я был первым я буду последним я буду тем что горит и что течет тем что вздымает и что опускает я буду расчищать и строить жать и сеять заносить серп и сушить сено косу править ворочать почву да, здесь я пребуду буду жить все снося неся камни и жерди и туши брата и мать и отца как дед не буду нет, только не он но всегда как отец вижу теперь — будто в божественном свете — что и серп и коса перегной и вода огонь и небо все это станет моим все станет мной

все упало во фьорд небо горы и свет синее в синее серое в серое сырое в сырое всё во всё все упало во фьорд дорога извилиста и узка высечена из камня весь этот камень народившийся когда-то: он на отмели в стенах церкви на картофельном поле и откуда он взялся даже дома и те серые валуны и дым из труб серый-пресерый но есть ведь и сочная трава шумящая листва и воскресные облака то там то сям туда-сюда туда-сюда а под землей ростки зеленые пальчики всё тянутся и тянутся сквозь перегной сквозь перегной темную почву-мать к свету к свету

Волны подобны годичным кольцам после первой капли окружают исходную точку под нависшими тучами в свободном падении прошлое преломляется на свету как пыльное воспоминание с окна утренняя роса испаряется улетучивается побочные эффекты пульсируют в кровотоке когда поверхностное натяжение                                   нарушается доплеровские звуки сердца в пути к другому морю времени мозаика: силуэт матери на глиняном кувшине в музее что вбирает каждую каплю из зияющих в небо отверстий

смерть не прозрачна смерть не черная дыра позади всего где в космический вакуум затянуло слова кровообращение букв не знает захода на новый круг, глазные яблоки разрывает чернотой языков рентгеновский снимок не лжет но смерть не диагноз смерть — это знаки прочтенные прежде чем их начертают

она клонирует давний сон одного ее лопатки                           китайца бабочка в остатках куколки осколки языка с подрезанными                                                     крыльями влетает в открытое окно              как две каменные скрижали на мониторе                               разбитые тяжестью слов                    до́лжно не должно веки смежились                          кумранские свитки развернуты окутанная                                   под рентгеновским взглядом                                                                        гадающим экранным коконом                       по темным фигурам в ожидании приговора                 томографической каллиграфии она очнется с оттиском сна           где мозг подобен бабочке зеркально обращенными буквами  уносящей мысли клавиатуры на лбу                       к еще не существующим историям

снегопад — это было будто ты в круге света А за спиной — облака в небе за ладонями — глубь дней, и она засыпала, склонившись к лампе всю ту осень и зиму. И вкус языка во рту. Быть ребенком, быть маленькой И круг света: снег, снег

пепел на снегу мелкий дождь со снегом Сплавившийся пластик обгоревшие клочки бумаги и сквозь них, мерцанием — ангел, что целует ее стопы На снегу — каверна от костра. мелкий дождь со снегом пятно пепла. Черный снег. И белизна

между зеленью и синевой, там там, может, Бог в первый раз: снег со стороны острова в тумане женщины идут домой прижимая к груди руки Сердце на осколки — зеркалом и против ветра в черной коже: между зеленью и синевой я вижу Бога Руки прорастают из земли руки — будто крылья мошкары. Напев звездной прядью опадает в море Грудь зеленая холма Бабочек полет и синь

за городом голо все и пусто видно далеко и свет как день без ночи как жизнь без снов без любви того, кто спит и видит сны где — сияние где — разлука где какой-то другой город где ты сам — другой в других объятьях где ты лишь объятие другого и сон

не свеча но облак света облак тьмы будто — свет что не проводит грани между тьмой и светом что в душе хоть не душа она в той ночи имя которой день и ночь и которая ни ночь ни день мысль какую и нельзя помыслить вид какой от века не увидишь протяженность что не протяженность море и небо что вовек пребудут и есть то что есть

больше ничего идти и видеть все — лишь трещина между водой и небом (ну, еще закурят те кто хочет различить еще хоть что-то)

             I небо — свет мерцающий сквозь воды тихо текущей реки — облака и во мне так же мерцают знание и надежда земля и камни море и небо жизнь и смерть             II я — мерцанье она — это не я в ком спокойствие этой реки что мерцает как небо как облака как я в этом нашем ничто

разноцветье старых лодок и трески на палубе отблескивающей солнцем море блики на воде все это — вместе с треньканьем гитары девушка танцует тьма расползается там где-то накрывая причал у фьорда где вестландцы собрались и молятся за город по ту сторону фьорда который исчезает просто еще один город исчезает за кормой

