Едва славные люди увидели с берега корабль, тотчас к нам отошли несколько каноэ. Они везли плоды в качестве приветственного подарка. Среди первых, кто поднялся к нам на борт, были два молодых человека, видимо выше других рангом. Мы попросили их войти в каюту, и там они познакомились с Махеине. По местному обычаю, они подарили ему одежду; сняли свое верхнее платье, изготовленное из тончайшей здешней материи, и дали надеть ему. Он, со своей стороны, показал им свои диковины и подарил несколько красных перьев, которые те приняли как большую и очень ценную редкость.

Около 8 часов утра мы бросили якорь в бухте Матаваи, и тотчас вокруг корабля появилась целая флотилия каноэ. Это наши старые знакомые привезли рыбу, плоды хлебного дерева, яблоки, кокосовые орехи и бананы и отдавали их нам очень дешево. Рыбы по большей части были так называемые толстоголовки (Mullets или Mugiles) и бониты. Их привезли живыми в корзине, которая была укреплена в середине двойного каноэ под водой, а чтобы последняя туда свободно проникала, сзади и спереди корзину прикрывала плетенка из веток.

Как и в прошлый раз, мы решили поставить палатки на мысе Венус [Венюс] как для проведения астрономических наблюдений, так и для удобства торговли, заготовки дров и воды. Капитан, доктор Спаррман и мой отец сошли на берег. Мне же пришлось остаться на борту, ибо я был так слаб и болен, что едва держался на ногах. Чтобы развлечься, я стал торговать из окна каюты и таким образом добыл несколько новых разновидностей рыб, тогда как другие, возвратясь, не смогли ничем особенным похвастаться. Впечатления же их о стране были самые прекрасные и многообещающие. Все на этот раз находилось в лучшем состоянии, чем во время первого нашего посещения. Кругом зеленело, многие деревья еще были полны плодов, ручьи полноводны; они увидели также много вновь построенных домов.

Махеине, отправившийся с ними, к ночи не вернулся на борт. Он сразу встретил кое-кого из родственников, прежде всего свою родную сестру по имени Те-и-оа, одну из самых красивых женщин на острове. Она была замужем за знатным человеком с Раиетеа [Раиатеа], которого звали Нуна. Его дом, выделявшийся своей необычной величиной, стоял совсем рядом с нашими палатками, шагах в двухстах от них, на другом берегу реки. Едва Махеине ступил на берег, как снял европейское платье и надел вместо него красивую новую одежду, подаренную земляками. Радость, которую он проявил при церемонии наряда, доказывает, что родные обычаи все-таки нравились ему больше любых других. Удивляться этому не приходится, тем более что у большинства еще недостаточно цивилизованных народов, особенно же у совсем диких, очень сильна власть привычки. В самом деле, разве не естественно, что житель островов Общества (такой, как Махеине, познакомившийся и с тем, и с другим образом жизни) предпочел постоянному беспокойству, отвратительной пище, грубым и тесным одеждам европейских моряков счастливую жизнь, здоровое питание и простой наряд своих земляков? Мы ведь видели, как даже эскимосы, повидавшие и испробовавшие европейскую кухню, европейские роскошные одежды и все великолепие Лондона, с величайшей радостью возвращались в пустынное свое отечество, к своим грязным собачьим шкурам и прогорклой ворвани!

Махеине же нашел на Таити все удовольствия и радости, какие только мог ожидать. К нему относились здесь с чрезвычайным почтением, смотрели на него как на морское чудо, угощали изысканными блюдами. Он получил в подарок всяческую одежду и, пребывая в обществе местных нимф, мог то и дело вкушать те удовольствия, коих в море был, увы, лишен. Падкий до чувственных наслаждений, как все дети природы, притом долго лишенный возможности видеть милых своих соотечественниц, а благодаря общению с нашими матросами ставший, наверное, еще более чувственным, чем обычно, он, разумеется, был им весьма рад. Так что у него были самые разнообразные причины восхищаться сим чарующим островом, а общение с прекрасными землячками совсем привязало его к нему, тем более что в теплом климате корабль был; конечно, не самым приятным местом ночлега. Зачем ему было забираться в тесную и наверняка дурно пахнущую каюту, когда на берегу он мог вдыхать чистейший воздух, благоухание цветов и наслаждаться приятной прохладой, которую дарил мягкий вечерний ветер?

Так что в этом смысле судьбу Махеине на берегу можно было считать вполне счастливой. Но и на корабле многие считали, что им можно не меньше позавидовать! Дело в том, что в первый же вечер на корабль явилось несколько женщин, и всю ночь напролет здесь шел разгул. Я уже имел случай заметить, что здешние распутные женщины принадлежат к простонародью или низшему классу. Теперь это подтвердилось еще нагляднее, ибо женщины эти оказались те же самые, что занимались развратом с моряками и во время первого пребывания на Таити. Думаю, это доказывает, что проститутки здесь образуют особый класс. Он, однако, не столь многочислен, а испорченность нравов здесь не столь всеобщая, как полагали некоторые наши предшественники. Мне кажется, они просто недостаточно учитывали место и обстоятельства. Как бы мы отнеслись, начни О-Маи рассказывать своим землякам, что в Англии почти или совсем не знают ни стыда, ни чести — и все потому, что он не нашел этих свойств у услужливых нимф в Ковент-Гардене, Друрилейне и Стренде?

Следующий день выдался на редкость погожий. На корабль явилось много туземцев. Я же отправился на берег и попытался дойти до палаток, но не прошел и пятидесяти шагов, как вынужден был сесть, дабы не упасть в обморок. Мне предложили яблоки, которые принесли сюда среди прочего на продажу. Они выглядели так аппетитно, что я пренебрег строгим запретом врача и взял одно. Затем я вернулся на борт. Тем временем наши люди обменяли на гвозди, ножи и прочие мелочи пятьдесят штук больших бонит, а также много плодов, так что вся команда получила довольно большие порции.

Между тем одному из наших таитянских гостей захотелось украсть несколько гвоздей. Вернувшись, я застал его в цепях. Но некоторые знатные люди стали просить за него, обещая за освобождение много бонит, поэтому скоро его отпустили, предупредив, однако, чтоб впредь он подобным воровством не занимался.

Распутная компания, которая провела на борту прошлую ночь, к вечеру опять была тут как тут, да еще привела с собой новеньких, так что у каждого матроса была теперь своя девка. Это оказалось весьма кстати, ведь был как раз день св. Георга, который у нас праздновали по старому обычаю, то есть пировали вовсю в честь покровителя страны. Началась вакханалия, и всю прекрасную лунную ночь матросы посвятили служению Кифере!

Доктор Спаррман и мой отец вернулись с берега на корабль лишь после захода солнца. Они прошли через холм Уан-Три-Хилл к Парре [Паре], там встретили мать Тутахи, а также Хаппаи, отца короля, и приветствовали обоих подарками. Один из туземцев, который сопровождал их обратно, оказал им, среди прочего, такую услугу: он далеко заплывал в пруд за дикими утками, которых они там подстрелили. Затем он пригласил их в свою хижину, находившуюся в 10 милях к западу от мыса Венус. Там он угостил их плодами и превосходным пудингом, который приготовляется из тертых ядер кокосового ореха и кореньев Arum esculentum [таро], а кроме того, дал много кокосовых орехов с собой. Он снимал орехи с пальм вокруг своей хижины, а росли они изобильно. Накормив, он вдобавок подарил им умащенное благовониями платье из тончайшей материи, а на обратном пути нес для них плоды, которые они не съели.

По пути они увидели двух коз, подаренных королю капитаном Фюрно; козы паслись недалеко от дома их высокого владельца. Со времени нашего отъезда у них появилась тонкая, мягкая, шелковистая шерсть, а коза уже принесла двух козлят; они успели вырасти и были такими же упитанными и бодрыми, как и их родители. Если здешние жители еще некоторое время станут ухаживать за этими животными столь же заботливо, то скоро их можно будет отпустить на волю, и, так как козы размножаются быстро, туземцы получат новый источник питания, который, без сомнения, им очень понравится.

Гостеприимный провожатый моего отца прибыл вместе с ним на корабль, переночевал у нас, а на другое утро, в высшей степени довольный ножами, гвоздями и бусами, которые получил в подарок, вернулся домой.

Наутро 24-го благодаря съеденному накануне яблоку я почувствовал себя гораздо лучше. Капитан Кук, все еще ощущавший признаки желчной болезни, тоже испытал благотворное воздействие сего замечательного фрукта. Так что мы и в дальнейшем время от времени лакомились им и рекомендовали его всем, кто чувствовал недомогание. Это ускорило наше выздоровление сверх всяких ожиданий. Прошло всего несколько дней, и от болезни осталась лишь незначительная слабость, какая в подобных случаях обычно еще держится некоторое время.

Около полудня, хотя дождь еще не совсем прекратился, нас посетил король Ту со своей сестрой Таураи и с братом. Они привезли в подарок капитану Куку свинью. Король теперь выглядел не таким недоверчивым и робким, как прежде. Его щедрость была вознаграждена несколькими топорами, однако больше всего он и его спутники интересовались, кажется, красными перьями попугая, которые они называли ура и о которых все время спрашивали. Несомненно, сыграли свою роль рассказы Махеине и подарки, кои он многим сделал. Мы перебрали весь запас диковин, что привезли с островов Дружбы [Тонга], и нашли несколько таких перьев, однако сочли за лучшее не показывать их все сразу. Но даже части этих драгоценностей оказалось достаточно, чтобы вызвать у короля и его сестры радостное изумление.

Выше, описывая покупку этих перьев, я уже упоминал, что некоторые из них были прикреплены к материи из шелковицы, другие же — к звездам из кокосовых волокон. Наши высокие гости получили по небольшому, не шире двух пальцев, куску отделанной таким образом материи и по одной или две звезды. Как это ни было мало, они, казалось, не ожидали такой щедрости и ушли очень довольные. Такие перья употребляют главным образом для украшения воинских нарядов, и, может, еще для каких-нибудь торжественных случаев. То, что их так высоко ценили, уже само по себе показывает, сколь распространена среди этого народа роскошь.

На другой день к нам явилось несколько здешних вождей. Среди них был и наш давний друг Потатау с обеими своими женами, Ваиниау и Полатехерой. Они тоже были наслышаны о нашем великом богатстве — красных перьях, привезли много свиней и с большой охотой меняли их на крошечные кусочки знаменитой материи с перьями. Бросалось в глаза, насколько улучшились дела у туземцев за время нашего восьмимесячного отсутствия. В первый раз мы с большим трудом смогли получить у них всего несколько свиней и должны были считать великой любезностью, когда король или кто-либо еще из здешней знати давал нам этих животных. Теперь вся палуба была заполнена ими, так что пришлось построить для них на берегу хлев. Очевидно, в августе 1773 года здесь еще ощущались тяжелые последствия неудачной войны с другой половиной острова; теперь страна явно от них оправилась.

