Жизнь Леонарда разворачивалась совсем по-другому. Месяцы, прошедшие после Онитона, какие бы мелкие неприятности они ни приносили, были всецело омрачены Раскаянием. Оглядываясь назад, Хелен могла философствовать или при взгляде в будущее строить планы относительно ожидавшегося ребенка. Но отец этого ребенка не видел ничего, кроме собственного греха. По прошествии нескольких недель посреди посторонних занятий он вдруг вскрикивал: «Негодяй, какой же ты негодяй!.. Как я мог…» — его личность раздваивалась, и эти двое вели между собой диалог. Или глаза его заливал коричневый дождь, пачкая окружающие лица и небо. Даже Джеки заметила в нем перемену. Самые страшные угрызения совести он испытывал, когда просыпался. Поначалу Леонард иногда бывал счастлив, но постепенно осознавал бремя, давящее на него и меняющее весь ход его мыслей. Или невидимые кандалы жгли его тело. Или сабля вонзалась в плоть. Он сидел на краю кровати, держась за сердце, и стонал: «О, что мне делать? Что же мне теперь делать?» Но ничто не приносило облегчения. Он научился издали смотреть на совершенный грех, но тот все больше разрастался в его душе.

Раскаяние не входит в число вечных истин. Греки были правы, развенчав его. Раскаяние действует слишком своенравно, словно эринии выбирают для наказания лишь каких-то определенных людей и определенные проступки. Из всех средств, способствующих человеческому возрождению, Раскаяние, несомненно, самое опустошительное. Вместе с отравленными оно отсекает и здоровые ткани. Это нож, который врезается гораздо глубже, чем зло. Леонард прошел через его терзания и в результате стал чище, но слабее; превратился в более достойного человека, который никогда больше не потеряет контроль над собой, но одновременно и в более ничтожного, которому мало что осталось контролировать. Точно так же и обретенная чистота вовсе не означает спокойствие. Операция с ножом может войти в привычку, от которой избавиться не менее трудно, чем от самой страсти, и Леонард снова и снова просыпался с криком посреди ночи.

Картина, которую он себе нарисовал, была довольно далека от истины. Ему ни разу не пришло в голову обвинить Хелен. Он забыл напряженность, с какой они говорили, очарование, охватившее его благодаря искренности Хелен, прелесть погруженного во тьму Онитона и лепет бегущей реки. Хелен любила абсолютное. И Леонард, который был погублен абсолютно, предстал перед ней сам по себе, как человек, изолированный от мира. Настоящий человек, который стремится к приключениям и красоте, который желает жить честно, зарабатывать сам и который мог бы оставить в жизни более яркий след, чем наехавшая на него колесница Джаггернаута. Отголоски свадьбы Иви вызывали у Хелен оторопь — накрахмаленные слуги, длинные столы с едой, шуршание платьев разодетых дам, автомобили, от которых на гравии оставались пятна машинного масла, дрянная музыка напыщенных музыкантов. Приехав в гостиницу, она все еще ощущала этот осадок: в темноте, после падения, он наполнял ее своим ядом. Она и ее жертва, казалось, существовали одни в нереальном мире, и она любила Леонарда абсолютно, наверное, с полчаса.

Утром Хелен уехала. Записка, которую она оставила, нежная и истеричная по тону, не содержавшая, как ей казалось, ничего, кроме доброжелательности, жестоко ранила ее возлюбленного. Ему чудилось, будто он разбил какое-то произведение искусства, выкромсал из рамы картину в Национальной галерее. Вспомнив таланты и положение Хелен в обществе, Леонард почувствовал, что первый встречный имеет полное право его пристрелить. Он боялся кельнерши в гостинице и носильщиков на станции. Поначалу он боялся и своей жены, хотя позже стал относиться к ней со странной, непривычной нежностью. «В конце концов, между нами нет разницы», — думал он.

Поездка в Шропшир окончательно разорила Бастов. Убегая, Хелен забыла оплатить гостиничный счет и увезла с собой их обратные билеты. Пришлось заложить браслет Джеки, чтобы добраться до дому, а через несколько дней их ждал полный крах. Хелен действительно предложила Леонарду пять тысяч фунтов, но о такой сумме не могло быть и речи. Он не понимал, что девушка отчаянно пытается исправить ситуацию и спасти что можно от надвигающейся катастрофы хотя бы с помощью пяти тысяч. Однако Леонарду нужно было как-то жить дальше. Пришлось обратиться к семье и опуститься до положения профессионального нищего. Больше ему ничего не оставалось делать.

