Отец Тома косил большой луг. Снова и снова он двигался среди гудящих лезвий и сладкого запаха трав, охватывая сужающимися кругами священную сердцевину поля. Том о чем-то спрашивал Хелен.

— Понятия не имею, — отвечала она. — Ты думаешь, можно, Мег?

Отложив шитье, Маргарет рассеянно посмотрела на них.

— О чем это вы?

— Том хочет знать, можно ли ребенку играть в скошенной траве.

— Откуда же мне знать? — ответила Маргарет и вновь принялась за работу.

— Значит, так, Том: ребенок не должен стоять, не должен лежать лицом вниз, не должен лежать так, чтобы его голова болталась во все стороны. Его нельзя дразнить и щекотать. И нельзя разрезать на кусочки сенокосилкой. Ты будешь с ним осторожен?

Том протянул руки.

— Этот мальчик — великолепная нянька, — заметила Маргарет.

— Ему нравится малыш. Поэтому он так себя ведет, — сказала Хелен. — Они станут друзьями на всю жизнь.

— Когда одному шесть, а другому год?

— Конечно. Для Тома это будет очень важно.

— А для малыша, может, еще важнее.

Прошло четырнадцать месяцев, но Маргарет все так и жила в Говардс-Энде. Ничего лучшего она не придумала. Вновь косили луг, вновь в саду распускались огромные красные маки. Придет июль, и в пшенице вырастут маки поменьше, а в августе соберут урожай. Год за годом эти мелкие события станут частью их жизни. Каждое лето она будет бояться, что пересохнет колодец, каждую зиму — что замерзнут трубы, а если задует сильный западный ветер, то на дом может упасть шершавый вяз и тогда всему придет конец, поэтому она не могла ни читать, ни беседовать, когда дул западный ветер. Сейчас воздух был тих. Маргарет с сестрой сидела на остатках альпийской горки Иви, там, где лужайка переходила в поле.

— Ну что за народ! — воскликнула Хелен. — Чего они запрятались в доме?

Маргарет, которая теперь не любила много говорить, ничего ей не ответила. Шум сенокосилки доносился с перерывами, словно морской прибой. Рядом с ними мужчина пытался выкосить одну из ложбинок.

— Жаль, что Генри не может выйти и получить удовольствие, — сказала Хелен. — Сидеть взаперти в такую погоду! Как это тяжело!

— Что делать, — сказала Маргарет. — Сенная лихорадка — главная причина, из-за которой ему трудно здесь жить, но он считает, что оно того стоит.

— Мег, он болен или нет? Я что-то не пойму.

— Нет, не болен. Он бесконечно устал. Всю жизнь он только и делал, что трудился, ничего не замечая вокруг. Как раз такие люди и валятся с ног, когда вдруг у них открываются глаза.

— Наверное, он ужасно переживает из-за своей роли в этой истории.

— Да, ужасно. Поэтому я не хотела, чтобы Долли приезжала сегодня вместе с остальными. Но он хотел собрать всех. Что ж, пусть будет как будет.

— А зачем он их созвал?

Маргарет не ответила.

— Мег, можно я тебе кое-что скажу? Мне нравится Генри.

— Странно было бы, если бы это было не так, — отозвалась Маргарет.

— Но раньше мне он не нравился.

— Раньше!

Маргарет на минуту опустила глаза и увидела ту черную пропасть, которая маячила перед ней в прошлом. Они с Генри преодолели ее, никогда не упоминая ни Леонарда, ни Чарльза. Они строили новую жизнь, еще неясную, но скрашенную спокойствием. Леонард был мертв. Чарльзу оставалось сидеть в тюрьме два года. Раньше многие вещи редко виделись столь явственно. Теперь все было иначе.

— Мне нравится Генри, потому что он по-настоящему переживает.

— А ты ему нравишься, потому что не переживаешь.

Хелен вздохнула. Спрятав свое лицо в ладони, она выглядела униженной. Через некоторое время она заговорила: «Что касается любви…» Переход не был такой уж неожиданный, как могло показаться.

Маргарет продолжала шить.

