Сознаю, что это нелегкая задача, но я бы попросил читателя на время абстрагироваться от традиционных схем, чтобы попытаться описать и оценить человеческое существо.

 

Хрупкое создание

Существо обделенное

Такое название, несомненно, шокирует читателя, однако оно – плод археологических, текстуальных, материальных и, я бы даже сказал, зоологических наблюдений над телами, которые найдены неповрежденными во льдах или торфе, мумиями святых или великих людей, скелетами, цельными или нет, хранящимися в некрополях, остатками их одежды и утвари; место, время и условия их сохранения – не более чем незначительные частности. Иконография, как живописная, так и скульптурная, отличается от этих неоспоримых останков лишь намерением придать особую значимость детали – жестам, сложению, взгляду. Разумеется, отличия от наших современников незначительны: вероятно, в те времена человек был меньше ростом, если судить по предметам из его повседневной жизни, но отличался большей мускульной силой, которую демонстрируют поразительные деяния воинов или лесорубов. Дело в питании? Или, возможно, в образе жизни? Хотя сумеет ли кто-то на кладбище определить по костям голени, кому она принадлежала – крепкому серву или больному сеньору?

Прекратим же многовековое любование и восхищение родом человеческим, и женским полом в особенности. Скажем без обиняков: человек – существо слабое и безобразное. Конечно, можно проявить снисхождение к некоторым изгибам или округлостям – по крайней мере, исходя из наших канонов красоты, – но насколько части человеческого тела уродливы и даже смешны: наши ступни с их бесполезными пальцами, наши сморщенные и неподвижные ушные раковины, наша голова, слишком маленькая по отношению к телу (этот изъян пытались подправить греческие скульпторы, ревнители гармонии), мужской половой орган или женская грудь! Вопрос чисто эстетический? Но есть кое-что и похуже: двуногий и стопоходящий, человек двигается, бегает и прыгает гораздо хуже, чем четвероногие; его передние конечности сильно атрофировались, а их немощность позабавит любого хищника; его ногти ни для чего не служат, и немногим полезней то, что у него осталось от зубов; его убогий волосяной покров не защищает от капризов погоды; копуляция заставляет принимать гротескные позы, которые, впрочем, свойственны и многим другим млекопитающим; с приходом старости человека клонит к земле, его тело дряхлеет, органы ему изменяют. Но куда серьезней то, что и органы его чувств удручающе слабы: он почти не видит ничего вдалеке и совсем не видит в темноте, он различает лишь малую часть окружающих его шумов и волн, у него почти отсутствует обоняние, а осязание посредственно. Говорят также, что тело у него пошлое и слишком жирное, а запах омерзителен; но это точка зрения других животных, тех, разумеется, чье изящество, ловкость, взгляд, способность восприятия нас удивляют или чаруют, – парящей птицы, рыбы в воде, готовой к прыжку кошки. Итак, если бы мы перестали восхищаться самими собой, мы бы поняли: человек – создание, обделенное Создателем. И все же!..

И все же, можно ли отрицать, что он оставил глубокий след на выступающей части планеты? Для этого ему понадобилось некое свойство, компенсирующее скудость исходного багажа. Если допустить, что перед нами исключительное создание, сотворенное Высшим существом, никаких объяснений не требуется; и в средние века подобными вопросами вовсе не задавались: все, кто живет в этом мире – белые, черные, желтые, большие, малые, добрые, злые, глупцы и гении и даже христиане, иудеи и мусульмане, – всё это появилось на свет в соответствии с неким высшим замыслом, конечная цель которого ускользает от человека на этом свете и, возможно, откроется на том. Так что не может быть и речи, чтобы в этих веках искали и тем более нашли оба критерия – положительный и отрицательный, – которые делают человека исключительным зоологическим казусом; даже сегодня мало кто из людей, хоть бы и проникнутых глубокой духовной серьезностью, признает их. Человек – единственное млекопитающее, способное большой палец руки противопоставить другим пальцам: это единственное и необходимое условие для захвата, преобразования и применения огня или орудия, от кремня до компьютера; это неоспоримое основание для превосходства над другими животными. Повелитель огня, повелитель предмета, человек тем не менее и единственное из млекопитающих, если не из всех живых существ, кто разрушает и убивает из ненависти или ради удовольствия, не под влиянием страха, голода или какого-то полового импульса. Он – самый опасный и безжалостный из хищников.

