I

Если не считать Марабарских пещер — а они находятся в добрых двадцати милях отсюда, — город Чандрапур ничем не отличается от сотен других заурядных населенных пунктов Индии. Город этот полосой около двух миль в длину протянулся вдоль скорее огибающего, нежели омывающего его Ганга, воду которого можно лишь с большим трудом отличить от грязи и ила, каковые он оставляет на берегу. Здесь вы не увидите ступенек, ведущих в купальню, поскольку Ганг в этом месте еще не почитается святым. Здесь нет даже набережной, и оживленный базар закрывает от взгляда широкую и изменчивую панораму мощного потока. Улицы убоги, храмы запустели, и хотя в городе есть несколько приличных домов, они либо скрыты за пышной садовой растительностью, либо прячутся в переулках, отпугивающих своей грязью и отбросами всех, за исключением приглашенных гостей. Чандрапур никогда не был ни большим, ни красивым, но двести лет назад он находился на дороге, соединявшей Верхнюю Индию — тогда еще имперскую — и берег моря. Все приличные и красивые дома относятся именно к тому периоду. Тяга к украшательству иссякла в восемнадцатом веке; впрочем, она никогда не отличалась демократичностью. На базаре вы не увидите картин; резьбой по дереву торгуют очень мало. Кажется, что и само дерево здесь сделано из грязи, по которой передвигаются обыватели, вылепленные из того же материала. Все, на что падает взгляд, так принижено, так монотонно, что кажется, будто Ганг смыл с почвы все маломальски заметные выступы, бугорки и возвышенности. Дома время от времени падают, люди тонут и разлагаются, но общие очертания города остаются неизменными — съежившись в одном месте, он вспухает в другом, словно особая, низкая, но неуничтожимая форма жизни.

Дальше от берега местность неожиданно меняется. Здесь находится овальный майдан и длинное желтоватое здание больницы. Дома, принадлежащие потомкам от смешанных браков, стоят на возвышении неподалеку от железнодорожного вокзала. За железной дорогой, бегущей вдоль реки, местность понижается, а затем снова круто поднимается вверх. На этом подъеме располагаются административный центр и гражданский поселок. Отсюда Чандрапур кажется совсем другим. Здесь это город садов. Собственно, даже не город, а лес, по которому там и сям разбросаны дома. Садовый тропический парадиз, омываемый благородной рекой. Сочные пальмы, индийские мели, манго и священные фикусы, скрытые при взгляде от реки базаром, здесь сами закрывают базар. Растительность буйно выпирает из садов, питаясь водой из древних резервуаров, взрывает душные пригороды и окружает заброшенные храмы. В поисках света и воздуха растения, наделенные большей силой, нежели человек и его творения, парят над низкой гнилью, приветствуя друг друга ветвями и маняще трепещущими листьями, построив заодно целый город для птиц. После дождей они закрывают то, что расположено внизу, непроницаемой пеленой, но и в остальное время, обожженные солнцем и без листвы, украшают город англичан, построенный ими на возвышенности, чтобы вновь прибывшие не видели убожества, каковое им описывали, и, лишь спустившись вниз, пережили бы крушение иллюзий. Что же касается гражданского поселка, то он не возбуждает никаких эмоций. Он не чарует, но и не отталкивает. Спланирован он разумно и обоснованно: на переднем плане горделиво стоит Клуб — здание из красного кирпича, за ним — продуктовый магазин и кладбище; дома с верандами обрамляют улицы, пересекающиеся под прямыми углами. В нем нет ничего отвратительного, но красив только открывающийся отсюда вид. Поселок не имеет ничего общего с городом, лежащим внизу, кроме бездонного синего неба.

Впрочем, небо здесь тоже меняется, хотя и не так отчетливо, как растительность или река. Иногда вид неба оживляют облака, но обычно это лишь призрачные купола различных оттенков на фоне главного цвета — синего. Днем, касаясь белой земли, голубизна у горизонта становится белесой. После захода солнца окоем окрашивается в оранжевый цвет, переходящий выше в нежнейший пурпурный тон. Но синева все равно остается, она неизбывна и видна даже ночью. На огромном, необъятном своде неба повисают, словно фонари, яркие звезды. Расстояние между ними и Землей ничтожно в сравнении с бездной, простирающейся за ними; и это пространство, в принципе лишенное цвета, в последнюю очередь расстается с синевой.

Небо здесь определяет все — не только климат и времена года, но и срок, когда земля становится прекрасной. Сама по себе земля мало на что способна — разве что выбросить из-под поверхности жалкую поросль цветов. Но когда угодно небу, благодать проливается даже на базары Чандрапура, а порой это благословение разливается от горизонта до горизонта. Небо способно на это, ибо оно сильно и огромно. Небо черпает свою силу у солнца, ежедневно напитываясь его мощью и рассыпая ее над поверженной внизу землей. Покатость земли не нарушается здесь ни горами, ни их отрогами. Лига за лигой расстилается абсолютно плоская равнина — лишь иногда она приподнимается, а потом снова бессильно опускается и становится плоской. И только на юге, где из-под земли вздымаются сжатые кулаки и растопыренные пальцы, эта бесконечная равнина прерывается. Эти кулаки и пальцы называют здесь Марабарскими холмами, в недрах которых прячутся необычные пещеры.

 

II

Соскочив с велосипеда, упавшего на землю, прежде чем его успел подхватить подбежавший слуга, молодой человек взбежал на веранду. Он был весел и оживлен.

— Хамидулла, Хамидулла, я не опоздал? — воскликнул он.

— Можешь не извиняться, — откликнулся хозяин. — Ты всегда опаздываешь.

— Будь так любезен, ответь все же на мой вопрос. Я не опоздал? Махмуд Али уже все съел? Если да, то я отправлюсь куда-нибудь еще. Господин Махмуд Али, как вы себя чувствуете?

— Спасибо, доктор Азиз. Я умираю.

— Умираете, не дождавшись обеда? Бедный, бедный Махмуд Али!

— Между прочим, Хамидулла уже умер. Он испустил дух в тот момент, когда ты подъехал к дому на своем велосипеде.

— Да, да, он прав, — подтвердил хозяин. — Представь себе, мы оба приветствуем тебя из иного, счастливого мира.

— Есть ли в этом лучшем из миров такая восхитительная вещь, как кальян?

— Азиз, перестань болтать, мы с Махмудом ведем очень печальный разговор.

По привычке хозяина дома кальян был набит слишком туго, и пузырьки в колбе образовывались довольно лениво. Азиз слегка ослабил уплотнитель. Разогретый табачный дым наконец вырвался на волю, заполнил легкие и ноздри Азиза, смывая прочь застрявший там запах горящего навоза, которым Азиз надышался, проезжая по базару. Вкус смеси был просто восхитительным. Азиз с удовольствием откинулся на подушки, погрузившись в транс, но не теряя головы. Разговор двух друзей не показался ему слишком печальным — они обсуждали вопрос о том, можно или нельзя дружить с англичанином. Махмуд Али утверждал, что нельзя, Хамидулла возражал, но с такими оговорками, что никаких трений между ними не возникало. На самом деле как это прекрасно: полулежать на диване на просторной веранде, созерцать восход луны, слышать, как в доме возятся готовящие обед слуги, и ни о чем не волноваться, забыв обо всех невзгодах и неприятностях.

— Вспомни, что произошло со мной сегодня утром.

— Я лишь утверждаю, что в Англии это возможно, — ответил Хамидулла, который был в Англии очень давно, еще до больших волнений, и его сердечно приняли в Кембридже.

— Но это невозможно здесь. Азиз! Сегодня в суде меня снова оскорбил тот сопливый мальчишка. Я его не виню. Ему сказали, что он должен меня оскорбить. Первое время он вел себя абсолютно нормально, был очень милым мальчиком, а потом попал под влияние остальных.

— Да, у них здесь нет выбора, такова моя точка зрения. Они искренне хотят быть джентльменами, но им сразу говорят, что из этого не выйдет ничего хорошего. Посмотри на Лесли, посмотри на Блэкистона. Теперь вот этот мальчишка. Филдинг будет следующим. Знаешь, я хорошо помню, каким сначала был Тертон. Друзья, вы мне не поверите, но было время, когда Тертон возил меня в своем экипаже! Да-да, когда-то мы были близкими друзьями. Он даже показал мне свою коллекцию марок.

— А теперь он подумает, что ты ее украдешь. Тертон! Вот увидите: этот сопляк будет во сто крат хуже Тертона!

— Я так не думаю. Они все становятся здесь одинаковыми — не хуже и не лучше. Каждому англичанину я даю два года — будь то Тертон или Бертон. Вся разница в одной букве. Каждой англичанке я даю и того меньше — полгода. Все они одинаковы. Вы со мной не согласны?

— Я не согласен, — ответил Махмуд Али, рассмеявшись невеселым смехом и ощущая боль и удовольствие от каждого произнесенного здесь слова. — Что касается меня, то я нахожу массу различий между нашими господами. Сопляк мямлит, Тертон все говорит прямо в лицо, миссис Тертон берет взятки. Миссис Сопляк взяток не берет, потому что ее пока не существует в природе.

— Взятки?

— Ты что, не знал, что когда они давали деньги на строительство канала через Центральную Индию, некий раджа подарил ей швейную машинку из чистого золота, чтобы вода потекла через его княжество?

— И она потекла?

— Нет, в этих делах миссис Тертон — великая мастерица. Когда мы, нищие черномазые, берем взятку, мы ее честно отрабатываем, но при этом нарушаем закон. Англичане же берут, но ничего не делают. Я восхищаюсь ими.

— Мы все ими восхищаемся. Азиз, передай мне, пожалуйста, кальян.

— Нет-нет, еще немного удовольствия, он так хорошо раскурился.

— Ты очень эгоистичный мальчик. — Он резко повысил голос и потребовал подавать обед. Слуги в ответ прокричали, что обед готов. Они имели в виду, что изо всех сил стараются, чтобы он был готов. Все их поняли, и никто не сдвинулся с места. Потом Хамидулла снова заговорил — совершенно иным тоном и с иными чувствами:

— Возьмем мой случай, случай с молодым Хью Баннистером. Он — сын моих самых лучших, самых добрых друзей — покойных преподобного Баннистера и миссис Баннистер. Их доброту ко мне во время моего пребывания в Англии я не забуду до конца дней. Они заменили мне отца и мать, я говорил с ними так же, как сейчас с вами. Во время каникул их дом становился моим домом. Они доверяли мне всех своих детей. Я часто гулял с маленьким Хью. Я водил его на похороны королевы Виктории и на руках поднимал его над толпой.

— Королева Виктория была совсем другой, — пробормотал Махмуд Али.

— Недавно я узнал, что Хью теперь торгует кожей в Канпуре. Вы не представляете, как мне хочется его увидеть, пригласить его сюда за мой счет, чтобы он знал, что этот дом — его дом. Но это бессмысленно. Англоиндийцы давно переделали его на свой лад. Он, наверное, подумает, что мне что-то от него нужно, а я не вынесу такого отношения от сына моих старых друзей. Что происходит с этой страной, спрашиваю я вас, вакиль-сагиб?

Азиз присоединился к разговору:

— Зачем говорить об англичанах? Бр-р-р!.. Почему с ними надо либо дружить, либо не дружить? Давайте просто плюнем на них и возрадуемся жизни. Королева Виктория и миссис Баннистер были редким исключением, но обеих уже нет на свете.

— Нет, нет, я не могу с этим согласиться. Я встречал и других.

— Я тоже, — неожиданно отклонившись от своей темы, сказал Махмуд Али. — Дамы не похожи одна на другую. — Настроение собеседников изменилось, и они принялись вспоминать маленькие любезности и одолжения.

— Она очень искренне говорила «спасибо», а когда я кашлял, наглотавшись пыли, предложила свою микстуру.

Хамидулла мог вспомнить и более весомые примеры помощи со стороны англичанок, но его собеседник, знакомый только с англоиндийцами, был вынужден для этого изо всех сил скрести по сусекам памяти и в конце концов сказал:

— Но конечно, все это исключения, а они не являются правилом. Большая часть женщин похожа на миссис Тертон, а ты, Азиз, знаешь, кто она такая.

Азиз этого не знал, но сказал, что знает. У него были и свои разочарования — представителю подчиненной расы было бы трудно их избежать. Допуская исключения, он соглашался с тем, что английские женщины высокомерны и корыстолюбивы. Разговор лишился своей живости, став скучным и нескончаемым.

Вошел слуга и объявил, что обед готов, но никто не обратил на него внимания. Пожилые мужчины сели на своего вечного конька — заговорили о политике. Азиз выскользнул в сад. Сладко благоухали деревья — вечнозеленая чампака — и в голове Азиза зазвучали персидские стихи. Обед, обед, обед… Азиз вернулся в дом и обнаружил, что теперь отлучился Махмуд Али — ему срочно потребовалось о чем-то поговорить с конюхом.

— Пойдем, поговорим пока с моей женой, — предложил Хамидулла, и они битых двадцать минут провели за занавеской женской половины. Бегума Хамидуллы приходилась дальней теткой Азизу и была его единственной родственницей в Чандрапуре, и теперь она, пользуясь случаем, принялась рассказывать об обрезании, которое в семье праздновали с неподобающей помпой. Отделаться от бегумы было трудно, так как жена могла пообедать только после мужчин, и она затягивала разговор, чтобы не показаться нетерпеливой. Покончив с обрезанием, она перешла к делам родственным и тотчас поинтересовалась, не собирается ли Азиз жениться.

Скрывая раздражение, он почтительно ответил:

— Достаточно с меня и одного раза.

— Да, — поспешил к нему на помощь Хамидулла, — не надо его дразнить, он с лихвой исполнил свой долг и содержит семью — двух мальчиков и их сестру.

— Тетя, им хорошо живется с матерью моей жены, в доме которой она умерла. Я вижусь с детьми, когда хочу. Они еще очень малы.

— Он отсылает им все свое жалованье, а сам живет, как бедный клерк, и никому не рассказывает почему. Что же еще можно от него требовать?

Но сбить бегуму с избранного пути было невозможно. Сменив для вида тему разговора, она, произнеся несколько вежливых фраз, снова вернулась к ней.

— Что же станется с нашими дочерьми, если мужчины отказываются жениться? — сказала она. — Им придется выходить замуж за мужчин ниже своего круга или…

И тут бегума принялась в сотый, наверное, раз рассказывать старую-престарую историю о даме царской крови, не нашедшей мужа в том узком кругу, в каком она вращалась, и так и оставшейся незамужней. Сейчас ей тридцать лет, и она никогда уже не выйдет замуж, потому что теперь уже никто не захочет на ней жениться. Бегума рассказывала свою сказку, а мужчины все больше проникались убеждением, что эта трагедия ложится несмываемым пятном на все светское общество — лучше уж полигамия, чем лишение женщины положенных ей от бога радостей — замужества, материнства, власти в доме и много чего другого; и с каким лицом предстанет в свой смертный час перед своим и ее творцом мужчина, отказавший во всем этом женщине?

Уходя, Азиз, как всегда в таких случаях, произнес:

— Возможно, я женюсь… Но не сейчас.

— Не следует откладывать вещи, которые считаешь правильными, — назидательно произнес Хамидулла. — Индия потому и оказалась в таком плачевном положении, что мы вечно все откладываем на завтра.

Заметив, что его молодой родственник помрачнел, он поспешил добавить несколько успокаивающих слов, чтобы сгладить впечатление, произведенное рассказом жены.

Пока они отсутствовали, Махмуд Али успел вернуться и снова уехать, оставив записку, что вернется через пять минут, но Хамидулла и Азиз и не подумали его ждать. За мясо они уселись с дальним родственником хозяина дома Мохаммедом Латифом, жившим в доме щедротами Хамидуллы — не как слуга, но и не как равный. Он никогда не заговаривал первым, если к нему не обращались, а так как к нему никто не обращался, он хранил молчание, нисколько этим не оскорбляясь. Время от времени он смачно отрыгивал, воздавая должное богатому угощению. В общем, это был тихий, счастливый и бесчестный старик; за всю свою жизнь он никогда и нигде не работал. До тех пор пока оставался хоть один родственник, имевший дом, Мохаммеду были гарантированы кров и стол, а учитывая, что семья была большая, то разом вся она просто не могла обанкротиться. Жена Мохаммеда вела точно такую же жизнь, но в нескольких сотнях миль от Чандрапура, и муж никогда к ней не ездил, оправдываясь дороговизной железнодорожных билетов. Азиз отпустил несколько колких замечаний в его адрес, при этом заодно досталось и слугам, а потом начал декламировать стихи — на персидском, урду и немного на арабском. У Азиза была хорошая память, и он много читал, что было необычно для такого молодого человека; излюбленными его темами были упадок ислама и скоротечность любви. Сотрапезники слушали его с восторгом, ибо для них поэзия была делом общественным, а не частным, как для англичан. Хамидулла и Мохаммед не уставали слушать слова, прекрасные слова; они вдыхали их, как живительную прохладу вечернего воздуха, не переставая анализировать услышанное; имена поэтов — Хафиз Ширязи, Гали, Икбал — были гарантией этого восторга. Индия, вернее, сотня Индий шептали им что-то под равнодушной луной, но сейчас им казалось, что Индия — одна и принадлежит только им и что они приобщаются к былому величию, слушая его торжественную погребальную песнь; они ощущали себя молодыми, ибо их души снова, как в юности, воспарили ввысь. Декламацию Азиза прервал слуга в красной ливрее; это был чупрасси уполномоченного врача, вручивший Азизу записку.

— Старик Каллендар хочет видеть меня у себя в доме, — сказал Азиз, не двинувшись с места. — Мог бы проявить вежливость и сообщить причину.

— Осмелюсь предположить, что это какой-то срочный случай.

— Я бы осмелился предположить, что нет. Просто он узнал, что мы хотим пообедать, вот и все. Он решил оторвать меня от обеда, чтобы показать, кто в доме хозяин.

— С одной стороны, он всегда так делает, но, с другой, это и в самом деле может быть какой-то серьезный случай. Никогда нельзя знать заранее, — сказал Хамидулла, явно призывая к покорности. — Ты не хочешь почистить зубы после бетеля?

— Если мне надо еще и чистить зубы, то я вовсе не поеду к нему. Я индиец, и это индийский обычай — жевать бетель. Уполномоченному врачу придется с этим смириться. Мохаммед Латиф, будьте любезны, подайте мне велосипед.

Бедный родственник поднялся. Латиф обозначил подчинение, держась рукой за седло; но все-таки велосипед Азизу подкатил, держась за руль, слуга. Катя велосипед, они не заметили, как переехали острую заклепку. Азиз помыл руки под струей из кувшина, высушил их полотенцем, надел свою зеленую фетровую шляпу и стремительно выкатился со двора Хамидуллы.

— Азиз, Азиз, сорвиголова…

Но молодой человек был уже далеко, неистово крутя педали и приближаясь к базару. На его велосипеде не было ни фары, ни звонка; мало того, у него не было и тормозов. Но какой смысл во всех этих приспособлениях в стране, где велосипедист редко встречает на дороге людей, а если и встречает, то они сами уворачиваются от него? Город же в этот час был совершенно пуст, словно вымер. Когда проколотая шина окончательно спустила, Азиз соскочил с велосипеда и попытался найти двуколку.

Это ему удалось не сразу. Первым делом он закатил велосипед одному из своих друзей. Еще какое-то время потратил на то, чтобы очистить зубы от бетеля. Но после он все же въехал на улицы общественного центра на дребезжащей пролетке. Это дребезжание внушало чувство скорости. Оказавшись в царстве скучной чистоты, Азиз вдруг ощутил страшную подавленность. Улицы, названные именами победоносных генералов, прямые пересечения дорог, были символом сети, накинутой британцами на Индию, и он чувствовал себя опутанным ячейками этой сети. Въехав во двор дома майора Каллендара, Азиз лишь усилием воли заставил себя не сойти с двуколки, чтобы подойти к крыльцу пешком. Это происходило не из низкой угодливости, а из-за того, что всей своей чувствительной душой Азиз боялся унижения. В прошлом году был один случай — знатный индиец подъехал к дому английского чиновника в экипаже, но слуги не пустили его, сказав, что он должен подойти к дому более подобающим образом. Это был лишь один из тысяч таких визитов к сотням чиновников, просто именно он стал известен. Азиз пошел на компромисс, остановив кучера на границе света, падавшего с ярко освещенной веранды.

Уполномоченного врача дома не было.

— Но разве сагиб не оставил мне записки?

Слуга ответил равнодушным «нет». Азиз пришел в отчаяние. Это был тот самый слуга, которому он когда-то забыл дать на чай. Исправлять положение поздно, потому что в холле были люди. Азиз был убежден, что Каллендар оставил ему записку, просто слуга из мести не хочет ее ему передать. Пока они спорили, люди из дома вышли. Это были две дамы. Азиз приподнял шляпу. Шедшая впереди женщина в вечернем платье посмотрела на индийца и инстинктивно отвернулась в сторону.

— Миссис Лесли, смотрите, экипаж! — воскликнула она.

— Наш? — спросила вторая, покосилась на Азиза и сделала то же, что и первая леди.

— Надо смиренно принимать дары провидения, — визгливым голосом отозвалась первая, и обе вскочили в двуколку.

— Тонгавалла, в Клуб, в Клуб! Почему этот дурак не трогает?

— Поезжай, я расплачусь с тобой завтра, — сказал Азиз вознице и вежливо добавил, когда двуколка тронулась: — Прошу вас, леди.

Они ничего ему не ответили и продолжали заниматься своими делами.

Все как обычно, сказал бы по этому поводу Махмуд Али. Неизбежное высокомерие и плевок в лицо — они проигнорировали его поклон, забрали его экипаж. Могло быть и хуже. Единственное, что его утешало, — это то, что мадам Каллендар и Лесли были так толсты, что едва не опрокинули легкий экипаж. Будь на их месте красивые женщины, Азиз ощутил бы более болезненный укол. Он обернулся к слуге, дал ему пару рупий и снова спросил о записке. Слуга, сразу ставший вежливым, дал тем не менее прежний ответ. Майор Каллендар уехал полчаса назад.

— И ничего не сказал?

Он сказал «чертов Азиз» — по крайней мере это были единственные слова, которые разобрал слуга, но он был слишком вежлив, чтобы повторить их доктору Азизу. На чай можно дать либо слишком мало, либо слишком много — до сих пор не отчеканена такая монета, за которую можно купить правду.

— Тогда я напишу ему записку.

Азизу предложили войти в дом, но он был слишком горд, чтобы воспользоваться этим предложением. Ему принесли бумагу и чернила на веранду. Азиз принялся писать: «Дорогой сэр, получив ваше распоряжение, я поспешил явиться, как надлежит подчиненному…», но затем остановился.

— Скажи ему, что я приходил, этого будет достаточно, — сказал он, разрывая на части свой протест. — Вот моя визитная карточка. Вызови мне экипаж.

— Господин, все экипажи сейчас в Клубе.

— Тогда позвони и скажи, чтобы его прислали на станцию.

Видя, что слуга поспешно бросился исполнять распоряжение, Азиз воскликнул:

— Ладно, ладно, не стоит, я, пожалуй, пройдусь пешком.

Он взял у слуги спички и закурил сигарету. Услужливость этого человека, пусть даже купленная за деньги, успокоила его. Ему будут оказывать знаки внимания до тех пор, пока у него есть рупии, а это уже кое-что. Но прах отношения англичан надо отряхнуть с ног любой ценой! Надо бежать отсюда, оказаться в привычной обстановке, избавиться от пут английских сетей! Он отправился домой пешком, и с непривычки это было тяжело.

Азиз был небольшого роста, но спортивен и при его изящном сложении очень силен. Тем не менее ходьба утомляла его, как утомляет она любого в Индии, кроме вновь прибывших. В индийской почве есть что-то глубоко враждебное человеку. Она либо податлива, и нога утопает в ней по щиколотку, либо очень тверда, и тогда камни и кристаллы больно давят на подошву. Постоянное чередование этих неприятностей сильно утомляет. Азиз был обут в легкие туфли, а это не самая подходящая обувь для сельской местности. Он решил передохнуть и завернул в мечеть.

Эта мечеть всегда ему нравилась. Она была гостеприимной и успокаивала самим видом своего убранства. Во внутреннем дворе — куда входили через полуразрушенные ворота — стоял чан для омовений с чистой проточной водой: чан был подключен к трубам снабжавшего город водопровода. Двор был вымощен растрескавшимися плитами. Внутренняя крытая часть мечети была глубже, чем обычно, — здание было похоже на английскую приходскую церковь с убранной передней стеной. С того места, куда уселся Азиз, виднелись три концентрические арки, темнота за которыми лишь подчеркивалась светом висевшей в проеме лампы — и луной. Фасад при свете полной луны казался мраморным, а вдоль фриза отчетливо выделялись нанесенные черным девяносто девять имен бога, сам же фриз казался ослепительно белым на фоне черного неба. Этот контраст между белым цветом и затемненным содержимым тени очень нравился Азизу, и он всегда старался найти в нем символику истины или любви. Мечеть была мила и дорога Азизу, а потому будила его воображение. Храм иной веры — индуистской, католической или восточно-христианской — навевал бы на него скуку и не казался прекрасным. Здесь же перед ним был ислам, его родина, его предел — нечто большее, чем просто вера, большее, чем боевой клич, — большее, много большее… Ислам — это отношение к жизни, исключительное и надежное, только в нем находят свой родной дом его мысли и его тело.

Он сидел на низкой ограде, протянувшейся вдоль левой стороны двора. Площадка его полого спускалась вниз, к городу, едва виднеясь между деревьями, в мертвой тишине раздавались негромкие звуки. Справа, на холме, в Клубе, англичане слушали любительский оркестр. Где-то били в свои барабаны индусы — Азиз точно знал, что это были индусы, потому что ритм барабанной дроби был чужд его уху. Где-то громко оплакивали покойника, и Азиз знал, какого именно, — он сам выписал днем свидетельство о смерти. Ухали филины, откуда-то прозвучал рожок пенджабской почты. Восхитительно пахли цветы во дворе дома начальника станции. Но единственное, что имело сейчас значение для Азиза, — это мечеть, и он снова обратил на нее свое внимание, забыв об отвлекающих звуках и ароматах ночи. Он наделял мечеть смыслом, какой едва ли вкладывал ее строитель в свое детище. Когда-нибудь он тоже построит мечеть — она будет меньше этой, но обустроет ее с тонким вкусом. Всякий, кто войдет в нее, испытает такое же чувство счастья, какое испытывал сейчас Азиз. Близ мечети, под маленьким куполом, расположится его могила, украшенная персидским стихом:

Здесь без меня грядущие века,

Весенним цветом розы расцветут;

Но те, кто тайну сердца моего

Постиг, взамен мою могилу посетит.

Он видел это четверостишие на могиле одного деканского царя и считал, что оно исполнено глубокого философского смысла — он всегда считал, что пафос не может не обладать глубиной. «Втайне постичь боль и радость сердца!» Азиз мысленно повторил эту фразу, и на глаза его навернулись слезы, и в этот момент ему почудилось, что одна из колонн мечети едва заметно колыхнулась. Колонна качнулась и отделилась от стены. В крови Азиза пробудилась вековая вера в привидения, но он не пошевельнулся. Потом качнулась другая колонна, затем третья, и во дворе показалась англичанка, вышедшая на освещенную луной площадку. Азиз вдруг ощутил неистовый гнев.

— Мадам! — закричал он. — Мадам, мадам!

— О боже! — испуганно воскликнула женщина.

— Мадам, это мечеть, и вы вообще не имеете права здесь находиться. Вы должны снять обувь, входя сюда, — это священное место для мусульман.

— Я сняла обувь.

— В самом деле?

— Да, я оставила ее у входа.

— В таком случае прошу прощения.

Женщина, еще не оправившаяся от испуга, опасливо вышла во двор и остановилась. От Азиза ее отделял чан для омовений. Азиз окликнул женщину:

— Я искренне прошу у вас прощения за грубые слова.

— Но я же все сделала правильно, верно? Если я сняла обувь, то мне можно было войти в мечеть?

— Конечно, но женщины почему-то всегда забывают это сделать, особенно если думают, что их никто не видит.

— Какая разница? Бог все видит.

— Мадам!

— Прошу вас, позвольте мне уйти.

— Может быть, я могу оказать вам какую-нибудь услугу — сейчас или в любое другое время?

— Нет, благодарю вас, на самом деле, нет. Доброй ночи.

— Могу ли я узнать ваше имя?

Женщина стояла в тени ворот, и Азиз не мог видеть ее лица. Напротив, женщина прекрасно его видела.

— Миссис Мур, — ответила она изменившимся тоном.

— Миссис… — подойдя ближе, Азиз увидел, что женщина была стара. Мнимый образ, вознесшийся над мечетью, рассыпался в куски, и Азиз сам не понял, обрадовало это его или опечалило. Она была старше бегумы Хамидуллы — лицо ее было румяным, а волосы совершенно седыми. Азиза обманул голос.

— Миссис Мур, наверное, я напугал вас. Я расскажу о вас моим друзьям, о том, как вы сказали, что бог все видит, — это очень верно и изящно. Вы, наверное, приехали сюда совсем недавно.

— Да, а как вы догадались?

— По тому, как вы ко мне обратились. Не позволите ли вызвать вам экипаж?

— Я только что пришла из Клуба. Там идет пьеса, которую я видела в Лондоне. К тому же в Клубе страшная духота.

