и ухватила его за бороду.

— И что ты будешь делать теперь без своей маленькой самодовольной и глупой женушки, которую ты мог бы рисовать? Что, спрячешь кисти с глаз подальше?

Он отдернул голову.

— В Венеции полно красивых женщин.

— Да, но мы-то с тобой знаем, что ты не можешь рисовать кого попало. Ты должен заглянуть им в душу, Тициан. Ты должен знать наизусть каждый изгиб их тела, каждое желание их сердца, если хочешь увековечить их на холсте. Ты должен заниматься с ними любовью, верно, Тициан? Но при этом ты такой ханжа и скромник, что не можешь заниматься любовью, если не любишь по-настоящему.

Он отвернулся, чтобы я не увидела горя, отчаяния и гнева на его лице. Но, видите ли, я слишком хорошо его знала.

— Ты знаешь, где найти меня. Когда будешь готов написать что-либо действительно великое.

А потом я крепко поцеловала его. Он отдернул голову, но не раньше, чем я успела почувствовать, как дрогнули его губы, и он невольно ответил на мой поцелуй. Улыбнувшись, я жестом показала Магли, что готова продолжать путь, и мы побрели дальше, сквозь слякоть и дождь. По животу у меня разлилось столь искрящееся и восхитительное возбуждение, что я готова была раздвинуть ноги перед Тицианом прямо здесь и сейчас, несмотря на усталость и боль. Тициан же так и остался стоять на коленях, понурив голову и закрыв лицо руками, подставив спину беспощадным струям дождя.

Но он так и не пришел ко мне, как я того ожидала. Тициан вообще стал избегать Венецию, путешествуя за границей, рисуя герцогов и императоров, кардиналов и пап, принцев и маленьких принцесс. Иногда ярость не давала мне уснуть, и я металась по постели, обещая себе, что прокляну его прямо с утра. Но так и не сделала этого.

Раз в месяц, в полнолуние, я спускалась в подвал и брала несколько капель крови из запястья Абунданции. Девчонка больше не пыталась убежать. Теперь она целыми днями апатично сидела на тюфяке из грязной соломы. Она не позволяла Магли сменить его, а лишь прижимала к груди и рычала на нас сквозь стиснутые зубы, если мы пытались отобрать его силой. Она стала бояться света и пронзительно кричала, если мы слишком близко подносили к ней лампу. Поэтому мы подходили к ней с большой осторожностью, прикрывая свечу ладонью, и мягко заговаривали с нею, а она тихонько плакала, когда Магли царапал ее запястье и ловил капли крови в небольшую миску. Затем я наклонялась, чтобы лизнуть ранку, а она начинала стонать так, словно я впивалась в ее плоть клыками, а не бережно прикасалась к ней языком.

Однажды, когда я вышла из подвала, прикрывая пламя свечи рукой и слыша доносящиеся снизу всхлипы Абунданции, до меня вдруг донесся испуганный вскрик и почти беззвучный топот убегающих ног. Я поспешила к лестнице и успела увидеть, как на верхней ступеньке мелькнуло что-то белое. Магли запер дверь подвала и застыл в ожидании распоряжений. Его лицо, по своему обыкновению, ничего не выражало.

— Быстрее, посмотри, кто это был. Первым делом проверь комнату Филомены. Я заметила, что она подсматривает и подслушивает за мной. Скорее всего, это она.

Когда мы поспешно поднимались по ступенькам, я услышала, как с грохотом захлопнулась входная дверь.

— Слишком поздно, она убежала, — сказала я.

Тем не менее мы проверили ее комнату и, естественно, она оказалась пуста. Ее накидки на крючке не было, хотя башмаки по-прежнему аккуратно стояли под стулом. Я закусила губу и задумалась. Филомена была новенькой служанкой, которую я наняла в помощь старой Сперенце, потому что ей уже было трудно поддерживать в доме прежнюю безукоризненную чистоту и порядок. Филомена прожила у нас три месяца и, на первый взгляд, производила впечатление скромной и тихой девушки. Но, как известно, в тихом омуте черти водятся и, очевидно, чрезмерное любопытство пересилило.

— Она или помчится домой, к матери, и расскажет ей обо всем, что видела и подозревает, или же будет держать язык за зубами и опустит анонимное письмо в пасть льву, — сказала я. — Как бы там ни было, мы должны быть готовы к скорому визиту инквизиции.

Громовой стук в дверь раздался всего три часа спустя. Магли отворил ее и склонился в глубоком поклоне, впустив троих инквизиторов в их вонючих темных сутанах.

— Я разбужу синьорину Леонелли, — проскрипел он, чем вызвал на лицах церковников злорадные усмешки.

Я выскользнула в portego в белом атласном домашнем платье, наброшенном поверх ночной сорочки и небрежно подпоясанном, так что им представилась великолепная возможность полюбоваться на глубокую ложбинку у меня между грудей.

— Джентльмены, вот нежданная радость. Вы должны знать, что я не принимаю гостей в своем доме, но для вас, разумеется, сделаю исключение. Вы хотите взять меня все сразу или по очереди?

— Мы пришли сюда не ради удовольствия, а по делу, — ответил Великий инквизитор, хотя и с ноткой сожаления. — Против вас выдвинуты некоторые обвинения.

— В самом деле? Давайте угадаю. Кто-то сообщил вам, будто я принимаю ванны из крови девственниц, дабы сохранить свою красоту. — Я выразительно закатила глаза. — Или это что-нибудь более оригинальное? Попробую угадать еще раз. Наверное, это злопамятная маленькая крыска, Жюстина. Она ревнует к тому, что клиентов у меня больше, чем у нее.

— Мы не имеем права раскрывать источники информации, — провозгласил Великий инквизитор.

— Что ж, джентльмены, не стесняйтесь. Можете обыскать мой дом. Могу обещать вам, что никаких девственниц здесь нет. — Я улыбнулась самому молодому из инквизиторов, который покраснел до ушей и попытался отвести взгляд от ложбинки у меня между грудей.

Они сразу же направились в подвал, где нашли лишь рысь, которая спала, свернувшись клубочком на тюфяке, прикованная к кольцу в стене. Она злобно зарычала при виде незнакомых людей и прыгнула к ним, так что инквизиторы поспешили покинуть подвал.

— Вы ведь знаете мою рысь, не так ли? — осведомилась я. — Иногда она ведет себя довольно шумно, поэтому мы и запираем ее внизу на ночь, чтобы не потревожить соседей.

Великий инквизитор нахмурился, но согласно кивнул головой. А затем трое монахов-доминиканцев устроили тщательный обыск, но искать было нечего. Мой каменный ларец вновь был закопан под кучей компоста, и все мои яды, заклинания и магические книги благополучно покоились в нем. Хотя младший из инквизиторов потыкал компостную кучу вилами, Магли зарыл ларец достаточно глубоко, так что тот ничего не заметил.

Через шесть часов они ушли, хотя я и была вынуждена позволить Великому инквизитору немного помучить меня, чем тот остался чрезвычайно доволен. Уверившись, что они ушли, я поспешила к своей гондоле, которая лениво покачивалась на волнах у причала. Абунданция находилась в felze, надежно связанная и с кляпом во рту. Я дала ей опиум, чтобы она уснула и не шумела, но девчонка оставалась одна слишком уж долго.

Впрочем, я опоздала. Абунданция была мертва.

Баюкая ее на руках, я рыдала, как мать над мертвым тельцем своего новорожденного младенца. Я сама отнесла ее в свою спальню, уложила в ванну и стала мыть ее худенькие руки, ноги и длинные огненные волосы. Они были прекрасны, и вся жизнь, что ушла из ее бледного личика и обмякшего тела, сосредоточилась здесь, в текущей реке пламени ее волос. Своим ведьмовским ножом я срезала их как можно ближе к корням, потом перевязала лентой и забралась в кровать, прижимая их к щеке и захлебываясь слезами.

Ту ночь я провела без сна, и в моем сердце поселилась боль намного более сильная, чем та, что терзала мои обожженные руки и грудь.

Когда за окном защебетали первые птицы и подала голос кукушка, я отправилась в комнату своей служанки Филомены, взяла несколько волосков из ее гребешка и сотворила самое быстрое и смертельное заклинание, какое только знала. Никто не мог предать меня и надеяться, что ему это сойдет с рук. На следующий день она поскользнулась, сходя с лодки на пристань на материке, где, без сомнения, рассчитывала укрыться от моей мести. Ее зажало между бортом баржи и причалом. Умирала она долго и мучительно. Но ярость моя от этого не уменьшилась. Поэтому я прокляла и Великого инквизитора, и его подручных, получив несказанное удовольствие от наблюдения за их медленным угасанием.

А потом я нашла себе новую рыжую малютку — девочку по имени Кончетта, да благословит Господь ее душу. Я хотела увезти ее подальше от Венеции, но обнаружила, что сама не могу уехать из города больше чем на несколько дней. Сибилла накрепко привязала меня к его каменным лабиринтам. Поэтому я объездила все окрестности, не удаляясь слишком далеко от Венеции и высматривая местечко, где могла бы в безопасности содержать свою Кончетту.

Таковое в конце концов обнаружилось. Им стала старая сторожевая башня, построенная на высокой скале рядом с крошечной деревушкой Манерба, на берегу озера Гарда. Там кишмя кишели бандиты, но мы с Магли вскоре прогнали их прочь, явив им впечатляющих привидений и несколько подобных фокусов, сопровождавшихся замогильным завыванием. Кончетта оказалась полной противоположностью Абунданции. Она была очень рада вырваться из утомительных и серых будней Пиеты с их бесконечными молитвами и хлопотами по хозяйству. Она очень любила вкусную еду и красивые вещи, и бесстрашно подставляла мне свое запястье в обмен на игрушки и развлечения. А таких роскошных волос, как у нее, мне еще не приходилось видеть — они пылали и переливались оттенками, словно пламя костра из сосновых шишек. Она очень любила, когда я мыла и расчесывала ей волосы, и за этим занятием мы с нею провели много счастливых часов. Всякий раз после моего визита она засыпала у меня на руках, и невесомое прикосновение ее губ к моей щеке дарило мне больше счастья, чем ловкие движения мужского языка.

После смерти матери эта девочка была первой, кого я почти полюбила.

Увы, умерла и она. Однажды я пришла и застала ее на постели уже холодной. Должно быть, она умерла не меньше недели тому, потому что в комнате стоял отвратительный запах разложения. Заливаясь слезами, я отнесла ее тело на нижний уровень башни, а потом приказала Магли завалить выход камнями. Всю обратную дорогу в Венецию я проплакала, что случилось впервые после смерти Абунданции. Я не стала возвращаться в свой пустой и безукоризненно чистый палаццо. Не пошла я и к Анджеле, чтобы утопить горе в вине. Ноги сами принесли меня в студию Тициана. Теперь у него был дом, о котором он мечтал, огромный палаццо с видом на северные отроги гор. Один из его учеников впустил меня, и я, как сомнамбула, направилась в его студию. Тициан поднял голову, когда я неуверенной походкой вошла в комнату. Ему хватило одного взгляда на мои покрасневшие глаза, заплаканное лицо и пребывавшую в беспорядке одежду, чтобы понять — у меня горе. Он вскочил на ноги и усадил меня в кресло, а потом дал мне вина и ласково гладил по голове, пока я захлебывалась слезами. Когда я немного успокоилась, он взялся за кисть и стал рисовать меня. К тому времени я совершенно выбилась из сил и потому спокойно сидела, а день за окном сменился сумерками.

Когда стало совсем темно, он перенес меня в постель и занялся со мною любовью, восхитительно и медленно. Он был уже не молод. Волосы его серебрились сединой, вместо квадратов мышц на животе он отрастил мягкое брюшко, а вокруг глаз раскинулась сеточка глубоких морщин, но он по-прежнему пах землей и краской, а прикосновение его широких ладоней по-прежнему возбуждало меня.

Эта картина стала первой из тех, что позже получили название «Кающаяся Мария Магдалина». На ней я была изображена полуобнаженной, моя грудь выглядывала из-под спутанного вороха волос, а заплаканные глаза были обращены к небу. Я возненавидела это полотно, возненавидела всей душой за то, что оказалась запечатлена на нем в минуту слабости, но Тициану оно очень нравилось. Он продал картину за кругленькую сумму и сразу же пожелал написать еще одну. Но я ему не позволила.

— Нарисуй меня такой красивой, какой только можно, — умоляла я его. — Пожалуйста.

Потому что совсем недавно я обнаружила седую прядь в своих волосах и крохотную морщинку между бровей. Не имея возможности каждое полнолуние принимать ванну с кровью юной девственницы, я начала увядать и хотела, чтобы он запечатлел меня раз и навсегда во всем блеске моей несравненной красоты.

И он нарисовал меня совершенно обнаженной, не считая распущенной гривы огненно-золотистых волос, когда я рукой прикрывала низ живота, словно доставляя себе удовольствие, глядя прямо на зрителя расширенными от желания зрачками. У моих ног резвилась маленькая белая собачка. Позади меня две служанки раскладывали на постели мое вечернее платье. Не думаю, что на свете существует более впечатляющая картина.

Несколько месяцев спустя я случайно заметила роскошную рыжую девочку, вприпрыжку скакавшую рядом со своей матерью, волосы которой сверкали на солнце, подобно шитому золотом боевому знамени. Я должна была заполучить ее во что бы то ни стало и послала Магли украсть ее из дома. Мы вновь открыли башню и заперли ее в комнате на верхнем этаже, прикрыв потайную дверь ковром. Я вплела волосы Абунданции и Кончетты в ее собственные, чтобы постоянно иметь при себе моих дорогих и любимых малюток. Каждый месяц Магли привязывал веревку к оперению стрелы и выпускал ее в окно из лука, который я купила для него. Бонифачия — так звали девочку — привязывала веревку к крюку, чтобы я могла вскарабкаться по ней. Каждый шаг, который я делала по отвесной стене башни, давался мне с трудом, сердце грозило выпрыгнуть из груди, и я боялась, что узел развяжется, а я сорвусь и разобьюсь насмерть. Следовало придумать что-либо получше.

Бонифачия доставила мне много радости, но в конце концов умерла и она, и я — плачущая — опять позировала Тициану для новой «Кающейся Марии Магдалины».

Когда учение еретика Мартина Лютера начало распространяться по Европе со скоростью лесного пожара, картины Тициана о кающейся Марии Магдалине стали самым ходовым товаром, поскольку католикам требовалось находить все новые подтверждения истинности собственной веры перед лицом возникновения протестантской религии.

Всякий раз, когда в моей башне умирала рыжеволосая девочка, я, с разбитым сердцем и безутешная, бросалась в объятия Тициана. Семь рыжеволосых девушек. Семь картин Марии Магдалины.

Позвольте мне еще раз вспомнить своих маленьких подружек.

Абунданция, чье тело я долгие годы хранила в своем подвале, словно в усыпальнице, прежде чем перенести его в башню.

Кончетта, которая, похоже, умерла оттого, что подавилась собственными волосами. Когда тело ее разложилось, я обнаружила у нее в подреберье большой клок волос, скатанных в шар. Я решила, что она ела свои волосы, пока они не закупорили ей пищеварительную систему и не погубили ее.

Бонифачия, моя самая любимая девочка, чьи нежные ручки и губы доставили мне столько умиротворения и покоя. Она просто перестала есть, и никакие деликатесы не смогли поколебать ее. Она умерла у меня на руках, и морщины горя оставались у меня на лице много месяцев, поскольку я не могла смириться с мыслью о том, что мне придется искать ей замену.

Но затем я похитила Джованну, которая прыгнула в объятия смерти прямо с верхнего этажа башни.

Тереза прожила дольше всех. Она довольствовалась тем, что вышивала для меня платочки на религиозные темы, надеясь, таким образом, спасти мою душу. Я начала страшиться визитов к ней и едва не задушила ее несколько раз, просто так, от скуки. Зато волосы ее отливали червонным золотом, и за это я прощала ей ее непроходимую тупость. В конце концов она умерла, как мне представляется, от банальнейшего насморка.

Алессандра повесилась в изголовье кровати в свой первый месяц в башне.

Вита подавилась кусочком яблока.

Иоконда умерла от чумы, которой я, ни о чем не подозревая, заразила ее от Тициана. В 1576 году, в возрасте целых восьмидесяти восьми лет, Тициан умер от чумы, которая прошлась по Венеции, словно стая голодных крыс. На закате жизни он превратился в древний согбенный скелет, редкие волосы его стали совершенно белыми, а зубы выпали все до единого, но я все равно любила его. В самой последней своей работе он изобразил нас обоих, меня — вечно молодую и красивую, а сам выглядел, как старый сыч, вызывающий лишь жалость и презрение. Картина называлась «Тициан и его возлюбленная». Его сын, Орацио, который всегда ненавидел меня, сжег полотно. Уцелела лишь гравюра, созданная фламандским художником Энтони ван Дейком. Он побывал в Венеции перед самой кончиной Тициана и был настолько поражен контрастом между потерявшим голову стариком и его молодой пышнотелой возлюбленной, что сделал себе копию.

Тициана похоронили в церкви Фрари, что стало большой честью для простого художника. Иоконда же упокоилась в склепе башни вместе с остальными маленькими скелетами. Я остригла ее волосы у самых корней и вплела их в длинную косу, составленную из кудрей моих прочих любимиц. Я связала их воедино волосами моего отца, тем самым клочком, с которым, прижимая его к щеке, умерла моя мать.

После смерти Тициана я несколько месяцев не выходила из своего палаццо, глядя на себя в зеркало, ощущая запах разложения в собственном дыхании, натягивая кожу вокруг глаз в попытке остановить неизбежное увядание и появление морщин. Я не плакала. Я чувствовала себя так, словно моя скорбь проделала дыру в ткани Вселенной, залатать которую уже не удастся. День и ночь я слышала звон колоколов, отбивающих часы, и остановить время или повернуть его вспять не было никакой возможности.

Мои денежные сундуки опустели, и мне опять пришлось выйти на работу. Многие из тех мужчин, которых я некогда обслуживала, уже умерли, и теперь их сыновья и внуки толпами наведывались в салон моей новой сводницы Сесилии. Я слишком много пила, слишком много ела и слишком часто курила опиум. Похоже, это было единственным, что замедляло бег времени. Иногда мне грезилось, что я опять стала маленькой девочкой и сижу в ванне со своей матерью, которая моет мне голову. Или нахожусь в студии Тициана, приковывая его к себе узами любви, а не черной магии. Иногда я спрашивала себя, какой бы была наша жизнь, если бы мы состарились одновременно и умерли вместе. Но когда-то я дала себе клятву ни о чем не сожалеть, поэтому старательно отгоняла от себя столь недостойные мысли.

Однажды я увидела на улице маленькую девочку, заглядевшуюся на мой сад. На голове у нее, увенчанной шапкой роскошных огненно-рыжих волос, красовался венок из полевых цветов. Она была голодна и доведена до отчаяния, но, боюсь, уже рассталась с невинностью. Тем не менее за свою долгую жизнь я успела узнать, что рыжие волосы и голубые глаза часто передаются по наследству из поколения в поколение. Я задумалась над тем, каково это — вновь заполучить себе девочку, которая бы мыла мне голову и целовала в щеку, бесстрашно подставляя мне для пореза свое тоненькое запястье с синенькими прожилками вен. Я посмотрелась в зеркало и увидела лицо, иметь которое я бы не хотела. Я взглянула на картину, которую шестьдесят четыре года назад подарил мне Тициан, и пожелала иметь такое же лицо, как и то, что было изображено на ней. Поэтому я отворила калитку и впустила рыжую девчонку, уже прикидывая, как бы заставить ее отдать мне свою дочь.

Потому что она должна будет родить дочь, даже если для этого мне придется пустить в ход всю свою черную магию.

Откуда мне было знать, что эта самая дочь станет моей Немезидой?

Той самой, которая погубит меня и спасет.

 

Имитация смерти

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Любовь может принимать странные формы. Уж кому об этом знать, как не мне.

Когда я вошла в церковь вслед за остальными послушницами, мысли мои были заняты историей, которую поведала мне сестра Серафина. В кои-то веки я не переживала из-за постигших меня несчастий, а размышляла о бедной девочке, запертой в башне, и ведьме, которая боялась времени. Этот страх я могла понять. В аббатстве, например, звон большого колокола отмечал каждый час каждого дня. Мы преклоняли колени, поднимались, если и спали по его сигналу, и каждый его удар приближал нас к смерти.

Я обвела взглядом строй послушниц, стоявших со склоненными головами. Обрамленные апостольниками, их лица выглядели такими юными, свежими и невинными. Сестре Оливии не исполнилось еще и восемнадцати, и личико ее было безупречным, как цветок камеи. Глядя на ее красоту, я вдруг ощутила, как у меня защемило сердце. Никогда ей не изведать ласку мужских губ или слияние обнаженных тел, никогда не следить за стрелками часов, приближающими тот миг, когда она вновь окажется в объятиях своего возлюбленного. Но сожалеет ли она о том, чего лишилась? Испытывает ли ее юное тело те тайные томления и желания, которым было подвержено мое в ее возрасте?

Постепенно я сообразила, что и сестра Эммануэль пристально вглядывается в послушниц. На лице наставницы молоденьких монахинь отражалась столь неприкрытая тоска, что мне пришлось опустить глаза из страха, что она перехватит мой взгляд и догадается, что я слежу за нею. В тот момент я испытала нечто вроде сочувствия к сестре Эммануэль, которого никак не могла ожидать от себя. Я, по крайней мере, любила и была любима, пусть даже в конце и потеряла все.

Лувр, Париж, Франция — февраль 1673 года

Толчком к моему первому любовному роману послужила смерть.

Стоял обычный зимний вечер, и Париж кутался в белое снежное покрывало. Грязь и мусор оказались скрыты под этой ослепительной накидкой, так что улицы и аллеи выглядели безупречными и девственно непорочными, как купола и шпили замков и соборов.

Двор перебрался в Пале-Рояль, чтобы посмотреть выступление королевской труппы актеров в личном театре герцога Орлеанского. Я шла пешком от Лувра, наслаждаясь свежим морозным воздухом и сиянием золотистых фонарей, развешанных вдоль всей улицы рю де Риволи. Мои сапожки — малинового цвета, с меховой опушкой — тонули в снегу, а руки я благоразумно прятала в муфточку.

— Мадемуазель де ля Форс, добро пожаловать.

Проходя в двери огромного вестибюля, я услышала резкий голос с сильным акцентом, принадлежавший Элизабет-Шарлотте, герцогине Орлеанской, новой супруге младшего брата короля, Филиппа. Невысокая и коренастая женщина по прозвищу Лизелотта. Она дурно одевалась, и на ее широком круглом лице, вечно обветренном и красном, поскольку она никогда не надевала вуаль, отправляясь на охоту, выделялся крупный мясистый нос.

— Я вижу, вы пришли пешком, не так ли? Gut gemacht. Ох уж мне эти утонченные леди, которые не могут пройти и шести шагов. Неудивительно, что все они такие толстые. Вам известно, что меня саму приковали к портшезу? Да-да, боюсь, слухи оказались правдивыми, и в печи появилась булочка.

Я рассмеялась и поздравила ее, снимая меховую шляпку и пелерину и передавая их привратнику.

— Должна признаться, это заставляет меня поверить в то, что чудеса еще случаются, — продолжала громогласно разглагольствовать Лизелотта. — Кто бы мог подумать, что мой жалкий щеголь-супруг окажется настолько мужчиной? Вам, без сомнения, известно, что ему просто необходимо обвешаться четками и священными амулетами, чтобы у него хотя бы встал…

— Ш-ш, тише, — сказала я, ведь всего в нескольких шагах от нас стоял король, приветствуя своего брата наклонением головы, что служило признаком наивысшей благосклонности.

— О, не стоит беспокоиться, Его Величество прекрасно осведомлен о своем брате. Да и кто этого не знает?

Лизелотта на мгновение задумалась, и ее густые брови сошлись на переносице. Помимо воли, я ощутила прилив симпатии к ней, потому как всему двору было известно, что Лизелотта была вынуждена жить в menage a trois вместе с любовником своего мужа, смазливым и порочным Филиппом, шевалье де Лорреном.

— Гнусное он создание, этот молодой человек, которого содержит мой супруг, — заявила Лизелотта. — Прощу вас, присядьте рядом со мною. Понимаете, я терпеть не могу находиться рядом с ним или моим супругом, разве что это абсолютно необходимо, и решительно отказываюсь сидеть подле короля и его шлюх.

Я с трудом подавила смешок, потому что в это самое мгновение король усаживался на свой серебряный трон. Рядом устраивалась его приземистая коренастая королева, Мария-Терезия, а с другой стороны две его роскошные любовницы-блондинки отталкивали друг друга, стремясь оказаться поближе к нему.

Эти три женщины сопровождали короля повсюду, причем ездили с ним все вместе в одном экипаже, и ходили слухи, что он умудрялся укладывать их в постель по очереди в течение одного дня. Его первой любовницей стала Луиза де Лавальер, но сейчас она уже вышла из фавора. Подлинной королевой Франции теперь считалась ее узурпаторша, сладострастная и чувственная Атенаис, маркиза де Монтеспан, так что она вполне предсказуемо выиграла молчаливую борьбу за стул, опустившись на него рядом с королем в беззвучном мягком взрыве бледного шелка и заговорив с ним таким негромким голосом, что он вынужден был склониться к ее губам, дабы расслышать ее слова.

Атенаис, разумеется, было не именем, а прозвищем. По-настоящему ее звали Франсуазой, как и добрую половину женщин при дворе, а маркиза де Монтеспан не могла позволить себе быть похожей на других. Собственно говоря, все мы пользовались прозвищами, данными нам в парижских салонах, чтобы отличать одну Луизу, Марию, Анну и Франсуазу от другой. Она взяла себе прозвище «Атенаис», производное от «Афины», греческой богини мудрости. Меня прозвали «Дунамис», что по-гречески означало «силу» и представляло собой, в некотором роде, игру слов с моей фамилией.

— Я так рада, что вы здесь, мадемуазель де ля Форс! Мне нравятся люди, которые смеются над тем, что я говорю. Я с нетерпением жду спектакля, а вы? — продолжала неугомонная Лизелотта.

— Как и весь Париж!

— Сегодня дают новую пьесу, — сообщила Лизелотта. — Ее ставят всего четвертый раз. А главную роль будет играть сам Мольер.

— О, замечательно. Я слышала, он нездоров.

Лизелотта подмигнула мне.

— Опять якшаемся с актерами, верно?

Я высокомерно задрала нос.

— Что тут можно сказать? В салонах бывает столько интересных людей!

— Включая, как я слышала, одного молодого актера…

— Многих актеров, — решительно заявила я и почувствовала, что заливаюсь краской.

Я и впрямь подружилась с одним молодым исполнителем, протеже самого Мольера по имени Мишель Барон, который играл роль героя в сегодняшней пьесе. Его трудно было назвать писаным красавцем — с таким-то вытянутым худым лицом, — зато он был очень забавен. Мишель готов был пародировать кого угодно. Поправив воображаемую юбку, взмахнув несуществующим веером и приподняв высокомерный подбородок, он превращался в Атенаис. Или жеманно опускал глаза, игриво ударяя по запястью ладонью другой руки, делал несколько семенящих шажков, и voila! Перед вами оказывался герцог Орлеанский.

Я встретилась с Мишелем в салоне Маргериты де ля Саблиер, состоятельной и блестящей дамы, чей дом всегда был полон писателей и актеров, включая Жана де Лафонтена,«Баснями» которого я зачитывалась в детстве. В салоне мы оказались самыми молодыми. Мишелю едва исполнилось двадцать, а я была двумя годами старше, и оба мы лелеяли амбиции стать писателями. Я познакомила его с миром салонов, дабы он мог очаровать какую-нибудь богатую придворную даму и заручиться ее покровительством, а Мишель водил меня в кафе и кабаре Менильмонтана и Монмартра, двух деревушек в окрестностях Парижа, где вино не облагалось городским налогом и стоило намного дешевле, что было немаловажно для наших тощих кошельков.

Театр был наполнен шуршанием шелков, трепетом вееров, шорохом кружев и колыханием перьев. Шесть позвякивающих канделябров, в каждом из которых горело по шесть высоких свечей, освещали сцену, тогда как еще тридцать шесть свечей в два ряда выстроились вдоль рампы, отчего в зрительном зале повисла легкая дымка. Лакеи разносили в серебряных кубках любимое вино короля, игристую розовую смесь из Шампани, которая стала последним писком моды при дворе. Говорили, что винодел по имени Дон Периньон вскричал, обращаясь к собратьям-монахам: «Идите скорей сюда, я пью звезды!» Правда это или нет, неизвестно, но я полюбила новое игристое вино уже за одну такую предысторию.

Занавес раздвинулся, и зал дружно загудел. На сцене, в кресле с высокой спинкой, сидел сам Мольер в длиннополом зеленом сюртуке. Шею он обмотал кашне, а на лоб водрузил влажную тряпку. Столик его был завален всевозможными склянками с лекарствами и пилюлями. Держа в руках деревянные счеты, он складывал цифры в каком-то очень длинном списке, который вился по столу, падал ему на колени и сползал на пол.

— Предмет номер один, 24-го числа, маленький незаметный клистир, подготавливающий и нежный, для смягчения, увлажнения и освежения кишечника месье Аргана, — простонал он горестным тоном хронического больного.

При слове «кишечник» мужчины расхохотались, а женщины жеманно прикрылись веерами, делая вид, что шокированы.

Словно приободрившись, Мольер в течение нескольких следующих минут то и дело упоминал кишечник, желчь, кровь и выпускание газов, так что аудитория хохотала до слез.

Пьеса благополучно катилась к своему завершению, дойдя до финальной сцены, в которой герой Мольера притворяется, будто умирает, чтобы проверить, кто любит его по-настоящему — прекрасная дочь или красавица вторая жена. Разорвав ворот своего зеленого сюртука, Мольер обмяк в кресле, жалобно обращаясь к служанке:

— А не опасно ли изображать смерть?

— Что же здесь может быть опасного? — ответствовала та.

Мольер вдруг выгнулся дугой и закашлялся.

— Какой актер! — прошептала Лизелотта.

— Самородок, — пробормотал шевалье. — Хотелось бы мне знать, что они добавили в его грим, если лицо его так посерело?

Актриса, игравшая служанку, вполне правдоподобно отшатнулась, прижав руку ко рту, а потом бросилась к Мольеру, чтобы поддержать его. А он кашлял так, словно легкие его превратились в сырую бумагу, а потом вдруг поперхнулся и прижал ко рту платок. Мы сидели близко к сцене и потому заметили, как белоснежная ткань внезапно покраснела и намокла.

— Пузырек со свиной кровью, спрятанный в носовом платке? — с тревогой предположила Лизелотта.

— По-моему… Кажется… — Я привстала со своего места.

Служанка обернулась к боковым крыльям и стала звать на помощь. Мишель выбежал на сцену и поддержал Мольера, а тот все кашлял и кашлял кровью. Аудитория заволновалась. Мольер с трудом выпрямился в кресле.

— Довольно! Продолжаем пьесу!

— Но, месье… — запротестовал Мишель.

Мольер скомкал окровавленный платок, сунул его Мишелю в руку и жестом приказал ему удалиться. С большой неохотой Мишель покинул сцену.

Служанка, запинаясь, забормотала свои строчки:

— Вытянитесь и притворитесь мертвым, месье. А вот и моя хозяйка. Не шевелитесь, заклинаю!

Мольер улегся на кушетку. Выглядел он и впрямь ужасно, и посему сначала его сценическая жена, воскликнувшая:

— Слава тебе, Господи! — а потом и дочь, залившаяся слезами: — Какое несчастье! Горе нам, горе! — сочли его мертвым.

Коварная супруга была с позором изгнана, прекрасная дочь обрела настоящую любовь (при этом Мишель изо всех сил старался изображать восторженного жениха, бросая тревожные взгляды на Мольера). Занавес опустился с необычной для таких случаев поспешностью, и мы остались в зале, недоуменно глядя друг на друга и терзаясь подозрениями.

— Вы думаете, он действительно болен? — обратилась ко мне Лизелотта.

— Боюсь, что так, — ответила я, с трудом сдерживая слезы.

Король отправил одного из слуг за кулисы, чтобы узнать, как обстоят дела. Мы с Лизелоттой ожидали известий, тогда как остальные зрители постепенно расходились, возвращаясь в Лувр или в свои апартаменты, расположенные неподалеку. Два Филиппа — принц и его шевалье — тоже удалились неспешной походкой, а Атенаис поманила короля к себе и заговорила с ним, так что его темная голова склонилась над ее золотистыми кудрями.

— Пожалуй, я вернусь к себе, — заявила королева Мария-Терезия.

— Очень хорошо, дорогая, — небрежно откликнулся король, не глядя на нее.

Королева заколебалась.

— Когда я увижу вас вновь?

Король приподнял руку в знак прощания.

— Попозже, дорогая, попозже.

Королева Мария-Терезия, переваливаясь с боку на бок, заковыляла к своему портшезу, сопровождаемая, как обычно, одним из своих карликов и дурно пахнущей маленькой собачкой. В общем-то, мне следовало бы пойти за нею — в качестве одной из фрейлин королевы я должна была убедиться, что Ее Величество довольна и счастлива, — но Мария-Терезия почти не обращала на меня внимания, поскольку ее знание французского, равно как и мое — испанского, оставляли желать лучшего. Так что я ограничивалась выполнением необходимого минимума, хотя непременно старалась находиться при королеве в промежутке между ужином и отходом ко сну. Именно в это время Мария-Терезия предпочитала играть в карты. Поскольку она всегда делала высокие ставки и неизменно проигрывала, этот ее недостаток позволял мне изрядно улучшить свое благосостояние. Последний ее проигрыш позволил мне оплатить меховую накидку и шляпку.

По правде говоря, я недолюбливала королеву. Добрую половину дня она проводила на коленях, умоляя Господа сделать так, чтобы король был добр с нею, а оставшееся время возлежала на кушетке, потягивая бесчисленные чашечки горячего шоколада, в окружении карликов и собачек, причем с последними обращалась не в пример лучше. Карлики спали на голом полу у дверей ее спальни, подбирая объедки, которые она швыряла им. Что же до ее собачек, то у каждой был свой камердинер, свой экипаж и своя комната во дворце. Они часто сидели за столом с королевой и ели с ее тарелки.

Будь моя воля, я бы давным-давно оставила службу у королевы, но не могла позволить себе подобной роскоши. Фрейлинам платят сущие гроши, и большая часть моих выигрышей уходила на надушенные перчатки, туфельки с красными каблуками, кружевную оторочку (возмутительно дорогую) и портшезы, доставлявшие меня в салоны, куда я ускользала, как только королева отправлялась на боковую. Да, и еще на связки дорогой бумаги, чернила, гусиные перья и пемзу. Каждую секунду свободного времени я посвящала написанию рассказов.

Извинившись, я потребовала подать мне накидку и шляпку и отправилась вслед за королевой. Не для того, чтобы покорно вернуться в Лувр, а для того, чтобы навестить Мольера.

Дом его находился недалеко, напротив здания театра на улице рю де Ришелье, но я успела продрогнуть до костей, пока добралась туда. Здесь было полно актеров и актрис, пребывавших в состоянии театральной аффектации — они плакали, рыдали, заламывали руки и рвали на себе волосы. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, поэтому я без помех пробралась наверх, в спальню Мольера, где его жена, Арманда, и ее мать, Маргерита, растирали ему руки, сжигали перья у него под носом, давали ему крепкий сладкий напиток и вообще пытались оказать хоть какую-то помощь.

Мишель сидел у кровати, уронив голову на руки и терзая свои локоны. Я подошла к нему и шепотом окликнула.

Он поднял голову и взглянул на меня покрасневшими глазами.

— Ох, Шарлотта-Роза, он умирает.

— Неужели ничего нельзя сделать?

Мишель покачал головой.

— У него чахотка. Он подхватил ее в остроге, куда попал за долги. Он болен уже много лет.

— Так почему же он сегодня вышел на сцену?

— Ему были нужны деньги, — просто ответил Мишель.

— Я могу чем-нибудь помочь? Послать за доктором? Аптекарем?

Мишель презрительно фыркнул.

— Можно подумать, они возьмутся лечить его после того, как он высмеял их в своей пьесе!

— Они наверняка не откажут…

Мишель пожал узкими, худыми плечами.

— Людям не нравится, когда над ними смеются.

Я согласно кивнула, вспомнив ярость короля, когда я унизила его на глазах придворных. Я постаралась побыстрее отогнать воспоминания прочь — они несли с собой одну лишь боль — и попыталась решить, чем могу помочь здесь и сейчас. Измятый зеленый сюртук Мольера валялся на пыльном полу. Я подняла его и встряхнула. Мишель отшатнулся, словно увидев привидение.

— Выбросьте его вон, — вскричал он. — Это — дьявольский цвет! Клянусь, я никогда более не буду носить зеленое!

Я озадаченно взглянула на него, но тем не менее убрала сюртук с глаз долой. Мишель всегда был таким. Он или радовался, как ребенок, или погружался в пучины отчаяния, но это-то и привлекало меня в нем. Я начала уставать от знаменитого бесстрастия короля; иногда бывало трудно понять, о чем он думает. А мысли Мишеля можно было читать, как в открытой книге.

— Вы уже ели? — спросила я его.

— В такой момент мне кусок в горло не полезет. — И Мишель вновь закрыл лицо руками.

На кровати застонал и что-то пробормотал Мольер. Арманда и ее мать рыдали в объятиях друг друга.

— Позвать священника? — неуверенно предложила я.

— Мы уже посылали за двумя, но оба не пришли. Они говорят, что автор «Тартюфа» недостоин последнего утешения. — Мишель поднял на меня глаза, в которых читалась мучительная боль.

— Его Величество придет в ярость, если узнает об этом. Позвольте мне послать за личным исповедником короля. Если он не придет сам, то, по крайней мере, пришлет кого-нибудь вместо себя.

Сбежав вниз по лестнице, я нашла какого-то перепуганного молоденького актера, дала ему немного денег и объяснила, куда идти. Затем я принесла в мрачную спальню немного вина и налила кубки Мишелю и плачущим женщинам. Атмосфера в комнате показалась мне настолько угнетающей, что я с превеликой готовностью осушила кубок сама, хотя вино было дешевым и гадким.

Мольер дышал тяжело, с хрипами. Он лежал совершенно неподвижно, и лицо его было бледным, словно высеченное из мрамора. И лишь его неровное, частое и влажное дыхание свидетельствовало, что он еще жив. Между каждым хлюпающим вдохом и хриплым выдохом воцарялись долгие пугающие паузы, которые становились все длиннее. Всякий раз мы склонялись над ним, будучи уверенными, что это был его последний вздох.

Дверь отворилась. В комнату вошли две монахини, на черных вуалях которых еще не растаял снег. Они выглядели настолько неуместно среди кричаще разодетых актеров, многие из которых еще не успели смыть сценический грим, что мы ощутили себя нашкодившими школярами. Будучи невежественной реформисткой, я решила, что они явились причастить его, но, печально покачав головами, монахини заявили, что на это имеют право лишь священники. Тем не менее они пробормотали какие-то фразы на латыни и прочли над ним молитвы, что, кажется, немного успокоило плачущих женщин, как, похоже, и самого Мольера, который испустил долгий вздох и затих. Мы долго вслушивались в тишину, пока не поняли наконец, что его не стало.

— Он был великим человеком, — сказал Мишель. — Другого такого больше не будет никогда.

Меня же била дрожь. До сих пор я еще не видела, как умирают люди. Мне казалось, что кто-то взял мое сердце и сжал его в кулаке. Когда-нибудь и я умру вот так. Люди все время умирают от чахотки, даже такие молодые женщины, как я. Если бы я знала, что умру завтра, что бы я сделала со своей жизнью? Мольер, по крайней мере, написал свыше тридцати пьес. Он странствовал по всей Франции, и его любили многие женщины. А я даже еще ни разу не целовалась.

Я погладила Мишеля по голове, чтобы утешить его.

— Мы должны устроить достойное погребение.

— Актеров не разрешается хоронить в освященной земле, — дрожащим голосом проговорил Мишель.

— Что? Почему? — Я не могла поверить своим ушам.

Мишель криво улыбнулся.

— Отродье дьявола, — пояснил он.

— Король наверняка… — Голос мой сорвался. — Принесите мне бумагу. Я напишу ему.

На монахинь мои слова, похоже, произвели впечатление. Даже Маргерита, много раз выступавшая перед королем, была потрясена. Мне принесли бумагу — плохого качества, хрупкую и желтую, — и я поспешно составила письмо и дала несколько монет еще одному молодому актеру, чтобы он отнес его в Пале-Рояль. Ответ пришел очень быстро, в послание был вложен золотой луидор. Мольера разрешалось похоронить на кладбище, но только ночью и на участке, предназначенном для некрещеных младенцев. Сделать большего король не мог.

Зазвенели церковные колокола. Наступила полночь. Монахини начали готовить тело Мольера к погребению. Я наклонилась и прошептала Мишелю:

— Вы более ничем не можете ему помочь. Вам надо отдохнуть. Идемте.

Он кивнул и поднялся. Взяв за руку, он вывел меня из комнаты и повел по коридору, подхватив свечу с ближайшего столика.

Открыв дверь, он провел меня внутрь. Одного взгляда хватило, чтобы понять: я оказалась в мужской спальне, пребывающей в диком беспорядке. Одежда висела на стульях и валялась на полу, а посреди комнаты стояли небрежно сброшенные мужские башмаки. А потом Мишель сжал меня в объятиях, привлек к себе и впился мне в губы поцелуем.

Поначалу от неожиданности я оцепенела и растерялась, но потом поцеловала его в ответ, пылко и отчаянно. Он завозился с моим корсетом.

— Я должен вам сказать… Я хочу вас… больше, чем хотел кого-либо, — бормотал он в перерывах между страстными поцелуями. — Простите меня. Я поступаю дурно?

— Да, — ответила я, помогая ему справиться с застежками и безжалостно разрывая кружева. — Очень дурно. — Я прижала его голову к своей груди.

Вот так, по собственной воле и с большим желанием, я подарила ему свое целомудрие — по мнению окружающих, единственное мое сокровище. Но я ни о чем не жалела. Еще никогда я не чувствовала так остро, что живу, как в ту ночь, когда на моих глазах умер человек, а сама я впервые занималась любовью.

 

Сущий пустяк

Лувр, Париж, Франция — март 1674 года

Страсть, которую мы оба испытывали к изящной словесности, и неуемное желание писать сблизили меня с Мишелем, и они же были предметом раздора между нами.

Мишель хотел стать великим драматургом, как и его наставник Мольер. Он был полон честолюбивых планов и презрительно именовал то, что выходило из-под моего пера, «фривольными женскими глупостями».

— Все эти твои переодевания, дуэли и похищения, — заявил он однажды, примерно через год после начала нашего романа, небрежно швырнув на стол пачку листов, исписанных моим почерком. — Эти твои отчаянные любовные аферы. И после этого ты хочешь, чтобы я воспринимал тебя всерьез?

— Мне нравятся переодевания и дуэли. — Я резко выпрямилась, сидя на кровати. — Уж, во всяком случае, они лучше тех скучных пьес, которые пишешь ты. По крайней мере в моих историях хоть что-то да происходит.

— По крайней мере в моих пьесах есть идея и смысл.

— Они есть и в моих рассказах. И то, что они не навевают тоску, вовсе не означает, что они — плохие.

— Ну, и о чем они? О любви? — Он выразительно хлопнул в ладоши, поднеся их к самому уху, и жеманно затрепетал ресницами.

— Да, о любви. А что плохого в том, что я пишу о любви? Все хотят любви, и все о ней мечтают.

— Неужели в мире мало любовных романов, чтобы и дальше множить их число?

— Неужели в мире мало горя и страданий?

Мишель презрительно фыркнул.

— Что плохого в том, чтобы хотеть быть счастливым?

— Это приторно и сентиментально.

— Приторно? Я вовсе не приторная. — Я так разозлилась, что запустила в его голову туфелькой.

Он ловко поймал ее и небрежно отшвырнул в угол.

— Согласен. Тебя трудно назвать милой. В тебе слишком много язвительности и перца. А вот сентиментальность… ты определенно сентиментальна. — С этими слова он двинулся на меня, расстегивая сюртук.

— Я ничуть не сентиментальна. — Сняв с ноги вторую туфельку, я метнула ее в него, а он опять поймал и отбросил в другой угол, швырнул свой сюртук на стул и принялся расстегивать манжеты.

— Разве не ты плачешь в конце пьесы? И вздыхаешь, когда герой целует героиню? — Мишель рассмеялся и принялся развязывать тесемки у ворота.

— Это вовсе не сентиментальность. Это всего лишь означает, что у меня есть сердце.

Когда он стащил с себя через голову рубашку и швырнул ее на пол, я воскликнула:

— Не надо. Мы спорим, а не занимаемся любовью.

Мишель опрокинул меня на постель.

— Нет, — запротестовала я, приподнимаясь на локтях. — Я с тобой разговариваю!

— Ты болтаешь слишком много, — заявил он и навалился на меня всем телом, прижимая к постели и обрывая мои возражения поцелуем.

И я сдалась. Я была настолько очарована этой новой любовной игрой, что не могла противиться. С ним я чувствовала себя самой прекрасной женщиной в мире. Нам не было нужды разговаривать. Стоило ему лишь сардонически выгнуть бровь, и я понимала, что мы с ним разделим тайное, но оттого не менее восхитительное наслаждение.

Для себя я уже давно решила, что никогда не выйду замуж. Мне представлялось, что замужество — это всего лишь завуалированный способ продать женщину в рабство. Женщина не могла выбирать, за кого ей выходить, не смела протестовать, если муж бил ее смертным боем. Подобный порядок вещей приводил меня в бешенство.

Увы, но наше общество жестоко обходилось с женщинами, посмевшими выразить желание жить собственной жизнью, отгородить себе уголок мира, в котором они могли быть хозяйками, о чем много лет назад говорила моей матери кузина короля, Анна-Мария-Луиза.

Бедная моя мама. Стоило мне подумать о ней, как на глаза наворачивались жгучие слезы. Она умерла в монастыре, мы так больше и не свиделись с нею. Мари унаследовала ее титул и замок. Ее выдали замуж за человека, которого она до той поры и в глаза не видела, маркиза де Теобона, который первым делом вырубил целую дубовую рощу, чтобы расплатиться с карточными долгами. С тех пор мы с нею не встречались, хотя и регулярно обменивались осторожными письмами, приучившись читать между строк.

Свой собственный уголок мира я нашла в салонах Парижа. Здесь правили бал женщины, а мужчины падали к их ногам. Мы создавали тайные общества с паролями и секретными рукопожатиями, в которых могли обсуждать политику и религию, не боясь, что на нас донесут шпионы короля. В салонах я встречала умудренных опытом и остроумных женщин, многие из которых сами были писательницами, и именно здесь расцвело мое тайное желание посвятить себя писательскому творчеству. Из-под моего пера одно за другим выходили письма, поэмы, сказки и скандальные любовные истории. Я мечтала о том, что когда-нибудь начну печататься, подобно Марии-Мадлен де Лафайет или Мадлен де Скюдери.

Мой роман с Мишелем Бароном развивался стремительно. В нем были взлеты и падения, веселье и смех, грусть и горькие слезы. Реальной пользы я принести ему не могла, поскольку была бедна, как церковная мышь, зато я заставляла его смеяться и окружала нежностью, чем он бывал очень тронут. У него были и другие, куда более красивые, любовницы, и богатые патронессы, ожидавшие, что он будет танцевать перед ними на задних лапках, но каким-то образом мы неизменно умудрялись уединиться в укромном уголке гостиной какой-нибудь состоятельной дамы, смеясь над особенно забавным стихотворением.

Я начала втайне мечтать о замужестве. Я воображала, как проведу жизнь в писательских трудах, спорах, занятиях любовью и походах в театр. Мне более не будет нужды целыми днями прислуживать королеве Марии-Терезии, играть в карты, расчесывать ее дурно пахнущих собачек и деланно смеяться неуклюжим ужимкам ее карликов. Мне больше не придется улыбаться людям, которые мне неприятны, льстить тем, кто полон злобы, и сплетничать о тех, кто мне неинтересен. По утрам мы с Мишелем будет валяться в постели, пить горячий шоколад и читать, а потом целый день будем писать. Я — сочинять рассказы о любви, магии и приключениях, которые произведут фурор в Европе. Он — писать блестящие пьесы, которые заставят аудиторию плакать и привлекут к нашим дверям вереницы экипажей богатых покровительниц. По вечерам мы будем ужинать в ресторанах, посещать салоны или ходить в театр. Мы будем танцевать ночи напролет в Менильмонтане, а потом — заниматься любовью и засыпать в объятиях друг друга.

Однажды вечером я заговорила с ним об этом, притворившись, будто эта мысль только что пришла мне в голову, и я не придаю ей особого значения. Мы только что закончили заниматься любовью, и я прижималась к его боку, а он небрежно обнимал меня за плечи. Оба мы были обнажены, а на голове у Мишеля красовался его ночной колпак, который он носил скатанным в кармане пальто после того, как однажды шутливо пожаловался на холод в моей комнате. Он с удивлением взглянул на меня.

— Пожениться? Но, ради всего святого, зачем?

Я улыбнулась и сделала небрежный жест рукой.

— Ну, не знаю… например, тебе не придется тайком пробираться ко мне в спальню по ночам, пряча в кармане скомканный ночной колпак.

— Он мне не мешает, — ответил Мишель. — И места занимает совсем немного.

— И тебе не надо будет ускользать от меня на рассвете.

— Ну, если это — цена, которую я должен заплатить за возможность провести с тобой ночь…

— Но если бы мы поженились, тебе вообще не пришлось бы прятаться. Мы могли бы купить небольшой славный домик в Париже…

— Каким же это образом, хотел бы я знать?

— Ну, не знаю. Если ты сочинишь пьесу, которая будет иметь бешеный успех… а я напишу роман, который станет популярным…

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород, — кисло отозвался он, убирая руки и складывая их на груди.

— Мы найдем покровителя.

Он фыркнул.

— Мне и сейчас трудно найти покровителя, когда я не обременен женой.

Я села, прикрывшись простыней.

— Я не стану для тебя обузой.

— Не говори глупостей, Шарлотта-Роза, — отрезал он. — Женщины всегда превращаются в обузу. Ты захочешь, чтобы я весь день сидел дома с тобой, когда мне понадобится уйти, чтобы осчастливить своих покровительниц. Потом тебе понадобится крикливый ребенок, женщины вечно хотят детей…

— Не понадобится, — горячо возразила я, хотя это была правда. Иногда я воображала, что в своем домике грез держу на руках розовощекого малыша, который смеется и тянет ко мне пухлые ручонки.

— Рано или поздно моя труппа обязательно отправится на гастроли в провинцию. Ты даже представить себе не можешь, как это тяжело. Ты не выдержишь тягот кочевой жизни.

— Выдержу. — На глаза у меня навернулись слезы, и я сжала кулаки и стиснула зубы, чтобы не расплакаться.

— Ты сможешь убить метлой крысу, потом освежевать ее и кинуть в кастрюлю, чтобы сварить суп на обед?

Я молча смотрела на него, закусив губу.

— Ты способна прошагать двадцать миль под дождем, а потом заночевать в придорожной канаве?

— Если надо, то смогу, — храбро ответила я.

Мишель рассмеялся.

— А вот я так не думаю, герцогиня.

Раньше мне нравилось, когда он называл меня «герцогиней», шутливо намекая на мое благородное происхождение, но сейчас это прозвище прозвучало оскорбительно.

— Я… Я вынесу… и дождь… и крыс… если мы будем вместе. — Голос мой явственно задрожал.

Мишель презрительно фыркнул.

— А какой толк от тебя на гастролях? Ты не можешь петь, не умеешь играть…

— Я научусь.

— Чушь!

— Научусь! Рассказывать истории — то же самое, что играть на сцене. Ты должен придумать разных персонажей, завладеть вниманием аудитории, покорить их своим голосом, ты должен…

— Ты не умеешь играть на сцене, Шарлотта-Роза.

— Но я могу научиться! Мои истории заставляют тебя смеяться. Почему же я не смогу рассмешить другую аудиторию?

— Этого недостаточно.

— Но почему? Что ты имеешь в виду?

— Для того, чтобы добиться успеха на сцене, недостаточно быть смешной и умной, Шарлотта-Роза. Ты должна быть еще и красивой.

Возражения замерли у меня на губах. Волна унижения накрыла меня с головой, огнем обжигая кожу.

Мишель встал с постели и принялся одеваться.

— Мне очень жаль, герцогиня. Я не хотел сделать тебе больно или оскорбить. Но ведь это правда. Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них.

Уязвленная до глубины души, я вспомнила одно из любимых утверждений своего опекуна. «У нищей красоты больше любовников, чем мужей», — говаривал маркиз де Малевриер. А что же делать, если ты бедна и некрасива? Я вдруг ясно увидела свое будущее, полное скуки, насмешек и одиночества.

Мишель надел башмаки и направился к двери.

— Ты собираешься расхаживать по дворцу в ночном колпаке? — ледяным тоном поинтересовалась я. — Тебя поднимут на смех.

Он метнул на меня злобный взгляд, сорвал с головы колпак и швырнул его наземь. Затем, схватив парик, он кое-как напялил его на голову и выскочил вон, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я свернулась клубочком, зарылась лицом в подушку и заплакала.

* * *

На следующий день мне нанесла визит Франсуаза Скаррон, одна моя знакомая, которая лишь недавно появилась при дворе, но уже стала объектом самого пристального внимания, поскольку король явно искал ее общества. При этом она была немолода. Она не была блондинкой. Она не обладала роскошной фигурой. Она даже не отличалась особой жизнерадостностью. У Франсуазы Скаррон была оливковая кожа и темные глаза, хотя, уверена, подобно мне, она втайне мечтала о копне золотистых кудряшек и глазах цвета небесной лазури, как у любовницы короля Атенаис.

Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.

Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю-гугеноту Агриппе д'Обинье. Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.

Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.

Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.

Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.

Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.

— Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, — сказала Франсуаза.

По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких-либо лент, кружев или рукавов с буфами.

— Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, — любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.

Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.

Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.

— Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.

— Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, — с улыбкой ответила я. — Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.

Она слабо улыбнулась в ответ.

— Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.

Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.

— Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…

Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.

Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.

— Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.

— Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.

— Зато вы нуждаетесь в наставлении, — вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. — Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.

Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.

— Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.

— Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, — злобно оскалилась герцогиня. — Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.

Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?

После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь — наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось — наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, — молилась я, — если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».

Но матери было отказано в спасении. Маркиз избежал кары. А в душе у меня поселилась звенящая пустота на том месте, где когда-то жил Бог. Со временем я заполнила эту пустоту постоянным блеском, чередой развлечений и забав, коих было множество при дворе. Однако же на всем протяжении этого головокружительного и опасного гальярда я бережно хранила в сердце простые и чистые принципы веры моей матери. Sola Scriptura, Sola Gratia, Sola Fide. Так что я действительно чтила ее память единственным доступным мне способом.

А герцогиня де Гиз тем временем продолжала в своей кислой манере:

— Король рассматривает возможность издания указа, согласно которому все браки между католиками и гугенотами будут признаны недействительными. Любой ребенок, рожденный в таком союзе, будет объявлен вне закона. Вы давно уже вышли из возраста, приличествующего замужеству, мадемуазель де ля Форс. Если вы не покаетесь немедленно и не откажетесь от своей ложной религии, то можете вообще не рассчитывать на брак.

Я растерялась и не знала, что ответить. Мне хотелось крикнуть, что мне исполнилось всего лишь двадцать три года, но я понимала, что она права. Я действительно давно перешагнула рубеж, считавшийся наиболее подходящим для замужества.

— Я бедна и уродлива, и поэтому никто не хочет на мне жениться, — пробормотала я в ответ.

— Вовсе нет, — запротестовала Франсуаза. — У вас замечательное, живое и привлекательное лицо, мадемуазель. И, вероятно, если вы покаетесь, то… король склонен вознаграждать тех, кто возвращается в лоно истинной веры.

Я почти не слушала ее. В моих ушах звучали слова Мишеля: «Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них».

— Никто не желает брать в жены кокотку, — мстительно изрекла герцогиня.

Кровь бросилась мне в лицо.

— В самом деле? Должна ли я понимать вас так, будто вы полагаете, что ко мне применимо сие выражение? В таком случае, позвольте, в свою очередь, предостеречь вас, что я не потерплю подобной клеветы.

— От кокетки до кокотки — один шаг, — ответствовала герцогиня, пожав своими худенькими, согбенными плечиками.

— И еще один — до гарроты, — с деланной улыбкой парировала я.

Герцогиня нахмурилась, чувствуя себя оскорбленной, но не понимая, почему.

Франсуаза явно чувствовала себя не в своей тарелке.

— В наши намерения не входит оскорбить вас, мадемуазель. Просто ваша любовь к театру не осталась незамеченной, и…

— А разве его можно не любить? — воскликнула я. — Ах, Расин, Корнель! Нам несказанно повезло, раз мы живем в такие времена!

— Только женщина с подмоченной репутацией способна якшаться с драматургами и актерами, — герцогиня тоном дала понять, что приравнивает к ним проституток и извращенцев.

Я изобразила на лице легкое недоумение.

— Но сейчас модно предлагать свое покровительство людям искусства. Разве не сам король пригласил Мольера отужинать с ним за одним столом?

— Это решительно невозможно. Король никогда не сделал бы ничего подобного. Это были всего лишь слухи.

— Да-да, слухам нельзя верить, — быстро подхватила я.

Герцогиня опешила. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать, а потом сердито заявила:

— Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать поведение короля, который находится на поистине недосягаемой высоте для такой особы, как вы.

— Боюсь, вы позабыли о том, что моя мать и король — родственники, — я мило улыбнулась. — Это совсем не похоже на вас, миледи, — забыть о происхождении великих мира сего. Мне почему-то казалось, что вы задали себе труд внимательно проштудировать его.

И вновь герцогиня не смогла найти нужных слов. Франсуаза отвернулась, пряча улыбку.

Я же благочестиво продолжала:

— Думаю, любовь к театру у нас в крови. Я имею в виду членов нашей семьи. Я знаю, что мой кузен… то есть Его Величество… такой же пылкий поклонник драматургов и актеров, как и я. Но довольно пустой болтовни. — Я направилась к двери. — Я могу весь день рассуждать о театре, поскольку, как вы справедливо заметили, питаю к нему искреннюю любовь, но, увы! Долг — превыше всего. Надеюсь, вы извините меня.

Глаза Франсуазы искрились весельем.

— Мадемуазель де ля Форс, вы имеете полное право счесть нас старыми занудами, сующими нос не в свое дело, но, смею вас уверить, мы пришли сюда с самыми благими намерениями. Король недоволен.

У меня перехватило дыхание.

— Король?

— Когда известия о вашей дружбе с актером Бароном достигли его ушей, он нахмурился.

Сердце у меня упало, словно прихваченное сильным морозом. Я глубоко вздохнула.

— Уверяю вас, сударыни, что между мною и господином Бароном нет ничего, кроме… дружбы и глубочайшего взаимного уважения.

— В таком случае, еще раз приношу вам свои самые искренние извинения, — сказала Франсуаза. — Я знаю, что вы лишились матери и одиноки, и что вам может быть трудно… — она вновь заколебалась, но потом все-таки решила продолжать, — сохранить в неприкосновенности свое сердце и добродетель при дворе…

Где завязать любовную интрижку так же легко, как расколоть орех, подумала я. Разница, разумеется, заключалась в том, что эти дамы состояли в браке и имели покладистых мужей, увлеченных собственными романами. Ну и, естественно, они были богаты. Моей единственной ценностью на рынке брачных услуг была моя родословная и мое целомудрие… с которым я рассталась легко, как ребенок, который, не задумываясь, срывает обертку с рождественского подарка.

— Благодарю вас за заботу, — холодно ответила я.

Герцогиня де Гиз поднялась на ноги, и лицо ее обрело еще более кислое, нежели обычно, выражение.

— Пожалуй, я должна вам сообщить, мадемуазель, что его видели украдкой выскальзывающим из вашей спальни прошлой ночью.

— Между нами ничего нет, — сердито ответила я, ощущая привкус горькой правды на языке.

В это самое мгновение дверь моей спальни распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошел Мишель. Я гневно посмотрела на него, пытаясь взглядом показать, что сейчас его визит совершенно неуместен.

— Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?

Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.

— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался он. — Я всего лишь пришел забрать свой ночной колпак.

Мы втроем уставились на него, будучи не в состоянии произнести ни слова, а он с преувеличенной изысканностью отвесил нам общий поклон, подхватил с пола забытый ночной колпак и удалился. И тогда взгляды обеих женщин скрестились на мне. Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, да такой, что загорелись даже кончики ушей, я лишь пожала плечами и развела руки в стороны.

— Значит, между вами ничего нет? — с сарказмом осведомилась герцогиня де Гиз.

— Нет, — ответила я, гордо вскинув голову. — Ровным счетом ничего.

* * *

Я, пожалуй, сумела бы пережить скандал без особых потерь, окажись Мишель благородным человеком или хотя бы джентльменом. Но, как мне пришлось убедиться, он не был ни тем и ни другим. Он счел сцену очень смешной и рассказывал о ней всем желающим, где только можно. Более того, он решил, что история эта слишком хороша, чтобы замалчивать ее, посему охотно живописал всем желающим, как я цеплялась за него в постели, умоляя жениться на мне и предлагая выйти с ним на сцену.

Однажды, когда я вошла в салон Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, то застала Мишеля в окружении толпы дам и придворных, многих из которых я считала своими друзьями. Все они заливисто хохотали.

— Я напишу замечательный роман, который будет пользоваться сногсшибательным успехом, — провозгласил Мишель фальцетом, поднеся одну руку ко лбу. — Я могу играть. Я могу заставить толпу рассмеяться. Я сделаю все что угодно.

Я замерла на месте. Меня захлестнули обида и унижение. Лизелотта, герцогиня Орлеанская, отвернулась, пытаясь веером прикрыть улыбку. Мадам де Скюдери посмотрела на меня с жалостью. У Мишеля достало такта покраснеть.

— Лучше смешить людей, чем заставлять их плакать, — негромко заметила я, развернулась и ушла.

 

Кокетка

Париж, Франция — 1676–1678 годы

Своего второго любовника я соблазнила с помощью черной магии.

В жизни не собиралась ввязываться в это темное дело. Знай я тогда, что ступаю на скользкую дорожку паутины лжи, отравлений, убийств и сатанизма, то ни за что бы не поехала к ведьме Ля Вуазен и, соответственно, не попала бы в поле зрения Огненной палаты, этого мрачного трибунала, который отправил тридцать четыре человека на костер, а сотни других подверг мучительным пыткам, ссылкам и изгнанию из страны.

Мне всего лишь хотелось жить собственной жизнью.

* * *

Месяцы, прошедшие после разрыва с Мишелем, были ужасными. Я потеряла должность фрейлины при королеве, которая решила, что отныне ей будут прислуживать лишь респектабельные замужние дамы. Я также лишилась жалованья, а вместе с ним — и комнат в Лувре, Фонтенбло, Сен-Жермен-ан-Ле и замечательном новом дворце, который король выстроил в Версале. Герцогиня де Гиз предложила мне место в своем доме, надеясь обратить в католическую веру. Я настолько отчаянно стремилась остаться при дворе, что решила, что выдержу и это испытание.

Как же я ошибалась! Оно оказалось невыносимым.

Герцогиня де Гиз все время проводила в молитвах, и от меня ожидала того же. А после того как ее сын упал с лошади, расшибся и умер в страшных мучениях несколько дней спустя, положение дел лишь усугубилось. Во дворце герцогов Орлеанских в Париже, где он скончался, ей все напоминало о его смерти, и она более не могла оставаться там, удалившись в свое поместье в Нормандии, более чем в ста милях от столицы. Здесь мне день и ночь приходилось выслушивать проповеди, наставления и молитвы. Герцогиня терпеть не могла праздности и давала волю подозрениям, завидев меня с пером в руке, так что писать я могла лишь глубокой ночью, при неверном и скудном свете украденных свечных огарков. Мне пришлось прятать в укромном месте и свои записи, и письменные принадлежности, чтобы ее слуги и шпионы не обнаружили их. Она заставляла меня носить глухие черные платья, как было в обычае у тех, кто прислуживал членам королевской фамилии. Протестовать, что королева никогда не требовала от своих фрейлин быть похожими на ворон, было бессмысленно; герцогиня лишь презрительно фыркнула и заявила:

— Да ведь она — испанка, — таким тоном, словно хотела сказать: «Да ведь она — дура. А с дурочки какой спрос?»

Летом 1676 года королева устраивала пышное празднество в Шато де Сен-Жермен-ан-Ле по случаю возвращения короля, который воевал с голландцами и отсутствовал целых пятнадцать месяцев. Будучи кузиной короля, герцогиня де Гиз первой получила приглашение, и я с радостью последовала за нею. За прошедший год это был мой первый визит в Сен-Жермен, главную резиденцию Его Величества.