Вполне довольное самим собой

Убежденные в том, что их создал Бог, люди средних веков могли приписывать уродства и слабости, в изобилии окружавшие их, лишь той же воле, внесшей коррективы в первоначальный замысел. Физические или нравственные несовершенства были знаками Божьего неудовольствия: если у человека низкая душа, увечное тело или нечистая совесть, то потому, что он грешил; «урода» или немощного писатель или художник неизбежно изображали грешником. Иконография и светская литература не оставляют в этом ни малейшего сомнения: иудеи, «сарацины», калеки непременно «безобразны» – гримасы, деформированные тела, несоразмерные конечности, отталкивающие кожные болезни, чрезмерные пигментация или волосяной покров, пугающие или аномальные носы, глаза, уши. Такие черты могут лишь успешно подавлять милосердие или благожелательность. Средневековый мир почти не испытывал жалости к обездоленному в полном смысле слова: промах слепого высмеивали, больных изгоняли, слабых презирали; никто не пытался понять иудея или неверного: в лучшем случае их опасались и сторонились, в худшем – истребляли, «вонзив меч в утробу настолько глубоко, насколько можно», как говорил святой король Людовик. Нельзя сказать, что в те времена отсутствовала какая-либо взаимопомощь, особенно со стороны Церкви, однако милосердие нечасто доходило до признания Иного: в лучшем случае он получал чуть-чуть сострадания или терпимости как милостыню. Скромные шаги навстречу Иному всегда сопровождались осторожностью и даже сожалением – ибо жертвы гнева Божьего, несомненно, виновны: виновны в том, что не разобрались, чья вера истинная, или в том, что надругались над нею. Не таким путем можно достичь спасения, но лишь через совсем частную жизнь, преисполненную веры и надежды; лучше уступить виноградник Церкви, чем даровать поцелуй прокаженному. Подобное неприятие было не только духовным, но и социальным. Поскольку литературное произведение или художественное полотно были адресованы «добрым людям» (вплоть до конца XII века – только аристократии, а впоследствии и «бюргерам»), то трусливого рыцаря, порочного клирика или грубого крестьянина изображали «безобразными», в лучшем случае смешными.

Идеи Добра и Зла, Красоты и Безобразного совсем не универсальны. Не признавая этого очевидного факта, человек сильно рискует сделать неприятные открытия, тем более сегодня, когда мы встречаемся с иными культурами, иными системами мышления. Различные шкалы ценностей обрекают нас, как, несомненно, и других, на серьезные промахи при оценках, на поспешные осуждения, на опасное недопонимание. Для средневековых христиан Запада, долгое время обитавших в замкнутом и довольно однородном географическом пространстве, населенном народами индоевропейского, кельтского, германского, средиземноморского происхождения, понятие Красоты могло быть единым: между кельтским всадником и римским легионером, греческой Афродитой и германской Девой различия незначительны; каноны Праксителя или Апеллеса очень близки канонам Предвозрождения или амьенской готики: рост мужчины до 1,75 метра, голова составляет седьмую часть тела, овальное лицо с глубокими глазницами, выступающий нос, но тонкие губы, светлая кожа скорее розового, чем смуглого оттенка, удлиненные пальцы, умеренный волосяной покров, но пышная шевелюра. Конечно, мне хорошо известно, что на севере континента люди выше, а на юге смуглее, что на юге и западе черепа круглей, нежели на севере и востоке, но я считаю эти «этнические» нюансы ничтожными в сравнении с этническими особенностями семитов, азиатов, всевозможных негров. Удивительно, что многие образы, воспетые поэтами Лангедока и романистами Лангедойля или изображенные на фресках и миниатюрах, обладают этими чертами; порой даже, вопреки действительности, ими наделяют модели, обладавшие специфическим обликом, не желая этого видеть.

