Семь рассказов

Форстер Эдвард Морган

Вечное мгновение

 

 

I

Перевод с английского Н.Толстая

Видите вон ту гору, ту, что виднеется за шляпкой Элизабет? Двадцать лет назад один юноша признался мне там в страстной любви. Элизабет, пожалуйста, нагните на минуту голову.

— Хорошо, мадам, — сказала Элизабет и всем корпусом, словно тряпичная кукла, отклонилась назад, на облучок.

Полковник Лейленд надел пенсне и взглянул на гору, где влюбился юноша.

— Он был мил? — спросил он с улыбкой, но все-таки чуть понижая голос в присутствии горничной.

— Не знаю… Но мне, в моем возрасте, очень приятно вспомнить этот случай. Благодарю вас, Элизабет.

— Позвольте узнать, кто он был такой?

— Носильщик, — ответила мисс Рэби своим обычным тоном, — даже не профессиональный гид. Просто мужчина, нанятый нести наш багаж, который он уронил.

— Ах, вот что! Как же вы поступили?

— Как поступила бы всякая молодая дама. Вскрикнула и велела ему соблюдать приличия. Бросилась бежать, что было вовсе не обязательно, упала, растянула ногу, снова закричала. Ему пришлось нести меня полмили на руках; по дороге он так пылко каялся, что я думала, он скинет меня в пропасть. В таком состоянии мы добрались до небезызвестной миссис Харботл, при виде которой я разразилась слезами. Но она повела себя еще глупее, чем я, так что я довольно быстро оправилась.

— И, разумеется, сказали, что сами во всем виноваты?

— Разумеется… — она посерьезнела. — Миссис Харботл, которая, как и большинство людей, всегда оказывалась права, предостерегала меня относительно этого юноши: мы ведь и прежде пользовались его услугами.

— Ах, вот оно что…

— Нет, вовсе не то, что вы думаете. До тех пор он знал свое место, правда, брал с нас подозрительно дешево, а делал гораздо больше, чем можно было ожидать от человека, нанятого за столь мизерную плату. А это, как известно, опасный признак в людях низкого происхождения.

— Но в чем же заключалась ваша вина?

— Я поощряла его, откровенно предпочитая его общество разговорам с миссис Харботл. Он был хорош собою и, я бы сказала, приятен. К тому же мне нравилась его одежда. В тот день мы отстали, он рвал для меня цветы. Я протянула за ними руку, а он схватил ее и произнес пламенную речь о любви, которую заимствовал из «I Promessi Sposi».

— А, итальянец!..

Тут они как раз подъехали к границе. На маленьком мостике, среди елей стояли два столба, один красно-бело-зеленый, другой — черно-желтый.

— Он жил в Italia Irredenta, — сказала мисс Рэби. — Он предлагал мне бежать с ним в Италию. Интересно, как бы все обернулось, если бы мы поженились!

— О боже! — сказал полковник Лейленд с внезапной брезгливостью.

Элизабет, сидевшую впереди, передернуло.

— Нет, почему же, мы могли оказаться идеальной парой!

У мисс Рэби была привычка говорить несколько парадоксальные вещи. Полковник Лейленд, который делал скидку на ее яркую индивидуальность, слегка запнувшись, воскликнул:

— Конечно! Весьма вероятно!

Она повернулась к нему со словами:

— Вы думаете, я потешаюсь над ним?

Это его немного смутило. Он улыбнулся и ничего не ответил. Экипаж теперь неторопливо огибал основание пресловутой горы. Дорога была проложена поверх обломков горных пород, когда-то скатившихся сверху и все еще нет-нет да и скатывавшихся с горных склонов. Сосновые леса были прорезаны опустошительными потоками белого камня. Но выше, припоминала мисс Рэби, на восточном склоне, более отлогом, имелись уютные лощинки, выступы, усыпанные цветами; оттуда открывался великолепный вид. Если спутник мисс Рэби предполагал, что она просто мило шутит, то он ошибался. Происшествие двадцатилетней давности само по себе было, конечно, нелепым. И все же, посмеиваясь над ним, она в то же время достаточно серьезно относилась и к его участникам, и к самому месту действия.

— Мне легче думать, что он меня дурачил, чем признаться себе, что он был просто глуп, — сказала она после долгой паузы.

— Вот и таможня, — сказал полковник Лейленд, меняя тему разговора.

Они прибыли в страну, где на каждом шагу можно услышать «Ach!» и «Ja!» Мисс Рэби вздохнула: она любила все романское, как должно любить всякому человеку, не стесненному недостатком времени. Но полковник, как человек военный, уважал все тевтонское.

— Тут еще на семь миль вперед говорят по-итальянски, — сказала мисс Рэби, успокаивая себя, как ребенок.

— Немецкий язык — язык будущего, — ответил полковник. — Все сколько-нибудь значительные книги на любую тему написаны по-немецки.

— Вовсе нет — любые книги на сколько-нибудь значительную тему написаны по-итальянски. Элизабет, назовите мне значительную тему!

— Человеческая натура, мадам, — ответила девушка тоном скромным, но в то же время дерзким.

— Я вижу, Элизабет — писательница, так же, как ее госпожа, — сказал полковник Лейленд. Он перевел взгляд на окружающий пейзаж — он не любил разговоров втроем.

Фермы в этом краю имели более процветающий облик, нищих не было видно, женщины были некрасивее, мужчины — толще, а пища, которую подавали в придорожных гостиницах на открытом воздухе, — сытнее.

— Так где же мы остановимся, полковник Лейенд? — спросила мисс Рэби. — В «Альпийском Гранд-отеле», в «Лондоне», в пансионе Либига, Этерли-Саймона, «Бельвю», в «Старой Англии»? Или же в гостинице «Бишоне»?

— Очевидно, вы предпочитаете «Бишоне»?

— Я не имею ничего против «Альпийского Гранд-отеля». У «Бишоне» и у «Гранд-отеля» одни и те же владельцы, насколько мне известно. Они разбогатели за последнее время.

— И примут вас по-царски, если, конечно, такие люди умеют благодарить.,

Роман «Вечное мгновенье», принадлежащий перу мисс Рэби и принесший ей славу, прославил также и местечко Ворта, где развертывалось действие романа.

— О, они меня уже поблагодарили. Года через три после опубликования романа синьор Канту прислал мне письмо. Оно показалось мне грустным, хотя все в нем говорило о процветании. Я ведь не люблю влиять на ход чужих жизней. Любопытно, остались ли они в старом доме или переехали в новый?

Полковник Лейленд ехал в Ворту, чтобы побыть там с мисс Рэби. Однако он предпочитал, чтобы они поселились в разных гостиницах. Она же, равнодушная к подобным тонкостям, не понимала, почему бы им не жить под одной крышей, так же, как не видела ничего предосудительного в том, что они путешествуют в одном экипаже. С другой стороны, она ненавидела все фешенебельное, броское. Он выбрал «Альпийский Гранд-отель», она же склонялась к «Бишоне», но тут несносная Элизабет сказала:

— Хозяйка моей подруги остановилась в «Гранд-отеле».

— О, если подруга Элизабет живет в «Гранд-отеле», это решает дело: едем в «Гранд-отель»!

— Хорошо, мадам, — сказала Элизабет тоном, в котором не было и нотки признательности. Лицо полковника Лейленда сделалось суровым: он не любил нарушения дисциплины.

— Вы ее распускаете, — шепнул он мисс Рэби, когда, выйдя из экипажа, они пешком поднимались на холм.

— В вас говорит военный.

— Разумеется, я достаточно часто имел дело с рядовыми, чтобы понять, что налаживать с ними «человеческие отношения», как вы выражаетесь, совершенно бессмысленно. Стоит проявить немного сентиментальности, и вся армия развалится на части.

— Не спорю. Но мы же не в армии. С какой стати мне разыгрывать из себя офицера? Знаете, вы сейчас напомнили мне моих друзей — англо-индийцев, которые были шокированы тем, что я была любезна с некоторыми индийцами. Они приводили доводы; весьма веские, что с туземцами так обращаться нельзя. Они так и не поняли, почему их аргументы по сути своей несостоятельны. Неудачники всегда стараются командовать удачливыми, и с этим пора покончить. Вы всегда были неудачником и всю жизнь командовали другими, требовали от них повиновения и прочих сомнительных добродетелей. А я счастлива, я командовать не хочу и не буду.

— И не надо, — сказал он, улыбаясь. — Но имейте в виду, что мир — это не армия. И пожалуйста, побеспокойтесь о том, чтобы проявить немного справедливости к нам, несчастным военным, — заметьте, к примеру, что мы чрезвычайно внимательно относимся к столь любимому вами простонародью.

— Разумеется, — мечтательно сказала она, словно не замечая сделанной ей уступки. — Это входит в моду. Только они видят вас насквозь. Они не хуже нас знают, что лишь одно в этом мире достойно того, чтобы им владеть.