Экипаж герцогини с грохотом вкатился под позолоченную арку ворот и, подпрыгивая на булыжниках мощеной аллеи, покатил к шато. Вытянув шею, я разглядывала в окно аккуратные зеленые лужайки, фигурно подстриженные кусты и деревья и сверкающую струю воды, которую извергала статуя смеющегося золотого бога. Вдали виднелись предместья Парижа. На глаза мои навернулись слезы, и я поспешно потянулась за носовым платком.

— Что за глупости, мадемуазель, — заявила герцогиня де Гиз. — Утрите слезы и ведите себя с достоинством, приличествующим тому, кто служит дочери Франции.

Я откинулась на спинку сиденья и промокнула глаза, чувствуя, как меня буквально распирает от радости. Целую неделю или даже две я смогу танцевать, слушать музыку, ходить в театр и разговаривать о чем-нибудь еще, кроме моего греховного и постыдного отказа предать веру своих родителей. Быть может, мне даже будет позволено сбросить опостылевшую униформу и надеть яркое весеннее платье, наподобие тех, что облегали фигуры дам, прогуливающихся по гравийным дорожкам. Их наряды были мягкими, прозрачными и романтичными, расшитыми цветами, с широкими рукавами, перехваченными на запястьях бархатными лентами. В ушах и завитых волосах у них сверкали драгоценные камни. Я опустила глаза на свое простое черное платье и горестно вздохнула.

— По крайней мере нам не придется терпеть присутствие этой женщины, — провозгласила герцогиня де Гиз, готовясь сойти из экипажа на землю, когда он остановился перед дворцом. — Она не посмеет вновь показаться при дворе.

Я же сочла это досадным недоразумением. Мне нравилась Атенаис, которую церковь вынудила покинуть двор после того, как она девять лет пробыла королевской maitresse en titre и родила ему пятерых внебрачных детей. Когда я впервые прибыла ко двору в возрасте шестнадцати лет, чтобы стать фрейлиной королевы, Атенаис была в самом расцвете славы. Я же была испугана, ошеломлена и тосковала по дому, остро сознавая, сколь старомодны мои наряды и манеры, и страдая от отсутствия друзей и союзников.

Атенаис научила меня играть, дала мне адрес своего портного и посвятила в некоторые тонкости придворного этикета. «Запомните: никогда не стучите в дверь, а лишь царапайте ее ногтем мизинца. Если вы видите, как слуги несут по коридору королевский обед, вы должны сделать реверанс до земли, как будто перед вами стоит сам король. И самое главное — не вздумайте садиться в присутствии короля и королевы или кого-либо из других представителей королевской фамилии. Если только вы не сидите за игральным столом, разумеется. Думаю, именно поэтому мы все очень любим играть. Это — единственный случай, когда нам дозволяется сидеть».

Атенаис так долго оставалась верховной владычицей — дамы подражали ее прическам и нарядам, а мужчины восхищались ее умом и выстраивались в очередь, добиваясь ее благосклонности, — что я с трудом представляла себе двор «короля-солнце» без нее.

— Не понимаю, почему этой особе позволено оставаться в такой близости от королевского двора, — продолжала герцогиня, расправляя свои юбки. — Ее следовало бы поместить в монастырь, как и ту шлюху с мертвенно-бледным лицом.

— Не представляю, чтобы Атенаис согласилась обрить себе голову и проводить целые дни на коленях, в молитве, подобно бедной Лавальер.

У меня до сих пор не укладывалось в голове, что первая maitresse en titre короля, прекрасная и утонченная Луиза де Лавальер, действительно пожелала стать сестрой Луизой де ля Мизерикорд в монастыре кармелиток, одном из самых суровых и строгих монашеских орденов. Хотя как-то Атенаис обмолвилась в моем присутствии, что Луиза долгие годы носила власяницу под платьем. Впрочем, незадолго до своего изгнания она и впрямь выглядела исхудавшей и осунувшейся, а ведь ей еще и приходилось ездить повсюду за королем в одном экипаже с королевой и Атенаис, которая давно уже заменила ее в постели Его Величества.

— Что ж, по крайней мере, королеве более нет надобности сносить ее присутствие при дворе. Королю следует зачать новых наследников, а не усыновлять своих бастардов.

Герцогиня де Гиз знаком повелела мне следовать за собою, после чего вошла в облицованный мрамором вестибюль. Я поспешила следом, вновь наслаждаясь роскошью королевского двора. Даже воздух здесь пах изысканнее, чем где-либо в ином месте, напоенный тонким ароматом цветков апельсинового дерева, любимыми духами короля.

Я стояла вместе с несколькими фрейлинами поодаль, когда внимание мое привлек отдаленный негромкий ропот. Мы дружно вытянули шеи, пытаясь разглядеть, что там происходит. Шум стал громче, и король, нахмурившись, поднял голову. Он не любил неожиданную суматоху и волнение.

В комнату впорхнула Атенаис, и сотни золотистых кудряшек затанцевали вокруг ее лица. Кожа ее отливала белизной мрамора, губы были алыми, как коралл, а в правом уголке губ красовалась черная мушка в форме сердца, a la coquette. Она подплыла к королю и присела в низком реверансе, позволяя ему — и всем нам — полюбоваться глубокой ложбинкой меж великолепных грудей.

Король встал и поспешил навстречу, протягивая к ней руки и называя ее по имени. Мы же застыли, как громом пораженные. Король не вставал ни перед кем. Король никого не обнимал. Королеве и герцогиням пришлось немедленно подняться на ноги, скрипя зубами от ярости. Атенаис же улыбалась, глядя, как король завладел ее обеими руками.

— Благодарю вас за ваши письма, сударыня, — сказал король. — Своим светом они скрасили немало скучных дней.

— Я очень рада, — ответила Атенаис. — Вы же знаете, что я думаю о вас каждую минуту.

Я не смогла сдержать улыбку. Ее смелость заслуживала восхищения. Атенаис, должно быть, прошла все круги ада после столь долгого отлучения от двора, и теперь играла ва-банк. Я тайком огляделась по сторонам. Королева застыла на месте, словно каменное изваяние, судорожно комкая в руках проймы своего уродливого испанского платья. Герцогиня де Гиз выглядела так, словно только что хлебнула уксуса. Лицо Франсуазы, гувернантки королевских бастардов, обрело нездоровый багровый оттенок. Смазливые молодые девицы выглядели разочарованными и огорченными; на лицах мужчин, в зависимости от натуры, отражалась задумчивость или злорадство. Зрелище по всем статьям превосходило самый скандальный спектакль.

Герцогиня де Гиз шагнула вперед.

— Какая приятная неожиданность, мадам. — Голос ее сочился сарказмом. — Должно быть, после столь долгого пути вы испытываете жажду. Позвольте предложить вам шампанского.

Она жестом поманила лакея. Атенаис метнула лукавый взгляд на короля, прежде чем позволила герцогине увести себя.

Франсуаза поспешила привлечь его внимание.

— Сир, я бы хотела обсудить с вами воспитание герцога дю Мена. Как вы полагаете, не пора ли ему начать изучать латынь?

Король любезно ответил ей что-то, не сводя глаз с удаляющейся Атенаис. Я же с любопытством разглядывала Франсуазу. От других фрейлин я слыхала, что она питает тайные надежды самой согреть постель короля. Вне всякого сомнения, он уже вознаградил ее — якобы за лояльность по отношению к его незаконнорожденным детям — достаточной суммой, раз она смогла купить себе очаровательный маленький замок в Ментеноне. Это означало, что она перестала быть мадам Скаррон и теперь именуется мадам де Ментенон, что было большим шагом для женщины, рожденной в тюрьме.

Святошам — именно так их прозвали при дворе — удавалось весь вечер не подпускать короля к Атенаис. Франсуаза постаралась оказаться с нею в одном экипаже на обратном пути в Версаль, высадив Атенаис в ее поместье Кланьи. Однако на следующее утро за завтраком король заметил, обращаясь к придворным (которые стояли вдоль стен огромной столовой, глядя, как он сидит за столом в гордом одиночестве):

— Пожалуй, сегодня я заеду в Кланьи. Посмотрим, какие перемены произвела там мадам де Монтеспан.

— Я поеду с вами, дорогой, — тут же заявила королева.

— И я тоже, — угрюмо подхватила герцогиня де Гиз.

— И я, с позволения Вашего Величества, — сказала Франсуаза.

К тому времени, как король побывал на мессе, провел заседание Совета и навестил своих собак, добрая половина двора послала за своими экипажами, и вскоре длинная процессия покатила по пыльной дороге на Кланьи. В кои-то веки я была рада, что служу герцогине де Гиз, поскольку ничуть не менее всех остальных желала взглянуть на спектакль.

Атенаис, в роскошном dishabille и маленькой собачкой на коленях, вкушавшая клубнику со сливками в своей гостиной, не смогла скрыть удивления.

— Сир! Какой приятный сюрприз. — Она поднялась из-за стола, и собачка уютно устроилась у нее на груди.

А король оказался не в силах отвести взгляда от аппетитных белых полушарий, которые не мог скрыть низкий вырез ее платья.

— Вчера вы удивили меня. И я решил, что настал мой черед удивить вас, — с тяжеловесной галантностью ответил он.

Атенаис обвела взглядом толпу придворных.

— Да. Так приятно вновь увидеть старых друзей.

Она ласково погладила собачку, которую по-прежнему держала на руках, и та заворчала от удовольствия, подставляя горло хозяйке.

— Вы же знаете, что мы можем видеться только на людях, мадам.

Атенаис прервала его умоляющим жестом.

— Прошу вас, сир, не говорите более ничего. Нет нужды читать мне проповедь, я сама понимаю, что мое время миновало.

— Мой долг требует от меня превыше всего ставить свой трон и свою страну.

Она грустно улыбнулась.

— Сир, не нужно ничего говорить. Вам хорошо известно, что я желаю вам одной лишь славы… и счастья.

— Король должен думать о долге.

— Разумеется. Но я — всего лишь женщина, и могу думать лишь о своем бедном сердце.

Король схватил ее за руку.

— Ах, Атенаис.

— Сир, мы можем… хотя бы поговорить наедине?

— Разумеется, — ответил он и увлек ее в нишу подле окна.

Она посадила собачку рядом с собой на подоконник. Но король взял животное на руки и опустил на пол, чтобы самому занять его место. Атенаис отвернулась. Он бережно взял ее за подбородок и повернул лицом к себе. Королева поспешно вышла из комнаты, пробормотав что-то насчет головной боли.

— Дорогая Шарлотта-Роза, — с вымученной улыбкой обратилась ко мне Франсуаза. — Что вы поделывали эти несколько последних месяцев? Кажется, я не видела вас целую вечность. Не пройтись… не пройтись ли нам по залам? У мадам де Монтеспан замечательные картины.

— Вы правы, — согласилась я и позволила Франсуазе увлечь меня за собой.

Мы двинулись в обход просторной гостиной, остановившись поглазеть на картину совсем рядом с тем местом, где в нише у окна почти соприкасались темная и златокудрая головы. Делая вид, что внимательно рассматриваю полотно, я изо всех сил напрягала слух, прекрасно сознавая, что стоящая рядом Франсуаза занята тем же самым.

— Король должен поступать так, как хотел бы, чтобы поступило государство, — говорил Его Величество.

— Но ведь король — еще и мужчина, сир, не так ли? — заметила Атенаис.

Невнятное бормотание, слишком тихое, чтобы его можно было расслышать. Вздох. Короткий смешок.

— Какая замечательная манера живописи, — заметила я, придвигаясь поближе к алькову.

— Да. М-м, очень живые цвета, — согласилась Франсуаза.

— Вы сошли с ума, — Атенаис вздохнула. — Подумайте о том, что делаете, сир.

— Да, я схожу с ума, поскольку все еще люблю вас.

Король встал, увлекая Атенаис за собой. Он поклонился собравшимся, которые расширенными глазами, нервно хихикая и пересмеиваясь, смотрели на него, и поспешил с Атенаис в ее спальню. Дверь тут же закрылась, а шторы были загадочно задернуты. Маленькая собачка устремилась за ними и принялась жалобно скулить и царапаться под дверью, пока глухой удар с другой стороны, похожий на брошенный сапог, не утихомирил ее, и она улеглась на пол, положив голову на лапки и поджав хвостик.

Франсуаза хранила молчание, чопорно поджав губы.

— Как вы смотрите на то, чтобы прогуляться по саду? — предложила я.

Она не стала отвечать, а лишь обеими руками подхватила темные, тяжелые юбки и вышла из комнаты. Я последовала за нею. В саду лакеи Атенаис предлагали гостям ананасовое мороженое. В воздухе висел сильный аромат цветов апельсинового дерева и тубероз.

Когда из спальни через несколько часов появились король и Атенаис, раскрасневшиеся и томно-усталые, стало ясно, что последних пятнадцати месяцев словно не существовало. Атенаис вернулась в Париж в одной карете с Их Величествами, а вскоре прибыл и длинный обоз с ее платьями, украшениями, туфлями, веерами, шалями, служанками и собачками. Атенаис вновь заняла свои прежние апартаменты по соседству с королем.

Король, однако же, оставался верен себе. Летом 1676 года его внимание привлекла принцесса де Субиз. Вскоре ее стали замечать спешащей по темным коридорам дворца в покои короля, а из-под небрежно наброшенной вуали выбивались пряди ее знаменитых рыжевато-золотистых волос.

К несчастью, вскоре принцессу де Субиз сразила зубная боль, и ей пришлось обратиться к цирюльнику, который и вырвал ей больной передний зуб щипцами. С зияющей дырой во рту принцесса растеряла свою привлекательность, и король вернулся к улыбающейся и сияющей Атенаис, которая вскоре доказала ему свою преданность тем, что опять забеременела.

Затем, в самом начале 1677 года, когда Атенаис стала огромной, как слониха в королевском зверинце, Его Величество стал заигрывать с одной из фрейлин королевы, Изабеллой де Лудрес. Обладательница столь же роскошной фигуры, как и у самой Атенаис, — зато на шесть лет моложе, — она привлекла внимание короля, когда танцевала с ним менуэт. Поступила она просто и незамысловато — прижалась к нему всем телом и подняла на него голубые глаза.

Атенаис пришла в ярость. Она распустила слухи, что Изабелла скрывает язвы от английской оспы. Изабелла, вся в слезах, стала умолять короля осмотреть ее с головы до ног, дабы убедиться, что никаких язв у нее нет и в помине. Часом позже король, улыбаясь, вышел из ее комнаты и заявил, что она чиста, как агнец. Атенаис не оставалось ничего другого, кроме как в бешенстве метаться по комнате.

— Ах, эта коварная, подлая, самонадеянная шлюха! Ну я ей покажу! Я сделаю так, что она пожалеет о том, что родилась на свет, — вскричала она, обеими руками поддерживая свой огромный живот.

— И что вы собираетесь делать? — с интересом спросила я.

В то время мы с герцогиней де Гиз пребывали при дворе, куда ее пригласили на Рождество, а потом уже Франсуаза уговорила ее задержаться ненадолго, надеясь с помощью герцогини разорвать удавку, наброшенную Атенаис на короля.

Атенаис метнула на меня раздраженный взгляд.

— Ждать, пока не родится ребенок. А потом я поманю короля пальчиком, и он приползет обратно, как миленький.

В начале июня Атенаис вернулась ко двору, и Изабелла вдруг совершенно неожиданно утратила власть над королем. Он видел только Атенаис, которая склоняла голову ему на плечо за карточным столом и заказала ворох новых платьев, пару танцующих медведей, апельсиновые деревья в серебряных кадках и гигантскую позолоченную клетку для своих горлинок.

— Он готов начать раздевать ее прямо в нашем присутствии, — сказала мне как-то мадемуазель де Ойлетт, одна из ее статс-дам. — Стоит ей только развязать корсет, и он набрасывается на нее, как коршун. Он никак не может насытиться ею. — Она отвернулась, и на лицо ее набежала тень. — Атенаис знает, что он готов взять свое с кем угодно, если ее не окажется на месте. Ведь отказать ему не посмеет никто.

Изабелла напрасно пускала в ход все свое женское искусство обольщения, король, казалось, и вовсе перестал замечать ее. В сентябре она отправила ему отчаянное послание, прося разрешения удалиться в монастырь. Его Величество зевнул и ответил:

— А разве она еще не там?

После этого король приударил за молоденькой девицей откуда-то из деревенской глуши, но и она в слезах бросилась домой после сокрушительного столкновения с безжалостным остроумием Атенаис. Затем наступил черед английской графини, заявившей, что в Версале слишком скучно и душно после того, как целую неделю Атенаис обстреливала ее уничтожающими взглядами своих голубых глаз. А потом пришла очередь моей золовки, мадемуазель де Теобон, которая получила от брата столь гневное письмо, что в спешке и смятении покинула двор, спрашивая себя, кто же написал о ее проделках брату.

Разумеется, это была я. Я сообщила Мари последние придворные новости. А в конце приписала: «Да, чуть не забыла. Я говорила тебе, что королю на глаза попалась сестра Теобона? Уверена, из этого ничего не выйдет, но mordieu! Во дворце развелось столько королевских бастардов, что шагу ступить некуда, чтобы не наткнуться на одного из них, но король даже не попытался усыновить кого-либо, за исключением детей Торрента». (Сестра знала, что «Торрент» — одно из прозвищ Атенаис.)

Кое-кто, конечно, может счесть, что с моей стороны было злонамеренно отсылать подобное письмо, но я-то знала, что сестра не допустит, чтобы золовка стала очередной любовницей короля. Кроме того, Атенаис была не из тех, кого приятно иметь своим врагом.

Тем временем моя собственная жизнь стала поистине невыносимой. Герцогиня де Гиз не отпускала меня ни на шаг. Целыми днями я простаивала на холодном мраморном полу, пока у меня не начинали ныть ноги, выслушивая, как герцогиня склочно перечисляет грехи и проступки всех и каждого, исключая, разумеется, лишь самого короля. А потом наступала ночь, когда я должна была откликаться на любой ее зов — помочь ей сесть на горшок, растереть замерзшие ноги, прочесть вслух пассаж из Библии или подать поссет, который она потом отказывалась пить, жалуясь, что он слишком горячий или слишком холодный, чрезмерно острый или, наоборот, совершенно пресный.

Нужно было срочно что-то делать. И вот, когда мы в следующий раз прибыли в Версаль на Пасху 1678 года, я первым же делом отправилась к Атенаис. Она занимала апартаменты из двенадцати комнат, каждая из которых являла собой симфонию в розовых, бледно-голубых и золотистых тонах, наполненных запахом свежих цветов, пудры для лица и дорогих духов.

Атенаис вольготно раскинулась на обитом бархатом диване, сунув отекшие ноги в домашние туфли на высоком каблуке. Ее статс-дама, мадемуазель де Ойлетт, завивала ей волосы горячими щипцами (а я-то всегда считала, что волосы у нее вьются от природы), а сама она угощалась сладостями из фиолетовой атласной коробочки.

Впервые я встретилась с Атенаис, когда ей было двадцать шесть. В то время она отличалась ангельской красотой. Сейчас ей исполнилось уже тридцать семь, и она вновь была беременна от короля. Лицо ее стало круглым, как головка сыра, а голубые глаза, такое впечатление, вылезали из орбит над пухлыми щеками. Живот ее приобрел столь устрашающие размеры, что она запросто могла использовать его в качестве столика на четверых, пусть и довольно неустойчивого, а ложбинка между грудей стала такой глубокой, что в нее благополучно поместились бы все серебряные столовые приборы.

Завидев меня, она удивленно приподняла бровь.

— Шарлотта-Роза. Какая приятная неожиданность!

— Мне необходимо поговорить с вами! — Я умоляющим жестом прижала обе ладони к груди.

— Вы, как всегда, исполнены драматизма. Что случилось?

— Мне нужна помощь. Падаю пред вами ниц и целую ваши ноги, образно говоря. Впрочем, если хотите, я готова проделать все это буквально, если только вы мне поможете.

— Так все-таки, что стряслось?

— У меня более нет сил терпеть. Я превратилась в рабыню. С таким же успехом король может отправить меня на галеры. Я буду прислуживать герцогине до тех пор, пока не превращусь в старуху. У меня отрастут волосы и борода до пола, и я сгорблюсь в постоянной молитве, став похожей на старую клячу. И хоронить меня придется стоящей на коленях, потому что разогнуть меня могильщикам не удастся.

Атенаис рассмеялась.

— Она и впрямь набожная особа.

— Набожная? Это еще мягко сказано. Она — не просто набожная особа, она — праведная, истовая ханжа…

Атенаис, улыбаясь, выставила перед собой руку.

— Я уловила общую мысль.

— Я сойду с ума, если и дальше останусь служить у нее. Она не ходит ни в театр, ни на балет, она неодобрительно относится к посещению салонов и предпочитает Нормандию Парижу.

— И впрямь, такая судьба хуже смерти. Бедная моя Шарлотта-Роза.

— И что мне делать?

— Ответ достаточно прост, — отозвалась Атенаис. — Вы должны выйти замуж.

— За кого? Кому я нужна? Я не такая красавица, как вы, Атенаис. Никто не позарился на меня, когда я была еще молода и непорочна. Так что кому я нужна сейчас?

«Мне уже двадцать семь, и я вываляла свое доброе имя в грязи», — отчаянно хотелось крикнуть мне. Вместо этого, я попыталась взять себя в руки и сказала:

— У меня нет ни красоты, ни приданого, ни земель. У меня нет ничего, кроме отцовского имени, и даже его я умудрилась опозорить. И за кого, по-вашему, я должна выйти замуж?

Атенаис задумчиво накрутила на палец золотистый локон.

— Вы можете идти, — сказала она мадемуазель де Ойлетт, которая немедленно поднялась и вышла из комнаты.

Атенаис помолчала еще несколько мгновений, не сводя с меня пристального взгляда.

— Вы мне нравитесь, Шарлотта-Роза, — произнесла она наконец. — Вы никогда не пытались завоевать расположение короля или нанести мне удар в спину. Вы умны, но не злонамеренны. И кровь ваша столь же благородна, как и моя. Я прихожу в ярость, глядя, как всякие ничтожества при дворе пытаются подняться повыше, добиваясь благосклонности короля. И вы можете быть мне полезны, да, можете. — Последние слова она произнесла почти шепотом, так что я едва расслышала ее.

Я стояла, боясь дышать, пока она разглядывала меня, задумчиво покручивая прядь волос на пальце. Затем, похоже, она пришла к какому-то решению, потому что перестала терзать локон и подалась вперед.

— Я знаю кое-кого, кто может помочь вам, но вы должны пообещать мне, что никому не расскажете о ней.

— Да кто же может мне помочь?

— Было бы желание, а способ всегда найдется, — туманно ответила она. — Вам понадобятся деньги, но здесь я помогу вам, если только вы не забудете, что обязаны мне лояльностью и благоразумием.

— Разумеется.

— Вам понадобится сильная воля и крепкий желудок, — предостерегла она меня.

Я подумала, что она имеет в виду хладнокровную решимость выйти замуж за человека, которого я не люблю, скорее всего, пожилого мужчину с брюшком и неприятным запахом изо рта. Я попыталась улыбнуться.

— Разве это не меня называют Дунамис?

— Вы должны быть уверены, что хотите именно этого.

Я шумно выдохнула.

— Я сама не знаю, чего хочу.

— Разумеется, знаете, — нетерпеливо заявила мне Атенаис. — Молодой человек благородного происхождения и состоятельный, который умеет вести себя при дворе, и который закроет глаза на ваши интрижки после того, как вы подарите ему наследника или даже двух. Достаточно привлекательный, чтобы не вызывать у вас отвращения, но не настолько красивый, чтобы обращаться с вами с презрением. Достаточно умный, чтобы вам не было с ним скучно, но не настолько, чтобы видеть вас насквозь. Достаточно богатый…

— Разумеется, я бы хотела иметь такого мужа. Но, позвольте спросить, где его взять?

Атенаис с раздражением уставилась на меня.

— При дворе полно таких мужчин, Шарлотта-Роза. Дайте себе труд присмотреться к ним повнимательнее и выберите того, кто вам подойдет. Он должен быть в фаворе у короля, если вы хотите сослужить добрую службу своей семье.

Последние слова она произнесла с нескрываемым презрением, поскольку муж самой Атенаис благосклонностью короля не пользовался, и ей приходилось полагаться исключительно на свой ум и красоту, чтобы составить состояние своей семье.

— О да, богатая красотка вроде меня может запросто перебирать мужчинами.

Атенаис улыбнулась.

— Разумеется, может. Но выбирайте мужа с умом, потому что, раз начав, вы уже не сможете пойти на попятный.

Во мне проснулось любопытство и… страх.

— Когда вы выберете себе подходящего мужчину, вам понадобится что-либо, принадлежащее лично ему. Использованный носовой платок, прядь его волос, обстриженные ногти…

— Это похоже на колдовство.

Атенаис откинулась на спинку дивана, глядя на меня сквозь полуприкрытые веки.

— Ничуть. Скорее, любовный приворот. Неужели вы не хотите выйти замуж, иметь шикарный дом, слуг и кучу нарядов? Разве не будет это сладкой местью всем тем, кто потешался над вами и презирал вас?

Я заколебалась. Это и впрямь было бы недурно.

— И ваше время будет принадлежать только вам. Вы сможете делать все, что вам заблагорассудится.

Искушение было слишком велико. Проглотив комок страха, застрявший вдруг в горле, я кивнула.

— Очень хорошо. Я согласна.

 

Прядь волос

Версаль, Франция — май 1678 года

Всю следующую неделю я высматривала в толпе ничего не подозревающих придворных мужчину, за которого можно было бы выйти замуж.

В столь щепетильном деле я проявила разборчивость и привередливость. Один был чрезмерно тучен, второй — невысок ростом, третий не умел вести себя достойно после проигрыша в карты. От четвертого исходил неприятный запах, терпеть который я не собиралась, пятый выглядел в седле, как мешок картошки. Я же могла выйти замуж только за того, кто ездил верхом лучше меня.

Он должен быть умным (что бы там ни говорила Атенаис), обязан любить танцы, уметь рассмешить меня, быть добрым и милым. Мой список необходимых качеств становился все длиннее, а список возможных кандидатов весьма скоро исчерпал себя. «Шарлотта-Роза, не будь столь разборчивой, — сказала я себе. — Тот, кто придется тебе по вкусу, найдется обязательно».

На следующее утро была назначена охота — охотники короля выследили в лесу бурого медведя. В это время года охота на медведя считалась изысканным удовольствием, поскольку охотиться на других зверей запрещалось. Предвкушая захватывающую погоню по лесу, я надела самое ослепительное алое платье для верховой езды и шапочку из меха бобра. Содержать собственного гунтера было мне не по карману, но — благодаря Атенаис — я сумела нанять ради такого случая высокого стройного мерина с буйным нравом, судя по тому, как он косил на меня глазом.

— Вы уверены, что справитесь с ним? — с сомнением поинтересовался грум, подсаживая меня в седло.

Забросив колено на луку седла, я расправила складки юбки.

— Я очень надеюсь, что он попробует выказать строптивость, — ответила я и легонько стегнула коня по боку хлыстом.

Жеребец фыркнул и встал на дыбы. Мы с грумом улыбнулись одновременно.

Въезжая легкой рысью во двор, уже битком набитый людьми, лошадьми и собаками, я вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Оглядевшись, я заметила квадратного молодого человека в парике военного покроя, длинные кудри которого перехватывала зеленая лента в тон его камзолу. Он сидел на прекрасной чалой кобыле с точеной головой и безупречной статью. За такую лошадь я бы отдала что угодно.

Взгляды наши встретились, и он улыбнулся. Я почувствовала, как загорелись мои щеки. Я была не единственной женщиной, принимавшей участие в охоте, но остальные или сидели верхом на старых клячах, или же устроились в открытых колясках, готовясь со всей возможной быстротой трястись вслед за охотниками по проселочным дорогам.

Наконец показался король, как всегда, блистательный и великолепный в шляпе с пером, тщательно завитом парике и шитом золотом длиннополом камзоле с малиновыми лентами.

Проревели рога. Король возглавил процессию, и вокруг него сгрудились фавориты. Я подождала, пока они отъедут подальше, и только потом тронула с места своего нетерпеливого жеребца. Мужчина в зеленом тоже выжидал. Его чалая кобыла держалась рядом, когда мы выехали со двора. Лошади фыркали и грызли удила, им не терпелось перейти в галоп.

Как только мы выехали на дорогу, я отпустила поводья, и мой жеребец рванулся вперед. Он оказался быстр и силен, и мускулы тугими волнами перекатывались под гладкой, как шелк, серой шкурой. Я готова была запеть от радости, когда мы помчались по обсаженной деревьями аллее. Встречный ветер обжигал мне щеки. Я услышала за спиной грохот копыт и полуобернулась, чтобы взглянуть, кто это. Меня по пятам преследовал мужчина в зеленом. Я засмеялась и наклонилась вперед, подбирая поводья. Жеребец моментально перешел в галоп, и из-под копыт полетели клочья земли с травой. По обеим сторонам замелькали тополя, нежно-зеленая листва которых искрилась под лучами солнца. Я закрыла глаза, раскинула руки в стороны и засмеялась от ощущения полета. Тело мое привычно покачивалось в такт мощным скачкам лошади. Даже зажмурившись, я ощущала перед глазами мельтешение света и тени.

— Вы всегда ездите с закрытыми глазами? — поинтересовался у меня мужчина в зеленом, когда наши лошади остановились на опушке леса.

Старший егерь осматривал медвежий помет под деревом, и собаки скулили и рвались с поводков.

— Нет, не всегда, — ответила я. — Особенно когда скачу по пересеченной местности.

— И часто вы ездите верхом?

— Не так часто, как бы мне того хотелось, — вздохнула я.

В представлении герцогини физические упражнения исчерпывались медленной прогулкой по розовому саду. Поступив к ней на службу, я ни разу не ездила верхом.

— Сегодня у вас будет прекрасная возможность отвести душу, — заметил он.

— Пока живу — надеюсь, — улыбнулась я, поворачивая коня, чтобы присоединиться к кавалькаде.

Заревели рога, и собаки ответили им дружным лаем. Мы вновь сорвались с места, промчались по обширной долине, усеянной упавшими деревьями, через которые приходилось перепрыгивать, а потом галопом вылетели на самый ее край. Впереди звучал разъяренный рык загнанного в угол медведя. Я натянула поводья, медленным шагом направляя коня на опушку.

Свора надрывающихся от лая собак прижала к густым зарослям бука косматого бурого мишку. За ними полукругом выстроились охотники с копьями. Медведь показался мне совсем небольшим. Он был всего лишь на голову выше меня и выглядел каким-то испуганным, что ли. Какой-то пес прыгнул вперед и вцепился клыками ему в бок, и бедная зверюга жалобно взревела от боли.

Я отвернулась и увидела короля, восседавшего совсем рядом на своем черном жеребце. Он улыбался. Шпоры сверкали на каблуках его высоких сапог, а шелковистые бока его коня были изодраны в клочья и кровоточили. Медведь вновь заревел от боли, когда один из охотников пронзил его тяжелым копьем, уперев тыльный конец в землю. Еще одно копье вонзилось зверю в мягкое брюхо, и тот покачнулся. В агонии он взмахнул лапой, распоров бок собаке и отшвырнув ее в сторону. И тут третье копье пронзило ему горло. Медведь тяжело повалился навзничь, и кровь его ручьем хлынула на траву. Еще один охотник выбежал вперед и воткнул копье ему в плечо, пригвоздив бедное животное к земле.

Король поднял руку. К нему тут же подбежал слуга с деревянной колодой для посадки на лошадь. Король величественно слез с седла, тщательно расправил манжеты своего длиннополого камзола и не глядя протянул руку. В ладонь ему почтительно вложили кривой разделочный нож. Он неспешно подошел к стонущему от боли зверю, упал на одно колено и ритуальным движением несколько раз полоснул его по шее, пока голова медведя не отделилась от туловища. Король выпрямился, высоко подняв отрезанную голову и отставив руку в сторону, дабы не перепачкать капающей кровью свои атласные панталоны. Придворные дружным хором приветствовали его ловкость, мужество и отвагу. Король милостиво улыбнулся и наклонил голову, уронив медвежью голову в мешок.

— Хотите глоток арманьяка?

Я обернулась и увидела, что мужчина в зеленом протягивает мне серебряную фляжку. Мысли мои были заняты совсем другим, поэтому улыбнулась я машинально, но фляжку взяла, поднесла к губам и сделала большой глоток, запрокинув голову. Арманьяк обжег пищевод и огненным клубком свернулся в животе, но уже очень скоро тепло побежало по жилам, согревая меня.

— Благодарю вас, — я вернула ему фляжку.

Он поморщился, заметив, насколько полегчал сосуд, но потом одним глотком допил остатки.

— Я люблю преследование, но к собственно убийству у меня душа не лежит, — признался он. — И, говоря по правде, к чему было убивать медведя? Мясо у него не очень-то вкусное.

— Не представляю, чтобы король вырядился в медвежью шкуру на каком-нибудь приеме, — заметила я, метнув иронический взгляд на короля в шляпе с плюмажем и перьями и обтягивающими атласными панталонами.

Мужчина рассмеялся.

— Может, он хочет застелить ею ложе, — предположил он.

— Думаю, что ни одна из его любовниц на это не согласится. Медвежья шкура жутко воняет.

Он приподнял бровь, показывая, что удивлен моей откровенностью. Я же покраснела и мысленно прокляла свой длинный язык.

— Благодарю за арманьяк, — сказала я и повернула коня.

К моему удивлению, молодой человек последовал за мной.

— Никогда не видел, чтобы женщина так лихо пила спиртное.

— Я из Гаскони. Это мы придумали арманьяк. Наверное, мы впитываем его с молоком матери.

Он склонил голову к плечу, с любопытством глядя на меня.

— Ага, понятно. Пожалуй, именно поэтому мы и не встретились раньше. Позвольте представиться — Людовик де Мэлли, маркиз де Несль.

— А я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, — гордо ответила я, подчеркнуто грассируя раскатистое «р». — Хотя в последние годы меня не было при дворе по причине того, что я служу у мадам де Гиз, которая славится необъяснимой любовью к жизни в провинции.

— А, да. Я знаком с мадам де Гиз.

— Она считает, будто двор — рассадник похоти и разврата, — с грустью сказала я.

— Еще бы, — заметил маркиз.

Я настолько опешила, что рассмеялась. Он улыбнулся в ответ, и я вдруг ощутила прилив воодушевления. Его лошадь шла совсем рядом с моей, настолько близко, что носком сапога он касался моего платья. Дружески болтая, мы ехали по лесу вслед за охотниками, которые везли на шесте тушу убитого медведя. А мы перебирали придворные сплетни, коснулись нескольких скандальных романов и даже обсудили новую моду на широкополые шляпы и прочие подобные аксессуары.

Возвращая взятого напрокат мерина в конюшню, я небрежно осведомилась у грума:

— Мужчина в зеленом камзоле, вон тот, на чудесной чалой кобыле… кто он таков?

— Маркиз де Несль? Он — кузен Великого Конде, — отозвался грум, правильно поняв мой вопрос — меня интересовало не имя, а родословная.

Я закусила губу. Великий Конде, Людовик де Бурбон, был одним из богатейших и влиятельных мужчин при дворе, являясь троюродным братом самого короля. Если бы через замужество я вошла в эту семью, мне более нечего было бы желать. К тому же маркиз де Несль показался мне очень привлекательным именно из-за своей беспечной порывистости. И он сумел рассмешить меня.

«Если я намерена влюбить в себя мужчину, то это вполне может быть тот, кто мне нравится», — подумала я.

Но сначала я должна была заполучить прядь его волос или обрезки ногтей.

Обратиться с подобной просьбой к кому-либо из слуг я не посмела, поскольку не могла допустить, чтобы меня хотя бы заподозрили в колдовстве. Ведьм сжигали на костре, и тогда меня не спасет даже мое благородное происхождение. Не прошло еще и двух лет с той поры, как пыткам подверглась маркиза де Бренвилье, которую затем обезглавили, тело сожгли на костре, а прах развеяли по ветру. Ее обвинили в том, что она отравила отца и двух братьев, дабы завладеть наследством, а также еще нескольких человек, которые имели несчастье встать у нее на пути.

Смерть маркизы вызвала нешуточное беспокойство при дворе. Ее друзей и знакомых подвергли унизительным допросам, а один из наиболее влиятельных королевских финансистов, советник по имени Пеннотье, даже предстал перед судом. Правда, в июле 1667 года его оправдали, но более никто не желал сидеть с ним за одним столом.

Вдобавок всего несколько месяцев назад была арестована известная парижская предсказательница, которую обвинили в колдовстве и убийствах. Отлично понимая, что ей грозят пытки и казнь, она попыталась отсрочить собственный приговор тем, что заявила, будто сам король подвергается опасности, и что против него составился заговор с целью отравления. Его Величество спешно назначил специального слугу, который отныне пробовал его еду и питье, на что уходило столько времени, что суп ему подавали уже остывшим. Зато холодный суп моментально стал последним писком моды.

При дворе только и говорили, что о ядах, измене, ворожеях и сатанинских обрядах. Ходили слухи о том, что прямо на улицах Парижа пропадают дети, с кровью которых принимают ванну некоторые знатные дамы. Королевская полиция арестовала преступную группу в составе нескольких алхимиков, колдуний, предсказательниц и предполагаемых отравительниц, которые, как говорили, организовали весьма прибыльный бизнес по продаже «порошков для наследников», с помощью которых все желающие могли вступить в права наследования намного раньше положенного срока. Пребывая в постоянном страхе за свою жизнь, королевский дегустатор нанял для этой цели собственного слугу, а тот — своего, поэтому отныне каждое блюдо перед тем, как попасть на стол к королю, проходило через целую цепочку дегустаторов, так что Его величеству доставались лишь жалкие крохи. Придворные наперебой обзаводились маленькими собачками, чтобы кормить их из собственных тарелок и, таким образом, убедиться, что еда не отравлена.

Учитывая то, что двор превратился в кипящий котел подозрений, было бы крайне неразумно привлекать к себе внимание просьбой принести прядь волос, обрезки ногтей или пузырек с кровью. Действовать следовало исподволь и намного аккуратнее.

К следующей встрече с маркизом я готовилась с особым тщанием. Я надела свое самое любимое платье с лифом, искусно подбитым ватой, который создавал, по крайней мере, иллюзию большого бюста. Я выбрала туфельки на низком каблуке, чтобы не возвышаться над ним (следует признать, он оказался довольно-таки низкорослым), и приказала Нанетте завить мне волосы горячими щипцами, пока они не превратились в копну мелких кудряшек, танцующих и подпрыгивающих при каждом шаге. Макияж я наносила весьма тщательно, выбрав мушку в форме скачущей галопом лошади в качестве тонкого намека на нашу предыдущую встречу. И только после этого я отправилась в игральные залы, чувствуя, как от возбуждения в животе у меня порхают бабочки.

Комнаты были переполнены. Мужчины, все как один, были в тяжелых завитых париках и длинных парчовых камзолах, а женщины уложили волосы каскадом длинных ниспадающих локонов а-ля Атенаис. В зале было душно, в воздухе повис дым от свечей, и слуги разносили подносы с серебряными кубками с шампанским.

Маркиз де Несль сидел за столом для игры в бассет. Шейный платок его смялся, а парик сбился на сторону. Когда я подошла ближе, он сорвал его с головы и швырнул на пол с криком:

— Mille diables! Сегодня вечером фортуна отвернулась от меня.

— Быть может, новый игрок принесет вам удачу, — сказала я, садясь напротив него.

Лицо маркиза просветлело — он узнал меня, — но я проигнорировала его и сладко улыбнулась герцогу Орлеанскому, который развалился боком в своем кресле, так что полы его серебристо-розового камзола едва не касались пола. Он вопросительно приподнял бровь и небрежно произнес:

— А, маленькая мадемуазель из Гаскони… Та самая, которая любит совать нос в темные углы.

— Мы собрались здесь поболтать или будем играть? — пожелала узнать я.

— Хорошо сказано, — вскричал маркиз де Несль, водружая парик обратно на голову. — Сдавайте, монсеньор.

Я сосредоточилась на игре. Поначалу я играла очень осторожно, присматриваясь к другим игрокам и запоминая сброшенные карты. Долгие и унылые карточные вечера, проведенные в обществе королевы и ее фрейлин, научили меня запоминать объявленные карты, так что я могла вычислить, какие карты еще оставались в колоде, чтобы правильно сделать ставки. Кроме того, оказалось, что маркиз совершенно не умеет владеть собой, поскольку по лицу можно было прочесть любую мысль, пришедшую ему в голову. Герцог Орлеанский был далеко не так прост, но и у него я подметила кое-какие жесты и гримасы, по которым можно было догадаться о том, какие карты у него на руках.

Выиграв немного денег, я начала играть более раскованно. Я поставила небольшую стопку монет на даму червей, заявив:

— Вот моя карта.

— Эта женщина мне по сердцу, — подхватил маркиз и придвинул свою изрядно уменьшившуюся горку к моей. — Пан или пропал, верно?

И вновь я выиграла и опять оставила все деньги на столе. Вокруг нас возникло некоторое шевеление, и несколько человек подошли поближе, чтобы посмотреть.

— Смелая игра, мадемуазель, — с восхищением заметил маркиз.

— Благодарю вас, месье, вы очень любезны. Должно быть, так действует на меня ваше общество.

Игра продолжалась. Я играла небрежно, словно не придавала особого значения тому, что на кону стоит огромная сумма. Герцог Орлеанский прищурился и неприязненно посмотрел на меня:

— Вы уверены, мадемуазель?

— Разумеется, монсеньор. Я не делаю ничего, в чем не уверена.

— Женщина с характером, — кисло заметил он.

Я одарила его самой сладкой из своих улыбок.

— Вы так хорошо меня знаете, монсеньор, — после чего повернулась к маркизу. — Это он так переиначивает мою фамилию, потому что меня зовут Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс.

— Я помню, — был ответ.

Я склонила голову к плечу и принялась задумчиво постукивать пальцем по щеке, напустив на себя озадаченный вид. Но потом я позволила своему челу проясниться.

— Да, конечно. Мужчина на прекрасной чалой кобыле и с фляжкой арманьяка.

— Польщен, что вы запомнили мою лошадь, — делая вид, что уязвлен, шутливо заметил он.

— Я запомнила вас как человека с безупречным вкусом, — с улыбкой откликнулась я.

Герцог сбросил очередную карту, и я опять выиграла. Несмотря на все свое самообладание, я чувствовала, как по спине у меня течет пот, собираясь под мышками, а в ушах пульсирует кровь. Дрожащей рукой я пододвинула на середину стола еще одну кучку монет. И вновь толпа зашевелилась и стала перешептываться, и к нашему столику подошли еще несколько человек.

— Вы очень уверены в себе, мадемуазель, — процедил сквозь зубы герцог Орлеанский.

— Мне кажется, сегодня у меня счастливый вечер, — ответила я и подмигнула маркизу, который улыбнулся в ответ и отсалютовал мне своим кубком.

— Mordieu, здесь уже тридцать луидоров! — воскликнул маркиз. — Монсеньор, она сорвет ваш банк!

— Очень сомневаюсь, — медленно растягивая слова, прошипел герцог.

Расправив кружева на манжетах, он приготовился вытянуть из колоды очередную карту. Собравшиеся затаили дыхание и подались вперед, а потом вдруг разразились аплодисментами, когда я снова выиграла. Герцог Орлеанский попытался напустить на себя беззаботный вид и небрежно пододвинул ко мне сверкающую груду монет. Их было так много, что мне пришлось связать узлы из полудюжины носовых платков и отдать их слугам, чтобы они сложили их в мой железный ящик. Маркиз де Несль помогал мне, а герцог лишь пожал своими узкими плечами и удалился фланирующей походкой.

— Что же, вы прервали его полосу везения. Какая игра! А вы были невозмутимы и холодны как лед. На вашем лице не дрогнул ни один мускул.

— Зато в душе я вся дрожала. Вот, потрогайте мой пульс. Чувствуете, как он частит? — Я протянула ему руку запястьем вверх, и маркиз осторожно прикоснулся к нему большим и указательным пальцами.

— И правда. Ни за что бы не подумал.

Я наклонилась к нему.

— А сердце билось так сильно, что я испугалась, как бы оно не выскочило у меня из груди.

Он оценивающим взором окинул мое декольте.

— Да уж, хотел бы я научиться сохранять такое хладнокровие за игрой. А то я все время чертыхаюсь и кричу, и когда-нибудь меня непременно выгонят из-за стола.

— Быть может, если мы сыграем с вами вдвоем, — предложила я, — то сможем поучиться чему-нибудь полезному друг у друга.

От удивления брови у него взлетели на лоб.

— И во что бы вы хотели сыграть?

— Например, в пикет. — Оглянувшись, я послала ему улыбку. — Но игра должна быть интересной, верно? Какую ставку вы предпочитаете?

— Как насчет поцелуя? — предложил маркиз, бросаясь за мною следом.

— Давайте не будем спешить, — укорила я его. — Как насчет пряди волос?

* * *

— Черная земля с могилы, яд жабы, растертый в порошок корень мандрагоры и сушеные яички оленя, — сказала ведьма Ля Вуазен, перемешивая отвратительно выглядевшую смесь в черной мраморной ступке. — Вы принесли свои месячные?

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и протянула ведьме маленький стеклянный флакончик, в который собрала немного своей липкой менструальной крови.

— Этого мало, — заявила ворожея, поднося склянку к пламени свечи. — Придется разбавить ее кровью голубки.

Я смотрела, сдерживая тошноту, как она вылила мою кровь в кашицу и добавила туда несколько капель из миски, в которой в луже крови плавал бесформенный комочек мяса. Рядом со мной сидела Атенаис, прикрыв лицо вуалью и закутавшись в тяжелую темную накидку. Я тоже была в накидке и под вуалью, через которую почти ничего не видела. В павильоне царил полумрак, разгоняемый лишь отблесками сотен свечей на полу и на столе. В их неверном свете широкоскулое лицо Ля Вуазен обрело таинственное, почти демоническое выражение. На ней была длинная мантия пурпурного бархата, расшитая золотой нитью, которая сверкала при каждом ее движении. За стенами летнего домика шелестели темные листья, внося свою лепту в атмосферу страха и тревожного ожидания.

Ля Вуазен взяла прядь волос маркиза и сожгла ее в пламени свечи, после чего смахнула пепел в ступку, добавив к нему еще несколько капель крови. В воздухе повис отвратительный запах паленых волос, отчего меня опять затошнило.

Ля Вуазен обмакнула перо в смесь в ступке и с помощью линейки и восковой печати аккуратно нарисовала пентаграмму в круге на клочке пергамента. Затем она покрыла ее таинственными символами. При этом она то и дело прикладывалась к квадратной бутылке, вздыхая и вытирая рот тыльной стороной ладони, прежде чем вновь взяться за перо и возобновить свои труды.

Из маленького кувшинчика ведьма извлекла нечто, весьма напоминающее лягушачью лапку, а потом выудила и плавающий в миске кусочек.

— Что это? — спросила я, невольно отодвигаясь подальше. Запах был ужасающим.

— Сердце голубки. — Она ловко завернула все ингредиенты в крылышко летучей мыши и перевязала суровой ниткой. — Для любовных заговоров нет ничего лучше. — Она обернула отвратительную смесь пергаментом и запечатала его воском черной свечи. — Положите это в какой-нибудь красивый мешочек, отдайте ему и скажите, чтобы он все время носил его при себе.

Я держала узелок на вытянутой руке, морща нос.

— Но от него воняет.

— Через день или два запах выветрится. Набейте мешочек ароматическими травами и лепестками цветов, если хотите. Для любовного приворота отлично подходят лепестки жасмина, бузины и роз.

— Но как я объясню, почему он должен носить его на себе, не снимая?

— Скажите ему, что он навеет ему сладкие сны или защитит от яда, — предложила Атенаис.

Я опустила узелок в свою большую сумочку из декоративной ткани ручной набивки и затянула завязки. «Такой запах никогда не выветрится, — подумала я. — Придется теперь выбросить сумочку на помойку».

После того как я уплатила Ля Вуазен требуемую сумму, она попробовала на зуб каждую монету, прежде чем спрятать их во внутреннем кармане.

— Заклинание не подведет. Вам нужно позаботиться, чтобы он носил мешочек, не снимая.

Ля Вуазен провела нас по тропинке, петляющей между деревьями и кустами вдоль стены дома. Мы вышли на широкую улицу, освещенную лишь фонарем над воротами ворожеи. Чуть поодаль на обочине стояли два экипажа, ожидая, пока мы уедем. Когда форейтор распахнул перед нами дверцу кареты, я увидела, как из соседнего экипажа на землю сошла какая-то женщина под темной вуалью и поспешила по тропинке вслед за предсказательницей.

Мы с Атенаис сидели в угрюмом молчании, пока карета, подпрыгивая, катилась по булыжной мостовой.

— Неужели сработает? — прошептала я наконец.

— Очевидно, да, — сухо ответила Атенаис.

Я же сгорала от желания забросать ее вопросами. Когда вы впервые очаровали короля? Сколько раз вы прибегали к колдовству? Не просили ли вы у Ля Вуазен других заклинаний? Каких, когда, где и для чего?

Но я не осмеливалась спросить ее об этом. Мне казалось, сумочка излучает темную злобную силу. Я буквально чувствовала, как она пульсирует рядом со мной.

— Король безумно похотлив, — вдруг проговорила Атенаис так тихо, что я едва расслышала ее. — Если он приходит ко мне в гости и не застает меня, то, чтобы убить время, дожидаясь моего возвращения, он готов трахнуть первую попавшуюся служанку. Про меня говорят, будто мой дурной нрав заставляет меня часто менять их, но правда заключается в том, то они просто беременеют, и тогда приходится увольнять их, назначая пансион. У мадемуазель де Ойлетт от него есть дочь, но он ни за что не признает ее. Она сходит с ума от гнева и отчаяния. Ей пришлось отправить ребенка в деревню, и она делает вид, будто девочки вообще не существует.

Я молчала, не зная, что сказать. Сердце мое готово было разорваться от жалости, отвращения и страха.

— Он имел Луизу по утрам, меня — после обеда, затем наносил визит своей жене, после чего ожидал, что я снова буду готова для него после ужина, пылкая и разгоряченная. — Голос Атенаис в темноте звучал неожиданно хрипло и жестко. — Мы не можем позволить себе захворать, устать или, Боже сохрани, страдать от головной боли. Он не дает мне прийти в себя после родов. Если я не буду готова спать с ним, он просто найдет себе другую женщину. Господь свидетель, при дворе их не счесть, и все они, затаив дыхание, только и ждут подходящего момента. А если я не сумею доставить ему удовольствие… паф! Мой замок, мои апартаменты при дворе, мои драгоценности, мои слуги — словом, все улетучится в мгновение ока. Он попросту отдаст их какой-нибудь другой шлюхе, моложе и красивее меня.

— Но почему… почему вы покорно сносите все это? — прошептала я.

— А что еще мне остается делать? Я могу лишь доставлять удовольствие королю. Без этого я превращусь в ничто.

Я покачала головой.

— Это неправда.

— Нет, правда, и вы сами знаете об этом. Иначе зачем вы сами оказались здесь, заказывая любовный приворот? — Рукой в перчатке она указала на сумочку, покоившуюся рядом со мной.

— Просто это неправильно.

— Таков порядок вещей, — просто ответила она.

Я знала, что она говорит правду, и оттого злилась и не находила себе места. Мне отчаянно хотелось оказаться в мире, где женщины не служат живым товаром при заключении перемирия или брачных контрактов. В мире, где они не считаются всего лишь племенными кобылами, годными для воспроизводства потомства. В мире, где они могут иметь собственный доход и дом, могут сами выбирать себе мужей, путешествовать, куда захочется, читать и писать все, что им заблагорассудится, и без страха говорить то, что думают. В душе у меня поднялась такая волна гнева и отчаяния, что я готова была вышвырнуть омерзительный узелок в ночь за окошком. Но я лишь крепче прижала к себе сумочку, вдыхая исходящий от нее запах крови и тлена, зная, что она — мой единственный шанс занять достойное место под солнцем.

 

Необыкновенная удача

Версаль, Франция — май 1678 года

— Вам, как всегда, чертовски везет, — проворчал маркиз, пододвигая мне кучку монет. — Клянусь, что перестану играть с вами. Вы меня разорите.

— Кому везет в картах, тому не везет в любви, — ответила я, пожав плечами.

— Дайте мне выиграть, и я докажу вам обратное, — тут же ответил он и подмигнул. — Вот уже неделю я пытаюсь выиграть у вас поцелуй, но все напрасно.

«Чтобы на моем месте сказала Атенаис?» — подумала я про себя и опустила ресницы, отводя глаза.

— Боюсь, что одним поцелуем дело не закончится.

— В самом деле? Что ж, в таком случае, мне не остается ничего иного, кроме как продолжать играть дальше. Должно же мне повезти когда-нибудь.

— Я бы на это не рассчитывала.

Он рассмеялся и швырнул на стол еще несколько монет.

— Что ж, посмотрим.

Я выложила карты на стол.

— Признаюсь вам, месье, совесть моя неспокойна. Вы говорите, что мне чертовски везет. Видите ли, в чем дело — у меня есть счастливый талисман. Вы же знаете, мы, гасконцы, необычайно суеверны. Похоже, он работает.

Он поднял голову от карт.

— Счастливый талисман?

— Хотите, я покажу вам его?

Он улыбнулся.

— Конечно.

Я сунула пальцы в вырез платья и вытащила мешочек со снадобьем, который подвесила на шнурке.

— Я не могу расстаться с ним. Он должен все время находиться при мне. Если я сниму его, удача отвернется от меня. — С этими словами я поспешно сунула его обратно за пазуху.

Маркиз проводил его заинтересованным взглядом.

— Я ревную к этому маленькому атласному мешочку.

Я рассмеялась.

— Потому что он лежит у меня под сердцем, или потому, что вы хотите заполучить мое невероятное везение в картах?

— И то и другое, — с усмешкой ответил он.

Я вновь опустила ресницы.

— Я бы хотела… но нет, это решительно невозможно.

Я прижала ладонь к сердцу.

— Мне нужен мой талисман, потому что без карточных выигрышей я не могу позволить себе остаться при дворе. А если я уеду отсюда, то никогда не найду того, кто полюбил бы меня. А я очень хочу быть любимой.

Он метнул на меня быстрый взгляд, щелкая крышкой своей табакерки.

— Уверен, что вашей любви добиваются многие, мадемуазель. Вы — очень интересная женщина. Меня, например, вы уже заинтриговали.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Но я должна думать о добром имени своей семьи.

Он окинул меня задумчивым взглядом, решая, вероятно, сколь правдивы слухи о том, что я флиртовала с актером Мишелем Бароном.

— Вы сами видите, почему я все время держу свой счастливый талисман при себе. — Я сунула руку в вырез платья, чтобы погладить атласный колдовской мешочек. — Итак, мы играем или нет?

Я выиграла вновь. Это оказалось легче, чем я ожидала, потому что он был невнимателен и бездумно сбрасывал карты. Маркиз больше не расспрашивал меня о моем счастливом талисмане, что встревожило и расстроило меня. Я была уверена, что он предложит мне сыграть еще раз, поставив на кон мешочек с заклинанием. А когда он поднялся из-за стола, поклонился и сказал, что будет с нетерпением ждать возможности сыграть со мной снова, меня охватила паника. Мой план провалился. Колдовской мешочек не заинтересовал маркиза. Но я лишь улыбнулась и сделала вид, что меня это не волнует. Я была слишком опытным игроком, чтобы сразу же выложить все карты на стол.

— Все может быть, — беззаботно отозвалась я. — Но в следующий раз мы поднимем ставки. Я люблю рисковать.

Он улыбнулся, и сердце вдруг замерло у меня в груди.

— Только не завтра вечером. Я должен вернуться в Париж. Как насчет послезавтра? Игра наедине, скажем, в моих апартаментах.

— Вы забываете о добром имени моей семьи.

— Уверен, мы найдем укромный уголок где-нибудь поблизости.

Я с любопытством уставилась на него.

— В Версале? Вы не шутите?

Он рассмеялся.

— В этом мире нет ничего невозможного.

— Очень хорошо… Только не рассчитывайте, что ваши тайные намерения осуществятся.

— Посмотрим.

Он склонился над моей рукой и повернул ее ладонью вверх, чтобы запечатлеть поцелуй в самой ее серединке. Я вдруг ощутила в животе острый укол желания. Должно быть, он почувствовал, как забилось мое сердце, ведь пальцы его лежали на моем запястье. Одарив меня долгой улыбкой, он поклонился и вышел из комнаты.

Ровно через день, вечером, он привел меня от дворца к небольшому гроту в саду. На ветках дерева были развешаны крошечные фонарики. На столе стоял изящный фарфоровый сервиз со столовым серебром и канделябр на три свечи. По обеим его сторонам высились два кресла с высокими спинками, изогнутыми резными подлокотниками и шитыми золотом бархатными подушечками для сидения. На лужайке был расстелен прелестный персидский ковер, и на нем стоял обитый золотой тканью диван с разбросанными по нему золотистыми бархатными подушечками.

— У меня нет слов, — сказала я, оглядываясь по сторонам.

Маркиз улыбнулся.

— Обычно вы за словом в карман не лезете.

Я сделала вид, что обиделась.

— Знаю, знаю. Незамужним девушкам полагается быть покорными и скромными, больше слушать и меньше говорить. Какая досада, что я — совсем не такая. Вы это хотели сказать?

— Какая досада, что вы — не покорная и скромная, или что вы более не девственница?

Я склонила голову к плечу.

— Вам не кажется, что вы задаете неподобающие вопросы?

— Почему бы вам не называть меня Людовик?

Я внутренне содрогнулась. Нет, я не смогу заставить себя называть его так. Людовиком звали короля, и мне казалось, что это имя несет в себе тень зловещей угрозы.

— Это чересчур уж фамильярно, вы не находите? Мы с вами знакомы всего несколько дней.

— А у меня такое ощущение, что намного дольше.

Я подавила улыбку.

— Это — комплимент или оскорбление?

— Что вы, конечно же, комплимент.

— Быть может, вы сумеете выразить это изящнее? — предложила я.

— Прошу прощения. В следующий раз я приложу все усилия.

— Сподобитесь на рондо в честь моих глаз?

— Я даже не знаю, что такое «рондо». Полагаю, это какая-то разновидность стихотворения?

— Ах вы, невежа. Это стихотворение в пятнадцать строф с двухстрочной рифмой. Кроме того, слово «глаза» очень легко рифмуется. Например, «гроза» или «небеса»…

— Как насчет «слеза»?

— Или «бирюза»? — быстро парировала я.

— Быть может, «стрекоза»?

— Видите, у вас получается очень недурно. Так что во время нашей следующей встречи я совершенно определенно рассчитываю услышать рондо о своих глазах.

Я позволила ему отодвинуть от стола кресло для меня. Маркиз вынул бутылку шампанского из серебряного ведерка со льдом и ловко откупорил ее. Я удивленно приподняла брови.

— Слуг не будет?

— Я решил, что нынче вечером буду прислуживать вам сам.

— Очень необычно, — заметила я. — А готовить вы тоже умеете?

— Это было бы чересчур уж необычно. Мне бы не хотелось причинить вред вашему здоровью.

— Восхитительно, — сказала я, осторожно пробуя суп из устриц.

— У меня очень хороший повар, — похвастался он.

Я вспомнила историю о его кузене, Великом Конде, и его поваре. Однажды короля пригласили в Шантильи, загородное имение Конде. Когда рыба не прибыла вовремя, повар зарезался разделочным ножом. Его тело обнаружил лакей, прибежавший сообщить, что рыбу все-таки доставили.

Меня охватил легкий озноб, и маркиз тут же поднялся со своего кресла и подал мне шаль, накинув ее на плечи. Большими пальцами он словно бы невзначай провел мне по ключицам, и я вновь вздрогнула. Он плотнее подоткнул шаль, укутав мне горло.

— Вы подумали обо всем, — заметила я.

— Еще шампанского?

За супом из устриц последовала confi de canard, поданная с салатом из груш и грецких орехов.

— Я знаю, что вы, гасконцы, любите уток, — заявил маркиз.

— В Гаскони больше уток, нежели людей, — с деланным сожалением заметила я.

Маркиз подлил мне игристого вина, после чего убрал со стола, попросту свалив грязную посуду в корзину для пикника. Затем он откуда-то извлек большое блюдо, доверху наполненное клубникой со сливками, и две ложки с длинными ручками. Поначалу я скромно брала ягодки с самого края, но уже скоро, смеясь, сражалась с ним за оставшуюся последнюю клубничку, отталкивая его ложку в сторону.

— Ну вот, теперь можно и поиграть, — сказал маркиз.

Я с любопытством уставилась на него. Он рассмеялся и выложил на стол колоду карт.

— В пикет, я имею в виду. Хотя меня можно и переубедить…

— Пусть будет пикет.

Он снял колоду и быстро перетасовал ее.

— Вы уверяете, что вам везет в картах и не везет в любви. Хотите, чтобы все было по-другому? Предлагаю вам поставить ваш счастливый талисман против духов, от запаха которых мужчины будут штабелями валиться к вашим ногам, изнывая от любви.

Я была заинтригована.

— И как вы намерены доказать их действенность?

— Я готов предложить себя в качестве испытуемого.

Я рассмеялась.

— Сначала я хотела бы понюхать ваши духи.

Он показал мне красивый хрустальный флакон со стеклянной пробкой.

— Дайте мне свое запястье.

Я послушно протянула ему руку. Он вытащил пробку из флакона и медленно провел ею по коже моего запястья.

— Они сделаны специального для Шарлотты-Розы из масла роз, редкого жасмина, базилика, бузины и других цветов, названий которых я не запомнил. Духи очень дорогие.

— И аромат у них просто божественный. — Я поднесла запястье к носу и осторожно понюхала.

— А теперь вы должны снять свой счастливый талисман. Играем честно, идет? Если я выиграю, то получу не только ваш талисман, но и поцелуй, в котором вы отказываете мне вот уже неделю.

Сердце мое учащенно забилось. Я вдруг ощутила легкое головокружение. Медленно опустив пальцы в вырез платья, я извлекла оттуда атласный мешочек и с коротким смешком бросила его на стол. Маркиз поставил флакончик рядом с ним и ловко сдал карты.

Я была намерена не дать ему выиграть слишком легко, но, к своему удивлению, обнаружила, что сражаюсь изо всех сил просто за то, чтобы остаться в игре. Маркиз играл чрезвычайно сосредоточенно, первым делом сняв парик и отшвырнув его на диванчик.

— Без него мне легче думается, — пояснил он. Его собственные волосы оказались темными и очень коротко подстриженными. Еще через некоторое время он ослабил узел своего галстука. — Сдавливает кровеносные сосуды, питающие мозг, — изрек он в свое оправдание.

— Вам нужно попробовать походить в корсете, — сказала я.

— Я с радостью развяжу ваш, — с готовностью предложил он.

— Довольно, — прервала я его и кивнула карты на стол. — Вернемся к игре.

К моему удивлению, он легко выиграл первую партию.

— Вам следует почаще снимать парик перед игрой, — заметила я.

— Боюсь, король прогонит меня с глаз долой. На прошлой неделе ему чрезвычайно не понравился мой камзол. Он смотрел на меня весь вечер, а после прислал лакея, чтобы передать мне, что я должен больше никогда не надевать его вновь.

— Недостаточно кружев? — поинтересовалась я.

— Их не было вообще.

— Вам следует помнить, что король зарабатывает кучу денег на налогах на кружева.

— Они дьявольски неудобны. Терпеть не могу, как они постоянно закрывают мне руки.

— Украсьте ими свой галстук.

Он недовольно скривился.

— Вы так думаете? Пожалуй, я так и сделаю. Ну что, сыграем еще раз? Если я выиграю и эту партию, то поцелуй за вами. Должен признаться, я с нетерпением жду этого.

— Не будьте столь самоуверенны. Я тоже хочу выиграть ваши духи. Мысль о том, что мужчины будут падать к моим ногам, пришлась мне по душе.

— Для этого вам не нужны духи, Шарлотта-Роза.

— О, как мило. Хорошо сказано. Полагаю, теперь и сочинить рондо не составит для вас большого труда.

— Духи вам и впрямь не нужны, а вот мне поцелуй просто необходим. У вас самый очаровательный ротик, какой я когда-либо видел.

— В самом деле? Полагаю, он всегда пребывает в действии.

— М-м, — пробормотал он, уставившись на мои губы.

Я залпом допила остатки шампанского, отчасти для того, чтобы скрыть их от его взгляда. Еще никто и никогда не называл мой рот очаровательным. Чересчур большим, чересчур смелым, чересчур полногубым, чересчур алым, чересчур громогласным, чересчур язвительным и чересчур разговорчивым — это да! Но очаровательным — никогда.

