я был первым я буду последним я буду тем что горит и что течет тем что вздымает и что опускает я буду расчищать и строить жать и сеять заносить серп и сушить сено косу править ворочать почву да, здесь я пребуду буду жить все снося неся камни и жерди и туши брата и мать и отца как дед не буду нет, только не он но всегда как отец вижу теперь — будто в божественном свете — что и серп и коса перегной и вода огонь и небо все это станет моим все станет мной

все упало во фьорд небо горы и свет синее в синее серое в серое сырое в сырое всё во всё все упало во фьорд дорога извилиста и узка высечена из камня весь этот камень народившийся когда-то: он на отмели в стенах церкви на картофельном поле и откуда он взялся даже дома и те серые валуны и дым из труб серый-пресерый но есть ведь и сочная трава шумящая листва и воскресные облака то там то сям туда-сюда туда-сюда а под землей ростки зеленые пальчики всё тянутся и тянутся сквозь перегной сквозь перегной темную почву-мать к свету к свету

Волны подобны годичным кольцам после первой капли окружают исходную точку под нависшими тучами в свободном падении прошлое преломляется на свету как пыльное воспоминание с окна утренняя роса испаряется улетучивается побочные эффекты пульсируют в кровотоке когда поверхностное натяжение                                   нарушается доплеровские звуки сердца в пути к другому морю времени мозаика: силуэт матери на глиняном кувшине в музее что вбирает каждую каплю из зияющих в небо отверстий

смерть не прозрачна смерть не черная дыра позади всего где в космический вакуум затянуло слова кровообращение букв не знает захода на новый круг, глазные яблоки разрывает чернотой языков рентгеновский снимок не лжет но смерть не диагноз смерть — это знаки прочтенные прежде чем их начертают

она клонирует давний сон одного ее лопатки                           китайца бабочка в остатках куколки осколки языка с подрезанными                                                     крыльями влетает в открытое окно              как две каменные скрижали на мониторе                               разбитые тяжестью слов                    до́лжно не должно веки смежились                          кумранские свитки развернуты окутанная                                   под рентгеновским взглядом                                                                        гадающим экранным коконом                       по темным фигурам в ожидании приговора                 томографической каллиграфии она очнется с оттиском сна           где мозг подобен бабочке зеркально обращенными буквами  уносящей мысли клавиатуры на лбу                       к еще не существующим историям

снегопад — это было будто ты в круге света А за спиной — облака в небе за ладонями — глубь дней, и она засыпала, склонившись к лампе всю ту осень и зиму. И вкус языка во рту. Быть ребенком, быть маленькой И круг света: снег, снег

пепел на снегу мелкий дождь со снегом Сплавившийся пластик обгоревшие клочки бумаги и сквозь них, мерцанием — ангел, что целует ее стопы На снегу — каверна от костра. мелкий дождь со снегом пятно пепла. Черный снег. И белизна

между зеленью и синевой, там там, может, Бог в первый раз: снег со стороны острова в тумане женщины идут домой прижимая к груди руки Сердце на осколки — зеркалом и против ветра в черной коже: между зеленью и синевой я вижу Бога Руки прорастают из земли руки — будто крылья мошкары. Напев звездной прядью опадает в море Грудь зеленая холма Бабочек полет и синь

за городом голо все и пусто видно далеко и свет как день без ночи как жизнь без снов без любви того, кто спит и видит сны где — сияние где — разлука где какой-то другой город где ты сам — другой в других объятьях где ты лишь объятие другого и сон

не свеча но облак света облак тьмы будто — свет что не проводит грани между тьмой и светом что в душе хоть не душа она в той ночи имя которой день и ночь и которая ни ночь ни день мысль какую и нельзя помыслить вид какой от века не увидишь протяженность что не протяженность море и небо что вовек пребудут и есть то что есть

больше ничего идти и видеть все — лишь трещина между водой и небом (ну, еще закурят те кто хочет различить еще хоть что-то)

             I небо — свет мерцающий сквозь воды тихо текущей реки — облака и во мне так же мерцают знание и надежда земля и камни море и небо жизнь и смерть             II я — мерцанье она — это не я в ком спокойствие этой реки что мерцает как небо как облака как я в этом нашем ничто

разноцветье старых лодок и трески на палубе отблескивающей солнцем море блики на воде все это — вместе с треньканьем гитары девушка танцует тьма расползается там где-то накрывая причал у фьорда где вестландцы собрались и молятся за город по ту сторону фьорда который исчезает просто еще один город исчезает за кормой

камень за камнем за морем море и одно лишь небо широко как море а оттуда видно горсточку домишек лодок пару штиль и тихо-тихо

лбом прильну к стволу сливы в саду: и я неподвижна тоже шершава кора, лесная опушка, на той стороне поляны, мы пропадаем, между стволами берёз, и клёнов, лип, осин