Вся первая половина этого дня оказалась дождливой, непогожей. Молнии сверкали так ярко, что мы ради безопасности укрепили на верхушке средней мачты медную цепь так, чтобы она спускалась за борт. Но нижний конец цепи запутался в снастях, и едва матрос высвободил его, как сверкнула ужасающая молния. Было видно, как она пробежала по всей цепи, сопровождаемая жутким раскатом грома. Все судно задрожало так, что не только находившиеся на борту таитяне, но и сами мы немало испугались. Однако молния не причинила кораблю ни малейшего вреда, и это убедило нас на будущее в великой пользе электрической цепи. Капитан Кук уже пережил подобный случай, когда стоял с кораблем «Индевр» на якоре у Батавии [Джакарта].

Лишь к вечеру дождь стал немного ослабевать, хотя время от времени еще налетали ливни. На другое же утро он прекратился. От наших людей, оставшихся в лагере на берегу, мы сразу узнали, что из палаток были украдены несколько камзолов и шерстяных одеял, принадлежавших капитану и отданных в стирку. Поэтому капитан в 10 часов сошел на берег, чтобы нанести визит королю и попросить у него помощи в розыске похищенного. С ним отправились доктор Спаррман, мой отец и еще несколько человек; да и я уже настолько оправился, что мог составить им компанию.

Добравшись до берега О-Парре, мы были поражены зрелищем, какого никто из нас не ждал увидеть в Южном море. Вдоль берега на якоре стояла многочисленная флотилия больших боевых каноэ с гребцами и воинами в полном вооружении, со щитами и в высоких головных уборах. Весь берег кишел людьми, однако в толпе царило торжественное молчание. Едва мы достигли берега, как навстречу нам вышел дядя короля по имени Ти, чтобы помочь капитану выйти на берег. В тот же самый миг на берег вышел главнокомандующий флотом и тоже самым вежливым образом приветствовал нас. При его приближении весь народ воскликнул «Тоха!» и с почтением, удивившим нас, расступился перед ним. Он подошел прямо к капитану Куку, протянул ему руку, назвал своим другом и пригласил в свое каноэ. Ти, казалось, был не очень доволен таким поворотом дела, ему явно не хотелось, чтобы капитан Кук покинул его и шел с Тохой. Мы подошли к адмиральскому каноэ, и капитан уже собирался было сесть в него, как вдруг передумал и отклонил приглашение. Тоха, видимо, почувствовал себя оскорбленным, он покинул нас с явной холодностью и вошел в лодку один, мы же, более не заботясь о нем, рассмотрели поближе корабли, выстроившиеся в прямую линию, носами к берегу.

Вид этой флотилии не зря привел нас в изумление. Поистине он далеко превосходил все, что мы до сих пор могли себе представить о могуществе и богатстве сего острова. Здесь собралось не менее 159 больших двойных каноэ длиной от 50 до 90 футов. Если вспомнить, какими несовершенными инструментами пользуются местные жители, то нельзя не удивляться терпению, потребному для постройки стольких кораблей. Ведь нужно было сперва свалить для них деревья, нарезать из них планки сделать эти планки гладкими и плоскими, подогнать их одну к другой и, наконец, составить в форме большого грузоподъемного судна; и для всех этих работ они не имели других инструментов, кроме каменного топора и зубила, кусочков коралла и жесткой шкуры ската, служившей для обстругивания и полировки поверхностей.

Все их каноэ были двойные, то есть соединенные попарно крепкими поперечинами числом от 15 до 18. Поперечины обычно располагались в 4,5 футах одна от другой и были от 12 до 24 футов длиной. В последнем случае они выдавались далеко за оба борта и образовывали нечто вроде палубы над всем судном, имевшей часто в длину 50—70 футов. А чтобы такое множество поперечин держалось крепко, на них укладывали по два-три стропила вдоль судна по краям и посередине, между двумя соединенными лодками. Корма и нос на несколько футов возвышались над водой, корма иногда футов на 20. Она имела вид криво изогнутого птичьего клюва и обычно была украшена резьбой.

Между двумя высокими кормовыми частями двойного каноэ обычно натягивался вместо вымпела кусок белой материи, который часто раздувался ветром, точно парус. На некоторых имелись полосатые вымпелы с красными полями; как мы узнали потом, они служили знаками различия для отдельных отрядов, на которые делился флот. Над клювообразной кормой поднимался высокий резной столб, наружный конец которого изображал уродливую человеческую фигуру; лицо ее было обычно прикрыто краем доски, как нахлобученной шапкой, и иногда раскрашено красной охрой. Столбы, или сваи, были обычно украшены черными пучками перьев, и длинная снизка таких же перьев спускалась с них. Посредине борта каноэ были ниже всего, они возвышались над водой на 2—3 фута, но не все были устроены одинаково. У некоторых было плоское дно и борта поднимались отвесно, другие, напротив, были выпуклые, с острым килем, как можно видеть на иллюстрации к описанию первого путешествия капитана Кука. В передней части каноэ для воинов были устроены помосты высотой 4—6 футов, обычно на резных столбах. Эти помосты длиной от 20 до 24 футов и примерно 8—10 футов шириной выдавались далеко за края каноэ. Ниже помоста находилась плоская палуба, образованная поперечными балками и продольными стропилами, и так как они укладывались поперек друг друга, то возникало несколько четырехугольных отделений, где сидели гребцы. Таким образом, в каноэ с восемнадцатью поперечинами и тремя продольными стропилами (двумя по бокам и одним посредине) помещалось не менее 144 гребцов, не считая 8 рулевых, по 4 на каждой корме. Но так были устроены лишь немногие из собравшихся здесь каноэ. Большинство же не имело выдававшихся платформ, и там гребцы сидели просто в углубленной части судового корпуса. Воины стояли на помосте или платформе; на каждой лодке их могло поместиться человек 15 — 20.

Одежда туземцев была странная и являла собой красочное зрелище. На них были надеты три больших полотнища материи с вырезанным посредине отверстием, через которое продевалась голова. Нижнее, самое длинное полотнище — белое, второе — красное, верхнее, самое короткое — коричневое. Их нагрудные плетеные щиты украшали перья птиц, а также зубы акулы. Почти у всех воинов были такие щиты, шлемы же — лишь у немногих. Шлемы были огромных размеров. В высоту они имели футов 5 и представляли собой длинную цилиндрическую корзину, передняя часть которой была укреплена еще более плотным плетением. Этот щит (или передняя пластина), расширявшийся к середине шлема и несколько выгнутый вперед, был густо усажен блестящими голубовато-зелеными голубиными перьями, которые окаймлялись перьями белыми. От шлема лучами расходилось множество хвостовых перьев фаэтона, так что издалека казалось, будто вокруг головы воина светится нимб, вроде того, каким наши живописцы окружают обычно головы ангелов или святых. Чтобы эти высокие, неудобные сооружения не давили на голову и притом сидели крепко, под них надевался большой матерчатый тюрбан. Но так как этот головной убор служит не для защиты, а для украшения, то в бою воины его обычно снимают и кладут возле себя на палубу.

Самые знатные вожди носят еще один знак отличия, напоминающий бунчук турецкого паши. Он представляет собой нечто вроде круглого хвоста из зеленых и желтых перьев, свисающего с одежды сзади. У адмирала Тохи было на спине пять таких хвостов из перьев, к концам которых вдобавок были прикреплены шнуры из кокосовых волокон с пучками красных перьев. Вместо шлема он носил красивый тюрбан, который очень шел ему. На вид Тохе было лет шестьдесят, однако он был большого роста и выглядел весьма бодро; во всей его повадке было что-то очень приятное и благородное.

До сих пор мы наблюдали этот флот лишь с берега. Чтобы поглядеть на него со стороны моря, мы сели в свою шлюпку и поплыли на веслах вдоль всего ряда каноэ, стоявших к нам кормой. В каждом каноэ мы увидели кучу копий и большие палицы или боевые топоры, которые были прислонены к платформе; кроме того, каждый воин держал по копью или палице в руке. В каждом каноэ лежала также куча больших камней — единственный вид оружия, коим они способны поражать врага на расстоянии. Мы насчитали 159 двойных боевых каноэ, а также вне линии еще 70 более мелких, тоже большей частью двойных, с перекрытием на корме. На таком каноэ мог переночевать вождь, кроме того, оно могло служить провиантским судном. Другие были полны листьев банана; по словам островитян, они предназначались для мертвых. Эти лодки они называли э-ва-но т'эатуа, то есть «каноэ божества».

Но куда больше роскошных нарядов удивляло обилие собравшихся людей. По самым скромным подсчетам, Команда флотилии составляла около 1,5 тысячи воинов и 4 тысячи гребцов, не считая находившихся в провиантских каноэ и на берегу.

Нас интересовало, для чего собралось такое громадное воинство, но узнать об этом мы пока ничего не могли. Поскольку король покинул округ О-Парре и отправился в бухту Матаваи, мы, так и не поговорив с ним, к полудню вернулись на борт. Здесь мы встретили многих вождей, в том числе Потатау, который поел с нами. За обедом он рассказал, что войско собралось в поход на Эймео [Муреа], вождь которого, бывший вассалом О-Ту, теперь взбунтовался. Мы были особенно удивлены, узнав, что весь флот, виденный нами, снаряжен одним лишь округом Атахуру; все другие округа в зависимости от своей величины должны были еще вывести в море соответствующее число кораблей. Это заставило нас заново оценить население острова; без сомнения, оно гораздо значительнее, чем мы полагали до сих пор. По самым скромным предположениям, на обеих половинах острова Таити должно было жить 120 тысяч человек.

Но и этот подсчет еще слишком скромный. Ведь мы потом видели, что флот самого маленького округа составлял не менее 44 боевых каноэ, да еще 20—25 маленьких, так что контингент округа Атахуру, который мы брали за основу, мог быть еще больше.

Обе половины острова разделены на 43 округа. Будем считать, что в среднем каждый округ может снарядить 20 боевых каноэ и что на каждом находится всего по 35 человек. Тогда численность всего флота, не считая более мелких каноэ, составит не менее 30 тысяч человек. Будем считать, что это четвертая часть всего народонаселения. Подобный расчет во всех отношениях занижен, так как я исхожу из предположения, что кроме этих 30 тысяч на острове больше нет способных носить оружие людей; с другой стороны, я принимаю отношение способных носить оружие к остальным за один к четырем, тогда как во всех европейских странах доля этих остальных гораздо значительнее.

