I

В Черинг-Кросс провожать Лилию съехались все - Филип, Генриетта, Ирма, сама миссис Герритон. Даже миссис Теобалд и та отважилась проделать путешествие из Йоркшира в сопровождении мистера Кингкрофта, чтобы проститься со своей единственной доче­рью. Мисс Эббот тоже провожали многочисленные родственники. При виде такого скопища людей, говоривших одновременно и каж­дый свое, Лилия неудержимо расхохоталась.

-    Ну и столпотворение! - воскликнула она, выпорхнув из вагона первого класса. - Нас примут за коронованных особ! Пожалуйста, мистер Кингкрофт, добудьте нам грелки для ног.

Услужливый молодой человек послушно исчез, а его место занял Филип, который обрушил на Лилию поток прощальных советов и предписаний - где остановиться, как выучить итальянский язык, в каких случаях пользоваться москитными сетками, какие картины смотреть.

-    Помните, - заключил он, - только сворачивая с проторенного пути, познаешь страну. Побывайте в маленьких городках - Губбио, Пьенца, Кортона, Сан-Джиминьяно, Монтериано. И, умоляю вас, не носитесь вы с этой идиотской идеей туристов: будто бы Италия - му­зей древностей и искусств. Полюбите и постарайтесь понять италь­янцев, ибо люди еще непостижимее, чем страна.

-    Как бы мне хотелось, чтобы вы ехали с нами, - сказала Лилия, польщенная непривычным вниманием деверя.

-    Мне тоже.

Желание вполне осуществимое, так как адвокатская практика его была не столь уж напряженной и Филип вполне мог позволить себе время от времени отдохнуть. Но семья не одобряла его частых поездок на континент, и ему приходилось тешить себя мыслью, будто он завален работой и никоим образом не может отлучиться.

-  До свидания, дорогуши мои! Ох и кутерьма же!

Ей попалась на глаза маленькая Ирма, и Лилия почувствовала, что от нее требуется чуточка подобающей случаю материнской заботливости.

-  До сви­дания, голубка, будь умницей, делай все, как скажет бабуля.

Она име­ла в виду не свою мать, а свекровь, миссис Герритон, которая ненавидела, когда ее называли бабулей.

Ирма подставила под поцелуй серьезное личико и дипломатично ответила:

-   Постараюсь.

-   Ну, разумеется, она будет умницей, - отозвалась миссис Герритон, державшаяся несколько поодаль от всеобщей суматохи.

Лилия уже не слышала ее, она окликала мисс Эббот, высокую, привлекательного вида молодую женщину, которая свою церемонию прощания проводила стоя на платформе и с соблюдением всех приличий.

-   Каролина, милая Каролина! Прыгайте в вагон, а то ваша подружка укатит без вас.

Филип, чье воображение при воспоминании об Италии, как всегда, разыгралось, опять начал перечислять важнейшие моменты предстоящего путешествия: колокольня Айроло, которая откроется взору, когда поезд вылетит из Сен-Готардского туннеля, знаменуя собой начало путешествия по Италии; вид на Тичино и Лаго-Маджоре, когда поезд начнет взбираться по склонам Монте-Ченере; вид на озеро Лугано и Комо - Италия постепенно будет обступать ее со всех сторон; остановка в Милане, где после долгой езды по темным грязным улицам она узрит в грохоте трамваев и ярком блеске электрических фонарей контрфорсы кафедрального собора.

-   Носовые платки и воротнички! - пронзительно крикнула Генриетта. - В моей шкатулке с инкрустацией! Я даю тебе с собой мою шкатулку.

-   Генриетта, ты душка! - Лилия еще раз перецеловала всех, не сходя со ступеньки вагона, и внезапно наступило молчание. Все стойко улыбались, за исключением Филипа, задыхавшегося от тумана, и престарелой миссис Теобалд, которая принялась всхлипывать. Мисс Эббот вошла в вагон. Проводник запер дверь и уверил Лилию, что все будет в порядке. Затем поезд тронулся, провожатые тоже двинулись по перрону вместе с вагоном и замахали платками, издавая ободряющие возгласы.

  В эту минуту показался мистер Кингкрофт, неся грелку за концы, словно чайный поднос. Он очень огор­чился, что опоздал, и прокричал дрожащим от наплыва чувств голо­сом:

-   До свидания, миссис Чарлз! Развлекайтесь там, благослови вас Господь!

Лилия улыбнулась, кивнула, потом вдруг нелепый способ дер­жать грелку показался ей невыносимо комичным, и Лилия начала хохотать.

-     Простите, ох, простите! - закричала она в окно. - Вы такой смешной. Все вы так смешно машете! Ой, не могу!

И так, изнемогающую от смеха, поезд умчал ее в туман.

-    Как прекрасно начинать длинное путешествие в таком веселом настроении, - проговорила миссис Теобалд, отирая слезы.

Мистер Кингкрофт торжественно качнул головой в знак согласия.

-    Жаль, что мисс Чарлз не получила грелку. Но эти лондонские носильщики ни во что не ставят нашего брата провинциала.

-   Во всяком случае, вы сделали все, что могли, - заметила миссис Герритон. - На мой взгляд, вы проявили истинное благородство, до­ставив миссис Теобалд в такую даль, да еще в такой день.

После чего она поспешила проститься, разрешив мистеру Кингкрофту доставить миссис Теобалд в такую же даль обратно.

Состон, где жили Герритоны, находился недалеко от Лондона, так что они поспели как раз к чаю. Чай подали в столовой, Ирму заста­вили съесть яичко - для поднятия духа. После двухнедельной суеты в доме казалось непривычно тихо, разговор перемежался долгими паузами, велся приглушенными голосами. Они прикидывали, до­стигли ли путешественницы Фолкстона, не будет ли на море шторма и каково тогда придется бедной мисс Эббот.

-    Бабуля, а когда кораблик приплывет в Италию? - поинтересова­лась Ирма.

-    Не «бабуля», милочка, а «бабушка», - поправила ее, целуя, мис­сис Герритон. - И потом, мы говорим «судно» или «пароход», а не «корабль». Корабли с парусами. Твоя мама не до самой Италии по­плывет по морю. Посмотри на карту Европы, и увидишь - почему. Генриетта, забери девочку. Пойди с тетушкой Генриеттой, она тебе покажет карту.

-   Ага! - ответила девочка и потащила Генриетту в библиотеку. Та, надувшись, последовала за ней. Миссис Герритон с сыном остались одни. Между ними сразу возникло полное понимание.

-   Отныне грядет Новая Жизнь, - проговорил Филип.

-   Бедное дитя, как она вульгарна! - пробормотала миссис Герритон. - Хотя, конечно, могла быть еще хуже. Но все-таки чем-то она напоминает бедного Чарлза.

-   А также - увы и ах! - старую миссис Теобалд. Что сей сон зна­чит? Я полагал, что почтенная старушка не только выжила из ума, но и прикована к постели. Чего ради она притащилась на вокзал?

-   Уверена, что ее уговорил мистер Кингкрофт. Ему хотелось по­видать Лилию, а это был единственный способ.

-   Надеюсь, он был удовлетворен. Ну и отличилась моя невестка при прощании!

Миссис Герритон передернуло.

-   Пусть ее, главное - она уехала, и уехала с мисс Эббот. Ну разве не унизительно, что к тридцатитрехлетней вдове приходится при­ставлять в качестве дуэньи девушку на десять лет моложе?

-    Сочувствую мисс Эббот. К счастью, один из поклонников при­кован к Англии. Мистер Кингкрофт не может покинуть то ли жатву, то ли сезон, то ли еще что-то. По-моему, сегодня он свои шансы не поправил. Он, как и Лилия, умеет сделать из себя посмешище.

-   Если мужчина невоспитан, не имеет связей, некрасив, неумен и небогат, то даже Лилия способна в конце концов его отвергнуть.

-    Ничуть не бывало. Уверяю тебя, она согласится на любого. До самой последней минуты, когда вещи уже были уложены, она кокет­ничала с приходским священником, с тем, который без подбородка. То есть оба наши священника без подбородка, но у ее избранника ру­ки более влажные. Я их застал в парке. Они рассуждали о Пятикни­жии.

-   Мой мальчик! Она с каждым днем становится невыносимее, ес­ли это еще возможно. Твоя идея послать ее в Италию просто спасла нас.

Филип просиял от этой немудреной похвалы.

-    Самое странное, что она ухватилась за нее, без конца задавала вопросы, и я, надо сказать, охотно с ней поделился своими познани­ями. Признаю, что она просто обывательница, до ужаса невежест­венна, не разбирается в искусстве, но у нее есть желание чему-то на­учиться, а это обнадеживает. Кроме того, Италия, я убежден, очища­ет и облагораживает всякого, кто там побывает. Италия для всего ми­ра школа и одновременно площадка для игр. То, что Лилия захотела туда поехать, говорит в ее пользу.

-   Она куда угодно поехала бы, - возразила мать, которой надоело восхваление Италии. - Нам с Каролиной Эббот с огромным трудом удалось отговорить ее от Ривьеры.

- Нет, мама, нет, ее действительно интересует Италия. Для нее это путешествие послужит переломным моментом в жизни.

Ситуация представлялась ему прихотливо-романтичной: было что-то и привлекательное, и отталкивающее в том, что эта вульгар­ная женщина будет путешествовать по местам, которые он любил и боготворил. А вдруг она переродится? Ведь случилось же такое с вандалами...

Миссис Герритон не верила ни в романтику, ни в духовное пере­рождение, ни в исторические аналогии, ни вообще во все то, что мо­жет нарушить жизнь семьи. Она искусно переменила тему, пока Фи­лип не успел сесть на своего конька. Вскоре вернулась Генриетта, преподав Ирме урок географии. Девочку рано отослали спать, и ба­бушка зашла пожелать ей спокойной ночи. Потом дамы занимались рукоделием и играли в карты. Филип читал. И так каждый мирно за­нимался своей полезной деятельностью в продолжение всей зимы.

Почти десять лет протекло с тех пор, как Чарлз влюбился в Ли­лию Теобалд за то, что она была хорошенькая, и все это время мис­сис Герритон не знала ни минуты покоя. Шесть месяцев она интри­говала для того, чтобы воспрепятствовать браку; когда же брак все-та­ки состоялся, то поставила себе другую задачу - надзирать за неве­сткой. Лилию следовало провести через жизнь так, чтобы она не уронила чести семьи, в которую вошла, став женой Чарлза. Миссис Герритон помогали Чарлз, ее дочь Генриетта и, как только он доста­точно вырос, главный умник в семье - Филип. Появление на свет Ирмы еще больше усложнило положение. Но, к счастью, престаре­лая миссис Теобалд, делавшая сперва попытки вмешаться в воспита­ние, начала дряхлеть. Для того чтобы выезжать из Уитби, ей требо­вались непомерные усилия, а миссис Герритон отговаривала ее от этих усилий как могла. Своеобразная война, которая ведется из-за каждого ребенка, завязалась рано, и рано определился ее исход: Ир­ма принадлежала семье своего отца, а не семье матери.

Чарлз умер, и борьба возобновилась. Лилия попыталась самоут­вердиться и объявила, что поедет ухаживать за миссис Теобалд. По­надобилась вся доброжелательная настойчивость миссис Герритон, чтобы не дать ей уехать. В Состоне ей сняли дом, где она и прожила с Ирмой три года, беспрерывно находясь под облагораживающим влиянием семьи покойного мужа.

Неприятности начались снова во время одного из ее редких визи­тов в Йоркшир. В письме к состонской приятельнице Лилия призна­лась, что ей ужасно нравится некий мистер Кингкрофт, но она еще не совсем помолвлена с ним. Новость достигла ушей миссис Герритон, и та немедленно написала Лилии, требуя поставить ее в извест­ность о происходящем и указывая на то, что Лилия должна быть или помолвлена, или нет - промежуточного состояния не существует. Письмо было написано умело и произвело на Лилию сильное впе­чатление. Она покинула мистера Кингкрофта совершенно добро­вольно, не пришлось даже снаряжать спасательную экспедицию. По возвращении в Состон она поплакала и раскаялась в своем поведе­нии. Миссис Герритон воспользовалась случаем, чтобы серьезнее, чем когда-либо, поговорить о долге и обязанностях, налагаемых на женщину вдовством и материнством. И, однако, дела после этого так и не наладились. Лилия не желала остепениться и занять свое место в ряду состонских матрон. Хозяйкой она оказалась никудышной, с прислугой вечно происходили неурядицы, и каждый раз требовалось вмешательство миссис Герритон, которая у себя в доме годами дер­жала одну и ту же прислугу. Лилия позволяла Ирме пропускать по неуважительным причинам школу, разрешала носить кольца. Лилия научилась ездить на велосипеде с целью «встряхнуть» городок, и од­нажды в воскресный вечер, проехавшись по главной улице, свали­лась на повороте у самой церкви. Не будь она членом их семьи, это было бы забавно, но тут даже Филип, в теории одобрявший наруше­ние английских условностей, оказался на высоте и сделал Лилии та­кой выговор, что она не забыла его до самой своей смерти. Вдобавок выяснилось, что она разрешает мистеру Кингкрофту «как другу» пи­сать к ней письма и посылать подарки Ирме.

Вот тут-то Филип и придумал поездку в Италию и тем спас поло­жение. Каролина, очаровательная, уравновешенная Каролина Эббот, жившая в двух кварталах от них, искала компаньонку для загранич­ного путешествия на год. Лилия отказалась от арендуемого дома, распродала половину мебели, оставила вторую половину и Ирму на миссис Герритон и теперь, со всеобщего одобрения, отбыла, чтобы переменить обстановку.

В течение зимы она писала Герритонам часто - чаще, чем родной матери. Письма ее были неизменно восторженны. Флоренция - про­сто прелесть. Неаполь - мечта, но очень дымно. В Риме надо просто смотреть и впитывать. Филип заявил, что она исправляется. Особен­но его порадовало, когда ранней весной она начала по его совету объезжать маленькие провинциальные города. «В таком месте, - пи­сала она, - действительно приобщаешься к подлинной жизни и сво­рачиваешь с избитой дороги. Гляжу по утрам в готическое окно и с трудом верю, что средние века давно прошли». Письмо было при­слано из Монтериано и заканчивалось довольно удачным описанием чудесного городка.

-    Наконец-то ей хоть что-то нравится, - заметила миссис Герритон. - Да и то сказать, прожив три месяца с Каролиной Эббот, любой станет лучше.

Тут как раз вернулась из школы Ирма, и миссис Герритон прочла ей письмо матери, тщательно выправляя грамматические погрешно­сти, так как была горячей сторонницей поддержания родительского авторитета. Ирма слушала вежливо, но сразу же заговорила о хоккее, которым была всецело поглощена. Днем им предстояло голосовать за цвета - желтое с белым или желтое с зеленым. Что по этому пово­ду думает бабушка?

У миссис Герритон, естественно, было на этот счет свое опреде­ленное мнение, и она невозмутимым тоном изложила его, невзирая на протесты Генриетты, которая считала, что цвета для детей необя­зательны, и Филипа, который считал, что такое сочетание красок чу­довищно. Миссис Герритон гордилась успехами Ирмы - та заметно совершенствовалась, и ее нельзя уже было называть вульгарным (а что может быть ужаснее?) ребенком. Миссис Герритон стремилась сформировать ее характер и манеры до возвращения матери. Поэтому она ничего не имела против неторопливых перемещений путеше­ственниц по Италии. И даже сама предложила им задержаться там сверх года, если возникнет такое желание.

Следующее письмо было тоже из Монтериано, и Филип пришел в восторг.

-    Они там уже больше недели! - воскликнул он. - Даже меня бы на это не хватило! Вероятно, им там действительно нравится, если они мирятся с тамошним отелем.

-    Непонятное создание - человек, - проговорила Генриетта. - Что они делают целый день? И наверняка там нет церкви.

-    Там есть церковь Святой Деодаты, одна из красивейших церк­вей в Италии.

-    Я имею в виду англиканскую церковь, разумеется, - недоволь­но поправила Генриетта. - Лилия обещала мне по воскресеньям все­гда приезжать в большие города.

-    Если она побывает на богослужении у Святой Деодаты, то най­дет там больше красоты и искренности, чем во всех Кухоньках Ев­ропы.

Кухонькой он именовал Сент-Джеймскую церковь, небольшое унылое здание, которое усиленно посещала его сестра. Ее всегда обижали его насмешливые намеки, и миссис Герритон поспешила вмешаться:

-    Не надо, дорогие, перестаньте. Послушайте письмо от Лилии:

  «Мы очарованы городком, не могу выразить, как я благодарна Фили­пу, ведь это он посоветовал мне заехать сюда. Дело не только в том, что город такой своеобразный, а еще и в том, что итальянцы пред­стают здесь неиспорченными, во всей простоте и очаровании. Фрес­ки божественны. Каролина - сама доброта и целиком погружена в рисование».

-   На вкус, на цвет!.. - проговорила Генриетта, всегда высказывав­шая какую-нибудь банальность с таким видом, будто это афоризм. Она, непонятно почему, относилась к Италии враждебно, хотя ни­когда там не бывала. Единственный ее опыт в отношении визитов на континент состоял в том, что она изредка проводила шесть недель в протестантской части Швейцарии.

-    Уф, Генриетта невыносима! - произнес Филип, как только сес­тра вышла из комнаты.

Мать рассмеялась и велела не дразнить Генриетту. Появление Ир­мы, опять отправлявшейся в школу, положило конец обсуждению этой темы. Не только в религиозных трактатах дитя бывает миро­творцем.

-   Одну минутку, Ирма, - окликнул ее дядя. - Я иду на станцию и могу осчастливить тебя своим обществом.

Они вышли вместе. Ирма была польщена, но разговор не клеил­ся: Филип не обладал даром общения с детьми.

Миссис Герритон задержалась за столом, перечитывая письмо Лилии. Потом вместе с кухаркой убрала со стола, заказала обед и по­могла горничной начать уборку в гостиной (уборка всегда произво­дилась по вторникам). Погода стояла прекрасная, было еще утро, она решила немного поработать в саду. Она позвала Генриетту, успев­шую оправиться от оскорбления, нанесенного Сент-Джеймсу, и они вышли вместе в огород, чтобы посадить некоторые ранние сорта овощей.

-    Горошек мы оставим на конец, его сеять веселее всего, - реши­ла миссис Герритон, умевшая всякую работу превращать в удоволь­ствие. Она отлично ладила со своей немолодой дочерью, хотя обще­го у них было не много. Воспитание Генриетты оказалось чересчур удачным. Как выразился однажды Филип, она «проглотила все глав­ные добродетели, но не смогла переварить их». Генриетта, благочес­тивая, патриотичная и вообще большое моральное подспорье в доме, была лишена той гибкости, того такта, которые так высоко ставила ее мать, но с которыми надо родиться. Дай Генриетте волю, она вы­нудила бы Лилию к открытому разрыву и, что еще хуже, довела бы до того же Филипа еще два года назад, когда он помешался на Ита­лии и всячески насмехался над Состоном и его обычаями.

-    Какой позор, мама! - возмущалась она тогда. - Филип высмеи­вает все - книжный клуб, дискуссионное общество, карточный клуб, благотворительный базар! Людям это не понравится. А наша репута­ция? Дом, раздираемый противоположными убеждениями, непрочен.

Миссис Герритон ответила тогда незабываемой фразой: «Пусть Филип говорит что хочет, но он не сможет помешать нам делать то, что хотим мы». Генриетта нехотя согласилась с ней.

Они посеяли сперва более скучные растения и, когда наконец пе­решли к горошку, испытали чувство приятной и заслуженной уста­лости. Генриетта натянула шнурок, чтобы ряд вышел прямым, а мис­сис Герритон процарапала бороздку заостренной палочкой. Покон­чив с этим, она взглянула на часы.

-     Уже двенадцать! Пришла вторая почта. Сбегай посмотри, нет ли писем.

Генриетте идти не хотелось.

-   Давай разделаемся с горошком. Писем больше не должно быть.

-    Нет, милочка, будь добра, сходи, я посею горошек, а ты засып­лешь бороздку. Смотри, чтобы птицы до него не добрались!

Миссис Герритон постаралась, чтобы горошинки текли из гор­сти равномерно, и в конце ряда осталась очень довольна - никогда она не сеяла удачнее. А горошек, между прочим, стоил не так уж дешево.

-    В самом деле, письмо от миссис Теобалд! - сказала, вернув­шись, Генриетта.

-    Прочти вслух. У меня руки грязные. Не выношу тисненую бу­магу.

Генриетта надорвала конверт.

-    Не понимаю, - сказала она, - какая-то бессмыслица.

-   Ее письма всегда бессмысленны.

-    Нет, наверное, оно глупее обычного, - проговорила Генриетта дрожащим голосом. - Знаешь, прочти ты, мама. Я что-то не сообра­жаю.

Миссис Герритон со снисходительным видом взяла письмо.

-    Что же тут непонятного? - сказала она через некоторое время. - Что тебя, собственно, приводит в затруднение?

-   Смысл... - запинаясь, пробормотала Генриетта.

Воробьи запрыгали вокруг, с интересом разглядывая горошины.

-   Смысл совершенно ясен, Лилия помолвлена. Не плачь, милоч­ка, сделай такое одолжение. И вообще ничего не говори. Этого мои нервы не выдержат. Она собирается замуж за какого-то человека, ко­торого встретила в отеле. Возьми письмо и посмотри сама. - Внезап­но миссис Герритон на момент потеряла самообладание - казалось бы, из-за мелочи. - Как она посмела не сообщить прямо мне! Как по­смела написать сначала в Йоркшир! Неужели же я должна узнавать об этом от миссис Теобалд, из такого наглого, покровительственно­го письма? Разве не мне должно принадлежать право знать первой? Будь свидетельницей, дорогая, - она задыхалась от негодования, - этого я ей никогда не прощу!

-    Ох, что же делать? - простонала Генриетта. - Что делать?

-   Во-первых, вот что! - Миссис Герритон порвала письмо на клоч­ки и разбросала по земле. - Затем - телеграмма Лилии! Нет! Теле­грамма мисс Каролине Эббот. Она тоже обязана кое-что объяснить.

-    Ох, что же делать? - повторяла Генриетта, следуя по пятам за матерью в дом. Перед таким бесстыдством она растерялась. Какой ужас! Что за мерзкий субъект встретился Лилии? «Какой-то человек в отеле» - так говорится в письме. Что за человек? Джентльмен? Ан­гличанин? В письме об этом не упоминалось.

«Телеграфируйте причину задержки Монтериано. Странные слу­хи», - перечла миссис Герритон и приписала адрес: «Эббот, "Стелла д'Италиа", Монтериано, Италия».

-    Если там есть почтовая контора, - добавила она, - мы можем получить ответ сегодня же вечером. Филип возвращается в семь, а поезд восемь пятнадцать как раз поспевает к двенадцатичасовому ночному паровозу в Дувре... Генриетта, отправь телеграмму и возь­ми в банке сто фунтов пятифунтовыми бумажками.

-    Почему?.. Зачем?..

-   Ступай, дорогая, не разговаривай. Вот возвращается Ирма. Иди скорей... Ну как, Ирма, милочка, в чьей ты команде сегодня - у мисс Эдит или у мисс Мэй?

Но, поговорив как ни в чем не бывало с внучкой, она сразу пош­ла в библиотеку и взяла из шкафа большой атлас, так как хотела знать, что такое Монтериано. Название, напечатанное очень мелким шрифтом, она нашла среди коричневато-бурых клубков, изображав­ших предгорья Апеннин. Городок находился неподалеку от Сиены, которую она проходила в школе. Рядом с Монтериано шла черная тонкая линия, кое-где зазубренная как пила, - миссис Герритон зна­ла, что это железная дорога. Но многое карта предоставляла вообра­жению, а оно у миссис Герритон отсутствовало. Она поискала мес­течко в «Чайлд Гарольде», но Байрон там не бывал. Марк Твен в «Простаках за границей» тоже не посетил его. Исчерпав литератур­ные источники, она решила дождаться Филипа. Мысль о Филипе на­доумила ее пойти к нему в комнату. Там она нашла «Центральную Италию» Бедекера, раскрыла справочник впервые в жизни и прочла:

Монтериано (нас. 4800). Отели: «Стелла д'Италиа», посредствен­ный, не более; «Глобо», грязный; кафе «Гарибальди». Почта и телеграф на Корсо Витторио Эммануэле, рядом с театром. Фотография у Сегены (во Флоренции дешевле). Дилижанс (1 лира) встречает главные поезда. Основ­ные достопримечательности (осмотр 2-3 часа): церковь Святой Деодаты, Палаццо Публико, церкви Св. Августина, Св. Екатерины, Св. Амброзия, Дворец капуцинов. Гид (2 лиры) необязателен. Ни в коем случае не пропу­стить прогулки вокруг крепостных стен. Вид со Скалы (небольшие чаевые) прекраснее всего на закате. История: Монтериано, в переводе - гора Риана, в древности - Монс Рианус, чьи прогибеллинские тенденции были под­мечены Данте (Чист., XX), решительно отделился от Поджибонси в 1261 году. Отсюда двустишие: «Поджибонси, посторонись, Монтериано лезет ввысь», до недавнего времени сохранившееся на Сиенских воротах. Оста­вался независимым до 1530 года, после чего, разграбленный папскими от­рядами, стал частью Великого герцогства Тосканского. Ныне потерял свое значение. В городе расположена окружная тюрьма. Жители по сю пору от­личаются приятным обхождением. Прямо от Сиенских ворот путешествен­ник следует к коллегиальной церкви Святой Деодаты и осматривает (пя­тый придел справа) очаровательные фрески...

Миссис Герритон не стала читать дальше. Ей не дано было оце­нить обаяние Бедекера. Некоторые сведения показались ей лишни­ми; все без исключения - нудными. Между тем всякий раз, как Фи­лип читал слова «Вид со Скалы (небольшие чаевые) прекраснее все­го на закате», у него сжималось сердце. Поставив путеводитель на место, миссис Герритон сошла вниз и с нетерпением стала вгляды­ваться в даль - не покажется ли на асфальтовых дорожках ее дочь. Наконец она увидела ее в двух кварталах от себя. Генриетта тщетно пыталась отвязаться от мистера Эббота, отца мисс Каролины Эббот. Генриетте вечно не везло. Когда она добралась до дому, распаренная, раздраженная, шелестя банкнотами, Ирма подскочила к ней поздо­роваться и наступила ей на мозоль.

-   Отрастила ножищи! - вскинулась Генриетта, искривившись от боли, и в бешенстве оттолкнула племянницу. Ирма расплакалась, а миссис Герритон рассердилась на Генриетту за то, что та не сумела сдержаться. Ленч прошел отвратительно. Во время пудинга поступи­ло известие, что кухарка по свойственной ей неуклюжести отломила от плиты какую-то особо важную шишечку.

-    Но это же ужасно, - сказала миссис Герритон.

Ирма радостно повторила: «Жужасно» - и получила нагоняй. По­сле ленча Генриетта пожелала достать бедекер и стала вслух читать оскорбленным тоном про Монтериано, в древности - гору Риана, по­ка мать не прервала ее:

-    Дорогая, нелепо это читать, она ведь выходит замуж не за мест­ного жителя. Очевидно, он турист, остановившийся в отеле. Город тут ни при чем.

-    Чего ради они туда поехали? И разве можно в отеле встретить порядочных людей?

-     Порядочных или непорядочных, не в том дело, в который раз тебе повторяю. Лилия нанесла оскорбление нашей семье и поплатит­ся за это. Выражаясь об отелях так презрительно, ты забываешь, что я встретила твоего отца в Шамони. В данную минуту, дорогая, ты ничем не можешь помочь, поэтому лучше помолчи. Я иду в кухню поговорить по поводу плиты.

Она не удержалась и наговорила лишнего. И в результате кухар­ка заявила, что если она не может угодить, тогда лучше она откажет­ся от места. Небольшой предмет, находящийся вблизи, может засло­нить большой, отстоящий далеко от нас; так и Лилия, плохо себя ве­дущая на какой-то там горе в Центральной Италии, была на время заслонена близкими событиями. Миссис Герритон полетела в бюро по найму прислуги, никого не подыскала, помчалась в другое бюро и снова потерпела неудачу. Вернулась домой и услышала от горнич­ной, что та тоже уходит, раз пошли такие беспорядки. Миссис Гер­ритон выпила чаю и написала шесть писем, после чего явились и ку­харка, и горничная, обе в слезах, просили прощения и умоляли взять их обратно. В разгар триумфа раздался звонок в дверь, принесли те­леграмму: «Лилия помолвлена выходцем итальянской знати тчк Пи­шу письмо тчк Эббот».

-    Ответа не будет, - сказала миссис Герритон. - Сходите в ман­сарду, принесите чемодан для мистера Филипа.

Она не собиралась дать себя запугать неизвестностью. Да она уже и знала кое-что. Человек тот, конечно, никакой не аристократ, иначе в телеграмме так бы и говорилось. Телеграмму, вероятно, прислала Лилия. Кто, кроме нее, мог написать такую вульгарную бессмысли­цу: «выходец итальянской знати». Она припомнила некоторые фра­зы из утреннего письма: «Мы очарованы городом... Каролина - са­ма доброта, целиком поглощена рисованием... итальянцы с их про­стотой и обаянием...» А также примечание бедекера: «Жители по сю пору отличаются приятным обхождением». Теперь эти фразы полу­чили зловещее значение. Если миссис Герритон и не обладала воображением, то обладала более полезным свойством - догадливостью, и составленный ею портрет жениха Лилии не был лишен достовер­ности.

В результате Филипу, вернувшемуся со службы, преподнесли из­вестие, что через полчаса он выезжает в Монтериано. Он очутился в затруднительном положении: три года он восхвалял итальянцев, но вовсе не рассчитывал получить итальянца в родственники. Он попы­тался представить для своей матери ситуацию в смягченных крас­ках, но в глубине души согласился с миссис Герритон, когда она ска­зала:

-    Пусть будет кем угодно - герцогом или шарманщиком, не в том дело. Но если Лилия выйдет за него замуж, то оскорбит память Чарлза, оскорбит Ирму и нас. Я запрещаю ей этот шаг. Если она ос­лушается, мы порываем с нею раз и навсегда.

-   Я сделаю все, что могу, - негромко сказал Филип. Впервые ему предстояло что-то сделать. Он поцеловал мать и сестру, чем немало озадачил Ирму. Перед тем как выйти в вечерний мартовский холод, он оглянулся с порога, и дом показался ему теплым и уютным. Он пустился в путь неохотно, словно Италия вдруг сделалась чем-то обыденным и скучным.

Перед сном миссис Герритон написала письмо миссис Теобалд, прямо высказав все, что думает о поведении Лилии, и намекнула, что в подобном случае следует выбрать, на чью сторону стать. Она как бы невзначай добавила, что получила письмо от миссис Теобалд только утром.

Поднимаясь по лестнице в спальню, она вспомнила, что так и не присыпала землей посеянный горошек. Это окончательно вывело ее из себя, и, спускаясь обратно, она несколько раз с досадой ударила по перилам ладонью. Несмотря на поздний час, она достала из-под навеса фонарь и вышла в огород. Оказалось, что воробьи уже скле­вали все горошины до единой. Но бесчисленные клочки письма по-прежнему валялись на земле, обезображивая опрятный сад.

 

II

Высаживаясь на станции Монтериано, турист застывает в растерянности, обнаружив себя посреди сельской местности. Близ железной дороги всего несколько домиков, усеивают они также рав­нину и склоны холмов подальше, но города - ни нового, ни средне­векового - нет и в помине. Турист должен нанять нечто, метко на­званное «леньо», что означает «кусок дерева», и проехать великолепной дорогой восемь миль, только тогда он попадет в средние века. Перенестись же туда сразу, как делает бедекер, невозможно и просто кощунственно.

Было три часа пополудни, когда Филип покинул царство здраво­го смысла. Он так утомился в дороге, что заснул, сидя в поезде. Спутники его, обладавшие типично итальянским даром прозрения, догадались, что ему надо в Монтериано, разбудили и помогли сойти. Ноги у него увязли в расплавленном асфальте перрона, он, как во сне, стоял, провожая взглядом поезд, а носильщик, вместо того что­бы взять у него чемодан, бежал вдоль путей за поездом, играя с кон­дуктором в «кто последний запятнает». Увы! Филип был сейчас совершенно не в том настроении, чтобы умиляться Италии. Торговля из-за повозки невыразимо раздражила его. Возница запросил шесть лир. Филип знал, что дорога стоит никак не больше четырех, но тем не менее собирался уже дать вознице, сколько тот хотел, и тем сде­лать его несчастным и неудовлетворенным до конца дня. От этого неверного шага Филипа удержали громкие крики; поглядев на доро­гу, он увидел, что какой-то человек щелкает кнутом, дергает поводь­ями и бешено погоняет лошадей, а позади него в повозке, растопы­рив руки и ноги, мелькает женская фигура, наподобие морской звез­ды цепляющаяся за что попало. То была мисс Эббот, которая только что получила из Милана письмо Филипа, извещавшее о часе его прибытия, и поспешила встретить его.

Он знал мисс Эббот много лет, но так и не составил о ней опре­деленного мнения. Добрая, тихая, скучная, приветливая, она была молода лишь постольку, поскольку ей исполнилось двадцать три го­да. Ничто в ее наружности или в манере поведения не говорило о пылкой юности. Жила она в Состоне с таким же, как она, скучным, приветливым отцом, ее милое бледное лицо можно было часто ви­деть на улицах городка, когда она направлялась по своим излюблен­ным делам добропорядочной благотворительности. Почему она вдруг пожелала оставить эти улицы? Непонятно. Но как она прямо­душно заявила: «Я - Джон Булль до мозга костей, но хочу увидеть Италию. Только один раз. Все говорят, что она изумительна и что книги не дают о ней никакого представления». Приходский священ­ник счел, что год - слишком долгий срок. На что мисс Эббот с при­стойной шаловливостью ответила: «Дайте мне перебеситься. Обе­щаю позволить себе такое сумасбродство только один раз. Зато по­том мне будет о чем думать и говорить всю оставшуюся жизнь».

Священник согласился. Мистер Эббот тоже. И вот она стояла посреди повозки одна, покрытая пылью, испуганная, и на столько вопросов ей надо было ответить и за столько провинностей дер­жать ответ, что ей позавидовала бы самая лихая искательница при­ключений.

Они молча пожали друг другу руки. Она подвинулась, освобож­дая место Филипу и его багажу, между тем как несостоявшийся воз­ница шумно протестовал. Потребовалось объединенное красноречие начальника станции и станционного нищего, чтобы доказать его не­правоту. Пока они не отъехали, Филип молчал. Целых три дня он об­думывал, что должен сделать, а главное - что сказать. Он сочинил дюжину воображаемых диалогов, в которых его логика и ораторский дар всякий раз одерживали победу. Но как начать? Он находился во вражеской стране, буквально все - жара на солнце, прохлада в тени, бесконечные ряды олив, будто и правильные, но загадочные, - все представлялось враждебным уравновешенной атмосфере Состона, где родились его представления о мире. Начал он с уступки: если брак действительно подходящий и Лилия не захочет от него отка­заться, то Филип даст свое согласие и постарается употребить свое влияние на мать, чтобы все уладить. В Англии он на такую уступку не пошел бы, но здесь, в Италии, своенравная и глупая Лилия каза­лась ему почти человеком.

-    Поговорим сейчас? - спросил он.

-    Конечно, если хотите, - волнуясь, ответила мисс Эббот.

-    Давно ли она помолвлена?

Лицо ее приобрело глуповатое выражение. Перепуганная дурочка.

-     Недавно, совсем недавно, - пробормотала она, запинаясь, как будто краткий срок служил извинением.

-    Я бы хотел знать точно, если вы способны вспомнить.

Она долго производила какие-то сложные подсчеты на пальцах.

-    Ровно одиннадцать дней, - наконец ответила она.

-    Сколько вы здесь живете?

Новые подсчеты. Филип нетерпеливо постукивал ногой.

-    Почти три недели.

-    Вы познакомились с ним раньше, до Монтериано?

-    Нет.

-    Ах так! Кто же он?

-    Здешний житель.

Опять молчание. Равнина осталась позади, теперь они взбира­лись на передние горы, и по-прежнему их сопровождали оливы. Воз­ница, веселый толстяк, сошел с повозки, чтобы лошадям было лег­че, и зашагал рядом.

-    Насколько я понял, они встретились в отеле.

-    Миссис Теобалд перепутала.

-    Я также понял, что он принадлежит к итальянской аристокра­тии.

Она промолчала.

-    Могу я узнать его имя?

-    Карелла, - шепнула мисс Эббот.

Но возница услыхал, и улыбка растянула его рот. В городе о по­молвке, очевидно, уже знали.

-    Карелла? Граф или маркиз?

-     Синьор. - Мисс Эббот с беспомощным видом отвела глаза в сторону.

-    Быть может, я вам наскучил своими расспросами? Если так, я умолкаю.

-     Нет, нет, пожалуйста, спрашивайте. Я здесь для того... я сама так захотела... чтобы сообщить вам все, что вас, естественно... и по­пытаться... пожалуйста, спрашивайте что угодно.

-    Сколько ему лет?

-    Совсем молодой. Кажется, двадцать один.

У Филипа вырвалось: «Боже милостивый!»

Мисс Эббот покраснела.

-    На вид ему больше.

-    Надо полагать, он красив? - Филип вложил в вопрос как можно больше сарказма.

-    Очень. - Тон у мисс Эббот стал решительный. - Все черты ли­ца очень хороши, и он прекрасно сложен. Хотя, по английским мери­лам, наверное, низковат.

Филипа, чьим единственным физическим преимуществом был высокий рост, раздосадовало ее очевидное равнодушие к этому до­стоинству.

-    Могу я сделать вывод, что вам он нравится?