камень за камнем за морем море и одно лишь небо широко как море а оттуда видно горсточку домишек лодок пару штиль и тихо-тихо

лбом прильну к стволу сливы в саду: и я неподвижна тоже шершава кора, лесная опушка, на той стороне поляны, мы пропадаем, между стволами берёз, и клёнов, лип, осин

птицы взлетают стаей, кружат, поднялись, города                                                       разом руки раскрыв запрокинули головы, плещет крыльями небо,                                                  клокотание в глотках, хуже нет черных стай, лиц, ртов, раззявленных в облака

кора, листва, шелест, можно сомкнуть глаза, губы, скоро зима, осень, и никто не узнает, что я здесь была, словно вот-вот                                                               лишь обрыв, шторм прямо в грудь шторм прямо по темени, лента газона, красиво деревья рассажены, сильна ли буря неважно, и молода ли, я, вопрошаю, что же толкает меня из мира в мир

                        1 однажды во сне: планет больше нет. нам простили                               вину. отпустили. бурая дымка в глазах. мы говорим мир. а думаем земля. горизонт.                                                   гравитация. горный хребет. ливень. ледник. море в привычном                        изгибе. мы чувствуем величину когда закрыты глаза. одна эта пуля. врезалась в кости. в                                                                ночи в походах по магазинам. лае собак. любви. и вода                                потечёт. по горам. по щекам. по древесным стволам. неотделимым от миллиардов                                  лет. от клеток. и крика.                             2 стройка у потока видна из долины ночью.                    погрузчики. свежеразбитые камни масштабы огромны. траншея. сизый отблеск бетона выходим из машины. у катастрофы нет особого                                голоса. она как вчера и завтра. словно разверзлась земля. и ты отпустил                                                          меня.

окно кухни глядит на дорогу и фьорд в окне отражается мамина мама йойк тянет мамина мама тихо поет она йойк и кивает мамина мама поет дорогу и фьорд под горой, в Буорреса́рку, у окна на дорогу и фьорд мы сидим — мамина мама и я ощущаем — колышется пол шепчет в доме пучина к эа́дни, вижу я ту, у которой мое лицо гаи́бми, я ношу твое имя окно кухни глядит на дорогу и фьорд в окне отражается мамина мама

знал он всё что забылось толковал барабанную дробь, что вбирала всё меж звуком и тишью когда верх был внизу, низ — вверху и вода текла в две стороны и на мыслимое и немыслимое небеса были разделены земля средь созвездий плыла вокруг солнца в кайме темноты пел он, что слышал пел и помнил то, что забылось

          I мать подбросила мертвую птицу с криком: «Лети! Лети!» и глядела, на море без стай, на лежащие лодки мать заплутала среди трав, среди клевера не различала прилив и отлив                        день и ночь жизнь выживать         II год за годом домой возвращаются птицы с прошлой осени зерна лежат на земле они станут им пищей на столе между мамой и мной лаиби, что мы преломляем а вина в доме нет и расскажет она про полет птичьих стай крики стай, что, тоскуя, ждала только кожа да кости остались она закрывает глаза и говорит: день и ночь не различают живых и мертвых

ветер ма́ттабиегга           змеится в траве                   вокруг моих ног биегга, биегга                        я напеваю                   а ветер смеется             смеюсь вместе с ним         а ветер резвится              резвится, взмыл над долиной         над травами в дом ай! ай!       прямо в окно ветер словно      меня подымает              над горами                    и в море бросает                        снова и снова,                            а я —                                я пою                                      а я                               йойк всё тяну                        смолкнет йойк и добрым словом станет маттабиегга

и я пою по дороге домой мимо фьорда снежинки пою, что летят              и в зарослях тают                         на сосновом ковре               под хвоей где пахнет лесными мхами лед и воду пою           и волны, что после                          отлива прихлынут           и схлынут назад где речка сливается с фьордом и волны бегут от земли,          гладко шлифуя камни

Ночью шел дождь. Октябрь, хотя точно не помню. Улицы, фабричный корпус. Сердце молчит, обернуто грудной клеткой. Встречаю ее в библиотеке, в трамвае, где только не: выпить по бокалу, заняться любовью, заснуть. А больше ничего и не нужно.