После полудня капитан Кук опять отправился с нами в О-Парре. Но флот уже отошел, видны были только отдельные каноэ. Зато мы встретили короля О-Ту, который принял нас очень хорошо и повел к одному из своих домов. Дорога туда вела через местность, напоминавшую сад. Перед нашим взором чередовались тенистые плодовые деревья, благоуханный цветущий кустарник, ручьи, каждый из которых казался хрустальным зеркалом. Все дома выглядели превосходно. У некоторых имелись стены из тростника, другие, подобно жилищам простонародья, были кругом открыты.

Мы провели несколько часов в обществе короля, и его родственники, равно как и знать, всячески старались выказать нам свое дружеское расположение. Беседа, правда, была не связной, зато весьма оживленной. Больше всего смеялись и болтали дамы. Они были в прекрасном настроении и все время поддразнивали друг друга, играли словами; иногда шутки их были действительно забавны.

За весельем время прошло так незаметно, что на корабль мы вернулись уже к заходу солнца. Зато мы хоть отчасти насладились счастливой безмятежностью, что так присуща здешним жителям и стала как бы свойством их натуры. Спокойствие и довольство, простой образ жизни этих славных людей, красота природы, превосходный климат, обилие вкусных, полезных для здоровья плодов — все это было волшебно и наполняло нас радостью за них. Ведь разве не сладостно удовольствие, кое человек с неиспорченным сердцем испытывает, видя ближнего своего счастливым! Без сомнения, это одно из прекраснейших чувств, возвышающее нас над другими тварями.

На следующее утро капитан и мой отец нанесли еще один визит в Парре королю О-Ту. Они застали у него Тоху, командующего флотом, и король сам познакомил их. Капитан пригласил обоих к себе на корабль, и они прибыли еще до полудня. Они осмотрели каждый уголок на палубе и внизу. Особенно был доволен адмирал Тоха, который прежде не бывал ни на одном европейском судне. Он с большим вниманием, чем кто-либо из таитян до него, осмотрел множество новых предметов; особенно его интересовали крепость и величина внутренних балок, а также мачты и снасти. Снасти наши до того понравились ему, что он попросил себе канаты и якорь. Одет он был теперь не лучше, чем другие жители этого счастливого острова, и ввиду присутствия короля был обнажен до бедер. Я даже с трудом его узнал, настолько он не походил на вчерашнего. На сей раз он показался мне толстоватым, что накануне под широким и длинным воинским одеянием было незаметно. Волосы у него были серебристо-седые, а такого приятного, добродушного лица я вообще еще не встречал на этом острове. Король со своим адмиралом оставались у нас до полудня и с большим удовольствием съели все, чем их угощали.

О-Ту был уже не тот робкий, недоверчивый человек, каким был когда-то. Он чувствовал себя у нас как дома и с удовольствием объяснял Тохе наши обычаи. Он показывал ему, как брать соль на мясо и пить вино, сам не задумываясь опустошил для примера стакан и весело шутил со своим адмиралом, уверяя его, что красное вино — это кровь. Тоха отведал нашего грога (смесь водки с водой), но скоро потребовал чистой водки, которую он называл э-ваи но Бретанни, то есть «британская вода», и выпил, не скривившись, полный стакан.

И он, и его таитянское величество были необычайно веселы; казалось, им очень нравится и наш образ жизни, и наша кухня. Они рассказали, что их флот направляется на Эймео, или остров Йорка, против бунтовщиков и их вождя Те-Эри-Табонуи; первая атака будет направлена на округ Мореа. Капитан Кук в шутку предложил сопровождать их со своим кораблем и поддержать высадку огнем пушек. Вначале они посмеялись над этим, как будто очень довольные. Но тут же, поговорив между собой, они переменили тон и сказали, что не желают пользоваться нашей помощью, поскольку намерены выступить против Эймео лишь через пять дней после нашего отплытия. Видимо, не это было истинной причиной, по которой они отклонили наше приглашение, но в любом случае это было весьма умно. Даже наших союзников здесь не могло не смутить наше чрезмерное превосходство. Что говорить, четырехфунтовые орудия «Резолюшн» способны были внушить трепет жителям Эймео, но побежденные приписали бы свое поражение только нашему вмешательству, а победители после нашего отплытия потеряли бы уважение, которое заслужили прежде. Результатом было бы презрение, а этого они не желали.

Назавтра после полудня мой отец и доктор Спаррман в сопровождении одного матроса и одного морского пехотинца сошли на берег, чтобы подняться в горы. За последние дни подвоз продовольствия и других товаров был весьма значительный. Корабль постоянно окружали каноэ, в которых вожди ближних округов сами привозили на продажу своих свиней и другие вещи, чтобы обменять их на красные перья, которые так высоко у них ценились.

Эти перья сильно повлияли на отношения женщин с нашими матросами. Счастлив был тот, кто запасся сим драгоценным товаром на островах Дружбы. Его сразу окружали девушки, и он один мог выбирать самых красивых. В тот день мы имели особенно наглядную возможность убедиться, сколь всеобщей и неодолимой является у этого народа страсть к красным перьям. Во время первого нашего пребывания здесь я уже заметил, что жены знатных людей никогда не посещают европейцев. При всей вольности, какую позволяют себе незамужние девушки, замужние на Таити весьма заботятся о своей чистоте и незапятнанности. Однако охота до красных перьев заставила пренебречь и этим различием. Один из вождей решил предложить капитану Куку свою жену, и дама, повинуясь мужу, сделала все, чтобы соблазнить капитана. Она так незаметно, но искусно сумела показать и подать свои прелести, что не всякая знатная европейская дама смогла бы ее тут перещеголять. Подобное предложение, исходившее от человека, который во всем показал себя столь безупречно, навело меня на размышления, нелестные для человечества.

Это был Потатау. Мы удивились, как мог так низко пасть человек, о коем мы были столь высокого мнения, и дали понять ему свое неудовольствие.

Пожалуй, счастье еще, что матросы уже успели выменять на Маркизских островах много красных перьев на другие диковины, прежде чем узнали, как высоко они ценятся на Таити. Если бы они довезли сюда все это богатство, продовольствие, несомненно, так поднялось бы в цене, что нам пришлось бы куда труднее, нежели в первый раз. Самое маленькое перышко уже ценилось гораздо больше, чем бусы или гвоздь, а кусочек материи, покрытый такими перьями, приводил счастливца, приобретшего его, в такой восторг, какой вряд ли мог испытать даже европеец, вдруг заполучивший алмаз «Великий Могол».

Потатау принес на корабль и продал за красные перья свой большой, высотой 5 футов, воинский шлем. Другие последовали его примеру и стали предлагать матросам множество щитов. Еще более удивительно, что туземцы приносили на продажу даже странные погребальные наряды, которые упомянуты в описании первого путешествия капитана Кука и которые тогда они не отдавали ни за какую цену. Наряды были сделаны из самых ценных материалов, какие здесь поставляют земля и море, выделаны с большим усердием и искусством и, естественно, ценились очень высоко. Однако не менее десятка таких погребальных нарядов было куплено разными людьми на борту и привезено в Европу. Один из них капитан Кук подарил Британскому музею, а мой отец имел честь передать такой же наряд Оксфордскому университету, где тот был выставлен в Эшмолеанском музее.

Верхняя часть этого странного одеяния состоит из плоской тонкой дощечки, имеющей форму полумесяца длиной 2 фута и шириной 4—5 дюймов. На ней с помощью кокосовых волокон прочно укреплены 4—5 отборных перламутровых раковин, в краях которых, как и в самой дощечке, проделаны для этого отверстия. Еще более крупные раковины такого же рода, обрамленные голубовато-зелеными голубиными перьями, находятся на каждом конце дощечки, которые, как уже было сказано, загнуты вверх подобно рогам полумесяца. Над серединой дощечки укреплены две большие раковины, образующие круг примерно 6 дюймов в поперечнике, а над ними выступает большой кусок перламутровой раковины, на которой обычно сохранена наружная пурпурная оболочка. Он продолговатой формы, высотой 9—10 дюймов, кверху шире, чем внизу, и, как лучами, окружен веером белых перьев из хвоста фаэтона.

С нижнего конца этой полукруглой дощечки свисает нечто вроде передника. Он состоит из 10—12 параллельно расположенных шнуров, на которые нанизаны маленькие кусочки перламутра, каждый длиной 1,5 дюйма; эти кусочки с двух концов просверлены и соединены друг с другом при помощи кокосовых волокон. Все шнуры имеют одинаковую длину, но из-за полукруглой формы дощечки крайние оказываются выше средних, а раз они не достают так низко, то передник внизу оказывается уже, чем наверху. К концу каждого такого шнура привязана еще нитка с нанизанными на нее раковинами улитки, а иногда и с европейскими бусами; с двух верхних концов дощечки по каждой стороне передника опускается также длинный круглый хвост из зеленых и желтых перьев, что делает все одеяние особенно нарядным. Вся эта странная декорация укрепляется на голове скорбящего с помощью двух крепких шнуров, которые приделываются к двум раковинам посредине дощечки, так что просто свисает вниз. Передник покрывает грудь и нижнюю часть тела, дощечка находится на уровне шеи и плеч, а первая пара раковин приходится как раз напротив лица. В одной из них проделано небольшое отверстие, чтобы скорбящий мог смотреть. Самые крайние раковины вместе с окружающими их длинными перьями поднимаются над головой человека, который носит этот наряд, по меньшей мере на 2 фута.

Не менее странно выглядят и остальные части этого одеяния. Скорбящий носит циновку или кусок материи, в середине которых, по местному обычаю, делается дыра, куда просовывают голову. Поверх нее он надевает еще одну такую же, но передняя ее часть свисает почти до ступней, и на ней рядами укреплены кусочки кокосовой скорлупы. Эта одежда подвязывается вокруг бедер с помощью круглого пояса из перекрученной коричневой и белой ткани. На спину ниспадает плащ, сплетенный в виде сетки, к нему прочно прикреплены большие голубые перья. На голову надевается коричнево-желтый тюрбан, скрепленный множеством шнуров, сплетенных из коричневой и желтой ткани. С тюрбана на шею и плечи свисает сзади широкая полоса из параллельных полос попеременно коричневой, желтой и белой материи, чтобы фигура человека была как можно меньше видна.

Обычно сей удивительный наряд должен носить ближайший родственник умершего, причем в одной руке он держит несколько больших перламутровых скорлуп, которыми то и дело щелкает, в другой же руке — палку, усеянную акульими зубами. Этой палкой он наносит удары каждому, кто случайно ему повстречается.

