I

Перевод с английского В.Лаперно

— Quem — кого; fugis — ты избегаешь; ah demens — дурачок; habitarunt di quoque — боги тоже жили в; silvas — лесах. Продолжайте!

Я всегда стараюсь приукрасить античные тексты. Такая у меня методика. Вот я и перевел demens как «дурачок». Только мисс Бомонт не следовало записывать мой перевод в тетрадку, а Форду, который вовсе не так прост, не следовало повторять за мной: «Кого ты избегаешь, дурачок; боги тоже жили в лесах».

— Вот и-и-именно, — подтвердил я, по-ученому растягивая гласные, — вот именно. Silvas — леса, пространство, поросшее лесом, вообще сельская местность. Ну, a demens — это, конечно, demens. О безумец! Боги, говорю тебе, даже боги живали в лесах!

— А мне кажется, боги всегда жили на небе, — сказала миссис Вортерс, снова (по-моему, в двадцать третий раз) прерывая урок.

— Жили, да не всегда, — ответила ей мисс Бомонт, не отрывая глаз от своей тетрадки. Над словом «дурачок» она вписала «безумец».

— Во всяком случае, я всю жизнь считала, что они живут на небесах.

— Нет, нет, миссис Вортерс, — повторила девушка, — вовсе даже нет. — И, порывшись в своих конспектах, прочла: «Боги. Местожительство. Верховные — гора Олимп. Пан — как показывает имя — почти повсюду. Ореады — горы. Сирены, тритоны, нереиды — вода (соленая). Наяды — вода (пресная). Сатиры, фавны и тому подобное — леса. Дриады — деревья».

— Да у вас, милочка, обширные познания. Но скажите мне, ради всего святого, какой вам от них прок?

— Они мне помогают… — мисс Бомонт запнулась. Она с величайшим почтением относилась к античным авторам, и ей очень хотелось объяснить миссис Вортерс, какой от них прок.

Форд пришел ей на выручку:

— Ну конечно, они вам помогают. В античных текстах масса полезных советов. Например, как от всего увиливать.

Я выразил надежду, что мой юный друг не намеревается увильнуть от чтения Вергилия.

— Нет, правда! — воскликнул он. — Вот, предположим, этот тип, длинноволосый Аполлон, идет учить тебя музыке. Что делать? Проще простого: бац — и ты в лавровых зарослях. Или, допустим, следующий урок — общее природоведение. И, допустим, тебе неохота его учить. Берешь и превращаешься в тростник.

— Мне кажется, у Джека ум за разум заходит, — изрекла миссис Вортерс.

Однако мисс Бомонт поняла намеки, надо сказать, довольно остроумные, и подхватила:

— А Крез? Во что надо превратиться, чтобы сбежать от Креза?

Я поспешил внести поправку в ее познания в мифологии.

— Мидас, мисс Бомонт, а не Крез, — сказал я. — И не вам надо превращаться, а он вас превращает. В золото.

— Да уж от Мидаса не увильнешь, — подтвердил Форд.

— Нет, погодите, — запальчиво начала мисс Бомонт, которая учила латынь не больше двух недель, однако не постеснялась бы поправить и университетского профессора.

Не дослушав, Форд принялся ее дразнить:

— Не увильнете, не увильнете, от Мидаса не увильнете! Догонит, прикоснется — и готово, выплачиваете ему тысячу процентов золотом. Превращаетесь в золотой слиток в форме юной красавицы.

— Вот еще! — воскликнула мисс Бомонт со своей обычной кокетливостью. — Касаться меня? Да я не дамся!

— А он вас и не спросит!

— А я не дамся!

— А он и не спросит!

— А я не дамся!

— А он не спросит!

Мисс Бомонт схватила том Вергилия и шмякнула им Форда по голове.

— Ивлин, Ивлин, — запротестовала миссис Вортерс, — вы забываетесь! И вы так и не ответили на мой вопрос. Какой вам прок от всей этой латыни?

— А вам, мистер Форд, какой прок от латыни?

— Мистер Инскип! Какой нам прок от вашей латыни?

Так я оказался вовлечен в этот извечный спор. Существует множество превосходных аргументов в пользу изучения латыни, но они трудно запоминаются, а мы к тому же сидели на самом солнцепеке, в горле у меня пересохло, хотелось чаю. Однако платный учитель не может не выступить в защиту латыни — это подорвало бы основу его существования. Поэтому я снял очки, подышал на них и сказал:

— Дражайший Форд, как вы можете задавать подобные вопросы?!

— Нет, с Джеком мне все ясно, — сказала миссис Вортерс. — Ему надо готовиться к вступительным экзаменам. Но вот зачем Ивлин учить латынь, этого я не понимаю.

— И все же вы неправы, миссис Вортерс, — сказал я, целясь в нее очками, которые все еще держал в руке. — Я с вами решительно не согласен. Мисс Бомонт в известном смысле абитуриентка нашей цивилизации. Ей тоже предстоят своего рода экзамены, и латынь — один из них. Чтобы постичь современный мир, надо знать, из чего он возник.

— А зачем ей постигать современный мир? — не унималась несносная дама.

— Ну знаете! — парировал я, звучно прихлопнув дужки своих очков.

— Нет, мистер Инскип, не знаю! Так что вы уж потрудитесь объяснить мне, зачем все это надо. Меня тоже заставили в свое время пройти через всех этих Юпитеров, Венер, Юнон, я их до сих пор помню. И, между прочим, со многими из них приключались совершенно, неприличные истории.

— Классическое образование, — сказал я сухо, — не сводится к одной лишь античной мифологии. Тем не менее мифы сами по себе тоже имеют определенную ценность. Пусть это только чьи-то сны, но ведь и сны не лишены ценности.

— Мне тоже снятся сны, — сказала миссис Вортерс, — но у меня хватает благоразумия не пересказывать их.

К счастью, в этот момент нас прервали.

— Да здравствуют сны, господа! — произнес позади нас могучий мужской бас, и к нам присоединился хозяин, Харкурт Вортерс — сын миссис Вортерс, жених мисс Бомонт, опекун Форда и мой работодатель. Мне надлежит называть его мистер Вортерс. — Да здравствуют наши бесценные сны! — повторил он. — Весь день я препирался, спорил, торговался, и вот прихожу домой и застаю вас на лужайке за таким безоблачным, таким мирным, таким идиллическим занятием, как изучение латыни… — он не договорил и, опустившись на стул подле мисс Бомонт, завладел ее ручкой.

— «Ах ты дурачок, боги-то живут в лесах», — пропела она.

— Что такое? — нахмурился мистер Вортерс. Свободной рукой юная ученица указала на меня.

— Вергилий, — пояснил я с запинкой. — Перевод посредством разговорной лексики…

— Ах, вот что! Разговорный перевод поэзии. — Улыбка снова осветила чело мистера Вортерса. — Ну, если в лесах живут боги, тогда понятно, почему леса такие дорогие. Я приобрел сегодня рощу Иное Царство.

Сообщение это вызвало повальный восторг. Буки в Ином Царстве действительно не уступают лучшим букам Хертфордшира, к тому же роща и луг перед ней давно уже неприятной зазубриной нарушали округлость очертаний поместья Вортерсов. Вот почему мы так обрадовались. Один лишь Форд хранил молчание, потирая ушибленное Вергилием место и тихонько улыбаясь самому себе.

— Судя по цене, которую с меня взяли, там на каждом дереве сидит по богу. Впрочем, в этой сделке цена не имела для меня никакого значения. — Он взглянул на мисс Бомонт и добавил: — Вы ведь, кажется, любите буки, Ивлин?

— Я всегда забываю, которые из них буки. Вот такие? — и она воздела руки к небу, свела кисти вместе и вытянулась всем телом, изображая тонкий и гибкий ствол. Изящное зеленое платье затрепетало, словно прошелестели бесчисленные листья.

— Голубушка! — воскликнул влюбленный мистер Вортерс.

— Нет, — сказал Форд. — Это береза.

— Ах да, конечно. Значит, такие? — она привела в движение свои юбки, на секунду повисшие в воздухе обширными зелеными кругами, точно слоистая крона бука. Взглянув в сторону дома и убедившись, что слуги ничего не заметили, мы дружно рассмеялись и объявили, что она рождена для варьете.

— Да, такие я очень даже люблю! — воскликнула она и изобразила еще один бук.

— Я так и думал, — кивнул мистер Вортерс, — я так и думал. Роща Иное Царство — ваша.

— Моя?!

Ей никогда еще не дарили таких подарков, и она даже не сразу поняла.

— Да, напишем купчую на ваше имя, и вы ее собственноручно подмахнете. Примите рощу в знак моей любви и нашей помолвки. В добавление к кольцу, так сказать.

— Так теперь она моя? И мне там можно делать все, что я захочу?

— Все, что вам заблагорассудится, — улыбаясь подтвердил мистер Вортерс. Она набросилась на него с поцелуями. Потом расцеловала миссис Вортерс. Она не обошла бы и нас с Фордом, но мы выставили локти. Известие о том, что она стала землевладелицей, ударило ей в голову.

— Значит, она моя. Я могу там гулять, работать, жить. Собственная роща! Моя навеки!

— На девяносто девять лет она в вашем полном распоряжении.

— На девяносто девять лет?.. — Я вынужден отметить, что в голосе ее прозвучала нотка разочарования.

— Голубушка, уж не надеетесь ли вы прожить дольше?

— Нет, это, наверное, невозможно, — ответила она, слегка покраснев. — Не знаю…

— Подавляющее большинство людей считает, что девяносто девять лет — срок достаточно большой. К примеру, этот дом и лужайка, на которой вы сейчас стоите, отданы мне на девяносто девять лет, и все же я считаю их своими. Или я неправ?

— Нет, нет, конечно.

— На девяносто девять лет — это ведь и значит, в сущности, навеки.

— Да, да, вы правы.

У Форда есть одна взрывоопасная тетрадка. Снаружи на ней написано: «Не для посторонних», а когда открываешь, то на титульном листе видишь название: «В сущности, книга». Я увидел, как Форд раскрыл эту тетрадку и записал: «Вечность — это, в сущности, девяносто девять лет».

Тут мистер Вортерс проговорил, словно обращаясь к самому себе:

— Боже мой, до чего же вздорожала земля. Просто уму непостижимо.,

Я понял, что великому человеку нужна реплика, и подал ее:

— В самом деле, мистер Вортерс?

— Друг Инскип, вы даже представить себе не можете, как дешево я мог купить эту рощу десять лет назад. Но я отказался. Угадайте почему?

Мы не угадали.

— Потому что это было бы нечестно.

При сих благородных словах по лицу мистера Вортерса распространился чрезвычайно симпатичный румянец.

— Да, нечестно. То есть формально все было бы законно, но по сути — безнравственно. Чтобы купить ее, надо было оказать давление на тогдашнего владельца. И я отказался. Мне говорили — причем говорили по-своему порядочные люди, — что я напрасно щепетильничаю. А я сказал: «Возможно. Возможно, я излишне щепетилен. Мое имя всего лишь Харкурт Вортерс, и, может быть, оно не слишком широко известно за пределами Сити и моей родины в целом, и все-таки мне лестно думать, что его произносят с уважением. И моему имени под этой купчей не бывать. Таково мое последнее слово. Можете называть это щепетильностью. Допустим, у меня каприз. Будем считать, что я просто капризничаю». — Мистер Вортерс снова залился краской. Форд говорит, что его опекун краснеет с ног до головы, и, если его раздеть и спровоцировать на благородные речи, он будет как вареный рак. В таком виде он и нарисован у Форда в тетрадке.

— Значит, теперь вы купили рощу у кого-то другого? — спросила мисс Бомонт, с интересом выслушав всю историю.

— Конечно, — сказал мистер Вортерс.

— Ну разумеется, — рассеянно отозвалась миссис Вортерс, пытавшаяся отыскать в траве оброненную спицу. — У вдовы прежнего владельца.

— Чай! — вскричал сын миссис Вортерс, энергично поднимаясь на ноги. — Я вижу, накрывают к чаю, что как нельзя более кстати. Пойдемте, мама. Пошли, Ивлин. Целый день сражаться, это, доложу я вам, не шутка. В сущности, вся наша жизнь — непрерывная борьба. Борьба, с какой стороны ни глянь. Лишь немногим счастливчикам удается проводить время в чтении книг, и таким образом избегать столкновения с реальностью. Я же…

Дальше мы не слышали. Сопровождая обеих дам, он пересек аккуратный лужок и поднялся по каменным ступенькам на террасу, где лакей возился со столами, стульями и серебряной подставкой для чайника. Из дома на террасу вышли остальные дамы. Мы услышали, что и они тоже бурно отреагировали на известие о покупке Иного Царства.

Мне по душе Форд. У этого юноши задатки ученого и джентльмена, хотя с последним он почему-то не согласен. Меня позабавила несколько скептическая гримаса, появившаяся на лице юноши при взгляде на террасу. Лакей, массивная серебряная подставка — все это чуждо Форду и только злит его. Ибо ему свойственно мечтать. Не о возвышенном, нет. Возвышенное — это область мистера Вортерса. Нет, у Форда мечты реальные и осязаемые. Здоровые мечтания, уводящие его мысль не в облака, а на землю, только другую, где лакеев нет, а подставки, я полагаю, делаются не из серебра. И, как я понимаю, там вещи называются своими именами, а не сводятся «в сущности» к чему-то другому. Однако есть ли смысл в этих мечтах и, если есть, какой от них прок, — этого я не сумею объяснить. Сказав, что сны — и, стало быть, мечты — не лишены определенной ценности, я просто хотел возразить старухе; Вортерс.

— Продолжайте, дружок, — сказал я. — Мы должны до чая хоть что-нибудь успеть.

Он развернул свой стул, усевшись спиной к террасе и лицом к лугу, речушке и стоявшим за нею букам Иного Царства, и с восхитительной серьезностью принялся разбирать «Эклоги» Вергилия.

II

Роща Иное Царство ничем не отличается от любой другой буковой рощи. Таким образом, я избавлен от докуки ее описывать. Нет ничего оригинального и в том, что речка, преграждающая путь к роще, не имеет мостика в удобном для этого месте и, стало быть, надо либо делать крюк примерно в милю, либо шлепать по воде. Мисс Бомонт предложила шлепать. Мистер Вортерс бурно приветствовал это предложение, и мы даже не сразу поняли, что он вовсе не собирается его принять.

— Великолепно! — восклицал он. — Великолепно! Пошлепаем в ваше царство по колено в воде. Вот только как же провиант?

— Понесете на себе!

— Конечно, конечно. Или кто-нибудь из слуг понесет.

— Харкурт! Никаких слуг. Раз лес мой — значит, и пикник мой, стало быть, я и хозяйка. Я все устрою. Я от вас скрыла. Весь провиант мы уже купили. Мы с мистером Фордом ходили в деревню.

— В деревню?

— Да. Мы купили печенья, апельсинов и полфунта чаю. А больше ничего и не надо. И раз уж мистер Форд притащил все это из деревни, он может и через речку перенести. От вас требуется только одолжить мне немного посуды, но не самой дорогой. Посуду я понесу сама. Вот и все.

— Но, голубушка!..

— Ивлин, — сказала миссис Вортерс, — почем вы с Джеком покупали чай?

— Мы отдали десять пенсов за полфунта.

На это миссис Вортерс ответила недовольным молчанием.

— А как же мама? — вскричал мистер Вортерс. — Я совсем забыл! Не может же мама тоже шлепать босиком.

— Нет, конечно, нет, миссис Вортерс. Мы можем вас перенести.

— Благодарю вас, дитя. Я уверена, что вам это под силу.

— Увы, Ивлин, увы, мама над нами смеется. Она скорее умрет, чем позволит нам нести ее. Увы и еще раз увы! Ведь с нами пойдут мои сестры. И миссис Озгуд, а эта несносная женщина к тому же простужена. Нет, придется нам идти кругом, через мост.

— Вы идите кругом, а мы… — начал Форд, но опекун кинул на него быстрый взгляд, и Форд осекся.

Так что мы пошли кругом. Процессия состояла из восьми персон. Возглавляла ее мисс Бомонт. Она была чрезвычайно весела и забавна — так, во всяком случае, мне тогда казалось. Правда, впоследствии, припоминая ее речи, я не нашел в них ничего забавного. Но тогда она нас очень веселила, выступая примерно в таком роде: «Шеренгой по одному. Вообразите, что вы в церкви, и замкните рты на замок. Носками наружу, мистер Форд. Харкурт! Будете переходить реку — бросьте наяде щепотку чая, у нее голова болит. Она уже тысячу девятьсот лет страдает мигренью». И так далее, и тому подобное, все глупости в таком же роде. Не знаю, чем мне тогда понравилась ее болтовня. Мы подошли к роще, и мисс Бомонт сказала: «Мистер Инскип, пойте, а мы будем подпевать: "Ах ты дурачок, боги-то живут в лесах"». Я прокашлялся и пропел-таки эту гнусную фразу, и все принялись повторять ее, словно литанию. Было в ней что-то привлекательное, в нашей мисс Бомонт. Я, в общем, понимал, почему, наткнувшись где-то в Ирландии на эту девицу без денег, без связей и, можно сказать, без роду, без племени, Харкурт решился привезти ее домой и объявить своей невестой. Это был смелый поступок, а ведь он и считал себя смелым человеком. Приданого за ней не было ни полушки, но он мог себе позволить жениться на бесприданнице: ценности у него и так имелись в избытке — и материальные, и духовные. Однажды я слышал, как он говорил матери, что со временем Ивлин тысячекратно возвратит его издержки. Ну а пока в ней просто было что-то привлекательное. Платному учителю не пристало судить, кто симпатичен, а кто нет, а то бы я ей очень симпатизировал.

— Прекратить пение! — скомандовала она. Мы вошли в лес. — Добро пожаловать. Милости прошу вас всех ко мне в рощу.

Мы поклонились. Форд, всю дорогу хранивший серьезность, поклонился до самой земли.

— Теперь прошу садиться. Миссис Вортерс, будьте добры присесть вот здесь, возле этого зеленого ствола, он пойдет к вашему чудному платью.

— Хорошо, дорогая, я сяду, — сказала миссис Вортерс.

— Анна, сюда. Мистер Инскип, возле нее, а вот здесь — Рут и миссис Озгуд. А вы, Харкурт, подвиньтесь немного вперед, чтобы заслонить дом. Его не должно быть видно.

— Ну уж нет, — засмеялся влюбленный мистер Вортерс, — я предпочитаю сидеть, прислонившись к дереву.

— А мне куда сесть, мисс Бомонт? — спросил Форд. Он стоял по стойке смирно, будто солдат.

— Ах ты боже мой! — воскликнула она. — Вы только поглядите на нашего Фордика — один посреди стольких Вортерсов!

Да, она была уже достаточно цивилизована, чтобы каламбурить.

— Может, я заслоню вам дом, если останусь стоять?

