Обычно, когда Ли хотела узнать о сексуальной жизни клиента, она просто задавала вопросы. Но почему-то сегодня это казалось немыслимым. Ник Монтера был широко известен как «сексуальный волшебник», но если она вынудит его оправдываться, он, вероятно, сочтет нужным защищать эту легенду или отрицать ее. В любом случае правды она не узнает…

Деликатное покашливание вернуло ее к действительности и заставило вздрогнуть. Ли резко убрала ладонь от лица, осознав, что теребила маленькое золотое колечко, украшавшее ее ухо. Она поглаживала сережку, когда нервничала или задумывалась. Это действовало на нее успокаивающе.

— Что у нас сегодня, док? — тихо спросил Монтера. — Мне предстоит разглядывать большие и противные чернильные пятна? Или вы обреете мне голову и прикрепите электроды? Я принес палку — держать во рту, чтобы не откусить язык.

Ли заметила мрачную, но ослепительную улыбку своего клиента и его великолепную нескладность — только так она могла описать манеру Ника Монтеры устраивать свое длинное тело на стуле в ее кабинете. Одну руку он забросил за спинку, а другой рассеянно теребил пальто. Его вытянутые вперед ноги слегка разошлись в довольно провокационной манере, в зависимости от местоположения наблюдателя.

Местоположение Ли великолепно для этого подходило.

Возможно, он этого и хотел.

Она заставила свой взгляд подняться повыше. Теперь его улыбка, отметила она, являла собой шедевр хрупкости. Ли улыбнулась бы в ответ, если б не его глаза. Они, казалось, в этой шутке не участвовали. Они были такой же ледяной синевы, что и его кашемировый джемпер с V-образным вырезом.

Густые черные волосы. Длиннющие ноги. И дьявольская ухмылка. Он был фантастически сексуальным подозреваемым в убийстве. И почти забывался тот факт, что он склонен был носить при себе оружие.

— Вы не являетесь кандидатом на шоковую терапию, — сообщила ему Ли. — Вы слишком дерзкий.

— Дерзкий… хорошее слово. Я бы предпочел… красивый, высокомерный, сногсшибательный.

— Знаю. — Она придвинула к себе блокнот и взяла карандаш. — Если мы покончили со сбором предварительной информации — а я искренне надеюсь, что это так, — почему бы вам не рассказать мне о себе?

Откинув голову, он рассматривал ее из-под ресниц, оказавшихся почти такими же черными и густыми, как у нее.

— Хорошо, есть одна страшная тайна, доктор. Я фотограф и должен разбираться в цвете. Серый — не ваш цвет.

Ли тронула рукав своего сизо-серого кардигана, который надела с такой же шелковой блузкой и свободными брюками. Она никогда не считала себя рабыней моды, но именно в это утро она вдумчиво подбирала цвета наряда, включая замшевые туфельки с перепонкой, обычно никогда не заботясь о своем внешнем виде до такой степени.

— А что не так? — спросила она.

— Вам нужен цвет поярче. Голубой подошел бы больше. Он по контрасту выявил бы цвет вашего лица и поймал бы блики ваших глаз.

— Поймал блики глаз?

Ли чувствовала давление на чувствительную точку рядом с переносицей, на которую слишком сильно нажимали ее очки в роговой оправе. Прикосновением указательного пальца она их поправила. Очки были нужны Ли только для чтения, но она забыла их снять.

— Источники света, отражающиеся в глазах объекта, — продолжал он. — Фотографы, умеющие рассмотреть красоту своих объектов, сосредоточены на них. Разумеется, было бы лучше, если б я мог видеть ваши глаза, — добавил он.

Она поглубже уселась в кресле, сложила на груди руки и одарила его уничтожающим взглядом.

— Мистер Монтера, когда мне понадобится консультация по части гардероба, я отправлюсь в «Нордстром», благодарю.

— И там несколько неудовлетворенных продавщиц оденут вас в пиджаки и брюки мужского покроя. Вы этого хотите? Походить на мужчину?