— Как называется пьеса?

— «Кузина Кейт».

— Мне кажется, вам не стоит ходить ночью одной, миссис Мур. Здесь попадаются нехорошие люди, и к тому же может встретиться леопард с Марабарских холмов. Я уже не говорю о змеях.

При упоминании о змеях женщина издала тихий вскрик; она совсем забыла о них.

— Есть еще пятнистые жужелицы, — продолжал между тем Азиз. — Вы ее ловите, она вас кусает, и вы умираете.

— Но вы же ходите по ночам один?

— Ну, я привык.

— Привыкли к змеям?

Оба рассмеялись.

— Я врач, — сказал Азиз, — змеи не осмеливаются меня жалить.

Они уселись рядом у входа и обули свои вечерние туфли.

— Я могу узнать, почему вы приехали в Индию именно сейчас, когда заканчивается прохладный сезон?

— Я хотела приехать раньше, но меня задержали неотложные дела.

— Здесь скоро будет очень жарко. На вашем здоровье это плохо скажется! Да и что, собственно, привело вас в Чандрапур?

— Я приехала в гости к сыну. Он здешний судья.

— Нет, это невозможно, просто невозможно. Нашего городского судью зовут мистер Хислоп, я очень хорошо его знаю.

— Тем не менее это мой сын, — сказала женщина, улыбаясь его горячности.

— Но, миссис Мур, как такое может быть?

— Я была замужем дважды.

— Да, да, теперь я понял. Ваш первый муж умер.

— Да, умер, как, впрочем, и второй.

— Значит, мы с вами товарищи по несчастью, — загадочно произнес Азиз. — Значит, городской судья — это ваш единственный родственник?

— Нет, у меня есть еще младшие дети в Англии — Ральф и Стелла.

— Значит, здешний джентльмен — сводный брат Ральфа и Стеллы?

— Совершенно верно.

— Все это очень странно, миссис Мур, потому что у меня тоже, как и у вас, два сына и дочь. Как мы похожи в наших несчастьях.

— Как зовут ваших детей? Не думаю, что их зовут Ронни, Ральф и Стелла.

Это предположение очаровало Азиза.

— Нет, конечно же, нет. Это звучало бы очень странно. Их зовут совсем по-другому, и вы удивитесь их именам. Прошу вас, послушайте. Я сейчас скажу вам, как их зовут. Первого сына зовут Ахмед, второго — Карим, а дочь, которая старше их, — Джамиля. Троих детей вполне достаточно, вы согласны со мной?

— Да.

Они немного помолчали, думая каждый о своей семье. Женщина вздохнула и поднялась.

— Может быть, вы когда-нибудь утром заглянете в госпиталь Минто? — поинтересовался Азиз. — Больше в Чандрапуре я ничего не могу вам предложить.

— Спасибо, я уже была там, но мне было бы приятно побывать там вместе с вами.

— Наверное, вас принял уполномоченный врач.

— Да, и миссис Каллендар.

— А, — произнес Азиз изменившимся голосом, — она очаровательная леди.

— Возможно, но, наверное, вы знаете ее лучше, чем я.

— Что вы говорите? Она вам не понравилась?

— Она изо всех сил старалась быть любезной, но я не назвала бы ее очаровательной.

Азиза прорвало.

— Она только что отобрала у меня экипаж — разве такое поведение можно назвать очаровательным? А майор Каллендар почти каждый вечер отрывает меня от ужина с друзьями, и я сразу приезжаю по его вызову, покидая приятнейшую компанию, но его каждый раз не оказывается на месте, и он даже не оставляет мне записки. Это очаровательно, прошу вас, скажите? Я ничего не могу с этим поделать, и он прекрасно это знает. Я его подчиненный, мое время ничего не стоит, индиец может потоптаться на веранде — это самое подходящее для него место. Пусть постоит, подождет. А миссис Каллендар забирает у меня экипаж и при этом обходится со мной…

Женщина слушала его излияния.

Перечисление свалившихся на него несчастий взволновало Азиза, но еще больше взволновали его симпатия и сочувствие, какие он чувствовал в этой женщине. Именно это волнение заставляло его горячиться, повторять одно и то же, преувеличивать и противоречить самому себе. Она выказала свое сочувствие тем, что нелестно отозвалась о своей соотечественнице, но он и до этого сразу ощутил ее отношение. В его душе вспыхнул огонь, зажечь который дано не только красоте, и, несмотря на то, что прежние его слова были пропитаны недовольством, сердце его растаяло и заставляло говорить иначе.

— Вы понимаете меня, вы понимаете, что я чувствую. О, если бы и другие были похожи на вас!

Немало удивившись, она ответила:

— Не думаю, что я хорошо понимаю людей. Я только знаю, нравится мне человек или нет.

— Значит, вы восточный человек.

Миссис Мур позволила Азизу проводить себя до Клуба и, остановившись у ворот, пожалела, что не является его членом, — иначе она пригласила бы туда Азиза.

— Индийцам запрещен вход в Чандрапурский Клуб даже в качестве гостей, — просто ответил он и не стал много распространяться об этой несправедливости. Зачем? Сейчас он был на седьмом небе от счастья. Шагая вниз под серебристой луной, завидев милую его сердцу мечеть, он вдруг ощутил, что эта земля принадлежит ему так же, как и всем другим. Что с того, что до него здесь жили мягкотелые индусы, а после пришли равнодушные англичане?

 

III

К тому времени, когда миссис Мур вернулась в Клуб, на сцене шел уже третий акт «Кузины Кейт». Окна были закрыты ставнями, чтобы слуги не видели, как их мемсагиб играют на сцене, и жара в зале была просто невыносимой. Один электрический вентилятор словно раненая птица судорожно вращал лопастями-крыльями; второй вентилятор не работал. Не желая возвращаться в зал, миссис Мур прошла в бильярдную, где сразу услышала возглас: «Я хочу увидеть настоящую Индию», и поняла, что снова окунулась в ставшую привычной местную жизнь. Увидеть настоящую Индию хотела Адела Квестед, немного странная, осторожная девушка, которую Ронни поручил матери привезти из Англии; Ронни, ее сын, тоже был осторожен, и мисс Квестед — не вполне, правда, определенно — хотела выйти за него замуж; миссис Мур выступала здесь в роли пожилой дамы.

— Я тоже хочу ее увидеть, но не знаю, получится ли у нас это сделать. По всей видимости, Тертоны организуют что-то интересное в следующий вторник.

— Все это кончится катанием на слоне. Этим всегда заканчиваются такие мероприятия. Стоит лишь посмотреть на сегодняшний вечер. «Кузина Кейт»! Нет, вы только вообразите — «Кузина Кейт»! Но где вы были? Вам удалось поймать луну в Ганге?

Накануне вечером дамам случилось увидеть отражение луны в одном из каналов. Темная вода приукрасила диск, и отражение казалось больше и ярче настоящей луны. Зрелище было завораживающим и очень понравилось им обеим.

— Я ходила в мечеть, но луну не поймала.

— Должно быть, изменился угол. Сегодня она взошла позже.

— Да, она всходит все позже и позже, — зевнув, произнесла миссис Мур. Долгая ходьба утомила ее. — Постойте, дайте мне подумать. Ведь мы и отсюда не видим обратную сторону Луны… Нет, не видим.

— Ладно вам, Индия не так плоха, как кажется, — произнес вдруг приятный голос. — Это, если угодно, обратная сторона Земли, но и здесь такая же старая добрая луна. — Говоривший не был знаком ни с одной из леди — они ни разу его не видели, не представившись, он прошел мимо и исчез в темноте за кирпичными колоннами.

— Мы не видим даже обратную сторону нашей планеты; вот в чем наша беда, — сказала Адела.

Миссис Мур была с ней согласна. Она тоже была разочарована скукой их новой жизни. Они совершили романтическое путешествие по Средиземному морю, пересекли пески Египта и доплыли до Бомбея только ради того, чтобы обнаружить расставленные прямоугольной решеткой одноэтажные дома с верандами. Правда, миссис Мур не воспринимала свое разочарование с той же серьезностью, что мисс Квестед. Миссис Мур была на сорок лет старше и уже давно поняла, что жизнь никогда не дает нам желаемое в тот момент, когда мы хотим его получить. Да, приключения порой случаются, но их появление не отличается пунктуальностью железнодорожного расписания. Она снова повторила, что в следующий вторник они, как она надеется, увидят что-то интересное.

— Выпейте прохладительного, — произнес еще один приятный голос. — Миссис Мур, мисс Квестед, прошу вас.

С этим человеком — окружным коллектором мистером Тертоном — они были знакомы и уже успели вместе с ним пообедать. Как и дамы, он находил атмосферу в зале, где шла «Кузина Кейт», слишком жаркой. Ронни, сообщил им Тертон, вместо майора Каллендара исполнял обязанности помощника режиссера. Каллендара подвел какой-то подчиненный ему туземец, и майору пришлось уехать. Впрочем, Ронни прекрасно справлялся с этими обязанностями. Здесь Тертон обратился к другим достоинствам Ронни и спокойным, но решительным тоном сказал о нем много лестного. Не то чтобы молодой человек отличался в играх, хорошо знал местную тарабарщину или отлично разбирался в законодательстве, но — и это было решающее «но» — отличался настоящим чувством собственного достоинства.

Миссис Мур была несколько удивлена, узнав об этом, ибо собственное достоинство — не главная черта, за которую матери ценят своих сыновей. А мисс Квестед даже встревожилась, ибо она еще не решила, нравятся ли ей мужчины, обладающие чувством собственного достоинства. Она попыталась обсудить это с мистером Тертоном, но он остановил ее добродушно-пренебрежительным жестом и продолжил свою речь.

— Короче говоря, Хислоп — настоящий сагиб; это человек того склада, который нам нужен, он — один из нас.

Еще один чиновник, облокотившийся на бильярдный стол, поддержал Тертона, призывая внимательно слушать дам. Вопрос был, таким образом, исчерпан, и коллектор отправился по своим делам.

Тем временем представление закончилось, и любительский оркестр заиграл британский гимн. Разговоры стихли, бильярдная партия прекратилась, лица напряглись. Это был гимн оккупационной армии. Он напомнил всем членам Клуба, что они британцы в изгнании. Гимн будил в них сентиментальные чувства и наполнял решимостью. Скупая мелодия, серия просьб к Иегове, дополненная молитвой, не известной в Англии, — хотя они здесь не боялись ни бога, ни короля, они страшились того, чему им ежедневно приходилось противостоять. После они высыпали из зала и принялись наперебой предлагать друг другу прохладительное.

— Адела, мама — фужер?

Обе отказались — они были уже по горло сыты напитками, а мисс Квестед, у которой на языке всегда было то же, что на уме, снова заявила, что хочет увидеть настоящую Индию.

Ронни пребывал в приподнятом настроении. Желание показалось ему комичным, и он окликнул проходившего мимо человека:

— Филдинг, скажите нам, как можно увидеть настоящую Индию?

— Надо пообщаться с индийцами, — ответил человек и исчез.

— Кто это?

— Ректор государственного колледжа.

— Можно подумать, что этого можно избежать, — вздохнув, произнесла миссис Лесли.

— Я избежала, — пожаловалась мисс Квестед, — если не считать служанки. С самого приезда я еще не разговаривала ни с одним индийцем.

— Да вам просто повезло.

— Но я хочу их увидеть.

Мисс Квестед тотчас оказалась в центре внимания нескольких развеселившихся дам.

— Она хочет видеть индийцев! Очень свежая идея!

— Туземцы! Но это же забавно, — возразила другая.

Третья дама проявила несколько большую серьезность:

— Позвольте, я объясню. Туземцы не станут больше уважать вас после встречи, понимаете?

— Значит, это произойдет после многих встреч.

Однако третью даму — глуповатую и дружелюбно настроенную — было невозможно сбить с избранного пути.

— Я хотела сказать вот что: до замужества я была медицинской сестрой, и мне часто приходилось сталкиваться с туземцами, поэтому я знаю, о чем говорю. Я знаю правду об индийцах. Я работала в самом неподходящем для англичанки месте — в туземном княжестве. Там у меня был только один выход — смотреть на них равнодушно и свысока.

— Даже на пациентов?

— Самый добрый поступок в отношении туземца — это дать ему умереть, — сказала миссис Каллендар.

— И что будет, если он попадет на небо? — спросила миссис Мур с мягкой, но несколько натянутой улыбкой.

— Он может попасть куда ему угодно, лишь бы я его не видела. Когда они оказываются рядом, у меня по спине бегут мурашки.

— Я подумала о том, что вы сказали про небеса. Знаете, именно поэтому я против миссионеров, — сказала леди, бывшая раньше медицинской сестрой. — Я очень уважаю священников, но я против миссионеров. Я объясню почему.

Однако в этот момент в разговор вмешался коллектор:

— Вы что, действительно ожидаете встретить здесь наших арийских братьев, мисс Квестед? Это очень легко устроить. Я не думал, что это доставит вам удовольствие. — Он на мгновение задумался. — Вы можете познакомиться с любыми туземцами на ваш выбор. Я знаю правительственных чиновников и землевладельцев. Хислоп может представить нам своих адвокатов, если же вас интересуют педагоги, то мы обратимся к Филдингу.

— Мне надоело смотреть на эти живописные картонные фигуры, — капризно произнесла девушка. — Когда мы приехали, это было чудесно, но эта поверхностная мишура меня уже утомила.

Впечатления мисс Квестед абсолютно не интересовали коллектора; он был озабочен лишь тем, чтобы она хорошо проводила время. Не хочет ли она принять участие в вечере бриджа? Он сразу же оговорился — название традиционное, но играть на нем в бридж совершенно необязательно. Тертон сам придумал это выражение и немало удивлял тех, кому предлагал это времяпрепровождение.

— Но я хочу познакомиться только с теми индийцами, с которыми общаетесь вы, общаетесь как с друзьями.

— Мы не общаемся с ними как с друзьями, — смеясь, сказал он. — Они, конечно, полны всяческих добродетелей, но мы с ними не общаемся. Сейчас половина двенадцатого, слишком поздно, чтобы входить в подробные объяснения.

— Мисс Квестед — ну и имечко! — сказала миссис Тертон мужу, когда они ехали домой. Юная леди ей не понравилась, показавшись неучтивой и капризной. Она не хотела верить, что эту особу привезли из Англии, чтобы женить на ней милого маленького мистера Хислопа, хотя было похоже на то. В глубине души муж был с ней согласен, но он никогда не отзывался дурно об англичанках, если можно было этого избежать, и сказал только, что мисс Квестед, конечно, делает ошибки, а потом добавил:

— Индия задает свои загадки, особенно в жаркий сезон; она задает их даже Филдингу.

При упоминании этого имени миссис Тертон закрыла глаза и заметила, что мистер Филдинг — не настоящий сагиб, и лучше бы он женился на мисс Квестед, потому что и она не настоящая мемсагиб.

Они доехали до своего дома — огромного одноэтажного строения, самого старого и самого неудобного в гражданском поселке. Перед домом красовалась лужайка, похожая на мелкую суповую тарелку. Супруги выпили на ночь ячменной воды и отправились на покой. Их отъезд из Клуба нарушил ход вечера, который, как и все подобные собрания, нес на себе отпечаток некоторой официальности. Общество, преклоняющее колени перед вице-королем и искренне верящее в то, что причастную к королю божественность можно переместить в любое лицо, должно испытывать трепетное почтение к любому воплощению вице-короля. В Чандрапуре Тертонов почитали как племенных божков; но скоро они выйдут в отставку и уедут на какую-нибудь загородную виллу, отлученные от мирской славы.

— Вот порядочность великого человека, — изрек Ронни, очень довольный приемом, оказанным его гостям. — Знаете, что он никому прежде не предлагал вечер бриджа? Кроме того, он пришел на обед! Я бы с удовольствием устроил что-нибудь сам, но когда вы узнаете туземцев ближе, вы поймете, что бурра-сагибу легче это сделать, чем мне. Они знают его, и знают, что не смогут его провести, а я здесь еще новичок по сравнению с ним. Думаю, что знать эту страну может только тот, кто прожил здесь не меньше двадцати лет. Ну, матушка, вот твой плащ. Да, кстати, об ошибках, которые здесь делают новички. Вскоре после моего приезда я предложил одному адвокату вместе покурить — всего одну сигарету, заметьте. Так после этого он разослал по базару мальчишек, и они раструбили на весь город об этом факте. Потом всем тяжущимся говорили: «Обращайся к вакилю Махмуду Али, он вхож в дом городского судьи». С тех пор я прижимаю его в суде при каждом удобном случае. Я извлек свой урок, надеюсь, что он тоже.

— Не мог ли этот урок заключаться в том, чтобы приглашать покурить всех адвокатов?

— Возможно, но время ограничено, а плоть слаба. Боюсь, я предпочитаю курить в Клубе, среди себе подобных.

— Почему вы не приглашаете адвокатов в Клуб? — не отставала мисс Квестед.

— Это не разрешается правилами, — не повышая голоса, терпеливо объяснил Ронни, поняв, очевидно, почему она его не понимает. Он хотел сказать, что когда-то был таким же, как она, хотя и недолго. Выйдя на веранду, он, глядя на луну, громко обратился в никуда. Слуга отозвался, и Ронни, не повернув головы, приказал принести свои вещи.

Миссис Мур, на которую Клуб произвел оглушающее и отупляющее впечатление, очнулась только на улице. Она подняла голову и посмотрела на луну, сияние которой подкрашивало бледной желтизной лиловую черноту неба. В Англии луна всегда казалась ей мертвой и чужой, здесь же она была закутана в одну шаль ночи вместе с землей и всеми звездами. Пожилую женщину внезапно пронзило чувство единства, родства со всеми небесными телами, как и с прохладной водой из бассейна, оставлявшей вкус необычной свежести. Миссис Мур не имела ничего против «Кузины Кейт» или британского гимна, но их нота заглохла, растворившись в новых нотах, так же как запах коктейля и сигары уступил место аромату невидимых цветов. Когда на повороте дороги блеснула длинная, без купола, мечеть, миссис Мур воскликнула:

— О, вот она. Я была там.

— Была там когда? — спросил сын.

— В антракте.

— Но, мама, ты не должна была этого делать.

— Теперь ты будешь решать, что я должна делать? — возмутилась миссис Мур.

— Нет, конечно, но в этой стране… Здесь никто этого не делает. Во-первых, тут есть змеи, по ночам они выползают из нор на дорогу.

— Ах да, мне об этом говорил и тот молодой человек.

— Звучит очень романтично, — вмешалась в разговор мисс Квестед, которая была без ума от миссис Мур и была бы рада совершить такую же маленькую эскападу. — Вы встретили в мечети молодого человека и ничего мне не сказали!

— Я хотела рассказать вам, Адела, но разговор в Клубе шел не об этом, и я забыла. Знаете, моя память начинает сдавать.

— Он был красивый?

Миссис Мур помолчала, потом с чувством ответила:

— Очень красивый.

— Кто это был? — поинтересовался Ронни.

— Врач. Я не знаю его имени.

— Врач? Я не знаю в Чандрапуре ни одного молодого врача. Как это странно! Ты можешь его описать?

— Он небольшого роста, с маленькими усиками и живыми глазами. Он окликнул меня, когда я выходила из темной части мечети, и спросил, сняла ли я обувь. Так начался наш разговор. Он боялся, что я вошла в мечеть в туфлях, но я, по счастью, вспомнила, что перед входом в мечеть принято разуваться. Он рассказал мне о своих детях, а потом проводил меня до Клуба.

— Хотелось бы мне на него посмотреть. Я не могу понять, кто это.

— В Клуб он не вошел, сказал, что ему это не разрешено.

После этих слов его озарило, и он воскликнул:

— О господи! Он мусульманин? Почему ты сразу не сказала мне, что говорила с туземцем? Я же ничего не понял.

— Мусульманин! Как это великолепно! — не удержавшись, воскликнула мисс Квестед. — Ронни, как это характерно для твоей мамы! Мы говорим о том, что хорошо бы увидеть настоящую Индию, и тут приходит она и просто забывает, что только что ее видела.

Ронни, однако, был сильно раздражен. Из описания матери он понял, что этот врач, вероятно, молодой простак с другого берега Ганга, который выплеснул на нее все свои братские эмоции. Какая досада! Почему она тоном не показала ему, что речь идет об индийце? Придирчиво, скрипучим голосом он принялся выпытывать подробности.

— Он окликнул тебя в мечети, да? Как он это сделал? Нахально? Что он сам делал в мечети ночью? Нет, это не время молитвы. — Последняя фраза была ответом на предположение мисс Квестед, которая слушала с живейшим интересом. — Значит, он поинтересовался насчет обуви. Это была просто наглость с его стороны. Старый как мир трюк. Жаль, что ты не была обута.

— Наверное, это и в самом деле было нахальство, но я не вижу здесь никакого трюка, — возразила миссис Мур. — Он очень рассердился, я поняла это по его голосу. Как только я с ним заговорила, он мгновенно сменил тон.

— Тебе не следовало ему отвечать.

— Но послушай, — заговорила склонная к логическим умозаключениям мисс Квестед, — разве ты не ждал бы от мусульманина ответа, если бы попросил его снять шляпу в церкви? Ответь, пожалуйста, в чем разница?

— Разница есть, есть, просто ты ее не понимаешь.

— Да, я ее не понимаю, но хочу понять.

Лучше бы она не встревала в этот разговор. Мать не играла здесь никакой роли, она всего лишь залетная птица, временный сопровождающий. Она может ехать в Англию с теми представлениями об Индии, какие ей нравятся. Но Адела, подумывающая о том, чтобы остаться здесь жить, — это проблема более серьезная; будет очень утомительно, если она начнет чудить с туземным вопросом. Он остановил лошадь.

— Вот ваш Ганг.

Внимание женщин было мгновенно отвлечено. Под их ногами внезапно возникло какое-то свечение. Оно не исходило ни от воды, ни от лунного света, оно, словно длинный светящийся сноп, просто висело в темноте. Ронни сказал женщинам, что свечение располагается там, где намывается песчаный берег, и темная полоса в пучке света — это песок. Рассказал он и о том, что из Бенареса сюда плывут мертвецы, но редко доплывают, потому что по пути их съедают крокодилы.

— Не многие мертвецы добираются до Чандрапура.

— Еще и крокодилы. Какой ужас! — пробормотала миссис Мур. Молодые люди, улыбаясь, переглянулись. Им нравилось, когда пожилая леди немного чего-то пугалась. Между ними снова были мир и согласие. А миссис Мур продолжала говорить:

— Какая ужасная река, и какая прекрасная!

Она тяжело вздохнула. Свечение изменило яркость из-за смещения либо луны, либо песка. Скоро оно вообще исчезнет, и глянцевый кружок, скользя, поплывет дальше над текущей пустотой. Женщины принялись рассуждать, ехать ли домой или подождать, пока свечение исчезнет. Однако откуда-то раздались неясные звуки, и лошадь задрожала. Посмотрев на нее, они решили не ждать, а сразу ехать в дом городского судьи. По приезде мисс Квестед пошла спать, а Ронни учинил еще один допрос матери.

Он хотел узнать все о том враче в мечети. Это его долг — собирать сведения о подозрительных личностях. Скорее всего это был какой-то хаким — шарлатан, один из многих, которые шатаются по базару. Когда же мать сказала ему, что тот человек каким-то образом связан с госпиталем Минто, Ронни сразу успокоился и сказал, что этого парня, вероятно, зовут Азизом, что он вполне порядочный человек и ему не о чем беспокоиться. Против Азиза у него ничего нет.

— Азиз! Какое очаровательное имя!

— Итак, вы разговаривали. Как, по-твоему, он хорошо настроен?

Не понимая всей важности этого вопроса для Ронни, миссис Мур тут же ответила:

— Да, вполне, я поняла это с самого начала.

— Я имею в виду, как он настроен в целом. Терпимо ли он относится к нам — к жестоким завоевателям, безнадежным засушенным бюрократам. Ну, ты поняла.

— Думаю, что да, вполне терпимо. Если не считать Каллендаров, они ему решительно не нравятся.

— Вот как. Значит, он тебе об этом сказал, не так ли? Майору это будет очень интересно, а мне интересно, с какой целью он тебе это сказал.

— Ронни, Ронни! Ты же не собираешься передавать его слова майору Каллендару?

— Именно это я и собираюсь сделать. Более того, это мой долг.

— Но, мой дорогой мальчик…

— Если бы майор услышал, как недовольство высказывает один из моих туземных подчиненных, то он, надеюсь, немедленно сообщил бы мне об этом.

— Но, дорогой мой мальчик, это же был частный разговор!

— В Индии нет ничего частного. Азиз знал это, когда говорил, поэтому не волнуйся. У него был какой-то мотив это сказать. Лично я думаю, что это неправда.

— То есть как это неправда?

— Он заочно оскорбил майора, чтобы произвести на тебя впечатление.

— Я не могу понять, что ты имеешь в виду, мой дорогой.

— Это новейшая уловка образованных туземцев. Раньше они раболепствовали, но молодое поколение поверило в спектакль о правах и свободах, и теперь они думают, что обращение к приезжающим сюда членам парламента окупится сполна. Но не важно, ведут себя туземцы развязно или угодничают — за любыми их замечаниями всегда что-то кроется, и в любом случае он по меньшей мере хочет повысить свой иззат — говоря по-англосаксонски, набрать в наших глазах очки. Конечно, бывают исключения.

— Дома ты никогда не говорил так о людях.

— В Индии мы не дома, — отрезал Хислоп. Это было грубо, но, чтобы заставить ее молчать, он, на самом деле лишенный уверенности в своей правоте, употреблял обороты, услышанные от старших чиновников. Сказав: «конечно, бывают исключения», он процитировал мистера Тертона, а фразу «получить свой иззат» позаимствовал у самого Каллендара. Эти слова были в ходу среди членов Клуба, но мать безошибочно отличала собственное мнение сына от мнений, полученных из вторых рук, и могла заставить его подкрепить сказанное конкретными примерами.

Но мать лишь сказала:

— Не могу отрицать: все, что ты говоришь, звучит очень убедительно, но тебе не стоит передавать мои слова о докторе Азизе майору Каллендару.

Ронни ощутил себя изменником в отношении своей касты, но пообещал молчать, добавив:

— Но, прошу тебя, не рассказывай об Азизе Аделе.

— Не рассказывать ей? Но почему?

— Мы снова возвращаемся к началу, мама. Я действительно не могу объяснить вам все сразу. Просто не хочу, чтобы Адела волновалась. Она начнет интересоваться, справедливо ли мы обращаемся с туземцами, и прочим вздором.

— Но она и приехала сюда для того, чтобы поволноваться. Именно поэтому она здесь! Мы много говорили с ней об этом на пароходе и потом, тогда, когда сошли на берег в Адене. Она знает, что ты участвуешь в игре — так она это называет, — но по-настоящему не работаешь. Она почувствовала, что должна приехать и сама во всем разобраться, прежде чем принять решение и прежде чем ты примешь решение. Она очень, очень беспристрастна.

— Я знаю, — уныло произнес он.

Тревога в его голосе заставила мать почувствовать, что Ронни, по существу, до сих пор остался маленьким ребенком, которому непременно нужно настоять на своем; поэтому она пообещала выполнить его просьбу, и они поцеловались, пожелав друг другу покойной ночи. Ронни не запретил ей думать об Азизе, и она стала думать о нем, когда ушла в свою комнату. Выслушав мнение сына, она попыталась заново осмыслить сцену в мечети, понять, чье впечатление было верным. Да, эту сцену можно было истолковать и неблагоприятно. Доктор и в самом деле сначала нагрубил ей, сказал, что миссис Каллендар очень любезна, а потом, ощутив под ногами твердую почву, резко изменил поведение; он то жаловался на свои неприятности, то вел себя снисходительно и покровительственно; в одном предложении противоречил сам себе, проявил себя ненадежным, любопытным, тщеславным. Да, все это было верно, но как конечное мнение об Азизе лживо. Оно уничтожало все живое в этом человеке.

Собравшись повесить плащ на крючок, миссис Мур обнаружила, что его облюбовала оса. Днем миссис Мур уже видела эту осу или ее родичей, они не были похожи на английских ос — у них были длинные желтые лапки, вытягивавшиеся позади брюшка во время полета. Наверное, оса перепутала крючок с веткой — ни одно индийское животное не имеет чувства замкнутого помещения. Летучие мыши, крысы, насекомые могут с такой же легкостью угнездиться как в доме, так и на улице. Для них дом — это нормальное продолжение джунглей. Спящая оса крепко вцепилась в крючок и не обращала внимания на тявканье шакалов, смешавшееся с боем барабанов.

— Крошка моя, — сказала миссис Мур, обращаясь к осе. Но она не проснулась, и голос выплыл из комнаты, добавив еще один звук к тревожным ночным шорохам.

 

IV

Коллектор сдержал свое слово. На следующий день он разослал приглашения многим жившим по соседству индийским джентльменам, известив их о том, что будет ждать их в следующий вторник у себя дома в саду Клуба от пяти до семи часов, присовокупив, что миссис Тертон будет рада принять и их дам, если им будет позволено покинуть женскую половину. Это приглашение вызвало сильное волнение и живо обсуждалось в нескольких домах.