Маркиз умело снял и перетасовал колоду, раздал карты и улыбаясь наполнил наши кубки арманьяком. Я машинально сделала большой глоток, не отрывая взгляда от своих карт.

— Вы меня заинтриговали, мадемуазель. Вы ездите верхом, как мужчина, вы пьете, как мужчина, и в карты вы играете, как мужчина. Сдается мне, вам просто неведом страх.

Я метнула на него раздраженный взгляд.

— А чего здесь пугаться?

— Как чего? А падения, например?

— Последний раз я падала с лошади, еще когда была маленькой. А если упаду, то встану и вновь поднимусь в седло.

— Вот это я и имею в виду.

— На самом деле женщины вовсе не такие слабые и нервные, какими вы, мужчины, их считаете. На самом деле, дай нам волю, мы вполне можем делать то же, что и вы.

Он изумился.

— Вы действительно так полагаете?

— Конечно. Мы можем быть великими писателями, художниками или учеными. Из нас могут получиться врачи, изобретатели и богословы. При необходимости мы могли бы править королевствами.

— Тогда почему в истории не сохранилось упоминания о том, что женщины проделывали нечто подобное?

— Потому что нам не дают такой возможности. Женщинам не разрешается учиться, поступить в университет или иметь собственность. Думаю, мужчины просто боятся того, чего мы могли бы достичь, если бы нам позволили развиваться.

Маркиз подался вперед, с преувеличенным вниманием разглядывая свои карты.

— Признайтесь, вы и сами понимаете, что хозяин может быть только один. Итак, мы играем или разговариваем?

Я настолько разозлилась, что выиграла следующую партию с большим отрывом, что заставило его нахмуриться и вновь сосредоточиться на картах.

Третья партия получилась очень упорной. Возьми я себя в руки, то, наверное, выиграла бы и ее. Однако более чем когда-либо я намеревалась отстоять свою независимость. В том, что для этого предстояло надеть на себя кандалы брачных обетов, заключалась горькая ирония, которую я с болью признавала. Но в качестве супруги маркиза де Несля мое положение при дворе упрочится. Я смогу ездить в Париж, когда пожелаю. Быть может, у меня даже появится время писать, чего я жаждала всей душой. Не исключено, я открою собственный салон, в котором будут собираться поэты и философы. Я прославлюсь благодаря своему язвительному язычку, остроумию и захватывающим рассказам, которые покорят читательскую аудиторию…

— Я объявляю шесть, — сказал маркиз.

Я с трудом переключила внимание обратно на игру и поняла, что только что сбросила карту, которую должна была сохранить. В общем, хотя я сопротивлялась из последних сил, было уже слишком поздно. Когда мы подсчитали очки, выяснилось, что эта партия осталась за маркизом.

Он широко улыбнулся, сгреб со стола атласный мешочек и подкинул его на ладони. Надев шнурок на шею, он спрятал его в вырезе сорочки.

— А теперь, — объявил он, — мой поцелуй.

Поднявшись, он быстро подошел ко мне. Инстинктивно отпрянув, я вжалась в спинку кресла, но он упал на одно колено, обхватил меня рукой за шею и притянул к себе. Я обеими руками уперлась ему в грудь, но он оказался слишком быстр и закрыл мне рот поцелуем. Кажется, я даже ахнула от изумления, чем он мгновенно и воспользовался. Его язык скользнул мне в рот и принялся за дело.

Я почувствовала, как внизу живота у меня разгорается желание. Одна часть меня желала сдаться ему и пасть, как пшеница перед косарем; но другая отчаянно сопротивлялась. Он ослабил хватку, и рука его легла мне на плечо. За нею последовали и его губы. На мгновение я ощутила, как мое тело бурно реагирует на ласку. Он нашел мою грудь и сильно сжал, прямо через шелк. Я вспомнила о подкладке и оттолкнула его руку.

— Мне казалось, что вы выиграли всего лишь поцелуй, месье, — хриплым, срывающимся голосом пробормотала я.

— Вы не можете быть так жестоки, — взмолился маркиз. — Еще один поцелуй! Совсем маленький и невинный?

С этими словами он вновь прижался к моим губам своими. Поцелуй вышел неизъяснимо сладостным. Губы его были мягкими и нежными, а его рука медленно перебирала волосы у меня на затылке. Кажется, я вздохнула и почувствовала, что таю в его объятиях. И вновь он моментально воспользовался моей слабостью. Раздвинув мои губы языком, он прижал меня к себе, обхватил за талию, а потом я ощутила, как его руки скользнули ниже, обнимая меня за ягодицы, и он прижал ногу к моему животу. Мы зашли намного дальше, чем я намеревалась позволить ему, и горячее тепло уже растекалось по моему лону, а кровь зашумела у меня в ушах.

Я с трудом оторвалась от его губ.

— Прекратите. Пожалуйста.

Еще несколько мгновений он пожирал меня голодными глазами, часто и хрипло дыша.

— Простите меня. Это наваждение… Кажется, я не могу устоять перед вами. Еще никогда я не встречал такой девушки, как вы.

— Во мне нет ничего необычного.

Он бережно провел пальцем по моим губам.

— Еще один поцелуй?

Я покачала головой.

— Вы уже и так получили намного больше того, на что мы играли.

Он задумчиво покусывал губу, глядя на меня и теребя ленту у ворота. Ту самую ленту, на которой висел мешочек. Я спросила себя, а не начал ли уже действовать на него любовный приворот. Быть может, он уже вдохнул слабый неприятный запах, исходящий от него. Быть может, это потому, что там лежал пепел его волос, смешанный с моею кровью.

— Еще партию? — предложил он.

— На что будем играть?

Он закусил губу.

— На еще один поцелуй? Пожалуй… но только не в губы. Куда-нибудь еще.

— Куда?

Маркиз прижал палец к моему соску, который сразу же набух и затвердел. Я понадеялась, что подкладка моего корсета скроет от него этот факт, но, боюсь, он обо всем догадался.

Я шагнула назад и покачала головой.

— Нет.

— Тогда как насчет… вот сюда. — И он коснулся пальцем впадинки у меня над ключицей.

— Хорошо… Но вы обещаете поставить флакончик с духами, благодаря которым мужчины будут без ума от меня.

Я уже не понимала, что делаю. Похоже, мой план соблазнения маркиза трещал по всем швам. На меня пахнуло опасностью. Но одно я знала точно: я не поддамся ему с такой же легкостью, как Мишелю. Тому было достаточно поцеловать меня и сказать, что он меня хочет, и я с радостью принесла себя в жертву. Но на сей раз я играла по высоким ставкам.

Первую партию выиграла я. Маркиз нахмурился, подлил нам арманьяка и, прищурившись, принялся разглядывать свои карты. Следующая партия осталась за ним, но с перевесом всего в несколько очков. Последняя партия получилась очень напряженной. Мы оба играли чрезвычайно сосредоточенно, почти не обращая внимания на то, что свечи догорели и оплыли в подсвечниках, и что нам светила лишь висевшая над горизонтом луна.

Выиграл маркиз. Он бросил карты на стол, и лицо его осветилось ликованием.

— Ага! Еще один поцелуй. Идите ко мне, Шарлотта-Роза. Подойдите и поцелуйте меня.

Он развалился на диване и протянул ко мне руки. Я поднялась и медленно пошла к нему, вглядываясь в его лицо и чувствуя, как засосало у меня под ложечкой. Лицо его смягчилось.

— Я не причиню вам зла, cheri. — Он потянул меня к себе, и губы наши встретились.

Поцелуй получился долгим. Очень долгим. Я вдруг поняла, что лежу на подушках, а маркиз навалился на меня сверху, и его рука перебирает мои волосы, а обнаженное плечо холодит ночной ветерок. Он оторвался от моих губ, улыбнулся и передвинулся так, чтобы поцеловать меня во впадинку над ключицей, и принялся медленно выводить круги языком. Я вздохнула. Кожу покалывали тысячи искрящихся звездочек, а внутри у меня все пело и таяло.

Он передвинулся еще ниже, и кончик его языка скользнул в ложбинку между моих грудей. Я запустила обе руки в его коротко стриженые кудрявые волосы, останавливая его медленное продвижение вниз.

— Не помню, чтобы мы об этом договаривались.

Он простонал:

— Вы неимоверно жестоки, Шарлотта-Роза. Очаровательны и жестоки. Умоляю, позвольте… всего лишь попробовать на вкус…

Я покачала головой.

— Еще партию? — Он приподнялся на локте, перебирая темные локоны, рассыпавшиеся по моему плечу.

— Не стоит. Не забывайте о добром имени моей семьи.

— Всего одну партию? Мои духи против… — Он умолк и быстрым движением провел рукой от плеча к моей груди.

Я вновь отрицательно покачала головой. Он склонился надо мной, покрывая поцелуями мои губы, щеки, шею и нежно покусывая мочку уха. Я попыталась отвернуться, но он взял меня за подбородок и вновь жадно поцеловал. На мгновение я поддалась ему, отвечая на его ласки, впустив его язык себе в рот, посасывая и покусывая его. Он всунул колено мне между ног, и я выгнулась, так что он почувствовал, как я прильнула к нему всем телом, и груди мои едва не выпрыгнули из тесной клетки корсета. А потом я оттолкнула его.

— Нет.

Он уронил голову мне на плечо.

— Пожалуйста, Шарлотта-Роза. Еще одна партия.

— Ну хорошо, — согласилась я. — Последняя. Если выиграю я, то забираю духи, которые заставят мужчин безумно любить меня. А потом я воспользуюсь ими, чтобы найти человека, который будет любить меня, заботиться обо мне, и женится на мне. Понимаете?

Он кивнул. Свечи оплыли и погасли, так что лицо его освещал лишь слабый свет китайских фонариков, покачивающихся на ветках дерева. Я не могла сказать, о чем он думает, но его частое дыхание внушало мне надежду, что я основательно зацепила его.

— Очень хорошо. Вот что ставите вы. Если я выиграю, я увижу вашу грудь. Я должен увидеть вас и потрогать.

Он провел пальцем вниз по моей обнаженной коже, направляясь к ложбинке между грудей. Тело мое вздрогнуло от его прикосновения, как скаковая лошадь от удара хлыстом. Я едва сумела протолкнуть глоток воздуха в легкие.

Но все-таки я отрицательно покачала головой.

— Ставки слишком высоки. Я не верю в эти ваши духи.

— Поверьте мне, они работают. На меня они, во всяком случае, подействовали.

— Правда?

Он кивнул.

— Обещаю, что не сделаю ничего, о чем бы вы пожалели. Я… не стану брать вас силой. Я просто хочу взглянуть… и потрогать… и, может быть… попробовать на вкус.

Тело мое горело и таяло, как свечной воск. Если бы он захотел, то мог бы взять меня прямо здесь и сейчас, и я раскрылась бы для него, словно цветок перед голодной пчелой.

— Если вы выиграете, то сможете посмотреть, — хрипло прошептала я. — Но никаких прикосновений… и никаких… — Я не могла заставить себя выговорить это слово.

Маркиз улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать меня, будучи уверенным в том, что я отвечу. Он не ошибся. Голова моя откинулась на подушки, и он принялся нежно посасывать мой язык.

— Вы очень вкусная, — пробормотал он. — Сладкая как мед. Мне хочется испробовать вас всю, узнать, какая вы на вкус везде.

— Об этом… мы не договаривались, — выдавила я.

Каким-то непостижимым образом ситуация вышла из-под контроля, словно экипаж, увлекаемый лошадьми, которые понесли и уже не слушаются кнута.

Он улыбнулся.

— Значит, в следующий раз, — быстро произнес он, вставая. — Я сниму колоду? Нужен ли нам свет? Думаю, что нужен. Позвольте, я зажгу еще несколько свечей. Когда я выиграю, я хочу быть уверенным, что увижу… все.

Я проиграла и эту партию, что было неудивительно, поскольку я опьянела от шампанского, бренди и любовных игр. Маркиз заставил меня раздеться, сняв сначала мою украшенную лентами подвязку, затем — шелковые чулки, потом — верхнюю юбку, потом… очень медленно и робко… Я расстегнула корсаж и позволила ему упасть к моим ногам, оставшись в одном корсете и сорочке. Он испустил долгий прерывистый вздох.

— Вам придется расстегнуть мне корсет. Я не могу развязать его сама.

— С превеликим удовольствием, — отозвался он.

Он заставил меня присесть на краешек дивана, спиной к нему, между его расставленных ног. Я настолько остро ощущала его присутствие, что, казалось, воздух между нами искрил и дымился. Он убрал в сторону тяжелую гриву моих волос, чтобы она не мешала ему, поцеловав по очереди все позвонки у меня на спине. Затем маркиз медленно принялся расшнуровывать мой корсет, целуя обнаженную кожу и опускаясь все ниже. А потом он просунул руки вперед и накрыл мои груди ладонями, прижав меня к себе с такой силой, что я моментально ощутила, как в ягодицы мне впилась твердая выпуклость у него между ног.

— Пожалуй, самое время остановиться, — задумчиво протянул маркиз. — Просто позвольте мне… — Он медленно провел языком по моему плечу, а потом внезапно — настолько неожиданно, что я ахнула — повернул меня к себе и опрокинул на руку, и его губы нашли мою грудь. Он ласкал и покусывал ее, а я стонала и извивалась в его объятиях, будучи не в силах справиться с собой. Рука его задрала подол моей сорочки и безошибочно отыскала самое сокровенное местечко. Он погрузил в него палец и запрокинул голову, хватая воздух широко раскрытым ртом. Я застонала и попыталась отстраниться, прижимая расстегнутый корсет к груди.

— Простите меня. Я не мог удержаться. Просто вы такая… Шарлотта-Роза, пожалуйста. Я должен…

— Нет. — Я подняла с земли свою одежду и попыталась завязать шнурки.

— Я… пожалуйста…

— Нет.

Он обхватил меня за талию и упал передо мной на колени.

— Кажется, я схожу с ума. Я должен получить вас. Есть ли у меня надежда, если я пообещаю жениться на вас?

Я взглянула на него сверху вниз.

— Прошу вас… Я не лгу.

— Вы говорите серьезно? Вы женитесь на мне?

— Да… Если только вы позволите мне…

Он обнажил мое плечо и стал ласкать его. Одной рукой он нашел мои ягодицы, а второй стал осторожно опускать на диван, прижавшись ко мне всем телом. Я легла на подушки и почувствовала, как он раздвигает мне бедра. Это было совсем нетрудно — откинуться и позволить ему вонзиться между моих ног, чтобы испытать освобождение.

Но я оттолкнула его и покачала головой.

— Сначала мы должны пожениться.

Он застонал.

— Но на это уйдут недели… Вы нужны мне сейчас.

Я сдвинула колени.

— Только когда мы поженимся.

Он уронил голову на руки и запустил пальцы в свою коротко стриженную шевелюру.

— Шарлотта-Роза, вы меня убиваете.

— Значит, женитесь на мне поскорее, — сказала я и, подавшись вперед, укусила его за голое плечо.

Он застонал и приподнял мне подбородок, чтобы поцеловать.

— Мы всегда можем сделать новую ставку. Особенно теперь, когда дьявольская удача на моей стороне.

 

Еще одна игра

Версаль, Франция — июнь 1678 года

Известие о нашей помолвке произвело настоящий фурор при дворе.

Улыбаясь, я вручила прошение об отказе от места герцогине де Гиз и осталась в Версале после того, как она, злая и оскорбленная, удалилась обратно в Нормандию. Атенаис была приятно удивлена и сообщила королю, что я всегда ей нравилась, и Его Величество одобрил наш союз. Мне было позволено сохранить за собой свою крошечную, душную комнатку размером со стенной шкаф, хотя теперь она выглядела еще меньше прежнего. Я не могла дождаться, когда же выйду замуж и обзаведусь собственным дворцом в Париже, поместьем в провинции и экипажем, запряженным шестеркой лошадей. Это будут чалые кобылы, решила я.

Семейство же маркиза буквально взбеленилось от ярости.

— Гугенотка! Бесприданница! Скандал! Позор! Это следует прекратить немедленно!

Но маркиз де Несль влюбился без памяти.

«Je t'aime, je t'adore, tu es mon amante, — шептал он, зарывшись лицом в мои в волосы. — Mia belle, mia douce, mon seul amour».

От таких слов у меня кружилась голова. Я начала думать, что и сама полюбила его. Я бежала ему навстречу, когда он тайком пробирался ко мне в комнату поздно ночью, и счастливо смеялась, когда он подхватывал меня на руки. Я позволяла ему целовать свои груди и покусывать меня за мочку уха, а однажды даже разрешила взять стеклянную пробку от флакона с его дорогими духами и провести ею по ложбинке между моих грудей, разведя в стороны сорочку, так что взору его предстали мои набухшие соски, и он смог умастить их ароматом розы и жасмина. Он наклонился и обхватил сосок губами, а мне оставалось лишь запустить руки ему в волосы и постараться не стонать слишком громко.

Теперь ему дьявольски везло и в картах. Шаг за шагом он получил возможность познакомиться поближе с моим телом. Мы играли в пикет каждый вечер, далеко за полночь, и каждую ночь очередной выигрыш давал ему шанс поцеловать меня в новом месте.

— Еще партию? — предлагал он.

— На что играем?

— Если выиграете вы, я подарю вам агатовое ожерелье в тон вашим плутовским очам. Если же выиграю я, вы сядете ко мне на колени.

— Но я прекрасно себя чувствую здесь, в собственном кресле, — отвечала я.

— Обещаю, мои колени покажутся вам очень удобными.

— А я почему-то уверена, что мне там будет жестко, — отнекивалась я.

Он поперхнулся от возмущения.

— Mon Dieu, Шарлотта-Роза, вы не перестаете удивлять меня. Прошу вас, присядьте сюда.

— Не уверена, что это такая уж хорошая мысль.

— Завтра вечером я приглашаю вас в театр. И позволю прокатиться на своей чалой кобыле. И подарю вам агатовое ожерелье.

— Ну хорошо. Но знайте, что я соглашаюсь только потому, что хочу проехаться на вашей лошади.

Маркиз пробормотал что-то себе под нос — я не расслышала, что именно, но подозреваю, что он выразил желание поскакать на мне — и снял колоду. И, хотя я выиграла эту партию и следующую, в конце концов он все-таки добился своего и усадил меня себе на колени. Маркиз медленно потянул меня вниз, широко расставив ноги и крепко держа меня одной рукой за талию, а другая уже накрыла мою грудь под корсетом, и я сразу же ощутила, что он очень напряжен.

— Сидеть у вас не очень-то удобно, — заявила я, надув губы.

— Боюсь, вы правы. Кажется, еще никогда в жизни мне самому не было так неудобно. Господи милосердный, да не ерзайте вы так. Сидите смирно и не шевелитесь.

Я замерла, как статуя, но он принялся раскачивать меня, буквально насаживая на каменный стержень, торчавший подо мной. Я вырвалась, запыхавшаяся и трепещущая внутри, и отбежала в противоположный конец комнаты.

— Мы так не договаривались. Я больше не буду с вами играть.

Он рассмеялся мне в лицо.

— В самом деле? Вы отказываетесь от пикета? Вы уверены?

— Совершенно уверена, — ответила я.

Он поднялся и одернул жилет.

— Что ж, так тому и быть.

— Ладно, сыграем еще одну партию. Но сидеть у вас на коленях я больше не буду.

— Что вы ставите на кон? Я хочу получить ваши чулки, оба, и хочу сам снять их. А чего хотите вы?

— Поцелуй? — слабым голосом предложила я, ощущая себя маленькой растерянной девочкой.

— Но тогда я в любом случае останусь в выигрыше. Отлично, играем.

Ему нравилось выигрывать у меня предметы туалета — сначала подвязки, затем одну туфельку, потом — другую, затем — мое ожерелье, потом — одну из моих юбок. Впрочем, с такой же радостью маркиз избавлялся от собственной одежды, но меня мутило от вида туго набитого мешочка, висящего у него на шее. А его запах или прикосновение к моему телу вообще были мне невыносимы. Одно время он делал ставки на свой туалет, предлагая мне раздеть его, но ни в одной из этих партий я не позволила ему выиграть. Однажды мы с ним лежали в моей постели, маркиз был полностью одет, а я — почти полностью раздета, и он пытался направить мою руку к поясу его панталон, чему я сопротивлялась изо всех сил.

— Вы сводите меня с ума, Шарлотта-Роза. Я хочу почувствовать, как вы прижимаетесь к моему телу.

— Я не могу доверять вам, — ответила я, и это была правда.

Маркиз вечно подталкивал меня зайти чуточку дальше оговоренного. Если он выигрывал право поцеловать меня в губы, руки его жадно шарили по моему телу, пока он наслаждался поцелуем. Если он получал шанс снять с меня чулки, рука его неизменно скользила выше, стремясь коснуться того моего сокровенного местечка, что так возбуждало его. Мне приходилось все время быть настороже, сводя бедра вместе, а он все время старался ослабить мою бдительность, подпаивая арманьяком, воспламеняя духами и деликатесами, разжигая во мне огонь желания поцелуями и бесстыдными прикосновениями.

Как-то ночью мы доигрались до того, что на мне осталась одна лишь сорочка.

— Еще партию, — предложил он. — Пожалуйста. Я хочу видеть вас обнаженной. Я не прикоснусь к вам. Обещаю. Только посмотрю.

Я покачала головой.

— Я ставлю на кон свою чалую кобылу. Я знаю, как она вам нравится.

К стыду своему, должна признаться, что я едва не поддалась искушению. Но потом все-таки покачала головой.

— Нет. Иначе в брачную ночь вам не на что будет смотреть.

— Пожалуйста, Шарлотта-Роза.

— Нет.

Он выскочил из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь, а меня охватила паника, не потеряла ли я его своей неуступчивостью. Но на следующее утро маркиз явился ко мне с букетом цветов и рондо, посвященным моим глазам, которое он наверняка сочинял всю ночь напролет. И если даже в стихотворении было слишком много вздохов, упреков в бездушии и намеков на мои бедра, то ведь никто, кроме меня, не смог бы прочесть его. В ту ночь он целовал меня до тех пор, пока у меня не ослабели колени, и не закружилась голова. Я не протестовала, когда он распустил шнуровку моего корсета. Я не остановила его, когда он принялся покрывать мое тело поцелуями, опустив сорочку и освободив мои груди, и прошелся губами вниз, до самого живота. Я не останавливала его. Откинувшись на подушки, я вздыхала и прижимала к себе его кудрявую голову, вслух жалея о том, что мы еще не женаты.

— Когда? — спросила я его. — Когда мы сможем пожениться?

— Скоро, — пообещал он. — Мне нужно получить разрешение моего кузена.

— Но у нас уже есть позволение короля.

Он вновь склонился надо мной и кончиком языка лизнул впадинку пупка. Я подняла его лицо, чтобы взглянуть ему в глаза.

— Когда же? — повторила я свой вопрос.

— Уже скоро, обещаю.

Я села и прикрылась платьем.

— Скоро — это не ответ.

— Назначьте дату, — вскричал он и притянул меня к себе, покрывая поцелуями мое обнаженное плечо. — Назначьте дату, и я все устрою. А сейчас позвольте мне прикоснуться к вам вон там… внизу.

— Где внизу?

Быстрым движением он опрокинул меня на спину, задрал мне юбку, раздвинул ноги и встал на колени между ними. Он провел руками по моим обнаженным бедрам, и большие пальцы его рук уже готовы были коснуться того места, где мои бедра соединялись с тазом. Его прикосновения обжигали меня, как огнем.

Он улыбнулся, глядя в мои горящие возбуждением глаза.

— В канун Иванова дня, — слабым голосом прошептала я.

Медленно, очень медленно он ввел в меня большие пальцы обеих рук. Медленно, очень медленно раздвинул влажные губы, а потом резким движением вонзил в меня пальцы так глубоко, как только мог. Я закричала в голос и выгнулась дугой. Он убрал руки, схватил меня за запястья и завел их мне за голову, прижав к постели. Он долго смотрел на меня сверху вниз, оскалившись, часто и тяжело дыша. Я начала извиваться, подтянув колени к груди. Я испытывала сильное возбуждение и столь же сильный страх. Лицо его окаменело, превратившись в маску, и по нему нельзя было угадать, о чем он думает. А потом маркиз кивнул головой.

— В канун Иванова дня, — сказал он, встал и вышел из комнаты.

* * *

Днем мы прогуливались по саду, катались на лошадях или устраивали пикники в лесу. Ему нравилось видеть мое тело при солнечном свете. Клянусь, он готов был взять меня у всех на виду, если бы только я ему позволила. По вечерам мы танцевали, пили шампанское и ходили в театр. Когда гас свет, он просовывал руку мне под платье, поглаживая пальцами бедра, обтянутые шелковыми чулками, и поднимаясь все выше и выше. А я, покраснев, ударяла его сложенным веером по руке и поспешно приводила в порядок свои юбки.

Однажды вечером, когда мы играли в пикет в моей комнатушке, маркиз вдруг пожелал расчесать мне волосы. Я уже успела проиграть подвязки и чулки, жемчуга и юбки, и даже платье; он лишился камзола, жилета, галстука, башмаков и носков. Я томно улыбалась ему, витая в алкогольных парах и одурманенная ароматами благовоний и предвкушением предстоящих перемен в жизни. Хотя в расстегнутом вороте его рубашки то и дело мелькал мешочек с заклинаниями, я уже привыкла не думать о нем.

— Пересядьте на скамеечку, пожалуйста, — попросил он.

Я повиновалась, и он вынул заколки из моей прически и принялся расчесывать тяжелые пряди руками, время от времени поднося их к лицу, чтобы понюхать. Теперь я пользовалась только теми духами, которые он подарил мне, и воздух был напоен их соблазнительным ароматом.

— Где ваша щетка?

Я передала ее ему, и он принялся медленно и чувственно расчесывать мне волосы. Я вздохнула и опустила голову. Я чувствовала себя так, словно парила над полом, и уже готова была упасть с табурета. Он жарко прошептал мне на ухо.

— Прилягте на постель, cheri. Я хочу видеть вас облаченной только в ваши локоны.

— По-моему, мы так не договаривались, — сонно пробормотала я.

— Волосы у вас густые и длинные, как накидка, — сказал он. — Клянусь, даже с поясом целомудрия вы не были бы в большей безопасности.

Я улыбнулась почти с сожалением, но позволила ему поднять и уложить себя на кровать. Когда он стал расстегивать мою сорочку, я приподнялась на локте.

— Помните…

— Я помню. Только расчесываю ваши волосы. Больше мне ничего не позволено. Никаких поцелуев. — Он наклонился и мимолетно коснулся моих губ. — Никаких прикосновений. — Он сунул руку мне под сорочку и погладил полушария груди. — Никаких проб на вкус. — Он обхватил мой сосок губами и легонько прикусил его сквозь ткань сорочки. Я возложила обе руки ему на голову и выдохнула: — Cheri…

Маркиз выпрямился.

— Помню, помню. Ну-ка, позвольте мне просто чуточку опустить вот эту штуку. Я не буду снимать ее, обещаю. — Он стянул с моих плеч сорочку, скатав ее валиком на талии, а потом распустил волосы, прикрыв ими мою грудь. Он осторожно выпростал наружу кончики грудей, так что розовые бутоны сосков выглянули из-под локонов. — Вот так, замечательно, — сказал он. — Именно я такой ожидаю увидеть вас на нашей свадьбе.

— Представьте, что сказала бы герцогиня де Гиз, если бы видела нас сейчас, — захихикала я.

Он подался вперед и бережно коснулся соска.

— Мне нравится, как он твердеет, когда я прикасаюсь к нему. Вы не хотите потрогать мои? Давайте проверим, затвердеет ли мужской сосок так же, как женский.

Я медленно вытянула руки и стеснительно распахнула ему рубашку. Стараясь не коснуться колдовского мешочка, висевшего на ленте на его мускулистой груди, я осторожно коснулась его соска. Он мгновенно набух и затвердел.

— Не хотите поцеловать его? — предложил маркиз.

Я отрицательно покачала головой и запахнула ему рубашку, чтобы не видеть мешочек с заклинаниями. Он вздохнул.

— Тогда позвольте мне поцеловать ваши. Это жестоко — подпустить меня так близко и не дать поцеловать вас.

Итак, я позволила ему раздвинуть пряди моих волос и обхватить сосок губами. Он облизнул его языком, а потом вдруг укусил так сильно, что я вскрикнула и оттолкнула его.

— Ой! Больно!

На лице маркиза отразилось раскаяние.

— Я не хотел причинить вам боль. До сих пор мне не приходилось целовать женщине соски. Я и не подозревал, что они такие нежные. Теперь я знаю об этом и больше не сделаю вам больно. Позвольте мне загладить свою вину. Ложитесь. Я буду очень нежен.

Я легла на живот, а он сдернул с меня сорочку и швырнул на пол. Впервые я предстала перед ним совершенно обнаженной. Я вжалась в постель всем телом, ощущая свою уязвимость и испытывая страх, но он поступил так, как обещал — рассыпал волосы у меня по спине и укрыл меня ими, как накидкой.

— Какая вы красивая, — пробормотал он. Я почувствовала, как губы мои дрогнули в улыбке. Еще никто и никогда не называл меня красивой. — Очаровательная. И восхитительная.

Маркиз принялся медленно расчесывать мне волосы от затылка до самых кончиков. Я медленно расслабилась, положив голову на руки. Мышцы мои обмякли, и я превратилась в тягучий и податливый воск.

— У вас такие длинные волосы, — прошептал он. — Смотрите, они прикрывают вам даже нижнюю часть спины.

Он взял прядку волос и стал кончиками ласкать мои ягодицы. Я вздохнула, и бедра мои непроизвольно раздвинулись. Он опустил шелковистые кончики в ложбинку между ягодиц, после чего дразняще провел ими по внутренней стороне бедер. Я смущенно поежилась.

— Это называется расчесыванием? — лениво осведомилась я.

Маркиз взял мои волосы полной горстью и намотал их на руку.

— Они похожи на веревку, — прошептал он. — Такие мягкие и в то же время прочные.

И вдруг он с силой потянул меня за волосы, запрокидывая мне голову, так что мне пришлось выгнуться дугой. Я закричала.

— С какой радостью я бы потрогал вас вот здесь, — пробормотал он, запуская пальцы в ложбинку между моими ягодицами. — С какой радостью я лег бы на вас сверху. Можно…

Не успела я открыть рот, чтобы ответить, как он уселся на меня верхом, придавив меня своим весом к постели. Соскользнув с моих ягодиц, он опять так сильно потянул меня за волосы, что мне пришлось изогнуться, а потом прильнул ко мне всем телом, свободной рукой шаря у меня по груди. Маркиз был уже по пояс голым. Должно быть, он ухитрился снять свою рубашку так, что я ничего не заметила. Почувствовав, как по спине у меня елозит мешочек с заклинаниями, я попыталась вырваться. От отвращения меня едва не вырвало.

— Нет, — закричала я. — Остановитесь! Довольно, довольно!

Но он не отпускал меня. Крепко держа меня за волосы, он оставил в покое мою грудь и сунул руку мне между ног, приподняв меня и буквально насадив на свое мужское достоинство, которое натянуло спереди его шелковые панталоны, грозя прорвать их. Будь он голым, то уже вошел бы в меня. Но и так я чувствовала, как мое тело насильно раскрывается ему навстречу.

— Остановитесь! Вы делаете мне больно! Вы же обещали.

Он швырнул меня на постель и грубо рявкнул:

— Да, только расчесывание.

Схватив щетку, он с такой силой провел ею по моим волосам, что на глазах у меня выступили слезы. Свободной рукой он надавил мне на затылок, так что я уткнулась лицом в подушку. Мне было нечем дышать, и я рванулась, стараясь освободиться. А маркиз вдруг перевернул щетку обратной стороной и всунул ее кончик меж губ моего влагалища. Я замерла, чувствуя, как давит мне на шею его рука, а холодный конец щетки грозит вторгнуться в меня. На мгновение мы застыли в неподвижности, я боялась пошевелиться, а он жарко дышал мне в затылок. Наконец он убрал щетку.

— Простите меня, — сказал он. — Вам не следовало искушать меня таким образом.

Я обеими руками прижала простыню к груди.

— Вы правы. Мы должны остановиться.

— Да, — повторил он. — Этому надо положить конец.

— Всего лишь до нашей свадьбы, — сказала я.

Он тряхнул головой.

— Да. До нашей свадьбы.

В течение трех следующих дней маркиз избегал меня. Я же была сама не своя от беспокойства. Что, если он передумал? Что, если мои матримониальные планы пошли прахом? Нанетта слышала, как слуги сплетничали о том, что кузен маркиза, Великий Конде, заявил ему, что он должен порвать со мной, иначе рискует стать отверженным в семье. Мне казалось, что я не вынесу крушения своих планов, и я уже начала обвинять себя в том, что ошиблась в своих расчетах. Быть может, уступи я ему… «Но тогда бы он не женился на мне, — сказала я себе, — получив задаром то, чего хотел».

На третью ночь я уже спала, когда вдруг услышала, как кто-то скребется в дверь. Я подбежала к ней и распахнула, забыв о том, что на мне лишь ночная сорочка. Маркиз стоял в коридоре, привалившись плечом к стене. На нем были лишь рубашка и панталоны, в руке он сжимал свечу.

— Простите меня, — сказал он. — Я не должен был так себя вести.

— Все в порядке. Это я во всем виновата. Я не должна была заходить так далеко.

Он толкнул дверь и шагнул через порог. Я остановила его.

— Лучше не надо.

Он привлек меня к себе, пожирая глазами ткань, под которой виднелись выпуклости моих грудей, освобожденных от тисков корсета.

— Я не могу перестать. Я уже пытался. Не пробуйте остановить меня.

Он втолкнул меня в комнату и крепко поцеловал в губы. Я уперлась обеими руками ему в грудь, но справиться с ним не смогла. Он поставил свечу на стол и обхватил руками ягодицы, так что я волей-неволей тесно прижалась к нему, чувствуя, как вздыбилось его мужское достоинство.

— Я люблю вас, и вы сами это знаете. Я поведал всему двору о том, что скоро мы поженимся. Господь свидетель, я даже пошел против главы своей семьи. И теперь вы не можете мне отказать.

— Мы скоро поженимся, — в отчаянии сказала я.

— Нет. Я хочу вас сейчас. У меня больше нет сил ждать.

— Нет. Пожалуйста. Нет.

Мне не следовало говорить «пожалуйста». Он слишком часто повторял мне это слово. В мгновение ока маркиз швырнул меня на постель, сорвал с себя рубашку и завозился с поясом своих панталон, другой рукой держа меня за горло. Он был слишком силен и действовал слишком стремительно. Я едва успела сделать вдох, как он содрал с меня ночную сорочку.

Он ворвался в меня, входя снова и снова, и атласный мешочек с заклинаниями елозил по моей груди, и от запаха гнилого мяса и трав меня едва не стошнило. Отвратительная вонь забила мне ноздри, горло и желудок, и в этот миг он излился в меня. Когда он, тяжело дыша, в изнеможении навалился на меня, мешочек оказался зажатым между нами, превратившись в омерзительный комок, обжигавший мне кожу. Мне показалось, что грудь мою пронзило огненное копье.

 

Черная магия

Версаль, Франция — июнь 1678 года

На следующий день я обнаружила, что не могу встать с постели. У меня болело все тело. Губы распухли и воспалились. На шее, на груди, на запястьях и бедрах лиловели синяки, а присев на горшок, мне вдруг показалось, что вместо мочи из меня течет едкая кислота.

«Это ты во всем виновата, — сказала я себе. — Ты дала ему мешочек с заклинаниями. Ты пользовалась духами, которые, по его словам, заставляют мужчин сходить с ума от любви. И чего же ты ожидала?»

Слезы медленно покатились у меня по щекам. Я осторожно вымылась мягкой фланелью, сунула порванную ночную сорочку на самое дно сундука и вынула оттуда свежую, самую просторную и мягкую, какая у меня только была. Сняв с кровати простыни, я убрала их с глаз долой, а потом с головой укрылась стеганым одеялом. Мне было так стыдно, что я не рискнула позвать Нанетту и попросить ее перестелить постель. Я лежала неподвижно, изредка шмыгая носом и утирая слезы тыльной стороной ладони.

«Когда мы поженимся, все будет по-другому. Он повел себя грубо, потому что ты раззадорила его, — сказала я себе. Но я не забыла того, как он угрожал воткнуть мне ручку щетки между ног. — Наверное, он просто не сознавал, какую боль причиняет мне, — думала я. — Наверное, это черная магия толкает его на такую жестокость. Пожалуй, если я избавлюсь от этого колдовского мешочка, он снова будет со мною нежен и станет называть меня „ma belle“, говоря, как сильно любит меня».

Вскоре в дверь поскреблась Нанетта, но я сказала, что захворала. Она застелила мою постель чистым бельем и принесла мне куриный бульон, разбавленное водой сладкое вино и влажное полотенце, смоченное лавандовой водой. Она готова была и расчесать мне волосы, но я отпрянула, стоило ей протянуть ко мне руку. Служанка ушла, и на лице ее читались обида и беспокойство. Я немного поспала, а когда проснулась, Нанетта распорядилась подать мне сидячую ванну, и целая вереница слуг натаскала в нее горячей воды. Я сидела в ней, поджав колени к груди, пока вода не остыла. Она вымыла мне голову, рассказывая истории о моих же детских проделках и вспоминая те смешные глупости, что я говорила. Я склонила голову набок, подперла щеку коленкой и почти улыбнулась. Она дала мне баночку с мазью окопника для синяков и ссадин, заставила выпить отвратительно пахнущую травную настойку и ни словом не попрекнула меня, приговаривая лишь:

— Вот так, Бон-Бон, умница, моя маленькая кочерыжка, так лучше?

Я очень любила свою Нанетту.

Когда вода остыла настолько, что сидеть в ванне стало уже холодно, я вылезла из нее и позволила Нанетте вытереть мне волосы насухо. Она протянула мне ночной халат, но я покачала головой и сказала:

— Подай мне придворное платье, Нанетта.

Она переполошилась.

— Вы ведь не собираетесь выходить?

— Боюсь, придется.

Она помогла мне надеть одно из моих новых платьев, завила мне волосы горячими щипцами, так что они превратились в колышущуюся массу мелких кудряшек, и заколола их булавками над ушами. Я подвела глаза, припудрила лицо, стараясь скрыть синяки на шее, и накрасила кармином губы. Слева на подбородке я осторожно прикрепила мушку. Я скромна и целомудренна, говорило это черное пятнышко. Наконец, я застегнула на шее агатовое ожерелье, подаренное мне маркизом. Нитка черных камешков заканчивалась крошечной черной розой, под цвет моих волос. «Моя темная роза», — называл он меня. Выбрав веер со страусовыми перьями, я нетвердой походкой двинулась по коридорам и переходам в королевскую гостиную.

Я чувствовала себя маленькой, замерзшей и испуганной. Но хуже всего было то, что я чувствовала себя хрупкой и слабой, словно меня можно было легко сломать. Я, которая всегда гордилась своей силой, духовной и физической. Мадемуазель де ля Форс. Дунамис.

Я вошла в Салон Венеры и стала высматривать маркиза. Своего возлюбленного. Своего насильника. Но его нигде не было.

Именно в Салоне Венеры по вечерам собирались придворные, ожидая появления короля. Тяжелые колонны темного мрамора с прожилками чередовались с позолоченными панелями и фресками. Высоко над головой боги, императоры и древние герои жестикулировали и сражались среди облаков и клубов дыма. Хотя король сейчас подписывал письма у себя в кабинете — его распорядок дня был настолько строг и неизменен, что любой француз мог, глядя на часы, сказать, чем занимается Его Величество в данную минуту, — массивная статуя Людовика XIV угрожающе высилась над толпой в тоге римского императора. Лакеи замерли в неподвижности, держа в руках подносы, на которых стояли кубки с игристым вином и тарелки с крошечными деликатесами — соте из морских гребешков, соленая треска и икра на картофельных оладьях, слоеные пирожки в форме пальмового листа с базиликом и сырные ватрушки с крыжовником. Воздух благоухал любимым ароматом короля — цветами апельсинового дерева, стоящими в высоких вазах и горшках.

Я немного выпила, чуть-чуть поела и сделала вид, будто увлеченно рассматриваю картины, ломая голову над тем, куда же подевался маркиз, и что я ему скажу, когда он появится. Мне не пришлось долго ждать, чтобы выяснить это.

— Мадемуазель, мне очень жаль. Вы, должно быть, в отчаянии, — сказала Франсуаза.

Я повернулась к ней и вопросительно приподняла бровь.

— Неужели вы ничего не знаете? Ох, прошу прощения. Мне бы не хотелось стать вестницей несчастья и первой сообщить вам дурные вести.

— Дурные вести? — сделав над собой усилие, отозвалась я ровным голосом.

— Маркиз де Несль. Великий Конде увез его с собой в Шантильи. Он говорит, что не позволит маркизу вернуться ко двору, пока тот не порвет с вами.

Мне показалось, будто чья-то ледяная рука сжала мне горло. У меня перехватило дыхание, и я не могла вымолвить ни слова. Во рту вдруг появился горький привкус желчи.

— С вами все в порядке? — с беспокойством осведомилась Франсуаза. — Вы побледнели. Вот, выпейте.

Я сделала большой глоток шампанского из серебряного кубка. Мне хотелось упасть в обморок, или закричать, или убежать, или разбить что-либо вдребезги.

— Это потому, что я бедна, — выдавила я.

Франсуаза ничего не ответила, хотя ее темные брови сошлись на переносице.

— Неужели для них это имеет значение? — продолжала я. — Они богаты. Влиятельны. Неужели они не могут дать мне маленькую толику счастья? Быть может, я не обладаю богатством и влиянием при дворе, но в моих жилах течет благородная кровь. Я умна.

— Нет ничего более умного, чем безупречное поведение, — холодно отозвалась Франсуаза.

Я метнула на нее гневный взгляд, хотя и понимала, что она права. Очевидно, свои дела она устраивала очень ловко, став маркизой де Ментенон и владелицей собственного замка.

Ходили упорные слухи, что король желал сделать Франсуазу своей любовницей, но она отказывала ему, что само по себе было удивительно. Я не сумела справиться с маркизом; как же она сумела удержать короля? Королю достаточно было обронить небрежное замечание о том, что роща вековых дубов загораживает ему вид из окна, чтобы ее хозяин распорядился ночью вырубить все до единого дерева в округе.

Король всегда и неизменно получал то, чего хотел. Если он желал даму благородного происхождения, то вел себя осторожно и осмотрительно, присылая лакея с запиской с просьбой женщине прийти к нему в назначенное время. Если же это оказывалась обыкновенная служанка, то он попросту задирал ей юбку, прижимал к стене и, получив свое, неспешно удалялся, помахивая тросточкой, а бедняжка приводила юбки в порядок и продолжала скрести полы. Поэтому я и не могла поверить, что именно Франсуаза сумела отбиться от его домогательств — женщина, рожденная в остроге, да к тому же работавшая в его доме гувернанткой. Но столь же невероятными представлялись мне и слухи о том, что она взяла на себя обязанности сводни Его Величества, подбирая ему для забавы молодых смазливых девственниц из провинции. Она была слишком чопорна, слишком религиозна, слишком сдержанна и холодна для такой роли.

— Мне очень жаль, что вы узнали об этом от меня, — сказала Франсуаза. — Они отбыли сегодня утром. Я полагала, что вам все известно.

Вместо ответа я лишь покачала головой. У меня более не было сил и дальше оставаться в душном салоне; мне были невыносимы косые взгляды и перешептывания, равно как и жалость, написанная на лице Франсуазы. Я так резко опустила свой кубок, что он со звоном ударился о деревянный стол, расплескав вино, и поспешила прочь. Я проталкивалась сквозь толпу смеющихся дам, разряженных в платья тяжелой парчи с широкими юбками, в туфлях на высоком каблуке; протискивалась мимо мужчин в париках, украшенных лентами и драгоценностями, и едва не сбила с ног лакея с серебряным подносом, нагруженным деликатесами. Быстрым шагом, спотыкаясь, я миновала группу разинувших рты крестьян в деревянных сабо и грубых шерстяных жакетах, собравшихся поглазеть на двор короля, как они делали ежевечерне, и выскочила наружу сквозь высокие позолоченные двери. Сбежав вниз по Лестнице Послов, я, не разбирая дороги, промчалась сквозь переполненный вестибюль, где уличные торговцы наперебой расхваливали и совали мне в лицо свои товары: веера, отрезы изящных кружев, миски со спелым пурпурным инжиром, подносы с засахаренными марципанами, резных деревянные кукол, корзины грибов, мотки ярких, разноцветных лент, разрисованные табакерки, вышитые платки, спелые груши и гранатовые серьги. Слезы застилали мне глаза, и я бежала вперед, ничего не видя перед собой и выкрикивая:

— Нет, нет!

Каким-то чудом мне удалось добраться до входных дверей.

Снаружи было светло как днем. В каждом углу двора чадно горели факелы, и люди останавливались и оборачивались, чтобы взглянуть на меня, задыхающуюся, спотыкающуюся и едва не падающую. А я бежала к садам. Но и здесь невозможно было отыскать темное и укромное местечко. Повсюду были люди: они танцевали на лужайках, гуляли по аллеям, плавали на гондолах по каналам или справляли нужду в темных закутках. Играли скрипачи, трубачи дудели в дудки, а над головой с грохотом и треском взрывались огни фейерверка. Куда бы я ни направилась, я нигде не могла найти укромного уголка, чтобы выплакаться и хоть немного успокоиться, пока, наконец, не забрела в тенистый Грот Фетиды. Забившись за статую коней Аполлона, я упала на колени, закрыла лицо руками и разрыдалась.

Заглушая все прочие страхи и тревоги, которые, словно гадкие летучие мыши, хлопали своими мерзкими крыльями, затуманивая сознание, в голове у меня билась одна-единственная мысль: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы они не заглянули внутрь мешочка с заклинаниями».

* * *

Следующая неделя была исполнена невыносимых душевных терзаний. Мне казалось, будто глаза придворных устремлены только на меня, что любой раскрытый веер скрывает издевательскую улыбку, и в каждом шепотке звучит мое имя.

Разделить со мной мои страхи было некому. Атенаис удалилась в Кланьи, готовясь к рождению своего десятого ребенка. Франсуаза являла собой столь лицемерный образчик фарисейства и ханжества, что меня тошнило от одного ее вида. Лизелотта не умела держать язык за зубами, а моя сестра была далеко. О случившемся знала одна только Нанетта, и это повергло мою верную служанку в ужас до самых глубин ее полной предрассудков крестьянской души.

— Бон-Бон, непослушная вы девчонка! Как вы могли сотворить такое? От дружбы с ведьмами ничего хорошего ждать не приходится. Или вы хотите, чтобы дьявол забрал вашу душу? За что мне такое наказание — дожить до того, чтобы стать свидетельницей такого позора? Вам придется вернуться домой в Казенев.

Но вот этого я делать решительно не намеревалась. Даже для того, чтобы избавиться от упреков Нанетты.

А потом маркиз де Несль вернулся ко двору из Шантильи в свите своего кузена, Людовика де Бурбона, Великого Конде. Будучи слишком напугана и унижена, чтобы выйти из своих комнат, я отправила Нанетту на кухни послушать, о чем судачат слуги. Она послушно доложила, что маркиз де Несль пребывает в отчаянии, но пообещал своему кузену более не встречаться со мной.

— А мешочек с заклинаниями? — с тревогой поинтересовалась я. — Что слышно о нем?

Нанетта поморщилась и отвела глаза.

— Говорят, что маркиза заколдовали, — призналась она, — но что теперь заклятие разрушено и он волен в своих поступках.

Я без устали мерила шагами свою комнату, терзаясь нерешительностью, раскаянием и унижением. Вскоре до меня долетели звуки музыки и смеха. Я вспомнила, что нынче вечером давали бал-маскарад в честь рождения последнего по счету сына Атенаис, Людовика-Александра. Почти все дети Атенаис от короля носили имена Людовик или Луиза, второе имя выбиралось самостоятельно, но непременно пышное и помпезное.

На балу, естественно, будет присутствовать и сама Атенаис — хотя ее малышу едва исполнился день от роду, — потому что король не допустит, чтобы что-либо помешало ему получить удовольствие, пусть даже это боль и изнеможение после родов. Если я пойду на бал — в накидке и маске, — то, быть может, смогу подслушать, о чем говорят гости. Не исключено, что мне удастся повидать маркиза и перемолвиться словечком с Атенаис.

Не давая себе возможности передумать, я принялась действовать. Кликнув Нанетту, я подобрала себе накидку и маску, переоделась, спрятала свои бросающиеся в глаза черные волосы под шляпкой с перьями и шелковыми цветами, скрыла следы от слез под толстым слоем белой пудры, накрасила губы и для храбрости посадила на лицо сразу три мушки. Схватив веер, я всунула ноги в туфельки на высоченном каблуке и выскочила за дверь прежде, чем Нанетта успела воскликнуть:

— Бон-Бон, постойте!

Бал давали в садах. Для веселящихся придворных разносили портшезы, рядом вприпрыжку бежали их карлики, кувыркаясь и делая неуклюжие стойки на руках. Угадать, кто есть кто, было невозможно, потому что на всех были экстравагантные маски. Не прошло и нескольких секунд, как я повстречала трубадура с лютней, жонглера в разноцветном трико, нимфу, укутанную цветами, мужчину в золотистой накидке и золотой маске, рыцаря в полных доспехах, толстяка, нарядившегося младенцем, и молоденькую девушку в наряде сиамской принцессы. Какая-то женщина переоделась пастушкой, ведя за собой в поводу из атласной ленты маленького блеющего барашка; другая вырядилась в белые меха, несмотря на жару, надев белую кошачью маску и розовые бархатные ушки. Все слуги были раскрашены белой краской и одеты в белые ливреи, изображая собой статуи. По Гранд-каналу плыли огоньки свечей, а на деревьях висели фонарики, расцвечивая ночь золотистыми брызгами света.

Я переходила от одной группы к другой, прислушиваясь к обрывкам долетавших разговоров. Мне долго не везло, от страха и волнения у меня подгибались колени, и вдруг я услыхала собственное имя.

— …мадемуазель де ля Форс…

— Вы уже слышали новости? Все только и говорят об этом.

Я узнала голос с сильным немецким акцентом и на подгибающихся ногах подкралась к группе придворных, прихватив по пути кубок шампанского с подноса, который держал выкрашенный в белое слуга с каменной физиономией.

Речь держала герцогиня Орлеанская, моя давняя подруга Лизелотта. С тех пор как я услышала, как она смеется над рассказом Мишеля, мы с нею почти не разговаривали. Несмотря на то, что сегодня она надела маску из павлиньих перьев и платье, столь обильно расшитое драгоценными камнями, что наверняка была близка к обмороку на такой-то жарище, ей не удалось скрыть ни свою коренастую, приземистую фигуру, ни круглое красное лицо, ни гортанный акцент.

— Великий Конде обманом усадил его в свой экипаж и умчал в Шантильи, намереваясь во что бы то ни стало разорвать эту нелепую помолвку с мадемуазель де ля Форс, — вещала Лизелотта.

— Значит, это правда, что они действительно были помолвлены? — спросил кто-то.

— О, он был безумно влюблен, — раздался еще чей-то голос.

— Подождите, сейчас я расскажу вам самое интересное, — вскричала Лизелотта. — Великий Конде собрал всех родственников бедного маркиза, и они принялись со слезами умолять его не губить себя союзом с какой-то нищей провинциальной выскочкой.

«Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, внучка маршала Франции, — сердито подумала я. — Как ты смеешь так говорить!»

— Но маркиз отважно стоял на своем — он должен жениться на мадемуазель де ля Форс, — продолжала Лизелотта, сопровождая свои слова драматическими взмахами пухлой ручки. — Великий Конде пригрозил лишить его наследства. В отчаянии маркиз выбежал наружу и наверняка бросился бы в озеро, если бы двое его кузенов не схватили его и не оттащили подальше от берега. В пылу борьбы маленький мешочек, который он носил на шее, оторвался и упал на землю.

Лизелотта сделала паузу и обвела взглядом разрисованные и позолоченные маски, обступившие ее со всех сторон.

— Мешочек, который дала ему мадемуазель де ля Форс… — И она многозначительно умолкла.

— Что же было дальше? — поинтересовался кто-то.

Лизелотта дождалась, пока собравшиеся не затаили дыхание, и только тогда ответила:

— Голова маркиза моментально прояснилась, чувства его претерпели неожиданный поворот, и мадемуазель де ля Форс показалась ему такой же уродливой, какой она есть на самом деле.

На глазах у меня выступили слезы. Я отвернулась, боясь, что меня узнают даже под маской, и сделала вид, будто наблюдаю за танцорами.

— Значит, она заколдовала его?

— Что было в мешочке?

— Выходит, он находился под воздействием чар, раз предложил ей выйти замуж?

Лизелотта подалась вперед, и ее ярко накрашенные губы растянулись в злобной улыбке.

— Вы ни за что не поверите. Великий Конде приказал отыскать мешочек, и, когда его открыли, внутри оказались…

— Что?

— Скажите же нам!

— Что в нем было?

— Две жабьи лапки, завернутые в крылышко летучей мыши, и клочок бумаги с заклинаниями и шифром. — Лизелотта с торжеством оглядела маски обступивших ее придворных, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Не может быть!

— Она заколдовала его?

— Черная магия!

— Вот как? Значит, это с самого начала было ворожбой?

— А иначе почему он возжелал жениться на ней? — презрительно фыркнула Лизелотта и заковыляла прочь, в поисках новых благодарных слушателей.

Я услышала, как эхо их восклицаний сопровождает ее:

— …Вы слышали?.. Мадемуазель де ля Форс… Черная магия… Иначе почему?

Эти же фразы неумолчно гремели и у меня в голове. Спотыкаясь, я побрела прочь. В животе у меня образовался тугой узел, словно влажное белье, которое прачка выжимает сильными красными руками. А потом я увидела маркиза. Взгляд его остановился на мне. Не представляю, как он узнал меня под маской. Вероятно, меня выдал рост и длинная нескладная фигура, к которой он так часто прижимался всем телом. Или полные ярко-красные губы, которые он целовал столь страстно, или же пьянящий аромат духов, которые он мне подарил. Я увидела, как по его лицу скользнула тень узнавания, сменившаяся презрительным отвращением. Он повернулся и зашагал прочь, а я осталась совершенно одна посреди безумного кружения незнакомцев в масках, этого парадного шествия злобно скалящихся демонов.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Я проснулась перед самым рассветом. В затуманенном сознании медленно таяли обрывки кошмаров. Вот уже много лет я не вспоминала об унижении, которому подверг меня маркиз де Несль, старательно запрятав его в самый дальний уголок души. Он женился на какой-то недалекой особе с богатым приданым и тут же принялся его проматывать. Я была удручена тем, что воспоминания о нем все еще способны причинить мне боль.

До моего слуха донесся тонкий свист, за которым последовал шлепок и негромкий стон. Звуки повторились. Свист. Шлепок. Стон. Я потихоньку встала с кровати и заглянула в щелочку в занавеске, отделявшей мою келью от комнаты сестры Эммануэль.

Наставница послушниц стояла на коленях на полу, обнаженная до пояса, и хлестала себя завязанной узелками веревкой. Ее спина была узкой, с выступающими позвонками, и бледную кожу крест-накрест перечеркивали красные полосы и шрамы. Бич вновь впился в ее плоть, и на коже вздулся очередной рубец, по краям которого выступили капельки крови. В ее стоне прозвучало упоение и боль.

Зазвенел церковный колокол. Сестра Эммануэль свернула и спрятала бич, перекрестившись и пробормотав молитву перед тем, как с трудом подняться на ноги. Затем она стала одеваться. Я едва успела зажать ладонью рот, сообразив, что под сутаной она носит власяницу, которая наверняка причиняет дополнительные мучения ее истерзанной плоти. Теперь я понимала, почему она всегда сутулится, а лицо ее перекошено. Сестра Эммануэль страдала от боли, которую причиняла себе сама.

Я поспешно попятилась, чтобы она не заметила, как я подглядываю за нею. Меня бил озноб. Бедная женщина. Какие демоны живут в душе, раз она полагает, что изгнать их можно только бичом?

Когда после общей молитвы мы вышли в сад, я, стараясь проявить максимальную тактичность, попробовала расспросить сестру Серафину о прошлом сестры Эммануэль.

Та вздохнула.

— Боюсь, что не смогу рассказать вам многого. Мне известно лишь то, что поведала мне мать настоятельница в ту ночь, когда она пришла к нам. Сестра Эммануэль была обручена с каким-то вельможей. Приданое ее было готово, и дата свадьбы уже назначена. Но потом отец сообщил ей, что брат проиграл в карты все состояние ее семьи. В тот же вечер ее привезли сюда, поскольку наше аббатство было настолько бедным, что согласилось принять ее с теми несколькими жалкими луидорами, что сумел наскрести ее отец.

Я кивнула, преисполненная жалости. Она была молодой женщиной, перед которой открывалось блестящее будущее, а в следующий миг превратилась в послушницу захудалого старого аббатства, которой более нечего ждать от жизни. Стоит ли удивляться тому, что она чувствует себя несчастной?

Сестра Серафина запрокинула голову, подставляя старое морщинистое лицо солнечным лучам.

— Это — сущий позор. Ее поместили сюда против ее воли, и она так и не смирилась с этим и не обрела мир и покой. Душа ее, равно как и тело, наглухо заперты в кандалах, которые она выковала сама.

Я закусила губу, будучи уверенной в том, что и я никогда не смогу обрести здесь покой, которым наслаждается сестра Серафина. Кошмары прошлой ночи еще не до конца развеялись — издевательский смех, лица демонов, жгучий стыд унижения. Я полной грудью вдохнула свежий воздух и расправила плечи. Быть может, здесь, в уединении обнесенного высокими стенами сада, с помощью простого и честного физического труда, мне, по крайней мере, удастся отогнать эти воспоминания прочь.

Я наклонилась, сорвала листик лаванды и помяла его в пальцах, вдыхая успокаивающий аромат.

— Девочка… в башне, — напомнила я. — Она сумела убежать оттуда?

 

Bella e Bianca

[165]

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — июнь 1599 года

La Strega хотела, чтобы Маргерита любила ее одну. Она желала, чтобы Маргерита садилась у ее ног, обнимала ее обеими руками за талию и клала голову ей на колени, а La Strega гладила бы ее и бранила. Она хотела, чтобы Маргерита сворачивалась клубочком в ее постели по ночам, целовала бы ее во впадинку на шее и просовывала свои маленькие ножки под ее ступни, чтобы согреться. Она хотела, чтобы вся нежность Маргериты доставалась ей и только ей одной.

Шли годы, а Маргерита молила Минерву, богиню скалы, о помощи. Она мечтала и грезила о бегстве, о спасении, о любви в разных ее видах и проявлениях. Но тяжелая масса волос по-прежнему давила ей на виски, невидимые кандалы приковывали ее к башне, дни чередовались с монотонной предсказуемостью, и вот ей исполнилось уже шестнадцать. Она превратилась в худощавую, костлявую, нескладную и некрасивую девушку, и лишь ее огненные кудри отказывались покориться воле ведьмы.

Однажды летним утром, когда La Strega только что спустилась по лестнице из ее волос и уехала, Маргерита решила испечь хлеба с медом из новой муки, мешок которой привезла ей колдунья, и взобралась на подоконник, чтобы съесть его, подобрав под себя ноги и расправив подол платья.

Было еще рано, и с севера налетал прохладный ветерок. Озеро покрылось белыми барашками волн, а на синем небе резкими мазками выделялись увенчанные снежными шапками горные вершины. Маргерита сидела на подоконнике и медленно ела теплый хлеб, наслаждаясь каждой его крошкой. Как бы ни старалась она экономить припасы, к концу месяца они безнадежно иссякали. К тому же La Strega предпочитала, чтобы она оставалась худенькой. Ей нравилось пересчитывать ребра Маргериты и жаловаться на то, какие острые у нее коленки.

Маргерита частенько грезила пиршествами. Столы, ломящиеся от яств, слуги, сгибающиеся под тяжестью подносов, нагруженных жареными цыплятами с золотистой корочкой, морковью, обжаренной в меду, и тортами, посыпанными сахарной пудрой. Подобно большинству ее снов наяву, они доставляли ей наслаждение и боль в равной мере.

Но именно мечты и не давали ей лишиться рассудка. Пока она мечтала, в душе ее оставалась надежда. Маргерита упорно цеплялась за нее.

Сегодня, когда ярко светило солнце, а кладовая была полна свежими припасами, ей не хотелось грустить. Она потянулась за лютней, начала перебирать струны и негромко запела колыбельную, которую — ей очень хотелось в это верить — услышала от матери:

«Farfallina, bella e blanca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la — poi si rests spora un fiore, e poi si resta spora un fiore». — Бабочка, красивая и белая, летай и летай, никогда не уставай, лети сюда и лети туда — она отдыхает на цветке… и она отдыхает на цветке.

Она почти ничего не помнила. Башня поглотила прошлое. Детство ее было похоже на тайный сад, обнесенный высокими стенами, войти в который она не могла. Иногда до нее вдруг доносился соблазнительный запах — так могла бы пахнуть корица, — и в памяти у нее мелькало воспоминание, быстротечное и мучительно-дразнящее. Но, по большей части, прошлое ее было подернуто туманной дымкой забвения. Она знала лишь то, что рассказывала ей колдунья.

Неужели родители и вправду продали ее за горсть горькой зелени? Ведь наверняка это очень нелегко — отдать собственную дочь ведьме. Или ее родители были очень бедны? Умирали с голоду? В таком случае, разумнее было бы продать ее в обмен на курицу или поросенка. Зелень для салата быстро вяла, да и съесть ее можно было в один присест, чего явно не хватило бы для того, чтобы сохранить жизнь умирающей с голоду семейной чете. Или же им грозило наказание? La Strega однажды обмолвилась, что ворам в Венеции отрубали руки. Смириться с этим было бы трудно. Если бы речь шла о ней, что бы она выбрала: сохранить ребенка и потерять руки, или сберечь руки, но отдать ребенка? А что, если карой служила смерть? La Strega говорила, что воров вешали, если они крали слишком уж часто. Но ведь никто не станет вешать человека только за то, что он сорвал горсть зелени?

Быть может, ее отец испугался колдуньи? Тогда Маргерита вполне понимала его. Она и сама боялась ведьмы. Даже сейчас, спустя столько лет, она смотрела на прибывающую луну с ужасом, от которого у нее холодело в животе, хотя приход La Strega означал еду, компанию и беседу.

Или же родители решили отдать ее, потому что понимали: рано или поздно их дети повзрослеют, и им придется самим искать свой путь в этом мире, и к тому, что La Strega забрала ее, они отнеслись, как к неизбежному злу? Они могли отдать ее в услужение, или в ученицы, или отправить в монастырь, или же со временем выдать замуж — но все это было бы все той же неволей, только в разных формах. Она разбиралась в таких вещах, потому что La Strega часто говорила ей о том, как Маргерите повезло, ведь она избежала подобной участи.

Ни на один из этих вопросов ответов у нее не было. И расспросить колдунью Маргерита тоже не могла, поскольку любое упоминание о ее настоящих родителях приводило ведьму в ярость. Она могла задавать вопросы только самой себе и пытаться понять.

Вот такие мысли не давали Маргерите покоя, пока она перебирала струны лютни и пела.

И тут снизу раздался голос:

— Петросинелла, опусти свои косы и дай мне подняться по золотой лестнице.

От неожиданности Маргерита едва не свалилась с подоконника, и лютня выпала у нее из рук. Она машинально посмотрела на луну, но стоял белый день, и в небе сияло солнце. «Но ведь колдунья ушла только сегодня утром, и она никогда не возвращается раньше времени», — подумала Маргерита.

— Петросинелла, опусти свои косы и дай мне подняться по золотой лестнице.

Голос был глубоким и сильным. И девушке показалось, что в нем звучат нотки сдерживаемого смеха. Это явно не La Strega. Но кто еще это может быть?

Страх и недоумение заставили ее сердечко забиться чаще. Маргерита выпростала волосы из-под серебряной сеточки и, прижавшись к стене, намотала один конец косы на крюк, вбитый в камень, а потом сбросила шелковистую массу вниз, в узкое окно. Через несколько мгновений она ощутила, как кто-то ухватился за них, и стиснула зубы, когда неизвестный начал подниматься. От каждого рывка на глаза у нее наворачивались слезы. Она обеими руками вцепилась в волосы возле самых корней, стараясь хоть как-то ослабить натяжение. Рывок, рывок, еще один. Боль стала невыносимой. И вот, когда она решила, что больше не выдержит и закричит, неизвестный добрался до подоконника. Маргерита, прижав руки ко рту, попятилась от окна. Перед нею стоял абсолютно незнакомый ей мужчина.