Красота угодна Богу, а поскольку Он сотворил человека по Своему образу, последний получил его предполагаемый физический облик: ангелы, Иоанн Креститель, Иисус – все они похожи, как похожи Девы Марии всех веков. В результате сталкиваешься с забавным противоречием: ни для кого было не секретом, что, согласно Священному Писанию, Бог-Отец пожелал воплотиться в среде еврейского народа, что пророки, апостолы, сам Павел были евреями, то есть «уродами» с точки зрения Западной Европы. А ведь ни в одном изображении Христа, двенадцати апостолов, архангелов или предтеч мы не найдем семитских черт. Использование местных моделей приукрасило реальность; разве что допустить, что всех их больше не считали ни евреями, ни «уродами», раз они сумели признать Мессию.

Однако, видит ли он оттенки?

Если человек того времени покидает свой христианский мир людей с белой кожей, он тотчас теряет способность критически мыслить. Нет, порой он готов признать, что Саладин, Авиценна или даже ученый раввин обладают определенными достоинствами, но видит только их моральные качества. Внешне же все они остаются для него «черными», поскольку чернота – это ночь, неизвестность, опасность; турки, сарацины, монголы имеют черную кожу, но не евреи, потому что последние, какими бы богоубийцами ни были, все же заключили завет с Богом. Все они еще имеют человеческий облик. Но за пределами этого мира существа, которых изваял скульптор в Везеле, придумал Мандевиль в своем лондонском кабинете или встретили Плано Карпини и Марко Поло на дорогах Центральной Азии, чудовищны, это настоящий человеческий бестиарий: уродливые существа, некоторые части тел которых гипертрофированы, чьи кожа, рога, уши, ноги, лица «причудливы» – результат слияния западных вымыслов с персидскими, индийскими или китайскими легендами.

Вернувшись в свой привычный мир, христианин, описывающий людей, не остается равнодушным к оттенкам, о которых я говорил, и не ослеплен шаблонами, но его наблюдения редко принимают описательную и ощутимую форму. Для поэта из Лангедока, романиста из Лангедойля, воина из саги или «жесты» важны сложение персонажа, волосы, оттенок кожи, но им трудно избежать топосов борода – седая, кудри – золотые, губы – алые, лицо – розовое, мышцы – гибкие, стан – стройный, и когда юноша вскакивает на коня или нежная дева протягивает цветок возлюбленному, восхищенный кружок их «почитателей» не выражает удивления и бурно радуется. Историк же, как обычно, равнодушен к их словам, поскольку пахарь в поле или ткач за работой не описываются нигде. Чтобы подогреть любопытство, нужны исключительные обстоятельства, вроде сказочных подвигов соратников Роланда или искателей Грааля, подвигов совсем уже неправдоподобных, пусть даже герои обладают недюжинными спортивными данными. Но эти «громкие деяния», бесспорно, волновавшие кровь молодых воинов, возможно, изображались с учебными, а не с художественными целями.

В конечном счете, похоже, внимание к себе привлекали скорее общие принципы поведения человека. Подход был не физиологическим, а социологическим, если можно так выразиться. К примеру, если автор говорил о тучности короля, сожалея о ней, он вовсе не намекал на нарушение режима питания и не беспокоился за здоровье персонажа; нет, дело в том, что это мешало выполнению королем его функции, здесь – публичной, и его занятиям, здесь – в качестве воина и всадника, и в том, что тучность тогда была грехом, пороком, «напастью». В этом плане огромное внимание уделяли взгляду. Глаза – зеркало души; взгляд выражает чувства описываемого или изображенного героя гораздо лучше, нежели жест или костюм. Правда, на творениях художника могут сказываться особенности времени: замечено, что на фресках или в скульптурах романских времен почти никто не смеется, словно эти времена тяготила экзистенциальная тревога дней нынешних: в их глазах, часто выпученных, испуганных, как будто отразились те «страхи тысячного года», которые сегодня с такой яростью пытаются отрицать или переосмыслять. И, напротив, спокойные черты изображений «Доброго Бога» или просветленные лица миниатюр XIII века дышат миром. «Реймская улыбка» – не результат гениального взмаха резца вдохновенного скульптора, а улыбка его моделей.