— Чего я хочу, так это чтобы вы покончили с ментальной мастурбацией и ответили на мой вопрос!

Он слегка откачнулся назад, словно необыкновенно наслаждаясь их небольшим разногласием.

— Не получается, док.

— Что не получается?

— Это жесткое заявление. Вы слишком стараетесь, а вам это все равно не идет. Ваша сила в мягкости. Вы — женщина.

То, как поплыл при последних словах его голос, вызвало у Ли желание смотреть в любую сторону, только не на него. Внутри ее что-то свернулось и развернулось, словно приливное течение. Она уже потянулась, чтобы снять очки, но вовремя опомнилась. Минутку. Минутку! Она не станет из за него менять свое поведение. И это не имеет отношения к ее полу. Она профессионал и намерена вести себя соответственно.

«Что ж, попробуем еще раз, — подумала она. — Если он не ответит на этот чертов вопрос сразу, я немедленно прекращу беседу и отправлю его собирать вещи».

— Как вы занялись фотографией? — спросила она.

Он мгновение смотрел на нее, словно свыкаясь с мыслью, что не сможет взять это столкновение под свой контроль. Вероятно, это ощущение оказалось для него внове, подумала Ли. Он не был клиентом, поэтому сопереживание не являлось целью беседы, но ей было интересно, смогла бы она достичь с ним согласия, если бы цель была такой. Несмотря на свою небрежность, он был очень властным человеком. А она была слишком настороже, чтобы уступить свои позиции.

— Причиной стала женщина, — отозвался он.

— Прошу прощения?

— Это случилось из-за женщины.

Ли почему-то не удивилась. В голове у нее возник образ красивой женщины, сидящей на подоконнике. На ней не было ничего, кроме мужского пальто, которое она небрежно запахнула на груди, но выставила перед камерой длинные обнаженные ноги. Она как будто куда-то вглядывалась, если бы ее глаза не были завязаны поясом от пальто, а шея не изогнута под изысканным, почти болезненным углом. Это была фотография Дженифер Тейрин, живой и мертвой.

— Это была женщина, которую вы захотели сфотографировать? — спросила Ли.

— Напротив. Она хотела, чтобы я фотографировал.

— Ваша мать?

Ник Монтера замер, словно ему нанесли удар. Даже прекратил поглаживать спинку стула. Но он тут же рассмеялся, отгоняя наваждение.

— Нет, — сказал он, — моя учительница, в четвертом классе. Она подала заявку на грант в Художественный совет. Нас обеспечили фотокамерами, местный фотограф коротко объяснил нам, как ими пользоваться, а затем почтенная миссис Трини Мальдонадо выпустила нас — тридцать десятилеток, — вооруженных и очень опасных.

— Что вы снимали?

— Лачуги, на заднем дворе которых сушилось белье и перед которыми высились груды мусора. Шелудивых собак, спящих рядом с пьяными, чтобы было потеплее, и наркоманов, умерших в переулках. Я никогда не осознавал, какое уродство окружало меня, пока не взглянул на него сквозь видоискатель. В Сан-Рамоне не было ничего хорошего — совсем никакой красоты, — и даже красная и розовая герань, которую пыталась выращивать в нашем бетонном дворике моя мать, была покрыта черной сажей.

— И что вы чувствовали?

Он посмотрел на нее так, словно в жизни не встречал никого глупее.

— Как вы думаете, что я мог чувствовать? Я презирал это место. Отец пил. Мать плакала. Типичная сцена для баррио, за исключением того, что Фейт Монтера была англо-американкой. Моя мать так никогда и не вписалась в эту жизнь. Я тоже — ее сын-полукровка.

— Это уродство стало стимулом, заставившим вас выбраться из баррио?

И снова этот взгляд. Ты что, действительно дура, женщина?

Он выпрямился на стуле, потом подался вперед, разглядывая ее, будто установить контакт с таким бесконечно наивным человеком стало для него своеобразным вызовом.

— Никому не нужен стимул, чтобы захотеть выбраться оттуда. Я не мог выбраться. Мне было десять лет.