И снова она ответила решительно:

-    Да, на вид он мне понравился.

В эту минуту бричка въехала в невысокий лес, мрачновато-бурой полосой пересекавший распаханный холм. Деревья были низкие, без листвы, но зато подножия стволов утопали в фиалках, как скалы уто­пают в море. Такие поля фиалок попадаются и в Англии, но редко. В живописи они тоже встречаются редко, так как художники не отважи­ваются писать их. Колеи казались каналами, выбоины - лагунами. Да­же сухие, белесые от пыли обочины были забрызганы синим, словно плотина, на которую наступает весенний разлив. Филип придумывал, что спросить дальше, и не обратил на все это внимания. Но глаза его сами собой отметили окружающую красоту, и в следующем марте он вспомнит, что дорога в Монтериано проходила через море цветов.

-    Да, на вид он мне понравился, - повторила мисс Эббот после некоторого молчания.

В ее тоне ему послышался вызов, и он моментально сокрушил ее вопросом:

-    Позвольте, кто же он? Вы так и не сказали. Каково его социаль­ное положение?

Она открыла рот, хотела что-то сказать, но не могла произнести ни звука. Филип терпеливо ждал. Ее попытка расхрабриться самым жалким образом потерпела неудачу.

-   У него нет никакого положения. Как сказал бы мой отец, он бьет баклуши. Дело в том, что он только что отслужил в армии.

-    Рядовым?

-    Вероятно, да. У них всеобщая воинская повинность. Кажется, он был в берсальерах. Ведь это отборный род войск, если не ошиба­юсь?

-    Солдаты в эти войска подбираются приземистые, низкорослые. Они должны уметь делать по шесть миль в час.

Она посмотрела на него испуганно, не очень понимая смысл ска­занного, но чувствуя, что он проявляет эрудицию. Затем снова при­нялась защищать синьора Кареллу.

-    Сейчас он, как большинство молодых людей, подыскивает себе работу.

-    А тем временем?..

-    Тем временем, как большинство молодых людей, живет с семь­ей - отец, мать, две сестры и маленький брат.

Ему была так отвратительна ее оживленность, что он буквально взбесился и решил поставить ее на место.

-    Еще один вопрос. Последний. Кто его отец?

-    Его отец... - начала мисс Эббот. - Вряд ли вы сочтете брак удач­ным. Но не в этом дело. То есть дело в том, что... то есть социальное неравенство... но ведь в конечном счете любовь... разумеется, вы не согласитесь...

Филип стиснул зубы и молчал.

-   Джентльмены подчас судят строго. Но я чувствую, что вы и, во всяком случае, ваша мать, такая славная и добрая, такая бескорыст­ная... в конце концов, любовь... браки заключаются на небесах...

-   Да, да, мисс Эббот, я это слыхал. Жажду услышать, на кого пал выбор небес. Вы возбудили мое любопытство. Неужели моя невест­ка собирается замуж за ангела?

-    Мистер Герритон, пожалуйста, не надо... Дантист. Его отец дан­тист.

Филип издал возглас отвращения и боли. Он содрогнулся всем те­лом и отодвинулся от спутницы. Дантист! Дантист в Монтериано. Зубной врач в волшебной стране! Вставные зубы, веселящий газ и кресло с откидной спинкой в том городе, который помнил этрусскую лигу, и Pax Romana, и самого Алариха, и маркграфиню Матильду, и средние века с их войнами и святостью, и Возрождение с его война­ми и любовью к красоте! Филип и думать забыл о Лилии. Он беспо­коился за себя. Он боялся, что романтика для него умерла.

Но романтика умирает лишь вместе с человеком. Пинцетом ее из нас не вытащишь. Однако существует еще ложноромантическое чув­ство, которое не может устоять перед неожиданностью, перед неуме­стностью и нелепостью. Достаточно прикосновения, чтобы расша­тать это чувство, и чем скорее оно покинет нас, тем лучше. Сейчас оно покидало Филипа, потому-то он и вскрикнул от боли.

-    Не понимаю, что происходит! - начал он. - Если Лилия непре­менно хотела опозорить нас, то могла найти какой-нибудь менее омерзительный способ. Смазливый мальчишка низкого роста, сын дантиста в Монтериано. Я правильно вас понял? Могу я высказать догадку, что у него нет ни гроша за душой? Могу я также предполо­жить, что его положение в обществе равно нулю? Далее...

-    Перестаньте! Я больше ничего не скажу!

-     Право, мисс Эббот, скрытничать теперь поздновато. Вы уже снабдили меня оружием!

-    Больше я не скажу ни слова! - вскричала она в испуге. Потом достала платок, словно собираясь заплакать. После долгого молча­ния, которым Филип хотел показать ей, что разговор исчерпан, он за­говорил о других вещах.

Они снова ехали среди олив, лес с его красотой и запущенностью остался позади. Когда они поднялись выше, перед ними открылся простор и - высоко на холме - Монтериано. Зеленая дымка оливковых рощ доходила до самых его стен, и город словно парил между деревь­ями и небом, как некий фантастический летучий город-корабль из сновидений. Общий тон города был коричневатый из-за кольца крепо­стных стен, скрывавших дома; торчали лишь башни, семнадцать ба­шен из тех пятидесяти двух, которые толпились в городе во времена его расцвета. От одних остались лишь обрубки, другие застыли, на­кренившись под углом и грозя упасть, третьи по-прежнему вздыма­лись в небо прямо, как мачты. Город невозможно было воспеть как прекрасный, но нельзя и заклеймить как безобразный.

Филип между тем говорил без умолку, считая свою болтовню проявлением такта и находчивости. Он хотел показать мисс Эббот, что изучил ее насквозь, но сумел превозмочь свое негодование и уси­лием разума заставляет себя быть любезным и занимательным, как всегда. Он не подозревал, что болтает много чепухи и что сила его разума порядком ослаблена видом Монтериано и мыслью о зубовра­чевании в его стенах.

Город сдвигался над ними то влево, то вправо, то опять влево по мере того, как дорога виляла между деревьями. Башни запылали в лучах заходящего солнца. Подъехав ближе, Филип разглядел головы, торчавшие поверх стен, и представил себе, что там происходит: вот распространилась новость, что показался иностранец; нищих рас­толкали, и они, выйдя из состояния блаженной спячки, засуетились, прилаживая и пристегивая свои уродства; скульптор побежал за сво­ими изделиями из гипса; официальный гид бросился за форменной фуражкой и двумя рекомендательными карточками - одна от мисс Майды Вейл Макги, другая, менее ценная, от шталмейстера короле­вы Перу; еще кто-то помчался к хозяйке «Стелла д'Италиа» сказать, чтобы та надела жемчужное ожерелье и коричневые башмаки и вы­несла помои из свободной спальни, а хозяйка побежала предупре­дить Лилию и ее нареченного, что грядет их судьба.

Вероятно, Филип напрасно был столь многоречив. Он, правда, чуть не свел мисс Эббот с ума, но зато не оставил себе времени вы­работать план действий. Совершенно неожиданно настал конец пу­ти: они въехали из-за деревьев на террасу, за спиной у них остался вид на озаренную солнцем половину Тосканы, они свернули к Сиен­ским воротам, проехали сквозь них - и путешествие закончилось. Таможенники гостеприимно пропустили их внутрь города, лошади заклацали по темной узкой улочке, и со всех сторон их приветство­вали с той смесью любопытства и добродушия, которая всякий раз делает прибытие в Италию таким чарующим.

Филип чувствовал себя оглушенным, не знал, как себя вести. В отеле ему оказали сногсшибательный прием. Хозяйка горячо трясла ему руку, кто-то схватил его зонтик, еще кто-то - чемодан. Люди, толкая друг друга, уступали ему дорогу. Толпа забила вход. Лаяли собаки. Свистели свистульки. Женщины махали платками, на лест­нице возбужденно горланили дети, а на верхней площадке стояла си­яющая Лилия в самой лучшей своей блузке.

- Добро пожаловать! - воскликнула она. - Добро пожаловать в Монтериано!

Филип протянул ей руку, так как не знал, что делать. Толпа одоб­рительно зашумела.

-    Это вы посоветовали мне приехать сюда, - продолжала она, - я этого никогда не забуду. Позвольте мне представить вам синьора Кареллу.

Филип различил в углу за ее спиной молодого человека, который потом, при ближайшем рассмотрении, мог оказаться и красивым, и с хорошей фигурой, но сейчас такого впечатления отнюдь не произво­дил. Наполовину скрытый светло-грязной драпировкой, он нервно выставил вперед руку Филип пожал ее и почувствовал, что она влажная и грубая. Снизу опять донесся одобрительный шум.

-    Кушанькать подано, - сказала Лилия. - Ваша комнатка дальше по коридору, Филип. Можете не переодеваться.

Он побрел мыть руки, совершенно уничтоженный ее наглостью.

-   Милая Каролина! - шепнула Лилия, как только Филип вышел. - Какой вы ангел, что рассказали ему! Он так хорошо все принял. Но вам, наверное, пришлось вытерпеть a mauvais quart d'heure! (скверные четверть часа (франц.)).

И тут страх, в котором так долго пребывала мисс Эббот, разря­дился язвительностью.

-     Я ничего не рассказала ему! - отрезала она. - Это предстоит вам. И если вы отделаетесь четвертью часа, то считайте, что вам по­везло!

Обед прошел как в страшном сне. В их распоряжение предоста­вили вонючую столовую. Лилия, очень нарядная и громогласная, восседала во главе стола. Мисс Эббот тоже принарядилась и сидела рядом с Филипом, действуя ему на нервы своим видом наперсницы из трагедии. Благородный отпрыск итальянской аристократии, синь­ор Карелла, помещался напротив. За его спиной поблескивал аквари­ум с золотыми рыбками, которые не переставая кружили, таращась на гостей.

Синьор Карелла так гримасничал, что Филип не мог рассмотреть как следует его лица, но руки его видел, - нельзя сказать, чтобы чи­стые, они не делались чище оттого, что их обладатель беспрерывно приглаживал лоснящиеся пряди волос. Крахмальные манжеты были тоже не первой свежести, а костюм, явно купленный ради смотрин как нечто истинно английское, сидел на нем отвратительно. Носовой платок отсутствовал, но синьор Карелла ни разу о нем и не вспом­нил. В целом он был весьма непрезентабелен, и ему еще повезло, что его отец зубной врач в Монтериано. Каким же образом Лилия, даже Лилия... Но как только подали обед, Филип все уразумел.

Молодой человек проголодался, и его дама сердца положила ему на тарелку спагетти. И вот когда восхитительно скользкие червяки заскользили ему в горло, лицо его потеряло напряженность и сдела­лось спокойным и отрешенным. Филип сотни раз встречал в Италии такие лица, и они ему нравились. Лицо было не просто красиво, но полно обаяния - неотъемлемое свойство всех, кто родился на италь­янской почве. Но видеть это лицо напротив себя за столом Филип не желал. Оно не было лицом джентльмена.

Разговор, если можно это было назвать разговором, велся на сме­си английского с итальянским. Лилия пока с трудом объяснялась на итальянском, синьор Карелла еще не научился английскому. Ино­гда мисс Эббот приходилось выступать в роли толмача между влюбленными, и тогда ситуация становилась донельзя дикой и от­талкивающей. Однако малодушие не давало Филипу встать и бес­поворотно осудить помолвку. Он решил, что с Лилией ему будет легче справиться наедине, и потому притворился перед самим со­бой, будто хочет выслушать ее довод в свою защиту и тогда уже вы­нести приговор.

Синьор Карелла, вдохновленный спагетти и дерущим горло ви­ном, решил завязать беседу. Глядя на Филипа, он вежливо произнес:

-    Англия великая страна. Итальянцы любят Англию и англичан.

Филип, совершенно не расположенный в эту минуту к взаимным заверениям в интернациональной дружбе, поклонился, и только.

-    Италия тоже великая страна, - продолжал итальянец несколько обиженным тоном. - Она дала много знаменитых людей, таких, как Гарибальди и Данте. Последний написал «Infernо», «Purgatorio», «Paradisо» ("Ад", "Чистилище", "Рай", итал.). «Inferno» из них - самый прекрасный.

И самоуверенным тоном человека, получившего солидное обра­зование, он продекламировал вступительные строки:

 (Данте.Ад. Песнь первая. Пер. М. Лозинского. - Здесь и далее примечания переводчиков).

Он и не подозревал, насколько цитата подходила к случаю.

Лилия быстро взглянула на Филипа - заметил ли он, что она вы­ходит замуж не за невежду. Желая щегольнуть достоинствами своего нареченного, она ни с того ни с сего упомянула паллоне - видимо, он был искусным игроком. Он вдруг застеснялся и самодовольно заухмылялся, точно деревенщина, которого похвалили при незнако­мом человеке за ловкую игру в крикет. До сих пор Филипу и самому нравилось смотреть, как играют в паллоне, это чарующее сочетание лаун-тенниса и лапты. Но отныне, он полагал, игра для него испор­чена навсегда.

-    Ой, посмотрите! - воскликнула Лилия. - Бедненькие рыбки!

Тощая кошка в течение всего обеда клянчила у обедающих кусоч­ки багрового мяса, которое они силились разжевать. Синьор Карел­ла со свойственной итальянцам жестокостью схватил кошку за лапу и отшвырнул в сторону. Теперь кошка взобралась на аквариум и пы­талась выудить рыбешек. На этот раз синьор Карелла встал, прогнал кошку, нашел большую стеклянную крышку и закупорил отверстие аквариума.

-   А рыбки не задохнутся? - спросила мисс Эббот. - Они остались без воздуха.

-    Рыбе нужна вода, а не воздух, - ответил он важно и сел на мес­то. Судя по тому, что он принялся сплевывать на пол, он явно почув­ствовал себя непринужденно. Филип взглянул на Лилию, но та и гла­зом не моргнула. Мужественно проговорив до конца омерзительно­го обеда, она встала со словами:

-    А теперь, Филип, вы, наверное, хотите бай-бай. Встретимся за­втра в двенадцать за ленчем, если не увидимся раньше. Caffe latte (кофе с молоком франц.) нам подают в комнаты.

Это было уже чересчур, и Филип отчеканил:

-    Нет, я бы хотел повидаться с вами сейчас же, у меня в комнате, я приехал в такую даль исключительно по делу.

Он услышал, как мисс Эббот ахнула. Синьор Карелла, закуривав­ший вонючую сигару, ничего не заметил.

Как Филип и ожидал, оставшись наедине с Лилией, он перестал нервничать. Знакомое ощущение интеллектуального превосходства придало ему сил, и он гладко начал:

-    Дорогая Лилия, не будем устраивать сцен. До приезда сюда я думал, что мне придется расспрашивать вас. Теперь такая необходи­мость отпала. Я знаю все. Кое-что мне рассказала мисс Эббот, ос­тальное я видел собственными глазами.

-   Собственными глазами? - повторила Лилия и, как он вспоминал позже, залилась краской.

-    Да, что он, вероятно, хам и, уж во всяком случае, плебей.

-    В Италии нет плебеев, - быстро возразила она.

Филип прикусил язык. Это были его собственные слова. Она до­конала его, прибавив:

-    Он - сын зубного врача. Ну и что тут такого?

-    Благодарю за сообщение. Как я вам уже доложил, мне это изве­стно. Мне известно также, что такое зубной врач в захудалом про­винциальном итальянском городке.

Ему не было это известно, но он предположил, что зубной врач - звание достаточно низкое. Лилия, как ни странно, не стала противо­речить, однако ядовито заметила:

-    Вы меня удивляете, Филип, я всегда думала, что вы за равенст­во и все такое прочее.

-   А я так думал, что синьор Карелла - представитель итальянской аристократии.

-    Ну, мы просто написали это в телеграмме, чтобы не шокировать дражайшую миссис Герритон. Но это правда. Просто его семья - младшая ветвь. Всегда ведь семьи разветвляются. В вашей, напри­мер, есть кузен Джозеф. - Она как нельзя более находчиво помяну­ла единственного нежелательного представителя клана Герритонов. - Отец Джино - сама любезность. Карьера его идет очень успешно. В этом месяце он как раз переезжает из Монтериано в Поджибонси. Что касается меня, то мое ничтожное мнение таково: важно, каков чело­век. Но вы, конечно, со мной не согласитесь. Кстати, дядя у Джино, должна вам доложить, священник, все равно как пастор в Англии.

Филип прекрасно знал, чего стоят итальянские священники, и так долго распространялся на эту тему, что Лилия прервала его:

-    Ну, хорошо, а его кузен - адвокат в Риме.

-    Какой еще адвокат?

-    Такой же, как вы, с той разницей, что у него уйма работы и он не может брать отпуск в любое время, когда захочет.

Она ужалила больно, но Филип постарался не показать виду. Он переменил тактику и мягким, примирительным тоном произнес сле­дующую тираду:

-     Происходящее мне кажется скверным сном. Таким скверным, что дальше некуда. Если бы в этом человеке была хоть одна благо­родная черта, я бы еще мог тревожиться. А так - я возлагаю надеж­ды на время. Сейчас, Лилия, он вас опутал, обманул, но скоро вы его раскусите. Ведь не может быть, чтобы вы, леди, привыкшая к благо­воспитанному обществу, могли долго выносить человека, чье поло­жение не выдерживает сравнения даже... даже с положением сына зубного врача королевской челяди в Англии. Я вас не виню. Винова­ты чары Италии. Вы знаете, я сам не раз им поддавался. И еще ви­новата мисс Эббот.

-    Каролина? Почему? При чем тут Каролина?

-    Мы ждали, что она... - Филип сообразил, что ответ повлечет за собой неприятное объяснение, и, махнув рукой, продолжал: - Поэто­му я уверен, и вы в глубине души согласитесь со мной, что помолв­ка долго не продлится. Подумайте о своем доме, об Ирме! Я даже скажу: подумайте о нас. Вы же знаете, Лилия, вы для нас не просто родственница. Если вы на это пойдете, я потеряю сестру, а моя мать потеряет дочь.

Она как будто была тронута, во всяком случае, отвернулась и ска­зала:

-    Я уже не могу разорвать помолвку.

-    Бедная Лилия, - сказал он, искренне растроганный. - Я знаю, как вам больно. Я приехал спасти вас, и хотя я человек кабинетный, но не побоюсь выступить против наглеца. Он просто-напросто на­хальный мальчишка. Думает, будто сможет заставить вас угрозами сдержать слово. Он спасует, когда увидит, что имеет дело с мужчи­ной.

Для того, что за этим последовало, требуется подобрать сравне­ние - удар, взрыв порохового склада, землетрясение... Филипа под­няло в воздух, хлопнуло о землю и утянуло в бездну. Лилия поверну­лась к своему доблестному защитнику со словами:

-    Я буду благодарна вам, если вы, наконец, оставите меня в покое. И ваша мать тоже. Двенадцать лет вы меня воспитывали и мучили, больше я терпеть не желаю. Вы думаете, я дурочка? Думаете, бес­чувственная? Как же, помню, когда я пришла в ваш дом совсем мо­лоденькой новобрачной, и смотрели-то вы на меня свысока, доброго слова ни разу не сказали, каждый шаг обсуждали, а потом решили, что бывает и хуже. Ваша мать меня исправляла, ваша сестра делала мне выговоры, вы отпускали шуточки на мой счет, чтобы показать, какой вы умный! Даже когда Чарлз умер, мне все равно пришлось ходить в постромках, чтобы поддерживать честь вашего надутого се­мейства. Меня заперли в Состоне, заставили вести хозяйство, отня­ли всякую возможность снова выйти замуж. Нет уж, спасибо! Хва­тит! «Наглец»? «Нахальный мальчишка»? Сами вы наглец и нахаль­ный мальчишка. Нет, благодарение Богу, я теперь не боюсь никого, у меня есть Джино, и на этот раз я выхожу замуж по любви!

Эта грубая и одновременно справедливая отповедь потрясла Филипа. Но нестерпимая дерзость Лилии взвинтила его, и он тоже взо­рвался:

-   А я запрещаю вам выходить за него! Вы, верно, презираете ме­ня, считаете слабым, ничтожным! Ошибаетесь! Вас, неблагодарную, дерзкую, презренную женщину, я все равно спасу, чтобы спасти Ир­му и наше доброе имя. Тут в городе я устрою такой скандал, что вы оба пожалеете, что встретились. Я не остановлюсь ни перед чем, кровь во мне кипит. Не советую смеяться. Я запрещаю вам выходить замуж за Кареллу и сейчас же скажу ему об этом.

-   Ради Бога! - закричала она. - Скажите ему сейчас же, объясни­тесь с ним! Джино! Джино! Иди сюда! Фра Филиппо против нашего брака!

Джино явно слушал под дверью - так быстро он появился.

-   У фра Филиппо кипит кровь. Он не остановится ни перед чем. Ах, осторожнее, берегись его!

Она вульгарно раскачивалась, изображая походку Филипа, потом, с гордостью взглянув на широкие плечи своего нареченного, вы­порхнула из комнаты.

На драку она их подбивала, что ли? Филип и не думал драться, да и Джино, видимо, тоже: он стоял посредине комнаты, нервно моргая и кривя губы.

-   Пожалуйста, сядьте, синьор Карелла, - сказал Филип по-италь­янски. - Миссис Герритон очень возбуждена, но я не вижу, почему бы нам не соблюдать хладнокровие. Могу я предложить сигарету? Пожалуйста, сядьте.

Но Джино отверг сигарету и стул и остался стоять, ярко освещен­ный лампой. Филип укрыл лицо в тени, обрадованный таким пре­имуществом.

Долгое время он молчал. На Джино это могло произвести впечат­ление, а ему давало время собраться с мыслями. На сей раз он не со­вершит ошибки, не станет бушевать, он просто заразился скандаль­ностью от Лилии. Он даст почувствовать свою силу, оставаясь сдер­жанным.

Почему же, когда он поднял голову, Джино корчился от внутрен­него смеха? Гримаса тотчас исчезла, но Филип стал нервничать и за­говорил еще напыщеннее, чем хотел:

-    Синьор Карелла, я буду с вами откровенен. Я приехал, чтобы помешать вашему браку с миссис Герритон. Вы оба будете несчастливы, если поженитесь. Она англичанка, вы итальянец. Она привык­ла к одному образу жизни, вы - к другому. И, простите мои слова, она богата, а вы бедны.

-   Я женюсь на ней не потому, что она богата, - последовал серди­тый ответ.

-   Я не предполагал этого ни на одну минуту, - учтиво возразил Фи­лип. - Вы честный человек, я в этом уверен. Но правильно ли вы по­ступаете? Позвольте мне напомнить - она нам нужна дома. Ее малень­кая дочь останется сиротой. Наша семья распадется. Если вы согласи­тесь исполнить мою просьбу, вы заслужите нашу благодарность... и не останетесь без вознаграждения за понесенное разочарование.

-    Вознаграждение? Какое? - Джино склонился над спинкой сту­ла и серьезно посмотрел на Филипа. Быстро же они договорились. Бедная Лилия!

-    Скажем, тысяча лир, - медленно произнес Филип.

Вся душа Джино излилась в громком возгласе, потом он застыл с приоткрытым ртом. Филип дал бы и вдвое больше. Он ожидал, что тот начнет торговаться.

-    Можете получить их сегодня же вечером.

Джино наконец обрел дар речи.

-    Слишком поздно.

-    Почему?

-    Потому что... - Голос прервался. Филип следил за его лицом, лицом, лишенным тонкости, но отнюдь не лишенным выразительнос­ти. Оно искривилось, одно чувство сменялось другим. На нем отрази­лась жадность, потом наглость, потом вежливость, и глупость, и хит­рость, и, будем надеяться, на нем мелькнула и любовь. Но постепен­но возобладало одно чувство, самое неожиданное: грудь его начала вздыматься, глаза заморгали, рот растянулся, он внезапно выпрямил­ся и разразился громким хохотом, вкладывая в него всего себя.

Филип вскочил, и Джино, раскинувший сперва руки, чтобы пропу­стить его величество, взял вдруг Филипа за плечи и затряс его, говоря:

-    Потому что мы женаты, женаты, мы поженились, как только ус­лыхали, что вы сюда едете. Извещать вас было уже некогда. Ох, ох! А вы-то ехали в такую даль, и все зря! Ох! И щедрость ваша ни к чему!

Неожиданно он посерьезнел и сказал:

-   Пожалуйста, простите меня, я груб. Я веду себя как мужлан. Я...

Тут он увидел лицо Филипа и не выдержал. Он задохнулся, прыс­нул со смеху, заткнул кулаками рот, затем разразился новым взрывом хохота и отнял руки от лица, бессмысленно пихнул Филипа в грудь и опрокинул его на кровать. Испуганно ахнул, сдался наконец, ки­нулся в коридор и, взвизгивая, как ребенок, помчался рассказывать жене, какая вышла смешная шутка.

Филип какое-то время полежал на кровати, притворяясь, будто се­рьезно ушиблен. От злости он словно ослеп и, выскочив в коридор, налетел на мисс Эббот, которая сразу же разрыдалась.

-   Я ночую в «Глобо», - объяснил он. - Завтра рано утром возвра­щаюсь в Состон. Он нанес мне оскорбление действием. Я мог бы по­дать на него в суд. Но не стану.

-   Я не могу здесь оставаться, - прорыдала она. - Мне страшно. Возьмите меня с собой!

 

III

Если выйти из города через ворота Вольтерра, то прямо на­против увидишь очень солидную беленую глинобитную стену, при­крытую покоробленной красной черепицей, предохраняющей стену от разрушения. Можно было бы подумать, что она окружает господ­ский сад, если бы не огромный пролом посредине, расширяющийся после каждого грозового дождя: в него видны прежде всего присло­ненные железные ворота, которые, видимо, предназначены прикры­вать дыру, а за ними - квадратный участок земли, не совсем голой, но и не совсем заросшей травой; и, наконец, на заднем плане виднеется еще одна стена, каменная, с деревянной дверью и двумя окошками с деревянными же ставнями - явный фасад одноэтажного дома.

Дом этот больше, чем кажется на первый взгляд, ибо построен на холме, так что два этажа спускаются вниз по невидимому спереди склону, а вечно запертая деревянная дверь на самом деле ведет на чердак. Человек, знакомый с устройством дома, предпочтет обойти его вдоль глинобитной стены по круто идущей вниз тропе, проло­женной мулами, и зайти с тыла. Здесь, очутившись на уровне подва­ла, надо задрать голову и крикнуть. Если по крику решат, что при­несли что-то легкое (например, письмо, овощи или букет цветов), то из окон первого этажа спустят корзинку на веревке, куда посыльный положит свою ношу и уйдет. Но если голос сулит что-то тяжелое - дрова, или окорок, или гостя, то посетителя расспросят, а тогда уже велят или не велят подняться по лестнице. Подвальный и верхний этажи этого обветшалого дома равно заброшены, обитатели его со­средоточиваются в центральной части, как жизнь в умирающем теле сосредоточивается в сердце. С площадки первого этажа внутрь от­крывается дверь, и там посетителей ждет вполне сносный прием. На этом этаже несколько комнат, темных и большей частью душных: гостиная, обставленная стульями с сиденьями из конского волоса, мягкими табуретами, вышитыми шерстью, и печью, которую никог­да не топят; тут присутствует дурной немецкий вкус, но отсутствует немецкий уют; дальше идет большая семейная комната, где кончает­ся облагораживающее влияние гостеприимства и совершается неза­метный переход к спальням, сами спальни и, наконец, лоджия, где можно проводить, если заблагорассудится, весь день и всю ночь, пить вермут и курить сигареты наедине с уходящими вдаль рощами олив, виноградниками и синевато-зелеными холмами.

В этом-то доме прошла недолгая и неизбежно трагическая замуж­няя жизнь Лилии. Лилия заставила Джино купить дом, так как имен­но там впервые увидела его, когда он сидел на стене против ворот Вольтерра. Она запомнила, как вечернее солнце освещало его воло­сы, как он улыбнулся ей сверху, и тогда же она, как женщина сенти­ментальная, но не тонкая, решила заполучить мужчину и дом вмес­те. Жизнь в Италии обходится для итальянцев дешево, и хотя сам Джино предпочел бы дом на Пьяцце, или, еще лучше, в Сиене, или даже (предел мечтаний) в Ливорно, он уступил жене, думая, что, вы­брав столь уединенное жилище, она, вероятно, проявила хороший вкус.

Дом был чересчур велик для двоих. Туда стекались родственни­ки, стремившиеся его заполнить. Отец Джино хотел превратить дом в патриархальное предприятие, где каждый член семьи имел бы свою комнату и все сходились бы за едой. Он готов был отказаться от новой практики в Поджибонси, лишь бы играть роль патриарха. Джино охотно согласился с ним, так как любил своих родных и при­вык к большой семье, и преподнес это предложение Лилии как при­ятную новость. Та даже не пыталась скрыть свой ужас.

Тогда он и сам ужаснулся, поняв, сколь чудовищна была идея. Раскаялся, что предложил ее, помчался к отцу сказать, что это невоз­можно. Отец стал горько сетовать на то, что богатство уже портит сына, делает бесчувственным и черствым; мать заплакала, сестры обвинили Джино в том, что он закрывает им путь в общество. Он просил прощения и пресмыкался, пока они не напали на Лилию. Тогда он набросился на них, объявил, что они неспособны понять английскую леди, его жену, и недостойны иметь с ней дело и что в доме его будет один хозяин - он сам.

Лилия похвалила его, когда он вернулся, приласкала, называла храбрым мальчиком, героем и другими ласкательными именами. Од­нако он впал в мрачное настроение, когда его клан с большим досто­инством покидал Монтериано - достоинством, которое ничуть не убавил врученный им чек. Они забрали чек с собой, но совсем не в Поджибонси, а в Эмполи - оживленный пыльный городок милях в двадцати от Монтериано. Там они с комфортом и обосновались. Но сестры Джино утверждали, будто он их туда загнал.

Чек, естественно, исходил от Лилии, которая постоянно проявля­ла щедрость и охотно соглашалась водить знакомство со всеми род­ными, только бы не жить с ними вместе, так как близкие родствен­ники мужа действовали ей на нервы. Больше всего ей нравилось ра­зыскивать каких-нибудь дальних, позабытых свойственников и ра­зыгрывать перед ними госпожу Щедрость. Потом она удалялась, ос­тавляя после себя недоумение и, еще чаще, недовольство. Джино не мог понять, почему все его родственники, прежде такие приветли­вые, сделались плаксивыми и неприветливыми. Он приписал это ве­личию своей супруги, в сравнении с которой остальные смертные казались заурядными. Деньги быстро таяли, несмотря на то, что жизнь была дешевой. Лилия оказалась даже богаче, чем он ожидал. Он со стыдом вспоминал, как однажды пожалел, что не может взять тысячу лир, предложенную Филипом. Да, то была бы недальновид­ная сделка.

Лилии понравилась ее жизнь в новом доме: ничего не делать, только отдавать приказания улыбающейся прислуге через преданно­го мужа, выполняющего роль толмача. Она послала миссис Герритон развязное письмо с описанием своего счастья. Ответила ей Генриет­та: а) всякая переписка между ними впредь будет поддерживаться только через поверенных; б) не вернет ли Лилия шкатулку с инкрус­тацией, данную ей на время (а не подаренную) для платков и ворот­ничков?

-    Посмотри, чего я лишаюсь, выйдя за тебя замуж! - сказала Ли­лия Джино. Она никогда не пропускала возможности подчеркнуть, что снизошла до него.

Он думал, что она имеет в виду шкатулку, и посоветовал не отсы­лать ее обратно.

-   Глупый, я говорю про жизнь. У Герритонов очень хорошие свя­зи. Они занимают ведущее положение в состонском обществе. Но к чему мне все это, раз у меня есть мой глупенький мальчик!

Она обращалась с ним как с ребенком (а он и был ребенком) и как с несмышленышем, чего про него никак нельзя было сказать. Свое превосходство над ним она считала столь неоспоримым, что упуска­ла случай за случаем утвердить свою власть. Раз он красив и ленив, значит, неумен, рассуждала она. Беден - значит, никогда не осмелится порицать свою благодетельницу. Страстно влюблен - следова­тельно, она вольна поступать, как захочет.

«Может, это и не райское блаженство, - думала она, - но все луч­ше, чем Чарлз».

А тем временем мальчик изучал ее и взрослел.

Чарлз напомнил о себе неприятным письмом от поверенного, где ей предлагалось выделить крупную сумму для Ирмы в соответствии с завещанием ее покойного мужа. Вполне в духе недоверчивого Чарлза было принять меры против вторичного замужества. Джино тоже возмутился, и они вместе сочинили язвительный ответ, кото­рый не возымел действия. Джино заявил, что Ирме лучше переехать к ним.

-    Воздух здесь здоровый, пища тоже. Ей тут будет хорошо, и нам не придется отдавать деньги.

Но у Лилии не хватило смелости даже заикнуться об этом Герритонам, ее вдруг охватил ужас при мысли, что Ирме или любому дру­гому английскому ребенку придется воспитываться в Монтериано.

Джино был необычайно удручен письмами поверенного, удручен больше, чем, по мнению Лилии, было уместно. В доме ему уже не­чего было делать, и он целые дни проводил в лоджии, облокотясь на парапет или сидя на нем верхом с несчастным лицом.

-    Ах ты, лодырь! - как-то воскликнула она, ущипнув его за мус­кулистую шею. - Пойди поиграй в паллоне.

-    Я женат, - ответил он, не подняв лица. - Больше я в игры не иг­раю.

-    Пойди повидай друзей.

-    Теперь у меня нет друзей.

-    Глупый ты, глупый! Нельзя же сидеть взаперти весь день!

-   Я никого, кроме тебя, не хочу видеть. - Он сплюнул на оливко­вое дерево.

-   Перестань, Джино, не говори глупостей. Пойди повидайся с друзьями и приведи их в гости. Мы же с тобой любим общество.

Он озадаченно посмотрел на нее, но дал себя уговорить, ушел, обнаружил, что друзья не забыли его, и вернулся через несколько ча­сов в приподнятом настроении. Лилия поздравила себя с умением обращаться с ним.

-   Я уже готова принимать гостей, - сказала она. - Я намерена встряхнуть Монтериано, как встряхнула Состон. Приведи сколько хочешь мужчин, а они пусть берут с собой своих жен и сестер. Я со­бираюсь устраивать чай по-английски.

-    Тут есть моя тетка с мужем. Но мне казалось, что тебе не хочет­ся принимать моих родственников.

-    Никогда ничего подобного я не...

-    Да, но ты была бы права, - возразил он горячо. - Они тебе не компания. Многие занимаются торговлей, да и наша семья немногим лучше. Тебе нужны люди воспитанные и знатные.

«Бедняжка, - подумала Лилия, - как печально вдруг понять, что твоя родня вульгарна».

И она принялась уверять, что любит дурашку ради него самого. Он покраснел и стал щипать свои усики.

-    Но, кроме твоих родственников, я хочу видеть и других людей. Ведь есть же у твоих приятелей жены и сестры?

-    Да, конечно, но я едва знаю их.

-    Не знаешь жен и сестер своих друзей?

-    Ну да. Если они бедны и вынуждены где-то работать, то я еще могу их встретить, а так... Правда, бывали случаи... - Он спохватил­ся и замолчал.

Был такой случай, что его познакомили с одной молодой особой в матримониальных целях. Приданое оказалось недостаточным, и знакомство тем и кончилось.

-     Как забавно! Вот я и хочу все изменить. Ты приведешь к нам своих друзей, а я заставлю их привести своих родных.

Он с некоторой безнадежностью взглянул на нее.

-    Вот скажи, кто у вас видные люди? Кто возглавляет общество?

Он полагал, что комендант тюрьмы и его помощники.

-    Так, а они женаты?

-    Да.

-    Вот видишь. Ты их знаешь?

-    Да... в каком-то смысле...

-    Понятно! - негодующе воскликнула она. - Они относятся к те­бе свысока, не так ли? - (Он кивнул.) - Бедняжка! Но подожди! Я скоро положу этому конец. Ну, еще кто?

-    Иногда наезжает маркиз. Потом каноники коллегиальной церкви.

-    Женаты?

-    Каноники... - начал он, и в глазах его заиграли лукавые огоньки.

-    Ах да, я забыла про ваш ужасный обет безбрачия. А в Англии священники стоят в центре всей жизни. Но все равно, отчего бы мне с ними не познакомиться? Может быть, будет проще, если я нанесу всем визиты? Разве не так у вас делается?

Он выразил сомнение в том, что так будет проще.

-    Но должна же я быть с кем-то знакома! Что это за люди, с кото­рыми ты сегодня разговаривал?

Люди низкого происхождения. Он и имен-то их не помнит.

-    Джино, милый, зачем же ты тогда с ними разговариваешь? Раз­ве тебя не заботит твое общественное положение?

Но Джино теперь заботился только о карманных деньгах и о том, чтобы проводить время в праздности. Выразил он это следующим образом:

-    Уф! До чего жарко. Дышать нечем. Я весь вспотел. Умираю. На­до освежиться, а то мне сегодня будет не заснуть.

И, оборвав таким образом разговор, он выбежал в лоджию, растя­нулся на парапете под безмолвным звездным небом и принялся ку­рить и сплевывать.

Лилия все-таки сделала вывод, что общество на континенте сов­сем не так свободно от предрассудков, как она воображала. Да она, собственно, пока и не видела никакого общества. Италия - восхити­тельная страна, если ты родился мужчиной. Тогда можешь наслаж­даться такой утонченной роскошью, как социализм - тот социализм, который основан не на равенстве дохода или репутации, а на равен­стве образа жизни. Демократия кафе и улиц разрешила величайший вопрос нашего времени, и братство сделалось реальностью. Но ка­сается это только братства мужского, и достигнуто оно за счет брат­ства женщин. Почему бы не познакомиться и не подружиться с сосе­дом в театре, со спутником в поезде, если знаешь, что между вами не встанет ни женское осуждение, ни женская интуиция, ни женское предубеждение? Да подружись вы, как Давид и Ионафан, - все рав­но вам незачем ходить друг к другу в дом. Всю жизнь вы будете встречаться под открытым небом, единственной крышей на юге, и ваш друг будет плевать куда попало и божиться, а вы - неправильно произносить трудные слова, но хуже вы относиться друг к другу не станете.