— Наверняка это распоряжение вице-губернатора, — таково было объяснение Махмуда Али. — Тертон никогда не сделал бы этого по собственной воле. Эти высшие чиновники другие — они симпатизируют нам, во всяком случае, вице-король симпатизирует. Они требуют, чтобы к нам относились с уважением. Но они приезжают слишком редко. Между тем…

— Легко симпатизировать издалека, — заметил пожилой бородатый джентльмен и принялся цитировать Коран: — «Я больше ценю доброе слово, если оно сказано мне на ухо». Мистер Тертон говорил мне такие слова, не знаю, правда, по какой причине. Он говорит, мы слышим. Не вижу причин дальше это обсуждать.

— Не все из нас обладают таким добрым сердцем, как вы, Наваб Бахадур, и не все обладают такой ученостью.

— Вице-губернатор, возможно, мой добрый друг, но я не доставляю ему никаких хлопот — «Как поживаете, Наваб Бахадур?» — «Замечательно, сэр Гилберт. А вы?» — вот и весь разговор. Но я, возможно, заноза в боку мистера Тертона, и я приму его приглашение и приеду к нему из Дилькуши, даже если для этого мне придется отложить важные дела.

— Тогда вы уроните свое достоинство, — произнес вдруг маленький смуглый человечек.

Присутствующие неодобрительно покосились в его сторону. Кто такой этот плохо воспитанный выскочка, что смеет критиковать самого богатого мусульманского землевладельца в округе? Поэтому Махмуд Али, в душе согласный с этим замечанием, счел своим долгом возразить.

— Господин Рам Чанд! — сказал он, подавшись вперед и упершись руками в колени.

— Господин Махмуд Али!

— Господин Рам Чанд, мне кажется, что Наваб Бахадур может без ваших советов решить, как ему следует поступать.

— Не думаю, что этим я уроню свое достоинство. — Наваб Бахадур произнес эти слова очень мягко; он сознавал, что Рам Чанд повел себя грубо, и решил оградить его от неприятных последствий. Первым его побуждением было ответить: «Да, я хочу уронить свое достоинство», но он подумал, что такой ответ будет не слишком вежливым. — Я не вижу здесь никакого унижения для нас, нет, не вижу. Приглашение составлено в очень изысканных выражениях.

Чувствуя, что ему не стоит и дальше сглаживать социальное неравенство между ним и его слушателями, он отправил своего элегантного внука, исполнявшего при нем роль слуги, за машиной. Когда внук подъехал, Наваб Бахадур повторил сказанное более витиевато и длинно, а на прощание сказал:

— До вторника, господа. Надеюсь увидеть вас в цветнике Клуба.

Мнение господина Бахадура было очень весомым. Он был крупным собственником и известным филантропом, человеком щедрым и решительным; во всех общинах провинции он пользовался непререкаемым авторитетом. Он мог быть откровенным врагом и преданным другом, а его гостеприимство вошло в поговорку. «Отдавайте, ничего не оставляя себе, ибо кто после смерти поблагодарит вас?» — была его любимая фраза. Он искренне считал позором умереть богатым. Если такой человек был готов проехать двадцать пять миль только ради того, чтобы пожать руку коллектору, то все мероприятие представало в совершенно ином свете. Бахадур не был похож на иных выдающихся людей, которые могли пообещать, что приедут, но в последний момент отменяли визит, бросая мелких сошек на произвол судьбы. Если он сказал, что приедет, значит, он приедет, он никогда не подводил тех, кто шел за ним. Господа, которым он сейчас прочел короткую лекцию, будут теперь убеждать друг друга, что приглашение надо принять, хотя в глубине души будут сознавать, что такой совет был неуместен.

Бахадур говорил с ними в выходившей во двор суда комнатке, где адвокаты ожидали своих клиентов. Клиенты, ожидавшие адвокатов, сидели за дверью, в пыльном дворе. Никто из них не получил приглашения мистера Тертона. Но были люди и другого круга, гораздо более низкого: те, кому было нечего надеть, кроме набедренной повязки, были также люди, у которых не было даже ее, — они живут, всю жизнь скрещивая палки перед алой куклой, — все человечество распадается на классы и течет ниже просвещенного взора, не удостаиваясь вообще никаких земных приглашений.

Вероятно, приглашения должны исходить с небес; возможно, людям не стоит самим призывать к единению. Люди делают это, но своими попытками лишь усугубляют неравенство. Так, во всяком случае, думали старый мистер Грэйсфорд и юный мистер Сорли, преданные своему призванию миссионеры, жившие за бойней. Они всегда ездили третьим классом и никогда не посещали Клуб. Во владениях нашего небесного Отца много домов, учили они, и только там найдет приют и утешение все воинство неспособных жить друг с другом детей человечества. С веранды того дома слуги не прогонят ни одного человека, будь он черный или белый, никто не останется за порогом, если придет к дому с любовью в сердце. Но почему божественное гостеприимство должно ограничиваться людьми? Посмотрим — со всем почтением — на обезьян. Разве не нужен и им свой дом? Старый Грэйсфорд решительно отвечал «нет», но более просвещенный мистер Сорли говорил «да». Он не видел причин, по которым следовало бы отказывать обезьянам в их доле благодати. Он сочувственно говорил об этом своим друзьям индусам. Но как быть с шакалами? Шакалы меньше занимали мистера Сорли, но он признавал, что господь, в безграничной милости своей, обнимет ею всех млекопитающих. Но есть ведь еще и осы. Мистер Сорли очень неуютно чувствовал себя рядом с ними и спешил перевести разговор на другую тему. Как быть, однако, с апельсинами, кактусами, камнями и грязью, не говоря уже о бактериях, населяющих внутренности мистера Сорли? Нет, нет, так можно зайти очень далеко. Надо кого-то и исключить из нашего собрания, иначе мы останемся ни с чем.

 

V

Вечер бриджа не удался — во всяком случае, это было совсем не то, что миссис Мур и мисс Квестед привыкли считать приятным развлечением. Они приехали рано — в конце концов, мероприятие было устроено в их честь, — но большинство индийских гостей были уже на месте. Они, столпившись, стояли у дальнего края теннисного корта и томились от безделья.

— Сейчас только пять, — сказала миссис Тертон. — Мой муж вернется со службы с минуты на минуту, и тогда все начнется. Правда, я не имею ни малейшего понятия, что мы должны делать. Никогда прежде мы не устраивали в Клубе ничего подобного. Мистер Хислоп, после того как я умру, вы будете устраивать такие вечера? Этого будет вполне достаточно, чтобы бурра-сагиб старого образца перевернулся в гробу.

Ронни подобострастно рассмеялся.

— Ты хотела чего-то более или менее скромного, и мы это устроили, — произнес он, обращаясь к мисс Квестед. — Что ты теперь думаешь об Арийском Брате в пробковом шлеме и гетрах?

Мисс Квестед и его мать в ответ промолчали. Грустным взглядом они окидывали дальний край теннисной лужайки. Да, ничего живописного они не видели; Восток, отбросив свою мирскую роскошь, погрузился в глубокую впадину, край которого терялся вдали.

— Самое главное, помните, что никто из них не имеет никакого значения. Те, кто что-то значит, сюда не приехали, не так ли, миссис Тертон?

— Абсолютно верно, — ответила величавая леди, выпрямив спину. Она «блюла себя», как она это называла, — не для сегодняшнего вечера и не для того, что могло произойти в течение недели, она блюла себя для какого-то — неясного для нее самой — случая, когда к ним приедет высокопоставленный чиновник и оценит ее социальную чистоту. Именно по этой причине миссис Тертон выглядела очень сдержанной на всех публичных мероприятиях.

Приободрившись от ее поддержки, Ронни продолжал:

— От образованных индийцев не будет никакого толка, если начнется мятеж, они не смогут усмирить толпу, а значит, для нас они бесполезны. Большинство из тех, кого вы сейчас видите, в душе мятежники, но пока мирно повизгивают. Крестьяне — это совсем другая история. Пуштуны — это настоящие мужчины, если угодно. Насчет этих людей не обольщайтесь, это не Индия.

С этими словами он указал рукой на группу людей, темневшую на противоположном краю корта, где на солнце время от времени вспыхивал блик от пенсне, а мужчины неловко переступали с ноги на ногу в своих туфлях, словно понимая, насколько сильно презирает их этот англичанин. Европейские костюмы делали индийцев похожими на прокаженных. Полностью покорились немногие, но зараза коснулась всех. Ронни умолк. По обе стороны корта повисла неловкая тишина. Большинство женщин примкнули к английской группе, но их слова гасли, не успев прозвучать. Над головами парили воздушные змеи, над ними бесстрастно кружили стаи грифов, а над всем этим, превосходя все и всех равнодушием, высилось небо, прозрачное, лишенное цвета, но лившее на землю свет со всей своей поверхности. Сомнительно, однако, что небом все заканчивалось. Поверх него должно быть что-то превосходящее его величием и бесстрастностью, а дальше… Возможно ли, что дальше ничего не было?

Заговорили о «Кузине Кейт».

На сцене они попытались воспроизвести свое собственное отношение к жизни и нарядились как представители английского среднего класса, каковыми они и были в действительности. В следующем году они будут ставить «Кволитистрит» или «Йоменов королевской гвардии». Если не считать этих ежегодных постановок, литература их не интересовала. У мужчин не было на нее времени, а женщины не делали ничего, что было бы неинтересно мужчинам. Их культурное невежество бросалось в глаза, и они сами не упускали возможности признаваться в нем друг другу, ведя себя как двоечники в средней школе. Подобное отношение к искусству проявлялось здесь более энергично, чем в Англии. Если общение с индийцами было для местных обязанностью, то разговоры об искусстве считались дурным тоном, и Ронни уклонился от ответа, когда мать поинтересовалась его скрипкой, словно игра на ней была чем-то низким и непристойным; во всяком случае, не стоило говорить об инструменте на публике. Миссис Мур заметила, что сын стал более терпимым и непритязательным в своих оценках. Когда они вместе посмотрели в Лондоне «Кузину Кейт», Ронни отозвался о пьесе довольно презрительно, теперь же он притворно хвалил ее, чтобы не задеть ничьих чувств. В местной газете появился «недобрый отзыв», «написать который не мог ни один белый человек», — сказала миссис Лесли. Надо сказать, что в газетной заметке пьесу хвалили, так же как постановку и игру актеров, но в ней была одна неудачная фраза: «Мисс Дерек превосходно смотрелась на сцене, но было видно, что ей не хватает опыта, и к тому же она иногда забывала слова». Это легкое дуновение истинной критики до глубины души оскорбило не столько саму мисс Дерек, твердую, как гвоздь, сколько ее друзей. Мисс Дерек жила не в Чандрапуре; она приехала на пару недель в гости к Макбрайдам из полицейского управления и в последний момент любезно согласилась заменить заболевшую актрису. Видимо, она навсегда сохранила увезенное с собой хорошее впечатление от местного гостеприимства.

— За работу, Мэри, за работу, — воскликнул приехавший коллектор, легонько толкнув жену в плечо.

Миссис Тертон вяло встрепенулась.

— Что я должна, по-твоему, делать? Ох уж эти дамы с женских половин! Никогда не думала, что они пожалуют к нам. О господи!

Маленькая группка индийских леди собралась в третьем углу двора, рядом с летним деревенским домиком, в котором самые робкие из них уже успели найти себе убежище. Остальные стояли спиной ко всем остальным, лицами к декоративному кустарнику. Неподалеку теснились их ближайшие родственники-мужчины, наблюдавшие за происходящим. Впрочем, вид перед их глазами развертывался внушительный: уходящий прилив обнажал остров, и он на глазах становился все больше и больше.

— Мне кажется, что они должны подойти.

— Мэри, ты должна подойти к ним сама.

— Я отказываюсь пожимать руки этим людям, за исключением разве что Наваба Бахадура.

— Кстати, разве мы его не ждем? — Он огляделся. — Гм, гм! Ну, конечно же, вот и он. Понятно, зачем он здесь. Все дело в контракте, и он хочет, чтобы я взял его сторону в деле Мухаррама. Он, ловкач, желает найти способ уйти от налога на строительство — настоящий парс, и… Приветствую вас! Вот, он въехал в наши розы — перепутал правую и левую вожжу — все, как всегда.

— Им надо запретить въезжать во двор в экипажах, это совершенно недопустимо, — раздраженно произнесла миссис Тертон, двинувшаяся наконец к летнему домику в сопровождении миссис Мур, мисс Квестед и своего любимого терьера. — Зачем они вообще сюда явились! Им это ненавистно не меньше, чем нам. Да, да, можете поговорить с миссис Макбрайд. Муж заставлял ее устраивать такие вот вечера для женской половины до тех пор, пока она не объявила забастовку.

— Но это же не вечер для женской половины, — возразила мисс Квестед.

— Ну конечно же, нет, — саркастически и высокомерно отозвалась миссис Тертон.

— Будьте добры, скажите, кто эти леди? — спросила миссис Мур.

— Кем бы они ни были, вы выше их по положению и не забывайте об этом. По положению выше всех в Индии, за исключением одной-двух рани, но и они всего лишь равны вам.

Подойдя к группе, она за руку поздоровалась со всеми гостями и поприветствовала их на урду. Она выучила это наречие только ради того, чтобы объясняться со слугами, поэтому глаголы умела употреблять только в повелительном наклонении.

Окончив свою короткую речь, миссис Тертон обратилась к своим спутницам:

— Вы этого от меня хотели?

— Пожалуйста, скажите этим леди, что мы с удовольствием поговорили бы с ними на их языке, но мы только что приехали в их страну.

— Но может быть, мы немного поговорим на вашем, — произнесла одна из женщин.

— Представьте себе, она и в самом деле нас понимает! — удивилась миссис Тертон.

— Истборн, Пикадилли, угол Хай-Парка, — сказала другая женщина.

— О да, они говорят по-английски.

— Восхитительно, значит, мы можем говорить! — воскликнула Адела. Лицо ее вспыхнуло от радости.

— Она бывала и в Париже, — заметил один из стоявших рядом мужчин.

— Несомненно, по пути они проезжали и Париж, — сказала миссис Тертон таким тоном, словно говорила о миграции птиц. Она стала вести себя еще более отчужденно, поняв, что некоторые женщины были вестернизированы и могли судить ее по ее же меркам.

— Та леди, которая меньше ростом, — это моя жена, миссис Бхаттачарья, — продолжил мужчина, — а та, которая выше, — моя сестра, миссис Дас.

Обе женщины — приземистая и высокая — поправили сари и церемонно улыбнулись. В их движениях сквозила неуверенность, они, казалось, искали такую формулу поведения, которая не была бы ни западной, ни восточной. Когда заговорил муж миссис Бхаттачарья, она отвернулась от него, но не отвела взгляда от других мужчин. Собственно, неуверенно себя чувствовали все женщины — они жеманничали, без нужды поправляли одежду, без причины хихикали, едва заметными жестами выражали притворное отчаяние или удовольствие от всего, что было сказано, и поочередно либо восхищались терьером, либо — так же искусственно — пугались его. Мисс Квестед наконец получила то, чего так давно жаждала — перед ней стояли дружелюбные индийцы, и она изо всех сил старалась их разговорить, но тщетно — напрасно пыталась она пробить отзывавшуюся пустым эхом стену их любезности. Что бы ни говорила мисс Квестед, ее слова наталкивались на ропот неодобрения, перешедший в ропот беспокойства, когда она уронила носовой платок. Тогда мисс Квестед попыталась взять паузу и не делать ничего, в ответ индийские женщины тоже впали в молчаливое бездействие. Ничего не вышло и у миссис Мур. Миссис Тертон с видом полной отчужденности ждала окончания этого общения; она с самого начала знала, что вся эта затея обречена на провал.

Когда настало время прощаться, миссис Мур, подчиняясь какому-то внезапному импульсу, обратилась к миссис Бхаттачарья, чье лицо очень ей понравилось.

— Вы не будете возражать, если мы нанесем вам визит?

— Когда? — спросила миссис Бхаттачарья, очаровательно склонив голову.

— Когда вам будет удобно.

— Нам будет удобно в любой день.

— Например, четверг…

— Да, конечно, в четверг.

— Мы с радостью приедем к вам, это будет для нас большим удовольствием. В какое время это лучше сделать?

— В любое время.

— Скажите нам, когда это предпочтительно для вас. Мы никогда прежде не бывали в вашей стране и не знаем ваших правил. Мы не знаем, когда вы принимаете гостей, — сказала мисс Квестед.

Оказалось, что этого не знала и миссис Бхаттачарья. Жестом она дала понять, что она поняла: что в любой из следующих четвергов к ней могут приехать английские леди, и она весь день будет ждать их дома. Ей все нравилось, и ничто не могло ее удивить.

— Сегодня мы уезжаем в Калькутту, — вдруг произнесла она.

— В самом деле? — заинтересованно спросила Адела, не сразу поняв, что следует из этой ремарки. Потом она поняла и воскликнула: — Да, но, значит, мы не застанем вас дома.

Миссис Бхаттачарья не стала спорить, но тут в разговор вмешался стоявший поодаль муж.

— Нет, нет, приезжайте к нам в четверг.

— Но вы же в это время будете в Калькутте.

— Нет-нет. — Он что-то быстро сказал жене по-бенгальски. — Мы будем ждать вас в четверг.

— В четверг… — эхом отозвалась его жена.

— Нет, вы не должны из-за нас откладывать свои дела, — энергично запротестовала миссис Мур.

— Нам не придется откладывать дела, не такие мы люди, — шутливо ответил мужчина и рассмеялся.

— Мне кажется, что это неправда. Прошу вас, не жертвуйте ради нас своими делами, меня это очень сильно расстроит.

Все снова рассмеялись, но беззлобно и весело. Последовала бурная и довольно путаная дискуссия, во время которой миссис Тертон, загадочно улыбаясь самой себе, покинула общество. Дело кончилось тем, что визит было решено назначить на утро четверга, с тем чтобы как можно меньше расстроить планы семейства Бхаттачарья. Договорились, что мистер Бхаттачарья пришлет за гостьями экипаж и слуг. Знает ли он, где они живут? Конечно, знает — он знает все, смеясь, ответил он. Англичанки покидали общество, сопровождаемые улыбками и комплиментами, а три индийские дамы, не принимавшие участия в беседе и прятавшиеся в домике, выпорхнули оттуда, словно пестрые птички, и поспешили сказать свое «салам».

В это время коллектор занимался мужчинами, исполняя свою часть повинности. Он сделал несколько приятных замечаний и рассказал пару анекдотов, чем снискал бурные аплодисменты, но Тертон знал подноготную почти каждого из своих гостей и поэтому вел себя несколько отчужденно. Все они имели на совести грешки — если не мошенничество, то злоупотребление гашишем, побочные связи, а то и кое-что похуже, и даже лучшим из них было от него что-нибудь нужно. Он тем не менее был уверен, что от этого приема пользы больше, чем вреда, — в противном случае он не стал бы его устраивать, но иллюзий он не питал и поэтому в подходящий момент перешел на английскую сторону лужайки. Среди индийцев он оставил по себе самые разнообразные впечатления. Многие гости, в особенности незнатные и менее англизированные, были ему от всего сердца благодарны. Это всегда очень ценно — быть принятым английским чиновником столь высокого ранга, и гости были готовы простить ему все — и долгое ожидание, и краткость и бессодержательность встречи — в семь часов гостям показали на дверь. Благодарность других гостей была более осмысленной. Наваб Бахадур, вполне равнодушный к себе и тому особому отношению, какое ему выказывали, был благодарен за самый факт любезного приглашения. Однако некоторые другие, такие как Махмуд Али, проявили больше цинизма; они были твердо убеждены в том, что Тертона заставило устроить прием его вышестоящее начальство и он в связи с этим все время приема едва сдерживал клокотавшую в его душе ярость, и это мнение заразило и тех из гостей, которые склонялись к более здравым суждениям. Впрочем, даже Махмуд Али был рад, что посетил это мероприятие. Святилища чаруют, особенно если их редко открывают взгляду профанов, а Махмуду Али понравился ритуал проведения встречи, и он впоследствии часто изображал его — в довольно карикатурном виде — при встречах с друзьями.

Вторым английским чиновником, блиставшим на приеме после Тертона, был мистер Филдинг, ректор маленького государственного колледжа. С округом он был знаком мало, еще меньше с его обитателями, и поэтому был настроен не столь цинично. Атлетически сложенный красавец, живой и подвижный, он проявлял редкую общительность и делал массу ошибок, но родители его учеников покрывали его, потому что любили. Когда накрыли стол, он не стал присоединяться к английской партии, но принялся вместе с индийцами обжигать рот острым, приправленным пряностями горошком. Он говорил со всеми и ел все подряд. Среди всей этой чуждой ему публики он узнал, что две дамы, только что прибывшие из Англии, имели большой успех, а их вежливо выраженное желание нанести визит миссис Бхаттачарья понравилось не только ей, но и всем индийцам, узнавшим об этом. Это желание понравилось и мистеру Филдингу. Он был едва знаком с этими леди, но тем не менее решил сказать им, какое удовольствие они ему доставили своим дружелюбием.

Он обнаружил младшую из них в одиночестве. Сквозь щель в живой изгороди из кактусов она смотрела на далекие Марабарские холмы. Во время заката казалось, что холмы эти медленно подкрадываются ближе; они бы вплотную приблизились к городу, если бы закат продолжался дольше, но заход солнца в тропиках скоротечен. Мистер Филдинг выразил свое восхищение, и мисс Квестед принялась так горячо его благодарить, что он пригласил ее и ее спутницу к себе на чай.

— Я с радостью приму ваше приглашение, как и миссис Мур, я в этом уверена.

— Я, знаете ли, живу как отшельник.

— Мне кажется, что в этих местах самое лучшее — быть отшельником.

— У меня много работы, и поэтому я редко бываю в Клубе.

— Знаю, знаю, а вот мы, наоборот, никак не можем отсюда вырваться. Я завидую вам — вы все время вращаетесь среди индийцев.

— Вы не хотели бы познакомиться с некоторыми из них?

— Да, я очень, очень хочу этого. Сегодняшний вечер так меня разозлил и расстроил, что я не могу это выразить. Мне кажется, мои соотечественники просто сошли с ума. Это же надо — пригласить гостей и не уметь их подобающим образом принять! Единственные, кто выказал элементарную вежливость, — это мистер Тертон, ну и вы, и, может быть, мистер Макбрайд. За остальных мне просто стыдно… А обстановка становится все хуже и хуже.

И это действительно было так. Англичане были исполнены лучших намерений, но играть роль гостеприимных хозяев им мешали их женщины, требовавшие чая и внимания к себе и собакам. Когда же дело дошло до тенниса, барьер стал и вовсе непроницаемым. Намерение устроить состязание между Востоком и Западом было забыто, и на лужайке играли обычные Клубные пары. Филдинг был возмущен, но ничего не сказал девушке, сочтя ее недовольство слишком абстрактным. Не хочет ли она познакомиться с индийской музыкой, поинтересовался он; в колледже есть один преподаватель, он чудесно поет.

— О, именно это мы и хотели бы услышать. Скажите, вы знаете доктора Азиза?

— Я много о нем знаю, но лично с ним не знаком. Вы хотите, чтобы я пригласил и его?

— Миссис Мур говорит, что он очень симпатичный.

— Отлично, мисс Квестед. Четверг вас устроит?

— Да, конечно. В четверг утром мы еще поедем в гости к той индийской леди. Видно, все хорошее случается по четвергам.

— Я не буду просить городского судью подвезти вас — я знаю, что днем он будет занят.

— Да, Ронни очень много работает, — ответила Адела, не отрывая взгляда от холмов. Какими красивыми они вдруг стали! Как жаль, что она не может к ним прикоснуться. Перед ее глазами вдруг явственно встала картина ее будущей супружеской жизни. Каждый вечер они, как сегодня, будут проводить в Клубе, а потом возвращаться домой. Они будут видеться с Лесли и Каллендарами, Тертонами и Бертонами, приглашать их к себе и принимать их приглашения, а настоящая Индия, настоящая ее жизнь будет проходить мимо них. Цвета Индии останутся — пышное зрелище птиц ранним утром, смуглые тела, белые тюрбаны, идолы, выкрашенные алой и синей краской — это движение вечно и неостановимо, как гомон базара и плеск купальщиков в прудах. Она будет созерцать все это, неловко сидя на сиденье двухколесного экипажа. Но сила, которая движет всей этой пестротой, всей этой неугомонной деятельностью, останется скрытой от ее глаз, скрытой еще больше, чем теперь. Она будет видеть только фасад Индии, но не проникнет в ее дух; ей казалось, что миссис Мур удалось краешком глаза заглянуть в него.

Примерно так и прошел этот вечер. Через несколько минут они покинули Клуб в двухколесном экипаже; приехав домой, переоделись. На ужин пришли мисс Дерек и Макбрайды. Меню было традиционным: суп-жюльен с мелким консервированным горошком, домашний (якобы) хлеб, костлявая рыба, похожая на камбалу, еще консервированный горошек с отбивными котлетами, бисквиты, жареные сардины — истинное меню англоиндийцев. Некоторые блюда прибавлялись, некоторые выпадали в зависимости от ранга и положения на социальной лестнице, гороха могло быть больше или меньше, сардины и вино могли быть от разных фирм, но традиция оставалась неизменной: это была пища изгнанников, приготовленная слугами, для которых эта еда была чуждой и незнакомой. Адела много думала о молодых мужчинах и женщинах, которые прибывали сюда набитыми пароходами из Англии и по приезде оказывались один на один с такой же едой и теми же идеями. Они становились объектами сплетен и насмешек, впрочем, совершенно беззлобных, до тех пор пока не заслуживали доверия, не становились своими и не принимались судачить о других. «Я никогда не стану такой», — говорила она себе, но это был всего лишь голос ее молодости. Пусть так, но все равно, она твердо знала, что выступит против негласных и заскорузлых мнений, а для этого ей были нужны надежные союзники. Она должна собрать в Чандрапуре нескольких единомышленников, а потому очень радовалась знакомству с мистером Филдингом и индийской леди с непроизносимой фамилией. Это, во всяком случае, будет ядро; а через пару-тройку дней ей станет понятна ситуация.

Мисс Дерек состояла в свите одной магарани в каком-то самостоятельном княжестве. Она была весела, общительна и развеселила всех своим рассказом о том, как уехала в отпуск. Она взяла его, потому что решила, что заслужила отдых, а не потому, что ее отпустила магарани. Теперь она, кроме того, решила воспользоваться автомобилем магараджи. Сейчас машина находилась в Дели, куда магараджа уехал на заседание совета княжеств, и мисс Дерек задумала красивую схему похищения автомобиля на промежуточной станции, когда его повезут поездом назад. Мисс Дерек потешалась и по поводу только что окончившегося вечера — собственно, весь полуостров и все, что на нем творилось, она считала чем-то вроде оперетты.

— Если не смотреть на все это с юмором, то здесь с ума сойдешь от тоски, — сказала в заключение рассказа мисс Дерек.

Миссис Макбрайд — это она была бывшей медсестрой — не переставала восклицать: «Как это здорово, Нэнси! О, Нэнси, это просто убийственно! Как бы мне хотелось научиться смотреть на жизнь так же, как ты!» Мистер Макбрайд говорил мало, и это только усиливало впечатление о нем.

Когда гости ушли, а мисс Квестед отправилась спать, между матерью и сыном состоялся еще один разговор. Сыну были нужны совет и поддержка, хотя он и не желал излишнего вмешательства матери.

— Адела много общается с тобой? — заговорил он. — Я так занят на работе, что не могу, как я надеялся, уделять ей больше внимания. Но я также надеюсь, что она не чувствует никакого неудобства.

— Мы с Аделой почти все время говорим об Индии. Но уж если ты, мой дорогой, сам об этом заговорил, то могу сказать, что ты и в самом деле мог бы проводить с Аделой больше времени.

— Да, возможно, но люди начнут сплетничать.

— Ну, знаешь, людям время от времени просто необходимо о чем-нибудь посплетничать! Позволь им посудачить в свое удовольствие.

— Люди здесь довольно своеобразны, они совсем не такие, как дома, — здесь ты всегда будто на освещенной сцене, как говорит бурра-сагиб. Вот маленький пустяковый пример: когда Адела пошла к другому краю сада, а за ней потянулся Филдинг, я заметил, что миссис Каллендар сразу обратила на это внимание. Они всегда следят за человеком, пока не удостоверятся, что он той же породы, что и они.

— Не думаю, что Адела когда-нибудь станет той же породы, она для этого слишком своеобычна.

— Я знаю, и это просто замечательное качество, — задумчиво произнес Ронни. Миссис Мур тем не менее сочла слова сына абсурдом. Привыкшая в Лондоне к уважению частной жизни, она не могла понять, почему в Индии — этой полной загадок и тайн стране — ее нет, и, следовательно, очень сильны условности. — Надеюсь, она ничего не затаила, — снова заговорил Ронни.

— Спроси, спроси об этом у нее самой, мой дорогой мальчик.

— Наверное, она слышала всякие россказни о жаре, но, разумеется, в апреле я всегда буду вывозить ее на холмы. Я не из тех, кто поджаривает жену на равнине.

— Я думаю, что дело вовсе не в погоде.

— В Индии всегда все дело в погоде, милая мама. Погода — это альфа и омега всего, что здесь делается.

— Да, я слышала, как то же самое говорил мистер Макбрайд, но мне думается, что Аделе гораздо больше действуют на нервы англоиндийцы. Видишь ли, ей кажется, что они недостаточно хорошо относятся к коренным индийцам.