— Что вы сделали?

— То же, что и все. Я болтался там, ожидая какого нибудь случая. В конце концов я сблизился кое с кем из других отверженных, скорее ради защиты, чем из за дружбы. Никому мы были не нужны, поэтому создали свою банду, «Буревестники». Нашим символом стала змея с перьями, один из ацтекских богов.

— Вы забросили фотографию?

— На время. Но потом я нашел объект для съемок, который не мог уничтожить даже баррио.

"Женщины", — подумала она.

— Свет, — сказал он. Он глянул в окно, где в отдалении сияло полуденное марево. — Я открыл для себя свет. Свет солнца, свет лампы, пламя костра. Я поймал свет в глазах беззубого старика и лунный свет, отражающийся от проржавевшего хромированного бампера брошенного автомобиля на Серано-стрит. Я сфотографировал капли воды после ливня, в которых играло солнце.

Его голос смягчился, но что-то прорывалось наружу, что-то очень острое. Почему ей показалось, что это страсть? Или тоска? Потребность в чем-то. Внезапно Ли напряглась, чтобы не пропустить ни одного слова.

— Я бы хотела посмотреть какие-нибудь из тех фотографий, — услышала она свой голос.

Но ее замечание не смогло пробиться сквозь его воспоминания.

— В комнате моей матери была лампа, — продолжал он. — С белым абажуром, отделанным рюшем. Он был порван, а края рюша пожелтели. Я думаю, эта лампа была с ней с самого ее детства. Раз или два я застал ее, когда она нежилась в свете этой лампы, о чем-то мечтая. Тогда она была такой красивой…

Если вы хотите что-то узнать о мужчине, спросите о его матери.

Ли научилась этому не в колледже. Это была одна из поговорок ее матери. Кейт Раппапорт была неглупой женщиной.

Она с удивлением подняла глаза, поняв: что-то изменилось. Монтера стоял у единственного в комнате окна, но она не слышала, как он поднялся. Она заставила себя оставаться на месте и наблюдать за ним из безопасного убежища за своим столом. Он расстроился? Или открыл ей больше, чем хотел? Все ее профессиональные инстинкты были начеку, предостерегая от личного любопытства. Он раскрылся добровольно, и если она станет задавать слишком много вопросов, он может опять закрыться.

— Я не фотографировал только один вид света. — Он колебался, в его тоне звучали нотки исповеди.

— Какой же?

— Утренний свет, — после долгой паузы ответил он. — Восход солнца. Смешно, да? Я даже не мог посмотреть на восход без чувства… не знаю, как его назвать… без боли в сердце, наверное. Что-то было в этом мягком розовом сиянии, в том, как оно обещало, что все будет хорошо. Может, даже лучше, чем хорошо, — совершенно, как в мечтах.

— Мечтать нужно. Детям это нужно…

Он покачал головой:

— В Сан-Рамоне мечты не сбывались. Ночные кошмары — может быть. Рассвет означал новый день пресмыкания перед «мужчиной» и выпрашивания денег на карманные расходы. Мы развлекались, наблюдая, как в переулках колются наркоманы. Если нам хотелось ощущений поострее, мы осмеливались выходить на улицы и увертывались от пуль бандитов. Я бодрствовал всю ночь, чтобы целый день спать, поэтому мне никогда не приходилось видеть, как всходит солнце.

Хотя Ли едва различила, как поднялись его плечи, она поняла, что он вздохнул, и ощутила боль.

— А как же школа? — спросила она. — Вам же надо было подниматься, чтобы идти в школу?

Ей хотелось, чтобы беседа не прерывалась. Она даже повторила вопрос, но он не ответил.

Поддавшись мощному импульсу, она поднялась. Сняла очки и положила их на стол, затем подошла к нему. Он стоял к ней спиной, и его неподвижность слегка напугала ее. Или, может, ее встревожили его крепкие шея и плечи. Рост у нее был пять футов четыре дюйма. Он же был выше шести футов, а его вес, должно быть, превышал ее вес раза в два. Он представлял бы угрозу даже для психиатра-мужчины. Теперь он словно ушел в себя, как в тот момент, когда она упомянула его мать.

