1.
Все раздражало нынче — шорох пышных юбок приближенных женщин, тихие звуки скрипки, которыми по совету придворного лекаря успокаивали нервы старой королевы-матери, даже треск поленьев в очаге.
Лекаря привез из Срединных земель Марк. Скрипача тоже. Заботливый сын!
Мариам взмахнула рукой, подавая женщинам знак оставить ее одну.
— Но твоя ванна, госпожа королева!.. — возразила Елена. Благородная Елена. Супруга благородного Дамиана. Оба безземельные, потому Елена служит при дворе, а Дамиан, как простой солдат, сопровождает короля Марка в походе. Старшие отпрыски знатных семей. Фу!
Мариам подумала, как все-таки нелепы законы о наследовании в Межгорье.
Оставлять землю дочери, любой из дочерей, по выбору родителей. Глупость какая!
Все-таки женщина — существо неполноценное. Неумная, вздорная, жадная — как правило. Встречаются, конечно, и исключения. Вот как она, Мариам.
— Я устала, — сказала королева Мариам. — Я посижу тут, у огня, в тишине. Отдохну. Я кликну вас, когда захочу спать.
— Но, госпожа королева, лекарь велел… — слишком дерзка стала эта Елена, пора отправить ее подальше от двора. Приглядывать за порядком в летнем дворце, например. Или лучше — пусть будет экономкой в охотничьем домике короля. Уж там-то она, Мариам, никогда не бывает. Да, надо будет сказать управителю.
— К шайтану лекаря и его советы, — устало сказала Мариам. — Подите все. И скрипача заберите, надоел.
Музыка смолкла.
Шурша юбками, женщины кланялись и уходили — одна за другой. Пока, наконец, Елена не затворила за собой дверь. В ее, Мариам, покои Елена всегда входила первой и выходила последней.
Мариам встала с кресла, прошлась по комнате, остановилась у полки с книгами.
Книги — священники говорят, все зло от книг, от чтения. Мудрствуя, не приближаешься к Богу, но удаляешься от него. Невежество и труд на земле — вот способ обрести царствие небесное.
Мариам усмехнулась. Очень удобно церкви — они сделали себя незаменимыми, и суют свой нос всюду, где только нужны грамота и счет. Хорошо еще, что первые короли Межгорья надели на них крепкую узду, и по сей день не выпускают поводья из рук. Хотя всегда есть опасность, что появится какой-нибудь чересчур богомольный властитель, упустит. Марк, к счастью, не таков. Не таков и Лука.
Мариам сняла с полки одну из книг.
Греховное издание — и с точки зрения бичующей церкви, государственной церкви Межгорья, и с точки зрения ислама. Одни картинки чего стоят!
Мариам была правоверной мусульманкой первые двенадцать лет своей жизни. Потом ее выдали за Игнатия.
Обвенчали их, конечно, много позже, но перепуганной двенадцатилетней девчонкой отправили на север, в далекий и страшный Дан, ко двору Кирилла, тогдашнего короля. Братец султан постарался. Чтобы скрепить договор о пятидесятилетнем перемирии, породниться с королями Межгорья, подтвердить свою добрую волю. Продал сестру.
Мариам вспомнила долгий переход каравана по безводным холмам, по пустынным землям, ночевки в шатре, колдунью Катарину, любимицу королевы Елизаветы, будущей свекрови — да горит она вечно в аду, проклятая!
Колдуньи Мариам боялась до ужаса, до сворачивающихся в тугой комок внизу живота внутренностей, до желания бежать — с криком, зажмурившись, — в любом направлении, только бы подальше.
О межгорских колдуньях в Бахристане рассказывали страшное.
Говорили, что властны они над жизнью и смертью, что нет для них тайн — мысли самые потаенные, желания самые заветные могут прочитать они в твоей душе и в твоем разуме. Что кровь невинных девственниц — вот то, что позволяет им колдовать, и что еженедельно король Кирилл выбирает одну из девиц своего королевства на растерзание ведьмам.
Что могут они двигать горы, что землю под твоими ногами могут разверзнуть пропастью без дна, что шайтан — их покровитель и учитель, что совокупляются они с шайтаном, как с мужчиной, и от того совокупления рождаются дети рогатые и хвостатые.
И что ночные нечистые тени, проклятие Межгорья (хвала Аллаху, в Бахристане нет этой гадости!), с которыми будто бы призваны они бороться, сами есть порождение их колдовства.
Во все это Мариам тогда верила, и все это оказалось ложью.
Улыбчивая колдунья Катарина, любимица королевы Елизаветы (да горит она вечно в аду!), не пила крови девственниц, даже и мяса не ела, не только человечины, но и дичины, и даже курятины, говорила, что мясная пища мешает ей хорошо видеть.
С ночной нечистью каравану почти что и не пришлось столкнуться. Однажды только, после сильного дождя, Катарина велела развести большой костер, всыпала в огонь какой-то пахучий порошок (позже Мариам узнала, что то были толченые ягоды можжевельника) и обошла лагерь, вглядываясь в темноту. Вернувшись, сказала, что сейчас теней еще нет, но могут появиться позже, и приказала от шатров не отходить, чтобы не рисковать.
И всю ночь бродила вокруг лагеря, а утром, когда рассвело, наткнулась на труп в кустах — один из воинов, охранявших лагерь, отошел со своего поста, должно быть, по нужде. Воин был бахристанец, из сотни почетного эскорта, данного султаном сестре. (После король Кирилл отослал этих воинов восвояси, щедро их наградив). Улыбчивая Катарина в тот день была неулыбчивой, и часто плакала. А она, Мариам, теперь по вечерам старалась держаться ближе к Катарине, и просила, чтобы шатры их ставили рядом.
Глупая, глупая юность!
Она спросила тогда Катарину: «О чем ты плачешь? Он всего только воин, ты даже и имени его не знаешь!» — и сама она, Мариам, не знала имени этого бестолкового воина, первого погибшего из сотни джигитов.
Катарина сказала: «Человеческая жизнь священна — короля ли, воина, пахаря. Нет ничего священней, а он умер по глупости, и по моему недосмотру».
Ах, глупая Катарина, мягкотелая, как улитка без домика!
Мариам усмехнулась, вздохнула и раскрыла книгу, где пришлось.
Пришлось на истории добродетельной дамы Алдоны и ее усталого сердца.
Мариам перелистывала страницы, разглядывая картинки. Вот первая встреча дамы Алдоны с пастухом Яковом — юная дама сидит на белом коне, легконогом, гордо выгнувшем шею, а пастух держит в руках ягненка. Вот дама Алдона посещает больных во время мора, из корзинки ее торчит горлышко обвязанной тряпкой бутылки и булка, а по щеке катится огромная слеза. Вот дама Алдона протягивает мешок денег мастеру каменщику — так художник изобразил основание Алдоной обители милосердных сестер. А вот и кощунственная сцена — дама Алдона отказывается стать монахиней, и ее, обнаженную до пояса, бичуют черноризцы. А в конце, в качестве завершающей виньетки, художник нарисовал багряное сердце, разорванное пополам, как если бы оно было из бумаги, и большую каплю крови, истекающую из разрыва.
Книга, конечно, была рукописная — печатни в Межгорье принадлежали церкви, а ни один церковник не позволит себе напечатать эдакое. Мариам посмотрела в начало книги, потом в конец — имени переписчика нет нигде, зато на первой странице красуется гордое «Из собрания Матвея Полянского». Безумец, этой своей росписью он сам подписал себе смертный приговор. Муртаз принес две книжки с такой вот надписью, одну Мариам передала преподобному Кестусу, другую — вот эту — оставила себе. Надо бы ее сжечь, да жаль, больно забавные картинки!
Мариам засунула книгу подальше, чтобы не попалась в глаза кому не надо. Пусть она, вдовствующая королева-мать, находится и на недосягаемой высоте, а все же осторожность превыше всего. Незачем дразнить гусей. Матвей Полянский дразнил — и где он? Впрочем, сам виноват. Его настырные намеки, что, де, хватит королю Марку горевать, пора жениться снова, а Луке принести обет безбрачия, слишком раздражали Мариам, и, что опаснее, заставляли задуматься других.
И бичевали Матвея Полянского на площади перед собором, как бродячего актера, и не помогла ему ни голубая его благородная кровь, ни родство с королевской семьей.
И скончался Матвей Полянский от полученных побоев.
И туда ему и дорога.
Мариам вернулась к огню, согнала с кресла успевшую уже удобно устроиться кошку, села.
