Эндрю проснулся за час до рассвета. Выйдя из своей хижины, он с удивлением обнаружил, что за ночь земля подмерзла.

Дома середина апреля, подумал он, обратив сбой взор к небесам. Стремительный метеор прочертил небосклон, и на мгновение Эндрю показалось, что это какое-то предзнаменование, хотя он тут же укорил себя за суеверие. Шла ли еще в Америке война, или она уже закончилась, и приступил ли Линкольн наконец к нормальной работе, вместо того чтобы врачевать раны своего народа?

Странно, но в последние два месяца он все реже и реже вспоминал о доме. Все вокруг было спокойно, и его люди с головой погрузились в свои дела.

Методистская церковь на той стороне площади была уже почти закончена; они даже построили колокольню, и сегодня утром должна была производиться отливка колокола, чего все давно с нетерпением ждали. Строительство ратуши тоже было завершено, и прошлым вечером солдаты устроили настоящее гулянье — с едой, музыкой, танцами и пением.

Кэтлин весь вечер танцевала с ним, но между ними все еще высилась стена, как будто они оба боялись, что зарождающееся чувство может причинить им боль. Суздальцы тоже были приглашены на праздник, и многие из солдат пришли с подругами. За восточной стеной форта вырос целый городок, в котором было около сотни домов. Там жили торговцы и прочий люд, который приехал из Суздаля, чтобы предложить янки свои умения и услуги.

Предрассветной порой, так любимой Эндрю, все вокруг было тихо, и полковник, погрузившись в раздумья, шагал по Геттисбергской улице. Его люди были вполне счастливы. Молодые холостяки приспособились к новой ситуации лучше других. Двое уже обратились к нему за разрешением на брак, и Эндрю пришлось отечески увещевать их, уговаривая подождать еще какое-то время, чтобы ухаживание продлилось несколько дольше.

Около ста пятидесяти солдат были женаты, а у некоторых имелись и дети, и им приходилось нелегко. Не проходило и дня, чтобы к нему не подошел какой-нибудь доведенный до отчаяния солдат, чтобы спросить, увидят ли они еще родной Мэн. Он лгал им, говоря ободряющие слова, в которые сам не верил, надеясь только, что со временем они свыкнутся с тем, что уготовил им жестокий рок.

Было три случая самоубийства, все среди женатых, которые не нашли сил, чтобы примириться с судьбой. Еще десять солдат, находившихся теперь в госпитале, целыми днями тихо говорили сами с собой или со своими воображаемыми любимыми. Кэтлин заботилась о них, надеясь, что к ним вернется рассудок, но Эндрю в глубине души понимал, что надежды на исцеление мало; они обрели мир в своих фантазиях и скорее всего будут пребывать там до конца жизни.

Горнист протрубил побудку, и все печальные мысли тут же вылетели у него из головы. В морозном утреннем воздухе из бараков далеко разносились проклятия и стоны, и Эндрю улыбнулся. Он всегда посмеивался над теми, кому тяжело давался ранний подъем, понимая, впрочем, что его способность мгновенно пробуждаться от сна должна казаться им удивительной.

В лагере все происходило по обычному распорядку, и Эндрю испытал удовлетворение, видя, что не возникает никаких задержек и неприятностей. После утреннего построения и завтрака различные роты занялись своими делами. Новые проекты появлялись как грибы после дождя. В небольшой каменоломне на той стороне ручья трудилась рота В, а рота H уже завершила строительство первого парома для перевозки камней.

Наконец-то и Тобиас нашел себе занятие. Две недели назад он снялся с якоря и отправился вниз по реке, чтобы исследовать пресноводное море. С тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Конечно, Эндрю беспокоился, но в то же время испытывал облегчение оттого, что сварливый капитан на время избавил их от своего присутствия. В любом случае, чем больше народу увидит американский флаг, тем лучше.

— Господин полковник. Солдаты ждут вас.

Очнувшись от своих мыслей, Эндрю взглянул на командира пятой роты Майну, который выжидающе застыл рядом с ним. Этим утром Джон выглядел настоящим щеголем, его форма была тщательно выглажена, а усы нафабрены.

— Ну что, пойдем посмотрим, что там у вас получилось.

Вдвоем они вышли из ворот и направились по дороге, которая называлась теперь Дорогой Мельничьего ручья. Проходя здесь, Эндрю каждый раз дивился тому, что лес отступает все дальше и дальше — полку требовалось много дерева. За первым же поворотом дороги они увидели кучу свеженапиленных досок, все еще пахнущих смолой. Шум на лесопилке не смолкал ни на секунду.

Эндрю остановился и с улыбкой понаблюдал за тем, как она работает. Все здесь напоминало Мэн. Здание было еще не достроено, каркас пока не покрыли досками. По желобу неслась водяная лавина, которая с легкостью поворачивала десятифутовое колесо. Мельничным валом служил дубовый брус, прикрепленный к колесу. От него отходил кожаный приводной ремень, передающий энергию циркулярной пиле. Бревна свозились к задней части лесопилки прямо из запруды, которая образовалась позади строения и все еще продолжала увеличиваться в размерах. Эндрю увидел, как группа солдат втащила бревно на стол для резки, должным образом расположила его и начала толкать вперед. Когда пила с визгом вошла в дерево, вверх взметнулся рой опилок.

— Как продвигаются дела сегодня утром, Хьюстон?

Капитан расплылся в счастливой улыбке, его энтузиазм был поистине неисчерпаем.

— Мы делаем успехи, сэр, — откликнулся он и жестом предложил Эндрю войти внутрь лесопилки и осмотреть все своими глазами. — Собираемся установить лебедку, работающую от этого колеса.

Вслед за Трейси они спустились по лесенке в подвальное помещение. Грохот от колеса сливался с визгом пилы, и Хьюстону приходилось кричать:

— Один из моих парней чуть не загнулся, изготавливая блочную конструкцию. Если бы у нас были нормальные инструменты, все было бы куда проще. Но Данливи говорит, что он слишком занят другими делами и мы должны быть довольны тем, что он нашел возможность изготовить для нас пилу.

Эндрю видел, что Хьюстон собирается заручиться его поддержкой, с тем чтобы заграбастать кузнеца обратно себе. Усмехнувшись, он покачал головой:

— Данливи сделал для тебя пилу — теперь он нужен Джону.

При этих словах Майна одарил своего друга-соперника торжествующей улыбкой.