Что же касается женщин, то у них, конечно, есть дом, церковь с прекраснейшими богослужениями, туда они могут ходить сколько душе угодно, и сопровождает их служанка. Вообще же они редко вы­ходят на улицу, ибо ходить пешком неблаговоспитанно, а держать экипаж вы не в состоянии. Изредка вы ведете их в кафе или в театр, и тогда все ваши прежние знакомые бегут от вас, как от чумы, - все, кроме тех немногих, кто рассчитывает жениться с вашего согласия на ком-нибудь из вашей семьи. Все это довольно невесело. Но оста­ется одно утешение: для мужчины жизнь в Италии - сплошное удо­вольствие.

До сих пор Джино не мешал Лилии поступать, как она хочет. Она была настолько старше его и богаче, что он смотрел на нее как на су­щество высшее, подчиняющееся совсем иным законам. Он не осо­бенно удивлялся ее привычкам, так как в Италию через Альпы уже доносились чудные слухи о странах, где у мужчин и у женщин оди­наковые развлечения и интересы, и он часто встречал привилегиро­ванных маньячек - туристок, совершающих одинокие прогулки. Ли­лия тоже совершала прогулки в одиночестве, и как раз на этой неде­ле какой-то бродяга отнял у нее часы. Хотя подобный эпизод счита­ется неотъемлемой принадлежностью Италии, на самом деле это случается в Италии реже, чем на Бонд-стрит. По мере того как Джино узнавал Лилию лучше, он неизбежно утрачивал благоговение пе­ред ней. Надо же быть до такой степени глупой, чтобы дать украсть у себя золотые часы с цепочкой! Сейчас, лежа на парапете, Джино впервые задумался о той ответственности, какую налагает семейная жизнь. Он обязан оберегать жену от опасностей как физических, так и нравственных - в конце концов, она всего только женщина.

«А я, - размышлял он, - хоть и молод, но мужчина и знаю, что правильно».

Она все еще сидела в их общей комнате и расчесывала волосы (по природе своей неряшливая, она не считала нужным стесняться Джино).

-    Ты не должна гулять одна, - сказал он мягко. - Это опасно. За­хочешь погулять - с тобой пойдет Перфетта.

Перфетта, смиренная родственница, вдова без малейших често­любивых замыслов, жила с ними в качестве доверенной служанки.

-   Ну, хорошо, хорошо, - улыбнулась Лилия, как будто обращалась к котенку, вдруг проявившему заботливость. И все же, за одним ис­ключением, она до самой своей смерти больше никогда не гуляла в одиночестве.

Дни шли. Никто, кроме родственников, не навещал ее. Она нача­ла скучать. Неужели он не знаком с городским головой или с управ­ляющим банком? Она готова была принимать даже хозяйку гостини­цы «Стелла д'Италиа». Когда Лилия делала выход в город, ее прини­мали любезно, но людям как-то затруднительно иметь дело с леди, которая не может научиться их языку. А чаепития, благодаря умелым маневрам Джино, все отдалялись и отдалялись.

Он беспокоился, не мучается ли она оттого, что не нашла для се­бя никакого занятия в доме. Но его утешил нежданно явившийся же­ланный гость. Как-то во второй половине дня он шел за почтой (поч­ту доставляли и домой, но сходить за письмами занимало куда боль­ше времени). Кто-то в шутку набросил ему на голову плащ, и когда он выпутался, то увидел своего закадычного дружка, Спиридионе Тези из таможни в Кьяссо, которого не видел два года. То-то было радости, приветствий! Все прохожие одобрительно улыбались при виде таких проявлений нежной дружбы. Брат Спиридионе служил начальником станции в Болонье, и Спиридионе мог проводить от­пуск, путешествуя по Италии за государственный счет. Услыхав, что Джино женился, он по дороге завернул в Монтериано, хотя вообще-то ехал в Сиену, где недавно женился его дядя.

-    Все вокруг женятся! - воскликнул он. - Кроме меня! - (Ему не было еще двадцати трех.) - Ну, расскажи еще. Значит, она англичан­ка. Это хорошо, очень хорошо. Английская жена - это то, что нужно. Она богата?

-    Невероятно.

-    Блондинка или брюнетка?

-    Блондинка.

-    Да что ты говоришь!

-    Я очень доволен, - простодушно объяснил Джино. - Если по­мнишь, мне всегда хотелось блондинку.

Подошли еще трое или четверо мужчин и остановились послу­шать.

-    Всем хочется блондинку, - ответил Спиридионе. - Но ты, Джи­но, заслужил свое счастье, потому что ты хороший сын, храбрый солдат и верный друг. С первой нашей встречи я желал тебе только удачи.

-    Прошу тебя, довольно похвал, - остановил его Джино. Он сто­ял, скрестив руки на груди и довольно улыбаясь.

Спиридионе обратился к окружающим, которых видел впервые в жизни:

-    Разве не так? Разве он не заслужил богатую блондинку?

-    Заслужил! - хором ответили мужчины.

Чудесная страна Италия, как бы вы к ней ни относились.

Писем не оказалось, и они, естественно, зашли в кафе «Гарибаль­ди» близ коллегиальной церкви - вполне сносное кафе для такого не­большого городка. Там имелись столики с мраморными столешница­ми, колонны, терракотовые внизу и золоченые наверху, на потолке фрески, изображающие битву при Сольферино. Прелестное кафе, лучше и желать нельзя. Они заказали вермут и булочки, облитые са­харом, долго выбирали их у прилавка, пощипывая, чтобы убедиться, что они свежие. И хотя вермут - вино и так некрепкое, Спиридионе разбавил его содовой, чтобы оно не бросилось в голову.

Они были в самом отличном расположении духа, то награждали друг друга изысканными комплиментами, то валяли дурака, подтал­кивая друг друга локтями. Потом положили ноги на сиденья соседних стульев и закурили.

-    Скажи мне, - проговорил Спиридионе, - я забыл спросить - она молода?

-    Ей тридцать три года.

-    Не бывает, чтоб во всем повезло.

-    Ты бы не дал ей столько. Скажи она мне - двадцать восемь, я бы поверил.

-    Simpatica? - Перевести это слово невозможно.

Джино поковырял сахар и, помолчав, ответил:

-    Более или менее.

-    Это самое главное.

-    Она богата, щедра, приветлива, с нижестоящими обращается без высокомерия.

Они опять помолчали.

-    Этого недостаточно, - заметил Спиридионе. - Simpatica - нечто большее. - Он понизил голос. - В прошлом месяце один немец вез контрабандные сигары, предлагал мне. В таможне было темно. Но я отказался, он мне не понравился. Подарки таких людей не приносят удачи. Non era simpatico. Он не был симпатичный. Пришлось ему уп­латить за каждую сигару отдельно и штраф за обман.

-     Много ты зарабатываешь сверх жалованья? - спросил Джино, отвлекшись от прежней темы.

-     Пустячных сумм я теперь не беру, не стоит риска. Но с немцем - случай особый. Послушай, Джино, я старше тебя, у меня больше опыта. Когда человек понимает нас с полуслова, никогда нас не раз­дражает и не наскучивает, когда ему можно излить все наши мысли и желания, и не только вслух, но и молча, без слов, - такого челове­ка я называю «simpatiсо».

-     Я знаю, есть такие мужчины, - согласился Джино. - Говорят, есть такие дети. Но где ты найдешь такую женщину?

-      Верно. Тут ты оказался умней меня.  Женщины мало привлекательны. А сколько мы тратим на них времени!

Спиридионе сокрушенно вздохнул, словно его обременяло благо­родство пола, к которому он принадлежал.

-     Одну я такую, может быть, и видел, - заметил Джино. - Говори­ла она мало, но видно, что настоящая леди, не такая, как все. Тоже ан­гличанка, компаньонка моей жены. Но фра Филиппо, деверь жены, увез ее с собой. Я видел, как они уезжали. Он был очень сердит.

Джино стал рассказывать о своей волнующей тайной женитьбе, - и они посмеялись над незадачливым Филипом, проехавшим всю Ев­ропу, чтобы помешать браку.

-     Я только сожалею, - добавил Джино, когда они насмеялись всласть, - что я повалил фра Филиппо на кровать. Он такой высокий, важный! А когда я развеселюсь, я забываю про вежливость.

-    Ты его никогда больше не увидишь, - заметил Спиридионе, кла­дезь житейской мудрости. - Он, наверное, уже забыл про тот случай.

-    Бывает, что такие вещи запоминаются надолго. Конечно, я его не увижу, но какая мне польза от того, что он обижен на меня? А ес­ли и забыл, то все равно жаль, что я повалил его тогда на кровать.

Так текла их беседа, то полная ребяческой непосредственности и трогательной рассудительности, то чудовищно непристойная. Тени терракотовых колонн удлинялись, туристы, пробегавшие через ко­лоннаду Палаццо Публико мимо кафе, могли убедиться, как италь­янцы праздно проводят свои дни.

При виде туристов Джино вспомнил еще кое-что.

-    Я хочу с тобой посоветоваться, раз уж ты так близко принима­ешь к сердцу мои дела. Жена хочет гулять в одиночестве.

Спиридионе был шокирован.

-    Но я ей запретил.

-    Само собой разумеется.

-    Она никак не может понять. Иногда просит меня пойти вместе с ней. Идти гулять без всякой цели, просто так! Ты знаешь, она бы хотела, чтобы я весь день проводил с ней.

-     Понятно, понятно, - Спиридионе наморщил лоб, соображая, как помочь другу. - Ее надо чем-нибудь занять. Она католичка?

-    Нет.

-   Жаль. Надо ее уговорить. Тогда это утешало бы ее, когда она ос­тается одна.

-    Я католик, но, конечно, никогда не хожу в церковь.

-     Еще бы. Но все-таки для начала ты мог бы сводить ее туда. Именно так поступил со своей женой мой брат в Болонье. Он всту­пил в секту свободомыслящих, раза два свел ее туда сам, а потом это вошло у нее в привычку, и теперь она ходит без него.

-     Превосходный совет, благодарю тебя. Но главное - она хочет приглашать на чай мужчин и женщин, которых она в глаза не видала.

-    Какая нелепая затея! Ох уж эти англичане! Вечно у них чай на уме! Килограммами возят его в чемоданах. И до того глупы, что все­гда укладывают чай поверх остальных вещей.

-    Что же мне делать?

-    Ничего не делать! Или пригласить меня!

-    Пойдем! - Джино вскочил. - Она будет очень довольна.

Бойкий молодой человек зарделся.

-    Я ведь пошутил.

-     Знаю. Но она хочет, чтобы я приводил друзей. Пойдем сейчас же! Официант!

-    Раз я пойду пить к тебе чай, - запротестовал Спиридионе, - пла­тить по счету должен я.

-    Ничего подобного. Ты в моем городе!

Последовал долгий спор, в нем принимал участие официант, предложивший несколько выходов из положения. В конце концов восторжествовал Джино. Счет свелся к восьми с половиной пенсам, да полпенса официанту, итого девять пенсов. Последовал поток бла­годарных слов с одной стороны и протестов с другой, и вдруг в раз­гар обмена учтивостями друзья взялись под руку и зашагали по ули­це, щекоча друг друга соломинками для лимонада.

Лилия была в восторге, Джино давно уже не видел ее такой ожив­ленной. Чай отдавал сеном, они попросили позволения пить его из бокалов и отказались от молока. Но все-таки это было уже на что-то похоже, как она повторила несколько раз. У Спиридионе были очень приятные манеры. Когда его представили, он поцеловал ей руку, и так как благодаря своей профессии немного знал английский, то беседа не прерывалась.

-    Вы любите музыку? - спросила она.

-    Безумно, - ответил он. - Я не изучал ее серьезно, но люблю ее сердцем.

Так что она поиграла - и притом очень дурно - на расхлябанном пианино, а он спел - причем весьма недурно. Затем Джино принес гитару и тоже запел, сидя в лоджии. Словом, визит удался как нель­зя лучше.

Джино сказал, что только проводит друга до его жилья. По доро­ге он заметил вскользь, просто, без малейшего недоброжелательства:

-     Пожалуй, ты прав. Я больше не стану водить в дом людей. Не вижу, почему с английской женой надо обращаться не так, как с ита­льянской. Ведь мы в Италии.

-    Ты очень умно говоришь! - воскликнул приятель. - Очень ум­но. Чем ценнее собственность, тем тщательнее следует ее охранять.

Они уже достигли дома, где остановился Спиридионе, но потом дошли до кафе «Гарибальди», где засиделись допоздна и восхити­тельно провели время.

 

IV

Раскаяние в содеянном иногда нарастает так постепенно, что невозможно сказать: «Вчера я была счастлива, сегодня несчаст­на». Ни на одну минуту Лилия не заподозрила, что ее замужество - ошибка. И тем не менее летом и осенью она была несчастлива в той мере, в какой допускал ее характер. Не то чтобы муж обращался с ней плохо, бранил ее. Нет, он просто оставлял ее одну. Утром он ухо­дил по делам. Насколько ей удалось выяснить, «дела» состояли в си­дении в аптеке. Обычно он возвращался ко второму завтраку, после чего ложился вздремнуть. Вечером он опять оживал и дышал возду­хом на городском валу. Обедал он частенько не дома и редко возвра­щался раньше полуночи, а то и позже. Бывало, он надолго уезжал из города - в Эмполи, Сиену, Флоренцию, Болонью. Он обожал путе­шествовать и повсюду заводил друзей. Лилия не раз слыхала, что он очень популярен.

Она начала сознавать, что должна каким-то образом отстоять свои права, но не знала, как это сделать. Ее самоуверенность, кото­рая помогла ей победить Филипа, постепенно убывала. Когда она по­кидала этот чужой для нее дом, она попадала в чужой город. Если бы, ослушавшись мужа, она отправилась гулять по предместью, то ее окружила бы еще более чужая природа - обширные склоны хол­мов, покрытые оливковыми рощами и виноградниками, беленые фермы, а вдали снова склоны, оливы и фермы, и на горизонте, на фо­не безоблачного неба, - другие провинциальные городишки.

- Какая же это природа? - говорила она. - Да в состонском парке куда больше дикости.

Дикости в этих склонах действительно было мало - их возделы­вали добрых две тысячи лет. Но все равно и такая природа была пу­гающей и загадочной, и Лилия так нервничала в этом чуждом ей ок­ружении, что, против обыкновения, даже начала размышлять.

Размышляла она главным образом о своем замужестве. Церемо­ния венчания была торопливой и дорогостоящей, обряды совсем не такие, как в англиканской церкви. Лилия не была по-настоящему религиозной, но порой ее по нескольку часов подряд одолевал самый примитивный страх, она боялась, что вышла замуж «не по-настоя­щему» и что на том свете ее положение в обществе будет столь же невразумительным, как и в этом мире. Безопаснее было бы проде­лать все основательно, поэтому в один прекрасный день она после­довала совету Спиридионе и приняла католичество или, как она вы­разилась, веру в святую Деодату. Джино одобрил ее поступок, тоже считая, что так безопасней. Исповедоваться показалось ей забавно, хотя священник оказался глупый старик, и вообще вся затея явилась пощечиной родным в Англии.

Родные, кстати, отнеслись к этой пощечине очень трезво, да, соб­ственно, мало кого это уже теперь волновало. Герритоны для нее как бы перестали существовать, ей даже не разрешили писать письма Ирме (хотя Ирме позволялось изредка писать матери). Миссис Теобалд все больше впадала в детство и, насколько вообще могла твер­до стоять на ногах, твердо стала на сторону Герритонов. Мисс Эббот поступила так же. Еженощно Лилия кляла свою вероломную подру­гу, которая сперва сказала, что брак все «образует» и Герритонам придется с ним примириться, а потом, при первом же намеке на про­тиводействие, в панике сбежала в Англию. С мисс Эббот начинался длинный список тех, кому Лилия никогда не будет писать и кого нельзя простить. Чуть ли не единственный, кто в этом списке не зна­чился, был мистер Кингкрофт, который неожиданно прислал ей неж­ное и участливое письмо. Поскольку Лилия была уверена, что уж он-то никогда не пересечет канал, она дала в ответном письме волю сво­ему воображению.

Сперва она изредка встречалась с англичанами, так как Монтериано ведь не край света. Одна-две из любопытствующих туристок, ко­торые еще в Англии прослышали о ее ссоре с Герритонами, нанесли ей визит. Лилия была очень оживлена, и дамы признали, что она чужда условностям, а он очарователен, так что все сошло превосход­но. Но к маю туристский сезон закончился, и до следующей весны англичан не ожидалось. Как не раз справедливо говорила миссис Герритон, у Лилии не было «собственных ресурсов»: она не любила музыки, не любила читать, трудиться. Судьба выпустила ее в жизнь с одним удобным качеством - всегда приподнятым, хотя и неровным настроением, которое, смотря по обстоятельствам, оборачивалось либо недовольством, либо шумливостью. Она была нельзя сказать, чтобы покладиста, а скорее труслива, и Джино со всей возможной мягкостью, которой позавидовала бы и миссис Герритон, заставлял ее делать то, что хотел. Сперва ей даже нравилось подчиняться. Но она почувствовала себя уязвленной, когда поняла, что это не игра и другим он быть и не может. Воля у него была вполне сильная, когда он решал пустить ее в ход, и он без колебаний применил бы замки и засовы, чтобы принудить ее к послушанию. В нем скрывалось предостаточно жестокости, и однажды Лилия соприкоснулась с ней.

Речь шла все о тех же одиноких прогулках.

-    Я всегда гуляла одна в Англии.

-    Здесь Италия.

-    Да, но я тебя старше, я и решаю.

-    А я твой муж, - ответил он, улыбаясь.

Они как раз покончили со вторым завтраком, и ему хотелось спать. Его было никак не вывести из благодушного состояния. Нако­нец Лилия, совсем рассердившись, заявила:

-    Зато деньги мои.

Вид у него сделался испуганный. Теперь настал момент самоут­вердиться. Она повторила ту же фразу. Он встал со стула.

-    И изволь быть повежливее, - продолжала она, - а то вряд ли те­бе придется по вкусу, если я перестану выписывать чеки.

Она не очень-то умела читать в мыслях, но тут не на шутку встре­вожилась. Как она потом рассказывала Перфетте: «На нем и одежда вся как-то перекосилась - стала где велика, где мала».

Исказилось не столько лицо, сколько фигура. Плечи пригнулись вперед, так что пиджак на спине пошел складками и рукава сдела­лись коротки. Руки как будто выросли. Он обогнул стол и двинулся к ней, она отпрыгнула и выставила перед собой стул, напуганная до того, что не могла ни убежать, ни заговорить. Он уставился на нее круглыми неподвижными глазами и медленно протянул к ней левую руку.

Послышались шаги Перфетты. Он очнулся и, повернувшись, молча ушел в свою комнату.

-    Что с ним? - вскрикнула Лилия, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. - Он болен... болен.

Перфетта, выслушав неполное описание происшедшего, с подо­зрением посмотрела на Лилию.

-    Что вы ему сказали? - Перфетта перекрестилась.

-    Ничего особенного, - ответила Лилия и тоже перекрестилась.

Так обе женщины отдали дань почтения своему разгневанному господину.

Таким образом, Лилии стало ясно, что Джино женился на ней ра­ди денег. Но испуг ее был так силен, что для презрения не осталось места. Раскаяние его тоже было пугающим, он и сам струсил, про­сил у нее прощения, валялся в ногах, обнимал, бормотал: «Я был не я», пытался определить чувства, которых не понимал. Он не выхо­дил из дому три дня, совершенно больной, разбитый физически. Но раскаяние раскаянием, а он укротил ее, и больше она не повторяла своей угрозы.

Быть может, он держал ее строже, чем того требовали обычаи. Но он был очень молод и не желал, чтобы говорили, будто он не умеет обращаться с леди или справляться с женой. К тому же собственное его положение в обществе было в высшей степени неопределенным. Даже в Англии зубной врач - несносное существо, которое с трудом поддается классификации. Дантист есть что-то среднее между спе­циалистом и ремесленником, он стоит чуть пониже врача, то ли где-то среди аптекарей, то ли еще ниже. Сын итальянского зубного вра­ча прекрасно понимал это. Самому ему было все равно, он заводил знакомства с кем хотел, ибо ему выпала удача родиться великолеп­ным гордым созданием - мужчиной. Но жене его лучше было не об­щаться ни с кем, чем общаться с кем попало. Уединение - вот что до­стойно и надежно. Произошла короткая схватка между социальными идеалами Севера и Юга, и Юг победил.

Было бы похвально, если бы он был так же строг к себе. Но он ни разу не задумался о том, чтобы быть последовательным в этом во­просе. Его нравственность ничем не отличалась от нравственности любого заурядного южанина; попав благодаря женитьбе в положе­ние джентльмена, он не понимал, почему бы ему не продолжать ве­сти себя как южанину. Конечно, будь Лилия иной, утверди она свои права, прибери его к рукам, он, быть может (хотя едва ли), стал бы ей хорошим мужем и хорошим человеком. Во всяком случае, он вполне мог бы усвоить позицию англичанина, чьи нормы поведения выше, чем у итальянца, даже тогда, когда повадки те же. Но будь Ли­лия иной, она, вероятно, и не вышла бы за него замуж.

Его неверность, которую она открыла по чистой случайности, уничтожила те крохи самоудовлетворения, которые оставила ей жизнь. Это открытие окончательно сломило ее, она рыдала и билась в объятиях у добросердечной Перфетты. Перфетта отнеслась к ней сочувственно, но предупредила, чтобы Лилия остерегалась упрекать Джино, а то он разбушуется. Лилия согласилась с ней отчасти пото­му, что боялась его, отчасти потому, что то был единственный спо­соб сохранить свое достоинство. Ради него она пожертвовала всем: дочерью, родными, друзьями, удобствами и преимуществами циви­лизованной жизни. Теперь, если бы она даже нашла в себе мужест­во порвать с Джино, ее никто не принимал бы. Герритоны постара­лись так навредить ей в общественном мнении, что все ее друзья по­степенно отошли от нее. Оставалось жить смиренно, стараться за­глушить в себе все чувства и своей веселостью попробовать исправить отношения. «Может быть, если родится ребенок, - думала она, - Джино изменится. Он так хочет сына».

Лилия вопреки себе поднялась на трагическую высоту, ибо есть ситуации, при которых вульгарность отступает. Лилия сравнялась в наших глазах с Корделией и Имогеной.

Она часто плакала, отчего делалась некрасивой и постаревшей, к немалому огорчению своего супруга. Чем реже он ее видел, тем ла­сковее вел себя, и она принимала его ласковость без обиды, даже с благодарностью - такой она стала покорной. Она не испытывала к нему ненависти, как прежде не испытывала любви. Лишь когда она бывала возбуждена, проявлялась видимость того или иного чувства. Ее считали своевольной, но, в сущности, глупость делала ее холод­ной.

Страдание, однако, мало зависит от темперамента, и едва ли ум­нейшая из женщин страдала бы больше, чем Лилия.

Что касается Джино, то мальчишеское в нем не исчезало, и он нес свои грехи, как перышко. Излюбленным его высказыванием было: «Э-э, каждый должен жениться. Спиридионе не прав, надо его пере­убедить. Только когда женишься, по-настоящему оценишь все удо­вольствия и возможности, которые предоставляет жизнь».

С этими словами он надевал фетровую шляпу, заламывал ее столь же безошибочно в нужном месте, как безошибочно немец заламыва­ет шляпу не там, где надо, и уходил из дому.

Как-то вечером, оставшись опять одна, Лилия не вытерпела. Сто­ял сентябрь. Состон в это время как раз заполнялся людьми после летних вакаций. Соседи забегали друг к другу. Происходили велоси­педные гонки. Обычно тридцатого миссис Герритон устраивала в са­ду ежегодный базар в пользу церковно-миссионерского общества. И представить себе было невозможно, что где-то существует такая сво­бодная, счастливая жизнь. Лилия вышла в лоджию. Лунное сияние, звезды на бархатисто-лиловом небе. В такую ночь стены Монтериано - великолепное зрелище. Но окна дома выходили на другую сто­рону. В кухне чем-то гремела Перфетта. Чтобы спуститься вниз, на­до было пройти мимо кухни. Но если подняться по лестнице на чер­дак, куда никогда никто не заглядывал, и отпереть дверь, то попада­ешь на квадратную террасу на холме за домом. Там можно было по­гулять десять минут на свободе в одиночестве.

Ключ лежал в кармане лучшего костюма Джино, того самого, ан­глийского покроя, который Джино никогда не надевал. Ступеньки за­скрипели, ключ заскрежетал, но Перфетта становилась глуховата. Крепостные стены были прекрасны, но их покрывала тень. Чтобы увидеть их в лунном свете, нужно было выйти на другую сторону го­рода. Лилия с беспокойством оглянулась на дом и - пустилась в путь.

Идти было легко, за валом шла тропинка. Встречные вежливо же­лали ей доброй ночи. Она не надела шляпы, и ее принимали за крестьянку. И вот она уже очутилась с той стороны, где стены освеща­лись луной и грубые башни превратились в колонны из серебра с чернью, а вал - в жемчужную цепь. Она не очень глубоко чувствова­ла красоту, но была сентиментальной и потому заплакала: тут, где высокий кипарис прерывал монотонное кольцо олив, сидела она с Джино мартовским днем, положив ему голову на плечо, а Каролина сосредоточенно рисовала пейзаж. За углом находились Сиенские во­рота, оттуда начиналась дорога в Англию. Лилия слышала громыха­ние дилижанса, который поспевал к ночному поезду в Эмполи. В следующую минуту дилижанс поравнялся с ней, так как дорога сво­рачивала сюда, перед тем как начать долгий извилистый путь под ук­лон.

Возница придержал лошадей и пригласил ее сесть. Он не знал, кто она, и думал, что ей нужно на станцию.

-   Non vengo! (не поеду!)- отозвалась она.

Он пожелал ей доброй ночи и стал поворачивать. Она увидела, что дилижанс пуст.

-    Vengo!(поеду!)...

Голос ее прервался, кучер не услышал. Лошади пошли ровным шагом.

-    Vengo! Vengo!

Возница запел и не расслышал ее. Она побежала за экипажем, крича, чтобы кучер остановился, что она поедет, но громыхание ко­лес заглушило ее крики, расстояние между нею и дилижансом все увеличивалось. В лунном свете спина возницы казалась черной и квадратной. Обернись он на миг - и она была бы спасена. Она бро­силась прямо по склону, срезая поворот, спотыкаясь о крупные, твер­дые, как камни, комья земли, валявшиеся между неизменными оли­вами. Лилия опоздала: дилижанс успел с грохотом промчаться мимо, вздымая удушливые клубы пыли. Больше она не кричала, так как вдруг почувствовала дурноту и потеряла сознание. Очнулась она по­среди дороги. Она лежала в пыли, пыль набилась ей в глаза, в рот, в уши. Почему-то пыль ночью кажется очень страшной.

-    Что я буду делать? - простонала она. - Как он рассердится!

И, окончательно сдавшись, она медленно побрела обратно в плен, отряхивая на ходу платье.

Ей снова не повезло. То был один из редких вечеров, когда Джи­но явился домой рано. Он бушевал на кухне, выкрикивал бранные слова и швырял тарелки. Перфетта рыдала в углу, накинув на голову фартук. Увидев Лилию, он обрушил на нее поток разнообразных уп­реков. На этот раз он рассвирепел гораздо больше, чем в тот день, когда молча надвигался на нее из-за стола, но был совсем не так страшен. И на этот раз Лилия почерпнула из своей нечистой совести больше храбрости, чем когда-либо из чистой. Ее охватило возмуще­ние, она больше не боялась его и, видя в нем жестокого, недостойно­го, лицемерного, беспутного выскочку, не осталась в долгу. Перфет­та только вскрикивала, ибо Лилия отвела душу, высказав все-все, что знала о нем и что про него думала. Он стоял пристыженный, разинув рот. Весь его гнев улетучился, он чувствовал себя дураком. Он ока­зался по всем правилам прижат к стенке. Где это видано, чтобы муж так глупо попался? Когда она кончила, он словно онемел, потому что она говорила правду. Но вдруг до него дошла нелепость его положе­ния, и он - увы! - захохотал, как если бы увидел все это на сцене.

-    Тебе... смешно? - запинаясь, выдавила из себя Лилия.

-    Ну как тут удержаться? - воскликнул он. - Я-то думал, ты ни­чего не знаешь, не замечаешь... я обманулся... я побежден. Сдаюсь, не будем больше об этом говорить.

И, тронув ее за плечо, как добрый товарищ, от души забавляю­щийся и в то же время раскаивающийся, он с улыбкой выбежал из комнаты, бормоча что-то себе под нос.

Перфетта разразилась поздравлениями.

-    Какая вы храбрая! И какая удача! Он больше не сердится! Он простил вас!

Ни Перфетта, ни Джино, ни сама Лилия так и не поняли, почему же дальше все сложилось столь неудачно. До самого конца он был уверен, что ласковое обращение и немножко внимания с легкостью поправят дело. Жена его была вполне обыкновенная женщина, поче­му бы ее понятиям не совпадать с его собственными? Никто из них не догадался, что столкнулись не просто разные индивидуальности, а разные нации. Многочисленные поколения предков, и хороших, и плохих, и средних, не позволяли итальянцу рыцарственно относить­ся к северной женщине, а северянке - простить южанина. Все это можно было предвидеть, и миссис Герритон предвидела это с само­го начала.

Пока Лилия гордилась своими высокими принципами, Джино простодушно удивлялся, почему она не хочет помириться с ним. Он ненавидел все неприятное, жаждал сочувствия, но не решался жало­ваться кому-нибудь в городе на семейные неурядицы, боясь, как бы их не приписали его неопытности. Он поделился своими проблема­ми со Спиридионе, и тот прислал философское письмо, помощи от которого было мало. Другой близкий друг, на которого Джино упо­вал больше, отбывал военную службу в Эритрее или где-то в столь же отдаленном пункте. Было бы слишком долго объяснять ему все в письме. Да и какой прок от писем? Письмо не заменит друга.

Лилия, во многом похожая на своего мужа, тоже жаждала мира и сочувствия. В тот вечер, когда он посмеялся над ней, она в каком-то чаду схватила бумагу и перо и села писать страницу за страницей, разбирая его характер, перечисляя недостатки, пересказывая цели­ком их разговоры, прослеживая причины своего несчастья... Она за­дыхалась от волнения, писала, почти не думая, еле различая напи­санное, но тем не менее достигла такого пафоса, такой высоты сти­ля, что ей мог бы позавидовать опытный стилист. Письмо было на­писано в форме дневника, и, лишь закончив его, Лилия поняла, для кого писала.

«Ирма, родная Ирма, письмо это тебе. Я чуть не забыла, что у ме­ня есть дочь. Письмо огорчит тебя, но я хочу, чтобы ты знала все. Чем раньше ты об этом узнаешь, тем лучше. Да благословит и сохра­нит тебя Бог, моя драгоценная. Да благословит он твою несчастную мать».

К счастью, письмо попало в руки миссис Герритон. Она перехва­тила его и вскрыла у себя в спальне. Минута промедления - и безмя­тежное детство Ирмы было бы отравлено навсегда.

Лилия получила короткую записку, написанную Генриеттой, где матери еще раз запрещалось писать прямо к дочери и в конце выра­жалось формальное соболезнование. Лилия была вне себя от горя.

-    Спокойнее, спокойнее! - уговаривал ее муж. Они сидели вдво­ем в лоджии, когда пришло письмо. Он теперь просиживал возле нее часами, озадаченно глядя на нее, но ни в чем не раскаиваясь.

-    Пустяки. - Она вошла в комнату, порвала записку и села писать другое письмо, очень короткое, суть которого сводилась к «приди и спаси меня».

Не слишком приятно видеть, как жена твоя пишет кому-то пись­мо и плачет, особенно если сознаешь, что, в общем, обращаешься с ней разумно и ласково. Не очень приятно, заглянув ей случайно че­рез плечо, увидеть, что она пишет мужчине. И не стоит грозить му­жу кулаком, выходя из комнаты и думая, что он целиком поглощен сигарой.

Лилия сама отнесла письмо на почту, но в Италии так легко все уладить. Почтальон был приятелем Джино, и мистер Кингкрофт так и не получил письма.

Она перестала надеяться на перемены, заболела и всю осень про­лежала в постели. Джино совершенно потерял голову. Она знала по­чему: он хотел сына. Ни о чем другом он теперь не мог ни говорить, ни думать. Стать отцом существа, подобного себе, - желание это властно завладело им, но он даже не очень отчетливо сознавал его властность, так как оно было его первым по-настоящему сильным желанием, первой пылкой мечтой. Влюбленность была для него все­го лишь таким же преходящим физическим ощущением, какое вызывают солнечное тепло, прохлада воды - по сравнению с божествен­ной мечтой о бессмертии. «Я продолжаюсь». Он ставил свечки свя­той Деодате, так как в трудные моменты жизни всегда делался религиозным; иногда шел в церковь и молился, обращая к святой Деода­те неуклюжие, грубоватые просьбы простой души. Повинуясь поры­ву, он созвал всех родных, чтобы они скрасили ему это трудное вре­мя, и в затемненной комнате перед Лилией мелькали чужие лица.

-    Любовь моя! - повторял он. - Бесценная моя, будь спокойна. Я никого не любил, кроме тебя.

И она, зная теперь все, кротко улыбалась, сломленная, не в силах ответить язвительно.

Перед самыми родами он поцеловал ее и сказал:

-    Всю ночь я молился, чтобы родился мальчик.

Незнакомая нежность вдруг шевельнулась в ее груди, и она отве­тила слабым голосом:

-    Ты и сам мальчик, Джино.

И он проговорил:

-    Значит, мы будем братьями.

Он лежал на полу, прижавшись головой к дверям ее комнаты, точ­но пес. Когда из комнаты вышли, чтобы сообщить ему радостную весть, он был почти без сознания, лицо его было залито слезами.

Кто-то сказал Лилии:

-    Превосходный мальчик!

Но она, дав сыну жизнь, умерла.

 

V

В то время, когда умерла Лилия, Филипу Герритону было двадцать четыре года - весть о ее смерти достигла Состона как раз в день его двадцатичетырехлетия. То был высокий молодой человек хилого сложения; для того чтобы он сносно выглядел, пришлось благоразумно подбить плечи у его пиджаков. Он был скорее дурен собой, в лице его странным образом смешались удачные и неудачные черты. Высокий лоб, крупный благородный нос, в глазах наблю­дательность и отзывчивость. Но ниже носа - полная неразбериха, и те, кто считал, что судьбу определяют рот и подбородок, глядя на Филипа, покачивали головами.

Будучи мальчиком, Филип остро сознавал эти свои недостатки. Еще в школе, когда, бывало, его дразнили и задирали, он убегал в дортуар, долго изучал свое лицо в зеркале, вздыхал и говорил: «Сла­бовольное лицо. Никогда мне не пробить себе дороги в жизни». С го­дами, однако, он стал то ли менее робок, то ли более самодоволен. Он обнаружил, что в мире для него, как и для всех, найдется укром­ное местечко. Твердость характера могла прийти позднее, а возмож­но, ей просто не было еще случая проявиться. Он по крайней мере обладал чувством красоты и чувством юмора - двумя весьма ценны­ми качествами. Чувство красоты развилось раньше. Из-за него в двадцатилетнем возрасте Филип носил пестрые галстуки и мягкую фетровую шляпу, опаздывал к обеду оттого, что любовался закатом, и заразился любовью к искусству, начиная с Берн-Джонса и кончая Праксителем. В двадцать два года он побывал в Италии вместе с ка­кими-то родственниками и там вобрал в себя как единое эстетичес­кое целое оливы, голубое небо, фрески, сельские постоялые дворы, святых, крестьян, мозаики, статуи и нищих. Он вернулся домой с ви­дом пророка, который либо преобразует Состон, либо отвергнет его. Весь нерастраченный пыл и вся энергия довольно одинокой души устремились в одно русло - он стал поборником красоты.

Вскоре все это кончилось. Ни в Состоне, ни внутри самого Фили­па ровно ничего не произошло. Он шокировал с полдюжины состонцев, вступал в перебранки с сестрой и спорил с матерью. И пришел к выводу, что сделать ничего нельзя, - он не знал, что любовь к ис­тине и просто человеческая любовь иногда одерживают победу там, где любовь к красоте терпит неудачу.

Несколько разочарованный, немного утомленный, но сохранив­ший свои эстетические идеалы, он продолжал жить безбурной жиз­нью, все более полагаясь на свой второй дар - чувство юмора. Если он и не мог преобразовать мир, то мог хотя бы осмеивать его, дости­гая таким путем интеллектуального превосходства. Он где-то вычи­тал, что смех - признак душевного здоровья, и уверовал в это. И он самодовольно смеялся, пока замужество Лилии не разбило в пух и прах его самодовольство. Италия, страна красоты, погибла для него навсегда. Она не в силах была сделать лучше людей, которые там жили, или их взгляды. Более того, на ее почве произрастали жад­ность, жестокость, глупость и, что еще хуже, вульгарность. На ее почве, под ее влиянием, глупая женщина вышла замуж за плебея. Филип возненавидел Джино за то, что тот погубил его жизненный идеал, и теперь свершившаяся убогая трагедия причинила ему муки - но муки не сочувствия, а окончательной утраты иллюзий.

Разочарование его было на руку миссис Герритон; она радова­лась, что в это нелегкое для нее время семья сплотилась.