«Письмо от Леонарда, — сказала себе Бланш, его сестра, — надо же, написал только сейчас, когда столько воды утекло». Она спрятала письмо, чтобы не увидел муж, и, когда тот ушел на работу, прочитала его с некоторым сочувствием. Потом отослала заблудшему брату немного денег из тех, что были отложены на покупку одежды.

«Письмо от Леонарда!» — сказала другая сестра, Лора, несколько дней спустя. Она показала письмо мужу, и тот написал грубый, оскорбительный ответ, но отправил больше денег, чем Бланш, так что вскоре Леонард обратился к нему снова.

В течение зимы система получения денег была окончательно разработана. Леонард понял, что голодать им не придется, потому что это нанесет слишком большой удар по положению родственников. Общество считает своей основой семью, и умный отщепенец может бесконечно извлекать из этого выгоду. Без единой благородной мысли с обеих сторон к Бастам стекались фунты. Дарители терпеть не могли Леонарда, а он научился их от всей души ненавидеть. Когда Лора сделала ему выговор за аморальную женитьбу, он подумал: «Вот уж разволновалась! Интересно, что бы она сказала, если бы узнала правду?» Когда муж Бланш предложил ему работу, он нашел предлог отказаться. Еще в Онитоне он страстно желал получить место, но слишком мучительные переживания подкосили Леонарда и он пополнил ряды тех, кто больше не был способен трудиться. Когда его брат, церковный чтец из мирян, не ответил на посланное письмо, Леонард написал другое, в котором сообщил, что они с Джеки явятся к нему в деревню пешком. Он не собирался шантажировать брата, но, так или иначе, получил от него почтовый перевод, что тоже стало частью системы. Так прошли для Леонарда зима и весна.

В этом кошмаре есть два светлых пятна. Леонард никогда не пытался исказить прошлое. Он был жив — и да благословенны будут те, кто живет, хотя бы ради осознания своей греховности. Он никогда не прибегал к болеутоляющему средству в виде неразберихи в голове, с помощью которого большинство мужчин сглаживают или стирают из памяти свои ошибки.

Это суровые строки, и написал их суровый человек, но они лежат в основе всего человеческого характера.

Другим светлым пятном была нежность Леонарда к Джеки. Теперь он жалел ее, проявляя великодушие, а не презрительную снисходительность мужчины, который вынужден быть верным женщине несмотря ни на что. Он старался меньше раздражаться. Пытался разгадать, чего хотят ее голодные глаза, то, что она сама не могла выразить и чего ни он и ни кто другой не могли ей дать. Достанется ли ей когда-нибудь справедливость, которая есть сострадание, — справедливость для тех отбросов человечества, которых мир из-за своей занятости никак не успевает одарить счастьем? Джеки любила цветы, не жадничала, не была мстительной. Роди она ему ребенка, он, возможно, питал бы к ней искренние чувства. И если бы он не был женат, то никогда не стал бы попрошайкой, а его жизнь, вспыхнув несколько раз словно огонек, вскоре погасла бы. Но в жизни нашей все перемешано. Нужно было обеспечивать Джеки, и Леонард прибегнул к самым неблаговидным приемам, чтобы дать ей возможность купить красивые перья на шляпку и еду на обед.

Однажды он увидел Маргарет и ее брата. Это было в соборе Святого Павла, куда он вошел, отчасти чтобы переждать дождь, а отчасти чтобы посмотреть на картину, которая в былые годы повлияла на его становление. Но в соборе не хватало света, да и картина висела неудачно. Время и Божья кара были теперь внутри его самого. И только Смерть все еще завораживала его — с красными маками на коленях, где мы все когда-нибудь уснем. Лишь раз взглянув на картину, он перевел рассеянный взгляд на стул (кафедру?). А потом в глубине нефа заметил мисс Шлегель с братом. Они стояли в проходе с очень озабоченными лицами. Леонард ни минуты не сомневался, что они волнуются из-за сестры.

