Считается, что Пятая симфония Бетховена являет собою самые возвышенные звуки, когда-либо ласкавшие человеческий слух. Она приносит удовольствие самым разным людям, будь то: миссис Мант, которая начинает украдкой постукивать пальцами, стоит ей заслышать тему, — разумеется, не беспокоя других; или Хелен, которая в хлынувшей музыке видит героев и кораблекрушения; или Маргарет, которая чувствует одну лишь музыку; или Тибби, который глубоко погружен в изучение контрапункта и держит на коленях открытые ноты; или их кузина фрейлейн Мозебах, которая ни на минуту не забывает, что Бетховен echt Deutsch; или молодой человек фрейлейн Мозебах, который никогда не забывает о фрейлейн Мозебах, — в любом случае ваша жизнь наполняется страстным волнением, и вы вынуждены признать, что два шиллинга — это совсем небольшая плата за такие звуки. Это дешево, даже если вы слушаете симфонию в Куинс-Холле, самом унылом концертном зале Лондона, хотя и не таком унылом, как Фри-Трейд-Холл в Манчестере; и даже если вы сидите на самых крайних местах левой стороны и медные духовые выскакивают на вас, опережая остальной оркестр, это все равно дешево.

— С кем это беседует Маргарет? — спросила миссис Мант после первой части. Она вновь приехала в Лондон и навещала племянниц на Уикем-плейс.

Хелен посмотрела в конец длинного ряда и сказала, что не знает.

— Может, тот молодой человек вызывает у нее интерес?

— Наверное, — ответила Хелен.

Ее так захватила музыка, что она не могла сообразить, чем молодые люди, которые вызывают интерес, отличаются от просто знакомых молодых людей.

— Вы удивительные девушки, вы всегда… О Боже, сейчас нельзя разговаривать.

Началось анданте — прекрасное, но имеющее фамильное сходство с другими прекрасными анданте Бетховена и, по мнению Хелен, разъединяющее героев и кораблекрушения первой части с героями и гоблинами — третьей. Она один раз прослушала тему, а потом ее внимание рассеялось и она стала рассматривать публику, орган, архитектуру здания. Ей крайне не понравились обрамлявшие потолок Куинс-Холла тощие амуры, которые безжизненно склонялись друг к другу в желтоватых панталонах, освещенных октябрьским солнцем. «Как ужасно было бы выйти замуж за человека, похожего на такого амура!» — подумала Хелен. В этот момент Бетховен принялся украшать свою мелодию, и девушка снова заслушалась, а потом улыбнулась кузине Фриде. Но Фрида, внимая классической музыке, ни в коем случае не могла ответить улыбкой на улыбку. Герр Лисеке тоже выглядел так, словно его не в силах был бы отвлечь даже табун диких лошадей. По его лбу пролегли морщины, рот полуоткрылся, стекла пенсне торчали под прямым углом к носу, пухлые белые руки лежали на коленях. А рядом сидела тетушка Джули, типичная англичанка, которая еле сдерживалась, чтобы не постучать пальцами в такт. Какие удивительные люди заполнили ряд! Какие разнообразные обстоятельства повлияли на их характер! Но вот Бетховен после гудения и бормотания, прозвучавших с величайшей нежностью, сказал: «Хейхо», — и анданте закончилось. Аплодисменты, крики «Wunderschöning!», «Pracht!», залпом грянувшие с тех мест, где сидели немцы. Маргарет заговорила со своим новым молодым человеком, а Хелен сказала тетушке: «Сейчас будет потрясающая часть: сначала гоблины, а потом трио танцующих слонов». Тибби же умолял все общество обратить внимание на пассаж, подводящий к барабану.

— К чему, дорогой?

— К барабану, тетушка Джули.

— Нет, лучше обратите внимание на ту часть, когда кажется, что с гоблинами покончили, а они возвращаются, — прошептала Хелен, и тут зазвучала музыка — один гоблин тихонько шел, пересекая вселенную из конца в конец. За ним следовали другие. Они ни на кого не нападали, но именно это делало их в глазах Хелен особенно страшными. Гоблины лишь отмечали про себя мимоходом, что в мире нет ни сверкающего великолепия, ни героизма. После интерлюдии с танцующими слонами гоблины вернулись и сделали такое же наблюдение во второй раз. Хелен было нечего им возразить, ибо сейчас она чувствовала то же самое и видела, как рушатся надежные стены юности. Ужас и пустота! Гоблины были правы.