-     Как вы думаете, должны мы надеть траур? - Она всегда спра­шивала у детей совета, если находила это нужным.

Генриетта полагала, что должны. Она безобразно третировала Лилию, пока та была жива, но считала, что мертвые заслуживают внимания и сочувствия.

-     В конце концов, она страдала. После того письма я несколько ночей не спала. Вся эта история напоминает одну из отвратительных современных пьес, где нет правых. Если надеть траур, значит, надо сказать Ирме.

-    Естественно, надо сказать Ирме! - вставил Филип.

-    Естественно, - подтвердила мать. - Но все же незачем говорить ей о замужестве Лилии.

-     Не согласен с тобой. И потом, она не могла чего-то не заподо­зрить.

-     Надо полагать. Но она никогда не любила мать, и, кроме того, девятилетние девочки не умеют рассуждать логически. Она вообра­жает, что мать уехала в длительную поездку. Важно, очень важно, чтобы девочка не испытала потрясения. Жизнь ребенка зависит от того идеального представления о родителях, какое у него сложилось! Разрушьте этот идеал, и все пойдет прахом: нравственность, поведе­ние - буквально все. Абсолютная вера во взрослых - вот на чем стро­ится воспитание. Потому-то я и старалась никогда не говорить пло­хо о бедной Лилии при Ирме.

-    Ты забываешь о младенце. Уотерс и Адамсон пишут, что там ро­дился младенец.

-    Надо сообщить миссис Теобалд, но она не в счет. Она дряхлеет с каждым днем. Даже не видится теперь с мистером Кингкрофтом. Я слыхала, что он, слава Богу, утешился другой.

-    Ведь когда-нибудь девочка должна узнать, - не сдавался Филип, раздосадованный сам не зная чем.

-    Чем позднее, тем лучше. Она же все время развивается.

-    А вы не боитесь, что все это может плохо сказаться?

-    На Ирме? Почему?

-    Скорее на нас. На нашей нравственности и нашем поведении.

-    Не уверен, что постоянное утаивание правды повлияет на эти каче­ства благотворно.

-    Совершенно незачем все так выворачивать, - недовольно заме­тила Генриетта.

-    Ты права, незачем, - решила мать. - Будем придерживаться главного. Ребенок тут ни при чем. Миссис Теобалд не станет ничего предпринимать, а нас это не касается.

-    Но это, несомненно, повлечет разницу в деньгах, - заметил сын.

-    Нет, дорогой, почти никакой. Покойный Чарлз предусмотрел в завещании любые случайности. Деньги перейдут к тебе и Генриетте как опекунам Ирмы.

-    Превосходно. А итальянец что получит?

-    Все деньги жены. Но тебе же известно, какую сумму это состав­ляет.

-    Отлично. Значит, наша тактика - не говорить о младенце нико­му, даже мисс Эббот.

-    Вне всякого сомнения, такой путь будет самым правильным, - подтвердила миссис Герритон, заменив слово «тактика» на «путь» ради Генриетты. - И почему, собственно, мы обязаны говорить Каро­лине?

-    Она как-никак замешана в это дело.

-    Наивное существо. Чем меньше она об этом знает, тем лучше для нее. Мне ее очень жаль. Вот уж кто страдал и покаялся. Она бук­вально разрыдалась, когда я ей пересказала самую малость из того ужасного письма. Никогда не видела такого искреннего раскаяния. Простим ей и забудем. Не стоит ворошить прошлое. Не будем ее бес­покоить.

Филип не усмотрел логики в рассуждениях матери, но почел за лучшее не поправлять ее.

-    Отныне грядет Новая Жизнь. Помнишь, мама, так мы сказали, когда проводили Лилию?

-    Да, милый. Но сейчас действительно наступает новая жизнь, потому что мы все единодушны. Тогда ты еще был ослеплен Итали­ей. Ее картины и церкви, безусловно, красивы, но судить о стране мы все-таки можем только по людям.

-     К сожалению, это верно, - печально ответил он. И поскольку тактика была определена, пошел побродить в одиночестве.

К тому времени, когда он вернулся, произошли два важных собы­тия: о смерти Лилии сообщили Ирме, а также мисс Эббот, которая как раз зашла с подпиской в пользу бедных.

Ирма поплакала, задала несколько вполне разумных вопросов и много вполне бестолковых и удовлетворилась уклончивыми ответа­ми. На счастье, в школе ожидалась раздача наград, и это событие вку­пе с предвкушением нового траурного платья отвлекло ее от того фак­та, что Лилия, которой и так давно нет, теперь и вовсе не вернется.

-   Что касается Каролины, - рассказывала миссис Герритон, - то я просто испугалась. Она была совершенно убита и ушла вся в слезах. Я утешала ее как могла, поцеловала ее. Теперь трещина между нами окончательно срослась.

-    Она не задавала никаких вопросов? Я имею в виду, о причине смерти?

-    Задавала. Но она изумительно деликатна. Заметив, что я о чем-то умалчиваю, она перестала расспрашивать. Видишь ли, Филип, могу сказать тебе то, чего не могла при Генриетте: у Генриетты сов­сем нет гибкости. Ведь мы не хотим, чтобы в Состоне прослышали о ребенке. Всякий покой и уют будут утрачены, если нам начнут до­кучать расспросами.

Мать умела с ним обращаться - он горячо с ней согласился.

Несколько дней спустя, едучи в Лондон, он случайно попал в один вагон с мисс Эббот и все время испытывал приятное чувство оттого, что осведомлен лучше ее. В последний раз они вместе совер­шали путешествие из Монтериано через Европу. От путешествия у него осталось самое отвратительное воспоминание, и теперь, по ас­социации, Филип ожидал повторения того же.

Он был поражен. Мисс Эббот за то время, что они ехали от Состона до Черинг-Кросса, обнаружила качества, которых он не мог у нее и заподозрить.

Не будучи по-настоящему оригинальной, она проявила похваль­ный ум, и, хотя по временам бывала бестактной и даже невежливой, он почувствовал, что перед ним личность, которую стоило бы разви­вать.

Сперва она раздражала его. Они поговорили, само собой разуме­ется, о Лилии, потом она вдруг прервала поток общих соболезную­щих слов и сказала:

-    Все это не только трагично, но и необъяснимо. И самое необъ­яснимое во всей этой истории - это мое поведение.

Впервые она упомянула о своем недостойном поведении.

-    Не будем вспоминать об этом, - сказал он. - Все кончено. Не стоит ворошить прошлое. Из нашей жизни это ушло.

-   Потому-то я и могу сейчас говорить свободно и рассказать вам все, что давно хотелось. Вы считали меня глупой, сентиментальной, безнравственной сумасбродкой, но вы и не представляете себе, до какой степени я виновата.

-    По правде говоря, я давно об этом не думаю, - мягко возразил Филип.

Он и так знал, что натура она, в сущности, благородная и честная, она могла и не объяснять ничего.

-    В первый же наш вечер в Монтериано, - упорно продолжала она, - Лилия ушла прогуляться одна, увидела итальянца в живопис­ной позе на стене и влюбилась. Одежда на нем была поношенная, и Лилия тогда не знала еще и того, что он сын зубного врача. Надо вам сказать, за время нашего с ней путешествия я и раньше сталкивалась с подобными вещами, раза два мне уже приходилось отгонять от нее поклонников.

-   Да, именно на вас мы и рассчитывали, - с неожиданной резкос­тью проговорил Филип (в конце концов, сама напросилась).

-    Знаю, - ответила она так же резко. - Лилия виделась с ним еще несколько раз, и я поняла, что пора вмешаться. Как-то вечером я поз­вала ее к себе в спальню. Она испугалась, так как знала, о чем пой­дет речь и как я умею быть строга. «Вы его любите? - спросила я. - Да или нет?» Она ответила: «Да». - «Почему бы вам не выйти за не­го замуж, если вы уверены, что будете с ним счастливы?»

-    Вот как? Вот как? - взорвался Филип, будто сцена эта произо­шла лишь накануне. - Вы много лет знали Лилию. Не говоря уже обо всем прочем - разве способна она решить, будет она счастлива или нет?

-   А вы хоть раз дали ей решить самой? - вспыхнула мисс Эббот. - Простите, я, кажется, вам нагрубила, - добавила она, стараясь сдер­жаться.

-    Скажем, вы неудачно выразились, - проговорил Филип, всегда прибегавший к сухой саркастической манере, когда бывал сбит с толку.

-   Дайте мне кончить. На другое утро я разыскала синьора Кареллу и задала ему тот же вопрос. Он... словом, он изъявил полную го­товность. Вот и все.

-    А телеграмма? - Филип с презрительным видом уставился в окно.

До сих пор голос ее звучал жестко, то ли из самобичевания, то ли из самозащиты. Сейчас в голосе послышалась несомненная печаль.

-   Ах да, телеграмма! То был дурной поступок. И виновата тут больше Лилия. Она струсила. Надо было сообщить правду. Но, со­лгав, я совсем растерялась. На станцию я ехала с намерением от­крыть всю правду по дороге, но из-за нашей первой лжи у меня не хватило духу. А когда вы уезжали, у меня не хватило духу остаться, и я поехала с вами.

-    Вы в самом деле хотели остаться?

-    Во всяком случае, на какое-то время.

-    А новобрачных такое положение устроило бы?

-    Да. Лилия нуждалась во мне... Он же... не могу отделаться от ощущения, что могла бы оказать на него влияние.

-   Я в таких вещах профан, - заметил Филип, - но я считаю, что своим присутствием вы не упростили бы создавшегося положения.

Его язвительность пропала втуне. Она с безнадежностью смотре­ла в окно на густо застроенную, но мало обработанную местность. Потом сказала:

-    Ну вот, я все объяснила.

-   Простите, мисс Эббот, вы описали, но никак не объяснили свое поведение.

Он ловко поддел ее и ждал, что она смутится и сдастся. К его удивлению, она возразила не без яда:

-   Объяснение наскучило бы вам, мистер Герритон, оно затрагива­ет другие темы.

-    Сделайте одолжение!

-    Я, знаете ли, ненавидела Состон.

Он пришел в восторг.

-    Так и я тоже! И сейчас ненавижу. Великолепно. Продолжайте.

-   Я ненавидела праздность, тупость, респектабельность, суетное бескорыстие.

-   Суетную корысть, - поправил Филип. Психология жителей Состона давно являлась предметом его изучения.

-   Нет, именно суетное бескорыстие, - возразила она. - Я тогда ду­мала, что все у нас заняты принесением жертв во имя чего-то, чего не уважают, чтобы угодить людям, которых не любят. Они просто не умеют быть искренними и, что не менее скверно, не умеют получать удовольствие от жизни. Так я думала, пока жила в Монтериано.

-   Помилуйте, мисс Эббот! Почему вы мне раньше этого не сказа­ли? Продолжайте думать так же! Я во многом согласен с вами. Вели­колепно!

-   Ну вот, а Лилия, - продолжала она, - несмотря на кое-какие, с моей точки зрения, недостатки, обладала способностью наслаждать­ся жизнью с полной искренностью. Джино мне показался замеча­тельным, молодым, сильным, и сильным не только телом. И тоже ис­кренним, как дитя. Если им хотелось пожениться, почему бы им этого не сделать? Почему бы ей не порвать с той иссушающей жизнью, где она обречена идти по одной и той же колее до самой смерти, де­лаясь все более и более несчастной, а главное - безучастной? Конеч­но, я была не права. Она просто сменила одну колею на другую - ху­же первой. А он... вы знаете его лучше, чем я. Никогда больше не стану судить о людях. И все-таки я уверена: когда мы встретили его, в нем было что-то хорошее. Лилия - и как это у меня язык поворачи­вается! - вела себя трусливо. Совсем юный, он обещал превратить­ся в прекрасного взрослого мужчину. Так я считала. Наверное, Ли­лия испортила его. Единственный-то раз я восстала против обще­принятого, и что из этого получилось! Вот вам и объяснение.

-   И очень любопытное, хотя мне и не все понятно. Например, вам не приходила в голову разница в их общественном положении?

-   Мы как будто с ума сошли, мы были опьянены бунтом. Здравый смысл в нас молчал. А вы, как только вы приехали, так сразу угада­ли и предугадали все.

-    Едва ли. - Филипа покоробило, что его похвалили за здравый смысл. Ему вдруг показалось, что мисс Эббот более чужда условно­стям, чем он.

-    Надеюсь, вы понимаете, - закончила она, - почему я обеспоко­ила вас таким длинным рассказом. Женщины, как я слышала на днях из ваших уст, не успокоятся, пока во всеуслышание не покаются в своих прегрешениях. Лилия умерла, муж ее изменился к худшему - и все по моей вине. И это удручает меня больше всего, мистер Герритон: единственный раз я вмешалась в «подлинную жизнь», как го­ворит мой отец, - и смотрите, что наделала! Прошлой зимой я слов­но открыла для себя красоту, великолепие жизни и не знаю что еще. Когда наступила весна, мне захотелось бороться против всего, что я возненавидела: против посредственности, тупости, недоброжела­тельства, против так называемого «общества». Там, в Монтериано, я дня два буквально презирала общество. Я не понимала, что все эти вещи незыблемы и, если пойти против них, они сокрушат нас. Бла­годарю вас за то, что выслушали столько чепухи.

-   Отчего же, я вполне сочувствую всем вашим мыслям, - ободря­юще проговорил Филип. - И это не чепуха, года два назад я сказал бы то же самое. Но теперь взгляды мои переменились, и надеюсь, что и ваши подвергнутся перемене. Общество действительно незыб­лемо... до какой-то степени. Но ваша подлинная, внутренняя жизнь целиком принадлежит вам, и ничто не может повлиять на нее. Нет такой силы на свете, которая могла бы помешать вам порицать и пре­зирать посредственность, ничто не может запретить вам укрыться в мир красоты и великолепия, то есть в мир мыслей и взглядов, кото­рые и составляют подлинную жизнь, вашу жизнь.

-     Ничего подобного я еще не испытала. Конечно же, я и моя жизнь - там, где я живу.

Типично женская неспособность мыслить философски. Но все-таки она развилась в индивидуальность, надо встречаться с ней по­чаще.

-     Против незыблемой посредственности есть еще одно утеши­тельное средство, - сказал он, - встретить товарища по несчастью. Надеюсь, что сегодня - только первая из наших многочисленных бесед.

Она ответила что-то вежливое. Поезд остановился у Черинг-Кросса, они простились, он отправился на утренний спектакль, она - покупать нижние юбки для дородных жен бедняков. Но мысли ее блуждали далеко: пропасть между нею и мистером Герритоном, ко­торая и всегда-то представлялась ей глубокой, теперь показалась и вовсе непреодолимой.

Все эти события и разговоры происходили на Рождество. После­довавшая Новая Жизнь длилась около семи месяцев. Затем неболь­шое происшествие, незначительное, но досадное, положило ей ко­нец.

Ирма коллекционировала открытки с картинками, и миссис Герритон с Генриеттой сперва сами проглядывали почту, чтобы девочке не попалось в руки что-нибудь вульгарное. На этот раз сюжет был совершенно безобидный - какие-то полуразвалившиеся фабричные трубы; Генриетта уже собиралась отдать открытку племяннице, как вдруг в глаза ей бросилась надпись на полях. Генриетта вскрикнула и швырнула открытку в камин. Стоял июль, камин, естественно, не топился, поэтому Ирма подскочила к камину и выхватила открытку.

-    Как ты смеешь! - взвизгнула тетка. - Гадкая девчонка! Дай сюда!

На ее несчастье, миссис Герритон не было в комнате. Ирма, не очень-то слушавшаяся Генриетту, носилась вокруг стола и читала вслух: «Вид несравненного города Монтериано - от маленького брацца».

Глупая Генриетта поймала племянницу, надрала ей уши и разо­рвала открытку на клочки. Ирма заревела от боли и принялась него­дующе вопить: «Какой такой маленький братец? Почему мне ничего не говорили? Бабушка, бабушка! Где мой маленький братец? Где мой...»

Тут в комнату влетела миссис Герритон со словами:

-   Пойдем со мной, милочка, я тебе расскажу. Ты уже теперь боль­шая, пора тебе знать.

После разговора с бабушкой Ирма вернулась вся в слезах, хотя, по правде говоря, узнала немного. Но и это немногое полностью за­владело ее воображением. Она дала слово соблюдать тайну, почему - непонятно. Но что плохого болтать про братца с теми, кто о нем зна­ет?

-    Тетя Генриетта! - повторяла Ирма. - Дядя Фил! Бабушка! Как вы думаете, что братец делает сейчас? Он уже умеет играть? Италь­янские детки начинают говорить раньше, чем английские? Или же он английский ребеночек, только родился за границей? Ой, как мне хочется его посмотреть, я его научу десяти заповедям и катехизису.

Последнее замечание всякий раз повергало Генриетту в торжест­венную мрачность.

-   Право, Ирма несносна! - воскликнула как-то миссис Герритон. - Бедную Лилию она забыла гораздо быстрее.

-    Живой брат интереснее мертвой матери, - задумчиво протянул Филип. - Она может вязать ему носки.

-    Нет, хватит! Она им просто бредит. Это становится невыноси­мым. На днях, ложась спать, она спросила, можно ли ей упоминать его в своих молитвах.

-    И ты что?

-    Разумеется, разрешила, - холодно ответила миссис Герритон. - Она имеет право молиться о ком хочет. Но сегодня утром она меня вывела из себя, и, боюсь, я не сумела этого скрыть.

-    Что же случилось утром?

-   Она спросила, можно ли ей молиться за ее, как она выразилась, «нового папу». За итальянца!

-    И ты ей позволила?

-   Я вышла из комнаты, ничего не ответив.

-   Наверное, когда в детстве я пожелал молиться за дьявола, ты ис­пытывала то же самое.

-   Он и есть дьявол! - выкрикнула Генриетта.

-    О нет, он слишком вульгарен.

-   Попрошу тебя не глумиться над религией! - с негодованием от­резала Генриетта. - Подумай о несчастном младенце. Ирма права, что молится за него. Какое вступление в жизнь для ребенка англий­ского происхождения!

-   Дорогая сестра, позволь тебя разуверить: во-первых, неснос­ный младенец - итальянского происхождения. Во-вторых, его честь честью крестили в церкви Святой Деодаты, и мощное содружество святых печется о его...

-   Не надо, милый. А ты, Генриетта, не будь такой серьезной... ког­да ты с Ирмой. Она станет еще хуже, если заподозрит, что мы от нее что-то скрываем.

Высокая сознательность Генриетты порой бывала столь же непе­реносима, что и бунтарство Филипа. Миссис Герритон вскоре устро­ила так, чтобы ее дочь уехала на шесть недель в Тироль. Они с Фи­липом остались одни справляться с Ирмой.

Едва им удалось несколько выправить положение, как вдруг не­сносный младенец опять прислал открытку с картинкой, на сей раз комическую, не слишком приличного свойства. Ирма получила ее, когда взрослых не было дома, и все неприятности начались сначала.

-    Не могу постичь, - сказала миссис Герритон, - что побуждает его присылать открытки?

Два года назад Филип ответил бы, что побуждает желание сде­лать приятное. Нынче он, как и мать, попытался усмотреть в поступ­ках младенца какой-то дурной и коварный умысел.

-    Может быть, он догадывается, что мы хотим замять скандал?

-   Вполне вероятно. Он знает, что Ирма будет приставать к нам из-за ребенка. Он, возможно, надеется, что мы усыновим ребенка, что­бы успокоить ее?

-    Нашел на что надеяться!

-    За это время он успеет испортить нравственность девочки. - Миссис Герритон отперла ящик, достала открытку и принялась вни­мательно ее разглядывать. - Он просит Ирму тоже посылать открыт­ки его сыну.

-    С нее станет!

-    Я ей не велела, но за ней надо тщательно следить, не подавая, разумеется, виду, что мы ей не доверяем.

Филип начинал входить во вкус материнской дипломатии. Его больше не беспокоили собственная нравственность и поведение.

-    Кто же будет следить за ней в школе? Она в любой момент мо­жет проболтаться.

-   Остается рассчитывать на наше влияние, - ответила миссис Гер­ритон.

Ирма проболталась в тот же день. Против одной открытки она еще могла устоять, но не против двух. Новый маленький братец - это для школьницы бесценное приобретение на поприще чувствитель­ности. А подружки ее как раз пребывали в острой стадии обожания младенцев. Какой счастливицей была та девочка, чей дом изобило­вал младенцами: она целовала их, уходя в школу, обладала правом извлекать их из колясок и укачивать на сон грядущий! Та же, что бла­гословенна превыше всех, что прячет своего братца в укромном уголке, где он доступен только ей одной, - та могла пропеть ненапи­санную песнь Мариам!

Разве могла Ирма промолчать, когда другие девчонки хвастались двоюродными младенцами и гостящими младенцами, а у нее был маленький братец, который присылал ей через своего папочку от­крытки?! Она пообещала про него ничего не говорить, но причина была ей непонятна, и она проговорилась. Девочка передала другой девочке, та - своей маме, и тайна вышла наружу.

-    Да, да, очень прискорбная история, - объясняла миссис Герритон. - Моя невестка крайне неудачно вышла замуж, вы, вероятно, слыхали. Ребенок, скорее всего, будет воспитываться в Италии. Воз­можно, его английская бабушка захочет что-нибудь предпринять, но мне об этом ничего не известно. Не думаю, чтобы она забрала его к себе, она не одобряет отца. Для нее это источник страданий.

Миссис Герритон была осторожна и лишь слегка пожурила Ирму за непослушание (восьмой смертный грех, столь удобный для роди­телей и опекунов). Генриетта - та пустилась бы в ненужные объяс­нения, начались бы упреки. А так - Ирма устыдилась своего поступ­ка и стала меньше говорить о младенце. Близился конец учебного го­да, и девочка надеялась получить еще одну награду. Но все-таки ка­мушек покатила она.

Мисс Эббот появилась у них лишь через несколько дней. Миссис Герритон редко встречалась с ней после поцелуя примирения, а Фи­лип - после их совместной поездки в Лондон. По правде говоря, он несколько разочаровался в ней. Похвальная оригинальность больше не проявлялась, он опасался, что мисс Эббот регрессирует. Она по­жаловала к ним по поводу сельской больницы (жизнь ее была посвя­щена скучным актам благотворительности) и, хотя получила уже деньги от Филипа и от его матери, не уходила и продолжала сидеть на стуле с еще более серьезным и деревянным видом, чем обычно.

-     Вы, конечно, слыхали? - проговорила миссис Герритон, пре­красно понимая, в чем дело.

-    Да, слыхала. Я пришла спросить вас: предприняты ли какие-нибудь меры?

Филип был неприятно поражен. Он не ожидал столь бестактного вопроса. Он уважал мисс Эббот и теперь подосадовал на такой ее промах.

-    В отношении ребенка? - любезно осведомилась миссис Герри­тон.

-    Да.

-    Насколько я знаю, никаких. Возможно, миссис Теобалд и реши­лась на что-нибудь определенное, но мне ничего не известно.

-    Я имела в виду вас, решились ли вы на что-нибудь определен­ное?

-    Ребенок нам не родственник, - заметил Филип. - Вряд ли от нас требуется вмешательство.

Мать бросила на него нервный взгляд.

-     Бедная Лилия была мне когда-то почти дочерью. Я понимаю, что хочет сказать мисс Эббот. Но обстоятельства теперь изменились. Всякая инициатива должна исходить от миссис Теобалд.

-    Разве миссис Теобалд не получала всегда инициативу из ваших рук? - спросила мисс Эббот.

Миссис Герритон невольно покраснела.

-    В прошлом я действительно давала ей иногда советы. Нынче я не считаю себя вправе ей советовать.

-    Так, по-вашему, для ребенка ничего нельзя сделать?

-    Вы необычайно добры, проявляя такой неожиданный интерес к нему, - вмешался Филип.

-   Я виновата в том, что ребенок появился на свет, - ответила мисс Эббот. - Неудивительно, что он меня интересует.

-     Дорогая Каролина, - заключила миссис Герритон, - не надо слишком много размышлять на эту тему. Кто старое помянет... Ребе­нок должен волновать вас еще меньше, чем нас. А мы о нем даже не упоминаем. Он принадлежит к другому миру.

Мисс Эббот, ничего не ответив, встала и направилась к двери. Ее необыкновенная серьезность встревожила миссис Герритон.

-     Разумеется, - добавила она, - если миссис Теобалд придумает какой-то приемлемый выход, а я, признаться, на это неспособна, то я попрошу у нее позволения присоединиться к ней ради Ирмы и раз­делить с ней издержки.

-    Пожалуйста, в таком случае дайте мне знать, я тоже хочу при­нять участие в расходах.

-    Дорогая моя, зачем вам тратиться? Мы не можем этого допус­тить.

-    Если она ничего не предпримет, тоже, пожалуйста, дайте мне знать. Дайте мне знать в любом случае.

Миссис Герритон сочла себя обязанной поцеловать ее на проща­ние.

-    Девица с ума сошла, что ли? - взорвался Филип, как только та удалилась. - В жизни не видел такой потрясающей наглости. Ее на­до бы хорошенько высечь и отослать в воскресную школу.

Мать промолчала.

-    Разве ты не поняла? Она же угрожает нам. От нее не отделаешь­ся ссылками на миссис Теобалд, она не хуже нас с тобой знает, что та - пустое место. Если мы не будем действовать, она устроит скан­дал, станет говорить, что мы бросили ребенка на произвол судьбы и прочее. Это, естественно, ложь, но она все равно будет так утверж­дать. Нет, у милой, приятной, рассудительной Каролины Эббот по­ложительно винтиков не хватает! Я заподозрил это в Монтериано. В прошлом году в поезде у меня тоже возникли кое-какие подозрения. И вот теперь они подтверждаются. Молодая особа не в своем уме.

Мать по-прежнему молчала.

-    Хочешь, сейчас же пойду к ней и задам ей перцу? Я бы с удо­вольствием.

Тихим, серьезным тоном, каким она не говорила с ним давно, миссис Герритон произнесла:

-    Каролина вела себя дерзко. Но в том, что она говорит, есть до­ля истины. Хорошо ли, чтобы ребенок рос в таком месте и с таким отцом?

Филипа передернуло. Мать явно лицемерила. Когда она бывала неискренна с чужими, Филипа это забавляло, но неискренность по отношению к нему действовала на него угнетающе.

-   Будем откровенны, - продолжала она, - на нас все-таки тоже ле­жит ответственность.

-    Не понимаю я тебя. Только что ты говорила прямо противопо­ложное. Что ты замышляешь?

В один миг между ними выросла глухая стена. Они перестали быть согласными единомышленниками. Миссис Герритон заняла какую-то позицию, которая была то ли выше, то ли ниже его понима­ния.

Его замечание задело ее.

-   Замышляю? Я обдумываю, не должна ли я усыновить ребенка. Неужели это недостаточно ясно?

-   И эти размышления - результат нескольких идиотских высказы­ваний мисс Эббот?

-   Именно. Я повторяю, поведение ее неслыханно дерзко. И тем не менее она указала мне на мой долг. Если мне удастся отнять дитя бедной Лилии у этого отвратительного человека, который сделает из мальчика паписта или язычника и уж непременно развратника, то я этого добьюсь.

-    Ты говоришь, как Генриетта.

-    Ну и что? - Ее, однако, бросило в краску от этого оскорбления. - Можешь даже сказать - как Ирма. Девочка оказалась проницатель­нее нас всех. Она мечтает получить братца. И она его получит. На этот раз я действую под влиянием момента, ну и пусть.

Филип не сомневался, что она действует отнюдь не под влиянием момента, но не посмел это высказать. Его пугала материнская власт­ность. Всю свою жизнь он был марионеткой в ее руках. Она позво­лила ему боготворить Италию и преобразовывать Состон так же, как позволила Генриетте принадлежать к евангелической церкви. Она разрешала Филипу болтать сколько душе угодно. Но когда ей было что-то от него нужно, она своего добивалась.

Она пугала его, но не вселяла к себе почтения. Он видел, что жизнь ее лишена смысла. На что уходила вся ее дипломатия, лице­мерие, неисчерпаемые запасы пропадавшей втуне энергии? Сделал­ся ли от этого кто-нибудь лучше или счастливее? Принесло ли это счастье хотя бы ей самой? Генриетта с ее мрачной брюзгливой верой, Лилия с ее погоней за удовольствиями - в конечном счете в них бы­ло больше божественного, чем в этом организованном, энергичном, бесполезном механизме.

Сейчас, когда мать ранила его самолюбие, он порицал ее, но бун­товать не смел. Вероятно, он так всегда и будет ей повиноваться. С холодным любопытством следил он за дуэлью между нею и мисс Эббот. Замысел миссис Герритон прояснился постепенно. Он состо­ял в том, чтобы любыми способами отстранить мисс Эббот от учас­тия в истории с младенцем, но, если только возможно, - самым де­шевым. Тщеславие было главной движущей пружиной ее характера. Мысль, что кто-то окажется щедрее и милосерднее ее, была ей невыносима.

-    Я придумываю, что можно сделать, - объясняла она знакомым, - и милая Каролина Эббот мне помогает. Нас с ней ребенок, конечно, не касается, но у нас такое чувство, что его нельзя оставить в руках того ужасного человека, мужа Лилии. И это было бы неправильно по отношению к Ирме, ведь он ей все-таки брат. Нет, ничего определен­ного мы пока не надумали.

Мисс Эббот вела себя тоже вполне дружественно, однако добры­ми намерениями умилостивить ее было невозможно. Благополучие новорожденного для нее было не просто делом тщеславия или чув­ствительности, а священным долгом. Только таким образом, по ее мнению, могла она загладить в какой-то мере зло, которое сама вы­пустила в мир. Монтериано стал для нее своего рода воплощением порока, в стенах Монтериано человек не мог вырасти счастливым или безгрешным. Что и говорить, Состон, его дома на две семьи, снобистские школы, филантропические чаепития и благотворитель­ные базары были ничтожны и скучны, иногда город, по ее мнению, заслуживал даже презрения. Но он не был средоточием греха, и именно в Состоне, в семье Герритонов или с нею, должна была про­текать жизнь ребенка.

Когда откладывать далее стало невозможно, миссис Герритон на­писала Уотерсу и Адамсону письмо, которое они и переслали по ее указанию Джино, - письмо в высшей степени странное, Филип по­том видел копию. Главную и явную часть занимала жалоба на от­крытки. В самом же конце, совершенно между прочим, она предла­гала усыновить мальчика при условии, что Джино не будет делать попыток видеться с ним и уделит часть денег, оставшихся от Лилии, на воспитание сына.

-    Ну, что ты скажешь? - спросила миссис Герритон Филипа. - Я думаю, нельзя дать итальянцу заподозрить, что мы этого очень хо­тим.

-    По письму такого желания не заподозришь никоим образом.

-    Интересно, какое действие возымеет наше письмо?

-    Получив его, он произведет подсчеты. Если окажется, что в ко­нечном итоге выгоднее расстаться с небольшой суммой денег и от­делаться от младенца, он расстанется с деньгами. Если решит, что это невыгодно, то прикинется любящим отцом.

-    Милый, ты ужасающе циничен. - Помолчав, она добавила: - К чему же приведут его подсчеты?

-    Право, не знаю. Если ты хотела получить младенца с обратной почтой, надо было послать ему денег. Нет, я не циничен, просто я ис­хожу из того, что о нем знаю. Однако я устал от всей этой истории. Устал от Италии. Устал - и кончено. Состон - добросердечный, от­зывчивый городок, не так ли? Пойду прогуляюсь по нему, поищу утешения.

Он проговорил эти слова с улыбкой, чтобы не подумали, будто он говорит серьезно. Когда он вышел, мать тоже заулыбалась.

Направился он к Эбботам. Мистер Эббот предложил ему чаю, и Каролина, занимавшаяся в соседней комнате итальянским, присое­динилась к ним, чтобы исполнить свои обязанности хозяйки. Филип сообщил, что мать написала синьору Карелле, и отец с дочерью вы­разили горячие пожелания успеха.

-    Очень благородно со стороны миссис Герритон, очень благо­родно, - одобрил мистер Эббот, который, как и все в городе, не по­дозревал о провокационной деятельности своей дочери. - Боюсь, что это повлечет за собой большие расходы. Из Италии ничего не по­лучишь даром.

-    Кое-какие расходы наверняка возникнут, - осторожно согласил­ся Филип. Он повернулся к мисс Эббот: - Как вы думаете, доставит нам этот человек затруднения?

-    Возможно, - с не меньшей осторожностью ответила она.

-    Как вы считаете - вы его видели, - может он оказаться нежным родителем?

-    Я сужу не по его виду, а по тому, что знаю о нем.

-    И какой вы делаете вывод?

-    Что он, бесспорно, человек порочный.

-     Но и порочные люди иногда любят своих детей. Возьмите, к примеру, Родриго Борджиа.

-    Подобные примеры мне встречались и в нашем приходе.

С этими словами примечательная молодая особа встала и верну­лась к своим занятиям итальянским. Поведение ее оставалось для Филипа загадкой. Еще понятно, если бы она проявляла энтузиазм, но в том-то и дело, что никакого энтузиазма не было. Он бы мог понять простое упрямство, но и на упрямство было не похоже. Борьба за ре­бенка ей явно не доставляла ни удовольствия, ни выгоды. Зачем же она затеяла ее? Быть может, она лицемерит? Да, пожалуй, такова наи­более вероятная причина. Должно быть, она притворяется, на уме у нее совсем другое. Что - другое, Филип не задумывался. Лицемерие стало для него главным объяснением всего непонятного, будь то да­же поступок или высокий идеал.

-    Она парирует недурно, - сказал он матери, вернувшись домой.

-     А что, собственно, ей приходится парировать? - вкрадчиво спросила она.

Миссис Герритон допускала, что сын разгадал смысл ее диплома­тии, но не желала открыто признаться в этом. Она все еще притворя­лась перед Филипом, будто ребенок ей действительно нужен и был нужен всегда и что мисс Эббот - ее неоценимый союзник.

Поэтому, когда на следующей неделе пришел ответ из Италии, она виду не подала, что торжествует.

-    Прочти письмо, - сказала она. - Ничего не вышло.

Джино написал на своем родном языке, но поверенные прислали тщательно сделанный английский перевод, где «Pregiatissima Signora» (драгоценнейшая синьора) было передано как «достопочтеннейшая сударыня», а каж­дый тонкий комплимент и деликатная превосходная степень (ибо превосходная степень в итальянском звучит деликатно) свалили бы и быка. На какой-то момент стиль заслонил для Филипа смысл; это нелепое послание из страны, которую он прежде любил, растрогало его чуть ли не до слез. Ему был знаком подлинник этих неуклюжих фраз, он тоже слал когда-то «искренние пожелания», тоже писал письма (кто пишет там письма дома?), сидя в кафе «Гарибальди». «Вот уж не думал, что я так и не поумнел, - мелькнуло у него. - Кажется, должен бы понимать, что фокус - в манере выражаться. Плебей останется плебеем - живет ли он в Состоне или в Монтериано».

-    Какое разочарование, правда? - сказала мать.

Он прочел, что Джино не может принять их великодушное пред­ложение. Его родительское сердце не позволяет ему отринуть этот символ любви - все, что досталось ему на память от горячо оплаки­ваемой супруги.

Он безмерно огорчен тем, что доставил неприятность, посылая открытки. Больше он их посылать не станет. Не будет ли так добра миссис Герритон, славящаяся своей любезностью, объяснить это Ир­ме и передать ей благодарность за те открытки, которые ему присла­ла эта благовоспитаннейшая мисс?

-    Подсчеты дали решение не в нашу пользу, - заметил Филип. - Либо он набивает цену.

-    Нет, - решительно ответила миссис Герритон, - причина тут другая. По какому-то непонятному упрямству он не желает расстать­ся с ребенком. Пойду расскажу бедной Каролине. Ее тоже расстроит эта новость.

Домой она вернулась в небывалом состоянии: лицо покрылось красными пятнами, под глазами обозначились темные круги, она за­дыхалась.

-    Нет, какова наглость! - выкрикнула она с порога. - Чертовская наглость! Ох, я бранюсь... Ну и пусть. Несносная женщина... как она смеет вмешиваться... я... Филип, дорогой, мне жаль, но ничего не по­делаешь. Ты должен ехать.

-    Куда? Да сядь же. Что случилось?

Такая вспышка ярости у его благовоспитанной, выдержанной ма­тери уязвила Филипа самым неприятным образом. Он не знал, что она на это способна.

-    Она не желает... не желает принять письмо итальянца как нечто окончательное. Ты должен ехать в Монтериано!

-   Не поеду! - выкрикнул он в свою очередь. - Я уже ездил и потер­пел неудачу. Больше я не хочу видеть Италию. Я терпеть ее не могу!

-    Если не поедешь ты, поедет она.

-    Эббот?

-    Да. Она едет одна. Сегодня же вечером. Я предложила еще раз написать, она ответила: «Слишком поздно!» Слишком поздно! Ты слышишь? Что это значит? Ребенок, Ирмин брат, будет, видите ли, жить у нее, воспитываться в ее доме, можно сказать, у нас под носом. Будет ходить в школу, как джентльмен, на ее деньги! Тебе не понять, ты - мужчина. Для тебя это не имеет значения. Ты можешь смеять­ся. Но подумай, что скажут люди. Она едет в Италию сегодня же ве­чером!

Его вдруг осенила блестящая идея.

-    Так пусть себе едет! Пусть справляется сама. Так или иначе, ей там несдобровать. Италия слишком опасна, слишком...

-     Перестань болтать чепуху, Филип. Я не дам ей осрамить меня. Я добьюсь, чтобы ребенок достался мне. Во что бы то ни стало по­лучу его, хотя бы мне пришлось отдать все мои деньги!