Треск поленьев не раздражал более, а, наоборот, успокаивал, навевая ленивые приятные грезы.
Грезы были о прошлом — вспомнилась коронация в соборе святого Видгорта, и как преподобный Астафий, тогдашний епископ, мазал ей лоб и ладони благовонным маслом и водружал на голову массивную корону.
Покойная свекровь, Елизавета — да разорят шакалы ее кости! — плакала от умиления, глядя на них с Игнатием, молодых, стройных, красивых. Добродетельных — да, она, Мариам, была добродетельна тогда, и после тоже.
Мариам нагнулась, помешала угли в очаге, подбросила поленьев из сложенной аккуратно рядом горки. Пламя весело заплясало, пожирая сухую древесину.
Аллах свидетель, она была добродетельна и тогда, и после, и не ее вина, что ей пришлось грешить, Аллах свидетель, не ее вина!
Мариам закрыла глаза.
Фируза, старая, сгорбленная Фируза, кормилица ее матери, ее, Мариам, нянька и воспитательница, словно бы живая, встала перед глазами. Добрая Фируза, мудрая Фируза, беспощадная к ее, Мариам, врагам и обидчикам.
Фируза подслушала разговор — не первый, как она поняла, — между матерью и сыном.
«Сын, пора что-то решать, — говорила Елизавета (лизать бы ей в аду раскаленные сковородки!), — двадцать лет уже, как вы женаты. Позволь хотя бы Катарине осмотреть ее!»
«Мама, ты же знаешь, как Мариам боится колдуний, — отвечал Игнатий. — Подождем еще».
«Сын мой, королевство больше не может ждать. Нужен наследник».
По словам Фирузы год еще, один только год согласилась потерпеть Елизавета. А потом — развод.
В Бахристане разведенная жена возвращается к отцу.
В Межгорье — к матери.
Отца Мариам давно не было в живых, не было в живых и матери. Брат, султан, в первый же день по приходу к власти прислал матери «сердечное лекарство». Мариам не винила брата в смерти матери — вдовствующая султанша тасовала претендентов (своих сыновей и сыновей соперниц), как тасуют колоду карт, и четверо султанов уже сменились на троне, изведенные ли ядом, или пораженные случайной стрелой на охоте, или тихо придушенные подушкой в благовонной духоте опочивальни. Мариам горевала, конечно, но понимала, что у брата не было выхода, если он хотел прожить долго. Хотя долго он не прожил.
Куда деваться разведенной жене в Межгорье? Бывшей королеве? Потерять в один день все — все!
Фируза, умница, придумала.
«Притворись, — сказала она, — притворись, что ты беременна. Пусть тебя тошнит по утрам, пусть кружится голова. Я дам тебе травы, от которых лицо твое пойдет пятнами, а груди набухнут. Откажись делить ложе с мужем — беременные женщины часто теряют охоту. А когда придет срок — мы придумаем что-нибудь. Только ты должна избегать колдуний — они-то сразу поймут, что дело нечисто».
Где Фируза взяла младенца? Незадолго до тщательно подсчитанного срока, тайно, ночью, принесла в спальню Мариам — Мариам спала тогда отдельно от мужа — пищащий сверток.
«Мы скажем, что ты родила преждевременно, — хихикая и гримасничая, сказала она. — Что тебе приснился страшный сон. Кошмар приснился, и ты родила, и молоко перегорело. Никто ни о чем не догадается, вот увидишь! Только чтобы колдуний близко не было».
К тому времени колдуний во дворце не оставалось. Мариам не нужно было симулировать ужас перед ними — она по-прежнему их боялась, даже улыбчивую Катарину.
Младенца окрестили Марком.
Мариам застонала. О, знать бы тогда, что всего через год она забеременеет по-настоящему!
Фируза тогда предложила извести Марка, подлить ему что-нибудь в питье. Мальчик заснет и не проснется; колдуньи, конечно, поймут, что его отравили, но на нее, Мариам, никто не подумает. Она же мать!
Мариам отказалась. Не потому, что ей было жалко младенца, но из страха — вдруг с плодом что-то случится, или вдруг дитя долго не проживет; так, с наследником в запасе, надежнее.
Родилась дочь, Замира. Лука появился позже, почти шесть лет спустя.
И тогда Мариам побоялась что-нибудь сделать — да и возможности не было. Елизавета, свекровь, к тому времени умерла (туда ей и дорога!), но оставались преподобная мать Анастасия, сестра Кирилла, и обрученная церкви Инесса, сестра Игнатия, воспитательницы наследника. И Игнатий, занявшийся к тому времени превращением Марка в воина.
Все говорили, что мальчик похож на отца. Пожалуй, он и вправду был похож. Мариам иногда думала, а не Игнатия ли то был сын, Игнатия и какой-нибудь шлюхи? Она никогда не уличала мужа в измене, она никогда и не слышала о его изменах, но не создал еще Аллах того мужчину, который бы довольствовался только одной женщиной.
Мариам вздохнула. Что-то слишком часто она стала поминать Аллаха — а прежде годами не вспоминала о вере, в которой была воспитана. Говорят, ренегаты часто перед смертью возвращаются к взрастившей их религии. Перед смертью?
Мариам выпрямилась в кресле. Нет, ей рано еще умирать. У нее осталось еще одно важное дело. Дело, которому она посвятила тридцать лет жизни. Дело, которое унесло столько других жизней. Дело, из-за которого народ прозвал ее Кровавой.
Пусть она Мариам Кровавая, пусть она останется под этим именем в памяти людей, но престол Межгорья должен унаследовать ее, Мариам, родной сын, а не ублюдок короля Игнатия от неизвестной шлюхи. Лука, а не Марк.
Она надеялась на превратности войны. Кирилл воевал, собирая земли Межгорья, остатки прежде цельного, но потом долгие века раздробленного государства, под свою руку. Игнатий воевал, завершая дело Кирилла, очищая землю Межгорья от псоглавых каптаров, и с Бахристаном, пятидесятилетнее перемирие с которым оказалось в результате пятилетним (сразу по смерти Хуссейна новый султан, аль-Бахри, напал на южные поселки Межгорья), и в Загорье, куда Игнатия понесло то ли за славой, то ли за добычей, Мариам так и не поняла, зачем именно.
И Марк воевал, лез в самое пекло, но, словно заколдованный, выходил из этого пекла без единой царапины. Впрочем, может быть, он и был заколдован. Игнатий любил колдуний, и доверял им, должно быть, они пропели над Марком свои богопротивные заклятья…
Мариам погладила кошку, пригревшуюся у нее на коленях. Кошка заурчала довольно, приоткрыла янтарные глаза, выпустила когти.
С первой женой Марка, красавицей Данутой, получилось не гладко. Мариам подсыпала ей в молоко толченый корень, изгоняющий плод, но плохо рассчитала. Данута умерла, выкинув, — истекла кровью. Колдуньи узнали про зелье, да, видно, об их всеведении рассказывают сказки, виновницу не нашли. Ее, Мариам, никто и не заподозрил.
Зато вторая, Регина, была просто подарок для нее, Мариам. Своевольная и капризная, она пошла в расставленную ловушку, как кролик навстречу удаву. Достаточно было только велеть ей плотно закрывать на ночь ставни, да запретить строго-настрого выходить в сад после захода солнца, да еще посетовать, что душистая ночная фиалка так благоухает по ночам, а нет никакой возможности насладиться ее ароматом. Дурочка сама отправилась навстречу смерти, к тому же дала возможность подставить этих проклятых колдуний.
Хвала Аллаху, с колдуньями она справилась!
Если и осталась пара-тройка, то разве что при войске Марка. Он, как и Игнатий, питает к ведьмам слабость. И Лука туда же — как просил пощадить «несчастных женщин»! Как молил проявить терпимость и милосердие!
Испортили, нет, испортили Луку эти женщины — преподобная мать Анастасия и обрученная церкви Инесса. Правитель должен быть жесток, правитель должен железной рукой расправляться со всеми, кто грозит его власти. А колдуньи грозили — и еще как! Ее, Мариам, власти. И будущей власти Луки. И власти церкви.
А церковь была на ее, Мариам, стороне — и слава Богу. Пожалуй, одна бы она, Мариам, не справилась.
2.
Стук в дверь прервал течение ее мыслей.
— Кто там? — резко спросила она. Ведь сказала же, чтобы оставили ее в покое!
— Это я, матушка, — обрученная церкви (уже!) Замира скользнула в едва приоткрытую дверь. — Благородная Елена сказала, ты нездорова?