Однако хронисту, озабоченному «введением» своих героев в повествование, необходимо было найти для них некую специфику. Поскольку форма его мало интересовала, он искал особенности поведения или внешности персонажа, которые бы подчеркивали или отражали его душевные качества. И, не всегда это сознавая, автор использовал подход Галена или Гиппократа: человек имеет «темперамент», «гумор», происходящий из неравного сочетания в его теле четырех жизненных начал, признанных античной, а затем арабской медициной, – он может быть флегматиком, меланхоликом, холериком или сангвиником. Поэта не волнует, почему так произошло, заботу о поиске причин он оставляет медикам (phisici); для него важны следствия этого в повседневной жизни или в социальных отношениях – питание, действия, моральные или физические реакции, весь спектр пороков и добродетелей.

Последняя область, сегодня хорошо изученная, – кровь. То, что в те века ее проливали столь же, если не более обильно, чем сейчас, – не суть важно. Зато тогдашнего зрителя кровопролитие, похоже, не устрашало. Художник во множестве живописал отрубленные головы с брызжущей кровью, зияющие раны Христовы, отсеченные конечности на полях сражений, из которых хлещет красный поток, кровавые фонтаны, бьющие из-под кирас; не оставался в долгу и поэт: расколотые черепа, отрубленные руки, проколотые чрева и так далее. Что это? Незнание, по меньшей мере частичное, роли крови в жизни? Пониженная чувствительность к боли, какую вызывают раны? Смирение перед лицом близкого, вероятного и неминуемого конца? Ничего похожего на эмоции, которые вызывает вид крови сегодня, по крайней мере в некоторых частях света – к счастью, в тех, в которых живем мы, поскольку в других местах… Кровь человеку того времени не была безразлична, но он видел в ней скорее элемент, передающий жизнь и даже доблести. Возможно, германский обычай пить кровь убитого боевого коня, чтобы впитать в себя его храбрость и силы, – просто вымысел недоброжелательного хрониста. Зато значимость, приписываемая менструальным циклам женщины, очевидна: первую кровь хранили в доме, оправке после родов придавали торжественную публичность, во время регул накладывали запрет на половые сношения.

Успехи современной серологии позволяют биологам искать связь между группой крови и реакцией индивида на атаки микробов или вирусов. В средневековье отмечали, что у такого-то человека (увы, лишь высокородного!) проявляются признаки недуга, в то время как его сосед остается здоровым; во времена эпидемий эти феномены были еще заметней – некоторые группы эпидемия не затрагивала, и причины этого оставались неизвестными. В этом отношении поразительна особенность пандемий чумы XIV и XV веков, к которой я еще вернусь: здоровые «островки» в океане инфекции. К несчастью для историка, такие наблюдения редко бывали точными или включали численные данные; вероятно, в этом кроется причина бесспорных расхождений в оценках количества жертв в данном случае. Как и мы в течение долгого времени, тогда не знали, что, например, человек с третьей группой крови невосприимчив к бацилле чумы, и там, где эта группа преобладала (к примеру, в Венгрии), чума совсем или почти не свирепствовала. Смешение групп крови зашло с тех пор так далеко, что дать удовлетворительную оценку их распределения в средние века едва ли вероятно; однако хватает гипотез, бесспорно рискованных, вроде выдвинутых в Великобритании, которые этим объясняют динамику, условия и этапы миграции саксонских племен в пределах архипелага.

 

Но существо, находящееся под угрозой

Знает ли он самого себя?