Ее брат поднял палец: звучал пассаж, подводящий к барабану.

Ибо Бетховен — словно дело зашло слишком далеко — схватил гоблинов и заставил выполнять его волю. Он появился сам. Бетховен слегка подтолкнул этих чудищ, и они стали двигаться в мажорной тональности, а не в минорной, как раньше, а потом дунул — и гоблины рассеялись! Вспышки сверкающего великолепия, боги и полубоги, сражающиеся огромными мечами, яркие краски и запахи, разлетевшиеся по полю боя, великолепная победа, великолепная смерть! О, что за картина развернулась перед девушкой, и она даже протянула вперед руки в перчатках, как будто хотела ее потрогать. Любая судьба здесь казалась титанической, любое противостояние — желанным: и победителю, и побежденному равно будут рукоплескать ангелы далеких звезд.

А гоблины — были ли они вообще? Может, это всего лишь фантомы трусости и неверия? Может, их рассеет один здоровый человеческий порыв? Люди, подобные Уилкоксам или президенту Рузвельту, скажут, что да. Но Бетховену виднее. Гоблины-то были. Они могли вернуться — и они вернулись. Словно сверкающее великолепие жизни выкипело и перелилось через край, став пеной и паром. В его распаде слышалась страшная, зловещая нота, и гоблин с еще большей злобой тихо прошествовал по вселенной из конца в конец. Ужас и пустота! Ужас и пустота! Даже пламенеющие бастионы мира и те могут пасть!

Однако Бетховен все же решил сочинить счастливый конец. Он отстроил бастионы. Он вновь дунул, и гоблины вновь рассеялись. Он вернул вспышки сверкающего великолепия, героизма, юности, величия жизни и смерти, и среди мощного грохота сверхчеловеческой радости привел свою Пятую симфонию к завершению. Но гоблины там были. И они могли вернуться. В свое время Бетховен не побоялся сказать об этом, а значит, ему можно верить, когда он говорит и о чем-то другом.

Во время аплодисментов Хелен пробралась к выходу. Ей очень хотелось побыть одной. В музыке для девушки сосредоточилось все, что случилось или могло случиться на ее жизненном пути. Она прочитывала музыку как реальное свидетельство, которым нельзя пренебречь. Ноты обозначали конкретные вещи, и иных смыслов они не имели, как не имела иных смыслов и сама жизнь. Хелен выскочила из здания, медленно пошла по наружной лестнице, вдыхая осенний воздух, и повернула домой.

— Маргарет, — спросила миссис Мант, — Хелен хорошо себя чувствует?

— О да.

— Она всегда уходит в середине концерта, — вставил Тибби.

— Очевидно, ее глубоко тронула музыка, — сказала фрейлейн Мозебах.

— Простите, — вступил в разговор молодой человек, который сидел с Маргарет и уже некоторое время обдумывал свою фразу, — но эта дама нечаянно взяла мой зонтик.

— О Господи! Что вы говорите! Тибби, скорее догони Хелен.

— Если я за ней побегу, то пропущу «Четыре серьезные песни».

— Тибби, душа моя, ты должен ее догнать.

— Это не столь существенно, — сказал молодой человек, хотя в действительности он был весьма обеспокоен утратой зонтика.

— Нет, существенно. Тибби! Тибби!

Встав, Тибби намеренно зацепился за спинки кресел. К тому моменту, когда он поднял свое откидное кресло, нашел шляпу и аккуратно сложил ноты, бежать за Хелен было уже «слишком поздно». Оркестр начал играть «Четыре серьезные песни», и пройти по залу он не мог.

— Моя сестра такая рассеянная, — прошептала Маргарет.

— Вовсе нет, — ответил молодой человек, но голос его прозвучал с ледяной холодностью.

— Если бы вы могли дать мне свой адрес…

— Нет-нет, не нужно.

И молодой человек натянул на колени полы пальто.