— «Благородная!» — пробурчала Мариам, ерзая в кресле. — Благородная дура, вот она кто, твоя Елена. Я просто устала.
— Позволь посидеть с тобой, матушка, — Замира, не дожидаясь разрешения, уселась на низенькую скамейку подле кресла.
— Может быть, расчесать твои волосы? Если у тебя болит голова…
— Не голова у меня болит, а душа! — в сердцах проговорила Мариам. — А волосы чесать хватает моих женщин. Ты — дочь короля, а не горничная.
— Бог велел трудиться, — серьезно возразила Замира. — Я обручена церкви, и я должна трудиться более, чем другие. А расчесать тебе волосы — это не труд, это удовольствие для души. Поухаживать за матушкой…
— Ну, если тебе этого так уж хочется…
Замира вскочила, вынула из прически Мариам гребни и заколки, вооружилась щеткой. Волосы Мариам, хоть и не такие густые, как в юности, были все еще хороши и лежали на плечах серебристыми волнами.
— А трудиться мне очень хочется, матушка, — болтала Замира, осторожно разделяя пряди и расчесывая каждую в отдельности. — Но мое послушание — быть наставницей моим племянникам, а где они, эти племянники? Скорее бы наш Марк угомонился, бросил бы войну, женился бы, пошли бы детушки…
Детей в семействе королей Межгорья воспитывали не матери, а тетки. Мариам, как правительница, признавала разумность такого подхода с точки зрения воспитания верности интересам королевства, однако мать в ней протестовала: надо же, какое недоверие!
— И мне бы очень хотелось вернуться в обитель, служить — ах, матушка, тебе невдомек, какое это для меня наслаждение: заботиться о сирых и убогих, лечить больных, облегчать страждущим их страдания, наставлять детей! Если бы я родилась не в королевской семье, я бы все равно, думаю, пошла бы в милосердные сестры. В том случае, конечно, если бы не была единственной дочерью у родителей, тогда бы мне пришлось выполнять иной долг, служить продолжательницей рода. Потому мне трудно понять благородную Елену — она-то ведь могла стать монахиней, а вместо того пошла замуж… Ах, опять грешна, сужу других, прости мне, Господи!..
«Да полно, моя ли это дочь, — думала Мариам, слушая ее болтовню и морщась. — Убогая какая-то, с холодной кровью, ни мозгов в ней, ни страсти! И Лука такой же, предан своему королю и своему отечеству, как какой-то пастух!»
Для Мариам, выросшей в душной вони интриг султанского дворца, где перевороты случались чуть ли не ежегодно, а иногда и по нескольку раз в год — брат Хуссейн был почти что исключением, успев поцарствовать добрых пять лет, — эта вот бесхребетность, полное отсутствие честолюбия, это самоуничижение было и непонятно, и противно. Она не могла уразуметь, как это Замира не только не протестует против обычая обручения церкви (то есть принесения обета безбрачия каждым из взрослых детей короля, как только появлялся наследник престола), но и довольна такой судьбой, и хочет служить — служить! — а не властвовать. Обычай обручения церкви был введен довольно давно, в целях обеспечения целостности государства и устранения возможности возникновения междоусобицы. Но прежде достаточно часто случалось, что непокорные младшие сыновья (а также и дочери) бунтовали, тайно женились или заводили детей, поднимали мятежи и так далее. Или кровь Данов (таким было родовое имя королей Межгорья) стала слишком старой и слишком жидкой, и даже ее, Мариам, кровь не смогла улучшить положение?…
В дверь снова постучали.
— Я справлюсь, кто там, матушка, — сказала Замира, отрываясь от своего дела, и скользнула к дверям.
— О, матушка, королевский вестник с письмом! Велеть ему идти сюда, или ты спустишься в зал приемов?
— Сюда, — буркнула Мариам. Замира шепнула что-то неслышное для Мариам в дверь и обернулась к матери:
— Мне тоже можно будет послушать, матушка?
— Посмотрим.
Королевский вестник, в пыли и грязи, провонявший потом, своим и лошадиным, остановился у входа, не решаясь подойти ближе, дабы не оскорбить обоняние вдовствующей королевы и сестры короля. Мариам нетерпеливо протянула руку:
— Дай сюда!
Вестник приблизился и с поклоном протянул королеве письмо. Траурной каймы на конверте не было.
«Сорвалось!» — подумала Мариам. Перестав уповать на Бога и на случайности войны, она подослала к Марку убийц. Вот уже больше года, как король в походе, но пока что жив и здоров, а от убийц ни единой весточки не было. Сбежать они не могли — их сыновья были заложниками у Мариам и томились в тайной темнице.
Вошел дежурный священник, брат Василий. Мариам протянула ему письмо и кивнула, давая позволение читать.
— От короля и наследника! — провозгласил священник гнусаво. — «Матушка наша, королева! Сыновья твои, Марк, король Межгорья и Загорья, и Лука, наследник престола, шлют тебе привет и поклон с пожеланиями здоровья и благополучия!
Мы, твоими молитвами и Божьей волей живы и почти здоровы, только Марк был ранен на охоте шальною стрелой, но легко, в руку, и теперь быстро поправляется…» — священник остановился, хмыкнув, и быстро перекрестился. Сзади, за спиной Мариам, охнула Замира. Мариам не нужно было поворачиваться, она и так знала, что Замира крестится и шепчет про себя молитву.
— Читай же дальше! — нетерпеливо скомандовала она.
— «Нынешнюю осень решено нами провести в крепости Берде, что значит Твердыня по-нашему, у верховного князя страны горцев Гориса. Верховный князь оказывает нам множество почестей и уважения, а также предоставляет развлечения и всяческие условия для отдыха после ратных трудов. Возможно, что, уступив его настояниям, мы задержимся в Берде и на часть зимы, о том сообщим тебе дополнительно. Еще сын твой, Марк, король Межгорья и Загорья, сообщает тебе, что решил жениться на девице из горянок, княжне, именем Анна, дочь Варгиза. Род ее один из древнейших и славнейших в горной стране Айкастане, Варгизы были родственниками их прежним царям. Венчаться решено здесь, в Берде, потому как отец невесты, князь Варгиз, стар и немощен от ран, и до Дана добраться будет не в силах.
На том кончаем, твои покорные сыновья.
Собственноручно подписано: Марк. Лука».
Брат Василий опустил руку с письмом, которую держал близко к близоруким глазам, и слегка поклонился. Мариам взяла письмо и сама пробежала глазами по строчкам. Строчки расплывались — на глаза Мариам навернулись слезы досады.
Замира тоже плакала, но от радости.
— Матушка! — ворковала она, — вот счастье-то! Женится наш Марк! Ах, я уже, кажется, люблю ее, будущую невестку! И — княжна, а ты так переживала, что он возьмет в жены простолюдинку, простую крестьянку! Хотя я не знаю, чем крестьяне хуже нас, родовитых, во всяком случае, они ближе к Богу, чем мы…
Мариам раздраженно хмыкнула. Как только она, Мариам, произвела на свет такую скудоумную!
— Если ты думаешь, что горская княжна сильно отличается от крестьянки, ты ошибаешься. Они там все князья. Самый последний пастух докажет тебе родство с царской фамилией. И эта тоже наверняка коз пасла где-нибудь в горах. Идите все, я должна подумать.
— И я должна идти, матушка? — спросила Замира жалобно.
Мариам удержала готовое сорваться резкое слово. Дочь обижать ни к чему. Слаба на слезы, вылетит отсюда зареванная, все начнут думать, что же так расстроило мать короля, додумаются, что известие о браке Марка, начнут судить да сплетничать, Аллах ведает, до чего договорятся. Сказала ласково:
— Иди и ты, Замира. Поцелуй меня на ночь.
Дочь прикоснулась губами к сморщенной щеке матери, поклонилась, вышла вслед за братом Василием. «Больно гнусав, надо бы кем заменить,» — подумала Мариам между прочим.
И, так же между прочим, подумала, в кого уродилась Замира. Не в нее, Мариам, это точно, но и не в Игнатия. Кем-кем, дураком Игнатий не был. Наивен был, но от доброты душевной, наивен и доверчив, но не дурак. В свекровь покойную, Елизавету? — да пожирать ей в аду нечистоты! — но та тоже не была дурой, не была и наивной.