— Ну ладно. По крайней мере, теперь я могу сказать ребятам, что сделал попытку, — сокрушенно вздохнул Трейси.

— Смотрите, здесь мы установим лебедку, приводимую в действие мельничным валом, и когда надо будет поднять новое бревно, достаточно будет закрепить трос и потянуть за рычаг, и оно само поползет на место, сберегая нам массу сил. А здесь вот сложный механизм, над ним придется поработать не меньше недели, — это цепное колесо с самодвижущейся платформой. Когда мы закончим его монтировать, ребятам не придется больше толкать бревна руками. Колесо будет толкать платформу с бревном, и пила будет нарезать доски с такой же легкостью, будто это сыр.

— Молодцы! — с воодушевлением воскликнул Эндрю и ободряюще похлопал Хьюстона по плечу.

— Эх, если бы мне еще дали всю воду, которая требуется! И без того было хреново, когда Флетчер строил свою плотину и перекрыл воду, так теперь еще ты, Джон, свалился на мою голову, — обвиняюще ткнул пальцем Трейси в сторону виновника своих бед.

— Достроишь ты когда-нибудь свою плотину?

— Слушай, тебе нужна моя продукция или нет? — парировал Майна. — Без меня тебе не справиться со своими второстепенными делишками.

— Второстепенными делишками!

— Тише, господа, успокойтесь, — вмешался Эндрю, вставая между спорщиками. — Не забывайте, вы оба нужны друг другу. Я хочу, чтобы Джон как можно быстрее закончил свое строительство — нам всем требуется то, что он делает. После этого вам всем хватит воды. Решено?

— Ты понял? — спросил Трейси. — После того как твоя запруда наполнится, кончай перекрывать ручей. Вода всем нужна.

— Ладно, ладно. Господин полковник, мои люди хотят вас видеть. Рядовой Фергюсон ждет не дождется, чтобы ознакомить вас со своими проектами.

Отказавшись от помощи, Эндрю сам выбрался из подвала и, покинув лесопилку, направился вверх по холму в сопровождении Майны. Через сотню ярдов они остановились, чтобы посмотреть, как трудится рота Флетчера. Команда плотников покрывала остов мельницы досками, предоставленными Хьюстоном. Это место должно быть защищено от дождя.

Жернова были небольшими, менее трех футов в поперечнике. Вторая рота уже вытесывала из гранита новые жернова диаметром в шесть футов, но эта работа займет еще месяц, если не больше. Однако и такая мельница казалась Суздальцам чудом. Каждый день у ее дверей выстраивалась очередь из крестьян, большинство из которых приходили пешком, но некоторые приезжали на небольших телегах, груженных спелой пшеницей. Всем им нужно было перемолоть зерно.

Расценки, о которых Эндрю договорился с Ивором, были очень просты — одна десятая муки причиталась мельникам, и, как следствие, теперь у полка появилась возможность есть свой собственный свежий хлеб, так как оказалось, что один из артиллеристов О’Дональда в мирное время был пекарем, и теперь он занимался устройством сразу нескольких печей, чтобы хлеба хватало на всех.

Вслед за холмом располагалось последнее из хозяйств, организованных на Мельничьем ручье. Плавильня и горн были пока невелики, и диаметр черпакового колеса равнялся всего лишь десяти футам. Но Майна уже поговаривал о том, чтобы зимой расширить производство и к весне установить двадцатифутовое колесо.

Из кирпичной трубы валил дым, и с каждым поворотом колеса, раздувавшего кузнечные меха, в воздух взметался сноп искр.

С плавильней было больше всего возни. Потребовались усилия половины полка, чтобы справиться со всеми трудностями. Почти сто человек неделями валили лес и под руководством нескольких углежогов с севера Мэна изготовляли сотни бушелей древесного угля относительно приличного качества.

В каменоломне за рекой вовсю орудовали новыми инструментами солдаты второй роты, кроша молотками известняк, который добавляли в руду в процессе обжига, чтобы отделить металл от ломкого стекловидного шлака. И еще был рудник. Выше в холмах пятьдесят человек не покладая рук долбили кайлами породу, вырубая из нее куски руды, снося их потом вниз к плавильне.

Множество солдат занимались возведением плотины, которая достигла уже почти двенадцати футов в высоту, а в итоге должна была подняться на все двадцать два, чтобы вода смогла поворачивать большое колесо, призванное в будущем заменить нынешнее, десятифутовое.

Остальные помогали кожевникам изготавливать мехи из двух коровьих шкур и сооружали над плавильней огромный земляной скат для сбрасывания в огонь кусков руды, древесного угля и крошеного известняка.

Выше по реке, за городом, у Суздальцев имелись печи для обжига кирпичей, и в обмен на десять дюжин бушелей флетчеровской пшеницы и несколько тысяч футов хьюстоновских досок полк получил достаточное количество кирпичей, чтобы сложить из них плавильную печь.

Эндрю уже обратил внимание на то, что цены, устанавливаемые Суздальцами, начали кусаться, и решил, что одной из важнейших задач на ближайшее будущее станет строительство кирпичного заводика, так как кирпич был нужен и растущему Форт-Линкольну, и различным производствам вдоль берега ручья.

— Мы готовы начать, с вашего позволения, господа, — доложил один из людей Майны при появлении своих командиров.

Их ожидала настоящая делегация, включавшая представителей методистов, получивших после ожесточенных споров право первыми сделать заказ у литейщиков на колокол для своей церкви.

Сегодня работы было не так много. Майна подсчитал, что сегодняшняя плавка даст около пятисот фунтов железа, которое будет передано Данливи и его подмастерьям сразу после того, как остынет. Литейная форма для колокола была вылеплена из глины, и когда в ней соберется достаточное количество металла, она расплавится.

Присмотревшись, Эндрю увидел, что здесь собралось около половины всего полка — так много народу участвовало в осуществлении этой затеи. В их нетерпеливых взорах, направленных на печь, явственно читались гордость и восхищение.

— Господин полковник, — выступил вперед смуглый солдат, — мы с ребятами, которые трудились тут, были бы рады услышать от вас пару слов.

Эндрю перевел взгляд на широко осклабившегося Джона. В полку посмеивались над тем, что профессор, чья довоенная работа заключалась в постоянных выступлениях перед аудиторией, становился на удивление косноязычным, когда ему приходилось обращаться с речью к солдатам.