«Четыре серьезные песни» прошли для Маргарет почти незамеченными, ибо, несмотря на все свои жалобы и ворчание, Брамс никогда не знал, что значит попасть под подозрение в краже зонтика. Ведь этот глупый молодой человек думает, что она, Хелен и Тибби решили воспользоваться его доверчивостью, и если он даст им свой адрес, то они ворвутся к нему посреди ночи и украдут в придачу еще и трость. Другие дамы просто посмеялись бы, но Маргарет и в самом деле было не по себе, ибо ей приоткрылась жизнь человека с весьма скромным достатком. Доверять другим — роскошь, которую могут себе позволить лишь богачи; беднякам она не по карману. И как только закончилось ворчание Брамса, Маргарет протянула молодому человеку свою визитную карточку со словами:

— Вот наш адрес. Вы можете зайти за зонтиком после концерта, но мне не хотелось бы утруждать вас: ведь это целиком наша вина.

Его лицо заметно просветлело, когда он увидел, что Уикем-плейс находится в фешенебельном Уэст-Энде. Грустно было видеть, как молодого человека снедают подозрения, но при этом он боится показаться невежливым, ибо его хорошо одетые соседи могут в конечном счете оказаться порядочными людьми. Маргарет показалось добрым знаком, что ее сосед наконец сказал:

— Хорошая сегодня программа, не так ли?

С этой фразы он начал свой разговор с Маргарет еще до того, как все спуталось из-за зонтика.

— Бетховен хорош, — ответила Маргарет, которая не относилась к женщинам, склонным со всем соглашаться. — Но эти песни Брамса я не люблю, да и Мендельсона, которого исполняли вначале, тоже, и — брр! — терпеть не могу Элгара, который нам еще предстоит.

— Что-что? — вмешался герр Лисеке, услышав ее слова. — «Торжественные и церемониальные марши» вовсе не так уж прекрасны?

— Ах, Маргарет, какая же ты противная! — воскликнула тетушка Джули. — Я тут убеждаю герра Лисеке остаться на марши, а ты сводишь на нет все мои старания. Мне так хочется, чтобы он узнал, каков наш вклад в музыку. Ты не должна приуменьшать значение наших, английских, композиторов, Маргарет.

— Что касается меня, то я слышала эту вещь в Штеттине, — сказала фрейлейн Мозебах. — Дважды. Пожалуй, слишком драматично.

— Фрида, ты презираешь английскую музыку. Даже не спорь! И английское искусство. И английскую литературу, кроме Шекспира. А Шекспир, по-твоему, немец. Ну и очень хорошо, Фрида, ты можешь уйти.

Возлюбленные рассмеялись и переглянулись, а потом не сговариваясь дружно поднялись и сбежали с «Торжественных и церемониальных маршей».

— Нам надобно еще нанести визит на Финсбери-серкус, — сказал герр Лисеке, пробираясь к проходу мимо миссис Мант. Оркестр заиграл Элгара.

— Маргарет… — послышался громкий шепот тетушки Джули. — Маргарет, Маргарет! Фрейлейн Мозебах оставила на кресле свою очаровательную сумочку.

И действительно, на сиденье лежал Фридин ридикюль, а в нем записная книжка, карманный словарь, карта Лондона и деньги.

— Ну вы подумайте! Что мы за семья такая! Фр… Фрида!

— Тише! — прошипели те, кому нравилась музыка.

— Но там записан номер дома на Финсбери-серкус.

— Может быть, я могу, если мне позволят… — проговорил недоверчивый молодой человек, покраснев до корней волос.

— О, я буду вам очень признательна.

Он взял сумочку, в которой зазвенели монеты, и проскользнул по проходу. Он едва успел поймать сбежавших влюбленных у двери и получил милую улыбку от молодой немки и вежливый поклон от ее кавалера. На свое место молодой человек вернулся, примиренный с жизнью. В оказанном ему доверии не было ничего необычного, но он чувствовал, что его собственное недоверие к этим людям исчезает и что, возможно, с зонтиком его не надуют. Этого молодого человека уже не раз надували — жестоко, даже, пожалуй, слишком жестоко, — и теперь все его силы были направлены на то, чтобы защитить себя от неизвестности. Но сегодня — быть может, из-за музыки — он чувствовал, что иногда можно и расслабиться, иначе что же остается хорошего в жизни? Уикем-плейс в Уэст-Энде, хоть дело это все равно было рискованное, считался довольно безопасным местом, так что попытаться стоило.