— Ник? — Называла ли она его по имени раньше?

Когда он не ответил, она дотронулась до него. Она ощутила кончик каждого своего пальца, коснувшегося его свитера. Кашемир был мягким, но чуть покалывал кожу, а бледно-голубая шерсть, нагретая теплом его тела, вызывала у Ли другие ощущения. Его волосы были черными и блестящими и казались мягкими как шелк. Она уловила запах чего-то мятного и знакомого. Одеколон? Аромат отвлек ее, напомнив о странном эротическом инциденте, когда она была девочкой.

Ли рассеянно отметила какой-то низкий, глухой звук. Не успела она определить, что это, как Ник развернулся и темный взрыв движений обрушился на ее руки, заставив ее потерять равновесие. Ноги у нее подогнулись, но мозг не смог отреагировать на происходящее достаточно быстро и определить, что происходит. У нее закружилась голова, и она уже больше ни о чем не могла думать, как только о том, чтобы не упасть, потому что не контролировала себя. Она как будто летела с лестницы вниз. Ее словно подхватил ураган. Что бы ни происходило, ее разум не мог этого постичь, и остановить это она не могла.

Ее колени мягко ударились о ковер, и она застонала. Мир бешено вращался, затягивая Ли в какую-то черную воронку, и затем все внезапно прекратилось. Кошмар рассеялся. Она сидела на полу в — своем кабинете и цеплялась за свитер Ника Монтеры.

— Прекратите! — крикнула она.

Он крепко держал ее за запястья. Сила его воздействия на нее была столь велика, что она не могла найти никаких слов и только молча дрожала. У нее в запасе не осталось ни мужества, ни спокойствия. И сил бороться с ним у нее не было.

— Мне не нравится, когда ко мне прикасаются, — грубо прошептал он дрожащим от ярости голосом. — Таким образом.

Силой только своих рук он удерживал ее на коленях. Глаза его сверкали, а дыхание точно так же источало угрозу, как и в тот день, когда он спас ее. Ли чувствовала, как эта угроза просачивается в ее тело через его руки, отзывается в ее плоти, в ее разуме. Она вздрогнула, но на мгновение была покорена ее безумной, призывной мощью и полностью захвачена происходящим.

В насилии таилась своего рода поэзия, поняла Ли, своеобразная красота. Оно отзывалось в ней сладостным, неотразимым влечением. Пробуждением самого темного и самого волнующего природного инстинкта. Монтера заставил ее вспомнить то, что она почувствовала в тот день, когда он спас ее, — восторг освобождения, не похожий ни на одно известное ей до того чувство… или с тех пор. Спасший ее мужчина мог с такой же легкостью и убить ее. Этот мужчина тоже. Они оба были противниками.

— Вы делаете мне больно… — с трудом выдавила Ли.

Глаза его блеснули победным блеском узнавания, потом он ругнулся, словно только что понял, что она вовсе не является новым и незнакомым демоном. Всмотревшись в ее лицо, он, казалось, понял, где находится и что случилось. Он взглянул на ее сгорбленные плечи, на собственные стиснутые на ее запястьях пальцы, словно не веря своим глазам. С болью, медленно разжал руки.

Ли опустилась на пол, лишенная сил. Боже милосердный, что же случилось? Она просто к нему прикоснулась, а он поставил ее на колени? Именно это он и сделал?

— Никогда не подходите к мужчине вот так, — сказал он. — Никогда!

Она покачала головой, отказываясь посмотреть на него.

— Я едва до вас дотронулась.

— Вы неслышно подошли ко мне сзади. А мне показалось, что вы работали с осужденными. Я думал, вы были в тюрьме.

Ли взорвалась гневом и страхом:

— Бога ради, тут же не тюрьма!

Выступившие слезы огнем жгли глаза. Она не могла сморгнуть их. На одном запястье уже начали проступать синяки. Она погладила руку и тихо ругнулась.