Эндрю обвел взглядом своих людей и доброжелательно усмехнулся.

— Я горжусь всеми вами, — возвысил он голос. — Горжусь, что вы, закаленные в боях солдаты Союза, — лучший из полков Потомакской армии.

Все довольно заулыбались при упоминании этой прославленной армии северян.

— Я горжусь тем, что вы из Мэна, лучшего штата Новой Англии, — продолжил он, и по рядам пронеслись одобрительные возгласы, смешанные с язвительными шуточками в адрес соседних штатов. — Эта литейная мастерская станет тем местом, откуда возьмет начало множество других наших проектов на зависть всему здешнему миру.

Тут Эндрю пришло в голову, что он нечаянно обидел тех, кто участвовал в других предприятиях.

— Не забудем про наших лесопильщиков, рудокопов и всех прочих, — добавил он под общий хохот. — Ладно, хватит с вас речей, посмотрим, что у нас тут получилось.

С торжественным выражением на лице Джон шагнул вперед, протянул Эндрю железный лом и указал на глиняную затычку в основании печи. Эндрю было не очень удобно управляться с ломом одной рукой, но он крепко сжал его и ударил по затычке. После нескольких ударов глина сломалась, и, как по волшебству, из печи полилась река кипящего металла, заполняя песчаные канавы, вырытые ниже плавильни.

Солдаты восторженно зашумели, видя, как, сверкая и шипя, текут сотни фунтов расплавленного металла. Эндрю пришлось заслонить рукой лицо, чтобы защититься от жара, исходящего от железной лавы.

Сияя от гордости, Джон радостно прыгал и скакал, пока поток железа не превратился в тонкую струйку и, наконец, прекратился совсем.

— Ура, загружай ее снова! — прокричал он. — Завтра у нас будет уже тонна!

Пристально вглядываясь в окружающих, Джон заметил того, кого искал.

— Фергюсон, иди сюда.

Из толпы, нервно улыбаясь, вышел солдат. Очки, за которыми скрывались светло-голубые глаза, делали его похожим на сову, и вообще весь его вид был каким-то нелепым. Эндрю всегда нравился Фергюсон, хотя тот большую часть времени проводил в лазарете, так как его слабое тело было совершенно не приспособлено к тяготам военной жизни. Несколько раз полковник боялся, что придется вычеркнуть его имя из списков личного состава, но не проходило и недели, как тот возвращался в строй, упрямо пытаясь стать настоящим солдатом. Эндрю предлагал Фергюсону относительно легкую работу у квартирмейстера, но рядовой всегда отказывался.

И вот здесь он нашел себя — инженерное образование, полученное до войны, сделало его одним из самых ценных людей в полку.

— Ну что, посмотрим на твой план, Джим? — спросил Джон.

Утвердительно кивнув, Фергюсон предложил им пройти в хижину рядом с плавильней. Офицеры последовали за ним.

Вступив в темное помещение, Джим зажег два сосновых факела, обильно смазанных смолой и горевших так же ярко, как свечи. Подойдя к столу, Фергюсон развернул на нем рулон бумаги, изготовленный неделю назад на маленькой бумажной фабрике в Форт-Линкольне.

Эндрю склонился над планом и недоверчиво покачал головой.

— Ты это всерьез, Джим? — тихо спросил он.

— Конечно, сэр! Я не шучу с такими вещами.

— Но железная дорога? Да и зачем она нам? — недоумевал Эндрю.

— Как зачем? — воодушевленно вступил в беседу Майна. — Фергюсон уже все рассчитал. Это будет узкоколейка шириной в два с половиной фута, сложностей с нивелированием и укладкой рельсов не возникнет. Дорога будет начинаться от Форт-Линкольна, пойдет вдоль Дороги Мельничьего ручья до этого места и потом дальше к рудникам. Поскольку это будет легкая узкоколейка, для начала можно будет использовать деревянные рельсы, окованные сверху железом. Я подсчитал, что в таком случае потребуется всего лишь тонна железа на милю. По этой дороге можно будет возить от реки флюс, кирпичи — да все что угодно. Наверху поезд загрузят древесным углем и рудой, которые пригодятся здесь, а отсюда обратно к реке поедут доски и готовая продукция из железа.

— Это уйма работы, — заметил Эндрю.

— Я уже все подсчитал, — быстро возразил Джон. — На самом деле потребуется не так уж много наших парней. Я тут вчера поговорил на эту тему с Калиным, он сказал, что у него есть куча родственников, из которых выйдут отличные бригадиры. Теперь, когда сбор урожая подходит к концу, немало землевладельцев охотно сдадут нам в аренду своих крестьян. Мы сможем платить им половиной древесины от лесопилки, какая полагается полку, и еще печами Франклина, которые Данливи сделает в своей кузнице.

— Калин, дуй сюда, немедленно! — заорал Эндрю.

В дверном проеме тут же возникла фигура переводчика, словно тот ожидал, что его сейчас позовут.

— Я слышал, ты хочешь стать бригадиром?

— Господин полковник, — сказал Калинка с обезоруживающей улыбкой, — все очень просто. Я заключу субдоговор с несколькими моими родственниками.

— Субдоговор? И где это ты наслышался таких слов?

Калинка ответил ему невинным взглядом.

— Ты хотел, чтобы я хорошо знал английский.

— Так, так. Вижу, ты попутно узнал, что такое капитализм.

— Ну, я собираюсь брать небольшую плату с тех, кого я найму на работу по нивелированию и изготовлению рельсов.

— Слушай, это же откат, самый настоящий! — простонал Эндрю, не в силах больше сдерживать свой смех.

— Предпочитаю называть это гонораром за услуги, — чопорно отозвался Калинка.

Качая головой, Эндрю снова обратился к Фергюсону:

— А как будет двигаться твой поезд? На конной тяге, так я понимаю?

Фергюсон позволил себе улыбку.

— На паровой тяге, сэр, — мы построим локомотив, — провозгласил он, разворачивая перед Эндрю план парового двигателя.

— И как же ты собираешься это все устроить?

— Сэр, у нас в полку есть два инженера, Кевин Мэлади и Курт Боуэн, оба из девятой роты, и еще несколько кочегаров. Я уже осмотрел паровик «Оганкита» сверху донизу, да к тому же, должен признаться, я кое-что знал о таких штуках еще до армии. Нужно будет расширить кузницу, установить там парочку хвостовых молотов, токарный станок и печь повторного нагрева. Я все рассчитал, это можно сделать за месяц. За три месяца будут проложены рельсы, завершено строительство паровоза, грузовых платформ и вагонов с опрокидывающимся кузовом. МФЛ и СЖД будет готова к эксплуатации.