— Ты забыла, о чем я тебе уже говорил? — раздраженно воскликнул, забыв о манерах, Ронни. — Я очень хорошо это понял за прошедшую неделю. Как же любят женщины переживать из-за несущественных пустяков.

От удивления миссис Мур забыла об Аделе.

— Из-за несущественных пустяков, говоришь? Позволь узнать, что ты имеешь в виду.

— Мы находимся здесь не для того, чтобы благодушествовать и говорить индийцам приятные вещи.

— И что это значит?

— Это значит ровно то, что я сказал. Мы находимся здесь, чтобы творить правосудие и сохранять мир. Таковы мои чувства. Индия — это не светская гостиная.

— Ты говоришь как человек, возомнивший себя богом, — тихо произнесла миссис Мур; однако ее больше раздражала манера, а не чувства сына.

Стараясь взять себя в руки, Ронни сказал:

— В Индии любят богов.

— И англичане готовы занять их место.

— Во всех этих замечаниях нет никакого смысла. Мы здесь, и мы намерены остаться, и Индии придется с нами смириться — с богами или без таковых. Ну вот, смотри, — с чувством продолжил он, — что вы с Аделой хотите, чтобы я делал? Чтобы я пошел против моего класса, против людей, которых я уважаю и которыми восхищаюсь? Я должен утратить власть и влияние, каковыми я пользуюсь, для того, чтобы делать добро этой стране, только ради того, чтобы говорить приятные вещи? Никто из вас просто не понимает, что значит работать, иначе вы не говорили бы весь этот вздор. Я не люблю разговаривать в таком тоне, но иногда мне приходится. Вы с Аделой сентиментальны и этим отталкиваете. Я обратил внимание, как вы сегодня вели себя в Клубе — а ведь все это докучливое мероприятие коллектор устроил только для того, чтобы развлечь вас. Пойми, я нахожусь здесь, чтобы работать, чтобы силой удержать от развала эту несчастную, жалкую страну. Я не миссионер и не заезжий лейборист из парламента, я не чувствительный литератор, я всего лишь слуга государства. Ты сама хотела, чтобы я избрал эту профессию, и теперь я добросовестно делаю свое дело — так вышло. Мы не благодушествуем в Индии и не намерены здесь благодушествовать. Здесь у нас есть более важные дела.

Он говорил серьезно и искренне. Каждый день он тяжко трудился в суде, пытаясь решить, кто из двух жуликоватых клиентов был менее жуликоват, пытаясь бесстрашно вершить правосудие, защищая слабого от менее слабого, глупого от умного — и делать все это в атмосфере лжи и неуемной лести. Сегодня утром он вынес приговор железнодорожному клерку за то, что тот брал с паломников завышенную цену за билеты, а одному пуштуну — за попытку изнасилования. Ронни не ждал за это ни благодарности, ни признательности, не говоря уже о том, что и клерк, и пуштун имели право подать апелляцию, ловко подкупить свидетелей и смягчить или отменить приговор. Однако это был долг Ронни. Но, исполняя его, он рассчитывал на сочувствие и симпатию своего народа, и, если не считать приезжих, он получал сочувствие и признание сполна. И он действительно считал, что после работы не должен думать о развлечении индийцев, а имеет полное право поиграть в теннис с равными себе или просто вытянуть ноги в шезлонге.

Да, он говорил искренне, но миссис Мур казалось, что он мог бы делать это не с такой горячностью и не с таким смаком. Как откровенно говорил Ронни о теневых сторонах своего положения! Как он уговаривал мать в том, что находится в Индии не для того, чтобы делать туземцам приятное! Какое извращенное наслаждение получал он от своих слов! Она вспомнила его школьником. Покров юношеского гуманизма слетел с него бесследно, теперь он говорил как умный, но ожесточившийся мальчик. Возможно, его слова, произнесенные иным тоном, и произвели бы на нее должное впечатление, но, слыша самодовольство, сквозившее в его голосе, видя губы, ритмично двигавшиеся под вздернутым красным носом, она совершенно непонятно почему чувствовала, что это не окончательное и не самое верное суждение об Индии. Лишь один намек на сожаление — не наигранное сожаление, но истинное, идущее от сердца, — и Британская империя стала бы совсем иной.

— Я готова с тобой поспорить, и поспорить серьезно, — произнесла она, звякнув перстнями. — Англичане находятся здесь именно для того, чтобы благодушествовать.

— Мама, как ты пришла к такому выводу? — негромко и мягко спросил Ронни, испытывая неловкость и стыд за вспышку раздражения.

— Индия — это часть мира, а Бог послал нас в мир, чтобы мы были приятны друг другу. Бог… есть… любовь. — Она умолкла, видя, как не нравится сыну этот аргумент, но затем продолжила: — Бог послал нас на землю любить соседей и выказывать это. Бог вездесущ, он находится и здесь, в Индии, и видит, как мы следуем его заповедям.

Ронни угрюмо и с некоторым беспокойством смотрел на мать. Он знал о ее религиозности, но понимал, что усилившаяся тяга к ней говорила о пошатнувшемся здоровье. Он видел такую же религиозность у отчима незадолго до его смерти. «Она, несомненно, стареет, — подумал он, — и мне не следует раздражаться на ее слова».

— Стремление делать людям приятное угодно Богу… Искреннее, пусть даже и бессильное стремление это позволяет нам снискать Его благословение. Мне думается, что никто в этом не преуспел, но есть много видов неудачи. Нужна добрая воля, еще раз добрая воля, и еще раз добрая воля. Я, конечно, говорю избитые истины…

Он дождался конца ее речи и мягко, почти нежно произнес:

— Я очень хорошо это вижу и понимаю. Но мне надо заняться завтрашними делами, а тебе, наверное, пора отдохнуть.

— Да, да, я тоже так думаю, я тоже так думаю.

Они некоторое время не расходились, но дальнейший разговор потерял всякую связь с реальностью, ибо коснулся христианства. Ронни вполне одобрял религию во время исполнения национального гимна, но бывал очень недоволен, если религия делала попытки повлиять на его жизнь. В таких случаях он обычно произносил уважительным, но решительным тоном: «Не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор, каждый человек понимает религию по-своему», — и каждый человек, слышавший это, обычно бормотал: «Нет, вы только послушайте!»

Миссис Мур чувствовала, что совершила ошибку, упомянув Бога, но чем старше она становилась, тем труднее было ей не говорить о Нем, а с тех пор как она ступила на индийскую землю, Он постоянно занимал ее помыслы, но, как ни странно, она не находила в Нем утешения. Она с б #243; льшим напряжением произносила теперь Его имя, ибо не знала более высокой силы, но никогда прежде не находила она Бога таким беспомощным. Над самой высокой аркой всегда можно возвести арку еще более высокую, за самым отдаленным эхом нависает тишина. Она пожалела, что не стала говорить о действительно важных сейчас вещах — об отношениях Ронни и Аделы. Состоится ли между ними помолвка и будет ли свадьба, или они так и останутся чужими друг другу людьми?

 

VI

Азиз не смог присутствовать на приеме. Сразу после встречи с миссис Мур его отвлекли совершенно другие дела. Нескольким больным потребовалось хирургическое вмешательство, и Азиз с головой окунулся в свои врачебные обязанности. Он сразу перестал быть изгоем или поэтом, снова превратившись в знающего врача, веселого, жизнерадостного, переполненного деталями и подробностями операций, которыми он буквально прожужжал уши всем своим друзьям. Временами профессия увлекала его, но ему было жизненно необходимо испытывать от нее именно волнение и трепет, и наука врачевания была у него в руках, а не в голове. Он любил нож и умело им пользовался, он не был чужд и последних веяний в сыворотках и прививках. Но свирепый санитарный режим и требования гигиены были ему невыразимо скучны, и он, сделав очередную прививку больному с энтеритом, выходил из больницы и сам пил нефильтрованную воду.

— Ну что вы хотите от этого парня, — говорил о нем суровый майор Каллендар, — ни воли, ни характера.

В душе, однако, он сознавал, что, если бы в прошлом году Азиз, а не он, удалил бы аппендикс миссис Грэйсфорд, то пожилая леди, пожалуй, была бы до сих пор жива. Впрочем, эта мысль не прибавляла ему симпатий к молодому врачу.

Утром, после сцены в мечети, между ними произошла стычка — это было неудивительно, они случались почти ежедневно. Майор, которому пришлось полночи провести на ногах, был страшно недоволен и горел желанием узнать, почему, черт возьми, Азиз не явился по его вызову.

— Простите, сэр, но я явился. Я тотчас сел на велосипед, но у самого госпиталя Кау у него спустила шина, и мне пришлось искать тонгу.

— Шина спустила у госпиталя Кау, говорите? Скажите на милость, как вы там оказались?

— Простите?

— О господи! Если я живу здесь, — майор пнул ногой по гравию, обозначив точку, — а вы живете здесь, в десяти минутах ходьбы от меня, то, как вы по пути ко мне оказались у этого проклятого госпиталя, если он находится там? — Майор снова ткнул ногой в гравий. — Так что теперь вам придется поработать.

В раздражении он повернулся и зашагал прочь, не дождавшись извинений, которые всегда звучали одинаково: госпиталь Кау находится на прямой линии между домом Хамидуллы и домом майора, поэтому, естественно, Азиз проезжал мимо него. До майора до сих пор не доходило, что образованные индийцы ходят в гости друг к другу, сплетая — пусть и болезненно — новую социальную ткань. По мнению Каллендара, они не должны ходить друг к другу из-за каст «или чего-то в этом роде». Майор твердо знал только одно — его все время пытаются обмануть, и это несмотря на то, что он прожил в Индии двадцать лет.

Азиз смотрел ему вслед с веселым изумлением. Находясь в приподнятом настроении, он смотрел на англичан как на невероятно забавную породу. Ему нравилось, что они зачастую его не понимают. Но изумление это, как и веселость, были эмоциональной и нервической природы, и любая случайность и течение времени могли безнадежно испортить настроение Азиза. Его веселость была совсем иного рода, чем радость, охватывавшая его, когда он находился в обществе людей, которым безоговорочно доверял. Ему вдруг пришло в голову обескураживающее сравнение с миссис Каллендар, с ее нелюбезным поведением. «Надо рассказать об этом Махмуду Али, — подумалось Азизу, — то-то он посмеется». После этого он принялся за работу. Он был знающий и незаменимый специалист и прекрасно это знал. Всякие сравнения мгновенно улетучивались из его головы, когда он занимался своими профессиональными делами.

В эти приятные, наполненные трудом дни Азиз краем уха услышал, что коллектор устраивает званый вечер и что Наваб Бахадур сказал, что на вечер должны пойти все. Коллега Азиза, доктор Панна Лал, был просто в восторге от этой перспективы и настаивал на том, чтобы они с Азизом вместе приехали на вечер в новой двуколке Лала. Это устроило бы обоих. Азиз сохранял достоинство, избежав необходимости появиться в обществе на велосипеде и сэкономив на наемном экипаже, а доктор Лал, боязливый пожилой человек, получал возницу, умеющего править лошадью. Лал, конечно, и сам умел это делать, но боялся автомобилей и опасался, что не справится с поворотом у въезда в Клуб. «Все может случиться, — осторожно говорил Лал, — но, во всяком случае, мы сумеем доехать туда в целости и сохранности, даже если не вернемся». Вспомнив о логике, он добавил: «Думаю, мы произведем хорошее впечатление: два врача приедут на вечер одновременно».

Однако, когда настал день приема, Азиза вдруг охватило отвращение, и он решил не ехать. Во-первых, он и так прекрасно себя чувствовал на работе, которой стало много в последнее время. Во-вторых, этот день совпал с годовщиной смерти жены. Она умерла вскоре после того, как он полюбил ее, — вначале, сразу после свадьбы, он ее не любил. Заразившись западными обычаями, он не испытывал радости от союза с женщиной, которую не видел ни разу в жизни. Более того, после первой встречи жена сильно его разочаровала, и первого ребенка он зачал, повинуясь лишь животному инстинкту. Она покорила его своей любовью, верностью, в которой было нечто большее, нежели простая покорность, стремлением к образованию, каковое должно было со временем сорвать занавеску с двери женской половины — пусть даже не при их жизни, а при жизни следующего поколения. Она была умна, развита, но при этом обладала старомодным изяществом. Постепенно Азиз избавился от ощущения, что его родственники выбрали для него неподходящую невесту. Чувственные удовольствия — даже если бы они были — через год неминуемо бы притупились; вместо них Азиз получил бесценный дар, и этот дар становился все дороже, чем дольше они жили вместе. Она стала матерью его сына… Даря ему второго, она умерла. Только тогда он понял, чего лишился, понял, что ни одна женщина никогда не сможет занять ее место; друг мог стать ему ближе, чем другая женщина. Она ушла, и не было в мире такой женщины, как она, а если так, то что это такое, если не любовь? Он развлекался и временами забывал о ней, но иногда наступали моменты, когда он чувствовал, что она унесла с собой в рай всю красоту, все радости мира. В такие минуты он всерьез задумывался о самоубийстве. Встретит ли он ее там, за могилой? Есть ли вообще место таких встреч? Азиз был ортодоксален в вере, но ответить самому себе на этот вопрос он не мог. Единство Бога было вне сомнений, и он верил в него, не сомневаясь, но во всех остальных вещах он сомневался, как сомневается любой средний христианин. Порой его вера в будущую жизнь бледнела, превращаясь в зыбкую надежду, исчезала вовсе, снова появлялась — и все это могло происходить мгновенно, за какой-нибудь десяток ударов сердца, и похоже, что не он сам, а клетки его крови решали, какого мнения ему придерживаться и сколь долго. Впрочем, такова была судьба всех его мнений. Ни одно из них не задерживалось надолго, а уходя, неизменно возвращалось обратно; это круговращение было бесконечным, оно сохраняло Азизу молодость, и он от всего сердца оплакивал жену, и искренность его скорби была еще больше от того, что он редко ее оплакивал.

Было бы проще сказать доктору Лалу, что он передумал ехать на вечер, но до самой последней минуты Азиз и сам не знал, что передумал; и даже это было не совсем так — все произошло само собой, помимо его воли. Отвращение, вдруг овладевшее Азизом, было непреодолимым. Миссис Каллендар, миссис Лесли — нет, он не мог видеть их в минуты своей скорби, и они угадали бы его настроение — Азиз отдавал должное проницательности британских леди — и получали бы садистское наслаждение, дразня его счастьем своих мужей. В то время, когда они с Лалом должны были отправиться на вечер, Азиз стоял на почте и писал телеграмму детям. Вернувшись, он обнаружил, что доктор Лал, не дождавшись его, уехал. Пусть едет, это вполне соответствует черствости его натуры. Он, Азиз, с большей радостью будет общаться с дорогими покойниками.

Он выдвинул ящик стола и достал оттуда фотографию жены. Он смотрел на ее лицо, и из глаз его заструились слезы. «Как я несчастен!» — подумал он. И поскольку он и правда был несчастен, его вскоре захлестнули другие чувства, смешавшиеся с жалостью к себе. Он попытался представить себе жену, вспомнить ее живой, но не смог. Но почему он помнит людей, которых никогда не любил? Он помнил их очень живо, но вот сейчас он смотрел на фотографию, и чем сильнее он в нее вглядывался, тем меньше видел. Она ускользала от него, с того самого дня, когда ее отнесли на кладбище и опустили в могилу. Он понимал тогда, что она уйдет от его объятий и скроется с глаз, но думал, что она навсегда останется в его мыслях, не понимая, что сам факт смерти любимой делает ее еще более нереальной и что с чем большей страстью мы призываем тех, кого уже нет на свете, тем дальше они от нас уходят. Кусочек коричневатого картона и трое детей — это все, что осталось от его жены. Это было невыносимо, и он снова подумал: «Как я несчастен!», и ему сразу стало легче. На мгновение глотнув смертоносного воздуха, окружающего людей Востока, как, впрочем, и всех людей на земле, он едва не задохнулся, но быстро оправился, потому что был молод. «Никогда, никогда, — подумал он, — я не справлюсь с этим. Карьера моя неудачна, и сыновья мои не получат должного воспитания». Несчастье было настолько очевидным, что Азиз перестал о нем думать и принялся просматривать записи в историях болезни. Кто знает, может быть, какой-нибудь богатый человек захочет, чтобы Азиз его прооперировал, и тогда он получит большую, очень большую сумму. Однако ход заболеваний довольно сильно интересовал Азиза и сам по себе; он запер фотографию в стол — ее время прошло, и он перестал думать о жене.

После чая настроение его улучшилось, и он отправился к Хамидулле. Хамидулла уехал на вечер, в отличие от его пони, и Азиз позаимствовал его, бриджи для верховой езды и клюшку для поло. Сев верхом на пони, он поехал на майдан. На площади было пусто, только на ее краю несколько ребят с базара тренировались. Интересно, для чего они тренировались? Они и сами затруднились бы ответить на этот вопрос, хотя он, как казалось Азизу, просто висел в воздухе. Мальчишки бегали по кругу, худющие, с торчащими коленками — питание их не располагало к здоровью, — изображая на лицах даже не решимость как таковую, а решимость быть решительными. «Приветствую вас, магараджи!» — шутливо воскликнул Азиз, и мальчишки рассмеялись. Он посоветовал им не слишком усердствовать, они пообещали и снова побежали.

Выехав на середину площади, Азиз начал стучать по мячу. Он не умел играть в поло, но пони умел, и Азиз решил у него поучиться. Он махал клюшкой, испытывая невероятную свободу и легкость. Он забыл обо всех этих проклятых делах, носясь по рыжей пыли майдана и чувствуя, как вечерний ветер овевает его лоб, а стоящие по краю площади деревья внушают покой своей зеленью. Мяч отлетел от клюшки в сторону одинокого субалтерна, который тоже практиковался в поло. Он отбил мяч Азизу и крикнул:

— Подайте еще раз!

— Хорошо.

Офицер имел какое-то — пусть и отдаленное — представление об игре, чего нельзя было сказать о его лошади, так что шансы были равны. Сосредоточившись на мяче, оба незаметно прониклись друг к другу симпатией и одновременно улыбнулись, отпустив поводья. Азиз любил военных — они либо принимают тебя безоговорочно, либо осыпают ругательствами, а такая прямота всегда предпочтительней для штатской гордости. Этому субалтерну нравились все, кто умел ездить верхом.

— Часто играете? — спросил он.

— Никогда прежде не пробовал.

— Тогда еще один чуккер?

Он ударил по мячу, лошадь взбрыкнула, субалтерн упал с нее, но тотчас снова вспрыгнул в седло.

— Никогда не приходилось падать?

— О, много раз.

— Не лгите.

Они снова натянули поводья, в глазах их вспыхнуло пламя внезапно возникшего товарищества, которому было суждено угаснуть вместе с напряжением тел. Спорт приносит лишь временную радость. Национальная принадлежность непременно дала бы себя знать, но они расстались, прежде чем эта ядовитая разница дала себя знать, сердечно отсалютовав друг другу. «Если бы все они были такими», — подумал каждый из них.

Солнце клонилось к закату. Единоверцы Азиза потянулись на майдан, чтобы помолиться, повернувшись лицом к Мекке. На площади показался бык, и Азиз, хотя сам он сейчас не был склонен к молитве, решил, что этому неуклюжему идолопоклонническому животному не место на майдане. Он бесцеремонно ткнул его в бок клюшкой и в тот же момент услышал, как его окликнули с дороги. Это был доктор Панна Лал, возвращавшийся с вечера, устроенного инспектором. Коллега был не в духе.

— Доктор Азиз, доктор Азиз, где же вы были? Я был у вас дома, прождал вас целых десять минут, но потом уехал один.

— О, простите меня, простите великодушно, но мне пришлось срочно отлучиться на почту.

Человек из круга Азиза тотчас бы понял, что он просто передумал — событие это было настолько обыденным, что едва ли заслуживало порицания. Но доктор Лал был человеком иного сорта и происхождения; он решил сразу, что это было преднамеренным оскорблением. К тому же Лал был раздражен тем, что Азиз ударил быка клюшкой.

— На почте? — переспросил он. — Но почему вы не послали туда своего слугу?

— У меня мало слуг, я не могу себе позволить такой роскоши при моем жалованье.

— У вас есть слуга, я же разговаривал с ним.

— Но, доктор Лал, подумайте сами. Как я мог послать на почту своего слугу, если понимал, что вы приедете ко мне? Вы приходите, мы уезжаем, дом остается без присмотра, и слуга, вернувшись, видит, что из дома исчезло все движимое имущество, вынесенное грабителями. Вы этого хотели? Мой повар глухой, я не могу на него рассчитывать, а посыльный — он всего лишь несмышленый сопливый мальчишка. Нет, нет, мы с Хассаном никогда не уходим из дома одновременно, это мое твердое правило.

Все это и многое другое Азиз говорил только из вежливости, чтобы позволить доктору Лалу сохранить лицо. Азиз не ждал, что все это будет принято за чистую монету. Однако Лал немедленно все испортил — легко и непринужденно, как и следовало ожидать от человека низкой породы.

— Даже если это и так, то что помешало вам оставить мне записку, чтобы я не ждал вас понапрасну?

Этим вопросом красноречие Лала не исчерпалось. Азиз не любил невоспитанных людей и пустил пони в галоп.

— Не делайте этого, не то моя лошадь тоже припустит галопом — дурные примеры заразительны, — воскликнул доктор Лал и тут же раскрыл подлинную причину своего раздражения. — Она сегодня и так отличилась, потоптала самые лучшие цветы в саду Клуба, и ее едва оттащили четыре человека. Английские леди и джентльмены это заметили, как и сам коллектор-сагиб. Но, доктор Азиз, я не смею отнимать у вас ваше драгоценное время. Вряд ли мой рассказ вас заинтересует, у вас слишком много дел и неотложных телеграмм. Я же просто бедный старый врач, считающий своим долгом проявить уважение, когда меня об этом просят. Должен заметить, что о вашем отсутствии говорили.

— Черт их возьми, говорить они умеют.

— Как хорошо быть молодым, как хорошо, чертовски хорошо. Кстати, кого должен взять черт?

— Знаете, я могу ездить в гости и не ездить в гости, это моя воля.

— Но вы обещали мне, а потом сочинили эту историю о телеграмме. Вперед, Пятнашка!

Лошадь Лала пошла рысью, и Азиза вдруг охватило желание нажить себе врага на всю жизнь. Это было так просто — надо было всего лишь проскакать мимо Лала и его Пятнашки галопом, что Азиз и не преминул сделать. Пятнашка рванула вперед, а Азиз повернул пони и вскачь вернулся на майдан. Удовольствие от игры с субалтерном некоторое время подогревало его, и он несся галопом, пока не вспотел. Вернув пони в конюшню Хамидуллы, он чувствовал себя равным любому человеку, кем бы тот ни был. Однако, спешившись, Азиз успокоился, и в душу его заполз страх. Не вызвал ли он недовольство сильных мира сего? Не оскорбил ли он коллектора своим отсутствием? Доктор Панна Лал был человеком незначительным, но было ли мудро ссориться с ним? По характеру своего ума Азиз тотчас переключился с человеческих суждений на суждения политические. Он не думал: «Могу ли я вообще ладить с людьми?», нет, он думал: «Сильнее ли они меня?» — и старался понять, откуда дует господствующий ветер.

Дома его ждало письмо с государственным штемпелем. Оно лежало на столе, как бомба, готовая взорваться от малейшего прикосновения и разнести в щепки его жалкое жилище. Наверное, его решили уволить за то, что он не явился на званый вечер. Однако, распечатав письмо, Азиз убедился, что речь в нем шла отнюдь не об увольнении. Это было приглашение от мистера Филдинга, ректора государственного колледжа. Мистер Филдинг просил Азиза приехать послезавтра к нему на чай. Азиз немедленно воспрянул духом. Собственно, он воспрянул бы в любом случае, ибо душа Азиза могла страдать, но не могла оцепенеть. Душа его под покровом внешней изменчивости жила своей устойчивой жизнью. Однако это приглашение обрадовало его особенно сильно, потому что Филдинг уже приглашал его на чай — это было десять месяцев назад, — но Азиз не отозвался на приглашение, не ответил письмом и вообще забыл о нем. И вот теперь он получил второе письмо, в котором не было ни упреков, ни даже упоминаний о первом приглашении. Это была истинная любезность, говорящая о великодушии, и Азиз, схватив перо, написал прочувствованный ответ, а потом побежал к Хамидулле за новостями. Сам Азиз был незнаком с ректором, но был уверен, что это новое знакомство позволит заполнить еще одну брешь в его жизни. Он хотел знать все об этом прекрасном человеке — его жалованье, предпочтения, происхождение и, самое главное, чем можно было ему угодить. Но Хамидуллы все еще не было дома, а Махмуд Али лишь отпускал глупые и грубые шутки в отношении прошедшего вечера.

 

VII

Мистера Филдинга Индия очаровала довольно поздно. Ему было уже за сорок, когда он вошел в странное неоготическое здание вокзала Виктория-Терминус в Бомбее и, дав непременную взятку европейцу-контролеру, отнес багаж в купе своего первого тропического поезда. Путешествие это навсегда отложилось в его памяти. Из двух его попутчиков один был юношей, как и он, очутился на Востоке впервые, как и сам Филдинг, второй же был закаленным англоиндийцем и его ровесником. От обоих Филдинга отделяла непреодолимая пропасть: он повидал на своем веку слишком много стран и людей, чтобы быть первым или стать вторым. Новые впечатления теснились у него в голове, но это были непривычные новые впечатления — прошлое определяло их восприятие, и то же самое касалось и его ошибок. Например, смотреть на индийца так, словно он итальянец, было не самым распространенным заблуждением, как, впрочем, и не смертельным, — Филдинг часто пытался проводить аналогии между этим полуостровом и тем, другим, меньшим и более изящно оформленным, протянувшим свой сапожок в античные воды Средиземного моря.

Его преподавательская карьера странным образом отличалась большим разнообразием, и подчас он попадал в затруднительные ситуации, в чем потом горько раскаивался… Сейчас это был стойкий, добродушный, разумный и здравомыслящий человек, давно разменявший пятый десяток, но до сих пор веривший в силу образования. Ему было не важно, кого учить: на его пути встречались и мальчишки из государственных школ, и дефективные дети, и полицейские, а теперь он не возражал попробовать свои силы и на индийцах. По протекции друзей он получил место ректора маленького чандрапурского колледжа, полюбил его и считал свое назначение большим успехом. В отношениях с учениками он и в самом деле добился успехов, но пропасть между ним и его соотечественниками, наметившаяся еще в поезде, стала лишь глубже и шире. Сначала Филдинг не понимал, в чем дело. Его нельзя было упрекнуть в недостатке патриотизма, он всегда был в прекрасных отношениях с англичанами в Англии, все его лучшие друзья были англичане, так почему все пошло не так именно здесь? Внешне грубоватый, он вызывал доверие своими большими неуклюжими руками и синими глазами еще до того, как раскрывал рот. Но потом что-то в его поведении озадачивало людей и не могло развеять недоверие, порождаемое — что вполне естественно — его профессией. Это зло в Индии должно быть у всех в головах, но горе тому, через кого это зло усиливается! У англичан нарастало и крепло ощущение, что мистер Филдинг — это разрушительная сила, и это было верное мнение, ибо идеи смертельны для кастовости, а Филдинг пользовался идеями самым мощным способом — обмениваясь ими. Не будучи ни миссионером, ни ученым, он больше всего преуспел в искусстве взаимообогащающей беседы. Он верил, что мир — это земной шар, населенный людьми, изо всех сил пытающимися достучаться друг до друга, и кратчайший путь к сближению — это добрая воля, культура и разум. Такая вера плохо вписывалась в чандрапурское общество, но Филдингу было уже поздно от нее отказываться. У него не было расового чувства, и не потому, что он считал себя выше своих собратьев, а потому, что он рос и воспитывался в иной атмосфере, где не было места стадному инстинкту. Больше всего ему навредила фраза, вскользь произнесенная им однажды в Клубе — о том, что так называемая белая раса на самом деле розово-серая. Он произнес эту фразу в шутку, не понимая, что «белая» относится к цвету не больше, чем фраза «Боже, храни короля!» — к богу, и верхом неприличия было подвергнуть сомнению то, что этот эпитет означал в действительности. Розово-серый субъект, которому была адресована шутка, внутренне разъярился — его чувство уверенности в себе было сильно задето — и не преминул сообщить об этом остальным овцам стада.

Тем не менее его продолжали терпеть — за доброе сердце и физическую силу; однако жены членов Клуба решили, что Филдинг не настоящий сагиб. Он им не нравился, так как не обращал на них ни малейшего внимания. Это сошло бы ему с рук в феминистской Англии, но сильно вредило здесь, где от мужчины ждут энергичной помощи. Мистер Филдинг никогда не рассуждал с видом знатока ни о собаках, ни о лошадях, он не давал обедов и не наносил дневных визитов, он ни разу не украсил рождественскую елку для детей, и, несмотря на посещения Клуба, он приходил туда только затем, чтобы поиграть в теннис или бильярд, а затем уйти домой. Именно так. Он открыл для себя, что мог вполне ужиться с англичанами и индийцами одновременно, но тот, кто хочет ладить еще и с англичанками, должен отказаться от общения с индийцами. Соединить это было невозможно. Бесполезно было обвинять в этом обе стороны, бесполезно было обвинять их в том, что они без устали обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Это была просто данность, и Филдинг должен был сделать свой выбор. Большинство англичан предпочитало своих соотечественниц, которые, приезжая в Индию во все возрастающем числе, делали жизнь местных джентльменов вполне сносной. Филдингу было приятно и удобно близко общаться с индийцами, но в этом мире все имеет свою цену. Как правило, ни одна англичанка не переступала порог колледжа, если ее не принуждали к этому какие-то официальные дела, и если он и пригласил миссис Мур и мисс Квестед на чай, то только потому, что они были приезжими, смотрели на все беспристрастным, хотя и поверхностным взглядом и вряд ли станут менять тон, обращаясь к другим его гостям.