— О да! — вздохнул он. — Мы живем в коммерческий век.

— Нет! — воскликнула мисс Рэби с таким явным раздражением, что Элизабет оглянулась — не случилось ли чего-нибудь с ее госпожой. — Глупости! Оделять добротой и деньгами — нет ничего проще. Единственная вещь, достойная служить подарком, это наше собственное «я». Вы когда-нибудь открывали себя людям до конца?

— Часто.

— Я хочу сказать, вы когда-нибудь сознательно ставили себя в глупое положение в присутствии тех, кто ниже вас?

— Намеренно? Нет.

Он понял наконец, куда она клонит. Ей доставляло удовольствие делать вид, что такое самораскрытие — единственно возможная основа для подлинного общения, единственная брешь в духовном барьере, отделяющем один класс от другого. Одна из ее книг была написана как раз на эту тему. Читать ее было чрезвычайно приятно.

— А вы? — добавил он шутливо.

— В полную меру — нет, никогда. До сих пор мне не случалось чувствовать себя окончательной дурой. Но когда почувствую, надеюсь, что сумею продемонстрировать это открыто.

— Хотелось бы мне это видеть!

— Боюсь, вам это не понравится, — ответила она. — Со мной такое может произойти в любую минуту и в любом обществе, по самому неожиданному поводу.

— Ворта! — крикнул кучер, прерывая их оживленную беседу. Передние колеса экипажа и сидевшие на облучке Элизабет и кучер въехали на вершину холма. Темный лес кончился, и перед ними открылась долина, окаймленная изумрудной зеленью лугов. Эти луга струились, изгибались, переходили один в другой, подымаясь выше и выше, а на высоте двух тысяч футов из травянистого покрова вдруг прорывались скалы, выраставшие в мощные горы, чьи вершины изящно вырисовывались в чистом вечернем небе.

Кучер, страдавший, очевидно, любовью к повторам, сказал:

— Ворта! Ворта!

Вдали, на склоне горы, белело большое селение, качавшееся на зеленых волнах, словно корабль в море, и на его носу, рассекая грудью крутой склон, стояла величественная колокольня из серого камня. И пока они смотрели на нее, колокольня вдруг обрела голос и торжественно обратилась к горам, а они отозвались.

Кучер снова объявил, что это Ворта и что перед ними — новая колокольня, точь-в-точь такая же, как в Венеции, только лучше, и что звук, который они слышат, издает новый колокол.

— Спасибо. Вы правы, — сказал полковник Лейленд в ответ на радостное замечание мисс Рэби о том, что селение сумело употребить наступившее процветание на столь добрые дела, как постройка колокольни. Она боялась возвращаться в те места, которые раньше так любила, опасаясь найти их отстроенными заново. Ей в голову не приходило, что новое может быть прекрасно. Архитектор и в самом деле черпал вдохновение на юге, и колокольня, возведенная им в горах, была сродни той, что когда-то была воздвигнута близ лагуны. Однако откуда родом колокол, определить было нельзя, так как звук не имеет национальности.

Они поехали дальше, любуясь прелестным пейзажем, довольные и молчаливые. Благожелательные туристы принимали их за супружескую пару. И в самом деле, в худощавом, угловатом лице мисс Рэби не было ничего, что выдавало бы ее принадлежность к гадкому литературному племени. А профессия полковника придавала ему вид скорее аккуратный, нежели агрессивный. Они производили впечатление образованной, воспитанной четы, которая проводит жизнь, любуясь красивыми вещами, наполняющими наш мир.

Когда экипаж подъехал ближе, отозвались оставшиеся до сего времени незамеченными другие церкви — крошечные церквушки, уродливые церкви, церкви, крашенные в розовый цвет и с похожими на тыквы куполами, церкви, с крытыми гонтом шпилями, церкви, стоящие в укромных местах, на лесных просеках, или прячущиеся в складках и изгибах долины. Хор тонких голосов наполнял вечерний воздух, и в середине этого хора явственно звучал сильный, глубокий голос. Только англиканская церковь, построенная недавно, в раннеанглийском стиле, хранила сдержанное молчание.

Колокола стихли, и все маленькие церкви попятились и отступили во тьму. Колокольный звон сменили звуки гонга, призывавшие переодеться к обеду, и усталые туристы заспешили к своим гостиницам. Ландо, на котором красовалась надпись «Пансион Этерли-Саймон», покатилось навстречу дилижансу, который вот-вот должен был прибыть. Какая-то девица обсуждала с матерью вечерний туалет. Молодые люди с теннисными ракетками беседовали с молодыми людьми, державшими в руках альпенштоки. Вдруг в темноте огненный палец вывел: «Альпийский Гранд-отель».

— Электричество, — пояснил кучер, услышав возгласы своих пассажиров.

Напротив сосновой рощи вспыхнули огни пансиона «Бельвю», с крутого речного обрыва ему ответил «Лондон». Пансионы «Либиг» и «Лорелея» объявили о своем существовании один — зелеными, другой — янтарными огнями. «Старая Англия» появилась вся в ярко-красном. Иллюминация распространилась на довольно значительную площадь: лучшие гостиницы стояли за пределами селения, занимая либо величественное, либо романтическое местоположение. Этот аттракцион повторялся во время туристского сезона каждый вечер, в момент прибытия дилижанса. Но как только последний из вновь прибывших турист был устроен, огни гасли, и хозяева гостиниц, кто — чертыхаясь, кто ликуя, возвращались к своим сигарам.

— Ужасно! — сказала мисс Рэби.

— Ужасная публика! — сказал полковник Лейленд. «Альпийский Гранд-отель» — огромное деревянное строение — напоминал разбухшее, расползшееся во все стороны шале. Правда, это впечатление несколько смягчала великолепная терраса, сложенная из квадратных камней, которая была видна отсюда на целые мили и от которой, как из некоего полноводного водоема, тоненькими струйками разбегались по округе асфальтовые дорожки. Экипаж, проехав по подъездной аллее, остановился под сводчатой галереей, построенной из смолистой сосны; одна сторона галереи выходила на террасу, а другая — в гостиную, ведущую в холл. Здесь, как в водовороте, кружились служащие — обыкновенные мужчины с золотыми галунами; более элегантного вида мужчины с более внушительными золотыми галунами; мужчины еще элегантнее, но без галунов. Элизабет сразу же приняла надменный вид. Нести маленькую соломенную корзинку, казалось, составляло для нее непосильный труд. Полковник Лейленд немедленно превратился в солдата с головы до ног. Его спутницу, в которой, несмотря на долголетний опыт путешественницы, большая гостиница всегда вызывала смущение, тут же проводили в дорогой номер и порекомендовали не мешкая сменить дорожное платье, если она желает спуститься к табльдоту.

Поднимаясь по лестнице, мисс Рэби видела, как в столовую собираются англичане, американцы и богатые голодные немцы. Мисс Рэби любила общество, но сегодня ей было как-то не по себе. Ей казалось, что к ней подступает какой-то неприятный, отталкивающий образ, чьи очертания пока что нельзя было явственно различить.

— Я пообедаю в номере, — сказала она Элизабет. — А вы идите в столовую. Я сама распакую чемоданы.

Она походила по номеру, прочла гостиничные правила, перечень услуг с указанием цен, перечень экскурсий, оглядела красный плюшевый диван, кувшины и умывальные тазы с литографированным на них горным пейзажем. Могла ли она представить себе среди всей этой роскоши синьора Канту и его трубку с фарфоровой чашечкой или синьору Канту с ее шалью табачного цвета?

Когда официант наконец принес ей обед, она спросила у него о хозяевах.

Он ответил на своем птичьем английском языке, что у них все хорошо.

— А где они живут? Здесь или в «Бишоне»?

— Здесь, конечно… В «Бишоне» едут только бедные туристы.

— Кто же там живет?

— Мать синьора Канту. Она не связана, — продолжал он, будто повторяя затверженный урок, — она не связана с нами. Пятнадцать лет назад — да. А теперь?.. Что такое «Бишоне» теперь? Я осмелюсь вам возразить, если вы станете говорить об этих двух гостиницах как об одном целом.

— А… я не туда попала, — тихо сказала мисс Рэби. — Будьте добры, сообщите, что я отказываюсь от номера, и велите немедленно отправить мой багаж в «Бишоне».

— Пожалуйста, пожалуйста! — сказал официант — он был отлично вышколен. И добавил, сердито фыркнув: — Вам придется заплатить.

— Разумеется! — сказала мисс Рэби.

Хорошо налаженный механизм, еще совсем недавно всосавший ее, теперь начал ее исторгать. Были вынесены чемоданы, вызван экипаж, в котором мисс Рэби сюда приехала. В холле появилась Элизабет, побелевшая от, ярости. Мисс Рэби заплатила за белье, на котором они не спали, и за обед, к которому не притронулись. Она направилась к двери сквозь водоворот золотогалунных служащих, которые считали, что они уже заработали свои чаевые. Постояльцы в гостиной рассматривали мисс Рэби с явным удивлением, видимо, полагая, что она покидала гостиницу, найдя ее чересчур для себя дорогой.

