Они заговорили, загомонили все сразу, как это бывает после сеанса в кинотеатре, когда можно уже не хранить вынужденное молчание. На меня при этом они не обращали внимания. Я все силился что-то сказать – увы, безуспешно. Мои голосовые связки отказывались мне служить.

Ладу поздравляли. Она принимала поздравления, улыбаясь устало и благодарно, как примадонна после премьеры.

Ладой восхищались. Она скромно отвергала восхищения: «Что вы, что вы!..» – и говорила, что ничего особенного в совершенном ею нет, обычная работа. И что бабушка справилась бы с этим гораздо лучше.

На что кто-то – кажется, это был пес – заметил, что бабушки нет и надо обходиться своими силами, для первого же раза у Лады получилось все по высшему разряду…

Наивный! Я все еще ничего не понимал!..

Лада встала.

– Пора спать, – сказала она. – Устала я очень. Пес, наш новенький поступает под твою опеку. А то Домовушке он что-то не нравится…

– А чего, я ничего, – забормотал лохматый, – оно, это вот котейко, для уюта гоже… Мурлыкать опять же будет, дрему-сон навевать… Косточки старые мне греть…

– Какие кости, какие кости! – закаркала ворона раздраженно. – Откуда у тараканов кости?!

– Опять! – заорал лохматый. – Вдругорядь поклепы возводятся, напраслина всякая!.. Обзывание непотребными словами…

– Извините! Позвольте! – возмутилась птица. – С каких это пор примитивная констатация факта вызывает столь негативную реакцию…

– Лада, ты слышишь? – воззвал лохматый, – он уже и тебя не стесняется, выражается…

– Домовушечка, милый, он не выражается и не обзывается, это у него такая манера разговора, – наставительно произнесла Лада с той интонацией, с какой в сотый раз повторяют прописные истины неразумным детям, – а ты мало читаешь, и словарный запас у тебя невелик, поэтому ты не всегда в состоянии понять…

Лохматый проворчал что-то себе под нос. Я был с ним солидарен. Мне тоже не нравилась эта птица.

Лада вышла из комнаты, на прощание погладив меня по голове. А я так и не смог ничего сказать.

Пора просыпаться, подумал я, сон становится кошмаром.

Лохматый, именуемый Домовушкой, спрыгнул с кровати и сказал:

– Пойти, что ли, молочка согреть котейке…

Я недоумевал. Почему они сегодня игнорируют меня, а говорят о каком-то коте? И где он, этот кот, ставший предметом их заботы?

Тут я заметил, что на меня смотрит пес, и быстро прикрыл глаза – как-то не по себе мне было от его взгляда.

– Может такое быть, чтобы он заснул? – спросил пес.

– Может, – узнал я скрипучий птичий голос. – Трансформация отнимает у реципиента колоссальное количество энергии. Естественной реакцией было бы резкое повышение потребности в пище, но возможно также замедление обмена веществ и как следствие глубокий крепкий сон.

– Тогда я займусь им завтра, – сказал пес. – Пусть спит.

Я услышал шелест крыльев и стук прикрываемой двери. Наконец они оставили меня одного.

Хватит, решил я. Надо валить отсюда, раз не удается проснуться.

Я соскочил с кровати и почувствовал внезапную слабость, такую, что не удержался на ногах и упал на четвереньки. Встав с большим трудом на ноги, я обнаружил, что предметы в комнате как-то странно увеличились. Взгляд мой упал на мое тело – боги благие! Что это со мной случилось? Почему я стал черным? И лохматым? И…

Я бросился к зеркалу. В полумраке – свет был потушен, и комната освещалась только луной, очень ярко светившей, – я не сразу разобрал свое отражение. А когда разобрал… Вот когда я заорал по-настоящему.

Из зеркала на меня смотрел большой, пушистый, черный как сажа кот.

Превратили!

Меня – в кота!

Прочь отсюда, из этого обиталища ведьм! Я уже не думал о том, что сплю, что это все сон, кошмар, что надо проснуться, только одна мысль билась в моей голове – бежать!