Общество в тех странах нашего времени, которые называют себя «развитыми», сегодня впало в некий культ тела, его охватил панический страх перед старением, смешанный с благоговейным почтением к лекарствам: они завалили процедурные кабинеты, наводнили заведения для «возвращения в форму» и порой обрекают на судебные процессы тех докторов, искусство которых обмануло ожидания. Средиземноморский мир, античный, был, как и наш, склонен к такому культу больше, чем какой-либо иной. Но сегодня у нас есть запас знаний о патологиях и дорогостоящий медицинский персонал, в принципе способный рассеять наши опасения и заблуждения. Историки, уже около века увлеченные этой нозологической волной, явили миру множество исследований о средневековом теле, отыскав следы болезней, определив их психологическое воздействие и даже возведя некоторые из них (в том числе, конечно же, чуму) в ранг факторов развития – прежде всего демографических, экономических и, наконец, даже социальных – в средние века. Так, они подробно описали недуги сильных мира сего, массовые эпидемии и состояние греко-иудейской и арабской науки; они составили списки симптомов, как имевших, так и не имевших документального подтверждения, поставили серьезные диагнозы, наметили общие черты развития. И весь этот труд достоин восхищения.

Достоин восхищения, но поверхностен; ведь в те времена, как и сегодня, человек, испытывая «стресс» (слово, которое в этом значении используется с 1953 года!) из-за нашествия чумы или быстрого распространения СПИДа – что одно и то же, – ничего не знает о мозолях на ногах, о насморке или вялом кишечнике, обо всех этих «мелких недомоганиях», которые, тем не менее, нарушают гармонию в организме. Не могу поручиться за нашу эпоху, но для средневековья ответ на вопрос, заданный в начале параграфа, будет безоговорочно отрицательным. Да и каким образом эти люди вплоть до XII века могли получить доступ к медицинским трактатам, появлявшимся, сочинявшимся или переводившимся в Кордове, Палермо, Салерно, а вскоре и в Монпелье? Никакой гарантии, что монахи после Петра Достопочтенного, жившего в середине XII века, или князья, которых «наблюдали» physici, действительно понимали, в чем нуждается их тело и от каких недугов оно страдает. Если же говорить о других, то как бы они посмели задаваться вопросами о том, что явно следует из Божьего замысла – о мертворожденных, о врожденных недугах, о хронических болезнях, а также о глухоте, слепоте или немоте? Все это – цена, которую следует уплатить Его гневу: ведь каждый несет наказание за грех, совершенный им или его прародителями, поскольку грехи наследуются так же, как ярмо неволи. Этот приговор пересмотру или обжалованию не подлежал. Что же касается насильственной смерти в бою, в лесном захолустье или смерти от несчастного случая, она предполагала позорное осуждение: нет исповеди – нет спасения.

И всё же! Такую зависимость от догмы, когда в любой момент можно всё потерять или всё приобрести, христианин воспринимал довольно болезненно: он искал обходных путей, не слишком афишируя недовольство потенциальным произволом небес. Прежде всего, можно было найти посредников, чтобы смягчить сурового Судию. По мере роста влияния Церкви приобретало популярность поклонение реликвиям, паломничество к святым местам. Как обычно (по крайней мере, в Западной Европе), Церковь умело присваивала объекты корыстного почитания, многие из которых существовали до нее: божка-целителя, чудотворный камень или источник она помещала под эгиду какого-нибудь реально существовавшего или вымышленного святого с репутацией целителя; у каждого святого была своя «специализация», подкрепленная примерами из его жизни или мученичества: один избавлял от сыпи, другой – от лихорадки или боли, и делали они это при помощи чудес, столь вожделенных. Можно даже задаться вопросом, с чем связан такой всплеск побочных культов в XI веке и позднее: нельзя ли увидеть в этом влияние той или иной болезни? Во всяком случае, сотворенные чудеса, о которых охотно сообщают тексты, на сей раз многочисленные, дают представление о целом арсенале самых обычных хворей, и в перечне этом гораздо больше болезней, вызванных недостаточным питанием, чем ран или органических поражений. Что же касается св. девы Марии, чей культ после 1150 года пошел в гору благодаря цистерцианцам, она вмешивалась скорее ради излечения души, чем тела: к ней обращались как к матери, а не как к чудотворцу. Правда, Церковь так и не осмелилась позволить этому культу перерасти в культ матери-богини, христианской Кибелы: Мария – девственница, а следовательно, не могла быть символом плодовитости.