Колледж был стеснен в площадях Департаментом общественных работ, но сохранил старинный сад и садовый дом, в котором Филдинг и жил большую часть года. Он одевался после ванны, когда слуга объявил о приходе доктора Азиза. Повысив голос, Филдинг крикнул:

— Прошу вас, чувствуйте себя как дома!

Эта фраза не была заранее заготовленной, как и большая часть того, что делал мистер Филдинг: он произнес то, что думал и чувствовал в данный момент.

Для Азиза эта фраза имела совершенно определенное значение.

— В самом деле, мистер Филдинг? Вы очень добры, — отозвался он. — Мне чрезвычайно нравится поведение, лишенное условностей.

Дух Азиза воспарил, он живо оглядел комнату. Не лишенная налета роскоши, она была начисто лишена порядка — здесь не было ничего, способного нагнать робость на бедных индийцев. Мало того, комната была красива, и через тройную дубовую арку оконного переплета открывался вид на сад.

— Честно сказать, я давно хотел познакомиться с вами, — продолжал Азиз. — Я очень много слышал о вашем добром сердце от Наваба Бахадура. Но как я мог познакомиться с вами в такой дыре, как Чандрапур? — Он подошел вплотную к двери спальни. — Знаете что, когда я пробыл здесь еще совсем недолго, мне хотелось, чтобы вы заболели, и тогда мы с вами точно бы встретились.

Оба рассмеялись, и воодушевленный своим успехом Азиз принялся вдохновенно импровизировать.

— Я говорил себе: «Как выглядит сегодня утром мистер Филдинг? Наверное, он очень бледен. Уполномоченный хирург тоже бледен, и он не поедет к мистеру Филдингу, потому что у того начинается лихорадка». Он послал бы к вам меня, и мы с вами очень приятно провели бы время, ибо вы признанный знаток персидской поэзии.

— Так, значит, вы знаете меня по слухам.

— Конечно, конечно, а вы меня знаете?

— Я очень хорошо знаю ваше имя.

— Я переехал сюда совсем недавно и почти все свободное время провожу на базаре, так что нет ничего удивительного, что вы ни разу меня не видели. Странно, что вы знаете меня по имени. Мистер Филдинг?

— Да?

— Угадайте, как я выгляжу, прежде чем выйдете. Давайте устроим веселую игру.

— Ростом вы пять футов девять дюймов, — ответил Филдинг, подкрепив свою догадку взглядом в стеклянную панель в нижней части двери своей спальни.

— Почти так. Что еще? Нет ли у меня почтенной седой бороды?

— Черт!

— Что-то случилось?

— Я раздавил запонку для воротника.

— Возьмите мою, возьмите мою.

— У вас есть запасная?

— Да, да, подождите минутку.

— Нет, не надо, если она на вас.

— Нет, нет, она у меня в кармане, — отступив в сторону, чтобы Филдинг не видел его силуэт, Азиз сорвал с себя воротник и извлек из рубашки заднюю запонку — одну из двух, привезенных ему шурином из Европы.

— Вот, — крикнул он.

— Войдите, если вы так склонны пренебрегать условностями.

— Еще минуту, — приладив на место воротник, Азиз мысленно взмолился всевышнему, чтобы воротник за чаем не выгнулся горбом на его затылке. Посыльный Филдинга, помогавший ему одеваться, открыл дверь.

— Премного благодарен, — сказал Филдинг, и оба улыбнулись, пожав друг другу руки. Азиз внимательно огляделся, как сделал бы это в доме любого старого друга. Филдинг нисколько не был удивлен быстротой их сближения. С такими эмоциональными людьми отношения устанавливаются сразу или никогда, а они с Азизом — поскольку слышали друг о друге только хорошее — могли обойтись без предварительных церемоний.

— Знаете, я всегда думал, что в английских домах царит идеальный порядок, но теперь я понимаю, что это не совсем так, и мне нечего стыдиться. — Он непринужденно сел на кровать; потом, окончательно забывшись, он скрестил под собой ноги. — Я думал, что все очень холодно разложено по полочкам. Ах да, мистер Филдинг, запонка подошла?

— I hae ma doots.

— Что вы сказали? Вы не научите меня новым словам, чтобы я улучшил мой английский?

Филдинг сильно сомневался, можно ли «улучшить то, что холодно разложено по полочкам». Он часто поражался живости, с какой молодое поколение относилось к любому иностранному языку. Молодые люди коверкали идиомы, но умудрялись быстро сказать то, что хотели. Однако те, кто посещал Клуб, не коверкали английский. Но Клуб был страшно консервативен. Там до сих пор считали, что очень немногие мусульмане имеют право сидеть за английским столом, а индусы и вовсе недостойны такой чести. В Клубе были уверены, что все индийские дамы сидят взаперти по своим женским половинам. Каждый англичанин по отдельности знал, что это не так, но Клуб как целое не желал меняться.

— Позвольте, я сам вставлю запонку. Понятно… Отверстие в рубашке слишком мало, а рвать ее очень жалко.

— За каким чертом вообще нужны эти съемные воротники? — прорычал Филдинг, нагнув голову.

— Мы носим их, чтобы миновать полицию.

— То есть?

— Если я еду на велосипеде в английской одежде — в накрахмаленном воротничке и шляпе, — то ни один полицейский не обратит на меня внимания. Но если я надену феску, то меня тотчас остановят: «У вас не горит фара!» Лорд Керзон не учел этого, когда призывал коренных индийцев носить свои живописные традиционные костюмы. Ура! Запонка подошла. Знаете, иногда я закрываю глаза и вижу себя в роскошном одеянии. Я скачу верхом на битву за падишахом Аламгиром. Мистер Филдинг, разве не была Индия великолепной и могущественной, когда ею правили Великие Моголы, а на Троне павлина в Дели восседал Аламгир?

— На чай придут две леди, они хотят встретиться с вами. Думаю, вы их знаете.

— Встретиться со мной? Я не знаю никаких леди.

— Вы не знаете миссис Мур и мисс Квестед?

— О, теперь вспомнил. — Романтическая встреча в мечети ушла в тень сознания Азиза, как только он распрощался с миссис Мур. — Это очень пожилая дама; но вы не будете любезны повторить имя ее спутницы?

— Мисс Квестед.

— Как вам будет угодно. — Азиз был разочарован тем, что придут какие-то другие гости. Он бы предпочел побыть наедине со своим новым другом.

— Вы сможете поговорить о Троне павлина с мисс Квестед, она, как говорят, художественная натура.

— Она постимпрессионист?

— Да, это действительно постимпрессионизм! Давайте пить чай. Этот мир стал мне уже порядком досаждать.

Азиз почувствовал укол обиды. Это замечание говорило о том, что он, темный индиец, не имел права знать о постимпрессионизме — то была привилегия правящей расы. Он сухо произнес:

— Я не считаю миссис Мур моим другом. Мы с ней встретились совершенно случайно, в моей мечети, — сказал он, подумал и добавил: — Одной встречи недостаточно, чтобы завязать дружбу.

Однако он не успел закончить фразу, когда сухость и натянутость исчезли из его тона. Азиз почувствовал добрую волю Филдинга. Его собственное расположение к нему пробилось навстречу сквозь волны изменчивых эмоций, которые могут вынести на якорную стоянку, но могут и бросить судно на камни. Сейчас, однако, Азиз искренне чувствовал себя в полной безопасности — так может чувствовать себя лишь обитатель суши, полагающий, что только он знает, что такое безопасность, и уверенный в том, что любой корабль непременно потерпит крушение, но Азиз умел испытывать и чувства, недоступные обитателю твердой суши. Действительно, Азиз был скорее впечатлительным, нежели чутким. В каждом слове ему чудился какой-то смысл, и он не всегда верно его оценивал, и жизнь его, хотя и полная реальных впечатлений, была, в сущности, больше похожа на сон. Например, Филдинг отнюдь не хотел сказать, что все индийцы темные люди; наоборот, он считал, что темной материей является сам постимпрессионизм; его замечание было непреодолимой пропастью отделено от замечания миссис Тертон «О, так они говорят по-английски!», но для Азиза оба предложения звучали одинаково. Филдинг видел, что что-то пошло не так, но и одновременно осталось в полном порядке, и он не стал суетиться, будучи оптимистом во всем, что касалось личных отношений. Разговор снова оживился и потек легко и свободно.

— Помимо дам, я пригласил одного из моих ассистентов, профессора Годболи.

— Ого, это же деканский брахман!

— Он тоже хочет вернуть прошлое, но не времена Алмагира.

— Думаю, что этого он не хочет ни в коем случае. Знаете, что говорят деканские брахманы? Они говорят, что англичане отняли Индию у них — вы только подумайте у них, а не у Моголов. Это просто неслыханная наглость, вы согласны со мной? Они даже дали большую взятку, чтобы так было написано в учебнике истории, потому что они коварны и неслыханно богаты. Но, судя по тому, что я о нем слышал, профессор Годболи выгодно отличается от остальных деканских брахманов. Он очень искренний человек.

— Почему вы не организуете в Чандрапуре свой собственный Клуб, Азиз?

— Возможно, мы это сделаем… когда-нибудь. О, я вижу, что идут миссис Мур и — как вы сказали зовут ее спутницу?

Какое счастье, что это была неофициальная встреча, исключавшая всякие формальности! Азиз вдруг понял, что ему очень легко говорить с англичанками — он отнесся к ним как к мужчинам. Будь они красивы, он бы сильно волновался, так как общение с красивыми женщинами подчинялось своим неписаным правилам, но миссис Мур была очень стара, а мисс Квестед так некрасива, что вспыхнувшее было беспокойство тотчас улеглось. По мнению Азиза, угловатость тела мисс Квестед и веснушки, усыпавшие ее лицо, были очень большим изъяном. Он даже подивился тому, что бог мог оказаться таким жестоким в отношении женщины. Отношение Азиза к Аделе определилось окончательно и бесповоротно.

— Я хочу кое о чем вас спросить, мистер Азиз, — заговорила она. — От миссис Мур я слышала, что вы были с ней очень любезны в мечети, очень интересны и всячески хотели ей помочь. За те несколько минут она узнала об Индии больше, чем за три недели после нашего приезда.

— О, прошу вас, не стоит говорить о таких пустяках. Что еще могу я рассказать вам о моей стране?

— Я хочу, чтобы вы рассеяли то разочарование, какое мы испытали сегодня утром; должно быть, это какая-то часть индийского этикета.

— Если честно, то у нас вообще нет никакого этикета, — ответил Азиз. — Мы по самой своей натуре очень неформальные люди.

— Мне все же кажется, что мы совершили какой-то грубый промах или оскорбили людей, — заговорила миссис Мур.

— Нет, нет, это решительно невозможно. Но могу я узнать, в чем все же дело?

— Индийские леди и джентльмен должны были сегодня утром, в девять часов, прислать за нами экипаж. Но никто так и не приехал. Мы бесконечно долго ждали и никак не можем понять, что могло случиться.

— Это какое-то недоразумение, — вмешался в разговор Филдинг, сразу поняв, что в инцидентах такого сорта самое главное не углубляться в суть происшедшего.

— О нет, это вовсе не так, — стояла на своем мисс Квестед. — Они даже отложили поездку в Калькутту ради того, чтобы принять нас. Мы обе уверены, что допустили какой-то глупый, досадный промах.

— На вашем месте я не стал бы так сильно переживать по этому поводу.

— Именно это мне говорит и мистер Хислоп, — слегка раскрасневшись от возмущения, возразила она. — Если мы не будем переживать, то как поймем, что происходит?

Хозяин дома был явно склонен сменить тему разговора, но Азиз горячо подхватил ее и, поняв по обрывкам фамилии виновных в неприятном казусе, презрительно заявил, что ведь они — индусы.

— Индусы ленивы и необязательны, они не имеют даже понятия о том, что такое светские приличия. Я очень хорошо их знаю — в нашем госпитале есть врач-индус — расхлябанный и необязательный тип! Это даже неплохо, что вы не попали в их дом — там вы получили бы превратное представление об Индии. Сплошная антисанитария. Мне думается, что они застыдились своего дома и поэтому не прислали за вами экипаж.

— Интересная точка зрения, — заметил Филдинг.

— Я терпеть не могу тайн и загадок, — заявила Адела.

— Да, мы, англичане, их не любим.

— Они не нравятся мне не потому, что я англичанка, а потому, что это моя личная точка зрения, — поправила она Филдинга.

— Я люблю тайны, но мне не нравится путаница, — сказала миссис Мур.

— Любая тайна — это путаница.

— Вы действительно так думаете, мистер Филдинг?

— Тайна — это всего лишь высокопарный эвфемизм путаницы. Не будет никакой пользы от копания в этом предмете. Мы с Азизом отлично знаем, что Индия — это сплошная путаница.

— Индия — путаница? Вы меня пугаете!

— Не будет никакой путаницы, если вы приедете ко мне в гости, — вырвалось вдруг у Азиза. — Миссис Мур и все вы. Я приглашаю вас всех и очень прошу принять мое приглашение.

Пожилая леди приняла приглашение; молодой врач все еще казался ей милым мальчиком, и, более того, какое-то новое чувство — наполовину слабость, наполовину нездоровое возбуждение — не давало ей взглянуть на Азиза по-иному. Мисс Квестед приняла приглашение лишь из жажды приключений. Ей тоже нравился Азиз, и она была уверена, что если узнает его ближе, то он откроет для нее свою страну. Приглашение обрадовало Аделу, и она тотчас попросила у Азиза адрес.

Только в этот момент Азиз с ужасом и содроганием подумал о своем жилище. То была отвратительная, мерзкая лачуга недалеко от нижнего базара. В доме была всего лишь одна комната, всегда полная мелких жужжащих черных мух.

— О, давайте сейчас поговорим о чем-нибудь другом, — воскликнул Азиз. — Мне хотелось бы жить здесь. Вы только посмотрите, как хороша эта комната! Давайте вместе немного ею повосхищаемся. Смотрите, какие плавные линии в основании оконных проемов! Какое невероятное изящество! Это архитектура Вопроса и Ответа. Миссис Мур, здесь вы — в Индии, и я нисколько не шучу.

Комната воспламенила Азиза. На самом деле дом представлял собой бывший зал приемов, построенный в восемнадцатом веке для какого-то высокопоставленного чиновника, и, хотя был деревянным, чем-то напоминал Филдингу флорентийскую Лоджию Ланци. К залу с обеих сторон примыкали небольшие комнатки, переделанные в европейском стиле, однако в центральном холле на стенах не было обоев, а в окнах — стекол. Сидя в холле, человек оказывался на виду у всех, словно экспонат выставки — на виду у садовника, покрикивавшего на птиц, на виду у мужчины, арендовавшего бассейн для разведения чертова ореха. Еще один человек выращивал манго. Двор был открыт, и зайти в него мог неизвестно кто, поэтому слуги Филдинга круглосуточно сидели на ступенях, своим видом отпугивая воров. Да, дом был хорош, и этот англичанин его не испортил, хотя Азиз — в припадке западничества — пожалуй, повесил бы на стены пару картин Мод Гудман. Тем не менее не было никаких сомнений в том, кому принадлежала эта комната…

— Здесь я творю справедливость. Ко мне приходит бедная вдова, и я даю ей пятьдесят рупий, другому бедняку — сто, и так далее и так далее. Мне бы хотелось так.

Миссис Мур улыбнулась, вспомнив о современной справедливости, воплощенной в лице ее сына.

— Боюсь, что рупии когда-нибудь закончатся, — сказала она.

— Мои? Никогда. Бог даст мне больше рупий, если увидит, как охотно я их раздаю. Давать надо всегда, как Наваб Бахадур. Мой отец всегда так поступал и поэтому умер бедняком.

Обведя комнату широким жестом, он мгновенно населил ее толпой клерков и чиновников — благодушных и добрых, ибо все они жили давным-давно и уже умерли.

— Мы должны сидеть здесь и давать, давать, давать. И сидеть мы должны на ковре, а не на стульях — очень большая и важная разница, и, самое главное, я уверен, что никого нельзя наказывать.

Дамы с готовностью согласились.

— Несчастному преступнику надо дать шанс. Тюрьма делает человека хуже, развращает и портит его. — Лицо Азиза осветилось неподдельной нежностью — нежностью человека, неспособного к администрации и неспособного понять, что, если несчастного преступника безнаказанно отпустить на волю, то он немедленно ограбит следующую бедную вдову. Азиз был нежен ко всем, если не считать нескольких врагов семьи, каковых он просто не считал людьми; к ним он пылал жаждой мести. Нежность же его распространялась даже на англичан; в глубине души он сознавал, что на самом деле они не такие холодные и чужие и не захлестнули его страну подобно ледяному потоку.

— Мы никого не станем наказывать, — с воодушевлением продолжал Азиз, — а вечером устроим пышный банкет с эротическими танцами и красивыми девушками. Они будут расхаживать по краю бассейна с яркими факелами в руках. Все будут праздновать и радоваться до утра, а потом мы снова примемся за суд — пятьдесят рупий, сто рупий, тысячу рупий — и так до тех пор, пока не наступит всеобщий мир и благоденствие. Ах, и почему нам не выпало жить в те времена? Но почему вы не восхищаетесь домом мистера Филдинга? Посмотрите же на эти синие колонны, посмотрите на веранды, на павильоны — кажется, вы так их называете? — они тоже изнутри небесной синевы. Взгляните на резьбу, подумайте, какого труда она стоила. Крыши сделаны под бамбук. Как это красиво, а рядом по краям пруда гнется под ветром настоящий бамбук. Миссис Мур, миссис Мур!

— Я слушаю, — смеясь, откликнулась она.

— Помните воду в мечети? Она идет сюда и наполняет бассейн — это искусное сооружение прежних императоров. Они останавливались здесь по пути в Бенгалию. Они любили воду. Всюду, где они останавливались, строились фонтаны, устраивались сады и хаммамы. Я уже говорил мистеру Филдингу, что отдал бы все на свете за возможность послужить тем императорам.

Насчет воды Азиз сильно ошибся. Какими бы искусными ни были императоры, они не смогли бы заставить воду течь в гору. Между мечетью и домом Филдинга находилась котловина порядочной глубины, в которой умещался весь Чандрапур. Ронни наверняка одернул бы Азиза. Мистер Тертон собрался бы это сделать, но скорее всего проявил бы сдержанность. У Филдинга такого желания даже не возникло. Он давно уже научился не обращать внимания на истинность слов, доверяя только истинности настроения. Что же касается мисс Квестед, то она охотно принимала на веру буквально все, что говорил Азиз. При ее неосведомленности она смотрела на него как на «Индию», не догадываясь, что кругозор его ограничен, что мнения его легкомысленны и неточны и что один человек Индией быть не может.

Азиз пришел в состояние странного возбуждения, много и громко говорил и даже позволял себе говорить слово «проклятье», когда запутывался в своих сложных предложениях. Он рассказал о своей профессии, об операциях, которые наблюдал или делал сам, что несколько напугало и покоробило миссис Мур. Напротив, мисс Квестед отнесла эти рассказы на счет его широкого кругозора; она слышала подобные разговоры дома, в кругу ученых, отличавшихся свободомыслием. Она решила, что Азиз настолько же эмансипирован, насколько надежен, и вознесла его на пьедестал, на котором он просто не мог удержаться. Да, сейчас Азиз казался возвышенным, но этой возвышенности было недостаточно для высоты пьедестала, сооруженного для него Аделой. Крылья возносили его ввысь, но привычные плиты пола неудержимо тянули к себе.

Приход профессора Годболи несколько утихомирил Азиза, но не сбросил с пьедестала; все внимание было приковано к доктору. Брахман, любезный и загадочный, не стал вмешиваться в поток красноречия Азиза и даже временами аплодировал ему. Он пил чай, откинувшись спиной на столик, поставленный на некотором расстоянии от парий, не принадлежавших ни к какой касте. Еду со стола он брал как бы невзначай. Все притворялись, что не замечают этих странностей брахманского чаепития. Годболи был сухой морщинистый старик с седыми усами и серо-голубыми глазами, кожа его была такой же светлой, как у европейцев. На голове его был тюрбан, похожий на скрученные светло-фиолетовые макароны, одет Годболи был в пиджак, жилет, дхоти, высокие носки со стрелками под цвет тюрбана. Все в Годболи было гармонично и примиряло Восток с Западом как ментально, так и физически. Лицо, выражавшее несокрушимую невозмутимость, только подчеркивало это впечатление. Он сильно заинтересовал женщин, и они ждали, что он дополнит Азиза и расскажет что-нибудь о религии. Но Годболи только ел и ел, улыбаясь и избегая смотреть на свои руки, бравшие со стола еду.

Оставив в покое Великих Моголов, Азиз обратился к темам, которые не могли задеть никого из присутствующих. Он принялся рассказывать о созревании плодов манго, о том, как в детстве любил под дождем бегать в большую манговую рощу, принадлежавшую его дяде, и там объедаться вкусными плодами.

— Потом я бежал назад под хлещущим дождем и с болью в желудке. Но меня это не волновало, ведь у всех моих друзей он тоже болел. Знаете, на урду есть поговорка: «Что значит несчастье, если мы все одинаково несчастны?» Она очень подходила к тому, что мы испытывали после обжорства. Мисс Квестед, вы дождетесь манго? Вообще, почему бы вам не поселиться в Индии?

— Боюсь, что я не смогу этого сделать, — ответила Адела. Она произнесла эту фразу, не задумываясь о ее содержании и смысле. Для нее, как и для трех ее собеседников, она прозвучала в русле разговора, и только по прошествии нескольких минут (а на самом деле через полчаса) она поняла всю важность этой обмолвки, обращенной в первую очередь к Ронни.

— Такие гости, как вы, здесь большая редкость.

— Да, это так, — сказал профессор Годболи. — Такие дружелюбные гости появляются здесь действительно очень редко. Но что мы можем сделать, чтобы задержать их?

— Соблазнить их манго.

Все рассмеялись.

— Манго сейчас можно легко найти и в Англии, — вставил слово Филдинг. — Их привозят пароходами-рефрижераторами. Можно устроить в Англии Индию точно так же, как в Индии — Англию.

— В обоих случаях такое предприятие обойдется страшно дорого, — сказала девушка.

— Да, думаю, вы правы.

— К тому же все это очень скверно.

Хозяин дома не решился продолжать беседу в таком рискованном ключе и обратился к пожилой леди, которую явно что-то тревожило — вид у нее был отрешенный.

— Какие у вас планы? — спросил Филдинг, сам не понимая почему.

Миссис Мур ответила, что хотела бы осмотреть колледж. Все немедленно поднялись, за исключением профессора Годболи, продолжавшего есть банан.

— Ты пойдешь, Адела? Я знаю, что ты не любишь всякие учреждения.

— Да, это правда, — ответила Адела и снова села.

Азиз заколебался. Его аудитория раскололась. Знакомая половина ее собралась уходить, но зато остаться решила самая внимательная. Решив, что это неформальный вечер, он тоже остался.

Разговор продолжился как ни в чем не бывало. Может ли торговец всучить приезжему незрелые плоды манго?

— Говорю вам как врач: нет.

Потом старик сказал:

— Знаете, я, пожалуй, пришлю вам некоторые здоровые сладости. Не могу отказать себе в таком удовольствии.

— Мисс Квестед, у профессора Годболи изумительные сладости, — сказал Азиз, не сумев скрыть печаль. Он бы и сам с удовольствием одарил дам сладостями, но у него не было жены, которая могла бы их приготовить. — Эти сладости помогут вам ощутить настоящий вкус Индии. Я же человек бедный, мне нечего вам предложить.

— Не понимаю, почему вы так говорите, вы же сами пригласили нас к себе.

Азиз снова пришел в ужас, вспомнив свою нищую лачугу. Господи, как ловко эта глупая девчонка поймала его на слове! Что делать?

— Да-да, — закричал он, — все остается в силе. Я приглашаю вас в Марабарские пещеры!

— Это просто восхитительно.

— О, это просто великолепно в сравнении с моими жалкими сладостями. Но разве мисс Квестед не побывала уже в пещерах?

— Нет, я даже не слышала о них.

— Не слышали? — в унисон воскликнули оба. — О Марабарских пещерах в Марабарских холмах?

— В Клубе вообще не происходит ничего интересного. Там только играют в теннис и сплетничают.

Старик промолчал, посчитав, вероятно, что для мисс Квестед было неприлично так отзываться о своей расе, и, может быть, боясь, что если он согласится с ней, то она расскажет своим о его нелояльности. Молодой человек, однако, отреагировал по-иному.

— Я знаю, — сказал Азиз.

— Так расскажите мне все, что хотели, иначе я так никогда и не пойму, что такое Индия. Это те самые холмы, на которые я иногда смотрю по вечерам? И что это за пещеры?

Азиз принялся рассказывать, но по ходу его рассказа выяснилось, что сам он никогда не бывал в пещерах, а лишь «намеревался» там побывать, но ему все время мешала работа или личные дела. Профессор Годболи шутливо поддел его:

— Мой дорогой юный господин, приходилось ли вам слышать присказку о чайнике и котелке?

— Велики ли эти пещеры? — спросила Адела.

— Нет, не очень.

— Расскажите мне о них, профессор Годболи.

— Почту за честь. — Он удобнее уселся на стуле, лицо его стало суше и серьезнее. Мисс Квестед протянула сигаретницу ему и Азизу, а потом закурила сама. Выдержав паузу, Годболи не спеша заговорил: — В скале есть вход, через этот вход люди и попадают в пещеру.

— Это такие же пещеры, как на Элефанте?

— О нет, нет. В тех пещерах есть изваяния Шивы и Парвати. В Марабаре нет никаких изваяний.

— Но это, несомненно, священные пещеры, — сказал Азиз, стремясь вставить и свое слово.

— Нет, никоим образом.

— Но они же как-то украшены.

— О нет.

— Хорошо, но тогда почему они так знамениты? Мы же постоянно твердим о знаменитых Марабарских пещерах. Может быть, это пустое бахвальство?

— Нет, я бы так не сказал.

— Ну, тогда опишите их этой леди.

— Для меня это будет большим удовольствием.

Он действительно предвкушал удовольствие, но Азиз хорошо понимал, что кое-что Годболи удержит при себе. Он понял это, потому что и сам в подобных ситуациях страдал от такого же утаивания. Иногда, к полному отчаянию майора Каллендара, Азиз уклонялся от описания важных обстоятельств, велеречиво рассказывая о массе никому не нужных мелочей. Майор обвинял Азиза в неискренности и был в общем-то прав, хотя и не вполне. Скорее можно было сказать, что какая-то неподвластная Азизу сила капризно накладывала печать на его ум. Теперь точно так же вел себя и ум Годболи — непреднамеренно и непроизвольно он что-то скрывал. Если бы Азиз смог тонко подбодрить Годболи, то, вероятно, профессор смог бы снова овладеть собственным умом и сказать, например, что Марабарские пещеры знамениты своими сталактитами. Азиз попытался это сделать, но безуспешно.

Диалог между тем оставался непринужденным и дружеским, и Адела не чувствовала этих сильных подводных течений. Она не знала, что сравнительно простой ум мусульманина столкнулся здесь с Древней Тьмой. Азиз играл в захватывающую игру. Он пытался справиться с излюбленной человеческой игрушкой, но она отказывалась повиноваться. Правда, если бы даже Азиз смог, то ни он, ни профессор Годболи не получили бы от этого ни малейшего преимущества, но сама попытка очаровывала Азиза — она заменяла ему абстрактное мышление. Он продолжал вставлять свои замечания, возражал, оппонент опрокидывал его возражения, даже не замечая сути этих попыток, но в итоге так ничего и не сказал об исключительности Марабарских пещер.

В разгар этого милого разговора появился Ронни.

С раздражением, какое он даже не пытался скрыть, он крикнул из сада:

— Что происходит у Филдинга? Где моя мать?

— Добрый вечер, — холодно откликнулась Адела.

— Собирайтесь, нам надо успеть на поло.

— Я думала, игры сегодня не будет.

— Все поменялось. Приехали несколько офицеров. Едем, по дороге я все расскажу.

— Ваша матушка очень скоро вернется, — произнес профессор Годболи, почтительно поднявшись со стула. — Экскурсия по нашему бедному колледжу едва ли будет продолжительной.

Ронни не обратил ни малейшего внимания на слова профессора и по-прежнему обращался исключительно к Аделе; он специально ушел пораньше с работы ради того, чтобы забрать ее на поло, которое — по его мнению — не могло не доставить ей удовольствия. Грубость в отношении двух индийцев не была рассчитанной, но Ронни представлял себе только официальные отношения с ними, а ни один из этих людей не был его подчиненным. Как частные лица они ускользнули от его сознания.