— Сядь, Джек, ну что за ребячество! — с ненужной резкостью вмешался опекун. — Сядь, тебе говорят.

— Пусть постоит, раз ему хочется, — сказала мисс Бомонт. — Только сдвиньте шляпу на затылок, мистер Форд. Чтоб она у вас была как венчик. Тогда вы мне не только дом, но даже и дым из трубы заслоните. К тому же вам так очень к лицу.

— Ивлин, Ивлин, вы слишком много требуете от ребенка. Он устанет стоять. Он же типичный книжный червь, он слабенький. Пусть он сядет.

— А я думала, вы сильный, — сказала она.

— Ну разумеется, я сильный! — воскликнул Форд, И это правда. Невероятно, но факт. Никогда он не упражнялся с гантелями и не играл в регби. Мускулы у него окрепли сами собой. Он считает, что это от чтения Пиндара.

— В таком случае будьте любезны постоять.

— Ну что за детские капризы, Ивлин! — вмешался мистер Вортерс. — Если бедняга Джек устанет, я его сменю. Однако почему это вы не желаете смотреть на мой дом, а?

Миссис Вортерс и девицы Вортерс обеспокоенно заерзали. Они видели, что их Харкурт недоволен. Почему недоволен — не их забота. Ублажить его надлежало Ивлин, и они все уставились на нее.

— Ну-с? Отчего же вам противен вид вашего будущего дома? Не побоюсь сказать — хотя спроектировал его, в сущности, я сам, — что он совсем недурно смотрится отсюда, особенно фронтоны. Ну-с? Отвечайте!

Мне было жаль мисс Бомонт. Самодельный фронтон — вещь ужасающая, и особняк Харкурта больше всего походил на загородную дачку, страдающую водянкой. Но что же она ему ответит? Она ничего не ответила.

— Ну-с?

А она и ухом не вела. Будто и не слышала. Все так же улыбалась, веселилась и сияла, а отвечать и не подумала. Ей словно было невдомек, что на вопрос необходимо дать ответ. Зато для нас ситуация создалась невыносимая. Желая спасти положение, я тактично перевел разговор на ландшафт, который, сказал я, немного напоминает мне местность под Вейи. Я солгал. Ничто здесь не напоминало мне Вейи, так как я никогда не бывал там. Но приводить в разговоре античные названия и имена тоже входит в мою методику. Во всяком случае, я избавил общество от неловкой ситуации: мисс Бомонт сразу посерьезнела и деловито осведомилась, в каком году Вейи был разрушен. Я ответил ей подобающим образом.

— Обожаю античных писателей, — объявила она. — У них такой естественный стиль. Они просто записывают кто что знает, вот и все.

— Верно, — сказал я. — Однако наряду с прозой античные авторы писали и стихи. Они не ограничивались регистрацией фактов.

— Записывали что знали, вот и все, — повторила мисс Бомонт с довольной улыбкой, словно это дурацкое определение доставляло ей удовольствие.

Между тем Харкурт пришел в себя.

— Очень справедливое суждение, — сказал он. — Я лично отношусь к античному миру точно так же. Он нам, в сущности, ничего не дает. Они записали кто что знал и этим ограничились.

— Как это? — спросила мисс Бомонт. — В каком смысле «ограничились»?

— В том смысле — хоть и не слишком вежливо говорить так при мистере Инскипе, — в том смысле, что античная литература — это еще далеко не все. Конечно, мы многим обязаны ей, и я вовсе не склонен ее недооценивать. Я тоже изучал в школе античных писателей, в них масса прелести и красоты, но античные авторы — это далеко не все. Они писали в ту эпоху, когда человек еще не научился чувствовать по-настоящему. — Мистер Вортерс порозовел. — Отсюда и некоторая холодность античного искусства, которому недостает… чего-то такого, знаете ли… чего-то такого. Другое дело — более поздние вещи: Данте, мадонна Рафаэля, некоторые мелодии Мендельсона… — исполненный благоговения, мистер Вортерс умолк. Мы глядели в землю, не смея поднять глаз на мисс Бомонт. Ни от кого не секрет, что ей тоже недостает чего-то такого. Ведь в ней еще не развилась душа.

Наше молчание нарушил громкий шепот миссис Вортерс, сообщившей, что она умирает с голоду.

Юная хозяйка вскочила. Нет, нет, помогать она нам не позволит. Мы гости. Она раскрыла корзинку, развернула печенье и апельсины, вскипятила и разлила чай. Чай был ужасный. Зато мы смеялись и болтали с той свободой, которую дает только пикник, и, даже выплевывая мух, миссис Вортерс улыбалась. Над нами маячила молчаливая фигура благородного Форда, который подносил чашку ко рту, стараясь не нарушить позы. Его опекун, большой забавник, подшучивал над ним, и все норовил пощекотать его под коленками.

— Ах, до чего же хорошо! — говорила мисс Бомонт. — Я так счастлива!

— Какой у вас милый лесок, — говорили ей дамы.

— Лес теперь принадлежит ей навеки! — воскликнул мистер Вортерс. — Девяносто девять лет — это, конечно, мало. Я заставил бывших владельцев пересмотреть условия и на сей раз приобрел лес в вечное владение. Пустое, голубушка, пустое, не стоит благодарности!

— Ну как же не стоит, — возражала она, — когда все так прекрасно и вы все так добры ко мне! А ведь еще год назад я почти никого из вас не знала. Ах, как чудесно! И роща, собственная роща в вечное владение! И вы все у меня в гостях и чай пьете! Дорогой Харкурт! Дорогие мои! И мистер Форд даже заслонил от меня дом, который мог бы все испортить!

— Ха, ха, ха! — рассмеялся мистер Вортерс и покрепче ухватил юношу за ногу. Не знаю, что у них там вышло, но Форд охнул и упал. Посторонний мог бы подумать, что он вскрикнул от злости или от боли, но мы-то были все свои и дружно рассмеялись.

— На лопатки, на лопатки! — играючи, они принялись бороться, разбрасывая пыль и сухие листья.

— Не смейте бить мою рощу! — прикрикнула на ник мисс Бомонт. — Ей больно!

Форд снова охнул. Мистер Вортерс убрал руку.

— Победа! — объявил он. — Ивлин, полюбуйтесь видом на фамильное гнездо Вортерсов.

Но мисс Бомонт уже вспорхнула и, покинув нас, углубилась в свою рощу. Мы собрали посуду и разделились на группы. Форд пошел с дамами. Мистер Вортерс удостоил меня своего общества.

— Ну-с, — задал он свой обычный вопрос, — как подвигаются античные штудии?

— Неплохо.

— А каковы способности мисс Бомонт?

— Я бы сказал, незаурядные. Во всяком случае, она полна энтузиазма.

— А вам не кажется, что это скорее детская прыть? Буду с вами вполне откровенен, мистер Инскип. Во многих отношениях мисс Бомонт, в сущности, еще дитя. Ей предстоит учиться всему с самого начала. Она ведь и сама это признает. Ее теперешняя жизнь так непохожа на ее прошлое существование. Так нова для нее. Наши привычки, наш образ мыслей — во все это ей еще предстоит вживаться.

Я знал, к чему он клонит. Но ведь и я не набитый дурак. И я ответил:

— В смысле вживания нет лучшего материала, чем античная литература.

— Это верно, — подтвердил мистер Вортерс, — это верно.

Где-то за деревьями слышался голос мисс Бомонт. Она считала буки.

— Единственное, что меня смущает, — продолжал мистер Вортерс, — это, знаете ли… ну вот греческий, латынь… пригодятся ли ей эти знания? Сумеет ли она… Ну, словом, вы же понимаете, что учительствовать ей не придется.

— Да, верно, — сказал я, и лицо мое отразило впервые зародившиеся сомнения.

— Так стоит ли… поскольку знания ее ничтожны?.. О, разумеется, она полна энтузиазма! Но не следует ли направить ее энтузиазм по пути, скажем, английской литературы? Она ведь совершенно не знает Теннисона. Вчера вечером, когда мы прогуливались в оранжерее, я прочел ей эту замечательную сцену, помните — Артур и Джиневра? Латынь и греческий — это прекрасно, но иногда мне кажется, что начинать надо с начала.

— Вам кажется, — подхватил я, — что для мисс Бомонт античные авторы — излишняя роскошь.

— Вот именно, мистер Инскип, роскошь, именно роскошь. Причуда. Прихоть. Другое дело — Джек Форд. И тут мы, между прочим, подходим к еще одной проблеме. Ведь из-за нее Джеку, наверное, приходится повторять пройденное прежде. Она же только-только постигает азы.

— Да, разумеется, азы. И должен вам сказать, что учить их вместе довольно трудно. Джек — мальчик начитанный, а мисс Бомонт, при всем ее энтузиазме и прилежании…

— Я так и думал. Стало быть, Джеку это не на пользу?

— Да, должен признаться, что…

— Вот именно. Напрасно я придумал для них совместные занятия. Отринем эту идею. Для вас, мистер Инскип, с потерей ученицы ничего, разумеется, не изменится.

— Мы тотчас прекратим совместные занятия, мистер Вортерс.

Тут она подошла к нам.

— Харкурт, здесь семьдесят восемь деревьев. Я все-все сосчитала.

Он одарил ее улыбкой. Надо сказать, что он высок и красив, с мощным подбородком, живыми карими глазами, обширным лбом, и вовсе не седой. Фотографический портрет мистера Вортерса производит весьма благоприятное впечатление.

— Семьдесят восемь деревьев?

— Так точно.

— Вы рады?

— Ох, Харкурт!..

Я начал укладывать посуду в корзину. Они меня видели и слышали, и знали, где я. Не моя вина, что они не отошли в сторонку.

— Предвкушаю постройку моста, — сказал он. — Простого деревянного моста в низине. И еще можно проложить асфальтовую тропку от дома через луг, чтобы мы с вами могли в любую погоду приходить сюда посуху. Здесь бывают мальчишки — обратите внимание на инициалы, вырезанные на стволах. Я думаю, стоит соорудить какую-нибудь простенькую ограду, чтобы никто, кроме нас с вами…

— Харкурт!..

— Ограду такого типа, как у меня поставлена вокруг сада и полей. А на той стороне рощи поставим калитку и повесим замок. Закажем только два ключа — вам и мне, больше ведь ни к чему… и проведем асфальтовую дорожку…

— Погодите, Харкурт!

— Погодите, Ивлин!

— Я… я… я…

— Вы… вы… вы..?

— Я… я не хочу асфальтовую дорожку!

— В самом деле? Да, может быть, вы правы. Тогда, пожалуй, шлаковую. Или даже гравиевую.

— Но видите ли, Харкурт… Я вообще не хочу никакой дорожки! Мне… мне это не по карману!

Он победно расхохотался.

— Голубушка! Да кто же просит вас тратиться? Дорожка тоже входит в мой подарок.

— Нет, подарок — только роща, — сказала мисс Бомонт. — Вы понимаете… Ну зачем мне дорожка? Гораздо лучше приходить сюда, как сегодня. И мост мне ни к чему. И забор. И я совсем не против, чтобы мальчишки вырезали на стволах свои инициалы. Они уж сколько лет ходят сюда со своими подружками — специально чтоб вырезать инициалы. Это у них вроде обручения и называется «четвертое предложение». И я вовсе не хочу их прогонять.

— Боже! — сказал мистер Вортерс, указав на внушительных размеров сердце, пронзенное стрелой. — Боже, боже!

По-моему, он просто тянул время, не зная, как ей лучше возразить.

— Они вырезают свои имена или инициалы и уходят, а когда у них рождается первый ребенок, снова приходят и режут глубже. И так после каждого нового ребенка. Вот смотрите: если кора прорезана насквозь до самой древесины — значит, у них большая семья, а если прорезь неглубокая и зарастает — значит, они вообще не поженились.

— Да вы просто чудо! Я прожил тут всю жизнь, но даже слыхом не слыхал обо всем этом. Кто бы мог подумать, что в Хертфордшире существуют народные обычаи! Надо будет рассказать архидьякону, он придет в восторг.

— И я вовсе не хочу им мешать!

— Голубушка, но ведь лесов кругом полно. Крестьяне найдут себе другую рощу. Свет клином не сошелся на Ином Царстве.

— Но ведь…

— Иное Царство будет для нас, только для нас двоих. Мы вырежем два имени, мое и ваше, — шептал он.

— Я не хочу, чтоб был забор. — Она стояла лицом ко мне, и я видел, что она напугана и сбита с толку. — Я ненавижу заборы. И мосты. И всякие дорожки. Ведь это же мой лес. Прошу вас. Ведь вы мне его подарили.

— Ну разумеется, — поспешил он успокоить ее; но видно было, что он злится. — Идея! Ведь луг-то мой! Стало быть, я имею право его огородить. Поставлю изгородь между вашим участком и моим.

— Со стороны дома — пожалуйста. Отгораживайтесь от меня сколько угодно. Но не отгораживайте меня от людей. Никогда, Харкурт, никогда. Я не хочу, чтобы забор отделял меня от всего мира. Пусть люди приходят в рощу. С каждым годом инициалы будут становиться все глубже. Ну что может быть приятнее? И даже если некоторые зарастают, все равно они тут, под корой.

— Наши инициалы! — пробормотал он, ухватившись за единственное в ее речи, что он был в состоянии понять и употребить для дела. — Давайте теперь же вырежем их. Ваши и мои, рядом. И сердце, если хотите. И стрелу. X. В. плюс И. Б.

— X. В.,- повторила она, — плюс И. Б.

Он достал перочинный нож и увлек ее за собой на поиски нетронутого ствола.

— И. Б., Извечное Благословение. Мое, мое благословение. Моя тихая гавань. Мой целомудренный алтарь. О, воспарение духа! Сейчас вы этого не понимаете, но вы поймете. О, райское уединение! Год за годом, вдвоем, вдали от мира, растворившись друг в друге, сливая свою душу с вашей, И. Б., Истинное Блаженство. — Он протянул руку к стволу. Тут она словно очнулась от сна.

— Харкурт! — закричала она. — Харкурт! Что это? Что это у вас красное на пальцах?

III

О боги! О владыки и владычицы неба и земли! Какой кошмар! Мистер Вортерс прочел взрывоопасную тетрадку Форда.

— Я сам виноват, — сказал Форд. — Надо было мне на наклейке написать: «В сущности, не для посторонних» — тогда бы он уразумел, что это значит — не для него.

Я проявил строгость, соответствовавшую моему статусу платного педагога.

— Вы несправедливы, юный друг. Ваша наклейка отвалилась. Только поэтому мистер Вортерс и открыл тетрадку. Он и не подозревал, что это ваши личные записи. Видите, наклейки-то нет.

— Он ее соскреб, — мрачно возразил Форд и взглянул себе на ногу.

Я притворился, что не понимаю, и продолжал:

— Дело обстоит следующим образом. В течение ближайших суток мистер Вортерс будет обдумывать ситуацию. Я вам советую извиниться, не дожидаясь истечения этого срока.

— А если я не извинюсь?

— Конечно, это ваше личное дело. Не забывайте только, что вы молоды и жизни, в сущности, совсем не знаете, да и своих денег у вас почти нет. Насколько я понимаю, ваша карьера, в сущности, зависит от благоволения мистера Вортерса. Вы насмеялись над ним. Он этого не любит. Дальнейшее, по-моему, очевидно.

— Извиниться?

— Безусловно.

— А если нет?

— Уехать.

Он сел на каменную ступеньку, подперев подбородок коленом. На лужайке под нами мисс Бомонт катала крокетные шары. Влюбленный мистер Вортерс находился еще ниже, на лугу: он надзирал за работами по прокладке асфальтовой дорожки. Да, дорожку решили все-таки проложить, и мост построить, и забор вокруг Иного Царства. Мисс Бомонт скоро поняла, сколь неразумны были ее возражения, и однажды вечером в гостиной сама заговорила об этом и разрешила Харкурту делать все, что он хочет.

— Роща будто ближе подошла, — сказал Форд, обращаясь ко мне.

— Сняли забор между рощей и лугом, вот она и кажется ближе. Вам, друг мой, лучше бы обдумать свои действия.

— Сколько он прочел?

— Естественно, он тут же закрыл тетрадку. Но, судя по тому, что вы показывали мне, одного взгляда вполне достаточно.

— Он на стихах открыл?

— Каких стихах?

— Он говорил вам про стихи?

— Нет. О ком стихи, о нем?

— Нет, не о нем.

— Тогда не страшно, даже если он их и прочел.

— Иногда, знаете, приятно, чтобы о тебе упомянули, — сказал Форд, глядя мне в лицо. Во фразе его было что-то едкое — этакая оскоминка, какая бывает от первоклассного вина. Совсем не юношеский привкус был у этой фразы. Мне стало жаль, что мой ученик рискует погубить свою карьеру, и я снова посоветовал ему извиниться.

— Дело не в том, требует мистер Вортерс извинения или нет. Это совсем другая сторона вопроса, и я предпочел бы ее не касаться. Сейчас суть в том, что если вы сами, по собственному почину, не извинитесь, вам придется уехать. Но куда?

— К тете в Пекхем.

Я жестом указал ему на радовавший глаз ландшафт, на коров и лошадей, щипавших траву, на слуг. В центре ландшафта возвышался мистер Вортерс — этакое земное солнце, источник силы и благополучия.

— Мой милый Форд! Не играйте в героя. Извинитесь.

К несчастью, я несколько повысил голос на последнем слове, и мисс Бомонт услышала меня со своей лужайки.

— Извиниться? — закричала она. — За что?

Будучи равнодушна к игре, она тут же поднялась к нам, волоча за собой крокетный молоток. Вид у нее был довольно вялый. Она наконец начала приобщаться к цивилизации.

— Уйдемте в дом, — прошептал я. — Уйдемте, пока не поздно.

— Вот еще! — сказал Форд. — Ни за что!

— Ну, что у вас тут такое? — спросила она, став на ступеньку подле Форда.

Он поднял голову и, глядя на мисс Бомонт, сглотнул. И вдруг я понял. Вот, значит, что это были за стихи. Теперь я уже не знал, надо ли ему извиняться. Чем скорее его выставят из дому, тем лучше.

Несмотря на мои возражения, он рассказал ей про тетрадку, и первая ее реплика была:

— Ой, покажите, покажите!

Ни малейшего понятия о приличиях. Потом она сказала:

— А отчего вы оба такие грустные?

— Мы ждем решения мистера Вортерса, — сказал я.

— Какие глупости, мистер Инскип! Неужели вы думаете, что Харкурт рассердится?

— Разумеется, он сердится, и совершенно справедливо.

— Да почему?

— Потому что мистер Форд насмеялся над ним.

— Ну так что? — я впервые услышал нотки раздражения в ее голосе. — Неужели вы думаете, что он станет наказывать Форда за какие-то насмешки? А для чего ж еще мы и живем на белом свете? Чтоб уж нельзя было и посмеяться? Вот еще! Да я целый день смеюсь над всеми. Над мистером Фордом, и над вами. И Харкурт тоже. Нет, вы его не знаете! Он не станет. Не станет он сердиться из-за шутки.