-    Да пускай едет в Италию! - повторил он. - Пускай впутывает­ся в эту историю. Она же в Италии ничего не смыслит. Ты погляди на письмо. Человек, который его написал, либо женится на ней, ли­бо убьет, либо как-нибудь да погубит. Он мужлан, но не английский мужлан. Он загадочен и опасен. За ним стоит страна, которая испо­кон века ставит в тупик все человечество.

-    Генриетта! - воскликнула мать. - Генриетта тоже поедет. В та­ких случаях ей цены нет!

Филип все еще болтал чепуху, а миссис Герритон уже приняла ре­шение и выбирала подходящий поезд.

 

VI

Италия, всегда утверждал Филип, предстает в своем под­линном виде лишь в разгар лета, когда ее покидают туристы и когда душа ее распускается под прямыми лучами жгучего солнца. Сейчас он получил полную возможность наблюдать Италию в эту наилуч­шую пору - стояла середина августа, когда он заехал за Генриеттой в Тироль.

Он нашел сестру в густом облаке на высоте пяти тысяч футов над уровнем моря, промерзшую до костей, умирающую от переедания и скуки и вполне склонную к тому, чтобы ее увезли.

-    Конечно, это нарушит все мои планы, - заметила она, отжимая губку, - но что поделаешь, таков мой долг.

-    Мать все тебе объяснила? - спросил Филип.

-    Да, еще бы. Она прислала мне просто замечательное письмо. Описывает, как мало-помалу у нее созрело чувство, что мы обязаны вырвать бедного ребенка из его ужасного окружения. Пишет, как она пыталась сделать это с помощью письма, но оно ни к чему не приве­ло, в ответ она получила одни фальшивые комплименты и лицемер­ные слова. Мать пишет: «В таких случаях помогает только личное воздействие, вы с Филипом добьетесь успеха там, где я потерпела неудачу». Она сообщает также, что Каролина Эббот ведет себя изу­мительно.

Филип удостоверил этот факт.

-    Каролину ребенок волнует почти так же, как нас. Очевидно, по­тому, что она знает, каков отец. Как же он, должно быть, мерзок! Ох, что же я! Забыла уложить нашатырный спирт... Каролина получила суровый урок, но для нее он явился переломным моментом. Мне все-таки радостно думать, что из всего этого зла произрастет добро.

Ни добра, ни красоты от предстоящей экспедиции Филип не ждал, но она обещала быть развлекательной. Он испытывал уже не отвращение, а безразличие ко всем ее сторонам, кроме комической. Возможность посмеяться представлялась отличная: Генриетта, на которую воздействует мать, мать, на которую воздействует мисс Эб­бот, Джино, на которого воздействует чек, - лучшего развлечения и пожелать нельзя. На этот раз ничто не могло помешать ему насла­диться спектаклем: сентиментальность в нем умерла, беспокойство за фамильную честь - тоже. Может быть, он и марионетка в руках марионетки, но по крайней мере прекрасно знает расположение ве­ревочек.

Они ехали под уклон уже тринадцать часов, ручьи расширялись, горы оставались позади, растительность изменилась, люди пили уже не пиво, а вино, перестали быть безобразными и сделались красивы­ми. Тот же поезд, что на восходе дня выудил их из пустыни ледни­ков и отелей, теперь, на закате, словно вальсируя, огибал стены Ве­роны.

-   Вся эта болтовня про жару - просто вздор, - заметил Филип, когда они отъезжали в кебе от станции. - Если бы мы приехали сю­да для приятного отдыха, то приятнее такой температуры и предста­вить нельзя.

-    А ты слыхал, говорят, будто сейчас еще холодно? - нервно до­бавила Генриетта. - Какой же это холод?

На второй день, когда они шли осматривать могилу Джульетты, жара поразила их с такой же внезапностью, с какой зажимает рот чу­жая рука. С этого момента все пошло вкривь и вкось. Они бежали из Вероны. У Генриетты украли альбом для зарисовок. В чемодане у нее взорвался флакон с нашатырным спиртом, залил молитвенник и обе­зобразил платья синеватыми пятнами. Далее, когда они проезжали через Мантую в четыре утра и Филип заставил Генриетту выглянуть в окошко, так как в Мантуе родился Вергилий, в глаз ей залетела угольная пылинка. А надо сказать, что Генриетта, которой в глаз по­пала угольная пылинка, - это было нечто невообразимое. В Болонье они сделали остановку на двадцать четыре часа, чтобы отдохнуть. Был церковный праздник, и дети день и ночь дули в свистульки.

-    Ну и религия! - возмущалась Генриетта.

В отеле стояла вонь, на постели Генриетты спали два щенка, ок­но ее спальни выходило на колокольню, каждые четверть часа бой часов нарушал ее мирный сон. Филип забыл в Болонье трость, нос­ки и бедекер. Зато Генриетта оставила там всего-навсего мешочек для губки. На следующий день они пересекли Апеннины в одном ку­пе с ребенком, которого в дороге укачало, и одной распаренной осо­бой, которая сообщила им, что еще никогда, никогда в жизни она так не потела.

-    Иностранцы омерзительны, - заявила Генриетта. - Мне нет де­ла до того, что в туннелях запрещено открывать окна, открой.

Филип исполнил ее приказание, и в глаз ей опять влетел уголек. Во Флоренции лучше не стало: любое усилие - пережевывание пи­щи, каждый шаг на улице, даже слово, сказанное раздраженно, - словно погружало их в кипяток. Филип, как человек более сухоща­вый и менее добросовестный, страдал меньше. Но Генриетта, никог­да раньше во Флоренции не бывавшая, с восьми до одиннадцати ут­ра ползала по улицам, как раненый зверь, и от жары хлопалась в об­морок перед различными шедеврами искусства. Они брали билеты до Монтериано в весьма накаленном состоянии.

-    Брать только туда или сразу обратно? - задал вопрос Филип.

-    Мне только туда, - сварливым тоном отозвалась сестра, - живой мне оттуда не вернуться.

-     Ах ты, мое утешение! - теряя терпение, злобно воскликнул брат. - Много помощи будет от тебя, когда мы наконец доберемся до синьора Кареллы!

-    Неужели ты воображаешь, - Генриетта встала как вкопанная посреди водоворота носильщиков, - неужели ты воображаешь, что но­га моя ступит в дом этого человека?

-    Чего же ради ты вообще сюда ехала, скажи на милость? В каче­стве украшения?

-    Проследить, чтобы ты выполнил свой долг.

-    Премного благодарен!

-    Так велела мне мама. Да бери же скорее билеты, вон опять та распаренная особа! Еще имеет наглость кланяться.

-     Ах, мама велела? Вот как? - прошипел взбешенный Филип. Щель, через которую ему выдали билеты, была такой узкой, что их просунули боком. Италия была невыносима, а железнодорожная станция во Флоренции была центром этой Италии. И все же Филип испытывал странное чувство, что он сам в этом повинен, что, будь в нем самом чуточку больше человечности, страна показалась бы ему не столько невыносимой, сколько забавной. Потому что очарование все равно оставалось - он ощущал это; очарование настолько силь­ное, что оно пробивалось, несмотря на носильщиков, шум и пыль. Очарование это таилось в раскаленном синем небе над головой, в равнине, выбеленной сушью - сушью, сковывавшей жизнь крепче, чем мороз, в изнуренных просторах вдоль Арно, в руинах темных замков, которые возвышались на холмах, колыхаясь в жарком возду­хе. Все это он замечал, хотя голова у него раскалывалась, кожу сво­дило, он был марионеткой в чужих руках, и сестра это прекрасно со­знавала. Ничего приятного от теперешней поездки в Монтериано он не ждал. Но даже неудобства путешествия нельзя было назвать за­урядными.

-    А люди живут там внутри? - спросила Генриетта. Они уже сме­нили поезд на леньо, повозка теперь выехала из засохшей рощи, и перед ними открылась конечная цель их путешествия.

Филип, чтобы подразнить сестру, ответил «нет».

-    А чем они занимаются? - продолжала допрашивать Генриетта, нахмурив лоб.

-    Там есть кафе. Тюрьма. Театр. Церковь. Крепостные стены. Вид.

-    Нет, это не для меня, спасибо, - проговорила Генриетта после тяжкого молчания.

-    Никто вас и не приглашает здесь оставаться, мисс. Вот Лилию пригласил очаровательный молодой человек с кудрями на лбу и бе­лоснежными зубами. - Филип вдруг переменил тон: - Генриетта, по­слушай, неужели ты не находишь здесь ничего привлекательного, чудесного? Ровно ничего?

-    Ничего. Город уродлив.

-    Верно. Но он древний, невероятно древний.

-    Единственное мерило - красота, - возразила Генриетта. - По крайней мере так ты говорил, когда я зарисовывала старинные зда­ния. Очевидно, ты говорил это мне назло?

-   Я не отказываюсь от своих слов. И в то же время... не знаю... так много здесь всего происходило, люди жили здесь так тяжело и так великолепно... мне трудно объяснить.

-    И не старайся, все равно ничего не получится. По-моему, сей­час не самый подходящий момент разводить италоманию. Я думала, ты от нее излечился. Лучше будь любезен сказать мне, как ты наме­рен поступить по приезде. Надеюсь, на сей раз ты не попадешься так глупо.

-    Прежде всего, Генриетта, я устрою тебя в «Стелла д'Италиа» с тем комфортом, какой подобает твоему полу и нраву. Затем приго­товлю себе чаю. После чая пойду с книжкой в Святую Деодату и там почитаю. В церкви всегда так прохладно и свежо.

Мученица Генриетта не выдержала.

-   Я не очень умна, Филип, и, как тебе известно, не лезу вон из ко­жи, чтобы казаться умной. Но я понимаю, когда надо мной издева­ются. И различаю зло, когда его вижу.

-    Ты имеешь в виду?..

-    Тебя! - выкрикнула она, подпрыгнув на подушках и вспугнув рой блох. - На что нужен ум, если мужчина убивает женщину?

-    Генриетта, мне слишком жарко. О ком ты говоришь?

-   О нем. О ней. Если ты не остережешься, он убьет тебя. И так те­бе и надо!

-   Ай-ай-ай! Ты бы сразу поняла, как хлопотно очутиться с трупом на руках. - Он сделал попытку обуздать себя: - Я не одобряю этого субъекта, но мы же отлично знаем, что он не убивал ее. Даже в пись­ме, где она написала предостаточно, ни разу не упоминается, что он причинял ей физические страдания.

-   Все равно он ее убил. То, что он себе позволял... это даже нель­зя произнести вслух...

-    Придется произнести, если уж говорить на эту тему. И не при­давай таким вещам чересчур большого значения. Если он был неве­рен своей жене, это не значит, что он отъявленный мерзавец. - Фи­лип бросил взгляд на город. И город словно подтвердил его мысль.

-   Но это высшее испытание. Мужчина, который неблагородно об­ращается с женщиной...

-   Оставь, пожалуйста! Прибереги это для своей Кухоньки. Нашла тоже высшее испытание! Итальянцы отродясь не обращались с жен­щинами благородно. Если осуждать за это синьора Кареллу, то при­дется осудить всю нацию в целом.

-   Да, я осуждаю всю нацию в целом.

-    А заодно и французов?

-    И французов тоже.

-    Не так-то все просто, - заметил Филип скорее сам себе, чем ей.

Генриетта, однако, считала, что все крайне просто, и поэтому опять напустилась на брата:

-   А как насчет ребенка, скажи на милость? Ты наговорил кучу ос­троумных фраз, свел на нет мораль и религию и не знаю что еще. Но как насчет ребенка? Ты считаешь меня дурой, а я наблюдаю за тобой весь день - ты ни разу не упомянул о ребенке. Значит, ты о нем и не думаешь. Тебе все равно, Филип. Я прекращаю все разговоры с то­бой. Ты невозможен.

Она выполнила обещание и не раскрывала рта до конца пути. Но глаза ее горели гневом и решимостью, ибо, будучи женщиной свар­ливой, она в то же время была прямодушной и храброй.

Филип вынужден был признать, что упрек справедлив. Его ни капли не интересовал ребенок, хотя он и собирался выполнить свой долг и, безусловно, верил в успех. Если Джино готов был продать жену за тысячу лир, то почему бы ему не продать свое дитя за мень­шую сумму? Предстоит просто торговая сделка. Чем же она может помешать всему остальному? Глаза Филипа опять были прикованы к башням, как весной, когда он ехал в повозке с мисс Эббот. Но на этот раз мысли его были куда приятнее, так как теперь он был равноду­шен к исходу дела. Сейчас он подъезжал к городу в настроении лю­бознательного туриста.

Одна из башен, не менее грубая, чем остальные, с крестом на вер­хушке, была колокольней коллегиальной церкви Святой Деодаты, святой девы времен средневековья, покровительницы города, - в ис­тории ее жизни странным образом смешалось трогательное и вар­варское. До того она была святой, что всю жизнь провела лежа на спине в доме своей матери, отказываясь есть, играть с другими деть­ми, работать. Дьявол, завидуя подобной святости, всячески искушал ее. Развешивал над нею виноградные кисти, показывал заманчивые игрушки, подпихивал мягкие подушки под затекшую голову. На­прасно перепробовав все эти ухищрения, дьявол поставил подножку ее матери, и та скатилась с лестницы на глазах у дочери. Но столь святой была дева, что она не встала и не подняла мать, а продолжа­ла стойко лежать на спине и тем обеспечила себе почетное место в раю. Умерла она всего пятнадцати лет от роду, из чего явствует, ка­кие богатые возможности открыты перед любой школьницей. Те, кто думает, будто жизнь ее прошла бессмысленно, пусть-ка вспомнят по­беды при Поджибонси, Сан-Джиминьяно, Вольтерра, наконец, при Сиене: все они были одержаны с именем святой девы на устах. Пусть только взглянут на церковь, выросшую на ее могиле. Грандиозные замыслы создать мраморный фасад остались неосуществлен­ными, по сегодняшний день церковь одета темным неотшлифован­ным камнем. Но для внутренней отделки призвали Джотто, чтобы он расписал стены нефа. Джотто призвали, но он не приехал, как уста­новлено новейшими немецкими исследованиями. Как бы то ни бы­ло, фресками расписаны стены нефа, два придела в левом попереч­ном нефе, а также арка, ведущая в места для хора. На этом росписи кончились. Но вот во времена расцвета Возрождения прибыл в Монтериано один великий художник и провел несколько недель у своего друга, правителя города. В промежутках между пирами, дискуссия­ми по этимологии латыни и балами он захаживал в церковь и там, в пятом приделе справа, постепенно написал две фрески, изображаю­щие смерть и погребение святой Деодаты. Вот почему в бедекере против Монтериано стоит звездочка.

Святая Деодата была более удачной спутницей, нежели Генриет­та, и продержала Филипа в приятных мечтаниях до той минуты, по­ка повозка не остановилась у отеля. В отеле все спали, так как в та­кую пору дня надо быть идиотом, чтобы заниматься какой бы то ни было деятельностью. Даже нищих не было. Кучер снес их саквояжи в вестибюль (тяжелый багаж они оставили на станции) и пошел бро­дить по дому, пока не нашел комнату хозяйки.

В эту минуту Генриетта произнесла короткое слово «иди».

-    Куда? - вопросил Филип, кланяясь хозяйке, которая плыла вниз по лестнице.

-    К итальянцу. Иди.

-    Добрый вечер, синьора! Всегда приятно возвратиться в Монтериано... Не глупи. Никуда я сейчас не пойду. Ты мешаешь пройти... Я хотел бы две комнаты....

-    Иди. Сию минуту. Сейчас. Хватит. Иди.

-    Будь я проклят, если пойду. Я хочу чаю.

-   Бранись сколько угодно! - воскликнула Генриетта. - Богохуль­ствуй! Поноси меня! Но пойми, я не шучу.

-    Генриетта, не актерствуй. Или играй получше.

-   Мы сюда приехали за ребенком, и только для этого. Я не потерп­лю легкомыслия, увиливания и всякой болтовни про картины и церк­ви. Подумай о матери: разве затем она тебя посылала сюда?

-   Подумай о матери и не стой поперек лестницы. Дай кучеру и хо­зяйке сойти, а мне подняться и выбрать номера. Отойди.

-    Не отойду.

-    Генриетта, ты с ума сошла.

-   Думай как тебе угодно. Ты не подымешься наверх, пока не по­видаешь итальянца.

-    Синьорина неважно себя чувствует... - объяснил Филип. -Это от солнца .

-    Poveretta! (бедняжка!)- вскричали вместе хозяйка и возчик.

-   Оставьте меня в покое! - злобно огрызнулась Генриетта. - Мне до вас тут никакого дела нет. Я англичанка. Вы не сойдете вниз, а он не поднимется наверх, пока не отправится за ребенком.

-    Пожалуйста... тише... тише... Здесь есть еще одна синьорина, которая спит...

-   Генриетта, нас арестуют за скандал. Неужели ты не понимаешь, как это нелепо?

Генриетта не понимала, и в том была ее сила. Она обдумала эту сцену дорогой, и теперь ничто не могло помешать ей. Ни брань спе­реди, ни ласковые уговоры сзади не действовали на нее. Кто знает, сколько еще стояла бы она, как венчаемый Гораций, запирая собой лестницу. Но в этот миг дверь спальни, выходившей на верхнюю площадку, открылась, и появилась «еще одна синьорина», чей сон они потревожили. То была мисс Эббот.

Когда Филип очнулся наконец от столбняка, он ощутил негодова­ние. С него хватит того, что мать управляет им, а сестра застращива­ет. Вмешательство третьей особы женского пола вывело его из себя до такой степени, что он, отбросив вежливость, уже собирался вы­сказать все, что думал, но не успел: при виде мисс Эббот Генриетта испустила пронзительный крик радости:

-    Каролина, как вы сюда попали?

И, несмотря на жару, она взбежала по лестнице и наградила свою приятельницу нежным поцелуем.

Филипа осенила блестящая мысль.

-   Генриетта, у вас найдется что порассказать друг другу. А я тем временем послушаюсь твоего совета и навещу синьора Кареллу.

Мисс Эббот издала не то приветственный, не то испуганный писк. Филип не отозвался на этот звук и не подошел к ней. Даже не заплатив извозчику, он улизнул на улицу.

-   Выцарапайте друг дружке глаза! - воскликнул он, грозя кулаком окнам отеля. - Задай ей перцу, Генриетта! Отучи соваться не в свои дела! Задай ей, Каролина! Научи быть благодарной! Ату, леди, ату!

Случайные прохожие глядели на него с интересом, но не приня­ли за сумасшедшего. Подобные сцены в Италии нередки.

Филип попытался думать о таком обороте событий как о чем-то забавном, но из этого ничего не получилось. Появление мисс Эббот задело его за живое. Либо она заподозрила его в бесчестности, либо сама вела нечестную игру. Он отдал предпочтение последней вер­сии. Быть может, она уже виделась с Джино и они вместе придума­ли, как бы поутонченнее унизить Герритонов. Возможно, Джино шутки ради уже продал ей младенца задешево - шутка как раз в его духе. Филип до сих пор помнил смех Джино, которым завершилась его, Филипа, бесславная поездка в Италию, помнил грубый толчок, поваливший его на кровать. Что бы ни означало присутствие мисс Эббот, оно портило комедию - ничего смешного от нее ждать не приходилось.

Размышляя таким образом, он быстро прошел через весь городок и очутился у ворот на другом его конце.

-    Где живет синьор Карелла? - спросил он таможенников.

-   Я покажу! - пропищала какая-то девочка, возникшая словно из- под земли, как это свойственно итальянским детям.

-    Она вам покажет, - подтвердили таможенники, одобрительно кивая головами. - Всегда, всегда следуйте за нею, и с вами не слу­чится ничего плохого. На нее можно положиться. Она моя дочка (племянница, сестра).

Филип хорошо знал все эти родственные связи. Они разветвля­лись в случае надобности по всему полуострову.

- Ты случайно не знаешь, синьор Карелла дома? - спросил он девочку.

Да, он как раз недавно входил в дом, она сама видела. Филип кивнул. Сегодня он с нетерпением ждал свидания; состоится дуэль умов, а противник его не силен в этом виде оружия. Что затевает мисс Эббот? Сейчас он узнает. Пока они там выясняют отношения с Генриеттой, он все выяснит у Джино. Филип следовал за таможен­ной дочкой вкрадчивой походкой, точно дипломат.

Идти им пришлось недолго, так как они были возле ворот Вольтерра, а дом, как уже известно, стоял прямо напротив. В полминуты они спустились по той самой тропке, проложенной мулами, и очути­лись у входа в дом. Филип улыбнулся, во-первых, представив себе в этом доме Лилию, а во-вторых, предвкушая победу.

Таможенная племянница набрала в легкие воздуху и закричала что было мочи. Последовала внушительная пауза. Потом наверху в лоджии показалась женская фигура.

-    Перфетта, - пояснила девочка.

-    Мне надо видеть синьора Кареллу! - прокричал Филип.

-    Нету!

-    Нету! - удовлетворенно повторила девочка.

-    Так чего же ты говорила, будто он дома?

Филип от злости готов был задушить девчонку. Он как раз созрел для свидания: чувствовал в себе должное сочетание негодования и сосредоточенности, когда кровь кипит, а голова холодна. Но в Монтериано вечно все идет вкривь и вкось.

-    Когда он вернется? - крикнул он опять. Прескверная история.

Перфетта не знала. Он уехал по делу. Может быть, вернется к ве­черу, а может, и нет. Уехал в Поджибонси.

Услыхав слово «Поджибонси», девочка приставила большой па­лец к носу, растопырила пальцы, помахала ими в сторону равнины и при этом запела, как, вероятно, пели ее прапрапрабабки семьсот лет назад:

Затем она попросила у Филипа монетку. Одна немецкая леди, пи­тающая интерес к прошлому, дала ей весной полпенни.

-    Я хочу оставить записку! - крикнул он.

-    Сейчас Перфетта пошла за корзинкой, - объяснила девочка. - Когда вернется, спустит ее вниз - вот сюда. Вы положите в нее вашу карточку. Потом она поднимет корзинку - вот так. И тогда...

Когда Перфетта вернулась, Филип вспомнил про младенца и по­просил показать его. Младенца пришлось искать дольше, чем корзи­ну, и Филип обливался потом, стоя на вечернем солнцепеке, стараясь не вдыхать сточных ароматов и не дать девчонке снова запеть песен­ку, поносящую Поджибонси. Оливы во дворе были увешаны высти­ранным бельем, накопившимся, должно быть, за неделю, а похоже, и за целый месяц. Какая жуткая цветастая блуза! Где он ее видел? На­конец он вспомнил - на Лилии. Та купила ее «на каждый день» для Состона, а потом увезла в Италию, где «все сойдет». Филип еще по­журил ее за такое отношение к Италии.

-     Красавчик, ровно ангел! - завопила Перфетта, протягивая впе­ред сверток, очевидно, являющийся сыном Лилии. - Но с кем же я разговариваю?

-     Спасибо. Вот моя карточка. - Филип вежливо просил у Джино встречи на следующее утро. Но прежде чем положить записку в кор­зину и выдать себя, он решил кое-что разузнать. - Не приходила ли на днях молодая леди? Молодая англичанка?

Перфетта извинилась - она стала глуховата.

-    Молодая леди, бледная, большая, высокая?

Перфетта не расслышала.

-    Молодая леди!

-     Перфетта туга на ухо, когда захочет, - заметила таможенная се­стра. Пришлось Филипу примириться с этой особенностью Перфетты и пуститься в обратный путь. Около ворот Вольтерра он отвязал­ся от противной девчонки, дав ей два пятицентовика. Она осталась недовольна, так как получила меньше, чем ожидала, и к тому же у него был недовольный вид, когда он давал ей деньги. Проходя мимо ее отцов и дядьев, он подметил, что они перемигиваются. Все в Монтериано словно сговорились дурачить его. Он чувствовал себя уста­лым, озабоченным, сбитым с толку и уверенным лишь в одном - что он вне себя от злобы. В таком настроении он вернулся в «Стелла д'Италиа». Когда он начал подниматься по лестнице, из столовой в первом этаже высунулась мисс Эббот и с таинственным видом пома­нила его.

-    Я хотел, наконец, выпить чаю, - отозвался он, не снимая руки с перил.

-    Я была бы вам так признательна...

Он последовал за ней в столовую и прикрыл за собой дверь.

-    Понимаете, - начала она, - Генриетта ничего не знает.

-    Я знаю не больше ее. Его нет дома.

-    При чем тут это?

Он наградил ее иронической усмешкой. Парирует она находчиво, как он уже говорил это раньше.

-    Его нет дома. Я так же несведущ, как и Генриетта.  

-    Что вы имеете в виду? Пожалуйста, мистер Герритон, прошу вас, не будьте так загадочны, сейчас не время. Генриетта может спу­ститься в любой момент, а мы не решили, что ей говорить. В Состоне - другое дело, там мы притворялись приличий ради. Но здесь мы должны объясниться начистоту, и, мне кажется, в вашей честности я могу быть уверена. Иначе мы так и будем ходить вокруг да около.

-    Что ж, давайте объяснимся начистоту. - Филип принялся расха­живать по комнате. - Позвольте для начала задать вам вопрос. В ка­кой роли приехали вы в Монтериано: как шпионка или как преда­тельница?

-      Как шпионка! - не колеблясь, ответила она. Она стояла у не­большого готического окна (некогда отель был дворцом) и водила пальцем по оконным переплетам, словно именно на ощупь они бы­ли прекрасны и необыкновенны. - Как шпионка, - повторила она, ибо Филип, не ожидавший так легко вырвать признание, в растерян­ности молчал. - Ваша мать с самого начала вела себя бесчестно. Ре­бенок ей совершенно не нужен, и в этом еще нет ничего дурного. Но она чересчур горда, чтобы позволить мне взять его. Она сделала все, чтобы из идеи увезти ребенка ничего не вышло, от вас она кое-что утаила, Генриетте ничего не сказала, обманывала всех и на словах, и на деле. Я больше ей не доверяю. Потому-то я и приехала сюда од­на, через всю Европу, никому не сказав ни слова. Отец думает, что я в Нормандии. Приехала, чтобы шпионить за миссис Герритон. Не будем пререкаться! - остановила она Филипа, который почти маши­нально принялся обвинять ее в дерзости. - Если вы здесь для того, чтобы получить ребенка, я вам помогу. Если для того, чтобы не по­лучить, я добуду его для себя.

-     Я не надеюсь, что вы мне поверите, - промямлил Филип, - но, уверяю вас, мы здесь для того, чтобы забрать ребенка, чего бы он нам ни стоил. Моя мать позволила нам заплатить, сколько спросят. Я дол­жен следовать ее инструкциям. Думаю, что вы одобрите их, ведь фак­тически вы их продиктовали. Я лично их не одобряю. Они нелепы.

Она равнодушно кивнула. Что он скажет, ей было безразлично, главное - чтобы ребенка забрали из Монтериано.

-     Генриетта выполняет те же инструкции, - продолжал он. - Но она одобряет их и не знает, что они ваши. Думаю, мисс Эббот, вам лучше взять на себя руководство спасательной экспедицией. Я про­сил у синьора Кареллы свидания завтра утром. Вы не против?

Она снова кивнула.

-    Могу я поинтересоваться подробностями вашей с ним встречи? Они могут мне пригодиться.

Он сказал это на всякий случай. К его великой радости, она вдруг сложила оружие. Рука, гладившая резные переплеты окна, соскольз­нула вниз. Лицо покраснело, и не только оттого, что его освещало за­катное солнце.

-    Моей встречи? Откуда вы узнали?

-    От Перфетты, если это вас интересует.

-    Кто такая Перфетта?

-    Женщина, которая вас впустила.

-    Впустила куда?

-    В дом синьора Кареллы.

-    Мистер Герритон! - воскликнула она. - Как вы могли ей пове­рить? Неужели я, по-вашему, могла войти в дом этого человека по­сле того, что произошло? Странное у вас представление о том, что приличествует леди. Вы, я слыхала, заставляли Генриетту пойти к нему. Она правильно сделала, что отказалась. Полтора года назад я, возможно, и пошла бы туда, но теперь я, смею думать, научена опы­том и умею себя вести.

Филип начал постигать следующее: существуют две мисс Эббот: одна - способная проделать самостоятельно путь в Монтериано, и другая, которая не может войти в дом Джино, хотя приехала специально с этой целью. Открытие позабавило его. Которая же отзовется на его следующий выпад?

-    Очевидно, я неправильно понял Перфетту. Так где же состоя­лось свидание?

-    Не свидание, нет. Случайная встреча. Простите, я действитель­но хотела предоставить вам первому увидеть его. Вы сами виноваты. Опоздали на день, хотя должны были прибыть вчера. Я же приехала вчера и, не найдя вас, отправилась на Скалу - знаете, там вас пропу­скают через садик, дальше лестница ведет на полуразрушенную башню, и вы оказываетесь над всеми другими башнями, над равни­ной и остальными холмами?

-    Еще бы мне не знать Скалу! Я же вам про нее и рассказывал.

-    Так вот. Я пошла туда полюбоваться закатом. Больше мне де­лать было нечего. В саду я увидела его. Оказывается, садик принад­лежит его другу.

-    И вы поговорили.

-    Я чувствовала себя очень неловко. Но пришлось разговаривать, он вынудил меня к этому. Видите ли, он решил, что я приехала как туристка. Он и сейчас еще так думает. Он говорил со мной любезно, и я почла за лучшее быть тоже вежливой.

-   О чем же вы беседовали?

-    О погоде - говорят, завтра к вечеру ожидается дождь, - о дру­гих городах, об Англии, обо мне, немножко о вас, и, представьте, он сам заговорил о Лилии. Совершенно отвратительная сцена. Притво­рялся, будто любил ее. Предлагал показать ее могилу - могилу жен­щины, которую убил!

-    Дорогая мисс Эббот, он не убийца. Недавно я пытался втолко­вать то же самое Генриетте. Когда вы узнаете итальянцев, как знаю их я, то поймете, что он был совершенно искренен. Итальянцы обо­жают мелодраму, смерть и любовь для них - явления театральные. Не сомневаюсь, что он убедил себя в том, что вел и ведет себя безу­коризненно - и как муж, и как вдовец.

-    Возможно, вы и правы, - согласилась мисс Эббот: впервые сло­ва его произвели на нее впечатление. - Когда я попробовала, так ска­зать, закинуть удочку, намекнуть, что он вел себя не совсем так, как надо... ничего не получилось. Словом, он меня не понял или не по­желал понять.

Представив себе, как мисс Эббот наставляет Джино на вершине горы в духе благотворительницы прихода, Филип рассмеялся. Наст­роение у него заметно поднималось.

-    Генриетта бы заявила, что у Джино нет чувства греха.

-    Боюсь, что Генриетта права.

-    В таком случае не означает ли это, что он безгрешен?

Не в характере мисс Эббот было поощрять легкомыслие.

-    Мне достаточно знать, что он сделал, - возразила она. - Меня не интересует, что он говорит и что думает.

Ее прямолинейность заставила Филипа улыбнуться.

-    Однако что же он сказал про меня? Небезынтересно бы услы­шать. Готовит он мне восторженный прием?

-    Нет, нет, я не говорила ему, что вы с Генриеттой приезжаете. Ес­ли пожелаете, можете застать его врасплох. Он просто спросил про вас и пожалел, что так грубо обошелся с вами полтора года назад.

-    Стоит ли вспоминать такие пустяки? - Филип отвернулся, что­бы она не увидела, что лицо его расплылось от удовольствия. Изви­нение, которое было бы неприемлемо полтора года назад, сейчас по­казалось уместным и приятным.

Она не пропустила его замечание мимо ушей.

-    В свое время вы не считали это пустяком. Вы мне сказали, буд­то он оскорбил вас действием.

-  Я потерял самообладание, - ответил Филип беззаботным тоном. Тщеславие его было утолено. Достаточно было лишь проблеска учтивости, чтобы настроение у него переменилось. - А все же... что именно он сказал?

-     Что раскаивается в своем поступке - сказал шутливо, как ита­льянцы всегда говорят такие вещи. Но о ребенке ни разу не обмол­вился.

Экая важность - ребенок, когда в мире опять все стало на свои места! Филип улыбнулся, рассердился на себя за эту улыбку и не­вольно улыбнулся снова - романтика вернулась в Италию, в стране не было больше плебеев, она сделалась прекрасной, любезной, оба­ятельной, как прежде. А мисс Эббот... она тоже была в своем роде прекрасна, несмотря на невоспитанность и ограниченность. Она не была безучастна к жизни и старалась прожить ее так, как считала нужным. И Генриетта... даже и та старалась.

В причинах, вызвавших столь превосходную перемену в Филипе, не было, собственно, ничего превосходного, и насмешки людей ци­ничных были бы вполне оправданны. Однако ангелы и прочие практичные личности отнесутся к сей перемене с благоговением и назо­вут добрым деянием.

«Вид со Скалы (небольшие чаевые) прекраснее всего на закате», - пробормотал Филип как бы про себя.

-    О ребенке не обмолвился ни разу, - повторила мисс Эббот. Она опять отошла к окну и опять принялась водить пальцем по изящным изгибам. Филип молча смотрел на нее и открывал в ней прелесть, ко­торой не замечал раньше. Натура ее представляла поистине стран­ную смесь.

-    Вид со Скалы - правда ведь он прекрасен?

-    Что здесь не прекрасно? - ответила она мягко. - Но мне бы хо­телось быть Генриеттой, - добавила она, вкладывая в эти слова ка­кой-то особый смысл.

-    Оттого что Генриетта?..

Она не пояснила свою мысль, но он заключил, что она отдала дань сложности жизни. Для нее-то экспедиция не была ни легкой, ни увле­кательной. Красота, зло, обаяние, вульгарность, загадочность - она тоже, хоть и против своей воли, признавала, что все это переплетает­ся в клубок. Ее голос взволновал Филипа, когда она вдруг прервала молчание словами: «Мистер Герритон, подите сюда, взгляните!»

Она убрала стопку тарелок с готического окна, и они с Филипом высунулись наружу.

Против окна, зажатая внизу захудалыми домишками, вздымается высокая башня. Это - ваша башня. Стоит воздвигнуть баррикаду от башни к отелю, и всякое движение будет перекрыто. Подальше, там, где улица близ церкви пустеет, Мерли и Капоки, ваши родственники, поступают так же: они господствуют над Пьяццей, вы - над Сиен­скими воротами. Горе тому, кто посмеет там показаться, он будет не­медленно убит либо из луков, либо из арбалетов, либо при помощи греческого огня. И остерегайтесь окон спальни, ибо им угрожает башня Альдебрандески. Не раз бывало, что стрелы вонзались в сте­ну и трепетали над умывальником. Хорошенько следите за этими ок­нами, а то как бы не повторились события февраля 1338 года, когда на отель неожиданно напали с тыла и тело вашего лучшего друга (вы с трудом признали его) выбросили с лестницы прямо вам под ноги.

-    Она уходит вверх до самого неба, - проговорил Филип, - и вниз, прямо в преисподнюю. - (Верхушка башни ярко освещалась солн­цем, подножие, залепленное объявлениями, оставалось в тени.) - Не есть ли она символ города?

Мисс Эббот ничем не показала, что поняла его. Но они продол­жали стоять рядом у окна, потому что там было прохладнее и просто им было приятно так стоять. Филип открыл в своей соседке изяще­ство и легкость, которых не замечал в ней, живя в Англии. Узость взглядов ее была ужасающа, но все-таки она сознавала сложность мира, и это придавало ей трогательное очарование. Он не подозре­вал, что и в нем самом сейчас тоже больше привлекательности. Мы так тщеславны, что почитаем наш характер неизменным и неохотно признаем, что он изменился, даже когда перемена совершилась к лучшему.

На улицу высыпали жители - прогуляться перед обедом. Некото­рые остановились, разглядывая объявления на башне.

-    Уж не оперная ли там афиша? - заметила мисс Эббот.

Филип надел пенсне.

-     «Лючия ди Ламмермур». Маэстро Доницетти. Единственное представление. Сегодня вечером.

-    Опера? Тут?

-    Что ж такого? Итальянцы в Монтериано тоже умеют жить. Они хотят иметь все, как у людей, пусть даже это все - плохого качества. Вот таким образом у них и накапливается так много хорошего. Ка­ким бы скверным ни был сегодняшний спектакль, он по крайней ме­ре будет полон жизни. Итальянцы не умеют наслаждаться музыкой тихо, как это делают несносные немцы. Публика принимает посиль­ное участие в представлении - иногда более чем посильное.

-    А нельзя нам пойти?

Он не удержался и съязвил, но не зло:

-    Но ведь мы здесь, чтобы спасать ребенка!

Тут же он проклял себя. Оживление, радость в ее лице потухли, она стала прежней мисс Эббот из Состона, хорошей, добродетель­ной (уж это не вызывало никаких сомнений), но чудовищно скучной. Скучная, да еще полная раскаяния - что может быть убийственнее подобного сочетания? Он тщетно пытался преодолеть этот барьер, как вдруг услышал звук открывающейся двери.

Они виновато отпрянули от окна, как будто их застали за флир­том. Неожиданный оборот приняло их свидание. Гнев, циничность, непреклонная мораль вылились в дружелюбное чувство друг к дру­гу и к городу, который их принимал. И вот теперь в столовой появи­лась Генриетта, резкая, цельная, громоздкая - та же, что и в Англии: характер ее не менялся никогда, а настроение - только под большим давлением. Однако даже Генриетте не было чуждо все человеческое, после чая она подобрела и не сделала Филипу выговора (а вполне могла бы) за то, что он не застал Джино. Она осыпала мисс Эббот любезностями и без конца восклицала, что приезд Каролины - удач­нейшее совпадение на свете. Каролина не опровергала этого.