Азиз, однако, не собирался никуда ускользать. Последний час почти задушевного разговора настолько увлек его, что он хотел продолжения. Азиз не последовал примеру Годболи и не встал со стула; с вызывающим дружелюбием он обратился к Ронни:

— Присоединяйтесь к нам, мистер Хислоп; присаживайтесь. Ваша мама сейчас придет.

Ронни отреагировал приказом одному из слуг Филдинга немедленно разыскать хозяина.

— Он может вас не понять, — сказал Азиз и повторил распоряжение на местном наречии.

Ронни был готов вспылить; ему был хорошо знаком такой типаж — собственно, он знал все их типажи, а этот был один из наихудших — испорченный вестернизацией. Но Ронни сам был слугой — слугой короля, и его обязанностью было всячески избегать «инцидентов». Он промолчал, игнорируя провокацию Азиза. Азиз же и в самом деле провоцировал. Все, что он говорил, было неприкрытой, бросающейся в глаза дерзостью. Крылья Азиза были подрезаны, но он не собирался падать без борьбы. Он не ставил целью дерзить мистеру Хислопу — в конце концов, Ронни не сделал ему ничего плохого, — но этот англичанин должен был стать человеком, для того чтобы к Азизу вернулось душевное спокойствие. Он не стал елейно льстить мисс Квестед, чтобы заручиться ее поддержкой, или с неестественной бодростью обращаться к профессору Годболи… Квартет был поистине живописным: трепещущий от своего унижения Азиз, Адела, охваченная отвращением, дымящийся от злости Ронни и брахман, хладнокровно, сверху вниз наблюдающий за ними с таким видом, словно не происходило ничего необычного. Так подумалось Филдингу, наблюдавшему из сада эту сцену, поставленную среди синих колонн его великолепного зала.

— Не спеши, мама, мы только собираемся, — сказал Ронни, поспешил к Филдингу, отвел его в сторону и обратился к нему с несколько наигранной сердечностью: — Старина, простите меня за вторжение, но думаю, вам не следовало оставлять мисс Квестед одну.

— Прошу прощения, что-нибудь случилось? — спросил Филдинг, тоже стараясь сохранить доброжелательность.

— Ну… Я, конечно, прожженный и конченый бюрократ, но мне неприятно видеть английскую девушку, курящую в компании двух индийцев.

— Курить или не курить — это ее добрая воля, старина.

— Это нормально в Англии.

— Как хотите, но я не вижу в этом ничего плохого.

— Не видите так не видите… Но разве вы не заметили, каким развязным тоном говорит этот молодчик?

Азиз тем временем покровительственно говорил что-то миссис Мур.

— Это не развязность, — возразил Филдинг. — Парень просто очень сильно нервничает, вот и все.

— Что же могло расстроить его чувствительные нервы?

— Не знаю, он вел себя вполне прилично, когда я их покинул.

— Но я ничего не говорил, — придав тону убедительность, произнес Ронни. — Я вообще с ним не разговаривал.

— Ничего страшного, забирайте своих дам. Как мне кажется, беда миновала.

— Филдинг, я прошу вас, не принимайте это близко к сердцу, у меня не было намерения задеть вас. Вы, наверное, не поедете с нами на поло? Знаете, мы все были бы в восторге, если бы вы поехали с нами.

— Боюсь, что не смогу, но все равно спасибо за приглашение. Извините и не примите за оскорбление. Я не хотел вас обидеть.

Ронни и обе дамы начали собираться. Все были взвинчены и расстроены. Раздражение витало в воздухе. Возможно ли такое на шотландских болотах или на итальянском горном пастбище? — думал потом Филдинг. В Индии не было запаса спокойствия, не было резервного пространства — спокойствия либо не было вообще, либо оно изливалось в избытке, поглощая все остальное, и профессор Годболи воплощал собой эту почти патологическую безмятежность. Азиз был отвратителен в своей претенциозности, миссис Мур и мисс Квестед вели себя глупо, а он и Хислоп, сохраняя декор вежливости, были просто ужасны в своей взаимной неприязни.

— До свидания, мистер Филдинг, большое вам спасибо… Какой у вас замечательный колледж!

— До свидания, миссис Мур.

— До свидания, мистер Филдинг, это был замечательный вечер…

— До свидания, мисс Квестед.

— До свидания, мистер Азиз.

— До свидания миссис Мур.

— До свидания, мистер Азиз.

— До свидания, мисс Квестед, — с этими словами он с чувством потряс ее руку, чтобы показать свое облегчение. — Надеюсь, вы не забудете о пещерах? Я мгновенно все устрою, как только вы вспомните.

— Спасибо, спасибо вам…

В Азиза вселился какой-то дьявол, и он напоследок воскликнул:

— Как жалко, что вы так скоро покинете Индию! Прошу вас, измените свое решение, оставайтесь.

— До свидания, профессор Годболи, — продолжила она, внезапно придя в необъяснимое волнение. — Очень жаль, что мы не слышали, как вы поете.

— Я могу сделать это сейчас, — ответил он и запел.

Слабый поначалу голос креп, звуки лились, сменяя друг друга. Иногда возникал странный ритм, иногда в мелодии вдруг появлялось что-то западное. Ухо, то и дело становившееся в тупик, вскоре потеряло всякое понимание этого песнопения, заблудившись в лабиринте шумов — они не были неприятны, не резали слух, но были абсолютно непонятны, как песня незнакомой птицы. Это пение понимали только слуги, которые, слушая, начали перешептываться друг с другом. Человек, собиравший водяной орех, как был, голый, вылез из бассейна и застыл в восхищении, приоткрыв от восторга рот и едва не вывалив алый язык. Звуки затихали так же неожиданно и случайно, как и возникали — диатонически перескакивая с одной линейки на другую.

— Огромное спасибо, что это было? — спросил Филдинг.

— Сейчас я все объясню. Это был религиозный гимн. Я пел его от лица доярки, обращаясь к Шри Кришне: «Приди, приди ко мне один!» Но бог отказывается, и тогда я смиряюсь и прошу: «Приди ко мне не один. Стань сотней Кришн, и пусть каждый из них придет к сотне моих подруг, но один, о, господин, один из всей вселенной, пусть придет ко мне». Бог отказывается это сделать. Так повторяется несколько раз. Эта рага приурочена к вечернему времени.

— Но в других гимнах бог не отказывается прийти? — негромко спросила миссис Мур.

— Нет, он отказывается, — повторил Годболи, очевидно не поняв вопроса. — Я прошу его: «Приди, приди, приди, приди», но он не откликается на мою мольбу.

Вдали стихли шаги Ронни, и наступила мертвая тишина. Ни ряби на воде, ни шевеления листьев.

 

VIII

Мисс Квестед была знакома с Ронни еще в Англии, но решила, что с ее стороны будет не лишним съездить к нему в Индию, прежде чем решиться на брак с ним. Индия усугубила в нем черты, которые и прежде не нравились мисс Квестед. Его самодовольство, его придирчивость, отсутствие душевной тонкости — под тропическим небом все это расцвело пышным цветом. Он стал безразличен к тому, что творилось в душах других людей, он был уверен, что не ошибается на этот счет, а если оказывался неправ, то искренне считал, что это не имело никакого значения. Если же она прямо говорила ему, что он неправ, Ронни приходил в сильное раздражение и всегда давал понять, что ей не стоило ничего ему доказывать. Он всегда представлял ее замечания несущественными, ее аргументы — убедительными, но бесплотными; и он все время указывал ей на то, что его суждения — а не ее — были истинными, что ее ощущения не помогают ей, ибо она не умеет их верно истолковывать. Средняя школа, университет в Лондоне, занятия с репетиторами, череда должностей в провинции, падение с лошади и местная лихорадка — все это, по мнению Ронни, должно было показать Аделе, что это и есть единственный путь познания индийцев и вообще всех, кто живет в этой стране, единственный из всех, какие Аделе надо было постичь, несмотря, конечно, на то что над головой Ронни высилось недоступное ему пока царство знаний, воплощенное Каллендарами и Тертонами, прожившими в Индии не год, а двадцать лет, то есть воистину сверхлюдьми. О себе Ронни был довольно скромного мнения, но считал, что и он со временем станет сверхчеловеком. То было обычное хвастовство неоперившегося чиновника: «Я, конечно, несовершенен, но…», и именно оно сильнее всего действовало на нервы мисс Квестед.

Как вопиюще грубо вел он себя у Филдинга — испортил беседу и ушел, не дождавшись окончания удивительной песни, которая до сих пор звучала у нее в ушах! Пока они ехали в двуколке, раздражение Аделы росло и стало просто невыносимым, но она не очень понимала, что направлено оно прежде всего на нее саму. Она внутренне ждала возможности вылить на него свое разочарование и злость, а так как он и сам был немало сердит и находились они в Индии, то возможность не заставила себя ждать. Они едва успели выехать за ворота колледжа, когда Адела услышала, как Ронни сказал сидевшей рядом с ним на переднем сиденье матери: «Что там было сказано насчет пещер?» — и сделала первый выстрел.

— Миссис Мур, ваш очаровательный доктор решил заменить званый вечер в своем доме пикником. Мы встретимся с ним там — вы, я, мистер Филдинг и профессор Годболи. Будет та же компания, что и сегодня.

— Там — это где? — язвительно спросил Ронни.

— У Марабарских пещер.

— Благодарю за любезность, — буркнул Ронни, помолчав. — Он снизошел до подробностей?

— Нет, но если бы ты с ним заговорил, то мы могли бы обо всем договориться.

Он, смеясь, покачал головой.

— Я сказала что-то смешное?

— Нет, я просто вспомнил, как воротник этого твоего доктора лез ему на затылок.

— Я думала, что мы говорим о пещерах.

— Я как раз о них и говорю. Азиз был одет просто изысканно — от булавки в галстуке до гетр, но он забыл пристегнуть воротник: вот это и есть полная характеристика индийца — пренебрежение к деталям. Это слабость, выдающая их расу. Это же касается и «встречи» у пещер, как будто это часы на Чаринг-Кросс. До пещер несколько миль от станции, и, кроме того, входы в нее расположены далеко друг от друга.

— Ты там бывал?

— Нет, но я, естественно, все о них знаю.

— Конечно, это вполне естественно!

— Ты тоже пообещала участвовать в этой экспедиции, мама?

— Мама ничего никому не обещала, — неожиданно ответила миссис Мур. — И уж совершенно точно, я не обещала ехать на поло. Отвези меня, пожалуйста, домой. Мне надо отдохнуть.

— Меня тоже, — выпалила Адела. — Я не хочу смотреть поло.

— Лучше просто пропустить поло, — сказал Ронни. Было видно, что он устал, расстроился и почти потерял самообладание, потому что громко произнес: — Я не желаю, чтобы вы путались с индусами! Если вы непременно хотите побывать в этих пещерах, то пойдете туда с англичанами.

— Я никогда в жизни не слыхала об этих пещерах, я не знаю, где они находятся и что собой представляют, — сказала миссис Мур, — но я не переношу, — она постучала пальцами по подушке сиденья, — утомительных ссор.

Молодым людям стало стыдно. Они оставили миссис Мур дома, а сами поехали на поло, чувствуя, что это самое малое, что они могут сделать. Вспышка миновала, но тяжесть и напряжение остались; гроза редко освежает воздух. Мисс Квестед думала о своем поведении. Оно ей не нравилось. Вместо того чтобы взвесить свои чувства к Ронни, оценить его достоинства и разумно решить, станет ли она его женой, она совершенно беспечно, во время разговора о манго, да еще в этой разношерстной компании, обмолвилась, что не собирается оставаться в Индии. А это означало, что она не выйдет замуж за Ронни. Но как это было сказано — разве так должна вести себя цивилизованная девушка?! Она слишком долго откладывала «обстоятельный» разговор, отвечавший ее принципам. Не было к тому же никакой нужды ссориться с ним и высказывать недовольство в это время суток… Игра в поло состоялась на майдане, у въезда в Чандрапур. Солнце клонилось к закату; потемневшие деревья предвещали скорое наступление ночи. Адела и Ронни прошли мимо трибуны почетных гостей и направились к дальним скамьям. Уже усевшись, Адела решила, что это их обоюдный долг, и произнесла не вполне обдуманную фразу:

— Ронни, боюсь, что нам надо серьезно поговорить.

— Я согласен, у меня сильно испортился характер, и я прошу у тебя за это прощения, — ответил он. — Конечно, я не имею никакого права распоряжаться тобой и мамой, но, конечно, то, как обошлись сегодня утром с вами эти бенгальцы, не могло меня не расстроить. Я не хочу, чтобы такое повторялось.

— То, о чем я хочу говорить, не имеет к ним никакого отношения…

— Нет, но Азиз устроит нечто подобное и с пещерами. Его приглашение ровным счетом ничего не значит, это было ясно по его тону. Это просто их правила хорошего тона.

— Я хотела поговорить с тобой вовсе не о пещерах. — Она посмотрела на выгоревшую, бесцветную траву. — Я решила не выходить за тебя замуж, мой дорогой мальчик.

Было видно, что Ронни сильно задела эта новость. Он слышал, как Азиз сказал, что Адела не вернется в Индию, но не придал его словам никакого значения, ибо и в мыслях не мог допустить, что индиец мог стать посредником в общении двух англичан. Однако он быстро взял себя в руки и негромко ответил:

— Ты никогда не говорила мне о замужестве, моя дорогая девочка; ты никогда не связывала себя обязательствами и не вынуждала к этому меня, так что можешь не расстраиваться по этому поводу.

Аделе стало стыдно. Как достойно он себя повел! Он мог навязать ей свое мнение, заставить ее согласиться на «помолвку», но не стал этого делать, потому что так же, как и она, верил в неприкосновенность личных чувств. Именно эта схожесть потянула их друг к другу после первой же встречи посреди чудесного пейзажа английских озер. Ее испытание окончилось, но она чувствовала, что боль продлится еще долго. Адела не выйдет замуж за Ронни. Все эти планы рассеялись как нелепый сон.

— Но нам надо все обговорить, — сказала она, — это же так важно, здесь нельзя ошибиться. Я хочу знать, что ты обо мне думаешь, это может помочь нам обоим.

У Ронни был расстроенный вид, но вел он себя очень сдержанно.

— Я не верю ни в какие обсуждения, да и, кроме того, я смертельно устал от этого свалившегося на меня дела Мухаррама — так что прости.

— Я просто хочу, чтобы между нами была полная ясность. Я готова ответить на все твои вопросы о моем поведении.

— Но у меня нет никаких вопросов. Ты была в своем праве и, приехав сюда посмотреть, что я здесь делаю, поступила абсолютно правильно. Говорить здесь больше не о чем, мы будем лишь нагнетать страсти. — Ронни был зол и обижен, но гордость не позволяла просить Аделу передумать. К тому же он не считал ее поведение предосудительным — в отношениях с соотечественниками он проявлял редкую душевную щедрость.

— Да, говорить больше не о чем. Но с моей стороны было непростительно доставлять столько ненужных хлопот тебе и твоей матери, — с сожалением произнесла мисс Квестед и, поморщившись, подняла глаза на дерево, под которым они сидели. С ветки на Аделу смотрела какая-то зеленая птичка. Она была так изящна, грациозна, красочна и мила, что казалась новенькой игрушкой из магазина. Поймав взгляд Аделы, птичка закрыла глаза, перепрыгнула на соседнюю ветку и стала готовиться к ночлегу. Какая красивая дикая птичка.

— Да, на самом деле не о чем, — словно эхо, повторила за Ронни мисс Квестед, чувствуя все же, что кто-то из них должен был произнести прочувствованную речь. — Мы решили это дело ужасно по-британски, но мне кажется, что это правильно.

— Естественно, коль скоро мы британцы.

— Но самое главное, что мы не поссорились, Ронни.

— Это было бы полным абсурдом. Из-за чего нам, собственно, ссориться?

— Мне думается, что мы можем остаться друзьями.

— Я уверен в этом.

— Да, да, так и будет.

Обменявшись этими признаниями, оба ощутили волну громадного облегчения, которая скоро превратилась в волну нежности и залила их с головой. Оба смягчились, потрясенные собственной честностью, ощутив одиночество и безрассудство. Их разделили чувства, а не характер; как люди они были практически неотличимы друг от друга в сравнении с людьми, находившимися в непосредственной близости от них — от бхила, державшего за уздечку пони одного из офицеров, от евро-азиата, шофера Наваба Бахадура, самого Бахадура и известного гуляки, внука Наваба Бахадура. Ни один из этих людей не был способен с такой искренностью и хладнокровием выбраться из подобного затруднительного положения. Сам факт, что они с Ронни сумели разобраться в своих отношениях, уже уменьшал трудность. Конечно же, они навсегда останутся друзьями.

— Ты не знаешь, как называется эта птичка? — спросила она, словно невзначай прижавшись плечом к плечу Ронни.

— Пчелоед.

— Нет, Ронни, у пчелоеда на крылышках красные полоски.

— Значит, это попугай, — рискнул предположить Ронни.

— Господи, да нет же.

Тем временем птичка благоразумно спряталась в кроне. Конечно, это было абсолютно не важно, но попытка угадать название неведомым образом утешала их сердца. Однако в Индии трудно присвоить чему-то окончательное имя, сам вопрос приводит к исчезновению имени или к его странному превращению.

— У Макбрайда есть иллюстрированный определитель птиц, — уныло произнес Ронни. — Я абсолютно не разбираюсь в птицах. Я вообще ни в чем не разбираюсь, кроме своей работы. В других вещах я абсолютно бесполезен, очень жаль.

— Я тоже совершенно бесполезна.

— Что я слышу! — вдруг во всю силу своих легких воскликнул Наваб Бахадур, заставив обоих вздрогнуть от неожиданности. — Что за немыслимое утверждение — бесполезная и ни на что не годная английская леди? Нет, нет, нет и нет. — Он добродушно рассмеялся, естественно, соблюдая некоторую сдержанность.

— Приветствую вас, Наваб Бахадур! Решили еще раз посмотреть поло? — с невольной холодностью поинтересовался Ронни.

— Да, сагиб, да.

— Здравствуйте, — сказала Адела, тоже овладев собой после неприятного разговора, и протянула руку. По этому экстравагантному жесту старый джентльмен мог понять, что Адела была новичком в его стране, но благоразумно удержал свое мнение при себе. Женщины, открывавшие лица, были для него полной загадкой, и оценку их поведения он предоставлял их соотечественникам. Может быть, это не было признаком безнравственности, и в любом случае его это не касалось. Увидев в сумерках городского судью, сидящего рядом с девушкой, он обратился к ним, движимый исключительно чувством гостеприимства. Он купил новый маленький автомобиль и был готов предоставить его в их распоряжение; пусть судья сам решает, насколько приемлемо для него такое предложение.

Ронни испытывал стыд за свою грубость в отношении Азиза и Годболи и увидел возможность показать, что может быть приветливым с индийцами, если они того заслуживают. Он обратился к Аделе и сказал тем же тоном грустного дружелюбия, каким говорил о птичке:

— Не хочешь развлечься получасовой прогулкой на авто?

— Разве нам не пора домой?

— Зачем?

— Мне надо обсудить с твоей мамой наши дальнейшие планы.

— Как тебе будет угодно, но мне все же кажется, что спешить нам некуда, не так ли?

— Я отвезу вас домой, но перед этим мы немного прокатимся, — крикнул старик и поспешил к машине.

— Он покажет тебе те стороны Индии, о которых я ничего не знаю. К тому же я нисколько не сомневаюсь в его лояльности, а эта поездка добавит в твою жизнь немного разнообразия.

Но как они все поместятся в автомобиле? Элегантному внуку пришлось остаться за бортом. Наваб Бахадур сел впереди, так как не имел ни малейшего желания сидеть рядом с английской девушкой.

— Я, конечно, уже стар, но учусь водить, — сказал он. — Человек может научиться всему, если сильно постарается. — Он тут же добавил, предвидя возражения: — Нет, нет, я сам не рулю, я просто сижу рядом с шофером и задаю ему вопросы, чтобы понять, что он делает. Только все усвоив, я сам сяду за руль. Если пользоваться этим методом серьезно, то удастся избежать некоторых досадных недоразумений, допускаемых моими соотечественниками. Добрый Панна Лал! Ваши цветы не сильно пострадали, сагиб, от его неосторожности во время чудесного приема в Клубе? Сейчас мы немного прокатимся по дороге на Гангавати. Это всего половина лиги!

Сказав это, старик внезапно погрузился в сон.

Ронни велел шоферу ехать по Марабарской дороге, а не по Гангавати, которую ремонтировали, и сел рядом с потерянной для него женщиной. Машина с треском взревела и понеслась по шоссе, проложенному по берегу реки вдоль меланхоличных полей. Дорогу обрамляли чахлые деревья, да и весь пейзаж действовал удручающе. Земли было слишком много, чтобы у людей дошли руки привести ее в порядок. Напрасно растения и земля взывали: «Приди, приди!» Здесь не хватало не только людей, но и богов. Молодые люди пытались о чем-то говорить, ощущая свое полное ничтожество перед лицом этого бескрайнего простора. Стало быстро темнеть. Тьма, казалось, выползала из скудной растительности, покрыла поля, а потом залила и дорогу. Лицо Ронни превратилось в тусклое пятно — это исчезновение черт в полутьме всегда делало его более привлекательным в глазах Аделы. Машину тряхнуло, и она невольно прикоснулась к его руке, между ними возникло притяжение, столь обычное для животного царства, и это показало им, что все их трудности были лишь ссорой влюбленных. Каждый из них был слишком горд, чтобы крепче соединить руки, но они и не отдернули их, и покров иллюзорного единения накрыл обоих, единения быстротечного и ненадежного, как огонь светлячка. Через мгновение это чувство могло исчезнуть, чтобы, возможно, вернуться потом; непреходящей была лишь тьма. Да, собственно, и сама ночь, окружившая их, была лишь временной и нарушалась светом, сочившимся из-за горизонта и сквозь мелкие отверстия в небе, обозначенные звездами.

Они непроизвольно сцепили руки от удара. Последовал еще удар, потом еще, передние колеса повисли в воздухе, завизжали тормоза, машина уткнулась капотом в дерево и замерла. Авария, впрочем, небольшая. Никто не пострадал. Наваб Бахадур проснулся и что-то закричал по-арабски, неистово дергая себя за бороду.

— Что сломалось? — поинтересовался Ронни, выдержав недолгую паузу, чтобы прийти в себя и овладеть ситуацией.

Перепуганный шофер воспрянул от звука голоса Ронни и, проявив чисто английскую невозмутимость, сказал:

— Дайте мне пять минут, и я доставлю вас куда угодно.

— Ты испугалась, Адела? — спросил Ронни, отпустив ее руку.

— Нисколько.

— Не испугаться — это верх безумия, — довольно бесцеремонно воскликнул Наваб Бахадур.

— Но все позади, слезы уже бесполезны, — сказал Ронни, выбираясь из машины. — Нам повезло, что мы врезались в дерево.

— Да, все позади… опасности больше нет, так давайте выкурим по сигарете, давайте делать хоть что-нибудь. Да, хоть что-нибудь, о милостивый боже… — Он снова заговорил по-арабски.

— Это был мост? Нас занесло на край моста?

— Нет, нас никуда не занесло, — сказала Адела, видевшая причину аварии и думавшая, что ее видели все. — Мы врезались в какое-то животное.

Из груди старика вырвался громкий крик; его ужас был явно несоразмерным и поэтому смешным.

— Животное!?

— Да, справа из темноты выбежало какое-то большое животное и врезалось в нас.

— Ей богу, она права, — воскликнул Ронни. — Тут вся краска содрана.

— Ей богу, сэр, ваша леди права, — эхом отозвался водитель. Возле петель двери виднелась вмятина, и открылась она с большим трудом.

— Конечно, я права. Я очень отчетливо видела лохматую спину.

— Адела, кто это был?

— В животных я разбираюсь не лучше, чем в птицах, но оно было больше козла.

— Да, точно больше козла… — сказал старик.

— Давайте разберемся, — предложил Ронни. — Посмотрим следы.

— Да, вот, возьмите электрический фонарик.

Англичане отошли на несколько шагов назад, в темноту, объединенные нежданно свалившимся на них счастьем. Молодость и воспитание сделали свое дело — они нисколько не расстроились из-за этого происшествия. Они прошли вдоль извилистых следов шин к тому месту, где произошло столкновение. Все случилось прямо у съезда с моста; животное скорее всего вышло из реки. Следы шин до этого места шли прямо, ребра протекторов отпечатались в земле четкими ромбами. Потом след начал петлять. Несомненно, машину толкнула какая-то внешняя сила, но на дороге было столько следов, что разобраться, что послужило причиной аварии, не было никакой возможности. Луч фонаря создавал слишком сильный контраст между светом и тенью, и увидеть следы им не удалось. Адела была взволнована настолько, что опустилась на корточки и вымела все следы юбкой так, что теперь можно было утверждать, что именно она послужила причиной столкновения. Это происшествие принесло облегчение им обоим. Они забыли о размолвке и, проникшись приключенческим духом, рылись в пыли.

— Думаю, что это был буйвол, — крикнула Адела старику, оставшемуся в машине.

— Да, именно так.

— Да, если это не была гиена.

Ронни одобрил это предположение. Гиены имеют обыкновение рыскать по руслам рек, и фары машин часто ослепляют их.

— Отлично, значит, гиена, — произнес индиец со злой иронией в голосе и взмахнул рукой. — Мистер Гаррис!

— Один момент. Дайте мне еще десять минут.

— Сагиб говорит, что это гиена.

— Не переживайте, мистер Гаррис. Она уберегла нас от худшего. Все в порядке, Гаррис, вы просто молодчина!

— Никакого столкновения бы не было, сагиб, если бы он поехал по Гангавати, а не по Марабарской дороге.

— Это моя вина. Я велел ему ехать по этой дороге — она лучше, мистер Лесли отремонтировал ее до самых холмов.

— А, теперь я понял, — придя в себя, старик принялся цветисто извиняться за происшествие. Собственно, это надо было сделать раньше. Из того, что англичане сохраняют спокойствие в несчастье, отнюдь не следует, что их присутствие стало менее существенным. Наваб Бахадур выглядел в этой истории не очень хорошо.

В этот момент на дороге показался большой автомобиль, ехавший с противоположного направления. Ронни вышел на дорогу и властным голосом, подкрепленным решительным жестом, остановил машину. На капоте была надпись: «Княжество Мудкул». В машине сидела мисс Дерек, излучавшая свежесть и дружелюбие.

— Мистер Хислоп, мисс Квестед, за что вы тормозите невинную одинокую женщину?

— У нас авария.

— О, это ужасно!

— Мы врезались в гиену!

— Фу, какая гадость!

— Вы не подбросите нас?

— Да, конечно.

— Возьмите и меня, — попросил Наваб Бахадур.

— Эй, а как же я? — возопил мистер Гаррис.

— Что все это значит? У меня не омнибус, — решительно заявила мисс Дерек. — У меня в машине фисгармония и две собаки. Я возьму троих с условием, что один сядет впереди и будет нянчить на коленях мопса. Это мое последнее слово.

— Я сяду впереди, — заявил Наваб Бахадур.

— Тогда запрыгивайте, хотя я понятия не имею, кто вы.

— Эй, так дело не пойдет. Я что, останусь здесь один и без ужина? — стараясь быть и выглядеть европейцем, метис повел себя достаточно напористо. Несмотря на темноту, он не снял тропический шлем, и его лицо, на котором Господствующая Раса оставила мало следов, если не считать плохих зубов, с патетическим выражением выглядывало из-под него. Всем своим видом Гаррис говорил: «В чем вообще дело? Не действуйте мне на нервы, вы, белые и черные! Я точно так же застрял в Индии и не заслуживаю такой участи».

— Нуссу привезет вам приличный ужин на велосипеде, — произнес Наваб Бахадур, к которому вновь вернулось чувство собственного достоинства. — Я пришлю его как можно скорее, а вы пока чините мою машину.

Они отъехали, а мистер Гаррис, проводив их укоризненным взглядом, снова опустился на корточки перед автомобилем. В присутствии одновременно англичан и индийцев он сильно смущался, ибо переставал понимать, к какой расе принадлежал. Некоторое время его рвали на части потоки разнородных кровей, но потом они смешались, и он понял, что принадлежит только самому себе.

Между тем мисс Дерек пребывала едва ли не в ярости. Она все же стащила мудкульскую машину. Магараджа, конечно, будет страшно недоволен, но какое все это имеет значение… Если хочет, пусть увольняет.

— Эти люди никогда не сбросят меня вниз, — сказала она, — в это я ни минуты не верю. Если бы я не ухватила машину, то кто знает, где я бы сейчас была. Этому несчастному придурку машина просто не нужна. Авторитет его княжества только укрепится, если меня увидят в его машине в Чандрапуре. Вот так он и должен на это смотреть. Моя магарани — совсем другое дело, она такая лапочка. Это ее фокстерьер, маленький чертенок! Я забрала обеих собак вместе с водителем. Нет, вы только представьте себе, взять собак на совет княжеств! Это все равно что брать туда племенных вождей. — Она заливисто расхохоталась. — Фисгармония — это, конечно, моя ошибка, признаю. Они бы меня довели с фисгармонией. Я имею в виду, что меня не пустили бы с ней в поезд. Боже!

Ронни сдержанно рассмеялся. Он не одобрял англичан, нанимавшихся на службу в туземные государства, где они, конечно, добивались определенного влияния, но лишь за счет общего авторитета. Эти смехотворные триумфы «вольных стрелков» нисколько не помогали британской администрации, и он сказал молодой леди, что она, несомненно, победит всех своих индийских хозяев, если сумеет продержаться у них дольше.