птицы взлетают стаей, кружат, поднялись, города                                                       разом руки раскрыв запрокинули головы, плещет крыльями небо,                                                  клокотание в глотках, хуже нет черных стай, лиц, ртов, раззявленных в облака

кора, листва, шелест, можно сомкнуть глаза, губы, скоро зима, осень, и никто не узнает, что я здесь была, словно вот-вот                                                               лишь обрыв, шторм прямо в грудь шторм прямо по темени, лента газона, красиво деревья рассажены, сильна ли буря неважно, и молода ли, я, вопрошаю, что же толкает меня из мира в мир

                        1 однажды во сне: планет больше нет. нам простили                               вину. отпустили. бурая дымка в глазах. мы говорим мир. а думаем земля. горизонт.                                                   гравитация. горный хребет. ливень. ледник. море в привычном                        изгибе. мы чувствуем величину когда закрыты глаза. одна эта пуля. врезалась в кости. в                                                                ночи в походах по магазинам. лае собак. любви. и вода                                потечёт. по горам. по щекам. по древесным стволам. неотделимым от миллиардов                                  лет. от клеток. и крика.                             2 стройка у потока видна из долины ночью.                    погрузчики. свежеразбитые камни масштабы огромны. траншея. сизый отблеск бетона выходим из машины. у катастрофы нет особого                                голоса. она как вчера и завтра. словно разверзлась земля. и ты отпустил                                                          меня.

окно кухни глядит на дорогу и фьорд в окне отражается мамина мама йойк тянет мамина мама тихо поет она йойк и кивает мамина мама поет дорогу и фьорд под горой, в Буорреса́рку, у окна на дорогу и фьорд мы сидим — мамина мама и я ощущаем — колышется пол шепчет в доме пучина к эа́дни, вижу я ту, у которой мое лицо гаи́бми, я ношу твое имя окно кухни глядит на дорогу и фьорд в окне отражается мамина мама

знал он всё что забылось толковал барабанную дробь, что вбирала всё меж звуком и тишью когда верх был внизу, низ — вверху и вода текла в две стороны и на мыслимое и немыслимое небеса были разделены земля средь созвездий плыла вокруг солнца в кайме темноты пел он, что слышал пел и помнил то, что забылось

          I мать подбросила мертвую птицу с криком: «Лети! Лети!» и глядела, на море без стай, на лежащие лодки мать заплутала среди трав, среди клевера не различала прилив и отлив                        день и ночь жизнь выживать         II год за годом домой возвращаются птицы с прошлой осени зерна лежат на земле они станут им пищей на столе между мамой и мной лаиби, что мы преломляем а вина в доме нет и расскажет она про полет птичьих стай крики стай, что, тоскуя, ждала только кожа да кости остались она закрывает глаза и говорит: день и ночь не различают живых и мертвых

ветер ма́ттабиегга           змеится в траве                   вокруг моих ног биегга, биегга                        я напеваю                   а ветер смеется             смеюсь вместе с ним         а ветер резвится              резвится, взмыл над долиной         над травами в дом ай! ай!       прямо в окно ветер словно      меня подымает              над горами                    и в море бросает                        снова и снова,                            а я —                                я пою                                      а я                               йойк всё тяну                        смолкнет йойк и добрым словом станет маттабиегга

и я пою по дороге домой мимо фьорда снежинки пою, что летят              и в зарослях тают                         на сосновом ковре               под хвоей где пахнет лесными мхами лед и воду пою           и волны, что после                          отлива прихлынут           и схлынут назад где речка сливается с фьордом и волны бегут от земли,          гладко шлифуя камни

Ночью шел дождь. Октябрь, хотя точно не помню. Улицы, фабричный корпус. Сердце молчит, обернуто грудной клеткой. Встречаю ее в библиотеке, в трамвае, где только не: выпить по бокалу, заняться любовью, заснуть. А больше ничего и не нужно.

Куда вели они, эти деревья, что тронулись в путь, эта равнина — белизной отливая, порой — красным, куда вели они, эти лошади в пламени, эта легенда о скорби граната. Назад, к ничтожеству толп, потоп в стиральной машине. «Für eine Zeit ohne Angst» [3] , рыцарь, или хоть раз — туфли сними и босиком.

Дом лосося пребывает там, где и был. Озеро, что было морем, и вновь стало озером, омывает медовый берег. Дом лосося — подобен цыганской кибитке: светится изнутри. Небо в тачке. То, что мы называли богами, стало прялкой, топором, трубкой-носогрейкой. Бабочек сдуло ветром в летней ночи — это ночь равноденствия, луна одиноко катит возок свой, полный безумных пчел. Дом лосося пребывает там, где и был. Птичий клин плугом взрезает небесную пашню, скоро высеют в борозды — звезды.