— Хорошенькая шутка, — сказал Форд. — Нет, он меня не простит. \

— До чего же вы глупый! — она насмешливо фыркнула. — Не знаете вы Харкурта. Он очень добрый. Вот ежели вы станете извиняться, он обязательно рассердится, и я бы разозлилась. Ну скажите ему хоть вы, мистер Инскип!

— По-моему, мистер Вортерс имеет все основания рассчитывать, что мистер Форд извинится.

— Основания? Какие еще основания? Что у вас за слова-то такие — основания, извинения… общество… положение… Я этого не понимаю! Для чего ж тогда вообще жить на свете?

Речь ее была — точно дрожащие огоньки, загорающиеся во мраке. То она кокетничала, то вдруг задавала вопросы о смысле жизни. Однако экзамена по курсу этики я не сдавал и потому ответить ей не мог.

— Я знаю одно: Харкурт не такой дурак, как вы с Фордом. Он выше условностей. Ему плевать на все эти ваши основания и извинения. Он знает, что смех — самая лучшая вещь на свете, а потом уже деньги, и душа и всякое такое.

Душа и всякое такое! Удивляюсь, как это Харкурта, распоряжавшегося на лугу, не хватил удар.

— Да вы бы все с тоски померли, — продолжала она, — если бы только и делали, что обижались и извинялись. Воображаю, если бы все сорок миллионов англичан были такие обидчивые! Вот был бы смех! Воображаю! — и она действительно рассмеялась. — Да вы присмотритесь к Харкурту. Он вовсе не такой. У него есть чувство юмора. Вы слышите, мистер Форд? У него есть чувство юмора. Неужели вам это непонятно?

Форд снова опустил голову и уставился себе под ноги. Мисс Бомонт бесстрастно сообщила мне, что, кажется, он планет. Потом крокетным молотком принялась поглаживать его по голове, приговаривая:

— Плакса-вакса, плакса-вакса. Да тут и плакать-то не о чем! — и со смехом сбежала по ступенькам. — Ладно! — крикнула она, обернувшись. — Велите плаксе утереть слезки. Я сама поговорю с Харкуртом.

Мы молча смотрели ей вслед. Не думаю, чтобы Форд плакал. Глаза у него были большие и недобрые. Он выругался всеми подходящими словами, какие знал, потом резко поднялся и ушел в дом. Вероятно, ему невыносимо было видеть ее разочарование. Не будучи склонным к подобным сантиментам, я с интересом наблюдал, как мисс Бомонт приближалась к своему властелину.

Уверенно ступая, она пересекла луг. Рабочие снимали перед ней шляпы, и она отвечала на их приветствия. Вялость ее как рукой сняло, а вместе с ней исчезли и все признаки цивилизованности. Она снова превратилась в ту простодушную, прямолинейную девчонку, какой Харкурт привез ее из Ирландии, — девчонку в высшей степени привлекательную и нелепую и (меня поймут те, кто умеет жалеть других) в высшей степени трогательную.

Она подошла к нему, взяла его под руку. Я видел, как разрезала воздух его ладонь, разъяснявшая мисс Бомонт проблемы мостостроения. Дважды она прерывала его, ему пришлось повторить объяснения. Потом и ей, наконец, удалось вставить слово, и сцена, последовавшая за этим, была выразительнее любой театральной постановки. Две фигуры — женская и мужская — сходились и расходились на берегу реки, первая возбужденно жестикулировала, вторая была надменна и невозмутима. Мисс Бомонт умоляла, спорила и — если меня не обмануло расстояние — пыталась даже высмеять мистера Вортерса. В подтверждение какого-то из своих наивных аргументов она попятилась… и бултыхнулась в речку. Это стало развязкой комедии. Под галдеж столпившихся рабочих Харкурт спас ее. Вода замочила ей юбки до колен, башмаки у нее были все в грязи. В таком виде Харкурт повел ее к дому, и скоро я начал разбирать слова:

— Грипп… вы ноги промочили… забудьте о платье, здоровье превыше всего… умоляю вас, голубушка, не волнуйтесь… нервное потрясение… в постель, в постель… Немедленно в постель! Обещаете? Будьте паинькой. Поднимайтесь в дом — и прямо в постель.

Он остался на лужайке, а она послушно поднялась на террасу. Лицо ее выражало ужас и замешательство.

— Итак, вы искупались, мисс Бомонт!

— Искупалась?.. А, да. Вы знаете, мистер Инскип… Я даже не понимаю, как это получилось, но… у меня ничего не вышло.

Я изобразил удивление.

— Он говорит, что мистер Форд должен уехать… немедленно. У меня ничего не вышло.

— Очень жаль, мисс Бомонт.

— Ничегошеньки не вышло… Харкурт оскорблен, И говорит, что все это вовсе не смешно. Никогда он не позволяет мне делать, что я хочу. Сперва — латынь и греческий: я хотела узнать про богов и героев, а он мне не позволил. Потом я хотела, чтоб не строили забор и мост и чтоб не было асфальта — и вот видите, что получилось. А теперь я попросила не наказывать мистера Форда, который ни в чем не виноват, а Харкурт навсегда выгоняет его из дома.

— Форд проявил неуважение, мисс Бомонт, — сказал я, ибо долг заставлял меня держать сторону мистера Вортерса.

— Нет такого слова — «неуважение»! — вскричала она. — Где вы его взяли? Ну что за выдумки, все это ваши «обязанности», «положение», «права»? Все это от ваших великих мечтаний!

— Каких «великих мечтаний»? — спросил я, стараясь сдержать улыбку.

— Велите мистеру Форду… о боже, Харкурт идет сюда, я побегу в спальню. Кланяйтесь от меня мистеру Форду и велите ему… угадать. Мы с ним никогда больше не увидимся, и я этого не переживу. Велите ему угадать. Зря я его назвала плаксой. Он не плакса. Он плакал, как настоящий мужчина. И я теперь тоже стала взрослой.

Я счел себя обязанным пересказать этот разговор хозяину дома.

IV

Мост построен, ограда закончена, и Иное Царство привязано к нашему крыльцу ленточкой асфальта. Семьдесят восемь буков как будто и впрямь подошли гораздо ближе к дому, и, когда после отъезда Форда установились ветреные дни, мы слышали, как ночами вздыхают в роще кроны деревьев, а утром находили буковые листья, прибитые ветром к самой террасе. Мисс Бомонт не выказывала желания идти гулять, отчего дамы чувствовали большое облегчение: Харкурт не велел им отпускать ее одну, а идти за ней в такую погоду значило испортить туалеты. Нет, она сидела в комнатах, не читала и не смеялась, и одевалась теперь не в зеленое, а в коричневое.

Однажды, зайдя в гостиную и не заметив ее присутствия, мистер Вортерс облегченно вздохнул и сказал:

— Ну слава богу. Круг замкнулся.

— Да, замкнулся, — отозвалась мисс Бомонт.

— А ты, оказывается, тут! Сидишь тихонько, как мышка? Я хотел сказать, что наши господа, представители британского трудящегося класса, соизволили наконец завершить свой труд и отгородили нас от окружающего мира. А я… я под конец сделался ужасным тираном и деспотом и не послушался тебя. Мы не поставили калитки на том конце рощи. Ты меня простишь?

— Все, что по душе тебе, Харкурт, нравится и мне.

Дамы с улыбкой переглянулись, а мистер Вортерс сказал:

— Вот именно. И как только уляжется ветер, мы все вместе отправимся в твою рощу и отпразднуем ее покупку по-настоящему. Потому что прошлый раз не в счет.

— Конечно, прошлый раз не в счет, — повторила мисс Бомонт.

— Ивлин говорит, что ветер никогда не уляжется, — заметила миссис Вортерс. — Не знаю, откуда ей это известно.

— Пока я в доме, ветер не успокоится.

— В самом деле? — игриво сказал мистер Вортерс. — Ну так выйдем и успокоим его.

Они прошлись взад-вперед по террасе. Ветер затих ненадолго, но потом, к обеду, разыгрался еще пуще. Мы ели и слушали, как он рычит и свищет нам из каминной трубы. Кроны деревьев в Ином Царстве бурлили, точно море в шторм. Ветер срывал с них листья и сучки, а потом на асфальт слетела ветка, настоящая толстенная ветка, и, скользнув через мост, пролетела луг и покатилась по нашей лужайке. (Беру на себя смелость называть ее «нашей», поскольку я остался в доме в качестве секретаря Харкурта.) Если бы не каменные ступеньки, она влетела бы на террасу и, чего доброго, разбила бы окно в столовой. Мисс Бомонт вскочила со стула и, как была, с салфеткой в руке, выбежала на лужайку и подбежала к ветке.

— Ивлин! Ивлин! — закричали дамы.

— Пусть идет, — великодушно отозвался мистер Вортерс. — Происшествие и в самом деле исключительное. Надо обязательно рассказать о нем архидьякону.

— Харкурт! — воскликнула вновь разрумянившаяся мисс Бомонт. — А не могли бы мы с тобой после обеда пойти в рощу?

Мистер Вортерс немного подумал.

— Если ты не хочешь, можно, конечно, не ходить, — добавила она.

— А вы что скажете, Инскип?

Я понял, чего ему надо, и воскликнул:

— Да, пойдемте! — хоть я и не питаю никакой любви к ветреной погоде.

— Прекрасно. Мама, Анна, Рут, миссис Озгуд, мы все отправляемся в рощу.

И мы отправились-таки. Процессия получилась унылая. Но на сей раз боги были благосклонны к нам: лишь только мы выступили, буря утихла и в природе наступило поразительное спокойствие. Так что слова мисс Бомонт относительно погоды в конце концов оказались пророческими. Настроение ее улучшалось с каждой минутой. Она шествовала по асфальтовой тропке впереди всех нас и время от времени оборачивалась и обращалась к влюбленному мистеру Вортерсу с каким-нибудь изящным или ласковым замечанием. По-моему, она была восхитительна. Меня всегда восхищают люди, умеющие верно сориентироваться.

— Подойди-ка сюда, Ивлин!

— Сам подойди!

— Поцелуй меня!

— Как же я тебя поцелую, когда ты так далеко? Он кинулся к ней, но она ускользнула, а мы все мелодично рассмеялись.

— Ах, до чего ж я счастлива! — воскликнула она. — Ведь правда же, у меня есть все, что мне надо в этом мире. Ужас как мрачно было сидеть в доме. Но теперь, ах, до чего ж я счастлива!

Вместо коричневого платья на ней светилось прежнее волнисто-зеленое, и, стоя на асфальте посреди широкого луга, она принялась вертеть юбки, и солнце, пробившееся вдруг сквозь тучи, осветило ее. Она была поистине очаровательна, и мистер Вортерс не стал делать ей замечаний, радуясь, наверное, что прошла ее меланхолия, и мирясь с тем, что одновременно улетучилась ее цивилизованность. Танцуя, она почти не переступала ногами, но тело ее так грациозно колыхалось, и так волшебно развевалось платье, что мы были буквально в упоении. Она танцевала под пение пташки, со страстью заливавшейся в Ином Царстве, и река остановила свой бег, чтобы полюбоваться танцем (зачем же еще?), а очарованные ветры замерли в своих пещерах, в то время как очарованные тучи застыли в небе. Кружение танца подхватило ее и уносило прочь от нашей компании, от всего нашего общества, от нашей жизни, назад, в прошлое, в глубину веков, — и вот уже пали кругом дома и изгороди, осталась только невозделанная земля под солнцем. Одежда мисс Бомонт обратилась в листву, руки обернулись ветвями, белая шейка превратилась в гладкую верхушку дерева, которая приветственно сияет в лучах восходящего солнца, а порой поблескивает от дождя. Вот набегает листва и скрывает от нас гладкий ствол — это шейка мисс Бомонт вдруг скрылась в каскаде волос. Потом листва расходится, мы снова видим блеск коры, и снова возникает из зелени мисс Бомонт, которая восклицает, глядя на нас:

— Ах, ах! — и снова: — Ах, Харкурт! Я никогда еще не была так счастлива! Я чувствую, что мне принадлежит весь мир!

А он, в тенетах любовного экстаза, позабывший о мадоннах Рафаэля, позабывший, я полагаю, и о своей душе, бросился к ней с распростертыми объятиями, восклицая:

— Ивлин! Ивлин! Извечное Благословение! Моя навеки! Моя! — но она ускользнула от него.

Возникла музыка, и мисс Бомонт запела:

— О Форд, один средь Вортерсов, мой брод чрез эти воды, веди меня к моему царству! О Форд, как я тебя любила, когда жила в обличье женщины! И пока есть у меня ветви, чтоб защищать тебя от солнца, я буду помнить о тебе, — распевая так, она перешла речку.

Не знаю, почему он с таким неистовством за ней погнался. Все это была игра, мисс Бомонт оставалась в его владениях, кругом стоял забор, убежать она не могла. Однако он стремглав бросился через мост, будто все их счастье было поставлено на карту, и яростно кинулся в погоню. Мисс Бомонт бежала неплохо, но исход, конечно, был предрешен. Мы только не знали, на лугу он ее поймает или уже в роще. Дюйм за дюймом он настигал ее. Вот они уже в тени деревьев. В сущности, он мог бы схватить ее… но промахнулся. Она исчезла между стволами, затем и он скрылся из виду.

— Харкурт развеселился, — говорили миссис Озгуд, Анна и Рут.

— Ивлин! — слышалось из рощи. Мы как ни в чем. не бывало шли по асфальтовой дорожке.

— Ивлин! Ивлин!

— По-видимому, он ее все еще не поймал.

— Ивлин, где ты?

— Мисс Бомонт, должно быть, очень ловко спряталась.

— Слушайте! — заорал Харкурт, появляясь из рощи. — Вы не видели Ивлин?

— Нет, нет, она в лесу.

— Я так и думал.

— Ивлин, верно, прячется от него за каким-нибудь стволом. Вы идите с той стороны, а я с этой. От нас она не увильнет.

Мы — вначале весело — пустились на поиски; нас не оставляло ощущение, что мисс Бомонт совсем рядом, что ее тонкая фигурка скрывается за ближайшим стволом, а волосы и платье слились с листвой. Она где-то здесь; она над нами; вот ее ножка коснулась багрово-бурой земли; вот мелькнула ее грудь, шейка; она была повсюду и нигде. Веселье наше обернулось раздражением, а раздражение излилось в гнев и страх. Сомнений не было — мисс Бомонт исчезла.

— Ивлин, Ивлин! — снова и снова кричали мы. — Право же, это совсем не смешно!

Потом поднялся ветер, еще более злобный после затишья, и страшная буря вынудила нас уйти в дом. Мы говорили:

— Теперь-то она наверняка вернется.

Но она не вернулась. Зашипел дождь, повисший над пересохшими лугами, точно дым фимиама, и под натиском дождя листва разразилась рукоплесканиями. Потом блеснула молния. Дамы взвизгнули, и мы увидели, как Иное Царство ударило в ладоши, и услышали, как оно разразилось громовым хохотом. Даже архидьякон не припомнит такой грозы. У Харкурта погибли все саженцы, с крыши послетала черепица. Весь напряженный, бледный, Харкурт подошел ко мне и сказал:

— Вам можно доверять, Инскип?

— Безусловно.

— Я давно подозревал их. Она сбежала с Фордом.

— Но каким образом? — поразился я.

— Лошади ждут; поговорим в коляске. — Затем, перекрывая шум дождя, он проорал: — Калитки-то там нет, я знаю, а вот как насчет лестницы? Пока я тыкался между деревьями, она перескочила через забор, а он…

— Но вы были так близко! Они бы не успели.

— Все можно успеть, — сказал он злобно. — Подлая бабенка все успеет, если захочет. Когда я ее нашел, она была дикарка. Я ее выдрессировал, выучил. Ох, раздавлю я их. Раздавлю. Места мокрого не оставлю.

Форда ему не раздавить. Эта задача не под силу никому. Но я боялся за мисс Бомонт.

Поезд уже ушел. Нам сообщили, что он увез несколько молодых парочек, а, прибыв в Лондон, мы узнали еще о многих других парочках, замеченных на вокзале. Мир словно сговорился поиздеваться над одиночеством Харкурта. В отчаянье мы разыскали наконец унылое предместье, где проживает теперь Форд. Мы пронеслись мимо неряшливой служанки и перепуганной тетушки, взлетели наверх, рассчитывая захватить его с поличным. Он сидел за столом и читал «Эдипа в Колоне» Софокла.

— Меня не проведешь! — завопил Харкут. — Мне известно, что мисс Бомонт прячется у тебя.

— К сожалению, нет, — ответил Форд. От бешенства Харкурт стал заикаться:

— Инскип! Вы слышите, слышите, что он говорит? «К сожалению»! Повторите все, что вам известно о нем! Я просто не в состоянии.

Я процитировал песню: «О Форд, один средь Вор-терсов, мой брод чрез эти воды, веди меня к моему царству! О Форд, как я тебя любила, когда жила в обличье женщины! И пока есть у меня ветви, чтоб защищать тебя от солнца, я буду помнить о тебе».

— Вскоре после этого она исчезла, — сказал я.

— И еще… раньше… она передавала ему что-то в таком же духе. Вы свидетель, Инскип. Она ему велела что-то угадать.

— Я и угадал, — сказал Форд.

— Ага! Значит ты, в сущности…

— Вовсе нет, мистер Вортерс, вы меня не поняли. Я не «в сущности» угадал. Я действительно угадал. Я мог бы рассказать вам, если б захотел, но это не имеет смысла. Потому что она не «в сущности, сбежала» от вас. Она действительно спаслась, окончательно и навсегда, поскольку есть на свете ветви, чтоб защищать людей от солнца.

I

Перевод с английского Г.Островская

Мистер Лукас вряд ли смог бы сказать, почему ему сейчас так хотелось опередить всех остальных. Возможно, он достиг того возраста, когда начинают ценить независимость, поскольку скоро предстоит с ней расстаться. Он устал от внимания и предупредительности своих более молодых спутников, и ему нравилось, отделившись от них, трусить на муле одному и спешиваться без их помощи. Возможно также, он находил особо тонкое удовольствие в том, чтобы ждать по их вине обеда, а потом говорить, что это не имеет значения.

Он с детским нетерпением принялся колотить мула каблуками по бокам и, велев погонщику огреть животное палкой — толстой палкой с острым концом, — поскакал вниз по холму сквозь заросли цветущего кустарника, сменяющиеся полосами анемон и желтых нарциссов. Но вот он услышал журчание воды и увидел группу платанов, возле которых они намеревались перекусить.