— Я хочу сказать: что касается любви женщины к мужчине… Я считала, что когда-нибудь посвящу ей всю жизнь, и меня кидало то туда, то сюда, как будто внутри меня что-то никак не могло успокоиться. Но сейчас все улеглось. Похоже, я излечилась. Этот господин старший лесничий, о котором мне без конца пишет Фрида, наверное, благородный человек, но он не понимает, что я никогда не выйду ни за него, ни за кого другого. Это не от стыда или неверия в себя. Просто не могу. Со мной все кончено. В юности я так мечтала о любви и думала, что, на счастье или на беду, любовь — это что-то великое. Однако вышло по-другому, любовь сама оказалось мечтой. Ты согласна?

— Нет, не согласна. Не согласна.

— Я должна помнить Леонарда, ведь он был моим возлюбленным. Я его искушала и убила. Поэтому помнить — это самое малое, что я могу сделать. Я бы хотела подарить ему все мое сердце в такой день, как этот. Но не могу. Не стоит притворяться. Я его забываю. — Ее глаза наполнились слезами. — Почему все не складывается, почему, моя дорогая, моя драгоценная… — Она не договорила. — Томми!

— Да, я вас слушаю.

— Не надо пытаться малыша ставить на ноги… Во мне чего-то не хватает. Я вижу, что ты любишь Генри и с каждым днем понимаешь его все больше, и знаю, что смерть никогда не разлучит вас. Но я… Может, во мне есть какой-то ужасный, неисправимый изъян?

Маргарет ее успокоила:

— Просто дело в том, что люди различаются гораздо существеннее, чем готовы признать. Во всем мире мужчины и женщины беспокоятся, потому что не могут развиваться так, как положено. Иногда они закрывают на это глаза, и им становится легче. Не волнуйся, Хелен. Развивай в себе то, что есть; люби своего ребенка. Я вот не люблю детей. И слава Богу, у меня их нет. Дети милые и очаровательные, и я могу с ними поиграть, но это все. В моих действиях нет искренности, вести себя с ними надо совсем не так. А другие — другие идут еще дальше и вообще отстраняются от человечества. Место, как и человек, способно отразить эти тенденции. Это часть битвы против единообразия. Различия — вечные различия, поселенные Господом Богом в одну семью, так чтобы всегда был заметен какой-то цвет — возможно, печали, — но на фоне будничной серости. Так что не надо переживать из-за Леонарда. Если не получается, не пытайся через силу извлечь изнутри личное. Забудь его.

— Да-да. Но что дала Леонарду жизнь?

— Наверное, приключение.

— И этого достаточно?

— Нам — нет. А ему достаточно.

Хелен взяла пучок скошенной травы. Посмотрела на щавель, луговой и ползучий клевер, на люцерну, трясунку, ромашку и старые стебли, которые не давали им рассыпаться. Потом поднесла пучок к лицу.

— Сеном еще не пахнет? — спросила Маргарет.

— Нет, они едва завяли.

— Завтра уже будет пахнуть.

Хелен улыбнулась.

— О, Маргарет, ты замечательный человек! Помнишь переполох и мучения, свалившиеся на нас в это время в прошлом году? Но сейчас я не могу оставаться несчастной, как бы ни старалась. Какие перемены — и все благодаря тебе!

— Да мы просто успокоились. За эту осень и зиму вы с Генри научились понимать друг друга и прощать.

— Да, но кто нас успокоил?

Маргарет не ответила. Началась косьба, и она сняла пенсне, чтобы лучше видеть.

— Ты! — воскликнула Хелен. — Ты все это сделала, душа моя, хотя по глупости своей не понимаешь. Это ты придумала здесь жить — ты была нужна мне, ты была нужна ему, а все говорили, что это невозможно, но ты-то знала, что получится. Только подумай, Мег, какой была бы наша жизнь без тебя: я и малыш — с Моникой, теоретической бунтаркой; Генри — кочующий от Долли к Иви, — но ты собрала все осколки и построила для нас дом. Разве тебе самой не приходит в голову — хотя бы на мгновение, что ты совершила подвиг? Разве ты не помнишь, как через два месяца после ареста Чарльза ты начала действовать и все встало на свои места?