Мариам взяла с каминной полки резное из камня распятие. Работа горских мастеров. Основание из черного гагата, тело Спасителя вырезано из какого-то белого полупрозрачного камня, а капли крови на челе и запястьях — из мелких гранатов. Горцы — загадочный народ, в чем-то похожий на ее земляков, бахристанцев, но в чем-то и отличный. Христиане.
Значит, женится на горской княжне? Так-так.
Мариам постучала ногтем по камню.
Значит, у ее людей ничего не получилось.
Наконечник стрелы был смазан быстродействующим ядом, купленным ею, Мариам, у заезжего чернокнижника и алхимика. Яд она самолично испробовала на Муртазе — на счет «двадцать» Муртаз испустил дух. Может быть, проклятые колдуньи заговорили Марка и от яда? Да нет, от яда заговоров нет, не то Катарина бы выжила, улыбчивая Катарина, любимица покойной свекрови, да поразит Аллах ее забвением на вечные времена!
Ее люди или погибли, что вероятно, или сбежали. Может, приказать придушить их щенков?
Но нет, не стоит. Если ее люди были разоблачены, и если их казнил король Марк, она, Мариам, воспитает из щенков убийц, мстителей за отца. Хотя кто мешает ей воспитать из мальчиков надежных убийц, даже если их отцы и предатели? Никто не мешает. Хорошо, что она велела содержать их в приличных условиях, сытно кормить и даже выводить на крышу, чтобы дышали воздухом.
Мариам поставила распятие на место. Что же все-таки делать?
Зелье у нее еще осталось. Организовать нападение? Но Марк взял с собой тысячу всадников, пусть каптары и потрепали их, но сколько-то сотен еще осталось, где найти столько бандитов, чтобы справились?
Опять придется ждать. Марк, даже и влюбленный, не будет сидеть в четырех стенах, обязательно выберется на охоту, или ввяжется в какую-нибудь потасовку в трактире. Любит он трактиры. Есть ли у нее люди?
Пожалуй, Алибек с его головорезами сгодится. Алибек — это, конечно, не Муртаз, он и глупее, и безынициативен — ему все надо разжевывать и растолковывать, этому Алибеку, и если что-то пойдет вразрез со сценарием, он растеряется и провалит дело.
Ах, Муртаз, ну почему ты оказался таким хорошим братом?
Не сиделось.
Мариам встала, прошлась по комнате, остановилась у окна. За темным стеклом, за плотно закрытыми ставнями задувал ветер. Суровая в этом году выдалась осень.
А в Бахристане сейчас тепло, созрела хурма, раскрасила рыжим сады Киза. И гранаты, словно тяжелые капли крови, повисли на ветках…
Мариам редко вспоминала родные места. Слишком велик контраст с ненавистным городом Даном.
С первого взгляда она возненавидела его, этот город, его выкрашенные серебряной краской крыши, его узкие с бревенчатыми мостовыми улочки, бревенчатые дома. Даже дворец Межгорских королей был сложен из бревен, и походил больше на скопище сараев и свинарников, чем на человеческое жилье.
И этот дикий обычай — держать скот, и свиней, и коров, и даже коз, в домах. Не в одних с людьми помещениях, но все-таки под одной крышей.
Дикари!
Мариам отошла от окна, постояла у портрета Игнатия. Портрет был сделан незадолго до смерти, живописец изобразил короля стариком, немощным и больным. Мариам не видела ничего хорошего в этой современной модной манере, ей по душе были старинные портреты, на которых короли — предки Игнатия — были все на одно лицо, все полные сил, и здоровья, и молодости, только одним и отличались — одеждой.
Напротив висел портрет сыновей, Марка и Луки. Написан он был тогда же, и тем же мастером. Марк, почти взрослый мужчина, даже и борода пробивается на подбородке, держит за руку Луку, а Лука смотрит на старшего брата с обожанием. Мариам всмотрелась в черты Марка, сравнивая их с чертами покойного мужа. Да, он действительно похож — квадратный подбородок, толстые губы, взгляд исподлобья… Ах, Фируза, лукавая старуха, не заработала ли ты тогда на двоих сразу?
Очень возможно, подумала Мариам. Фируза, конечно, не была колдуньей в здешнем понимании этого слова, ночную нечисть она могла увидеть с таким же успехом, как и сама Мариам, но еще в Кизе Фируза славилась своими снадобьями и зельями, принимала младенцев, изгоняла нежеланный плод, могла вернуть девственность, не брезговала и ядами и приворотными зельями. Здесь ей негде было развернуться — колдуньи могли делать все это, и еще многое, и гораздо более умело. Хотя нет — ни ядами колдуньи не занимались, ни девственность не возвращали. И плод изгоняли тогда только, когда что-то шло неправильно в его развитии, или когда роды грозили женщине гибелью. Так что, должно быть, и в Дане нашла Фируза клиентуру — люди-то всюду одинаковы, что в султанском дворце, что в королевском. Особенно женщины. Если за тремя стенами, за семью замками гарема жены и наложницы султана ухитрялись заводить любовные шашни, то здесь, где все женщины — распутницы, нет, здесь точно нашлось применение талантам Фирузы. Должно быть, какая-то из шлюх короля хотела тайно вытравить плод, обратилась к Фирузе, и Фируза своего не упустила.
Лука был похож на нее, Мариам. Особенно мальчиком — даже пальчики его, тонкие, гибкие, трепетные пальчики, любовно выписанные живописцем, были в точности как у нее, Мариам. Тогда, в детстве.
Мариам посмотрела на свои руки. Пальцы ее остались тонкими по-прежнему, только вот ни гибкости в них давно уже нет, ни нежности. Сухие и тонкие пальцы старухи. Сейчас она уже, наверное, не сможет нанизать жемчужины на шелковинку — любимое развлечение ее детства. И струны комуза не заставит петь.
Комуз она привезла с собой. Она не знала тогда, что церковь Межгорья, бичующая церковь, запрещает музыку и пение, так же, как и танцы, и книги, и стихи.
Ее воспитывали в гареме так, как воспитывали всех девочек благородных семей. Ее учили петь и играть на комузе, ее учили писать стихи и заставляли зазубривать наизусть поэтические сборники давних поэтов; она знала, как понравиться мужчине, она знала способы развлечь его и ублажить. Мать учила ее различным способам устранения соперниц — от ядовитых ранящих сердце насмешек до рецепта «сердечного лекарства»; и как заводить дружбу с евнухами, как узнать, кто из них пользуется влиянием, а кто — нет. И еще Мариам знала, что — рано или поздно — ее выдадут замуж.
Нет, она не ждала, что спросят ее желания или хотя бы согласия, все девушки в Бахристане — собственность отцов и братьев, а тем более дочери султана. Ее судьба оказалась не так уж и плоха: ее могли выдать и за какого-нибудь дряхлого больного старца, или за слабоумного отпрыска какой-то мятежной семьи, для скрепления союза или укрепления верности трону. Нет, не то — она счастлива, что все сложилось именно так, что она стала женою Игнатия, и прожила с ним долгие и счастливые годы, и родила ему детей, и стала королевой. Но тогда, в свои двенадцать лет, разве могла она ожидать, что полюбит северного дикаря? И — самое страшное для тогдашней глупой девочки Мариам: этот брак означал, что она должна будет сменить веру.
Как ее жалели тогда — старухи, и челядь, и евнухи, и подруги! А женщины султанов — жены и наложницы покойного, ее, Мариам, отца, и других, ее, Мариам, сводных братьев, — жалели ее и тайно радовались, что не их дочерей ждет такая ужасная судьба. Три дня жалости выдержала Мариам, а на четвертый сломалась, выпила «сердечное лекарство» и легла на ложе, ждать смерти. Старуха, Фируза, почуяла что-то неладное своим крючковатым длинным носом, заставила признаться, заставила проглотить какую-то гадость, так, что все внутренности Мариам, кажется, вывернулись наизнанку. А вечером, когда обессиленная — от яда, и от лечения, и от плача, — она лежала ничком и страстно желала умереть, пришел брат, султан.
Он не жалел ее, и не говорил о жертве, которую она должна принести, и не спрашивал ее согласия. Брак ее с королевичем был решенным делом, и, как показалось тогда Мариам, Хуссейн даже и не знал, что она, Мариам, чуть не отравилась.