Он был высок, с черными вьющимися кудрями и живыми черными глазами. На нем были плотно облегающие рейтузы, расшитые золотой нитью, приталенный дублет с широкими рукавами, в разрезах которых виднелась прозрачная белая ткань сорочки, и бархатный берет, украшенный богатой вышивкой. Он окинул быстрым любопытным взглядом Маргериту, ее косу, намотанную на крюк и сбегавшую вниз по подоконнику, крошечную комнатку с узкой кроватью, сидячую ванну, яркий ковер и камин с козырьком, в котором тлели оранжевые угли, отметив полное отсутствие двери или лестницы.

— Милосердная Дева Мария, что все это значит? — пожелал узнать он.

Но Маргерита лишь смотрела на него во все глаза и молчала. Когда он шагнул к ней, она испуганно отпрянула, выставив перед собой руку.

— Не бойся. Я не причиню тебе зла. Мне просто стало любопытно. — Он говорил негромким и мягким голосом, больше не пытаясь приблизиться к ней. — Мы проплывали мимо, вверх по озеру, и я услыхал пение. Боже, что это было за пение! Оно меня очаровало. Поэтому, когда мы прибыли в порт, я сказал своим людям, что намерен вновь отправиться на север. Я подумал, что мой дядя должен непременно заполучить обладательницу такого голоса для своей concerto delle donne. Но они отнеслись к моим словам без особого восторга, так что мне пришлось сделать вид, будто я отправился на охоту.

Он с сожалением развел руки в стороны. На пальце у него сверкнул перстень со щитом, на котором геральдическим узором алели пять камней.

— Но наши расспросы в деревне ни к чему не привели — певицу не знал никто. Кто-то из жителей сказал, что в озере появилась сирена, которая заманивает рыбаков в пучину, где они и находят свою погибель. Ведьма, которая обитает в старой заброшенной башне, а в полнолуние обращается волком, сказал другой. Богиня, которая гуляет по лесу, напевая и собирая цветы для своей усыпальницы, заявил третий. Но большинство уверяло, будто все это мне почудилось. Но разве мне показалось, что этот таинственный голос выводил колыбельную, которую пела мне нянечка? — Он взял несколько нот, а потом запел: «Farfallina, bella e bianca, vola vola…»

Маргерита хранила молчание, хотя сердечко ее затрепетало в груди, как заяц, заслышавший звук охотничьего рога.

Спустя мгновение он продолжал:

— Вот я и пришел сюда прошлой ночью в надежде увидеть девушку, чей голос не дает мне покоя. И что же я вижу? Башню без двери и женщину, которая просит сбросить ей золотую лестницу. И чьи-то косы каскадом обрушиваются вниз, превращаясь в веревочную лестницу чистейшего червонного золота. Ну вот я и решил, что непременно должен подняться по этой лестнице и посмотреть, куда она ведет. Ты ведь на моем месте сделала бы то же самое, верно?

Разговаривая, незнакомец расхаживал по комнате. Он то и дело брал в руки разные предметы, вертел их, рассматривая, и ставил на место. Он отдернул занавеску, заглянув в отхожее место, наклонился и приподнял толстую косу, взвешивая ее на руке. Он старался не приближаться к Маргерите и говорил беззаботным дружеским тоном, словно они были знакомы вот уже долгие годы. Но девушка молчала, глядя на него широко раскрытыми глазами и едва осмеливаясь дышать. На поясе у юноши висел кинжал, а под облегающими рейтузами на бедрах и лодыжках перекатывались бугры мускулов.

Он встретился с нею взглядом.

— Не бойся. Я не причиню тебе зла, честное слово. Как тебя зовут? Неужели взаправду Петросинелла? Разве оно не означает «маленькая петрушка»? Что ты делаешь в этой старой сторожевой башне? Как ты сюда входишь и как выходишь отсюда?

— Никак, — хриплым голосом прошептала Маргерита.

— Надо же, она, оказывается, умеет говорить! — Незнакомец сделал вид, будто готов упасть в обморок от изумления. — А я уж было решил, что ты — немая. Ну так ответь мне, пожалуйста! Это ведь ты пела?

Маргерита кивнула.

— У тебя поистине замечательный голос! Но ты, наверное, и сама знаешь об этом. Если бы ты слышала, как он разносится над водой в сумерках, когда в голубой дымке видны вершины гор, которые, кажется, плывут на землей, а на небе восходит полная луна… Волшебное зрелище. Чарующее. Я непременно должен поведать обо всем дяде, чтобы он попробовал воссоздать эту сцену дома. Разумеется, озера у нас нет — одна только река, зато очень красивая. Может быть, на закате стоит посадить в лодку молоденьких девушек, которые играют на лютнях и поют. Это твой инструмент?

Маргерита снова кивнула. Он наклонился, взял лютню в руки и стал внимательно ее рассматривать.

— Ты хорошо играешь. Где тебя обучили этому?

— В… в Пиета, — ответила она, на сей раз почти нормальным голосом.

— В Венеции? Ага, теперь понятно. Ты — одна из хора поющих найденышей. Мне говорили, что они поют, как ангелы, сошедшие с небес на землю. Но ты мне так и не ответила. Что ты здесь делаешь?

Маргерита не знала, что сказать. Она уже успела привыкнуть к тишине и молчанию. И к одиночеству.

— Как ты сюда попала?

«Потому что родители продали меня за пригоршню горькой зелени», — подумала Маргерита. Но она не могла заставить себя выговорить эти слова. От них больно сжималось сердце.

— Ты — пленница? Но почему? Кто держит тебя здесь? Кто эта женщина, которую я видел, когда она поднималась по лестнице из твоих волос?

Маргерита беспомощно всплеснула руками.

— Прости меня, я задаю слишком много вопросов. Моя nonna говорит, что я всегда бегу там, где остальные идут шагом. Ладно, давай знакомиться. Меня зовут Лучо. — Он заколебался, потом добавил: — Я — из Флоренции. А как зовут тебя?

— Маргерита.

Как странно и непривычно звучит ее собственное имя! Она не произносила этих четырех слогов вот уже многие годы. Сейчас они показались девушке такими острыми, что могли поранить ей язык.

— Значит, Петросинелла — не настоящее твое имя?

Маргерита покачала головой, а потом, набравшись храбрости, выпалила:

— Так зовет меня она. — И тут, испугавшись, сжалась в комочек.

— Она? — переспросил Лучо. — Та женщина, что приходила сюда прошлой ночью? Это она держит тебя здесь пленницей?

Маргерита кивнула.

— И кто же она?

— La Strega.

— Ведьма?

Маргерита вновь утвердительно кивнула.

— У нее есть имя?

А вот этого Маргерита сказать ему не могла.

— Но почему она заперла тебя здесь, в этой Богом забытой башне? Что ей от тебя нужно?

И на этот вопрос Маргерита тоже не могла ответить.

Лучо присел на краешек стола, взял яблоко из миски и принялся задумчиво грызть его.

— Настоящая загадка, клянусь Богом. А я еще проклинал дядюшку за то, что он отправил меня в такую глушь за несчастным бушелем лимонов! Какая тоска, думал я. Но вместо этого я обнаруживаю девушку, которую заперла в башне ведьма. Настоящая арабская сказка! И давно ты здесь?

— Больше четырех лет. — Маргерита вспомнила о насечках на стене. Пятьдесят две луны, пятьдесят два пореза на руках. — Мне было двенадцать, когда она привезла меня сюда.

— Двенадцать! Да ты и сейчас не выглядишь старше. Ты уверена, что тебе уже шестнадцать?

Она кивнула.

— Ты такая худенькая и бледная, — сказал он. — Только посмотри на свою кожу — нигде не веснушки. — Он застал ее врасплох, подавшись вперед и взяв за руку. — Вот, смотри, их всего несколько, у самого запястья. Наверное, это оттого, что ты высовываешь руку на солнце?

А Маргерита не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Она даже едва дышала.

Он повернул ее руку тыльной стороной вверх.

— А ты — настоящая bella е blanca, — негромко проговорил он.

И вдруг он выпустил ее руку и попятился. Маргерита опустила глаза и увидела, что он смотрит на ее исчерканные шрамами запястья. Устыдившись, она потянула вниз рукава платья, чтобы скрыть их. Лучо отвернулся, продолжая грызть яблоко и сделав вид, что ничего не заметил. Он выглядел таким огромным, что заполнил собой все пространство крошечной комнатки. Лучо. Вот, значит, как его зовут. Это имя означает «свет», подумала она. Если так, оно ему шло. Над его головой словно бы светила лампа, окутывая его своим сиянием, тогда как остальная комната съежилась в полумраке.

— У тебя есть еще что-нибудь поесть? — Он метнул огрызок в уборную и вскинул руки торжествующим жестом, когда тот угодил точно в отверстие в полу.

— Есть немножко, — ответила она.

— Хорошо. Я не спал всю ночь, наблюдая за башней и ломая голову вопросом, что ты здесь делаешь. Я умираю с голоду. Давай поедим.

Она с ужасом смотрела, как он, ничтоже сумняшеся, за один присест уничтожил едва не половину ее месячных припасов. Впрочем, Маргерита испытывала тайное удовольствие, когда он кинжалом срезал огромные ломти ветчины с окорока и протягивал ей со словами:

— Ешь! Ты такая худая. Если бы моя nonna увидела тебя, то всплеснула бы руками и привязала тебя к стулу, а потом начала кормить с ложечки, как маленькую. Маленький кусочек, оставшийся на тарелке, она воспринимает как личное оскорбление. У тебя не найдется еще немного хлеба? А-а, ты печешь его на решетке? Это почти как готовить на костре в походе, верно? До того, как отправится в эту поездку, я не сталкивался ни с чем подобным, но теперь меня уже можно смело назвать опытным кашеваром. Можно, я попробую приготовить что-нибудь? А ты сиди и ешь. Давай я устрою тебе пир. У тебя есть грибы? Нет? А яйца?

Маргерита вдруг обнаружила, что сидит на табурете и с удовольствием поглощает столько пищи, сколько не ела еще ни разу в жизни, со смехом наблюдая за его неуклюжими попытками испечь хлеб. В конце концов она не выдержала, спрыгнула со стула, усадила его на свое место и испекла хлеб сама. Пока она готовила, он забрасывал ее вопросами, и она отвечала на них, как могла, не в силах устоять перед его очарованием и любопытством.

По мере того как она, медленно подбирая слова и то и дело умолкая, рассказала ему свою историю, веселость Лучо угасла, и лицо его стало строгим и мрачным.

— Мы должны вытащить тебя отсюда, — решительно заявил он и вскочил на ноги, словно собираясь перебросить ее через плечо и унести с собой прямо сейчас.

— Но как? — с внезапной решимостью Маргерита ухватилась за его предложение. — Быть может, ты принесешь мне моток шелка, чтобы я сплела себе лестницу? Спуститься отсюда можно только по моим косам, а они, к несчастью, прикреплены к моей голове.

Он поднял кинжал.

— Это легко исправить.

Маргерита испуганно отпрянула, схватившись обеими руками за голову, словно желая прикрыть ее.

— Ты никогда не пробовал завязать волосы узлом?

— В общем, нет, — признался он. — Но ведь наверняка это можно сделать.

— Я уже пыталась. — Она обреченно опустилась на стул. — Как бы сильно я его не затягивала, он все равно развязывается. Ты готов рискнуть и доверить свою жизнь пряди волос, не зная, надежно ли она привязана?

Он покачал головой, хотя в глазах у него вновь вспыхнуло веселое изумление.

— Ты никогда не слышала о такой штуке, как веревка?

— Разумеется, слышала. Я же не идиотка. Но ты, случайно, не обратил внимания на то, сколько отсюда до земли?

— Не забывай, я поднялся сюда, — с усмешкой ответил он. — И лететь отсюда вниз далеко и долго.

— И где же мы возьмем такую длинную веревку? — Уже сами слова «мы» и «веревка» вселили в нее такую поистине детскую радость и восторг, что Маргерита нахмурилась и отвернулась, не желая, чтобы он заметил, как ей хочется, чтобы эти планы осуществились, а не остались мечтами или сном.

— Мы приплыли на озеро Гарда на лодке. На ней столько веревок, сколько ты не видела никогда в жизни. Я вернусь на лодку, возьму подходящую веревку, снова приду сюда и заберу тебя. Все просто!

Но восторг Маргериты быстро остыл.

— Она привязала меня здесь. Магией, я имею в виду. Даже если у тебя будет такая длинная веревка, что по ней можно залезть на луну, ты не сможешь забрать меня отсюда, пока не разрушишь заклинание.

Он беспомощно уставился на ее.

— И как это можно сделать?

— Понятия не имею, — ответила она.

 

Пир на весь мир

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — июнь 1599 года

Комнатка в башне казалась такой маленькой, пока здесь был Лучо. После его ухода она вдруг опустела.

И некое подобие мира и покоя в душе Маргериты оказалось разрушено напрочь. Она не могла заставить себя ни читать, ни шить, ни даже играть на лютне. Девушка безрадостно прибралась в комнате, уничтожая следы оставленного им беспорядка и испытывая неподдельный ужас при взгляде на опустевшую кладовую.

— Чем ты занимаешься целыми днями? — спрашивал у нее Лучо. — Неужели тебе не бывает скучно? Меня уже заела тоска, хотя я провел тут всего полчаса!

Это замечание больно задело ее, хотя она и не понимала почему. Маргерита отвернулась, чтобы он не увидел ее лица, но юноша почувствовал ее настроение и схватил девушку за руки.

— Прости меня, я вовсе не хотел сказать, что мне скучно с тобой! Я просто имел в виду, что не могу сидеть взаперти. На твоем месте, зная, что никуда не могу пойти или что-нибудь сделать, я бы точно спятил!

— Разумеется, мне тяжело, но другого выбора у меня нет.

Он побыл с нею еще немного, что было очень мило с его стороны — уж это-то она понимала. Но, по мере того как небо за окном потемнело и первые облака потеплели от света заходящего солнца, он становился все более и более рассеянным. В конце концов он сказал:

— Прости меня, но мне надо идти. Мои люди уже наверняка тревожатся обо мне. Но я вернусь, обещаю.

Но ведь La Strega учила ее, что обещаниям мужчин верить нельзя.

В ту ночь Маргерита спала плохо. Она лежала с открытыми глазами, перебирая в памяти каждое мгновение визита Лучо. То, как волосы падали ему на лоб. Его сильные руки. Его веселый смех. Решимость, с которой он заявил:

— Мы должны вытащить тебя отсюда!

Ей очень понравилось то, что он сказал «мы». До сих пор в ее жизни были только «я» и «меня». Она несколько раз повторила про себя:

— Мы должны вытащить тебя отсюда!

«Пожалуйста, пусть это случится на самом деле. Пусть сбудется моя мечта, — думала она, но уже в следующую минуту говорила себе: — Не будь дурочкой. Он ушел и больше никогда не вернется. Кому охота связываться с ведьмой?»

Наконец она заснула вся в слезах. Но утром ее разбудил звонкий голос, весело долетавший снизу:

— Маргерита, Маргерита, опусти мне свои косы, чтобы я мог подняться по этой великолепной лестнице!

Она едва не свалилась с кровати на пол. Протирая заспанные глаза, она неуверенной походкой подошла к окну. Снаружи уже занялся яркий солнечный день. У подножия башни она увидела Лучо, рядом с которым стоял нагруженный мешками мул. Через плечо у юноши был переброшен моток веревки, а в руке он держал корзинку. Он помахал ей рукой.

— Доброе утро, mia bella e blanca, — прокричал он. — Подними меня! Я привез с собой еду!

Маргерита опустила вниз свои косы, чувствуя, как радостно затрепетало в груди ее сердечко. Лучо привязал к косе веревку, чтобы она втянула ее наверх и закрепила на крюке. Затем она принялась поднимать наверх мешок за мешком с припасами до тех пор, пока у нее не заныли руки, а щеки не заболели от постоянной широкой улыбки. Закончив, она поняла, что не может сделать и шагу из-за мешков с провизией, которые заняли всю комнату. Тогда Лучо стреножил мула и оставил его щипать траву и листья на кустах, растущих в расщелинах скал, а сам поднялся к ней в башню по веревке. К тому времени, как он спрыгнул с подоконника, она успела умыться, причесала растрепанные после сна волосы, надела свое лучшее платье и даже пощипала себя за щеки, чтобы они заалели.

— Вернувшись в гостиницу, я сообразил, что уничтожил почти все твои припасы. Моя nonna всегда говорит, что своим аппетитом я пущу ее по миру, — сообщил ей Лучо. — Еда, кстати, была не очень. Неудивительно, что ты такая худенькая. Я не мог допустить, чтобы ты страдала от голода из-за меня, поэтому встал с утра пораньше и отправился на рынок. Я привез тебе те продукты, которые у тебя были, плюс еще кое-что вкусненькое. Свежие фрукты и овощи, рис, целую курицу — ты сможешь ее ощипать? Должен признаться, что сам я не представляю, как это делается.

Маргерита кивнула, плача и улыбаясь сквозь слезы.

— И куда я все это спрячу? Как только… как только она вернется, то сразу же поймет, что здесь кто-то был.

— Не бойся, мы вытащим тебя отсюда еще до того, как ведьма вернется, — уверенно заявил Лучо. — Ты сама говорила, что она приходит только в полнолуние, верно? Значит, у нас есть почти целый месяц.

Маргерита опустилась на постель и закрыла лицо руками.

— Разве ты не хочешь вновь стать свободной? — с любопытством спросил он.

— О да, хочу, конечно. Очень хочу. Просто… ты ее не знаешь… она… она очень могущественная.

— Что ж, я тоже, — заявил Лучо. — Или, по крайней мере, мой дядя, а я купаюсь в лучах его славы. Не волнуйся ты так. Нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить. Во всяком случае, так говорит мой дядя. Хочешь есть? Потому что я, например, умираю с голоду. Давай поедим и подумаем, что можно сделать.

В его корзинке обнаружились настоящие деликатесы. Свежий белый хлеб из настоящей пшеничной муки тонкого помола. Жареная баранина, приготовленная с лимонным соком и розмарином, розовая и нежная в середине, пропитанная собственными соками. Салат из белых бобов в маленьком керамическом горшочке с крышкой. Пирог с орехами и медом.

В Маргерите вдруг проснулся голод, какого она никогда не испытывала раньше. Она съела все, что положил ей на тарелку Лучо, будучи твердо уверенной в том, что никогда еще не пробовала ничего более вкусного.

— Я не могу остаться надолго, иначе у меня будут неприятности, — сказал Лучо. — Предполагается, что сейчас я нахожусь в Лимоне и Гарде, покупая лимоны, лайм, апельсины корольки и гранаты, чтобы отвезти их во Флоренцию своему дяде. И бочонки со снегом из Монте-Бальдо, чтобы кондитеры могли готовить его любимый торт-мороженое все лето. Они смешивают снег с розовой водой, сахаром и фруктовым соком, так что получается такая вкуснятина, что пальчики оближешь.

Маргерита попыталась представить себе, каково это — есть снег. Идея эта привела девушку в восторг.

— Расскажи мне о своем доме, — попросила она, ложась на постель и жалея о том, что не может расстегнуть пояс. Она еще никогда не наедалась досыта так, что больше ей ничего не хотелось.

Лучо стал рассказывать ей о большом городе цвета охры, парящем над рекой в окружении покатых невысоких холмов.

— В нем есть самый большой в мире собор, увенчанный огромным куполом. Этот величественный храм — одно из архитектурных чудес света. А какие у нас художники! Ты никогда не видела ничего подобного. Мой самый любимый художник — Рафаэль, он жил во Флоренции лет сто назад. А ты похожа на Мадонну с его картин. Бледное серьезное лицо и прелестные золотисто-рыжие волосы. Если посадить тебя на лугу, среди цветов, да еще с кудрявыми херувимами у ног, то ты могла бы позировать ему.

«Рафаэль, — подумала она. — У него такое же имя, как у ангела исцеления». Маргерита улыбнулась.

— Жаль, что я не умею рисовать, как Рафаэль, — сказал Лучо. — Я бы написал с тебя картину! Тебе нужно улыбаться почаще — твоя улыбка похожа на рассвет над заснеженным полем.

Маргерита закусила губу и отвернулась, чувствуя, как загорелись у нее щеки. Словно сообразив, что своим пристальным взглядом напугал ее, Лучо тоже отвернулся и принялся беззаботно рассказывать ей о своей семье, об их палаццо с тихим и красивым внутренним двориком и часовней, украшенной великолепными фресками, повествующими о Шествии волхвов. Он рассказал Маргерите о своих сестрах, матери, о дяде, который так добр с ними.

— Правда, он уже забыл, что это такое — быть молодым. Он на шестнадцать лет старше матери. Клянусь, иногда мне кажется, что он уже родился старым.

— Ты живешь с ним?

— Да, наши семьи очень близки. Он любит музыку и искусство не меньше меня, так что у нас есть кое-что общее, по крайней мере. О том, что у него есть своя concerto delle donne, ты уже знаешь. Он ею очень гордится. Он приглашает лучших певцов со всего мира — из Мантуи, Падуи и Рима… Он с восторгом примет и тебя, mia bella e blanca. Ты станешь сияющим алмазом в его короне. Как только мы вытащим тебя отсюда, я отвезу тебя во Флоренцию, и ты споешь для него. Обещаю, он сразу поселит тебя в своем палаццо и назначит богатый пансион.

Идея эта показалась Маргерите столь замечательной и соблазнительной, что у нее перехватило дыхание. Лучо улыбнулся, глядя на нее.

— Все, что от нас требуется — вытащить тебя отсюда. Ты уверена, что ведьма привязала тебя к башне заклинанием? Откуда ты знаешь, что она наложила его на тебя?

— Я чувствую его, — ответила Маргерита. — Оно как невидимые оковы на моих запястьях, лодыжках и языке. Ты задаешь мне вопросы, на которые я не знаю ответа. Ты хочешь, чтобы я ушла из башни, но я не могу этого сделать.

— Это приворотное заклинание кажется мне похожим на страх, — словно бы между делом обронил Лучо. — Ты не пробовала нарушить его?

— Как?

— Можем попробовать вместе. Для этого тебе совсем необязательно спускаться вниз по веревке. Я могу просто опустить тебя. Сделаю петлю на конце, и все, что от тебя требуется, — крепко держаться, только и всего. Но сначала давай лучше обрежем тебе волосы, чтобы ты в них не запуталась. — И он обнажил кинжал.

Маргерита отпрянула с таким видом, словно он собрался перерезать ей горло.

— Нет, пожалуйста, не надо, — пролепетала она.

Он с недоумением взглянул на нее.

— Ты не веришь, что я не причиню тебе вреда?

— Верю… но… ты не должен обреза ть мне волосы… она узнает… и убьет меня.

— Но как она узнает? К тому времени, как она доберется сюда, мы будем уже далеко.

Маргерита покачала головой, обеими ладошками смахивая выступившие на глазах слезы, умоляя его не обрезать волосы и силой принуждать ее покинуть башню.

— Я привязана к ней, — выкрикнула она. — Неужели ты не понимаешь? Я не могу уйти, она приворожила меня.

В конце концов Лучо оставил попытки переубедить ее и убрал кинжал, заверив Маргериту, что никогда не станет заставлять ее сделать что-либо против ее желания.

— У нас впереди еще целый месяц, — заявил он. — Я наведу справки и постараюсь узнать, как разрушить приворотное заклинание. Хотя где и у кого это можно узнать, я пока не представляю. Может, в Манербе есть какая-нибудь знахарка? Сегодня вечером я поспрашиваю об этом в гостинице.

— Только не рассказывай никому обо мне, — в панике взмолилась девушка. — Если кто-нибудь узнает о том, что я здесь, ведьма очень рассердится. Пожалуйста, не рассказывай никому.

Лучо сел и нахмурившись взглянул на нее.

— Обещаю, что не стану никому рассказывать о тебе. Хотя не исключено, что сделать это придется, если мне понадобится помощь, чтобы вытащить тебя отсюда. Но я расскажу о тебе только в случае крайней необходимости.

Маргерита кивнула, вытирая слезы тыльной стороной ладони и пытаясь не показать ему, как она испугалась того, что ведьма узнает о его появлении.

— Я задержусь здесь еще на несколько дней, — нахмурившись, сказал Лучо. — Мне не хочется оставлять тебя одну. Я что-нибудь придумаю, скажусь больным, например. По крайней мере теперь я могу быть уверен, что после моего ухода ты будешь питаться нормально! — Он посмотрел в окно, проверяя, где стоит солнце. — Я оставил своим людям записку, в которой сказал, что ухожу охотиться на целый день. Они знают, как я люблю охоту. Но на обратном пути мне придется подстрелить зайца или птицу, иначе они заподозрят меня. Я еще никогда не возвращался с охоты с пустыми руками.

— Значит… ты любишь охотиться? — спросила она, пытаясь оттянуть момент, когда он встанет и скажет, что ему пора уходить.

— О да, очень! — вскричал Лучо, и лицо его осветилось неподдельным энтузиазмом. — Я занимаюсь этим бо льшую часть времени. Мы выезжаем в горы верхо м с соколами и собаками или же охотимся пешими, с луками.

— У тебя есть собаки? Мне всегда хотелось иметь щенка, но она не позволяет мне.

— Мои собаки — огромные косматые зверюги, которые привыкли ежедневно пробегать большие расстояния. Они бы сошли с ума, если бы оказались запертыми здесь. — Он с неприязнью обвел взглядом комнату и передернул плечами, словно жалея, что не может уйти отсюда немедленно.

— А лошадь у тебя есть?

— Да, красивый вороной конь по кличке Неро. Он попал ко мне еще жеребенком, и я сам приучил его к седлу и узде. Но взять его с собой я не мог: лодка — не самое подходящее место для лошади.

— А я никогда не видела лошади, — призналась Маргерита.

Лучо с удивлением воскликнул:

— Никогда не видела лошади! Ты много потеряла. Лошади — одни из самых красивых созданий Господа.

— В Венеции нет лошадей, по крайней мере, настоящих. А в башню лошадь тоже не поместится. — Маргерита постаралась улыбнуться.

— Я научу тебя ездить верхом! — вскричал Лучо. — Можешь считать, ты не жила, пока не промчишься по полю на рассвете, когда над землей еще стелется туман, а птицы поют так, что сердце радуется.

Она с восторгом посмотрела на него.

— С удовольствием.

— Мы подберем тебе гнедую кобылу, под цвет твоих волос. И рыжего пса. Ты произведешь настоящий фурор при дворе с такими-то волосами.

Маргерита зарделась и отвела глаза. От волнения у нее перехватило дыхание. Он говорил так убежденно, словно был уверен в будущем, тогда как она боялась загадывать дальше завтрашнего дня.

— Значит… ты и вправду думаешь, что мы сможем разорвать заклинание? И ты вправду думаешь, что я смогу убежать отсюда?

Он удивился.

— Ну конечно! Это будет трудно? Пожалуй. Но я же поднялся наверх и спустился вниз, как и эта твоя ведьма. Тебе просто придется быть храброй. А теперь мне действительно пора уходить, иначе мои люди станут меня искать. — Он встал.

Не в силах более сдерживаться, она вскочила на ноги и протянула к нему руки. Ей очень не хотелось, чтобы он уходил.

— Не бойся, — укорил он ее и взял за руки. — Я обязательно вернусь завтра. Обещаю.

Маргерита умоляюще взглянула на него. И вдруг Лучо наклонился к ней и поцеловал в губы. На мгновение они прильнули друг к другу, став единым целым, а потом Лучо разжал объятия и отступил на шаг.

— Прости меня. Мне не следовало… Но ты выглядела такой… Не волнуйся. Я вернусь завтра.

Он улыбнулся ей, хотя в его темных глазах светились тревога и тоска, отвернулся, взялся за веревку, перебрался через подоконник и был таков.

Ночью Маргерите снились кошмары. И вдруг она проснулась от резких колик в животе. Она согнулась пополам от боли, и на лбу у нее выступил холодный пот. «Она узнала обо всем, ей все известно, и она протыкает мою глиняную куклу иголками, — подумала девушка. — Я никогда не вырвусь из-под ее власти!»

Колики продолжались всю ночь, и утром Маргерита почувствовала себя настолько разбитой, что не нашла в себе сил встать с постели и, свернувшись клубочком, тихонько заплакала.

Утро казалось бесконечным, а Лучо все не приходил. Маргерита оставалась в постели.

Наконец снизу донесся голос юноши. Веревка натянулась, и он стал подниматься. Она с трудом сползла с кровати, чтобы накинуть платье. Но вдруг с губ ее сорвался хриплый крик. Она стояла, вся дрожа, и смотрела на постель. Кровь запятнала простыни. Она оглядела себя. Ее camicia тоже была перепачкана в крови.

— Прости меня, я не смог прийти раньше, — выдохнул Лучо, перелезая через подоконник. — Я едва сумел убедить своих людей задержаться еще на денек. Но они настояли, что отправятся на охоту вместе со мной. Мне пришлось удирать от них в лесу… Маргерита, что случилось?

— У меня идет кровь. Она знает. Она нанесла мне удар ночью. — Вся дрожа, она отняла руки и показала ему кровавые пятна на своей camicia.

В мгновение ока Лучо оказался рядом, обнимая ее за плечи и переводя взгляд с ее бледного лица на подол сорочки, а с него — на перепачканные кровью простыни.

— Но… разве у тебя никогда не было кровотечения раньше, mia bella e blanca? — мягко спросил он. — Это нормально, когда у женщины открывается кровотечение.

Маргерита покачала головой.

Лучо присел рядом с нею на кровать и привлек ее к себе.

— Кровотечение должно было начаться у тебя еще некоторое время назад. Моим сестрам было тринадцать и четырнадцать лет, когда это случилось с ними, и я слыхал, что у некоторых девочек кровотечение начинается еще раньше. В этом нет ничего страшного. Моя младшая сестра Алессандра всегда стонет, плачет и предпочитает оставаться в постели, приложив к животу горячий камень, завернутый во фланель.

Она озадаченно уставилась на него.

— Ты никогда не слышала о том, что у женщин каждый месяц открывается кровотечение? — спросил Лучо.

Маргерита покачала головой, но потом заколебалась.

— Она спрашивает меня каждый месяц, не началось ли у меня кровотечение, пока ее не было. Я… я думала, что она имеет в виду… — Она опустила взгляд на свежий алый шрам у себя на запястье, оставшийся после последнего пореза шипом розы.

— Зачем ты сделала это? — всполошился Лучо. Он схватил ее за руки и повернул их ладонями кверху, так что обоим стала хорошо видна испещренная шрамами кожа на запястьях Маргериты. — Твоя прекрасная белая кожа, такая мягкая… Как ты могла так изуродовать себя?

Кровь бросилась девушке в лицо.

— Ты думаешь, это сделала я? Нет! Разве я смогла бы? У меня нет ни ножа, ни бритвы, ничего, чем я могла бы порезаться. Нет, это все она!

— Это она поранила тебя? Ведьма? Это она изуродовала тебе запястья? — Лучо, не веря своим ушам, смотрел на нее.

— Моя кровь, — выкрикнула Маргерита. — Вот почему я здесь. Ей нужна моя кровь.

— Но зачем?

Маргерита не могла ответить. Она и так рассказала ему уже слишком много. В животе у нее холодным клубком свернулся страх, как толстая черная змея.

Лучо наклонился и поцеловал сначала одно запястье, а потом и другое. Затем он прижался лбом к ее ладоням. Несколько мгновений они сидели молча, не шевелясь, но затем Лучо вдруг вскочил на ноги и отошел.

— Ладно, сейчас я нагрею воды, чтобы ты вымылась. Тебе сразу станет легче. — Он набрал ведро воды. — Ты ела что-нибудь? Тебе обязательно надо поесть. Не удивлюсь, если узнаю, что кровотечение началось у тебя так поздно потому, что ты постоянно недоедаешь.

И он принялся хлопотать вокруг нее. Когда Маргерита вновь оказалась в кровати, уже выкупавшаяся, в свежей camicia и на чистых простынях, он приготовил ей завтрак и подал его ей в постель. Все это время он избегал смотреть на нее, тогда как Маргерита, напротив, не сводила с него глаз. Воздух между ними, такое впечатление, искрился от напряжения.

— Сегодня я принес тебе инжир, — сказал он. — Хочешь, я почищу его?

— Никогда не ела инжира. Он вкусный?

— Можешь считать, что ты не жила, если не ела инжир! — воскликнул он. — Давай я разрежу одну штучку.

Лучо ловко разрезал инжир на четыре части и принес ей. Она с сомнением посмотрела на дольки. Кожура была пурпурно-зеленоватого цвета, а семечки внутри выглядели розовыми и мясистыми. Он улыбнулся ей.

— Не бойся, пробуй смело.

Маргерита неуверенно взяла мягкий фиолетовый фрукт, посмотрела на него, а потом перевела взгляд на Лучо. Он кивнул и улыбнулся, и тогда она поднесла инжир ко рту и откусила кусочек. Он взорвался на языке таким бесподобным вкусом, какого она еще никогда не пробовала. Нежный, ароматный, пикантный. Маргерита с восторгом посмотрела на юношу, а потом жадно доела дольки, смущенно смеясь, когда сок потек по подбородку.

— Он безумно вкусный!

Лучо ничего не ответил, и она с удивлением посмотрела на него. Он же не мог оторвать взгляда от ее губ, а потом вдруг протянул руку и бережно стер капельку сока в уголке ее рта. Она вздрогнула от прикосновения и замерла, расширенными глазами глядя на него. А он провел пальцем по ее пухлой нижней губе, а потом подался вперед и поцеловал ее долгим поцелуем. Тело ее растаяло. Одной рукой Маргерита обвила Лучо за шею, притягивая к себе, и губы ее раскрылись навстречу его губам.

Наконец он оторвался от нее.

— По-моему, ты меня околдовала, — прошептал он, опуская голову рядом с нею на подушку. — Я не могу думать ни о чем, кроме тебя. Я не могу спать, потому что беспокоюсь, как ты здесь одна, и не страшно ли тебе.

— Я тоже не могу спать, потому что думаю о тебе, — прошептала она в ответ.

— Ты околдовала меня? Ты — ведьма?

— Нет! — воскликнула она и оттолкнула его.

Он рассмеялся, обнял ее и вновь поцеловал. Она пылко ответила на его поцелуй, прижимаясь к нему всем телом.

Он застонал и отстранился.

— От твоего присутствия у меня кружится голова. Я не могу думать больше ни о чем, когда ты рядом. Ох, Маргерита, давай спустимся по веревке со мной! Я отвезу тебя в Лимоне. Ты когда-нибудь плавала на лодке?

Она покачала головой.

— Тебе понравится, вот увидишь. Лодка будет скользить по волнам, как птица, ветер наполнит паруса, так что мы помчимся быстрее лошади, скачущей галопом. Пройдет всего несколько часов, и мы окажемся уже далеко отсюда. А потом поедем ко мне домой, во Флоренцию. Там ты будешь в безопасности. Она никогда не найдет тебя.

— Ой, как было бы хорошо! Я очень этого хочу!

— Ну так в чем же дело? Бояться нечего. Я не уроню тебя. — И он поцеловал ее в шею.

— Заклинание, — пробормотала Маргерита.

Но он не сводил глаз с ее грудей, которые приподнимались и опадали под тонкой тканью ее camicia. Он медленно потянул сорочку с плеч, покрывая поцелуями ее плечи и опускаясь ниже.

— У тебя такая белая кожа, она похожа на просвечивающийся шелк. Я вижу под нею синие прожилки вен, — пробормотал он. Он опустил сорочку ниже, обнажив красное родимое пятно на левой груди. — Ага, родинка в виде венчика петрушки, — прошептал он и наклонил голову, чтобы поцеловать его. Очень медленно он лизнул его языком, а потом легонько прикусил. Она ахнула и крепче прижала к груди его голову, и каким-то образом губы его нашли сосок, и она снова ахнула и выгнула спину.

Лучо резко сел и оттолкнул ее от себя.

— Пожалуйста, не надо, — хрипло сказал он.

Она почувствовала себя уязвленной, с тревогой глядя на него.

— Что случилось?

— Ничего! Просто… неужели ты не понимаешь, как сильно я хочу… а когда ты издаешь такие звуки… и смотришь на меня… Лучше я пойду. — Он встал.

Маргерита села на постели, стараясь запахнуть на горле расстегнутый ворот своей camicia.

— Пожалуйста, не уходи.

Он старательно избегал ее взгляда.

— Я должен. Это неправильно. Ты невинна, как дитя. Ты не понимаешь. — Быстрым шагом он пересек комнату и взялся за веревку.

Маргерита бросилась к нему и обхватила его обеими руками.

— Лучо! Пожалуйста!

Он застонал и привлек ее в свои объятия. Они надолго замерли, слившись в поцелуе и раскачиваясь в такт неслышной музыке небес. Одна его рука потянула вниз сорочку и легла на ее обнаженную грудь, а другая скользнула по талии и накрыла ягодицы. Он развернул девушку и прижал к стене, стаскивая с нее camicia. И тут его пальцы нащупали влажную щель у нее между ног. Он глухо застонал и крепче прижал ее к себе. Другой рукой он завозился с поясом своих рейтуз. У него ничего не получалось, и он схватился за завязки штанов уже обеими руками, но потом опомнился и отстранился от нее. Пальцы его были перепачканы кровью.

— Маргерита… mia bella e blanca…Я не могу. Так нельзя, — пробормотал он.

— Лучо, — взмолилась она, сама не понимая, чего хочет, сознавая лишь, что не вынесет, если он уйдет.

Не глядя на нее, он схватился за веревку и выскользнул в окно.

— Я вернусь, обещаю. — С этими словами юноша исчез.

 

Освобождение

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — июль 1599 — апрель 1600 года

Дни казались бесконечными.

Еще никогда Маргерита не чувствовала себя такой одинокой. Она страстно жаждала возвращения Лучо, ведь его слова расцвечивали мир, отчего он выглядел огромным и ярким, как никогда раньше. Она жаждала ощутить его поцелуи и прикосновения. Тело девушки преисполнилось новых ощущений — чувственных и женственных. Она целыми днями расхаживала по комнатке, а по ночам металась по постели без сна. На закате Маргерита садилась у окна и пела, вкладывая в песни всю свою тоску и любовь, надеясь, что он услышит ее и вернется.

И он вернулся. Спустя три недели Лучо вернулся.

Когда он взбирался по веревке, Маргерита высунулась из окна, улыбаясь ему сквозь слезы. Ее огненно-рыжие распущенные волосы каскадом обрамляли фигурку. Она не произнесла ни слова, лишь протянула к нему руки, когда он взобрался на подоконник. Он прижался губами к ее губам. На долгое мгновение они замерли в поцелуе, а потом Лучо мягко высвободился, но, спрыгнув в комнату, вновь привлек ее к себе.

— Мне небезопасно целовать тебя, пока я не окажусь на твердой земле. При виде тебя голова у меня кружится так сильно, что я могу сорваться вниз, — сказал он. — Ох, mia bella e blanca, как же я скучал о тебе!

— Я тоже.

И они вновь прильнули друг к другу в поцелуе.

— Я привез тебе кое-что, — сказал он, усаживая ее к себе на колени. — Смотри.

Он достал из кармана маленькое золотое колечко.

— Это тоже нечто вроде приворотного зелья. Если ты наденешь его, оно привяжет тебя ко мне, а все остальные приворотные заклинания будут разрушены.

— Это же обручальное кольцо, — с удивлением пробормотала она, примеривая его на палец.

Он рассмеялся.

— Проведя взаперти почти всю свою сознательную жизнь, ты все равно узнала обручальное кольцо с первого взгляда. Ох, уж эти девушки!

— Такое носила моя мать. — Голос ее дрогнул от любви, боли и страха.

— Если бы я мог, то женился бы на тебе в соборе, со всеми полагающимися песнопениями, воскурением фимиама и слезами, но священника у нас с тобой нет, равно как и собора, так что придется тебе подождать, пока я не привезу тебя во Флоренцию.

Маргерита медленно кивнула. Он наклонился к ней и поцеловал.

— Давай дадим друг другу супружеские обеты, как будто мы поженились по-настоящему? Давай поклянемся, что будем верны друг другу, будем любить друг друга и все такое прочее? Потому что мне очень больно, Маргерита. Ты должна быть моей. Я должен знать, что ты — моя. Я не нахожу себе места с тех пор, как впервые увидел тебя. Нет, с тех пор, как услышал твое пение. Пожалуйста, mia bella e blanca, давай поклянемся друг другу. Любовь разрушает все заклятия, я знаю. Надень мое кольцо и скажи…

Она закрыла ему рот поцелуем, а потом взяла лицо в ладони. Отпустив его, она показала юноше кольцо на пальце.

— Я клянусь тебе во всем. Так хорошо? Потому что я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

Лучо нежно поцеловал ее.

— Клянусь…

— Ш-ш, — сказала она и положила его руку себе на грудь.

У него перехватило дыхание, и рука его сжала нежное полушарие. Он поднял ее на руки и перенес на кровать.

Ночь раскинула над ними свои объятия, и все было замечательно. Они любили друг друга так страстно и самозабвенно, как никто и никогда раньше. Во всяком случае, так они говорили себе, вглядываясь в глаза друг другу и став одним целым в мягком свете свечей. А потом наступил рассвет, и Лучо встал, собрал одежду и сказал:

— Любимая, пойдем домой.

Но уйти Маргерита не могла.

Лучо умолял ее, соблазнял и приказывал. Все было напрасно. Она отказывалась сделать хотя бы шаг к окну.

— Я не могу, не могу, — беспомощно повторяла она, пока он кричал, неистовствовал и даже плакал. А когда он подхватил ее на руки и понес к окну, она громко вскрикнула и повалилась на пол.

— Я не могу остаться. Я должен уйти, — гневно вскричал он. — Неужели ты не понимаешь? Я и так задержался здесь слишком долго. Эта поездка должна показать моему дяде, что я стал взрослым мужчиной, способным нести ответственность за свои поступки. А он сочтет меня бестолковым глупцом, которому понадобился целый месяц, чтобы добыть несколько жалких лимонов. Он меня не поймет. Я собирался взять тебя с собой, чтобы ты ослепила его своей красотой и голосом, чтобы показать, сколь серьезны мои намерения по отношению к тебе. Мои люди уже заподозрили, что я тайком ускользаю от них к женщине. Они все ему расскажут. И он сочтет это мальчишеской влюбленностью, глупой выходкой. Маргерита, пожалуйста, я тебя умоляю. Мне нужно, чтобы ты ушла со мной!

Но она не могла.

После его ухода она горько проплакала весь день. Солнце скрылось за горами, и башня погрузилась в темноту. Она развела огонь в очаге и приготовила себе скудный ужин, смахивая слезы, безостановочно катившиеся по щекам, а потом уселась на подоконник и стала есть.

Взошла луна. Она была почти полной.

Маргериту охватила паника. Она вскочила на ноги и обвела взглядом комнату, повсюду замечая признаки того, что здесь побывал Лучо. Золотое кольцо на пальце. Изобилие продуктов. Простыни, запачканные его семенем. Веревка, все еще привязанная к крюку. Кинжал, который она оставила себе по его настоянию, чтобы защититься, если в том возникнет надобность.

Навещая ее, всякий раз La Strega ужасно сердилась, даже если подсвечник стоял не на своем месте. Ее золотистые глаза львицы подмечали любую мелочь.

Маргерита заметалась по комнате, наводя порядок. Она выстирала простыни, хотя ей было невыносимо жаль смывать запах Лучо. Отвязав веревку, свою единственную и последнюю надежду убежать отсюда, она смотала ее, всхлипывая от отчаяния. Она уже решила спрятать ее под кроватью, но потом испугалась, что колдунья найдет ее. Кроме того, она не знала, что делать с провизией. Чужие мешки, незнакомая посуда, еда, которой раньше не было. Конечно, можно было сбросить все в яму в уборной, но ведь La Strega может заметить их внизу, на камнях.

В конце концов Маргерита с огромным трудом расковыряла свой импровизированный бетон вокруг потайного люка и вновь приоткрыла его. От запаха, ударившего снизу, ее едва не стошнило. Это был запах смерти и забвения. Но она нашла в себе силы зажечь свечу, а затем вновь и вновь спускалась по ступенькам, перетаскивая вниз мешки с провизией. Отправив вниз последний из них, она долго сидела на краю потайного люка, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, а руки и ноги дрожат от усталости. Она погрузилась в пучину самой черной меланхолии и покорности судьбе. Ей представился случай убежать отсюда, но она не смогла разорвать заклинание, которое ведьма наложила на ее душу. Ей была дарована любовь, страсть, свобода, будущее… но даже магия любви Лучо оказалась бессильна помочь ей.

Она останется здесь, в башне, до самой смерти.

Как всегда, La Strega появилась, когда на небе взошла полная луна. Кажется, она моментально учуяла что-то, стоя на подоконнике и обводя комнату пристальным взглядом золотистых глаз. Маргерита, с выражением полнейшей покорности на лице, глядела себе под ноги.

— Ты скучала по мне, Петросинелла? — осведомилась ведьма.

— Да, конечно… мама, — отозвалась Маргерита, чувствуя, как горит лицо, а тело стало слишком большим и неуклюжим.

— Мама? Это на тебя не похоже, Петросинелла. Ты стала слишком мягкой и покорной.

— Простите меня! — вскричала она, в отчаянии заламывая руки.

— Что случилось? — голос колдуньи стал жестким и неприятным.

— Ничего! Просто… просто мне было очень одиноко. Месяц тянулся невыносимо долго. Солнце летом заходит очень поздно, а встает так рано, что дни кажутся бесконечными. Простите меня, я не собиралась жаловаться. Я всего лишь рада видеть вас. Почему вы не садитесь? — безостановочно тараторила Маргерита, обмирая от страха.

— Я проголодалась. Давай поднимем наверх еду, и ты приготовишь мне что-нибудь поесть. Разве ты не хочешь узнать, что я принесла тебе в подарок?

— Конечно, хочу, — безучастно отозвалась Маргерита, но потом спохватилась и изобразила на лице живейший интерес. — Еще бы! Я хорошо себя вела! Что вы мне принесли?

La Strega оглядела комнату. В ней царила безупречная чистота. Все мешки и горшочки стояли на своих местах в строгом геометрическом порядке. Кровать была заправлена очень аккуратно, без единой морщинки. Но все равно она нахмурилась.

Маргерита молитвенно сложила руки перед грудью и изо всех сил постаралась напустить на себя невинный вид нетерпеливого ожидания и нечаянной радости.

— Я принесла тебе сласти и новый сборник песен, — медленно проговорила La Strega, не сводя глаз с лица Маргериты.

— Ой! Большое вам спасибо! — Всего месяц назад Маргерита и впрямь была бы на седьмом небе от счастья и благодарности, но Лучо разорвал границы ее мирка и раздвинул их, словно взорвав бочку с порохом. Она вперила безмятежный взор в колдунью и улыбнулась так, что у нее заболели щеки. Затем она привязала к крюку веревку, которуя принесла с собой La Strega, и сбросила ее вниз Магли, щебеча без устали, как ребенок, пока колдунья наконец не отвела глаза и не расслабилась.

Они съели непритязательный ужин, и Маргерита стала греть воду для ванны ведьмы. Сердце гулко стучало у нее в груди, и она со страхом думала о том, как она вытерпит прикосновение колдуньи к своему телу сегодня ночью, теперь, когда она познала настоящую любовь.

Когда La Strega блаженно вытянулась в теплой воде, по поверхности которой плавали розовые лепестки, Маргерита покорно протянула ей свое запястье.

— У тебя было кровотечение в этом месяце? — осведомилась La Strega.

— Нет, — солгала Маргерита.

La Strega кивнула, удовлетворенная, и провела розовым шипом по синим прожилкам вен на руке девушки.

* * *

Лето медленно сменилось осенью, дни стали короче, серп луны, то растущий, то убывающий, отражал моменты наивысшего душевного напряжения в жизни Маргериты, отмечая унылые и пустые дни, когда не происходило ровным счетом ничего.

А в ноябре ее удивил своим возвращением Лучо.

— Я должен был увидеть тебя еще раз и убедиться, что с тобой все в порядке, — выпалил он, перелезая через подоконник. — Ты выглядишь прекрасно! Ты стала настоящей красавицей! Совсем не такая худенькая, как раньше. Я убедил дядю, что должен вернуться, когда соберут урожай оливок, сказав ему, что, дескать, горные оливки будут вкуснее оливок с равнин. — Разговаривая, он расстегнул перевязь с мечом и отшвырнул ее в сторону, стаскивая рубашку через голову. — Mia bella e blanca! У тебя все хорошо?

— Теперь, когда ты здесь — да, — ответила она, бросаясь к нему в объятия. — Я уже думала, что ты больше никогда не придешь! Я так боялась…

— Не говори ничего, — приказал ей Лучо, словно это не он все время болтал без умолку. Он поцеловал ее так, словно хотел проглотить. — Ох, любимая! Как же я скучал о тебе!

— Да!

Маргерита высвободила волосы из-под сеточки, стащила через голову платье и помогла ему избавиться от панталон. Они повалились на кровать, смеясь и путаясь в одежде.

Позже, удовлетворенные, они лежали в объятиях друг друга и делились новостями о том, что произошло за эти месяцы, пока они не виделись. Лучо провел с нею ночь и почти весь следующий день. Он вновь умолял Маргериту набраться мужества и покинуть башню. И вновь Маргерита не смогла сделать этого.

Прошла зима. La Strega приходила каждый месяц, в полнолуние, невзирая на дождь и снежные бури. Она жаловалась на холод, которого никогда раньше не чувствовала, жаловалась на боль и усталость, а однажды, поднеся руку к огню, удрученно протянула:

— Смотри, сколько морщинок у меня появилось! Мои руки стали похожи на руки древней старухи.

— Должно быть, это все от холодов, — в отчаянии заявила ей Маргерита. — По-моему, такой холодной зимы еще не было, верно?

Ночью, лежа в кровати, La Strega отпихнула Маргериту.

— Ты так растолстела, Петросинелла, что занимаешь все место.

— Нет, нет! Места вполне хватает, — ответила Маргерита, пытаясь стать как можно меньше.

Перед ее внутренним взором вдруг промелькнули воспоминания. Восемь маленьких скелетов, выложенных, подобно спицам колеса. Сейчас Маргерита была выше любого из этих мертвецов. И она действительно набрала вес. Всякий раз, приходя к ней, Лучо приносил массу всяких деликатесов. Он любил смотреть, как она ест, и ему нравилось видеть перемены в ее фигуре. Груди ее округлились и потяжелели, став достаточно большими, чтобы с трудом уместиться в его ладони. Живот из худенького и впалого стал мягким и круглым. Но то, чему так радовался Лучо, вызывало негодование у колдуньи. Поэтому Маргерита старалась скрыть свои формы от ведьмы и ни в чем не перечить ей, чтобы та не шарила по ее телу посреди ночи в поисках любви и нежности.

Хотя Маргерита поддерживала комнату в безукоризненном состоянии, никогда не поднимала глаз, не огрызалась и не задавала неудобных вопросов, La Strega вела себя капризно и раздражительно. Она урезала рацион питания Маргериты.

— Очевидно, я кормлю тебя слишком хорошо. Ты разжирела, — безжалостно заявила она однажды.

Если бы не мешки и бочонки Лучо, спрятанные под полом, Маргерита запросто умерла бы от голода. Почему-то теперь ей все время хотелось есть, как если бы еда стала единственной ниточкой, связывающей ее с Лучо.

В начале весны La Strega обнаружила на виске седой волос. Она отвесила Маргерите пощечину.

— Ты мне солгала? У тебя начались кровотечения?

— Нет-нет! — вскричала Маргерита, и на сей раз она не солгала. Кровь шла у нее только один раз, после этого ничего похожего больше не случалось, так что девушка даже усомнилась в словах Лучо о том, что кровотечения открываются у женщин ежемесячно.

La Strega осмотрела все ее сорочки и простыни, но пятен не обнаружила. Она ничего не сказала, но взгляд ее то и дело с подозрением останавливался на девушке, так что Маргерите приходилось изображать собой милую маленькую девочку, которая хочет только одного: чтобы ее мамочка была счастлива. Ей казалось, будто ее тайна растет в ней, грозя вырваться наружу через уши, нос и рот, словно струя крови.

Как только La Strega уходила, Маргерита выкапывала из мешка с мукой свое обручальное кольцо и надевала его на палец.

— Лучо, — шептала она, прижимая прохладный ободок к щеке. — Лучо, где ты?

Лучо вернулся в апреле, вскоре после того, как Маргерите исполнилось семнадцать. Она игриво выпростала волосы из-под сеточки и швырнула ее на стол, а потом развязала серебристую ленту, чтобы опустить косы вниз и дать ему возможность взобраться на башню. Когда он появился в окне, она уже нетерпеливо распускала шнуровку корсета. Он выставил перед собой руку, прося ее не спешить, опустился на стул и усадил ее к себе на колени.

— Mia bella e bianca, — сказал он, и его теплое дыхание защекотало ей щеку. — Я говорил кое с кем насчет приворотного заклинания. Она говорит… она говорит, что разорвать его можете только ты сама или ведьма. И никто более.

— Его нельзя разорвать? — Маргерита была ошеломлена.

— Нет! Это можешь сделать ты! Неужели ты не понимаешь? Ты можешь разрушить это заклинание, ты!

Она в растерянности покачала головой.

— Но как?

— Она говорит, что ты должна заглянуть в свое сердце. Ты поймешь, как это можно сделать, когда придет время.

— Но я не знаю, как это сделать! Не знаю!

— Подумай, Маргерита! Ты прожила здесь пять лет. Неужели ты ничему не научилась от ведьмы?

— Я пыталась, — шепотом ответила девушка. — Но что я могу сделать? Лучо, ты не понимаешь! Она… она видит и знает все. Я не могу противостоять ей.

— Она знает о нас? — требовательно спросил Лучо.

Маргерита покачала головой.

— Не знаю. Не думаю. Она подозревает…

— Но она не знает! Она ничего не знает. Прошу тебя, Маргерита, подумай. Не знаю, сколько еще я смогу ждать тебя.

Маргерита заплакала, и Лучо принялся утешать ее и просить прощения. А потом осушил ее слезы поцелуями. Вскоре они вновь сплелись в объятиях, как шестеренки часов, существование которых друг без друга не имеет ни цели, ни смысла.

Немного погодя он рассказал ей о ворожее, с которой советовался, уродливой старой карге, которая собирала клочья овечьей шерсти, застрявшие в колючих кустах на опушке леса. Она была такой старой и согбенной, что, опираясь на клюку, ей было невероятно трудно нести корзинку, и Лучо поспешил ей на помощь. Она поблагодарила его и пожелала отплатить ему чем-нибудь за помощь. И вот тогда он и спросил у нее совета.

— Но я не знаю, как разрушить заклинание. Неужели ворожея больше ничего тебе не сказала?

— Это — все, что она мне сказала. Разрушить заклинание может только тот, кто наложил его, или тот, на кого оно было наложено. И что ты должна заглянуть в свое сердце, потому что ответ находится внутри.

Маргерита сердито воскликнула:

— Неужели ты думаешь, что я не убежала бы отсюда давным-давно, если бы знала ответ? Эта старуха наплела тебе невесть что!

Лучо встал и оделся, и каждый мускул его тела дрожал от гнева.

— Маргерита, я люблю тебя. Правда, люблю, но это не та жизнь, о которой я мечтал. Я устал томиться желаниями, пребывая вдали от тебя, и устал терзаться отчаянием и разочарованием, находясь рядом с тобой. Мне нужна жена, которая разделит со мной мою жизнь. Сейчас я отправляюсь в Лимоне. Через несколько недель я вернусь. Если к тому времени ты не придумаешь, как вырваться из башни, я больше не вернусь. Никогда. Ты понимаешь меня?

Маргерита кивнула, бледная и заплаканная. После его ухода она легла на кровать и свернулась калачиком. Сил встать и заняться чем-либо у нее не осталось.

И лишь вид луны, чей разбухший круг взошел над горизонтом, в конце концов заставил ее подняться с постели. Мысль о том, что холодные руки ведьмы будут вновь касаться ее тела, была Маргерите невыносима. Она достала из-под кровати кинжал, подаренный Лучо, и поднесла его к шрамам на запястьях, а потом прижала к мягкой массе золотых волос, каскадом обрамлявших ее. Волос, принадлежавшим умершим девушкам. Если она отрежет их, то разрушит ли заклинание? А вдруг не разрушит, а La Strega придет и увидит ее с безжалостно обстриженной головой. Что она тогда сделает? Убьет ее, в этом Маргерита не сомневалась.

Но она готова была скорее умереть, чем потерять Лучо, своего возлюбленного, свою любовь.

Она села на подоконник, глядя на темную линию горизонта и снежные пики гор, озаряемых последними лучами солнца. Высоко в небе над озером кружил орел, паря в вышине на крыльях ветра. Каждая жилочка в теле девушки затрепетала, требуя свободы. Она попыталась вспомнить заклинание, которым ведьма привязала ее к башне. Там были какие-то слова, ритм, девять капель крови и чужие волосы, вплетенные в ее собственные.

Задыхаясь от волнения, словно загнанное в угол животное, Маргерита приподняла тяжелую копну своих волос и отрезала одну прядку у самых корней. Она лежала на ее ладони, длинная и волнистая, похожая на золотистую ленту. Затем она стала осторожно перебирать косы, ища место, где волосы других девушек были вплетены в ее собственные, магией или искусством, доселе неизвестным Маргерите. Найдя его, она вырезала и этот клочок из своих волос, шепча себе под нос:

— Богиня скалы, услышь мои мольбы. Дай мне силу освободиться и полететь, как птица.

Девушка вдруг ощутила прилив мужества. Она выбросила отрезанную прядь волос в окно и провожала ее взглядом, пока золотистое сияние не погасло в темноте. Теперь она держала в руках прядку собственных волос.

Она сунула ее в глиняный горшочек, капнула на нее розовым маслом, а потом зажгла толстые красные свечи, расставив их треугольником. Когда солнце скрылось за горизонтом, а на небе взошла луна, она уколола себе палец и выдавила в горшочек девять капель крови, приговаривая:

Она не знала, откуда к ней пришли эти слова — откуда-то из темных и сокровенных глубин ее естества. Громко проговаривая их вслух, она взяла длинный вощеный фитиль, подожгла его от пламени одной из свечей и поднесла к волосам, пока они не съежились и не вспыхнули чадным пламенем, оставив после себя дурно пахнущий пепел. Подойдя к окну, она развеяла его по ветру.

Сейчас сердечко ее билось так, что готово было выпрыгнуть из груди, а руки дрожали. Схватив мешок, она набила его продуктами, а потом отыскала самую теплую шаль и крепкие башмаки. Скатав ковер, Маргерита принялась в страшной спешке отковыривать вокруг потайного люка засохший мучной раствор, которым она заделала щель. Веревка была спрятана там, внизу, а без нее бежать было невозможно.

— Петросинелла, опусти свои косы, чтобы я могла подняться по золотой лестнице.

Маргерита так и замерла, сидя на корточках и обратившись в статую. Снизу вновь долетел голос ведьмы, она уже явно сердилась. Маргерита с трудом поднялась на ноги, и у нее вдруг так сильно закружилась голова, что девушка едва не упала. Пинком ноги отправив кинжал обратно под кровать, она раскатала ковер, прикрыв им потайной люк. Платье ее, небрежно сброшенное, валялось на полу. Она влезла в него и стала натягивать, но пальцы ее вдруг стали такими непослушными, что она не могла завязать тесемки. Кое-как справившись, она поспешила к подоконнику. Волосы ее перепутались, но у нее уже не было времени расчесывать их. Наматывая их на крюк и сбрасывая вниз, она вдруг краешком глаза уловила блеск золота. Она забыла про подаренное Лучо кольцо! В отчаянии сорвав его с пальца, она сунула ободок в ближайший мешок.

Когда над подоконником показалась La Strega, она была очень зла на задержку, а завидев беспорядок в комнате, пришла в состояние тихого бешенства. Кровать стояла неубранной, сеточка для волос, лента и щетка валялись на полу. Она вперила гневный взор в Маргериту, которая стояла, сложив руки на животе и глядя себе под ноги, как ребенок, которого родители застали в тот момент, когда он втихаря таскал сладости из вазы.

— Почему ты не откликалась так долго? Чем ты занималась? Почему здесь такой беспорядок? Ты, ленивая неряха, что ты делала целыми днями? Посмотри на себя! А ну, застегни платье как следует!

Опустив глаза, Маргерита заметила, что завязки порвались и платье разошлось у нее на груди. Она испуганно ахнула и попыталась запахнуть корсаж.

— Простите меня, я нечаянно. Платье стало мне тесным, не знаю почему. — От волнения и страха она захлебывалась словами.

La Strega протянула руку и схватила ее за запястье. Лицо ее побелело, а глаза сверкали, когда она окинула Маргериту пристальным взглядом с головы до пят, наконец заметив и ее округлившийся живот, и налившиеся тяжестью груди.

— Ты, маленькая шлюха, — прошипела она. Взгляд ее метнулся к неприбранной постели, а потом вернулся к Маргерите, которая испуганно съежилась. — Дрянь! — завизжала ведьма. — Ты предала меня! — Она так сильно ударила Маргериту, что та повалилась на пол, всхлипывая и держась рукой за щеку. — Кто он? Кого ты впустила сюда?

— Ни… никого.

— Ты лжешь! Когда это случилось? Сколько месяцев прошло? Так я и знала, что что-то случилось! Я видела, что заклинание не работает так, как должно. Я решила, что ты повзрослела, но ты все время лгала мне. — La Strega выхватила кинжал. — И ты заплатишь мне за это! — Она схватила Маргериту за волосы, три раза обернула косу вокруг своего левого запястья и полоснула по ней клинком. Нож рассек волосы, и Маргерита полетела на пол. Ведьма осталась стоять, сжимая в руке россыпь огненно-рыжих волос. Она поднесла их к губам и поцеловала, а потом отшвырнула в сторону.

— Я никогда не прощу тебя, — ледяным тоном заявила La Strega. — Теперь ты мне и даром не нужна.

И замахнулась кинжалом.

 

Дело о ядах

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Загремел церковный колокол, вырывая меня из объятий жутковатой истории сестры Серафины и возвращая в реальный мир за высокими каменными стенами монастыря.

— О нет! Как не вовремя! — вскричала я, бросив взгляд на колокольню.

— Подумать только, как вам не хотелось работать в моем саду. А теперь вы не желаете уходить отсюда, — поддразнила меня сестра Серафина.

— Здесь так красиво. — Я окинула взглядом ровный и ухоженный клочок земли, на котором уже раскинулась нежно-зеленая дымка первых побегов. Повсюду раздавалось радостное щебетание птиц, порхавших над садом, выдергивавших из земли червяков или таскавших соломинки в свои недостроенные гнезда. Над стебельками лаванды деловито жужжали пчелы. — Все дело в вашей истории, и вы сами это понимаете. Я очень хочу узнать, чем она закончилась.

— Святой Бенедикт был прав, призывая нас проявлять терпение, — нравоучительно заметила сестра Серафина. Я выразительно закатила глаза, и она улыбнулась. — Не беспокойтесь, завтра мы снова придем поработать в саду. Хотя я должна еще посадить руту, прежде чем мы отправимся на всенощную, иначе она завянет. Вы мне поможете?

Я высыпала сорняки из корзины на кучу компоста, вернулась к сестре Серафине и опустилась рядом с нею на колени. Сестра Серафина протянула мне пригоршню побегов серебристо-серого растения. Я отдернула руку, выронив связку руты, и та упала на землю. От срезанных стеблей исходил сильный неприятный запах.

— Фу, какая вонь!

— Да, запах резковат, конечно. Именно поэтому это растение применяется против блох и бесов. Я добавляю руту в воду, которой служанки моют полы летом, и ею же священник окропляет алтарь перед тожественной мессой.

Она улыбнулась мне, но у меня не хватило сил на ответную улыбку. От запаха руты меня тошнило. Я встала и, спотыкаясь, побрела прочь, выставив перед собой руки, как слепая.

— Я терпеть не могу этот запах. Как мне смыть его?

Сестра Серафина с трудом распрямилась и отряхнула пыль со своей юбки. Ее глаза цвета меда с недоумением рассматривали меня.

— Пойдемте. Я дам вам лимон, потрете его, чтобы отбить запах.

Но отвратительная вонь преследовала меня весь вечер. Мне казалось, будто она въелась мне в одежду и в кожу. Лежа вечером в постели и закрыв глаза, я по-прежнему ощущала его. Это был запах тюрьмы и страдания.

Версаль, Франция — 1679–1680 годы

Полиция арестовала ведьму Ля Вуазен 12 марта 1679 года.

Я услыхала об этом за игорным столом. Под ложечкой у меня засосало, а по коже пробежали мурашки. Вскочив на ноги, я поспешила к двери. Я должна была предупредить Атенаис.

Пока я пробиралась сквозь толпу, со всех сторон до меня долетали обрывки разговоров. Двор живо обсуждал последние новости.