Оказавшись на улице — а Леонард сразу же убежал, — он пожалел, что не заговорил с ними. Что значила его жизнь? Что значили для него несколько гневных слов или даже тюремное заключение? Он совершил грех — вот где таился подлинный ужас. И не важно, насколько Шлегели посвящены в эту историю, — он расскажет им все. Леонард вновь вошел в собор. Но пока его не было, брат и сестра покинули здание, чтобы поделиться своими переживаниями с мистером Уилкоксом и Чарльзом.

Встреча с Маргарет направила раскаяние Леонарда в новое русло. Ему захотелось покаяться, и хотя такое желание говорит о слабости натуры, которая вот-вот может утратить способность к настоящему общению, оно не приняло постыдные формы. Леонард не считал, что покаяние принесет ему счастье. Скорее он стремился избавиться от пут. К тому же стремится и самоубийство. Побуждения сходны, но грех самоубийства в большей мере связан с пренебрежением к чувствам тех, кого мы покидаем. Покаяние же не обязательно причиняет боль окружающим — здесь наши претензии были бы беспочвенны, — и хотя оно противоречит английскому духу и игнорируется англиканской церковью, у Леонарда было право остановить на нем свой выбор.

Кроме того, он доверял Маргарет. Сейчас ему нужна была ее твердость. Ее холодный рассудительный взгляд на вещи будет справедливым, хотя и недобрым. Он сделает все, что она скажет, даже если придется увидеться с Хелен. Это станет самым страшным наказанием, которое она ему назначит. А быть может, она расскажет ему, что сталось с Хелен. И это будет самой большой наградой.

Он ничего не знал о Маргарет, не знал даже, вышла ли она за мистера Уилкокса, и, чтобы найти ее, ему потребовалось несколько дней. В тот вечер он пробрался сквозь слякоть к дому на Уикем-плейс, где теперь уже возводились новые доходные дома. Был ли он к тому же и причиной переезда этой семьи? Не изгнали ли их из общества из-за него? Оттуда он отправился в публичную библиотеку, но в справочнике нужных ему Шлегелей не нашлось. На следующий день Леонард снова принялся за поиски. В обеденный перерыв он бродил вокруг конторы мистера Уилкокса и, когда из нее стали выходить клерки, задавал всем один и тот же вопрос: «Простите, сэр, ваш босс женат?» Большинство лишь смотрели на него с удивлением, некоторые отвечали: «А вам какое дело?» — но один, тот, кто еще не выучился подобающей сдержанности, удовлетворил его любопытство. Впрочем, домашний адрес Маргарет Леонард получить не смог, а потому пришлось повозиться со справочниками и поездить на метро. Дьюси-стрит он отыскал лишь в понедельник, как раз тогда, когда Маргарет с мужем предприняла попытку поймать Хелен в Говардс-Энде.

Он пришел к дому в четыре часа. Погода переменилась, и солнце весело освещало украшенные орнаментом ступени — треугольники из белого и черного мрамора. Позвонив, Леонард опустил глаза и смотрел на них. С ним происходили странные вещи. Казалось, внутри его открываются и закрываются какие-то двери, и ему приходилось спать, сидя в постели и прислонившись спиной к стене. Когда к нему вышла горничная, он не мог разглядеть ее лицо: неожиданно глаза залил коричневый дождь.

— Здесь живет миссис Уилкокс? — спросил он.

— Ее нет дома.

— Когда она вернется?

— Сейчас спрошу, — сказала горничная.

Маргарет распорядилась, чтобы никому, кто захочет ее видеть, не давали от ворот поворот. Закрыв дверь на цепочку — ибо того требовал вид Леонарда, — она пошла в курительную, где расположился Тибби. Он спал. Не так давно юноша плотно поел. И Чарльз Уилкокс еще не явился к нему с неприятными расспросами.

— Не знаю, — ответил Тибби сонным голосом. — В Хилтоне. Или в Говардс-Энде. А кто ее спрашивает?

— Пойду узнаю.

— Не надо, не беспокойтесь.

— Они уехали на машине в Говардс-Энд, — сказала горничная Леонарду.

Поблагодарив, он спросил, где находится это место.