«Вытри глаза, сестра, — сказал султан, — и перестань реветь. Красивее от этого ты не станешь. И слушай. Я посылаю с тобой сотню джигитов. Ты должна постараться сделать так, чтобы они остались в Межгорье. Если не получится — так тому и быть. Но ты обязательно должна оставить при себе Саида, писца. Скажи, что он твой молочный брат, и что вы с детства не разлучались, и что ты умрешь без него — но Саид должен остаться при дворе короля Кирилла. Писать мне можешь с каждой почтой, но ничего серьезного — обычные пожелания здоровья и сообщения о своих делах. Кстати, тот же Саид пусть для тебя и пишет письма — вряд ли кто-нибудь в Межгорье умеет лучше него писать на бахри. Если же у тебя будут какие-то сведения, которые могут оказаться полезными, вдруг узнаешь чт? — ты понимаешь, да? — нужное нам здесь, скажи Саиду. Или напиши короткую записку, и передай Саиду, он найдет способ переправить сюда. Мне нужно десять лет только, десять лет мира — за десять лет у меня получится…»
Он ушел, и Мариам не успела сказать ни одного слова — «Почему я? — хотела спросить она, — почему не Лейла или Динара?» (Лейла и Динара были дочери наложниц старших братьев Мариам, ныне покойных султанов).
Не получил брат Хуссейн десяти лет, отравили брата Хуссейна. А обида девочки Мариам жжет и сейчас грудь старухи Мариам.
Наверное, поэтому она не совладала с собой и отравила Муртаза.
Мариам отошла от портрета, взяла со столика колоду карт. Еще одно греховное развлечение, наказуемое бичеванием — карты. Их завезли лет сто назад из Загорья, сразу же запретили, но по сей день в каждом доме позажиточнее играют в рамс и вист, а в трактирах — в очко и в дурака. И почти каждая старуха из благородных раскладывает пасьянсы, а иногда — что точно грозит адскими муками! — и гадает.
Мариам потасовала колоду, вытащила оттуда наугад карту — открылась трефовая дама. Дама была изображена в наряде бахристанской красавицы, в расшитом жемчугом лифе, в шелковых шальварах. Дама чем-то напоминала Фатьму — ту юную красавицу и мастерицу, которую к ее, Мариам, свадьбе прислал брат Хуссейн. Мариам с раздражением отбросила карту. Карта попала в очаг и загорелась, съеживаясь и корчась. Фатьма словно бы ожила и на глазах превращалась в седую и сгорбленную старуху, какой и была сейчас.
Мерзавка! До сих пор Мариам не могла вспоминать Фатьму без гнева.
Мало того, что она, предательница, помогла укрыться объявленной вне закона благородной даме Луаре, снабдила ее лошадьми и деньгами — и даму Луару так и не нашли; нет, она еще и сама сбежала от мести Мариам, и скрылась неизвестно где. И лишила ее, Мариам, лучшей мастерицы — хоть Фатьма уже и стала стара, и кружево ей уже не сплести, и не вышить изящный узор, но, как никто, могла скроить платье или шальвары, придумать новый фасон, чтобы смягчал недостатки фигуры, а достоинства, наоборот, подчеркивал, да так, что и самой старой и ушлой сплетнице двора не видны были ухищрения портнихи. И лишила ее, Мариам, Муртаза.
Конечно она, Мариам, виновата сама. Не нужно было знать Муртазу, что его сестра навлекла на себя гнев королевы. Но Мариам так привыкла к собачьей верности своего доверенного слуги, поверенного тайн, что и мысли не было у нее, Мариам, о том, что Муртаз может ее, королеву, упрекнуть хоть в чем-то!
А он упрекнул. Не словами — слова были вежливыми, как всегда, даже подобострастными, — но взглядом и жестом, тем, как он пошевелил пальцами.
«Султан-ханум, — сказал он, он единственный так ее называл — „султаншей“, — Фатьмы нет в городе. Она не принесет тебе вреда, она стара, и душа у нее добрая и чистая, как у жаворонка на заре. Не гонись за ней, султан-ханум!» — и сделал этот жест, то ли отгоняя что-то от себя, то ли отбрасывая…
Мариам повертела в руках колоду и бросила ее в огонь. Все равно без трефовой дамы пасьянс не разложишь. Нужно будет сказать дворецкому, Константину, чтобы выписал новую колоду.
Пожалуй, она отомстила Муртазу совсем не за его предательство, подумала вдруг Мариам. То есть и за его предательство, но больше всего — за предательство брата, Хуссейна, продавшего ее, Мариам, северному дикарю за каких-то десять лет мирной жизни. И из этих десяти он получил только пять. Кто-то другой — а не она, Мариам, — поднес Хуссейну чашу с «сердечным лекарством». А она, Мариам, смогла отомстить всего лишь Муртазу — за то, что любил сестру больше, чем ее, султаншу, султан-ханум, королеву Межгорья. Пока единственную.
Хотя — кто знает? Вестники короля, конечно, скачут быстро, но по осенней непогоде и по бездорожью вряд ли путь от Берда до Дана занял меньше, чем две недели, а за это время расторопный Марк, должно быть, уже и обвенчался со своей княжной — да поразит гниль ее печень! Быстрый, слишком быстрый король Марк — на Дануте он женился, проухаживав едва ли неделю, что там было с Региной — она, Мариам, не знает, но, кажется, тоже скоропалительное венчание; теперь эта, Анна, дочь князя с нелепым именем…
Что же делать с этой новой королевой?
Мариам вновь принялась мерить шагами свой не очень большой покой.
Вряд ли получится устроить случайную стрелу: горянки, насколько она, Мариам, помнит, не принимают участия в охоте.
Подослать к ней Алибека?
Да нет, где ему справиться с женщиной, он прям, как палка, и не умеет таиться; свалка, драка, засада — там он на месте, а вот выследить, найти удобное место и время, сделать все осторожно и тонко, и бросить тень в нужном направлении — этого он не может. Ах, Муртаз, Муртаз, как тебя не хватает!
Яд? Пожалуй, нет. И так уже поползли нехорошие слухи — после смерти Ирины, дочери благородной дамы Людмилы. Очень уж король Марк заглядывался на пухлую хохотушку Ирину, Мариам испугалась всегдашней стремительности сына («сына!») и, кажется, поторопилась, и не проявила должной аккуратности. Слухи удалось пресечь, насколько можно быть уверенной, когда имеешь дело со слухами. Это же как пожар на торфяном болоте — вроде бы и нет пламени, вроде бы и дыма нет, но только успокоишься, расслабишься — ан, опять ползет вонючий вредоносный дымок. Хорошо еще, что больше можно не бояться этих богопротивных колдуний, этих ведьм, с их умением докапываться до самых тайных тайн и со стремлением совать носы, куда не следует.
О! — Мариам даже замерла, даже и затрепетала внутренне от найденного решения. Слухи — вот что. Слухи о ведьме с гор, которая очаровала — нет, это слово тут не годится, — околдовала короля Марка! Мариам помнила горянок, ежегодно появлявшихся при дворе в День Прихода для представления королю — или ей, вдовствующей королеве, в те годы, когда король был в походе. Носатые, худые, смуглые, от чего казались грязными, в вечных своих черных или белых платьях, они напоминали Мариам ворон — и видом своим, и гортанным говором. Мужчины их иногда еще говорят на языке Межгорья, женщины же — никогда, только каркают по-своему. Как такая ворона может понравиться? Только с помощью колдовства. Да, так она и сделает — ославит новую королеву колдуньей. А после смерти Марка, даже если родится ребенок, будет уже легко: отродье колдуньи не может занять трон Межгорья!
Мариам снова возобновила свое хождение по комнате.
Только надо сделать так чтобы источник слуха был скрыт от самых дотошных царедворцев, и чтобы никак не указывал на нее, Мариам. Ах, Муртаз, с его вечными победами над горничными, как бы он пригодился сейчас! Эти глупые девчонки из намека раздуют историю, из сомнения сделают свершившийся факт, а вопрос, если он задан умело и между делом, превратят в ответ, разукрасив его своими измышлениями (фантазия у них работает еще как!), и пойдет сплетня гулять по дворцу и по базару, и никто никогда не узнает, кто приделал ей ноги.
Но Муртаза нет, а она, Мариам, никак не может опуститься до того, чтобы делиться своими сомнениями с прислугой. Значит, нужен кто-то другой, человек, достаточно верный, достаточно умный, достаточно тонкий. Кто?
3.
Мариам позвонила. Пора укладываться, уже, должно быть, за полночь. Часов у нее нет — как и ни у кого в Межгорье. По установлениям бичующей церкви, следить за временем — грех. Достаточно барабанов, что трижды в день отмечают течение времени: на рассвете, в полдень, на закате.