— Что случилось? Что произошло? Вам здесь не понравилось? — к ней быстрыми шагами подошел полковник Лейленд в вечернем костюме.

— Нет… просто я ошиблась. Эта гостиница принадлежит сыну. А мне нужно в «Бишоне». Он поссорился со стариками… наверно, отец уже умер.

— Но все же… если вы хорошо устроились здесь…

— Я сегодня же должна знать, так ли это. И я должна… — голос ее задрожал, — должна узнать, не моя ли это вина.

— Помилуйте, каким образом!..

— Даже если это так, я выдержу, — продолжала она уже спокойнее. — Я не гожусь — слишком стара — играть роль трагической королевы и злого духа одновременно.

«Что это означает? Что она имеет в виду? — бормотал полковник, провожая взглядом огоньки экипажа, спускавшегося с холма. — В чем она виновата? В чем вообще она может быть виновата? Владельцы гостиниц всегда ссорятся — это обычная история, нам-то какое до этого дело!»

Он хорошо пообедал в полном молчании. Затем о почты ему принесли письма, и мысли его переключились на них. Одно было от сестры.

«Дорогой Эдвин, я ужасно робею, когда пишу тебе эти строки, но я знаю, что ты поверишь мне, когда я скажу, что не пустое любопытство заставляет меня задать тебе этот простой вопрос: помолвлен ты с мисс Рэби или нет? Нынче все очень изменилось даже по сравнению с тем временем, когда я была молодой девушкой. Но все же помолвка и сейчас помолвка, и ее следует огласить незамедлительно, чтобы избежать затруднений и неудобств для обеих сторон. Пусть здоровье твое пошатнулось и ты уже не служишь, но ты все равно обязан быть на страже чести нашей семьи…»

— Что за бред! — воскликнул полковник Лейленд. Знакомство с мисс Рэби сделало его более проницательным. Он не увидел в этой части письма своей сестры ничего, кроме дани условностям. Чтение его взволновало полковника не более, чем сестру его — сочинение самого письма.

«Что касается девушки, о которой мне рассказали Бэнноны, так никакая она не компаньонка; это просто способ пустить людям пыль в глаза. Я ничего не имею против мисс Рэби, чьи книги мы всегда читаем. Просто литераторы никогда не бывают практичными, и скорее всего она даже не догадывается о двусмысленности своего положения. Правда, я не представляю ее в роли твоей жены. Но это уже другой вопрос.

Мои малыши, а также Лайонел — все шлют тебе привет. Они здоровы и веселы. Сейчас меня беспокоит только будущее — безумно дорогая плата за обучение в приличных школах, которая тяжелым бременем ляжет на наш бюджет.

Любящая тебя Нелли ».

Господи! Ну как ей объяснить то особое очарование, которое существует в отношениях между ним и мисс Рэби? Ни один из них ни разу и словом не обмолвился о браке и, по всей видимости, никогда не заикнется о любви. Если бы, вместо того, чтобы видеть друг друга часто, они решили не расставаться вообще, то сделали бы это как умудренные жизнью компаньоны, а не как эгоистические любовники, пылко стремящиеся к тому, чтобы страсть длилась бесконечно, в то время как требовать эту страсть у них нет права, а длить — нет силы. Ни один из них не претендовал на невинность души и не делал вида, что не замечает ограниченности и непоследовательности другого. Напротив, они не делали друг другу никаких скидок. Терпимость предполагает сдержанность; лучшей гарантией спокойных взаимоотношений является полная осведомленность. Полковник Лейленд обладал незаурядным мужеством — его мало беспокоило мнение людей, позиция которых была ему ясна. Пусть Нелли, Лайонел и их дети сердятся и негодуют, сколько им вздумается. Мисс Рэби была писательница и, следовательно, являлась чем-то вроде радикала, он же был солдат и, стало быть, аристократ своего рода. Но расцвет их деятельности остался позади. Он больше не воевал, она перестала писать. Отчего бы им не провести приятно осень своей жизни? Они могли бы оказаться также неплохими компаньонами на зиму.

Он был слишком деликатен, чтобы признаться даже себе самому, что жениться на двух тысячах годового дохода весьма соблазнительно. Но это обстоятельство придавало какой-то подсознательный привкус его мыслям. Он разорвал письмо сестры на мелкие куски и выбросил за окно.

«Странная женщина! — пробормотал он, глядя в сторону Ворты и пытаясь рассмотреть колокольню в свете восходящей луны. — Зачем ехать в плохой отель? Зачем вмешиваться в распри между теми, кто не сможет тебя понять и кого ты не понимаешь? Глупо думать, что ты причина этой ссоры! Считать, что написала книгу, которая испортила эту деревушку, а жителей ее сделала подлыми и корыстными. Я-то знаю, чего ей хочется. Делать себя несчастной и стараться исправить то, что невозможно исправить. Странная женщина!»

Под окном белели клочки разорванного письма. В долине стала отчетливо видна колокольня, подымавшаяся из вьющихся серебряных лент тумана.

«Странная… милая!..» — прошептал он и помахал рукой по направлению к деревне.

 

II

В первом романе мисс Рэби, называвшемся «Вечноt мгновенье», говорилось о том, что человеческая жизнь измеряется не одним только временем; что в этом мире иногда один вечер может равняться тысяче столетий — мысль, впоследствии в более философском плане развитая Метерлинком. Теперь мисс Рэби заявляла, что это скучная, претенциозная книга и что название ее воскрешает в памяти кресло зубного врача. Но она написала этот роман, когда чувствовала себя молодой и счастливой, а в этом возрасте человек формирует свое кредо чаще, чем в зрелые годы. Но годы проходят, и в той же мере, в какой сама идея может укрепиться, желание и способность пропагандировать ее — ослабляются. Мисс Рэби было даже приятно, что ее первое произведение оказалось самым бунтарским.

Как это ни странно, книга произвела большую сенсацию, особенно среди читателей, лишенных воображения. Праздные люди сделали из нее вывод, что можно разбазаривать время без всякого для себя ущерба; вульгарные — что непостоянство нельзя считать грехом, а набожные — что этот роман есть не что иное, как попытка подорвать нравственность. Мисс Рэби сделалась популярной в обществе, где ее симпатия по отношению к низшим классам только прибавляла ей очарования. Тогда же леди Энсти, миссис Хэриот, маркиз Бамбург и еще кое-кто поехали в Ворту — место действия романа «Вечное мгновенье» — и вернулись оттуда преисполненные энтузиазма. Леди Энсти устроила выставку своих акварелей; миссис Хэриот, увлекавшаяся фотографией, поместила подборку в «Стрэнде». А «Девятнадцатое столетие» опубликовало пространное описание Ворты, принадлежащее перу маркиза Бамбурга и озаглавленное «Современный крестьянин и его взаимоотношения с католицизмом».

Благодаря этой рекламе Ворта пошла в гору; те, кто не любил ходить проторенными тропами, отправились туда отдыхать и указали путь другим. Мисс Рэби из-за каких-то случайностей ни разу больше не бывала в этом месте, чей подъем и процветание были столь тесно связаны с ее собственным литературным успехом.

Время от времени она слышала о том, как прогрессирует Ворта. Стали даже поговаривать, что в этот уголок проникают туристы низшего разряда, и мисс Рэби, страшась обнаружить там что-нибудь в навеки испорченном виде, в результате почувствовала, что у нее не хватает смелости навестить те края, которые некогда принесли ей так много радости. Но полковнику Лейленду удалось переубедить ее. Он искал прохладное, целительное для здоровья место, где можно было бы проводить время в чтении, приятной беседе и совершать пешеходные прогулки, необременительные для пожилого атлета, каким он был. Друзья посмеивались, знакомые сплетничали, родственники негодовали. Но полковник был человеком мужественным, а мисс Рэби не было дела до сплетен. Они отправились в Ворту под прозрачным прикрытием Элизабет.

Первые впечатления огорчили мисс Рэби. Ей было неприятно видеть большие здания гостиниц, стоявших широким кругом в стороне от деревни, которой надлежало быть средоточием всей жизни местечка. Названия гостиниц, словно огромным электрическим перстом выведенные на горных склонах, окутанных вечерним покоем, до сих пор плясали перед глазами мисс Рэби.

А безобразный «Альпийский отель» давил ее, как ночной кошмар. В памяти то и дело возникал портик, претенциозный холл, конторка из полированного ореха, необъятная доска с ключами от номеров, фаянсовая посуда для умывания с горными видами, служащие в форме, запах хорошо одетой публики, который подчас так же неприятен, как запах нищеты. Мисс Рэби не испытывала восторга от прогресса цивилизации — она знала из истории Востока, что вначале цивилизация нередко оборачивается своей дурной стороной и прививает неразвитым народам безнравственность и злобность, прежде чем они сумеют воспользоваться ее благами. О каком прогрессе в Ворте могла идти речь, когда эта деревня была в состоянии научить мир большему, чем он — ее?