Паломничество и обет – богоугодное дело, радующее монахов. Но будут ли действенными их молитвы? Быть может, стоило обратиться (тайком, само собой разумеется) к силам, владеющим искусством беседы с небесными светилами, что могло иметь лишь нематериальный эффект, или же к тем, кто умел изготовлять снадобья, исходя из инфернальной этиологии? Колдуны и ведьмы сегодня в большом почете у всех историков, претендующих на знакомство с антропологией или социологией, – в самом деле, этот «оборотный мир» очаровывает всех последователей, прямых или нет, Фрейда, Мосса или Леви-Стросса. К тому же бесчисленные процессы, состоявшиеся с XV по XIX век над «владыками темных сил», предоставляют обильный материал для толкований; правда, мы располагаем в основном материалами обвинения. Однако exempta доминиканцев XIII века, разумеется, порицавшие колдунов и ведьм, показывают, что их место в сельском мире было, по крайней мере, признанным и основательным, – это можно сказать о жестикуляционной практике и мануальной терапии, повторяющихся формулах и заклинаниях, обрядах, основанных на целебных свойствах воды или растений. Конечно, забота о теле преобладала над заботой о душе, и Церковь не допускала, чтобы эти обряды извращали волю Господа: следовательно, нужно было осуждать и даже сжигать тех, кто претендовал на то, чтобы подменить Бога, борясь с болезнями, которые тот насылает. При надобности костер для ведьм мог быть оправдан обвинениями в ереси; на самом деле костоправов сжигали чаще, чем шарлатанов.

Роль посредниц между этим черным миром и телесными немощами доминиканские exempta, как и фаблио, отводят женщинам, причем все больше старухам: именно они казались наиболее восприимчивыми к тем практикам, которые долгое время вызывали смех у людей с «научным складом ума» в эпоху, называемую «Новым временем». Однако сегодня использование таких «натуральных средств» под видом «естественной медицины», фитотерапии, средств для омоложения и так далее расцвело пышным цветом: кремы, мази, настои, слабительные, массажи и кинезитерапевтические практики соперничают с «психологической помощью» в специальных кабинетах, до гротескного востребованных нашим обезумевшим «эго». Сюда добавляются даже режимы питания или достоинства тех или иных растений; впрочем, уже со времен средневековья большинство кухонных рецептов можно было найти именно в медицинских трактатах.

Если первое место принадлежало женщинам, поскольку Ева была наполовину ведьмой, а также потому, что любая мать знает, как излечить свое дитя, то мужчины – в большей степени наблюдатели, чем традиционалисты, – привносили опыт, приобретенный во время перегонов домашнего скота или, реже, путешествий. Единственное исключение составляли евреи. Они шли от деревни к деревне, с улицы на улицу, неся с собой мешочки, пузырьки, амулеты; они умели производить анализ мочи, промывать желудки и пускать кровь, накладывать лубки, ставить банки и считать пульс. Эти знания и навыки они накопили в ходе тысячелетних контактов со средиземноморскими или восточными культурами. Они усвоили синтетические гипотезы греко-римской медицины, аналитический опыт индийских и иранских врачевателей и через посредство ислама передавали свои знания от общины к общине; самые ученые переводили Авиценну и Галена и комментировали Константина Африканского; они следовали за Маймонидом, и разъясняли учение Аверроэса; евреи-лекари были скромными кирпичиками науки. Правда, достаточно скоро им пришлось за это поплатиться: коль скоро они знала, коль скоро по всякому поводу спрашивали их совета, их судьба зависела от успехов на этом поприще; в случае неудачи, скажем, перед лицом эпидемии, ее виновниками считали именно их – ведь они разбирались в этом деле.