— А не много ли вы хотите знать? — сказала горничная. Но Маргарет запретила ей давать уклончивые ответы и, вопреки собственному желанию, той пришлось сообщить Леонарду, что Говардс-Энд расположен в Хартфордшире.

— Скажите, пожалуйста, это что, такая деревня?

— Деревня! Это частный дом мистера Уилкокса — то есть один из домов. Там миссис Уилкокс держит свою мебель. А городок называется Хилтон.

— Понятно. А когда они вернутся?

— Мистер Шлегель не знает. Нельзя же знать все на свете, правда? — Захлопнув перед Леонардом дверь, горничная поспешила снять трубку настойчиво звонившего телефона.

Леонард переживал еще одну мучительную ночь. Покаяние становилось все менее доступным. Он лег спать очень рано и стал смотреть на пятно лунного света на полу. Как иногда случается, когда сознание перегружено, он уснул для всей остальной комнаты, кроме этой лунной полоски. Ужас! И тогда начался один из диалогов его раздвоенного «я». Какая-то его часть говорила: «Почему ужас? Обычный идущий от луны свет». — «Но он же движется». — «Как и луна». — «Но он похож на сжатый кулак». — «Почему бы и нет». — «Так ведь он до меня дотронется». — «И пускай дотронется». И, словно заторопившись, пятно поползло по одеялу. Постепенно из него получилась голубая змея, затем вторая, параллельная первой. «На Луне есть жизнь?» — «Конечно». — «А я думал, она необитаема». — «Там обитают Время, Смерть, Божий суд и змеи помельче».

— Змеи помельче! — с негодованием сказал вслух Леонард. — Что за мысль!

Усилием воли он вернул в реальность остальную часть комнаты. Джеки, кровать, еда, одежда на стуле постепенно вошли в его сознание, и ужас отступил точно расходящиеся по воде круги.

— Послушай, Джеки, я пойду пройдусь.

Дыхание Джеки было ровным. Пятно света падало прямо на полосатое одеяло, наползая на шаль, укрывавшую ей ноги. Чего он так испугался? Он подошел к окну и увидел, что луна начала свой уход с чистого неба. Увидел ее вулканы и яркие пространства, которые по чьему-то благостному заблуждению были названы морями. Они побледнели, потому что освещавшее их солнце теперь обратилось к Земле. Море Ясности, море Спокойствия и океан Бурь слились в одну прозрачную каплю, которая в свою очередь скоро обратится в вечный рассвет. А он почему-то испугался луны!

Леонард оделся при смешанном свете соперничающих небесных светил и подсчитал, сколько у него осталось денег. Не много, но достаточно, чтобы купить билет до Хилтона и обратно. Звон монет заставил Джеки открыть глаза.

— Это ты, Лен? Что ты делаешь, Лен?

— Это я, Джеки! Скоро приду.

Повернувшись на другой бок, Джеки уснула.

Входная дверь уже была открыта, поскольку их хозяин торговал в Ковент-Гардене. Выйдя из дому, Леонард направился на вокзал Кингс-Кросс. Поезд, до отхода которого оставался час, стоял у конца платформы, и Леонард, улегшись на сиденье, уснул. С первым же толчком он проснулся и увидел, что наступил рассвет. Они ехали под голубым небом. Потом начались тоннели, и после каждого небо становилось все более синим, а с набережной у Финсбери-Парка он заметил первые лучи солнца. Оно катилось позади дымов, поднимающихся из труб на востоке, — колесо, чьей подругой была уходящая луна, — но пока казалось слугой, а не господином голубого неба. Леонард снова задремал. В районе Тевинуотера был уже день. Налево падала тень от набережной и ее арок; направо виднелись Тевинский лес и церковь с ее нелепой легендой о бессмертии. Шесть лесных деревьев — и это факт — выросло на одной из могил церковного кладбища. Лежавшая в ней женщина — а это уже легенда — была атеисткой, объявившей, что если Бог существует, то на ее могиле вырастет шесть лесных деревьев. Такое случается в Хартфордшире. Немного поодаль стоял дом отшельника — его знала еще миссис Уилкокс, — который отгородился от мира и, раздав свое имущество бедным, писал пророчества. Между этим домом и кладбищем были рассыпаны виллы предпринимателей, смотревших на жизнь гораздо увереннее, но полузакрытыми глазами. На всю округу изливало свой свет солнце, всем пели птицы, для всех желтели примулы и голубели вероники, и природа, как бы ее ни толковали, говорила: «Сейчас!» Она еще не освободила Леонарда, и, когда поезд подъехал к Хилтону, нож глубже вонзился в его сердце. Но раскаяние стало прекрасным.