Благородная Елена, как видно, подслушивала под дверью — тут же влетела в комнату, шурша юбками. Ах, зачем только она, Мариам, ввела моду при дворе на шелка — да и на юбки тоже? То ли дело широкие шерстяные штаны, в каких ходили здешние дамы прежде — тихо, удобно. Безобразно, правда. Может, велеть им, своим женщинам, носить шерстяные платья? Пожалуй, откажутся. Привыкли уже, за столько-то лет, к шелку, да и к мехам — зимой в одном только шелке холодно.
— Твоя ванна готова, госпожа, королева, — сказала Елена. Вот ведь настырная!
— Не хочу, — отрезала Мариам. — Спать.
— Но лекарь велел ежевечерне принимать ванну с расслабляющими травами, иначе он не ручается за твое здоровье!
— Сказала: нет! — рассвирепела Мариам. Какой-то тщедушный юнец из Срединных земель будет ей указывать! Она сама лучше сумеет позаботиться о своем здоровье, чем десяток лекарей!
Благородная Елена выставила вперед подбородок и надула губы. Давно, когда благородная Елена была юной, ей, наверное, было очень к лицу сердиться вот эдак вскидывая гордую головку. Теперь Елена почти уже старуха, но все ерепенится, все повторяет заученные в молодости жесты и мины, а того, как смешно вздрагивают ее обвисшие щеки, и не видит! Ведь благородная Елена весьма религиозная особа, и не нарушает требования церкви. Смотреться же на себя в зеркало — грех, грех и иметь зеркало в доме, благородная же Елена безгрешна настолько, насколько это возможно. Дикари, дикари!..
— Я выпью на ночь козьего молока, — расслабленно сказала Мариам, из-под опущенных ресниц наблюдая украдкой, как две дежурные горничные стелют постель под присмотром взбешенной Елены (сама Елена, конечно, не опустится до того, чтобы делать что-либо собственноручно, она только лишь следит и командует). — Сходи, будь добра, на кухню…
— Клавдия! — скомандовала было Елена, но Мариам возразила:
— Нет, дорогая, сходи уж сама, поухаживай за старой женщиной. А Клава путь лучше взобьет перину, вчера так мне было твердо спать, все бока отлежала…
Елена вышла, нет, даже выбежала. Лицо ее стало красным, как раскаленная сковородка. Будто чайник, который вот-вот начнет плеваться кипятком.
Мариам вздохнула и уселась в кресле поудобнее. Дежурные горничные (обе, конечно, тоже из благородных, но не такие родовитые, как Елена) разоряли только что застеленную постель, взбивали и перетряхивали перину, от чего по комнате закружился пух и запахло пылью. Мариам протянула руки к огню. Завтра, должно быть, опять будет дождь, сильно ломит суставы. А в Кизе в эту пору солнечно и сухо, с гор веет прохладный ветерок, отступает летняя жара… Ах, Киз, волшебный город, не увидеть тебя больше старухе Мариам!..
Вернулась Елена, принесла молоко.
— Козьего нет, коровье. Козье сегодня все створожили на сыр.
— Ну, коровье так коровье, — сказала Мариам. Иногда нужно проявить уступчивость.
— Там внизу человек тебя спрашивает. Я ему сказала, что ты уже спать легла, а он уперся — срочно, говорит. И что ты не простишь мне, если я не передам тебе его просьбу.
Ах, дикари! Чтобы во дворец эмира когда-нибудь вот так зашел человек — запросто, как в пригородный трактир, и выразил желание поговорить с султаншей!..
Хотя — Муртаза больше нет, и ее людям больше никак нельзя связаться с ней, с Мариам. А это, возможно, вернулся один из подосланных ею к Марку убийц.
— Сказал, как зовут?
— Нет, я спросила, он ответил, что его имя тебе ничего не скажет. И еще сказал, что ведьма ждет своего часа.
Это не был один из убийц, имена убийц она знала.
Однако упоминание о ведьме заинтересовало ее. Кого имеет в виду этот человек? Недобитую колдунью? Не прочел же он ее мысли — о невесте короля Марка?
Мариам встала с кресла.
Она почувствовала холод во внутренностях, тот холод, который означал страх. Она слыхала, что в давние времена колдовские способности были в равной мере присущи как женщинам, так и мужчинам. Колдунов-мужчин уже, пожалуй, сотню лет не видали в Межгорье, но вдруг они просто таятся? И вдруг вот сейчас один из них пришел — к ней, к Мариам? Зачем? Чтобы покарать, наверное!
— Это колдун? — спросила она дрожащим голосом. — Говори прямо, не виляй!
Благородная Елена посмотрела на королеву с презрением, которое почти и не старалась скрыть. О страхе королевы Мариам перед колдунами знали все — и во дворце, и на улицах. Прежде, как Мариам знала от верного Муртаза, собирающего всяческие слухи, касающиеся его султанши, над этим страхом смеялись. После того, как колдуньи стараниями Мариам были отлучены от церкви, объявлены вне закона и почти поголовно истреблены, смеяться, хоть бы и украдкой, перестали. Мариам понимала, что она смешна, более того, понимала и то, что заслуживает презрения даже этой старой курицы Елены: слабость всегда вызывает презрение и насмешки; она, Мариам, очень бы хотела быть сильной, но ничего не могла с собой поделать. Она боялась колдовства, и всего, с колдовством связанного.
— Нет, это не колдун, — сказала Елена и снова вздернула свой тройной подбородок. — Колдунов не бывает. Бывают маги, но он — не маг, он простой бродяга. По моему мнению, он заслуживает хорошей порки. Но ты сама велела докладывать немедленно обо всех, кто тебя спрашивает, госпожа королева.
Маги? Насколько было известно Мариам, маги никогда не покидали своего Халкедона. Особенно теперь, когда вели затяжную войну с Балкисом. Они постоянно воевали, то с Балкисом, то с Лациумом, иногда их враги ненадолго объединялись, и даже, бывало, побеждали — тоже ненадолго.
— Мне будет трудно спуститься вниз, ноги болят. Приведи его сюда, — велела Мариам. Благородная Елена бросила быстрый взгляд в сторону постели, которую уже расстелили горничные.
— Это неприлично, — возразила она.
Нет, пора эту бабу поставить на место!
— Я сказала, приведи его сюда. Ты же не думаешь, что я буду валяться с ним в постели, так ведь?
Елена покраснела.
— Но хотя бы покрывало…
— Пусть остается все, как есть, — твердо произнесла Мариам. — Приведи сюда этого человека. А если тебя так уж волнует мое целомудрие, то можешь присутствовать при нашей встрече.
Елена твердым шагом подошла к кровати Мариам, задернула тяжелый полог и вышла.
Блюстительница приличий!
Мариам внутренне смеялась над глупой Еленой.
— А вы что стоите? Брысь! — скомандовала Мариам горничным. Те выскочили из комнаты, предварительно поклонившись.
Мариам подошла к кровати и отдернула полог. Очень хорошо: старая женщина готовится отойти ко сну, но готова пожертвовать своим покоем для встречи с подданным, раз у него такая большая нужда в ней.
В резном изголовье кровати был сделан тайник. Там Мариам хранила малую государственную печать (большая была у Марка), важные документы, склянки и коробочки с ядовитыми зельями и порошками, там же лежал и кинжал.
Мариам достала кинжал из тайника. Лезвие было смазано тем самым безумно дорогим ядом, унесшим жизнь Муртаза. Меры предосторожности лишними не бывают.
Она только успела отойти от кровати и сунуть кинжал в потайной карман на юбке, как дверь отворилась.
— Тот человек, госпожа королева! — официальным сухим тоном произнесла благородная Елена. — Ты позволишь мне остаться?
Мариам кивнула, не глядя в сторону Елены. Вошедший следом за благородной дамой человек был ей незнаком.
Молодой, совсем еще юноша, почти мальчик — усы легким рыжеватым пушком пробиваются над губой, а будущая борода обозначена только намеком. Очень высокий, и, скорее всего, еще будет расти. Тонкий, нескладный в своем мешковатом балахоне, похожем на рясу священника, но сером. Балахон заляпан грязью — шел пешком. Руки белые, нежные, как у девушки. Нет, этот человек — не бродяга, хоть и хочет таковым казаться. Скорее — отпрыск благородного семейства, переодетый. Значит, дело нечисто.
— Кто ты, и чего ты хочешь? — спросила Мариам, постаравшись, чтобы голос ее звучал устало и тихо. В глазах подданных она желала выглядеть старой и больной женщиной, одной ногой стоящей в могиле. Пожалуй, ей стоило бы принять этого человека, сидя в кресле, но теперь уже поздно. Как бы в поисках поддержки Мариам оперлась ладонью о стену.