— Вы оба тогда были больны, — сказала Маргарет. — Я сделала лишь то, что казалось очевидным. Мне нужно было лечить двух инвалидов, а здесь пустовал дом с мебелью. Я и сама не знала, что он станет нашим постоянным жилищем. Конечно, я кое-что сделала, чтобы выправить ситуацию, но мне помогло что-то, что я даже не могу определить.

— Надеюсь, жилище действительно станет постоянным, — сказала Хелен, задумавшись о чем-то другом.

— Полагаю, что да. Бывают моменты, когда я чувствую, что Говардс-Энд совсем наш.

— Лондон все равно наступает.

Хелен указала далеко за луг — за восемь или девять лугов, позади которых виднелось что-то цвета красной ржавчины.

— Теперь это увидишь и в Суррее, и даже в Гэмпшире. Это видно с Пурбекских холмов. И боюсь, что Лондон лишь часть более мощного процесса. Жизнь по всему миру начинает сплавляться в нечто единое.

Маргарет понимала, что сестра права. Говардс-Энд, Онитон, Пурбекские холмы, Одерберге — все это пережитки, и для них уже готов плавильный тигель. Рассуждая логически, у них больше нет права на существование. Оставалось надеяться лишь на слабость логики. А может, это лишь один отрезок в ритмах Земли?

— Если что-то обрело силу сейчас, это еще не значит, что оно останется сильным навечно, — сказала она. — Безумная тяга к движению утвердилась только в последнее столетие. Следом может появиться цивилизация, не стремящаяся к постоянному движению, потому что она будет привязана к земле. Все признаки говорят о другом, но я все равно надеюсь и сейчас в саду ранним утром мне представляется, что в нашем доме сошлись и будущее, и прошлое одновременно.

Они обернулись и посмотрели на дом. Теперь он был окрашен их собственными воспоминаниями, ибо в средней из девяти комнат у Хелен родился мальчик.

— Будь осторожной! — вдруг сказала Маргарет, так как что-то зашевелилось за окном холла и отворилась дверь.

— Тайное совещание наконец закончилось. Мне пора.

Появился Пол.

Хелен с детьми ушла далеко в поле, где ее приветствовали дружеские голоса. Поднявшись, Маргарет оказалась перед человеком с густыми черными усами.

— Меня прислал за вами отец, — весьма нелюбезно сказал он.

Маргарет взяла шитье и последовала за ним.

— Мы говорили о делах, — продолжил он. — Но осмелюсь предположить, что вам и так уже все известно.

— Да, известно.

Неуклюжий, потому что провел всю жизнь в седле, Пол задел ногой крашеную входную дверь. Миссис Уилкокс тихонько вскрикнула. Она терпеть не могла царапины. Потом остановилась в холле, чтобы забрать из вазы боа и перчатки Долли.

Генри полулежал в большом кожаном кресле в столовой, а рядом с ним, демонстративно держа его за руку, сидела Иви. Долли в лиловом платье устроилась у окна. В комнате было темновато и душно — приходилось соблюдать осторожность, пока не увезут сено. Маргарет молча присоединилась к семейству, потому что все пятеро уже виделись за чаем и она прекрасно знала, что сейчас будет объявлено. Не склонная попусту тратить время, она продолжала шить. Часы пробили шесть.

— Это всех устраивает? — спросил Генри усталым голосом. Он употреблял свои обычные фразы, но их действие было непривычным и каким-то неопределенным. — Потому что я не хочу, чтобы вы потом явились сюда и стали жаловаться, что я несправедлив.

— Видимо, это должно нас устроить, — сказал Пол.

— Прошу прощения, мой мальчик. Тебе достаточно только сказать, и я завещаю дом тебе.

Сердито нахмурившись, Пол почесал руку.

— Раз уж я покончил с жизнью на природе, которой был вполне доволен, и приехал сюда заниматься семейным делом, не вижу смысла здесь жить, — наконец сказал он. — Это и не деревня, и не город.

— Очень хорошо. Мои распоряжения тебя устраивают, Иви?

— Конечно, папа.

— А тебя, Долли?