Чтобы лечить средствами, отличными от «бабушкиных рецептов», необходимо знать и то, как устроено тело человека. Бесполезно ожидать таких познаний от обычных людей: воин перевидал на своем веку немало распоротых животов и кровавых ран, крестьянин имел представление о скелетах животных, которых ему приходилось разделывать, а все женщины были гинекологами, но цельной картины ни у кого не было; возможно, не знали даже о роли сердца или мозга. Об инфекции, то есть о переносчиках болезни, не возникало и смутного представления даже во время эпидемии. Впрочем, такое невежество, побежденное лишь в XIX веке популяризаторами медицины, не было полным, ибо различным терапевтическим средствам все же находили нужное применение – благодаря опыту или, если угодно, интуиции: трепанация, прижигания, вправление вывихов, пластыри, настойки опия, жгуты, банки, обезболивающие средства достигали цели и демонстрировали некоторые точные наблюдения относительно крови, костей, кожи. Правда, часто для этого необходимо было вмешательство physicus, профессионального медика (mire). Врачи уже стали более учеными; им даже удалось добиться, чтобы в один капитулярий 800 года вошел перечень лекарственных растений. Однако долгое время их познания не шли дальше теории гуморов – теории Гиппократа, Галена, Орибазия. Вклад персов – знания о функциональной гармонии организма, о кровообращении, о роли спинного мозга и даже представление о наследственности, которые в конце XII века пришли из Испании и Балеарских островов и были усвоены в Салерно и Монпелье, натолкнулись на церковные запреты – в Труа в 1163 году, в Латеране в 1215 году. Идея вскрывать человеческое тело скальпелем была осуждена и приравнена к «черной магии», хотя разделка трупов животных была не только работой мясника, но средством научного поиска. К какому времени отнести первые аутопсии людей? Были ли это тайные вскрытия тел погребенных в 1190 либо 1230 году в Венеции или тел осужденных, проведенные немного позже в той же Италии? Император Фридрих II, большой любитель различных новшеств, рекомендует их и позволяет заниматься ими на Сицилии в период после 1240 года; позже 1290 года препарирование разрешили в Болонье или в Падуе. Впрочем, разохотившиеся ученые с головой окунулись в радости экспериментальной науки главным образом в Северной Европе, что стоило бы прокомментировать: это Альберт Великий, Неккам, Фома Кантипратанский, Бэкон. Разрыв с эмпиризмом прошлых веков стал новой главой в истории мысли: в XIV–XV веках на свет появится научная медицина. Но что всё это знание дает бедному человеку?

Против человека: «отклонения от нормы»

Завороженные медицинским жаргоном, дающим иллюзию знаний, мы охотно теряем из виду простую болезнь. В нашем дезорганизованном обществе молва диагностирует, например, аллергию на всё и вся, стресс, служащий оправданием любого беспорядка, и мутирующие вирусы, когда специалисты опускают руки. Но в повседневной жизни общий наш удел – насморк, колики, зуд, «прострелы» или головная боль. Мы не рассказываем о них; как же это могли делать люди прошлого, жившие в обществе, еще в большей степени, чем наше, зависимом от превратностей судьбы? «Понос», «кашель», «слабость», «зараза», «горячка» не имеют точного медицинского определения. Врожденные или приобретенные, хронические заболевания не лечили и не обсуждали: инвалиду – посох, глухому – рожок, немому, объясняющемуся жестами, – насмешки. Говоря о слепых, можно с уверенностью сказать, что неяркий свет очага и мерцающий огонь свечи умножали их ряды; но их неловкость вызывала смех, а со времен аметиста Нерона вплоть до лупы Бэкона в XIII веке не появилось ни одного приспособления, которое могло бы облегчить жизнь близоруких.

Отклонения от норм поведения поражают еще больше: их отмечают у сильных мира сего, но с ними не борются. Уж сколько толстяков клеймили хронисты, насмехаясь, правда, не над их чревоугодием, а над их неспособностью взобраться на коня! И с удовольствием отмечалось их весьма гордое представление о себе: они так же толсты, как Людовик VI или его враг Вильгельм Завоеватель, взаимно высмеивавшие друг друга из-за этого. Пьянство – порок, осмелюсь выразиться, «из той же бочки»: и бедняк, и богач спивались и теряли рассудок. Впрочем, известные данные о количестве вина или другого алкоголя, поглощаемого взрослыми мужчинами и женщинами независимо от социального статуса и возраста, объясняют причины этого – от литра до полутора ежедневно; впрочем, о крепости этих напитков точных сведений нет. Правда, в землях, где разводили виноград, к пьянству относились снисходительно, если оно не нарушало границ приличия: хорошо известно, что Иоанн Безземельный, как и его противник Филипп Август, были завзятыми выпивохой и что из привычек этих монархов с неизбежностью следует диагноз «цирроз печени»; позже Карл Смелый, напивавшийся чуть ли не каждый божий день, из-за этого погиб нелепой смертью. Что касается Людовика Святого, человека сурового благочестия, повелевшего закрыть таверны в Париже и разогнать их посетителей, то послушались ли его?