В «Бишоне» она в самом деле обнаружила мало перемен, если не считать чувства гордости оттого, что им удалось устоять. Старый хозяин умер, больная вдова его не покидала постели, но прежний дух все же не выветрился. Нарисованный на деревянной вывеске дракон по-прежнему заглатывал младенца — герб миланских Висконти, от которых Канту, вполне возможно, и вели свою родословную. Было в этой маленькой гостинице что-то такое, что внушало доброжелательно настроенному к ней туристу — по крайней мере на некоторое время — мысль об аристократичности хозяев. Подлинный вкус — стиль, достигаемый без усилий, — ощущался во всем. Каждый номер украшало несколько прелестных вещиц — кусочек шелкового гобелена, фрагмент резьбы по дереву в стиле рококо, два-три синих изразца в рамках на беленой стене. В гостиных и на лестнице были развешаны картины восемнадцатого века в стиле Карло Дольчи и Карраччи — Скорбящая богородица в синем плаще, какой-то святой в развевающихся одеждах, великодушный Александр со скошенным подбородком. Стиль упадка — как говорят знатоки и учебники. И все же иногда эти картины выглядят свежее и значительнее, чем, скажем, только что купленный Фра Анджелико.

Мисс Рэби, которая никогда не трепетала, посещая герцогов в их резиденциях, перешагнув порог гостиницы «Бишоне», почувствовала себя ужасно современной и грубой. Самые обычные вещи — диванные подушки, скатерти, наволочки, сшитые из дешевой материи и вовсе не такие уж красивые, наполнили ее почтением и кротостью. По этому чистому, приветливому дому некогда ходили хозяин — синьор Канту с его трубкой с фарфоровой чашечкой и синьора Канту в шали табачного цвета и Бартоломео Канту — нынешний владелец «Альпийского Гранд-отеля».

На следующее утро мисс Рэби села завтракать в грустном настроении, которое она всячески старалась приписать дурно проведенной ночи и неодолимо надвигающейся старости. Никогда прежде она не встречала более непривлекательных и более недостойных людей, чем ее нынешние соседи по столу. Какая-то женщина с черными бровями разглагольствовала о патриотизме и долге английских туристов единым фронтом защищаться от иностранцев. Другая не переставала изливать тихие жалобы — точь-в-точь как испорченный кран, который постоянно капает и никогда не закрывается как следует. Она жаловалась на еду, на цены, на шум, на облака, на пыль. Она не раскаивается в том, что приехала, говорила она, но вряд ли станет рекомендовать этот отель своим друзьям — таково ее мнение о нем. Мужчин было мало, они высоко котировались, и какой-то молодой человек игриво описывал среди взрывов смеха, как он собирается шокировать местное население.

Мисс Рэби сидела напротив знаменитой фрески — единственного украшения комнаты. Фреску обнаружили во время ремонта, и, хотя она в нескольких местах пострадала, краски были все еще яркие. Синьора Канту приписывала ее то Тициану, то Джотто, заявляя, что содержание ее объяснить невозможно и что многие ученые и художники тщетно пытаются разгадать его. Она говорила так потому, что ей нравилось так говорить. Смысл фрески был совершенно ясен, и синьоре Канту его неоднократно истолковывали. Четыре фигуры на фреске изображали сивилл, пророчествующих о рождении Христа. Каким образом сивиллы эти оказались так высоко в горах, на крайней границе распространения итальянского искусства, было неясно. Так или иначе, они служили неиссякаемой темой для разговоров. Не одно знакомство состоялось здесь, и не один спор был предотвращен благодаря их своевременному присутствию на стене.

— Ну и хитрый вид у этих святых, а? — спросила американская леди, следя за взглядом мисс Рэби.

Отец американки пробурчал что-то о религиозных предрассудках. Это была довольно мрачная пара, недавно вернувшаяся из Святой земли, где их постыдно обманули, в результате чего их религиозному чувству был нанесен ощутимый ущерб. Мисс Рэби ответила довольно резко, что это не святые, а сивиллы.

— Что-то я не припомню сивилл. Ни в Новом завете, ни в Ветхом, — сказала леди.

— Все это выдумки священников, чтобы одурачивать крестьян, — с горечью произнес ее отец. — И церкви у них такие же: фольга вместо золота, хлопок, прикидывающийся шелком, штукатурка, выдающая себя за мрамор. И все их процессии такие же, и все их, — тут он чертыхнулся, — колокольни!

— Папа очень страдает от бессонницы, — сказала леди, слегка наклоняясь вперед. — Представьте себе, каждое утро в шесть часов этот трезвон!

— Да, мэм, вам повезло. Мы покончили с этим!

— С чем? С колокольным звоном? — вскричала мисс Рэби.

Все, находившиеся в комнате, повернулись к ней, выясняя, кто так кричит. Кто-то шепнул, что эта дама — писательница.

Американец заявил, что забрался сюда, на такую высоту, чтобы отдыхать, и что если здесь ему не дадут отдыхать, то он уедет в другое место. Он рассказал, что английские и американские туристы объединились и потребовали, чтобы хозяева гостиниц приняли меры. И это подействовало — поэтому теперь звонят только к поздней обедне, что уже вполне терпимо. Он уверен, что общими усилиями можно всего добиться: по крайней мере со здешними крестьянами они уже добились успеха.

— Чем же крестьяне помешали туристам? — спросила мисс Рэби; ее бросило в жар, она вся дрожала.

— Да тем же самым! Мы приехали сюда отдыхать, и мы будем отдыхать! Каждую неделю они напиваются и горланят свои песни до двух. Так дольше не может продолжаться.

— Да, — сказала мисс Рэби, — кое-кто из них действительно пил. Но зато как они пели!

— Вот именно! До двух! — c возмущением ответил он.

Расстались они, недовольные друг другом. Она предоставила ему разглагольствовать о необходимости нового мирового культа свежего воздуха. Над его головой стояли четыре сивиллы, милые, несмотря на всю их неуклюжесть и грубоватость; каждая предлагала зрителю исписанную табличку, содержащую краткое обещание спасения. Если старые религии в самом деле уже не устраивают человечество, все же мало вероятно, что Америка предложит адекватную замену.

Было еще слишком рано для обещанного визита синьоре Канту. И Элизабет, которая нагрубила мисс Рэби накануне, а теперь весьма утомительно раскаивалась, была мало подходящей собеседницей. Возле гостиницы стояло несколько столиков; за ними сидели женщины и пили пиво. На них бросали тень подстриженные каштаны, а низкая деревянная балюстрада отделяла их от деревенской улицы. На эту балюстраду мисс Рэби и уселась: отсюда ей хорошо видна была колокольня. Критический взгляд мог бы обнаружить множество просчетов в ее архитектуре. Но мисс Рэби смотрела на нее со все возрастающим удовольствием, к которому примешивалась и благодарность.

Подошла официантка — немка — и весьма учтиво предложила мисс Рэби занять более удобное место: здесь едят низшие классы, не лучше ли перейти в гостиную?

— Спасибо, нет. С каких пор вы разделяете ваших постояльцев по происхождению?

— Уже давно. Иначе нельзя, — любезно ответила та. Она направилась в дом — упитанная, рассудительная особа — еще один признак того, что тевтоны одерживают верх над латинянами в этой оспариваемой ими долине.

Из гостиницы вышла седая дама, прикрывая от солнца глаза и похрустывая свежим номером «Морнинг пост». Она окинула мисс Рэби приветливым взором, высморкалась, попросила извинения за то, что вступает в разговор, не будучи представленной, и сказала:

— А вы знаете, что сегодня вечером состоится концерт? Средства от него пойдут на приобретение витража для англиканской церкви. Разрешите предложить вам билеты? Англичанам, как уже говорилось, необходимо иметь нечто, что бы их объединяло.

— В высшей степени необходимо, — сказала мисс Рэби, — но лучше было бы иметь это в Англии.

Седая дама улыбнулась. Потом на лице ее отразилось недоумение. Потом она поняла, что ее оскорбили, и удалилась, шурша газетой.

«Я была груба, — удрученно подумала мисс Рэби, — груба с женщиной, такой же глупой и седой, как я сама. Нет, видно, сегодня мне лучше молчать!»

Жизнь ее складывалась удачно и в целом счастливо. Состояние, которое именуют депрессией и которое открывает перед человеком более широкие, хотя и уныло-серые, горизонты, было ей неведомо. Но в то утро ее мироощущение стало иным. Она шла по деревне, едва замечая горы, по-прежнему окружавшие Ворту, и солнце, неизменно сиявшее над нею. Повсюду она ощущала нечто новое — ту не поддающуюся определению испорченность, которой всегда отличаются места, посещаемые большим количеством людей.