— Они всегда меня увольняют до того, как это случается, и я сразу нахожу другую работу. Вся Индия буквально нашпигована бегумами, рани и магарани, которым очень нужны такие люди, как я.

— В самом деле? Я этого не знал.

— Откуда вы можете это знать, мистер Хислоп? Что он может знать о магарани, мисс Квестед? Ничего. По крайней мере я от души на это надеюсь.

— Как я понимаю, эти важные люди не особенно интересны, — негромко сказала Адела. Ей очень не нравился развязный тон мисс Дерек. В темноте она нашла руку Ронни и сжала ее. К животному трепету добавилось теперь совпадение мнений.

— Вы ошибаетесь, они просто бесценны.

— Я бы не согласился с тем, что она не права, — вмешался в разговор Наваб Бахадур со своего насеста впереди, куда он напросился сам. — В туземном княжестве, в индусском княжестве жена правителя может быть, вне всяких сомнений, превосходной леди, и не подумайте, что я имею что-то против ее высочества магарани Мудкула. Но я боюсь, что она необразованна и полна всяческих суеверий. Да и как может быть по-другому? Какие у этой леди могут быть возможности получить образование? Суеверия ужасны. Поистине ужасны! Это самый большой изъян нашего индийского характера! — Словно в подтверждение его слов справа появились огни гражданского поселка. Наваб Бахадур стал еще более разговорчивым. — Долг каждого гражданина — стряхнуть с себя оковы суеверий, и, хотя я мало знаком с индусскими княжествами и никогда не бывал именно в этом, а именно в Мудкуле (думаю, что правитель устроил бы в мою честь салют из одиннадцати пушек), я все же уверен, что они не смогли добиться таких же успехов, как Британская Индия, где разумный порядок распространяется во всех направлениях, как благодетельный паводок!

— Ну и ну! — весело отозвалась мисс Дерек.

Это междометие не остановило поток красноречия старика. Язык у него развязался, и он считал, что ему есть что сказать спутникам. Ему хотелось поддержать мисс Квестед в ее мнении о том, что большие люди неинтересны, потому что сам он был значительнее, чем многие независимые властители. В то же время он не хотел ни намеком дать ей понять, что и он тоже большой человек, чтобы она не чувствовала себя бестактной. Таков был фундамент его речи; туда же входила благодарность мисс Дерек за согласие подвезти его до города, его готовность держать на коленях несносную собаку и его сожаление по поводу всех неприятностей, причиненных им в этот вечер роду человеческому. К тому же он хотел, чтобы его высадили в городе, чтобы он мог зайти к чистильщику и узнать, какие очередные бесчинства на уме у внука. Сплетя все эти тревоги в один канат, он почувствовал, что аудитории, вероятно, не очень интересны его излияния и что городской судья скорее всего ласкает девушку за фисгармонией, но хорошее воспитание не позволило Навабу Бахадуру замолчать. Для него ничего не значила их скука, потому что ему самому это чувство было неведомо, ему не было дела до их распущенности, потому что Бог сотворил все расы разными. Происшествие на дороге осталось позади, и его жизнь — равно полезная, выдающаяся и счастливая — продолжалась как прежде, и он выражал ее потоком хорошо подобранных слов.

Когда этот словесный гейзер покинул наконец машину, Ронни не сказал ничего и вместо комментариев по поводу многословия старика принялся обсуждать прошедшую игру. Тертон научил его не обсуждать людей сразу, и он решил отложить свои впечатления от Наваба на потом. Он снова положил на ладонь Аделы руку, протянутую для прощания, и она погладила ее. Он ответил ей такой же лаской, и это многое значило. Они посмотрели друг на друга, когда подъехали к бунгало; ей надо было что-то сказать сейчас, ведь миссис Мур уже была дома.

— Ронни, — нервничая, заговорила мисс Квестед, — мне хотелось бы взять назад то, что я сказала на майдане.

Он кивнул, и их помолвка была восстановлена.

Кто бы мог предвидеть такие последствия! Она хотела вернуться к состоянию обдуманной и важной неопределенности, но теперь она выскользнула из ее рук. Час пробил, и, в отличие от зеленой птички или лохматого животного, она оказалась заклейменной. Осознав это, Адела ощутила укол унижения, она терпеть не могла ярлыков, она чувствовала, что между ней и ее возлюбленным должно состояться что-то драматичное, напряженное и значимое. Однако Ронни был доволен и отнюдь не выглядел разочарованным, он был удивлен — это правда, но сказать ему, собственно говоря, было нечего. В самом деле, что он мог сказать? Быть или не быть свадьбе, вот в чем был вопрос, и они ответили на него утвердительно.

— Идем, надо сказать матери о нашем решении, — сказал он, открывая зарешеченную цинковую дверь дома, защищавшую комнаты от натиска орд ночных насекомых. Шум разбудил мать. Ей снились дети, о которых она в последнее время очень мало говорила, — Ральф и Стелла, и сначала не поняла, чего Ронни и Адела от нее хотят. Миссис Мур уже привыкла к постоянным отсрочкам и очень встревожилась, поняв, что промедлениям положен конец.

Когда с уведомлением о свадьбе было покончено, Ронни сделал великодушное и честное признание.

— Слушайте, вы обе можете смотреть в Индии все, что захотите и когда хотите, — я знаю, что у Филдинга повел себя смехотворно, но теперь… Все изменилось. Я просто не был уверен в себе.

«Ну что ж, моя миссия здесь окончена, и теперь я уже не хочу осматривать достопримечательности Индии; пора возвращаться домой», — подумала миссис Мур. Она напомнила себе обо всем, что означал для нее счастливый брак, о своих счастливых замужествах, одно из которых произвело на свет Ронни. Родители Аделы тоже состояли в счастливом браке, и какой радостью было видеть, как это счастье продолжается в следующем поколении. Все дальше и дальше! Число таких союзов будет определенно расти по мере распространения просвещения, возвышения идеалов и укрепления характеров. Но как же она устала от поездки в колледж, у нее до сих пор нестерпимо болели ноги! Мистер Филдинг так быстро ходит, а колледж такой большой… Молодые люди раздражали ее в двуколке, она чувствовала, что между ними назревает разрыв, и, несмотря на то что все кончилось хорошо, она не могла сейчас, как того требовал обычай, говорить о законном браке. Ронни был пристроен, теперь она могла ехать домой, помогать другим детям, если они того захотят. Время ее браков миновало, теперь ее удел помогать другим; вся ее награда заключалась теперь в сочувствии. Пожилым леди не стоит рассчитывать на большее.

Они ужинали одни. За столом много и с чувством говорили о будущем. Потом заговорили о событиях прошедшего дня, и Ронни рассказывал о нем со своей точки зрения, которая не совпадала с воспоминаниями женщин, так как они развлекались или думали, что развлекаются, а он тяжко работал. Приближался Мухаррам, и, как всегда, чандрапурские мусульмане строили под священным фикусом картонную башню, на которую будут забираться в праздник и срезать ветви. Индусы будут протестовать, начнутся религиозные волнения, и дело, не дай бог, закончится присылкой войск. Потом пройдет выбор депутатов в комиссию по примирению под председательством Тертона, и придется забыть о нормальной жизни в Чандрапуре. Начнутся бесконечные дебаты о том, не пустить ли религиозные шествия по другим маршрутам и не строить ли башни не такими высокими. Мусульмане настаивали на первом, индусы — на втором. Коллектор поначалу симпатизировал индусам, но потом узнал, что они специально пригибают к земле священные фикусы. Индусы клялись, что эти деревья кривые от природы. Дальше начиналось черчение планов, измерения деревьев и выезды членов комиссии на места. Но Ронни не роптал на это, ибо был уверен, что британцы нужны Индии; без них здесь непременно началась бы кровавая резня. В голосе его снова зазвучало самодовольство, когда он заговорил о том, что он здесь не для того, чтобы быть приятным, а для того, чтобы сохранять мир, а так как Адела дала согласие стать его женой, то она должна его правильно понять.

— Что думает по этому поводу наш старый джентльмен из машины? — спросила Адела намеренно равнодушным тоном, чтобы угодить Ронни.

— Наш старый джентльмен очень полезен и хорош — особенно в общественных делах. В его лице ты видела образцового индийца.

— В самом деле?

— Боюсь, что да. Тебе это кажется невероятным, не так ли? Но что делать, таковы даже лучшие из них. Все они, все без исключения, рано или поздно забывают вставить запонку в воротник. Ты имела дело с тремя типами индийцев — с Бхаттачарья, Азизом и этим субъектом, и это не случайность, что все они тебя, так или иначе, подвели.

— Мне нравится Азиз, он мой настоящий друг, — вставила слово миссис Мур.

— Когда какое-то животное врезалось в машину, Наваб потерял голову, потом оставил на произвол судьбы своего шофера, навязался в попутчики к мисс Дерек… Да, я согласен, это не преступления, нет, не преступления, но так не поступил бы ни один белый человек.

— Какое животное?

— О, пустяки… На Марабарской дороге у нас было небольшое происшествие. Мы столкнулись с каким-то зверем. Адела думает, что с гиеной.

— Происшествие? — воскликнула миссис Мур.

— Ничего страшного, никто не пострадал.

— Наш старец проснулся от удара, решил, что это наша вина, и как заклинание повторял: именно, именно, именно.

Миссис Мур вздрогнула.

— Привидение!

Однако сама мысль о привидении сорвалась с губ почти неслышно, и молодые люди не обратили внимания на этот тихий возглас, занятые своими мыслями, и, лишенная поддержки, мысль эта умерла в той части ума, которая редко говорит словами.

— Конечно, в этом нет ничего преступного, — подытожил Ронни, — но таков этот туземец, и именно по этой причине мы не допускаем его в наши Клубы, и я не понимаю, как такие приличные английские девушки, как мисс Дерек, служат туземцам… Впрочем, мне надо работать. Кришна!

Кришной звали слугу, который должен был принести дела из суда. Кришна не отзывался, и Ронни пришел в ярость. Он кричал, грозил, топал ногами, и только искушенный наблюдатель мог сразу понять, что на деле Ронни не испытывал гнева, а просто следовал обычаю. Слуги, прекрасно это понимавшие, бегали вокруг дома с фонарями и звали Кришну. Им эхом отвечали земля и звезды, но сам посыльный не откликался. В конце концов англичанин успокоился, умиротворенный эхом, оштрафовал опоздавшего слугу на восемь анн и уселся за стол в соседней комнате.

— Посмотрите, как ваша будущая свекровь раскладывает пасьянс, или это будет вам в тягость?

— С радостью, ваше общество нисколько меня не тяготит, и я просто счастлива, что все устроилось, но я не осознаю перемены. Мы — все трое — пока остаемся прежними людьми.

— Как хорошо, что ты это чувствуешь, — сказала миссис Мур, выкладывая первый ряд.

— Мне тоже так кажется, — задумчиво сказала девушка.

— У мистера Филдинга я боялась, что все повернется по-другому… Черный валет на красную даму…

Они немного поговорили о пасьянсе.

Через некоторое время Адела сказала:

— Вы слышали, как я сказала Азизу и Годболи, что не останусь в Индии. Я так не думала, но почему-то сказала. Почему? Я была недостаточно искренней, недостаточно внимательной. Такое впечатление, что я потеряла чувство меры. Вы так хорошо отнеслись ко мне, что я искренне хотела ответить тем же, когда мы плыли сюда, но у меня не получилось… Миссис Мур, если человек не может быть абсолютно честным, то какой смысл в его существовании?

Миссис Мур продолжала выкладывать на стол карты. Слова были туманными, но она понимала трудность, порождавшую этот туман. Она сама дважды пережила это состояние — во время своих помолвок — ощущение раскаяния и сомнений. Потом все было хорошо, и нет сомнения, что все будет хорошо и у Аделы — брак все расставляет по своим местам.

— Я бы на твоем месте не стала так тревожиться, — сказала миссис Мур. — Все дело еще и в необычности обстановки. Мы все время говорим о пустяках, вместо того чтобы обсуждать по-настоящему важные вещи; таких, как мы, здесь называют «новичками»…

— Вы хотите сказать, что мои тревоги замешены на Индии?

— На индийских… — Она осеклась.

— Что заставило вас назвать зверя привидением?

— Что я назвала привидением?

— Животное, которое врезалось в нас… Разве вы не сказали «привидение»?

— Должно быть, в тот момент я не думала о том, что говорила.

— Наверное, это все же была гиена.

— Ну, вполне возможно.

Они вернулись к пасьянсу. Наваб Бахадур в это время находился в Чандрапуре и ждал свою машину. Он обосновался в своем городском доме (маленьком, скудно обставленном строении, где он почти не показывался), стоявшем посреди дворика, которые всегда окружают дома состоятельных индийцев. Тюрбаны, видимо, были порождениями тьмы. Во всяком случае, сейчас один из них возник перед ним, поклонился и исчез. Наваб был захвачен этим зрелищем, склонившим его к религиозным рассуждениям. Девять лет назад, купив свою первую машину и сев за руль, Наваб Бахадур переехал пьяного на дороге и задавил его насмерть. С тех пор тот человек не отпускал его. Наваб Бахадур был невиновен перед богом и людьми, он заплатил компенсацию вдвое больше положенной по закону, но тщетно; каждый раз, когда Бахадур оказывался вблизи того места, мертвец неизменно являлся ему. Об этом не знали ни англичане, ни шофер; это была расовая тайна, сообщаемая кровью, а не словами. Сейчас Наваб был в ужасе от того, что произошло: он едва не убил других людей, он подверг риску двух невинных и почетных гостей. Он сидел и непрестанно говорил себе: «Не случилось бы ничего страшного, если бы погиб я, какая в этом беда? Когда-нибудь это неизбежно произойдет; но люди, доверившиеся мне…» Собеседники кивали головами, призывая милость бога. Один только Азиз держался немного отчужденно — личный опыт ограничивал его: разве не презрение к призракам позволило ему познакомиться с миссис Мур?

— Знаешь, Нуреддин, — обратился он вполголоса к внуку Наваба Бахадура, изнеженному красавцу, с которым он изредка встречался, и хотя всегда любил эти встречи, но неизменно о них забывал, — знаешь, мой дорогой, нам, мусульманам, надо избавляться от этих суеверий, иначе Индия никогда не пойдет по пути прогресса. Сколько раз я еще услышу о том чудище на Марабарской дороге?

Нуреддин опустил глаза, и Азиз продолжил:

— Твой дед принадлежит другому поколению, я уважаю и люблю старика, ты знаешь. Я не имею ничего против него, но для нас это неверно, потому что мы молоды. Я хочу, чтобы ты обещал мне — Нуреддин, ты меня слушаешь? — не верить в злых духов, а если я умру (здоровье мое за последнее время сильно пошатнулось), то воспитай в этом же духе троих моих детей.

Нуреддин улыбнулся, и губы его уже сложились для ответа, но в этот миг приехала машина, и дед увез внука.

Пасьянс в доме судьи в это время еще не был окончен. Миссис Мур продолжала бормотать: «Красная десятка на черного валета». Мисс Квестед по мере возможности помогала ей, продолжая перемежать тонкости пасьянса рассказами о гиене, мыслями о помолвке, мнением о магарани Мудкула, чете Бхаттачарья и вообще о впечатлениях прошедшего дня, принявшего определенные очертания, так же как приняла бы их Индия, если разглядывать ее с луны. Потом картежницы легли спать, но произошло это, когда в других местах люди начали просыпаться, люди, чувства которых были им неведомы и до самого существования которых им не было никакого дела. Ночь, не бывавшая в этих местах тихой и по-настоящему темной, уносилась прочь, отличаясь от других ночей лишь двумя-тремя порывами ветра, упавшими отвесно с неба и отскочившими назад, не оставив после себя даже намека на свежесть и прохладу. Приближалось время Жары.

 

IX

Азиз, как и предчувствовал, заболел, но не сильно. Три дня спустя он продолжал лежать в постели в своем доме, притворяясь тяжелобольным. Его беспокоила небольшая лихорадка, на которую он бы не обратил внимания, если бы в госпитале случилось что-то срочное. Время от времени он стонал, думая, что скоро умрет, но мысли эти были мимолетны и занимали его недолго. Было воскресенье, очень двусмысленный для Востока день, день оправданных послаблений. Сквозь дрему Азиз слышал звон церковных колоколов: со стороны гражданского поселка и со стороны миссии за бойней — это были разные колокола и звонили они разным людям. Первые громко и отчетливо звонили, обращаясь к англичанам, вторые что-то тихо вызванивали всему остальному человечеству. Против первых Азиз не возражал, вторые — игнорировал, понимая всю тщетность их звона. Во время голода старый мистер Грэйсфорд и молодой мистер Сорли находили новообращенных, потому что давали людям еду, но, как только все налаживалось, они снова оставались одни; они печалились и удивлялись всякий раз, когда такое случалось, но это не учило их мудрости. «Ни один англичанин не понимает нас, за исключением мистера Филдинга, — подумал Азиз. — Но когда я снова увижу его? Если он придет сюда, то я просто умру от стыда». Он кликнул Хассана, чтобы тот прибрался в комнате. Хассан, сидя на ступенях веранды, пересчитывал свое жалованье, звеня монетами и делая вид, что не слышит, — слышал, но не слушал, как называл это Азиз. Хассан не отозвался. «Вот такова эта Индия… Таковы мы все…» Он снова задремал, и ум его блуждал по мелкой ряби поверхности жизни.

Постепенно его мысли сосредоточились вокруг того, что миссионеры называли бездонной пропастью, а сам Азиз считал невинной ямкой. Да, ему хотелось провести вечер с девочками, чтобы они пели, танцевали — и все такое прочее. Это будет неясное, томительное веселье, и закончится оно праздником сладострастия. Да, именно этого он хотел, именно этого ему так недоставало. Но как это осуществить? Если бы майор Каллендар был индийцем, он бы помнил, что такое молодость, и время от времени отпускал бы его на два-три дня в Калькутту, не задавая лишних вопросов. Но майор, видимо, считал, что его подчиненные либо ледяные статуи, либо пользуются услугами девушек с базара, — и то и другое было отвратительно. Один только мистер Филдинг…

— Хассан!

На этот раз слуга прибежал.

— Посмотри на этих мух, брат, — с этими словами Азиз указал на чудовищную черную массу, свисавшую с потолка. Сердцевиной этого кома был провод, торчавший из потолка — след попытки провести электричество. Электричество так и не провели, но зато провод облюбовали мухи, облепившие его своими черными телами.

— Это мухи, хузур.

— Да, несомненно, это мухи; ты угадал, молодец. Но как ты думаешь, зачем я тебя позвал?

— Прогнать мух, — после довольно продолжительного размышления ответил Хассан.

— Если их просто прогнать, то они обязательно вернутся.

— Как угодно хузуру.

— Ты должен что-нибудь с ними сделать, ты же мой слуга, — мягко произнес Азиз.

Хассан позовет мальчишку и отправит его за стремянкой в дом Махмуда Али, прикажет повару разжечь примус и вскипятить ведро воды, а затем лично заберется по ступенькам стремянки под потолок, держа в руке ведро, и погрузит провод в воду.

— Хорошо, очень хорошо, просто отлично. Что ты теперь должен сделать?

— Убить мух.

— Вот и займись этим.

Хассан удалился. Он почти запомнил план в деталях и отправился искать мальчика. Мальчика Хассан не нашел, шаги его постепенно замедлились, и скоро он снова занял пост на веранде, хотя и не стал пересчитывать рупии, чтобы не привлекать внимание хозяина звоном монет. Продолжали свою болтовню колокола; Восток вернулся на Восток через пригороды Англии, приобретя во время этого обходного маневра карикатурный и гротескный вид.

Азиз продолжал мечтать о красивых женщинах.

Мысли его были тверды и прямы, хотя и не отличались жестокостью. Все, что надо было знать о своей собственной конституции, он узнал много лет назад благодаря тому социальному кругу, в котором ему посчастливилось родиться, и, приступив к изучению медицины, он немедленно проникся отвращением к той педантичности, к той суете, с какими Европа сводила в таблицы любые факты о половой принадлежности. Наука судила обо всем с ошибочной точки зрения. Наука не интерпретировала его ощущения, описания которых он нашел в одном немецком учебнике, потому что в учебнике они перестали быть его ощущениями. Полезными он находил лишь те сведения, которые стали ему известны от отца и матери, а также из разговоров слуг. Этот опыт он использовал сам и при случае передавал и другим.

Но он не имеет права навлечь бесчестье на своих детей какой-нибудь глупой выходкой. Страшно даже представить себе, что он совершит что-то, что пошатнет уважение к нему! Надо учесть и профессиональную репутацию, что бы ни думал по этому поводу майор Каллендар. У Азиза были свои представления о пристойности, но он не окружал их ореолом морализаторства, чем главным образом и отличался от англичан. Правила поведения для него были скорее социального свойства. Нет никакой беды в обмане общества до тех пор, пока оно не обнаруживает обмана, потому что оно оскорбляется только тогда, когда ложь становится явной. Общество не друг и не бог, вред которым причиняет уже сам факт неверности. С этим вопросом Азизу все было ясно, и он принялся обдумывать, к какой лжи ему прибегнуть, чтобы на законном основании улизнуть в Калькутту. Надо будет найти доверенного человека, который прислал бы ему из Калькутты телеграмму или письмо, чтобы показать его майору Каллендару. От этих сладостных мыслей Азиза отвлек скрип колес во дворе и чей-то голос, спрашивавший, дома ли хозяин. Мысль о том, что кому-то небезразлично его самочувствие, резко обострило лихорадку. Азиз непритворно застонал, закрыл глаза и с головой закутался в плед.

— Азиз, мой дорогой, мы так волнуемся за тебя, — услышал он голос Хамидуллы. А потом почувствовал, как четыре раза прогнулась кровать под тяжестью рассевшихся по ее краю людей.

— Это очень серьезно, когда заболевает врач, — послышался голос господина Саида Мухаммеда, помощника инженера.

— Когда заболевает инженер, это тоже важно, — отозвался голос господина Хака, полицейского инспектора.

— Да, да, мы все очень важные персоны, если судить по нашему жалованью.

— Доктор Азиз пил чай у ректора в прошлый четверг, — пропищал Рафи, племянник инженера. — Там был профессор Годболи, и он тоже заболел, а это очень любопытно, не правда ли?

В груди всех присутствующих тотчас вспыхнуло пламя нехорошего подозрения.

— Вздор! — воскликнул Хамидулла, авторитетный тон которого сразу загасил это пламя.

— Конечно, вздор, это несомненно, — подхватили, устыдившись, все остальные. Невоспитанный подросток, едва не учинивший скандал, сконфузился, встал и отошел к стене.

— Профессор Годболи заболел? — встревожился Азиз. — Мне искренне жаль.

Азиз высунул свое умное и выражавшее крайнюю степень сочувствия лицо из-под складок алого пледа.

— Добрый день, господа Саид Мухаммед и Хак. Как это любезно с вашей стороны, что вы решили навестить больного! Как поживаешь, Хамидулла? Но вы принесли плохую новость. Что случилось с этим чудесным человеком?

— Почему ты молчишь, Рафи? Ты же у нас великий авторитет.

— Да, Рафи великий человек, — с расстановкой произнес Хамидулла. — Рафи — это Шерлок Холмс Чандрапура. Говори, Рафи.

Окончательно сконфузившись, мальчик пролепетал одно слово: «понос», но это произнесенное слово вселило в него мужество. В груди присутствующих снова вспыхнуло угасшее было подозрение, но теперь оно приняло совсем иное направление. Не может ли понос быть первым симптомом холеры?

— Если так, то это очень серьезно; сейчас как раз конец марта. Почему никто мне об этом не сказал? — возмущенно крикнул Азиз.

— Его наблюдает доктор Панна Лал, господин.

— Оба они индусы, вот где собака зарыта. Они, как мухи, друг друга держатся и стараются все держать в тайне. Рафи, подойди ближе, садись. Скажи мне, у Годболи есть рвота?

— Да, есть, а кроме того, его мучают сильные боли.

— Все понятно. Через двадцать четыре часа он умрет.

На всех лицах отразилось сильнейшее потрясение, но симпатия к профессору Годболи уменьшилась из-за того, что он предпочел лечиться у единоверца. Теперь его недомогание трогало их меньше, чем когда они только что о нем узнали. В мгновение ока тон разговора переменился, и они стали говорить о Годболи лишь как о возможном источнике инфекции.

— Все болезни — от индусов, — безапелляционно объявил господин Хак.

Господин Саид Мухаммед, как выяснилось, посетил недавно Аллахабад и Удджайн и теперь принялся описывать эти города, не скрывая презрения. В Аллахабаде, правда, есть река, уносящая нечистоты, но в Удджайне только маленькая речка Сипра, она обрамлена набережной, и в ней великое множество купающихся, оставляющих в воде вредоносные бациллы. Саид с гневом повествовал о жарком солнце, коровьем навозе и бесчисленных календулах, о многочисленных садху, бродящих голышом по улицам. Саида спросили, как называется верховный идол Удджайна, он ответил, что не знает, а отвращение мешало ему спросить об этом у местных жителей, да и к чему было тратить время на такую мелочь. Он так возмущался, что в конце концов перешел на непонятное пенджабское наречие (он был родом из тех мест).

Азизу нравилось, когда хвалят его религию. Это успокаивало смятение на поверхности сознания и навевало прекрасные образы в его глубинах. Когда инженер окончил свою трескучую тираду, Азиз сказал: «Я придерживаюсь точно такого же взгляда». Он вытянул руки ладонями вверх, глаза его засверкали, сердце переполнилось нежностью. Высвободившись из-под пледа, он прочел стихотворение Галиба. Никакой связи с предыдущим разговором оно не имело, но стихи шли от души и воздействовали на души его гостей. Они были искренне поражены пафосом стихов; все согласились, что пафос — это высочайшее проявление искусства; стихи трогают слушателя, так как заставляют его чувствовать свою слабость сравнением человечества с цветами. Жалкая спальня превратилась в дворцовую залу; умолкли глупые сплетни, прекратились интриги, заглохло мелкое недовольство, — стоило бессмертным словам заполнить безразличный воздух. Это не был боевой клич, это не был призыв к битве, нет, это было безмятежное и спокойное уверение в том, что Индия едина в исламе, хотя убеждение в этом продолжалось только до выхода на улицу. Но что бы ни чувствовал Галиб, он все же жил в Индии и объединил ее в их глазах и в их сердцах. Галиб ушел в мир иной, оставив нашему миру свои тюльпаны и розы. Сестры с севера — Аравия, Персия, Фергана, Туркестан — все они протягивали руки к песне Галиба, грустной песне, ибо все прекрасное печально, но тут же натыкались на нелепый Чандрапур, где были расколоты каждая улица, каждый дом, пытаясь убедить Индию в том, что она едина.

Из всей этой компании один только Хамидулла чувствовал и понимал поэзию. Умы остальных были приземленными и грубыми. Но они с удовольствием слушали Азиза, потому что литература не была чужда их культуре. Например, полицейский инспектор не считал, что Азиз уронил свое достоинство чтением стихов, и не стал грубо смеяться, как англичанин, отбрасывающий прочь заразительную красоту. Стихи выбросили из его мозга всякие мысли, и он просто сидел с опустошенной головой и слушал. Потом, когда стихи умолкли, низкие мысли вернулись, но несколько посвежевшими. От стихов не было, конечно, никакой реальной «пользы», но они служили преходящим напоминанием, дыханием, сорвавшимся с божественных губ, соловьем, поющим между двумя ничтожными мирами праха. Менее явные, чем взывания к Кришне, они тем не менее давали голос нашему одиночеству, нашей отчужденности, нашей потребности в Друге, который не приходит, но и не отказывается от нас. Азиз продолжал думать о женщинах, но немного по-другому; без прежней определенности, но с большим напряжением. Иногда поэзия действовала на него так, но иногда она просто до крайности обостряла плотское желание, и Азиз никогда наперед не знал, какое именно воздействие окажут на него стихи. В этом, как и в жизни Азиза вообще, не было никаких законов.

Хамидулла заехал к Азизу по дороге в Комитет знати, по сути своей националистический, в котором индусы, мусульмане, два сикха, два парса, джайн и местный христианин пытались любить друг друга больше, чем позволяло им их естество. Все шло хорошо, пока они дружно поносили англичан, но ничего конструктивного добиться им не удавалось, и если бы англичане вдруг исчезли, то Комитет тотчас бы сам собой развалился. Хамидулла был очень рад, что Азиз, которого он любил и который, помимо всего, приходился ему родственником, был совершенно равнодушен к политике — она портит характеры и разрушает карьеру, но увы — ничего без политики достичь нельзя. Он невольно вспомнил Кембридж — еще одну поэму, к сожалению закончившуюся. Как он был счастлив там, в Кембридже, двадцать лет назад! В пасторском доме мистера и миссис Баннистер политика не интересовала никого. Игры, работа и приятное общество соединялись в этом и других домах и составляли достаточную основу национальной жизни. Здесь же все держалось на манипуляциях и страхе. Он не мог доверять даже господам Саиду Мухаммеду и Хаку, хотя они оба приехали сюда в его экипаже; а этот ребеночек, Рафи, был уже сущим скорпионом. Склонившись над кроватью, он сказал:

— Азиз, Азиз, мой дорогой мальчик, нам надо ехать, мы и так уже опаздываем. Поправляйся скорее, ибо нам так не хватает тебя в нашем тесном кругу.