— Я слышала, что в ее летнем домике нашли плиту, в которой обнаружили обугленные детские кости.

— И еще несколько их сотен выкопали в саду.

— Пресвятая Дева Мария!

— Говорят, она поклонялась Сатане и приносила детей ему в жертву.

— У нее была целая лаборатория, в которой она готовила яды.

— Вы слышали, что в одном только Париже арестовано более сотни ведьм? У полиции уже есть список имен…

— Хотела бы я на него взглянуть. Держу пари, добрая половина мне известна. При дворе не найдется дамы, которая хоть раз не обращалась бы к гадалке за предсказаниями будущего.

— Ее будут пытать, естественно, чтобы узнать, кто был ее клиентом. Ее колесуют или сломают ей ноги в «испанском сапоге».

— Ее наверняка сожгут на костре.

Отовсюду до меня доносился приглушенный шепот: «яд», «убийство», «колдовство», «пытки». Придворные только об этом и говорили. Я поскреблась в позолоченную дверь Атенаис. Она крикнула, чтобы я уходила прочь, но я настояла на том, что непременно должна повидаться с нею. Когда ее служанка впустила меня, я застала Атенаис лежащей на диванчике розового бархата, рядом с небольшим позолоченным столиком, на котором стоял пустой кувшин из-под вина, золотой кубок, флакон с нюхательной солью и прочие лекарства и снадобья. Она прижимала ко лбу влажную тряпку, смоченную лавандовой водой.

— Что бы ни привело вас ко мне, я не смогу вам помочь. У меня хватает и собственных неприятностей, — заявила она.

Атенаис выглядела далеко не лучшим образом. Талия ее раздалась и стала почти такой же необъятной, как и прошлым летом, перед рождением ее сына, а на щеках отвисали толстые брыли. Битва между Атенаис и Франсуазой за привязанность короля продолжалась всю зиму. Его Величество попытался было примирить обеих соперниц, но его вмешательство лишь усугубило положение. Франсуаза заявила, что самые ее лучшие намерения были истолкованы превратно, и что, пожалуй, будет лучше, если она оставит место гувернантки и удалится к себе в Ментенон. Король повелел Атенаис извиниться, но та отказалась. Запершись в своих комнатах, она целых два дня ожидала Его Величество, но он так и не соизволил посетить ее.

В конце концов Атенаис поднялась с ложа, повелела затянуть ей корсет так туго, как только возможно, надела самое роскошное платье и вновь отправилась завоевывать привязанность короля. Но он был холоден с нею, и после обеда демонстративно посетил Франсуазу, у которой задержался на целый час, вместо того, чтобы, по своему обыкновению, провести это время в обществе Атенаис. Горничная Франсуазы с напускной скромностью поведала, что они вместе читали псалмы; подобное поведение оказалось свидетельством настолько сильной воли Франсуазы, что мы все спрашивали себя, а правда ли это.

Стремясь во что бы то ни стало разрушить чары, которыми Франсуаза каким-то необъяснимым способом сумела подчинить себе короля, Атенаис обратила внимание Его Величества на красивую молоденькую девушку, совсем недавно прибывшую ко двору из провинции и поступившую на службу в качестве фрейлины к герцогине Орлеанской.

— Взгляните, сир, на эту статую, — сказала она, показывая на Анжелику де Фонтанж, которая замерла в неподвижности у стены, скованная благоговейным страхом и робостью. — Не кажется ли вам, будто она выглядит как изваяние прославленного скульптора? И удивитесь ли вы, если я скажу вам, что она — живое существо из плоти и крови?

— Все-таки статуя, пожалуй, — ответил король. — Но, клянусь Богом, какая красивая!

На следующий день уже весь двор судачил о том, что Его Величество презентовал восемнадцатилетней красотке жемчужное ожерелье и серьги. Несколькими днями позже стало известно, что он втайне посетил Пале-Рояль, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, где поселилась и новая фрейлина. Там короля втихомолку проводили в комнату Анжелики. Не знаю, ожидала ли его Анжелика или даже стремилась к этому, но через несколько дней ей были пожалованы собственные апартаменты в Версале и новый экипаж с упряжкой из восьми серых лошадок (на целых две больше, чем у бедняжки Атенаис). Отныне ей прислуживала целая армия лакеев в серых ливреях, дабы подчеркнуть красоту ее бесподобных больших серых глаз.

И Атенаис, и Франсуаза были забыты. Первая буйствовала и плакала; вторая покачала головой в знак молчаливого неодобрения и заявила, что будет молиться за душу короля.

Но король ничего не замечал. Отныне он видел одну только Анжелику. Когда на охоте она потеряла шляпку и наспех перевязала волосы своей кружевной подвязкой, то при дворе моментально распространилась мода носить волосы распущенными, а-ля натюрель, подвязав их кружевной лентой. Одна только Атенаис упрямо отказывалась от новой прически и по-прежнему носила массу искусственно завитых мелких кудряшек, которым совсем еще недавно подражали придворные дамы. Как-то слишком уж внезапно она безнадежно отстала от времени.

Атенаис отомстила в свойственной ей драматической манере: ее любимые ручные медведи «совершенно случайно» ворвались в апартаменты Анжелики и устроили там настоящий погром.

Всему этому я была непосредственным свидетелем, поскольку заняла место фрейлины Атенаис, освободившееся после того, как мадемуазель де Ойлетт получила отставку, закатив отвратительную сцену королю и умоляя признать ее незаконнорожденную дочь. Собственно, у меня не было особого выбора. Я осталась без гроша и подверглась остракизму после расторгнутой помолвки с маркизом де Неслем. Герцогиня де Гиз отказалась взять меня на службу, а сестра с грустью написала мне, что ее супруг и слышать не желает о том, чтобы я вновь переступила порог его замка.

Угождая своей весьма требовательной госпоже, я с облегчением отметила, что мой собственный позор постепенно забывается и отходит на второй план по мере того, как внимание двора привлекают новые скандалы. Я ощутила, как отступает ужас перед тем, что меня могут обвинить в колдовстве. Атенаис тоже успокоила меня, нетерпеливо обронив:

— Добрая половина придворных дам пользовалась афродизиаками, как и половина мужчин. Так что до простенького любовного заклинания никому и дела нет, Шарлотта-Роза.

Устыдившись собственной наивности, я решила, что стану такой же умудренной и искушенной, как Атенаис. Я забыла все, чему учила меня мать, и целыми днями только и делала, что играла в карты, пила шампанское и сплетничала, томно прикрывшись веером, пока король шествовал мимо нас, невозмутимый и загадочный, как всегда. Он был Королем-Солнцем, и мы могли изменить свой образ жизни не более, чем самая маленькая планета свернуть со своей орбиты.

Но вся моя с таким трудом завоеванная искушенность сейчас изменила мне напрочь. Я вновь и вновь вспоминала, как весь двор собрался поглазеть на то, как на костре сжигают изуродованное тело бедной маркизы де Бренвилье. В воздухе повис отвратительный запах горелой плоти, забивая ноздри, так что все мы поспешно уткнули носы в золотые футлярчики с благовониями. Меня буквально тошнило от страха, что и меня ждет такая же участь по обвинению в том, что я прибегла к черной магии, дабы завоевать любовь мужчины.

— Ля Вуазен арестована. Говорят, что ее подвергнут пыткам, дабы узнать имена ее клиентов.

— Прошу прощения?

— В ее саду нашли кости тысяч умерших вследствие аборта младенцев и лабораторию, в которой она составляла яды.

— Sangdieu! — Атенаис вскочила на ноги, опрокинув столик, так что кувшин со звоном полетел на пол. — Я должна немедленно ехать в Париж. Mordieu, может быть, уже слишком поздно.

— Вам нельзя ехать в Париж. Говорю же вам, полиция сейчас там, в ее доме. А ее саму уже упрятали в Бастилию.

— Вы не понимаете, — возразила она. — Я обращалась… к Ля Вуазен, которая пообещала помочь мне избавиться от мадемуазель де Фонтанж.

Я похолодела.

— Избавиться?

— Но не убивать же ее, в конце концов! — воскликнула Атенаис. — Разумеется, нет. Я всего лишь хотела… Ну, не знаю, чтобы она заболела оспой, или чтобы у нее выпали волосы, словом, в таком вот духе. Но, боюсь, полицейские превратно истолкуют мои намерения. Лувуа — мой личный враг. Он ненавидит меня за то, что я могу влиять на короля, и делает все, чтобы устранить меня. Он с радостью воспользуется малейшей возможностью очернить мое имя. Я должна… я должна помешать ему в этом.

Я кивнула, моментально уразумев, что она имеет в виду. Маркиз де Лувуа был военным министром и начальником тайной полиции короля. Краснолицый здоровяк, он преклонялся лишь перед самим королем, а с остальными обращался с высокомерным презрением. Он являлся злейшим врагом первого министра Жана-Батиста Кольбера, который считался правой рукой Его Величества, и с которым тот советовался во всем. Маркиз де Лувуа желал стать единственным советником короля, посему втайне прилагал все усилия, чтобы опорочить и сместить Кольбера. Поскольку первый министр был старым и верным другом семейства Атенаис, а сама она частенько поддерживала его просьбы, обращенные к королю, Лувуа ненавидел и мою госпожу.

— Что вы намерены делать? — спросила я.

— Пока не знаю. Сначала я должна понять, что происходит. Удостовериться, что Кольбер не выпустил нити расследования из рук. Он — мой друг, и не даст разгуляться Лувуа. Быть может, мне удастся подкупить судейских, чтобы они не подвергали Ля Вуазен пыткам, иначе она признается в чем угодно. Как и любой другой на ее месте.

Я начала было протестовать, сочтя ее план авантюрным, но она не пожелала меня слушать. Не теряя времени даже на то, чтобы прикрепить на лицо мушку, она подхватила шаль, сумочку и выбежала из комнаты.

Атенаис вернулась через несколько дней, бледная и измученная. Когда я с тревогой поинтересовалась у нее, увенчалась ли успехом ее поездка, она лишь пожала плечами и ответила:

— Я сделала все, что могла. Нам остается лишь уповать на лучшее. — А потом по лицу ее скользнула недовольная гримаска, и она заявила: — Какая жалость, что мы не можем теперь купить себе приличный амулет. В Париже не осталось ни единой ворожеи. Полиция схватила всех.

* * *

Аресты и допросы продолжались.

Король приказал начальнику полиции создать Chambre Ardente, одно название которой уже вселяло ужас в сердце любого гугенота, поскольку в последний раз ее использовала инквизиция для преследования еретиков в дни Варфоломеевской резни. Одни говорили, что Огненная палата называлась так потому, что дознание проходило в комнате, в которую не проникал дневной свет и которую освещали лишь горящие факелы. Другие уверяли, что это оттого, что многие из обвиняемых были сожжены на костре.

Огненная палата начала свою работу в апреле. Парижских колдуний и ворожей допрашивали одну за другой. Большинство подверглось пыткам. Придворные жаждали последних новостей, но до нас доходили лишь слухи. Король сохранял на лице всегдашнюю невозмутимость, хотя из обихода внезапно исчезли серебряные кубки, а в моду вошли хрустальные бокалы, поскольку все знали, что стекло нельзя пропитать ядом.

Франсуаза целыми днями молилась и совершала добрые дела. Атенаис играла дни и ночи напролет, то устраивая королю скандалы, то пытаясь очаровать его. Не срабатывало ни то ни другое. Король сохранял ледяную вежливость и пожаловал Атенаис новую должность — surintendante — честь, позволявшая обращаться с нею, как с герцогиней, включая право сидеть в присутствии самой королевы. Атенаис пришла в отчаяние.

— Он раздает такие почести, только когда роман подходит к концу. Луизе де Лавальер он пожаловал титул герцогини. Это как плата слуге. Я ни за что не приму ее.

Но она не стала отказываться от места, как и не закатила королю очередной скандал. И в самом деле, Атенаис выглядела усталой и смирившейся с поражением. Она вновь набрала лишний вес, и придворные начали отпускать жестокие шуточки относительно размера ее бедер. В мае на костре сожгли еще несколько парижских предсказательниц. За казнью заставили наблюдать четырнадцатилетнюю дочь одной из них, чтобы она не вздумала пойти по стопам матери. Поговаривали, что еще одна ведьма скончалась в пыточной камере. Во сне меня преследовали кошмары.

— Не говорите чепухи, — поморщилась Атенаис, когда однажды вечером, проветривая ее нижние юбки, я призналась ей в своих страхах. — В ваших жилах течет благородная кровь. Ваш дед был герцогом Франции, ваш отец был маркизом де Кастельморон. Вы — дальняя родственница самого короля. Они не посмеют обвинить вас.

В июне в Арсенале судили мадам де Пулальон. Она происходила родом из благородной бордоской семьи; моя мать была знакома с ее родителями. Молодую и красивую, ее обвинили в том, что она пыталась отравить своего состоятельного супруга, дабы выйти замуж за своего любовника. По всеобщему признанию, дознаватели хотели подвергнуть ее пыткам и обезглавить, но Огненная палата сжалилась над нею и отправила в тюрьму строгого режима для «падших женщин», где до конца дней своих она была обречена на тяжелый непосильный труд.

— В ее жилах тоже течет благородная кровь, — заявила я Атенаис. — Тем не менее ее отдали под суд и вынесли приговор.

— Шарлотта-Роза, я вас не узнаю. Куда подевалась наша Дунамис?

Но я ничего не могла с собой поделать. Все мое мужество и вся смелость куда-то улетучились. Спать я ложилась, только подперев изнутри дверную ручку стулом. Я часто просыпалась по ночам, вся в поту, когда мне чудилось, что кто-то стоит надо мной и тяжело сопит. Стоило кому-то неожиданно коснуться меня, как я отскакивала с пронзительным криком. Но хуже всего было то, что я перестала писать рассказы. Мое перо засыхало в чернильнице. Я не могла заставить себя написать хотя бы сестре.

Летом пытки и казни продолжились. Парижская «Gazette» публиковала жуткие подробности. Одной ведьме перед повешением отрубили правую руку. Другую задушили перед тем, как колесовать. Третью жестоко пытали, после чего повесили. Тем временем Ля Вуазен оставалась в тюрьме, и ее допрашивали снова и снова. Главный шпион короля, маркиз де Лувуа, представлял отчеты членам Совета, но никто из нас был не в состоянии прочесть что-либо по лицу короля. Он оставался невозмутимым и непроницаемым, как всегда. И, казалось, только вид его прелестной Анжелики способен смягчить неприступное выражение его лица.

В канун Нового, 1680 года, Анжелика появилась на мессе в пышном платье золотой и голубой парчи, отороченном синими бархатными лентами. Когда через несколько минут прибыл король, собравшиеся в часовне негромко загудели. На нем был камзол точно такого же цвета, украшенный синими бархатными лентами. Королева огорченно охнула и прижала руку ко лбу. Атенаис застыла как вкопанная и с такой силой сжала молитвенник, что костяшки ее пальцев побелели. Франсуаза сложила ладони в молитвенном жесте, воздев очи горе.

Анжелика улыбнулась и опустилась на свое место.

Обычно подобное нарушение этикета приводило короля в ярость — какая-то мадемуазель осмелилась сидеть в присутствии самой королевы! Но он лишь улыбнулся и жестом повелел продолжать мессу.

Двумя неделями позже принцесса Мария-Анна — тринадцатилетняя незаконнорожденная дочь первой любовницы короля, Луизы де Лавальер, — вышла замуж за своего кузена, Людовика Армана де Бурбона, принца Конти.

После свадьбы в замке Шато де Сен-Жермен-ан-Ле был дан грандиозный бал. Гостей было столько, что придворным плотникам пришлось построить четыре новых лестницы, ведущих с террасы на первый этаж, чтобы они могли без толкотни и давки попасть в бальную залу. На галерее был накрыт длинный стол, уставленный позолоченными корзинами с благоухающими гиацинтами, жасмином и тюльпанами, словно на дворе цвела весна, а не стояла зимняя стужа. За окнами завывала снежная буря; внутри же было тепло, мерцал золотистый свет, и слышались смех и музыка. Король шел вдоль выстроившихся в ряд придворных, кивая гостям с чрезвычайным достоинством и снисхождением. Королева сидела в кресле, держа на коленях крошечную собачку, пытаясь сделать вид, что ей безразлична судьба тысяч ливров, истраченных на свадьбу незаконнорожденной дочери короля. Принцесса Мария-Анна танцевала до упаду, подобно всем остальным, глотая шампанское бокалами и не реагируя на двусмысленные шуточки по поводу предстоящей брачной ночи. Я спросила себя, уж не страшно ли ей, но ни на лице, ни в поведении ее не было заметно и признаков страха. Она лишь задорно встряхивала светлыми кудряшками, унаследованными от матери, и выглядела чопорно и неуклюже, словно кукла, в огромном белом платье, сверкающем бриллиантами.

— Не приведи Господь ему обойтись с моими дочерьми по-другому, когда придет время выдавать их замуж, — сказала мне Атенаис sotto voce. — Клянусь, я скоро растаю от такой жары! Шарлотта-Роза, душечка, вы не могли бы принести мне другой веер? Эти страусовые перья выглядят божественно, но ничуть не охлаждают.

И впрямь на ее пухлых щеках горел нездоровый румянец, а влажные кудряшки неопрятно прилипли к шее.

— Разумеется, — сказала я и стала пробираться сквозь толпу. У стены я заметила Франсуазу и еще нескольких святош, они походили на сов в своих мрачных одеждах с неодобрительным выражением на лицах. Я улыбнулась ей, но она не пожелала ответить мне тем же и лишь одарила меня прохладным взглядом. Я же, не убирая улыбки, продолжала свой путь, прихватив по дороге очередной бокал шампанского. Я увидела короля в окружении придворных, все они приторно улыбались, кланялись и осыпали его комплиментами. Он же хмурился и с нетерпением оглядывался по сторонам, и я спросила себя, куда подевалась его прелестная возлюбленная. Обычно Анжелика не отходила от Его Величества ни на шаг.

Через десять минут я возвращалась по одному из широких коридоров с веером для Атенаис, и вдруг до моего слуха донесся слабый стон. Я остановилась и прислушалась. Всхлипы доносились из-за полуоткрытой двери. Я распахнула ее и увидела какую-то женщину, скорчившуюся на невысоком диване. Положив веер на приставной столик, я взяла канделябр и на цыпочках подошла к ней, чувствуя, как у меня перехватило дыхание. Свет упал на золотистую головку, свесившуюся через валик, и спину, обтянутую жемчужно-серым атласом.

— Мадемуазель? — окликнула я ее.

Анжелика обратила ко мне искаженное болью лицо и подняла ладони. Они были перепачканы кровью.

— В чем дело? Что случилось?

— Не знаю. Мне вдруг стало плохо… У меня начались такие колики, что я решила, будто умираю. А потом у меня ручьем хлынула кровь.

Внезапно я все поняла. Рука у меня задрожала так сильно, что канделябр наклонился, и горячий воск капнул мне на запястье. Я поставила его на приставной столик.

— А потом… потом… появилась эта… этот уродец… — Анжелика показал на пол. Там лежала скомканная и пропитавшаяся кровью шаль. Чувствуя, как шумит в ушах кровь, я развернула ее. Внутри лежало красное голенькое тельце, слепое и немое, как новорожденный котенок. Меж безвольных красных ножек виднелся скрюченный крошечный пенис багрового цвета. Голова существа казалась несуразно огромной для хилого и тщедушного тельца, а из живота тянулась длинная и тонкая обвисшая пуповина, из оборванного конца которой сочилась кровь. Ножка у него была не больше моего ногтя.

— Это — маленький мальчик, — выдавила я. — Вы только что родили ребенка.

— Это — не ребенок. Он какой-то красный и черный. Это — исчадие ада. Это — кара за мои грехи. — Она вновь заплакала. Я увидела, что ее атласное платье пропиталось кровью от подола и до колен.

— Ш-ш, не плачьте. У вас случился выкидыш. Вот и все, — дрожащими руками я вновь завернула несчастное создание в шаль.

Анжелика покачала головой, и я заметила, что и кончики золотистых кудряшек у нее в крови.

— Не понимаю. — Она стала раскачиваться, сидя на диване и тыча сведенными руками в колени. — А-а, мне больно.

— Нужно позвать врача. Сидите смирно. Пожалуйста, перестаньте плакать. — Я огляделась по сторонам в поисках вина, но в комнате не было ничего, кроме картин, статуэток, ваз и дурацких диванчиков на таких тоненьких ножках, что они явно не выдержали бы моего веса, вздумай я присесть на один из них. — Подождите здесь. Я…

— Не уходите!

— Я ненадолго.

Когда я подбежала к двери, она закричала:

— Не уходите, не оставляйте меня одну с этой штукой.

Я нашла лакея и отправила его за вином, горячей водой, чистыми салфетками и доктором.

— Найдите короля, — выпалила я, но тут же передумала. — Нет, нет, позовите Атенаис, маркизу де Монтеспан.

Атенаис не подвела меня. Войдя в комнату, она с первого взгляда поняла, что произошло. Взяв руки Анжелики в свои, она легонько сжала их и стала приговаривать:

— Тише, тише, успокойтесь, все будет в порядке. Вы были совсем одна, бедное дитя? Какой кошмар. Ничего, все уже позади.

Я показала ей мертвого ребенка, завернутого в шаль.

— Какой… ужас. Бедняжка. — Не знаю, кого она имела в виду — мертвого младенца или соперницу, девятнадцатилетнюю девушку, которая рыдала сейчас у нее на груди, безнадежно пачкая дорогую ткань слезами, соплями и кровью. Атенаис взглянула на меня.

— Король будет в ярости. Он ничего не должен узнать, пока свадьба не закончится, во всяком случае. Мы должны отвести ее в спальню так, чтобы никто ничего не заметил. Вы мне поможете?

Я помогла ей поднять Анжелику на ноги. Диван под нею насквозь пропитался кровью. Атенаис закутала ее в собственную шаль, расшитую серебряной нитью. Я подняла мертвого младенца, и мы вместе помогли любовнице короля доковылять до ее комнаты.

— Мне нельзя оставаться здесь, — сказала Атенаис. — Скандал будет ужасный. Случившееся сочтут дурным предзнаменованием в ночь свадьбы дочери короля. А если еще умрет и мадемуазель де Фонтанж…

Хотя Атенаис говорила негромким голосом, Анжелика, должно быть, услышала ее слова, потому что в страхе воскликнула:

— Я умру? Я не хочу умирать!

— С вами все будет в порядке. Сейчас придет доктор. — Я изо всех сил старалась успокоить ее, но на ее чистой ночной сорочке уже проступали свежие пятна крови.

— Мне надо уходить. На мое отсутствие непременно обратят внимание. Шарлотта-Роза, вам тоже нельзя оставаться здесь. Вы не можете позволить себе нового скандала.

Я посмотрела на Анжелику, вцепившуюся в мою руку.

— Не оставляйте меня одну!

Атенаис вышла, покусывая губу. Я глубоко вздохнула, присела рядом с Анжеликой и стала утешать ее:

— Все в порядке. Я не оставлю вас одну. Постарайтесь расслабиться, доктор сейчас придет.

Наконец в комнату вошел Антуан Дакин, лейб-медик короля. Губы и пальцы его были перепачканы жиром, а в руке он держал недопитый бокал вина. Его тяжелый парик сбился набок, обрамляя рыхлое лицо со следами оспы и отвисшими брылями щек.

Он приподнял покрывало, мельком взглянул на лужу крови, в которой лежала Анжелика, и нахмурился при виде крошечного мертвого тельца.

— Что вы с нею сделали, мадемуазель, раз вызвали такое кровотечение? — требовательно обратился он ко мне.

— Ничего! Я застала ее в таком виде. Я лишь помогла ей лечь в постель.

— Если аборт совершен после того, как ребенок начал двигаться, это считается убийством.

Я оперлась рукой о ночной столик.

— Очевидно, мадемуазель де Фонтанж даже не подозревала о том, что беременна. Я, во всяком случае, совершенно точно не знала об этом! Равно как и не сделала ничего такого, кроме того, что помогла ей добраться до постели и вызвала вас. Она потеряла много крови. Ее платье буквально промокло насквозь.

Он склонился над Анжеликой.

— Мадемуазель! Что вы сделали? Вы не хотели иметь ребенка? Убить собственное дитя — это тяжкий грех. Почему вы так поступили? Быть может, вы выпили какое-либо снадобье? Или ввели в себя какой-либо металлический инструмент? Кто помогал вам?

Лицо Анжелики заливала такая смертельная бледность, что даже ее полные губы были незаметны на нем.

— Нет! Я не причинила вреда ребенку. Я не знала… Мне просто стало плохо… А потом хлынула кровь… Мне показалось, будто демоны разрывают меня на части.

— Все в порядке, все хорошо, — я погладила ее по встрепанным волосам, убирая их ей со лба.

Дакин метнул на меня подозрительный взгляд, а потом силой уложил Анжелику обратно на подушки.

— Очень хорошо. Сейчас я пущу вам кровь, чтобы удалить дурную телесную жидкость из вашего тела. Мадемуазель, раз уж вы здесь, то можете помочь и подержать вот этот таз.

— Но она и так потеряла много крови.

— Кто из нас двоих врач, мадемуазель? По-моему, я. Будьте любезны подержать таз и не пытайтесь давать советы тем, кто умнее вас.

Я взялась за таз и постаралась вовремя подставить его под струю крови, когда Дакин сделал небольшой надрез на тонкой голубой жилке у нее на запястье. Таз быстро наполнился, и Анжелика лишилась чувств, откинувшись на подушки. Доктор зажал разрез жирным пальцем и приказал мне забинтовать его. Я выполнила его просьбу, готовая сама упасть в обморок. Врач опорожнил таз в ночной горшок, сунул окровавленный ланцет в свою сумку, после чего допил вино в бокале.

— Позовите слугу и избавьтесь от плода. Если я потороплюсь, то еще успею вернуться за стол, прежде чем там съедят все.

Не сказав более ни слова, он вышел, а я осталась стоять у безвольной фигуры молоденькой любовницы короля и ее мертвого ребенка. Издалека до меня доносились звуки музыки, смех и гул голосов. Но здесь, в полутемной спальне, царила тишина. Я опустила глаза и увидела, что руки мои перепачканы кровью. Я поспешно отставила их в стороны, и меня вдруг охватил такой ужас, что я долго еще не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть.

Неделей позже меня арестовали по подозрению в использовании черной магии и заточили в Бастилию.

 

Бастилия

Париж, Франция — январь 1680 года

Меня заперли в каменной клетке. Сквозь зарешеченное окошко под самым потолком в камеру проникал луч света, и взору моему предстала низкая деревянная скамья, дурно пахнущее ведро, охапка сырой соломы на полу и полоска зеленоватой плесени в углу.

Я села, судорожно кутаясь в шаль. Она была шелковой и никак не могла согреть меня. Зубы мои выбивали дробь, а руки и ноги быстро онемели от холода. Я не сводила глаз с железной двери, ожидая, что вот сейчас кто-нибудь войдет в мою камеру и с поклоном скажет:

— Прошу прощения, мадемуазель. Произошла ошибка.

Но никто не пришел. Луч света постепенно побледнел и угас. Стемнело. Холод стал настолько нестерпимым, что у меня заныли кости. Я скорчилась на деревянной скамье, закутавшись в шаль и поджав под себя ноги в чулках. Должно быть, в какой-то момент я все-таки заснула, потому что мне приснился сон, в котором меня звала к себе мать. Проснулась я в слезах.

В камеру лениво вползал тусклый серый рассвет. Надев свои фривольные туфельки на высоком каблуке, я принялась расхаживать по камере. Кожа у меня зачесалась. Распахнув шаль, я увидела, что руки и грудь у меня покрыты вшами. Я принялась судорожно ловить и давить их ногтями. Вскоре указательный и большой палец у меня почернели от крови, но кусачих проворных насекомых меньше не стало. Через равные интервалы до меня доносился звон большого колокола.

Конус света медленно полз по стене, высвечивая выцарапанные имена бесчисленных узников. Но никто не входил в мою камеру. Должно быть, полдень уже миновал, когда железная дверь отворилась с противным скрипом. Через порог шагнул толстый мужчина с корзинкой в руках. На нем была засаленная кожаная куртка, надетая поверх ржавой кольчуги, и он не брился, похоже, целую неделю.

— Вот передача для вас. — Он опустил корзинку на пол.

— Что я здесь делаю? Я требую, чтобы меня отвели к вашему главному начальнику, tout de suite! — Голос у меня дрогнул и сорвался.

— Никаких tout de suite, красотка. Тебя отведут в Огненную палату, когда они готовы будут принять тебя, и ни секундой раньше. А мне почему-то кажется, что это случится еще не скоро. Это заведение набито битком и трещит по швам, как и каждая тюрьма в округе.

— Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, внучка герцога де ля Форса!

Толстяк презрительно фыркнул.

— В гробу я видал всяких там герцогов, графинь и маркизов! Здесь сидит добрая половина проклятого двора! — С этими словами он вышел, с лязгом захлопнув дверь за собой.

С трудом проглотив комок в горле, я подняла корзинку и заглянула внутрь. Там, завернутый в салфетку, лежал мягкий багет, свежий белый сыр и две жареные куриные ножки. На дне покоилась свернутая в несколько раз толстая шерстяная шаль.

Мысленно благословляя Атенаис, я вытащила шаль и накинула ее себе на плечи. При этом на пол выпал маленький клочок бумаги. Развернув его, я прочла:

«…24 января 1680 года

Ваша любящая подруга,

Кому: мадемуазель де Комон де ля Форс

Атенаис де Рошешуар де Мортемар,

Мадемуазель, покорнейше прошу принять мои самые искренние пожелания здоровья. Знайте, мысленно я с вами в эти нелегкие времена. Не отчаивайтесь; я уверена, что ваше пребывание в столь ужасном месте окажется непродолжительным, поскольку все ваши друзья при дворе ходатайствуют за вас в меру своих сил и возможностей.

Маркиза де Монтеспан»

Вы не одиноки в постигшем вас несчастье. При дворе вряд ли найдется кто-либо, на кого не пала бы черная тень подозрения. В самом деле, вы пребываете в хорошей компании, поскольку вместе с вами арестовали герцога Люксембургского, виконтессу де Полиньяк и маркиза де Сессака. Многих из тех, кто остался на свободе, вызывали на допросы в Арсенал, включая графиню дю Рур и принцессу де Тингри. Это кажется невероятным, вы не находите? Остается только удивляться причинам, подвигнувшим короля так унизить тех, в чьих жилах течет древняя и благородная кровь.

Но спешу поделиться с вами самой предосудительной новостью из всех. Графиню де Суассон тоже должны были арестовать, но ее кузен, герцог де Бульон, явился к ней домой в полночь и предупредил ее. Она собрала всю наличность, драгоценности, прихватила несколько платьев и спешно выехала из Парижа в три часа утра. Говорят, она пыталась отравить своего супруга! Хотя одному Богу известно, зачем ей это понадобилось, ведь он был самым покладистым изо всех мужей. Остается единственный вопрос: откуда герцог де Бульон узнал о том, что ей грозит арест? Очевидно, кто-то почел необходимым поставить его в известность об этом, вот только кто, хотела бы я знать? Его Величество король повелел отправить за нею стражников, но они опоздали, и она успела пересечь границу.

До меня дошли слухи, что ее сестру тоже собираются подвергнуть допросу, хотя она считается фавориткой короля. Зная герцогиню де Бульон, я не удивлюсь, если она появится под ручку с двумя любовниками, а ее верный супруг будет нести шлейф ее платья.

Можете себе представить, какой хаос творится здесь, в Версале. Все мы поражены и напуганы, особенно если учесть, что многие из вышепоименованных особ связаны с нами родством или узами дружбы. Говорят, что на будущей неделе наступит черед еще сотни или около того вельмож, так что даже я — благочестивая и добродетельная особа, как вам хорошо известно — не чувствую себя в полной безопасности. К счастью, и у меня имеются друзья, способные защитить меня от злонамеренных обвинений, которые не позволят вывалять в грязи мое доброе имя.

Я несколько раз перечитала это письмо, поскольку более читать мне было решительно нечего. Мне стало ясно, что Атенаис настоятельно советует мне держать язык за зубами. Кроме того, я была весьма заинтригована тем, что оказалась не единственной арестованной, и что среди обвиняемых числятся такие старинные друзья короля, как графиня де Суассон и ее сестра, герцогиня де Бульон. Они были последними мазаринетками, оставшимися во Франции, отважными и прекрасными племянницами кардинала Мазарини, спутницами детских игр самого короля, впоследствии ставшие его любовницами. Если уж король позволил начальнику полиции выдвинуть обвинения против мазаринеток, то мне вообще не на что надеяться.

Время тянулось невыносимо медленно. Один раз из коридора до меня донесся скрежет отворяемой двери и топот сапог. Я подбежала к двери и прижалась к ней ухом, но шаги затихли вдали, и более я ничего не слышала. Постепенно охвативший меня страх ослабел, сменившись чувством, вынести которое ничуть не легче, — скукой. Уже смеркалось, когда дверь моей камеры со скрипом отворилась, и на пороге появился высокий и сухопарый тюремщик с миской каши и кружкой грязной воды.

— Ваш ужин, — сообщил он мне, опуская его на скамью.

— Вы из Гаскони, — вскричала я, заслышав южный акцент. — О, как я рада услышать знакомую речь.

Он с недоумением уставился на меня.

— Вы тоже из Гаскони? А я-то считал вас изнеженной придворной дамочкой. Откуда вы?

Он говорил не просто по-гасконски, а еще и на диалекте уроженца Гаронны, языке моей родной долины. Его знают только те, кто родился там. Я ответила ему, и мы быстро выяснили, где оба родились и выросли, какие у нас есть общие знакомые, и что привело нас к этой (я надеялась, что благословенной) встрече в тюремной камере Бастилии. Его звали Бертран Ладусер, он родился и вырос неподалеку от Базаса и приехал в Париж в поисках работы после того, как несколькими годами ранее в Южной Франции на корню погиб весь урожай. Но Париж встретил Бертрана неласково.

— Эти парижане… — Он скривился и сплюнул на пол. — Они считают нас, гасконцев, полными придурками. Дают нам самую грязную работу, вроде очистки выгребных ям или сбора трупов в чумных домах. А это место стало лучшим, какое я только смог найти.

— Наверное, вам приходится нелегко.

— Еще бы!

— Мы, гасконцы, независимы по натуре. Нам не нравится, когда нами командуют или держат взаперти.

— Это правильно.

— Боюсь, что закончу свои дни в Бисетре, если меня продержат в этом отвратительном месте еще сколько-нибудь долгое время. Полагаю, вы не можете сказать мне, когда я предстану перед судом?

Он насторожился и нехотя ответил:

— Не могу знать.

— Мы, гасконцы, должны держаться вместе. Если вы передадите от меня записку моей подруге, я позабочусь, чтобы вам хорошо заплатили. И мне надо чем-нибудь заняться здесь, чтобы не сойти с ума. Не могли бы вы принести мне газету? Я должна знать, что происходит.

Он на мгновение задумался, но потом решил, что в передаче записки и газеты не будет ничего плохого. Я не стала писать письмо: обнаружить его было бы слишком легко. Вместо него я мысленно составила список самых необходимых вещей — чистая подушка, одеяло, настойка руты для борьбы со вшами, несколько книг, свеча, чтобы скрасить долгие ночные часы, меховые сапоги, чтобы не мерзли ноги, кое-что из продуктов и носовые платки, — после чего попросила Бертрана выучить его наизусть. Затем я рассказал ему, как найти Атенаис. Он ушел, заперев за собой дверь. Я же села и принялась воевать со вшами, развлекая себя придумыванием историй.

Через некоторое время Бертран вернулся со свернутой в трубочку газетой и кувшином эля, который я с радостью осушила, поскольку твердо решила не пить местную воду, сколь бы сильно не мучила меня жажда. Газета не обошла вниманием «Дело о ядах», как уже окрестили разразившийся скандал. Из нее я узнала, что графиня де Полиньяк совершила драматический побег из своего деревенского дома всего за полчаса до появления королевской стражи, и что графиня де Суассон, урожденная Олимпия Манчини, отставная любовница короля, благополучно прибыла во Фландрию, но жители Антверпена закрыли перед нею городские ворота, забросав ее экипаж визжащими кошками.

На следующий день Бертран воротился с тяжелой корзинкой. Я с нетерпением набросилась на нее, найдя все, о чем просила, плюс еще несколько небольших подарков, которые сделала заботливая Атенаис, — золотой футлярчик с высушенными апельсиновыми дольками, переложенными листьями клевера. Моя госпожа прислала мне и внушительный том «Любви Психеи и Купидона» Лафонтена. Уже в который раз я от всего сердца благодарила Атенаис. Очевидно, она хорошо заплатила Бертрану, потому как он нетерпеливо поинтересовался, не нужно ли передать новую записку.

— Быть может, в ближайшее время. Если у меня появятся новости, которые я могла бы ей сообщить… но я же не знаю, что происходит! Ах, если бы я могла подслушать, как заседает трибунал.

— Не думаю, что вам позволят присутствовать, — ответил Бертран, недовольно нахмурившись.

— Но ведь от этого не будет никакого вреда… А у меня появились бы новости, которые я смогла бы передать маркизе де Монтеспан.

Он покачал головой.

— Не стоит вам наблюдать за допросами, мадемуазель, вы слишком молоды для этого. Но, если хотите, я стану сообщать вам все, что мне удастся узнать.

— Бертран, вы — прелесть! Я похлопочу о том, чтобы вы получили место при дворе!

— Я бы предпочел получить место в замке Шато де Казенев. В деревне мне как-то сподручнее.

— Я непременно напишу сестре, — пообещала я. — Она теперь баронесса де Казенев и найдет вам работу по душе.

Он кивнул, рассыпался в благодарностях и ушел, оставив меня обрызгивать комнату и матрас настойкой руты. Воняла она ужасно. Я поднесла к носу ароматический футлярчик, но он не помог заглушить отвратительный запах. Усевшись на скамью, я перечитала газету, но обнаружила, что мне трудно сосредоточиться на статье. Что это я слышу — слабые крики? А это что — негромкий плач? Или же это всего лишь ветер, завывающий в башнях Бастилии? Едва стемнело, я дрожащими руками зажгла свечу и легла на свою сырую постель, свернувшись калачиком. Меня тошнило от страха.

Каждый день мой гасконский тюремщик приносил мне корзинку простой еды и обрывки новостей. Герцога де Люксембурга допрашивали первым, сообщил мне Бертран. Никто не знал, в чем его обвиняют, но говорили, что он заключил сделку с дьяволом, дабы стать неуязвимым на поле брани, обожаемым и состоятельным, подобно королю, равно как и заставить женщин бросаться к его ногам в порыве страсти. Ходили слухи, что он принимал участие в черных мессах и оргиях, но, учитывая, что он был потомственным аристократом, в такую ерунду мне верилось с трудом.

На следующий день Бертран сообщил мне, что стражники потешаются над допросом, устроенным герцогине де Фуа. Ее письмо было найдено в доме Ля Вуазен, и в нем герцогиня подвергала сомнению действенность купленного ею снадобья для увеличения размера груди. Она писала ведьме: «Чем сильнее я втираю его, тем хуже они растут!»

— Не могли же ее обвинить в этом? — заметила я.

Бертран пожал плечами.

— Ее отпустили после того, как задали всякие вопросы о том, что еще она покупала у ведьмы, но она твердила, что больше ничего.

Через несколько дней состоялся допрос принцессы де Тингри, которая вышла из следственной комнаты вся в слезах после того, как, по словам Бертрана, ее обвинили в том, что она трижды сделала аборт — все дети были от герцога де Люксембурга, — высушила младенческие трупики, растерла их в порошок и использовала в заклинаниях.

— Но это невозможно. Она — принцесса!

— Очень многие придворные дамы уже предстали перед судом, — сумрачно ответил Бертран. — А сегодня, насколько я знаю, настанет и ваша очередь.

Я в страхе схватила его за руку.

— Бертран, меня… меня не будут пытать, как ты думаешь?

Он неловко передернул плечами.

— Не могу знать. Такую милую дамочку, как вы? Нет, не думаю. Разве что они сочтут вас виновной.

Я принялась дрожащими руками приводить себя в порядок, жалея о том, что не могу вымыться и надеть чистое платье. Меня преследовал запах настойки руты, который казался мне запахом страха и отчаяния. Я расправила и отряхнула измятую юбку, накрасилась и попыталась расчесать всклокоченные волосы пальцами, а потом и заколоть их, не имея возможности посмотреться в зеркало.

Из камеры меня вывел Бертран, и он же повел меня в центр Бастилии. Ковыляя по сумрачным коридорам, я то и дело слышала доносящиеся из камер плач и стоны, а однажды, откуда-то с нижних этажей, долетел душераздирающий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.

— Испанский сапог, — заметил Бертран. — Ломают кости.

Я поднесла ладонь ко рту и пошатнулась, едва не упав. Бертран поддержал меня под локоть и заставил присесть на маленькую скамеечку в углу.

— Сделайте глубокий вдох, — посоветовал он мне. — Помните, гасконцы смеются даже в аду.

Я опустила голову, глубоко дыша полной грудью. В это мгновение дверь распахнулась, и на пороге остановилась невысокая черноволосая женщина в сверкающем бальном платье, драматическим жестом раскинув руки в стороны.

К ней бросилась толпа разряженных в пух и прах придворных.

— Мадам! Какие новости?

Это оказалась герцогиня де Бульон. Пухленькую и круглолицую, с живыми и кокетливыми черными глазами, ее часто называли самой красивой из мазаринеток. Ее любовные интрижки стали притчей во языцех, и именно по этой причине король выбрал ее в качестве первой любовницы для своего сына, дофина. Ее любовник, герцог де Вандом, приходился кузеном королю и племянником ее супругу, а также, по слухам, являлся отцом ее младшего сына. К своему невероятному изумлению, в обступившей ее толпе я разглядела и супруга, и любовника.

— Что они у вас спрашивали? — нервно поинтересовался у нее любовник.

— Мне задали очень много вопросов. Право слово, никогда бы не подумала, что мужчины, априори считающиеся умными, способны спрашивать такие глупые вещи.

— И что же это были за вопросы? — осведомился супруг.

— Меня спрашивали, правда ли, что я купила яд у Ля Вуазен, чтобы убить вас, дорогой, — отозвалась она. — Я заявила им, что это полная ерунда! Если бы вы боялись, что я собираюсь отравить вас, неужели вы сопровождали бы меня сюда?

— Действительно, — сухо откликнулся супруг.

— О чем еще они вас спрашивали? — полюбопытствовал любовник.

— Дознаватель спросил у меня, не видела ли я дьявола. Я ответила, что видела, и что он был такой же смуглый и уродливый, как он, — небрежно отозвалась герцогиня.

Слова ее были встречены взрывом смеха, и сторонники подхватили ее на руки и понесли, оживленно переговариваясь. Уже с самого верха лестницы до меня донесся ее громкий голос:

— Увы, сегодняшний день оказался безнадежно испорчен. Быть может, мы отправимся в театр, раз уж мы застряли в Париже? Я слыхала, что последняя пьеса месье Корнеля, «Гадалка», пользуется бешеной популярностью!

— Ваша очередь, мадемуазель, — обратился ко мне Бертран. — Мужайтесь!

Я поднялась и медленно направилась к открытой двери, пытаясь не показать, что у меня подгибаются колени. За нею оказалась маленькая комнатка, занавешенная черной материей. Единственным источником света служили несколько свечей, расставленных вокруг стула на возвышении, Значит, я буду сидеть на виду, тогда как все остальные в комнате будут скрываться в тени.

Шагая к стулу, я оглядывалась по сторонам, но различала лишь тени мужчин в огромных париках и длинных накидках, лишь изредка подмечая блеск глаз, нос с горбинкой и согбенную спину одного из писцов, сидевших за письменными столами. А потом я опустилась на стул и перестала различать вообще что-либо, за исключением яркого пламени свечей. Мне стало холодно, и я поспешно стиснула руки, чтобы их дрожь была не так заметна. Меня попросили назвать свое имя. Отвечая, я расслышала быстрый скрип перьев по бумаге и цоканье стальных наконечников, макаемых в чернильницы.

Вопросы сыпались градом, и я старалась отвечать на них как можно подробнее.

— Вы когда-либо навещали ведьму Ля Вуазен?

— Да. Один раз.

— Для чего?

— Чтобы купить приворотное зелье. Я слыхала, что она изготавливает такие вещи.

— Кто рассказал вам об этом?

— Об этом знал весь двор. К ней вечно ходили просители проконсультироваться насчет гороскопа и тому подобного.

— Она дала вам приворотное зелье?

— Да, но оно не сработало. Мужчина, которого я хотела, не влюбился в меня.

Мне вдруг стало жарко. Я опустила глаза и постаралась дышать глубоко и ровно, надеясь, что щеки мои не заливает румянец.

— Кто был этот человек?

Я небрежно взмахнула рукой.

— Никто. Его имя не имеет значения.

— С Ля Вуазен вас познакомила маркиза де Монтеспан?

Я не знала, что ответить. Мне не хотелось лгать и, тем самым, брать грех на душу, но еще меньше мне хотелось подвергать опасности Атенаис. Я неохотно призналась, что да, это была она, но тут же добавила, что на ее месте мог оказаться кто угодно, поскольку среди придворных дам давно вошло в привычку посещать гадалок.

— Даже если и так, то разве не маркиза де Монтеспан первой познакомила вас с этой ведьмой?

— Да, — негромко призналась я, мысленно прося прощения у Атенаис.

— Вы принимали участие в черных мессах, проводимых дома у Ля Вуазен?

Я удивленно вскинула голову.

— Что? Нет! Разумеется, нет.

Вопросы сыпались на меня, как из рога изобилия.

— Вы хотите сказать, что никогда не предлагали собственное тело в качестве алтаря для черной мессы? Видели ли вы, как младенцев приносили в жертву дьяволу? Я еще раз спрашиваю вас, не были ли вы свидетелем того, как новорожденным младенцам перерезали горло? Вы пили кровь? Было ли вам известно, что Ля Вуазен принимала участие в младенческих жертвоприношениях? Вы знали, что она использовала их внутренности для черной магии? Известно ли вам что-либо о том, принимала ли маркиза де Монтеспан участие в подобных церемониях? Приходилось ли вам бывать на празднествах или оргиях? Обращались ли вы к Ля Вуазен для того, чтобы сделать аборт незаконнорожденного ребенка? Покупали ли вы у нее яд? Видели ли вы, как яд покупала маркиза де Монтеспан? Видели ли вы, как она покупала афродизиаки? Не приходилось ли вам слышать, как она просит составить заклинание, дабы избавиться от своих соперниц? Не упоминала ли когда-либо маркиза де Монтеспан о том, что пьет кровь? Не видели ли вы, чтобы она носила при себе флакон с кровью? Не говорила ли она вам о том, что прибегает к черной магии для удовлетворения своих желаний? Не просила ли она вас купить снадобье, дабы мадемуазель де Фонтанж потеряла своего нерожденного ребенка?

Вопросы эти вызвали у меня смущение и негодование, и я ответила «нет» на все из них. Должно быть, мои мысли и чувства явственно были написаны у меня на лице, потому что бесконечная канонада вопросов наконец прекратилась, и мне позволили сойти с возвышения.

— На сей раз против вас не будет выдвинуто никаких обвинений, — сурово заявил мне судья. — Вы можете быть свободны, но при этом должны пообещать незамедлительно явиться, если возникнет необходимость проведения дальнейших следственных действий.

Я кивнула и нетвердой походкой вышла из комнаты для допросов.

Бертран, мой верный тюремщик, ждал меня снаружи. Он увлек меня в укромный уголок и усадил на скамеечку. Я вытерла глаза носовым платком и отпила глоток арманьяка из фляжки, которую он протянул мне. Напиток огненным фейерверком взорвался у меня в животе, и я смогла выпрямиться и поблагодарить Бертрана. И в это самое мгновение я увидела, как на допрос ведут следующего посетителя. Им оказался маркиз де Несль. У меня мгновенно закружилась голова, а под ложечкой засосало.

— Бертран, не мог бы ты подслушать, о чем его будут спрашивать? А потом расскажешь мне, что отвечал этот человек.

Бертран с готовностью отправился в комнату для допросов. Немного погодя он вышел оттуда и сообщил мне, что маркиз рассказал совсем немного.

— Он не упоминал мешочек с заклинаниями? — нетерпеливо поинтересовалась я. — Он ничего не говорил… обо мне?

— Нет, — с удивлением ответил Бертран.

— Тогда почему он оказался здесь?

— Он купил приворотное зелье у ведьмы, вот почему. — И Бертран вновь пожал плечами.

— Приворотное зелье? — тупо переспросила я.

— Да. Флакон духов, понюхав которые любая женщина, по словам ведьмы, с готовностью упадет в его объятия. Они были настояны на плоти змеи и прочих подобных штуках.

Я долго смотрела на него, а потом уронила голову на руки и разразилась истерическим смехом, который, впрочем, быстро сменился слезами. То плача, то смеясь, я сумела подняться на ноги и двинулась к выходу из Бастилии, то и дело прислоняясь к стене, когда на меня накатывал очередной приступ истерического хохота. Бертран сопровождал меня, и на лице его была написана озабоченность, когда он усаживал меня в наемный фиакр.

— В Версаль, — сказала я. — Пожалуйста, отвезите меня домой в Версаль.

 

Сожжение ведьмы

Шалон-сюр-Марн, Франция — февраль 1680 года

Ля Вуазен сожгли на костре 22 февраля 1680 года.

В тот же день король покинул замок в Сен-Жермен-ан-Ле и отправился в Шалон-сюр-Марн, где должна была состояться его встреча с принцессой де Бавьер, выбранной в невесты дофину. Анжелика, не долечившись, заставила себя подняться с постели, чтобы сопровождать его. Она прекрасно знала, что король не выносит, когда чье-либо недомогание мешает ему получить удовольствие.

Я отправилась вместе с Атенаис. К раздражению маркизы, ее экипаж находился на значительном удалении от кареты, в которой ехали король и королева. Она привыкла всегда быть впереди и на первых ролях.

Пять дней спустя длинная процессия экипажей, всадников, повозок с багажом, солдат, слуг и маркитанток прибыла в Виллье-Котре, где герцог Орлеанский дал в честь короля грандиозный бал.

Старинный замок оказался слишком тесен, чтобы вместить всех гостей, так что всем придворным дамам пришлось расположиться в общей спальне, холодной и продуваемой сквозняками, довольствуясь соломенными тюфяками, брошенными прямо на каменный пол. Именно здесь впервые после случившегося с нею выкидыша я увидела Анжелику.

Я была потрясена. Лицо у нее опухло, веки набрякли, под глазами залегли черные круги, а на скулах рдели пятна жаркого румянца. Надрез на руке, сделанный врачом, покраснел и воспалился, и она едва могла сидеть прямо.

— Мадемуазель, вы нездоровы, — с тревогой обратилась к ней я.

— Со мной все в порядке! Я не могу позволить себе хворать. Король…

— Вам не следовало вставать с постели.

— Вы не понимаете. Я должна… Я должна быть здорова, чтобы присутствовать на балу. Король… неужели вы не понимаете, он не навестил меня ни разу.

— Он не любит видеть болезни. Пойдемте. Вам лучше прилечь. Я попрошу кого-нибудь, чтобы вам подали настойку пиретрума. У вас жар.

— Нет! Я должна быть на балу.

— Но вы же больны. Это опасно.

— Она боится потерять свою власть над королем, если не пойдет на бал, — прозвучал у меня за спиной голос Атенаис. — И она права, разумеется. Он рассердится, если она и дальше будет оставаться в постели.

— Да вы только взгляните на нее! Она же очень больна.

Атенаис склонила голову к плечу.

— Я могу помочь. Присядьте вот сюда, дорогая. Если мы уберем тени у вас под глазами… и вернем румянец на ваши щечки… подкрасим губы… нет, не кармином. От этого вы станете выглядеть еще бледнее… Пожалуй, немножко розового… voila! — Атенаис прошлась заячьей лапкой по молодому и красивому лицу соперницы, а потом собрала ее длинные золотистые кудри так, что они свободно падали ей на спину. — Вам лучше перехватить их кружевной лентой, как в тот день, на охоте. Так, теперь платье… что-нибудь белое, полагаю, и воздушное. Да, вот это, по-моему, будет в самый раз.

Атенаис отступила на шаг, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Анжелика и в самом деле выглядела очаровательно. Стоя рядом с нею и глядя на себя в зеркало, я вдруг показалась себе ужасно худой и безнадежно тридцатилетней. Атенаис же походила на дородную деревенскую матрону. Мы обе поспешно отвернулись, чтобы не видеть своего отражения.

Подхватив шаль и веер Атенаис, я принялась суетиться вокруг своей госпожи, а потом — когда молодая женщина с трудом поднялась на ноги и нетвердой походкой вышла из комнаты — негромко поинтересовалась у нее:

— Для чего вы это сделали? Или вы хотите, чтобы она осталась любовницей короля?

— Мое время прошло, — ответила Атенаис. — Король уже несколько месяцев не был в моей постели. Иногда он даже не может заставить себя быть со мною вежливым… а вы знаете, насколько важны для него куртуазность и этикет! Боюсь, он знает, что я подмешивала ему в питье афродизиаки. Хотя, не исключено, я просто состарилась и растолстела.

— Но ведь вам наверняка нелегко видеть, как другая заняла ваше место?

— В общем, да. Хотя, откровенно говоря, мне не особенно и хочется, чтобы король вернулся в мою постель. Мне нужно кое-что другое. Собственный замок и апартаменты. Послы осыпают меня комплиментами в надежде, что я замолвлю за них словечко Людовику. Власть. Вот чего я добивалась всегда. — Она вздохнула. — А мадемуазель де Фонтанж — совсем еще ребенок. Семья отправила ее ко двору, рассчитывая, что она привлечет внимание короля. А он приблизил ее к себе и погубил. Если сейчас она лишится его милости, что ей останется?

«Такая же жизнь, как и у меня, — с горечью подумала я. — Ни малейшего шанса обрести любовь, выйти замуж и обзавестись детьми. Жизнь, посвященная служению другим, проведенная в чьей-либо тени. В этом году тебе исполняется тридцать, Шарлотта-Роза, и чего ты достигла? Ничего. Ничего!»

Мы вместе прошли коридором к большому залу. Играла музыка, по комнате в блеске и шорохе ярких шелков и лент кружились пары, и резкий гул голосов ворвался мне в уши. Войдя в залу, мы увидели, как Анжелика идет прямо сквозь толпу на негнущихся ногах, словно марионетка. Она проигнорировала королеву, совершив стратегический промах, который вызвал злорадные улыбки и перешептывание во всех углах залы. Королева старательно избегала смотреть на нее, положив пухлую ручку на обтянутое розовым атласом плечо сына, чтобы и он не увидел соперницу. Мне вдруг пришло в голову, что Анжелика и дофин — почти ровесники. Я отстраненно подумала, а не задевает ли дофина то, что отец взял себе такую молоденькую любовницу, и не хотелось бы ему самому занять место отца. Анжелика и впрямь выглядела сегодня очаровательно, бледнее и эфемернее, нежели обычно. Подойдя к королю, она присела перед ним в глубоком реверансе.

— Моя дорогая, — сказал король, испытывая одновременно досаду и тайную радость. — Мы рады видеть, что вам стало лучше. Не хотите ли потанцевать?

— С удовольствием. — Анжелика выпрямилась и пошатнулась.

Он взял ее за руку и повел на середину зала, внушительный и величественный в своем завитом парике, ступающий с тяжеловесной грацией слона. Она танцевала, склонив головку ему на плечо. Он наклонился, чтобы прошептать ей что-то на ухо.

Пожалуй, на какое-то время о ней можно более не беспокоиться. Анжелика вернула себе расположение короля. Щеки ее раскраснелись, а глаза сверкали, как звезды. Я развернула веер, отпила глоток шампанского и стала с интересом смотреть по сторонам.

За узкими бойницами окон простирался унылый зимний пейзаж, а внутри буйствовал летний сад: и розы, пионы и маки раскачивались на стеблях в такт музыке скрипок. На обнаженных шеях и запястьях сверкали драгоценности; тяжелые кудри париков ниспадали на обтянутые атласом спины; по каменным плитам пола стучали высокие каблуки.

— Мадемуазель де ля Форс!

Я обернулась и увидела, что ко мне спешит принцесса Мария-Анна, тринадцатилетняя новобрачная. От нее не отставал юный супруг, принц Людовик Арман. Поговаривали, брачная ночь завершилась катастрофой, и сейчас она отказывалась пускать его в свою постель. Мне она показалась очень юной, и я понадеялась, что слухи не врут.

— А правда ли, что вас бросили в Бастилию? — запыхавшись, выпалила принцесса.

Я глубоко вздохнула и воинственно задрала подбородок.

— Да, мадам, это правда.

Она сложила руки молитвенным жестом.

— Неужели все было так ужасно, как об этом говорят?

— Хуже. Намного хуже.

— Наверное, вы очень испугались?

— А вы видели, как кого-нибудь пытают? — поинтересовался принц Людовик Арман.

— «Да» — на ваш вопрос, и «нет» — на ваш, — улыбаясь, ответила я. Поколебавшись, добавила: — Но я действительно слышала крики.

Принцесса Мария-Анна прижала ладошку в белой перчатке ко рту.

— Нет! — Обернувшись, она окликнула кое-кого из своих друзей: — Идите сюда и послушайте! Мадемуазель де ля Форс рассказывает нам о Бастилии. Она слышала, как пытали людей!

Вскоре вокруг меня столпилась стайка разодетых мальчиков и девочек, которые забросали меня вопросами:

— Что случилось? Что они делали с вами? Вы действительно слышали, как кого-то пытали?

— Это был самый душераздирающий крик, который я когда-либо слышала, — сказала я. — Это был крик, исполненный неистовой боли. Так что мне оставалось лишь зажать уши руками и не пытаться представить, что они делают с бедняжкой.

— Какой ужас!

— Наверное, вы были очень напуганы.

— Как вы думаете, вас тоже собирались пытать?

— Надеюсь, что нет. — Я сказала себе: «Они не посмеют подвергнуть меня пыткам. Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, кузина герцога Франции, родственница, пусть и дальняя, самого короля!» Но потом я услышала плач, стоны и крики, вспомнила, что король потребовал покарать виновных, кем бы они ни были, невзирая на чины и титулы, и все, что мне оставалось, это пасть на колени и молить Бога о том, чтобы судьи убедились в моей невиновности.

Собравшиеся дружно вздохнули.

— Значит, вас оправдали? — осведомилась принцесса Мария-Анна. — И вас отпустили?

Я кивнула и, раскрыв веер, стала обмахиваться им.

— Забавно в кои-то веки оказаться невиновной.

Они дружно рассмеялись, все до единого. Я же спрятала улыбку за веером и вдруг поняла, что впервые за очень долгое время испытываю некоторое довольство собой.

— Неужели вам не было страшно? — поинтересовался принц.

— О да. Я была в ужасе, — ответила я. — Помимо криков, в Бастилии все время слышен какой-то жуткий, сверхъестественный стон, словно души тех, кто страдал в ее казематах, до сих пор не обрели успокоения. — «Совсем недурно, — подумала я. — Надо записать эту строчку». — Ну и потом там все время слышен шорох и повизгивание крыс.

— Крысы!

— Огромные черные твари, глаза у которых светятся в темноте, подобно вратам, ведущим в ад.

— Ой, какой ужас! — вскричала принцесса Мария-Анна.

— Меня буквально затошнило от страха, но потом я подумала: «Если я не хочу, чтобы они обгладывали мои кости, следует придумать, как прогнать их прочь».

— И что же вы сделали?

— Я приручила их. Я кормила их крошками хлеба, пока они не начали танцевать передо мной на задних лапках.

— Шарлотта-Роза, этого не может быть!

— Почему же? Я даже начала подумывать о том, чтобы выдрессировать одну из них так, чтобы она отнесла записку вам. Но потом я представила, как вы просыпаетесь и обнаруживаете, что на подушке у вас сидит огромная черная крыса…

— Я бы разбудила весь дворец своим визгом!

— И, скорее всего, попытались бы прибить бедную зверушку кочергой, — продолжала я. — А я бы сидела в ледяной каменной клетке и думала: «Вот сейчас придет принцесса и спасет меня», а вместо этого мой посланец лежал бы на полу вашей спальни с разбрызганными мозгами.

— Шарлотта-Роза, перестаньте! Это отвратительно!

— Я более ни к чему не испытываю отвращения. После того, что мне подавали на завтрак, меня уже ничто не может шокировать.

— Неужели еда была настолько плохой? — осведомился принц Людовик Арман.

— Еще хуже. Попробуйте представить себе жидкую кашу, которая буквально кишит червями.

— Ох, Шарлотта-Роза, неужели все было так на самом деле?

— Конечно.

Они дружно застонали и сделали вид, будто их тошнит.

— К счастью, у меня есть друзья, — торжественно провозгласила я. — Да, эти мои крыски притащили мне несколько гнилых яблок и рыбьих хвостиков.

— Вы шутите?

— Ну разумеется, — со смехом отозвалась я. — Неужели вы и впрямь полагаете, что мои друзья оставили бы меня валяться в грязи с червями? Что вы! Каждый день к Бастилии подъезжали по дюжине раззолоченных экипажей, и лакеи, сбиваясь с ног, спешили принести шелковые покрывала, подушки и корзинки с первосортной гусиной печенью и лобстерами. Как вы думаете, почему крысы танцевали передо мной балет? Потому что никогда не видели ничего подобного.

Принцесса Мария-Анна захихикала и метнула на меня полный обожания взгляд.

— Я считаю вас очень храброй женщиной.

— Благодарю вас, мадам. Действительно, моя семья не зря носит фамилию «де ля Форс». — Я сделала выпад, словно рыцарь, мечом поражающий врага, и собравшиеся вновь засмеялись.

Но это была правда. Я перестала бояться. Мне казалось, что я пережила такой ужас, что мир Версаля сейчас представлялся мне ярким, мелким и безопасным, как детский пруд. Войди сейчас в зал маркиз де Несль, я бы не испытала ни малейшего волнения и приветствовала бы его равнодушным кивком. Я даже ощутила некоторое сожаление оттого, что оба мы так бездарно распорядились шансом обрести любовь. Не купи я тот мешочек с заклинаниями, а он — возбуждающие духи, кто знает, быть может, все повернулось бы по-другому.

«Его семья все равно не позволила бы тебе выйти за него замуж, — напомнила я себе. — Учитывая, что богатого приданого у тебя нет».

Подняв голову, я заметила, что дофин стоит совсем рядом. Взгляд его темных глаз встретился с моим. Уголки губ юноши дрогнули в улыбке. Я улыбнулась в ответ, сознавая, что при дворе у меня действительно есть друзья. Супруга дофина улыбнулась тоже, хотя и с некоторой робостью. Многие дамы при дворе сочли бы ее простушкой. Я же решила, что у нее милое личико, полное света.

Я услышала за спиной дружный вздох и обернулась, успев увидеть, как пошатнулась Анжелика. Ей даже пришлось выставить руку и опереться о стену, чтобы не упасть. Я с ужасом заметила красное пятно у нее на платье.

— Кажется, я больше не могу танцевать, — пробормотала она.

— Вот как? — ответил король. — Вам все еще нездоровится. Пожалуй, вам лучше покинуть двор, пока вы не выздоровеете окончательно. Мадам де Ментенон, не согласитесь ли вы потанцевать со мной?

— С удовольствием, Ваше Величество, — ответила Франсуаза и шагнула вперед, принимая его руку.

Она выглядела элегантно и уверенно в простом черном платье, униформе фрейлины, прислуживающей принцессе. Франсуаза наконец-таки оставила место гувернантки королевских бастардов, поскольку они уже выросли и более не нуждались в ней. Она незамедлительно была назначена правительницей гардеробной новой дофины, став, таким образом, второй по значимости женщиной при дворе. Для особы, родившейся в тюрьме, выданной замуж за обнищавшего поэта и подвизавшейся гувернанткой при незаконнорожденных детях, взлет был фантастическим. Настолько фантастическим, что все были уверены в том, что Франсуаза стала новой любовницей короля или имеет над ним власть, природу которой никто не мог понять.

Я поспешила к Анжелике.

— Вам следует лечь в постель. — Я набросила ей на плечи свою шаль, чтобы скрыть уродливое алое пятно, расползавшееся сзади по ее платью. — На сегодня довольно танцев.

— Она прочла мне проповедь. — Анжелика не сводила глаз с улыбающейся Франсуазы, танцующей в объятиях короля. — Она сказала мне, что я подвергаю опасности свою душу, оставаясь рядом с королем. А я ответила ей: «А вы полагаете, что отказаться от страсти так же легко, как сбросить ночную сорочку?» Но, похоже, для него это ничуть не труднее, вы не находите? На самом деле, он никогда не заботился обо мне.