Даже теперь, утром, в воздухе стоял запах мяса й вина, к которому примешивались запахи табака, пыли, лошадиного пота. Экипажи столпились перед церковью, а внизу, под колокольней, женщина сторожила стайку велосипедов. Погода для горных прогулок стояла неподходящая; молодые люди в ярких спортивных костюмах слонялись без дела в ожидании туристов, желающих нанять гида. Напротив почты разместились две вместительные недорогие гостиницы, а перед ними, прямо на улицу, выплеснулись бесчисленные маленькие столики. И с раннего утра до поздней ночи за ними ели. Туристы, главным образом немцы, поглощали пищу с криками и смехом, обнимая за талию своих жен. Потом, с трудом встав, они цепочкой направлялись осматривать очередной вид, после чего красный флаг извещал их о возможности приступить к следующему приему пищи. Все население Ворты трудилось, вплоть до маленьких девочек, которые навязывали туристам открытки и эдельвейсы: Ворта усердно занималась туристским бизнесом.

У всякой деревни должно быть свое дело, а жители Ворты издавна славились энергией и физической силой. Безвестные и счастливые, они расходовали свои силы на то, чтобы добыть средства к существованию из земли. Труд земледельца наделил их достоинством, добротой и любовью к ближнему. Цивилизация не уменьшила их силы, а лишь направила их в другое русло, и все их бесценные качества, которые могли бы исцелить мир, сошли на нет. Любовь к семье, любовь к своей общине, здоровые сельские добродетели были уничтожены еще прежде, чем достроили колокольню, которая должна была служить их символом. И произошло это не по вине какого-то злодея, а благодаря усилиям леди и джентльменов, добрых и богатых и по большей части здравомыслящих, которые искренно думали, если вообще думали на такую тему, что содействуют процветанию — как нравственному, так и финансовому — всякого места, где им вздумается остановиться. Никогда прежде мисс Рэби не чувствовала себя причиной всеобъемлющего зла. Разбитая и измученная, она вернулась в «Бишоне», вспоминая жестокие, но справедливые слова Писания: «Горе тому, кто являет собой орудие зла!»

Синьора Канту, несколько более возбужденная, чем обычно, лежала в темной комнате на первом этаже. Стены были голые: все красивые вещи перекочевали в комнаты постояльцев, которых она любила, как любит своих подданных добрая королева; стены к тому же были грязные, потому что это была ее собственная комната. Однако ни в одном дворце не было такого великолепного потолка: с деревянных балок свешивалось целое семейство медных сосудов — ведра, котлы, кастрюли- всех оттенков, от глянцевито-черного до нежно-розового. Старая хозяйка любила смотреть вверх на эти знаки процветания. Недавно одна американка долго уговаривала ее продать медную посуду, но так и ушла ни с чем, скорее озадаченная, чем рассерженная.

Между синьорой Канту и мисс Рэби было мало общего. Синьора Канту была убежденной аристократкой* Будь она какой-нибудь знатной дамой и живи в великую историческую эпоху, она тотчас оказалась бы на гильотине, а мисс Рэби приветствовала бы ее казнь одобрив тельными возгласами. Теперь же, с редкими волосами, накрученными на папильотки, укрытая своей табачного цвета шалью, синьора Канту встретила выдающуюся писательницу рассказами о других выдающихся людях, которые останавливались в «Бишоне», а возможно, и а будущем здесь остановятся. Сначала она говорила важным тоном. Но вскоре перешла к деревенским новостям, и тут в словах ее отчетливо зазвучала горечь. Она перечисляла тех, кто умер, с меланхолической гордостью. Состарившись, она любила рассуждать о справедливости Судьбы, которая не пощадила ее ровесников, а зачастую и людей намного моложе. Мисс Рэби не привыкла утешать себя подобным образом. Она тоже старела, но ее бы скорее порадовало, если бы окружающие при этом остались молодыми. Она плохо помнила многих из тех, о ком говорила синьора Канту, но смерть сама по себе символична — ведь гибель цветка часто символизирует конец весны.

Затем синьора Канту перешла к собственным несчастьям, и начала она с рассказа об оползне, разрушившем ее маленькое хозяйство. Оползни в их долине надвигались медленно. Сначала под зеленым дерновым покровом скапливалась вода — так зреет под кожей нарыв. Затем луг на косогоре вздувался, лопался и исторгал из себя медленно текущий поток грязи и камней. Потом уже вся земля казалась пораженной этим недугом: повсюду куски дерна отламывались и наползали друг на друга самым причудливым образом; деревья накренялись; сараи и дома рушились; и вся красота постепенно превращалась в бесформенное месиво, сползавшее вниз до тех пор, пока его не подхватывал какой-нибудь стремительный поток.

После этого перешли к обсуждению других несчастий, и мисс Рэби была так угнетена, что даже не могла выразить свое сочувствие. А синьора Канту всо жаловалась: это был скверный сезон; клиенты не желали считаться с гостиничными правилами; прислуга не считалась с клиентами; говорят, нужно нанять консьержа. Но какой от него прок?

— Не знаю, — сказала мисс Рэби, понимая, что никакой консьерж не в состоянии восстановить утраченное благополучие «Бишоне».

— Говорят, он будет встречать дилижанс и ловить клиентов, А какая мне радость от таких постояльцев?

— В других гостиницах так делают, — печально сказала мисс Рэби.

— Вот, вот! Из «Альпийского отеля» к дилижансу ежедневно подходит человек.

Наступило неловкое молчание. До сих пор они избегали упоминать это название.

— Он их всех уводит к себе! — воскликнула синьора Канту, предаваясь бурному гневу. — Мой сын переманивает всех моих клиентов! Он уже захватил всех знатных англичан, богатых американцев и моих старых миланских друзей! Он порочит меня по всей округе, говорит, что у меня неисправна канализация. Хозяева гостиниц из окрестных деревень отказываются рекомендовать мой отель, они передают постояльцев не мне, а ему, потому что он платит им за каждого приезжего по пять процентов. Он платит шоферам, носильщикам, гидам. Он сует деньги даже ребятишкам, чтобы они ругали мою канализацию. Он, и его жена, и его консьерж — они хотят разорить меня, хотят моей погибели!

— Что вы, не говорите таких вещей, синьора Канту! — Мисс Рэби принялась ходить по комнате; по своему обыкновению, она не стремилась гладко выразить свою мысль, заботясь лишь о том, чтобы мысль была точна и правдива. — Постарайтесь простить вашего сына. Вы же не знаете, с чем ему пришлось бороться. Вы не знаете, кто толкнул его на этот путь. Возможно, виноват, кто-то другой. Но, кто бы он ни был, простите его.

— Ну разумеется! Разве я не христианка! — вскричала сердитая старая дама. — Все равно ему меня не разорить! Пусть моя гостиница не имеет вида, зато он сам в долгу как в шелку! Придет час, и все дело его лопнет!

— А может быть, — продолжала мисс Рэби, — мир все-таки не столь уж испорчен. Зло, которое мы видим, по большей части результат мелких ошибок, глупости или тщеславия…

— Я знаю, кто толкнул его на это — его жена и тот проходимец, что служит у них консьержем!

— Ваша манера откровенно высказываться, говорить все начистоту- конечно, превосходна», именно так и нужно… но это может повредить…

Громкий шум на улице прервал их беседу. Мисс Рэби открыла окно, и в комнату ворвалось облако пыли, пропитанной бензином. Проезжавший мимо автомобиль свалил столик. Было пролито много пива и несколько капель крови.

Синьора Канту только раздраженно вздохнула. Вспышка гнева утомила ее, и теперь она лежала с закрытыми глазами, не двигаясь. Две медных кастрюли над ее головой, потревоженные внезапно налетевшим ветерком, мелодично звякнули. Мисс Рэби уже собралась разразиться длинной драматической исповедью — взволнованной мольбой о прощении. Слова чуть было не слетели у нее с языка — они всегда были у нее наготове. Но, взглянув на закрытые глаза синьоры Канту, на эту слабую, страдающую плоть, она поняла, что требовать у нее прощения — непозволительная роскошь.

Ей показалось, что с этой встречей жизнь ее кончилась. Она выполнила все, на что была способна. Она была причиной большого зла. Ей оставалось лишь сложить руки и ждать, пока время поглотит ее уродство и бессилие, как уже поглотило ее красоту и силу. Перед ее глазами возникло славное лицо полковника Лейленда, с которым она могла бы прожить остаток дней, никому не причиняя вреда. Он не будет толкать ее на новые подвиги, да и лучше, что не будет. Как было бы хорошо, если бы ее способности угасли, а бессмысленная работа мозга и языка постепенно замерла. Впервые в жизни ей захотелось стать старой.

Синьора Канту все еще говорила о своей невестке и о консьерже, о вульгарности первой и о неблагодарности второго- ведь много лет назад она сделала ему столько добра, когда он впервые явился сюда из Италии, безродный мальчишка! Теперь он выступает против нее. Так-то он платит за ее доброту!