— МФЛ и СЖД? — с любопытством переспросил Эндрю.

— Мэнско-Форт-Линкольнская и Суздальская железная дорога.

— Суздальская?

— Ну да, конечно, сэр, это следующая станция. Мы проведем ветку вдоль Нейпера прямо в центр Суздаля.

— Не все сразу, Фергюсон, не все сразу!

— Так вы одобряете, сэр? — возбужденно спросил Майна.

— Черт с вами, одобряю. Но пусть этим делом занимается не больше шестидесяти ребят из полка — все остальные работы будут выполняться через Калина. Главная задача теперь сделать как можно больше орудий труда. Тогда можете расширять мастерскую Данливи с вашими хвостатыми молотками и всем прочим. Справишься, Майна?

— Не сомневайтесь, сэр. — Хорошо, Джон. Назначаю тебя координатором всех работ, связанных со строительством этой ЖД и литьем, только не трогай парней Хьюстона и Флетчера, а то они шкуру с тебя снимут. Договорились?

— Так точно, сэр, спасибо, сэр.

— Сегодня прекрасная погода, джентльмены, и сейчас я собираюсь прокатиться на лошади и насладиться прогулкой. Удачного вам дня.

Выйдя за дверь, он бросил быстрый взгляд через плечо. Майна, Фергюсон и Калинка в восторге лупили друг друга по спинам. Закатив глаза, Эндрю отвернулся и направился к дороге. Не иначе, они задумали это уже пару недель назад, думая, что придется долго его уламывать.

Честно говоря, он обожал железные дороги, и ему уже не терпелось предпринять первую поездку по МФЛ и СЖД.

— Знаешь, вы, янки, такие странные, — доброжелательно сказал Калинка сидящему за столом Винсенту, наливая ему еще одну чашку чаю.

Винсент стал постоянным гостем в его жилище. Собственно, две недели он просто жил в семье Калинки, пока не зажила его раненая нога. Но и после этого юноша навещал своих друзей каждый день. По всему было видно, что основной причиной его частых визитов является Таня, которая каждый вечер с нетерпением ждала прихода дорогого гостя. Просидев за беседой со старшими пару часов, молодежь шла погулять, каждый вечер возвращаясь незадолго до отбоя.

Впрочем, это было не просто ухаживание. Винсент стал настоящим членом семьи, подолгу сиживая с Калинкой и принимая активное участие в домашних делах.

Вместе им удалось добыть в литейной мастерской кучу разломанных и нестандартных кирпичей, и теперь Калинка был, пожалуй, единственным крестьянином в Суздале, у которого в доме была настоящая труба. Не говоря уж о том, что он был первым крестьянином, у кого в углу тикали часы и кто обладал Библией, по которой Винсент учил его читать.

Калинка считал эту книгу самой большой загадкой, хотя никогда не говорил об этом вслух. Ибо истории о Иисусе, Моисее и Аврааме были очень похожи на те, о которых по воскресеньям с амвона рассказывают священники.

— Почему же это мы, янки, такие странные? — с улыбкой поинтересовался Винсент. Он потянулся, сидя на стуле, и его черты исказила гримаса боли.

— Это из-за твоей ноги? — с беспокойством спросила Таня, подбегая к нему.

— Нет, нет, ничего, просто немного прихватило, ерунда.

Калинка улыбнулся, глядя на них.

Девушка хлопотала над раненым день и ночь, когда у него не спадал жар. Беспокоился даже целитель Вайс, который часами оставался у ложа Винсента. Сиделка Кэтлин наведывалась каждый день и учила Таню правильно ухаживать за больным. Но даже после того, как горячка отпустила его, Винсент никак не шел на поправку. Ночами он будил их громкими воплями, сбрасывая на пол мокрое от пота одеяло.

Калинка тут же вставал, чтобы помочь ему, но еще до него у постели Винсента оказывалась Таня, которая шептала успокаивающие слова, вытирая платком вспотевшее лицо, и юноша расслаблялся, снова погружаясь в сои до тех пор, пока ему не являлся новый кошмар.

В конце концов Винсент все-таки выздоровел, но в его глазах осталась грусть, которая еще долго будет пребывать с ним.

Поскольку Таня была единственным ребенком Калинки, все помыслы крестьянина были о ней, его маленькой девочке, которая вдруг превратилась в женщину. У него не было никакого положения, никакого приданого для Тани, и он боялся, что ей предстоит заниматься тяжелой работой, которая быстро погасит яркий огонь ее души и раньше срока сведет в могилу. У него была еще одна причина бояться, и так как Ивор не предложил заступничества его семье, Калинка дрожал от страха при мысли о дне выбора жертвы для Праздника Луны. Отбросив на время эти раздумья, он радостно наблюдал за парочкой, погруженной в увлекательную для обоих беседу. Калинка полюбил этого юношу, который был послан ему Пермом вместо сына, утраченного много лет назад. В Винсенте была сила, но была также и нежность — столь необычное, но вместе с тем прекрасное сочетание. Да, он хотел бы когда-нибудь назвать этого человека сыном.

В доме было тепло и уютно. В очаге потрескивал огонь, обволакивая присутствующих приятным жаром, атмосфера комнаты была наполнена тишиной и счастьем. На столе лежали ломти свежего хлеба, и Людмила, стоя в углу, с благожелательной улыбкой смотрела на молодую пару. Калинка подмигнул ей, и они оба вспомнили, как двадцать пять лет назад зародилось их собственное чувство.

Молчание длилось очень недолго. Молодые люди поймали на себе взгляды Калинки и Людмилы и одновременно залились краской. Переводчик усмехнулся и погрозил им пальцем.

Раздался стук в дверь, и Людмила кинулась открывать.

В дверях стоял высохший старик с седой бородой, доходившей ему до пояса. Позади него толпился еще десяток людей, все в одинаковых белых шерстяных рубахах, перехваченных поясом. Их ноги были обмотаны какими-то тряпками, чтобы не так мерзнуть от осеннего холода.

— Мир и благо этому дому, — произнес старик, низко кланяясь.

— И вам благо, Нахатким, родичи и друзья, — ответил Калинка, подходя к двери и в свою очередь кланяясь гостям.