Даже в Англии деревья эти обратили бы на себя внимание — так густо переплелись их ветви, так они были громадны, так великолепны в своем уборе из трепещущей листвы. А здесь, в Греции, они были и тем большей редкостью — единственный прохладный уголок во всей этой ослепительно сверкавшей, выжженной жарким апрельским солнцем долине. Под их сенью скрывалась крошечная сельская гостиница, «хан», — ветхая глинобитная постройка с широким деревянным балконом, где пряла старуха; рядом с ней коричневый поросенок поедал апельсиновую кожуру. Внизу, на сырой земле, сидели на корточках двое грязных детей и играли в какую-то первобытную игру; их мать, ненамного чище, стряпала что-то в доме. Типичная Греция, как сказала бы миссис Формен; и брезгливый мистер Лукас возблагодарил судьбу за то, что они везут всю снедь с собой и будут есть на открытом воздухе.

Однако он рад был, что попал сюда, и рад, что здесь нет миссис Формен, — никто не будет высказывать за него его мнение… рад даже, что еще с полчаса не увидит Этель. Этель была его младшая, пока еще незамужняя дочь. Преданная и любящая, она, как полагали, решила посвятить свою жизнь отцу — быть ему на старости лет опорой и утешением. Миссис Формен называла ее не иначе как Антигоной, и мистер Лукас пытался приноровиться к роли Эдипа, раз уж, если верить общественному мнению, ничего другого ему не оставалось.

С Эдипом его роднило одно — он старел. Даже ему это было ясно. Он утратил интерес к делам других людей и почти не слушал того, что ему рассказывали. Сам он поговорить любил, но часто терял нить разговора, а когда ему вновь удавалось ее поймать, результат не стоил затраченных усилий. Его слова, его жесты становились все более однообразными, все более стереотипными; его анекдоты, вызывавшие некогда всеобщий смех, теперь проходили незамеченными; его молчание было так же лишено смысла, как и его речь. А ведь он прожил здоровую, деятельную жизнь, неустанно трудился, зарабатывал деньги, дал образование детям. Винить было некого, просто он старел.

Сейчас мистер Лукас был в Греции, осуществилась его давнишняя мечта. Сорок лет назад он заразился любовью к эллинизму, и с тех пор его не покидало чувство, что, если он когда-нибудь побывает в этой стране, его жизнь будет прожита не напрасно. Но в Афинах оказалось пыльно, в Дельфах — сыро, в Фермопилах — уныло, и он со скептической улыбкой слушал восторженные возгласы своих спутников. Что Греция, что Англия: человек старел, и для него было все едино — смотреть ли на Темзу или на Эврот. Поездка сюда была последней надеждой опровергнуть эту печальную закономерность, и надежда его не оправдалась.

И все же в чем-то Греция ему помогла, хотя он и не сознавал этого. Она пробудила в нем чувство неудовлетворенности, а в этом чувстве есть биение жизни. Не то чтобы его преследовали неудачи. Зло скрывалось в самом корне вещей. Ему предстояло помериться силами с недюжинным врагом. Весь последний месяц им владело странное желание умереть, сражаясь.

«Греция — страна для молодых, — сказал он себе, стоя под платанами, — но я проникну в нее, я завладею ею. Листья снова станут зелеными, вода — вкусной, небо — голубым. Они были такими сорок лет назад, и я верну их себе. Быть старым мне не по душе, и я больше не намерен притворяться».

Он сделал два шага вперед, и вдруг у ног его зажурчала холодная вода; она доходила ему до щиколоток.

«Интересно, откуда здесь вода?» — спросил он себя. Он вспомнил, что склоны холмов были сухи, а здесь, по дороге, несся поток.

Он остановился и, не переставая дивиться, воскликнул:

«Как, вода течет из дерева… из дупла? Я никогда не видел и не слышал ничего подобного!»

Огромный платан, склонившийся над «ханом», был внутри полым — его сердцевину выжгли на уголь, — а из живого еще ствола стремительно изливался родник, одевая кору папоротником и мхом; проворно перебежав дорогу, он орошал лежавшие за ней поля. Простодушные селяне воздали должное красоте и тайне по мере своих сил: в коре дерева была вырезана ниша — некое подобие алтаря, — а в ней повешена лампада и небольшое изображение святой девы, получившей в наследство совместную обитель наяды и дриады.

«В жизни не видал ничего более чудесного, — сказал мистер Лукас. — Можно даже зайти внутрь и посмотреть, откуда берется вода».

На секунду он заколебался, не решаясь осквернить святилище. Потом вспомнил с улыбкой собственную мысль: «…это место будет моим, я проникну в него, я завладею им…» — и решительно прыгнул на камень внутри дупла.

Вода бесшумно и неуклонно поднималась из полых корней и скрытых трещин в стволе платана, образуя удивительную янтарную чашу, и переливалась наружу через край дупла. Мистер Лукас попробовал ее — вода была вкусной, а когда он взглянул наверх, в черную трубу ствола, то увидел синее небо и несколько ярко-зеленых листков и вспомнил, на этот раз без улыбки, о своих заветных словах.

Здесь до него бывали другие — его сразу же охватило удивительное чувство слияния с людьми. К коре были прикреплены крошечные жестяные руки, ноги, глаза, смешные и наивные изображения мозга и сердца — благодарственные приношения верховному божеству за вновь обретенные силы, мудрость, любовь. Радости и горести людей проникли в самое сердце дерева — природа не знает уединения. Мистер Лукас раскинул руки, уперся в мягкую обуглившуюся древесину и приник всем телом к стенке дупла. Глаза его закрылись, его охватило странное чувство, — подобное чувство испытывает пловец, когда после долгого единоборства с волнами отдается на волю течения, зная, что оно вынесет его на берег, — он пребывал одновременно в движении и в покое.

Мистер Лукас замер на месте, ощущая лишь поток у себя под ногами, ощущая, что и все вокруг — лишь лоток, увлекающий за собою и его.

Вдруг он пробудился, словно от толчка… возможно, от толчка о берег, куда его вынесло наконец. Ибо, открыв глаза, он увидел, что за эти мгновения все кругом непостижимо преобразилось и стало внятно и мило его сердцу.

Был особый смысл в том, как старуха склоняется над своей пряжей, и в возне поросенка, и в том, как уменьшается под ее руками шерстяная кудель. На дороге, залитой водой, появился поющий юноша верхом на муле, и в его позе была красота, а в его приветствии — искренность. И узор, отбрасываемый листвой на распростертые корни деревьев, был не случаен, и то, как кивали головками нарциссы и пела вода, было исполнено значения. Для мистера Лукаса, открывшего за короткий миг не только Грецию, но и Англию, и весь мир, и всю жизнь, не было ничего смешного в желании повесить внутри дерева и свое благодарственное приношение- крошечную модель человека.

— Ах, да тут папа! Играет в Мерлина.

Они все были здесь, а он и не заметил, когда они появились — Этель, миссис Формен, мистер Грэм и говорящий по-английски погонщик мулов. Мистер Лукас с подозрением посматривал на них из дупла. Они внезапно стали ему чужими, и все, что они делали, казалось ему неестественным и грубым.

— Разрешите предложить вам руку, — сказал мистер Грэм; этот молодой человек всегда был вежлив со старшими.

Мистер Лукас почувствовал раздражение.

— Благодарю, я прекрасно могу обойтись без посторонней помощи, — сказал он. Но тут же, выходя из дупла, поскользнулся и попал ногой в ручей.

— Ах, папочка, папочка, — сказала Этель, — ну что ты наделал?! Слава богу, у меня есть во что тебя переобуть.

Она принялась хлопотать вокруг него: вынула из вьюков чистые носки и сухие ботинки, затем усадила его на ковер возле корзины с провизией и отправилась с остальными осматривать рощу.

Вернулись они в полном восторге. Мистер Лукас принялся было им вторить, но ему все труднее было их выносить. Восторг их казался ему пошлым, поверхностным и каким-то судорожным. Они не ощущали внутренней красоты, разлитой вокруг. Он попытался как-то объяснить свои чувства и вот что сказал:

— Я вполне удовлетворен видом этого места. Оно производит весьма благоприятное впечатление. Прекрасные деревья, особенно для Греции, а этот родник очень поэтичен. Люди здесь тоже кажутся доброжелательными и вежливыми. Решительно, это очень привлекательное место.

Миссис Формен упрекнула его в чрезмерной сдержанности.

— О, таких мест одно на тысячу! — вскричала она. — Я хотела бы жить и умереть здесь! Право же, я бы задержалась здесь, если бы мне не надо было возвращаться в Афины! Это место напоминает мне Колон у Софокла.

— Нет, я просто не могу отсюда уехать, — сказала Этель. — Положительно, я должна здесь задержаться.

— Конечно, так и сделайте. Вы и ваш отец! Антигона и Эдип. Конечно, вы должны задержаться в Колоне.

У мистера Лукаса от волнения перехватило дух. Когда он стоял внутри дерева, ему казалось, что он сохранит обретенную им благодать, куда бы ни направил свой путь. Но этот минутный разговор вывел его из заблуждения. Он больше не полагался на себя, он боялся продолжать свои странствия, ибо, кто знает, может быть, прежние мысли, прежняя скука снова завладеют им, как только он покинет тень платанов и музыку девственного ручья. Спать под одним кровом с благожелательными сельскими жителями, смотреть в их добрые глаза, наблюдать, как под темным куполом неба бесшумно скользят летучие мыши, и видеть, как с появлением луны становятся серебряными золотые узоры на земле… Одна такая ночь, и ему больше не грозит возвращение к старому, он навсегда останется во вновь завоеванном им царстве. Но губы его с трудом проговорили:

— Я охотно проведу здесь ночь.

— Ты хочешь сказать «неделю», папочка? Было бы кощунством провести здесь меньше.

— Хорошо, пусть это будет неделя, — недовольно произнесли вслед за ней его губы, а сердце от радости так и прыгало в груди. За едой он больше ни к кому не обращался — он рассматривал место, которое вскоре будет знать так хорошо, и людей, которые станут его соседями и друзьями. В «хане» постоянно жили всего несколько человек — его владельцы: старуха, пожилая женщина, юноша и двое детей; он не заговаривал ни с одним из них, но уже их любил, как любил все, что двигалось, дышало, просто существовало под благословенной сенью платанов.

— En route, — прозвучал резкий голос миссис Формен. — Этель! Мистер Грэм! Всему — даже самому лучшему — приходит конец.

«Сегодня вечером, — думал мистер Лукас, — зажгут лампаду в алтаре. И когда все мы усядемся на балконе, мне, возможно, расскажут, какие они повесили приношения».

— Извините, мистер Лукас, — сказал Грэм, — нужно скатать ковер, на котором вы сидите.

Мистер Лукас поднялся с места, говоря себе: «Этель пойдет спать первая, и я попробую рассказать о своем приношении, ведь мне необходимо его сделать. Я думаю, они меня поймут, если мы останемся наедине».

Этель коснулась его щеки.

— Папа! Я звала тебя трижды. Мулы уже готовы,

— Мулы? Какие мулы?

— Наши мулы. Мы все тебя ждем. Ах, мистер Грэм, помогите, пожалуйста, моему отцу сесть в седло.

— Я не понимаю, Этель. О чем ты?

— Папочка, милый, нам пора трогаться. Ты же знаешь, мы должны попасть в Олимпию до наступления ночи.

Мистер Лукас ответил высокопарным, не допускающим возражений тоном:

— Право, Этель, я всегда желал, чтобы ты была более последовательна в своих словах и поступках. Тебе прекрасно известно, что мы остаемся здесь на неделю. Ты же сама это предложила.

От удивления Этель позабыла о вежливости.

— Что за нелепая идея! Даже ребенку понятно, что я пошутила. Конечно же, я имела в виду, что задержалась бы, если бы могла.

— Ах, если бы мы могли делать то, что хотим! — вздохнула миссис Формен, уже сидевшая на муле.

— Неужели ты хоть на секунду подумал, — продолжала Этель более спокойно, — что я действительно намереваюсь здесь остановиться?

— Именно так я и думал. И, основываясь на этом, я построил все свои дальнейшие планы. Для меня крайне неудобно, по правде говоря, даже невозможно сейчас уехать отсюда.

Он произнес эту тираду с глубокой убежденностью в голосе, и миссис Формен с мистером Грэмом вынуждены были отвернуться, чтобы скрыть улыбки.

— Прости, пожалуйста, это было очень легкомысленно с моей стороны. Но ты же знаешь, что мы не можем отстать от своих спутников, и, если мы задержимся хотя бы на ночь, мы пропустим пароход в Патрах.

Миссис Формен заметила в сторону, точнее, мистеру Грэму, что Этель великолепно управляется с отцом.

— При чем тут пароход в Патрах? Ты сказала, что мы остановимся здесь, и мы здесь остановимся.

Казалось, обитатели «хана» каким-то таинственным образом угадали, что спор касается их. Старуха перестала прясть, а юноша и дети стали позади мистера Лукаса, словно желая его поддержать.

Мистера Лукаса не трогали ни доводы, ни уговоры. Он больше не спорил, но решение его было неколебимо. Впервые он ясно увидел, как ему следует жить. Зачем ему возвращаться в Англию? Кому он там нужен? Друзья его умерли или охладели к нему. Этель, пожалуй, его любит, но — и это вполне понятно — у нее достаточно других интересов. С остальными своими детьми он встречался редко. Единственную родственницу, сестру Джулию, он боится и ненавидит. Нет, сопротивление не требовало от него никаких усилий. Он будет глупцом и трусом, если покинет место, которое даровало ему счастье и душевный покой.

Наконец Этель, желая его успокоить, а заодно щегольнуть своим знанием греческого, пошла вместе с изумленным погонщиком в «хан», чтобы посмотреть комнаты. Пожилая женщина встретила их громкими приветствиями, а юноша, улучив подходящий момент, повел мула мистера Лукаса на конюшню.

— Отпусти его, разбойник! — закричал мистер Грэм; он всегда утверждал, что иностранцы понимают английский язык, когда хотят. И на этот раз он оказался прав — юноша послушался его. Так они и стояли все вместе, ожидая возвращения Этель.

Наконец она появилась, подобрав юбки; за ней шел погонщик, таща купленного по дешевке поросенка.

— Папочка, дорогой, я готова ради тебя на все… но остановиться в этом доме… нет!

— Там… блохи? — спросила миссис Формен. Этель дала понять, что «блохи» — не то слово.

— Что ж, боюсь, это решает вопрос, — сказала миссис Формен. — Я знаю, как взыскателен по этой части мистер Лукас.

— Нет, это не решает вопроса, — сказал мистер Лукас. — Ты уезжай, Этель. Ты мне не нужна. Не понимаю, почему я вообще с тобой советовался. Я остаюсь здесь один.

— Не говори глупостей! — воскликнула Этель, теряя терпение. — Как тебя, в твоем возрасте, можно оставить одного? Кто тебе приготовит еду… ванну? В Патрах тебя ждут письма. Ты пропустишь пароход. А это значит, что ты опоздаешь к началу оперного сезона и не сможешь быть на приемах, куда нас пригласили. Ну подумай, разве ты в состоянии путешествовать один?!

— Они могут вас зарезать, — внес свою лепту мистер Грэм.

Греки молчали, но всякий раз, как мистер Лукас взглядывал на них, они жестами манили его в «хан». Дети даже осмелились потянуть его за полы пальто, а старуха на балконе совсем бросила прясть и умоляюще смотрела на него своими загадочными глазами.

По мере того как он сражался, исход спора обретал для него все большее значение: теперь мистеру Лукасу казалось, что он хочет остаться не просто потому, что здесь к нему вернулась юность и он почувствовал красоту и нашел счастье, но потому, что именно здесь, вместе с этими людьми, его ожидает величайшее событие, которое преобразит лицо земли. Это была решающая минута в его жизни; и мистер Лукас отказался от доводов и каких бы то ни было слов — все слова были бы тщетны; он возложил надежды на мощь своих тайных союзников: безмолвных людей, журчащей воды и шелестящих деревьев. Ибо все вокруг, слив воедино свои голоса, взывало к нему, и эта речь была ему понятна, а болтовня его противников с каждой минутой казалась все более нелепой и пустой. Скоро они устанут спорить и уйдут прочь под палящим солнцем, предоставив его тишине, прохладной роще, лунному свету и уготованной ему судьбе.

Действительно, миссис Формен и погонщик мулов уже пустились в путь под аккомпанемент пронзительного поросячьего визга, и сражение тянулось бы без конца, если бы Этель не призвала на помощь мистера Грэма.

— Не могли бы вы что-нибудь сделать? — прошептала она. — Мне с ним не сладить.

— Спорить я не мастер… Но если я могу помочь вам как-нибудь иначе… — и он самодовольно оглядел свою атлетическую фигуру.

Этель заколебалась. Затем сказала:

— Помогите как можете. В конце концов, это ради его же блага.

— Тогда подведите к нему сзади мула.

И вот, когда мистер Лукас уже решил, что одержал победу, он внезапно почувствовал, как его приподнимают с земли и сажают боком в седло. Мул тут же рысцой сорвался с места. Мистер Лукас ничего не сказал, ибо ему нечего было сказать, и даже когда они выехали из-под тени платанов и журчание ручья умолкло, на лице его не отразилось почти никаких чувств. Мистер Грэм бежал рядом, держа шляпу в руке; он приносил свои извинения:

— Я знаю, я вмешался не в свое дело, от всего, сердца прошу прощения. Но я надеюсь, право же, надеюсь, что когда-нибудь вы сами увидите, что я… а, черт!

Камень угодил ему прямо между лопаток. Он был брошен мальчиком, гнавшимся за ними по дороге. Позади бежала его маленькая сестра, она тоже кидала камни.

Этель громко позвала погонщика мулов, который вместе с миссис Формен был где-то впереди, но, прежде чем он успел прийти на выручку, появился новый противник. Это был молодой грек. Он кинулся к ним наперерез и попытался схватить за уздечку мула мистера Лукаса. К счастью, Грэм был опытный боксер: не прошло и минуты, как юноша, не в силах ему противостоять, уже лежал распростертый, с разбитым в кровь ртом, среди нарциссов. К тому времени как появился погонщик, дети, напуганные участью старшего брата, прекратили атаку, и спасательная экспедиция, если можно ее так назвать, отступила в беспорядке под платаны.

— Бесенята! — сказал мистер Грэм, торжествующе смеясь. — Вот вам современные греки в полной красе. Ваш отец для них — деньги, они считают, что мы вынули эти деньги у них из кармана, раз не дали ему остановиться в «хане».

— О, они ужасны… настоящие дикари! Не знаю, как вас благодарить. Вы спасли моего отца!

— Надеюсь, вы не сочли меня грубым.

— О нет, — чуть слышно вздохнув, сказала Этель. — Я восхищаюсь силой.

Тем временем кавалькада перестроилась, и мистера Лукаса, удивительно стойко, как заметила миссис Формен, переносившего свое разочарование, усадили на муле поудобней. Они поспешили вверх по склону соседнего холма, опасаясь еще одного нападения, и только когда поле боя осталось далеко позади, Этель, выбрав минуту, обратилась к отцу и попросила прощения за то, как она с ним обошлась.