Как возник столь странный обычай, сказать не берусь. Мне представляется, все назначение его в том, чтобы нагнать страху. Во всяком случае, сей фантастический наряд так напоминает зловещий облик, какой приписывают наши любители небылиц призракам и ночным привидениям, что, по-моему, за этим всем кроется, скорее всего, дурацкое суеверие. Возможно, закутанный таким манером скорбящий изображает дух умершего, который требует от своих оставшихся родственников стенаний и слез и потому ранит их акульими зубами. У такого непросвещенного народа, как таитяне, вполне возможны подобные представления, сколь ни вздорны они сами по себе. Но, конечно, наверняка трудно сказать, насколько истинно такое предположение; от туземцев же, сколько мы их ни расспрашивали, не удалось узнать ничего достоверного о смысле сего обычая. Правда, они описали нам всю траурную церемонию и сказали, как называются отдельные части одеяния, но п о ч е м у все делается так, а не иначе, об этом мы просто не смогли спросить достаточно ясно.

Самое странное мы узнали от Махеине, а именно: когда умирает мужчина, его жена устраивает траурную церемонию, если же умирает женщина, муж должен изобразить подобное пугало. Когда мы вернулись в Англию, любители заморских диковин проявили такой интерес к этим траурным нарядам, что за один из них некий матрос получил 25 гиней!

Разумеется, таитяне любопытством не уступали цивилизованным народам. Едва Махеине успел раструбить повсюду о своих приключениях и показал привезенные заморские сокровища, как знатные люди стали приставать к нам, выпрашивали диковины с Тонгатабу, Ваиху [о-в Пасхи] и Вайтаху [Тахуата]. Они меняли на эти мелочи продовольствие и другие свои вещи охотнее, чем на самые полезные европейские товары. Желаннее всего были для них украшенные перьями головные уборы с двух последних островов, а также корзины и раскрашенные материи с первого; они высоко ценили даже циновки с Тонгатабу, которые, в сущности, ничем не отличались от их собственных. Наши матросы пользовались этим и частенько их обманывали, продавая под другим названием циновки, изготовленные либо здесь, либо, в лучшем случае, на других островах Общества. Как видно, между народами, особенно теми, что не назовешь совсем нецивилизованными, можно найти немало сходства.

Это сходство еще более явственно проявлялось в жадности, с какой они слушали рассказы своего молодого земляка о его путешествиях. Где бы ни появлялся Махеине, вокруг него сразу собиралась толпа. Особенно его ценили люди постарше и более знатные; даже члены королевской семьи добивались его общества. Помимо удовольствия послушать его они надеялись получить от Махеине и кое-какие ценные подарки, которые к тому же обходились им обычно не дороже чем в несколько добрых слов. Короче говоря, он проводил время на берегу в полное свое удовольствие, так что мы почти не видели его на борту, за исключением тех случаев, когда он приходил что-нибудь попросить или показать корабль своим знакомым, а также представить их капитану или кому-либо из нас.

Рассказы его казались слушателям до того удивительными, что нередко они считали нужным обратиться за подтверждением к нам. Окаменелый дождь, твердые белые скалы, горы, которые превращаются в пресную воду, бесконечный день в краях, близких к полюсу,— даже мы не могли до конца убедить их, что все это не выдумки. Они скорее готовы были поверить, что в Новой Зеландии есть людоеды, хоть и не могли слушать об этом без ужаса и содрогания.

Однажды Махеине привел на корабль целую группу людей; они пришли с единственной целью: посмотреть на голову новозеландского юноши, которую господин Пикерсгилл хранил в спирте. Ее показали им при мне, и меня удивило, что для этой головы у них нашлось готовое название. Они назвали ее те-тае-аи, что, видимо, значило нечто вроде «пожиратель людей». Расспросив наиболее знатных и толковых людей, я узнал о существовании у них древней легенды, будто в незапамятные времена на острове водились людоеды; это были очень сильные люди, губившие множество здешних жителей, но они все давно вымерли. О-Маи, с которым я говорил на эту тему после нашего возвращения в Англию, в самых решительных выражениях подтвердил эти рассказы своих земляков. Мне кажется, все это связано с древней историей Таити. Дело, думается, не в том, что когда-то в древние времена несколько каннибалов просто случайно высадились на остров и наводили бесчинствами страх на жителей. Я скорее полагаю, что к этой традиции восходит первоначальное состояние всего народа, то есть что все таитяне были некогда людоедами, прежде чем благодатные свойства этой земли, особенно изобилие хороших съестных припасов, не сделали их более цивилизованными. Как это ни покажется странным, но несомненно, что почти все народы в древнейшие времена были каннибалами. На Таити до сих пор заметны следы этого. Во время своего первого путешествия капитан Кук увидел здесь в одном доме пятнадцать свежевыставленных челюстей. Не был ли это знак победы над врагами?

Утром на месте преступления поймали таитянина, собиравшегося украсть бочку возле палаток. О-Ту и Тоха, которые довольно рано явились к нам на борт и услышали о происшедшем, отправились вместе с капитаном Куком на берег, чтобы посмотреть, как будет наказан вор. Он был привязан к столбу и с их одобрения получил двадцать четыре крепких удара. Это наказание нагнало такого страху на множество собравшихся здесь индейцев, что они стали разбегаться. Но Тоха велел им вернуться и в речи, продолжавшейся 4—5 минут, объяснил, что наше наказание справедливо и необходимо. Он напомнил, что, несмотря на все свое могущество, мы не пробовали ни грабить, ни брать чего-либо насильно; вообще мы во всем показали себя как их лучшие друзья, а воровать у друзей позорно, и сие заслуживает наказания. Здравомыслие и чувство справедливости, которые проявил в данном случае прекрасный старик, усилили наше уважение к нему; и слушателей, похоже, убедила логичность его речи.

После полудня тот же Тоха явился на корабль вместе с женой. Она была уже в летах и, насколько можно было судить по внешнему виду, показалась нам такой же добродушной, как и он. Они прибыли на двойном каноэ с палубой на корме и восемью гребцами. Оба старика пригласили господина Ходжса и меня к себе в гости. Мы сели в их каноэ и отправились в Парре. По пути Тоха подробно расспрашивал о природе и об устройстве страны, из которой мы приехали. Так как Банкс и капитан Кук были самыми знатными из европейцев, которых он видел, Тоха считал, что один из них не менее чем брат короля, а другой по крайней мере гросс-адмирал Англии. Наши ответы он выслушивал внимательно и удивленно. Когда же мы ему сказали, что у нас нет ни кокосовых орехов, ни хлебного дерева, Англия при всех своих других преимуществах показалась ему плохой страной.

Как только мы добрались до его жилища, он велел принести рыбу и фрукты и пригласил нас поесть. Хотя мы только что отобедали, отклонять его приглашение не хотелось. Поэтому мы уселись, и угощение показалось нам превосходным. Поистине сию прекрасную страну можно сравнить с раем Магомета, где аппетит остается ненасытным даже после еды! Блюда стояли перед нами, и мы собирались уже приняться за них, когда Тоха попросил нас подождать немного. Намерение его разъяснилось вскоре, когда один из его слуг появился с большим европейским кухонным ножом и вместо вилок несколькими бамбуковыми палочками. Тогда Тоха сам стал нарезать порции и дал каждому из нас по бамбуковой палочке, сказав, что желает есть на английский манер. И вот, вместо того чтобы, как другие индейцы, разом отправить в рот пригоршню плода хлебного дерева, он весьма изысканно разрезал его на маленькие кусочки и попеременно то съедал кусочек рыбы, то откусывал немного этого плода, чтобы мы видели, как точно он усвоил нашу манеру еды. Добрая дама, согласно неизменному обычаю этой страны, поела потом, в некотором отдалении.

После еды мы пошли с ними гулять и беседовали до самого захода солнца, пока они оба на своем каноэ не отбыли в округ Атахуру, частью которого правил Тоха. Они весьма дружески попрощались с нами и обещали через несколько дней опять появиться на корабле. Мы же за гвоздь наняли двойное каноэ и до наступления ночи были уже на корабле.

Доктор Спаррман и мой отец только что вернулись с ботанической прогулки в горы. Их сопровождал Нуна, веселый парень, уже упоминавшийся в рассказе о первом нашем здесь пребывании. Они выступили в путь 28-го, причем лишь во второй половине дня, и так как им сразу пришлось пройти две глубокие долины и две крутые горы, где дорога от дождя стала весьма скользкой, то в этот день они смогли добраться лишь до второго ряда гор. В сей одинокой местности им встретилась единственная хижина, где жили мужчина с женой и с тремя детьми. У этой семьи они переночевали. Чтобы устроить их, мужчина удлинил крышу дома с помощью нескольких веток, угостил их ужином, а затем развел огонь, у которого они всю ночь по очереди дежурили. Мы могли видеть этот огонь с корабля, а они, со своей стороны, очень ясно слышали в полночь корабельные склянки, хотя находились от нас более чем в половине немецкой мили. Ночь была хорошая, приятно прохладная, так что они довольно хорошо выспались бы, если бы им не мешал то и дело своим кашлем их хозяин, которого звали Тахеа.

На рассвете они отправились дальше в горы. Тахеа пошел впереди них с большой кладью кокосовых орехов. Чем дальше они шли, тем труднее становился путь. Часто им приходилось взбираться на крутые холмы по узкой тропинке, с обеих сторон которой были отвесные пропасти; к тому же прошедший накануне дождь делал дорогу скользкой и потому вдвойне опасной и трудной. Горы на довольно значительной высоте, даже в самых крутых местах, были покрыты густыми зарослями и высоким лесом. Но в погоне за новыми растениями они не оставляли необследованными даже самые труднодоступные места, покуда внезапный вид близкой расщелины не вынуждал их отпрянуть назад. Еще выше по всей горе простирался лес, и там им встретились растения, подобных которым в низких местах не было.

Поднявшись на ближайшую вершину, они увидели впереди очень опасное место. К тому же тут начался сильный дождь, поэтому Тахеа дал им понять, что продвигаться дальше не стоит. Они решили все же попытаться, только оставили свои тяжелые мешки с растениями и продуктами, не взяли с собой даже мушкетов и за полчаса действительно достигли самой высокой вершины горы. Тем временем дождь утих, тучи поредели, и перед ними открылся далекий вид на море, до островов Хуахеине [Хуахине], Тетуроа [Тетиароа] и Таббуаману [Тубуаи-Ману]. Внизу простирались плодородные равнины и долина Матаваи, по которой текла, извиваясь, река; все это было очень красиво. Южная же сторона острова была сплошь закрыта облаками.

Вдруг в считанные мгновения заволокло и весь остальной горизонт, упал густой туман, от которого они промокли до костей. При спуске моего отца угораздило упасть на каменистом месте, и он так больно ушиб себе ногу, что едва не лишился чувств. Однако он оправился и попытался идти дальше. Увы, оказалось, что боль в ноге была еще не худшим злом; обнаружилось и другое повреждение, из-за которого он и по сей день вынужден носить бандаж. При спуске он опирался на своего верного проводника Тахеа, и в 4 часа пополудни они вернулись на корабль.