Всем входящим в дом Людмила предлагала хлеба с солью на расписном подносе. Каждый гость брал ломоть хлеба, макал его в соль и обращал лицо к иконе Кесуса, висящей на восточной стене.

Перекрестившись, они съедали хлеб, низко кланялись иконе и только после этого присаживались за стол.

Какое-то время все напряженно молчали, а Калинка с женой разливали гостям чай, накладывали им хлеб, зелень и солонину.

Калинка кинул взгляд на Готорна и улыбнулся. Ловушка захлопнулась. Винсент и не подозревал, что должны появиться гости, и тем более не знал причину их прихода.

Нахатким был, пожалуй, самым старым человеком в Суздале и потому пользовался особым уважением. Хотя он был всего лишь торговцем кожами, даже знать испытывала к нему некоторое почтение, ну а среди купечества его мнение было непререкаемо, так как годы одарили старика редкой мудростью.

Остальные были известными крестьянскими вожаками Суздаля и его окрестностей. Борис, близкий родич Калинки, даже умел читать и потому пользовался огромным авторитетом. Высокий и сильный Василия был незаконнорожденным сыном крестьянки и знатного человека. Хотя его отец, давно уже умерший, не уделял ему никакого внимания, Василия ухитрялся вращаться в обоих кругах и часто выручал крестьян из неприятностей, за что прослыл мудрым советчиком, которому доверяли все простолюдины.

Все они пришли сюда по делу, и Калинка не замедлил начать разговор.

— Когда вы постучались, мы тут с моим другом Готорном как раз говорили о том, какой странный народ эти янки, — безразличным тоном произнес он, потрепав Винсента по плечу.

— Как твоя нога? — задал вопрос Нахатким, на его морщинистом лице появилось выражение сочувствия.

— Все хорошо, господин, — ответил по-русски Винсент. — Спасибо.

— Ты храбрый человек, — шепнул ему старик. — Знай, своими делами вы, янки, нажили себе врагов, но приобрели куда больше друзей.

Не найдя ответных слов, Винсент просто кивнул.

— Винсент, я рассказал своим друзьям о том, что мы с тобой обсуждали, — сказал Калинка. — Может, ты сам с ними об этом поговоришь?

Юноша помедлил с ответом. Кин не раз предупреждал солдат, чтобы они не слишком откровенничали с Суздальцами, чтобы не подрывать местные порядки. Кое-кто изрядно ворчал по этому поводу, возмущаясь рабством, существующим в этом мире. Но все понимали, что пока лучше не ссориться с правящим классом, если они хотят выжить.

И все же, разве правда не превыше всего? Родители учили его, что правда может быть мучительной, но нельзя скрывать ее от того, кто ищет. У него не было выбора, и Винсент кивнул Калинке в знак согласия.

— Мои друзья будут спрашивать, — продолжил Калинка, — а я буду переводить и для тебя, и для них.

— Я плохо говорю по-русски, — улыбнулся Винсент.

Калинка похлопал его по спине, и юноша поудобней устроился на стуле. Рядом с ним примостилась Таня.

— Мои друзья видели чудо-машины янки, но я рассказал им еще кое-что — например, о том, как вы живете.

— О чем же именно?

— О вашем Союзе и этой, как там ее… декларации.

— Декларации независимости?

— Да, о ней.

Винсент улыбнулся и обвел взглядом комнату. Надо же, как странно. Дома у них всегда было принято прислушиваться к старшим, выказывать им уважение, и он жил с пониманием того, что мудрость приходит только с годами. А сейчас все было наоборот. Седобородые мужи жадно ловили каждое его слово.

— В моей стране, Америке, — медленно начал он, стараясь, чтобы Калинке было удобно переводить, — во времена наших прадедов правили знать и бояре, как у вас тут. Мой народ, все люди моей страны, называемой Америка, были обычными земледельцами или купцами, как вы. Мы верили, что люди созданы Богом равными. Если человек трудится, то все, что он сделал в поте лица своего, по праву принадлежит ему. Мы верили, что человек должен возделывать землю, которая принадлежит ему и никому больше, и нельзя заставлять его бесплатно работать на другого. Так что народ Америки написал на пергаменте длинную речь. Мы назвали ее Декларацией независимости. Мы послали ее нашему царю и сказали ему, что все люди равны и что он больше не правит нами.

Суздальцы удивленно загомонили, но тут же стихли, с нетерпением ожидая продолжения рассказа Готорна.

— Тогда царь нашей страны послал солдат, чтобы подчинить нас своей воле. Мы отчаянно сражались и победили царя. После этого крестьяне изгнали из страны царя, знать и всех их солдат.

— И кто стал боярами? — спросил Нахатким.

— Никто.

— Как это может быть? — удивился Василия. — Кто же тогда издает законы и правит народом?

— Мы сами собой правим. Когда война закончилась, в каждом городе страны собрались люди. Они выбрали лучших из своего числа и послали их на большой совет. Там, на этом совете, эти люди сочиняют правила, обязательные для всех жителей страны. Если они сочиняют хорошие правила, то остаются в совете. Если плохие, то люди их города отзывают их обратно и посылают других мудрых людей на их место. По всей стране мы ищем человека, который был бы мудрее всех. Найдя, мы посылаем его возглавить совет. Он называется президентом. Президент служит нам четыре года, а потом в каждом городе опять собираются люди и решают, хороший ли это правитель или нет. Если это плохой президент, мы отправляем его домой и выбираем на его место другого.

Готорн отчаянно надеялся, что нашел правильные слова, чтобы попроще объяснить этим людям, что такое демократия. Когда он закончил, началось бурное обсуждение его слов. Некоторые недоверчиво качали головами, другие взирали на него с благоговейным трепетом.

Дородный крестьянин, одетый в рубаху, плотно обтягивавшую его массивные плечи и руки, перегнулся через стол и что-то закричал, обращаясь к Винсенту.

— Илья, брат моей матери, хочет знать, что происходит, когда плохой правитель смеется над вами, отказывается уходить домой и вместо этого строит себе дворец? — перевел Калинка.

Все затихли.

Юноша посмотрел на своих слушателей.

— Если такой человек попытается воспротивиться желанию своего народа, мы посадим его в тюрьму.

Илья рассмеялся и тут же задал еще один вопрос:

— А если он не пойдет в тюрьму, когда вы его вежливо попросите, а наймет солдат, чтобы защитить себя, что тогда?