— А как его зовут? — рассеянно спросила мисс Рэби.

— Фео Джинори, — ответила синьора Канту. — Вряд ли вы помните его. Он обычно носил…

Поток звуков хлынул с новой колокольни; медная посуда отозвалась на них. Мисс Рэби подняла руки, но прикрыла ими не уши, а глаза. В том ослабленном состоянии, в котором она находилась, дрожащая нота колокола странным образом разгорячила ее, и кровь снова заструилась по застывшим венам.

— Я прекрасно помню этого человека, — сказала она наконец, — я должна сегодня же его повидать.

 

III

Мисс Рэби и Элизабет сидели в гостиной «Альпийского отеля». Они пришли сюда из «Бишоне» навестить полковника Лейленда. Но он, очевидно, отправился к ним, они разминулись, и единственное, что им оставалось, — это ждать, а чтобы оправдать ожидание — немного подкрепиться. Мисс Рэби заказала себе чаю, а Элизабет, как благовоспитанная дама — мороженого. И теперь, улучив момент, когда никто на нее не смотрел, она облизывала ложечку. Младшие официанты убирали с мраморных столиков чашки и стаканы, а золотогалунные служители переставляли плетеные кресла, соединяя их по два-три в соблазнительные группы. Кое-где еще сидели постояльцы, доедая свои блюда; в некрасивой, бросающейся в глаза позе крепко спал русский князь. Однако многие — почти все — уже отправились на короткую предобеденную прогулку, кое-кто ушел играть в теннис, а несколько человек устроились читать под деревьями. Погода стояла великолепная, солнце садилось в такой дали, что солнечный свет словно превратился в нечто одушевленное и придавал новый смысл и новый цвет всему, чего касался. Со своего места мисс Рэби видела глубокие пропасти, над которыми они проезжали вчера; а за ними открывалась Италия — Апрельская долина, Сиенская долина и горы, которые она когда-то окрестила «дикими зверями Юга». Днем горы казались невыразительными, далекими полосками из белого и серого камня. Но заходящее солнце преображало их, и в его лучах они превращались в багровых медведей на фоне южного неба.

— Грех вам сидеть в комнатах, Элизабет! Попробуйте-ка разыскать вашу приятельницу и отправляйтесь вместе на прогулку. Если встретите полковника, скажите ему, что я здесь.

— Что-нибудь еще, мадам? — Элизабет любила свою эксцентрическую госпожу, тем более сейчас, когда на сердце у нее потеплело от мороженого. Про себя она отметила, что мисс Рэби плохо выглядит: видно, любовь у них протекала негладко. Конечно, с мужчинами надо обращаться умело, особенно когда и он, и она — люди пожилые.

— Не давайте денег детям — это вторая просьба. Постояльцы разошлись, и число служащих заметно уменьшилось. Из заднего холла слышалось негромкое хихиканье двух самых противных созданий в этом отеле: молодой барышни за конторкой и молодого человека в сюртуке, в обязанности которого входило провожать вновь прибывших в их комнаты. К этой паре — правда, соблюдая почтительное расстояние, — присоединилось несколько носильщиков. В конце концов в гостиной остались лишь мисс Рэби, русский князь и консьерж.

Консьерж был опытным, знающим свое дело европейским слугой лет сорока или около того; он бойко изъяснялся на всех языках, а на некоторых — даже хорошо. Он все еще сохранял подвижность, а в былые времена отличался физической силой. Но то ли образ жизни, то ли возраст безжалостно обошлись с его фигурой: в ближайшем будущем ему грозило стать толстяком. Определить выражение его лица было куда труднее. Он был сосредоточен на исполнении своих служебных обязанностей, а в такой момент душа не отражается на лице. Он открывал окна, наполнял спичками коробки, смахивал тряпкой пыль со столиков, не отрывая при этом взгляда от входной двери на случай, если кто-нибудь явится без багажа или попытается уехать, не уплатив. Он нажал кнопку электрического звонка — немедленно появился слуга и унес чайный прибор, стоявший перед мисс Рэби. Нажал другую — и младший служащий отправился подобрать клочки бумаги, упавшие из окна одного из номеров. Затем с возгласом «Простите, мадам!» он поднял носовой платок мисс Рэби и отдал его ей с легким поклоном. Казалось, он ничуть не обижается на нее за ее внезапный отъезд вчера вечером. Вполне вероятно, что чаевые, данные ею, попали как раз в его карман. А может, он и не помнил, что она была здесь накануне.

Жест, с которым он подал ей платок, всколыхнул в ней какие-то смутные воспоминания. Прежде чем она успела поблагодарить его, он уже оказался у дверей, стал к ней вполоборота, так что ей отчетливо был виден его округлый живот. Он разговаривал с молодым человеком крепкого сложения, но весьма мрачного вида, который слонялся под сводами портика.

— Я же назвал вам процент, — услышала она. — Если бы вы сразу согласились, я бы вас рекомендовал. Теперь поздно: гидов у меня полно.

Оказывается наша щедрость распространяется на большее, чем мы предполагаем, число людей. Мы платим кебмену, а кое-что перепадает человеку, подозвавшему кеб. Мы даем чаевые тому, кто освещает при помощи магниевой вспышки сталактитовую пещеру, а часть денег идет лодочнику, привезшему нас туда. Мы платим в ресторане официанту, а из его жалованья тоже кое-что утекает. Огромный механизм, наличие которого мы редко осознаем, контролирует распределение наших затрат. Когда консьерж вернулся, мисс Рэби спросила:

— И какой же процент он вам платит?

Она задала вопрос с явным намерением смутить его, и вовсе не со зла, а потому, что ей хотелось увидеть, какие качества, хотя бы одно, скрываются за его вежливостью и ловкостью. Не интерес исследователя, а скорей эмоциональный порыв заставил ее это сделать.

Будь ее собеседником человек образованный, она бы добилась успеха: отвечая на ее вопрос, он так или иначе проявил бы себя. Но консьерж не стал затруднять себя видимостью логики.

— Да, мадам! Погода великолепная — и для туристов хорошо, и для сена, — ответил он и поспешил к епископу, выбиравшему почтовую открытку.

Мисс Рэби не сделала вывода относительно низменных свойств низших классов, она просто поняла, что потерпела поражение. Она наблюдала за человеком, предлагавшим почтовые открытки, — любезным, но ненавязчивым, проворным, но почтительным. Она заметила, что он заставил епископа купить больше открыток, чем тот намеревался. Да, это был он, тот человек, который когда-то в горах говорил ей о любви. Но теперь его можно было узнать только по случайным жестам, присущим ему от рождения. Общение с высшими классами породило в нем новые качества — вежливость, находчивость, сдержанность. Причина была все та же: высшие классы несли за это ответственность. Нам неизбежно приходится отвечать друг за друга, что, впрочем, не так уж плохо.

Было бы глупо обвинять Фео в суетности, в вульгарности — он не был в этом виноват. И глупо сожалеть, что он утратил былую стройность и мускулистость: он таков, каков есть, с его неопрятной полнотой, черным завитком у виска, напомаженными усами, подбородком, который двоится и троится, в котором каждая складка живет сама по себе, как гриб или амеба. Это она, мисс Рэби, почти двадцать лет тому назад, в Англии, изменила и его фигуру, и его личность. Он был одним из продуктов «Вечного мгновенья».

Огромная нежность захлестнула ее — сожаление неискусного творца, который создал мир и теперь видит, что мир этот дурен. Ей хотелось просить прощения у своих созданий, хотя они и были слишком несовершенны, чтобы одарить ее этой милостью. Страстное желание покаяться, которое она подавила сегодня утром у постели синьоры Канту, вспыхнуло в ней с новой силой — это была почти физическая потребность. Когда-епископ ушел, она возобновила разговор, правда, в другом ключе, сказав:

— Да, погода прекрасная. Я только что совершила приятную прогулку — пришла пешком из «Бишоне». Я остановилась там.

Он понял, что ей хочется поболтать, и любезно ответил:

— «Бишоне», должно быть, пришелся вам по вкусу — многие о нем хорошо отзываются. Фреска там великолепная.

Он был весьма неглуп и понимал, что надо проявить немного снисходительности.

— Сколько гостиниц здесь понастроили! — она понизила голос, боясь разбудить князя, чье присутствие как-то странно тяготило ее.

— Очень много, мадам! Когда я был молод… Простите…

На пороге с целой пригоршней монет в руке появилась девочка-американка, очевидно приехавшая сюда впервые. Она растерянно спросила, что стоят здесь ее центы. Он объяснил и обменял ей деньги. Мисс Рэби не была уверена, что он не обсчитал ее.

— Когда я был молод… — его снова прервали: надо было проводить двух отъезжающих клиентов. Один из них дал ему на чай. Он сказал: «Благодарю вас». Другой ничего не дал. Он повторил: «Благодарю вас», но уже другим тоном. Он все еще не узнавал мисс Рэби.

