(Речь, произнесенная на поминальной службе в Первой Унитарианской Церкви, Сан-Франциско, 12 июня 1996 года)

Мы собрались здесь для того, чтобы выразить свою скорбь по поводу смерти выдающегося человека и вспомнить замечательные времена и события его выдающейся жизни. Тимоти Фрэнсис Лири был необычным человеком, и он принял значительное участие в создании необычного движения, которое продолжает жить и после его смерти. Для нас, оставшихся здесь и идущих в будущее, это и привилегия и ответственность принимать участие в дальнейшем развитии этого движения.

Это движение получило название «психоделическая революция», хотя лучше было бы назвать его «психоделическая эволюция». Оно связано не только с именем Тимоти и не только — и даже не столько — с психоделическими наркотиками. Главная его заповедь — это борьба за свободу личности, сопротивление всему, что мешает развитию, всем догматическим верованиям. Оно стоит за равные права для рас и полов, за экологически "уважительное отношение к нашей планете и соответственное ему обращение с ней. Мы согласны с запретом тяжелых наркотиков, таких, как героин и крэк-кокаин, но будем продолжать настаивать на необходимости легализации и открытом использовании психоделических наркотиков для ускорения эволюции сознания и умножения положительного знания психохимических агентов этой эволюции.

Я рад, что эта церемония проходит именно здесь, в этой церкви, потому что Тим выступал здесь примерно 35 лет назад. Он был одним из тех, кто читал здесь серию лекций, которые я организовал как факультатив при университете Калифорнии, — восемь в общей сложности, в течение восьми недель. Название, которое я дал этому курсу, было «Тихая революция». Стоит ли говорить, что это провидческое название, с его намеком на гораздо более шумную революцию, которая шла следом, привлекло в эту аудиторию самую передовую и продвинутую публику, равно как и ораторов, каждый из которых впоследствии сыграл свою роль в грядущих событиях.

Первым выступил я, рассказав о креативном процессе в индивидууме, социуме и человеческом сознании в целом. Следом за мной выступал Марк Шорер. Он говорил о креативности в сознании писателя и художника. Марк стал героем среди битников Залива, после своей острой речи в суде в защиту Лоуренса Фер-лингетти. Несмотря на то, что процесс был против книжного магазина City Lights, истинной его целью была попытка очернить поэму Аллена Гинзберга «Вой». Марк назвал поэму «обвинением всем таким гибельным для всего лучшего в человеке элементам современного общества, как материализм, стремление к комфорту и механизация, ведущая к войнам». Поскольку Марк был одним из ведущих критиков, его слово было достаточно веско. Подзащитный был признан невиновным — важное событие в публичной и правовой истории движения битников.

Следом за Шорером, во время третьей недели курса, на сцену выступила Маргарет Мид. На ней было длинное, до пят одеяние, сшитое, я уверен, из мешковины, и при этом она опиралась на большой посох. Она напомнила мне не больше не меньше, как саму Жанну д'Арк, взывающую к своим полкам. Разве коня и доспехов ей не доставало, но их с лихвой заменял ее энтузиазм. Своим сильным резонирующим голосом она звала в атаку. Призыв ее был обращен к женщинам и к наиболее одаренной части мужчин — или это только мне показалось? — произвести революцию в женском сознании. Моя жена Нэнси была среди слушателей, беременная нашим вторым ребенком, будущей Бриджид, и она очень внимательно слушала.

На следующей неделе выступал Джералд Пиэл, из-датель журнала Scientific American, этой Библии передовых ученых. Пиэл высказал новый и кое в чем крамольный взгляд на невероятное ускорение научно-технического прогресса за последние два десятилетия, начиная с расщепления атома и т. д. Похоже, надвигается огромная революция — таков был общий смысл его речи.

Далее выступал Ралф Тайлер, директор Центра передовых исследований в науках о поведении. Он предсказывал колоссальный кризис и в связи с этим необходимость нового творческого подхода в сфере образования, в развитии человеческих и научных ресурсов; учителей надо готовить так, чтобы они были способны творчески оценивать все, что готовит им грядущий информационный взрыв.

Джералд Хёрд, замечательный философ и близкий друг Олдоса Хаксли, выступал следующим. Я приглашал самого Олдоса, но он в то время боролся с неизлечимой болезнью и предложил Хёрду поехать вместо себя. Джералд говорил о необходимости постановки новых вопросов в философии, особенно по поводу отношения индивидуума и государства. «Индивидуум, — отмечал он, — должен быть бдительным в своем сопротивлении всему, что сдерживает его развитие, оказывать противодействие надвигающейся на нас более изощренной форме коллективистского общества». Он также говорил о том, что надо создать новые религиозные ритуалы и святыни, так как прежние явно устарели и не соответствуют новому взгляду на Природу, Жизнь и Человечество. Он предсказывал грядущий кризис, вызванный вакуумом главенствующих религий. Церкви почти пусты уже теперь, говорил он.