— Мы убьем его, — тихо ответил Готорн и опустил глаза.

— Крестьяне убивают бояр? — недоверчиво хмыкнул Илья. — Церковь отправит вас всех в ад.

— У Церкви нет власти в нашей стране. В Америке можно молиться Богу, Перму, Кесусу, кому угодно. Если в Америке какой-нибудь священник захочет помешать тебе молиться или будет заставлять переменить веру, его посадят в тюрьму.

— Это невозможно! — воскликнул Илья.

— Зайди в наш городок, — предложил ему Винсент. — В центре ты увидишь три различные церкви. Одну мы называем методистской, вторую пресвитерианской, а третью — католической. Сам я принадлежу еще к одной Церкви, я квакер. Поскольку я единственный квакер в полку, я молюсь сам по себе, и никто не препятствует мне. Если кто-то станет мешать мне молиться, наш вождь Кин не даст ему этого делать.

Гости Калинки обменялись удивленными взглядами, и, покачав головой, Илья откинулся на спинку стула, бормоча что-то себе под нос. Готорн заметил, что после того, как он упомянул имя полковника, несколько Суздальцев дотронулись до своей левой руки и взволнованно о чем-то заговорили.

— А теперь расскажи об этом Линкольне, — быстро вставил Калинка, — и о войне, которую вы ведете, чтобы освободить черных крестьян.

— Линкольн — это самый великий вождь нашего народа за всю историю, — воодушевленно начал Винсент. — Он был крестьянином, как я и все вы. Люди в моей стране увидели, что он мудр, и назначили его нашим вождем. Сейчас в Америке далеко на юге живут нехорошие люди. Они не верят, что все люди равны. Они отправились в дальние страны, взяли там в плен людей с черной кожей и сделали из них рабов, чтобы те служили им.

— Люди с черной кожей? — изумился Нахатким.

— Да. Они такие же, как вы и я, разница только в том, что Бог дал им черную кожу вместо белой. Южане, — продолжил Готорн, — не собирались прекращать эти злодеяния, и тогда в нашей земле началась великая война. Люди с Юга сказали, что они больше не являются частью Америки и хотят оставить у себя рабов. Но Линкольн ответил, что этому не бывать. Северяне собрали большие армии и отправились на юг, чтобы освободить чернокожих и помешать южанам разрушить нашу страну, Америку.

Готорн сделал паузу в рассказе. Он знал, что некоторые его однополчане оспорили бы такое прямолинейное аболиционистское изложение причин войны, но Винсент свято верил в свою правоту.

— Такие, как ты, люди сражаются ради свободы других, — переспросил молодой русский с жидкой черной бородкой, — хотя самим им рабство не угрожает?

— Рабства быть не должно! — горячо воскликнул Винсент. — Линкольн сказал, что если мы позволим быть рабом одному человеку, то под угрозой окажется свобода всех.

— И ты будешь убивать, чтобы прекратить это зло? — мягко спросил Нахатким.

Готорн обвел взглядом комнату и едва заметно кивнул.

Все сидели молча. Может быть, он сказал слишком много. В полку не было человека, который бы не знал, что сейчас они живут в такой стране, какой могла бы стать Америка, если бы не билась за свою свободу в двух войнах. Весь Тридцать пятый Мэнский полк, и добровольцы, и старослужащие, были бойцами армии, сражавшейся зато, чтобы рабство прекратилось навсегда. Почти каждый вечер в их казармах разгорались нешуточные споры, в которых они обсуждали, как им вести себя в этой ситуации, но все как один возмущались бесправием крестьян, угнетаемых боярами и Церковью.

Никто не произнес ни слова, но Готорн чувствовал, что его речь не оставила Суздальцев равнодушными.

Калинка наклонился к нему и улыбнулся.

— На улице такой чудный вечер, — ласково заметил он. — Незачем молодому человеку вроде тебя страдать здесь в окружении всяких стариканов, тем более что имеется молодая девица, которой не терпится прогуляться с ним.

Винсент понял, что его присутствие стало обременительным, и взглянул на Таню. Он был рад возможности оказаться с ней наедине.

Поднявшись, молодая пара направилась к двери. На пороге Винсент повернулся и в знак уважения отвесил гостям поклон по суздальскому обычаю. Русские заулыбались и закивали в ответ.

Как только за ними захлопнулась дверь, Винсент и Таня посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.

— Ты говорил такие умные вещи, — прошептала девушка.

— Надеюсь, что это не создаст ни для кого неприятностей, — ответил Готорн.

Отрицательно покачав головой, Таня взяла его за руки, и они направились к воротам, выходящим к реке, обмениваясь по пути приветствиями со встречными солдатами, многие из которых бросали завистливые взгляды на спутницу Винсента.

— Пойдем на реку, — предложила Таня, и Винсент охотно согласился.

Выйдя за пределы Форт-Линкольна, они решили прогуляться вдоль речного берега; поля и река были залиты светом от Колеса и лунного серпа. Дойдя до высоких сосен, молодые люди вошли под сень огромных деревьев. Под их ногами хрустели зеленые иголки, густой воздух был наполнен дурманящим запахом хвои.

Они впервые оказались вот так наедине, и Винсент ощутил сердечный трепет. В Мэне такое было бы просто невозможно, и даже после объявления о помолвке пара, гуляющая ночью по лесу, вызвала бы массу кривотолков.

Они замедлили шаг и наконец остановились совсем.

Танина рука обвилась вокруг его талии, и в это же время другой рукой она провела по его лицу и шее.

Их губы соприкоснулись, и они слились в долгом поцелуе.

Они смотрели друг другу в глаза, а их поцелуй все не прекращался, наоборот, становился все более и более страстным. Испугавшись того, что он чувствовал, Винсент попытался отстраниться от девушки, но его руки сами обхватили ее талию и крепче сжали.

Наконец их поцелуй закончился, но Таня продолжала целовать его в щеки и шею, явно не собираясь на этом останавливаться.

— Нам пора обратно, — с трудом ворочая языком, выдавил Винсент.

И снова ее губы нашли его уста, и он испытал страх, чувствуя, что выдержка изменяет ему и что его тело отзывается на Танины ласки. Винсент запрещал себе даже думать об этом, ко желание было непреодолимым.

Титаническим усилием воли он разжал свои объятия.

— Это грех, — прохрипел он. — Нам нельзя делать этого.

Таня залилась тихим смехом.