Куда вели они, эти деревья, что тронулись в путь, эта равнина — белизной отливая, порой — красным, куда вели они, эти лошади в пламени, эта легенда о скорби граната. Назад, к ничтожеству толп, потоп в стиральной машине. «Für eine Zeit ohne Angst» [3] , рыцарь, или хоть раз — туфли сними и босиком.

Дом лосося пребывает там, где и был. Озеро, что было морем, и вновь стало озером, омывает медовый берег. Дом лосося — подобен цыганской кибитке: светится изнутри. Небо в тачке. То, что мы называли богами, стало прялкой, топором, трубкой-носогрейкой. Бабочек сдуло ветром в летней ночи — это ночь равноденствия, луна одиноко катит возок свой, полный безумных пчел. Дом лосося пребывает там, где и был. Птичий клин плугом взрезает небесную пашню, скоро высеют в борозды — звезды.

Милая белочка, ты меня слышишь, ты понимаешь о чем я, когда говорю с тобой, видишь я подни — маю тебя, мы вдвоем переходим площадь чтобы похоронить тебя в ямке, где земля темна и мягка, слышишь жужжание насекомых, порыв ветра; а вечность? Что это — вечность? Может, просто тень самолета вверху, редкий дождь. Понимаешь: я думаю о тебе, думаю, что тебя не отыщешь, не отыщешь в ком-то другом; ты неповторима, как все мы неповторимы. Я, например, думаю, я отец, думаю, я сын.

На фотографии я, (всю зиму) пролежав между страницами La Plurality des mondes [5] Льюиса, был тобой в версии 2.5 и с собакой шел по лужайке изрытой, как луна — кратерами: с тех пор впервые взяв машину, чтобы поехать в чужой город, я поймал себя на мысли: эти снежинки, это серое небо принадлежат одному и тому же сну, похожему детству, похожему образу жизни и, может статься, даже похожей старости… если время соизволит и дальше превращать нас в развалины. На мгновение отблеск на ветровом стекле напомнил мне то, что мы называли откровением (вагон, блестящий плод), так что я подумал: можно было бы проспать всю вечность, вдвоем, в теплом свете заката.

Не убивай альбатроса дай ему умереть на ветру альбатрос над океаном не ищет ветра, пусть он умрет,                                                                     паря Застрели альбатроса — на тебе он повиснет грузом повиснет на шее и будет тянуть — вниз, вниз это знают старые мореходы, они знают — это                                                  приносит несчастья застрели альбатроса — упадет на палубу и будет                                               тянуть — ниже, ниже альбатрос должен умирать на ветру словно ветер рыщет, направленье меняя, есть лишь                                                     погоня за ветром у альбатроса свой лоцман, что ведет его, птица может                                               умереть, паря на ветру, может коснуться земли там, где полоска земли —                                             тоньше перышка лишь альбатросу это дано, он свободен, свободен от                                              памяти старым мореходам ведомо: если ветер направление                                        сменит, переполнится море реки остановят свой бег, словно высохли русла но Атлантика будет той же на карте в голове                                                 альбатроса — он простерся крестом над Атлантикой: всему свое                                                       время альбатрос — лишь в его это власти Каково альбатроса прикончить — альбатроса, которому лишь и дана власть над                                                   стихией? Прикончить, чтобы пустить на наживку для рыбы,                                                       чтоб мотался на леске за лодкой — расходный продукт для рыбалки.                                                        Вопрос: Когда в альбатросе альбатрос исчезает? Когда альбатрос умирает не так, как он должен? Где начало неправильной смерти? Когда пластик попутал с едой, когда превратился в пожирателя                                              мусора? Сколько метров пластика можно извлечь из кишок                                              альбатроса? Вы видели эти кишки? Когда стал он — помоечной птицей, грязеедом, что жрет то,                                  что его убивает? Когда превратился он в мусорщика, что нарезает                                              круги над океаном пластмассы, позабывши себя он кружит и кружит, над Атлантикой, над                             Атлантикой, над океаном?