А следом выступал Тим с речью, о чем бы вы думали? Если выдумаете, что он говорил об ЛСД или только об ЛСД, вы ошибаетесь. Он взял более широкую тему — расширение человеческого сознания и способы его осуществления. Конечно, он упомянул психоделики, но главным средством для продвижения вперед, к грядущей революции, он назвал новые представления о природе человека.

Еще одним достойным человеком из числа присутствующих в аудитории был юный Майкл Мёрфи, который только что вернулся из ашрама от гуру Ауробиндо в Индии. Он был очень увлечен вопросами эволюции сознания, и особенно пробуждения скрытого потенциала в любом человеке. Майкл позвонил мне, представился и предложил позавтракать вместе — нет, он, конечно, не имел в виду «голый завтрак» (мы были полностью одеты, и даже в галстуках), — чтобы обсудить идею, которую он вынашивал тогда по поводу местечка под названием Эсален. Я предложил привести с собой Тима, и в результате этого ланча на свет появилось много интересных идей. Это был интересный случай творческого процесса в виде потока искр, которые рождаются в ходе обмена идеями.

Я завершил серию встреч, которые в результате вышли за пределы узкого факультатива и вскоре уже охватили не больше не меньше, как шесть больших академических аудиторий в Беркли и Сан-Франциско, где, как я надеялся, нам удастся осуществить синтез наших идей. Я еще не сказал себе: «The times, they are a changing», но это было на кончике моего языка. Это был ветер, который чуяли все.

Таким образом, эта церковь вдвойне священна в душах тех, кто пришел сегодня сюда, чтобы почтить память Тима Лири. Кто мог бы поверить, что революция начнется в одной из церквей Сан-Франциско? По крайней мере, именно здесь было возвещено ее начало, возвещено тихим собранием огромных творческих сил, которые вскоре дали знать о себе и о которых услышали везде, везде по всему миру, в добром старом американском революционном духе.

Психоделическая работа в Гарварде была в самом разгаре, и я как раз вернулся после первого года там, где совместно с Тимом осуществлял руководство Псилоцибиновым проектом. Ричард Алперт, будущий Рам Дасс, вскоре должен был включиться в работу, реализуя свою собственную тихую внутреннюю (р)еволюцию и принявшись за работу с того места, где ее оставил я, покинув проект. Он стал играть роль Тома Сойера, если считать, что сам Тим был в роли Гека Финна, который «удрал на индейские территории».

Я многое мог бы сказать о Тиме, поскольку он был весьма многогранной личностью, но прежде всего я хотел бы остановиться на двух моментах, о которых нельзя не упомянуть, воздавая дань его памяти.

Как вы знаете, Тим происходил из ирландских переселенцев, и у него было безумное кельтское воображение, странным образом скрещенное с потаенным ирландским католическим новоанглийским пуританизмом. Католицизм? Пуританизм? Конечно, это не похоже на того Тима, которого мы с вами знали. И тем не менее, это в нем было. Что делать ирландскому бунтарю, когда нет достаточно могущественной силы, против которой можно бунтовать? И если у него нет серьезной причины, чтобы сесть в тюрьму, следует ее выдумать. Ирландский бунтарь без опыта тюремной отсидки за политику — это просто дело неслыханное.

У Тима были и другие совершенно ирландские черты. Он любил песни и поэзию, обожал старинные ирландские баллады и, конечно, был почитателем дикого воображения Джеймса Джойса. И если некоторые из его историй чересчур затягивались, я списывал это на счет его бардовской натуры. И если у него действительно были какие-то контакты с духом зла, то мне хочется здесь вспомнить историю про мифического Ирландца Конана, который, когда дьявол в аду принялся его избивать, дал ему хорошей сдачи. Таков был и Тим.

Мое последнее личное воспоминание о Тиме относится к празднованию Дня святого Патрика в его доме, незадолго до его смерти. Поздравить Тима пришла команда его гарвардских последователей, и один из друзей пригласил группу ирландских музыкантов, которые играли и пели старинные сентиментальные ирландские песни. Они начали поэмой Йетса17, положенной на музыку, «Down by the Salley Gardens», а потом перешли на зажигательные кабацкие и боевые песни вроде «By the Rising of the moon» и «The boys of Wexford». В хоре участвовали также Шарон, Бриджид, Кэтлин, Антеа Роз Мэив, Розмари и Нэнси Джин. Тим решил почитать вслух из Джойса, «Поминки по Финнегану», начало и конец. Лиффи, река, на которой стоит Дублин, была для Джойса символом начала, круга и конца, в котором река жизни начинается снова.