— Любимый мой, любимый.

— Я тоже люблю тебя, — сказал Винсент, наконец обратив в слова то, что уже несколько недель было в его сердце.

— Если люди любят друг друга, то наш народ не считает это грехом, — шепнула девушка.

— Твой отец… — слабым голосом начал Винсент.

— Он никогда не узнает об этом, а даже если бы и узнал, то все понял бы, — произнесла Таня. — У нас может оказаться так мало времени впереди. Перм простит нам.

Она снова прильнула к нему, и вопрос, который возник у него в связи с только что сказанным ею, моментально вылетел у Винсента из головы. Нежно сжимая друг друга в объятиях, они опустились на траву.

— Все, как я вам говорил, — произнес Калинка после того, как за молодыми людьми закрылась дверь.

— Это не может быть правдой, — отрезал Илья. — Никто никогда не слыхал о таких вещах. Это мир наизнанку: крестьяне, побеждающие знать, Церковь, не имеющая власти, люди, сражающиеся ради освобождения других людей! Нет, такого мира не может быть. Ибо всегда было так, что крестьяне работают, знать жиреет, а Церковь богатеет.

— Но они в своем мире устроили все иначе.

— Он мог солгать нам, — вмешался Василия.

— Мне так не кажется, — заявил Борис.

— Почему ты так думаешь?

— Я каждый день бываю в лагере янки, помогаю перевозить дрова. Их однорукий вождь и другие, которые носят сабли, — сначала я думал, что они принадлежат к знати. Но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них ударил другого янки. Я даже замечал, что простые солдаты иногда с ними спорят, а носящие сабли прислушиваются к этим словам. Если кто-нибудь из нас возразит боярину хоть одним словом, его ждет смерть.

— Он прав, — ровным тоном заметил Нахатким, и все повернулись к нему. — Янки не такие, как мы. Они все ведут себя как знатные, гордые люди, но большинство из них в то же время добры. Никто из них ни разу не ударил кого-нибудь из наших. Многие не жалеют времени, чтобы помочь нам. Я видел, как один янки взял у пожилой женщины вязанку хвороста и отнес ее до дома. Какой знатный человек поступил бы так? Их целитель лечит детей. Наши ученые целители лечат только знать и оставляют крестьянских детей помирать от болезней. А священники? Когда они прошли сквозь этот туннель света, с ними не было ни одного священника.

Все согласно закивали.

— Что скажешь, Калинка? — обратился старик к хозяину. — Ты знаешь их лучше всех.

— Старый Нахатким не ошибается. И этот юноша, Готорн, говорит правду, как и Кин. Кин ничего не говорил об этой Декларации, когда я спрашивал его. Наверно, он пока не хочет, чтобы мы об этом знали. Но из того, что я узнал о Готорне, я понял, что его священники научили его, что правда — это большая добродетель, а убийство, как ни странно, — величайший грех.

— Так вот почему он так печален, — тихо сказал Нахатким.

— Он излечится, — весело ответил Калинка, обменявшись улыбкой с Людмилой.

— Так вы поселили его у себя для того, чтобы он вылечился? — расхохотался Петров, один из родственников Калинки. — Или для того, чтобы заполучить сына и иметь возможность побольше узнать у него про янки?

— Он хороший человек. Я был бы счастлив, если бы он стал членом моей семьи, — с чувством произнес Калинка. — А насчет сведений о янки — если мышка не слышит через стенку, она прогрызает в ней дырку.

Эти слова вызвали общий смех. По части собирания полезных сведений все они в подметки не годились Калинке.

— Ну, услышали мы это, и что? — воскликнул Василия. — Вы все знаете, что я сплю и вижу, как бы схватить за глотку боярина и душить его до тех пор, пока из него не выйдет весь тот пот, который мне пришлось пролить, работая на него, но было бы безумием так поступить. Этот юноша рассказал нам о мире нашей мечты, но что мы можем сделать? Если бы мой владыка Уфар услышал хоть одно слово из того, что было тут сказано, в тот же день мы все висели бы на дыбе у его дворца.

— Пока мы бессильны, — тихо сказал Калинка. — Но что будет завтра? Может, что-нибудь произойдет, что подвигает янки помочь нам. Может, из-за них и наш народ станет мечтать о Декларации независимости. Но если мы решим воплотить в жизнь наши сокровенные желания, нам не обойтись без их поддержки. А сейчас Кин слишком доверяет Ивору. Хотя, если говорить о боярах, Ивор не так уж плох, получше, чем его отец.

— Или отец его отца, Грозный, — добавил Нахатким.

— Но ситуация изменится, — уверенно заявил Калинка. — Раньше или позже либо Раснар переубедит Ивора, либо Ивор сам повернется против янки, боясь их машин, растущего богатства и популярности в народе.

— А что вы думаете про янки и тугар? — задумчиво спросил Нахатким, и, услышав запретное слово, все смолкли.

Жестокая порка ждала того простолюдина, который осмелился бы произнести слово «тугары» в присутствии священника или боярина. А тому, кто упомянул бы о тугарах в разговоре с янки, грозило сдирание кожи.

— Когда-нибудь они все равно узнают, — прошептал старик. — Поскольку они не принадлежат ни к знати, ни к Церкви, Ивор не сможет заступиться за них всех. Позволят ли они отдать тугарам на корм двух из десяти?

— Думаю, что нет, — ответил Борис. — Все знают, в какой ярости был их однорукий вождь, когда этот юноша Готорн попал в плен. Он приказал всем своим людям отправиться на битву, чтобы освободить его. Меня это поразило, ибо неслыханно, чтобы знатный человек обеспокоился когда-нибудь судьбой простолюдина, если только это не женщина, к которой он испытывает влечение. Кин не будет сложа руки смотреть на то, как более сотни его людей уводят на убой.

— Но противиться тугарам было бы безумием, — с горечью сказал Нахатким. — Если погибнет один тугарин, в отместку они убьют тысячу. Если янки будут драться, все Суздальцы попадут в убойные ямы.

— Так ты считаешь, что мы должны обо всем забыть, ничего не предпринимать и оставить наши мечты о свободе? — В голосе Калинки звучал нескрываемый сарказм. — Мы знаем, что Церковь собирается однажды ночью застать их врасплох и перебить спящими. Я подозреваю, что Ивор хочет использовать их как помощников в борьбе с Церковью и с его соперниками, а потом он все равно их предаст.

