Очередное потрясение, с которым пришлось столкнуться мистеру Пинмею, оказалось не столь серьезным, и тем не менее он перенес его тяжелее, ибо был к нему не готов. Случилось это через пять лет, накануне его женитьбы. За это время христианство значительно укрепилось в среде туземцев. С плясками было покончено, промышленность становилась на ноги, кощунственные высказывания о религии прекратились. Не без помощи наушничества Пинмей разоблачил немало тайных пороков. Он собирался взять в жены миссионерку-медичку, девушку, разделявшую его идеалы, брат которой получил в концессию рудники близ деревни.

И вот однажды, когда он, облокотясь на подоконник веранды, с удовольствием размышлял о грядущих переменах в жизни, к дому подъехала модная европейская двуколка и из нее вылез Варнава, чтобы передать свои поздравления. Вождь изменился, превратясь в долговязого, довольно нескладного христианина, неплохо говорящего по-английски. Он тоже собирался жениться; невестой его была причетница из племени, населявшего соседнюю долину; девушка уступала ему в родовитости, но таков был выбор миссионеров.

Состоялся обмен поздравлениями.

Раскаяние мистера Пинмея стало теперь непоколебимым, и он пребывал в столь ясном рассудке, что мог без труда встречаться с вождем и обсуждать с ним дела наедине, когда того требовали обстоятельства. Смуглая ладонь, на мгновение оказавшаяся в его руке, не пробудила никаких воспоминаний о давнем грехе.

Неловко поеживаясь в европейском костюме, Варнава с улыбкой спросил:

— Прошу вас, прокатите меня в своей двуколке, мистер Пинмей.

На что мистер Пинмей отвечал, что у него нет двуколки.

— Извините, сэр, но она у вас есть. Вот она стоит, внизу. Конь и коляска — это мой свадебный подарок.

Миссионер давно мечтал о лошади и повозке, и он принял дар, не дожидаясь божьего благословения.

— Тебе не следовало дарить мне такие дорогие вещи, — все же заметил он. Ведь вождь был уже не богат: с наступлением цивилизации он в одночасье лишился почти всех своих земель.

— Я буду вознагражден, если вы хоть раз прокатитесь со мной, сэр.

Как правило, Пинмей избегал фамильярности с туземцами — это подрывало его авторитет — но на сей раз случай был особенный. Они лихо промчались по деревне, причем Варнава продемонстрировал все аллюры коня, и вскоре свернули в лес, вернее, в то, что от него осталось. Довольно приличная дорога, проложенная лесозаготовителями, петляя взбиралась на холм, к роще. Пейзаж не вызывал интереса. Лился белый свет, заполнивший, казалось, все уголки. Они обсуждали местные дела.

— Довольно ли строевого леса заготовлено для рудников? — поинтересовался мистер Пинмей в ходе беседы.

— Требуется много-много, ведь рудник все глубже уходит в гору. Мне сказали, что там, внизу, стоит такая жара, что рудокопы работают голышом. Наказать их за это?

— Нет. С шахтерами эти строгости излишни. Они особая статья.

— Понимаю. Еще мне говорили, что они стали чаще болеть.

— Это так, но на то у нас есть больница.

— Не понимаю.

— Неужто до тебя не доходит, Варнава, что по соизволению Господа цивилизации всегда сопутствует зло, но если люди исполняют волю божью, Он же дает им исцеление? Пять лет тому назад у вас в деревне не знали, что такое больница.

— Но люди не знали также, что такое болезни. Тогда мой народ был крепок.

— Болезней и тогда было предостаточно, — возразил миссионер. — А сколько пороков, суеверий, не говоря о многом другом! Междоусобицы. Мог бы ты жениться на девушке из соседнего племени пять лет назад?

— Нет. Даже взять ее в наложницы считалось бы позором.

— Позорно вообще иметь наложниц.

— Понимаю. Что касается моей женитьбы, сэр, то вы мне однажды кое-что обещали.

— Разумеется. Ты имеешь в виду концессию на рудники? Да, конечно. Я всегда считал, что с тобой поступили не вполне справедливо. Я непременно поговорю с моим будущим шурином, чтобы тебе выплатили компенсацию. Но впредь ты должен проявлять большую осторожность. Ты подписал договор, ущемляющий твои права, даже не посоветовавшись со мной. А я всегда рад помочь тебе советом.

— Речь идет не о концессии, — терпеливо втолковывал Варнава; честный ревнитель церкви, он беззаботно относился к собственным делам. — Речь идет совсем о другом обещании. — Казалось, он мучительно подбирает нужные слова. Наконец проговорил медленно, не выдавая эмоций: — Приди ко Христу.

— Воистину приди к Нему, — сказал мистер Пинмей с недовольными нотками, ибо он не привык получать подобные приглашения от младших по духу.

Варнава опять помолчал и затем сказал:

— В хижину.

— Какую хижину?

Он забыл.

— В хижину, где Ковчег Откровения.

Испуганный и разгневанный, он воскликнул:

— Стыдись, стыдись, Варнава! Я запрещаю тебе даже упоминать об этом.

Тем временем конь дотянул повозку до опушки рощи. Цивилизация стучала и звенела за их спиной, под слепящим солнцем. Дорога кончилась; в серовато-пурпурные чащобы уводила тропа, по которой могли пройти, и то лишь прижавшись друг к другу, двое. Равнодушно, словно по-прежнему обсуждая общественные дела, молодой человек продолжал:

— Будем рассудительны, сэр. Бог продолжает приказывать мне любить вас. В этом моя жизнь, даже если вам кажется, что я занят чем-то другим. Мое тело до последнего вздоха ваше, хотя ожидание иссушило его. Пойдемте в этот чудом уцелевший лес, покуда и его не сгубили, и я буду послушен, и нам будет хорошо. Ведь уже прошло пять лет с той поры, когда вы сказали: «Еще не время».

— Да, прошло пять лет, и теперь я говорю: «Никогда».

— Вы говорите на этот раз: «Никогда»?

— Да, говорю.

Не проронив больше ни слова, Варнава передал ему вожжи и легко спрыгнул с повозки. То было страшное движение, прямо произведенное усилием воли. Он почти не помогал себе руками и не становился на ноги перед тем, как спрыгнуть. Но душа его распрямилась, словно пружина, оттолкнула от себя экипаж и оказалась на земле. Мистер Пинмей слыхал о таких явлениях, но никогда не был очевидцем; они пугали и отвращали. Приземление было в равной степени зловещим. Варнава беспомощно лежал, будто волна зла вдруг отступила.

— Ты заболел? — спросил служитель церкви.

— Нет.

— Тогда скажи, что тебя беспокоит?

— Ничего.

— Ты раскаиваешься в своих словах?

— Нет.

— Тогда тебя следует наказать. Как староста общины ты обязан показывать пример. Ты оштрафован на сто фунтов за впадение в ересь.

— Нет. — И затем, словно самому себе, он сказал: — Сперва из моего тела выдавили все соки. Потом меня заставили молчать. Теперь я наказан. Ночь, вечер и день. Что остается?

А что должно оставаться? Бессмысленный вопрос. Мистер Пинмей ехал назад один в глубоком раздумье. Обязательно надо вернуть двуколку и лошадь — преподнесенные в качестве подкупа — и не забыть распорядиться, чтобы его помощник взыскал эти сто фунтов. Лишь бы то грязное дело не всплыло накануне его свадьбы. Нелепость случившегося тяготила его.