Я метнулся к двери, ударился о нее всем телом – дверь открывалась внутрь, но в тогдашнем моем шоковом состоянии я никак не мог этого сообразить. Я бился в дверь и орал, и, кажется, даже подвывал истерически. Кто-то – добрая душа! – выпустил меня.

Я пронесся по коридору, сшибив по пути парочку зеркал своим хвостом, осколки посыпались с нежным звоном.

Кто-то вопил:

– Не выпускайте, не выпускайте, сбежит!

И кто-то отвечал – тоже криком:

– Да выпустите его, а то он здесь все разнесет!

И опять добрая душа сжалилась надо мной, открыла входную дверь, я вылетел из квартиры, кубарем скатился по лестнице и только посреди двора остановился.

Холодный ночной воздух несколько отрезвил меня, но способность соображать пока еще ко мне не вернулась. Иначе я не сделал бы того, что сделал, – не отправился бы домой.

Ужас перед случившимся слегка потеснился в моей душе, уступив место обиде. За что? Что я ей сделал, этой Ладе? Я не приставал к ней никогда, даже ни разу не разговаривал. Я не стучался к ней – она сама меня затащила в дом, сама решила лечить меня; я ее об этом не просил. Мне хотелось плакать.

Я быстро взбежал по лестнице к себе на пятый этаж – надо вам сказать, что на четырех ногах бегать удобнее, чем на двух. У двери в мою квартиру я остановился перед неожиданным препятствием: я не доставал до звонка.

Тут бы мне и подумать, тут бы мне здраво рассудить: ну куда я прусь в таком виде? Если все это мне снится – мама ничем не поможет. А если не снится – в ту минуту я уже допускал возможность реальности происходящего, – так тем более, мама увидит перед собой не своего любименького сыночка, а совершенно незнакомого кота.

Но я был обижен, и я был несчастен, и – поскольку случившееся со мной больше подходило для сна или для сказки в качестве завязки сюжета, но никак не для будничной действительности – где-то в глубине души теплилась у меня детская надежда, что мама узнает своего сына в любом обличье. Именно так, как это бывает в сказках.

Увы! Подобно прочим иллюзиям детства, эта надежда рассыпалась прахом.

Мама меня не узнала.

…Кое-как я вскарабкался по дерматину дверной обивки до уровня звонка и в прыжке дотянулся до кнопки лапой. Вместо обычной переливистой трели прозвучало короткое звяканье. Я побоялся, что мне не откроют, и приготовился повторить попытку, но дверь приотворилась, выглянула сестра, и я мимо ее ног прошмыгнул в квартиру.

– Кошку кто-то подбросил, держите! – закричала сестра.

Я бросился на кухню, где бабушка жарила котлеты. О, этот упоительный запах!

Бабушка уронила тарелку с котлетами и схватилась за горло. Я совсем забыл, что у моей бабушки аллергия на кошек и собак, так что при их появлении она мгновенно начинает задыхаться.

Тарелка разбилась. Котлеты рассыпались по полу во всем их благоухающем великолепии. Я только сейчас понял, как сильно голоден, схватил зубами одну котлетку, обжег себе рот, но проглотил, чувствуя, как содрогается, возмущаясь, обожженный пищевод. При этом мне приходилось уворачиваться от сестры, которая гонялась за мной с воплями по всей кухне. На шум прибежала мама и тоже стала меня ловить.

– Мама! – воскликнул я. – Мамочка моя дорогая!..

Вместо слов у меня получилось громкое мурлыканье. И я был пойман.

И я был выдворен из собственного дома. Вышвырнут на лестничную клетку. С позором. За шкирку. Дверь захлопнулась. Я стал бездомным.

Пролетев по инерции один пролет лестницы, я остановился. То ли проглоченная мной котлета, то ли факт непризнания родной матерью и изгнания меня моей семьей прочистил мне мозги. Я присел, обернув хвост вокруг нижней части тела, и задумался.

Итак, в этом сне я провел уже более суток. Я дважды принимал пищу. Посещал туалет. Замерз. Обжегся. Для одного сна столько бытовых подробностей мне, показалось многовато. К тому же в этом сне я спал – и много. Прежде мне никогда не снилось, что я сплю. Полно, сон ли это?