Поэтому, когда концерт закончился и Маргарет сказала: «Мы живем неподалеку, и я как раз иду домой. Не пойдете ли и вы с нами, чтобы забрать зонтик?» — он миролюбиво ответил: «Спасибо», — и последовал за ней из Куинс-Холла. Маргарет хотелось бы, чтобы он проявлял меньше рвения, помогая даме спускаться по лестнице или неся за нее программку — люди его класса своими манерами мало чем отличались от представителей ее собственного, что ее крайне раздражало, — но в целом она сочла молодого человека интересным (в то время кто угодно мог заинтересовать девиц Шлегель «в целом») и пока ее губы произносили подходящие случаю банальности, сердце планировало пригласить его на чай.

— Как устаешь после музыки! — начала она.

— Не находите ли вы, что атмосфера в Куинс-Холле подавляет?

— Да, ужасно.

— Но, несомненно, атмосфера в «Ковент-Гардене» подавляет еще больше.

— Вы часто туда ходите?

— Если позволяет работа, я обычно беру места в «Королевскую оперу» где-нибудь на галерке.

Хелен на месте Маргарет воскликнула бы: «И я тоже! Обожаю галерку!» — и таким образом сразу расположила бы к себе молодого человека. Хелен это умела. Но Маргарет испытывала почти патологический страх перед тем, чтобы «притягивать» к себе людей и чтобы «заставлять мир вертеться». Да, она бывала на галерке в «Ковент-Гардене», но «обычно» предпочитала более дорогие места и уж тем более вовсе не «обожала» галерку. Поэтому она ничего не ответила.

— В этом году я три раза был на «Фаусте», «Тоске» и…

«Как там она называется: „Тангейзер“ или „Тангойзер“? Лучше не рисковать».

Маргарет не нравилась ни «Тоска», ни «Фауст». Поэтому так получилось, что молодые люди шли молча, сопровождаемые голосом миссис Мант, начинавшей досадовать на своего племянника.

— Да, я в общем помню этот пассаж, Тибби, но когда все инструменты звучат так прекрасно, трудно выделить какой-то один. Не сомневаюсь, что вы с Хелен всегда приглашаете меня на самые лучшие концерты. Ни единой скучной ноты от начала и до конца. Жаль только, что наши немецкие друзья не дождались окончания.

— Но вы же не могли забыть размеренный ритм барабана на нижнем «до», тетушка Джули! — послышался голос Тибби. — Это невозможно. Его ни с чем не спутаешь.

— Такая очень громкая часть? — отважилась предположить миссис Мант. — Я, конечно, не особенный знаток музыки, — добавила она, поскольку выстрел пришелся мимо цели. — Я всего лишь люблю музыку — это совсем другое. Но, так или иначе, я могу про себя сказать, что твердо знаю, когда мне она нравится, а когда не нравится. Некоторые так же воспринимают картины. Они приходят в галерею — у мисс Кондер, к примеру, это хорошо получается — и сразу же, проходя вдоль стен, говорят, что чувствуют. Я так никогда не смогла бы. Но, по-моему, музыка и картины — вещи разные. Когда речь заходит о музыке, я прекрасно разбираюсь в своих чувствах, и уверяю тебя, Тибби, мне, несомненно, все доставило большое удовольствие. Однажды играли какое-то сочинение — что-то про фавна на французском, — от которого Хелен пришла в экстаз, однако мне оно показалось совсем неглубоким бренчанием, о чем я и сказала. И от своего мнения не отступила.

— Вы согласны? — спросила Маргарет своего спутника. — Вы тоже считаете, что музыка отлична от живописи?

— Вроде бы да… наверное.

— И я так думаю. А вот моя сестра утверждает, что это одно и то же. Мы много спорим на эту тему. Она говорит, что я непробиваемая, а я обвиняю ее в непоследовательности. — Затронув волновавшую ее тему, Маргарет воскликнула: — Ну не абсурдно ли? Какой толк в искусствах, если они взаимозаменяемы? Какой толк в слухе, если он говорит вам то же, что и зрение? Хелен очень хочется перевести мелодии на язык живописи, а картины — на язык музыки. Весьма изобретательно. К тому же по ходу дела она говорит довольно интересные вещи, но к чему мы, в конце концов, придем, хотелось бы знать. Все это ерунда, абсолютно ложная теория. Если Моне на самом деле Дебюсси, а Дебюсси — Моне, то ни тот ни другой ничего не стоят. Вот мое мнение.