— Ты был сам на себя непохож, дорогой папочка, ты меня просто напугал. Но теперь, слава богу, ты снова стал самим собой.

Он не ответил, и она решила, что он — вполне естественно — на нее обижен.

Благодаря прихотливости горного ландшафта роща, покинутая ими час назад, внезапно вновь возникла перед ними далеко внизу. «Хан» был скрыт зеленым куполом, но рядом, под открытым небом, все еще виднелись три крошечные фигурки, и в чистом воздухе чуть слышались далекие крики — то ли угрозы, то ли прощание.

Мистер Лукас придержал мула, поводья выпали у него из рук.

— Поехали же, папочка, милый, — ласково сказала Этель.

Он повиновался, и через минуту вершина холма навсегда скрыла роковое место.

II

Было утро, время завтрака, но из-за тумана горел газ. Мистер Лукас рассказывал о том, как он плохо провел ночь. Этель — которой предстояло через несколько недель выйти замуж — слушала, положив руки на стол.

— Сперва звонил входной звонок, потом ты вернулась из театра. Потом лаяла собака, потом мяукал кот. А в три часа утра какой-то хулиган прошел мимо дома, распевая во все горло. И еще в трубе у меня над головой булькала вода.

— Наверно, просто выпускали воду из ванной, — устало сказала Этель.

— Терпеть не могу, когда булькает вода. В этом доме невозможно спать. Я съеду отсюда, как только кончится квартал. Скажу хозяину без обиняков: «Я отказываюсь от этой квартиры по следующей причине: в ней невозможно спать». А если он скажет… скажет… что он скажет?

— Еще тост, папа?

— Спасибо, милочка.

Он принялся есть тост. Ненадолго наступили покой и тишина.

Но вскоре он снова заговорил:

— Я не намерен больше терпеть вечные упражнения на фортепьяно у соседей, пусть не думают, что я с этим примирюсь. Я им уже написал… не так ли?

— Да, конечно, — сказала Этель, позаботившаяся, чтобы письмо не дошло. — Я разговаривала с гувернанткой, она обещала, что уладит это. Тетя Джулия тоже терпеть не может шума. Я уверена, все будет в порядке.

Тетя Джулия, единственная незамужняя родственница, должна была после свадьбы Этель приехать и вести хозяйство в доме. Упоминать о ней не стоило: мистер Лукас начал громко вздыхать. Но тут прибыла почта.

— Ой, посылка! — вскричала Этель. — Мне?! Что бы это могло быть?! Из Греции! Как интересно!

В посылке оказались луковицы нарциссов, которые миссис Формен прислала из Афин для их оранжереи.

— Правда, папа, в памяти сразу всплывает вся наша поездка? Ты помнишь желтые нарциссы? И завернуто все в греческие газеты! Интересно, смогу я что-нибудь понять? Раньше я неплохо читала.

Она продолжала болтать, надеясь заглушить смех детей в соседней квартире — обычный для ее отца повод ворчать во время завтрака.

— Послушай-ка! «Бедственный случай в сельской местности». Видно, я напала на какую-то печальную историю. Ну да неважно. «В прошлую среду в Платанисте (провинция Мессиния) произошла страшная трагедия. Ветром повалило огромное дерево…» А что, я неплохо читаю?.. Подожди минутку… О боже!.. «Оно задавило насмерть пятерых обитателей небольшого «хана», которые, по-видимому, находились на балконе. Тела Марии Ромаидес, престарелой хозяйки «хана», и ее дочери, сорока восьми лет, удалось опознать, но тело ее внука…» — ой, остальное просто ужасно, зачем я только начала! К тому же мне. кажется, я уже где-то слышала это название, Платаниста. Не там ли весной мы делали привал?

— Мы там обедали, — сказал мистер Лукас, и в его отсутствующем взгляде мелькнула тень тревоги. — Кажется, это то самое место, где погонщик купил поросенка.

— Конечно же, — возбужденно сказала Этель, — где погонщик купил поросенка. Какой ужас!

— Ужас! — повторил вслед за ней отец; крики соседских детей отвлекали его внимание.

Вдруг Этель с неподдельным волнением вскочила на ноги.

— Господи, боже мой! — воскликнула она. — Это ведь старая газета. Несчастье случилось еще в апреле… в ночь на среду, восемнадцатого числа… а мы… мы, вероятно, были там во вторник днем.

— Именно так, — сказал мистер Лукас.

Этель прижала руку к сердцу. Она едва могла говорить.

— Отец, дорогой, нет, я должна тебе это сказать: ты хотел остановиться там на ночь. Все эти люди, эти бедные полудикари, пытались тебя удержать. И вот они мертвы. Там все разрушено, даже ручей изменил свое русло. Отец, дорогой, если бы не я, если бы Артур не помог мне тогда, ты бы, конечно, тоже погиб.

Мистер Лукас раздраженно махнул рукой.

— Какой толк разговаривать с гувернанткой. Я прямо напишу хозяину дома и скажу: «Я отказываюсь от этой квартиры по следующей причине: собака лает, соседские дети невыносимы, и я терпеть не могу, когда булькает вода».

Этель не прерывала его брюзжания. Она буквально онемела при мысли о том, что он был на волосок от смерти. Наконец она произнесла:

— Такое чудесное избавление невольно заставляет поверить в божий промысел.

Мистер Лукас ничего не ответил — он все еще обдумывал письмо к хозяину дома.

I

Перевод с английского Н.Толстая

Видите вон ту гору, ту, что виднеется за шляпкой Элизабет? Двадцать лет назад один юноша признался мне там в страстной любви. Элизабет, пожалуйста, нагните на минуту голову.

— Хорошо, мадам, — сказала Элизабет и всем корпусом, словно тряпичная кукла, отклонилась назад, на облучок.

Полковник Лейленд надел пенсне и взглянул на гору, где влюбился юноша.

— Он был мил? — спросил он с улыбкой, но все-таки чуть понижая голос в присутствии горничной.

— Не знаю… Но мне, в моем возрасте, очень приятно вспомнить этот случай. Благодарю вас, Элизабет.

— Позвольте узнать, кто он был такой?

— Носильщик, — ответила мисс Рэби своим обычным тоном, — даже не профессиональный гид. Просто мужчина, нанятый нести наш багаж, который он уронил.

— Ах, вот что! Как же вы поступили?

— Как поступила бы всякая молодая дама. Вскрикнула и велела ему соблюдать приличия. Бросилась бежать, что было вовсе не обязательно, упала, растянула ногу, снова закричала. Ему пришлось нести меня полмили на руках; по дороге он так пылко каялся, что я думала, он скинет меня в пропасть. В таком состоянии мы добрались до небезызвестной миссис Харботл, при виде которой я разразилась слезами. Но она повела себя еще глупее, чем я, так что я довольно быстро оправилась.

— И, разумеется, сказали, что сами во всем виноваты?

— Разумеется… — она посерьезнела. — Миссис Харботл, которая, как и большинство людей, всегда оказывалась права, предостерегала меня относительно этого юноши: мы ведь и прежде пользовались его услугами.

— Ах, вот оно что…

— Нет, вовсе не то, что вы думаете. До тех пор он знал свое место, правда, брал с нас подозрительно дешево, а делал гораздо больше, чем можно было ожидать от человека, нанятого за столь мизерную плату. А это, как известно, опасный признак в людях низкого происхождения.

— Но в чем же заключалась ваша вина?

— Я поощряла его, откровенно предпочитая его общество разговорам с миссис Харботл. Он был хорош собою и, я бы сказала, приятен. К тому же мне нравилась его одежда. В тот день мы отстали, он рвал для меня цветы. Я протянула за ними руку, а он схватил ее и произнес пламенную речь о любви, которую заимствовал из «I Promessi Sposi».

— А, итальянец!..

Тут они как раз подъехали к границе. На маленьком мостике, среди елей стояли два столба, один красно-бело-зеленый, другой — черно-желтый.

— Он жил в Italia Irredenta, — сказала мисс Рэби. — Он предлагал мне бежать с ним в Италию. Интересно, как бы все обернулось, если бы мы поженились!

— О боже! — сказал полковник Лейленд с внезапной брезгливостью.

Элизабет, сидевшую впереди, передернуло.

— Нет, почему же, мы могли оказаться идеальной парой!

У мисс Рэби была привычка говорить несколько парадоксальные вещи. Полковник Лейленд, который делал скидку на ее яркую индивидуальность, слегка запнувшись, воскликнул:

— Конечно! Весьма вероятно!

Она повернулась к нему со словами:

— Вы думаете, я потешаюсь над ним?

Это его немного смутило. Он улыбнулся и ничего не ответил. Экипаж теперь неторопливо огибал основание пресловутой горы. Дорога была проложена поверх обломков горных пород, когда-то скатившихся сверху и все еще нет-нет да и скатывавшихся с горных склонов. Сосновые леса были прорезаны опустошительными потоками белого камня. Но выше, припоминала мисс Рэби, на восточном склоне, более отлогом, имелись уютные лощинки, выступы, усыпанные цветами; оттуда открывался великолепный вид. Если спутник мисс Рэби предполагал, что она просто мило шутит, то он ошибался. Происшествие двадцатилетней давности само по себе было, конечно, нелепым. И все же, посмеиваясь над ним, она в то же время достаточно серьезно относилась и к его участникам, и к самому месту действия.

— Мне легче думать, что он меня дурачил, чем признаться себе, что он был просто глуп, — сказала она после долгой паузы.

— Вот и таможня, — сказал полковник Лейленд, меняя тему разговора.

Они прибыли в страну, где на каждом шагу можно услышать «Ach!» и «Ja!» Мисс Рэби вздохнула: она любила все романское, как должно любить всякому человеку, не стесненному недостатком времени. Но полковник, как человек военный, уважал все тевтонское.

— Тут еще на семь миль вперед говорят по-итальянски, — сказала мисс Рэби, успокаивая себя, как ребенок.

— Немецкий язык — язык будущего, — ответил полковник. — Все сколько-нибудь значительные книги на любую тему написаны по-немецки.

— Вовсе нет — любые книги на сколько-нибудь значительную тему написаны по-итальянски. Элизабет, назовите мне значительную тему!

— Человеческая натура, мадам, — ответила девушка тоном скромным, но в то же время дерзким.

— Я вижу, Элизабет — писательница, так же, как ее госпожа, — сказал полковник Лейленд. Он перевел взгляд на окружающий пейзаж — он не любил разговоров втроем.

Фермы в этом краю имели более процветающий облик, нищих не было видно, женщины были некрасивее, мужчины — толще, а пища, которую подавали в придорожных гостиницах на открытом воздухе, — сытнее.

— Так где же мы остановимся, полковник Лейенд? — спросила мисс Рэби. — В «Альпийском Гранд-отеле», в «Лондоне», в пансионе Либига, Этерли-Саймона, «Бельвю», в «Старой Англии»? Или же в гостинице «Бишоне»?

— Очевидно, вы предпочитаете «Бишоне»?

— Я не имею ничего против «Альпийского Гранд-отеля». У «Бишоне» и у «Гранд-отеля» одни и те же владельцы, насколько мне известно. Они разбогатели за последнее время.

— И примут вас по-царски, если, конечно, такие люди умеют благодарить.,

Роман «Вечное мгновенье», принадлежащий перу мисс Рэби и принесший ей славу, прославил также и местечко Ворта, где развертывалось действие романа.

— О, они меня уже поблагодарили. Года через три после опубликования романа синьор Канту прислал мне письмо. Оно показалось мне грустным, хотя все в нем говорило о процветании. Я ведь не люблю влиять на ход чужих жизней. Любопытно, остались ли они в старом доме или переехали в новый?

Полковник Лейленд ехал в Ворту, чтобы побыть там с мисс Рэби. Однако он предпочитал, чтобы они поселились в разных гостиницах. Она же, равнодушная к подобным тонкостям, не понимала, почему бы им не жить под одной крышей, так же, как не видела ничего предосудительного в том, что они путешествуют в одном экипаже. С другой стороны, она ненавидела все фешенебельное, броское. Он выбрал «Альпийский Гранд-отель», она же склонялась к «Бишоне», но тут несносная Элизабет сказала:

— Хозяйка моей подруги остановилась в «Гранд-отеле».

— О, если подруга Элизабет живет в «Гранд-отеле», это решает дело: едем в «Гранд-отель»!

— Хорошо, мадам, — сказала Элизабет тоном, в котором не было и нотки признательности. Лицо полковника Лейленда сделалось суровым: он не любил нарушения дисциплины.

— Вы ее распускаете, — шепнул он мисс Рэби, когда, выйдя из экипажа, они пешком поднимались на холм.

— В вас говорит военный.

— Разумеется, я достаточно часто имел дело с рядовыми, чтобы понять, что налаживать с ними «человеческие отношения», как вы выражаетесь, совершенно бессмысленно. Стоит проявить немного сентиментальности, и вся армия развалится на части.

— Не спорю. Но мы же не в армии. С какой стати мне разыгрывать из себя офицера? Знаете, вы сейчас напомнили мне моих друзей — англо-индийцев, которые были шокированы тем, что я была любезна с некоторыми индийцами. Они приводили доводы; весьма веские, что с туземцами так обращаться нельзя. Они так и не поняли, почему их аргументы по сути своей несостоятельны. Неудачники всегда стараются командовать удачливыми, и с этим пора покончить. Вы всегда были неудачником и всю жизнь командовали другими, требовали от них повиновения и прочих сомнительных добродетелей. А я счастлива, я командовать не хочу и не буду.

— И не надо, — сказал он, улыбаясь. — Но имейте в виду, что мир — это не армия. И пожалуйста, побеспокойтесь о том, чтобы проявить немного справедливости к нам, несчастным военным, — заметьте, к примеру, что мы чрезвычайно внимательно относимся к столь любимому вами простонародью.

— Разумеется, — мечтательно сказала она, словно не замечая сделанной ей уступки. — Это входит в моду. Только они видят вас насквозь. Они не хуже нас знают, что лишь одно в этом мире достойно того, чтобы им владеть.

— О да! — вздохнул он. — Мы живем в коммерческий век.

— Нет! — воскликнула мисс Рэби с таким явным раздражением, что Элизабет оглянулась — не случилось ли чего-нибудь с ее госпожой. — Глупости! Оделять добротой и деньгами — нет ничего проще. Единственная вещь, достойная служить подарком, это наше собственное «я». Вы когда-нибудь открывали себя людям до конца?

— Часто.

— Я хочу сказать, вы когда-нибудь сознательно ставили себя в глупое положение в присутствии тех, кто ниже вас?

— Намеренно? Нет.

Он понял наконец, куда она клонит. Ей доставляло удовольствие делать вид, что такое самораскрытие — единственно возможная основа для подлинного общения, единственная брешь в духовном барьере, отделяющем один класс от другого. Одна из ее книг была написана как раз на эту тему. Читать ее было чрезвычайно приятно.

— А вы? — добавил он шутливо.

— В полную меру — нет, никогда. До сих пор мне не случалось чувствовать себя окончательной дурой. Но когда почувствую, надеюсь, что сумею продемонстрировать это открыто.

— Хотелось бы мне это видеть!

— Боюсь, вам это не понравится, — ответила она. — Со мной такое может произойти в любую минуту и в любом обществе, по самому неожиданному поводу.

— Ворта! — крикнул кучер, прерывая их оживленную беседу. Передние колеса экипажа и сидевшие на облучке Элизабет и кучер въехали на вершину холма. Темный лес кончился, и перед ними открылась долина, окаймленная изумрудной зеленью лугов. Эти луга струились, изгибались, переходили один в другой, подымаясь выше и выше, а на высоте двух тысяч футов из травянистого покрова вдруг прорывались скалы, выраставшие в мощные горы, чьи вершины изящно вырисовывались в чистом вечернем небе.

Кучер, страдавший, очевидно, любовью к повторам, сказал:

— Ворта! Ворта!

Вдали, на склоне горы, белело большое селение, качавшееся на зеленых волнах, словно корабль в море, и на его носу, рассекая грудью крутой склон, стояла величественная колокольня из серого камня. И пока они смотрели на нее, колокольня вдруг обрела голос и торжественно обратилась к горам, а они отозвались.

Кучер снова объявил, что это Ворта и что перед ними — новая колокольня, точь-в-точь такая же, как в Венеции, только лучше, и что звук, который они слышат, издает новый колокол.

— Спасибо. Вы правы, — сказал полковник Лейленд в ответ на радостное замечание мисс Рэби о том, что селение сумело употребить наступившее процветание на столь добрые дела, как постройка колокольни. Она боялась возвращаться в те места, которые раньше так любила, опасаясь найти их отстроенными заново. Ей в голову не приходило, что новое может быть прекрасно. Архитектор и в самом деле черпал вдохновение на юге, и колокольня, возведенная им в горах, была сродни той, что когда-то была воздвигнута близ лагуны. Однако откуда родом колокол, определить было нельзя, так как звук не имеет национальности.

Они поехали дальше, любуясь прелестным пейзажем, довольные и молчаливые. Благожелательные туристы принимали их за супружескую пару. И в самом деле, в худощавом, угловатом лице мисс Рэби не было ничего, что выдавало бы ее принадлежность к гадкому литературному племени. А профессия полковника придавала ему вид скорее аккуратный, нежели агрессивный. Они производили впечатление образованной, воспитанной четы, которая проводит жизнь, любуясь красивыми вещами, наполняющими наш мир.

Когда экипаж подъехал ближе, отозвались оставшиеся до сего времени незамеченными другие церкви — крошечные церквушки, уродливые церкви, церкви, крашенные в розовый цвет и с похожими на тыквы куполами, церкви, с крытыми гонтом шпилями, церкви, стоящие в укромных местах, на лесных просеках, или прячущиеся в складках и изгибах долины. Хор тонких голосов наполнял вечерний воздух, и в середине этого хора явственно звучал сильный, глубокий голос. Только англиканская церковь, построенная недавно, в раннеанглийском стиле, хранила сдержанное молчание.

Колокола стихли, и все маленькие церкви попятились и отступили во тьму. Колокольный звон сменили звуки гонга, призывавшие переодеться к обеду, и усталые туристы заспешили к своим гостиницам. Ландо, на котором красовалась надпись «Пансион Этерли-Саймон», покатилось навстречу дилижансу, который вот-вот должен был прибыть. Какая-то девица обсуждала с матерью вечерний туалет. Молодые люди с теннисными ракетками беседовали с молодыми людьми, державшими в руках альпенштоки. Вдруг в темноте огненный палец вывел: «Альпийский Гранд-отель».

— Электричество, — пояснил кучер, услышав возгласы своих пассажиров.