— Боже… — Он не отводя глаз смотрел на то, что натворил; выражение его лица резко изменилось. Казалось, он хочет снова прийти ей на помощь. Однако он вновь стал ей выговаривать: — Что вы хотели сделать? Как вы могли так рисковать?

Ли не поняла, почему он разошелся. Она вообще едва понимала смысл его вопросов.

— Откуда я знала, что это так рискованно?

Наступила тишина, прерываемая только шумом транспорта внизу на улице. Он заставил Ли вспомнить, что, помимо кошмара, в котором она оказалась, существует нормальный мир.

— Как вы себя чувствуете? — наконец спросил Ник.

Поскольку он мог побояться помочь ей, она сделала попытку подняться, но потеряла равновесие.

— Ой! — вырвалось у нее, когда она всем телом упала на болевшую руку. Ли прижала саднящее запястье к груди. Устремленные на Ника глаза были полны слез.

Во взгляде его ярко-синих глаз отразилась боль. Он сжал кулаки и судорожно вздохнул.

Ли не знала, что с ним происходит. Казалось, внутри у него схлестнулись два порыва, он будто не мог понять — хочет он помочь ей или причинить боль. Она его не боялась, но взгляд его синих глаз вызвал у нее сочувствие. На мгновение что-то заставило его раскрыться, разгладило маску.

А потом, так же неожиданно, все кончилось.

Он откинул со лба волосы и, сделав один глубокий вздох, восстановил самообладание. Он снова был Ником Монтерой, холодным и осторожным мужчиной, отвечающим за свою судьбу, какой бы злой она ни была.

Ли должна была спросить себя, не вообразила ли она себе все остальное, не шок ли заставил ее увидеть в его лице — и в его характере — что-то иное, что она хотела там видеть. Но не могла же она выдумать стиснутые зубы и вспыхнувшие глаза. Они были такими синими, что было больно смотреть.

— Что происходит? — спросила она. Ей хотелось, чтобы он объяснился, но он, видимо, не понял ее.

Он отступил, давая ей место. Ли почти не видела возможности сохранить профессиональное достоинство, но каким-то образом ей удалось подняться на ноги, не причинив себе боли, привести в порядок одежду и вернуться за стол. Когда она посмотрела на него, он стоял на прежнем месте.

— Вы хорошо себя чувствуете? — повторил он вопрос. Но теперь его голос звучал натянуто, сдержанно.

— Прошу вас уйти, — сказала она.

Это казалось единственным решением. Ник Монтера, вне всякого сомнения, обладал некими деструктивными импульсами, а она была слишком растерянна, чтобы сообразить, как ему помочь. В тот момент, когда он на нее набросился, она потеряла всякую надежду справиться с ситуацией как профессионал… и кроме того, у нее были все права прервать встречу, даже если бы она знала, что делать. Она не являлась его психиатром. Ее наняли в качестве свидетеля обвинения.

— Если я причинил вам боль… — При этих словах он глубоко вздохнул.

— Нет, ничего страшного… просто уйдите.

Он не стал предпринимать новых попыток извиниться. Возможно, он, как и она, понял, что сказать им обоим было нечего. Когда она подняла глаза, он повернулся, но не раньше, чем она успела заметить в его светло-синих глазах искорку сожаления.

Глядя, как он идет по кабинету, Ли ощутила ужасную печаль. Грациозной и при этом будоражащей походкой он дошел до двери и открыл ее. Когда он удалился, Ли потрогала болевшее запястье. «Что ты наделал, Ник Монтера? — думала она. — Я знаю о тебе немногим больше, чем раньше, за исключением того, что ты способен на насильственные действия… и мне придется об этом сообщить».

Возможно, ему не слишком долго осталось волноваться из за восходов солнца, подумала она. Утро в тюрьме, как правило, розовым не бывает, а ее свидетельские показания, без сомнения, помогут отправить его туда. Она положила ледяные ладони на стол и наклонила голову. Она промерзла до костей.