— Никогда не забуду этих прочувствованных слов, — ответил Азиз.

— Примите и мои пожелания, — сказал инженер.

— Спасибо, господин Саид, непременно.

Все наперебой принялись соревноваться в проявлениях заботливости и доброй воли. Огонек ее оказался поистине негасимым! Компания осталась сидеть на краю кровати и сосать стебли сахарного тростника, принесенные с базара Хассаном. Азиз к тому же выпил кружку молока с пряностями. Вдруг гости услышали звук подъехавшего экипажа. Приехал доктор Панна Лал. Возницей у него был жуткий Рам Чанд. Атмосфера больничной палаты тотчас вернулась, и Азиз зябко закутался в плед.

— Господа, прошу прощения, но я приехал по распоряжению майора Каллендара, — произнес индус, опасливо входя в это гнездо мусульманских фанатиков, куда его завело собственное любопытство.

— Вот он, — сказал Хамидулла, указав на распростертое на кровати тело.

— Доктор Азиз, доктор Азиз, я приехал осведомиться о вашем здоровье.

Азиз, не моргнув глазом, посмотрел на предложенный ему градусник.

— Дайте мне, пожалуйста, вашу руку. — Доктор Лал посмотрел на мух, вытащил термометр и сказал: — Да, температура есть.

— Наверное, небольшая, — заметил Рам Чанд — он жить не мог без скандалов.

— Да, но больному необходим постельный режим, — заявил доктор Панна Лал и стряхнул ртуть в термометре, навечно сделав тайной его показания. После инцидента с Пятнашкой молодой коллега не вызывал у старого врача ничего, кроме отвращения, и он с удовольствием навредил бы ему, доложив майору Каллендару, что Азиз симулирует. Однако Лал и сам собирался пару дней поваляться дома, а кроме того, несмотря на то что майор Каллендар всегда подозревал туземцев во всех смертных грехах, он никогда не верил в россказни, которые они распространяли друг о друге. Сочувствие было в данном случае выгоднее.

— Не болит ли живот? — участливо поинтересовался Панна Лал. — Голова?

Увидев кружку, он заглянул в нее и порекомендовал молочную диету.

— Какое это большое облегчение для нас и как это благородно с вашей стороны, что вы заехали к больному, доктор-сагиб, — подмаслил Хамидулла пожилого врача.

— Это всего лишь мой долг.

— Мы же знаем, как вы заняты.

— Да, это правда.

— Много ли больных сегодня в городе?

Врач сразу же заподозрил подвох: любой его ответ можно было обратить против него.

— В городе всегда есть больные, — ответил он, — и поэтому я всегда занят, такова судьба врача.

— У него нет ни минуты. Сейчас надо ехать в колледж, там тяжелый случай, — вставил Рам Чанд.

— Наверное, там вы лечите профессора Годболи?

Врач, соблюдая профессиональный этикет, промолчал.

— Надеемся, что его понос прекратился.

— Он выздоравливает, но не от диареи.

— Мы очень волнуемся за него, ведь он и доктор Азиз — большие друзья. Мы будем очень благодарны, если вы скажете, чем он болен.

Немного помолчав, Лал ответил:

— У него геморрой.

— Мой дорогой Рафи, как ты понимаешь, геморрой — это далеко не холера, — не сдержавшись, прикрикнул на мальчишку Азиз.

— Холера, всем всюду чудится холера! — воскликнул доктор Лал, придя в сильное волнение. — Кто распространяет такие нелепые слухи о моих пациентах?

Хамидулла ткнул пальцем в виновника.

— Я только и слышу: «Холера!» да «Бубонная чума!». Со всех сторон нескончаемая ложь! Иногда я спрашиваю себя, когда же все это кончится. Этот город полон лживых слухов. Надо искать виновных и строго их наказывать.

— Рафи, ты слышишь? Зачем ты напичкал нас этим враньем?

Мальчик что-то забормотал о том, что ему сказал об этом друг и что в колледже их так плохо учат английской грамматике, что часто невозможно понять смысл сказанного.

— Но это не значит, что можно возводить напраслину на доктора, — наставительно произнес Рам Чанд.

— Именно, именно, — поддакнул Хамидулла, желая как-то выпутаться из неловкого положения. Ссоры начинаются очень быстро, и господа Саид Мухаммед и Хак уже искоса смотрели друг на друга, готовые взорваться.

— Ты должен извиниться, Рафи, — сказал он. — Я вижу, что этого хочет и твой дядя. Ты еще не сказал, что извиняешься за неприятность, доставленную этому господину твоей беспечностью.

— Но он же еще мальчик, — сказал польщенный Панна Лал.

— Даже мальчики должны учиться на своих ошибках, — заметил Рам Чанд.

— Но ваш собственный сын не смог сдать экзамены даже на удовлетворительно, — сказал вдруг Саид Мухаммед.

— Может быть, и так, но у него нет преимуществ, которые есть у родственника владельца процветающей печатной компании.

— Так же как у вас нет больше права вести в суде дела его сотрудников.

Оба повысили голос. Глупая ссора разрасталась, с обеих сторон сыпались темные оскорбительные намеки. Хамидулла и Лал пытались утихомирить обе стороны. В разгар этой сумятицы со стороны двери вдруг раздался чей-то голос:

— Хочу поинтересоваться, он на самом деле болен или нет?

Никем не замеченный, в комнату вошел мистер Филдинг. Все встали, а Хассан, чтобы оказать честь дорогому гостю, словно прикладом ружья стукнул по выложенному плиткой полу палкой сахарного тростника.

— Садитесь, — холодно произнес Азиз.

Господи, ну и комната! Что за чудная встреча! Грязь, идиотский разговор, пол усеян ошметками сахарного тростника и ореховой скорлупой, эстампы криво висят на обшарпанных стенах, нет даже пунки! Не по своей воле он жил в таких условиях, среди низких людей. К своей вящей растерянности, он сейчас был способен думать только о Рафи, которого высмеял и над которым позволил издеваться. Мальчик должен уйти из его дома довольным, иначе рухнут все законы гостеприимства.

— Как это любезно со стороны мистера Филдинга, что он снизошел до визита к нашему другу, — сказал полицейский инспектор. — Мы все до глубины души тронуты такой добротой и великодушием.

— Не говорите с ним так, он этого не любит, и ему не нужны три стула — он один англичанин, а не три, — вспыхнув до корней волос, сказал Азиз. — Рафи, подойди ко мне, садись. Я очень рад, что ты пришел ко мне вместе с господином Хамидуллой. Повидавшись с тобой, я скорее поправлюсь.

— Простите меня за мой проступок, — сказал мальчик, чтобы придать себе уверенности.

— Азиз, так вы больны или нет? — повторил свой вопрос Филдинг.

— Несомненно, майор Каллендар уже сказал вам, что я симулянт.

— Разве нет? — Компания дружелюбно рассмеялась. «Все же у англичан превосходное чувство юмора», — подумал каждый из них.

— Спросите у доктора Панны Лала.

— Вы уверены, что я не затруднил вас своим появлением?

— Нет, нет. Как выяснилось, в моей комнатке могут свободно уместиться и шесть гостей. Оставайтесь, если вас не смущает такая обстановка.

Он отвернулся и снова обратился к Рафи, который пришел в ужас от визита ректора, которого он только что оклеветал, и хотел теперь только одного — скорее уйти.

— Он болен — и одновременно здоров, — сказал Хамидулла, предложив Филдингу сигарету. — Думаю, что большинство из нас сейчас пребывает в таком состоянии.

Филдинг согласился; они сразу хорошо поладили с этим умным приятным адвокатом; между ними возникло взаимное доверие.

— Кажется, мир умирает, но он до сих пор не умер, значит, мы должны допустить существование милосердного Провидения.

— Как это верно, как верно! — вставил слово полицейский, решивший, что в отношении религии это комплимент.

— Мистер Филдинг тоже думает, что это верно?

— Верно что? Мир не умирает, в этом я убежден!

— Нет, нет, я спрашиваю о Провидении.

— Ну, я не верю в Провидение.

— Но как в таком случае вы можете верить в бога? — спросил Саид Мухаммед.

— Я не верю в бога.

В компании послышался тихий вздох, означавший: «Я же говорил!», а Азиз на мгновение поднял к потолку возмущенный взгляд.

— Это правда, что сейчас в Англии большинство людей — атеисты? — поинтересовался Хамидулла.

— Большинство образованных и думающих людей? Я бы ответил на этот вопрос утвердительно, хотя сами они не любят этого слова. Истина заключается в том, что Запад сейчас не занимает себя вопросами о вере или неверии. Пятьдесят лет назад и даже когда вы и я были молоды, по этому поводу ломали куда больше копий.

— Но не приводит ли это к упадку нравственности?

— Это зависит от того, что вы называете нравственностью, но в целом да, мы видим такой упадок.

— Простите мне мой вопрос, но если это так, то каким образом Англия оправдывает свое владычество в Индии?

Вот оно! Опять политика.

— Это вопрос, который мне не по силам, — ответил Филдинг. — Лично я здесь, потому что мне была нужна работа. Я не могу вам сказать, почему Англия здесь и должна ли она быть здесь. Это не зависит от меня.

— Квалифицированным индийцам тоже нужна работа в сфере образования.

— Думаю, что да, — улыбнувшись, сказал Филдинг, — но я успел первым.

— Тогда еще раз простите меня. Честно ли то, что англичанин занимает место, которое может занимать индиец? Не имею в виду ничего личного. Ведь лично мы счастливы от того, что вы здесь, и мы получаем большую пользу от такого откровенного разговора.

В таком разговоре ответ мог быть только один: «Англия удерживает Индию для ее же блага». Но Филдинг не был расположен к этому ответу. Он решил быть откровенным и сказал:

— Я тоже счастлив от того, что я здесь. Это мой ответ, и это мое единственное оправдание. Ничего не могу сказать вам насчет честности. Тогда надо признать нечестным и мое рождение, ведь я лишаю своего ближнего воздуха одним только фактом собственного дыхания, разве нет? Тем не менее я рад, что родился, и я рад, что я здесь. Это, конечно, сомнительно, но все же: если это приносит счастье, то это уже оправдание.

Индийцы были сильно смущены. Такой ход рассуждений был им не чужд, но слова, в которые эти рассуждения были облечены, казались им слишком определенными и жесткими. Если в любом высказанном предложении не воздавалось должное справедливости и нравственности, то такое предложение резало им слух и парализовало разум. То, что они говорили, и то, что они думали (за исключением случаев сильного душевного волнения), совпадало очень редко. У них было несколько психологических условностей, и, когда они оказывались попранными, индийцам становилось трудно возражать. Хамидулла опомнился первым.

— Но в таком случае есть ли оправдания у англичан, которые не приходят в восторг от Индии?

— Нет, можете со спокойной душой вышвырнуть их прочь.

— Нам будет трудно отличить их от всех остальных, — рассмеялся Хамидулла.

— Не просто трудно, это будет неправильно, — возразил Рам Чанд. — Ни один индийский джентльмен не одобрит такого изгнания. В этом мы отличаемся от всех остальных народов. Мы — духовны.

— О да, это верно, очень верно, — поддержал Чанда инспектор.

— Вы и правда так думаете, мистер Хак? Лично я не считаю нас духовными. Мы не способны к порядку, к элементарному порядку, мы только-только начинаем этому учиться. Мы не соблюдаем договоренности, мы опаздываем на поезда. Что еще можно считать так называемой индийской духовностью? Вы и я должны быть в Комитете знати, но нас там нет. Наш друг, доктор Лал, должен быть со своими больными, но его нет с ними. Это можно перечислять до скончания времен.

— До скончания времен еще долго, сейчас только половина одиннадцатого, ха-ха! — воскликнул доктор Лал, вновь обретший обычную уверенность в себе. — Джентльмены, да будет и мне позволено добавить несколько слов к этому интересному разговору. Я хотел бы выразить мою искреннюю благодарность и признательность мистеру Филдингу за то, что он учит наших сыновей, передает им свой бесценный опыт, знания, суждения…

— Доктор Лал!

— Доктор Азиз?

— Вы сидите на моей ноге.

— Прошу прощения, но, может быть, это ваша нога задергалась.

— Идемте, мы, наверное, уже утомили нашего больного, — сказал Филдинг, и они вышли — четверо мусульман, два индуса и один англичанин. Они стояли на веранде, ожидая, когда им подадут экипажи.

— Азиз очень высокого мнения о вас и не говорит об этом только из-за болезни.

— Это я понимаю, — рассеянно ответил Филдинг, думая о своем разочаровании визитом. Как говорят в Клубе, «поставил себя в унизительное положение». Ему даже не подали его лошадь. Но Азиз очень понравился ему после первой встречи, и он хотел развития их отношений.

 

X

За прошедший час жара усилилась, и улица была совершенно пуста, словно за время их пустого разговора какая-то катастрофа под корень выкосила человечество. Напротив жилища Азиза стоял недостроенный дом двух братьев-астрологов, на крыше вверх ногами висела белка, прижавшись животом к раскаленным лесам и подергивая шелудивым хвостом. Белка казалась единственным обитателем дома, а ее нескончаемый писк был страшно неприятен для всех, за исключением, может быть, других белок. Куда более громкий и назойливый шум доносился из пыльной кроны большого дерева, в зелени которого многочисленные птицы с криками выискивали насекомых. В глубине листвы невидимая бородатка завела свою песню. Большинству живых существ не было никакого дела до чаяний и решений меньшинства, называвшего себя людьми. Большинству обитателей Индии абсолютно безразличен ее образ правления. Так же мало дела и животным Англии до самой Англии, но в тропиках это безразличие просто бросается в глаза, нечленораздельные звуки здесь ближе, а существа, их издающие, всегда готовы взять власть в свои руки, как только от нее устанут люди. Когда семеро джентльменов, имевших столь разные политические взгляды, вышли на веранду, на них свалилась общая беда — «пришла плохая погода». Они сразу почувствовали, что не смогут как следует исполнять свою работу и, во всяком случае, будут теперь получать за нее меньше денег. Пространство между ними и их экипажами перестало быть пустым и наполнилось субстанцией, давившей на плоть, подушки сидений прожигали брюки, глаза горели, а из невидимых резервуаров под головными уборами на щеки текла вода. Вяло распрощавшись, они поспешили в свои жилища, чтобы восстановить там свою самооценку и утвердиться в качествах, отличавших их от остальных живых существ.

Во всем городе, да и по большей части Индии, началось тотальное отступление людей — в подвалы, в горы, под деревья. Приближался апрель, вестник ужаса. Солнце возвращало себе власть, но без ореола красоты, и в этом заключался весь кошмар. Если бы в этом было хоть немного красоты! Тогда жестокость солнца была бы терпимой. Но избыток света исключал даже его триумф; в желто-белом потоке тонула не только материя, но даже и сама яркость. Солнце перестало быть непостижимым Другом людям, птицам и другим солнцам, оно более не было вечным обещанием, вечным посулом, соблазняющим наше сознание; оно стало тварью, такой же, как все прочие твари, и это лишило солнце права на славу.

 

XI

Индийцы уехали, и, хотя Филдинг видел свою лошадь, стоявшую в небольшом закуте за углом здания, никто не спешил ее ему подвести. Он направился к лошади сам, и в это время услышал, как его окликнули из дома. Азиз сидел на кровати, растрепанный и несчастный.

— И это мой дом, — с горькой усмешкой произнес он. — Это знаменитое восточное гостеприимство. Посмотрите только на этих мух. Посмотрите на чунам, отваливающийся от стен. Разве это не смешно? Уверен, что вы хотите поскорее уехать, насмотревшись на восточный интерьер.

— В любом случае вам надо отдохнуть.

— Я теперь могу отдыхать целый день, спасибо доброму доктору Лалу, шпиону майора Каллендара. Думаю, вам это тоже известно, но на этот раз трюк не сработал. Мне было позволено иметь слегка повышенную температуру.

— Каллендар не доверяет никому, ни англичанам, ни индийцам. Такой уж у него характер. Мне жаль, что вы у него в подчинении, но с этим ничего не поделаешь.

— Пока вы не уехали — хотя, наверное, вы очень спешите — будьте добры, откройте этот ящик. Видите кусок коричневого картона сверху?

— Да.

— Переверните его.

— Кто это?

— Она была моей женой. Вы первый англичанин, увидевший ее лицо. Теперь положите фотографию на место.

Филдинг был удивлен, как путник, увидевший цветы среди камней пустыни. Цветы были здесь всегда, но он увидел их только сейчас. Он вглядывался в фотографию и видел женщину в сари, которая внимательно смотрела впереди себя.

— Честное слово, не понимаю, почему вы оказали мне такую честь, — пробормотал он. — Но я вам очень признателен.

— О, ничего особенного, — она была не слишком хорошо образованной женщиной, да и не очень красивой. Но отложите фотографию. Вы бы непременно ее увидели, так почему бы вам не посмотреть на ее фотографию?

— Вы бы позволили мне ее увидеть?

— Почему нет? Я верю в необходимость женской половины, но я бы сказал ей, что вы мой брат, и она смогла бы увидеть вас. Хамидулла видел ее и некоторые другие тоже.

— Она и правда думала, что они ваши братья?

— Конечно, нет, но такое слово существует, и это очень удобно. Все люди мне братья, и если человек ведет себя, как брат, то он имеет право видеть мою жену.

— Но если бы весь мир так себя вел, то не стало бы нужды в женских половинах?

— Именно потому, что вы — с вашими мыслями и чувствами — способны на такие слова, я и показываю вам ее фотографию, — очень серьезно произнес Азиз. — Так думать и чувствовать способны очень немногие мужчины. Вы ведете себя хорошо, а я веду себя плохо, потому что показываю вам фотографию. Я не думал, что вы вернетесь, когда позвал вас. Я думал: «Он ни за что не вернется, я для него конченый человек, ведь я оскорбил его». Мистер Филдинг, никто не понимает, как много доброты требуется нам, индийцам. Даже мы сами этого не понимаем. Но мы знаем, когда с нами делятся добротой. Мы не забываем ее, хотя иногда, на первый взгляд, так может показаться. Доброта, доброта и сверх того еще доброта. Уверяю вас, лишь на нее мы надеемся. — Казалось, голос его возникал откуда-то из глубин прекрасного сновидения. Он немного повысил его и снова заговорил. — Мы сможем построить Индию только на наших чувствах. Что толку во всех этих реформах, в комитетах примирения по поводу Мухаррама — будет ли тазия длинной или короткой, или каким путем пойдет процессия, какое значение имеют все эти советы знати и разные официальные партии, над которыми англичане откровенно насмехаются?

— То есть начинают не с того конца? Я это знаю, но официальные власти и учреждения — нет. — Он снова посмотрел на фотографию. Леди смотрела на мир так, как желали того ее муж и она сама, но каким удивительным она его, наверное, находила, этот противоречивый изменчивый мир!

— Отложите ее, теперь она ничего не значит, она умерла, — тихо сказал Азиз. — Я показал ее вам, потому что, кроме этого, мне нечего показать. Вы можете осмотреть все мое жилище и опустошить его. У меня нет других тайн. Трое моих детей живут у бабушки, и больше у меня нет ничего.

Филдинг сидел у кровати Азиза, польщенный таким доверием, но ему все равно было грустно. Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Как ему хотелось, чтобы и его подхватили и понесли волны эмоций. Когда они встретятся в следующий раз, Азиз, возможно, будет вести себя более отстраненно. Он понимал это, и ему было грустно от самого этого понимания. Доброта, доброта и еще раз доброта? Да, он мог ее дать, но достаточно ли одной доброты для этого странного и необычного народа? Может быть, ему надо периодически добавлять перца в кровь? Что, собственно, он сделал, чтобы сейчас заслужить такое доверие, и что он может дать Азизу взамен? Он оглянулся на свою жизнь. Как же мало было в ней тайн! Было несколько вещей, которые он никому не показывал, но они были такими неинтересными, что не стоило поднимать занавеску и выставлять их на всеобщее обозрение. Когда-то он был влюблен и даже помолвлен, но невеста расторгла помолвку, и это на какое-то время отвратило его от женщин. Потом было потворство капризам, за ним последовало покаяние, а за покаянием — равновесие. Не густо, если не считать равновесия, но Азизу не стоит об этом рассказывать, он назовет это «холодным раскладыванием по полочкам».

«Я едва ли стану близким другом этого человека, — подумалось ему. — И вообще ничьим». Это было необходимое следствие, непреложный вывод. Он должен был признать, что охотно помогал людям до тех пор, пока они не возражали. Как только они начинали возражать, Филдинг безмятежно отворачивался от них и уходил. Опыт многое значит в нашей жизни, и то, чему он научился в Англии и в Европе, помогало ему сохранять ясность, но ясность мешала чувствовать что-либо иное.

— Как вам понравились две женщины, с которыми вы познакомились в четверг? — спросил он.

Азиз недовольно покачал головой. Вопрос напомнил ему его поспешное предложение о Марабарских пещерах.

— Как вы вообще относитесь к английским женщинам?

— Хамидулле они очень нравились в Англии, но здесь он на них совсем не смотрит. Хотя нет, смотрит, но очень осторожно. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Хамидулла прав, в Англии они намного приятнее. Здесь им, видимо, не все подходит.

Азиз довольно долго молчал, потом спросил:

— Почему вы не женаты?

Филдинг был рад этому вопросу.

— Потому что я смог пройти по жизни без этого, — ответил он. — Я думал рассказать вам о себе, но сделаю это потом, когда смогу составить более или менее интересный рассказ. Женщина, которую я любил, отказала мне — вот главная причина, но с тех пор прошло пятнадцать лет, так что теперь все это не имеет никакого значения.

— Но у вас нет детей.

— Нет.

— Извините, но тогда еще один вопрос: может быть, у вас есть незаконные дети?

— Нет, я бы охотно сказал вам о них, если бы они были.

— Значит, ваше имя может угаснуть?

— Должно быть, так.

— Ну… — Азиз с сомнением покачал головой, — восточный человек никогда не поймет и не примет такого безразличия.

— Я не люблю детей.

— Любовь к детям не имеет к этому вопросу никакого отношения, — нетерпеливо возразил Азиз.

— Я совершенно не чувствую их отсутствия. Я не хочу, чтобы дети рыдали у моего смертного одра или хорошо говорили обо мне после моей смерти, что я считаю просто принятым предрассудком. Лучше я оставлю после себя мысль, а не дитя. Дети могут быть у других. К тому же никаких обязательств. Когда в Англии стало не на что жить, я собрался и приехал работать в Индию.

— Почему бы вам не жениться на мисс Квестед?

— Боже упаси, она же педант и резонер.

— Педант и резонер? Будьте добры, объясните: это плохие слова?

— Ну, все же я ее совсем не знаю, но она поразила меня, как одно из самых жалких произведений западного образования. Она меня угнетает.

— Но что значит педант, мистер Филдинг, что значит резонер?

— Она долго и нудно говорит, говорит беспрерывно, она ведет себя как на лекции, пытаясь понять Индию и ее жизнь, и при этом делает записи в тетради.

— Она показалась мне милой и искренней.

— Вероятно, так оно и есть, — сказал Филдинг, устыдившись своей грубости; на предложение жениться холостяк, как правило, отвечает преувеличенно бурной реакцией. — Но, видите ли, Азиз, я не смогу жениться на ней, даже если бы хотел. Она только что была помолвлена с городским судьей.

— В самом деле? Как я рад! — Радость его была неподдельной, ибо эта новость освобождала его от марабарской экспедиции; в самом деле никто не заставит его развлекать настоящих англоиндийцев.

— Старушка-мать обо всем позаботилась. Она очень боялась, что ее драгоценный сыночек сделает самостоятельный выбор. Она привезла ему из Англии девицу и обхаживала их до тех пор, пока они не решились на помолвку.

— Миссис Мур ничего не говорила об этих планах.

— Возможно, я ошибаюсь, я не в курсе Клубных сплетен. Но как бы то ни было, они помолвлены, и скоро состоится свадьба.

— Да, она вам не достанется, мой бедный друг. — Азиз улыбнулся. — Мисс Квестед не для мистера Филдинга. Но знаете, она отнюдь не красавица, и у нее практически нет грудей, если вы это заметили.

Филдинг тоже улыбнулся, хотя упоминание о женских грудях он нашел безвкусным и пошлым.

— Но ничего, для городского судьи она сойдет, а он — для нее. Вам я найду женщину с грудями, как спелые плоды манго…

— Нет, не найдете.

— Конечно, нет, к тому же это может навредить вам в вашем положении. — Мысли Азиза перескочили с матримониальных планов в отношении Филдинга к Калькутте. Улыбка исчезла с его лица. Что бы сталось, если бы он убедил Филдинга поехать с ним в Калькутту, а потом у ректора случились бы неприятности! Он решил взять иной курс. Он станет защитником своего друга, защитником, знающим все опасности и подводные камни Индии. — В Индии осторожность никогда не бывает лишней, мистер Филдинг. Все, что вы говорите вслух в этой проклятой стране, может быть подслушано подстерегающим вас завистником. Вы, наверное, удивитесь, но сегодня вас слушали по меньшей мере три таких типа. Я очень сильно расстроился, когда вы заговорили о боге. Они не станут держать ваши слова при себе и все расскажут.

— Кому?

— Они найдут кому и найдут что. Ведь вы высказались и насчет нравственности, вы сказали, что приехали отнимать работу у других. Это было недальновидно. Индия — не самое подходящее место для скандала. Да что говорить, среди ваших слушателей сегодня был еще и ученик вашего колледжа.

— Спасибо, Азиз, что вы мне все это сказали; да, мне стоит быть осторожным и научиться держать язык за зубами. Если меня что-то интересует, я увлекаюсь и забываю об осмотрительности. Но, думаю, что настоящего вреда от этого не будет.

— Однако из-за вашей прямоты у вас могут быть неприятности.

— У меня и в прошлом была масса неприятностей.

— Но послушайте, из-за вашей неосмотрительности вы можете лишиться работы.

— Если это произойдет, то произойдет. Я это переживу, я очень легок на подъем.

— Легок на подъем! Нет, вы и вправду очень необычная раса, — сказал Азиз и отвернулся, словно собираясь уснуть, но потом резко снова обернулся к Филдингу. — Или это ваша личная особенность?

— Многие индийцы, как мне известно, тоже много странствуют, например садху. Кстати, это одна из вещей, которые больше всего восхищают меня в вашей стране. Любой может путешествовать и странствовать, если у него нет жены и детей. Отчасти, наверное, поэтому я не хочу жениться. Я святой человек, но без ореола святости. Передайте это вашим троим завистникам, и пусть они уймутся.

Азизу было приятно и интересно разговаривать с Филдингом; он принялся обыгрывать в голове эту новую для него идею. Вот почему так бесстрашны мистер Филдинг и подобные ему! Им просто нечего терять. Но сам он пустил глубокие корни в обществе и в исламе. Он принадлежит традиции, которая связывает его по рукам и ногам, у него есть дети, которые войдут в будущее общество. Пусть он влачит жалкое существование в этой лачуге, но у него есть жестко определенное место в жизни, надежное место.

— Меня нельзя уволить, потому что мое дело — это Просвещение. Я верю в то, что человека можно научить стать личностью и понимать другие личности. Это единственное, во что я по-настоящему верю. В правительственном колледже я совмещаю эту веру с преподаванием тригонометрии, но если бы я был садху, то совмещал бы ее с чем-нибудь другим.

Филдинг выложил свой манифест, и оба на некоторое время умолкли. Мухи совершенно обнаглели, они мельтешили перед глазами и лезли в уши. Филдинг остервенело отбивался. От этих усилий он вспотел и решил, что пора уходить.

— Скажите вашему слуге, чтобы он подал мне лошадь. Видимо, он не понимает мой урду.

— Знаю, это я распорядился, чтобы он не реагировал на урду. Такие вот трюки мы разыгрываем с несчастными англичанами. Бедный мистер Филдинг! Но я вас освобожу. Господи, за исключением вас и Хамидуллы, мне здесь и поговорить не с кем. Вам, кстати, понравился Хамидулла?

— Да, очень понравился.

— Пообещайте, что вы обратитесь к нам, если у вас возникнут неприятности.

— У меня не бывает неприятностей.

«Он уходит, этот странный, необычный человек. Как мне хочется, чтобы в его жизни не было печалей», — думал Азиз, оставшись один. Восхищение Филдингом прошло, уступив место покровительству. Азизу было трудно восхищаться человеком, который в отношениях с ним выложил на стол все свои карты. При ближайшем знакомстве оказалось, что Филдинг был сердечным и простым человеком, но ему недоставало мудрости. Искренность в присутствии Рама Чанда, Рафи и прочей компании была опасна и неуместна. Из нее не могло выйти ничего хорошего.

Но он не оставит в беде своего нового друга, нового брата. Это решено, их дружба скреплена фотографией, доверием, возникшей сразу горячей симпатией. Он уснул в счастливых воспоминаниях о прошедших двух часах — поэзия Галиба, женская красота, старина Хамидулла, добрый Филдинг, его честная жена и дорогие его сердцу мальчики. Он незаметно оказался там, где у этих радостей не было врагов, где цвели вечные сады, где чистая вода лилась по мраморным ступеням, где к небу тянулись купола, по основанию которых черным по белому были начертаны девяносто девять имен бога.