-    Ты пойдешь к нему завтра в десять, Филип. Да, не забудь чек и не заполняй его заранее. Скажем, час на обсуждение дела. Нет, ита­льянцы так медлительны. Скажем, два часа. Значит, в двенадцать - ленч. Да. Ехать имеет смысл только вечерним поездом. До Флорен­ции я с ребенком управлюсь...

-    Дражайшая сестра, остановись, пожалуйста. Даже пару перча­ток не купишь за два часа, не то что младенца.

-     Ну так три, четыре часа, или же заставь его подчиниться анг­лийским привычкам. Во Флоренции мы достанем няньку...

-    Генриетта, - остановила ее мисс Эббот, - а что, если на первых порах он не согласится?

-    Таких слов для меня не существует, - веско произнесла Генри­етта. - Я сообщила хозяйке, что нам с Филипом нужны комнаты только на одну ночь, и я сдержу слово.

-   ееНадеюсь, что все получится. Но я же вам говорила, человек, ко­торого я встретила на Скале, странный и трудный человек.

-   И нагло ведет себя с женщинами, знаю. Но брат наверняка су­меет его образумить. Женщина, которая там живет, Филип, донесет ребенка до отеля. Ей, конечно, надо заплатить. Если удастся, захвати оттуда серебряные браслеты покойной Лилии, они очень славные, неброские и вполне подойдут Ирме. Еще там есть инкрустированная шкатулка для носовых платков. Я дала ее Лилии на время, а не пода­рила. Большой ценности она не имеет, но сейчас единственный слу­чай получить ее обратно. Не спрашивай про нее, но, если увидишь ее где-нибудь в комнатах, скажи просто, что...

-     Нет, Генриетта, нет, я попытаюсь добыть младенца, но больше ничего. Обещаю приступить завтра утром и именно таким способом, как ты требуешь. Но сегодня вечером надо развлечься, мы все уста­ли. Необходима передышка. Мы пойдем в театр.

-    Ходить по театрам? Здесь? В такой момент?

-    Нам вряд ли доставит это удовольствие, когда нас тяготит такое важное свидание, - добавила мисс Эббот, бросив на Филипа испу­ганный взгляд.

Он не выдал ее, но продолжал настаивать:

-    А все-таки, по-моему, лучше пойти в театр, чем сидеть весь ве­чер и нервничать.

Сестра покачала головой.

-    Мать не одобрила бы этого. Совершенно неподходящее занятие, более того - кощунственное. И кроме того, у иностранных театров дурная слава. Помнишь письма в газете «Семья и церковь»?

-     Но это опера, «Лючия ди Ламмермур», сэра Вальтера Скотта. Классика, понимаешь?

Генриетта начала поддаваться, на лице ее изобразилось колеба­ние.

-    Музыку, конечно, удается слушать не так уж часто. Правда, зре­лище, наверное, никуда не годное. Но все же лучше, чем целый ве­чер бездельничать. Книг у нас нет, вязальный крючок я потеряла во Флоренции.

-    Отлично. Мисс Эббот, вы тоже идете?

-    Вы очень любезны, мистер Герритон. В какой-то степени мне, пожалуй, хочется пойти. Но - простите, что напоминаю вам, - веро­ятно, не следует сидеть на дешевых местах.

-    Господи помилуй! - воскликнула Генриетта. - Мне самой в го­лову это не пришло. Мы, скорее всего, постарались бы сэкономить на билетах и очутились бы среди совершенно ужасных личностей. Как-то забываешь, что мы в Италии.

-    У меня, к сожалению, нет вечернего платья, и если места...

-   Ничего, не беспокойтесь. - Филип со снисходительной улыбкой взирал на своих боязливых и щепетильных спутниц. - Мы купим лучшие места, какие достанем, а пойдем - как есть. В Монтериано не так строго соблюдают этикет.

Таким образом, утомительный день, насыщенный решениями, за­мыслами, тревогами, битвами, победами, поражениями и перемири­ями, завершился в опере. Мисс Эббот и Генриетта сидели с несколько виноватым видом. Они думали о состонских друзьях - те счита­ли, что они сейчас сражаются с силами зла. Что бы сказала миссис Герритон, или Ирма, или приходские священники из Кухоньки, если бы застали спасательную экспедицию в этом увеселительном месте в первый же день прибытия с миссией? Филип и то дивился своему поведению. Он обнаружил, что получает удовольствие от пребыва­ния в Монтериано, невзирая на утомительный нрав своих спутниц и собственные противоречивые настроения. Он побывал в этом театре однажды, много лет назад, когда давали «Тетушку Карло». С тех пор театр привели в порядок, он был отделан в свекольно-томатных то­нах и вообще делал честь городу. Оркестр расширили, в ложах пове­сили терракотовые занавеси, над каждой ложей была прикреплена дощечка в аккуратной рамке - с номером. Имелся также падающий занавес, изображавший лилово-розовый пейзаж, на фоне которого резвилось множество легкомысленно одетых леди, а над просцениу­мом возлежали еще две, поддерживавшие большие часы с мертвенно-бледным циферблатом. Зрелище было столь роскошным и чудо­вищным, что Филип еле удержался от восклицания. В дурном вкусе итальянцев есть что-то величественное. В нем нет стыдливой вуль­гарности англичан или тупой вульгарности немцев. И не то чтобы Италии был свойствен исключительно дурной вкус. Итальянское дурновкусие даже замечает красоту, но проходит мимо. Однако само оно обладает уверенностью подлинной красавицы. Театрик в Мон­териано дерзко потягался бы с лучшими из театров, и леди с часами не постеснялись бы подмигнуть молодым людям с потолка Сикстин­ской капеллы.

Филип попросил сперва ложу, но лучшие места уже разобрали, представление в этот вечер было весьма торжественным, и Филипу пришлось довольствоваться креслами в партере. Генриетта была раздражена и необщительна. Мисс Эббот оживлена и готова хвалить все подряд. Она сожалела только об одном - что не захватила с со­бой нарядное платье.

-     Мы выглядим достаточно прилично, - заметил Филип, которо­го забавляло ее неожиданное тщеславие.

-    Да, я знаю, но ведь нарядное платье занимает не больше места в чемодане, чем будничное. Почему надо приезжать в Италию пуга­лом?

На сей раз он не ответил: «Но мы же здесь, чтобы спасать ребен­ка». Ему вдруг представилась очаровательная картина, одна из оча­ровательнейших, виденных им в жизни: раскаленный театр, снару­жи - башни, темные ворота, средневековые крепостные стены. За стенами - рощи олив, озаренные лунным сиянием, белые вьющиеся дороги, светляки и непотревоженная пыль. А посреди всего этого - мисс Эббот, жалеющая, что выглядит как пугало. Она попала в са­мую точку. Вернее нельзя было и сказать. Эта чопорная провинциал­ка оттаивала в атмосфере красоты.

-    Неужели вам здесь не нравится? - спросил он.

-    Страшно нравится.

И, обменявшись столь смелыми репликами, эти двое убедили та­ким образом друг друга в том, что романтика еще жива.

Тем временем Генриетта зловеще покашливала, созерцая занавес. Наконец занавес поднялся, открыв территорию замка Рэвенсвуд, грянул хор шотландских вассалов. Зрители постукивали ногами, ба­рабанили в такт косточками пальцев и раскачивались под звуки му­зыки, точно колосья на ветру. Генриетта, в общем равнодушная к му­зыке, знала, однако, как ее следует слушать. Она испустила леденя­щее душу «ш-ш-ш!».

-    Перестань, - шепнул брат.

-    Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.

-    Они, конечно, отвлекают, - пробормотала мисс Эббот, - но, мо­жет быть, нам лучше не вмешиваться.

Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.

Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развле­кать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер пре­вратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполнять­ся ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветство­вали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера ок­ликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплоди­сменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».

-    Невоспитанные дети! - проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.

-     Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая ни­когда в жизни так не...

-    Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно...

Лючия запела, и на миг настала тишина. Певица была толста и уродлива, но голос был все еще прекрасен, и зал загудел, как сытый улей. Вся ее колоратурная партия сопровождалась восхищенными вздохами, а верхнюю ноту заглушил всеобщий взрыв восторга.

Так и шло представление. Певцы черпали вдохновение в одобре­нии публики, и два знаменитых секстета были исполнены вполне сносно. Мисс Эббот поддалась общему настроению. Она тоже бол­тала, смеялась, аплодировала, кричала «бис!» и радовалась, обнару­жив здесь красоту. Что касается Филипа, то он не только забыл про свою миссию, но вообще забылся. Сейчас он был не просто востор­женный чужестранец. Он словно и не уезжал отсюда никогда. Он чувствовал себя как дома.

Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спра­шивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озира­лась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неис­тового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струя­щиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуко­вой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лю­чия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама - теат­ральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мело­дично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сце­не, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком «Che carino!" (какой милый!) та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднял­ся невообразимый.

- Тише, тише! - закричали сзади пожилые зрители. - Пусть боги­ня продолжает!

Но молодые люди в соседней ложе не унимались и умоляли Лючию оказать им те же милости. Она сделала шутливо-отрицательный жест, отводя просьбу. Один из юношей швырнул в нее букетом. Она оттолкнула букет ногой. Но тут же, поощряемая ревом публики, подобрала цветы и швырнула в зал. Генриетте, как всегда, не повезло. Букет попал ей прямо в грудь, из него выпала любовная записочка.

-    Это ты называешь классикой? - завопила Генриетта, вскакивая с места. - Сплошное неприличие! Филип, сейчас же уведи меня от­сюда!

-    Чье это? - закричал ее брат, поднимая кверху в одной руке бу­кет, в другой - записочку. - Чье?

Зал словно взорвался. В одной из лож началось бурное движение, будто кого-то выталкивали вперед. Генриетта двинулась по проходу, мисс Эббот поневоле последовала ее примеру. Филип, не переставая смеяться и выкликать: «Чье это?» - замыкал шествие. Он был пьян от возбуждения. Жара, усталость, восторг бросились ему в голову.

-    Слева! - крикнули ему. - Innamorato (влюбленный) находится слева!

Филип покинул своих дам и юркнул к ложе. Навстречу ему попе­рек балюстрады вытолкнули молодого человека. Филип протянул ему букет и записку. И вдруг его крепко схватили за руки и горячо их пожали. Филип нисколько не удивился, ему это показалось вполне естественным.

-    Почему вы не написали? - воскликнул молодой человек. - За­чем такой сюрприз?

-    Да нет, я написал, - весело и громко откликнулся Филип. - Я ос­тавил карточку сегодня днем.

-    Тише! Тише! - закричала публика, которой все это надоело. - Пусть богиня продолжает!

Мисс Эббот и Генриетта исчезли.

-    Нет! Нет! - закричал молодой человек. - Вы от меня не убежите.

Филип вяло пытался высвободить руки. Приветливые молодые люди перегнулись через барьер и приглашали Филипа к ним в ложу.

-    Друзья Джино - наши...

-    Друг? - воскликнул Джино. - Нет, родственник! Брат! Это фра Филиппо. Приехать из Англии и даже не предупредить!

-    Я оставил записку.

Зрители начали шикать.

-    Присоединяйтесь к нам.

-    Спасибо - я с дамами... не могу...

В следующую минуту его втащили за руки в ложу. Дирижер, ви­дя, что инцидент исчерпан, поднял палочку. Зал утихомирился, и Лючия ди Ламмермур возобновила арию безумия и смерти.

Филип шепотом знакомился с приятными юношами, которые втащили его, - возможно, сыновьями торговцев, или студентами-меди­ками, или клерками, служащими у стряпчих, или тоже сыновьями зубных врачей. В Италии трудно распознать, кто - кто. Их гостем на сегодняшний вечер был солдат. Теперь он разделил эту честь с Фи­липом. Им пришлось стоять впереди рядом, обмениваясь любезнос­тями, а Джино, до восхитительности знакомый, играл роль учтивого хозяина. Порой Филипа охватывал приступ страха, до сознания его доходило, какую кашу он заварил. Потом страх проходил, и Филип опять поддавался чарам веселых голосов, смеха, ни разу не прозву­чавшего фальшиво, и легкого похлопывания лежащей у него на спи­не руки.

Только перед самым концом удалось уйти - в тот момент, когда Эдгар запел, бродя между могил своих предков. Новые знакомцы Филипа пригласили его на следующий вечер в кафе «Гарибальди». Он пообещал прийти, потом вспомнил, что по плану Генриетты он к тому времени уже покинет Монтериано.

-    Так, значит, в десять часов, - напомнил он Джино. - Мне надо поговорить с вами наедине. В десять утра.

-    С удовольствием! - засмеялся тот.

Мисс Эббот не ложилась и поджидала его. Генриетта, по всей ви­димости, прямо пошла спать.

-    Это был он, да? - спросила мисс Эббот.

-    Вы угадали.

-    Надо полагать, вы ни о чем не договорились?

-    Нет, конечно, до того ли мне было? Вышло так... словом, я был не подготовлен. Но какое это имеет значение? Почему бы нам не об­судить дела, пребывая в хороших отношениях? Он совершенно оча­рователен, друзья его тоже. Теперь и я ему друг. Утраченный и обре­тенный брат. Ну и что тут плохого? Уверяю вас, мисс Эббот, в Анг­лии - одно, в Италии - другое. Там мы строим планы, руководству­ясь высокими моральными принципами. А здесь убеждаемся, какие мы остолопы, ибо жизнь тут идет сама собой, независимо от нас. Боже, что за ночь! Видели ли вы раньше такое лиловое небо и такие се­ребряные звезды? Словом, как я уже говорил, беспокоиться глупо, он не похож на нежного отца. Этот ребенок ему нужен так же, как и мне. Просто он потешался над моей матерью, как потешался надо мной полтора года назад. Но я его прощаю. У него есть чувство юмо­ра, да еще какое!

Мисс Эббот тоже провела восхитительный вечер, она тоже никог­да не видела такого неба и звезд. В ушах у нее звучала музыка, а ког­да она раскрыла окно, в комнату влился теплый, душистый воздух.

Она погрузилась в красоту, красота облекала ее снаружи, проникала в душу. Ей не хотелось спать, ее переполняло счастье. Была ли она когда-нибудь так счастлива? Да, однажды, мартовским вечером, именно здесь, когда Джино и Лилия открыли ей свою любовь, - тем вечером, когда она сама выпустила на свет зло. Теперь она приехала, чтобы исправить содеянное.

Она вдруг вскрикнула от стыда:

-    Опять, в том же городе, все то же самое!

Она принялась гасить ощущение счастья, сознавая, что оно гре­ховно. Она вернулась сюда, чтобы бороться против этого злосчаст­ного города, спасти младенческую душу, пока еще невинную. Она здесь для того, чтобы постоять за нравственность, чистоту и свя­тость английского очага. Той весной она совершила грех по неведению. Теперь она более сведуща.

-    Помоги мне! - воскликнула она и закрыла окно, словно наруж­ный воздух источал что-то колдовское. Но музыка продолжала зву­чать у нее в ушах, и всю ночь напролет ей чудились волны мелодий, аплодисменты, смех и молодые люди, которые задорно выкрикивали строчки из бедекера:

Ей вдруг привиделся Поджибонси - безрадостный, беспорядочно раскиданный городок, населенный притворщиками. Проснувшись, она поняла, что видела во сне Состон.

 

VII

На другое утро около девяти Перфетта вышла в лоджию, но не для того, чтобы полюбоваться видом, а чтобы выплеснуть гряз­ную воду.

-    Scuse tanto! - отчаянно завопила она, увидев, что обрызгала высокую молодую леди, которая стучала внизу в дверь.

-    Синьор Карелла дома? - спросила молодая леди. Возмущаться не входило в обязанности Перфетты, а стиль гостьи требовал гости­ной. Поэтому Перфетта отворила в гостиной ставни, обмахнула тряпкой середку одного стула и пригласила леди сделать одолжение присесть (что было бы действительно большим одолжением со стороны гостьи). Потом бросилась со всех ног в город и забегала по улицам, громко выкликая молодого хозяина в надежде, что тот в кон­це концов услышит.

Гостиная была посвящена памяти покойной жены. На стене висел глянцевый портрет, по всей вероятности, копия того, что, должно быть, украшал памятник на ее могиле. Над портретом был прибит лоскут черной материи, чтобы придать скорби достойный вид. Но два гвоздика выпали, и лоскут торчал криво, с ухарством, точно шляпка на пьянчужке. На фортепьяно лежала раскрытая негритян­ская песня, на одном из столиков покоилась бедекеровская «Цент­ральная Италия», на другом - инкрустированная шкатулка Генриет­ты. Все покрывал густой слой белой пыли, и если пыль сдували с од­ного сувенира, она тут же оседала на другом. Приятно, когда нас по­мнят и любят. Не так уж страшно, если забудут совсем. Но если что на свете и кажется нам оскорбительным, так это когда превращают заброшенную комнату в святыню.

Мисс Эббот не села отчасти потому, что в салфеточках могли во­диться блохи, а еще потому, что вдруг почувствовала себя дурно и ухватилась за печь, не в состоянии сделать шага. Она изо всех сил боролась с собой, ибо только при условии, что она сохранит хладно­кровие, поведение ее можно будет счесть извинительным. Она пре­дала Филипа и Генриетту, собиралась опередить их, сама добыть ре­бенка. Если ей это не удастся, она не сможет смотреть им в глаза.

«Генриетта и ее брат, - рассуждала она, - не понимают, с кем име­ют дело. Генриетта будет груба, агрессивна. Филип будет любезен и ничего не примет всерьез. И оба потерпят неудачу, даже если пред­ложат деньги. Я же начинаю постигать натуру этого человека. Ребен­ка он не любит, но может обидеться, что для нас одинаково неудач­но. Он обаятелен и отнюдь не глуп; он покорил меня в прошлом го­ду, покорил вчера мистера Герритона и, если я не буду осмотритель­на, покорит нас всех сегодня, и тогда ребенок вырастет в Монтериано. Он очень сильный человек, Лилия обнаружила это в полной ме­ре, но помню об этом только я».

Ее приход и приведенные выше доводы явились результатом дол­гой бессонной ночи. Мисс Эббот пришла к выводу, что лишь ей од­ной дано справиться с Джино, так как только она разгадала его. Она постаралась как можно деликатнее объяснить это в записке, которую оставила Филипу. Ей было огорчительно писать такую записку, по­тому что ей с детства привили уважение к мужчине, и, кроме того, после их недавнего странного разговора Филип стал ей очень симпа­тичен. Однобокость его взглядов со временем должна была пройти, а его пресловутое бунтарство, о котором столько судачили в Состоне, как выяснилось, было сродни собственным ее взглядам. Если только он сумеет простить ей теперешнюю выходку, между ними возможна долгая и полезная для обоих дружба. Но для этого она должна выиграть. Никто ее не простит, если она не добьется успеха. Мисс Эббот приготовилась сражаться с силами зла.

Наконец послышался голос ее противника - Джино пел, не сдер­живаясь, во всю ширь своих легких, как профессиональный певец. Тут он отличался от англичан, которые относятся к музыке несерьез­но и поют только горлом, как бы извиняясь.

Он взбежал по ступенькам и мимоходом взглянул на раскрытую дверь гостиной, но не заметил мисс Эббот. Он отвернул лицо и, про­должая петь, вошел в комнату напротив. Сердце у нее забилось силь­нее, в горле пересохло. Всегда делается не по себе, когда тебя не за­мечают.

Он не затворил дверь, и мисс Эббот через площадку видела, что там делается. В комнате творился невообразимый кавардак. Еда, простыни, лакированные ботинки, грязные тарелки и ножи валялись вперемешку на большом столе и на полу. Но видно было, что это жи­лой кавардак, что его создает жизнь, а не запустение. Комната все равно была милее того склепа, где стояла она, - там широко разли­вался мягкий свет, очевидно входящий в какой-то просторный, щед­рый проем. Пение прекратилось.

-    Где Перфетта? - спросил Джино.

Он стоял спиной к двери и закуривал сигару. Он обращался не к мисс Эббот, он и не ждал ее. Пространство площадки и две откры­тые двери удаляли его, но в то же время и выделяли, словно актера на сцене - одновременно близкого и недоступного. Она так же не могла окликнуть его, как не могла бы окликнуть Гамлета.

-   Ты знаешь! - продолжал он. - Но не хочешь сказать. Очень на тебя похоже. - Джино прислонился к столу и выпустил пухлое коль­цо дыма. - Почему это ты не хочешь мне назвать цифры? Я видел во сне рыжую курицу - это двести пять. Неожиданно приехал друг - восемьдесят два. На этой неделе я собираюсь в Терно. Так что ска­жи мне еще какое-нибудь число.

Мисс Эббот не знала про томболу. Она испугалась. На нее напа­ло оцепенение, которое она не могла стряхнуть, - так бывает, когда очень устанешь. Выспись она ночью, она бы окликнула его, как только он вошел. А теперь он находился в другом мире.

Она следила за колечком дыма. Оно медленно уносилось прочь от Джино и благополучно вылетело на площадку.

-   Двести пять - восемьдесят два. Все-таки я поставлю их на Ба­ри, а не на Флоренцию. Не могу объяснить почему. Просто у меня та­кое ощущение.

Она хотела заговорить, но кольцо гипнотизировало ее. Оно растя­нулось в эллипс и вплыло в гостиную.

-   Ах, тебе не нужен выигрыш? Ты даже не хочешь сказать «спа­сибо, Джино»? Сейчас же скажи, а то я сброшу на тебя горячий, рас­каленный пепел. «Спасибо, Джино...»

Кольцо протянуло к ней свои голубоватые щупальца.

Кольцо окутало ее, словно дыхание из могилы. Она потеряла са­мообладание и вскрикнула.

В одно мгновение он очутился около нее, спрашивая, что ее напу­гало, как она сюда попала, почему не позвала его раньше. Он усадил ее. Принес вина, она отказалась. Она не могла произнести ни слова.

-    Что случилось? - повторял он. - Что вас напугало?

Он и сам испугался, на загорелой коже выступили капли пота. Не очень-то хорошо, когда за тобой незаметно наблюдают. Все мы рас­крываемся, источаем что-то необъяснимо интимное, когда думаем, что одни.

-    По делу, - наконец выдавила она.

-    Дело - ко мне?

-   Очень важное. - Побледнев, она безвольно откинулась на спин­ку пыльного стула.

-    Сперва вам надо прийти в себя. Вино отличное.

Она слабо отказалась. Он налил стакан. Она выпила. И тут же опомнилась. Каким бы ни было дело важным, не следовало прихо­дить сюда, а тем более пользоваться его гостеприимством.

-   Вы, вероятно, заняты, - проговорила она, - а так как я неважно себя чувствую...

-    Значит, уходить вам пока нельзя. Да я и не занят.

Она нервно поглядела на открытую дверь комнаты напротив.

-   А-а, теперь понимаю! - воскликнул он. - Я понял, что вас напу­гало. Почему же вы не заговорили сразу?

Он повел ее в комнату, в которой жил, и показал ей... ребенка. Она столько думала о нем, о его благополучии, о душе, нравственности, будущих недостатках. Но, как для большинства одиноких людей, он был для нее всего лишь словом, подобно тому, как для здорового че­ловека смерть - лишь слово, а не реальное событие. Реальный ребе­нок, спавший на грязной подстилке, привел ее в замешательство. Он перестал быть отвлеченной проблемой. Перед ней была плоть и кровь, дюймы и унции жизни - восхитительный, не подлежащий со­мнению факт, который произвели на свет мужчина и женщина; к не­му можно было обращаться, со временем он станет отвечать, а впос­ледствии может и не отвечать, если ему не захочется, и станет ко­пить где-то внутри себя собственные, одному ему принадлежащие мысли и удивительные переживания. Он-то и был тем механизмом, к которому последние месяцы она и миссис Герритон, Филип и Ген­риетта заглазно примеряли свои многообразные идеалы: решали, что в свое время он будет двигаться в ту или иную сторону, обязан совершать такие-то, а не другие поступки. Должен принадлежать к евангелистской церкви, обладать высокими устоями, быть тактич­ным, воспитанным, артистичным - превосходные идеалы, ничего не скажешь. Но сейчас, когда она увидела младенца, спящего на гряз­ной тряпке, у нее возникло большое желание не навязывать ему ни одного из этих идеалов, не оказывать никакого влияния, разве ровно столько, сколько содержится в поцелуе или в неопределенной, смут­ной, но искренней молитве.

Но путем длительных упражнений она научилась управлять со­бой, и ее чувствам и поступкам не полагалось пока совпадать. Для то­го чтобы восстановить уверенность в себе, она попыталась вообра­зить, будто находится в своем приходе, и соответственно повела себя.

-    Какой замечательный ребенок, синьор Карелла. Как мило, что вы с ним разговариваете. Правда, я вижу, неблагодарное маленькое создание спит! Ему семь месяцев? Нет, восемь, конечно, восемь. Поразительно крупный ребенок для своего возраста.

Невозможно говорить свысока по-итальянски. Поэтому покрови­тельственные слова выговорились искренне приветливо, и Джино улыбнулся от удовольствия.

-    Не стойте. Посидим в лоджии, там прохладно. В комнате такой беспорядок, - добавил он с видом хозяйки, которая просит извине­ния за то, что на ковре в гостиной оказалась нитка.

Мисс Эббот прошла в лоджию и села на стул. Джино устроился неподалеку, верхом на парапете, так что одна нога у него стояла в ло­джии, а другая свешивалась наружу, на фоне пейзажа. Красивый профиль четко обрисовывался на туманно-зеленом фоне холмов. «Позирует! - подумала мисс Эббот. - Прирожденный натурщик».

-    Вчера сюда заходил мистер Герритон, - начала она, - но не за­стал вас.

Он пустился в затейливое грациозное объяснение. Он на один день уезжал в Поджибонси. Почему Герритоны ему не написали заранее, он бы принял их как следует. Поджибонси бы подождал. Правда, дело у него там довольно важное... Угадайте какое!

Ее это не очень интересовало. Не для того она приехала из Состона, чтобы угадывать, зачем он был в Поджибонси. Она вежливо от­ветила, что не имеет представления, и попыталась вернуться к сво­ей миссии.

-   Нет, догадайтесь! - настаивал он, хлопая по парапету ладонями.

Она мягко, но не без яда, предположила, что он ездил туда в по­исках работы.

Он намекнул, что дело далеко не столь важно. А искать работу - затея почти безнадежная. «Е manca posto!» (не хватает этого!) Он потер большой па­лец об указательный, желая показать, что у него нет денег. Затем вздохнул и выпустил еще одно кольцо дыма. Мисс Эббот скрепя сердце решила проявить дипломатичность.

-    Дом очень велик... - проговорила она.

-    Вот именно, - сумрачно подтвердил он. - И когда умерла моя бедная жена... - он встал, прошел через комнату и площадку и бла­гоговейно прикрыл дверь гостиной. Потом захлопнул дверь своей комнаты ногой и деловито вернулся на место. - Когда умерла моя бедная жена, я думал пригласить сюда родственников. Отец мой го­тов был отказаться от практики в Эмполи, мать, сестры и две моих тетки тоже охотно соглашались жить здесь. Но это невозможно. У них свои привычки. Когда я был моложе, меня все устраивало. Но теперь я взрослый мужчина, и у меня свои привычки. Понимаете?

-    Да, - ответила мисс Эббот, думая о собственном отце, чьи по­вадки и выходки после двадцати пяти лет совместного житья стали действовать ей на нервы. Она тут же спохватилась, что пришла не для того, чтобы сочувствовать Джино, и, во всяком случае, не для то­го, чтобы проявлять сочувствие.

-    Дом велик, - повторила она.

-   Огромен! А налоги! Но здесь будет лучше, когда... Да, но вы так и не отгадали, зачем я ездил в Поджибонси, почему меня не было до­ма, когда он заходил.

-   Я не могу гадать, синьор Карелла. Я пришла по делу.

-    Все-таки попробуйте.

-    Не могу. Я вас недостаточно знаю.

Ну как же, мы с вами старые друзья, - возразил он. - Мне будет приятно ваше одобрение. Однажды я заслужил ваше одобрение. За­служу ли теперь?

-   В этот раз я приехала не как друг, - ответила она холодно. - Ед­ва ли я склонна одобрить какой бы то ни было из ваших поступков, синьор Карелла.

-   Ох, синьорина! - Он засмеялся, как будто находил ее пикантной и забавной. - Но ведь вы одобряете брак?

-    Когда он по любви. - Мисс Эббот пристально на него посмот­рела. Лицо его за последний год изменилось, но, как ни странно, не к худшему.

-    Когда он по любви, - подтвердил он, из вежливости вторя анг­лийскому взгляду на вещи. Он улыбнулся ей, ожидая поздравлений.

-   Должна ли я понять, что вы снова намерены жениться?

Он кивнул.

-    А я вам запрещаю!

Он озадаченно поглядел на нее, но, приняв ее реакцию за иност­ранную манеру шутить, засмеялся.

-   Я запрещаю вам! - повторила мисс Эббот со страстью, вклады­вая в свои слова все негодование женщины и англичанки.

-    Почему? - Он нахмурился и спрыгнул на пол. Голос его зазву­чал пронзительно и нетерпеливо, как у ребенка, у которого отняли игрушку.

-    Вы уже погубили одну женщину. Я запрещаю вам губить вто­рую. Еще не прошло года, как умерла Лилия. Позавчера вы притво­рялись, будто любили ее. Вы лгали. Вам были нужны только ее день­ги. У этой женщины тоже есть деньги?

-   Ну да! - ответил он досадливо, не понимая, чего она от него хо­чет. - Немного есть.

-    И вы, надо полагать, станете утверждать, будто любите ее?

-    Не стану. Это была бы неправда. А вот мою бедную покойную жену... - он остановился, сообразив, что сравнение вовлечет его в за­труднительные объяснения. И в самом деле, ему частенько казалось, что Лилия ничем не лучше других женщин.

Его намерение жениться - последнее оскорбление, нанесенное ее покойной приятельнице, - привело мисс Эббот в совершенную ярость. Она даже порадовалась, что способна так сердиться на этого мальчика. Она метала громы и молнии, язычок ее так и работал. Ес­ли бы миссия ее уже была выполнена, она могла бы величественно выплыть из дома. Но с ребенком еще не было улажено.

Джино стоял и задумчиво скреб в затылке. Он уважал мисс Эббот и хотел, чтобы и она уважала его.

-    Значит, вы мне не советуете? - с огорчением произнес он. - Но почему вы считаете, что брак будет неудачным?

Мисс Эббот напомнила себе, что перед ней мальчик - мальчик со страстями и властностью порочного мужчины.

-    Как может он быть удачным, если нет любви? - спросила она серьезно.

-    Но она-то меня любит! Я забыл вам сказать.

-    Вот как?

-    Страстно, - он приложил руку к сердцу.

-    В таком случае помоги ей Господь!

Он нетерпеливо топнул ногой.

-   Что я ни скажу, синьорина, все вам не нравится. Пусть Господь поможет вам, потому что вы очень несправедливы. Вы уверяете, что я плохо обращался с моей дорогой женой. Ни с кем я плохо не обра­щался. Вы недовольны, что в новом браке нет любви. Я вам доказы­ваю, что любовь есть, а вы еще больше сердитесь. Чего вы хотите? Вы думаете, ей будет плохо? Да она уже рада, что выходит за меня, она будет хорошо выполнять свои обязанности.

-    Обязанности! - воскликнула мисс Эббот со всей саркастичнос­тью, на какую была способна.

-    Ну конечно. Она знает, зачем я на ней женюсь.

-    Чтобы преуспеть в том, в чем не сумела преуспеть Лилия! Что­бы быть вашей экономкой, рабыней, вашей... - слова, которые ей хо­телось высказать, были для нее чересчур грубы.

-    Чтобы ухаживать за ребенком, вот зачем, - пояснил он.

-    За ребенком? - Она совсем забыла про него.

-   Мой брак будет вполне английским, - гордо продолжал он. - Я не забочусь о деньгах. Она нужна мне ради сына. Неужели вы не по­нимаете?

-   Нет, - ответила мисс Эббот, вконец озадаченная. И вдруг ее осе­нило. - В этом нет надобности, синьор Карелла. Если ребенок вам в тягость... - Она всегда потом вспоминала, что, к своей чести, сразу поняла свою ошибку. - Я не так выразилась, - добавила она быстро.

-    Я понимаю, - вежливо ответил он. - Когда говоришь на чужом языке - а вы так чудесно говорите по-итальянски, - легко ошибиться.

Она вгляделась в его лицо, но не увидела ни намека на иронию.

-    Вы хотели сказать, что нам с ним не придется пока быть вмес­те. Вы правы. Но что делать? Няньку я держать не могу, а Перфетта слишком неумелая. Когда он болел, я ее к нему не допускал. Когда его надо выкупать - приходится же купать его время от времени, - то кто его моет? Я. Я кормлю его или решаю, чем покормить. Я сплю с ним и утешаю, когда ночью ему не по себе. Только я разговариваю с ним, только я пою для него. Не будьте же несправедливы - мне нравится все это делать, но все-таки... - голос его прозвучал жалобно, - эти дела отнимают много времени и не очень подходят для молодо­го человека.

-    Очень не подходят. - Мисс Эббот утомленно прикрыла глаза. С каждой минутой ситуация становилась все затруднительнее. Если бы только не испытывать такую усталость, ей легче было бы бороть­ся с обуревавшими ее противоречивыми чувствами! Как ей недоста­вало стойкого и тупого упорства Генриетты или бездушной диплома­тичности миссис Герритон...

-    Еще вина? - заботливо спросил Джино.

-   Нет, нет, благодарю вас. Синьор Карелла, ведь женитьба - очень серьезный шаг. Вы не могли бы найти более простой выход? Напри­мер, попросить кого-то из родственников...

-    Отдать в Эмполи? Да это все равно что отдать в Англию!

-   Так отдайте в Англию.

Он рассмеялся.

-   У него там есть бабушка, вы же знаете, - миссис Теобалд.

-    У него и здесь есть бабушка. Нет, он доставляет много хлопот, но я с ним не расстанусь. Я даже не хочу приглашать сюда отца и мать. Они нас разлучат.

-    Каким образом?

-   Они разлучат наши мысли.

Она умолкла. Этому жестокому, порочному человеку были ведо­мы недоступные ей утонченные чувства. Ей в полную силу откры­лась страшная истина - что скверные люди способны любить. Все ее моральные принципы были сокрушены. Спасти ребенка, не дать за­разе проникнуть в него - вот ее долг, и она по-прежнему собиралась выполнить его. Но приятное сознание превосходства добродетели покинуло ее. Она находилась в присутствии чего-то более великого, чем добро и зло.

Забыв про обязанности хозяина, побуждаемый инстинктом, кото­рый она в нем пробудила, он перешел в комнату.

-    Просыпайся! - потребовал он, словно будил взрослого прияте­ля. Он приподнял ногу и легонько нажал мальчику на живот.

-    Осторожней! - вскрикнула мисс Эббот. Она не привыкла к та­кому способу будить грудных младенцев.

-   Он не длиннее моего ботинка, правда? Можете вы себе предста­вить, что потом его ботинки будут такой величины, как сейчас - все его тело. И что он тоже...

-    Ну можно ли с ним так обращаться?

Он застыл в задумчивости, поставив ногу на тельце ребенка, охваченный вдруг желанием, чтобы сын был похож на него и породил подобных себе сыновей и те населили землю. Это сильнейшее из же­ланий, охватывающих мужчину, если ему вообще дано испытать его, - сильнее любви, сильнее желания личного бессмертия. Им хвалят­ся все мужчины, уверяя, будто испытывают его, но на самом деле у большинства помыслы сосредоточены на других вещах. Лишь не­многим дано осознать, что они вечно могут источать свою телесную и духовную жизнь. Мисс Эббот, несмотря на все свои добродетели, не могла постичь этого чувства, хотя такие тонкости как раз доступ­нее пониманию женщин. И когда Джино показал сперва на себя, а потом на ребенка и сказал: «Отец - сын», она восприняла его слова как ласковый лепет и машинально улыбнулась.

Ребенок, первенец, проснулся и широко раскрыл глаза. Джино не заговорил с ним, а продолжал излагать свои соображения.

-    Эта женщина будет делать все, что я велю. Она любит детей. Опрятна. У нее приятный голос. Красивой ее не назовешь, не буду вас обманывать. Но в ней есть все, что мне нужно.

Ребенок издал пронзительный вопль.

-   Пожалуйста, осторожнее! - взмолилась мисс Эббот. - Вы разда­вите его.

-   Пустяки. Вот если он плачет беззвучно, тогда надо беспокоить­ся. Просто он думает, что сейчас я буду его купать, и он прав.

-    Купать? - поразилась она. - Вы? Прямо здесь?

Такая идиллическая деталь разрушила все ее планы.

Добрых полчаса у нее ушло на тонкую подготовку и пробные ата­ки с высоких нравственных позиций, но ей не удалось ни напугать противника, ни рассердить его, ни хотя бы отвлечь чуть-чуть от до­машних занятий.

-    Утром я ушел в аптеку, - продолжал он, - и посиживал там в прохладе. И вдруг вспомнил, что Перфетта еще час назад согрела во­ды - вон она стоит, накрытая подушкой. Я сразу вернулся, надо же его искупать. Извините меня. Откладывать больше нельзя.

-    Я задержала вас, - упавшим голосом произнесла она.

Он решительно направился в лоджию и принес оттуда большой глиняный таз, грязный изнутри. Вытер его скатертью. Достал мед­ный чайник с горячей водой, налил ее в таз, разбавил холодной во­дой. Порылся в кармане и извлек оттуда кусок мыла. Затем взял мла­денца и, не вынимая сигары изо рта, начал его раскутывать. Мисс Эббот направилась к выходу.

-    Зачем вы уходите? Простите меня, но мы можем разговаривать, пока я буду его мыть.