— Позвольте мне уложить вас в постель, — с несчастным видом взмолилась я.

Послушно, как маленькая девочка, она последовала за мной по коридору и позволила уложить себя в постель. Я принесла горячий кирпич, завернутый во фланель, и несколько старых тряпок, чтобы остановить кровотечение. Врача я вызывать не стала.

В апреле король пожаловал Анжелике титул герцогини де Фонтанж и назначил ей богатый пенсион. Наконец-то она получила право сидеть в присутствии королевы. Но удовольствия от этого жеста она не получила. Она принимала поздравления придворных, лежа в постели и поправляя здоровье в монастыре своей сестры. Она сопротивлялась болезни достаточно долго, чтобы еще раз появиться при дворе в мае, но это был ее последний визит. Она медленно угасала. Летом следующего года Анжелика умерла. Ей было всего девятнадцать.

При дворе многие полагали, что ее отравила Атенаис. Маркиза держала голову высоко поднятой и еще пыталась влиять на государственные дела, но король более не навещал ее, равно как и не позволял ей остаться с ним наедине. Двором фактически правила Франсуаза.

Я лично не верю в том, что Атенаис отравила бедную Анжелику. Во всяком случае, очень надеюсь на это. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью — Атенаис стала бояться темноты. По ночам она зажигала свечи, а если ветер задувал их, то пронзительно кричала до тех пор, пока кто-нибудь не приходил с лучиной и не зажигал их снова.

 

Отмена эдикта

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Слова. Я всегда любила их. Я собирала их, словно ребенок — разноцветные камушки. Мне нравилось катать слова на языке, подобно кусочкам медовых сот, наслаждаясь их сладостью, треском и хрустом. Небесно-голубые, лазоревые, синие. Дымчатые, хмурые, тайные. Сладострастные, чувственные, эротичные. Поцелуй, рисуй, танцуй.

Звучание некоторых слов таило в себе опасность. Язычник. Тигр.

Другие излучали сияние. Хрусталь. Глиссе.

Третьи меняли свое значение по мере того, как я взрослела. Восхитительный. Болезненно-жгучий.

Имя «Шарль» всегда представлялось мне самым обычным и простецким, как деревенская утка. Как же я ошибалась! Оно стало для меня чарующим и свистящим, как шампанское; шедевр и тишина, шорох, шипение и вспышка. Когда он наклонял свою темноволосую голову, чтобы поцеловать меня в шею, я шептала его имя: «Шарль». Когда он гладил меня по бедру, я тихонько вздыхала: «Шарль, Шарль». Когда он касался кончиком языка самых потаенных и сокровенных местечек, я всхлипывала от наслаждения: «Шарль, Шарль, Шарль». А теперь оно несет в себе трепет грусти, стон потери и боль одиночества. «Шарль, любовь моя, где ты?» — спрашивала я.

А ведь мы были женаты, знаете ли.

Не просто держались за руки и давали обет хранить друг другу верность, хотя и это тоже имело место. Нет, нас обвенчал священник в церкви, и пламя свечей озаряло наши лица, когда мы клялись поддерживать и любить друг друга и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас. На венчании в качестве свидетеля присутствовала моя сестра, утиравшая платочком слезы радости. Нанетта хлюпала носом рядом с нею, маленькая дочка Мари — моя племянница, которую я до того ни разу не видела — держала в ручонках букет цветов и рассматривала меня блестящими от любопытства темными глазенками.

Тогда мы действительно полагали, что перехитрили всех.

— Можно добиться чего угодно, — сказала я ему, — нужно только очень сильно захотеть и набраться смелости.

Шарль был моей единственной любовью, той самой, которую я ждала и о которой мечтала всю жизнь. Ах, если бы только я не спешила жить! Если бы я проявила терпение. Если бы я вела себя, как благочестивая, порядочная, респектабельная девица, какой меня хотели видеть окружающие, может быть, тогда бы нас оставили в покое. Если бы от меня исходил аромат роз, а не запашок скандалов, колдовства и секса, то сейчас, быть может, я уже была бы пожилой замужней матроной, вокруг которой бегала бы целая орда маленьких Шарлей и Шарлотт-Роз, а не одинокой женщиной средних лет, заточенной в ветхом монастыре посреди Богом забытой глухомани.

Вот только влюбился бы в меня Шарль, если бы я была набожной и респектабельной? И были бы у нас те безумные месяцы танцев в Марли, охота в лесах Фонтенбло и тайные встречи в садах Версаля, где мы занимались любовью? Были бы у нас те несколько дней, когда сам король величал меня «мадам де Бриу», и мне казалось, что наконец-то я нашла тот маленький уголок мира, который могу назвать своим собственным?

Но я ни о чем не жалею. Если бы я не видела смерть и не намерена была ухватить жизнь обеими руками, если бы не пыталась стать творцом собственной судьбы, если бы не научилась брать и отдавать, если бы не стремилась любить со всей страстью своей души, то разве полюбил бы меня Шарль?

Не думаю.

Версаль, Франция — октябрь 1685 года

— Что будем делать сегодня, Шарль? — поинтересовалась я, присоединяясь к своему возлюбленному во дворе Пале-Рояль. — Денек-то какой чудесный!

— Я вижу, ты намерена прокатиться верхом, — коротко улыбнувшись, ответил он, кивая на мой темно-зеленый костюм для верховой езды.

— Предлагаю устроить пикник, — сказала я. — Лес осенью особенно красив, а совсем скоро сидеть на земле будет уже холодно… или лежать, если на то пошло. — Шарль не отреагировал на мою лукавую улыбку, и я нахмурилась. — Что-то случилось?

— Давай и в самом деле поедем в лес. Там нам никто не помешает.

— Очень хорошо, — согласилась я, обескураженная его видом. Шарль показался мне сдержанным и отстраненным. — Обожаю галоп!

Вскоре мы уже мчались по мягкой зеленой траве под толстыми искривленными ветвями древних дубов и буков. Из-под копыт лошадей взлетали оранжевые и багряные листья, а те, что еще оставались на деревьях, образовали разноцветный навес над головой. По стволу дерева наверх взлетела белка, похожая на стремительный сгусток огня.

— Какая прелесть! — воскликнула я. — Как же мне нравится бывать в лесу! Мне бы хотелось скакать и скакать с тобой без конца.

Шарль улыбнулся, но это была совсем не его обычная, беззаботная улыбка. Он вдруг показался мне бледным и напряженным. Я натянула поводья, останавливая лошадь.

— Шарль, что случилось? Ведь я же чувствую: что-то произошло.

Он спешился, закинул поводья на сухую ветку поваленного дерева и протянул мне руки, помогая слезть на землю Я разогнула колено, сняла его с луки седла и соскользнула к нему на грудь. На мгновение он прижал меня к себе, а потом шагнул назад, жестом приглашая присесть рядом с ним на бревно.

Я отказалась.

— В чем дело? Кто-то умер?

— Ma cherie, я должен сообщить тебе кое-что. Король… король подписал закон об отмене Нантского эдикта.

Земля ушла у меня из-под ног.

— Что?

— Ты слышала меня. Теперь быть протестантом незаконно. Все гугеноты должны обратиться в католическую веру или же подвергнуться риску быть сожженными на костре. Все протестантские церкви будут снесены. Все протестантские школы будут закрыты. Библии и псалтыри будут сожжены.

— Это какая-то шутка.

— Мне очень жаль, ma cherie. Я примчался к тебе, как только узнал обо всем.

— Он не мог так поступить! — Ноги у меня подогнулись, и я выставила руку, ища опору, пытаясь не упасть.

Шарль схватил меня за руку и привлек к себе, чтобы я могла на него опереться.

— Дело сделано. Закон подписан сегодня утром.

— Но во Франции сотни и тысячи гугенотов! Они же ринутся за границу. Они иммигрируют в Нидерланды, или Германию, или еще куда-нибудь. Из страны уедет добрая половина мастеровых и купцов! Он что, не понимает, что делает?

— Отныне гугенотам запрещено покидать место своего постоянного жительства, равно как и выезжать за пределы Франции. Любого, кто будет пойман на этом, отправят на каторгу или посадят в тюрьму, а имущество его конфискуют. Того, кто рискнет помогать им бежать, тоже ждет каторга.

— Он не может этого сделать!

— Может. И уже сделал.

— Но Шарль… что же нам делать?

Он помолчал.

— Я не могу предлагать что-либо остальным членам твоей семьи, но для тебя у меня есть решение, которое, я надеюсь, тебе понравится.

Я почти не слушала его. В висках у меня шумела кровь. Меня охватил страх, когда я стала вспоминать услышанные в детстве рассказы: детей гугенотов насаживают на вертела и поджаривают на кострах; женщин-гугеноток насилуют и убивают солдаты; церкви гугенотов сжигают вместе со всеми запертыми внутри прихожанами; гугенотов пытают и отдают в рабство…

— Ты могла бы выйти за меня замуж, — сказал Шарль.

— Что?

— Ты могла бы выйти за меня замуж. Ты ведь согласна, Шарлотта-Роза? Я люблю тебя и хочу сделать так, чтобы ты была в безопасности.

— Но мы не можем пожениться, — ошеломленно пробормотала я. — Браки между протестантами и католиками запрещены законом. И наших детей объявят незаконнорожденными.

— Тебе придется отречься от своей веры, — сказал Шарль.

Несколько мгновений я даже не могла сообразить, что он имеет в виду. Мне казалось, будто моя голова набита шерстью, руки и ноги налились тяжестью и похолодели, словно зажив собственной жизнью помимо остального тела. Наконец до меня дошел смысл его слов, и я ощутила, как меня охватывает гнев.

— Нет! Неужели ты не понимаешь? Моя мать… моя семья… — Этими несколькими слова я пыталась сказать ему все.

Шарль быстро заговори:

— Они не посмеют тронуть тебя, если ты станешь моей женой. Я же смогу обеспечить тебе безопасность. Король будет доволен тобой. Он сделает так, чтобы тебе не слишком докучали. Он даже назначит тебе какую-нибудь компенсацию.

— Я не могу. Не могу, — вырвав у него свою руку, я побежала туда, где паслась моя лошадь. Каким-то образом я сумела подняться в седло, задрав юбку выше колен. Развернув кобылу, я с места пустила ее в галоп.

— Шарлотта-Роза! — крикнул мне вслед Шарль.

Но я не остановилась. Теперь разноцветье осенних красок казалось мне погребальным костром, на котором сжигают еретиков, геенной огненной.

Наконец спустя долгое время я натянула поводья и остановила свою взмыленную лошадку. Я потеряла шляпу, и волосы спутанными прядями упали мне на лицо, а кожу исцарапали ветки и сучья. Я тяжело дышала. Меня душили слезы.

Что же мне делать? Я не хотела умирать в пламени костра. Не хотела я и бежать, прятаться в пустой бочке из-под пива или на телеге с соломой, чтобы меня проткнул вилами какой-нибудь чрезмерно рьяный солдат или вытащил за волосы из моего укрытия. И куда я поеду? На что я буду жить?

Я стояла на поляне, по краям которой росли буковые деревья, багряные листья которых напоминали рубины, а ветви были черными, как уголья. Близился закат, и снопы сочного солнечного света пробивались сквозь чащу, словно сквозь узкие мозаичные окна собора.

В ушах у меня зазвучали обрывки псалмов и проповедей: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень…»

И где теперь эти праведные?

Мать всегда говорила, что несчастья и страдания, ниспосланные нам, избранным, были свидетельством благорасположения к нам Господа, испытанием крепости нашей веры, и что, взвалив на свои плечи крест и следуя за Иисусом Христом, мы будем вознаграждены даром спасения. Но разве в силах человеческих вынести столь жестокие гонения?

«Ибо Ты Бог крепости моей. Для чего Ты отринул меня?» — подумала я.

Я потеряла Бога давным-давно. Я потеряла мать, отца, свою семью. У меня не осталось ничего, кроме любви, которая расцвела между мною и Шарлем, как подснежник, пробивающийся сквозь корку снега.

Он хочет жениться на мне.

Щеки загорелись жарким румянцем. Я почувствовала, как на глаза навернулись слезы. Я слишком устала и измучилась, чтобы снова взбираться на лошадь. Я схватила ее под уздцы и зашагала назад по лесу, уже сожалея о своем поспешном бегстве и о том, что вообще могла раздумывать над его предложением.

Шарль нашел меня некоторое время спустя, уже в сумерках, спотыкающуюся и бесконечно усталую. Я выпустила вожжи и побежала ему навстречу, а потом обняла его за талию.

— Прости меня… конечно, я выйду за тебя… разумеется, да.

Он крепче прижал меня к себе и запрокинул мне голову, чтобы поцеловать. Я пылко ответила на его поцелуй, да так, что колени у меня подогнулись, а голова пошла кругом.

— Ты — соленая на вкус, — произнес он немного погодя. — Как русалка.

— А ты — сладкий, как манна небесная. Мы и вправду поженимся?

— Не исключено, нам придется бежать, — неуверенно ответил он. — Мой отец… неуступчивый человек.

Я вполне могла понять, почему его отец пришел в ужас от одной только мысли о том, что Шарль женится на мне. Не говоря уже о том, что я была гугеноткой, что у меня не было приданого, что репутация у меня была подмоченная, между нами существовала непреодолимая одиннадцатилетняя разница в возрасте. Мне было уже тридцать пять; Шарлю не исполнилось еще и двадцати четырех. И совершеннолетним он станет только через двадцать месяцев.

— Я, например, согласна бежать хоть сейчас. Все равно делать больше нечего. Ну что, побежали?

Он рассмеялся и снова поцеловал меня.

— Если бы мы смогли заручиться разрешением короля…

Я закусила губу. Дни, когда Атенаис достаточно было поманить короля пальчиком, и он бежал к ней на цыпочках, давно миновали. Она лишилась роскошных апартаментов в Версале и в поездках короля занимала всего лишь третий или даже четвертый экипаж.

Теперь фавориткой считалась Франсуаза, маркиза де Ментенон. Кое-кто уверял, что она уже успела стать тайной супругой короля, обвенчавшись с ним в полночь во время уединенной церемонии вскоре после смерти королевы. Во дворце ей были предоставлены лучшие комнаты, располагавшиеся на верхнем этаже, напротив апартаментов самого короля. Король проводил у нее все свободное время. Он стал носить простую одежду темных тонов, как типичный буржуа, отказался от колец, бриллиантовых пряжек или булавок с драгоценными камнями, и недовольно косился на все те divertissements, которые так любил раньше.

Тем не менее Франсуаза, как и я, родилась в семье гугенотов, хотя ныне считалась ревностной католичкой. Она вот уже десять лет пытается спасти мою душу. Если я поговорю с нею…

— Под лежачий камень вода не течет, — процитировала я одну из любимых поговорок матери. — Я поговорю с маркизой де Ментенон. Если кто и может убедить короля, так это она.

* * *

Сказать это оказалось легче, чем сделать.

Безвозвратно канули в прошлое дни, когда к маркизе де Ментенон можно было запросто подойти и посплетничать с нею за чашкой горячего шоколада. Теперь получить у нее аудиенцию было ничуть не легче, чем у самого короля.

Кроме того, Франсуаза была чрезвычайно занята недавним браком принцессы Луизы-Франсуазы, старшей дочери Атенаис, с внуком Великого Конде. Принцессе исполнилось всего одиннадцать лет от роду, поэтому после церемониального возлежания на брачном ложе с супругом, она вернулась к учебе под крылышко своей гувернантки. Вот только принцесса всей душой презирала маркизу де Ментенон и решительно отказывалась признавать ее власть над собой. Добавьте к этому негодование ее сводной сестры из-за того, что принцесса Луиза-Франсуаза оказалась выше ее по положению, и вы поймете, что при дворе было неспокойно.

Ко всему прочему, на ноге у короля образовался фурункул размером с добрую сливу, причинявший ему такую боль, что он не мог ходить. На заседания Совета его приносили на носилках, а охотиться он отныне мог только из небольшого экипажа. Немощь приводила его в такую ярость, что он постоянно пребывал в крайне дурном расположении духа. Франсуазе приходилось нелегко — она пыталась ухаживать за ним и умиротворить, — а такая задача у кого угодно отнимет последние силы.

Наконец мне удалось поймать взгляд Франсуазы, и я поспешно сложила руки умоляющим жестом перед грудью. Она подошла поприветствовать меня, величественная дама в строгом платье, которое тем не менее производило впечатление очень дорогого.

— Мадемуазель де ля Форс, вам что-то от меня нужно?

— Совесть моя неспокойна, — ответила я. — Моя душа в смятении.

— Разве у вас нет своего духовника?

— Мадам вы забываете, я… я…

Она выглядела удивленной.

— Мадемуазель, вы разве до сих пор не отреклись от своих заблуждений? Король будет очень недоволен. Неужели вы не слышали о последнем законе против еретиков?

— Слышала. И потому сердце мое неспокойно. Я хочу быть доброй христианкой и верной подданной Его Величества, покаяться и встать на путь исправления, но я чувствую себя в долгу перед своими умершими родителями.

Лицо ее смягчилось.

— Пожалуй, я понимаю ваше затруднение. Приходите ко мне после полудня, мы поговорим и посмотрим, смогу ли я помочь вам в столь затруднительном положении.

Тем же вечером я украдкой выскользнула в сад на встречу с Шарлем. Дворец сверкал: свечи горели почти в каждом окне, и до меня доносился громкий смех, музыка и звон бокалов. Снаружи, однако же, царила тишина. Лужайки и дорожки серебрились под луной, словно запорошенные инеем, искрились каналы и фонтаны, и между ними лежали тени, глубокие и черные. Было прохладно, и я плотнее запахнула бархатную накидку.

Шарль ждал меня подле фонтана, высокий и широкоплечий, закутанный в темный плащ. В лунном свете лицо его выглядело совсем по-другому — суровым и строгим, — но при виде меня он улыбнулся и раскинул руки в стороны, и я, радостно вскрикнув, бросилась ему навстречу.

— Все устраивается как нельзя лучше, — шепнула я ему. — Если я отрекусь от своей веры, маркиза поговорит с королем и убедит его одобрить наш брак. Она говорит, что он даже может назначить мне пансион.

Шарль подхватил меня на руки и закружил.

— Это же замечательно! О, мой отец не посмеет отказать нам, если сам король поддержит нас!

Я обвила его руками за шею, дернула за жесткие кончики завитого парика и игриво куснула за нижнюю губу.

— Я стану мадам де Бриу.

— Непременно, — заверил меня он. По-прежнему держа на руках, Шарль понес меня спиной вперед в тень купы деревьев, на ходу расстегивая мне корсаж. Я же занялась его жилетом. — Мы сможем открыто спать по ночам вместе, как пожилая супружеская чета, и мне не придется выскальзывать тайком от тебя посреди ночи.

Я сделала вид, что обиделась.

— В самом деле? А мне нравятся наши тайные встречи.

— В таком случае продолжим, — сказал он, опрокинул меня на руку и, поддерживая за талию, стал опускать на землю.

Я ахнула и засмеялась, цепляясь за его сильную руку, а юбки мои взметнулись кверху.

— Почему ты всегда носишь столько одежек? — проворчал он, развязывая мою накидку и стягивая платье с плеч. — Пробраться внутрь бывает решительно невозможно.

— А я полагала, что у тебя уже была достаточная практика, — отозвалась я, помогая ему снять камзол.

Он сорвал с головы парик и отшвырнул его в сторону, а потом прилег рядом, целуя меня в обнаженное плечо и целенаправленно двигаясь к груди. Одна рука Шарля ловко расстегнула пояс панталон, а другая скользнула вверх по моему бедру, стремясь добраться до гладкой обнаженной кожи над подвязками.

— Самое хорошее в супружестве — это то, что я смогу затащить тебя голую в постель в любой момент.

Я открыла рот, чтобы съехидничать, но он взял мои губы в плен. Руки его тем временем ловко освободили меня из плена нижних юбок, чулок и корсета, пока я не осталась голой, как новорожденный младенец. Земля подо мной была сырой и холодной, и я поежилась и плотнее прижалась к нему.

Одним быстрым движением Шарль перевернул меня и посадил верхом себе на живот, так что я обхватила его коленями. Он нетерпеливо вошел в меня, приподняв бедра, и я вскрикнула от удивления и наслаждения. В такой позе я еще никогда не занималась любовью. Я ощутила, как он вошел в меня, так глубоко, как никогда ранее. Я выгнулась и легла ему на грудь, потом выгнулась снова, ощутив вдруг власть над ним. А Шарль стонал подо мной и резко приподнимал бедра, пытаясь угнаться за мной. Сдвинув колени, я склонилась над ним, и тела наши задвигались в ускоряющемся ритме, как будто я скакала на лошади, идущей галопом. Вытянув руки над головой, я ухватилась за ствол дерева, чувствуя, как приближается момент наивысшего блаженства и сладкого взрыва.

— О Боже, Шарль! Я люблю тебя! Люблю!

Он выдохнул ответ мне в шею, когда я повалилась на него, а он обхватил меня ладонями за ягодицы и стал медленно раскачивать, словно не в силах остановиться.

— Ma cherie, — нежно прошептал он. — Скоро ты станешь моей маленькой женой.

 

Пасхальные яйца

Версаль, Франция — апрель 1686 года

Я сидела с пером в руке, на кончике которого высыхали чернила, и смотрела на чистый белый лист перед собой. Меня охватило оцепенение. Я не могла написать тех слов, которые должна была: «Моя дорогая сестренка, пишу тебе, чтобы сообщить: я решила повиноваться Его христианнейшему величеству королю и принять единственно истинную веру…»

Мне было невыносимо представить себе лицо Мари, когда она будет читать это письмо. Я боялась представить, что она обо мне подумает. За прошедшие годы я лишь несколько раз виделась с нею, но она по-прежнему оставалась кровью от крови моей и плотью от плоти моей. Мы вместе слушали былины и легенды, сидя на коленях у матери, и учились читать по Библии. На наших глазах драгуны схватили и увели нашу маму, чтобы заточить против ее воли в монастырь. Мы вместе страдали, но вынесли тяжкие годы владычества нашего опекуна. Мы были связаны воедино чем-то более сильным, нежели время.

— Я не могу, — сказала я, откладывая перо. — Она никогда не простит меня.

Но потом я подумала о Шарле, о тех ужасах, что меня ожидают, если я попаду в тюрьму или буду сожжена на костре, и вновь взялась за перо.

«…Дорогая моя сестренка», — дрожащей рукой вывела я первые строчки, глотая слезы. Как бы мне хотелось повидаться с Мари и рассказать ей о том, что мучает меня, поведать, что я потеряла Бога, и что мне кажется, что и Господь забыл обо мне. Я хотела поделиться с ней своими страхами о том, что мама ошибалась, и что мы — не избранные, и что Господь проклял нас за нашу гордыню. Мне хотелось передать ей свою веру в то, что любовь — единственное, ради чего стоит жить в нашем порочном мире.

Но я не смела доверить самые сокровенные чувства бумаге. Всю почту во французском королевстве вскрывали и прочитывали шпионы короля, и личное письмо сестре превращалось в публичное покаяние перед всем двором, и мне оставалось только надеяться, что Мари прочтет между строк и поймет меня.

И тут я услышала, как в мою дверь кто-то тихонько поскребся, и в комнату вошла Нанетта, судорожно заламывая руки. На ее лице отражались тревога и беспокойство.

— Мадемуазель, из Казенева прибыл гонец с подарками от вашей сестры, баронессы, к празднику Пасхи.

Я в недоумении уставилась на нее. Мы, реформисты, Пасху не праздновали. И Нанетта никогда не называла меня «мадемуазель», если мы оставались с нею наедине. Я выглянула в коридор и увидела Бертрана, моего тюремщика из Бастилии, с корзинкой в руках. За его спиной стояли трое дворцовых стражников с суровыми и неприступными лицами.

— Благодарю, Нанетта. Посылка из деревни всегда кстати. — Поднявшись из-за стола, я подошла к Бертрану, который вперил в меня выразительный взгляд своих темных глаз, словно мысленно предупреждая о чем-то. Я улыбнулась ему. — Как приятно увидеть тебя вновь, Бертран. Кажется, деревенский воздух пошел тебе на пользу. Что же передает мне сестра?

— Яйца.

— Яйца! Какая прелесть. Ну, давай посмотрим. — Я подняла салфетку и увидела с десяток ярко раскрашенных яиц, переложенных соломой.

— Солдаты хотели осмотреть корзинку, но Бертран не разрешил им, боясь, что яйца могут разбиться, — нейтральным тоном сообщила Нанетта.

— Да, это было бы сущим несчастьем. Подарок сестры для меня бесценен!

— Мы должны убедиться, что внутри нет никаких изменнических или еретических посланий, — заявил один из солдат. — Этот человек — гасконец, а у драгун возникли большие неприятности в Гаскони.

— В самом деле? Какая жалость. Хотя я не думаю, что вы найдете что-либо еретическое в корзинке с пасхальными яйцами. — Я улыбнулась солдатам, хотя кровь гулко зашумела у меня в ушах.

— Мы должны убедиться в этом.

— Что ж, давайте я сначала выну оттуда яйца.

Опустив корзинку на кровать, я села рядом, постаравшись загородить ее собой. Солдаты с подозрением вытянули шеи, и я мило улыбнулась им и начала осторожно выкладывать на покрывало одно за другим крашеные яйца. Большинство было сварено вкрутую — я чувствовала это по весу, доставая их из корзинки, — но несколько были легкими, как пух, и я услышала внутри слабое шуршание. Достав яйца, я поворошила солому, в которой обнаружился конверт. Я попыталась незаметно достать его, но солдаты уже заприметили и дружно шагнули вперед, заполнив собою все пространство комнаты.

— Это — письмо от моей сестры, — запротестовала я, когда один из них вскрыл его, но они не обратили на меня внимания.

— Здесь написано: «Поздравляю с Пасхой!» — тупо сказал солдат и швырнул записку обратно на кровать. Затем они перевернули корзинку и потрясли, рассыпав повсюду солому. Но больше в ней ничего не было.

— Смотрите, что вы наделали, — стала попрекать их за беспорядок Нанетта. — Вам нравится находить работу бедным старушкам, верно? Ступайте прочь! Прочь отсюда! Глаза бы мои вас больше не видели!

Пока солдаты пятились к выходу, бормоча извинения, я прочла краткую поздравительную открытку, написанную аккуратным знакомым почерком сестры, и принялась вслух восхищаться крашеными яйцами.

— Интересно, а помогала ли сестре моя племянница? — обратилась я к Нанетте. — Должно быть, она уже выросла и стала большой девочкой.

Едва за стражниками захлопнулась дверь, я подбежала к кровати и схватила четыре яйца, которые показались мне пустыми внутри. Осторожно разбив их, я обнаружили внутри скатанные в трубочку полоски бумаги, исписанные с обеих сторон миниатюрным почерком. Их засунули внутрь через дырочки, проделанные с обоих концов, через которые же были выпиты белок и желток. Пока Нанетта собирала солому, я развернула трубочки и обнаружила, что они составляют одно письмо, разрезанное на четыре части. Сестра писала на нашем местном диалекте Гаронны. Подойдя к окну, я стала разбирать ее мелкий почерк:

«…Ma cherie, пишу тебе в спешке, дабы попытаться объяснить новости, которые ты вскоре, без сомнения, узнаешь. Как бы мне хотелось, чтобы мне не пришлось сообщать тебе об этом. Мы с Теобоном отреклись от своей веры. Я плачу, когда пишу тебе об этом, и умоляю простить меня и постараться понять. Здесь, на юге, полыхают пожары и льется кровь. Драгуны не щадят никого. В Бордо были убиты реформисты всего прихода, включая женщин и детей. По Ниму приплыла целая армия, и началась такая драгонада, [177] что весь город всего за один день отрекся от своей старой веры. Ты даже не представляешь, какой ужас у нас творится. Жестокость и непотребство не знают границ, и у нас нет иного выхода, кроме как отречься или бежать, но ты же понимаешь, что я не могу бросить на произвол судьбы земли и людей, которые были вверены моему попечению. Герцог Ноальский лично предупредил моего супруга, что драгуны станут на постой в Казеневе, если мы немедленно и публично не откажемся от своей веры, что мы и сделали. Да смилуется надо мною Господь. Умоляю тебя простить меня и подумать о собственной безопасности. Твоя любящая сестра Мари».

Я долго сидела с письмом сестры в руке, чувствуя слабость и боль во всем теле. Затем я наклонилась и опустила четыре клочка бумажки в лампу. Они вспыхнули ярким пламенем, и через несколько мгновений от них не осталось и следа. Дым щипал мне глаза. Я вдруг поняла, что плачу. «Яко исчезает дым, да исчезнут ненавидящие Его…» — подумала я.

В комнату вошла Нанетта, присела рядом и протянула мне носовой платок. Я вытерла глаза и высморкалась.

— Она отреклась от веры, — сказала я немного погодя.

— Вернулись старые времена, — в горестном недоумении пробормотала Нанетта. — А я уж думала, что такое больше не повторится никогда.

Я взглянула на Бертрана.

— Большое спасибо, что пришел к нам. Ты сильно рисковал, доставляя мне это письмо.

Вместо ответа он лишь склонил голову, принимая мою благодарность.

— Неужели в Гаскони дела так плохи? Что там у вас происходит?

Его рассказ поверг нас с Нанеттой в слезы. Запертые в искусственном мирке королевского двора, мы даже не подозревали о том, что творится за его пределами. Гугеноты со всех сторон подвергались самому жестокому обращению: их штрафовали, пороли, вешали, сжигали и резали кинжалами. В одной деревне, рассказывал Бертран, реформисты собрались зимой, чтобы крестить своих новорожденных детей. Некоторым людям пришлось добираться издалека, поскольку их церкви были разрушены или сожжены. Но солдаты не пустили их в местную церковь, а выгнали в чистое поле и не разрешили разойтись по домам, пока они не падут ниц и не получат отпущение грехов от армейского священника. Реформисты отказались, хотя начиналась метель, и резко похолодало. Всю ночь они жались друг к другу в открытом поле, распевая псалмы для поддержания духа. Утром обнаружилось, что новорожденные младенцы, все до единого, умерли на груди у матерей. Были жертвы и среди стариков и детей. В довершение всего, реформистам не позволили похоронить умерших в освященной земле, и солдаты свалили тела в канаву на обочине дороги.

— Почему они не подчинились? — спросила я, вытирая слезы. — Бедные малыши!

— Жизнь на земле коротка и жестока, — ответил Бертран, — но истинно верующие будут жить вечно в раю. — В глазах его вспыхнул яростный фанатичный огонь, и я поспешно отвернулась, испытывая стыд, негодование и страх.

— Почему же они не спаслись бегством? — пожелала узнать я. — Это, во всяком случае, лучше смерти в открытом поле?

— Многие пытались, — отозвался Бертран. — Но на них устроили охоту, как на кроликов, и приволокли назад. Я слыхал о женщинах, которые мазали лица соком грецкого ореха и одевались в лохмотья, чтобы сойти за попрошаек, или притворялись служанками и брели по грязи пешком, пока их мужья ехали верхом, потому что наибольшие страдания, как вы понимаете, выпали на долю женщин — солдаты остаются солдатами везде. Некоторые переодевались в старух, надеясь, что военные оставят их в покое, но те срывали с них платья и насиловали перед тем, как убить.

— Это ужасно. — Я еще никогда не видела Нанетту такой взволнованной и испуганной. — Что же это за мир, в котором мы живем?

— Никто больше не осмеливается помогать друг другу, — продолжал Бертран. — Один мужчина помогал беглецам пробраться через Лангедок и сесть на корабль. Кто-то выдал его, и его жестоко пытали перед тем, как повесить. А тех бедолаг, которым он пытался помочь, заковали в кандалы и заставили пешком обойти все окрестные города и деревни, пока солдаты избивали их кнутами, так что одежда их превратилась в лохмотья, а из ран текла кровь. И только после этого их отправили на каторгу. Епископ стал свидетелем случившегося и попытался остановить солдат, так и его отправили на каторгу вместе с ними.

— Мне рассказывали, что вчера король отправил на каторгу одного из своих советников, когда тот отказался отречься от своей веры, — сказала я. — Одного из своих старых друзей!

— Нас всех заковали в кандалы, — обреченно пробормотала Нанетта. — Нас вновь изгоняют в пустыню.

* * *

В пасхальное воскресенье при свете свечи я готовилась к публичному унижению, надев простое темное платье с простым кружевным воротником.

— По крайней мере, от меня не требуют надеть рубище и посыпать голову пеплом, — с горечью сказала я Нанетте. — Или ползти к собору на коленях.

Церемония отречения должна была состояться не в закрытой часовне при дворце, а в новой церкви, построенной в пригороде. Изящное и красивое сооружение, оно тем не менее было невысоким, чтобы не возвышаться над городом. Такой чести был удостоен лишь королевский дворец.

В тот день не только я отрекалась от своей веры. Ссылка на каторгу советника самого короля, Луи де Мароля, произвела такой шок при дворе, что многие — и придворные, и слуги — почли за лучшее отречься как можно скорее и как можно публичнее.

Со мной была и Нанетта. Мы знали, что королевские солдаты не пощадят ее, невзирая на возраст и здоровье. Кроме того, хотя она и не понимала, почему король запрещает ей петь псалмы, которые она искренне любила, заставляя ее молиться способом, который представлялся ей бессмысленным, Нанетта была женщиной практического склада ума и вовсе не желала умереть мученической смертью.

Снаружи было еще темно. Кутаясь в шерстяную шаль, чтобы уберечься от ночного холода, со свечой в руке, я брела по темным и тихим коридорам и переходам дворца. Ко мне постепенно присоединялись другие реформисты. Одни выглядели мрачными и явно упорствующими в своих заблуждениях, на лицах же других читался стыд. И лишь немногие держали головы высоко поднятыми, и глаза их светились огнем истинной веры. Я сама была одной из тех, кто шел, опустив голову, не находя в себе сил встретиться с кем-либо взглядом. Я чувствовала себя так, будто с меня сорвали платье, и часть меня, обычно скрытая от окружающих, была выставлена на всеобщее осмеяние. Было очень тихо. Птицы еще не начали петь, и церковные колокола хранили молчание. Но в душе у меня звучало хорошо знакомое пение.

Сколько раз я слышала этот псалом в детстве? Нанетта пела его, когда я отходила ко сну, повар напевал его, разминая тесто, погонщица гусей напевала его, гоня птиц с поля домой, и мать читала его, благословляя каждый прием пищи. Сколько раз я пела его сама, в маленькой белой часовне в Казеневе, и голоса всех, кого я знала, сливались в единый хор, а слова и ноты образовывали слитный напев?

На глаза навернулись слезы. «Прости меня, мама, прости, папа, простите меня», — прошептала я.

Унылая процессия медленно направлялась по длинной аллее к величественным позолоченным воротам, и свечи подрагивали в такт шагам. На востоке протянулась полоска алого зарева, как будто небо рассекли ударом сабли. Запели первые черные дрозды. Я не помнила, когда в последний раз вставала в такую рань. Мы миновали ворота и вышли в город. Из труб уже поднимались дымки, и за занавесками кое-где горели лампы, но в остальном город был еще темен и тих. Я уловила запах свежеиспеченного хлеба. Позади у кого-то в животе громко заурчало, и мы заулыбались: звуки эти хоть немного рассеяли гнетущую атмосферу.

Через несколько минут мы были уже у храма. Приказав себе собраться с духом, я зашла в него через арочные двери. Он был огромным и сумрачным, и здесь пахло сыростью и фимиамом. Дрожащие язычки наших свечей повсюду выхватывали блеск золота. Храм был отделан с богатством и роскошью, и со всех сторон нас обступили картины, статуи, вышитые хоругви и мозаики. Различия с протестантской церковью в Шарентоне, в семи милях от Парижа, куда я обычно ездила на службу, были разительными. Король, естественно, не мог допустить, чтобы в пределах городской черты была построена протестантская церковь. Так что и здесь нам, бедным реформистам, приходилось ездить за тридевять земель и терпеть неудобства из-за своей веры.

В храме служили заутреню. Замерзшие и понурые, мы дотерпели ее до конца, а потом на нас обрушился колокольный перезвон. Впервые за много дней он разнесся над городом. Затем начались песнопения, осенения себя крестным знамением, коленопреклонения и взмахи кадилом. Запели мальчики-хористы, им вторили священники. Все они были обряжены в тяжелые ризы, епитрахили, стихари и прочие одеяния, богато расшитые золотой нитью и незнакомыми символами. Повсюду мерцали свечи, и в воздухе висел сильный запах дыма и благовоний. В храм вошел король, массивный и величественный, с непроницаемым, по обыкновению, выражением лица, роскошью и золотым шитьем наряда превосходя даже священников. С ним была Франсуаза в красном платье и с царственной осанкой, плюс дофин со своей некрасивой молодой женой, и целая толпа лордов и леди в праздничных атласных платьях. За ними вошел Шарль в простом костюме коричневой шерсти, с лицом строгим и даже суровым. Он окинул встревоженным взглядом ряды деревянных скамей. Когда глаза наши встретились, он с облегчением улыбнулся. Словно из-за тяжелой грозовой тучи пробился солнечный лучик. Лицо Шарля просветлело. Преобразился и весь затянутый дымом строгий храм. Я улыбнулась ему в ответ, вложив в улыбку все тепло своего сердца, расправив плечи и гордо подняв голову.

«Я сделаю все, что угодно, лишь бы быть с ним рядом», — твердо решила я.

Когда подошла моя очередь отрекаться, я произнесла нужные слова недрогнувшим голосом и с гордо задранным подбородком. «С чистым сердцем и искренней верой я порицаю и отказываюсь от своих ошибок, ереси, клянусь не входить в секты, противостоящие Святой римской католической церкви. Я отвергаю и осуждаю все, что отвергает и осуждает она…»

Затем я получила отпущение грехов от священника, предварительно покаявшись в них. Не скажу, что мне было так уж легко, но я сделала это. А потом мне пришлось взять в рот хлеб Святого Причастия. Тело мое взбунтовалось, и меня едва не стошнило. Но каким-то образом я сумела проглотить его. «Это всего лишь черствый хлеб», — сказала я себе. Рядом со мной Нанетта послушно проглотила свою евхаристию, хотя на лице ее отразилось явное отвращение, а жуя, она едва не вывихнула челюсть. Вино, правда, мы выпили с бóльшим удовольствием — в конце концов, вино есть вино, — и на этом все закончилось. Я почувствовала, как от облегчения у меня ослабели колени. Нам было позволено вернуться на свою скамью, после чего вновь началось пение и молитвы. Наконец нам разрешили встать и покинуть храм.

Шарль разыскал нас в толпе. Он взял меня за руку.

— Все в порядке?

Я кивнула.

— Я рада, что с этим покончено.

Он обнял меня за талию, благо в толпе этого никто не заметил, на мгновение прижал меня к себе и отнял руку.

Когда собравшиеся начали расходиться, к алтарю вышел король. По обе стороны от него горели огромные свечи в резных золотых канделябрах, и впереди него на пол легла длинная тень. Он выглядел настоящим гигантом, с огромным завитым париком на голове, в длиннополом камзоле и башмаках на высоком каблуке. К нему выстроилась длинная очередь: люди походили на испуганных детишек, они горбились, словно ожидая удара, а их костлявые руки были сложены в умоляющем жесте. Проходя мимо, я окинула их любопытным взглядом. Все они были отмечены печатью физических страданий: лица, шеи и пах у каждого из них покрывали гниющие нарывы и язвы. Многие были бедны и одеты в сущие лохмотья, а руки и ноги их поражали худобой. Они по одному подходили к королю и преклоняли колени в его тени. Король окунал руку в золотую чашу и быстро осенял лоб каждого крестным знамением, говоря:

— Le roi te touche. Dieu te guerit. — Затем просителю вручали немного денег, и его место занимал следующий, а король повторял жест и магическую формулу.

— Что он делает? — поинтересовалась я у Шарля.

— Он касается их, чтобы исцелить. Они больны недугом королей. Золотухой, проще говоря.

Я долго не сводила глаз с короля, пораженная тем, что он касается столь многих бедных, больных, обезображенных людей. Я всегда полагала, что король считает: больные крестьяне исчезнут сами собой, если делать вид, что их попросту не существует. С глаз долой — из сердца вон. Но вот он возлагает на них руки, вдыхает исходящий от них смрад, позволяя их больным и раболепным взглядам встретиться со своим собственным. Меня это потрясло, и я почувствовала себя сбитой с толку и готовой расплакаться немедленно. Стиснув руку Шарля, я позволила ему увести себя из церкви.

Очередь страдальцев тянулась через площадь и исчезала за углом. Их собралось здесь несколько сотен, они терпеливо стояли под дождем, некоторые прикрывали головы мешковиной. Я отвела глаза и поспешила вместе с Шарлем и Нанеттой к тому месту, где нас поджидал его экипаж, надеясь, что слезы у меня на лице он примет за капли дождя.

 

В осаде

Версаль, Франция — декабрь 1686 — январь 1687 года

Однажды промозглым вечером, вскоре после Рождества, когда туман сырой ватой обернул стволы деревьев, а над горизонтом повисла первая одинокая звезда, я вышла из дворца, чтобы встретиться во дворе с Шарлем. Мы собирались пойти на музыкальный вечер, который давали в одной из частных резиденций в городе. Шарль прибыл в двухместном портшезе и уже поджидал меня.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметил он, подсаживая меня внутрь. — Но, боюсь, мне придется бежать рядом. Здесь не хватит места для меня, тебя и твоего платья.

— Наши платья становятся все более нелепыми. Скоро во дворце придется расширять все дверные проемы, если они не хотят, чтобы мы проходили в них боком.

— Строителям придется поднимать и потолки. Эта штука у тебя на голове становится с каждым разом все выше и выше.

— Должна тебе сказать, что эта «штука», как ты выражаешься, — последний писк моды.

— Ох, какая же ты забавная. — Шарль все-таки сумел втиснуться рядом, хотя для этого мне пришлось перебросить шлейф платья через руку и убрать в сторону юбки.

— Я рада, что ты так думаешь. Значит, мои усилия не пропали даром.

— Ну разве я не счастливчик, раз женюсь на девушке, красивой и умной одновременно?

— Одними комплиментами ты не отделаешься.

Он попытался поцеловать меня, но, учитывая широкие рукава моего платья, кружевную накидку, толчки и рывки портшеза, ему удалось лишь клюнуть меня куда-то возле уха.

— Будь я королем, то запретил бы эти штуки, — пожаловался Шарль.

Я рассмеялась.

— Король уже пытался, но в кои-то веки мы, придворные дамы, отказались ему повиноваться. Вскоре наши fontanges будут высотой не меньше трех футов!

— Мне придется распорядиться, чтобы столяры Сюрвилье как можно скорее начали реконструкцию старого замка. Не могу же я допустить, чтобы моя жена ударялась головой о каждую притолоку.

— Мне нравится, как ты это говоришь. Скажи еще раз.

Он вопросительно приподнял черную бровь.

— Ударялась о каждую притолоку?

Я игриво стукнула его веером.

— Нет! Я имею в виду, когда ты называешь меня «женой».

— Ах, вот оно что. Значит, тебе это нравится? — И он придвинулся ближе, обнимая меня за талию и шепча на ухо: — Моя жена. Моя жена.

Весь мой вид говорил о том, что я млею и таю. Он потеребил мне мочку уха губами, а потом поцеловал в жилку на виске.

— Прости, что так получилось с моим отцом, — сказал он. — Ты не поверишь, но он до сих пор отказывается дать нам разрешение!

— Прошел уже почти год, — сказала я. — Как он может отказывать, когда сам король благословил нас?

— Он — упрямый старый козел.

— Может быть, тебе стоило съездить домой на Рождество, как он и хотел.

— Я сказал ему, что приеду домой только тогда, когда смогу привезти с собой жену, которую выберу сам, и не намерен отказываться от своих слов.

— Ну и кто из вас упрямый старый козел? — насмешливо поинтересовалась я.

— Он должен понять, что я — взрослый мужчина и не позволю бранить и попрекать меня, как несмышленыша. — Шарль упрямо выпятил челюсть. Я погладила его по лицу рукой в перчатке.

— Быть может, если бы ты поехал домой на Рождество, то смог бы поговорить с ним и убедить в своей правоте.

— С моим отцом разговаривать бесполезно. Он всегда стоит на своем до конца.

Я вздохнула.

— И что же мы будем делать?

— Нам придется дождаться, когда мне исполнится двадцать пять.

— И когда это будет, мой маленький? — насмешливо поинтересовалась я, хотя и сама прекрасно знала, когда это случится. Двенадцать лет разницы между нами не давали мне покоя, и я постоянно грызла себя, словно собака украденную сахарную косточку.

— Не раньше апреля, — угрюмо откликнулся он.

— О, это не очень долго. Я боялась, что ты скажешь: «Через пять лет!»

— Я не настолько юн!

— Зато у тебя такое милое детское личико, — ласково проворковала я.

Он зажал меня в углу портшеза и принялся тискать мои груди своими сильными руками.

— При первой же возможности я покажу тебе, что давно уже стал мужчиной!

— Жду не дождусь, — сказала я и поцеловала его в уголок губ, а потом медленно прошлась до уха.

Он тоскливо вздохнул и провел большим пальцем по моему корсажу. Я почувствовала, как напрягся и затвердел мой сосок даже сквозь несколько слоев ткани и китового уса. Он подставил мне губы, и я улыбнулась и обвила его руками за шею. Поцелуй получился долгим и страстным.

— Я рада, что ты не поехал домой на Рождество, — прошептала я. — Спасибо.

Портшез дернулся и замер. Шарль воспользовался моментом, чтобы еще раз поцеловать меня, прежде чем открыть дверцу и выпрыгнуть наружу. Обернувшись, он протянул мне руку. Я выпростала ногу в туфле на высоком каблуке, крепко придерживая юбки обеими руками, и только потом выставила вторую ногу и согнулась чуть ли не вдвое, чтобы вылезти наружу. Красиво садиться в портшез и вылезать из него в манто с пышным воротником и кружевном fontange было весьма затруднительно.

— Не обращай на меня внимания. Я счастлив любоваться видом твоих лодыжек в любое время дня и ночи, — заметил Шарль.

— Уверена, что и носильщики портшеза рады не меньше тебя, — парировала я.

Тусклое зимнее солнышко уже скрывалось за крышами высоких домов Версаля, и улицу освещал лишь фонарь над входом в замок. Пар от нашего дыхания клубами вился в прохладном воздухе. Шарль предложил мне руку, и мы зашагали к ступенькам, весело болтая на ходу.

И вдруг из-за стены выбежали двое мужчин в накидках с капюшонами, закрывавшими их лица. Схватив Шарля за руки, они поволокли его прочь от меня. Я пронзительно вскрикнула и вцепилась в плечо одного из нападавших, но он грубо оттолкнул меня.

Шарль рванулся, пытаясь освободиться, но они накинули ему мешок на голову и потащили к большому дорожному экипажу, наполовину скрытому стеной. Я набросилась на мужчин сзади, колотя их по спинам своей муфточкой и пиная по лодыжкам остроносыми туфлями.

И вновь меня оттолкнула столь грубо, что я споткнулась и едва не упала.

— Putain! — злобно выкрикнул мне в лицо один из них.

С трудом сохранив равновесие, я выпрямилась и вновь ринулась в атаку, пытаясь остановить их. На сей раз один из мужчин ударил меня в лицо с такой силой, что я упала. Мужчины тем временем затолкали Шарля в карету. До меня донесся его сдавленный стон и стук захлопнувшейся дверцы. Щелкнул кнут, и шестерка лошадей сорвала экипаж с места, переходя в галоп. Колеса гулко застучали по булыжнику. Карета наклонилась на бок, сворачивая за угол, с грохотом опустилась на четыре колеса и помчалась прочь, набирая скорость. Я побежала следом, но успела увидеть лишь черную точку, удаляющуюся по дороге, ведущей из города.

Я вернулась к дому, призывая на помощь. Из ворот уже выбегали люди, привлеченные шумом драки и криками носильщиков портшеза, которые видели все от начала и до конца.

— Почему вы не помогли мне? — в отчаянии вскричала я.

Один из носильщиков поднял руки, словно сдаваясь.

— Эти люди явно знали, что делают, мадемуазель. Так что мне не было резона искать неприятностей на свою шею.

Меня препроводили внутрь городского особняка. Я почти ничего не соображала от шока и страха. Мадам Моро, хозяйка дома, завела меня в маленькую гостиную и принесла смоченную холодной водой салфетку, которую я с благодарностью приложила к щеке, и нюхательной соли, чтобы успокоить нервы.

— Но кто мог решиться на такое? И почему? Куда они увезли его?

— Как мне представляется, их нанял месье де Бриу, мадемуазель, — сказала мне мадам Моро. — Я слышала: он крайне неодобрительно отнесся к союзу своего сына с вами и клянется, что не допустит его.

Я в изумлении уставилась на нее.

— Но не станет же он похищать собственного сына!

— Судя по всему, Клод де Бриу — человек суровый и властный. Он является председателем суда высшей инстанции, как вам должно быть известно, и правит им железной рукой.

— Но схватить Шарля подобным образом! Проявить… такое насилие… и грубость. — Глаза мои вновь наполнились слезами, и я крепче прижала влажную ткань к пылающей щеке.

— Полагаю, месье де Бриу уже несколько раз велел своему сыну разорвать помолвку с вами и уехать из Версаля, но Шарль неизменно отказывался. — Мадам Моро налила мне бокал розового вина. — Он имеет право, — добавила она. — Формально Шарль еще не достиг совершеннолетия.

— Ему исполнится двадцать пять в апреле!

— Что ж, в таком случае вам остается надеяться, что Шарль останется верен вам до этого срока. — Она вновь поднялась на ноги. — Прошу простить меня, дорогая. Я должна позаботиться о своих гостях. Заказать для вас портшез? По-моему, вам лучше вернуться к себе.

Я кивнула, сухо поджав губы. В душе у меня закипал гнев. Как смеет отец Шарля вести себя подобным образом? Похитить и лишить свободы собственного сына!

Я вернулась во дворец и принялась разыскивать кого-нибудь, кто, по моему мнению, мог бы хоть чем-нибудь помочь мне, но никто не смог — или не захотел — прийти мне на помощь. Клод де Бриу, барон де Сюрвилье, был человеком богатым и влиятельным, да и закон, как уверяли меня все, к кому я обращалась, на его стороне. Преступление совершил отнюдь не отец, а именно сын — настаивая на обручении, против которого решительно выступил его родитель.

— Он убежит, — сказала я. — Вот увидите, он скоро вернется.

Наступил и прошел Новый год, и я начала отчаиваться, вспоминая неудачную помолвку с маркизом де Неслем, и боясь, что жестокое обращение с Шарлем сведет его с ума или, хуже того, вынудит отказаться от меня. Я не могла ни есть, ни спать, как ни уговаривала меня Нанетта. Она приносила мне кушанья, которые я обожала с самого детства: тушеную утку, мясное ассорти с бобами в горшочке, вареную курицу, яблочный пирог с хрустящей корочкой и арманьяком, рождественский пудинг с каштанами и взбитыми сливками. Но, съев крохотный кусочек, я отодвигала угощение в сторону.

— Вы исхудали до неприличия, Бон-Бон, — укоряла она меня. — Мужчинам нравится мясо на костях.

— Ты судишь по собственному опыту? — отвечала я, что было жестоко с моей стороны, потому как Нанетта была костлява, как церковная мышь, и вдобавок, насколько мне известно, никогда не имела возлюбленного.

— Вы доведете себя до нервного срыва.

— Я не голодна, только и всего.

Нанетта скорбно поджимала губы и уносила очередной деликатес, чтобы отдать его какой-либо бедняцкой семье в городе, если только я хоть немного знала свою Нанетту. Я же плотнее запахивала шаль и садилась у камина, глядя на оранжевое пламя и всей душой тоскуя о Шарле.

В середине января Франсуаза принесла мне кое-какие известия.

— Его будут держать взаперти в башне фамильного замка в Сюрвилье до тех пор, пока он не отречется от вас, — с мрачным видом сообщила она. — Судя по всему, он упорствует в своем заблуждении, посему отец запер его в спальне. Ему не позволяют даже выйти в сад, чтобы исключить всякую возможность побега.

— Но это же сущее варварство! — вскричала я.

— Месье де Бриу поклялся, что не выпустит сына из заточения до тех пор, пока тот клятвенно не пообещает ему жениться с его согласия.

Я принялась в волнении расхаживать взад и вперед, шурша своими жестким юбками.

— Но это несправедливо. Мы любим друг друга!

— А когда это любовь имела какое-либо отношение к женитьбе? — утомленно отозвалась Франсуаза. — Вам не остается ничего иного, кроме как сдаться, Шарлотта-Роза. Напишите Шарлю, что разрываете помолвку.

— Ни за что! Его отец не имеет права так поступать!

— Он имеет полное право поступать так, как ему заблагорассудится, — возразила Франсуаза. — Или вы думаете, что вы — первые влюбленные на свете, которых разлучают помимо их воли? Боюсь, эта история стара, как мир. На первом месте должен стоять долг перед семьей и обществом.

Но я не стала ее слушать. Вернувшись к себе, я тут же позвала Нанетту. Старушка прибежала сразу же, и на лице ее была написана тревога.

— Соберите мои вещи, tout de suite! — распорядилась я. — Я еду в Сюрвилье.

— О, Бон-Бон! А стоит ли? Это очень далеко, моя кочерыжка. Как вы туда доберетесь?

— Найму экипаж, — ответила я. — Ты поедешь со мной, Нанетта. Не могу же я путешествовать одна!

— Но чем вы заплатите за дорогу? В этом квартале вы уже истратили все свое жалованье. — Она принялась в волнении заламывать худенькие ручки.

— Я заложу свои жемчуга, — вскричала я. — Шарль выкупит их для меня, когда вновь окажется на свободе.

— Ах, Бон-Бон, вы поступаете неблагоразумно. Нас могут ограбить бандиты. Экипаж может сломаться, и мы застрянем на полпути. И самое главное, что вы собираетесь делать, если мы доберемся до места?

— Я подумаю об этом по дороге!

Поездка в Сюрвилье оказалась ужасной.

Дорога между Парижем и Версалем поддерживалась в более-менее сносном состоянии, но, как только столица осталась позади, мы, такое впечатление, поехали по бездорожью. Нас с Нанеттой изрядно растрясло на ухабах и рытвинах. Дважды пришлось менять лошадей. Когда же мы наконец прибыли в крошечную деревушку Сюрвилье, у меня достало сил только на то, чтобы нетвердой походкой войти в придорожную гостиницу и потребовать ночлега.

На следующее утро ни свет ни заря меня разбудило бодрое кукареканье деревенских петухов. Я застонала, сунула голову под комковатую подушку, набитую гусиными перьями, и вновь попыталась заснуть, но непрерывное кудахтанье, кряканье, мычание и блеяние окончательно прогнали сон. Поэтому я встала и кликнула Нанетту, которая вскоре прибежала в мою комнату с простым завтраком — горячими круассанами и худшим кофе, который я когда-либо пробовала. Когда я поела, Нанетта помогла мне облачиться в самое лучшее зимнее платье — темно-бордовое, цвета выдержанного старого вина, отороченное дорогим черным мехом, — и мы вместе отправились на рекогносцировку местности.

Замок Сюрвилье правильнее было бы назвать крепостью. Это было мрачное, старое, серое здание со рвом, барбиканом, зубчатыми стенами, узкими бойницами, машикулями и прочими оборонительными ухищрениями, какие только способен был измыслить средневековый архитектор, страдающий подозрительностью. Он мрачно высился над деревней, построенный на вершине единственного холма на многие мили вокруг, а по обеим сторонам его раскинулся темный и густой лес.

Я препоясала чресла, фигурально выражаясь, то есть собралась с духом и быстро зашагала по дороге, ведущей к замку. Нанетта послушно засеменила следом, вот только на лице ее читалось выражение крайнего беспокойства. Хотя я окинула окна внимательным взглядом, но ни в одном из них не заметила ни живой души. Представив себе Шарля, заточенного в каменной клетке, столь же промозглой и зловонной, как та камера, в которой я сама сидела в Бастилии, я ощутила, как в душе у меня вновь разгорается гнев.

Перейдя по подъемному мосту через ров, я обратила внимание, что он вовсе не был зеленым и зловонным, а, напротив, выглядел очень даже мило, и по воде в нем плавали лилии. В дальнем конце моста высилась огромная деревянная дверь, обитая массивными железными полосами и шляпками гвоздей, узор которых складывался в колеса и стрелы. В нее была врезана небольшая калитка, предназначавшаяся, очевидно, для простых смертных. Я постучала в нее тяжелым железным молотком, чувствуя, что изрядно подрастеряла мужество и решимость при виде столь внушительного средневекового величия.

Спустя некоторое время калитка отворилась, и на пороге появился отнюдь не заросший щетиной детина в кольчуге и боевым топором в руке, а молодой человек приятной городской наружности, который вопросительно приподнял брови, с любопытством глядя на меня.

— Чем могу служить? — Его остроконечная бородка была аккуратно подстрижена и выглядела несколько старомодно, зато в остальном он был одет вполне прилично. На нем был тяжелый завитый парик, бледно-лиловый атласный камзол, облегающие черные шелковые панталоны со стрелками на чулках и украшенный лентами галстук.

— Могу я видеть месье де Бриу? — любезно осведомилась я.

— Прошу прощения, но барон в данный момент отсутствует, — ответил он.

— Приношу свои извинения, я имела в виду молодого месье де Бриу. Полагаю, он здесь?

— Да, мадемуазель, он здесь, но посетителей не принимает, увы. Еще раз прошу простить… — И он явно вознамерился захлопнуть дверь у меня перед носом.

Я шагнула вперед и поймала его за рукав.

— Уверяю вас, меня он примет.

Он холодно улыбнулся и стряхнул мою руку.

— Месье де Бриу не волен выбирать, с кем ему якшаться, а с кем — нет, мадемуазель. — Оскорбительный тон его голоса мне не понравился, и я поджала губы. Стоявшая у меня за спиной Нанетта зашипела от злости.

— Неужели? Вот странно. Почему бы вам не спросить у него самого, примет он меня или нет? Я уверена, что он будет в восторге.

— Мои извинения, мадемуазель. Вы позволите? — И он вновь сделал попытку закрыть дверь.

— Передайте ему хотя бы мою записку, — окликнула я молодого человека, но он захлопнул дверь перед самым моим носом.

— Нет, каков грубиян! — воскликнула Нанетта. — Как он смел разговаривать с вами в таком тоне? Якшаться, надо же! — Ее костлявое личико исказила гримаса негодования, словно она жевала лимон.

— Это будет нелегко, — заключила я, кутаясь в свое манто — зимний день выдался прохладным — и зашагала прочь от замка со всем достоинством, на которое была способна.

— Быть может, теперь мы вернемся в Версаль? — робко поинтересовалась Нанетта. Простая гасконская душа, она всегда ненавидела королевский дворец, но сейчас в ее голосе прозвучала тоска.

— Сдаться так легко? Только не я!

Нанетта вздохнула.

Весь день я бродила по окрестностям, изучая подступы к замку с разных сторон, но он казался неприступным. Поначалу я злилась на Шарля за то, что он не сбежал и не примчался ко мне на лошади, но теперь понимала, что он действительно оказался в заточении, и мне понадобится все мое мужество и воля, если я хочу освободить его.

Когда мы с Нанеттой вернулись в гостиницу, мои атласные туфельки и подол платья оказались заляпаны грязью, а сами мы проголодались, промерзли до костей и валились с ног от усталости. Утром в обеденном зале гостиницы не было никого, кроме дремлющего кота. Сейчас здесь было полно посетителей, которые обернулись и с любопытством уставились на меня.

— Новости разносятся быстро, — вполголоса обратилась я к Нанетте, пересекая зал с высоко поднятой головой.

— В деревне так бывает всегда, — отозвалась она.

— Мне нужна отдельная комната, — со всем высокомерием, на какое была способна, заявила я хозяину гостиницы. Заприметив двух его дочерей, выглядывающих из-за двери, я добавила. — И горничная. Tout de suite!

Благодарение Богу, старшая дочь хозяина, пухлая девица с лицом, похожим на сдобную булочку, усеянным черными родинками, быстро сняла чехлы с мебели в передней гостиной и разожгла огонь в камине. Собственно, она походила на придворную даму, не знающую, куда прилепить мушку, если не считать того, что на ней было грубое коричневое платье с длинным передником, из-под которого выглядывали неуклюжие деревянные сабо. Голову она повязала льняным платком, предприняв довольно-таки жалкую попытку сделать узел спереди похожим на fontanges.

— Благодарю, — сказала я, когда она присела на корточки, отряхивая сажу и пепел с ладоней. — Как тебя зовут?

— Полетт, мадемуазель, — застенчиво ответила девица.

— Полетт, я — Шарлота-Роза де Комон де ля Форс. Не сомневаюсь, ты слыхала о моем дедушке, герцоге де ля Форс, который был маршалом Франции. Мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь? — Полетт уставилась на меня округлившимися от удивления глазами, приоткрыв рот. — Вам требуется моя помощь?

— Да, твоя. Видишь ли, жестокий барон разлучил меня с моим возлюбленным, заточив его в замке. И я должна помочь ему бежать!

— Ой, мадемуазель, ваш рассказ так похож на рыцарский роман! — вскричала Полетт, восторженно всплеснув красными обветренными ладонями. — Я сделаю все, что смогу!

Но, увы, несмотря на весь пыл Полетт, сделать она могла немногое.

Подкупать слуг барона не имело смысла. У меня просто не было денег и, кроме того, по словам Полетт, все они слишком боялись барона, чтобы рискнуть навлечь на себя его гнев.

— Он — настоящий варвар и дикарь, — сообщила девушка.

Шантаж тоже оказался бесполезен. Полетт рассказала мне, что слуги из замка не наведывались в деревню и уж точно никогда не соблазняли молочниц, не жульничали в карты и не воровали куриц — словом, не делали ничего такого, что стоило бы сохранить в тайне от своего строгого и вспыльчивого господина.

Не стоило и пытаться проникнуть в замок, переодевшись прачкой. Служанки в замке стирали все сами и работали в крепости чуть ли не со времен Потопа. Так что на любого незнакомца косились бы с подозрением, а незнакомцы в Сюрвилье встречались так же часто, как и двухголовые телята.

Бессмысленно было переодеваться и гримироваться под странствующего торговца. Полетт заявила, что слуги барона попросту спустят на меня собак, и все.

Перелезть через стену, совершить подкоп под массивное основание или пробраться незамеченной через боковую калитку тоже не представлялось возможным. Замок Шато де Сюрвилье выдержал многочисленные штурмы под предводительством генералов, намного более сведущих в военном деле, нежели я, заявила мне Полетт.

— С чего бы это они вдруг оставили боковую калитку незапертой? Да барон с них шкуру спустит!

— Ну, а потайного хода здесь не имеется? — осведомилась я.

Полетт выглядела озадаченной.

— Потайного хода? Нет. По крайней мере, мне о нем ничего не известно.

— Но он должен быть обязательно! Что бы в таком замке да не было потайного хода!

— Он давно перестал бы быть таковым, если бы о нем знала дочь хозяина гостиницы, — кисло заметила Нанетта, сидевшая с вязанием у огня.

— Но должен же быть какой-то способ попасть внутрь!

Но его не было.

 

Военная хитрость

Париж, Франция — февраль 1687 года

— Ну, может, теперь мы вернемся в Версаль? — осведомилась вконец измученная Нанетта три дня спустя, когда я в конце концов признала свое поражение и приказала закладывать карету.

— Нет! Я этого не вынесу. Злорадные сплетни, перешептывания у меня за спиной, эти отвратительные святоши с возведенными горе очами и молитвенно сложенными руками. Тьфу! Мы едем в Париж.

— Париж в феврале, — простонала Нанетта. — Спаси и помилуй!

— Вряд ли он будет хуже Сюрвилье в феврале. По крайней мере, там подают кофе, который можно пить.

— И где же вы намерены остановиться? — полюбопытствовала Нанетта, словно на полном серьезе ожидая от меня, что я вернусь в Бастилию и стану умолять выделить мне камеру.

Я прикусила губу. В Лувр я вернуться не могла — своей комнаты там я лишилась давно, когда потеряла место фрейлины королевы. Не могла я показаться и в Пале-Рояль, поскольку так и не простила Лизелотте того, что она распускала сплетни о моей скандальной помолвке с маркизом де Неслем. Пожалуй, я могла бы остановиться у мадам де Скюдери, вот только дом ее наверняка уже переполнен нищими поэтами и амбициозными молодыми драматургами. Кроме того, Мадлен де Скюдери в своих романах слишком уж увлекалась отражением реальных жизненных ситуаций, а я отнюдь не горела желанием раздувать угли давно угасшего скандала. Я хотела лишь одного — оставить свое порочное прошлое позади и обвенчаться с мужчиной, которого любила.

— Мы поедем к Генриетте-Жюли, — провозгласила я.