Напротив сосновой рощи вспыхнули огни пансиона «Бельвю», с крутого речного обрыва ему ответил «Лондон». Пансионы «Либиг» и «Лорелея» объявили о своем существовании один — зелеными, другой — янтарными огнями. «Старая Англия» появилась вся в ярко-красном. Иллюминация распространилась на довольно значительную площадь: лучшие гостиницы стояли за пределами селения, занимая либо величественное, либо романтическое местоположение. Этот аттракцион повторялся во время туристского сезона каждый вечер, в момент прибытия дилижанса. Но как только последний из вновь прибывших турист был устроен, огни гасли, и хозяева гостиниц, кто — чертыхаясь, кто ликуя, возвращались к своим сигарам.

— Ужасно! — сказала мисс Рэби.

— Ужасная публика! — сказал полковник Лейленд. «Альпийский Гранд-отель» — огромное деревянное строение — напоминал разбухшее, расползшееся во все стороны шале. Правда, это впечатление несколько смягчала великолепная терраса, сложенная из квадратных камней, которая была видна отсюда на целые мили и от которой, как из некоего полноводного водоема, тоненькими струйками разбегались по округе асфальтовые дорожки. Экипаж, проехав по подъездной аллее, остановился под сводчатой галереей, построенной из смолистой сосны; одна сторона галереи выходила на террасу, а другая — в гостиную, ведущую в холл. Здесь, как в водовороте, кружились служащие — обыкновенные мужчины с золотыми галунами; более элегантного вида мужчины с более внушительными золотыми галунами; мужчины еще элегантнее, но без галунов. Элизабет сразу же приняла надменный вид. Нести маленькую соломенную корзинку, казалось, составляло для нее непосильный труд. Полковник Лейленд немедленно превратился в солдата с головы до ног. Его спутницу, в которой, несмотря на долголетний опыт путешественницы, большая гостиница всегда вызывала смущение, тут же проводили в дорогой номер и порекомендовали не мешкая сменить дорожное платье, если она желает спуститься к табльдоту.

Поднимаясь по лестнице, мисс Рэби видела, как в столовую собираются англичане, американцы и богатые голодные немцы. Мисс Рэби любила общество, но сегодня ей было как-то не по себе. Ей казалось, что к ней подступает какой-то неприятный, отталкивающий образ, чьи очертания пока что нельзя было явственно различить.

— Я пообедаю в номере, — сказала она Элизабет. — А вы идите в столовую. Я сама распакую чемоданы.

Она походила по номеру, прочла гостиничные правила, перечень услуг с указанием цен, перечень экскурсий, оглядела красный плюшевый диван, кувшины и умывальные тазы с литографированным на них горным пейзажем. Могла ли она представить себе среди всей этой роскоши синьора Канту и его трубку с фарфоровой чашечкой или синьору Канту с ее шалью табачного цвета?

Когда официант наконец принес ей обед, она спросила у него о хозяевах.

Он ответил на своем птичьем английском языке, что у них все хорошо.

— А где они живут? Здесь или в «Бишоне»?

— Здесь, конечно… В «Бишоне» едут только бедные туристы.

— Кто же там живет?

— Мать синьора Канту. Она не связана, — продолжал он, будто повторяя затверженный урок, — она не связана с нами. Пятнадцать лет назад — да. А теперь?.. Что такое «Бишоне» теперь? Я осмелюсь вам возразить, если вы станете говорить об этих двух гостиницах как об одном целом.

— А… я не туда попала, — тихо сказала мисс Рэби. — Будьте добры, сообщите, что я отказываюсь от номера, и велите немедленно отправить мой багаж в «Бишоне».

— Пожалуйста, пожалуйста! — сказал официант — он был отлично вышколен. И добавил, сердито фыркнув: — Вам придется заплатить.

— Разумеется! — сказала мисс Рэби.

Хорошо налаженный механизм, еще совсем недавно всосавший ее, теперь начал ее исторгать. Были вынесены чемоданы, вызван экипаж, в котором мисс Рэби сюда приехала. В холле появилась Элизабет, побелевшая от, ярости. Мисс Рэби заплатила за белье, на котором они не спали, и за обед, к которому не притронулись. Она направилась к двери сквозь водоворот золотогалунных служащих, которые считали, что они уже заработали свои чаевые. Постояльцы в гостиной рассматривали мисс Рэби с явным удивлением, видимо, полагая, что она покидала гостиницу, найдя ее чересчур для себя дорогой.

— Что случилось? Что произошло? Вам здесь не понравилось? — к ней быстрыми шагами подошел полковник Лейленд в вечернем костюме.

— Нет… просто я ошиблась. Эта гостиница принадлежит сыну. А мне нужно в «Бишоне». Он поссорился со стариками… наверно, отец уже умер.

— Но все же… если вы хорошо устроились здесь…

— Я сегодня же должна знать, так ли это. И я должна… — голос ее задрожал, — должна узнать, не моя ли это вина.

— Помилуйте, каким образом!..

— Даже если это так, я выдержу, — продолжала она уже спокойнее. — Я не гожусь — слишком стара — играть роль трагической королевы и злого духа одновременно.

«Что это означает? Что она имеет в виду? — бормотал полковник, провожая взглядом огоньки экипажа, спускавшегося с холма. — В чем она виновата? В чем вообще она может быть виновата? Владельцы гостиниц всегда ссорятся — это обычная история, нам-то какое до этого дело!»

Он хорошо пообедал в полном молчании. Затем о почты ему принесли письма, и мысли его переключились на них. Одно было от сестры.

«Дорогой Эдвин, я ужасно робею, когда пишу тебе эти строки, но я знаю, что ты поверишь мне, когда я скажу, что не пустое любопытство заставляет меня задать тебе этот простой вопрос: помолвлен ты с мисс Рэби или нет? Нынче все очень изменилось даже по сравнению с тем временем, когда я была молодой девушкой. Но все же помолвка и сейчас помолвка, и ее следует огласить незамедлительно, чтобы избежать затруднений и неудобств для обеих сторон. Пусть здоровье твое пошатнулось и ты уже не служишь, но ты все равно обязан быть на страже чести нашей семьи…»

— Что за бред! — воскликнул полковник Лейленд. Знакомство с мисс Рэби сделало его более проницательным. Он не увидел в этой части письма своей сестры ничего, кроме дани условностям. Чтение его взволновало полковника не более, чем сестру его — сочинение самого письма.

«Что касается девушки, о которой мне рассказали Бэнноны, так никакая она не компаньонка; это просто способ пустить людям пыль в глаза. Я ничего не имею против мисс Рэби, чьи книги мы всегда читаем. Просто литераторы никогда не бывают практичными, и скорее всего она даже не догадывается о двусмысленности своего положения. Правда, я не представляю ее в роли твоей жены. Но это уже другой вопрос.

Мои малыши, а также Лайонел — все шлют тебе привет. Они здоровы и веселы. Сейчас меня беспокоит только будущее — безумно дорогая плата за обучение в приличных школах, которая тяжелым бременем ляжет на наш бюджет.

Любящая тебя Нелли ».

Господи! Ну как ей объяснить то особое очарование, которое существует в отношениях между ним и мисс Рэби? Ни один из них ни разу и словом не обмолвился о браке и, по всей видимости, никогда не заикнется о любви. Если бы, вместо того, чтобы видеть друг друга часто, они решили не расставаться вообще, то сделали бы это как умудренные жизнью компаньоны, а не как эгоистические любовники, пылко стремящиеся к тому, чтобы страсть длилась бесконечно, в то время как требовать эту страсть у них нет права, а длить — нет силы. Ни один из них не претендовал на невинность души и не делал вида, что не замечает ограниченности и непоследовательности другого. Напротив, они не делали друг другу никаких скидок. Терпимость предполагает сдержанность; лучшей гарантией спокойных взаимоотношений является полная осведомленность. Полковник Лейленд обладал незаурядным мужеством — его мало беспокоило мнение людей, позиция которых была ему ясна. Пусть Нелли, Лайонел и их дети сердятся и негодуют, сколько им вздумается. Мисс Рэби была писательница и, следовательно, являлась чем-то вроде радикала, он же был солдат и, стало быть, аристократ своего рода. Но расцвет их деятельности остался позади. Он больше не воевал, она перестала писать. Отчего бы им не провести приятно осень своей жизни? Они могли бы оказаться также неплохими компаньонами на зиму.

Он был слишком деликатен, чтобы признаться даже себе самому, что жениться на двух тысячах годового дохода весьма соблазнительно. Но это обстоятельство придавало какой-то подсознательный привкус его мыслям. Он разорвал письмо сестры на мелкие куски и выбросил за окно.

«Странная женщина! — пробормотал он, глядя в сторону Ворты и пытаясь рассмотреть колокольню в свете восходящей луны. — Зачем ехать в плохой отель? Зачем вмешиваться в распри между теми, кто не сможет тебя понять и кого ты не понимаешь? Глупо думать, что ты причина этой ссоры! Считать, что написала книгу, которая испортила эту деревушку, а жителей ее сделала подлыми и корыстными. Я-то знаю, чего ей хочется. Делать себя несчастной и стараться исправить то, что невозможно исправить. Странная женщина!»

Под окном белели клочки разорванного письма. В долине стала отчетливо видна колокольня, подымавшаяся из вьющихся серебряных лент тумана.

«Странная… милая!..» — прошептал он и помахал рукой по направлению к деревне.

II

В первом романе мисс Рэби, называвшемся «Вечноt мгновенье», говорилось о том, что человеческая жизнь измеряется не одним только временем; что в этом мире иногда один вечер может равняться тысяче столетий — мысль, впоследствии в более философском плане развитая Метерлинком. Теперь мисс Рэби заявляла, что это скучная, претенциозная книга и что название ее воскрешает в памяти кресло зубного врача. Но она написала этот роман, когда чувствовала себя молодой и счастливой, а в этом возрасте человек формирует свое кредо чаще, чем в зрелые годы. Но годы проходят, и в той же мере, в какой сама идея может укрепиться, желание и способность пропагандировать ее — ослабляются. Мисс Рэби было даже приятно, что ее первое произведение оказалось самым бунтарским.

Как это ни странно, книга произвела большую сенсацию, особенно среди читателей, лишенных воображения. Праздные люди сделали из нее вывод, что можно разбазаривать время без всякого для себя ущерба; вульгарные — что непостоянство нельзя считать грехом, а набожные — что этот роман есть не что иное, как попытка подорвать нравственность. Мисс Рэби сделалась популярной в обществе, где ее симпатия по отношению к низшим классам только прибавляла ей очарования. Тогда же леди Энсти, миссис Хэриот, маркиз Бамбург и еще кое-кто поехали в Ворту — место действия романа «Вечное мгновенье» — и вернулись оттуда преисполненные энтузиазма. Леди Энсти устроила выставку своих акварелей; миссис Хэриот, увлекавшаяся фотографией, поместила подборку в «Стрэнде». А «Девятнадцатое столетие» опубликовало пространное описание Ворты, принадлежащее перу маркиза Бамбурга и озаглавленное «Современный крестьянин и его взаимоотношения с католицизмом».

Благодаря этой рекламе Ворта пошла в гору; те, кто не любил ходить проторенными тропами, отправились туда отдыхать и указали путь другим. Мисс Рэби из-за каких-то случайностей ни разу больше не бывала в этом месте, чей подъем и процветание были столь тесно связаны с ее собственным литературным успехом.

Время от времени она слышала о том, как прогрессирует Ворта. Стали даже поговаривать, что в этот уголок проникают туристы низшего разряда, и мисс Рэби, страшась обнаружить там что-нибудь в навеки испорченном виде, в результате почувствовала, что у нее не хватает смелости навестить те края, которые некогда принесли ей так много радости. Но полковнику Лейленду удалось переубедить ее. Он искал прохладное, целительное для здоровья место, где можно было бы проводить время в чтении, приятной беседе и совершать пешеходные прогулки, необременительные для пожилого атлета, каким он был. Друзья посмеивались, знакомые сплетничали, родственники негодовали. Но полковник был человеком мужественным, а мисс Рэби не было дела до сплетен. Они отправились в Ворту под прозрачным прикрытием Элизабет.

Первые впечатления огорчили мисс Рэби. Ей было неприятно видеть большие здания гостиниц, стоявших широким кругом в стороне от деревни, которой надлежало быть средоточием всей жизни местечка. Названия гостиниц, словно огромным электрическим перстом выведенные на горных склонах, окутанных вечерним покоем, до сих пор плясали перед глазами мисс Рэби.

А безобразный «Альпийский отель» давил ее, как ночной кошмар. В памяти то и дело возникал портик, претенциозный холл, конторка из полированного ореха, необъятная доска с ключами от номеров, фаянсовая посуда для умывания с горными видами, служащие в форме, запах хорошо одетой публики, который подчас так же неприятен, как запах нищеты. Мисс Рэби не испытывала восторга от прогресса цивилизации — она знала из истории Востока, что вначале цивилизация нередко оборачивается своей дурной стороной и прививает неразвитым народам безнравственность и злобность, прежде чем они сумеют воспользоваться ее благами. О каком прогрессе в Ворте могла идти речь, когда эта деревня была в состоянии научить мир большему, чем он — ее?

В «Бишоне» она в самом деле обнаружила мало перемен, если не считать чувства гордости оттого, что им удалось устоять. Старый хозяин умер, больная вдова его не покидала постели, но прежний дух все же не выветрился. Нарисованный на деревянной вывеске дракон по-прежнему заглатывал младенца — герб миланских Висконти, от которых Канту, вполне возможно, и вели свою родословную. Было в этой маленькой гостинице что-то такое, что внушало доброжелательно настроенному к ней туристу — по крайней мере на некоторое время — мысль об аристократичности хозяев. Подлинный вкус — стиль, достигаемый без усилий, — ощущался во всем. Каждый номер украшало несколько прелестных вещиц — кусочек шелкового гобелена, фрагмент резьбы по дереву в стиле рококо, два-три синих изразца в рамках на беленой стене. В гостиных и на лестнице были развешаны картины восемнадцатого века в стиле Карло Дольчи и Карраччи — Скорбящая богородица в синем плаще, какой-то святой в развевающихся одеждах, великодушный Александр со скошенным подбородком. Стиль упадка — как говорят знатоки и учебники. И все же иногда эти картины выглядят свежее и значительнее, чем, скажем, только что купленный Фра Анджелико.

Мисс Рэби, которая никогда не трепетала, посещая герцогов в их резиденциях, перешагнув порог гостиницы «Бишоне», почувствовала себя ужасно современной и грубой. Самые обычные вещи — диванные подушки, скатерти, наволочки, сшитые из дешевой материи и вовсе не такие уж красивые, наполнили ее почтением и кротостью. По этому чистому, приветливому дому некогда ходили хозяин — синьор Канту с его трубкой с фарфоровой чашечкой и синьора Канту в шали табачного цвета и Бартоломео Канту — нынешний владелец «Альпийского Гранд-отеля».

На следующее утро мисс Рэби села завтракать в грустном настроении, которое она всячески старалась приписать дурно проведенной ночи и неодолимо надвигающейся старости. Никогда прежде она не встречала более непривлекательных и более недостойных людей, чем ее нынешние соседи по столу. Какая-то женщина с черными бровями разглагольствовала о патриотизме и долге английских туристов единым фронтом защищаться от иностранцев. Другая не переставала изливать тихие жалобы — точь-в-точь как испорченный кран, который постоянно капает и никогда не закрывается как следует. Она жаловалась на еду, на цены, на шум, на облака, на пыль. Она не раскаивается в том, что приехала, говорила она, но вряд ли станет рекомендовать этот отель своим друзьям — таково ее мнение о нем. Мужчин было мало, они высоко котировались, и какой-то молодой человек игриво описывал среди взрывов смеха, как он собирается шокировать местное население.

Мисс Рэби сидела напротив знаменитой фрески — единственного украшения комнаты. Фреску обнаружили во время ремонта, и, хотя она в нескольких местах пострадала, краски были все еще яркие. Синьора Канту приписывала ее то Тициану, то Джотто, заявляя, что содержание ее объяснить невозможно и что многие ученые и художники тщетно пытаются разгадать его. Она говорила так потому, что ей нравилось так говорить. Смысл фрески был совершенно ясен, и синьоре Канту его неоднократно истолковывали. Четыре фигуры на фреске изображали сивилл, пророчествующих о рождении Христа. Каким образом сивиллы эти оказались так высоко в горах, на крайней границе распространения итальянского искусства, было неясно. Так или иначе, они служили неиссякаемой темой для разговоров. Не одно знакомство состоялось здесь, и не один спор был предотвращен благодаря их своевременному присутствию на стене.

— Ну и хитрый вид у этих святых, а? — спросила американская леди, следя за взглядом мисс Рэби.

Отец американки пробурчал что-то о религиозных предрассудках. Это была довольно мрачная пара, недавно вернувшаяся из Святой земли, где их постыдно обманули, в результате чего их религиозному чувству был нанесен ощутимый ущерб. Мисс Рэби ответила довольно резко, что это не святые, а сивиллы.

— Что-то я не припомню сивилл. Ни в Новом завете, ни в Ветхом, — сказала леди.

— Все это выдумки священников, чтобы одурачивать крестьян, — с горечью произнес ее отец. — И церкви у них такие же: фольга вместо золота, хлопок, прикидывающийся шелком, штукатурка, выдающая себя за мрамор. И все их процессии такие же, и все их, — тут он чертыхнулся, — колокольни!

— Папа очень страдает от бессонницы, — сказала леди, слегка наклоняясь вперед. — Представьте себе, каждое утро в шесть часов этот трезвон!

— Да, мэм, вам повезло. Мы покончили с этим!

— С чем? С колокольным звоном? — вскричала мисс Рэби.

Все, находившиеся в комнате, повернулись к ней, выясняя, кто так кричит. Кто-то шепнул, что эта дама — писательница.

Американец заявил, что забрался сюда, на такую высоту, чтобы отдыхать, и что если здесь ему не дадут отдыхать, то он уедет в другое место. Он рассказал, что английские и американские туристы объединились и потребовали, чтобы хозяева гостиниц приняли меры. И это подействовало — поэтому теперь звонят только к поздней обедне, что уже вполне терпимо. Он уверен, что общими усилиями можно всего добиться: по крайней мере со здешними крестьянами они уже добились успеха.

— Чем же крестьяне помешали туристам? — спросила мисс Рэби; ее бросило в жар, она вся дрожала.

— Да тем же самым! Мы приехали сюда отдыхать, и мы будем отдыхать! Каждую неделю они напиваются и горланят свои песни до двух. Так дольше не может продолжаться.

— Да, — сказала мисс Рэби, — кое-кто из них действительно пил. Но зато как они пели!

— Вот именно! До двух! — c возмущением ответил он.

Расстались они, недовольные друг другом. Она предоставила ему разглагольствовать о необходимости нового мирового культа свежего воздуха. Над его головой стояли четыре сивиллы, милые, несмотря на всю их неуклюжесть и грубоватость; каждая предлагала зрителю исписанную табличку, содержащую краткое обещание спасения. Если старые религии в самом деле уже не устраивают человечество, все же мало вероятно, что Америка предложит адекватную замену.