По их словам, горы наверху сложены из очень крепкого глинозема, в котором прекрасно развиваются все растения, а в лесах встречается много неизвестных видов трав и деревьев. Они пытались, в частности, разыскать пахучую породу, с помощью которой таитяне придают запах своему маслу. Тахеа показал им разные другие растения, коими они пользуются для этой же цели, однако самого ценного не смог или не захотел найти. О-Маи говорил мне, что на Таити можно употреблять для парфюмерии более четырнадцати различных растений; нетрудно понять, как много значат для таитян благовония и бальзамические запахи.

С тех нор как начался торг красными перьями, число гулящих женщин на борту изрядно возросло. В тот день их пришло столько, что многие, не находя себе пары, просто слонялись по верхней палубе. Кроме красных перьев они были охочи еще и до свинины. Люди низкого звания пробуют ее здесь редко, так что эти девицы особенно набивались в гости к матросам, имевшим много мяса. Нередко, правда, они так объедались, что способность переваривать не поспевала за аппетитом, за что им приходилось расплачиваться беспокойными ночами. При этом они мешали спать и своим партнерам, требуя, чтоб кавалеры сопровождали их по известной нужде. Но поскольку те были не настолько галантны, по утрам палуба имела вид примерно такой же, как здешние тропинки. Вечером сии дамы обычно разделялись на группы и танцевали на носу, на корме и на средней палубе. Их веселость нередко переходила в распутство, причем они очень шумели. В то же время они были способны на действительно оригинальные шутки и выдумки. У нас имелся, например, один цинготный больной; когда мы сюда приплыли, он был очень слаб, но благодаря свежей растительной пище быстро поправился и потому не задумываясь решил последовать примеру своих товарищей. С таковым намерением он обратился к одной из этих девиц и, когда стемнело, повел ее к своей постели, где зажег свет. Тут лишь она увидела своего любовника в лицо; а надо сказать, у него был всего один глаз. Увидев это, она молча взяла его за руку, вывела опять на палубу, подвела к девушке, у которой тоже не хватало одного глаза, и сказала, что вот эта ему действительно подойдет, а она не желает иметь дела со слепыми или одноглазыми.

Через два дня мой отец, немного отдохнув от своего последнего похода в горы и от полученного там ушиба, отправился на берег и встретил там О-Ретти, военачальника с О-Хиддеа [Хитиаа], того самого округа и гавани, где когда-то бросил якорь Бугенвиль. Этот человек спросил капитана Кука, не увидит ли тот по возвращении в Англию господина Бугенвиля, которого он называл Потавири. Когда же капитан Кук ответил отрицательно, он обратился с тем же вопросом к моему отцу. Тот ответил ему, что сие не исключено, хотя названный господин живет совсем в другой стране. «Хорошо,— сказал О-Ретти,— если ты увидишь моего друга, то расскажи, что я, его друг, сердечно желаю увидеть его снова. А чтобы ты этого не забыл, я хочу прислать тебе свинью из моего округа, куда как раз собираюсь идти». Затем он рассказал, что у его друга Бугенвиля было два корабля и на борту одного была женщина, совсем, однако, некрасивая на вид. Он без конца говорил об этом, потому что ему казалось слишком странным, как это единственная женщина отважилась отправиться в столь дальнее путешествие с таким множеством мужчин. Он тоже подтвердил сведения, которые мы слышали уже в прошлый раз, что тут побывал испанский корабль, но сказал, что он и его земляки мало общались с испанцами.

О-Ретти был по-настоящему живой, веселый, благородный старик; несмотря на седину, он был здоров и бодр, как многие в его возрасте на Таити. Он рассказывал, что участвовал во многих битвах, и показал несколько ран. Особенно большой была одна, нанесенная камнем, который попал ему в висок, оставив глубокий шрам. Он сражался, в частности, на стороне Тутахи, когда тот погиб.

На другой день мы с доктором Спаррманом отправились в долину Матаваи, которую туземцы называют Туа-уру. До сих пор я но причине своей слабости еще ни разу не решался заходить так далеко. Теперь растительный мир впервые предстал передо мной во всем своем великолепии, тем более что весна омолодила природу, одев луга и леса в новые наряды. Меня поразили огромные улучшения, которые заметны были на каждом шагу: повсюду заложены новые, просторные плантации, находившиеся в превосходнейшем состоянии; было много новых, только что сделанных каноэ. Очевидно, война между обеими половинами острова, когда-то бушевавшая здесь, особенно сильно коснулась этой части страны. Но если в прошлый раз местность выглядела опустошенной, то теперь трудно было заметить следы войны. Страну можно было сравнить с полными закромами. Возле каждой хижины паслись на траве свиньи, которых никто даже не пытался прятать от нас, как это было когда-то. Я с удовольствием отметил также, что нынешнее благосостояние жителей благотворно сказалось на их поведении. Теперь никто не докучал нам, выклянчивая бусы и гвозди, и люди уже не скупились на продовольствие, а старались перещеголять друг друга гостеприимством и щедростью. Нельзя было пройти мимо хижины, чтобы с вами не заговорили и не предложили вам подкрепиться, а радостная готовность, с какой они в самом деле приносили то, что предлагали, поистине могла растрогать.

Часов в десять мы добрались до жилища гостеприимного островитянина, который так хорошо принял нас, когда мы однажды, усталые, спустились с гор. Он и на сей раз встретил нас несколькими кокосовыми орехами и пригласил на обратном пути отобедать у него. Как только мы приняли это приглашение, он тотчас распорядился начать приготовления к обеду, а сам тем временем поднялся вместе с нами в долину.

За его домом не было никакого жилья, так как горы в этих местах весьма крутые и тесно сдвинуты. Примерно в миле дальше к востоку мы увидели отвесную стену скал высотой футов в 40. Дальше над нею склон опять становился покатым и весь порос кустарником. Со скал в реку падал красивый каскад, оживляя этот довольно зловещий, мрачный и романтически дикий вид. Даже издалека можно было различить вдоль всей этой отвесной стены острые выступы. Когда мы подошли к ним вброд по воде поближе, оказалось, что вся скала состоит из черных плотных базальтовых колонн; из такой породы местные жители обычно делают свои орудия. Эти колонны имели в поперечнике от 15 до 18 дюймов; они стояли отвесно, параллельно и тесно друг к другу, и у каждой был один-два острых выступа. Поскольку теперь базальт считается всюду породой вулканической, здесь перед нами новое доказательство того, что Таити претерпел, видимо, большие перемены, вызванные подземным огнем.

Дальше горы сходились все ближе, долина сужалась и через 2—3 мили заканчивалась. Дорога становилась очень трудной, мы, наверное, полсотни раз переходили вброд реку, которая здесь то и дело виляла из стороны в сторону, и оказались в том самом месте, которое господин Банкс упоминает как самую крайнюю достигнутую им точку. Убедившись, что дальше действительно двигаться невозможно, мы повернули назад, совершенно усталые и изможденные.

На обратном пути нам то и дело попадались новые растения. Через два часа мы добрались до дома нашего дружелюбного спутника. Там мы вволю поели поданных нам плодов и овощей, подарили нашему хозяину предмет его мечтаний — красное перо, но заодно не преминули дать ему и разных железных изделий. Пусть, когда эти перья потеряются или истреплются, у него хотя бы останутся полезные воспоминания о нашем посещении. Его дочь, которую мы видели в прошлый раз, успела тем временем выйти замуж за знатного человека, так как наши тогдашние подарки сделали ее одной из самых богатых партий в стране; жила она, однако, довольно далеко отсюда.

Капитан Кук, мой отец и несколько офицеров побывали в О-Парре, где встретились с О-Ту. Их привели к месту, где как раз строилось боевое каноэ, которое король собирался назвать «О-Таити». Однако капитану Куку захотелось, чтоб судно назвали «Британия», ради чего он подарил королю маленький английский флаг, маленький якорь и необходимые для него канаты. Его величество тотчас согласился переменить название корабля, флаг был водружен, и народ выразил свое одобрение троекратным радостным восклицанием, как это принято у наших матросов.

Я посоветовал господину Ходжсу посетить живописный каскад, который мы видели в долине. На другой день он с несколькими спутниками отправился туда и зарисовал как водопад, так и базальтовые колонны под ним. В его отсутствие мы отведали большую альбакору (Scomber thynnus Linn.), которая, увы, не пошла на пользу никому из евших ее. Она вызвала жар и сильные головные боли, а кое у кого понос; один слуга, который только ее и ел, особенно страдал рвотой и поносом. Должно быть, эту рыбу поймали с помощью ядовитого растения, вредные свойства которого мясо частично усвоило.

Тем временем мы узнали, что Махеине женился на дочери одного вождя по имени Топерри, жившего в долине Матаваи. Один наш молодой офицер, который принес это известие, похвастался, что сам присутствовал на свадьбе и видел происходившие при этом церемонии. Но когда мы попросили описать нам их, он сумел лишь ответить, «что они были очень странные, однако ничего особенного он вспомнить не может и не знает, как про это рассказать». Таким образом, мы упустили возможность сделать важное открытие, касающееся обычаев этого народа.

Жаль, что на свадьбе не случилось понимающего наблюдателя, способного хотя бы рассказать о том, что он видел.

Между тем Махеине явился на корабль с новобрачной. Это была еще совсем юная девушка маленького роста и не особенно красивая на вид. Однако выпрашивать она умела прекрасно. Она прошла по всему кораблю, клянча себе подарки, и так как ее мужа все любили, то она получила много бус, гвоздей, рубах и красных перьев. Новоиспеченный супруг рассказал нам, что собирается остаться на Таити, где друзья предлагают ему землю, дом и все необходимое имущество. Он принят в семейство эри, которого уважает король, и сам пользуется немалым почтением. Один из его друзей даже дал ему уже таутау, то есть крепостного; это был мальчик, обязанный прислуживать ему, всюду его сопровождать и выполнять все его распоряжения.

Хотя Махеине отказался от намерения следовать за нами в Англию, бравый Нуна, которого я уже однажды упоминал и который тоже выразил однажды желание ехать, передумывать не собирался. Напротив, он все настойчивее просил моего отца и других взять его с собой. Отец, которому он давно нравился, выразил готовность содержать его за свой счет, и на этом условии капитан сразу дал согласие. Правда, мальчика предупредили, что вряд ли он когда-нибудь сможет вернуться на родину, поскольку сомнительно, что на Таити будет отправлен еще один корабль. Но он слишком рвался в это путешествие, чтобы что-то могло его разубедить, и готов был добровольно отказаться от надежды увидеть вновь свою родину ради удовольствия познакомиться с нашей. Однако радовался он недолго, ибо к вечеру капитан передумал и взял свое слово обратно. К глубокому огорчению бедного Нуны, ему пришлось остаться тут. Мой отец намеревался обучить его плотницкому и кузнечному ремеслу; мне кажется, что, вернувшись, он мог бы с этими знаниями принести гораздо больше пользы своей стране, чем его земляк О-Маи, который после двухгодичного пребывания в Англии мог облагодетельствовать своих сограждан разве что умением покрутить кое-что на органе или показать кукольный театр!