— И что ты хочешь сказать? — перебил его Василия.

Калинка поудобней устроился на стуле и улыбнулся:

— Разве не очевидно, что нам тоже пора строить свои планы. До появления янки я и не подозревал, что может существовать мир, отличающийся от нашего. Теперь я услышал, что все может быть устроено по-другому, и мечтаю о таком же для своего народа.

— А орда? — тихо спросил Нахатким.

— Они еще в трех годах отсюда, и мы многое можем успеть до их прихода, если объединимся с ними.

Во взглядах, направленных на Калинку, смешались восхищение и испуг.

— Ты слишком размечтался, — дрожащим голосом сказал Борис. — Мотылек, который порхает рядом с огнем, может опалить крылья, Калинка. Будь осторожен, или все мы сгорим вместе с тобой.

— Посмотрим, — ответил Калинка, обводя комнату лукавым взглядом.

Послав своего коня в галоп, Музта издал торжествующий вопль, ибо они наконец-то попали туда, куда так стремились.

Первый снег выпал уже полмесяца назад, и в юртах зароптали. Их переходы всегда были рассчитаны так, что они достигали городов с большими запасами скота еще до прихода зимы. К их приходу там уже были готовы дрова и прочая дань, так что сборщикам свежего мяса оставалось только собрать корм.

Музта опередил основное войско почти на две недели, желая лично удостовериться, что и на этот раз все готово к их приходу. И вот он уже рядом с городом.

В этом походе они выиграли почти год, но путешествие выдалось тяжелым. Многие погибли от потери сил, огромное количество лошадей пало, а от выживших коней остались кожа да кости.

Но, может быть, они наконец опередили эту эпидемию среди скота и уж здесь смогут наесться вдоволь, пока не наступит весна. Восстановив силы, они двинутся дальше в обычном темпе. Не исключено, что он решит добираться до Руси еще два года, а не один, как было первоначально задумано.

Доскакав до вершины холма, он посмотрел на город внизу. Ну и странное же дело с этим скотом, подумал он. Все тугары, которые странствовали по этому миру, Валдении, были похожи друг на друга, у них была единая речь, общие обычаи, одинаковая одежда.

Но скот, который оставался на одном месте, отличался от живущего в других местах. Города майя вызывали у него особый интерес. В небо возносились крутые пирамиды — самые большие строения из всех, что ему доводилось видеть. Их высота в тридцать с лишним раз превосходила рост тугарина.

На вершинах пирамид горели яркие огни, и ветер доносил до него аромат жареного мяса. Эта порода скота, единственная из всех, ела себе подобных. Эта мысль вызвала у него легкое отвращение.

Тула подскакал к вождю орды.

— Сегодня вечером мы хорошо попируем, — возбужденно воскликнул он.

— Будем надеяться, — спокойно отозвался Музта. — Но где же Кубата? Он должен был встретить нас здесь.

Словно в ответ на вопрос кар-карта из городских ворот вылетела группа всадников и направилась к их холму.

— Пахнет неплохо, — весело заметил Тула, показывая на дым, поднимающийся от пирамид.

Музта ограничился тем, что утвердительно хмыкнул.

Вокруг них кружились снежные вихри, мешая вождям разглядеть то, что происходит в городе.

Кубата скакал к ним изо всех сил, и у Музты появилось дурное предчувствие.

— Что-то не так, — бросил Тула.

— Сейчас все узнаем.

Старый генерал натянул поводья и остановил своего коня рядом с кар-картом.

— Мор, мой господин, — выдохнул он.

— Как это? Мои вестники были здесь в начале года, и все было в порядке! — вскричал Музта. — Первые сборщики мяса приезжали сюда месяц назад, и они сказали, что скот здоров.

— Мор начался только вчера. По какой-то непонятной причине он перемещается так же быстро, как и мы.

Вонзив в коня шпоры, Музта развернулся.

— Что ты собираешься делать? — воскликнул Тула, преграждая ему дорогу.

— Мы должны опередить этот мор, — сказал Музта как бы сам себе.

— Наш народ истощен, — возразил Кубата, — а снега будет все больше.

— Надо остаться здесь, — заявил Тула. — Если придется, съедим весь скот до наступления весны.

Музта перевел взгляд на Кубату, который кивнул, соглашаясь со словами Тулы.

— Мой карт, останься здесь хотя бы до таяния снегов. Наши лошади, наши женщины и дети снова наберутся сил. Тогда мы быстро поскачем дальше. Мы сможем преодолеть двухлетний марш за год и прибудем в Русь до того, как там появится этот мор.

Музта снова посмотрел на город. Он понимал, что если там разразилась эпидемия, то половина скота, включая множество жирных особей, погибнет, а орда сожрет остальных.

Это вызовет некоторые трудности, подумал он. Пока большинство сохраняло надежду остаться в живых, а их вождям вообще не грозило попасть в убойную яму, никто не сопротивлялся им вот уже сотни поколений — с тех пор, как появился первый скот.

Правда, до конца зимы все может поменяться. Однако другого выхода нет, мрачно заключил Музта.

— Вот что я приказываю, — неохотно произнес он. — Мы остаемся здесь на зиму, пока солнце не растопит снега. Затем орда поскачет со всей возможной скоростью, чтобы покрыть двухлетнее расстояние за год и к следующей зиме оказаться на Руси.

Тула улыбнулся, но то, что было у него на сердце, осталось невысказанным. Решение кар-карта спасло его самого, так как если бы Музта продолжал настаивать на своем, то скорее всего его ожидало бы свержение.

— А вестники нашего прихода?

— Да, следует послать их как можно быстрее к восточным городам майя с сообщением, что мы прибудем туда в начале лета. Потом пусть отправляются в Русь, чтобы там все приготовили для нашей зимовки.

— Они нас пока не ждут, — заметил Кубата. — Ведь мы придем за два года до срока.

— Пусть наши вестники скажут им, что хоть мы и придем раньше, у них все должно быть готово. Пусть оповещатель возьмет с собой любимцев, говорящих на русском языке, и отправляется сегодня же вечером. Он должен нестись со скоростью ветра, чтобы успеть туда до того, как снег завалит все дороги.

— Не пора ли закусить, господин? — осведомился Тула, показывая на город.

Музта смерил его ледяным взглядом.

— Не раньше, чем сюда подойдет весь мой народ, — ответил он и, пришпорив коня, исчез в снежной вьюге.