Было еще слишком рано для обещанного визита синьоре Канту. И Элизабет, которая нагрубила мисс Рэби накануне, а теперь весьма утомительно раскаивалась, была мало подходящей собеседницей. Возле гостиницы стояло несколько столиков; за ними сидели женщины и пили пиво. На них бросали тень подстриженные каштаны, а низкая деревянная балюстрада отделяла их от деревенской улицы. На эту балюстраду мисс Рэби и уселась: отсюда ей хорошо видна была колокольня. Критический взгляд мог бы обнаружить множество просчетов в ее архитектуре. Но мисс Рэби смотрела на нее со все возрастающим удовольствием, к которому примешивалась и благодарность.

Подошла официантка — немка — и весьма учтиво предложила мисс Рэби занять более удобное место: здесь едят низшие классы, не лучше ли перейти в гостиную?

— Спасибо, нет. С каких пор вы разделяете ваших постояльцев по происхождению?

— Уже давно. Иначе нельзя, — любезно ответила та. Она направилась в дом — упитанная, рассудительная особа — еще один признак того, что тевтоны одерживают верх над латинянами в этой оспариваемой ими долине.

Из гостиницы вышла седая дама, прикрывая от солнца глаза и похрустывая свежим номером «Морнинг пост». Она окинула мисс Рэби приветливым взором, высморкалась, попросила извинения за то, что вступает в разговор, не будучи представленной, и сказала:

— А вы знаете, что сегодня вечером состоится концерт? Средства от него пойдут на приобретение витража для англиканской церкви. Разрешите предложить вам билеты? Англичанам, как уже говорилось, необходимо иметь нечто, что бы их объединяло.

— В высшей степени необходимо, — сказала мисс Рэби, — но лучше было бы иметь это в Англии.

Седая дама улыбнулась. Потом на лице ее отразилось недоумение. Потом она поняла, что ее оскорбили, и удалилась, шурша газетой.

«Я была груба, — удрученно подумала мисс Рэби, — груба с женщиной, такой же глупой и седой, как я сама. Нет, видно, сегодня мне лучше молчать!»

Жизнь ее складывалась удачно и в целом счастливо. Состояние, которое именуют депрессией и которое открывает перед человеком более широкие, хотя и уныло-серые, горизонты, было ей неведомо. Но в то утро ее мироощущение стало иным. Она шла по деревне, едва замечая горы, по-прежнему окружавшие Ворту, и солнце, неизменно сиявшее над нею. Повсюду она ощущала нечто новое — ту не поддающуюся определению испорченность, которой всегда отличаются места, посещаемые большим количеством людей.

Даже теперь, утром, в воздухе стоял запах мяса й вина, к которому примешивались запахи табака, пыли, лошадиного пота. Экипажи столпились перед церковью, а внизу, под колокольней, женщина сторожила стайку велосипедов. Погода для горных прогулок стояла неподходящая; молодые люди в ярких спортивных костюмах слонялись без дела в ожидании туристов, желающих нанять гида. Напротив почты разместились две вместительные недорогие гостиницы, а перед ними, прямо на улицу, выплеснулись бесчисленные маленькие столики. И с раннего утра до поздней ночи за ними ели. Туристы, главным образом немцы, поглощали пищу с криками и смехом, обнимая за талию своих жен. Потом, с трудом встав, они цепочкой направлялись осматривать очередной вид, после чего красный флаг извещал их о возможности приступить к следующему приему пищи. Все население Ворты трудилось, вплоть до маленьких девочек, которые навязывали туристам открытки и эдельвейсы: Ворта усердно занималась туристским бизнесом.

У всякой деревни должно быть свое дело, а жители Ворты издавна славились энергией и физической силой. Безвестные и счастливые, они расходовали свои силы на то, чтобы добыть средства к существованию из земли. Труд земледельца наделил их достоинством, добротой и любовью к ближнему. Цивилизация не уменьшила их силы, а лишь направила их в другое русло, и все их бесценные качества, которые могли бы исцелить мир, сошли на нет. Любовь к семье, любовь к своей общине, здоровые сельские добродетели были уничтожены еще прежде, чем достроили колокольню, которая должна была служить их символом. И произошло это не по вине какого-то злодея, а благодаря усилиям леди и джентльменов, добрых и богатых и по большей части здравомыслящих, которые искренно думали, если вообще думали на такую тему, что содействуют процветанию — как нравственному, так и финансовому — всякого места, где им вздумается остановиться. Никогда прежде мисс Рэби не чувствовала себя причиной всеобъемлющего зла. Разбитая и измученная, она вернулась в «Бишоне», вспоминая жестокие, но справедливые слова Писания: «Горе тому, кто являет собой орудие зла!»

Синьора Канту, несколько более возбужденная, чем обычно, лежала в темной комнате на первом этаже. Стены были голые: все красивые вещи перекочевали в комнаты постояльцев, которых она любила, как любит своих подданных добрая королева; стены к тому же были грязные, потому что это была ее собственная комната. Однако ни в одном дворце не было такого великолепного потолка: с деревянных балок свешивалось целое семейство медных сосудов — ведра, котлы, кастрюли- всех оттенков, от глянцевито-черного до нежно-розового. Старая хозяйка любила смотреть вверх на эти знаки процветания. Недавно одна американка долго уговаривала ее продать медную посуду, но так и ушла ни с чем, скорее озадаченная, чем рассерженная.

Между синьорой Канту и мисс Рэби было мало общего. Синьора Канту была убежденной аристократкой* Будь она какой-нибудь знатной дамой и живи в великую историческую эпоху, она тотчас оказалась бы на гильотине, а мисс Рэби приветствовала бы ее казнь одобрив тельными возгласами. Теперь же, с редкими волосами, накрученными на папильотки, укрытая своей табачного цвета шалью, синьора Канту встретила выдающуюся писательницу рассказами о других выдающихся людях, которые останавливались в «Бишоне», а возможно, и а будущем здесь остановятся. Сначала она говорила важным тоном. Но вскоре перешла к деревенским новостям, и тут в словах ее отчетливо зазвучала горечь. Она перечисляла тех, кто умер, с меланхолической гордостью. Состарившись, она любила рассуждать о справедливости Судьбы, которая не пощадила ее ровесников, а зачастую и людей намного моложе. Мисс Рэби не привыкла утешать себя подобным образом. Она тоже старела, но ее бы скорее порадовало, если бы окружающие при этом остались молодыми. Она плохо помнила многих из тех, о ком говорила синьора Канту, но смерть сама по себе символична — ведь гибель цветка часто символизирует конец весны.

Затем синьора Канту перешла к собственным несчастьям, и начала она с рассказа об оползне, разрушившем ее маленькое хозяйство. Оползни в их долине надвигались медленно. Сначала под зеленым дерновым покровом скапливалась вода — так зреет под кожей нарыв. Затем луг на косогоре вздувался, лопался и исторгал из себя медленно текущий поток грязи и камней. Потом уже вся земля казалась пораженной этим недугом: повсюду куски дерна отламывались и наползали друг на друга самым причудливым образом; деревья накренялись; сараи и дома рушились; и вся красота постепенно превращалась в бесформенное месиво, сползавшее вниз до тех пор, пока его не подхватывал какой-нибудь стремительный поток.

После этого перешли к обсуждению других несчастий, и мисс Рэби была так угнетена, что даже не могла выразить свое сочувствие. А синьора Канту всо жаловалась: это был скверный сезон; клиенты не желали считаться с гостиничными правилами; прислуга не считалась с клиентами; говорят, нужно нанять консьержа. Но какой от него прок?

— Не знаю, — сказала мисс Рэби, понимая, что никакой консьерж не в состоянии восстановить утраченное благополучие «Бишоне».

— Говорят, он будет встречать дилижанс и ловить клиентов, А какая мне радость от таких постояльцев?

— В других гостиницах так делают, — печально сказала мисс Рэби.

— Вот, вот! Из «Альпийского отеля» к дилижансу ежедневно подходит человек.

Наступило неловкое молчание. До сих пор они избегали упоминать это название.

— Он их всех уводит к себе! — воскликнула синьора Канту, предаваясь бурному гневу. — Мой сын переманивает всех моих клиентов! Он уже захватил всех знатных англичан, богатых американцев и моих старых миланских друзей! Он порочит меня по всей округе, говорит, что у меня неисправна канализация. Хозяева гостиниц из окрестных деревень отказываются рекомендовать мой отель, они передают постояльцев не мне, а ему, потому что он платит им за каждого приезжего по пять процентов. Он платит шоферам, носильщикам, гидам. Он сует деньги даже ребятишкам, чтобы они ругали мою канализацию. Он, и его жена, и его консьерж — они хотят разорить меня, хотят моей погибели!

— Что вы, не говорите таких вещей, синьора Канту! — Мисс Рэби принялась ходить по комнате; по своему обыкновению, она не стремилась гладко выразить свою мысль, заботясь лишь о том, чтобы мысль была точна и правдива. — Постарайтесь простить вашего сына. Вы же не знаете, с чем ему пришлось бороться. Вы не знаете, кто толкнул его на этот путь. Возможно, виноват, кто-то другой. Но, кто бы он ни был, простите его.

— Ну разумеется! Разве я не христианка! — вскричала сердитая старая дама. — Все равно ему меня не разорить! Пусть моя гостиница не имеет вида, зато он сам в долгу как в шелку! Придет час, и все дело его лопнет!

— А может быть, — продолжала мисс Рэби, — мир все-таки не столь уж испорчен. Зло, которое мы видим, по большей части результат мелких ошибок, глупости или тщеславия…

— Я знаю, кто толкнул его на это — его жена и тот проходимец, что служит у них консьержем!

— Ваша манера откровенно высказываться, говорить все начистоту- конечно, превосходна», именно так и нужно… но это может повредить…

Громкий шум на улице прервал их беседу. Мисс Рэби открыла окно, и в комнату ворвалось облако пыли, пропитанной бензином. Проезжавший мимо автомобиль свалил столик. Было пролито много пива и несколько капель крови.

Синьора Канту только раздраженно вздохнула. Вспышка гнева утомила ее, и теперь она лежала с закрытыми глазами, не двигаясь. Две медных кастрюли над ее головой, потревоженные внезапно налетевшим ветерком, мелодично звякнули. Мисс Рэби уже собралась разразиться длинной драматической исповедью — взволнованной мольбой о прощении. Слова чуть было не слетели у нее с языка — они всегда были у нее наготове. Но, взглянув на закрытые глаза синьоры Канту, на эту слабую, страдающую плоть, она поняла, что требовать у нее прощения — непозволительная роскошь.

Ей показалось, что с этой встречей жизнь ее кончилась. Она выполнила все, на что была способна. Она была причиной большого зла. Ей оставалось лишь сложить руки и ждать, пока время поглотит ее уродство и бессилие, как уже поглотило ее красоту и силу. Перед ее глазами возникло славное лицо полковника Лейленда, с которым она могла бы прожить остаток дней, никому не причиняя вреда. Он не будет толкать ее на новые подвиги, да и лучше, что не будет. Как было бы хорошо, если бы ее способности угасли, а бессмысленная работа мозга и языка постепенно замерла. Впервые в жизни ей захотелось стать старой.

Синьора Канту все еще говорила о своей невестке и о консьерже, о вульгарности первой и о неблагодарности второго- ведь много лет назад она сделала ему столько добра, когда он впервые явился сюда из Италии, безродный мальчишка! Теперь он выступает против нее. Так-то он платит за ее доброту!

— А как его зовут? — рассеянно спросила мисс Рэби.

— Фео Джинори, — ответила синьора Канту. — Вряд ли вы помните его. Он обычно носил…

Поток звуков хлынул с новой колокольни; медная посуда отозвалась на них. Мисс Рэби подняла руки, но прикрыла ими не уши, а глаза. В том ослабленном состоянии, в котором она находилась, дрожащая нота колокола странным образом разгорячила ее, и кровь снова заструилась по застывшим венам.

— Я прекрасно помню этого человека, — сказала она наконец, — я должна сегодня же его повидать.

III

Мисс Рэби и Элизабет сидели в гостиной «Альпийского отеля». Они пришли сюда из «Бишоне» навестить полковника Лейленда. Но он, очевидно, отправился к ним, они разминулись, и единственное, что им оставалось, — это ждать, а чтобы оправдать ожидание — немного подкрепиться. Мисс Рэби заказала себе чаю, а Элизабет, как благовоспитанная дама — мороженого. И теперь, улучив момент, когда никто на нее не смотрел, она облизывала ложечку. Младшие официанты убирали с мраморных столиков чашки и стаканы, а золотогалунные служители переставляли плетеные кресла, соединяя их по два-три в соблазнительные группы. Кое-где еще сидели постояльцы, доедая свои блюда; в некрасивой, бросающейся в глаза позе крепко спал русский князь. Однако многие — почти все — уже отправились на короткую предобеденную прогулку, кое-кто ушел играть в теннис, а несколько человек устроились читать под деревьями. Погода стояла великолепная, солнце садилось в такой дали, что солнечный свет словно превратился в нечто одушевленное и придавал новый смысл и новый цвет всему, чего касался. Со своего места мисс Рэби видела глубокие пропасти, над которыми они проезжали вчера; а за ними открывалась Италия — Апрельская долина, Сиенская долина и горы, которые она когда-то окрестила «дикими зверями Юга». Днем горы казались невыразительными, далекими полосками из белого и серого камня. Но заходящее солнце преображало их, и в его лучах они превращались в багровых медведей на фоне южного неба.

— Грех вам сидеть в комнатах, Элизабет! Попробуйте-ка разыскать вашу приятельницу и отправляйтесь вместе на прогулку. Если встретите полковника, скажите ему, что я здесь.

— Что-нибудь еще, мадам? — Элизабет любила свою эксцентрическую госпожу, тем более сейчас, когда на сердце у нее потеплело от мороженого. Про себя она отметила, что мисс Рэби плохо выглядит: видно, любовь у них протекала негладко. Конечно, с мужчинами надо обращаться умело, особенно когда и он, и она — люди пожилые.

— Не давайте денег детям — это вторая просьба. Постояльцы разошлись, и число служащих заметно уменьшилось. Из заднего холла слышалось негромкое хихиканье двух самых противных созданий в этом отеле: молодой барышни за конторкой и молодого человека в сюртуке, в обязанности которого входило провожать вновь прибывших в их комнаты. К этой паре — правда, соблюдая почтительное расстояние, — присоединилось несколько носильщиков. В конце концов в гостиной остались лишь мисс Рэби, русский князь и консьерж.

Консьерж был опытным, знающим свое дело европейским слугой лет сорока или около того; он бойко изъяснялся на всех языках, а на некоторых — даже хорошо. Он все еще сохранял подвижность, а в былые времена отличался физической силой. Но то ли образ жизни, то ли возраст безжалостно обошлись с его фигурой: в ближайшем будущем ему грозило стать толстяком. Определить выражение его лица было куда труднее. Он был сосредоточен на исполнении своих служебных обязанностей, а в такой момент душа не отражается на лице. Он открывал окна, наполнял спичками коробки, смахивал тряпкой пыль со столиков, не отрывая при этом взгляда от входной двери на случай, если кто-нибудь явится без багажа или попытается уехать, не уплатив. Он нажал кнопку электрического звонка — немедленно появился слуга и унес чайный прибор, стоявший перед мисс Рэби. Нажал другую — и младший служащий отправился подобрать клочки бумаги, упавшие из окна одного из номеров. Затем с возгласом «Простите, мадам!» он поднял носовой платок мисс Рэби и отдал его ей с легким поклоном. Казалось, он ничуть не обижается на нее за ее внезапный отъезд вчера вечером. Вполне вероятно, что чаевые, данные ею, попали как раз в его карман. А может, он и не помнил, что она была здесь накануне.

Жест, с которым он подал ей платок, всколыхнул в ней какие-то смутные воспоминания. Прежде чем она успела поблагодарить его, он уже оказался у дверей, стал к ней вполоборота, так что ей отчетливо был виден его округлый живот. Он разговаривал с молодым человеком крепкого сложения, но весьма мрачного вида, который слонялся под сводами портика.

— Я же назвал вам процент, — услышала она. — Если бы вы сразу согласились, я бы вас рекомендовал. Теперь поздно: гидов у меня полно.

Оказывается наша щедрость распространяется на большее, чем мы предполагаем, число людей. Мы платим кебмену, а кое-что перепадает человеку, подозвавшему кеб. Мы даем чаевые тому, кто освещает при помощи магниевой вспышки сталактитовую пещеру, а часть денег идет лодочнику, привезшему нас туда. Мы платим в ресторане официанту, а из его жалованья тоже кое-что утекает. Огромный механизм, наличие которого мы редко осознаем, контролирует распределение наших затрат. Когда консьерж вернулся, мисс Рэби спросила:

— И какой же процент он вам платит?

Она задала вопрос с явным намерением смутить его, и вовсе не со зла, а потому, что ей хотелось увидеть, какие качества, хотя бы одно, скрываются за его вежливостью и ловкостью. Не интерес исследователя, а скорей эмоциональный порыв заставил ее это сделать.

Будь ее собеседником человек образованный, она бы добилась успеха: отвечая на ее вопрос, он так или иначе проявил бы себя. Но консьерж не стал затруднять себя видимостью логики.

— Да, мадам! Погода великолепная — и для туристов хорошо, и для сена, — ответил он и поспешил к епископу, выбиравшему почтовую открытку.

Мисс Рэби не сделала вывода относительно низменных свойств низших классов, она просто поняла, что потерпела поражение. Она наблюдала за человеком, предлагавшим почтовые открытки, — любезным, но ненавязчивым, проворным, но почтительным. Она заметила, что он заставил епископа купить больше открыток, чем тот намеревался. Да, это был он, тот человек, который когда-то в горах говорил ей о любви. Но теперь его можно было узнать только по случайным жестам, присущим ему от рождения. Общение с высшими классами породило в нем новые качества — вежливость, находчивость, сдержанность. Причина была все та же: высшие классы несли за это ответственность. Нам неизбежно приходится отвечать друг за друга, что, впрочем, не так уж плохо.

Было бы глупо обвинять Фео в суетности, в вульгарности — он не был в этом виноват. И глупо сожалеть, что он утратил былую стройность и мускулистость: он таков, каков есть, с его неопрятной полнотой, черным завитком у виска, напомаженными усами, подбородком, который двоится и троится, в котором каждая складка живет сама по себе, как гриб или амеба. Это она, мисс Рэби, почти двадцать лет тому назад, в Англии, изменила и его фигуру, и его личность. Он был одним из продуктов «Вечного мгновенья».