-   Мне больше нечего сказать, - ответила она. Ей оставалось толь­ко найти Филипа, сознаться в своем постыдном провале и попросить сменить ее на этой стезе - и пожелать ему удачи. Она кляла свое бес­силие, рвалась покаяться в нем без самооправданий и без слез.

-    Побудьте еще минутку! Вы его не видели.

-   Я видела, с меня достаточно, спасибо.

Последнее покрывало было снято, двумя руками Джино протянул ей брыкающееся бронзовое тельце.

-    Подержите его!

Она не хотела брать.

-   Я ухожу сейчас же, - вырвалось у нее: слезы (не те слезы, кото­рых она боялась) навернулись ей на глаза.

-    Кто бы поверил, что его мать была блондинкой? Он весь смуг­лый, до единого дюйма. Нет, поглядите, как он красив! И подумать только - он мой! Мой навечно. Даже если он меня возненавидит, все равно он мой. Это от него не зависит, он сотворен мною, я его отец.

Уходить было поздно. Она не могла объяснить - почему, но позд­но. Когда Джино прижался к сыну губами, она отвернулась. Зрели­ще это было слишком непохоже на умилительную сцену в детской. Этот человек был величествен, он являл собой часть самой Приро­ды. Ни в какой любовной сцене не поднялся бы он на такую высоту. Ибо непостижимые физические узы связывают родителей с детьми, но, по печальной и странной иронии судьбы, не связывают детей с родителями. Если бы мы, дети, могли отвечать на родительскую любовь не благодарностью, а равной любовью, жизнь потеряла бы зна­чительную долю трагизма и убожества и мы стали бы неизъяснимо счастливы. У Джино, страстно сжимающего сына, у мисс Эббот, бла­гоговейно отводящей глаза, - у обоих были родители, которых они и вполовину так не любили.

-    Можно, я помогу вам мыть его? - робко спросила она.

Он молча передал ей сына, они опустились на колени друг подле друга и стали закатывать рукава. Ребенок перестал плакать и в не­укротимой радости засучил руками и ногами. Мисс Эббот, как вся­кая женщина, любила мыть и чистить, а тем более когда дело каса­лось человеческого существа. Занимаясь в приходе благотворитель­ностью, она приобрела богатый опыт обращения с детьми. Скоро Джино перестал давать ей указания и только благодарил ее.

-    Как вы добры, - бормотал он. - И в таком красивом платье. Он уже почти чистый. Удивительно, у меня ушло бы на это все утро! С ребенком куда больше возни, чем можно подумать. А Перфетта мо­ет его так, будто стирает белье. Он потом кричит часами. У моей жены должна быть легкая рука. Ух, как он брыкается! Он вас забрыз­гал? Простите.

-    Готово. Теперь мягкое полотенце, - приказала мисс Эббот, не­обычайно возбужденная процедурой.

-   Сейчас, сейчас! - Он с видом опытного человека шагнул к шка­фу. Но он и представления не имел, где взять мягкое полотенце. Обычно он вытирал сына о первую попавшуюся сухую тряпку.

-    И немного талька.

Он в отчаянии ударил себя по лбу. Очевидно, запас талька вышел. Она пожертвовала свой чистый носовой платок. Он поставил ей стул в лоджии, которая глядела на запад и поэтому хранила еще приятную свежесть. Мисс Эббот села спиной к расстилавшимся двадцати ми­лям пейзажа, и Джино положил ей на колени мокрого младенца. Тот сиял здоровьем и чистотой и словно отражал свет, как медная посу­да. Точно такого, но только томного младенца Беллини сажает на ма­теринские колени, Синьорелли бросает корчащегося на мраморные плиты, а Лоренцо ди Креди, более почтительный, но менее проник­нутый божественным духом, осторожно укладывает на цветы, под­сунув ему под голову пучок золотистой соломы. Джино какое-то вре­мя созерцал их стоя. Потом, чтобы удобнее было смотреть, опустил­ся на колени возле стула и молитвенно сложил руки.

Так и застал их Филип - вылитые Дева с Младенцем и поклоня­ющийся волхв.

-    Привет! - воскликнул он, радуясь такой отрадной картине.

Мисс Эббот не ответила на приветствие, неуверенно встала и от­дала ребенка отцу.

-    Не уходите! - шепнул Филип. - Я получил вашу записку. Я не сержусь, вы совершенно правы. Вы мне действительно нужны, без вас я ни за что бы не справился.

Не проронив ни слова, она прижала руки ко рту, словно испыты­вая мучительную боль.

-    Синьорина, пожалуйста, останьтесь, вы были так добры.

Она вдруг расплакалась.

-    В чем дело? - мягко спросил Филип.

Она попыталась что-то сказать и, горько рыдая, выбежала из ком­наты.

Мужчины уставились друг на друга. Потом, словно сговорив­шись, бросились в лоджию. Они успели увидеть, как мисс Эббот ис­чезла за деревьями.

-    В чем дело? - повторил Филип. Ответа он не получил, да ответ и не был ему нужен. Произошло что-то странное, что именно - он и не пытался догадаться. Возможно, потом он узнает от мисс Эббот.

-   Так какое у вас дело? - недоуменно вздохнув, произнес наконец Джино.

-    Мы... мисс Эббот, вероятно, вам рассказала?

-    Нет.

-    Но ведь...

-    Она пришла по делу. Но потом забыла про него, и я тоже.

Перфетта, обладавшая даром не находить тех, кого искала, верну­лась и громко сетовала на большие размеры Монтериано и путаницу улиц. Джино поручил ей присмотреть за сыном. Затем предложил Филипу сигару, и они перешли к делу.

 

VIII

- С ума сошла! - вскричала Генриетта. - Она положитель­но и бесповоротно сошла с ума!

Филип счел благоразумным не противоречить.

-   Зачем она сюда явилась? Ответь-ка. Что она делает в Монтери­ано в августе месяце? Почему она не в Нормандии? Ответь. Она-то не скажет. Но я скажу: она явилась сюда, чтобы сорвать наши планы. Она пронюхала о материнских замыслах и предала нас. О Боже, как болит голова!

Филип имел неосторожность ответить:

-   Ну, в предательстве-то она не виновата. Она действует на нер­вы, это правда, но она приехала не затем, чтобы предать нас.

-    Тогда зачем? Отвечай.

Он промолчал. К счастью, сестра была так взволнована, что и не стала ждать ответа.

-   Вбежала вдруг сюда заплаканная, Бог знает в каком виде. Гово­рит, виделась с итальянцем. И объяснить толком ничего не может. Якобы переменила мнение. Какое нам дело до ее мнения? Я вела се­бя совершенно спокойно. Я сказала: «Мисс Эббот, тут какое-то недо­разумение. Моя мать, миссис Герритон...» Ох, Господи, голова! У те­бя, конечно, ничего не вышло... Не трудись отвечать, я и сама вижу. Где, скажи на милость, ребенок? Разумеется, тебе его не отдали. Ми­лейшая Каролина не позволила тебе его забрать. Да, да, мы, видите ли, должны уехать немедленно и больше отца не беспокоить. Так ве­лит она. Слышишь? Велит! Велит!

И Генриетта разрыдалась.

Филип постарался взять себя в руки. Как ни была сестра невыно­сима, ее возмущение было вполне правомерно. А ведь мисс Эббот вела себя еще хуже, чем думала Генриетта.

-    Ребенка я пока не получил, Генриетта, но я вовсе не потерпел неудачу. Мы с синьором Кареллой договорились встретиться сего­дня еще раз в кафе «Гарибальди». Он ведет себя абсолютно разумно и вежливо. Если бы ты согласилась пойти со мной, ты бы увидела, что он охотно ведет переговоры. Он очень нуждается в деньгах, а до­стать их ему негде. Мне удалось это выяснить. Но в то же время он по-своему привязан к ребенку.

Филип не обладал интуицией мисс Эббот, а может быть, ему про­сто не представилось такого благоприятного случая, как ей.

Генриетта лишь рыдала и обвиняла брата в том, что он оскорбил ее: как можно себе представить, чтобы леди разговаривала с таким чудовищем? Да за одно это Каролину следовало бы заклеймить. Бед­ная, бедная Лилия!

Филип побарабанил пальцами по подоконнику. Он не видел ника­кого выхода из создавшегося положения. Как ни бодро он говорил про второе свидание с Джино, в глубине души он чувствовал, что оно тоже ничего не даст. Джино был чересчур любезен. Ему, очевид­но, не хотелось обрывать переговоры резким отказом и нравилась вежливая и несерьезная торговля. К тому же Джино нравилось во­дить за нос противника, и делал он это так изящно, что сердиться на него было невозможно.

-    Мисс Эббот ведет себя неслыханно, - проговорил наконец Фи­лип. - И тем не менее...

Но сестра не пожелала его выслушать. Она снова ополчилась на Каролину, обвиняя ее в том, что та сошла с ума, лезет не в свое дело и вообще нестерпимо двулична.

-    Генриетта, ты должна меня выслушать. Перестань же плакать. Я хочу сказать тебе кое-что важное.

-    Не перестану, - возразила сестра. Однако, увидев, что он мол­чит, утихла.

-    Прими во внимание, что мисс Эббот не нанесла нам никакого вреда. Она ничего ему не открыла. Он до сих пор считает, что она действует с ним заодно, - я выяснил это.

-    Вовсе не заодно.

-    Правильно, но если ты будешь разумна, то она может перейти на нашу сторону. Я истолковываю ее поведение следующим обра­зом: она отправилась к нему с честным намерением получить ребен­ка. Так она написала мне в записке, и я не думаю, чтобы она лгала.

 ­

-    А я думаю.

-    Придя туда, она застала трогательную домашнюю сценку меж­ду отцом и сыном, и ее захлестнуло волной чувствительности. Если я только что-нибудь смыслю в психологии, скоро наступит реакция, и волна отхлынет.

-    Не понимаю я твоих иносказаний. Говори проще.

-    Когда волна отхлынет, мисс Эббот будет неоценима, так как произвела на итальянца сильнейшее впечатление. Он не нахвалится ее любезностью. Знаешь, она ведь помогла ему купать младенца.

-   Какая гадость!

Самым раздражающим в Генриетте были ее восклицания, но Фи­лип твердо решил не терять терпения. Приступ радостного настрое­ния, овладевший им накануне в театре, не проходил. Филипу никог­да еще так не хотелось быть милосердным к человечеству.

-    Если желаешь увезти младенца, то будь в мире с мисс Эббот. Стоит ей захотеть, и она поможет тебе гораздо лучше, чем я.

-   О мире между нами не может быть и речи, - мрачно отозвалась Генриетта.

-    Значит, ты успела...

-    О, далеко не все, что хотела. Она ушла, не дав мне кончить, - типичная уловка трусливых людей. Ушла в церковь.

-   К Святой Деодате?

-   Да. Ей как раз туда и надо. Более нехристианского...

Вскоре Филип тоже отправился в церковь; сестра несколько успо­коилась и даже была склонна прислушаться к его совету. Что нашло на мисс Эббот? Он всегда считал ее уравновешенной и искренней. Правда, разговор, который произошел у них на прошлое Рождество в поезде между Состоном и Черинг-Кроссом, должен был послу­жить ему первым предупреждением. Должно быть, Монтериано вто­рично вскружил ей голову. Филип не сердился на нее, так как был безразличен к исходу экспедиции, только испытывал любопытство.

Был уже почти полдень, улицы пустели. Но жара вдруг несколько спала, появились приятные предвестия дождя. Пьяцца с ее тремя до­стопримечательностями - Палаццо Публико, коллегиальной церко­вью и кафе «Гарибальди» (мозг, душа и тело города) - выглядела оча­ровательнее, чем когда-либо. Филип с минуту постоял посредине площади, поддавшись мечтательности, размышляя о том, как, долж­но быть, восхитительно чувствовать этот город своим, каким бы он ни был захудалым. Однако сейчас Филип был посланцем цивилиза­ции и исследователем характеров, поэтому он со вздохом вошел в Церковь Святой Деодаты, чтобы дальше выполнять свою миссию.

Два дня назад прошел праздник, и в церкви все еще стоял запах чеснока и ладана. Малолетний сын ризничего подметал пол придела больше для собственного развлечения, чем из соображений чистоты, и поднимаемые им клубы пыли оседали на фресках и на прихожа­нах. Прихожан было немного. Сам ризничий, приставив лестницу к центру «Всемирного потопа», украшавшего одну из пазух свода, снимал с колонны окутывавшее ее роскошное одеяние из алого ко­ленкора. Кипы алого коленкора уже лежали на полу (церковь, если захочет, не уступит по великолепию любому театру), и дочка ризни­чего пыталась сложить материю. На голове у нее красовалась ми­шурная корона в блестках. Вообще-то корона принадлежала святому Августину, но была ему велика и проваливалась на шею, обхватывая ее воротником. Зрелище получалось смехотворное. Один из канони­ков снял корону со святого перед началом праздника и отдал дочке ризничего.

-   Скажите, пожалуйста, - прокричал Филип, обращаясь к ризни­чему, - здесь нет английской леди?

Рот у ризничего был набит гвоздиками, поэтому он только кивнул в сторону коленопреклоненной фигуры. Посреди всей этой сутолоки мисс Эббот молилась.

Филип не очень удивился: сейчас как раз и следовало ожидать от нее душевного упадка. Несмотря на то что Филип стал милосерднее относиться к человечеству, самоуверенность его не совсем прошла, и он чересчур решительно брался предсказывать путь, которым после­дует раненая душа. Он, однако, не ожидал, что мисс Эббот будет дер­жаться так естественно - никакой неловкости и кислого вида, какой бывает у людей, только что молившихся на коленях. Таково уж влия­ние церкви Святой Деодаты, где помолиться Богу - все равно что пе­ремолвиться с соседом, и молитва от этого ничуть не страдает.

-    Мне это было совершенно необходимо, - заметила она, и Фи­лип, думавший застать ее пристыженной, смутился и не нашел что ответить. - Мне нечего вам сказать, - продолжала она. - Просто я полностью переменила мнение. Я понимаю, что обошлась с вами как нельзя хуже, хотя и не нарочно. Я готова поговорить с вами. Только поверьте, что я сейчас плакала.

-   А вы поверьте, что я пришел не затем, чтобы бранить вас, - до­бавил Филип. - Я знаю, что случилось.

-   Что же? - спросила мисс Эббот. Она инстинктивно повела его к знаменитому приделу, пятому справа, где Джованни из Эмполи изо­бразил смерть и погребение святой. Здесь они могли укрыться от пыли и шума и продолжить объяснение, обещавшее быть таким важ­ным.

-   А то, что могло случиться и со мной: он вас убедил, будто лю­бит ребенка.

-    Он действительно его любит. И не расстанется с ним.

-    Это пока еще не решено.

-    И никогда не будет решено.

-    Возможно. Так или иначе, я знаю, что произошло, и не браню вас. Но хочу попросить вас пока отстраниться. Генриетта бушует. Она утихомирится, когда поймет, что вы не нанесли и не нанесете нам никакого вреда.

-    И не могу нанести, - ответила она. - Но я прямо предупреж­даю - я перешла на сторону противника.

-   Если вы не сделаете больше того, что уже сделали, нас это уст­раивает. Обещаете не вредить нашему делу и не говорить с синьором Кареллой?

-   Ну конечно. Я и не собираюсь с ним говорить, я больше никог­да его не увижу.

-    Он очень мил, не правда ли?

-    Очень.

-   Прекрасно. Вот все, в чем я хотел удостовериться. Пойду пора­дую Генриетту вашим обещанием. Думаю, что теперь она успокоится.

Тем не менее он не двинулся с места, так как испытывал все рас­тущее удовольствие от ее общества и сегодня больше, чем когда-ли­бо, находил ее очаровательной. Он уже не размышлял о женской психологии и о женском поведении. Волна чувствительности, кото­рая захлестнула ее, придала ей еще больше обаяния. Ему радостно было созерцать ее красоту, приобщаться к нежности и мудрости, ко­торые таились в ней.

-   Почему вы не сердитесь на меня? - спросила она после некото­рого молчания.

-   Потому что понимаю вас. Я всех понимаю - Генриетту, синьо­ра Кареллу, даже мою мать.

-   Вы изумительно все понимаете. Вы - единственный среди нас, кто может охватить взглядом весь этот хаос.

Он польщенно улыбнулся. Впервые она его похвалила. Он благо­желательно рассматривал святую Деодату, которая умирала в зените своей святости, лежа на спине. В распахнутом окне за ней виднелся точно такой пейзаж, каким Филип любовался утром; на туалете ее вдовой матери стоял такой же, как у Джино, медный чайник. Святая не обращала внимания ни на пейзаж, ни на чайник, ни, тем более, на вдовую мать. Ибо - о чудо! - в этот миг ей предстало видение: голо­ва и плечи святого Августина в виде некоего чудотворного святого пятна скользили вдоль оштукатуренной стены. Какой нужно быть кроткой святой, чтобы удовольствоваться тем, что кончину твою на­блюдает только один зритель, и тот - половина другого святого. Не­многого же достигла святая Деодата как в жизни, так и в смерти.

-    Что вы собираетесь делать? - спросила мисс Эббот.

Филип вздрогнул, на него неприятно подействовал не столько смысл слов, сколько изменившийся тон.

-   Делать? - повторил он, нахмурившись. - Днем у меня еще одно свидание.

-    Оно ни к чему не приведет. А дальше?

-    Ну, так еще одно. Если и тогда ничего не выйдет, пошлю домой телеграмму, попрошу указаний. Допускаю, что мы проиграем, но проиграем с честью.

Она часто проявляла решительность. Но сейчас за ее решитель­ностью проглядывала страстность. Она стала не то что другой, а какой-то более значительной, и он очень огорчился, когда она сказала:

-    Но это все равно что не сделать ничего! Сделать - это украсть ребенка или немедленно уехать. А так!.. «Проиграть с честью»! Ре­шить проблему, постаравшись отделаться от нее, - такова ваша цель?

-   Д-да, пожалуй, - запинаясь, выговорил он. - Раз уж мы говорим откровенно, именно к этому я сейчас и стремлюсь. А что еще мож­но поделать? Если я смогу уговорить синьора Кареллу - тем лучше. Если нет, то сообщу матери о неудаче и отправлюсь домой. Поми­луйте, мисс Эббот, не думаете же вы, что я буду следовать за вами во всех поворотах ваших настроений?

-    Я не думаю! Но должны же вы избрать какую-то одну, с вашей точки зрения, правильную линию и следовать ей? Хотите вы, чтобы ребенок остался с отцом, который его любит и воспитает скверно, или хотите увезти ребенка в Состон, где его никто не будет любить, но воспитают как надо? По-моему, вопрос поставлен достаточно беспристрастно даже для вас. Решите его. Выбирайте, чью сторону принять. Но только перестаньте твердить про «поражение с честью», эти слова сводятся к полному бездумью и бездеятельности.

-    Если я способен понять точку зрения синьора Кареллы и вашу, это еще не означает...

-   Не означает еще ровно ничего. Боритесь так, будто мы не пра­вы. Ну какой толк от вашего беспристрастия, если вы никогда не принимаете самостоятельного решения? Любой может вас оседлать и заставить делать что захочет. А вы всех видите насквозь, смеетесь над всеми - и делаете то, что они хотят. Недостаточно быть прони­цательным. Я бестолкова и глупа и не стою вашего мизинца, но я пы­таюсь делать то, что мне кажется правильным. А вы... вы обладаете блестящим умом, проницательностью, но, даже прекрасно понимая, что правильно, вы ленитесь действовать. Вы как-то сказали мне: су­дить о нас будут по нашим намерениям, а не по делам. Я тогда вос­хитилась вашим остроумием. Но все-таки чего стоят наши намере­ния, если мы не стремимся их выполнить, а твердим о них, сидя на стуле?

-   Вы изумительны! - серьезно сказал он.

-    Ах, вы воздаете мне должное! - снова вспылила она. - Лучше бы вы этого не делали. Вы всем нам воздаете должное и во всех на­ходите что-то хорошее. Но сами вы мертвый, мертвый! Видите? Вы даже рассердиться не можете! - Она подошла к нему совсем близко, настроение ее вдруг переменилось, она взяла его за обе руки. - Вы такой замечательный, мистер Герритон, мне невыносима мысль, что вы пропадаете зря. Невыносима. Она... ваша мать плохо обходится с вами.

-   Мисс Эббот, обо мне не беспокойтесь. Некоторые люди рожде­ны, чтобы ничего не делать. Я - один из них. Я ничего не делал в школе, ничего не сделал как адвокат. Я приехал, чтобы предотвра­тить замужество Лилии, - и опоздал. Приехал с намерением увезти ребенка - и вернусь, «с честью потерпев поражение». Я больше ни­чего не жду и поэтому никогда не разочаровываюсь. Вы удивитесь, когда услышите, что я считаю крупными событиями в моей жизни: вчерашнее посещение театра, разговор сейчас с вами, - более круп­ных событий у меня, пожалуй, и не будет. Мне, видимо, суждено пройти сквозь жизнь, не вступив с ней в конфликт и не оставив в ми­ре следа. И, право, не могу вам сказать, хороша или плоха моя судь­ба. Я не умираю, я не влюбляюсь. Если кто-то и умирает или влюб­ляется, то не в моем присутствии. Вы совершенно правы: жизнь для меня спектакль, и сейчас он, благодарение Богу, Италии и вам, са­мый прекрасный и воодушевляющий, какой мне выпадало видеть.

-   Как я хочу, чтобы с вами что-нибудь произошло, дорогой друг, - произнесла она с грустью, - так хочу.

-   Зачем? - улыбнулся он. - Докажите мне, что я не гожусь такой, какой я есть.

Она тоже улыбнулась серьезной улыбкой. Она не могла доказать этого, не могла найти таких аргументов. Их разговор, как ни был он чудесен, окончился ничем; они вышли из церкви, оставшись каждый при своем мнении, собираясь проводить каждый свою линию.

За ленчем Генриетта вела себя грубо, в лицо назвала мисс Эббот перебежчицей и трусихой. Мисс Эббот не обиделась ни на то, ни на другое прозвище: она сознавала, что первое заслужено, да и второе имеет основания. Она постаралась, чтобы в ее ответных репликах не прозвучало ни намека на язвительность. Но Генриетта не сомнева­лась, что за ее спокойствием именно и кроется издевка. Она распа­лялась все больше, и Филип в какой-то момент испугался, как бы она не дала волю рукам.

-     Постойте-ка! - воскликнул он, возвращаясь к своей обычной манере. - Довольно препираться, чересчур жарко. Мы все утро про­вели во встречах и спорах, и днем мне предстоит еще одно свидание. Я требую тишины. Каждая дама удаляется к себе в спальню и садит­ся за книжку.

-    Я удаляюсь укладываться, - отрезала Генриетта. - Пожалуйста, Филип, внуши синьору Карелле, что ребенок должен быть здесь се­годня в половине девятого вечера.

-    Ну, разумеется, Генриетта. Непременно внушу.

-    И закажи для нас экипаж к вечернему поезду.

-   Будьте добры, закажите экипаж и для меня, - проговорила мисс Эббот.

-    Как? Вы едете? - воскликнул он.

-    Конечно, - ответила она, вспыхнув. - Что тут удивительного?

-    Да, разумеется, я забыл. Значит, два экипажа. К вечернему по­езду. - Филип безнадежно поглядел на сестру. - Генриетта, что ты за­думала? Нам ведь до вечера не успеть.

-   Закажи нам экипаж к вечернему поезду, - повторила Генриетта, выходя из комнаты.

-    Ну что ж, придется. И еще придется идти на свидание с синьо­ром Кареллой.

Мисс Эббот слегка вздохнула.

-    Почему вы против? - спросил Филип. - Неужели вы предпола­гаете, что я могу хоть немного на него повлиять?

-     Нет, не думаю. Но... не буду повторять всего, что говорила в церкви. Вам бы не следовало с ним больше встречаться. Следовало бы запихать Генриетту в экипаж, и не вечером, а прямо сейчас, и немедленно увезти ее.

-    Возможно, что и так. Но какое это имеет значение? Что бы мы с Генриеттой ни делали, результат будет один. Я так и представляю себе эту картину со стороны, она великолепна... и даже комична: Джино сидит на вершине горы со своим малышом. Мы приходим и просим отдать ребенка. Джино - сама любезность. Мы опять про­сим. Джино сохраняет любезный тон. Я готов хоть целую неделю торговаться с ним, но в конце концов не сомневаюсь, что спущусь с горы с пустыми руками. Конечно, было бы куда внушительнее, если бы я принял окончательное решение. Но я отнюдь не внушительная личность. Да от меня ничего и не зависит.

-    Быть может, я слишком требовательна, - проговорила она роб­ко. - Я пыталась управлять вами, как делает ваша мать. Но я чувст­вую, что вы должны были довести борьбу с Генриеттой до конца. Се­годня каждый пустяк кажется мне необъяснимо важным, и когда вы говорите «от меня ничего не зависит», ваши слова звучат кощунст­венно. Невозможно знать - как бы это выразить?.. Невозможно знать, от какого из наших действий или какого из бездействий будет зависеть все дальнейшее.

Он согласился, хотя воспринял ее высказывание только слухом. Он не был готов воспринять его сердцем.

Всю середину дня он отдыхал, слегка озабоченный, но не подав­ленный предстоящим свиданием. Все как-нибудь уладится. Возмож­но, мисс Эббот и права: младенцу лучше оставаться там, где его лю­бят. И вполне возможно, что так и предначертано судьбой. Филип ос­тавался безучастным к исходу предприятия и сохранял уверенность в своем бессилии.

Неудивительно поэтому, что встреча в кафе «Гарибальди» ничего не дала. Ни тот, ни другой не принимали этой войны всерьез. Джи­но очень скоро уловил слабость позиции собеседника и принялся не­милосердно дразнить его. Филип сперва делал вид, что обижен, но потом не выдержал и рассмеялся.

-    Вы правы! - сказал он. - Всем действительно заправляют жен­щины.

-    Ах эти женщины! - вскричал тот и повелительно, точно милли­онер, велел подать две чашечки черного кофе, настояв на том, чтобы угостить друга в знак окончания тяжбы.

-   Ну, я сделал что мог, - произнес Филип, обмакивая в кофе длин­ный кусочек сахара и наблюдая, как он пропитывается коричневой жидкостью. - Я предстану перед матерью с чистой совестью. Будете свидетелем, что я сделал все от меня зависящее?

-   Конечно, дружище! - Джино сочувственно положил руку Фили­пу на колено.

-   И что я... - Сахар весь потемнел, и Филип нагнулся, чтобы взять его в рот. При этом взгляд его упал на противоположную сторону площади, и он увидел там Генриетту. Она стояла и наблюдала за ни­ми. - Моя семтра! - воскликнул он.

Джино, которого это известие очень позабавило, шутливо забара­банил кулаками по мраморному столику. Генриетта отвернулась и принялась мрачно созерцать Палаццо Публико.

-     Бедняжка Генриетта! - Филип проглотил сахар. - Еще одно горькое разочарование - и все для нее будет кончено. Вечером мы уезжаем.

Джино огорчился.

-    А ведь вы обещали вечером быть здесь. Вы уезжаете все трое?

-   Все трое, - ответил Филип, утаивший факт их раскола, - вечер­ним поездом. Таково намерение моей сестры. Так что, боюсь, мне не придется быть с вами вечером.

Они посмотрели вслед удаляющейся Генриетте и приступили к прощальному обмену любезностями. Горячо попрощались за обе ру­ки. Джино взял с Филипа обещание приехать на следующий год и предупредить о приезде заранее. Он представит Филипа своей жене (Филип уже знал о женитьбе), Филип будет крестным отцом следу­ющего ребенка. Джино не забудет, что Филип любит вермут. Он по­просил Филипа передать поклон Ирме. А миссис Герритон... может быть, ей тоже следует передать нижайшее почтение? Нет, пожалуй, это ни к чему.

Итак, молодые люди расстались в наилучших отношениях, при­том вполне искренних. Языковой барьер подчас приходится как нельзя более кстати, ибо пропускает лишь хорошее. Если же выра­зить это по-иному, менее цинично, - мы бываем лучше, когда гово­рим на свежем, новом для нас языке, чьи слова не загрязнены нашей мелочностью или пороками. Филип по крайней мере, говоря по-итальянски, жил добрее и лучше, так как итальянский язык располага­ет к доброте и ощущению счастья. Филип с ужасом думал об англий­ском языке Генриетты, у которой каждое слово было жестким, отчет­ливым и шершавым, как кусок угля.

Генриетта, однако, говорила мало. Она уже своими глазами убе­дилась, что брат опять потерпел неудачу, и с необычным для нее до­стоинством восприняла создавшееся положение. Она упаковала ве­щи, внесла записи в дневник, завернула в оберточную бумагу новый бедекер. Филип, видя ее такой покладистой, попытался было обсу­дить дальнейшие планы. Но она ответила только, что ночевать они будут во Флоренции, и велела заказать телеграммой номера. Ужинали они вдвоем. Мисс Эббот не вышла в столовую. Хозяйка сообщи­ла, что заходил синьор Карелла, хотел попрощаться с мисс Эббот, но она, хотя и была у себя, не смогла принять его. Хозяйка известила их также, что начинается дождь. Генриетта вздохнула, но дала понять брату, что это не его вина.

Экипажи подали приблизительно в четверть девятого. Дождь по­ка шел небольшой, но вокруг было на редкость темно, и один из воз­ниц хотел выехать сразу, чтобы не спешить. Мисс Эббот сошла вниз и сказала, что готова и может ехать первая.

-    Да, прошу вас, - отозвался Филип, стоявший в вестибюле. - А то теперь, когда мы в разладе, нелепо спускаться с горы процессией. Итак, до свиданья. Все кончено, произошла еще одна перемена деко­раций в моем спектакле.

-    До свиданья, встреча с вами доставила мне большое удовольст­вие. В этом отношении декорации не переменятся. - Она сжала его руку.

-    Я слышу уныние в вашем голосе, - заметил со смехом Филип. - Не забывайте, что вы возвращаетесь победительницей.

-    Да, как будто, - ответила она еще более уныло и села в экипаж. Филип заключил, что она боится, как-то ее примут в Состоне. Мол­ва, несомненно, опередит ее. Как поведет себя миссис Герритон? Она может наделать массу неприятностей, если найдет нужным. Она может счесть нужным смолчать, но как быть с Генриеттой? Кто обуз­дает Генриеттин язычок? Мисс Эббот придется нелегко между дву­мя такими противниками. Ее репутация в смысле постоянства и вы­сокой нравственности погибнет навеки.

«Не повезло ей, - подумал он. - Она очень славная. Постараюсь ей помочь чем могу».

Дружба между ними возникла недавно, но он тоже надеялся, что тут не произойдет перемены. Он полагал, что знает ее теперь хоро­шо, а она успела повидать его в наихудшем свете. Что, если со временем... в конце концов... Филип покраснел, как мальчик, глядя вслед ее кебу.

Потом направился в столовую за Генриеттой. Генриетты там не оказалось. В спальне тоже. От нее остался лишь лиловый молитвенник, лежавший в раскрытом виде на постели. Филип машинально взял его и прочитал: «Благословен Господь, твердыня моя, научаю­щий руки мои битве и персты мои - брани». Филип сунул молитвен­ник в карман и погрузился в размышления на более плодотворные темы.

На Святой Деодате пробило половину девятого. Багаж уже стоял в вестибюле, но Генриетты не было и в помине.

-    Будьте уверены, - сказала хозяйка, - она пошла к синьору Карелле проститься с маленьким племянником.

Филип усомнился в этом. Они обошли весь дом, выкрикивая имя Генриетты, но не обнаружили ее. Филип забеспокоился. Он чувство­вал себя беспомощным без мисс Эббот. Ее милое серьезное лицо вселяло в него удивительную бодрость, даже когда выражало недо­вольство. В Монтериано без нее стало грустно, дождь усилился, из винных лавок неслись приглушенные обрывки мелодий Доницетти. Напротив виднелось подножие большой башни, обклеенное свежи­ми объявлениями о гастролях каких-то шарлатанов.

С улицы вошел человек и подал записку. Филип прочел: «Выез­жай немедленно. Захватишь меня за воротами. Заплати посыльно­му. Г. Г.».

-    Вам дала записку дама? - спросил Филип.

Человек пробурчал что-то неразборчивое.

-    Отвечайте же! - приказал Филип. - Кто вам ее дал? Где?

Снова никакого ответа, лишь мычание и пузырящаяся на губах слюна.

-    Будьте терпеливы, - сказал кучер, оборачиваясь со своего мес­та. - Это бедный слабоумный.

Хозяйка вышла из отеля на улицу и подтвердила:

-    Бедный слабоумный. Он не умеет говорить. Его все посылают с поручениями.

И тут Филип разглядел, что посыльный - безобразное лысое су­щество с гноящимися глазами и серым подергивающимся носом. В другой стране его держали бы взаперти, здесь же считали общест­венным достоянием и неотъемлемой деталью Природы.

-    Уф! - Англичанин содрогнулся. - Синьора хозяйка, попробуйте расспросить его. Записка написана моей сестрой. Что это значит? Где он видел сестру?

-    Бесполезно, - отозвалась хозяйка. - Он все понимает, но объяс­нить не может.

-    Ему бывают видения святых, - подхватил кучер.

-     Но что с сестрой? Куда она ушла? Каким образом встретила его?

-    Она пошла погулять, - заверила его хозяйка. Вечер был отвра­тительный, но хозяйка теперь разбиралась в англичанах. - Погулять, а может быть, проститься с маленьким племянником. Она предпочла вернуться другим путем, вот и послала вам записку с бедным слабо­умным и ждет вас за Сиенскими воротами. Многие мои постояльцы так поступают.

Филипу ничего другого не оставалось, как выполнять приказание сестры. Он пожал руку хозяйке, дал посыльному монетку и сел в кеб. Через десяток ярдов кеб остановился. За ним, издавая бессвяз­ные звуки, бежал слабоумный.

-    Поехали! - закричал Филип. - Я дал ему достаточно.

Безобразная рука пихнула ему в колени три сольдо. Помешатель­ство идиота отчасти заключалось в том, что он брал за услуги по справедливости. Теперь он сунул Филипу сдачу с его монетки.

-    Поехали! - заорал Филип и швырнул деньги на дорогу.

Эпизод напугал его, все вокруг приобрело оттенок нереальности.

Он с облегчением вздохнул, когда они выехали за ворота. На минуту они задержались на террасе. Ни малейших признаков Генриетты. Ку­чер окликнул таможенников. Никакой английской леди они не видели.

-    Что мне делать? - воскликнул Филип. - Сестра никогда не опаз­дывает. Мы пропустим поезд.

-     Давайте поедем медленно, - предложил кучер. - Вы будете звать ее.

Они начали спускаться по склону, Филип кричал:«Генриетта! Ген­риетта! Генриетта!» И вдруг увидел ее: она ждала под дождем на пер­вом же повороте.

-    Генриетта, почему ты не отвечала?

-     Я слышала, что вы подъезжаете. - Она скользнула в экипаж. Только тут он разглядел, что в руках у нее сверток.

-    Что там у тебя?

-    Тише!

-    Да что это такое?

-    Шшш, он спит.

Генриетта преуспела там, где мисс Эббот и Филип потерпели по­ражение: в руках у нее был младенец.

Она не дала Филипу говорить. Ребенок, повторила она, спит. Она раскрыла над собой и над мальчиком зонтик, чтобы уберечься от дождя. Ну что ж, Филип услышит все потом, а пока придется вооб­разить самому, как прошла невероятная встреча - встреча Южного полюса с Северным. Вообразить это было нетрудно: Джино спасо­вал перед убежденностью Генриетты. Вероятно, его в лицо назвали негодяем, и он уступил своего единственного сына, быть может, за деньги, быть может, просто так. «Бедный Джино, - заключил Филип. - В конечном счете он не сильнее меня». Но тут он вдруг подумал о мисс Эббот, чей экипаж спускался в темноте милях в двух перед ни­ми, и почувствовал, как несерьезно его самообвинение. Она тоже об­ладала убежденностью, он испытал это на себе и испытает позже, когда она узнает о неожиданном и мрачном завершении этого дня.

-     Какая ты скрытная, - упрекнул он сестру, - могла бы хоть те­перь что-нибудь рассказать. Что мы должны уплатить за него? Все, что у нас есть?

-     Тише! - ответила Генриетта, усердно качая сверток. Она выгля­дела как некое костлявое орудие рока - этакая Юдифь, Дебора или Иаиль. В прошлый раз он видел младенца на коленях у мисс Эббот, сияющего, голого; позади него на двадцать миль расстилался пей­заж, рядом стоял коленопреклоненный отец. Воспоминание это в со­четании с Генриеттой, темнотой, идиотом и бесшумным дождем все­лило в Филипа печаль и предчувствие горя.

Монтериано давно остался позади, лишь изредка вырисовывался мокрый ствол очередной оливы, на которую падал свет их фонаря. Они теперь ехали быстро, так как их возница не боялся быстрой ез­ды в темноте и опрометью мчался под уклон, делая крутые и опас­ные зигзаги.

-    Послушай, Генриетта, - сказал наконец Филип. - Мне как-то не по себе. Я хочу взглянуть на ребенка.

-    Шшш!

-     Ну разбужу его, эка важность. Я хочу на него посмотреть. Я то­же имею права на него, как и ты.

Генриетта сдалась. Но темнота была такая, что Филипу не уда­лось разглядеть личико ребенка.

-     Погоди, - прошептал он и, прежде чем сестра остановила его, чиркнул спичкой под прикрытием зонта. - Да он не спит! - восклик­нул он. Спичка погасла.

-    Значит, паинька, спокойный мальчик.

Филип нахмурился.

-    Знаешь, у него что-то не так с лицом.

-    Что не так?

-    Оно какое-то сморщенное.

-    Немудрено, тут такие тени, тебе показалось.

-    Ну-ка приподними его еще раз.