Несколько дней мы занимались тем, что продолжали ботанические исследования в окрестностях Матаваи и в большой долине Ахоину, самой плодородной и в то же время самой красивой на острове. Таким образом, мы исчерпали, как нам казалось, всю равнинную флору. 6-го пополудни мой отец, д-р Спаррман и я снова отправились в горы, чтобы и там пособирать растения. Гостеприимство, которое оказал моему отцу Тахеа в прошлый раз, побудило нас опять заглянуть к нему. На сей раз мы не сочли нужным всю ночь поддерживать огонь и по очереди дежурить. Тахеа был веселый, шутливый малый; он, между прочим, пожелал, чтобы мы называли его медуа, «отец», а его жену о-паттеа,   «мать».

Хотя мы не собирались карабкаться на самые высокие вершины, все же отправились в путь уже на рассвете. Птицы еще спокойно спали в зарослях, так что наши спутники, Тахеа и его брат, сумели поймать руками несколько морских ласточек. Они сказали нам, что в этих горах ночует много водоплавающих птиц; здесь же обычно устраивают гнезда и фаэтоны. Поэтому в этих горах особенно часто можно найти их хвостовые перья, которые они меняют каждый год; местные жители ходят сюда специально за этим. Мы подстрелили одну ласточку и нашли несколько новых растений но поскольку горизонт стал заволакиваться облаками, мы, чтобы сохранить растения сухими, поспешили обратно на корабль и в 4 часа пополудни были уже на борту.

Там собралось все королевское семейство, в том числе и Нихуараи, старшая сестра О-Ту, которая была замужем за Т'Ери Дерре, сыном Аммо. Другому брату короля, Т'Эри Ватау, так понравилось у нас, что он остался здесь на всю ночь, хотя все остальные ушли с корабля. Чтобы развлечь его, мы пустили с мачты ракеты и зажгли небольшой фейерверк, что доставило ему необычайно много удовольствия. За ужином он предпочел нас всем своим родственникам и рассказал нам кое-что из недавней истории Таити; когда мы вернулись в Англию, сведения его оказались в точности подтверждены рассказами О-Маи.

Так, от него мы узнали, что было три брата, Аммо, Хаипаи и Тутаха, и старший из них, Аммо, был королем всего Таити. Он женился на О-Пуреа (Обереа), принцессе королевской крови, и родил с нею Т'Эри-Дерре, который сразу получил титул эри-рахаи, то есть короля Таити.

К тому времени, когда остров посетил капитан Уоллис, правил еще Аммо вместе с королевой О-Пуреа (или Обереа). Однако спустя год (а именно в 1768 году) между Аммо и его вассалом Ахеатуа, правителем меньшего полуострова Таити, возникла война. Ахеатуа высадился в Папарре [Папара], где находилась обычно резиденция Аммо, нанес его войску крупное поражение, сжег дома и плантации и увез с собой столько свиней и кур, сколько мог захватить. Аммо и Пуреа со своими приближенными, к числу которых, по его собственным словам, принадлежал и О-Маи, убежали тогда (в декабре названного года) в горы. Наконец победитель предложил мир при условии, что Аммо откажется от власти, а его сын добровольно уступит право наследования О-Ту, старшему сыну его брата Хаппаи. Побежденные с этим согласились, и на время малолетства О-Ту править страной стал Тутаха, младший брат бывшего правителя.

Этот переворот очень напоминал те, что столь часто происходят в деспотических государствах Азии. Там редко победитель отваживается сам править завоеванной страной. Обычно он довольствуется тем, что просто грабит ее, а затем назначает правителем кого-либо из королевской семьи.

Вскоре после упомянутых событий О-Пуреа не поладила со своим супругом. От слов перешло к делу, и они решили разойтись. Он утешился тем, что взял себе в наложницы некую весьма прелестную юную особу, она же делила свою благосклонность между известным Обади и другими любовниками. Видимо, больше в этих раздорах был повинен Аммо, склонный к супружеской неверности; правда, подобное случается здесь не так часто, как в Англии, но все же бывает, особенно когда дама, у коей года прибывают, а красота убывает, все еще оказывается достаточно тщеславной и требует от мужа такой же нежности и внимания, как от жениха.

Один такой случай разыгрался на борту нашего собственного корабля. Полатехера, когда-то бывшая замужем за Потатау, с некоторых пор развелась с ним. Когда ее муж нашел себе другое утешение, она тоже подобрала себе мужа или любовника помоложе. Тот, однако, находился в нежных отношениях с некоей молодой особой и избрал наше судно местом свиданий с нею. Сии тайные отношения не могли долго оставаться незамеченными. Дюжая Полатехера однажды утром застигла их и выместила весь свой гнев на сопернице. Смущенный же любовник отделался лишь тем, что должен был выслушать горчайшие упреки за свою неверность.

Когда капитан Кук прибыл сюда на «Индевре», управление островом находилось в руках Тутахи. Вскоре после его отбытия Тутаха, который все еще не мог забыть обиду, нанесенную его семье Ахеатуа, попытался уговорить вождей на О-Таити-нуэ [Таити-нуи], то есть большего полуострова, чтобы они объединились с ним для новой войны против Ахеа­туа. Возможно, он опирался при этом на богатства, полученные в подарок от европейцев, и часть их использовал, чтобы привлечь на свою сторону виднейших людей острова. Короче, он снарядил флот и отплыл с ним в Теиаррабу [Таити-ити]. Хотя Ахеатуа был вполне в состоянии отразить нападение врага, но, будучи уже в летах и предпочитая провести свои дни в мире, нежели начинать новую войну, он отправил навстречу Тутахе посла и велел передать, что считает себя его другом и готов таковым оставаться всегда, а потому просит его мирно вернуться в свою страну и не предпринимать враждебных действий против народа, который не питает к нему вражды. Однако Тутаха не отказался от своих замыслов и дал приказ к наступлению.

Потери с обеих сторон были примерно одинаковые, но все-таки Тутаха отступил, однако решил атаковать врага на суше. Хаппаи не одобрил этого шага и со своей семьей остался в О-Парре. По Тутаха не стал поворачивать обратно. Вместе с О-Ту он дошел до перемычки, соединявшей обе половины острова. Там между ним и Ахеатуа произошла битва, в которой все войско Тутахи было разбито, а сам он погиб. Некоторые говорят, что он попал в плен и уже там был убит по приказанию победителя, но другие, в том числе О-Маи, утверждали, что он действительно остался на поле брани.

О-Ту с несколькими близкими друзьями убежал в горы, Ахеатуа же повел свое победоносное войско в Матаваи и О-Парре. Узнав о приближении победителя, Хаппаи тоже убежал в горы. Однако Ахеатуа через посланца пообещал ему безопасность и велел передать, что не имеет ничего ни против него самого, ни против его семейства, а, как и прежде, склонен к миру. От этого же посланца беглецы узнали, что Тутаха остался на поле боя, О-Ту же исчез, хотя, куда он ушел, не было сказано.

Итак, положившись на слово Ахеатуа, Хаппаи решил выйти из своего убежища, а вскоре затем по нехоженым и очень трудным дорогам добрался до своего отца и О-Ту с немногими оставшимися спутниками. Сразу после этого был заключен общий мир, и О-Ту с этого часа сам перенял правление. Судя по заметным улучшениям в состоянии страны, которых он добился после своего прихода к власти за время нашего восьмимесячного отсутствия, О-Ту был человек толковый и сумел сделать немало для блага своих подданных. Ахеатуа умер вскоре после заключения мира, и его сын, носивший то же имя, которого мы встретили в 1773 году в Аитепиехе, унаследовал его власть в Теиаррабу.

Те-Эри-Ватау, коему мы обязаны этим сообщением, дал нам также следующие сведения по генеалогии королевской семьи. У его отца, сказал он, было восемь детей. 1) Тедуа, то есть принцесса, Нихаураи, старшая из всех, примерно 30 лет, была замужем за сыном Аммо поимени Т'Эри-Дерре; 2) вторую тедуа (принцессу) звали Таураи, она была не замужем, ей было около 27 лет; у здешних женщин она пользовалась, судя по всему, почти таким же уважением, как король у всех островитян; 3) О-Ту, эри-рахаи, или король Таити, был примерно 26 лет. Я уже упоминал выше, что в знак почтения каждый в его присутствии должен был обнажать плечи; наш таитянский историограф сказал мне в тот раз, что и Ахеатуа, хоть он и был правителем меньшего полуострова, все равно, как вассал короля, должен был оказывать ему ту же почесть; 4) тедуа Техамаи, то есть принцесса Техамаи, по возрасту следующая за О-Ту, умерла в детстве; 5) сам Т'Эри-Ватау (от которого записаны все эти сведения) был следующим по порядку. На вид ему было лет 16. Он сказал, что у него есть еще другое имя, которое выпало у меня из памяти; думаю, однако, что это всего лишь почетный титул; 6) его следующий брат, Тубуаитераи, звавшийся также Майорро, мальчик лет 10 или 11; 7) Эрреретуа, маленькая девочка 7 лет, и 8) Тепаау, мальчик 4—5 лет,— самые младшие.

Все семейство отличалось здоровым, хотя и отнюдь не тучным, телосложением, у всех были густые волосы. Черты лица большей частью приятные, но цвет кожи довольно темный у всех, за исключением Нихаураи и О-Ту. Видимо, это семейство пользовалось большой любовью в народе. Вообще любовь к своим вождям представляет собой черту таитянского национального характера. Но королевское семейство действительно по праву снискало всеобщую любовь неизменно приветливым и доброжелательным обращением.

Тедуа  Таураи сопровождала короля почти всякий раз, когда он отправлялся к нам на корабль. Она отнюдь не считала неподобающим для своего ранга приобретать у самых простых матросов красные перья в обмен на ткани и разные диковины. Однажды она вместе с О-Ту, капитаном и моим отцом рассматривала в каюте наш запас железных изделий и других товаров. Случилось так, что капитана позвали, и едва он повернулся спиной, как она что-то зашептала на ухо своему брату. Тот постарался всяческими вопросами отвлечь внимание моего отца. Отец сообразил, чего он добивается. Решив, что никто за ней не следит, принцесса мимоходом стащила несколько крупных гвоздей и спрятала их в складках своей одежды. Когда капитан Кук вернулся, мой отец рассказал ему об этой проделке ее светлости. Но оба сочли за лучшее сделать вид, будто ничего не заметили.