Огромная нежность захлестнула ее — сожаление неискусного творца, который создал мир и теперь видит, что мир этот дурен. Ей хотелось просить прощения у своих созданий, хотя они и были слишком несовершенны, чтобы одарить ее этой милостью. Страстное желание покаяться, которое она подавила сегодня утром у постели синьоры Канту, вспыхнуло в ней с новой силой — это была почти физическая потребность. Когда-епископ ушел, она возобновила разговор, правда, в другом ключе, сказав:

— Да, погода прекрасная. Я только что совершила приятную прогулку — пришла пешком из «Бишоне». Я остановилась там.

Он понял, что ей хочется поболтать, и любезно ответил:

— «Бишоне», должно быть, пришелся вам по вкусу — многие о нем хорошо отзываются. Фреска там великолепная.

Он был весьма неглуп и понимал, что надо проявить немного снисходительности.

— Сколько гостиниц здесь понастроили! — она понизила голос, боясь разбудить князя, чье присутствие как-то странно тяготило ее.

— Очень много, мадам! Когда я был молод… Простите…

На пороге с целой пригоршней монет в руке появилась девочка-американка, очевидно приехавшая сюда впервые. Она растерянно спросила, что стоят здесь ее центы. Он объяснил и обменял ей деньги. Мисс Рэби не была уверена, что он не обсчитал ее.

— Когда я был молод… — его снова прервали: надо было проводить двух отъезжающих клиентов. Один из них дал ему на чай. Он сказал: «Благодарю вас». Другой ничего не дал. Он повторил: «Благодарю вас», но уже другим тоном. Он все еще не узнавал мисс Рэби.

— Когда я был молод, Ворта была маленьким, захудалым местечком.

— Но прелестным местечком?

— Более чем, мадам!

— Кха! — сказал русский князь, внезапно проснувшись и испугав их. Он нахлобучил на голову фетровую шляпу и с места в карьер помчался гулять. Мисс Рэби и Фео остались одни.

Тогда она, отбросив колебания, решила напомнить ему, что они уже встречались. Весь день она пыталась найти здесь хоть какой-нибудь проблеск жизни. Может быть, ей удастся получить искру, раздуть тот костер, который тлел там, на далеких дорогах прошлого, высоко в горах ее юности. Что будет с Фео, если он тоже увидит этот далекий огонь, она не знала. Но надеялась, что он возродится к жизни, во всяком случае он избежит той мрачной участи, на которую она обрекла и Борту, и ее жителей. Что будет с нею, пока оба они будут предаваться воспоминаниям, — она не думала.

У нее вряд ли хватило бы решимости, если бы то, что она выстрадала за день, не закалило ее. Когда сердце разрывается от боли, смешно заботиться о приличиях. Ей было трудно преодолеть себя лишь потому, что Фео — мужчина. То, что он консьерж, совершенно ее не трогало. Ей никогда не была присуща та внутренняя сдержанность в обращении с низшими классами, которая столь распространена в наши дни.

— Я уже бывала здесь прежде, — смело начала она. — Я останавливалась в «Бишоне» двадцать лет назад.

На его лице появились какие-то признаки волнения- такое упоминание о «Бишоне» ему явно не понравилось.

— Мне сказали, что я смогу найти вас здесь, — продолжала мисс Рэби. — Я вас очень хорошо помню. Вы сопровождали нас через перевал.

Она внимательно смотрела ему в лицо. Оно расплылось в широкой улыбке. Этого она никак не ожидала.

— Как же! — сказал он, приподымая кепи.

— Я прекрасно помню вас, мадам! Как приятно — вы позволите мне так выразиться? — встретить вас снова!

— Мне тоже, — сказала она, глядя на него с недоверием.

— Вы были здесь с другой дамой, не так ли, мадам! Мисс…

— Миссис Харботл.

— Ну конечно же! Я носил ваш багаж. Я часто вспоминал вас: вы были так добры ко мне.

Она подняла на него глаза. Он стоял возле открытого окна, а за его спиной простирался сказочный пейзаж. Она потеряла голову и негромко сказала:

— Надеюсь, вы не поймете меня превратно, если я скажу, что я тоже не забыла, как вы были добры ко мне.

— Это вы были ко мне добры, — ответил он. — Я только исполнял свой долг.

— Долг? — вскричала она. — При чем тут долг?

— Вы и миссис Харботл были так щедры. Я хорошо помню, как я был вам благодарен — вы всегда платили мне сверх положенной суммы.

И тут она поняла, что он начисто позабыл все; позабыл и ее, и то, что тогда произошло между ними, и даже то, каким сам он был в дни молодости.

— Оставьте этот тон, эту вашу учтивость, — сказала она холодно. — Вы забыли об учтивости, когда мы разговаривали в последний раз.

— Искренно сожалею! — воскликнул он, внезапно встревоженный.

— Обернитесь же. Взгляните на горы.

— Да, да!

Его бегающие глаза часто моргали. Рука машинально играла цепочкой от часов, лежавших в карманчике жилета. Он выбежал, чтобы прогнать с террасы несколько бедно одетых ребятишек. Когда он вернулся, она настойчиво продолжала холодным, деловым тоном:

— Я должна напомнить вам кое-что: взгляните на эту гору, которую огибает дорога, ведущая на юг. Взгляните на ее восточный склон — туда, где цветы. Там, там вы однажды дали себе волю.

В глазах его отразился ужас. Он вспомнил. Он был сражен в самое сердце.

Как раз в это мгновенье вошел полковник Лейленд. Она подошла к нему со словами:

— Вот человек, о котором я вам говорила вчера.

— Добрый день! Какой человек? — встревоженно спросил полковник.

Он увидел ее пылающее лицо и заключил, что кто-то ей нагрубил. А поскольку их отношения носили не совсем обычный характер, он особенно внимательно следил за тем, чтобы к ней проявляли уважение.

— Человек, который влюбился в меня, когда я была молода.

— Это неправда! — закричал несчастный Фео, увидев вдруг расставленную для него ловушку. — Мадам это просто показалось. Клянусь, сэр, я не имел никаких видов. Я был мальчишка. Все это случилось до того, как я научился прилично держать себя… Я думать про это забыл… Это мадам сама напомнила мне, она сама, сама…

— Боже! — сказал полковник Лейленд, — Боже правый!

— Я потеряю место, сэр! А у меня жена, дети… Она погубит меня.

— Довольно! — крикнул полковник Лейленд. — Каковы бы ни были намерения мисс Рэби, она не собирается вас губить!

— Вы меня не так поняли, Фео, — грустно сказала мисс Рэби.

— Как жаль, что мы разминулись, — сказал полковник Лейленд; голос его дрожал, хотя он и пытался говорить небрежным тоном. — Может быть, погуляем перед обедом? Надеюсь, вы побудете здесь?

Она не отвечала. Она смотрела на Фео. Тревога его улеглась, и он явился в новом качестве, еще менее приятном для нее. Плечи его расправились, рот сверкнул неотразимой улыбкой, и, улучив момент, когда она смотрела на него, а полковник Лейленд отвернулся, он подмигнул ей.

Это было отвратительно; пожалуй, самое отвратительное из всего, что ей довелось увидеть в Ворте. Но действие это оказало незабываемое. Перед нею воскрес точный облик того Фео, которого она знала двадцать лет назад. Она могла теперь припомнить мельчайшие подробности его одежды, его волосы, цветы, которые он держал в руках, царапину на его запястье, тяжелый тюк, который он сбросил со спины, чтобы говорить с нею как равный. Она слышала его голос, не наглый и не робкий, не угрожающий и не извиняющийся, голос, который уговаривал ее сначала при помощи заученных фраз из учебника, а потом, когда страсть охватила Фео, ставший хриплым и невнятным, моливший ее поверить ему, ответить на его любовь, бежать с ним в Италию, где они будут жить вечно, всегда счастливые, всегда юные… Она вскрикнула, как и положено молодой даме, и, поблагодарив, попросила не оскорблять ее подобными разговорами. И теперь, в зрелые годы, она снова вскрикнула, потому что внезапный шок и контраст открыли ей истину.

— Не воображайте, что я все еще люблю вас! — крикнула она. Но она знала, что только теперь разлюбила его, что случай в горах был одним из лучших мгновений в ее жизни — может быть, самым лучшим; по крайней мере наиболее длящимся; что все это время она, сама того не ведая, черпала из него силу и вдохновение, подобно тому, как деревья черпают силу из подземного источника. Никогда больше не сможет она подумать об этом, как о нелепом и смешном эпизоде своей жизни. В нем было больше реальности, чем во всех последовавших затем годах успеха и разнообразных достижений. При всех ее корректных манерах и светском облике она была влюблена в Фео и никогда она никого не любила так сильно. Этот потерявший голову мальчишка подвел ее к вратам рая, и, хотя она не вошла туда с ним, непреходящее воспоминание об этом сделало жизнь ее терпимой и благополучной.

Полковник Лейленд, стоя возле нее, бормотал какие-то учтивые слова, стараясь сделать вид, что ничего особенного не произошло. Он пытался спасти положение, она ему нравилась, и его задевало за живое, что она так глупо ведет себя. Но последняя фраза, обращенная к Фео, испугала полковника, и он почувствовал, что пора спасаться самому. Они уже были не одни. Барышня за конторкой и молодой джентльмен в сюртуке слушали затаив дыхание, а носильщики открыто посмеивались над замешательством своего шефа. Какая-то дама — француженка — пустила среди постояльцев пикантную новость о том, что один англичанин застал свою жену с консьержем. На террасе какая-то маменька делала знаки своим дочерям, чтобы они не приближались к гостинице. Епископ не спешил отправляться на прогулку.

Но мисс Рэби ничего этого не замечала.

— Как мало я знала себя! — сказала она. — Ведь я до сегодняшнего дня и не подозревала, что любила этого человека и чуть-чуть не призналась ему в этом.

Она имела обыкновение говорить обо всем открыто, и сейчас она не была охвачена страстью, которая могла бы ее остановить. Она все еще витала мыслями в прошлом, она вглядывалась в него, в тот огонь, что горел высоко в горах, и удивлялась усиливающемуся блеску пламени, впрочем, слишком далекому, чтобы до нее дошел его жар. Высказывая то, что было у нее на душе, она питала жалкую надежду, что окружающие поймут ее. Но это признание показалось полковнику Лейленду необычайно грубым.

— Ах, все эти прекрасные мысли, кажется, мало чего стоят? — продолжала она, обращаясь к Фео, который постепенно терял свой галантный вид и приходил в полную растерянность. — Ими не утешишься в старости. Я бы охотно отдала и мой дар воображения, и умение писать, лишь бы вернуть то мгновенье, лишь бы воскресить хотя бы одного человека из тех, кого я погубила.

— Совершенно верно, мадам, — ответил Фео, не поднимая глаз.

— Ах, если бы встретить человека, способного понять меня, человека, перед кем я смогла бы покаяться! Я была бы гораздо счастливее! Я причинила столько вреда Ворте, дорогой Фео…

Фео взглянул на нее. Полковник Лейленд стукнул тростью по паркетному полу.

— Я и заговорила с вами в надежде, что вы поймете меня. Я помнила, что вы были однажды очень добры ко мне, да, добры — это то самое слово. Но я и вам тоже испортила жизнь — где вам теперь меня понять!

— Я отлично понимаю вас, мадам, — сказал консьерж, который уже оправился и стремился поскорее покончить с этой неприятной сценой, которая подвергала опасности его репутацию и ранила его самолюбие. — Вы ошибаетесь, мадам. Вы не причинили мне никакого вреда. Напротив, вы меня осчастливили.

— Вот именно! — сказал полковник Лейленд. — Совершенно правильный вывод. Всему, что в ней есть, Ворта обязана мисс Рэби.

— Совершенно верно, сэр. После того как роман мисс Рэби увидел свет, к нам приезжают иностранцы, здесь строятся гостиницы и мы богатеем. Кем я был, когда приехал сюда? Неграмотным носильщиком, таскавшим чемоданы через перевалы. Я трудился, не пренебрегая никакими возможностями, был вежлив с клиентами — а теперь? — он вдруг запнулся. — Конечно, я человек маленький. У меня дети, жена…

— Дети! — вскричала мисс Рэби, вдруг узрев путь к спасению. — Так у вас дети?

— Трое мальчишек, — ответил он без особого энтузиазма.

— Сколько младшему?

— Пять, мадам.

— Отдайте мне этого ребенка, — сказала она решительно, — и я воспитаю его. Он будет расти среди богатых людей. Он увидит, что они не такие злодеи, как вам кажется, вечно требующие уважения и почтения к себе и старающиеся подкупить всех деньгами. Богатые люди добры: они способны на жалость и любовь, они любят правду. А в своей среде они умны. Ваш сын узнает это и постарается внушить это вам. А когда он вырастет, если господь будет милостив к нему, он станет учить богатых: он научит их не вести себя так глупо с бедняками. Я сама к этому стремилась, люди покупали мои книги, говорили, что они хороши, и с улыбкой ставили их на полку. Но я знаю твердо: пока на свете существует глупость, наши благотворительные учреждения, миссии, школы, да и вся наша цивилизация ничего не может изменить.

Полковнику Лейленду было мучительно слушать эти фразы. Он попытался увести мисс Рэби.

— Прошу вас… — решительно начал он по-французски, но остановился, вспомнив, что консьерж, должно быть, знает французский язык. Но Фео не обращал внимания ни на него, ни на пророчества дамы: он соображал, удастся ли ему уговорить жену расстаться с малышом, а если удастся, сколько они могут запросить с мисс Рэби, чтобы ее не спугнуть.

— Я буду чувствовать, что искупила свою вину, — продолжала она, — если из места, которому я причинила столько зла, принесу в мир что-то доброе. Я устала от воспоминаний, пусть даже очень приятных. Сделайте мне еще один подарок, Фео: отдайте мне вашего ребенка. Вам никогда не понять меня — с этим ничего не поделаешь. Я очень изменилась с тех пор, как мы знали друг друга, вы также изменились — из-за меня. Мы оба — другие люди. Не забывайте об этом. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу задать вам вопрос и не вижу причины, почему бы вам на него не ответить, Фео! Слушайте, пожалуйста!

— Прошу прощения, мадам! — сказал консьерж, отрываясь от своих размышлений. — Что вам угодно?

— Ответьте только «да» или «нет». Помните тот день, когда вы сказали, что любите меня? Это была правда?

Вряд ли он мог ей ответить; вряд ли он вообще помнил этот день. Но он даже не попытался вспомнить. Ему было ясно одно — эта некрасивая, увядшая, стареющая женщина может испортить его репутацию и нарушить его семейный покой. Он спрятался за полковника и, запинаясь, произнес:

— Мадам, простите меня, но я бы предпочел, чтобы вы не встречались с моей женой. Она такая несдержанная. Вы очень добры к моему малышу… Но, мадам, жена никогда не разрешит мне отдать его вам.

— Вы оскорбляете даму! — закричал полковник Лей-ленд, замахиваясь тростью. Из холла послышались вопли ужаса и любопытства. Кто-то побежал за администратором.

Мисс Рэби удержала полковника, заявив:

— Он не считает меня дамой.

Она посмотрела на растрепанного Фео, толстого, потного, непривлекательного, и печально улыбнулась не его, а собственной глупости. С ним было бесполезно говорить; ее слова лишили его расторопности и вежливости, и от него уже почти ничего не осталось. Он был ужасно похож на испуганного кролика.

«Бедный, — подумала она, — я его только напугала. Жаль, что он не отдал мне сына. Жаль, что не ответил на мой вопрос, хотя бы из жалости. Он не понимает, чем я живу».

Она посмотрела на полковника Лейленда и вдруг обнаружила, что он тоже испуган. Это было ей свойственно — замечать только своего собеседника и забывать об остальных.

— Я вас огорчила. Какая я глупая! — сказала она.

— Теперь поздно думать обо мне, — мрачно ответил полковник.

Она вспомнила их вчерашний разговор и вдруг поняла его. Но не почувствовала ни желания объяснить свои поступки, ни ласковой жалости. Перед ней стоял мужчина, выросший и воспитанный в добропорядочной семье, которому были предоставлены все условия и который считал себя проницательным, образованным человеком, знатоком человеческой натуры. А оказался он на одном уровне с человеком, у которого не было никаких условий, бедным и ставшим вульгарным, человеком, чьи природные добродетели были уничтожены жизненными обстоятельствами, чьи мужественность и безыскусственность были погублены обслуживанием богатых людей. Если полковник Лейленд верит, что она все еще влюблена в Фео, что ж, она не станет трудиться и разубеждать его. А если б даже и попыталась, все равно это было бы бесполезно.

Из темнеющей долины раздался первый мощный звук колокола с новой колокольни, и мисс Рэби в порыве любви повернулась в ту сторону, откуда он несся. Но в тот день ей суждено было утратить последние надежды. Звук колокола вызвал в Фео желание начать разговор, и, когда в горах стихло эхо, он сказал:

— Подумайте, сэр, какая неприятность! Один турист отправился сегодня утром поглядеть на нашу замечательную колокольню и обнаружил под ней оползень. Он говорит, что колокольня скоро рухнет. Хорошо, что не на нас.

Его речь достигла цели. Бурная сцена оборвалась внезапно и завершилась мирным образом. Прежде чем кто-либо из присутствующих успел опомниться, мисс Рэби взяла свой путеводитель и незаметно ушла, не сделав даже трагического жеста на прощанье. В этот миг полного поражения она увидела себя как бы со стороны и поняла, что прожила достойную жизнь. Поняла, что сумела подняться над земными, обыденными событиями и фактами, и почувствовала радость — трезвую, почти не человеческую радость, которую никто, кроме нее самой, никогда не смог бы оценить. Она взглянула с террасы на гибнущую, тленную красоту долины и, хотя она по-прежнему любила ее, долина эта показалась ей бесконечно далекой, словно расположенной на дальней звезде. Если б в этот миг какой-нибудь добрый человек позвал ее обратно в гостиницу, она бы не вернулась. «Наверно, это старость, — подумала она, — и не так уж она страшна».

Но ее никто не окликнул. Полковнику Лейленду хотелось позвать ее, — он знал, как она несчастна. Но она нанесла ему жестокий удар — она обнажила свои мысли и чувства перед человеком другого класса. Тем самым она унизила не только себя самое, но и его, и всех людей их круга. Благодаря ей они предстали во всей наготе перед чужаком.

В гостиницу возвращались постояльцы — переодеться к обеду и для концерта. Из холла высыпала толпа возбужденных слуг и заполнила гостиную, словно оперные хористы — сцену. Они возвестили о том, что приближается администратор. Уже невозможно было сделать вид, что ничего не произошло. Скандал грозил разрастись, и нужно было во что бы то ни стало смягчить его.

Хоть полковник Лейленд не любил прикасаться к людям, он взял Фео за локоть и быстрым движением приложил свой палец ко лбу.

— Ну да, сэр, — прошептал консьерж, — конечно, мы понимаем… о, благодарю вас, сэр, благодарю вас, очень вам благодарен!