Нанетта закрыла глаза, откинула голову на спинку кресла и тихонько застонала.

— В самом деле, отличная идея, — заявила я, немного приободрившись. — Генриетта-Жюли непременно что-нибудь придумает.

Генриетта-Жюли была дочерью кузена моей матери, барона де Кастельно, но выросла в Бретани, поэтому в детстве мы никогда не встречались. Как и меня, ее отправили ко двору в возрасте шестнадцати лет в надежде, что она составит удачную партию. В отличие от меня, она преуспела в этом и годом позже вышла замуж за графа де Мюра. Именно после ее замужества я и познакомилась с нею, и мы обнаружили много общего, в частности, любовь к книгам и театру. Хотя ей исполнилось всего семнадцать, Генриетта-Жюли уже успела произвести фурор при дворе, впервые появившись там в традиционном костюме крестьянки своей родины, недвусмысленно уязвив самого короля, который полагал, что вся остальная страна, за исключением Версаля, существует лишь для того, чтобы платить ему налоги. Судя по всему, ее пожилой супруг числился импотентом, и она обзавелась несколькими любовниками, но это могло быть обыкновенным злословием, которое, как я хорошо усвоила, может возникнуть и на ровном месте.

— Выходит, вы отказались от безумной идеи спасти месье де Бриу? — спросила Нанетта.

— Разумеется, нет! Но мне нужен план.

Но что я могла сделать?

Мне был нужен отвлекающий маневр и маскировка. Другая личина.

Другая настолько, чтобы никто, сколь бы подозрительным он ни оказался, не разглядел бы под нею меня, Шарлотту-Розу де Комон де ля Форс.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые дадут мне возможность подобраться к Шарлю.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые позволят мне умыкнуть Шарля из крепости.

Всю дорогу до Парижа я ломала над этим голову, пока у меня не закипели мозги. Меня посетили сотни всевозможных идей; но все они после первого же пристального рассмотрения оказались порочными.

В Париже шел дождь со снегом. Над городом нависало небо покойницкого цвета, а снег на улицах превратился в грязную кашу. Экипаж немилосердно трясло и подбрасывало на неровных булыжниках мостовой, а вонь, проникавшая в окна, была столь сильна, что мы с Нанеттой поднесли к носу надушенные платочки.

Мужчина в длинном кашне жарил каштаны на открытом огне и продавал их в бумажных кулечках. От сладкого дыма и запаха у меня потекли слюнки, и я крикнула кучеру, чтобы он купил мне два кулечка. Он передал их в окно, и мы с Нанеттой принялись жадно поедать сладкие белые ядрышки, а горячая скорлупа в треугольных фунтиках согревала наша озябшие руки.

Впереди наметилось какое-то нездоровое оживление. Высунувшись из окна, я увидела, что по улице идет мул и тащит за собой тело старика в одной ночной рубашке, к костлявой лодыжке которого была привязана веревка. Пожилая женщина, одетая в простое и скромное платье гугенотки, рыдала в объятиях молодой женщины, которая тупо смотрела перед собой, не обращая внимания на издевательские крики и насмешки толпы, что собралась вокруг. Мальчик не старше двенадцати лет яростно вырывался из рук смеющихся драгун, всхлипывая и крича:

— Grand-pere! Grand-pere!

— Реформисты, — сказала Нанетта, глядя на улицу из-за моего плеча.

— Что случилось? Почему они так ведут себя? — Голос у меня дрожал и срывался.

— Он отказался от соборования, — с жалостью пояснила Нанетта. — Бедный старик. Его внука отправили на каторгу, а жену и дочь — в тюрьму.

— Только из-за того, что он отказался от последнего причастия! Это… это варварство!

— Иногда бывает трудно скрыть на смертном одре свои истинные чувства и веру. — Нанетта устало откинулась на спинку сиденья. — Вот почему король требует, чтобы к каждому умирающему являлся священник для соборования. Того, кто отказывается от последнего причастия, объявляют еретиком, а тело его волокут по улицам на поругание. А все наследство, если оно осталось, естественно, прикарманивает король.

— Но это неправильно! Бедная семья!

— Наверное, он решил, что спасение души стоит того, — пробормотала Нанетта.

Ее по-прежнему мучили угрызения совести из-за того, что мы отреклись от нашей веры. Сколько бы я ни уверяла ее, что Господь поймет нас, она считала, что мы поступили дурно, и жалела о том, что мы не попытались хотя бы бежать. Но я уезжать не собиралась, а оставить меня одну она не могла.

Наш экипаж, подпрыгивая на камнях мостовой, покатился вперед, оставляя горестную и душераздирающую сцену позади. Но продвигались мы медленно, поскольку посмотреть на происходящее собралось много людей. В толпе шныряли продавцы пирожков, крича:

— Пирожки! Горячие пирожки!

Девушка везла тележку, на которой грудой были свалены разноцветные ленты, веера и серебряные булавки.

— Горячие имбирные пряники! Попробуйте мои горячие имбирные пряники! — выкрикивала еще одна девушка.

Нищие умоляющими жестами протягивали к прохожим руки. Одним из них оказался монах в грубой коричневой рясе и сандалиях; другим — одетый в лохмотья солдат, потерявший ногу на какой-то войне.

Экипаж медленно пробирался вперед, и кучер на козлах размахивал кнутом, разгоняя толпу. Я увидела, как худенький потрепанный мальчишка срезал с пояса толстого лавочника кошелек и стремглав юркнул в толпу. Лавочник с бранью кинулся за ним. Лакей в высоком белом парике пробирался сквозь столпотворение, держа на серебряном подносе письмо. В таверне, двери которой были распахнуты настежь, шла бойкая торговля, и толстая краснощекая молодая женщина в платье с низким вырезом разносила круглые подносы, уставленные кружками с пенящимся элем. Совсем рядом танцующий медведь забавно перебирал лапами под музыку, которую наигрывал на дудочке и маленьком барабане мальчишка со взъерошенными волосами и в ветхом пальто, которое было ему мало на несколько размеров. Подле него босоногая девочка в потрепанном коричневом платье делала стойки на руках и кульбиты, выкрикивая пронзительным голосом:

— А внутри тепло! Заходите и отведайте горячего сидра с пряностями! Горячий суп и хороший глоток бренди. Заходите и согрейтесь!

«У нее наверняка замерзли ноги», — подумала я и окликнула ее, бросив монетку из окна. Девочка улыбнулась, продемонстрировав дырку в зубах, ловко поймала ее, и монетка исчезла в складках одежды, а она на радостях сделала сальто назад.

— Ну, вот, сейчас на нас набросятся все нищие Парижа, — недовольно проворчала Нанетта.

Но маленькая девочка оказалась столь шустрой, что никто ничего не заметил, и мы медленно проехали дальше и свернули за угол, оставив толпу позади.

За окошком медленно проплыли башни Бастилии, я зябко поежилась, словно в инстинктивной попытке спрятаться при воспоминании о времени, проведенном в ее мрачных стенах. Чуть дальше уже виднелась улица Сент-Антуан, широкая и пустынная, и вскоре экипаж бойко покатил по ней. Сгущались сумерки, и фонарщики уже опускали огромные стеклянные колпаки, чтобы зажечь свечи. Наш экипаж свернул на улицу де Турнель, где по обеим сторонам нависли средневековые дома, но вскоре мы вновь повернули и оказались на Королевской площади, где у моей кузины был дом. Когда-то жить среди ухоженных липовых деревьев, обступивших памятник Людовику XIII, считалось модным и престижным, но с тех пор как король переселился в Версаль, здесь обитали лишь состарившиеся вельможи да богатые буржуа. Однако же просторная площадь в окружении высоких домов с крутыми синими сланцевыми крышами по-прежнему смотрелась мило и уютно.

Наш кучер отыскал дом моей кузины, который по сравнению с соседними выглядел темным и неприветливым, перенес мой багаж по сводчатой галерее к передней двери и постучал. Дрожа на холодном ночном ветру, мы с Нанеттой ждали, кажется, целую вечность. Наконец дверь бесшумно распахнулась, и перед нами предстал высокий мужчина. На нем был длинный и темный атласный жилет, белый парик и безукоризненно белые перчатки.

— Я приехала погостить у своей кузины, — с места в карьер взяла я, слишком замерзнув, чтобы пускаться в долгие разговоры. — Можете взять наш багаж. Благодарю вас.

Генриетта-Жюли возлежала в шезлонге в своей мрачноватой старомодной гостиной, лениво листая журнал с модными платьями. Завидев меня, она радостно взвизгнула и вскочила на ноги, протягивая мне обе руки.

— Шарлотта-Роза! Какой приятный сюрприз! Я уже готова была умереть со скуки. Ты не поверишь, но мой занудный престарелый супруг заявил, что мы должны встретить Рождество в Париже! Кто же остается в Париже на зиму? Думаю, он меня ненавидит. Он решил наказать меня за то, что я стала популярной. Но что я могу поделать, если люди находят меня забавной?

Она была очаровательной стройной девушкой с массой каштановых кудряшек, карими глазами с зелеными искорками и ротиком с пухленькими оттопыренными губками, почти таким же большим, как и у меня. Не умолкая ни на мгновение, она увлекла меня на диван, позвонила в колокольчик, распорядилась принести освежающее, и только потом потребовала объяснить ей, что привело меня в Париж.

— Отец Шарля похитил его, чтобы не дать ему жениться на мне, — пояснила я, снимая шляпку с бордовыми перьями и швыряя ее на стол. — Он запер сына в башне замка и собирается держать там, пока он не откажется от меня.

— Нет!

— Да! Понимаю, это звучит невероятно, но я должна спасти его. Я только что из Сюрвилье, но мне даже не позволили повидаться с ним.

— Какая средневековая дикость! — воскликнула Генриетта-Жюли.

— Именно. Я знала, что ты поймешь меня. Я надеялась, что смогу погостить у тебя несколько дней, пока не придумаю какой-нибудь план. Версаль в этом смысле совершенно невыносим.

— Конечно, оставайся. И на графа можешь не обращать внимания. Как я могу отказать собственной кузине? Тем более дать тебе зачахнуть от тоски. Граф запрещает мне выезжать в свет зимой по вечерам. Он говорит, что я должна пожалеть лошадей. Но теперь, когда ты здесь, у меня появилась уважительная причина. — Она радостно захлопала в ладоши. — Мы непременно должны побывать в каком-нибудь салоне, а потом отправимся в оперу. Ты, без сомнения, уже видела ее. Этот новый указ короля — такая досада. Почему мы вечно должны ждать, пока новый балет или оперу не покажут при дворе во время карнавала? В результате новые постановки ставятся в Париже только после Пасхи. Неудивительно, что в это время в Париже буквально никого нет!

— Значит, у вас дают «Армиду»?

— Да. Ты уже видела ее?

Я кивнула и презрительно сморщила нос. Хотя опера годом ранее произвела настоящую сенсацию при дворе, мне она не понравилась. В ней шла речь о ведьме, заколдовавшей молодого солдата-христианина. Но, когда она замахивается кинжалом, чтобы убить его, вдруг понимает, что полюбила юношу. И тогда она сплетает новое заклинание, чтобы и он полюбил ее. Друзья спасают солдата от козней ведьмы, и она остается одна, погрузившись в пучину отчаяния. На мой взгляд, сюжет получился слишком уж реалистичным, поэтому у меня не возникало желания посмотреть ее еще раз.

— Что ж, посмотрим что-нибудь другое, — не стала настаивать Генриетта-Жюли. — Хотя зимой в Париже можно умереть со скуки. Одно хорошо: скоро начинается карнавал. Если ты дождешься его, мы наденем маски и хорошенько повеселимся. А графу совсем необязательно знать об этом. Он говорит, что карнавал — развлечение для крестьян, и что на нем творятся самые непотребные поступки. Он такой зануда! Ведь именно этим мне и нравится карнавал. А если я надену маску и костюм, то никто и не догадается, что я — графиня.

Ее слова натолкнули меня на одну мысль. До карнавала оставалось всего несколько недель. По традиции он проводился перед самым началом Великого поста и сопровождался весельем и народными гуляньями, бросанием еды, маскарадом, фиглярством и потешными турнирами. В замке Шато де Казенев, правда, к нему относились с неодобрением, считая карнавал языческим пережитком, замаскированным под папистскую глупость.

В Париже карнавал проводится вот уже добрую сотню лет. По улицам прокатывается шумное шествие, носящее название «Парад жирного быка». Обычно во главе процессии на откормленном быке едет юноша с шутовской золотой короной на голове, деревянным мечом и скипетром в руках, отделанными драгоценными камнями. За ним маршируют городские мясники, переодетые женщинами, с накрашенными лицами, стуча в барабаны и играя на дудках, флейтах и скрипках. Повсюду на улицах люди пускаются в пляс, занимаются любовью в темных переулках. По ночам вспыхивают пьяные драки.

Я мельком подумала: а проводят ли карнавал в Сюрвилье… они же там все истые католики?…

— В этом году будет еще и маскарадное шествие, — восторженно продолжала Генритетта-Жюли. — На праздник соберутся тысячи людей в самых разных костюмах и масках. А потом в Опере состоится бал-маскарад. Мы непременно должны побывать там. Умоляю тебя, скажи, что останешься, Шарлотта-Роза. С тобой я смогу пережить эту скучную зиму в Париже!

В это мгновение дверь отворилась, и в гостиную, прихрамывая, вошел высокий сутулый мужчина, тяжело опирающийся на трость. Он был одет в черное, и единственным ярким пятном оставалось обильно украшенное драгоценными камнями распятие у него на груди. Лицо под белым и сильно завитым париком было испещрено морщинами и злобой. Он выглядел человеком, который с нетерпением ожидает начала Великого поста, потому что вид страданий других людей доставляет ему удовольствие.

— Я с прискорбием выслушал ваши последние слова, — обратился он к Генриетте-Жюли, которая испуганно съежилась в кресле. — Графине де Мюра не подобает изъясняться таким образом. Прошу вас следить за своим языком.

— Да, месье, — покорно ответила она.

Он устремил на меня холодный взгляд.

— А кто вы такая, позвольте осведомиться?

— Я — Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, — высокомерно ответила я, вставая и приветствуя его реверансом ровно той изысканности, какой заслуживал его титул.

— Я слышал о вас, — неприязненным тоном заявил он.

Я выразительно приподняла бровь.

— В самом деле? Боюсь, месье, что не могу сказать того же о вас. Вероятно, вы не часто бываете при дворе.

Он нахмурился и одарил меня ледяным взором, но я, не дрогнув, лишь вопросительно склонила голову к плечу, глядя на него. Он неохотно проворчал:

— Здоровье не позволяет мне этого.

— Какое несчастье. Короля не интересуют те, кто избегает его двора. — Он злобно уставился на меня, а я любезно улыбнулась ему в ответ. — И тех, кого не замечает король, постигает постепенное падение благосостояния. В самом деле, король похож на солнце. Те, кто не купается в лучах его одобрения, живут в забвении, тогда как деньги и влияние достаются тем, кто вращается в его орбите. Хотя вам, пожалуй, влияние и ни к чему? — Я окинула презрительным взглядом комнату, обставленную пусть и со строгой, но несомненной роскошью.

Он нахмурился еще сильнее, хотя взор его затуманился, и он уже явно не видел меня.

— Быть может, это и хорошо, что я нанесла визит кузине, — гладко продолжала я. — Я смогу подсказать ей, как попасть ко двору… если вы решитесь напомнить Его Величеству о своем существовании.

Он кивнул, метнул оценивающий взгляд на свою молодую красавицу жену и, прихрамывая, вышел из гостиной. Генриетта-Жюли смотрела на меня, потеряв дар речи. Затем она вскочила и радостно закружилась по комнате, хлопая в ладоши.

— Как я рада, что ты приехала! Никто и никогда не осмеливался заговорить с графом в таком тоне. Как ты думаешь… быть может, он все-таки смилостивится и позволит мне поехать ко двору? Я наклоню голову, вот так, и напомню ему, что королю нет дела до тех, кто не желает предстать перед ним. Ах, какая прелесть! Его лицо! Мужа интересуют лишь деньги, и мысль о том, что его состояние может пострадать… Шарлотта-Роза, я тебя обожаю.

Вся следующая неделя превратилась в череду званых вечеров, посещений балета и утренних визитов к вельможам, имевшим несчастье задержаться в столице.

Я одолжила у Генриетты несколько платьев, и умница Нанетта ловко удлинила их оборками или кружевами. Тем не менее по ночам мне не спалось. Меня преследовали кошмары, в которых у маркиза де Несля вдруг появлялось лицо Шарля, а я сама бежала по пустынному средневековому замку, преследуемая запахом гниющих жабьих лапок.

И все это время я обдумывала пришедшую мне в голову идею. Что, если я приеду в Сюрвилье во время карнавала в каком-нибудь фантастическом наряде?

Как-то вечером мы с Генриеттой-Жюли побывали в салоне Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, где собиралось изысканное общество уставших от мирской суеты парижан. Публика поглощала шампанское, лениво угощалась язычками ласточек и слушала рондо, сонеты и рассказы в громогласном исполнении авторов, дабы перекрыть гул голосов.

Я не могла не вспомнить о том, что именно здесь два года тому впервые встретилась с Шарлем, и как он самым возмутительным образом соблазнил меня в одной из комнат. Воспоминания отозвались такой резкой болью в сердце, что я вдруг ощутила себя старой и слабой, вечно идущей по лезвию ножа между безудержным весельем и слезами, и пожалела о том, что пришла сюда. А Генриетта-Жюли, которая еще не бывала здесь, пришла в полный восторг.

— А правда, что у нее было множество любовников? — спросила она, прикрывшись веером и с восхищением глядя на Мадлен де Скюдери. — И не только мужчин, но и женщин? Я читала ее книги. Она утверждает, что самое главное — не бояться рисковать.

— Правда, — ответила я, как будто сама в свое время не восторгалась теми же качествами.

— Шарлотта-Роза! — К нам подошла Мадлен и взяла мои руки в свои, пристально глядя мне в глаза. — Мы так давно вас не видели. Я слышала, что сейчас вы переживаете непростой период?

Я пожала плечами.

— Похоже, я наконец-то убедилась, что вы правы, Мадлен. Иногда тот факт, что я — женщина, повергает меня в отчаяние.

Брови ее сошлись на переносице. Она обняла меня за плечи и притянула к себе, целуя в щеку.

— Нет-нет, дорогая моя. Не надо отчаиваться! Это совсем не похоже на мою Дунамис.

— Я устала бороться за любовь, — призналась я.

Она рассмеялась и постучала кончиком веера мне по груди.

— Не думаю, что любовь лишает дара речи тех, кто обычно за словом в карман не лезет! Ну, Шарлотта-Роза, вы порадуете нас новой историей?

Я вздохнула.

— Не сегодня.

— А как насчет вашей маленькой подруги? Она тоже рассказывает истории?

Мадлен обратила свою улыбку на Генриетту-Жюли. Я одобрительно кивнула ей, поскольку знала, что у моей кузины, выросшей в Бретани, в запасе имеется множество сказок о феях, привидениях и великанах. Всю последнюю неделю мы развлекали друг друга историями из своего детства, и я даже продемонстрировала ей драгоценный сундук с рукописями, который неизменно возила с собой во время придворных странствий из одного замка в другой в надежде, что у меня найдется время для творчества. Смущаясь, Генриетта-Жюли показала мне кое-что из своих историй, и я подбодрила ее, посоветовав выучить некоторые из них наизусть, дабы потом блеснуть ими в каком-нибудь салоне.

Не дожидаясь повторного приглашения, кузина принялась с воодушевлением рассказывать сказку о прекрасной принцессе, благосклонности которой добивался король великанов-людоедов. Несмотря на свое отвращение, ее отец-король дал согласие на брак, поскольку боялся покорения своего королевства в случае отказа. Служанка принцессы, Корианда, отправилась вместе со своей госпожой в страну великанов, где тамошний король явил им свое истинное лицо. Принцесса от ужаса лишилась чувств, а король великанов, придя в неописуемую ярость, отправился охотиться на медведей. Корианда уговорила принцессу надеть медвежью шкуру, но, к ее отчаянию, та на самом деле превратилась в медведицу. Она убежала в лес, захлебываясь слезами от горя, где ее встретил красивый молодой принц, который не смог убить медведицу со следами слез на лице. Вскоре принц узнал ее тайну, потому что по ночам медведица обращалась прекрасной принцессой. В конце концов любовь восторжествовала, несмотря на то, что двое их сыновей погибли от рук великана людоеда, а саму принцессу приговорили к сожжению на костре.

Надо признать, я была поражена. История поучилась занимательной, сюжет изобиловал неожиданными поворотами, и Генриетта-Жюли представила ее с драматическим искусством и простотой прирожденной рассказчицы.

Перед уходом ко мне подошла герцогиня и поцеловала на прощание.

— Приводите к нам свою маленькую кузину еще как-нибудь, — сказала она, и я поняла, что перед Генриеттой-Жюли распахнулись двери парижского салонного общества.

Всю дорогу домой она щебетала, исполненная энтузиазма, а вот я молчала и думала о своем.

— У тебя все в порядке? — даже поинтересовалась она, прервав на мгновение свою болтовню.

— Разумеется, — ответила я, но, как только мы попали домой, сказалась усталой и попросила позволения удалиться к себе и прилечь.

Генриетта-Жюли была явно разочарована; мы частенько засиживались с нею допоздна за бокалом вина, и сегодня она хотела поговорить о своем триумфе. Но я отказалась наотрез и поднялась в роскошную гостевую спальню, где меня поджидала Нанетта, чтобы раздеть, а горячий кирпич, завернутый во фланель, уже согревал мою постель. Я позволила ей снять с себя платье и развязать корсет, потом умылась и причесалась, но при этом не проронила ни слова, упорно обдумывая пришедшую мне в голову идею.

Проснувшись утром, я надела бордовое платье, отороченное черным мехом, и отправилась на поиски своего бывшего любовника, актера Мишеля Барона.

 

В медвежьей шкуре

Париж, Франция — февраль 1687 года

— Почему я должен тебе помогать? — спросил он.

— Потому что ты — мой должник, — ответила я.

— Но мы зарабатываем кучу денег во время карнавала.

— Я уверена, жители Сюрвилье выразят вам свою благодарность.

Он застонал.

— Скорее всего, они захотят рассчитаться с нами курами и свиньями.

— По крайней мере, вы наедитесь от пуза.

— А что, если нас попросту не пустят внутрь?

— Разумеется, впустят. Театральная труппа из самого Парижа, возглавляемая знаменитым Мишелем Бароном, автором популярной пьесы «Удачливый волокита»?

— Так ты видела ее? И что ты о ней думаешь?

— Похоже, она пользуется успехом.

— Но ты видела ее?

— А я и не знала, что мое доброе мнение так важно для тебя.

Он вновь застонал и схватился за свой парик.

— Ради всего святого, Шарлотта-Роза, ты видела мою пьесу? Что ты о ней думаешь?

Я сжалилась над ним.

— Она — выдающаяся. Я проплакала несколько дней.

— Правда?

— Честное слово.

Он удовлетворенно вздохнул.

— Ты сделаешь то, о чем я прошу?

— А вдруг обман раскроется? Моя репутация…

— Ты имеешь в виду репутацию распутника и авантюриста?

— Не думай обо мне плохо, Шарлотта-Роза.

— А мне полагается думать о тебе хорошо? О человеке, который соблазнил меня, погубил мою репутацию и выставил на посмешище перед всем обществом?

— Ладно, согласен. Я помогу тебе. Но мы должны получить деньги.

— Считай это покаянием за грехи. Уверена, Господь не оставит тебя своим вниманием.

— Шарлотта-Роза, в твоем возрасте нельзя быть такой суровой и безжалостной.

— А ты стал мягким и дряблым.

— Клянусь, это не так. Если ты положишь руку вот сюда, я покажу тебе, каким твердым могу быть. — Он взял мою руку и попытался направить к своему паху.

Я отдернула руку.

— Нет, благодарю покорно!

— Даже ради старой дружбы?

— Особенно ради старой дружбы. Давай лучше займемся делом. Вот что мне от тебя нужно.

Когда я посвятила Мишеля в свои планы, его длинное узкое лицо, постаревшее раньше времени вследствие разгульного образа жизни, расплылось в улыбке.

— Mordieu! Я согласен! Какой пассаж! Шарлотта-Роза, ты — необыкновенная женщина! Такие, как ты, встречаются одна на миллион. Мне не следовало расставаться с тобой.

— Сейчас сожалеть об этом слишком поздно, — отрезала я. — Значит, ты думаешь, что мой план сработает?

— Еще бы! Они ничего не заподозрят. Никто в здравом уме и подумать о таком не смог бы.

— Спасибо.

Он вновь расхохотался.

— О, это — божественное помешательство, ma cherie, можешь не волноваться!

Замок Шато де Сюрвилье, Франция — февраль 1687 года

Я лежала в подпрыгивающей на ухабах повозке с полотняным верхом, закутавшись в меха, и уже была уверена, что вот-вот замерзну до смерти.

Здесь же, в задней части, скорчились еще трое актеров труппы «Комеди Франсэз», которых Мишель уговорил присоединиться к нашей безумной эскападе. Среди них оказался и его десятилетний сын Этьен, ясноглазый мальчуган, жаждавший приключений. Я вдруг почувствовала себя древней старухой — ведь у Мишеля уже трое сыновей… И один из них был достаточно взрослым, чтобы выступать на сцене.

Все актеры надели костюмы и держали под рукой маски. Один был в медицинском халате и отвратительной маске чумного доктора с длинным клювом. Другой — в наряде Il Capitano, короткой испанской накидке с огромным жестким воротником. Маска его была телесного цвета с большим носом картошкой и гигантскими усами с загнутыми кончиками. Мишель нарядился Арлекином, и его костюм состоял из красных и черных ромбов. На кожаной маске застыло преувеличенное выражение удивления и восторга. Этьен, его сын, вырядился в уменьшенную копию отцовского костюма. Рядом с ним сидел Панталоне, одетый в красно-черную накидку и шляпу. На поясе у него позвякивал монетами толстый кошель. Но там лежали не монеты, а ржавые железки, как сообщил мне Мишель, на тот случай, если в толпе зрителей окажутся затесавшиеся карманники. Маска коричневого цвета с орлиным носом закрывала половину лица.

Женщины тоже не ударили в грязь лицом. Коломбина предпочла стилизованный наряд молочницы с отделанным рюшами передником и кружевной маской. Еще две женщины изображали придворных дам, держа на палочках позолоченные маски с перьями. Их innamorati красовались в нарядах придворных щеголей с большими париками, в красных башмаках на высоком каблуке и бледно-розовых и нежно-фиолетовых камзолах, отделанных кружевами и лентами.

В самом дальнем углу повозки спал косматый мишка с кольцом в носу, железными кандалами и цепью на задней лапе. Прижавшись к его боку, свернулись калачиками двое малышей, десятилетний мальчуган по имени Ив и его семилетняя сестра Миетта. Когда я впервые увидела их, они выделывали акробатические трюки перед гостиницей в Париже, босиком и в лохмотьях. Сейчас дети были в двухцветных штанах и клоунских кожаных куртках, мягких сапожках, широкополых шляпах и одной тяжелой накидке на двоих, чтобы укрываться по ночам.

Уговорить Ива и Миетту оставить работу в гостинице было нетрудно. Мне достаточно было показать им небольшой кошель с монетами, пообещать отдать его им да посулить дальнейшие гастроли с труппой Мишеля. В гостинице Ив и Миетта работали лишь за скудную еду да ночлег на соломенном тюфяке в старом сарае. Дети были худенькими, как новорожденные цыплята. Я получила подлинное удовольствие, глядя, как они за обе щеки уплетают горячую кашу со свежеиспеченным хлебом, сменив прохудившиеся лохмотья на новую теплую одежду, пусть даже яркую и необычную.

Мишель без возражений предоставил им костюмы и пообещал работу.

— Дрессированный медведь придется нам весьма кстати, как и пара акробатов.

Труппа выехала из Парижа перед рассветом. В Сюрвилье мы прибыли уже в сумерках, под какофонию бубнов, дудок и барабанов, с песнями и плясками.

Мишель, ехавший во главе процессии, размахивал колокольчиком и кричал:

— Слушайте все! В город прибыла труппа «Комеди Франсэз»!

В самом хвосте колонны на задних лапах приплясывали два медведя. Одним был медведь Ива и Миетты по кличке Ту-Ту. Другим была я.

Мне пришлось надеть на себя косматую медвежью шкуру с оскаленной пастью. Жена Мишеля, Габриэль, сшила ее так ловко, что я надела ее, как костюм, просунув руки и ноги в медвежьи лапы. Сквозь разинутую пасть зверя я могла видеть, что происходит вокруг и, стоило мне пошевелить руками, как медвежьи когти начинали полосовать воздух.

Настоящий дрессированный медведь невзлюбил меня, но Ту-Ту был уже стар и сломлен долгой жизнью, полной голода и лишений, и теперь лишь с подозрением фыркал, глядя на меня. Родители Ива и Миетты когда-то выступали в бродячем цирке, но несколькими годами ранее умерли от оспы, не оставив детям ничего, кроме обносков и медведя. Малыши очень любили Ту-Ту и первым делом выпросили у Мишеля несколько кусков медовых сот и рыбы для него.

Мы устроили представление на деревенской площади под хриплое пение и стук деревянных кружек с элем восторженных жителей. Затем Мишель прокричал:

— В замок!

И холодным зимним вечером мы потянулись по грязным проселочным дорогам, распевая частушки и колотя в барабаны. Мужчины несли факелы. Большая часть деревенских жителей увязалась за нами, предвкушая удовольствие посмотреть представление еще раз. Спустя некоторое время Ту-Ту опустился на четвереньки, и я неохотно последовала его примеру, изваляв медвежью шкуру в грязи.

Нам не пришлось стучать в ворота замка. Они стояли распахнутыми настежь, и на пороге нас поджидал управляющий, из-за спины которого выглядывали любопытные лица. Со смехом и шумом мы столпились у входа, и Мишель вновь произнес свою репризу.

— Думаю, вы можете войти, — заявил управляющий. — Но запомните: никто из вас не должен покидать большой двор, слышите? Я пересчитаю всех, кто войдет, а потом и тех, кто выйдет, а если завтра обнаружится, что пропала хотя бы одна серебряная ложка, я натравлю на вас полицию.

— Неужели вы считаете нас ворами и проходимцами? — возмутился Мишель. — Мы — труппа «Комеди Франсэз»! Мы выступали перед королями, папами и адмиралами, да так, что они вскакивали на ноги, приветствуя нас!

— Я не хотел никого обидеть, — ответствовал управляющий. — Хотя вполне мог бы задаться вопросом, что делает «Комеди Франсэз» в такой глуши, как Сюрвилье.

— Вы разве ничего не знаете? Люлли, королевский композитор, получил ранение на королевской службе. Дирижируя «Te Deum» в честь выздоровления Его Величества в прошлом месяце, он так усердно отбивал ритм жезлом, что угодил им себе по пальцу на ноге. У него началась гангрена и, похоже, Люлли отправится к праотцам. Все балеты и оперы в столице отменены, а мы решили отправиться на гастроли, как в старые добрые времена!

— Вот как?

Управляющий явно растерялся. На мгновение он нахмурился, словно думая, что эта история слишком уж невероятна, чтобы быть правдой. Но потом, очевидно, решив, что запутанна она именно потому, что как раз и является правдой, он отступил в сторону, давая нам пройти. История и впрямь оказалась хороша, вынуждена была признать я, и, к несчастью для королевского композитора, случилась на самом деле.

— Зовите сюда всех! — закричал Мишель. — Это карнавал!

Суровый страж шепнул что-то на ухо управляющему, который в ответ нахмурился и пожал плечами.

— Очень хорошо, — негромко сказал он. — Иначе у нас случится бунт. Никому не хочется остаться внутри и охранять его. Только не спускайте с него глаз.

— Слушаюсь, месье.

Стражник, тяжело ступая, удалился. Я едва не запрыгала от радости в своей косматой и душной медвежьей шкуре, будучи уверенной в том, что они говорят о моем возлюбленном. Вскоре я увидела его. Шарля привели вниз, во двор, под охраной двух стражников. Он выглядел бледным и осунувшимся, но одет был богато, по своему обыкновению. Я, встревоженно оглядев его сквозь звериную пасть, не заметила ни синяков, ни порезов.

Представление началось. Актеры изо всех сил старались развеселить публику, чтобы ни управляющий, ни стражники не обратили внимания на проделки странного медведя. Я неуклюже размахивала лапами, подражая Ту-Ту, топталась и пританцовывала кругами, все ближе подбираясь к Шарлю. Рядом со мной держалась Миетта. В руках у нее была цепь, один конец которой прикован к железному обручу у меня на задней «лапе». Девчушка кружилась на одной ножке и выделывала коленца, так что стражники, глядя на нее, покатывались со смеху и бросали ей монетки, не обращая на меня никакого внимания.

Наконец мы остановились прямо напротив Шарля. Он тоже смеялся, наблюдая за представлением, но ласково улыбнулся Миетте, когда она потянула его за рукав.

— Хотите посмотреть, как танцует мой медведь? — очаровательно прошепелявила девчушка с обезоруживающей улыбкой, демонстрируя дырку в передних зубах.

— Разумеется, — улыбнулся в ответ Шарль.

Он вновь потянула его за рукав, и он отступил назад. Стражники громко хохотали, глядя, как Панталоне гоняется за Арлекином по двору, пытаясь огреть его палкой по голове. Арлекин взбежал по стене и сделал кувырок через голову, приземлился за спиной Панталоне и отвесил ему хорошего пинка, прежде чем опять броситься наутек. Миетта увлекла Шарля за собой в тень, пока он не оказался совсем рядом со мной, так что я при желании могла запросто коснуться «лапой» его плеча.

Что я и сделала. Он удивленно отпрянул, но я прошептала:

— Шарль, это я, Шарлотта-Роза.

На лице у него появилось выражение, соперничавшее в удивлении с маской Арлекина.

— Я в шкуре. Меня не пустили к тебе, и этот управляющий твоего отца наверняка запомнил меня. Я должна была увидеть тебя.

— Шарлотта-Роза? — прошептал он, вглядываясь в оскаленную медвежью морду. — Это и в самом деле ты? В медвежьей шкуре? — Голос его задрожал от сдерживаемого смеха.

Я кивнула.

— У нас мало времени. Я должна знать — ты еще любишь меня?

Лицо его смягчилось.

— Конечно.

— И по-прежнему хочешь жениться на мне?

— Всем сердцем.

— Тогда мы должны вытащить тебя отсюда! Я устала дожидаться тебя.

— Отец никогда не даст согласия на брак.

— Тогда давай убежим, а? Пожалуйста!

— Он говорит, что будет держать меня взаперти до тех пор, пока я не поклянусь на семейной библии, что не женюсь на тебе.

— Ну сделай так, как он просит! А потом, когда ты окажешься на свободе, мы убежим и поженимся.

Он нахмурился.

— Это бесчестно, Шарлотта-Роза.

— Как и держать тебя здесь против твоей воли!

Он нахмурился еще сильнее.

— Я не могу погубить свою душу лжесвидетельством.

— Даже ради меня? — взмолилась я.

Выражение его лица на мгновение смягчилось.

— Ты же знаешь, что для тебя я сделаю все, ma cherie… все, что не грозит мне бесчестьем.

— А не мог бы ты сказать отцу что-либо такое, что успокоит его подозрения? Скажи ему, что тебе невыносимо сидеть взаперти, и поклянись, что не вернешься в Версаль и не станешь искать меня. А потом, когда тебя выпустят, мы можем встретиться в Париже. Таким образом, тебе не придется лгать ему и брать грех на душу или совершать еще какую-либо подлость. Согласен?

Я говорила быстро, захлебываясь словами, и водила звериной мордой туда-сюда, посматривая по сторонам, не заинтересовался ли нами кто-либо. Но взгляды публики были устремлены на актеров, танцующих в круге света от факелов, тем более что мы-то с Шарлем стояли в тени.

Он нахмурился и закусил губу.

— Ради тебя я отреклась от своей веры! Я обесчестила память своей семьи! Неужели для тебя это ничего не значит?

Один из стражников оглянулся на нас, и Миетта моментально сделала стойку на руках, воскликнув:

— Посмотрите на меня, месье, на меня!

Шарль послушно повернул к ней голову, улыбнулся и захлопал в ладоши, а потом дал ей монетку. Стражник отвернулся.

А я расплакалась в медвежьей шкуре. Шарль услышал мои всхлипы, увидел, как колыхнулась шкура, и сдался.

— Разумеется, значит. Прости меня. Я так и сделаю, но не стану ни лгать ему, ни обещать не делать того, что намерен сделать.

— Встретимся в Париже, в доме моей кузины, графини де Мюра, — быстро сказала я. — Она живет на Королевской площади, возле Бастилии. Она спрячет нас, пока ты не достигнешь совершеннолетия. Ох, Шарль, не обмани меня! Последние недели были просто ужасными.

— Для меня тоже, — сказал он и протянул ко мне руки, словно намереваясь обнять. Но обнимать танцующего медведя как-то не принято, и руки его беспомощно упали вдоль тела. — Жаль, что я не могу поцеловать тебя, — убитым голосом прошептал он. — Ах, как мне хочется сорвать с тебя эту медвежью шкуру!

— Жан де Лафонтен говорил: «Не спешите делить шкуру неубитого медведя», — дрожащим голосом сказала я. — Ох, Шарль, пожалуйста, поспеши!

Париж, Франция — май 1687 — июль 1689 года

Мы с Шарлем подписали брачный контракт 22 мая 1687 года, на мой тридцать седьмой день рождения. Две недели спустя, 6 июня, в присутствии свидетелей нас обвенчал священник церкви Сен-Сюльпис в Париже, одного из самых больших и величественных храмов Франции. Огромное здание было темным и мрачным, но мое счастье расцветило и согрело его. Священник благословил нас. Нанетта с моей сестрой Мари расплакались от радости.

Мы с мужем провели несколько потрясающих дней в Париже. Взявшись за руки, мы гуляли по берегу Сены, ходили в театр и на балет, а каждую ночь любили друг друга в освященной узами брака супружеской кровати.

— Наконец-то! — радовался Шарль. — Больше нет нужды заниматься любовью в одежде.

— Нам, пожалуй, самое время покаяться, — заявила я спустя несколько дней. — В конце концов, король ведь дал нам разрешение.

Итак, мы собрали вещи и отправились в Версаль, чтобы предстать перед королем и умолять его простить нас за то, что мы сочетались браком, не уведомив сначала его.

Король выглядел усталым и больным, а его отвислые щеки обрели багровый оттенок. Он лишь кивнул и проронил:

— А, молодые влюбленные. Вы уже совершеннолетний, месье де Бриу?

— Да, сир, — ответил Шарль.

— Очень хорошо. Попросите метрдотеля подыскать вам апартаменты. Мадам де Бриу?

— Да? — откликнулась я, трепеща от радости, настолько понравилось мне такое обращение.

— Пусть более не будет никаких скандалов.

Но надеяться на это не приходилось. Мне было отпущено всего десять дней счастья. Десять дней меня называли «мадам де Бриу». Десять дней я засыпала в объятиях мужа, десять дней он будил меня поцелуем. Десять дней настоящего безумия в середине лета.

А потом барон де Бриу вознамерился расторгнуть наш брак, подав иск в парламент. По его уверению, я соблазнила несовершеннолетнего и женила его на себе без согласия его семьи. Шарль рвал и метал, крича, что он достиг совершеннолетия и имеет право поступать так, как ему заблагорассудится. Но все было бесполезно. Шарля вновь поместили под стражу, на сей раз — в бывший лепрозорий в Сен-Лазар, превращенный в тюрьму для тех, кто доставлял ненужные хлопоты своим семьям. Барон предложил мне взятку, дабы я отреклась от супружеских клятв. Я с негодованием отказалась. Тогда этот putain вытащил меня в суд. Весь двор пришел полюбоваться на заседание. Меня назвали проституткой, колдуньей, суккубом. Жан де Лафонтен, шокированный грубым обращением, которому я подверглась, написал в мою поддержку несколько стихотворений. Его моментально подняли на смех и стали поливать грязью. Говорили, что я околдовала и его, заставив полюбить себя. Судебное заседание превратилось в шумный скандал, имевший целью унизить меня как можно сильнее.

15 июля 1689 года — более чем через два года после нашей несчастливой женитьбы — парламент постановил, что имело место злоупотребление положением, и меня оштрафовали на тысячу золотых луидоров. Это составляло весь мой годовой пансион, назначенный королем. Шарля оштрафовали на три тысячи золотых луидоров. Штрафу подвергся даже священник, обвенчавший нас. Шарля освободили из тюрьмы, но тут же забрали в армию и отправили воевать на одну из бесконечных войн, которые вел король. Больше Шарля я не видела.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

В ту ночь я опять спала плохо. Отвратительный запах руты, въевшийся мне в кожу, пробудил в памяти гнетущие воспоминания. По скрипу кровати сестры Эммануэль я поняла, что и она мучается бессонницей. Перед самым рассветом я услышала, как она поднялась и вновь принялась истязать себя бичом, бормоча покаянные молитвы. Какая-то часть меня хотела броситься к ней, отобрать завязанную узелками веревку и вышвырнуть в окно, но я лежала неподвижно, зажав уши ладонями.

В течение следующих нескольких дней я не могла найти убежища и в саду, поскольку наступила Пасха, и все монахини стояли на всенощных бдениях, распевая «Провозглашение Пасхи». Я спрашивала себя, чем заняты сейчас все мои подруги при дворе. Празднуют, скорее всего, радуясь тому, что долгий Великий пост наконец закончился. В угрюмом молчании я съела свою похлебку, горько жалея о том, что не могу оказаться в замке Шато де Медон и сыграть в карты с дофином и принцессой де Конти, выпить шампанского и попробовать гусиной печени, наслаждаясь теплом, исходящим от ревущего в камине пламени.

Но труднее всего мне было выносить Великое молчание в аббатстве. Тому, кто любил слова, невыносимо было обходиться без них большую часть дня. Только ранним вечером, собираясь у камина в гостиной, нам разрешалось разговаривать друг с другом. Сестра Эммануэль всегда садилась меж послушниц, положив на колени трость, готовая пустить ее в ход при малейших признаках фривольности.

Вечером в понедельник Светлой седмицы, войдя в гостиную, я заметила, что послушницы старательно отодвинулись от наставницы, исключив ее из своего круга и оттеснив на холодную границу комнаты. Я успела разглядеть, как в глазах ее промелькнула боль, когда она плотно сжала губы и склонилась над шитьем. На мгновение я заколебалась, а потом пододвинула свой стул поближе к ней.

— Полагаю, вам довелось бывать при дворе в Париже, сестра Эммануэль?

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Это было очень давно.

— Я попала ко двору в 66-м. Вы тогда еще оставались там?

Лицо ее исказила гримаса.

— Нет.

Но я не унималась.

— Вы были в Версале на большом празднике 64-го года?

— Была.

— А я всегда жалела, что мне не довелось побывать на нем! Я слышала, что зрелище было поразительным. Правду ли говорят, что в небе запускали фейерверки, которые, переплетаясь, образовывали две буквы «Л», символизируя Людовика и Луизу де Лавальер?

— Да, это правда, — ответила сестра Эммануэль. — Мы не знали, то ли ужасаться, то ли ревновать. В то время король был очень красив.

Думаю, такой ответ удивил ее саму не меньше меня. Она прикусила губу и принялась яростно орудовать иголкой.

— А правду говорят, что во время праздника король повелел провести свой зверинец торжественным маршем на золотых цепях?

Она снова кивнула.

— Львов, тигров и слона, самое крупное создание, которое я когда-либо видела. — Рука ее с иголкой на мгновение замерла. — У него на спине стоял шелковый шатер, в котором ехал погонщик. А слуги были переодеты сказочными садовниками, разнося повсюду подносы со льдом, выкрашенным во все цвета радуги. Я съела столько, что едва не заболела, и моя мать хотела отвезти меня обратно во дворец, но я отказалась. Я хотела посмотреть балет, ну и, естественно, Мольер ставил свою новую пьесу, «Тартюфа».

— «Тартюф»! А я так никогда ее не видела. Король запретил ее на следующий день после премьеры, и широкой публике ее больше не показывали.

— И правильно сделали. Она высмеивала церковь, а это нехорошо.

— Зато очень смешно, как я слышала.

На мгновение ее тонкие губы дрогнули.

— Должна признать, что в то время мы с Атенаис и впрямь полагали ее очень смешной. Мы смеялись до слез. Молоденькие девушки иногда ведут себя очень глупо. — И она метнула насмешливый и одновременно раздраженный взгляд на послушниц, которые украдкой поглядывали на нас.

— Атенаис! Она была первой, с кем я подружилась при дворе. Вы знали ее?

— В молодости мы с нею были лучшими подругами. Но потом наши пути разошлись. Прошло уже много лет, как я вспоминала о ней в последний раз. — Голос сестры Эммануэль вновь стал холодным и отчужденным.

— Одно время я была ее фрейлиной, пока она не вышла из фавора.

— Когда я знала ее, она была тщеславной и глупой девчонкой.

— А я всегда считала ее очень доброй.

Сестра Эммануэль покривила губы.

— Пожалуй, да, она была доброй. Хотя Мортемары могли жестоко высмеять любое семейство при дворе, если хотели.

Я кивнула, понимая, что это правда.

— Она повела себя крайне жестоко со своим бедным супругом, — продолжала сестра Эммануэль. — Маркиз де Монтеспан был совершенно уничтожен, когда она стала любовницей короля. Вы знаете, что он приказал снести ворота своего замка, говоря, что рога у него на голове слишком ветвистые, чтобы он мог спокойно пройти под ними?

— Нет! В самом деле?

— О да. Он даже приказал украсить свой экипаж оленьими рогами. Думаю, он немного помешался.

— Бедняга.

— Он похоронил статую Атенаис на кладбище и заставил их детей носить по ней траур. По-моему, он даже заказывал по ней поминальную службу каждый год.

— Но это же ужасно! Для нее, я имею в виду. Когда тебя оплакивают, как мертвую, а ты еще жива.

— Она согрешила против него.

— Но разве у нее был выбор? Король не терпел, когда ему отказывали.

— Что ж, в конце концов ее сослали в монастырь, как и нас, — заключила сестра Эммануэль, и в голосе ее прозвучало нескрываемое злорадство.

— Да, если не считать того, что в приданое король дал ей полмиллиона франков, — заметила я.

— Держу пари, ей не приходится спать на соломенном тюфяке и укрываться одеялом на рыбьем меху.

Я улыбнулась, и, к моему удивлению, по губам сестры Эммануэль тоже пробежала легкая улыбка.

На следующее утро я быстрым шагом вошла в сад, где сестра Серафина срезала кервель для супа. Подняв голову, она насмешливо приветствовала меня:

— Почему-то мне кажется, что вы сгораете от желания дослушать историю до конца.

— Да, пожалуйста, — ответила я, надевая садовые перчатки и шляпку.

— Что ж, — сказала она, — слушайте, что было дальше…

 

Одна в глуши

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — апрель 1600 года

Лезвие кинжала устремилось к горлу Маргериты.

Она перехватила запястье ведьмы. К своему удивлению, у нее достало сил вырвать у колдуньи кинжал. А ведь La Strega всегда казалась ей такой сильной. И только сейчас Маргерита заметила, что она и ростом не уступает ведьме. Она перестала быть маленькой девочкой.

Кинжал со звоном полетел на пол. Маргерита с трудом поднялась на ноги, в панике оглядываясь по сторонам в поисках какого-либо оружия. La Strega вновь схватила свой кинжал. Оскалив зубы, она замахнулась, и клинок со свистом рассек воздух. Маргерита испуганно попятилась, задев бедром буфет. Она зашарила рукой по столешнице, ища что-либо, чем можно было бы ударить ведьму. И тут пальцы ее наткнулись на тяжелую серебряную сеточку для волос. Девушка изо всех сил швырнула ее в колдунью.

В сердце ее раздался бессловесный крик.

Каким-то непонятным образом сеточка в полете перевернулась и раскрылась. Она накрыла колдунью, словно рыболовной сетью, и пригвоздила ее к земле, не давая пошевелиться.

На мгновение и Маргерита застыла на месте, изумленно глядя на дело рук своих. А потом ее захлестнула дикая радость. Отчетливо выговаривая каждое слов, она принялась читать нараспев:

— Силой трижды трех, я привязываю тебя к себе.

Ведьма ахнула и схватилась за сердце. Ее золотисто-коричневые глаза потемнели от ярости и страха. Она попыталась заговорить, но язык отказался ей повиноваться. Маргерита рассмеялась и подхватила с пола свою зимнюю накидку и мешок с провизией. Волосы казались ей непривычно легкими, и кончики их ласково щекотали девушке шею. Поспешно порывшись в мешке с мукой, она достала оттуда обручальное кольцо и сдула с него белую пыль на беспомощную ведьму.

— Он любит меня, а я люблю его. Бедняжка, вы, наверное, никогда не могли сказать о себе того же?

Маргерита надела кольцо на палец. Кинжал ведьмы, поблескивая, валялся на полу. Обернув руку накидкой, она подняла его и выбросила в окошко — ни за что на свете она не прикоснулась бы теперь к чему-либо, что принадлежало колдунье, — а потом заглянула под кровать, где лежал нож Лучо. Прицепив его на пояс, Маргерита выпрямилась, чувствуя, как от радости у нее кружится голова.

Но как же выбраться наружу? La Strega была прикована к ковру серебряной рыбацкой сетью. Скатать ковер, добраться до потайного люка и спуститься в подвал, где лежала оставленная Лучо веревка, было невозможно. Взгляд ее, блуждавший по комнате, наткнулся на щетку и серебряную ленту, лежавшие на буфете. Сеточка для волос, которую дала ей ведьма, превратилась в сеть, приковавшую ее к месту. Интересно, что можно сделать со щеткой и лентой?

Маргерита расхохоталась. Она сунула щетку в карман и поспешно привязала один конец ленты к крюку в стене. Выбросив другой конец из окна, она увидела, как он стал толще и удлинился, на глазах превращаясь в прочную серебряную веревку, которая скользнула вдоль башни вниз, к подножию, исчезая в темноте.

Маргерита взобралась на подоконник и принялась осторожно спускаться по веревке вниз, перебросив мешок через плечо. Ладони вспотели от страха. Тело налилось свинцовой тяжестью, руки дрожали. Она сосредоточилась на том, чтобы медленно перебирать ногами, упираясь ими в стену башни и не позволяя себе думать о пропасти, разверзшейся под нею. С каждой минутой мешок все сильнее давил на плечо.

Спуск показался ей бесконечным. Наконец ветер, старавшийся оторвать ее от стены, ослабел, и звуки ночи стали другими, приглушенными и более интимными. Девушка рискнула посмотреть вниз и поняла, что земля чернеет уже совсем близко. Когда же нога наткнулась на что-то твердое, мышцы не выдержали и она мешком повалилась на каменистую поверхность.

— Синьора, что случилось? — раздался позади нее высокий писклявый голос. Из темноты к ней шагнула чья-то гигантская тень. Маргерита пронзительно вскрикнула, сунула руку в карман платья, выхватила оттуда щетку для волос и метнула ее под ноги гиганту. Вокруг него мгновенно вырос колючий терновник, а Маргерита бросилась прочь, в темноту.

Склон был каменистым и крутым, освещенным лишь слабым светом луны. Она то и дело падала, обдирая в кровь коленки и руки. Платье ее порвалось в нескольких местах, живот сводило судорогой от боли. Маргерита пыталась успокоиться, шагать размеренно и осторожно, но страх дышал ей в затылок, как стая гончих. Ничего не видя перед собой, она слепо бежала вперед.

«Я должна найти Лучо, — думала она. — Он поплыл на север, к месту, где растут лимоны». Она не знала, в какой стороне находится север, но следовала изгибу озера, который все дальше уводил ее от башни, помня неопределенный жест Лучо.

Сердце ее испуганно замирало от каждого шороха, и душа уходила в пятки. Окружающий мир казался мрачным и угрожающим. Скоро она не сможет бежать. Девушка присела на минутку, чувствуя острую боль в боку, но потом вскочила на ноги и заковыляла прочь.

Панорама рассвета стала для нее самым прекрасным зрелищем, какое она когда-либо видела. Бездонное и прекрасное, над ней раскинулось небо, усеянное клочьями длинных облаков, похожих на распущенные девичьи волосы, и расчерченное малиновыми, розовыми, золотистыми и синими полосами. Внизу лежала сверкающая теми же цветами гладь озера. Куда бы она ни посмотрела, открывающиеся виды радовали глаз. Вдаль убегали горные кряжи, суровые вершины которых отливали бронзой. По воде скользила лодка с красно-желтым парусом, а рядом, дробясь на волнах, бежало ее отражение. Птицы щебетали и чирикали во все горло, и каждая новая трель и рулада приводили ее в восторг.

В изгибе залива лежала маленькая деревушка, из высоких труб вился дым. Маргерита, хромая, направилась в ту сторону, раздумывая над тем, стоит ли ей входить в нее, чтобы попросить о помощи. Наверняка кто-нибудь сможет помочь ей. Но потом она увидела на берегу мужчин с коричневыми от загара руками, которые вытряхивали рыбацкие сети и развешивали их для просушки. Сердце ее вдруг преисполнилось страха. Она вспомнила о ведьме, пытавшейся выбраться из-под серебряной сеточки. Пожалуй, La Strega уже сумела освободиться, и сейчас наверняка преследует ее по пятам.

Маргерита повернулась спиной к деревушке и решительно углубилась в лес.

День тянулся медленно. Маргерита шла и отдыхала, шла и снова отдыхала. Она уже не чувствовала ног, а живот у нее болел и раздулся, словно она съела что-либо непригодное для пищи. К полудню она добралась еще до одного городка, но и его обошла стороной. Мысль о том, что придется заговорить с кем-либо или объяснять затруднительное положение, в котором она очутилась, привела девушку в ужас. Она хотела только одного — найти Лучо.

Постепенно горы подступали все ближе к берегу, огромные и серые. Идти вперед было невозможно. Отвесные скалы вздымались прямо из воды, уходя высоко в небо. Даже ее башня рядом с ними показалась бы крошечной.

Маргерита устала настолько, что больше не могла сделать и шагу. Завернувшись в шаль, она улеглась под деревом. Ей было холодно и неудобно, и девушка подумала, что не сможет заснуть. Но потом, сама не заметив, провалилась в сон.

Утром, открыв глаза, она полежала еще немного, будучи не в силах пошевелиться от усталости и окоченения. На шерстинках шали блестел иней. В кустах позади нее вдруг раздался шорох, и она испуганно села, стискивая в ладошке рукоять ножа. Из кустов осторожно вышел олень, устремив на нее бархатные черные глаза. Маргерита замерла, очарованная его красотой. Животное прошло мимо и исчезло в кустах. Она встала и двинулась по едва заметной тропинке, петлявшей меж деревьев.

Тропинка привела ее на лесную поляну. На камне сидела пожилая женщина и с помощью прялки и веретена свивала нить из комков овечьей шерсти. Она была в грубом крестьянском платье, а седые волосы были собраны в пучок и скреплены заколкой из кожи и дерева. Тяжелые веки прикрывали темные глаза. Она подняла голову и улыбнулась, глядя на Маргериту, которая вышла из кустов.

— Доброе утро, — поздоровалась старуха надтреснутым голосом. — Сегодня чудный день для прогулки.

Маргерита застенчиво кивнула и инстинктивно попятилась.

— Хочешь есть? Я только что собралась нарушить свой пост, и ты можешь составить мне компанию, если хочешь.

Старуха отложила в сторону веретено, поставила на колени корзинку и сняла салфетку, под которой обнаружился свежий черный хлеб с фруктами и орехами. В прохладном воздухе над ним еще поднимался легкий парок. В животе у Маргериты предательски заурчало. Пожилая женщина улыбнулась, обнажив беззубый рот. Отломив краюху, она протянула ее Маргерите. От хлеба исходил такой вкусный запах, что у девушки потекли слюнки.

— Хочешь пить? — поинтересовалась старуха, отщипывая кусочки от своей порции. — У меня есть свежее козье молоко.

Она достала из корзинки глиняный кувшин, сняла крышку и передала его Маргерите, которая с жадностью сделала несколько глотков.

— Ну и куда же ты направляешься в такое замечательное утро? — осведомилась старуха.

Маргерита набралась мужества и ответила.

— В Лимоне. Вы не могли бы подсказать мне туда дорогу?

— Лимоне? — удивилась старуха. — В Лимоне легче всего попасть на лодке. Если ты спустишься в порт Десенцано, то сможешь купить место на грузовом корабле.

— У меня нет денег, — сказала Маргерита.

На лице пожилой женщины отразилось беспокойство.

— Если у тебя нет лодки, то пешком предстоит проделать долгий и трудный путь. Ты уверена, что хочешь попасть туда?

— Да, — ответила Маргерита. — Я должна.

— Через горы ведет старая тропа, по которой раньше ходили караваны мулов, — с сомнением протянула старуха. — Но она крутая и узкая, и ею уже давно никто не пользуется.

— Ничего, я дойду, — сказала Маргерита. — Я не знаю, что еще можно сделать.

— А ты не хочешь подождать здесь? Я живу здесь неподалеку, в лесу, и с радостью предоставлю тебе крышу над головой.

— Я не могу ждать.

Маргерита живо представила себе, как ведьма и гигант идут по темному лесу, с каждым шагом приближаясь к ней. Она не могла больше терять ни минуты. Поэтому пожилая женщина объяснила ей, какой дорогой идти через горы, хотя на ее морщинистом лице отражалось нешуточное беспокойство.

— Большое вам спасибо! — вскричала Маргерита.

— Не спеши, — посоветовала ей старуха. — Иначе ты родишь своих малышей раньше срока.

— Малышей? — Маргерита удивилась и испугалась одновременно. — Что вы имеете в виду?

Пожилая женщина указала веретеном на округлившийся живот Маргериты.

— А ты разве не знала? Там у тебя ребенок — даже два, если я не ошибаюсь.

— Ребенок? Два ребенка?

Мысль об этом внезапно наполнила Маргериту жгучей радостью. Ее собственные дети. Ее и Лучо. Вот, оказывается, почему платье стало тесным. Теперь желание найти Лучо лишь усилилось. Она с мрачной решимостью окинула горы взглядом.

— Надеюсь, ты найдешь его. — Старуха вновь взялась за веретено и прялку.

Маргерита поднималась по тропе все выше и выше, оставив лес далеко позади. Ноги и легкие у нее горели, как в огне. С отвесного склона утеса там и сям срывались небольшие водопады, пересекая тропу, отчего она стала скользкой. Девушка касалась рукой скалы, осторожно ступая по камням и медленно пробираясь вперед, несмотря на то, что ее подгоняло желание как можно скорее отыскать Лучо.

За каждым поворотом открывалась очередная панорама гор, долин и быстрых пенистых речек. Там, где тропа расширялась, она присаживалась отдохнуть. Деревьев попадалось совсем немного, но под каждым она собирала упавшие сучья и ветки, пряча их в мешок. Если она захочет приготовить себе горячую еду, ей понадобится костер.

После полудня Маргерита вышла на уступ и впервые увидела озеро далеко внизу. При виде его темно-зеленых глубин с серебристыми искорками у нее перехватило дыхание, а сердце переполнила болезненная радость. Она уже начала опасаться, что старуха отправила ее не в ту сторону, и она лишь удаляется от озера.

А вскоре ей попался особенно крутой подъем. Маргерита старалась поддерживать огромный живот руками, и мысль о том, что она несет новую жизнь, придавала ей сил и решимости защитить ее.

Похолодало. В расщелинах скал лежал снег, белыми шапками укрывая большие валуны вокруг. Деревья исчезли совершенно, и лишь упрямая трава кое-где торчала из трещин в сплошном камне. Маргерита собирала сухие листья для растопки, хотя они больно кололи ее озябшие руки.

Вскоре тропинка вывела ее на самую вершину горы, откуда открывался потрясающий вид на озеро внизу и снежные пики горных кряжей, тянувшихся во все стороны, насколько хватал глаз. Холодный ветер пробирал до костей, но она раскинула руки, чувствуя, как замерзают на щеках слезы. «Все это видит орел, — подумала она, — когда парит под облаками. И теперь я свободна, как птица!»

Девушка двинулась дальше, опираясь на суковатую палку. Она миновала скалистый выступ, похожий на большой палец, и вспомнила, что старуха в точности описала ей его. Она шла в нужном направлении.

Всю вторую половину дня она упрямо карабкалась наверх, хотя теперь подъем стал уже не таким крутым. Тропа петляла по зеленым лужайкам и взбиралась на каменистые пустоши, выводя ее на следующую вершину, с которой открывался очередной вид, от которого захватывало дух. Стало так холодно, что было больно дышать, а ноги у нее совсем окоченели. Маргерита сунула ладони под мышки и пошла дальше.

Каждый шаг давался ей с неимоверным трудом. Каждый вдох обжигал легкие. Она то и дело спотыкалась, но упрямо шла вперед. Острая боль в боку подгоняла ее, не давая остановиться. Солнце медленно садилось за спиной, и по заснеженным вершинам гор побежали фиолетовые и розовые тени. Кажется, они тянулись в бесконечность, эти горы, волнистые гряды которых таяли в голубой дымке вдали. Маргерита начала побаиваться, что не сумеет отыскать дорогу вниз. Похоже, она заблудилась. Старуха сказала, что до Лимоне всего один день пути. Хотя, может, она просто идет слишком медленно. Маргерита ускорила шаг.

К тому времени, когда на небе взошла луна, золотистая и надкусанная, как головка сыра, Маргерита ощутила, что боль в боку значительно усилилась. Она накатывала приступами, и промежутки между ними становились все короче. Всякий раз, когда ее пронзало раскаленное копье, она останавливалась и, задыхаясь, пережидала приступ, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног. Когда же боль отступала, она ослабевала настолько, что долго не могла сделать первый шаг.

Она остановилась передохнуть. Боль навалилась на нее жгучими рычащими волнами, так что перед глазами у девушки поплыли красные круги. Маргерите оставалось только ждать, пока она не пройдет, чтобы, спотыкаясь, двинуться дальше. Вскоре она стала озираться по сторонам, ища хоть какого-нибудь укрытия на ночь. Наконец тропинка обогнула огромный валун и вывела ее в узкое ущелье, над которым нависли отвесные скалы. В дальнем его конце обнаружилась неглубокая пещера. Рядом из трещины в скале бил маленький родничок. Маргерита наклонилась, чтобы напиться. Вода оказалась ледяной и восхитительной на вкус. Когда же девушка вновь попыталась встать на ноги, мир вокруг нее пустился в пляс, а живот пронзила острая боль. Она ахнула, чувствуя себя котенком, которого несет бурный паводок.

Мало-помалу боль стихла. Маргерита поняла, что у нее есть всего несколько минут, прежде чем она вернется. Нетвердой походкой она вошла в пещеру и быстро опорожнила свой мешок, собирая в кучу все листья и веточки, которые принесла с собой. Руки у нее дрожали так сильно, что ей понадобилось несколько ударов, чтобы высечь искру и разжечь костер. По стенам пещеры заплясали огненные отблески, и вскоре она начала согреваться.

Она набрала воды в горшок и поставила его на огонь. Когда вода нагрелась, Маргерита скинула с себя верхнюю одежду и вымылась так тщательно, как только могла. О том, как надо рожать, она почти ничего не знала, но полагала, что для этого лучше быть чистой.

По животу вновь растеклась боль. Она согнулась пополам, задыхаясь, и уперлась руками в колени. Когда же боль схлынула, Маргерита села и стала рвать нижнюю юбку на лоскуты. Ей понадобятся пеленки для ребенка и для себя. Но она успела лишь разорвать ткань напополам, когда боль пронзила ее снова, намного сильнее, чем раньше. Она заплакала.

— Мама, ты нужна мне, — сказала она. Звук собственного голоса придал ей уверенности и заставил отступить одиночество. — Как бы мне хотелось, чтобы ты была рядом. Я хочу, чтобы ты знала — я жива. Я знаю, ты любила меня. А ей я никогда не верила. Я имею в виду, что старалась не верить ей. Ой, мама, как мне хочется, чтобы ты была рядом!

Маргерита испугалась, что так и умрет здесь, в глуши, одна.

Боль набросилась на нее, как бешеная собака, треплющая в зубах тряпичную куклу. Она скорчилась на полу пещеры. Ей казалось, будто живот выворачивает наизнанку. Из горла вырвался дикий животный крик. А потом вдруг Маргерита испытала резкое облегчение, и между ног у нее потекло что-то горячее и скользкое. Она сунула туда руки и извлекла на свет Божий ребенка. Это был мальчик, с красным личиком и рыжими волосиками. Он кричал во все горло и беспорядочно размахивал крошечными кулачками. Грудь Маргериты сотрясли сдавленные рыдания. Она села на корточки и прижала малыша к груди. Несколько мгновений она сидела вот так, словно оцепенев, но его громкий плач привел ее в чувство, и она завернула ребенка в кусок материи, беспомощно качая его на руках. Его волосики отражали пламя костра, цветом напоминая только что отчеканенные медные монеты. Глазки его были крепко зажмурены, но кричал он беспрерывно, высоким и пронзительным голосом, как морская чайка. В памяти у нее всплыли виденные в детстве образы Мадонны с младенцем на руках. Она поднесла ребенка к груди и неловко сунула ему в ротик набухший сосок. Мальчик моментально зачмокал и принялся жадно сосать.