Долли подняла свое поблекшее личико, которое от горя могло увянуть, но не посерьезнеть.

— Абсолютно идеально, — ответила она. — Я думала, Чарльз хочет оставить этот дом детям, но когда я навещала его в последний раз, он сказал, что нет, потому что мы больше ни за что не сможем жить в этой части Англии. Чарльз говорит, что нам надо сменить фамилию, но мне никак не придумать, на какую, потому что Уилкокс вполне подходит и Чарльзу, и мне, а другая мне в голову не приходит.

Все замолчали. Долли взволнованно огляделась, испугавшись, что сказала что-то не к месту. Пол все чесал руку.

— Тогда я завещаю Говардс-Энд моей жене безусловно, — произнес Генри. — И хочу, чтобы все это поняли. И пусть после моей смерти не будет ни зависти, ни удивления.

Маргарет ничего не сказала. В ее победе было что-то удивительное. Она, которая никогда не собиралась никого завоевывать, пробилась сквозь строй этих Уилкоксов и перевернула их жизнь.

— Вследствие этого я не оставляю моей жене денег, — продолжал Генри. — Таково ее собственное желание. Все, что должно было бы отойти ей, будет разделено между вами. Кроме того, еще при жизни я выделю вам довольно крупную сумму, чтобы вы могли существовать независимо. Это тоже ее желание. Моя жена также выделяет вам круглую сумму, поскольку собирается уменьшить свой доход наполовину в течение ближайших десяти лет. Она намеревается завещать дом своему… своему племяннику, который там, в поле. Все ли вам ясно? Все ли меня поняли?

Пол поднялся. Он привык иметь дело с туземцами, и требовалось совсем немного, чтобы стряхнуть с него обличье англичанина.

— Там, в поле? Да бросьте! Думаю, мы могли бы осчастливить весь штат обслуги, включая маленьких аборигенчиков.

— Прекрати, Пол, — прошептала миссис Кахилл. — Ты обещал следить за своим языком.

Собираясь уходить, она поднялась с видом светской дамы. Отец ее поцеловал.

— До свидания, старушка, — сказал он. — Обо мне не беспокойся.

— До свидания, папочка.

Наступила очередь Долли. Желая тоже вставить слово, она сказала с нервным смешком:

— До свидания, мистер Уилкокс. Любопытно, правда, что миссис Уилкокс когда-то пришло в голову оставить Маргарет Говардс-Энд, и она его в конце концов получила.

Иви с силой втянула воздух.

— До свидания, — сказала она Маргарет и поцеловала ее.

Вновь и вновь, как волны уходящего вдаль отлива, набегали слова прощания.

— До свидания.

— До свидания, Долли.

— Счастливо, отец!

— До свидания, мой мальчик. Будь здоров!

— До свидания, миссис Уилкокс.

— До свидания.

Маргарет проводила гостей до ворот. Потом, вернувшись к мужу, положила голову в его ладони. Он так устал, что было больно глядеть. Но замечание Долли заинтересовало Маргарет.

— Ты не объяснишь мне, Генри, с чего это Долли сказала, будто миссис Уилкокс оставила мне Говардс-Энд? — наконец спросила она.

Генри спокойно ответил:

— Да, оставила. Но это очень старая история. Когда она заболела, а ты была так добра к ней, она хотела как-нибудь отблагодарить тебя и, будучи в то время не в себе, написала «Говардс-Энд» на листке бумаги. Я тщательно рассмотрел это дело, и поскольку оно явно было плодом больной фантазии, не принял его во внимание, едва ли понимая, кем в будущем станет для меня моя Маргарет.

Маргарет молчала. Что-то потрясло ее существо до самых глубин, и она задрожала.

— Я не сделал ничего дурного, правда? — спросил он склонившись.

— Нет, дорогой. Ничего дурного не произошло.

Из сада донесся смех.

— Ну вот и они наконец! — воскликнул Генри, с улыбкой высвобождаясь.

В сумрак комнаты вбежала Хелен с малышом и Томом. Их радость была заразительна.

— Луг скосили! — восторженно закричала она. — Большой луг! Мы до самого конца смотрели, и сена будет столько, сколько еще никогда не было!