Сестрам, очевидно, случалось ссориться.

— Возьмем хоть эту сегодняшнюю симфонию — она ни за что не оставит ее в покое. От начала и до конца приписывает ей какие-то смыслы, превращая таким образом в литературу. Интересно, наступит ли когда-нибудь день, когда музыка будет восприниматься как музыка? Хотя не знаю. Вон за нами идет мой брат. Он-то воспринимает музыку как музыку, но, Бог мой, из-за него я злюсь еще больше, просто впадаю в ярость! С ним даже спорить невозможно.

Несчастная семья, хотя и талантливая.

— Но, конечно, главный злодей — Вагнер. Ни один человек в девятнадцатом веке так не постарался, чтобы перепутать все искусства. Я чувствую, что состояние музыки сейчас очень серьезное, хотя и необычайно интересное. Время от времени в истории появляются такие ужасные гении, как Вагнер, и баламутят все источники мысли сразу. На какое-то мгновение это выглядит великолепно. Небывалый всплеск. Однако после него остается столько грязи, а что до источников, то они теперь стали слишком легко сообщаться друг с другом и ни один уже не будет совершенно чистым. Вот что сделал Вагнер.

Речи Маргарет отлетали от молодого человека словно птички. Если бы он мог говорить, как она, мир лежал бы у его ног. О, так впитать культуру! О, так верно произносить иностранные фамилии! О, обладать такими познаниями и так свободно беседовать на любую тему! Но на это уйдет не один год. А у него есть только час в обед и несколько часов вечером, да и то урывками — как ему тягаться с праздными женщинами, с детства успевшими перечитать горы книг! Возможно, и у него в голове тоже застряли разные имена, возможно, он даже слышал о Моне и Дебюсси, но проблема в том, что он не может вплести их в предложение, не может заставить эти имена «заговорить», не может вполне забыть о похищенном зонтике. Да, зонтик его по-настоящему беспокоил. За спинами Моне и Дебюсси постоянно маячил зонтик, словно настойчивые удары барабана. «Надеюсь, с зонтиком все будет в порядке, — думал он. — Вообще-то я не волнуюсь. Лучше буду думать о музыке. Надеюсь, с зонтиком все будет в порядке». До этого он беспокоился о билете. Правильно ли он сделал, что отдал за него целых два шиллинга? А еще раньше спрашивал себя: «Может, попробую обойтись без программки?» Сколько он себя помнил, ему все время приходилось о чем-нибудь беспокоиться, что-то все время отвлекало его от наслаждения прекрасным. А он действительно хотел наслаждаться прекрасным, поэтому речи Маргарет и отлетали от него словно птички.

А Маргарет все говорила, лишь изредка вставляя: «Не так ли? Вы тоже так думаете?» — пока наконец не остановилась со словами: «Ну хоть разок прервите меня!» — отчего молодой человек перепугался не на шутку. Маргарет не казалась ему привлекательной, однако внушала благоговейный трепет. Она была худая, с большими глазами и зубами, о сестре и брате говорила с неодобрением. Несмотря на свой ум и образованность, она, наверное, была одной из тех бездушных женщин-атеисток, которых так хорошо изображает мисс Корелли. Ему было бы странно (и тревожно) вдруг услышать от нее: «Надеюсь, вы зайдете и выпьете чашечку чаю».

— Надеюсь, вы зайдете и выпьете чашечку чаю. Мы будем очень рады. Я так далеко вас утащила.

Они пришли на Уикем-плейс. Солнце закатилось, и их «заводь», покрытая густой тенью, наполнялась легким туманом. С правой стороны фантастические очертания доходных домов поднимались, словно черные башни, на фоне вечерних отсветов города. С левой возвышались более старые здания, образуя неровный парапет из прямоугольников на сером фоне. Маргарет искала ключ. Конечно, он был оставлен дома. Поэтому, схватив зонтик за наконечник, она наклонилась вперед и постучала в окно столовой.

— Хелен, открой нам!

— Хорошо, — отозвался голос.

— Ты унесла зонтик этого джентльмена.

— Что унесла? — переспросила Хелен, открывая дверь. — О чем это ты? Ах, заходите, пожалуйста! Здравствуйте.

— Нельзя быть такой рассеянной, Хелен. Ты унесла зонтик этого джентльмена из Куинс-Холла. И ему пришлось за ним прийти.