Я думаю, стоит здесь вспомнить один момент из жизни Тима в гарвардские времена, о котором он мне однажды рассказывал. Он ездил с кем-то на рыбалку на рыболовном катере, и люди, которые его пригласили, наловили очень много рыбы. Тим был прекрасным спортсменом, но не из тех, которые любят кровь — он играл в гольф, теннис, бейсбол и футбол. И вот он сидел на этом катере и смотрел на разевавших рты в последней агонии рыб. И он взял одну из них в руки, и гладил ее, и разговаривал с ней, и присоединился к ее сознанию в процессе ее умирания.

Это пример очень хорошо характеризует Тима в его отношении к миру. Он видел явление изнутри, все равно — с психоделиками или без них, он видел эволюцию жизни от ДНК до человеческого сознания. Вот этому взгляду он и пытался научить всех остальных, ведь он был и учитель тоже.

Я говорил уже, что Тим был многолик. Но сказать так, все равно что ничего не сказать. У него было очень много лиц, обращенных к миру, и каждый мог увидеть то лицо, которое был способен увидеть. Но кроме того, он играл разные роли в различных межличностных ситуациях — трансакции, как он это называл, — адаптировал себя к сценарию, так, как он его интерпретировал. И неважно, что из-за этого иногда происходили разного рода конфузы. Разве не является самооценка фикцией, изобретением исполнительной ветви центральной нервной системы? В таком роде он высказывался.

В некоторых своих аспектах Тим был весьма немилосерден. В жизни некоторых своих близких, равно как и миллионов людей, которых он не знал лично, он иногда был разрушительной силой. Его взгляды, превращенные его последователями в лозунги, стали руководством к действию для молодых людей, которые еще не определились в жизни и находились в процессе поиска самих себя. Помогли или помешали эти лозунги неуверенным в себе людям в их борьбе за обретение самих себя и в осознании своего пути к обретению люб-ви? Суд над ним в любом случае был нелицеприятен. И навряд ли его извиняет фраза, которую он часто повторял: «Это не то, что я имел в виду». Его особенно осуждали за известный призыв: «Врубись, настройся, отпади». Он призывал заглянуть внутрь, защитить себя от всех программирующих личность стимулов политического мира и контролируемых им массмедиа, созданных для прибыли и войны. Это было эзотерическим посланием. Но для молодых людей, которые, вняв его призыву, «выпали» весьма буквально, причем иной раз с изрядным шумом, не являлось фактом, что «выпадение» из школы, семьи и рынка труда было не то, что он имел в виду. Его собственная жизнь была весьма организована и просчитана, подчинена плану, логике, но его воззвание было на грани хаоса и для неутвердившихся душ часто несло разрушительные последствия. Мы часто беседовали с ним, и он относился к этому очень серьезно. Он верил, что из взметенного хаоса возникнет новый порядок, что синтез будет более сложным, но и более реалистичным, так сказать, более элегантным.

Следует признать, что Тим часто бывал неосторожен в словах, возможно, излишне драматичен. Но здесь я хотел бы вам напомнить слова Уильма Блейка из «Бракосочетания Рая и Ада»: «Дорога излишеств ведет к дворцу мудрости… Бездеятельное желание рождает чуму… В излишестве — красота».

Став ближе к смерти, Тим, казалось, пытался объяснить себе все противоречия в своей жизни. Временами он казался чересчур ироничным в своем самоуничижении. «В конце концов оно пришло, что-то изысканное», — как сказал Генри Джеймс на смертном одре. Но за этим, как я чувствовал, скрывалось исключительное стремление к преодолению. Наблюдая за ним, окруженным друзьями в близости смерти, я вспоминал, что писал Тейяр де Шарден в «Будущем человека». Тейяр представлял сознание в его полном развитии тождественным безбрежному морю. Подобной этому была та духовная панорама, частью которой стал Тим перед лицом своей смерти. Чужая душа — потемки, чужая смерть — тоже, но в эти последние дни все стало прозрачней.

В память о покойном, в каком бы храме его ни поминали, я думаю, что не будет лишним вспомнить слова последней христианской молитвы: Requiescat in pace. Я хочу пожелать это Тимоти Лири: покойся с миром.