— Мое имя неизвестно тебе, госпожа королева, — учтиво поклонившись, сказал юноша. И поклон, и речь выдавали в нем человека образованного. В Межгорье образование получали только священники и дети в благородных семьях. — Я пришел донести тебе о беззаконии.
Он покраснел, произнося эту фразу, и голос его звучал чуть ли не слабее, чем голос Мариам.
— Сообщить о беззаконии — долг каждого верноподданного. Но почему ты обратился с этим ко мне? Разве не проще было бы решить вопрос на месте?
Юноша закашлялся. Кашлял он не от простуды, а от чего-то другого, Мариам не могла понять, от чего. От смущения? От стыда перед тем, что собирался сделать? Здесь, в Межгорье, донести, даже и о беззаконии — совершить неблагородный поступок, равнозначный предательству. Да, должно быть, мальчику стыдно становиться предателем, решила Мариам. И наверняка он потребует платы за свое предательство, и за свой стыд тоже.
Откашлявшись, юноша сказал:
— Если бы благородная Елена оставила нас на несколько минут…
О, он даже знает, как ее зовут! Должно быть, бывал прежде при дворе, подумала Мариам. Хотя он мог узнать имя на кухне — или где он там ошивался, дожидаясь встречи с королевой.
— У меня нет тайн от благородной Елены, — возразила Мариам. — Ты что-то говорил о ведьме, когда просил, чтобы тебя допустили ко мне?
— Да, я… — он оглянулся на застывшую у двери изваянием толстую благородную даму, и сделал шаг к Мариам. — Я знаю, где скрывается одна колдунья. Мне кажется, ей попустительствуют, — последнее слово он произнес шепотом, снова оглянувшись на Елену.
Мариам задумалась. Если так, то, должно быть, дело связано с родственниками Елены или ее мужа. Тогда понятно, почему мальчик не хочет говорить в присутствии придворной дамы.
— Будь добра, оставь нас, благородная Елена, — величественно и с изрядной долей ласки в голосе произнесла Мариам. — Всего на несколько минут.
У благородной Елены хватило ума промолчать и выразить свое недовольство только лишь глубоким поклоном. Обычно она кланялась весьма небрежно.
Когда за Еленой закрылась дверь, юноша сделал еще шаг вперед.
— Ведьма живет…
Мариам рассерженно посмотрела на него. Он опять замолчал, облизывая обветренные губы. Глаза его лихорадочно блестели. Полно, да не безумец ли он? Или он явился убить — ее Мариам? Она отодвинулась, наткнувшись спиной на стенку. Его не могли пропустить сюда с оружием, уж на это-то дворцовая стража способна: обыскать посетителя; но сильный молодой человек мог задушить ее, старуху, голыми руками.
Мариам нащупала рукоять кинжала в потайном кармане. Она не боялась — Мариам пытались убить неоднократно, и различными способами: ядом, стрелой, кинжалом. Мариам не боялась ничего на свете — кроме мышей и колдовства.
Но, кажется, именно колдовством мальчик сейчас и занимался: он беззвучно шевелил губами, словно произнося заклинание, и пальцы его двигались, будто опутывая ее, Мариам, невидимой сетью. Старая королева почувствовала, что ей становится трудно дышать. Она хотела позвать на помощь, но не могла издать ни звука, руки пока что повиновались ей, и она, собрав последние силы, выставила кинжал навстречу мальчику — а тот, судя по жестам, завершал свое черное дело: он словно бы затягивал сеть в узел, от чего у Мариам сдавило грудь, и ребра затрещали; торжествующая улыбка осветила лицо мальчика, сделав его до удивления знакомым. Глаза Мариам лезли из орбит, она всхрапывала, судорожно вскидывая руки, но кинжал был крепко зажат в ее ладони, и — случайно, потому что на намеренное действие у Мариам не осталось уже сил — лезвие кинжала задело руку мальчика.
— …в королевском дворце! — успел выкрикнуть мальчик ликующе, но тут яд подействовал, и Мариам почувствовала, что невидимая сеть отпустила ее. Она выронила кинжал и рухнула на пол, рядом с извивающимся в корчах юношей.
Когда женщины, перепуганные и трясущиеся, во главе с благородной Еленой, вбежали в комнату — при падении Мариам сшибла с каминной полки каменное распятие, и оно покатилось по полу с грохотом, — все было уже кончено. Мальчик дернулся в последний раз и затих. Мариам сидела на полу, держась за горло, и старательно дышала. Как странно — обычно человек дышит, не задумываясь, но сейчас у Мариам было чувство, что если она не будет стараться производить каждый вздох, она перестанет дышать и умрет.
— О, — закричала благородная Елена, — чуяло мое сердце!
— Заткнись, дура, и помоги мне встать. Ты же говорила, что колдунов не бывает.
4.
Тело унесли.
Лекарь и приближенные дамы бегали вокруг Мариам почти до рассвета, приставали с теплым питьём, с примочками на грудь, с кровопусканиями. Тщедушный юнец из Срединных земель велел даже обдувать королеву воздухом, для чего принесли из кухни мех, каким раздували огонь в очаге. Мариам пыталась сопротивляться всей этой суматохе, но сил бороться у нее не было.
Благородная Елена, возглавлявшая суматоху, постоянно бурчала себе под нос. Она уже успела поспорить с Мариам, сказав, что-де, какой же он колдун, колдуну кинжалы не нужны, и что ежели бы колдун желал погубить ее, госпожу королеву, то вовсе для того не надо было ему искать встречи с ней, и самому подставляться. Мариам не стала говорить, что кинжал принадлежал ей, Мариам. Она сказала только:
— То есть это не колдовством он скрыл кинжал от глаз стражи? — и благородная Елена заткнулась, будто в бочку вставили затычку. Два ее сына служили стражниками во дворце, причем старший был начальником ночного караула.
Теперь благородная Елена бурчала, что видано ли это, чтобы убийцы вот так, запросто, являлись к королеве, что королева не должна якшаться со всяким сбродом, что пора королеве остепениться и думать больше о душе, и меньше — о делах и политике. Будь у Мариам другое настроение, она бы прекратила эту преступную изменническую болтовню, отругала и наказала бы Елену, но сейчас Мариам хотела только одного — чтобы ее, Мариам, оставили в покое. Кроме того, уж если в чем Мариам была уверена, так в том, что Елена — не изменница и не предательница. Елена слишком гордилась своим придворным положением, Елена была слишком глупа и слишком честна, чтобы предать. И слишком боялась греха.
Мариам пыталась отрешиться от этой кутерьмы вокруг ее ложа, чтобы вспомнить наконец, на кого стал похож мальчик, когда улыбнулся так радостно, так ликующе, когда решил, что убил ее, Мариам. (Да и она, Мариам, так решила в тот момент. Хвала Аллаху, не оставил ее, старуху, в недобрый час!) Очень уж знакомым стало это лицо, видела эти черты Мариам прежде неоднократно, но вот где? Когда?
Вспоминались почему-то всё больше пушок на подбородке, и тоненькие нежные молодые усики.
Тогда Мариам решила пойти от обратного. Она представляла себе придворных дам, жен приближенных — ее, Мариам, и короля Марка, — с тоненькими усиками и пушком пробивающейся бороды. Благородная Елена, горничные, другие придворные дамы не годились — их даже и представлять не надо было, все вертелись тут же, перед глазами, хлопоча или квохча; переполох в курятнике, да и только!
Мариам устало закрыла глаза, откинулась на подушки.
«Потеряла сознание» — «Да нет, спит!» — «Жива ли?» — «Дышит, дышит, только тихо!» — слышалось Мариам со всех сторон.
— Ах, дайте же мне, наконец, покой… — простонала она жалобно.
Кажется, помогло. Во всяком случае, тщедушный юнец с важным видом — Мариам видела его, подглядывая из-под прищуренных век, — взял королеву за запястье и посчитал удары пульса.
— Сердце бьется ровно, — заявил он. — Непосредственной опасности нет. Однако необходимо, чтобы кто-нибудь дежурил подле ложа ее величества. Пожалуй, я возьму эту миссию на себя.
Благородная Елена, конечно же, всполошилась. Опять она со своими приличиями, шайтан ее забери!