И вдруг внизу живота Маргерита ощутила сосущую боль. В следующий миг она стала такой острой, что у девушки перехватило дыхание, а на глаза навернулись слезы. Сын ее недовольно захныкал, когда она непроизвольно вздрогнула. Маргерита с плачем прижала его к себе, а потом быстро положила рядом, на кучу тряпок. Она успела вовремя. Боль, ударившая снизу, была такой острой, что на мгновение она лишилась чувств; мир вокруг перестал существовать. Тело напряглось в последнем усилии, и она почувствовала, как из нее выскользнул еще один ребенок. Это оказалась крошечная девочка с влажными темными кудрями и посиневшим личиком. Она молчала. Маргерита поднесла ее к груди, но малышка обмякла у нее на руках и никак не отреагировала на ее прикосновение. Маргерита в отчаянии стиснула дочку в объятиях, бессвязно шепча:

— Кто-нибудь, помогите мне, пожалуйста.

Тело девочки покрывала беловатая слизь. Маргерита принялась вытирать ее куском ткани. Ее охватывала паника, и движения становились все более резкими.

— Пожалуйста, не дай моему ребенку умереть, — выкрикнула она и прижала малышку к себе.

Девочка поперхнулась воздухом и закричала. Маргериту охватила слабость. Она завернула дочку в чистый кусок ткани и поднесла ее к груди, а потом второй рукой подхватила сына и пристроила рядом с сестрой. Воцарилась тишина. Маргерита сидела, обессилевшая и ошеломленная, глядя на две крошечные головки, прижавшиеся к ее груди. Одна — огненно-красная, другая — темная, как ночь.

 

Колокольчики мертвеца

Озеро Гарда, Италия — апрель — май 1600 года

Наконец малыши заснули.

У Маргериты достало сил лишь на то, чтобы подбросить в костер несколько веток. Потом она легла на накидку и укрылась тяжелой шалью, прижав к себе детей. И заснула.

Ей показалось, что она смежила веки всего лишь на миг. Но тут проснулся ее сын и зашелся пронзительным криком, заодно разбудив и сестру. Маргерита постаралась накормить и успокоить их, но груди у нее ее стали твердыми, как камень, и горячими, как лава. Тело ныло и болело, а между ног все еще сочилась кровь. Пока дети жадно сосали молоко, она вдруг ощутила знакомый прилив боли внизу живота.

— Нет, — застонала она.

Но на этот раз из нее вывалились лишь два бесформенных комка окровавленной слизи, соединенные с ее малышами толстыми, серыми, извилистыми жилами. Она подождала, пока дети вновь не заснут, а потом перерезала жилы и закопала их в дальней части пещеры, привалив сверху камнями. Содрогаясь от сдерживаемых рыданий, Маргерита, как могла, перевязала кровоточащие отростки и вновь прилегла.

Ночь прошла, как в тумане. Дети просыпались и начинали кричать, она кормила их, они засыпали, и все повторялось сначала. Первым неизменно просыпался сын, кормить которого приходилось дольше всего. Маленькая дочурка была вялой и беспокойной, она больше кричала, чем ела, и крики ее слабели по мере того, как ночь шла на убыль.

На рассвете Маргерита оделась, а из шали соорудила перевязь, в которую положила детей и подвесила их на грудь. Она чувствовала себя больной и разбитой, кружилась голова, и она понимала, что ей нужна помощь. Прошло уже много времени с тех пор, как она ела в последний раз и, хотя голода она не испытывала, но знала, что в самом ближайшем будущем ей понадобится еда, тепло и крыша над головой, если она хочет, чтобы близнецы и сама она остались живы.

Маргерита медленно брела по старой караванной тропе. Малыши спали, убаюканные равномерным покачиванием. Поначалу ей было очень холодно, но потом солнце поднялось выше, воздух начал прогреваться, и она зашагала быстрее. Ей все чаще приходилось останавливаться и отдыхать, привалившись к скале; пятно крови на ее юбке расползалось, увеличиваясь в размерах. Ближе к полудню она покормила сына, а вот дочь разбудить так и не смогла.

Маргерита увидела Лимоне, когда поднялась на гребень холма в золотистых предзакатных сумерках. Она лежала внизу, под нею, небольшая каменная деревушка, зажатая между обрывистыми скалами и глубокими темными водами озера. Воздух благоухал ароматом цветущих лимонных деревьев, которыми был засажен каждый клочок земли, разбитый на террасы. Высокие каменные стены, перекрытые стеклянными панелями, сверкавшими на солнце, защищали нежные цветки от холода. Каменные же стены соединялись между собой деревянными шпалерами, увитыми виноградными лозами.

Караванная тропа превратилась в узкую, вымощенную булыжником дорогу, крутую, как водопад, с вырубленными через неравные промежутки ступенями. Задыхаясь от острой боли в боку и ногах, Маргерита принялась медленно спускаться к порту, держа на руках близнецов. Здесь, внизу, было тепло. Солнечные лучи отражались от серого камня, иногда взрываясь россыпями хрустальных брызг. В гавань возвращались рыбацкие лодки, и мужчины ловко убирали красные паруса, перебрасывали на берег канаты, надежно швартуя на ночь свои суденышки, а в сетях серебрилась пойманная рыба. Женщины в грубых коричневых платьях с фартуками и платками, повязанными на головах, наполняли корзины, держа их на бедре. Заходящее солнце пускало дрожащую рябь по воде и больно резало Маргерите глаза, отчего у нее быстро разболелась голова.

Девушка схватилась рукой за сердце, дыша полной грудью и стараясь унять гнетущую тревогу. Лучо нигде не было видно, хотя создавалось впечатление, что все население небольшой деревушки собралось сейчас на крошечной площади, смеясь и разговаривая. Маргерита неуверенно пробиралась к гавани, и люди оборачивались и с удивлением смотрели ей вслед. Девушка съежилась. Последний раз она была среди такого столпотворения очень давно, и от шума и запаха многочисленных человеческих тел ее затошнило.

Чувствуя, как бешено колотится в груди сердце, Маргерита направилась к ближайшей женщине, которая потрошила и чистила рыбу зловещим изогнутым ножом.

— Простите, пожалуйста, не знаете ли вы, случайно, молодого человека… по имени Лучо. Он приезжает сюда из Флоренции.

На лице рыбачки отразилось удивление.

— Вы имеете в виду сеньора Лучо де Медичи? Племянника Великого герцога?

Маргерита ошеломленно уставилась на свою собеседницу. Лучо принадлежал к клану де Медичи? Самому состоятельному и влиятельному семейству во всей Северной Италии? Кровь отлила у нее от лица, и ей вдруг стало холодно и неуютно.

— Он был здесь вчера вечером, — сказала рыбачка. Она обратилась к толпе: — Кто-нибудь видел сегодня сеньора де Медичи?

Ей ответил дородный и сильный рыбак.

— А, да. Молодой де Медичи. Я видел его сегодня утром. Он отплыл на рассвете.

— Его здесь нет? — У Маргериты упало сердце.

Рыбак утвердительно кивнул.

— Он поднялся с утра пораньше. Видно, очень уж спешил.

На девушку навалились тоска и отчаяние: она опоздала. Но куда мог поплыть Лучо? Неужели он вернется к башне? А что, если La Strega до сих пор там? Она вспомнила искаженное ненавистью лицо ведьмы, когда та пыталась сбросить серебряную сеточку. Колдунья непременно постарается отомстить Лучо. Она покалечит или даже убьет его.

Маргерита огляделась по сторонам. Вокруг высились мрачные горы. Сердце у нее екнуло и сжалось при мысли о том, что ей предстоит вновь взбираться на их крутые склоны и пройти обратно по тропе многие каменные мили. Но вернуться другим путем можно было лишь на лодке, а Маргерита не умела управляться с парусом, да и денег, чтобы заплатить за проезд, у нее не было.

Она умоляюще взглянула на рыбака.

— Вы не могли бы отвезти меня на своей лодке? Я должна… Я должна обязательно найти Лучо!

— Сейчас задул встречный ветер, — ответил тот. — Придется подождать до утра, если вы хотите отправиться на юг. А в это время дня дует ora. Он может отнести лодку до самой Ривы, если вы не будете осторожны.

— Мне все равно! Я должна догнать его. И остановить! Это вопрос жизни и смерти.

Рыбак посмотрел на нее, как на умалишенную.

— Говорю вам, это невозможно. Нам придется грести всю дорогу, а против нас будет и ветер, и течение.

Маргерита обвела взглядом лица окружающих. Все они смотрели на нее.

— Я должна найти его.

— Утром, — сказал рыбак.

Он протянул к ней огромную ручищу, словно намереваясь схватить. Маргерита испуганно отпрянула, на нее вдруг навалился безрассудный страх.

— Не нужно бояться, — вмешалась в разговор рыбачка, подходя к ней. Она по-прежнему сжимала в руке нож, с лезвия которого капала кровь.

— Нет! — закричала Маргерита.

Она повернулась, чтобы бежать отсюда, но земля ушла у нее из-под ног. А потом на нее обрушилась темнота.

* * *

Перед глазами у нее танцевали звезды. Время раскололось на части. К ней возвращались обрывки воспоминаний: над ней склоняются чьи-то лица, люди кричат на нее, пронзительно плачут дети. Ее бросало то в жар, то в холод, она чувствовала себя легкой и невесомой, а в следующий миг тело ее наливалось тяжестью. Она то просыпалась, то вновь забывалась сном, и тогда к ней приходили кошмары.

Ей снилось, что она вновь оказалась в башне. Стены давили на нее, и она задыхалась. Она увидела себя, расхаживающей взад и вперед по комнатке, и в волосах у нее играли отблески огня. Но потом фигура остановилась и обернулась, и Маргерита увидела, что у нее лицо ведьмы. Ее охватил ужас. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, и едва могла дышать.

Колдунья вновь принялась мерить шагами комнату, яростно сжимая кулаки. В глазах ее полыхало безумие. В окно заглянул рассвет. Где-то далеко зачирикали и запели птицы.

— Маргерита, опусти вниз свои волосы, чтобы я мог подняться по золотой лестнице! — донесся снизу чей-то веселый голос.

«Пожалуйста, нет», — мысленно взмолилась Маргерита.

Ведьма замерла на месте. Еще мгновение она оставалась неподвижной, и ее белое лицо с застывшими чертами походило на маску, а потом она схватила огненно-рыжую косу и выбросила конец в окно.

«Лучо!» — изо всех закричала Маргерита. Но с губ ее не слетело ни звука. Коса задергалась, когда кто-то начал подниматься по ней. Ведьма уперлась рукой в стену, чтобы не упасть.

Маргерита хотела криком предупредить своего возлюбленного, поднимающегося наверх. Он попыталась схватить ведьму и опрокинуть на пол. Но она чувствовала себя бестелесной, как призрак.

Лучо перебросил ногу через подоконник.

— Mia bella e bianca! — вскричал он.

Увидев неподвижную фигуру в белом, он потянулся к ней, но тут же отшатнулся, поняв, что это не Маргерита поджидает его, а ведьма по прозвищу La Strega.

— Ты пришел к своей возлюбленной, но прекрасная птичка уже не поет в этом гнездышке.

— Где она? — гневно вскричал Лучо.

— Ушла. И ты более никогда не увидишь ее. Уж об этом я позабочусь!

С этими словами La Strega выпустила из рук косу, выхватила кинжал и бросилась на него. Лучо отпрянул, потерял равновесие и с криком полетел вниз. Он упал прямо в колючие кусты терновника, выросшие у подножия башни на том месте, куда Маргерита бросила свою щетку для волос. Ветки поймали его и не дали насмерть разбиться о камни, но, когда он со стоном приподнял голову, из глазниц его текла кровь.

Маргерита проснулась, будто от толчка.

— Лучо! — заплакала она. — Ох, Лучо!

— Ш-ш, тише, — прозвучал над нею ласковый женский голос. — Мы скоро будем на месте.

— Где? Куда мы идем? — хриплым голосом воскликнула Маргерита.

Открыв глаза, она увидела над собой бледно-голубое небо, которое усеивали клочки белых облаков, похожие на стайки любопытных рыбешек. Свет резал глаза. Она поморщилась и прикрыла лицо ладонью. Ей показалось, что она лежит в постели, вот только постель эта непривычно раскачивалась под нею, и до слуха ее доносился плеск воды. Она попыталась сесть, но руки и ноги ее словно были налиты свинцом. Девушку охватила паника. Приподнявшись на локте, она увидела, что лежит на дне небольшой лодки, закутанная в одеяло. Ее малыши лежали рядышком, у нее под боком. Сын не спал и яростно сосал большой палец, а его сине-фиолетовые глаза были устремлены в небо. Дочка лежала неподвижно, и ее крошечное личико заливала пугающая смертельная бледность.

— Лежи смирно и отдыхай, — сказала женщина. Это оказалась та самая рыбачка из Лимоне, с платком, повязанным вокруг головы. — У тебя молочная лихорадка. Но не волнуйся, мы везем тебе к знахарке. Она знает, что делать и как тебе помочь.

Маргерита слышала ее слова, но смысл их ускользал от нее. Она чувствовала себя очень странно. Скосив глаза, она посмотрела на две крошечные головки у себя под боком. Их появление на свет теперь казалось ей сном. Но все это случилось на самом деле. И не означает ли это, что падение Лучо из башни тоже было настоящим? Слезы душили ее. Ей хотелось вскочить на ноги, закричать, побежать к Лучо и помочь ему. Но сил у нее едва хватило на то, чтобы приподнять голову.

— Попробуй отдохнуть, — сказала рыбачка. — Ветер попутный, и мы скоро будем на месте.

Малыш захныкал. От его плача сердце у Маргериты захолонуло от страха. Она попыталась было накормить его, но груди у нее стали твердыми, как камень, и буквально пульсировали жаром. Ей было больно даже просто прикасаться к ним пальцами.

Ребенка взяла на руки рыбачка. Свернув полотняный платок фунтиком, она опустила его уголок в горшок с молоком, подождала, пока он не намокнет, после чего сунула его в рот малышу, и тот принялся жадно сосать его. На секунду-другую ребенок замолчал, но потом закричал еще громче, надрываясь, так что личико его покраснело.

— Ворожея знает, что делать, — сказала рыбачка, вновь опуская уголок платка в молоко.

Как только пропитанный молоком кончик платка оказывался у него во рту, малыш принимался жадно сосать его, но сразу начинал кричать, пока платок не макали в молоко и не давали ему снова. А девочка даже не шелохнулась, и Маргерита крепко прижимала ее к себе, уткнувшись носом в ее темные волосики, все еще перепачканные кровью и слизью. Глаза ее увлажнились. Маргерита крепко зажмурилась и вновь испытала тошнотворный приступ головокружения, когда казалось, что время и пространство перестали существовать. «Где ты, Лучо? — думала девушка. — Ох, пожалуйста, пусть с тобой все будет в порядке».

Когда она открыла глаза в следующий раз, то обнаружила, что лодка входит в маленькую бухточку. Над ними высились горы, вздымаясь прямо из воды по бокам, но оставляя свободное пространство впереди. В этом месте росли цветущие фруктовые деревья, а из трубы невысокого каменного домика, притаившегося посреди сада, вился легкий дымок.

— Она дома, — с облегчением сказала рыбачка.

Лодкой управлял дородный и сильный мужчина с обветренным лицом и кожей, загрубевшей от солнца и ветра. Он вынес Маргериту на берег, несмотря на то, что поначалу она инстинктивно отпрянула, а потом зашагал с нею на руках по фруктовому саду, в котором росли травы и цветы. Некоторые она узнала: петрушка и шалфей, розмарин и чабрец, синие колокольчики рапунцеля. У одной стены росло гранатовое дерево, его серые ветки покрывала россыпь ярко-алых цветков. Маргерита узнала их — в Пиета перед выступлением они вплетали в волосы цветки граната.

Рыбак внес ее в узкий дверной проем, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую каменную притолоку. В комнате царила благословенная прохлада и полумрак. Пожилая женщина вязала у огня. Она поднялась на ноги.

— Положи бедную девочку вот сюда, — сказала она.

Он опустил Маргериту на узкую кровать у стены, и пожилая женщина принесла чашку свежей воды, в которой плавали лепестки какого-то растения. Маргерита с благодарностью выпила ее. Казалось, что еще никогда ее не мучила столь сильная жажда.

Напившись, Маргерита взволнованно посмотрела на рыбака.

— Где мои дети?

— Сейчас Джузеппе принесет их. А ты лежи, отдыхай. Дай-ка я посмотрю, чем тебе можно помочь.

— Лучо, — проговорила Маргерита, голова которой металась по подушке.

— Ты не нашла его?

Заслышав эти слова, Маргерита взглянула в лицо старухи. Она узнала эти впалые щеки, глубокие морщины, тяжелые веки, серебристо-белые волосы, выбившиеся из-под заколки — это была та самая пожилая женщина, которая рассказала ей, как пройти в Лимоне.

— Это вы?

— Да. И мне больно видеть тебя в таком состоянии. Дай-ка я осмотрю тебя хорошенько. — Она приподняла юбку Маргериты, быстро осмотрела, после чего положила ладонь на ее горячую грудь. — Жаль, что ты не осталась со мной. Я бы позаботилась о тебе.

— Я должна была найти Лучо.

При этих слова глаза Маргериты вновь наполнились слезами. Ей пришлось вынести такие тяготы, чтобы найти его, но все оказалось напрасным.

— Ты обязательно найдешь его, не переживай. Но сначала нужно подлечить тебя и твоих малышей. — Старуха наложила компрессы на груди и лоб Маргериты. — Чуть позже я дам тебе капустных листьев. Нет ничего лучше для больной и воспаленной груди.

С тропинки долетел могучий детский рев. Пожилая женщина поспешила на помощь, когда рыбак с женой внесли в дом двух малышей. Мальчик кричал так, что у него покраснело личико. А вот маленькая девочка обмякла на руках у рыбака, как мертвая.

Старуха сразу передала малыша Маргерите.

— Ты должна покормить его. Я знаю, это больно, но так будет лучше для вас обоих. Корми его столько, сколько сможешь вытерпеть.

Жгучая боль пронзила Маргериту насквозь, когда сын жадно присосался к ее груди, но она стиснула зубы и приготовилась держаться изо всех сил. К ее удивлению, вскоре боль ослабела. Она с тревогой смотрела, как пожилая женщина склонилась над ее маленькой девочкой. Та потрогала лобик, пощупала тоненькие ручки и ножки, а потом прижалась ухом к щупленькой груди. Лицо ворожеи омрачилось.

— Что случилось? — вскричала Маргерита.

— У нее очень слабое сердечко, — ответила старуха. — Но не бойся. Здесь вы в безопасности. Корми пока сына, а я сейчас вернусь.

— Не оставляйте меня одну!

— Я ненадолго.

Пожилая женщина взяла со стола нож, подхватила с пола корзинку и вышла. Маргерита лежала неподвижно, поддерживая голову сына, со страхом и тоской глядела на безвольное тело дочурки. Та выглядела совершенно беспомощной и хрупкой.

Через несколько минут ворожея вернулась. Корзинка была полна трав и цветов. Она вынула из нее букет пурпурно-синей наперстянки. У Маргериты сжалось сердце. Ее бабушка всегда называла наперстянку «колокольчиками мертвеца» или «ведьмиными рукавицами». Старуха оборвала лепестки со стебля и бросила их в горшок, долила немного вина и поставила на огонь.

— Что вы делаете? — ахнула Маргерита, глядя, как ворожея берет на руки обмякшее тельце дочери.

— Это чай из наперстянки, — пояснила та. — Он полезен для сердечка. Не бойся, я дам ей совсем немного. Для начала — чайную ложечку.

Она осторожно влила ложку настойки в ротик малышки, массируя горлышко и грудь, чтобы ей было легче проглотить. Поперхнувшись, девочка закашлялась и заплакала. Улыбаясь, старуха запеленала ее, а потом завернула в мягкое белое вязаное одеяло и уложила под бок Маргерите.

— Вот так, моя маленькая овечка. А теперь попей молочка.

Маргерита с опаской поднесла ротик дочки к своему соску. Ворожея забрала у нее сына, ловко переменила запачканную пеленку, завернула его в чистое белое одеяло и вернула Маргерите. Малыш быстро заснул, и губы его сложились в удовлетворенную улыбку.

По щекам Маргериты потекли слезы, но ей оставалось лишь смаргивать их, поскольку руки были заняты детьми. Ее собственными крохами. Маргерита с трудом верила в это. Она плакала от радости, и к этому чувству примешивалось боль и переутомление. Пожилая женщина улыбнулась, вытерла ей слезы уголком платка и поднесла к губам чашку теплого травяного чая.

— Как мне благодарить вас? — спросила девушка.

— Поправляйся и опять будь сильной и здоровой, — сказала старуха. — Похоже, ты потеряла много крови и сильно исхудала. Ты должна позаботиться о себе, чтобы твои дети не остались без матери.

— Я даже не знаю, как вас зовут.

Пожилая женщина улыбнулась.

— Ты можешь называть меня Софией.

Она принесла Маргерите чашку рыбного бульона.

— Ты должна набираться сил. Господь свидетель, они тебе понадобятся, чтобы вырастить двух малышей. Как ты их назовешь?

Маргерита опустила взгляд на две маленькие головки, одну — темную, другую — огненно-рыжую. Они были совсем еще крошечными и нежными, а их кожа — мягкой и гладкой, как лепестки роз.

— Пожалуй, я назову ее Розой, — сказала она, вспоминая скелеты, лежащие в подвале башни. Будет несправедливо, если они останутся забытыми навсегда. — И, может быть… если вы не возражаете… я назову ее Софией, как вас?

— Я почту это за честь, — ответила пожилая женщина.

— Роза-София, — прошептала Маргерита и наклонилась, чтобы поцеловать темноволосую головку.

Затем она перевела взгляд на сына. Как же назвать его — Лучо, в честь отца? Алессандро, в честь деда? Но нет, пусть у него будет собственное имя. И тут в голову ей пришла одна идея.

— Рафаэль, — прошептала она. Ангел исцеления и имя любимого художника Лучо. Она вспомнила, как он описывал ей картину с Мадонной на лугу в окружении цветов и с двумя херувимчиками у ног. — Рафаэль-Лучо, — сказала она и крепко прижала сына к себе.

В ту ночь ей снова приснился Лучо. Он брел по лесу, выставив перед собой руки, натыкаясь на деревья, и глазницы его были полны засохшей крови.

Маргерита проснулась от собственного крика.

— Лучо!

— Ш-ш, тише, — стала успокаивать ее София. — Тише, иначе ты разбудишь детей.

— Лучо… Ему плохо. О, я должна найти его!

— Сейчас тебе никуда идти нельзя, — сказала София. — Пройдет еще не один день, прежде чем ты хотя бы сможешь встать на ноги. Смотри, ты разбудила малышей. Давай-ка я их успокою.

— Не могут же они снова проголодаться? — не веря своим ушам, пробормотала Маргерита, когда тоненький младенческий плач наполнил комнату.

— Могут, и еще как, — отозвалась София. — Ты еще успеешь убедиться, что в первые недели жизни они только и делают, что едят, мои славные крошки!

Маргериту снедала тревога. Всей душой она стремилась как можно скорее отправиться на поиски Лучо, но едва могла встать и дойти до ночного горшка. Близнецы же, такое впечатление, плакали не переставая. Рафаэль ел жадно и быстро засыпал, а вот Роза обладала беспокойным характером. София заварила ей чай из ромашки и дала его малышке с ложечки, а потом взяла на руки и принялась баюкать, негромко напевая колыбельную, пока девочка не заснула.

— Не представляю, как бы я справилась без вас, — сказала ей как-то Маргерита.

— Не будь ты сильной и благоразумной девушкой, вы втроем могли бы запросто погибнуть в горах, — ответила София. — Немногие способны на такое мужество, как ты. Отдыхай, а завтра, если будет тепло, я разрешу тебе выйти и посидеть на солнышке.

— Я должна найти Лучо!

— Найдешь, как только вы втроем поправитесь.

Маргерита не стала спорить и, доверившись старой ворожее, закрыла глаза и уснула. На этот раз ей снилось, что она поет.

 

Богиня весны

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — май 1600 года

Башня на высокой скале отбрасывала мрачную тень на сверкающие воды озера. Когда маленькая лодочка вплыла в ее холодную темноту, Маргерита поежилась и крепче прижала к себе близнецов.

— Уже скоро, — сказала София.

Она подвела лодку так близко к берегу, как только могла, и Маргерита подобрала юбки и побрела на сушу. Дети лежали в перевязи, которую она сделала из своей шали.

— Спасибо вам! — крикнула она, и София благословила ее, одарив на прощание встревоженным взглядом.

Маргерита всунула мокрые ступни в сапожки и зашагала по каменистой береговой полосе. Пели птицы, и сквозь зеленую нежную листву на ветках дубов просачивались солнечные лучи. Близнецы мирно сопели у нее на груди.

— Лучо? — крикнула Маргерита.

Теперь, вновь вернувшись к скале Манерба, она не представляла, где искать его, и страшно боялась колдуньи. А что, если La Strega все еще здесь и рыщет где-нибудь поблизости, ожидая возвращения Маргериты?

Она обошла скалу кругом, высматривая следы Лучо. Но вокруг все было тихо и спокойно. Она начала медленно подниматься на вершину скалы. Сквозь листву уже виднелась макушка башни. Маргерите показалось, что она уловила какое-то движение в окне, и девушка поспешно отпрянула в тень дерева. Сердце так гулко колотилось в груди, что ей казалось, что она вот-вот лишится чувств. Подождав, пока оно чуточку успокоится, она осторожно двинулась дальше.

Чтобы подойти к подножию башни, Маргерите предстояло перелезть через остатки каменной стены, заросшей кустарником. Ей вдруг показалось, что она слышит голос ведьмы, окликающей ее: «Петросинелла! Петросинелла! Как ты могла бросить меня здесь? Петросинелла!»

«Это всего лишь ветер, — сказала себе Маргерита. — La Strega давным-давно ушла отсюда».

Наконец она достигла квадратного основания башни и кустов колючего терновника, выросших из ее щетки для волос. На иглах болтались клочья одежды. Маргерита сняла один и поднесла к лицу. Это был обрывок красного бархата из дублета Лучо. На камне виднелось темное кровавое пятно. Глаза Маргериты наполнились слезами, когда она осторожно потрогала его пальцем. А потом она двинулась по следу, оставленному на камнях и колючих кустах. Внимание ее привлек золотистый блеск. Сквозь переплетение кустов она заметила длинную заплетенную косу огненно-рыжих волос. Ей понадобилось много времени, чтобы высвободить ее из колючего плена, но в конце концов она аккуратно свернула ее и уложила на дно мешка, а потом двинулась дальше по пятнам крови.

Много раз она думала, что потеряла след, но в следующее мгновение находила сломанную ветвь или клочок ткани, зацепившийся за шип.

«Петросинелла», — шептал ветер.

Она нашла место, где кровь образовала целую лужицу, как если бы Лучо упал здесь. После этого идти по следу стало намного труднее. Маргерита не знала, то ли это Лучо примял траву, то ли олень или заяц. Один раз она наткнулась на отпечаток ноги, но он выглядел слишком большим, чтобы принадлежать ее любимому.

Шли часы. Проснулись дети и потребовали, чтобы она накормила их. Потом Маргерита сама съела немного хлеба с сыром и оливками, которые дала ей София. Она неутомимо шла вперед, ища следы Лучо и окликая его, хотя в голосе ее уже слышалось отчаяние.

Когда на землю пали сумерки, девушка отыскала место для ночлега неподалеку от берега. Похолодало, и она собрала плавник и развела небольшой костер. Накормив проголодавшихся близнецов, она устроила им уютное гнездышко в траве, после чего разогрела в горшочке немного риса с овощами, который приготовила для нее София. Дети замерзли и вели себя беспокойно, поэтому, поев, она взяла их на руки и запела колыбельную:

— Farfallina, bella e bianca, vola vola… — Бабочка, красивая и белая, летай себе, летай…

Костер выстреливал искры, которые разлетались в стороны, словно крошечные светлячки. Над головой раскинулся темно-синий бархат неба, утыканный серебряными гвоздиками звезд. Маргерита почувствовала, как тоска и боль отступают. «Лучо, я буду искать тебя до тех пор, пока не найду и не спасу», — поклялась она.

Она вновь запела колыбельную, и голос ее зазвучал новой надеждой. И вдруг, откуда-то из темноты, раздался хриплый голос:

— Маргерита!

Она неловко вскочила на ноги, оглядываясь по сторонам расширенными от страха глазами.

— Лучо?

— Маргерита!

Из темноты на свет костра, неуклюже ступая, вышла чья-то фигура, вытянув перед собой руки. Маргерита опустила близнецов в их гнездышко из мягкой травы и поспешила ему навстречу. В следующее мгновение Лучо и Маргерита сжали друг друга в объятиях, смеясь и плача, целуясь и разговаривая одновременно.

— Где ты был? Я искала тебя повсюду.

— А я уже думал, что потерял тебя навсегда.

— Что случилось? Ты ранен? Дай-ка я посмотрю.

Она бережно повела Лучо к костру. Он шел медленно и неуверенно, крепко сжимая руку Маргериты. Когда он вошел в круг света от костра, она увидела, что лицо его покрывают синяки и ссадины, а в глазницах запеклась кровь. Она увлекла его наземь. Лучо лег, положив голову ей на колени.

— О, любимый мой, что с тобой случилось?

— Я ничего не вижу, — ответил он.

Маргерита заплакала. Он обнял ее и привлек к себе, задыхаясь от горя. Слезы потекли у нее по щекам и, когда она наклонилась поцеловать его, упали ему на глаза.

— Ох, любимый, мне очень жаль. Прости меня. Но это не имеет значения. Я люблю тебя всем сердцем. Я стану твоими глазами, а ты будешь моими руками, сильными и надежными.

— Я тоже люблю тебя, — прохрипел он.

Она все плакала и плакала, и слезы ее падали ему на лицо, как дождь на поле брани. Лучо осторожно вытер ее щеки, а потом потер собственные влажные глаза.

— Я вижу, — с невероятным удивлением вдруг проговорил он. — Всего лишь пятнышко света. Оно ярче темноты. — Он протянул руку и коснулся прядки огненно-рыжих волос, свисавших над ним. — Вижу твои волосы…

— Ты можешь видеть? — Бережно опустив его голову на землю, Маргерита вскочила на ноги. — Подожди минуточку!

Она схватила свой мешок и вытащила из него кусок мягкой ткани, который София дала ей для близнецов. Подбежав к озеру, она намочила его в воде. В следующий миг она оказалась рядом и принялась осторожно вытирать ему лицо. Лучо вскрикнул и отпрянул, но потом подчинился, сжав руки в кулаки и стараясь не стонать.

Когда Маргерита смыла корку запекшейся крови, Лучо смог открыть глаза.

— Я вижу огонь костра. Смутно, но вижу!

— Твои глаза целы! — с облегчением воскликнула Маргерита, вглядываясь ему в лицо. — Шипы терновника не выкололи их, благодарение Богу! Утром я сделаю настойку из целебных трав и промою их как следует. И тогда, будем надеяться, ты станешь видеть лучше. Ох, Лучо, как я рада! Ты вовсе не слепой.

— Благодаря тебе. Твои слезы исцелили меня. Это похоже на чудо.

— Чудо, что ты не погиб и не покалечился, упав с такой высоты! — Маргерита ласково погладила его по темным кудрям.

— Я уже думал, что умру. Но кто-то пришел на помощь. Поднял меня и перенес подальше от башни, а потом перевязал мои раны. — Лучо задрал рубашку, показывая ей пропитанные засохшей кровью повязки на груди. — Он принес мне воды с медом и уху, развел костер, уложил меня спать. Я бы умер от холода и безысходности, если бы не он.

— Мне тоже помогли, — сказала Маргерита. — Одна пожилая женщина по имени София.

Тонкий пронзительный крик разнесся в ночи. Маргерита в мгновение ока оказалась на ногах.

— Кто это? — недоуменно спросил Лучо.

— Это, любовь моя, твой сын. Его зовут Рафаэль-Лучо. Он голоден, но если ты сядешь, я дам тебе подержать его на минутку, чтобы вы наконец познакомились.

— Мой сын? — Лучо в невероятном изумлении смотрел на крохотный сверток у себя на руках. — У него такие же огненные волосы, как и у тебя, — прошептал он спустя несколько секунд, наматывая прядку волос малыша на палец.

— А у нашей маленькой девочки — твои роскошные черные волосы, — сказала Маргерита. Она осторожно положила дочь на сгиб его другой руки. — Ее зовут Роза-София.

— Двое детей! Не могу поверить!

— Для меня это тоже стало сюрпризом, — со смехом призналась Маргерита. Она забрала у него детей и ловко пристроила к груди, чтобы накормить. — Я и понятия не имела, что беременна! А вот La Strega обо всем догадалась, конечно. Платье стало мне слишком тесным.

Лицо Лучо исказила гримаса ненависти.

— А я думал, что она убила тебя.

— Она пыталась, но я убежала. — Маргерита с содроганием вспомнила свое освобождение. — Это просто невероятно, Лучо. Эта башня выстроена на средоточии силы, на месте святилища древней богини. Я умоляла ее о помощи… и каким-то образом помощь пришла.

На лице Лучо отразилось смятение.

— Наверное, тебе помогла сама Святая Дева Мария.

— Все может быть, — отозвалась Маргерита. — Но, кто бы это ни был, я благодарна ему.

— Что же, теперь La Strega получила по заслугам. Хотел бы я знать, как ей понравилось сидеть в башне.

Маргерита в изумлении уставилась на него.

— Так она еще там?

Лучо кивнул.

— Последние несколько дней я слышал, как она взывает о помощи. Но здесь ее никто не услышит.

— Она взывает о помощи? Значит, она заточена в башне?

— Думаю, она не может спуститься. Коса вывалилась из окна вместе со мной.

— Я нашла ее неподалеку. — Маргерита оцепенела от ужаса. — Силы небесные, это я заколдовала ее своим заклинанием.

— Так ей и надо, — мстительно заметил Лучо.

— Неужели ты не понимаешь, что я не могу оставить ее здесь. Я знаю, что это такое — быть запертой одной, наверху, и терзаться страхом, что умрешь от голода. Я не могу так поступить с нею. И не хочу брать на душу такой грех. Мы должны спасти ее.

Лучо помолчал немного, потом согласно кивнул.

— Очень хорошо. Иначе мы никогда от нее не избавимся. Итак, что я должен сделать?

— Ты ведь умеешь стрелять из лука, верно?

— Разумеется, — ответил он. — Этому меня учили, как и всех юношей из благородных семей.

— Ты сможешь попасть стрелой в окошко башни?

— Это очень трудно, — ответил он. — Но я могу попытаться.

— Я знаю, у тебя получится, — сказала она и поцеловала его.

— Но это будет завтра. — Он осторожно уложил на траву спящую дочку, затем поднял сына и пристроил его рядом с сестрой. — А сегодня я буду спать в объятиях своей супруги.

Утром Маргерита вновь промыла Лучо глаза, и он смог увидеть красоту восходящего солнца над горами и его сверкающее отражение в озере. Поцеловав ее в знак благодарности, он погладил спящих детей по головам, вбирая в себя их невинную чистоту.

Взявшись за руки, супруги пошли по лесу, прижимая к себе по одному из близнецов. Малыши мирно спали. Впереди высилась башня, одинокая и мрачная.

Лучо достал свой лук и колчан со стрелами, спрятанный под камнями у подножия башни. Маргерита привязала к стреле серебряную ленту. Он скептически взглянул на нее.

— Она не сможет спуститься по ней.

— Я же спустилась.

Он вопросительно поднял брови, пожал плечами и принялся выбирать позицию для стрельбы.

La Strega, должно быть, услышала их голоса и высунулась из окна.

— Пожалуйста, вы должны помочь мне! Меня заперли здесь и держат пленницей.

И тут она увидела, кто стоит у подножия башни, и замолчала, опустив голову и признавая свое поражение.

— Вы похитили меня у родителей, подчинили себе мою волю и держали взаперти в башне пять долгих лет, — крикнула Маргерита, обращаясь к колдунье. — Мне следовало бы бросить вас и уйти, чтобы вы умерли здесь, как те восемь девочек, чьи кости лежат в подвале. Но я не стану этого делать. Я не хочу, чтобы ваша смерть была на моей совести.

Маргерита достала из мешка длинную тяжелую косу и, свернув, уложила ее на камне. Потом срезала кинжалом несколько веточек от куста терновника, усыпанного белыми цветами, и сложила пирамидкой вокруг волос. С высоты за ними внимательно наблюдала ведьма. Ее локоны золотились на солнце. Маргерита набрала несколько пригоршней сухих листьев и сучьев и высыпала их в середину погребального костра. Недрогнувшей рукой взяла огниво и высекла огонь. Вспыхнули яркие язычки пламени. Маргерита чиркнула лезвием по раскрытой ладони и уронила в огонь девять капель крови.

А потом Лучо выстрелил из лука. Стрела с привязанной к ней серебряной лентой угодила прямо в окно, ведьме пришлось упасть на колени, чтобы она не пронзила ее сердце. Каким-то образом лента превратилась в прочную витую веревку из серебряных нитей, и La Strega смогла спуститься вниз. Когда ее ноги наконец коснулись земли, она всхлипнула от облегчения. Несколько дней, проведенных в башне, изменили ее до неузнаваемости. Она осунулась, лицо изрезали глубокие морщины, волосы поседели. Она повалилась на колени перед Маргеритой, моля о прощении.

— Мне нелегко простить вас, — ответила ей девушка. — Вы украли мою свободу, мою юность, вы почти украли мою жизнь. Но, если я не прощу вас, зло, причиненное вами, будет преследовать меня всю жизнь. И без вас, кстати, я бы так и не узнала, что такое настоящая любовь.

La Strega подняла к ней искаженное мукой лицо.

— Прости меня. Мне очень жаль.

— Вы должны доказать, что полностью раскаялись, — сурово заметил Лучо. Своим кинжалом он срезал две веточки с тернового куста и связал их серебряной лентой, так что в руках у него оказался импровизированный крест. Он протянул его колдунье. — Вы еще можете принести много добра этому миру. До сих пор вы творили только зло и служили тьме. Но ведь вы можете выбрать и другой путь, если действительно искренне раскаиваетесь.

— Я попробую. — La Strega взяла грубый крест одной рукой, а другой зачерпнула горсть горячего пепла и размазала его по лицу и ладоням. — Я еще не знаю, куда пойду. Но в одном я уверена совершенно точно: наконец-то я освободилась от Венеции. Ведьма Сибилла против моей воли привязала меня к ней.

— Как вы привязали меня, — раздался за их спинами чей-то голос. Из тени башни к ним шагнул Магли. Голос его звучал чисто и сильно, как колокольчик. Он улыбнулся, явно наслаждаясь его звучностью. — Вы только послушайте меня! Я могу говорить. Я даже могу петь. — И он затянул колыбельную, которую так часто напевала в своей одиночной тюрьме Маргерита: — Farfallina, bella e bianca, vola vola… — Бабочка, красивая и белая, летай себе, летай…

— Вы прекрасно поете! — воскликнула Маргерита.

Все ее прежние страхи перед этим гигантом улетучились. Она вспомнила, как Лучо рассказывал о том, что ему помог какой-то незнакомец. А там, где она нашла раненого, Маргерита видела гигантский отпечаток ноги на земле. Девушка протянула Магли руку. Он принял ее и почтительно склонился перед нею.

— Я слышал, как вы поете, и всегда мечтал петь так же. Вы сняли оковы с музыки в моей душе. Не знаю, как и чем я смогу отплатить вам за вашу доброту.

— Она и вас привязала к себе? — Маргерита метнула гневный взгляд на ведьму, которая поднялась на ноги.

— Он был нужен мне! — вскричала La Strega, но потом покраснела и опустила глаза. — Простите меня, — прошептала она.

— Можете отправиться во Флоренцию вместе с нами, если хотите, — обратился Лучо к Магли. — Я расскажу дяде о том, что вы спасли мне жизнь. С вашим голосом он с радостью предоставит вам место при дворе.

— Сначала я должна вернуться в Венецию, — сказала Маргерита. Лучо с удивлением взглянул на нее. — Мои родители… Я должна найти своих родителей.

— Ну, конечно! Мы пойдем в Венецию, разыщем твоих папу и маму и покажем им их внуков. Может, мы и поженимся там? Я бы хотел сделать это до того, как вернусь домой. Мой дядя, конечно, добрейшей души человек, но полагает, будто может распоряжаться жизнями других людей. А если мы поженимся, получив благословение твоих родителей и имея двух очаровательных детей, что он сможет сказать? — Лучо улыбнулся и подмигнул ей, совсем как встарь, и Маргерита почувствовала, как ее захлестнула любовь к нему.

La Strega ушла первой, босая и перепачканная пеплом. В руках она несла только крест из терновых веточек. Магли двинулся на юг, во Флоренцию, взяв с собой рекомендательные письма к дяде. Лучо и Маргерита отправились на восток, в Венецию, и каждый из них нес на руках спящего ребенка.

Путь был неблизким. Очень скоро они устали и до крови сбили ноги. Какой-то юноша подвез их на своей тележке. Он назвал свое имя — Джамбаттиста Базиле, и сказал им, что сам он — неаполитанец, едет искать работу в Венеции.

— Я бы хотел писать рассказы, — со вздохом признался Джамбаттиста, — но, полагаю, сначала мне придется побыть солдатом.

— Какая жалость, — вежливо ответил Лучо. — Вам нравится воевать?

Джамбаттиста содрогнулся.

— Я ненавижу войну, но бедность я ненавижу еще сильнее. Я надеюсь составить себе состояние на военной службе, чтобы потом выйти в отставку и писать смешные сказки и истории. Кстати, судя по вашему виду, у вас есть что порассказать. Не хотите поделиться своими приключениями со мной?

— Вы нам не поверите, — сказала Маргерита и неуверенно рассмеялась.

— А вы попробуйте, — предложил Джамбаттиста.

И тогда они с Лучо рассказали ему свою историю, почти всю, без утайки. Кое о чем рассказывать было и впрямь не просто. Слушая их, юноша ахал, хмурился и грозил кулаком, а в самом конце — когда они поднялись на холм и увидели Венецию, плавающую в закатной дымке, окутавшей лагуну — сказал:

— Я придумаю другое окончание! Вы должны были задушить ее серебряной лентой или превратить щетку в волка, чтобы он растерзал ведьму.

Маргерита лишь вздохнула и покачала головой, а Лучо сказал:

— Пожалуй, из вас получится лучший солдат, чем вы думаете, Джамбаттиста.

Тот ухмыльнулся.

— Нет, но ведь так история выглядит намного интереснее, правда?

Сгущались сумерки, когда их гондола заскользила по тенистым каналам, приближаясь к Сан-Поло и маленькой лавке торговца масками. Маргерита настолько устала, что буквально валилась с ног под тяжестью двух голодных детей. Лучо привлек ее к себе, чтобы она оперлась об него, и обхватил ее с детьми сильными руками, нежно баюкая всех троих. Маргерита спрятала лицо у него на груди, слыша, как бьется под щекой его сердце.

— Интересно, живут ли они здесь по-прежнему. Может, они уже умерли или переехали…

— Скоро мы все узнаем, — успокоил ее Лучо.

Маргерита часто мечтала о том, как вернется домой и увидит узкий тенистый переулок, окно, за которым лежит пещера Аладдина, полная диковинных масок, сверкающих серебром и золотом, украшенных разноцветными перьями. Она представляла себе, как распахнет дверь и крикнет:

— Я вернулась! — и родители выбегут ей навстречу, чтобы обнять.

Все вышло именно так, как она и представляла. Хотя родители не выбежали, а медленно вышли к ней, поскольку уже успели состариться. А их отягощенный скорбью рассудок не сразу принял то, что их дочь вернулась домой. Зато потом, когда они прижали ее к сердцу, то объятия их получились такими же сильными, радостными и любящими, как она всегда мечтала.

Палаццо Питти, Флоренция, Италия — октябрь 1600 года

Шестого октября 1600 года во Флоренции начались праздничные мероприятия по случаю свадьбы Генриха IV Французского и Марии де Медичи, младшей сестры Великого герцога Фердинандо I.

Измученный создатель, Джакопо Пери, именовал свое детище просто — «опера», что означает «труды», и она стала новейшим увеселением, сочетающим в себе музыку, песни, танцы и актерскую игру. Представление в Палаццо Питти во Флоренции должно было показать всему миру роскошь и великолепие флорентийского двора и лишний раз подтвердить исключительный уровень здешних певцов, танцоров, актеров и музыкантов. В основу своего произведения Пери положил историю Орфея и Эвридики, но изменил конец, сделав его счастливым, дабы развлечение гармонировало с брачной церемонией. Генрих IV Французский один раз уже женился против своей воли — на безумной Марго. Эта свадьба стала предвестником жуткой резни во время Варфоломеевской ночи. Посему нельзя было допустить, чтобы тень прошлого омрачила его вторую свадьбу.

Маргерита должна была играть Прозерпину, богиню весны. Это была великая честь. Еще одной — и последней — женщиной в труппе была дочь самого Пери, Франческа, которая исполняла главную роль. Всех остальных героинь оперы с успехом заменяли или кастраты, или единственный мальчишка с усеянным прыщами лицом, обладающий чудным сопрано. На кастратов надели широкие платья, завитые парики, а мальчишка разгуливал на высоченных каблуках, чтобы не слишком уступать ростом остальным персонажам. Магли при мудром наставничестве Маргериты добился столь впечатляющих успехов, что ему поручили роль Трагедии. На сцене он возвышался надо всеми, и на его печальном лице была нарисована одинокая слеза.

По настоянию своего мужа, Лучо, Маргерита оставила огненно-рыжие волосы распущенными и нарядилась в роскошное платье серебристо-зеленого шелка, расшитое цветами. В ожидании своего выхода она стояла за кулисами, сжимая вспотевшие от волнения ладони и чувствуя, как холодеет у нее в животе. Не выдержав, она выглянула из-за занавеса и улыбнулась, завидев в первом ряду Лучо с близнецами на коленях. По обе стороны от него сидели родители Маргериты в самых лучших своих нарядах, а совсем неподалеку разместились Великий герцог с женой, высокомерной Кристиной Лоррейнской, король Франции с новобрачной и бесчисленные представители знати.

Маргерита услышала первые ноты вступления. Она глубоко вздохнула, расправила плечи и шагнула на сцену, позволяя своему голосу взлететь вслед за музыкой. Лучо в восхищении смотрел на нее, и глаза его светились любовью и нежностью. Она улыбнулась ему в ответ.

«Сбылась моя мечта, — подумала она, — я пою перед королями и королевами. Я могу путешествовать по всему миру, посмотреть на слонов и верблюдов, если мне того захочется, подняться на самые высокие горы и потрогать небо, и увидеть океаны, водопадом обрывающиеся за край земли.

Меня зовут Маргерита.

Я — любима.

И свободна».

 

Вкус меда

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — июнь 1662 года

Я всегда любила поболтать, а уж сказки были моей страстью.

— У тебя мед на язычке, ma fille, — сказала однажды мама. — Родись ты сто лет назад, то могла бы стать трубадуром.

— Девочки не могут стать трубадурами, — заявила Мари, презрительно задрав нос.

— Могут, и еще как, — возразила мать. — Некоторые известные трубадуры были как раз женщинами. Их называли «trobairitiz», и они написали много прекрасных песен и поэм, дошедших до наших дней. Моя мать напевала мне одну, сочиненную графиней де Диа, а я пела ее вам, когда вы были совсем еще маленькими. Помните?

Мы с сестрой дружно покачали головами.

Мать негромко запела:

— Ты даришь радость и смех тысячам тех, кто только что плакал.

— Да-да, что-то припоминаю, — с изумлением протянула я, когда в памяти моей всплыли смутные воспоминания детства.

— Трубадуры странствовали от одного королевского двора к другому, они рассказывали истории и пели песни. Часто они передавали и новости, которые в смутные времена облекали в форму легенд и народных сказок. Иногда они навсегда оставались при дворе какого-нибудь короля, но остальные трубадуры доходили до самого края света.

— Вот это занятие мне по душе, — с непоколебимой решимостью заявила я. — Я стану… как называется женщина-трубадур?

— Trobairitiz, — сказала мать. — Это на окситанском диалекте.

— Trobairitiz, — медленно повторила я, пробуя незнакомое слово на вкус.

— Но ведь трубадуров больше нет, правда, мама? — поинтересовалась Мари. — А если бы и были, то девочкам не разрешали бы ими становиться.

— Вероятнее всего, нет, — с грустью согласилась мать.

— Все равно я стану трубадуром, — решительно заявила я.

Мать улыбнулась и ласково взъерошила мне волосы.

— Уверена, так оно и будет, ma fifille, умница ты моя. В этом мире можно добиться чего угодно, если только не терять мужества и присутствия духа.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Я лежала на тощем жестком тюфяке, глядя на высокие каменные арки над головой, едва видимые в полумраке ночи. Глаза щипало от слез, а в горле застрял комок, словно кусок непрожеванного яблока. В детстве я думала, что передо мной открыты все пути, меня ждет мир бесконечных возможностей с замками и горными вершинами, увенчанными снежными шапками, цветущими лугами и зелеными долинами, каскадами водопадов и глубокими потайными ущельями, на дне которых покоятся кости великанов. А сейчас моя жизнь превратилась в унылое и серое существование без цели и смысла. Над нею властвовали колокольный звон, молитвенное пение и тяжелые двери, обитые железом, с замками, запертыми на три оборота ключа. Я попала в клетку, из которой не было выхода.

Я думала о той странной сказке, которую рассказала мне сестра Серафина. О маленькой девочке, запертой в башне без дверей и лестниц. Она пела, и песня ее была услышана. Она лишила покоя случайного слушателя в лесу. И он пришел и помог ей бежать. Но я не умела петь. Кто мог услышать меня здесь, в тюрьме, кроме других заключенных? Только Бог.

Я глубоко вздохнула и прижала пальцы к мокрым глазам, а потом, отняв кончики, поняла, что у меня кружится голова. Я заморгала и запрокинула голову. Надо мной луч рассветного солнца проник в комнату сквозь сводчатое окно в стене за спиной. Перед тем как лечь спать вчера вечером, я постаралась распахнуть окно как можно шире в надежде проветрить помещение и увидеть звезды. Но все мои усилия оказались напрасны — окно приоткрылось на несколько дюймов, образовав щелочку, в которую я даже не смогла просунуть руку. Тем не менее она оказалась достаточно широкой, чтобы в нее заглянуло утреннее солнце, и вот в луче золотистого света медленно затанцевали три пчелы.

Я замерла, чувствуя, как меня пробирает доселе незнакомая дрожь, отчего волосы на затылке и на руках встали дыбом. Пчелы переливались искорками, подобно драгоценным камням, янтарно-оранжевые с черными полосками, и крылышки их вспыхивали блестками солнечного огня. Глаза их были огромными, темными и блестящими. Повиснув на мгновение над моей головой, они, пожужжав от избытка жизненных сил, по очереди поднялись к окну и вылетели наружу.

«Они полетели в сад», — подумала я. Не раздумывая, я опустила ноги на пол, подхватила тяжелую накидку, сабо и босиком, потихоньку, зашагала по узкому проходу между натянутыми простынями. До меня донесся чей-то вздох и шуршание соломы, когда одна из монахинь заворочалась во сне. Каменные плиты под ногами отдавали таким холодом, что мне казалось, будто я иду по лезвию ножа.

Проскользнув по спящему монастырю, я подошла к двери, у которой на мгновение задержалась, боясь, что она будет заперта, но все-таки повернула ручку. Дверь открылась, и я шагнула через порог в серые рассветные сумерки. Над темными стенами монастыря нежнейшими пастельными тонами голубело небо. Сводчатые окна спальни отражали солнечные лучи, и воздух благоухал цветами яблочного дерева и фиалок. Я вдыхала его полной грудью, вспоминая мать. «У тебя мед на язычке…» — повторила я мамины слова.

И вдруг сердце мое учащенно забилось. По коже пробежали мурашки, и я почувствовала, как все тело, от самых пяток до кончиков волос, откликается на глухой вибрирующий гул, который исходил, казалось, из-под земли, словно какой-то великан застучал в исполинский барабан. Это было страшно и возбуждающе одновременно. Что-то происходило, вот только я не понимала, что именно. Гул стал глубже. А потом я увидела странное темное облако, похожее на цветочный ураган, в дальнем конце сада. В воздухе пьяно кружили пчелы. Их были сотни и тысячи.

В тот миг я ощутила себя невероятно живой и безумно уязвимой. Кончики пальцев отозвались нервным покалыванием, под ложечкой засосало, сердце запело. Еще несколько секунд я стояла в нерешительности, а потом повернулась и побежала обратно в монастырь. Я знала, где расположена келья сестры Серафины; я видела, как она возвращалась туда после всенощной молитвы. Поначалу я тихонько поскреблась в дверь мизинцем, но потом, вспомнив, что нахожусь не при дворе, отбила быструю дробь костяшками пальцев, испытав при этом странное чувство освобождения. Выждав мгновение, я постучала снова.

Дверь отворилась, и в коридор выглянула сестра Серафина. Она была в одной ночной сорочке и зябко куталась в накидку. Коротко стриженые волосы, светло-русые с оттенком красного дерева, торчали в разные стороны. Она вопросительно уставилась на меня.

— Пчелы собираются в рой, — прошептала я.

Выражение ее лица изменилось. Она распахнула дверь шире, отступая на шаг и наклоняясь, чтобы достать из-под кровати башмаки. Я быстрым взглядом окинула ее комнату. На полу лежал теплый ковер яркой расцветки, а через спинку кровати было перекинуто толстое стеганое одеяло желтого атласа. На стене висела потрясающая картина кающейся Марии Магдалины, обратившей к небу полные слез глаза. Густые пряди блестящих волос обнимали ее тело, едва прикрывая спелую наготу груди. На стене напротив виднелся простой деревянный крестик из веточек терновника, связанных воедино потемневшей от времени серебристой лентой.

Сестра Серафина подхватила с пола свои башмаки, и мы поспешили по коридору в сад.

— Надеюсь, мы успеем, — прошептала она, открывая садовую калитку.

Небо посветлело. Солнечные лучи позолотили шпиль церкви, высветив буйную красу распускающихся почек гранатового дерева. Жужжание стало громче; оно походило на колотушку ночного сторожа, предупреждающую об опасности.

Сестра Серафина устремилась вперед, прямо к темному облаку пчел. Я побежала за ней, чувствуя, как уже знакомый возбуждающий страх покалывает кожу. В детстве меня однажды укусила пчела, и я хорошо запомнила, как это больно. Но сестра Серафина отнюдь не собиралась сражаться с роем голыми руками. Вместо этого она направилась в хижину и передала мне шляпу с вуалью, сковороду с крышкой на длинной ручке, огниво и небольшой дымокур. Я поспешно надела шляпу, опустила на лицо вуаль и сунула озябшие руки в перчатки. Сестра Серафина быстро и ловко насыпала на сковородку высушенные цветы пижмы, похожие на пахучие коричневые пуговки, после чего подожгла сморщенные коричневые листочки искрой, которую высекла кремнем. Пижма вскоре занялась, и из кастрюли повалил густой серый дым.

— Поставьте сковороду на стену, вон там, — попросила меня сестра Серафина. — Мы должны попытаться не дать пчелам перелететь через нее. Они не любят дыма. Если они подлетят к вам слишком уж близко, качайте дымокур, чтобы отпугнуть их.

Пока я выполняла ее просьбу, она садовым ножом срезала несколько стеблей полыни, а потом несколько раз провела по ним руками, сминая серебристые листья.

— Пчелы не любят запах полыни, — пояснила она и принялась растирать голую шею и лицо руками, перепачканными соком полыни. Взяв стебли полыни в одну руку, она подошла к одному из пустых соломенных ульев. Сжимая в руках дымокур и кашляя от ароматного дыма, который несло на меня ветром, я с восторженным изумлением наблюдала за пчелиным роем. Они вились и кружились, как стайка блестящих мелких рыбешек, взмахи крылышек сливались в сплошное мерцание, и их гипнотизирующее гудение эхом отдавалось у меня в голове.

Сестра Серафина улыбнулась мне, чтобы подбодрить, наклонилась, подняла горсть земли и швырнула ее себе под правую ногу, приговаривая:

Вновь взяла горсть земли и бросила в пчелиный рой, напевая:

Я смотрела на нее с изумлением и некоторым страхом.

«Кто эта монахиня? Силы какой магии она призывает на помощь?» — подумала я.

Солнечные лучи коснулись ее волос, и они засверкали, как янтарные угли под слоем пепла. Глаза ее отливали тяжелым золотом, как тельца пчел. Она сбросила тяжелую накидку и осталась в белой сорочке, подобно какой-нибудь древней языческой богине с обнаженными руками и ногами.

Сестра Серафина осторожно подняла стебли полыни и бережно коснулась ими края роя. Пчелы шарахнулись от них. Она принялась размахивать стеблями в воздухе, словно дирижер, управляющий хором, который исполняет «Te Deum». Рой подчинился музыке. Она медленно направила пчел к их соломенному жилищу. Они повиновались каждому ее жесту и вскоре оказались внутри улья. Лишь несколько пчел остались охранять вход, проверив все подступы к нему, прежде чем с гудением улететь на поиски нектара.

— У меня нет слов, — сказала я.

Она улыбнулась и отбросила уже ненужную полынь в сторону.

— Я рада, что вы меня разбудили. Иначе я могла бы их потерять. Как вы узнали о том, что вылетел рой?

— Я не могла заснуть, — ответила я. — А потом в окно залетели три пчелы и стали жужжать надо мной. Ну, я и решила выйти в сад…

Голос у меня сорвался. Я не могла внятно объяснить свой порыв, заставивший меня последовать за пчелами.

Она кивнула, словно сочтя мои слова вполне разумными.

— Гомер уверяет, что Аполлону, богу Солнца, возможность предсказывать будущее даровали именно три пчелы-девственницы.

— Откуда вы все это знаете? Вы разговариваете совсем не как монахиня.

Сестра Серафина слабо улыбнулась.

— Я живу очень долго и большую часть этого времени не была монахиней.

— Но кем же вы были? Откуда вы знаете столько странных и удивительных вещей?

Она окинула меня задумчивым взглядом, и глаза ее загорелись, как у настоящей львицы.

— Вы еще не догадались? — с легким иностранным акцентом поинтересовалась она. — Я и есть Селена Леонелли. Долгие, очень долгие годы я была куртизанкой в Венеции. Я была музой художника Тициана — это он нарисовал картину, что висит на стене в моей келье. И это я была той колдуньей, которой принадлежал тайный сад за высокими стенами в Венеции, и это в нем росла горькая зелень, пригоршню которой украл отец Маргериты. Это я нашла башню в лесу, это я принимала ванны из крови девственниц, и это я использовала в своей магии силу полной луны, дабы навечно сохранить свою красоту.

— Но… но это невозможно, — запинаясь, пробормотала я.

— Почему же? По моим подсчетам, я прожила двести с чем-то лет. Но вот заклинания, которые я наложила, начали слабеть. Волосы мои поседели, кожа обвисла и покрылась морщинами, а спина согнулась под тяжестью прожитых лет. И все это время я пыталась исправить причиненное мною зло.

Потеряв дар речи, я лишь во все глаза смотрела на нее.

— Картина… в вашей келье… Это вы? Я имею в виду, вы позировали для нее?

Она кивнула.

— Тициан часто рисовал меня. Очень часто.

— Вы были очень красивы.

— Да. Но это было давно, так давно, что иногда это время представляется мне сном или историей, услышанной от кого-то другого.

— Но как вам разрешили оставить картину? И все остальные ваши вещи: коврик, стеганое одеяло и чудесные подсвечники?

Сестра Серафина вновь улыбнулась загадочной улыбкой.

— Когда-то я была очень состоятельной женщиной. Когда я продала все, чем владела в Венеции, то создала трастовый фонд. Раз в квартал фонд выплачивает мне ренту. Я передаю ее монастырю. Это — почти единственный источник дохода для них. В знак благодарности мать настоятельница позволяет мне некоторые излишества, из числа тех, о которых никогда не узнают другие монахини. Картина — одно из них. Это — все, что у меня осталось от прежней жизни, и они же напоминают мне о том, как я оказалась здесь.

Зазвонили колокола. Сестра Серафина улыбнулась.

— Пойдемте, дорогая. Наступает время заутрени. У вас еще будет время выслушать мою историю. Я расскажу вам ее, пока мы будем работать в саду.

Я кивнула и ощутила, как при мысли об этом у меня радостно забилось сердце.

Во время долгой утренней службы я напряженно размышляла, прикидывала и строила планы. «По доброй воле или против нее», — так сказала мне однажды сестра Серафина, но я упрямо шла наперекор судьбе. Мне вдруг вспомнилась любимая поговорка Атенаис: «Играть приходится теми картами, которые сдал нам Господь». Ее картами были красота, ум и происхождение, а моими — одни лишь слова.

На общем собрании монахинь я попросила у матушки настоятельницы разрешения заговорить. Она удивилась, но согласилась меня выслушать.

— Я чувствую, что уже готова принести монашеский обет, — сказала я. — В качестве жеста доброй воли я прошу вас продать мое золотистое платье, а на вырученные деньги починить крышу церкви.

Повсюду раздались восклицания радости и восторга. Казначей, сестра Тереза, молитвенно сложила руки перед грудью и обратила очи горе.

— У меня есть драгоценности, которые тоже можно продать. Они мне более не нужны. Как только король назначит мне пансион, я с радостью передам его в ваши руки, мать настоятельница, чтобы вы распоряжались им по своему усмотрению.

— Благодарю вас, ma fille, — ошеломленно пробормотала она.

— Взамен я прошу лишь об одной малости для себя. С вашего позволения, матушка настоятельница, я бы хотела иметь собственную келью, — продолжала я, смиренно сложив руки. — А в ней — маленький письменный стол, перья и чернильницу. За последние дни, работая с сестрой Серафиной, я узнала столько нового, что хочу записать эти знания, дабы передать их будущим поколениям.

— Достойное стремление, — заявила мать настоятельница. — Теперь, когда нас осталось совсем немного, у нас есть свободные кельи. Не вижу причин, почему бы вам не занять одну из них, если таково ваше желание.

Поблагодарив ее, я договорилась с сестрой Терезой о том, что мы вместе разберем мой сундучок. За все это время сестра Серафина не проронила ни слова, и лишь уголки ее губ дрогнули в сдержанной улыбке.

Через несколько дней дело было сделано — мои придворные платья и драгоценности проданы пришедшим в экстаз дочерям местной знати. Вырученных денег оказалось больше, чем достаточно, чтобы починить крышу церкви. Я оставила себе на память лишь одну брошку в виде пчелы от своего любимого платья, которую положила на письменный стол рядом с чернильницей и перьями.

Келья моя выглядела голой и строгой, зато в ней имелось окно, выходившее в сад. Я убедила мать настоятельницу истратить большую часть моего первого пансиона, полученного от короля, на овечьи шкуры, чтобы постелить их на сырые и холодные полы, и на толстые стеганые одеяла для монахинь.

— Уверена, Господь не хочет, чтобы мы умерли от пневмонии, — заявила я. Мое одеяло оказалось не из розового атласа, как я втайне надеялась, но, по крайней мере, оно было мягким и восхитительно теплым.

Я села за стол, вдохнула благоуханный воздух из сада, тщательно выбрала перо и аккуратно заточила его. Подвинув к себе лист своей лучшей бумаги, я старательно вывела заглавие:

ПЕРСИНЕТТА

Жили-были юноша и девушка, которые очень любили друг друга. Наконец они преодолели все трудности и поженились. Счастье их было безграничным, и теперь они желали лишь одного — иметь собственного ребенка. Вскоре они узнали, что их желание исполнится…

Слова ложились на бумагу легко и уверенно, и я вдруг поняла, что наконец-то нашла свою дорогу в жизни. Я знала, что, по мере того как буду писать, история преобразится. Никто не в силах пересказать случившееся, не изменив его некоторым образом. В этом и заключается магия пересказа. Подобно трубадурам прошлого, скрывавшим в своих песнях, поэмах и сказках послания, я тоже спрячу свою истинную цель: вымолить прощение у короля и исподволь убедить его освободить меня из заключения.

Я спасу себя, пересказывая чужие истории.