— Ах, простите! — воскликнула Хелен. Ее волосы были рассыпаны по плечам. Вернувшись, она сразу же сняла шляпку и уселась в большое кресло в столовой. — Я только и делаю, что краду зонтики. Простите, простите меня! Заходите и выбирайте. У вас простенький или шикарный? У меня — шикарный. Во всяком случае, я так думаю.

Зажегся свет, и все начали искать зонтик в холле. Хелен, которая столь неожиданно рассталась с Пятой симфонией, то и дело сопровождала поиски громкими восклицаниями:

— Не тебе говорить, Мег! Ты украла у старого джентльмена шелковый цилиндр. Да, украла, тетя Джули. Это всем известно. Она решила, что это муфта. Боже правый! Я смешала визитные карточки. Где Фрида? Тибби, почему ты никогда… Ну вот, я забыла, что хотела сказать. Впрочем, не важно. Скажи прислуге, чтобы скорее подали чай. А как вам этот зонтик? — Хелен открыла зонт. — Нет, этот весь протерся по швам. Ужасный зонтик. Должно быть, мой.

Но она ошибалась.

Молодой человек взял зонтик, пробормотал слова благодарности и поспешил прочь семенящей походкой клерка.

— Может быть, останетесь… — позвала Маргарет. — Хелен, до чего же ты глупая!

— А что я такого сделала?

— Разве не видишь, что ты его испугала? Я хотела предложить ему чаю. Зачем тебе понадобилось говорить о кражах и дырах в зонтике: я видела, какими печальными сделались его славные глаза. Нет, теперь уж ничего не поделаешь.

В этот момент Хелен выскочила на улицу с криками: «Постойте! Постойте!»

— Должна сказать, что это даже и к лучшему, — высказалась миссис Мант. — О молодом человеке нам ничего не известно, Маргарет, а в твоей гостиной полно очень соблазнительных безделушек.

— Тетушка Джули! — воскликнула Хелен. — Как вы можете! Мне так стыдно, так стыдно! Уж лучше бы он действительно был вором и украл все серебряные ложки с апостолами, чем я… Ну ладно, пора закрыть входную дверь. Очередной ляпсус Хелен.

— Да, я думаю, апостольские ложки могли бы стать «рентой», — сказала Маргарет и, увидев, что тетушка не понимает, добавила: — Помните, что такое «рента»? Одно из папиных словечек — рента идеалу, его собственной вере в человеческую природу. Помните, как он доверял незнакомым людям, а если те его обманывали, говорил, что «лучше быть обманутым, чем недоверчивым», что злоупотребление доверием — дело рук человека, а недостаток доверия — дело рук дьявола?

— Да, сейчас я вспомнила что-то в этом роде, — довольно язвительным тоном ответила миссис Мант, ибо ей очень хотелось добавить: «Большая удача, что ваш отец женился на состоятельной женщине». Но такие слова были бы слишком жестоки и она довольствовалась тем, что сказала: — Но ведь молодой человек мог украсть и маленького Рикеттса!

— Ну и пусть, — упрямо проговорила Хелен.

— Нет, тут я согласна с тетушкой Джули, — сказала Маргарет. — Лучше я не буду доверять людям, чем потеряю своего маленького Рикеттса. Всему есть предел.

Их братец, сочтя произошедшее событием тривиальным, потихоньку поднялся наверх посмотреть, есть ли булочки к чаю. Подогрел заварочный чайник — даже слишком проворно, — отверг индийский чай, который достала горничная, засыпал пять чайных ложек чая лучшей марки, залил его крутым кипятком и позвал дам, прося поторопиться, потому что иначе пропадет весь аромат.

— Хорошо, тетушка Тибби, — ответила Хелен, а Маргарет, задумавшись, сказала:

— В каком-то смысле мне бы хотелось иметь в доме настоящего мальчика — мальчика, которому нравилось бы общаться с мужчинами. Тогда и гостей принимать было бы гораздо легче.

— И мне тоже, — подхватила сестра. — Тибби интересуют только образованные дамы, поющие Брамса.

Когда они поднялись к брату, Хелен довольно резко спросила:

— Почему ты не поздоровался с тем молодым человеком, Тибби? Иногда, знаешь ли, следует проявлять гостеприимство. Нужно было взять у него шляпу и уговорить остаться, вместо того чтобы позволить ему совсем растеряться среди кричащих женщин.