Милая белочка, ты меня слышишь, ты понимаешь о чем я, когда говорю с тобой, видишь я подни — маю тебя, мы вдвоем переходим площадь чтобы похоронить тебя в ямке, где земля темна и мягка, слышишь жужжание насекомых, порыв ветра; а вечность? Что это — вечность? Может, просто тень самолета вверху, редкий дождь. Понимаешь: я думаю о тебе, думаю, что тебя не отыщешь, не отыщешь в ком-то другом; ты неповторима, как все мы неповторимы. Я, например, думаю, я отец, думаю, я сын.

На фотографии я, (всю зиму) пролежав между страницами La Plurality des mondes [5] Льюиса, был тобой в версии 2.5 и с собакой шел по лужайке изрытой, как луна — кратерами: с тех пор впервые взяв машину, чтобы поехать в чужой город, я поймал себя на мысли: эти снежинки, это серое небо принадлежат одному и тому же сну, похожему детству, похожему образу жизни и, может статься, даже похожей старости… если время соизволит и дальше превращать нас в развалины. На мгновение отблеск на ветровом стекле напомнил мне то, что мы называли откровением (вагон, блестящий плод), так что я подумал: можно было бы проспать всю вечность, вдвоем, в теплом свете заката.

Не убивай альбатроса дай ему умереть на ветру альбатрос над океаном не ищет ветра, пусть он умрет,                                                                     паря Застрели альбатроса — на тебе он повиснет грузом повиснет на шее и будет тянуть — вниз, вниз это знают старые мореходы, они знают — это                                                  приносит несчастья застрели альбатроса — упадет на палубу и будет                                               тянуть — ниже, ниже альбатрос должен умирать на ветру словно ветер рыщет, направленье меняя, есть лишь                                                     погоня за ветром у альбатроса свой лоцман, что ведет его, птица может                                               умереть, паря на ветру, может коснуться земли там, где полоска земли —                                             тоньше перышка лишь альбатросу это дано, он свободен, свободен от                                              памяти старым мореходам ведомо: если ветер направление                                        сменит, переполнится море реки остановят свой бег, словно высохли русла но Атлантика будет той же на карте в голове                                                 альбатроса — он простерся крестом над Атлантикой: всему свое                                                       время альбатрос — лишь в его это власти Каково альбатроса прикончить — альбатроса, которому лишь и дана власть над                                                   стихией? Прикончить, чтобы пустить на наживку для рыбы,                                                       чтоб мотался на леске за лодкой — расходный продукт для рыбалки.                                                        Вопрос: Когда в альбатросе альбатрос исчезает? Когда альбатрос умирает не так, как он должен? Где начало неправильной смерти? Когда пластик попутал с едой, когда превратился в пожирателя                                              мусора? Сколько метров пластика можно извлечь из кишок                                              альбатроса? Вы видели эти кишки? Когда стал он — помоечной птицей, грязеедом, что жрет то,                                  что его убивает? Когда превратился он в мусорщика, что нарезает                                              круги над океаном пластмассы, позабывши себя он кружит и кружит, над Атлантикой, над                             Атлантикой, над океаном?

Липовая златка, Lamprodila Rutilans кто ж теперь упомнит, как тебя назвать Листья, кроны, липы… прибыль правит бал блеск твоих надкрыльев маленький козявк мы уж позабыли — что с нас можно взять Ты сидишь, козявка, липовой листвой скрыта, умоляешь: нас не тронь, не тронь

Ты, кто под палубой, в трюме, кто заперт во тьме, поднимаясь с колен, помни: взгляд — твой                               инструмент; помни: истинный горизонт связан с уровнем взгляда, встань                                   во весь рост там, в трюме не забывай: едва капитан ступит на                             сушу, нужно взять пеленг угрозы, проблесковый маяк — его вспышка длится                                чуть больше секунды, меньше двух — эти вспышки: Flashing Light, Feu au                                        Éclats, Blitzfeuer; расстоянье до них можно вычислить, зная скорость                                                   звука в воде, вспышки синхронны сирене, не перепутай, тьма длится чуть меньше двух секунд: проблеск,                                                  проблеск используй мгновение тьмы Не перепутай сигнал, помни: оптическим сигналом времени может быть                                                    град пуль, люди, падающие на месте, когда в них стреляют из                                     башни, из дома напротив, учел ли ты освещенность на окраине города? Помни: в куске железа наведенный магнетизм —                                        нечто эфемерное, как эфемерен ты, который в трюме, ты можешь                                       решить уклониться, пожирая взглядом землю, землю, что дальше и                                                   дальше О всех землях, что исчезают из взгляда: возьми пеленг опасности, засеки угол между ней и                              местом где ты, одинок и покинут помни, что ты обнаружишь себя на приблизительной                                            карте в старой книге, на карте, где себя не разглядишь: тебя на ней нет, эта карта того, кто нашел себя — но он больше не                                              существует — это карта тьмы, что растет, тьмы, что больше и больше: тьма движет звезды, то карта, где — Альнилам, Альнитак и                                                  Минтака [6] , разлетаются дальше и дальше друг от друга, и пояс                             Ориона — все свободней охотнику; это карта для               прокладки курса в отсутствии звезд