— Когда я был молод, Ворта была маленьким, захудалым местечком.

— Но прелестным местечком?

— Более чем, мадам!

— Кха! — сказал русский князь, внезапно проснувшись и испугав их. Он нахлобучил на голову фетровую шляпу и с места в карьер помчался гулять. Мисс Рэби и Фео остались одни.

Тогда она, отбросив колебания, решила напомнить ему, что они уже встречались. Весь день она пыталась найти здесь хоть какой-нибудь проблеск жизни. Может быть, ей удастся получить искру, раздуть тот костер, который тлел там, на далеких дорогах прошлого, высоко в горах ее юности. Что будет с Фео, если он тоже увидит этот далекий огонь, она не знала. Но надеялась, что он возродится к жизни, во всяком случае он избежит той мрачной участи, на которую она обрекла и Борту, и ее жителей. Что будет с нею, пока оба они будут предаваться воспоминаниям, — она не думала.

У нее вряд ли хватило бы решимости, если бы то, что она выстрадала за день, не закалило ее. Когда сердце разрывается от боли, смешно заботиться о приличиях. Ей было трудно преодолеть себя лишь потому, что Фео — мужчина. То, что он консьерж, совершенно ее не трогало. Ей никогда не была присуща та внутренняя сдержанность в обращении с низшими классами, которая столь распространена в наши дни.

— Я уже бывала здесь прежде, — смело начала она. — Я останавливалась в «Бишоне» двадцать лет назад.

На его лице появились какие-то признаки волнения- такое упоминание о «Бишоне» ему явно не понравилось.

— Мне сказали, что я смогу найти вас здесь, — продолжала мисс Рэби. — Я вас очень хорошо помню. Вы сопровождали нас через перевал.

Она внимательно смотрела ему в лицо. Оно расплылось в широкой улыбке. Этого она никак не ожидала.

— Как же! — сказал он, приподымая кепи.

— Я прекрасно помню вас, мадам! Как приятно — вы позволите мне так выразиться? — встретить вас снова!

— Мне тоже, — сказала она, глядя на него с недоверием.

— Вы были здесь с другой дамой, не так ли, мадам! Мисс…

— Миссис Харботл.

— Ну конечно же! Я носил ваш багаж. Я часто вспоминал вас: вы были так добры ко мне.

Она подняла на него глаза. Он стоял возле открытого окна, а за его спиной простирался сказочный пейзаж. Она потеряла голову и негромко сказала:

— Надеюсь, вы не поймете меня превратно, если я скажу, что я тоже не забыла, как вы были добры ко мне.

— Это вы были ко мне добры, — ответил он. — Я только исполнял свой долг.

— Долг? — вскричала она. — При чем тут долг?

— Вы и миссис Харботл были так щедры. Я хорошо помню, как я был вам благодарен — вы всегда платили мне сверх положенной суммы.

И тут она поняла, что он начисто позабыл все; позабыл и ее, и то, что тогда произошло между ними, и даже то, каким сам он был в дни молодости.

— Оставьте этот тон, эту вашу учтивость, — сказала она холодно. — Вы забыли об учтивости, когда мы разговаривали в последний раз.

— Искренно сожалею! — воскликнул он, внезапно встревоженный.

— Обернитесь же. Взгляните на горы.

— Да, да!

Его бегающие глаза часто моргали. Рука машинально играла цепочкой от часов, лежавших в карманчике жилета. Он выбежал, чтобы прогнать с террасы несколько бедно одетых ребятишек. Когда он вернулся, она настойчиво продолжала холодным, деловым тоном:

— Я должна напомнить вам кое-что: взгляните на эту гору, которую огибает дорога, ведущая на юг. Взгляните на ее восточный склон — туда, где цветы. Там, там вы однажды дали себе волю.

В глазах его отразился ужас. Он вспомнил. Он был сражен в самое сердце.

Как раз в это мгновенье вошел полковник Лейленд. Она подошла к нему со словами:

— Вот человек, о котором я вам говорила вчера.

— Добрый день! Какой человек? — встревоженно спросил полковник.

Он увидел ее пылающее лицо и заключил, что кто-то ей нагрубил. А поскольку их отношения носили не совсем обычный характер, он особенно внимательно следил за тем, чтобы к ней проявляли уважение.

— Человек, который влюбился в меня, когда я была молода.

— Это неправда! — закричал несчастный Фео, увидев вдруг расставленную для него ловушку. — Мадам это просто показалось. Клянусь, сэр, я не имел никаких видов. Я был мальчишка. Все это случилось до того, как я научился прилично держать себя… Я думать про это забыл… Это мадам сама напомнила мне, она сама, сама…

— Боже! — сказал полковник Лейленд, — Боже правый!

— Я потеряю место, сэр! А у меня жена, дети… Она погубит меня.

— Довольно! — крикнул полковник Лейленд. — Каковы бы ни были намерения мисс Рэби, она не собирается вас губить!

— Вы меня не так поняли, Фео, — грустно сказала мисс Рэби.

— Как жаль, что мы разминулись, — сказал полковник Лейленд; голос его дрожал, хотя он и пытался говорить небрежным тоном. — Может быть, погуляем перед обедом? Надеюсь, вы побудете здесь?

Она не отвечала. Она смотрела на Фео. Тревога его улеглась, и он явился в новом качестве, еще менее приятном для нее. Плечи его расправились, рот сверкнул неотразимой улыбкой, и, улучив момент, когда она смотрела на него, а полковник Лейленд отвернулся, он подмигнул ей.

Это было отвратительно; пожалуй, самое отвратительное из всего, что ей довелось увидеть в Ворте. Но действие это оказало незабываемое. Перед нею воскрес точный облик того Фео, которого она знала двадцать лет назад. Она могла теперь припомнить мельчайшие подробности его одежды, его волосы, цветы, которые он держал в руках, царапину на его запястье, тяжелый тюк, который он сбросил со спины, чтобы говорить с нею как равный. Она слышала его голос, не наглый и не робкий, не угрожающий и не извиняющийся, голос, который уговаривал ее сначала при помощи заученных фраз из учебника, а потом, когда страсть охватила Фео, ставший хриплым и невнятным, моливший ее поверить ему, ответить на его любовь, бежать с ним в Италию, где они будут жить вечно, всегда счастливые, всегда юные… Она вскрикнула, как и положено молодой даме, и, поблагодарив, попросила не оскорблять ее подобными разговорами. И теперь, в зрелые годы, она снова вскрикнула, потому что внезапный шок и контраст открыли ей истину.

— Не воображайте, что я все еще люблю вас! — крикнула она. Но она знала, что только теперь разлюбила его, что случай в горах был одним из лучших мгновений в ее жизни — может быть, самым лучшим; по крайней мере наиболее длящимся; что все это время она, сама того не ведая, черпала из него силу и вдохновение, подобно тому, как деревья черпают силу из подземного источника. Никогда больше не сможет она подумать об этом, как о нелепом и смешном эпизоде своей жизни. В нем было больше реальности, чем во всех последовавших затем годах успеха и разнообразных достижений. При всех ее корректных манерах и светском облике она была влюблена в Фео и никогда она никого не любила так сильно. Этот потерявший голову мальчишка подвел ее к вратам рая, и, хотя она не вошла туда с ним, непреходящее воспоминание об этом сделало жизнь ее терпимой и благополучной.

Полковник Лейленд, стоя возле нее, бормотал какие-то учтивые слова, стараясь сделать вид, что ничего особенного не произошло. Он пытался спасти положение, она ему нравилась, и его задевало за живое, что она так глупо ведет себя. Но последняя фраза, обращенная к Фео, испугала полковника, и он почувствовал, что пора спасаться самому. Они уже были не одни. Барышня за конторкой и молодой джентльмен в сюртуке слушали затаив дыхание, а носильщики открыто посмеивались над замешательством своего шефа. Какая-то дама — француженка — пустила среди постояльцев пикантную новость о том, что один англичанин застал свою жену с консьержем. На террасе какая-то маменька делала знаки своим дочерям, чтобы они не приближались к гостинице. Епископ не спешил отправляться на прогулку.

Но мисс Рэби ничего этого не замечала.

— Как мало я знала себя! — сказала она. — Ведь я до сегодняшнего дня и не подозревала, что любила этого человека и чуть-чуть не призналась ему в этом.

Она имела обыкновение говорить обо всем открыто, и сейчас она не была охвачена страстью, которая могла бы ее остановить. Она все еще витала мыслями в прошлом, она вглядывалась в него, в тот огонь, что горел высоко в горах, и удивлялась усиливающемуся блеску пламени, впрочем, слишком далекому, чтобы до нее дошел его жар. Высказывая то, что было у нее на душе, она питала жалкую надежду, что окружающие поймут ее. Но это признание показалось полковнику Лейленду необычайно грубым.