Мои размышления были прерваны хихиканьем. Я огляделся по сторонам и увидел тощую грязную кошку на ступеньках лестницы. Кошка смотрела на меня дружелюбно, но насмешливо.

– Что, вышибли? – спросила она, подходя ближе. По-кошачьи, разумеется, но я понимал ее совершенно свободно. – Нашел куда лезть. Там же не люди живут, сволочи. Черствой корки не пожертвуют голодному животному. Ты нездешний? – спросила она, окинув меня оценивающим, очень женским взглядом. – И явно домашний. Я так думаю, ты потерялся… – Она подождала моего ответа.

Я молчал.

Она продолжала:

– В таком случае рекомендую обратиться в пятую квартиру. Там живет одна старушка, она святая. Я не шучу. Я неоднократно забегала к ней этой зимой – погреться и поесть горячей пищи. Если бы я только захотела, я могла бы остаться у нее навсегда. Но, по моему мнению, свобода дороже сосисок. А ты как думаешь?

Я упорно хранил молчание. Мне казалось, что, вступив в разговор с этой кошкой, я тем самым как бы окончательно признаю факт своего превращения в кота. А верить в это я не желал.

Кошка подвинулась еще ближе.

– Но если ты не очень голоден, – промурлыкала она нежно, – я могу предложить тебе небольшую прогулку, так сказать, романтическое путешествие по крышам и подвалам… Мы будем вдвоем, под луной… Или, если хочешь, я представлю тебя нашему обществу… Ты такой красавец, ты понравишься девочкам… – Тут она сделала попытку потереться головой о мое плечо. Я отскочил. Кошка, не сводя с меня своих желтых глаз, медленно приближалась ко мне, мурлыкая:

– Но я буду первой, первой, договорились?..

Она была грязная и тощая, и весь ее вид вызывал у меня омерзение. Я сказал:

– Оставь меня в покое.

– Неужели такого красавца кастрировали? – недоверчиво произнесла она. – Да не может быть! Я не могла так ошибиться! – И почесала за ухом задней лапой.

Блохи, понял я. У нее блохи. Только этого мне еще не хватало.

– Пошла вон! – заорал я. И прибавил еще одно слово. Я не знаю, откуда узнал его. На человеческий язык оно непереводимо. Хотя очень приблизительно его можно перевести как «потаскуха», но на кошачьем оно гораздо, гораздо оскорбительней. Примерно настолько же, насколько слово «шлюха» грубее слова «нимфоманка».

Она дернулась, как будто ее ошпарили кипятком. Выгнула спину, ударила хвостом и несколько мгновений только шипела от возмущения, а потом выдала мне все, что обо мне думает. Должен заметить, кошачий с его обилием шипящих очень подходит для скандала. А букет ругательств в нем оставляет наш великий и могучий далеко позади.

Я не остался в долгу. Некоторое время мы переругивались, а потом сверху на нас опрокинули ведро холодной воды – мы не давали спать мирным жильцам, и нас утихомирили, как обычно утихомиривают дерущихся кошек. Очень варварский способ, между прочим. Но действенный. Я на одном дыхании скатился до первого этажа. Кошка-бродяжка отстала где-то по дороге.

Я остановился отдышаться. Шерсть моя, намокнув, мерзко воняла. На мокрые лапы налипла грязь. Не подумав, повинуясь инстинкту, я лизнул лапу языком. Человеческая составляющая моего организма возмутилась, и я сплюнул. Ущипните меня, в панике подумал я, дайте убедиться, что я сплю!

Обратиться с этой просьбой было не к кому. Я был один. Я еще раз внимательно рассмотрел свою лапу. Мягкая подушечка, когти изящно выгнутые, полупрозрачные, к тому же чрезвычайно острые… В моем распоряжении, если все это мне не снилось, имелось прекрасное оружие. Если же я спал, то своими человеческими ногтями я не мог нанести себе большого ущерба.

Я помедлил, заинтересовавшись оригинальным механизмом выпускания когтей. От меня не требовалось никаких усилий – я даже подумать не успевал, как моя нежная лапка оснащалась пятью грозными кинжалами. Несколько раз я впускал и выпускал когти, восхищаясь. Наконец решился и полоснул когтями по собственному уху.