Вздохнув, Тибби стал теребить упавшую на лоб прядь волос.

— Нет ничего хорошего в том, чтобы так важничать. Я не шучу.

— Оставь Тибби в покое! — сказала Маргарет, которая не выносила, когда брата ругали.

— Не дом, а настоящий курятник! — проворчала Хелен.

— Ах, дорогая! — воскликнула миссис Мант. — Как ты можешь говорить такие ужасные вещи! Меня всегда поражало количество бывающих здесь мужчин. Если и существует опасность, то прямо противоположного свойства.

— Да, но Хелен хочет сказать, что это не те мужчины.

— Вовсе нет, — поправила ее Хелен. — Мы принимаем тех мужчин, каких надо, просто у Тибби не тот характер, какой надо, и в этом его вина. В доме должно быть что-то… не знаю что.

— Быть может, что-то от тех людей, чья фамилия начинается на букву «У»?

Хелен показала язык.

— Кто это на букву «У»? — спросил Тибби.

— Про этих «У» знаем я, Мег и тетушка Джули, а ты не знаешь, так-то!

— Пожалуй, наш дом женский, — сказала Маргарет, — приходится это признать. Нет, тетушка Джули, я не хочу сказать, что наш дом полон женщин. Моя мысль сложнее. По-моему, он был безнадежно женским еще при папиной жизни. Теперь, я уверена, вы меня понимаете! Вот вам еще один пример. Будете шокированы, но ничего не поделаешь. Предположим, королева Виктория устраивает званый обед. Среди ее гостей Лейтон, Милле, Суинберн, Россетти, Мередит, Фицджеральд и прочие. Думаете, на этом обеде царит художественная атмосфера? Упаси Бог! Даже стулья, на которых они сидят, стали бы этому противиться. Так и с нашим домом — он неизбежно женский, и все, что мы можем сделать, это постараться, чтобы он не слишком феминизировался. Точно так же другой дом, который я могла бы назвать, но не назову, казался мне безоговорочно мужским, и все, что могли сделать его обитатели, это постараться, чтобы он не стал слишком брутальным.

— Полагаю, речь идет о доме тех, кто на букву «У», — сказал Тибби.

— Ничего я тебе про «У» не скажу, дитя мое, — воскликнула Хелен. — Так что не думай об этом. Но с другой стороны, ничего страшного, если ты и догадаешься, так что в любом случае не стоит считать себя самым умным. Дай мне сигарету.

— Ты-то для дома изо всех сил стараешься, — сказала Маргарет. — Гостиная насквозь прокурена.

— Если бы ты тоже курила, дом мог бы в один прекрасный момент превратиться в мужской. Не исключено, что атмосфера в нем зависит от пустяка, который вдруг окажется решающим. Даже на том обеде у королевы Виктории, если бы что-нибудь было немного необычным — например, если на ней было бы облегающее платье для полуофициальных чаепитий вместо пурпурного атласа…

— И индийская шаль на плечах…

— Застегнутая на груди булавкой с карингормским камнем…

За этими предположениями последовал взрыв дерзкого смеха — вы ведь помните, что Шлегели наполовину немцы, — и Маргарет меланхолично произнесла:

— Было бы совершенно непостижимо, если бы королевская семья интересовалась искусством.

Разговор постепенно перешел на другие темы, и сигарета Хелен превратилась в горящую точку в темноте. Огромные доходные дома, напротив, были испещрены освещенными окнами, то исчезавшими, то загоравшимися вновь, то опять исчезавшими, и так до бесконечности. За ними негромко шумела широкая улица — поток, который никогда не затихнет, а на востоке, невидимая за дымами Уоппинга, вставала луна.

— Кстати, Маргарет, мы в любом случае могли бы пригласить молодого человека в столовую. Там одна-единственная майолика — да и то тарелка прочно прикреплена к стене. Я, право, расстроена, что он так и не выпил чаю.

Это незначительное происшествие произвело на трех женщин большее впечатление, чем можно было бы предположить. Оно осталось в памяти, словно шаги гоблина, словно намек на то, что не все к лучшему в этом лучшем из миров и что под надстройками богатства и искусства бродит недоедающий юноша, который нашел свой зонтик, но не оставил после себя ни имени, ни адреса.