Она и в других случаях не могла удержаться, чтобы не стащить что-нибудь. А между тем ей ни в чем никогда не отказывали, напротив, дарили почти всегда больше, нежели она просила. Поэтому довольно странно, что ее тянуло воровать вещи, которые она могла бы получить куда более достойным путем. Но, возможно, для нее была какая-то особенная привлекательность именно в вещах украденных, ибо она думала, будто добыла их только благодаря своей ловкости. Если таитянские девушки не слишком на нее наговаривали, она вообще была весьма падка до ворованных радостей; по их словам, она ночами водила шашни с обыкновеннейшими таутау, о чем ее брат ничего не знал. Возможно, она действительно так поступала; однако довольно странно, что здесь, в стране, где каждый не задумываясь следует зову своей природы, именно от принцесс и знати склонны ждать какого-то исключения, тогда как именно они обычно более всех других привыкли следовать необузданным своим желаниям. Сие известно: человеческие страсти всюду одинаковы,

У рабов и князей те же инстинкты, а стало быть, и воздействие их в любой стране одинаково.

Утром рано О-Ту пришел на мыс Венус и сообщил сержанту морских пехотинцев, которые стояли там лагерем, что кто-то из его подданных украл у наших часовых мушкет и убежал с ним. Одновременно он снарядил посланца к своему брату Т'Эри-Ватау, который с вечера все еще находился у нас на борту, и велел его позвать, после чего тот сразу нас покинул. Король уже ожидал его на берегу, и, как только он явился, оба со всеми членами семьи убежали на запад от страха, что украденный мушкет потребуют с них.

Чтобы вернуть украденное, капитан Кук применил репрессии, которые уже не раз помогали в подобных случаях. Он задержал несколько двойных каноэ, которые принадлежали различным представителям знати, в том числе некоему Маратате. Подозревали, что это он приказал одному из своих людей похитить мушкет. Маратата как раз находился в своем каноэ; он попытался избежать задержания и увести каноэ. Но когда капитан Кук дал по нему несколько выстрелов, он вместе со своими гребцами прыгнул в море и поплыл к берегу; каноэ же мы взяли себе.

Вечером на корабль явился Ти и сказал, что вор бежал на малую половину острова, в Теиаррабу. Тогда капитан приказал освободить все задержанные каноэ, за исключением каноэ, которое принадлежало Маратате. Тем не менее сие происшествие спугнуло островитян. На борту остались только немногие, а женщин вовсе не осталось ни одной. Когда наконец вечером капитан Кук отправился на берег, навстречу ему вышли несколько островитян. Едва переводя дыхание и обливаясь потом, они принесли ему не только мушкет, но и тюк одежды и двойные песочные часы, похищенные тогда же. По их словам, они настигли вора, как следует его поколотили и заставили показать место, где он зарыл в песке украденные вещи. Держались они искренне, но кое-что в их рассказе оставалось все же не совсем ясно. Во всяком случае, один из них еще недавно находился возле палаток, так что он просто не мог успеть сбегать так далеко, как они уверяли. Но мы сделали вид, что поверили им, и наградили кое-какими подарками, дабы они видели, что мы всегда ценим добрые услуги.

На другой день торг полностью прекратился, никто ничего не принес на продажу. Единственный, кто явился на борт, был Ти. Он попросил нас, чтобы мы посетили короля в Парре и опять его успокоили, так как он матау; этот двусмысленный оборот придворного языка примерно означал, что король недоволен и озабочен, поэтому хорошо бы подарками вернуть ему доброе настроение. Капитан с моим отцом отправился к нему, а мы с д-ром Спаррманом пошли к палаткам. Мы увидели, что таитяне немало смущены вчерашним случаем, тем более что справедливость была на нашей стороне. Король настрого запретил им продавать нам какое-либо продовольствие, однако для них с их прирожденным гостеприимством было невозможно не угостить нас кокосовыми орехами или чем-либо другим.

К полудню мы вернулись на корабль и там увидели капитана, который за это время успел все уладить с королем. Однако ночь матросам пришлось провести без обычного общества, ибо король пока настрого запретил женщинам приезжать к нам, дабы они своим воровством не натворили новых бед.

Зато на другой день, им, видимо, опять было разрешено явиться на борт, а вслед за ними к кораблю снова потянулось множество каноэ о продовольствием и свежей рыбой.

Капитан Кук послал Махеине в округ Атахуру, чтобы передать ответные подарки жившему там адмиралу Тохе. Тем временем на борт явилась О-Пуреа (Обереа) и тоже принесла капитану двух свиней. Слух о наших красных перьях достиг и равнины Папарры, где жила Опуреа, и она не делала никакого секрета из того, что пришла лишь в надежде выпросить несколько штук. На вид ей было лет 40—50, она была рослая и крепкая, а в чертах ее лица, когда-то, наверное, более приятных, появилось теперь что-то мужское. В облике ее еще сохранились следы былого величия; взгляд казался по-прежнему властным, и что-то свободное, благородное было в повадке. Она пробыла у нас недолго, возможно потому, что ей было неприятно предстать перед нами не такой значительной, как когда-то. Она лишь справилась кое о ком из старых друзей, которые побывали здесь несколько лет назад на корабле «Индевр», а затем каноэ увезло ее на берег.

В это же время нас посетил и ее бывший супруг О-Аммо, однако ему оказали еще меньше почета, чем О-Пуреа. Матросы его не знали и, сочтя за лицо совершенно незначительное, не дали пройти к капитану. С большим трудом он упросил хотя бы взять его свиней: этих животных у нас на борту было теперь едва ли не больше, нежели могло поместиться. Так низко пали Аммо и О-Пуреа, еще совсем недавно пребывавшие на самой вершине власти, а ныне столь жалкие! Вот живой пример непостоянства всякого людского величия!

12-го мы постарались немного развлечь короля. Мы выстрелили из своих пушек так, чтобы ядра и картечь перелетели через риф и там упали в море. Для него и тысяч других зрителей это оказалось приятным и восхитительным зрелищем. А вечером мы велели устроить фейерверк, вызвав у всех еще больше удовольствия и удивления. Они считали нас совершенно необыкновенными людьми, способными по желанию создавать молнии и звезды. Наши фейерверки получили у них высокопарное название хива бретанни— «британский праздник».

На следующее утро к кораблю явилось особенно много народу. Они заметили, что мы собираемся отплыть, и потому вместо продовольствия принесли материи и разные редкости, которые стоили особенно дорого. После полудня мы с капитаном Куком отправились в О-Парре и там нашли нашего достойного друга Тоху, а также Махеине. Тоха сильно страдал от подагры и жаловался на боли и отеки в ногах. Несмотря на это, он захотел попрощаться с нами и обещал завтра прибыть на корабль. Там жебыл и О-Ту. Он тоже объявил, что приготовил для нас запас хлебных плодов, которые должны нам понравиться больше, чем свиньи.

На другое утро (14-го) к нам явились с визитом многие представители знати со всего острова. Среди них был Хаппаи со всеми детьми, кроме О-Ту. В 8 часов появился и Тоха со своей женой; он привез целое каноэ всяких подарков. Добрый старый адмирал был так плох, что едва стоял на ногах. Однако ему очень хотелось подняться на палубу, и, так как он был слишком слаб, мы велели его поднять на носилках, прикрепленных к веревкам, что не столько доставило ему удовольствия, сколько удивило его земляков. Мы спросили его о предстоящей экспедиции на остров Эймео [Mypea], и он заверил нас, что она начнется вскоре после нашего отплытия и что его самочувствие не помешает ему самолично командовать флотом. Для него, добавил он, не так много значит, если столь старому человеку, как он, придется расстаться с жизнью, ибо от него уже не так много пользы. Несмотря на болезнь, он показался нам необычайно бодрым и веселым. Вообще его образ мыслей можно было назвать благородным, самоотверженным и поистине героическим.. Он так душевно и с таким явным волнением прощался с нами, что не мог не растрогать любого человека с чувствительной душой и даже мизантропа способен был примирить с сим миром.

Махеине, сопровождавший его на борт, решил отправиться с нами на Раиетеа [Раиатеа]; оттуда он хотел по очереди посетить своих родных и друзей на разных островах Общества, а там, если предоставится возможность, опять вернуться на Таити. Эта мысль была не такой уж неразумной. На некоторых из этих островов у него оставались земельные владения, которые он хотел с прибылью продать, а затем собрать все свое имущество на Таити. Подобный план стоил путешествия. Он привел с собой несколько человек родом с Бораборы [Бора-Бора], представил их капитану и пояснил, что один из них — его родной брат. Они попросили разрешения добраться на нашем корабле до островов Общества, и капитан Кук без колебаний разрешил им это.

Махеине проболтался нам, впрочем доверительно, что прошлой ночью он нанес визит О-Пуреа; ему это казалось большой честью и особой привилегией. Он даже показал нам несколько кусков очень тонкой материи, подаренной ему в благодарность за хорошую службу. Очевидно, О-Пуреа все еще была не слишком стара для чувственных радостей, хотя в этом теплом климате женщины созревают раньше, чем у нас, а значит, раньше должны бы постареть и успокоиться.

Поскольку О-Ту не явился на борт, мы нанесли ему еще один визит. Это позволило нам увидеть много боевых каноэ, стоявших на якоре у берега О-Парре. Их было 44, все они принадлежали Титтахе, самому маленькому округу на северо-западе Таити. О-Ту в нашем присутствии велел продемонстрировать несколько боевых маневров, которые были произведены, к нашему восхищению, с величайшей сноровкой. Все вожди были в полном боевом снаряжении, со щитами, но без шлемов. Мы увидели здесь и совсем маленьких мальчиков, тоже одетых как воины и умевших обращаться с копьем не менее искусно, чем взрослые. У них был особый способ парировать удары вражеских копий. Они опускали перед собой на землю острием вниз копье или длинный боевой топорик, а другой конец поднимали рукой так высоко, что наклон копья к их телу составлял угол градусов 25—30. В таком положении они двигали верхней частью копья, острие которого оставалось неподвижным, вправо или влево перед собой, в зависимости от направления удара противника. Таким простым движением им всегда удавалось парировать вражеское копье.