Ах, как это было больно! Кровь хлынула – и последние жалкие остатки надежды на то, что все случившееся является сном, развеялись словно дым.

Я безмолвно зарыдал.

– Да он сумасшедший! – раздался откуда-то сверхууже знакомый мне голос. – Посмотрите на кота-идиота!

Эта ободранная кошка следила за мной с верхней площадки лестницы.

Я замахнулся на нее лапой со все еще выпущенными окровавленными когтями. Она не испугалась, разве только слегка подобралась для прыжка, и продолжала издеваться:

– С лапкой своей играется как маленький, а потом сам себя царапает, мазохист несчастный, у людей дури набрался…

Я взял себя в руки. Вернее, теперь надо было бы сказать – в лапы. И вышел из подъезда.

Мокрый, грязный, до глубины души униженный и оскорбленный, сидел я под мусорным баком и размышлял о своем будущем. И оно, это будущее, представлялось мне абсолютно беспросветным.

Что делать? Вернуться в пятьдесят вторую квартиру и требовать у Лады превращения меня в человека? Вряд ли она согласится. А заставить ее я не смогу. Даже угрозой разоблачения. Говорить по-человечески я разучился и о произошедшем со мною мог рассказать только котам, что не имело смысла. Поскольку, даже если коты мне поверят, что ей, Ладе, общественное мнение каких-то там котов!

Прибиться к какой-нибудь квартире? Что там эта бродяжка говорила о святой старушке? Да, но тогда мне нужно будет общаться с этой самой… Ни за что!

Поискать других хозяев? Я красив – как я успел заметить в зеркале, и первая же встреченная мной кошка это подтвердила. Может быть, мне удастся найти уютный уголок дивана, кусок мяса на обед и немножечко заботы. Но я тут же вспомнил ужасную практику кастрации котов с целью обеспечения их привязанности к дому. Опять же кошка намекала на такую возможность. Нет, нет, только не это!..

Итак, остается одно – стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть – потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах – над моей головой две кошки как раз этим занимались – и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?

Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но если уж сводить счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью – слишком себялюбив и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит, – и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял страшную истину: я не смогу не поддаться инстинкту самосохранения. Я приземлюсь на лапы – и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве – хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда найду верный способ.

Остаток ночи я провел у двери в первую квартиру, свернувшись на коврике для обуви.

На рассвете голод выгнал меня на улицу. Я, кажется, даже готов был обследовать помойку на предмет отыскания там съестного, но первый, кого я увидел во дворе, был белый пес. Он тоже заметил меня и потрусил ко мне своей исполненной достоинства походкой. Я выгнул спину дугой и распушил хвост. Он остановился в полуметре от меня и сказал:

– Не дури. Я тебя узнал, – говорил он по-собачьи, но я понимал его. Не так хорошо, как кошачий, но вполне сносно. – Лада очень беспокоится о тебе. Ни свет ни заря выгнала меня искать тебя. А уж Домовушка получил за то, что открыл дверь, – уж поверь. Так что давай, пошли домой.

– Нет! – фыркнул я. – К этой ведьме? В этот вертеп? Никогда!

– Лада не ведьма! – рявкнул он.

– А что она со мной сделала? За что?

– Не с тобой одним, – печально вымолвил пес. – У нее не было другого выхода. Потом тебе объяснят, и ты поймешь… Она плачет. Всю ночь проплакала, – продолжал пес, и глаза у него были грустные-грустные, вот-вот сам прослезится. – И в том, что ты сбежал, она обвиняет меня. Потому что ведь она тебя поручила мне, а я не уследил. Очень тебя прошу, пошли! Домовушка кашу варит. Манную…

Слаб человек, даже если он всего только кот. И я был слаб. Я пожалел пса, и Ладу, которая плачет, и получившего нагоняй Домовушку. И я вернулся в пятьдесят вторую квартиру, хотя только две минуты назад зарекался переступать ее порог. Что делать! У меня доброе сердце.