— Ах, все эти прекрасные мысли, кажется, мало чего стоят? — продолжала она, обращаясь к Фео, который постепенно терял свой галантный вид и приходил в полную растерянность. — Ими не утешишься в старости. Я бы охотно отдала и мой дар воображения, и умение писать, лишь бы вернуть то мгновенье, лишь бы воскресить хотя бы одного человека из тех, кого я погубила.

— Совершенно верно, мадам, — ответил Фео, не поднимая глаз.

— Ах, если бы встретить человека, способного понять меня, человека, перед кем я смогла бы покаяться! Я была бы гораздо счастливее! Я причинила столько вреда Ворте, дорогой Фео…

Фео взглянул на нее. Полковник Лейленд стукнул тростью по паркетному полу.

— Я и заговорила с вами в надежде, что вы поймете меня. Я помнила, что вы были однажды очень добры ко мне, да, добры — это то самое слово. Но я и вам тоже испортила жизнь — где вам теперь меня понять!

— Я отлично понимаю вас, мадам, — сказал консьерж, который уже оправился и стремился поскорее покончить с этой неприятной сценой, которая подвергала опасности его репутацию и ранила его самолюбие. — Вы ошибаетесь, мадам. Вы не причинили мне никакого вреда. Напротив, вы меня осчастливили.

— Вот именно! — сказал полковник Лейленд. — Совершенно правильный вывод. Всему, что в ней есть, Ворта обязана мисс Рэби.

— Совершенно верно, сэр. После того как роман мисс Рэби увидел свет, к нам приезжают иностранцы, здесь строятся гостиницы и мы богатеем. Кем я был, когда приехал сюда? Неграмотным носильщиком, таскавшим чемоданы через перевалы. Я трудился, не пренебрегая никакими возможностями, был вежлив с клиентами — а теперь? — он вдруг запнулся. — Конечно, я человек маленький. У меня дети, жена…

— Дети! — вскричала мисс Рэби, вдруг узрев путь к спасению. — Так у вас дети?

— Трое мальчишек, — ответил он без особого энтузиазма.

— Сколько младшему?

— Пять, мадам.

— Отдайте мне этого ребенка, — сказала она решительно, — и я воспитаю его. Он будет расти среди богатых людей. Он увидит, что они не такие злодеи, как вам кажется, вечно требующие уважения и почтения к себе и старающиеся подкупить всех деньгами. Богатые люди добры: они способны на жалость и любовь, они любят правду. А в своей среде они умны. Ваш сын узнает это и постарается внушить это вам. А когда он вырастет, если господь будет милостив к нему, он станет учить богатых: он научит их не вести себя так глупо с бедняками. Я сама к этому стремилась, люди покупали мои книги, говорили, что они хороши, и с улыбкой ставили их на полку. Но я знаю твердо: пока на свете существует глупость, наши благотворительные учреждения, миссии, школы, да и вся наша цивилизация ничего не может изменить.

Полковнику Лейленду было мучительно слушать эти фразы. Он попытался увести мисс Рэби.

— Прошу вас… — решительно начал он по-французски, но остановился, вспомнив, что консьерж, должно быть, знает французский язык. Но Фео не обращал внимания ни на него, ни на пророчества дамы: он соображал, удастся ли ему уговорить жену расстаться с малышом, а если удастся, сколько они могут запросить с мисс Рэби, чтобы ее не спугнуть.

— Я буду чувствовать, что искупила свою вину, — продолжала она, — если из места, которому я причинила столько зла, принесу в мир что-то доброе. Я устала от воспоминаний, пусть даже очень приятных. Сделайте мне еще один подарок, Фео: отдайте мне вашего ребенка. Вам никогда не понять меня — с этим ничего не поделаешь. Я очень изменилась с тех пор, как мы знали друг друга, вы также изменились — из-за меня. Мы оба — другие люди. Не забывайте об этом. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу задать вам вопрос и не вижу причины, почему бы вам на него не ответить, Фео! Слушайте, пожалуйста!

— Прошу прощения, мадам! — сказал консьерж, отрываясь от своих размышлений. — Что вам угодно?

— Ответьте только «да» или «нет». Помните тот день, когда вы сказали, что любите меня? Это была правда?

Вряд ли он мог ей ответить; вряд ли он вообще помнил этот день. Но он даже не попытался вспомнить. Ему было ясно одно — эта некрасивая, увядшая, стареющая женщина может испортить его репутацию и нарушить его семейный покой. Он спрятался за полковника и, запинаясь, произнес:

— Мадам, простите меня, но я бы предпочел, чтобы вы не встречались с моей женой. Она такая несдержанная. Вы очень добры к моему малышу… Но, мадам, жена никогда не разрешит мне отдать его вам.

— Вы оскорбляете даму! — закричал полковник Лей-ленд, замахиваясь тростью. Из холла послышались вопли ужаса и любопытства. Кто-то побежал за администратором.

Мисс Рэби удержала полковника, заявив:

— Он не считает меня дамой.

Она посмотрела на растрепанного Фео, толстого, потного, непривлекательного, и печально улыбнулась не его, а собственной глупости. С ним было бесполезно говорить; ее слова лишили его расторопности и вежливости, и от него уже почти ничего не осталось. Он был ужасно похож на испуганного кролика.

«Бедный, — подумала она, — я его только напугала. Жаль, что он не отдал мне сына. Жаль, что не ответил на мой вопрос, хотя бы из жалости. Он не понимает, чем я живу».

Она посмотрела на полковника Лейленда и вдруг обнаружила, что он тоже испуган. Это было ей свойственно — замечать только своего собеседника и забывать об остальных.

— Я вас огорчила. Какая я глупая! — сказала она.

— Теперь поздно думать обо мне, — мрачно ответил полковник.

Она вспомнила их вчерашний разговор и вдруг поняла его. Но не почувствовала ни желания объяснить свои поступки, ни ласковой жалости. Перед ней стоял мужчина, выросший и воспитанный в добропорядочной семье, которому были предоставлены все условия и который считал себя проницательным, образованным человеком, знатоком человеческой натуры. А оказался он на одном уровне с человеком, у которого не было никаких условий, бедным и ставшим вульгарным, человеком, чьи природные добродетели были уничтожены жизненными обстоятельствами, чьи мужественность и безыскусственность были погублены обслуживанием богатых людей. Если полковник Лейленд верит, что она все еще влюблена в Фео, что ж, она не станет трудиться и разубеждать его. А если б даже и попыталась, все равно это было бы бесполезно.

Из темнеющей долины раздался первый мощный звук колокола с новой колокольни, и мисс Рэби в порыве любви повернулась в ту сторону, откуда он несся. Но в тот день ей суждено было утратить последние надежды. Звук колокола вызвал в Фео желание начать разговор, и, когда в горах стихло эхо, он сказал:

— Подумайте, сэр, какая неприятность! Один турист отправился сегодня утром поглядеть на нашу замечательную колокольню и обнаружил под ней оползень. Он говорит, что колокольня скоро рухнет. Хорошо, что не на нас.

Его речь достигла цели. Бурная сцена оборвалась внезапно и завершилась мирным образом. Прежде чем кто-либо из присутствующих успел опомниться, мисс Рэби взяла свой путеводитель и незаметно ушла, не сделав даже трагического жеста на прощанье. В этот миг полного поражения она увидела себя как бы со стороны и поняла, что прожила достойную жизнь. Поняла, что сумела подняться над земными, обыденными событиями и фактами, и почувствовала радость — трезвую, почти не человеческую радость, которую никто, кроме нее самой, никогда не смог бы оценить. Она взглянула с террасы на гибнущую, тленную красоту долины и, хотя она по-прежнему любила ее, долина эта показалась ей бесконечно далекой, словно расположенной на дальней звезде. Если б в этот миг какой-нибудь добрый человек позвал ее обратно в гостиницу, она бы не вернулась. «Наверно, это старость, — подумала она, — и не так уж она страшна».

Но ее никто не окликнул. Полковнику Лейленду хотелось позвать ее, — он знал, как она несчастна. Но она нанесла ему жестокий удар — она обнажила свои мысли и чувства перед человеком другого класса. Тем самым она унизила не только себя самое, но и его, и всех людей их круга. Благодаря ей они предстали во всей наготе перед чужаком.

В гостиницу возвращались постояльцы — переодеться к обеду и для концерта. Из холла высыпала толпа возбужденных слуг и заполнила гостиную, словно оперные хористы — сцену. Они возвестили о том, что приближается администратор. Уже невозможно было сделать вид, что ничего не произошло. Скандал грозил разрастись, и нужно было во что бы то ни стало смягчить его.

Хоть полковник Лейленд не любил прикасаться к людям, он взял Фео за локоть и быстрым движением приложил свой палец ко лбу.

— Ну да, сэр, — прошептал консьерж, — конечно, мы понимаем… о, благодарю вас, сэр, благодарю вас, очень вам благодарен!