Несколько каноэ продемонстрировали маневры на веслах. Одно за другим они миновали узкий проход у рифов, а приблизившись к берегу, тотчас образовывали сомкнутый строй. На среднем каноэ позади боевого помоста стоял человек с зеленой веткой, который знаками указывал гребцам, куда поворачивать. Повинуясь его указаниям, они гребли словно в такт, причем столь согласованно, что казалось, эти сотни весел приводятся в движение одним механическим двигателем. Человека, командовавшего гребцами, в каком-то смысле можно было сравнить с «киле-натес» древних греков. Вообще вид таитянского флота заставлял нас вспомнить морскую державу этих древних республиканцев; многое позволяло сравнить их друг с другом. Если не считать той единственной разницы, что греки использовали металл, их оружие в основном было столь же простым, а их способ вести рукопашный бой столь же беспорядочным, что и у таитян, хотя старик Гомер, будучи поэтом, многое тут приукрасил. Объединенные силы всей Греции, которые когда-то отплыли в поход против Трои, вряд ли намного превосходили флот, с которым О-Ту собирался атаковать остров Эймео, и вряд ли mille carinae была намного страшнее, чем это множество таитянских боевых каноэ, каждое из которых обслуживают от 50 до 120 гребцов. Морские походы древних греков были немногим более дальними, чем у нынешних таитян. От одного острова добирались до другого — вот и все. Тогдашние мореплаватели в архипелаге ночью направляли свой путь по звездам — в Южном море и сейчас поступают так же. Греки были храбры — но и таитяне храбры не меньше, о чем свидетельствуют многочисленные шрамы у их полководцев. Насколько я могу судить, перед битвой здешние воины стараются возбудить себя до состояния, напоминающего бешенство, так что отвага таитян — это нечто вроде искусственно возбужденной ярости. Но если посмотреть, как Гомер описывает битвы греков, можно убедиться, что героизм, порождавший все воспетые им чувства, в сущности, был того же свойства.

Можно и дальше проследить подобные параллели. Герои Гомера описаны как сверхъестественные, большие и могучие люди; вожди таитян настолько превосходят обыкновенного человека ростом и красотой сложения, что могут показаться совершенно особой породой людей. Разумеется, требуется пищи больше обычного, чтобы наполнить желудок, превосходящий обычные размеры. Греческий поэт не жалел красок, воспевая обильные трапезы своих троянских героев; таитянские военачальники в этом им не уступят. Кроме того, оба эти народа роднит любовь к свинине. Они сходны и простотой нравов; гостеприимство, человеколюбие и добросердечие, присущие им почти в одинаковой степени, также выделяют их среди других народов. Есть сходство даже в политическом устройстве. Хозяева таитянских округов — могучие властители, оказывавшие О-Ту не больше почтения, чем греческие герои своему Агамемнону; о простолюдинах же в «Илиаде» говорится так мало, что, видимо, и для греков они значили не больше, чем таутау в Южном море.

Можно еще на многих примерах наглядно продемонстрировать это сходство, но лучше просто указать на него, не испытывая терпения читателя слишком пространными сравнениями. Сказанного уже, пожалуй, достаточно, чтобы увидеть, как много общего при одинаковой степени культуры может быть даже между народами, живущими в противоположных концах света. Однако мне бы не хотелось, чтобы сии беглые замечания навели на неверный след какого-нибудь ученого прожектера. Глупая страсть сочинять родословные народов причинила за последнее время немалый ущерб истории. Даже египтяне и китайцы удивительным образом объявлялись родственными между собой. Хорошо, если бы эта глупость не оказалась заразительной и не получила распространения.

О-Ту пришел на борт, чтобы напоследок отобедать с нами. Он предложил моему отцу и господину Ходжсу остаться на Таити, вполне серьезно обещая сделать их эри богатых округов О-Парре и Матаваи. Не знаю, была ли у него при этом на уме какая-нибудь корысть, или он предлагал это чистосердечно; в любом случае, как можно понять, ничего из этого не получилось.

Сразу после обеда мы подняли якорь и поставили паруса. О-Ту попросил капитана выстрелить из пушек. Он оставался у нас до последнего момента. Когда все его подданные ушли, попрощался и он, сердечно обняв нас всех по очереди. Грохот пушек отчасти отвлекал от обычной в таких случаях печали, хотя легкая грусть не могла не сопутствовать прощанию с сим невинным, добронравным и кротким народом.

Один из наших матросов попытался воспользоваться этой суетой, чтобы незаметно удрать на остров. Он уже плыл к берегу, когда с корабля увидели и его, и несколько каноэ, которые подплывали, вероятно, чтобы его взять. Тогда капитан послал за ним вдогонку шлюпку и в наказание за эту попытку велел на 14 дней заковать его в цепи. Судя по всему, между ним и островитянами уже существовала на сей счет договоренность; можно понять, что им так же хотелось иметь у себя европейца, как ему остаться среди них. Если поразмыслить над разницей между условиями жизни простого матроса на борту нашего корабля и положением любого островитянина, пожалуй, не станешь слишком упрекать его за попытку избежать бесчисленных тягот и бедствий кругосветного плавания, за желание без тревог и забот пожить в прекраснейшем на земле климате. Все, чего он только мог достичь в Англии, нельзя было и сравнить с удовольствиями, какие он имел бы здесь, даже если бы жил совсем скромно, как самый простой таитянин. Он знал, что, вернувшись в Англию, не сможет даже мирно отдохнуть от тягот кругосветного путешествия; скорее всего, ему предстояло сразу же наниматься на другой корабль, а значит, опять его ожидала та же нездоровая, скудная пища, те же тяготы, те же ночные вахты и опасности, какие он только что перенес. Но если бы ему вдруг и повезло, если бы он каким-то образом получил возможность спокойно наслаждаться жизнью, все равно приходилось бы постоянно опасаться, что его оторвут от этих радостей, насильно призовут на службу и против воли заставят воевать за отечество, а там он либо простится с жизнью в расцвете лет, либо будет влачить печальную судьбу убогого калеки. Но предположим, он даже избежал бы такой участи; в любом случае ему пришлось бы в Англии зарабатывать повседневный хлеб в поте лица своего. На Таити этого нашего проклятия еще, видимо, не знают или, во всяком случае, почти не ощущают. Наш народ обречен на неустанный труд. Чтобы прокормить себя, наш земледелец должен не только пахать, жать, молотить и молоть, он должен получить избыток урожая, во-первых, чтобы содержать скот, без помощи которого нельзя обрабатывать землю, во-вторых, чтобы обеспечить себя земледельческими орудиями и другими предметами, которые каждый крестьянин мог бы изготовить сам, если бы земледелие оставляло ему для этого время и досуг. Купец, ремесленник, художник — всем им тоже приходится трудиться, чтобы отработать хлеб, получаемый земледельцем.

Насколько же все иначе у таитян! Как счастливо и спокойно они живут! Два-три хлебных дерева почти не требуют ухода и плодоносят почти столько же, сколько может прожить человек, их посадивший; этого достаточно, чтобы три четверти года снабжать его едой! То, чего он не может съесть в свежем виде, заквашивается, и эта здоровая вкусная пища хранится сколько нужно. Даже те культуры, что на Таити требуют большего ухода, а именно шелковица и корни Arum[таро], стоят таитянину не больше труда, чем нам наша капуста или другие овощи. Все искусство и весь труд по выращиванию хлебного дерева состоят в том, чтобы отрезать здоровую ветку и воткнуть ее в землю! А банан, каждый год заново вырастающий из корней; а королевская [кокосовая] пальма, сия краса долин и самый ценный дар, коим наделила добрая природа своих любимцев, здешних жителей; золотое яблоко, в чьих целительных свойствах мы имели столь счастливую возможность убедиться; а множество других растений, растущих из земли сами по себе и требующих так мало ухода, что их можно считать почти дикорастущими! Изготовление материи для одежды, чем занимаются лишь женщины, можно рассматривать скорее как времяпрепровождение, чем как настоящую работу; постройка же домов или кораблей, равно как изготовление орудий, хотя и требует немало труда, все же не так тягостна, ибо каждый занимается этим добровольно и лишь ради своих непосредственных надобностей.

Так, в круговороте радостей и наслаждений, протекает вся жизнь таитян. Природа страны, где они живут, богата красивыми местами, воздух неизменно тепл, но в то же время свежие морские ветры умеряют жару, а небеса здесь почти всегда ясны. Благодаря такому климату и обилию здоровых плодов здешние жители сильны, а тела их красивы. Все они хорошо сложены и такого высокого роста, что иные могли бы служить моделями мужской красоты Фидию и Праксителю. Черты лица у них приятные, ясные и не искажены чрезмерными страстями. Большие глаза, изогнутые брови и выпуклый лоб придают им благородство, а густые волосы и борода делают их вид еще возвышеннее. Все это, как и красота их зубов,— красноречивые свидетельства их здоровья и силы.

Другой пол отличается не менее хорошим сложением. Правда, красоту здешних женщин не назовешь правильной, однако они умеют покорять сердца мужчин и своей непринужденностью, врожденной приветливостью, постоянным стремлением нравиться завоевывают расположение и любовь нашего пола.

Образ жизни таитян всегда счастливо однообразен. С восходом солнца они встают и сразу спешат к ручьям и источникам, дабы умыться и освежиться. Затем они работают или, пока их к тому принуждает жара, бездельничают в своих хижинах, или отдыхают в тени деревьев. В эти часы отдыха они либо приводят в порядок свои прически, то есть гладко расчесывают волосы и натирают их благовонным маслом, либо играют на флейте и поют под нее, либо, растянувшись на траве, наслаждаются пением птиц. В полдень или чуть позже наступает время их трапезы, а после еды они опять либо занимаются домашними делами, либо развлекаются. Во всем, что они делают, чувствуется взаимная доброжелательность. Похоже, что и молодежь воспитывается в духе любви друг к другу и нежности к ближним. За бодрой, незлобливой шуткой, безыскусным рассказом, веселым танцем и умеренным ужином незаметно наступает ночь. А заканчивается день новым купанием в реке. Довольные своим простым образом жизни, обитатели этого блаженного острова не знают забот и печалей, и, хотя их можно назвать невежественными во всем остальном, они достойны называться счастливыми.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Клейст [428]

Тех, кто склонен думать лишь о чувственных удовольствиях, это, конечно, не может не привлекать. Поэтому стоит ли удивляться, если матрос, наверное, не такой рассудительный, как другие, не устоял перед соблазном мгновенных радостей? Конечно, обдумай он все это получше, он бы увидел, что человек, рожденный, подобно ему, для деятельной жизни, знакомый с тысячами предметов, о коих таитяне не имели понятия, привыкший думать о прошлом и о будущем,— такой человек наверняка скоро пресытился бы бесконечным покоем и постоянным однообразием, ибо это может удовлетворить лишь народ, чьи понятия столь просты и ограниченны, как у таитян.

Между тем представления о счастье у разных народов столь же различны, как их характеры, культура и нравы. И поскольку природа распределяет свои богатства между частями света с разной мерой щедрости и скупости, такое различие в представлениях о счастье лишний раз убедительно свидетельствует о возвышенной мудрости и отеческой любви творца, который, замышляя целое, позаботился, чтобы и отдельным созданиям было хорошо как в жарких, так и в холодных широтах.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Pope [429]