Липовая златка, Lamprodila Rutilans кто ж теперь упомнит, как тебя назвать Листья, кроны, липы… прибыль правит бал блеск твоих надкрыльев маленький козявк мы уж позабыли — что с нас можно взять Ты сидишь, козявка, липовой листвой скрыта, умоляешь: нас не тронь, не тронь

Ты, кто под палубой, в трюме, кто заперт во тьме, поднимаясь с колен, помни: взгляд — твой                               инструмент; помни: истинный горизонт связан с уровнем взгляда, встань                                   во весь рост там, в трюме не забывай: едва капитан ступит на                             сушу, нужно взять пеленг угрозы, проблесковый маяк — его вспышка длится                                чуть больше секунды, меньше двух — эти вспышки: Flashing Light, Feu au                                        Éclats, Blitzfeuer; расстоянье до них можно вычислить, зная скорость                                                   звука в воде, вспышки синхронны сирене, не перепутай, тьма длится чуть меньше двух секунд: проблеск,                                                  проблеск используй мгновение тьмы Не перепутай сигнал, помни: оптическим сигналом времени может быть                                                    град пуль, люди, падающие на месте, когда в них стреляют из                                     башни, из дома напротив, учел ли ты освещенность на окраине города? Помни: в куске железа наведенный магнетизм —                                        нечто эфемерное, как эфемерен ты, который в трюме, ты можешь                                       решить уклониться, пожирая взглядом землю, землю, что дальше и                                                   дальше О всех землях, что исчезают из взгляда: возьми пеленг опасности, засеки угол между ней и                              местом где ты, одинок и покинут помни, что ты обнаружишь себя на приблизительной                                            карте в старой книге, на карте, где себя не разглядишь: тебя на ней нет, эта карта того, кто нашел себя — но он больше не                                              существует — это карта тьмы, что растет, тьмы, что больше и больше: тьма движет звезды, то карта, где — Альнилам, Альнитак и                                                  Минтака [6] , разлетаются дальше и дальше друг от друга, и пояс                             Ориона — все свободней охотнику; это карта для               прокладки курса в отсутствии звезд

Эти безнадежные расстояния. Которые не могут быть ни здесь ни там. Они виднеются в своих владениях. Достают себя оттуда и чернеют. Так тучно. Только эти последние дни вернутся на свои места. Место можно поменять. Но никто этого не делает. И все атомы могут меняться местами друг с другом. И всё остальное.

Душа одинока со своими слезами. В оболочке. Над плотным оком. Где видна только четверть души.                                                        Восьмая часть или меньше. Оставаясь в скорлупе лица                                                  перепонка. Пламя спиртовки без огня. Она не горит. Она не                                                         летает. Она не лопается в ухе. Она выдавливается тяжело. Она выгравирована в роговице, как шрам в тонкой оболочке. Она почти не видна. Никому и ничему не заметна.

Девственный лес с какими-то фигурами. Скиния                                                          завета. Почему нет никакого объяснения? Это никогда не прейдет. Нет ничего другого. Ты не можешь оставить свое тело.

Всё это одинаково. Нельзя разбить эту форму. Воды, которая всё всасывает. Магнитную тряпку. Так обращаться друг с другом. Как хочешь, чтобы все так обращались друг с другом. Чтобы чуть ли не на кусочки. Между которыми находишься.

И море вернуло мертвых. Которых туда бросали.                                                       Но не то, что было в них убито. Обезглавленные получили свои головы и души. И те, кто отрубили руки друг                                                             другу, получили их обратно. Хватило и одной хворостинки,                                                            чтобы сжечь обманувшего их дьявола. И тот кто не был                                                       записан в книге жизни теперь навсегда. Вписан в нее.

             1 «что собственно делать когда надо простить того кто умер если тот кому нужно прощение должен сам подготовить такое место где прощение возможно» далеко-далеко плотные заросли пальма торчит наружу дальше между скал рукотворное озерцо                                            собирать дождевую воду и птицы снуют туда-сюда хотя птицы конечно требуют уточнения: преимущественно это грифы-индейки планируют                                                                   вниз растопырив перья точно пальцы спрашивается найдется ли тут пожива. Кто умирает? Да ну, гиены. А еще люди. И вещи, божества Кто-то раскрутил революцию и все понеслось пожалуй это центробежная сила стала причиной того что больше ничему не осталось места в постоянно возрастающем радиусе воздействия власти у старшей сестры не было выбора только забрать обоих братьев в дом-развалюху и стать им мамой но тяжко выйти и тяжко дышать тридцать лет спустя когда власть наконец наелась революции до отвала они стали чужими небывалой своей любовью терзает старшая младших остается ли мамой превращается ли в сестру