Она послушалась его. Филип зажег спичку, она быстро погасла, но он разобрал, что младенец плачет.

-    Глупости, - резко возразила Генриетта. - Мы бы услышали, ес­ли бы он плакал.

-    И все-таки он сильно плачет, мне и в тот раз показалось, а те­перь я убедился.

Генриетта коснулась личика. Оно было мокро от слез.

-     Должно быть, ночная сырость, - заметила она, - или попал дождь.

-    Слушай, а ты не сделала ему больно? Или, может, держала как- нибудь не так? Уж очень жутко: плачет - и ни звука. Надо было дать Перфетте донести его до отеля, а не связываться с посыльным. Чу­до, что он и записку-то принес.

-    Нет, он вполне понимает. - (Филип ощутил, как она вздрогну­ла.) - Он хотел нести ребенка.

-    Но почему не Джино и не Перфетта?

-    Филип, перестань разговаривать. Сколько раз тебе повторять? Молчи. Ребенок хочет спать. - Она принялась хрипло баюкать его и время от времени вытирала слезы, беспрестанно катившиеся из дет­ских глаз.

Филип отвернулся. Он и сам моргал глазами. Ему казалось, будто в карете скопилась вся скорбь мира, будто вся загадочность и неиз­бывное горе сосредоточились в одном этом источнике. Дорога даль­ше размокла, экипаж подвигался теперь вперед бесшумно, но ничуть не медленнее, он быстро скользил длинными зигзагами в темноту. Филип знал здесь наизусть все вехи: тут развилка, откуда дорога от­ходит на Поджибонси. А если бы сейчас было посветлее, с этого ме­ста они в последний раз увидели бы Монтериано. Вскоре они добе­рутся до рощи, где весной так буйно цвели фиалки. Жаль, что пого­да переменилась: холоднее не стало, но воздух пропитался сырос­тью. Вряд ли это полезно для ребенка.

-    Надеюсь, он дышит и всякое такое? - спросил он.

-   Разумеется, - негодующим шепотом отозвалась Генриетта. - Ты опять его разбудил. Уверена, что он спал. Ведь я просила тебя помол­чать, из-за тебя я нервничаю.

-   Я тоже нервничаю. Лучше бы он громко кричал. А так делается жутко. Бедный Джино! Мне ужасно его жаль.

-    Неужели?

-     Потому что он тоже слаб, как и большинство из нас. Сам не знает, чего хочет. У него нет хватки. Но он мне нравится, и мне его жалко.

Она, естественно, ничего не ответила.

-   Ты презираешь его, Генриетта, и меня презираешь. Но лучше ты этим нас не делаешь. Нам, простофилям, нужен кто-то, кто поставил бы нас на ноги. Предположим, какая-нибудь действительно порядочная женщина поддержала бы Джино... думаю, Каролина Эббот впол­не способна на это... не исключено, что он стал бы другим челове­ком.

-     Филип, - прервала его Генриетта, пытаясь говорить небрежным тоном, - нет ли у тебя спичек? Если есть, то, пожалуй, взглянем на него еще раз.

Первая спичка потухла сразу, вторая тоже. Филип предложил ос­тановить кеб и взять у возницы фонарь.

-    Нет, нет, не стоит устраивать такую возню! Попробуй снова.

Они как раз въезжали в лесок, когда ему удалось зажечь третью спичку. Генриетта удачно пристроила зонтик, и они целых пятнад­цать секунд вглядывались в личико в колеблющемся свете пламени. Внезапно послышался крик, раздался громкий треск. Они очутились в грязи, в кромешной темноте. Экипаж перевернулся.

Филип пострадал довольно сильно. Он сел и начал раскачиваться взад и вперед, поддерживая ушибленную руку. Он едва различал очертания экипажа над собой и контуры подушек и багажа, валяв­шихся в грязи. Несчастье произошло в лесу, поэтому вокруг было еще темнее, чем раньше, на открытом месте.

-     Ты цела? - выдавил он с трудом. Генриетта пронзительно кри­чала, лошадь лягалась, возница ругал кого-то постороннего.

Филип разобрал наконец, что кричит Генриетта:

-     Ребенок... ребенок... упал... выскользнул у меня из рук! Я укра­ла его!

-     Господи, помоги! - пробормотал Филип. Рот ему стянуло ледя­ным кольцом, он потерял сознание.

Когда он очнулся, светопреставление продолжалось. Лошадь ля­галась, ребенок не нашелся, Генриетта вопила как помешанная:

-    Я его украла! Украла! Украла! Он выскользнул у меня из рук!

-    Не двигайтесь! - приказал Филип вознице. - Все оставайтесь на местах. Мы можем наступить на него. Не двигайтесь!

Они повиновались. Филип пополз по грязи, трогая, что подвора­чивалось под руку, по ошибке схватил подушку, и все это время при­слушивался - не укажет ли какой-нибудь звук, в какую сторону полз­ти. Он сделал попытку зажечь спичку, держа коробок в зубах, а спич­ку в здоровой руке. Наконец ему это удалось, и свет упал на узелок, который он искал.

Узелок скатился с дороги в лес и лежал поперек глубокой рытви­ны. Сверток был так мал, что, упади он вдоль рытвины, он провалил­ся бы на дно и Филип так бы его и не заметил.

-    Я его украла! Я и слабоумный, дома никого не было.

Генриетта захохотала.

Филип уселся и положил сверток себе на колени. Потом стал сти­рать с личика грязь, капли дождя и слезы. Рука у Филипа, как он по­лагал, была сломана, но все же он мог слегка шевелить ею, да и на ка­кой-то момент он забыл про боль. Он прислушивался, пытаясь уло­вить не плач, нет, но биение сердца или легчайший трепет дыхания.

-     Где вы? - услышал он голос. То была мисс Эббот, на чей эки­паж они натолкнулись. Она зажгла один из погасших фонарей и те­перь пробиралась к Филипу.

-     Тихо! - закричал снова Филип, и снова все затихли. Он тряс сверток, дышал на него, расстегнул пиджак и сунул сверток себе за пазуху. Потом опять прислушался, но не услышал ничего, кроме шу­ма дождя, фырканья лошадей да хихиканья Генриетты где-то в тем­ноте. Мисс Эббот подошла к Филипу и взяла у него сверток. Личико похолодело, но благодаря стараниям Филипа не было мокрым от дождя и слез. Да и мокрым от слез оно уже не могло быть никогда.

 

IX

Подробности преступления Генриетты выяснить так и не удалось. Во время болезни она больше твердила про шкатулку с ин­крустацией, которую она дала Лилии на время (а не подарила), чем про недавние трагические события. Судя по всему, она отправилась повидать Джино, а не застав никого дома, поддалась причудливому искушению. Но до какой степени поступок проистекал из дурного характера, а до какой ее толкнула на него религиозность, где и каким образом она встретила слабоумного - на эти вопросы ответа они так и не получили. Да все это и не очень интересовало Филипа. Так или иначе, их неминуемо задержали бы во Флоренции, или в Милане, или на границе. Теперь же судьба остановила их иным способом, оп­рокинув их карету в нескольких милях от города.

Пока еще Филип не мог посмотреть на случившееся со стороны. Событие было чересчур грандиозным. На итальянском младенце, умершем на грязной дороге, сосредоточились сильные страсти и большие надежды. Все лица, причастные к его судьбе, были непра­вы или злонамеренны, никто, кроме самого Филипа, не остался рав­нодушен. Теперь ребенка не стало, но приведенная им в движение сложная система гордости, жалости и любви продолжала действо­вать. Ибо мертвецы, уносящие, казалось бы, с собой так много, на самом деле не уносят с собой ничего - все наше остается при нас. Чувства, которые они возбуждали, продолжают жить, пусть преобра­женные, перенесенные на другой объект, но почти неистребимые. Филип сознавал, что путешествует все по тому же величественному, полному опасностей морю и по-прежнему над его головой солнце сменяется облаками, а под ним - приливы отливами.

Уверен был Филип только в одном - в своем следующем шаге. Он, и никто иной, должен сообщить о случившемся Джино. Легко говорить о преступлении Генриетты, легко обвинять нерадивую Перфетту или миссис Герритон, сидящую дома, в Англии. Причастны были все - даже мисс Эббот и Ирма. При желании катастрофу можно было счесть результатом их совместных усилий или делом рук судьбы. Но у Филипа не было такого желания. Вина была его и проистекала от всеми признанной слабости его характера. А потому именно он должен был сообщить о случившемся Джино.

Ничто ему не препятствовало. Мисс Эббот возилась с Генриет­той; откуда-то из темноты возникли люди и взялись отвести их к ближайшему жилью. Филипу нужно было только сесть в тот экипаж, который не пострадал, и приказать кучеру везти себя обратно. Так он и сделал. Он достиг Монтериано через два часа после того, как по­кинул его. Перфетта на этот раз была дома и весело его приветство­вала. Филип отупел от боли, физической и душевной, и плохо сооб­ражал. Он не сразу понял, что Перфетта так и не хватилась ребенка.

Джино все еще отсутствовал. Перфетта отвела Филипа в гости­ную, как утром мисс Эббот, и обмахнула тряпкой сиденье одного из стульев. Уже стемнело, поэтому она оставила гостю небольшую лампу.

-    Постараюсь управиться побыстрей, - сказала она. - Но в Мон­териано много улиц, его не всегда сразу отыщешь. Утром я его не на­шла.

-     Пойдите сперва в кафе «Гарибальди», - посоветовал Филип, вспомнив, что именно этот вечерний час назначили для свидания его вчерашние друзья.

Он посвятил то время, что оставался один, не раздумьям - разду­мывать больше было не о чем, предстояло просто сообщить факты, - а попыткам устроить перевязь для сломанной руки. Поврежден был локоть, и, если бы удалось закрепить его в неподвижном положении, Филип мог бы держаться как ни в чем не бывало. Но воспаление уже началось, и любое движение причиняло острую боль. Филип не ус­пел еще приладить перевязь, как, перескакивая через ступеньки, на­верх взбежал Джино.

-    Так вы вернулись! Как я рад! Мы все ждем.

Филип пережил слишком много, чтобы сейчас нервничать. Ти­хим, ровным голосом он рассказал, что произошло, и Джино, тоже абсолютно спокойно, выслушал его до конца. В наступившей затем тишине Перфетта крикнула снизу, что забыла купить на вечер моло­ка ребенку и сейчас пойдет за ним. Когда она ушла, Джино взял мол­ча лампу, и они перешли в другую комнату.

-    Моя сестра больна, - сказал Филип, - мисс Эббот не виновата. Я бы хотел, чтобы вы их не беспокоили.

Джино, наклонившись, ощупывал место, где раньше лежал его сын. Иногда он морщил лоб и взглядывал на Филипа.

-    Виноват я, - продолжал тот. - Это случилось оттого, что я вел себя трусливо и нерешительно. Я пришел узнать, как вы поступите.

Джино оставил тряпку и принялся, как слепой, ощупывать стол. Это было так жутко, что Филип вмешался:

-    Спокойнее, Джино, спокойнее, его здесь нет.

Он подошел и тронул Джино за плечо. Тот отшатнулся и стал бы­стрее трогать вещи - стол, стулья, пол, стены, насколько хватало рос­та. Филип сначала не думал его утешать, но напряжение достигло та­кого предела, что пришлось сделать такую попытку.

-    Расслабься, Джино, расслабься. Кричи, ругайся, дай себе волю. Надо расслабиться.

Ответа не было, руки не переставали двигаться, трогать, ощупы­вать...

-    Дай волю своему горю. Расслабься, а то заболеешь, как моя се­стра. Ты сойдешь...

Итальянец обошел всю комнату. Перетрогал в ней все, кроме Фи­липа, и сейчас подходил к нему. Лицо у Джино было такое, словно он потерял смысл жизни и теперь ищет новый.

-    Джино!

Тот на момент остановился. Потом опять стал придвигаться. Фи­лип не отступил.

-    Делай со мной что хочешь, Джино. Твой сын умер. Он умер у меня на руках, помни это. Это не оправдывает меня, Джино, но все-таки он умер у меня на руках.

Левая рука Джино медленно-медленно протянулась вперед. Она маячила перед Филипом, как насекомое. Затем она опустилась и сжала его сломанный локоть.

Филип что было силы ударил здоровой рукой. Джино молча, без крика, без единого слова упал.

-    Скотина! - вскрикнул англичанин. - Убей меня, если хочешь! Но не смей трогать больную руку!

Тут же его охватило раскаяние, он опустился подле своего недру­га и стал приводить его в чувство. Он ухитрился приподнять его и прислонить к себе. Обнял его здоровой рукой. Филипа переполняли жалость и нежность. Он без страха ждал, когда Джино очнется, уве­ренный, что теперь оба они в безопасности.

Неожиданно Джино пришел в себя. Губы его шевельнулись. На миг показалось, что он, слава Богу, сейчас заговорит. Но вот он с тру­дом поднялся, вспомнил все и двинулся... но не к Филипу, а к лампе.

- Делай что хочешь, но подумай...

Лампа пролетела через всю комнату, через лоджию и разбилась о дерево внизу. Филип, очутившись в темноте, начал звать на помощь.

Джино подошел к нему сзади и больно ткнул его в спину. Филип с воплем закрутился на месте. Всего только тычок в спину, но Филип догадывался, что ему уготовано. Он отмахнулся от Джино в темно­те, призывая этого дьявола драться, убить его, Филипа, но только не мучить. Потом, спотыкаясь, бросился к двери. Дверь оказалась от­крытой. Вместо того чтобы бежать вниз, Филип, потеряв голову, ки­нулся через площадку в комнату напротив. Там он лег на пол и за­бился между печкой и стеной.

Все чувства его обострились. Он услышал, как Джино крадется на цыпочках по комнате. Он как бы видел, что творится у того в моз­гу - вот сейчас он потерял след, а сейчас воспрял духом; теперь ко­леблется, раздумывая, не спаслась ли жертва бегством вниз. Джино резко взмахнул над ним рукой, послышалось тихое ворчанье, похо­жее на собачье, - Джино обломал себе о печку ногти. Физическую боль переносить почти невозможно. Мы кое-как терпим ее, когда она постигает нас нечаянно или для нашей же пользы (как это большей частью происходит в наши дни, если не считать школьных лет). Но когда ее причиняет злая воля взрослого мужчины, ничем не отлича­ющегося от нас по облику, мы утрачиваем над собой власть. Единственным желанием Филипа было вырваться из комнаты любой ценой, поступившись своей гордостью и достоинством.

Джино шарил теперь около столиков на другом конце комнаты. Внезапно инстинкт пришел ему на помощь. Он быстро пополз туда, где притаился Филип, и схватил его прямо за локоть.

Всю руку у Филипа обожгло огнем, сломанная кость заскрежета­ла в суставе, посылая разряды мучительной боли. Другая рука ока­залась пригвождена к стене. Джино втиснулся за печку и прижал своими коленями ноги Филипа к полу. С минуту Филип вопил - и вопил во всю силу своих легких. Потом у него отняли и это утоление мук: рука, влажная и сильная, сжала ему глотку.

Сперва Филип обрадовался, так как решил, что пришла, наконец, смерть. Однако началась новая пытка. Быть может, Джино унаследо­вал этот способ от своих предков - простодушных разбойников, сбрасывавших друг друга с башен. Как только дыхание у Филипа пе­рехватило, рука отпустила его горло, и Филип почувствовал, что дер­гают больной локоть. А когда он был на грани обморока и надеялся получить возможность забыться, дергать перестали, и он опять на­чал сопротивляться сжимавшей горло руке.

В мозгу, пробиваясь сквозь боль, вспыхивали яркие картины: Ли­лия, умирающая в этом самом доме несколько месяцев назад; мисс Эббот, склонившаяся над ребенком; мать, читающая сейчас вечер­нюю молитву прислуге. Филип почувствовал, что слабеет, в голове помутилось, боль несколько притупилась. Несмотря на все старания, Джино не мог бесконечно оттягивать конец. Крики Филипа, судо­рожные хрипы в горле сделались механическими - скорее реакция мучимой плоти, чем выражение возмущения и отчаяния. Что-то со страшным грохотом упало, руку его рванули сильнее прежнего - и вдруг все стихло.

-    Ведь ваш сын умер, Джино. Умер ваш сын, милый Джино. Сын умер.

В комнате было светло, мисс Эббот держала Джино за плечи, прижимая его к спинке стула, на котором он сидел. Она устала от борьбы, руки ее дрожали.

-    Какой смысл в еще одной смерти? Какой смысл в новой боли?

Джино тоже начал дрожать. Он повернул голову и с любопытст­вом посмотрел на Филипа, чье лицо, измазанное грязью и пеной, виднелось из-за печки. Мисс Эббот дала Джино встать, но продол­жала крепко держать его. Джино издал странный громкий крик - во­просительный крик, если можно так сказать. Внизу послышались шаги Перфетты, возвратившейся с молоком для ребенка.

-    Подойдите к нему, - мисс Эббот показала на Филипа. - Подни­мите его, обращайтесь с ним бережно.

Она отпустила Джино, и он медленно приблизился к Филипу. В глазах его появилась тревога. Он нагнулся, как бы желая осторожно поднять его.

-    Помогите! Помогите! - простонал Филип. Тело его уже вынес­ло столько мучений от рук Джино, что больше не хотело, чтобы они его касались.

Джино как будто понял это. Он застыл, согнувшись над Филипом. Мисс Эббот сама подошла к ним и, обняв своего друга, приподняла его.

-    Подлый негодяй! - застонал Филип. - Убейте его! Убейте!

Мисс Эббот с нежностью уложила его на кушетку и обтерла ему лицо. Затем серьезно сказала, обращаясь к обоим:

-    На этом надо остановиться.

-    Latte! latte! (молоко! молоко!) - раздался крик Перфетты, шумно поднимавшейся по лестнице.

-    Помните, - продолжала мисс Эббот, - мстить никто не должен. Я не допущу, чтобы свершилось намеренное зло. Мы больше не должны сражаться друг с другом.

-    Я никогда ему не прощу, - выдохнул Филип.

Перфетта внесла еще одну лампу и небольшой кувшинчик.

Джино впервые подал голос.

-    Поставь молоко на стол, - приказал он. - В той комнате оно не пригодится.

Опасность миновала. Сильное рыдание сотрясло все его тело, за ним последовало еще одно, и вдруг с пронзительным горестным во­плем он кинулся к мисс Эббот и приник к ней, как дитя.

Весь этот день мисс Эббот казалась Филипу богиней, сейчас это впечатление усилилось. Многие люди в минуты душевных потрясе­ний кажутся моложе и доступнее. Но есть и такие, что кажутся стар­ше, отчужденнее. Филипу не приходило в голову, что между нею и мужчиной, прижавшимся головой к ее груди, почти нет разницы в возрасте и что они созданы из одинаковой плоти. Глаза ее были рас­крыты и полны бесконечной жалости и бесконечного величия, слов­но они различали пределы скорби и за ними - невообразимые дали. Такие глаза Филип видел на картинах великих мастеров, но никогда не видел в жизни. Руки ее обнимали страдальца и легонько погла­живали его, ибо даже богини не могут сделать больше этого. И ка­залось вполне уместным, что она наклонилась и коснулась губами его лба.

Филип отвел взгляд, как отводил его от картин великих мастеров, когда ему начинало казаться, что форма все равно неспособна выра­зить заложенную в ней суть. Он был счастлив. Он убедился, что ве­личие в мире существует. Он преисполнился чистосердечного желания быть лучше - по примеру этой хорошей женщины. Отныне он постарается быть достойным того важного, что она ему открыла. Спокойно, без истерических молитв и барабанного боя он обратился в другую веру. Он спасся.

-    Не надо, чтобы молоко пропало зря, - сказала она. - Возьмите его, синьор Карелла, и уговорите мистера Герритона выпить.

Джино послушно отнес молоко Филипу. И Филип тоже послуш­но стал пить.

-    Осталось там?

-    Немножко, - ответил Джино.

-   Так допейте. - Она считала, что ничто в мире не должно пропа­дать зря.

-   А вы не хотите?

-    Я не люблю молока, допивайте.

Джино допил молоко, а потом, то ли нечаянно, то ли в приступе горя, разбил кувшин об пол. Ошеломленная Перфетта вскрикнула.

-    Неважно, - сказал он. - Неважно. Он больше не понадобится.

 

X

- Ему придется на ней жениться, - сказал Филип. - Сего­дня утром, когда мы покидали Милан, я получил от него письмо. Он зашел слишком далеко, чтобы идти на попятный. Это обошлось бы ему чересчур дорого. Не знаю уж, насколько он расстроен, подозре­ваю, что меньше, чем мы думаем. Но в письме нет ни слова упрека нам. По-моему, он и в душе не сердится на нас. Я никогда еще не по­лучал такого полного прощения. С той минуты, как вы помешали ему убить меня, не прекращалась видимость идеальной дружбы Он выхаживал меня, солгал ради меня на дознании, он плакал на похо­ронах, но можно было подумать, будто это у меня умер сын. Правда, он поневоле излил всю доброту на одного меня - он огорчен до глу­бины души тем, что так и не познакомился с Генриеттой и почти не виделся с вами. В письме он снова это повторяет.

-   Поблагодарите его, пожалуйста, когда будете писать, - попроси­ла мисс Эббот, - и передайте от меня наилучшие пожелания.

-   Да уж непременно.

Филип поразился тому, с какой легкостью она отошла от Джино. Сам он оказался связанным с ним тесными, почти угрожающими его душевному спокойствию узами. Джино обладал типично южным умением завязывать дружбу. Между делом он вытаскивал из Филипа его внутренний мир, выворачивал его наизнанку, перекраивал на новый лад и давал советы, как употребить его лучшим образом. Ощущение получалось приятное, так как хирург он был вкрадчивый и искусный. Но уезжал Филип с таким чувством, будто в нем не ос­талось ни одного тайного уголка. В последнем письме Джино опять умолял Филипа во избежание домашних неурядиц «жениться на мисс Эббот, даже если приданое невелико». Но вот как мисс Эббот после столь трагических взаимоотношений могла так легко вернуть­ся к условностям и невозмутимо посылать формальные заверения и пожелания - не укладывалось в его мозгу.

-    Когда вы в следующий раз увидитесь с ним? - спросила она.

Они стояли в коридоре поезда, неторопливо взбиравшегося вверх к Сен-Готардскому туннелю, увозя их из Италии.

-     Надеюсь, будущей весной. Возможно, мы покутим в Сиене денька два на деньги его новой жены. Это один из решающих дово­дов в пользу того, чтобы жениться на ней.

-    У него нет сердца, - осуждающе проговорила она. - Он вовсе не горюет о сыне.

-    Нет, вы ошибаетесь, очень горюет. Он несчастен, как и все мы. Просто он не считает нужным притворяться, как это делаем мы. Он был уже однажды счастлив и думает, что можно повторить то же еще раз.

-   Он говорил, что никогда больше не будет счастлив.

-    Говорил в порыве отчаяния. А потом успокоился. Мы, англича­не, делаем такие заявления в спокойном состоянии, то есть когда са­ми в это больше не верим. Джино не стыдится быть непоследова­тельным. Вот одна из черт, которые мне в нем нравятся.

-   Да. Я не права. Это верно.

-    Он гораздо честнее перед самим собой, чем я, - продолжал Фи­лип, - и для этого ему не нужны никакие усилия, и он не гордится собой. А вы, мисс Эббот? Приедете вы в Италию следующей вес­ной?

-    Нет.

-    Жаль. Когда же вы сюда вернетесь?

-   Думаю, никогда.

-    По какой же причине? - Он уставился на нее, как на заморское чудо.

-    Теперь я понимаю эту страну. Ехать сюда мне больше незачем.

-    Понимаете Италию? - воскликнул он.

-    Вполне.

-    Ну, а я нет. И не понимаю вас, - пробормотал он себе под нос, отходя в другой конец коридора. Он уже очень любил ее и страдал, когда чего-то не понимал в ней. Он пришел к любви духовным пу­тем: сперва его тронули ее мысли, ее доброта, благородство, теперь они преобразили всю ее, жесты, движения. Красоту внешнюю, кото­рая обычно сразу бросается в глаза, красоту волос, голоса, рук он за­метил в последнюю очередь. Джино, не имевший понятия о много­образии путей, ведущих к любви, бесстрастно похвалил эти ее каче­ства.

Почему она так загадочна? Одно время он так много знал о ней - что она думает, чувствует, мотивы ее поступков. А сейчас он знал только, что любит ее. Между тем как раз знание это сейчас так при­годилось бы ему. Почему она не хочет приезжать в Италию? Почему избегала его и Джино с того вечера, как спасла им жизнь? Пассажи­ров было мало. Генриетта дремала в отдельном купе. Филип должен задать эти вопросы сейчас. Он быстро вернулся назад по коридору.

Мисс Эббот встретила его вопросом:

-    А вы решились на что-нибудь?

-   Да. Я не могу жить в Состоне.

-    Вы сообщили об этом миссис Герритон?

-    Написал из Монтериано. Пытался объяснить - почему. Но она меня все равно не поймет. С ее точки зрения, дело уладилось. Улади­лось печальным образом, поскольку ребенок умер, но тем не менее с этой историей покончено, и наш семейный круг может больше себя не тревожить. Она даже на вас не будет сердиться. В конечном ито­ге вы никакого ущерба нам не нанесли. Если, конечно, не вздумаете рассказывать о Генриетте и затевать скандал. Итак, мои планы - Лондон и работа. А ваши?

-   Бедная Генриетта! - заметила мисс Эббот. - Как будто я имею право осуждать ее! Или кого бы то ни было.

И, не ответив на вопрос Филипа, она пошла навестить больную.

Филип удрученно поглядел ей вслед и так же удрученно уставил­ся в окно. Все волнения прошли - дознание, недолгая болезнь Ген­риетты, его собственный визит к хирургу. Он выздоравливал телом и душой, но выздоровление не принесло ему радости. В зеркале, ви­севшем в конце коридора, он видел свое осунувшееся лицо, ссуту­лившиеся плечи, стянутые перевязью. Жизнь была грандиознее, чем ему казалось раньше, но еще менее наполнена. Раньше он видел спа­сение в напряженной работе, в стремлении к справедливости. А те­перь понял, как мало они помогут.

-   Поправляется Генриетта? - спросил он. Мисс Эббот уже верну­лась.

-    Скоро она станет прежней Генриеттой, - последовал ответ.

После острой вспышки болезни и раскаяния Генриетта быстро возвращалась в свое нормальное состояние. На какое-то время она, по ее выражению, была «абсолютно выведена из равновесия», но очень скоро ей стало казаться, что, кроме смерти бедного малютки, все в полном порядке. Уже она говорила о «несчастном случае», воз­мущалась тем, что «когда хочешь сделать лучше, то непременно ни­чего не удается». Мисс Эббот устроила ее поудобнее и ласково поце­ловала. Но ушла от нее с ощущением, что Генриетта, как и ее мать, считает дело законченным.

-    Мне ясно видится дальнейшая жизнь Генриетты и, частично, моя собственная, но как будете жить вы?

-    Состон и работа, - ответила мисс Эббот.

-    Нет.

-    Почему? - спросила она, улыбаясь.

-    Вы для этого слишком много повидали. Вы видели столько же, сколько я, а сделали несравненно больше.

-   Какое это имеет значение? Конечно же, я поеду в Состон. Вы за­бываете о моем отце. И даже если бы не было его, меня держат сот­ни других связей: мой приход, я его бессовестно забросила, вечерние классы, Сент-Джеймс...

-    Какая чушь! - взорвался он, чувствуя потребность высказаться наконец. - Вы слишком хороши для этого, вы в тысячу раз лучше ме­ня. Вы не должны жить в этой дыре. Ваше место среди людей, кото­рые способны понять вас. Я забочусь и о себе: я хочу видеть вас как можно чаще, снова и снова.

-    Разумеется, мы будем встречаться в каждый ваш приезд в Со­стон. Надеюсь, вы будете наезжать часто.

-    Этого недостаточно. Кому они нужны - отвратительные встре­чи, когда вокруг куча родственников? Нет, мисс Эббот, этого мало.

-    Мы можем переписываться.

-   Вы будете мне писать? - воскликнул он в порыве радости. Ино­гда мечты казались ему такими реальными...

-    Непременно.

-    Все равно, и писем недостаточно... Да вы и не можете вернуть­ся к прежней жизни, как бы ни хотели. Слишком многое пережито.

-    Я знаю, - печально ответила она.

-    Не только боль и горе, но и чудесные события. Башня на солн­це, помните? И все, что вы мне тогда говорили. Даже театр. И следу­ющий день - в церкви. И наши свидания с Джино.

-    Все чудесное кончилось, - возразила она. - Ничего не вернешь.

-    Не верю. Во всяком случае, для меня не кончилось. Самое чу­десное, быть может, впереди.

-    Чудесное кончилось, - повторила она и с такой тоской посмот­рела на него, что он не посмел ей возразить. Поезд вползал на по­следний подъем, приближаясь к колокольне Айроло и входу в тун­нель.

-    Мисс Эббот, - пробормотал он торопливо, словно их откровен­ный разговор должен был вот-вот оборваться, - что с вами? Мне ка­залось, я вас понимаю, на самом же деле - нет. Те два первых восхитительных дня в Монтериано я понимал вас так же ясно, как вы по­нимаете меня и по сей день. Я догадывался, почему вы приехали, по­чему перешли на другую сторону, я и после наблюдал ваше необыкновенное мужество и сострадание. А сейчас вы то откровенны со мной, как раньше, то отгораживаетесь от меня. Ведь я обязан вам слишком многим - жизнью и не знаю еще чем. Мне тяжела ваша не­откровенность. Вы не можете опять замкнуться, снова стать загадоч­ной. Я приведу ваши собственные слова: «Не будьте так загадочны, сейчас не время». И еще: «Я и моя жизнь там, где я живу». В Состоне вы жить не должны.

Он наконец расшевелил ее. Она быстро прошептала как бы сама себе: «Большое искушение...» Эти два слова повергли его в бурную радость. Какое искушение она имеет в виду? Неужели все-таки сбу­дется самое прекрасное на свете? Быть может, Юг, который вызвал сначала долгое отчуждение между ними, вовлек в трагические собы­тия, под конец свел их вместе? Этому способствовал смех тогда в те­атре, серебряные звезды на лиловом небе, фиалки прошлой весной; способствовало горе и даже нежность, испытанная по отношению к другим.

-     Большое искушение, - повторила она, - не быть загадочной. Мне несколько раз хотелось рассказать вам, но я не посмела. Нико­му другому я не могла бы открыться, и уж во всяком случае не жен­щине. Я думаю, вы - единственный, кто может понять и не возму­титься.

-    Вы чувствуете себя одинокой? - прошептал он. - Это вы имее­те в виду?

-    Да.

Поезд словно подтряхнул его ближе к ней. Филип решил, что не­пременно обнимет ее, сколько бы пассажиров на них ни глядело.

-    Я страшно одинока, иначе я не заговорила бы. Вы, наверное, и сами догадываетесь - о чем.

Лица у обоих вспыхнули, словно их смутила одна и та же мысль.

-    Может быть, и догадываюсь. - Он сделал к ней еще шаг. - Мо­жет быть, начать следовало мне. Но если вы скажете все прямо, то не пожалеете. Я буду благодарен вам всю мою жизнь.

Она сказала прямо:

-    Я люблю его.

И тут же не выдержала. Тело ее затряслось от плача, и она проры­дала, так что уже не оставалось сомнений: «Джино! Джино! Джино!»

Он услышал свой голос:

-    Ну как же! Я его тоже люблю! Когда удается забыть, что он со мной вытворял в тот вечер. Хотя каждый раз, как мы пожимаем друг другу руки...

Должно быть, один из них отступил на шаг, на два, ибо следую­щие свои слова она проговорила, стоя уже несколько поодаль.

-     Вы меня растревожили. - Усилием она подавила нечто, подо­зрительно похожее на истерику. - Я-то думала, что уже справилась с этим. Вы не так меня поняли. Я влюблена в Джино - не отмахивай­тесь, - влюблена в самом прямом и грубом смысле слова. Вы знаете, что я хочу сказать. Так что смейтесь надо мной.

-    Смеяться над любовью?

-     Да. Разберите ее по косточкам. Скажите, что я сумасшедшая, или хуже - что он плебей. Повторите все, что говорили, когда в него влюбилась Лилия. Именно такой помощи я жду от вас. Я осмелива­юсь сказать вам все это потому, что хорошо отношусь к вам, и пото­му, что вы - человек без страстей, вы смотрите на жизнь как на спек­такль. Вы не участвуете в ней, а лишь находите ее смешной или пре­красной. Поэтому я и доверяюсь вам в надежде, что вы излечите ме­ня. Мистер Герритон, ну разве это не смешно? - Она было засмея­лась, но испугалась и заставила себя остановиться. - Он - не джентльмен, не христианин, в нем нет ни одного хорошего качества. Он не делал мне комплиментов и не проявлял особой почтительнос­ти. Но он красив, и этого оказалось достаточно. «Сын итальянского зубного врача, мальчик со смазливым личиком». - И она опять по­вторила, словно произнося заклинание против страсти: - Ах, мистер Герритон, разве это не смешно! - Потом, к его облегчению, распла­калась. - Я люблю его и не стыжусь. Я люблю его, но еду в Состон, и, если мне не удастся хоть изредка поговорить о нем с вами, я умру.

Выслушав столь дикое признание, Филип сумел в этот момент думать не о себе, а о ней. Он не стал сокрушаться, не стал даже го­ворить с ней участливым тоном, ибо видел, что она этого не вынесет.

Требовался легкомысленный ответ, она сама просила - легкомыс­ленный и насмешливый. Да он и не в силах был дать другой.

-    Быть может, это и зовется в книгах «мимолетным увлечением»?

Она покачала головой. Даже такой вопрос причинил ей страда­ние. Насколько она знала себя, ее чувства, однажды разбуженные, оставались неизменными.

-    Если бы я видела его постоянно, быть может, я и помнила бы, что он такое на самом деле, - возразила она. - Или же постепенно он состарился бы. Но я не решусь пойти на такой риск, поэтому теперь ничто не изменит меня.

-    Что ж, если увлечение пройдет, дайте мне знать. - В конце кон­цов, почему бы ему не сказать то, что он хотел?

-    О да, вы-то узнаете сразу.

-    Но прежде чем запереться в Состоне... так ли уж вы уверены?..

-     В чем? - Она перестала плакать. Он обращался с ней именно так, как ей было нужно.

-    Что вы и он... - Филип горько усмехнулся, представив их вмес­те. Опять жестокая и коварная шутка античных богов, какую они, на­пример, проделали когда-то с Пасифаей. Прошли века культуры и благородных устремлений, а миру все равно не избежать таких лову­шек. - Я хотел сказать - что у вас с ним общего?

-    Ничего. Кроме тех случаев, когда мы были вместе.

Опять лицо ее залилось краской. Филип отвернулся.

-    Каких же это случаев?

-    Когда я считала вас слабым и равнодушным и сама отправилась за ребенком. Тогда все и началось, если я вообще могу установить начало. А может быть, началось в театре, когда он слился для меня с музыкой и светом. Но поняла я это только наутро. Только когда вы вошли к Джино в комнату, я поняла, почему была так счастлива. Поз­же, в церкви, я молилась за всех нас, не за что-то новое, а чтобы все осталось как есть - он не разлучался бы с сыном, которого любит, а вы, я и Генриетта благополучно выбрались бы оттуда - и чтобы мне больше никогда не пришлось видеть его или разговаривать с ним. Тогда я еще могла преодолеть свое чувство, оно только надвигалось, как кольцо дыма, оно еще не окутало меня.

-    Но по моей вине, - серьезно проговорил Филип, - он разлучен с ребенком, которого любил. А из-за того, что моя жизнь подверга­лась опасности, вы вернулись и снова увидели его и говорили с ним.

Чувство ее было даже значительнее, чем она воображала. Нико­му, кроме него, не было дано охватить все происшедшее целиком. А для этого ему пришлось глядеть со стороны, удалившись на громадное расстояние. Филип даже сумел порадоваться, что однажды ей довелось держать любимого в объятьях.

-    Не говорите о «вине». Вы ведь теперь мне друг навеки, мистер Герритон. Только не занимайтесь благотворительностью и не взду­майте перекладывать вину на себя. Перестаньте считать меня утон­ченной. Вас это все время смущает. Перестаньте так думать.

При этих словах она вся словно преобразилась, и уже неважно было, утонченна она или нет. В постигшей Филипа катастрофе ему открылось нечто нерушимое, чего она, источник этого «нечто», от­нять уже не могла.

-     Повторяю, не занимайтесь благотворительностью. Если бы он захотел, я бы, вероятно, отдалась ему телом и душой. И на том кон­чилось бы мое участие в спасательной экспедиции. Но он с самого начала принимал меня за существо высшее, за богиню, - это меня-то, которая боготворила все в нем, каждое его слово. И это меня спасло.

Глаза Филипа были прикованы к колокольне Айроло. Но видел он прекрасный миф об Эндимионе. Эта женщина осталась богиней до конца. Никакая недостойная любовь не могла ее запятнать, она сто­яла выше всего, и грязь не могла ее коснуться. Событие, которое она считала столь низменным и которое для Филипа обернулось катаст­рофой, было поистине прекрасным. И на такую Филип поднялся вы­соту, что без сожаления мог бы сказать ей сейчас, что он тоже бого­творит ее. Но какой смысл говорить? Все чудесное уже совершилось.

-    Благодарю вас, - вот все, что он позволил себе сказать. - Благо­дарю за все.

Она взглянула на него с нежностью, ибо он скрасил ей жизнь. В эту минуту поезд вошел в Сен-Готардский туннель. И они поспеши­ли в купе, чтобы закрыть окно, а то, чего доброго, Генриетте попадет в глаз уголек.