Хилтон спал или — если говорить о тех его обитателях, кто вставал рано, — завтракал. Но, выйдя за город, Леонард сразу же почувствовал контраст. Здесь люди поднимались с рассветом. Их день строился не по законам лондонских контор, а по времени созревания урожая и движению солнца. То, что это были люди утонченной породы, мог бы сказать лишь сентименталист. Но жизнь их строилась по правилам светового дня. Они надежда Англии. Своими грубыми руками они будут нести вперед солнечный факел, пока народ, ставший нацией, не сможет его принять. Наполовину мужланы, наполовину неучи из деревенских школ, они все же могут вернуться к своим более благородным корням и вырастить йоменов.

У мелового карьера мимо Леонарда проехал автомобиль. В нем сидел человек иного типа, из тех, кому благоволит Природа, — империалист. Здоровяк, что было заметно даже во время движения, такой человек надеется наследовать землю. Он плодится так же быстро, как йомены, и с такой же основательностью. Велико искушение признать в нем представителя следующего за йоменами высшего сословия, который распространяет за океаном все лучшее, что есть в его стране. Однако империалист — это не то, что он думает, и не то, чем кажется. Он разрушитель. Империалист готовит почву для космополитизма, и хотя его амбиции могут быть удовлетворены, земля, которую он унаследует, станет серой.

К Леонарду, сосредоточенному на своем личном грехе, пришло убеждение в исконной добродетельности всего, что его окружало. Это был не тот оптимизм, которому его учили в школе. Снова и снова должны зазвучать барабаны и гоблины прошествовать по Вселенной, прежде чем радость очистится от всего наносного. Эта мысль, довольно парадоксальная, была порождена печалью. Смерть уничтожает человека, но идея смерти его спасает — вот самое лучшее объяснение, которое ему довелось услышать. Трагедия и убогость могут манить к себе все, что есть в нас великого, и укреплять наши любовные крылья. Могут, но не обязательно станут это делать, ибо они не состоят у любви в услужении. Но все же они могут нас манить, и осознание этой невероятной истины утешило Леонарда.

Когда он приблизился к дому, все его мысли замерли. Противоположные идеи выстроились бок о бок у него в голове. Он боялся, но был счастлив, стыдился, но не сделал ничего дурного. Он знал слова покаяния: «Миссис Уилкокс, я совершил грех», — но рассвет стер их смысл и у него было такое ощущение, словно он стоит на пороге лучшего путешествия в своей жизни.

Войдя в сад, Леонард пошатнулся и оперся об автомобиль, который оказался рядом. Потом, обнаружив, что дверь открыта, вошел внутрь. Да, все будет очень просто. Слева из комнаты до него донеслись голоса, один из которых принадлежал Маргарет. Кто-то громко произнес его имя, и человек, которого он никогда раньше не видел, спросил:

— Ах, так он здесь? Неудивительно. Сейчас я устрою ему хорошую взбучку.

— Миссис Уилкокс, — сказал Леонард, — я совершил грех.

Человек схватил Леонарда за шиворот.

— Дайте мне палку! — потребовал он.

Послышался женский визг. Палка, очень яркая, опустилась на Леонарда. Он почувствовал боль, но не в том месте, куда пришелся удар, а в сердце. С полки на него посыпались книги. Больше ничто не имело смысла.

— Принесите воды, — приказал Чарльз, который все это время держался очень спокойно. — Он притворяется. Конечно, я ударил плашмя. Вынесите его на воздух.

Думая, что Чарльз разбирается в таких делах, Маргарет повиновалась. Они положили мертвого Леонарда на гравий. Хелен стала лить на него воду.

— Достаточно, — сказал Чарльз.

— Да, убийства вполне достаточно, — сказала мисс Эйвери, выйдя из дома с саблей в руке.