когда старшая еще была младшей бабушка часто держала ее на руках сидя в кресле-качалке чешуйчатом от облезлой краски В восьмом часу вечера их накрывала тень от                                          огромного камня А там и солнце садилось Если было видно месяц он стоял уже высоко словно засветло успевал прокрасться наверх и вот он уже там а другой раз почти не виден разве тонкой каемкой и то не всегда тогда в лесу становилось темно но бабушка говорила: «леса не бойся, зверей не бойся, свет заметен только во мраке»

в доме-развалюхе: старшая сестра сидит на кровати кладет ладонь маленькому на лоб капли дождя скользят по стеклу собираясь в струи младший утратил речь забился под одеяло только желтушное личико наружу открывая рот он не в силах издать ни звука лишь птичий писк сестра кусает хлеб жует и жует разжевывает для маленького протягивает язык точно щедрую руку

покуда младший тает под одеялом его брат сидит у окна             месяц гнилая деревяшка             солнце сухой подсолнух             звезды                  тысячи сказок которых уже не услышать каждое утро сестра превращается в маму занимается домом-развалюхой заделает трещину             появится новая повесит картину             сорвется другая вытрет пол             его снова заливает сесть у окна со старшим             младший истает сесть рядом с маленьким месяц останется             гнилой деревяшкой солнце             сухим подсолнухом звезды             сказками, которые никто не расскажет.

только сестра помнила то что было прежде чем дом-развалюха рассказывала братьям про огромный камень на подворье там был мох на вершине скользко, слишком скользко хотела поделиться печалью: на камень так никто и не забрался, а теперь он только память старший сказал печально с ним это обычное дело говорит печально, но не думает печально думает печально, но не понимает просто говорит не вдаваясь в детали

даже если дашь волю чувству ночь останется тихой дымка утра идет в обмен на звуки клаксона Да и в других домах распускается смерть белыми лепестками деревья поднимают тяжелые смоквы ветки тянутся в комнату через открытые окна кто-то прижал листву к губам лепесток к перу

иду домой из дома твоего в рассветном марте и замечаю, как улицы сближаясь жмутся к ногам моим как будто удивленно и ревниво я останавливаюсь им даю пройти и позволяю обнаженным холодным улицам                                            осторожно засунуть свои руки внутрь меня согреться в полумраке твоей спальни который                                           продолжает окружать меня сияньем голубых звенящих звезд и вырвались из тела твоего, когда мы любили друг друга, и спрятавшись под одеялом ты улыбалась из-под челки звездам которые бледнели падая дугой сквозь темноту и исчезали в моем теле врезаясь в мою плоть

я знаю мне не место здесь я из другой эпохи из времени, когда улицы были серой водой, по которой наши формы постоянно рвались к берегу я оборачиваюсь вспоминаю столики в кафе, где мы сидели и ночи были так теплы

я верность сохранял дороге, по которой уходил мне было так же далеко до звезд как звездам до меня Стихи публикуются с любезного разрешения автора. я пересекал нил держась рукой за фальшборт но знаю я из другой эпохи, из тех времён, когда ты стучалась мне в окно и мне казалось, что ты стоишь исчезнув со мной рядом по обе стороны от тела твоего расходились бесконечные дороги сплетясь вновь на другом конце света я думаю тебя как думают о человеке, что всю ночь не спал и охранял растущий одиноко цветок я думаю тебя как думают о том кто слишком много ждал от смерти не осмелится никто ударом ее выбить из твоих                                                       объятий

Мои главные годы да и прочее прошлое только с виду далеко на самом деле оно под боком может запросто взять меня под руку стоит уснуть и тотчас все тяжелое и ненужное меня отпустит в такую ночь как вот эта я свободен волен выдумать для себя любую дорогу не стану лгать я вешу все меньше и меньше я уже почти парю над землей и ускользаю из бытия словно я отломил себе перышко от одеяния мертвых и все постиг долго держа его в пальцах выучился им пользоваться и усвоил что и к чему

моя жизнь была — светозарный замок неприступный неуязвимый он застил небо но еще ребенком еще не умея ни читать ни писать я понял секрет можно встать на пригорке в полумиле от дома обернуться прищуриться и тогда его стены и башни уместятся между большим и указательным пальцем я сжимал их медленно-медленно и раздавливал словно пурпурную ягоду даже теперь все еще слышу тот звук чувствую как сок течет по запястью ощущаю как перекатывается косточка туда-сюда между большим и указательным пальцем