— С тобой, благородная Елена, конечно, — лекарь отвесил поклон в сторону щепетильной дамы. Благородная Елена склонила голову. Мариам не было видно ее лица, однако она, Мариам, была уверена, что Елена довольно усмехается.
Лекарь уселся в кресло у камина, в ее, Мариам, кресло, благородная Елена с вязанием устроилась на низенькой скамеечке, на которой обычно сидела Замира. Кстати, а почему это Замира не явилась поквохтать вместе со всеми? На нее это не похоже. Или, может быть, она легла спать, и ничего еще не знает?
Мариам вздохнула, перевернулась на другой бок, устроилась поудобнее. Свет мешал ей, но лекарь не велел задергивать полог, чтобы не мешать доступу воздуха.
Дверь скрипнула. Мариам приоткрыла глаза — кого еще принес шайтан?
А, Замира, легка на помине!
Зареванная, что вовсе ей не к лицу. Чуть ли не шатается.
Лекарь вскочил при виде ее, вежливо, но твердо взял за руку — не пускает к матери. Что-то шепчет в королевнино ушко.
Замира закивала, страдальчески морщась, тоже что-то зашептала. Лекарь оглянулся на Елену, та, передернув пухлыми плечами и гордо вскинув подбородок, поднялась со своей скамеечки и вышла. Ну, и слава Богу! Пусть подежурит дочь. Конечно, не дело для дочери короля, словно какой-нибудь прислуге, дежурить у постели старухи, но ежели ей так хочется выставлять себя на посмешище… Что-то совсем стара стала, подумала о себе Мариам. Мысли путаются, путаются и воспоминания. Это в Кизе, столице султаната Бахристан, не пристало дочерям султанов служить и прислуживать. Здесь, в Дане, стремление королевских детей служить есть добродетель. Дикари.
Замира оглянулась на мать, Мариам притворилась, что спит, даже стала слегка похрапывать. Замира потушила свечу, помешала угли в очаге, обратилась с каким-то вопросом к тщедушному юному лекарю.
О чем-то они шептались там, у камина, низко склоняясь друг к другу, и тени их голов кивали Мариам со стены. Мариам позволила сну лелеять себя на мягких и тихих волнах, зная по опыту, что в полусне она скорее вспомнит желаемое, чем если будет мучительно усердствовать. Полумысли-полуощущения вставали перед ее глазами портретами знакомых ей благородных дам; выплыло лицо хохотушки Ирины, не столь давно почившей в бозе, и лицо заговорщицы и изменницы дамы Луары, подозреваемой в колдовстве и чернокнижии…
Еще одно лицо, и Мариам резко села.
Замира и лекарь вскочили.
— Матушка, что с тобой, матушка? — Замира подбежала к постели, приблизила к лицу матери свое зареванное лицо. Губы и нос у нее распухли, веки покраснели и набрякли, а на щеках дорожками лежали следы засохших слез.
— Умойся, причешись, — сказала Мариам устало. — И иди спать. Со мной все будет в порядке. Я просто вспомнила этого мальчика.
— Какого мальчика? — не поняла Замира. — Ты бредишь, матушка!
— Того, который напал на меня. Это младший сын благородного Варфоломея из Райской Долины, я не помню, как его зовут. Кажется, он учился на священника здесь, в Дане. Что я сделала ему, что я сделала его семье? Ах, Замира, сколь велика людская неблагодарность! Ничего, кроме добра, не видели они от меня! Кликни мне секретаря, а сама поди, поди…
— Матушка! — с укоризной сказала Замира. — Тебе нужно выспаться! До утра осталось недолго…
— Немедленно. Сейчас. Слышишь, что я сказала? Я еще королева!..
Неслышными шагами — кот, да и только, — подошел лекарь.
— Возбуждение духа в организме вашего величества чревато нехорошими последствиями, — сказал он, беря Мариам за запястье. — Вашему величеству надобен покой. Я дал вам сильнодействующее усыпляющее, и, ежели вы сейчас не заснете, оно может подействовать, наоборот, чрезмерно возбуждающе, что грозит истощением нервов и резким упадком сил. В возрасте вашего величества надобно беречь свое тело…
— Свое тело надо беречь в любом возрасте, — пробурчала Мариам. — А мне, и в любом возрасте, надо беречь еще и королевскую власть. И королевское достоинство, кстати, тоже. Виданное ли дело, юнцы, младшие сыновья благополучных семей, к королеве будут являться с ножиками и с заклятиями! Поди и ты, друг мой. Надоел. А на будущее запомни: ежели будешь мне слишком надоедать своими травами, ваннами, да советами врачевательными, я тебя упеку в темницу на весь остаток твоей жизни. За умаление королевского достоинства.
Лекарь испугался. Рука его, державшая запястье Мариам, дрогнула. В полутьме Мариам плохо различала лицо юнца, не видно было, побледнел ли он, выступил ли на его лбу пот, но рука дрожала и резко похолодела. Вот и ладно, а то много воли взял!
— Я подданный другого государства, — тихо сказал лекарь. — Ни ваше величество, ни даже сын ваш, король, не можете…
— Могу, могу, — сказала Мариам. — Я все могу. Я тебя запрячу в темницу, а там, пожалуйста, объясняй крысам и паукам, чей ты подданный. И потом, преступление против королевского достоинства предусмотрено законодательством Межгорья, а ты, пребывая в Межгорье, обязан выполнять наши законы. Разве нет?
Лекарь отпустил запястье Мариам, поклонился и молча вышел.
— Ты обидела его, матушка, — сказала Замира. Без удивления и без возмущения, просто констатируя факт. — Он может захотеть отомстить тебе, а у него есть для этого возможности. Он ведь лекарь!
— Он юнец, раздувшийся от тщеславия и чванства. Не знаю, что в нем нашел Марк, — пробурчала королева Мариам. — А возможности отомстить у него нет. Я ему не доверяю, и не пью его трав. В мои года доверяют седым бородам, опыту доверяют, а не невесть откуда взявшимся юнцам.
— Но он же давал тебе лекарство, нынче ночью! Он ведь сказал…
Мариам указала пальцем на пятно на полу, у изголовья. Пятно было мокрым.
— Вот оно, его лекарство. Но поди, поди, кликни мне секретаря, и поди!
Секретарь явился вместе со звуком рассветных барабанов. Мариам ждала его в постели — потом она встанет. Государственную печать она загодя достала из тайника и держала под подушкой.
Продиктовав секретарю текст указа, начинавшегося словами: «Возлюбленные подданные!» — и требующего покарать изменническую семью Варфоломея из Райской Долины вкупе с его домочадцами, Мариам поставила свою подпись и приложила печать к документу. Рука ее не дрожала.
Секретарь вышел. Мариам, прежде чем встать, откинулась на подушки и помечтала. Ах, вот если бы написать еще один указ, с велением покарать эту девчонку, будущую королеву, дочь горского князя, за измену или за колдовство. Как было бы просто и легко! Повесить. Четвертовать. Сжечь заживо. Убить ведьму.
Ну, да ничего. Пусть тайно будет немножко труднее, чем явно, тем больше чести. Она, Мариам, справится. И с Марком справится, да прорастут его волосы внутрь черепа!
Она, Мариам, пока еще королева, хоть и вдовствующая.
Она, Мариам, дочь султана, и воспитана в султанском дворце.
И пусть ее расслабили годы, проведенные с этими северными дикарями, силы у нее еще есть. Силы есть, а времени не так много; ей, Мариам, надо собраться. Надо поспешить.
Но — как там говорят в Лациуме? «Спеши медленно» — она, Мариам, будет спешить медленно и осторожно. Она погубит ведьму, она погубит короля Марка — но так, чтобы никто не заподозрил ее, Мариам. Она не боится возмездия, она не боится греха — но Лука, с его пылким и чистым сердцем — нет, Лука не должен ничего знать, и ни о чем не должен догадываться. Лука, плоть от плоти ее, Мариам, и ее возлюбленного Игнатия, только внешность унаследовал от нее, Мариам, а сердце его и мысли — здешние, межгорские. Ну, да ничего. У нее, Мариам, хватит предусмотрительности и коварства на двоих. Пусть мальчик остается чистым, с чистыми руками, всю грязную работу сделает она, Мариам. Убьет ведьму. Погубит Марка. Вот сейчас, немножко только отдохнет — и возьмется за это грязное дело. Святое дело, ибо разве не самая святая из всех видов любви любовь материнская?
И Мариам уснула.
Во сне она улыбалась.
Ей снилась носатая горская ведьма, горящая на костре.
© Copyright Фортунская Светлана ([email protected])