А может ее история — исповедь предельность обязанность (любого людского сердца) Однажды исполнятся все эти дни с их обстоятельствами, а дальше за мигом сострадания неприступные области тихие, альтернативно темные области она уже не будет мамой а у нас будут проблемы например как помнить и как забывать Став образом она станет образом а у меня каждый образ разный / раньше был только один Солдаты знали, что им умирать а мне казалось я знаю другое на меня она так уже не посмотрит бывает, что-то кончается что-то из ничего вот думаю, чье оно / только это и помогает

А в другом месте я говорю: сколькими из них я перебывала или пребываю в ком-то из них неразделимо Я стояла одна и говорила: вот мы стоим одни через двадцать минут над горой появится солнце ты не вправе не раскаяться в собственной что называется смерти Разные войны носят разные имена кто позабудет своих детей будет плакать от одиночества Этот дол это вечность Мы уже совсем близко и видимо ближе нельзя

Мы собратья или животные беспомощные Без камней Тьма больше света Останься Ведь это наше

Когда все уже сказано, когда все вопросы в мире взвешены, измерены и сочтены, когда взгляды уже встретились, когда руки соприкоснулись, знаменуя важность момента, — всегда приходит какая-то женщина, чтобы убрать со стола, подмести, распахнуть окно, чтобы выгнать сигарный дым. Неизменно.

Ничего не скажу я тебе об этой стране. Я не слагаю патриотических песен о водопадах, гейзерах и пещерах, о коровах и овцах, о героической борьбе и суровом климате. Нет… Но встань-ка рядом со мной в темноте. Вдохни глубоко, почувствуй её теченье, а после скажи: Здесь мой дом.

Мой сын не знает, кто такой Гуннар из Хлидаренди, а с Суперменом они приятели и мой сын мечтает когда-нибудь одолеть всех злодеев — как Супермен. У моего сына только одно желание: жить в магазине игрушек, а может, в лавке сластей. Он хочет все в мире игрушки, а потом стать разведчиком, и чтоб в пятнадцать лет иметь мотоцикл, а в семнадцать — автомобиль. Мне надо как-нибудь рассказать сыну про Гуннара из Хлидаренди.

Любовь — всегда 42 по Цельсию, 130 ударов в минуту 150 миллиметров ртутного столба максимум 90 — минимум 3 вдоха в секунду Тонкая вибрация ауры Любовь порой 42 по Рихтеру 130 ударов в год 150 метров в секунду 90 резких вдохов 3 столовых ложки соли Любовь — также 1013,25 гектопаскалей В массе ядра Тихая вода Печаль

         4 этаж, Д Никаких почтовых ящиков Почтальонов Марок мохового цвета Облизанных языком На краю цивилизованного мира Досюда добираются лишь птицы Которые сбились с пути Заблудшие души В поисках дороги Тропинок примятой травы Колеи Вех на пути Меток Дагрун стоит На балконе и видит Край земли Голова закружилась Ноги скользят Как по скользкой Лепешке С толстым слоем масла Видит: показалась Веха на заре Меж камней письмо Полно земли камней Их можно раскладывать Чтоб составлять Какие угодно слова      6 этаж А Иоуну хочется В погреб с картошкой Тридцать лет назад На то место, где сейчас Крингла Вновь Почувствовать запах Пол земляной Увидеть желтую штору Дождь и бесконечную Картофельную ботву Только что видел, как за кухонным окном Пронеслось что-то большое Словно проросшая картофелина Которую бросают в землю Холодную мягкую землю Выбежал в коридор Ощутил В лифте запах земли во рту Привкус крови выругался Выбежал из лифта на первом этаже И узнал, что Сигги уехал Йоуну просто хочется Прочь отсюда В погреб Найти укрытье от земляной Бури в стакане воды С мухами-верблюдками На подоконнике       7 этаж, Е Новое солнце Утро на востоке Ворон на крыше Дома номер 1 Улетает К бензоколонке Чайки ищут поют Скворца передразнивают Возятся Храпнкель наблюдает за солнцем И за птицами В апреле Солнце с запада Вечером Бросает лучи на дом напротив И на горы Вдали Эта гора — Акрафетль Или Скардсхейди? Вороны добывают корм На соседнем балконе У Торгейра из квартиры «Ф», А Храпнкель обожает воронов И недавно их родич подлетал к окну Храпнкелю не важно, Откуда дуют ветры Здесь стороны света Замкнулись в круг Тёмно И без равно Весия