От чревоугодия и пьянства – один шаг до распутства, которое относят к человеческим слабостям, сожалея о них с улыбкой. Сексуальное поведение и привычки, рассказ о которых впереди, также приводят к расстройствам, вызываемым неумеренным употреблением афродизиаков. Но, как и обжорство, последствия таких злоупотреблений не считаются болезнями. Зато две других привычки, появившиеся с тех времен и существующие в наше время под прикрытием психосоматических объяснений, подрывают гиппократовскую гармонию. На самом деле одна из них возведена сегодня в ранг социального бедствия – речь о наркотиках и их воздействии на нервы, психику и организм в целом. К несчастью, потеря контроля над собой, вызванная приемом наркотика, в те далекие времена считалась бесноватостью; ее скорее воспринимали как грех и порок, о котором принято молчать, нежели как физиологическую зависимость, с которой необходимо бороться; ее не клеймили и поэтому не описывали, и она слабо исследована. И все же ее присутствие очевидно. В государствах франков, расположенных на Востоке, или в землях, близких к исламским, жевание или курение индийской конопли практиковалось и за пределами мусульманских сект Ливана или Атласа. В самой Европе порошок из мака, собранного в Азии, еще до 1200 или 1250 года появился в Италии, перекочевав из тюков со «специями» в лекарственные склянки. Странные картины, психоделические образы, умственные отклонения, вызванные его применением, не поддаются описанию, какое мог бы сделать человек, пощаженный этим недугом; однако если бы в его руке оказалась кисть, то, возможно, из-под нее вышли бы фантастические видения Иеронима Босха. Этот наркотик могли принимать, вовсе не желая достичь внутреннего «смутного озарения». Сегодня бытует мнение, что его применение следует отождествить с неумышленным отравлением спорыньей, и на сей раз нашим источникам есть что сказать – ведь если о происхождении этой болезни и средствах ее лечения в те времена абсолютно ничего не знали, то об эпидемическом характере этого заболевания, «антонова огня», было хорошо известно и массам, которые он поражал, и хронистам, взволнованным этим бедствием. Отмеченная в 872 году в Северной Европе, в X веке – в Центральной Франции, в конце XI века широко охватившая Южную Францию, болезнь эта вызывалась, без всякого сомнения, галлюциногенным воздействием спорыньи, микроскопического, невидимого простым глазом гриба наподобие сморчка, который селится в колосьях злаковых культур, особенно ржи, и может поразить целые поля; каждый, употребивший спорынью в пищу, заболевал, а окружающие видели в этом результат колдовства – головокружение, помрачение сознания, бред, а затем изжога и сильный жар ассоциируются с наркотиками и эпидемией. Эрготизм, не всегда приводящий к смертельному исходу, во все времена и повсюду был спутником ржи вплоть до конца средних веков, когда окончательно сдал позиции с появлением азотных удобрений.

Если эрготизм считали эпидемией, а курение гашиша – преступлением, так же заблуждались и насчет происхождения церебральной астении, этого сочетания тревоги, апатии, фрустрации и усталости, на которые жалуются почти все наши современники как на «нервное напряжение» (стресс). Термины, используемые в средневековье, показывают, что в те времена больше обращали внимание на подавленность больного, чем на его чрезмерное возбуждение: тогда говорили langor (уныние), stupor (оцепенение), indolentia (бесчувствие). Конечно, шума, суеты и чрезмерных нагрузок, на наш взгляд, достаточно для снижения устойчивости нервной системы; но в средние века, когда ее чувствительность была, очевидно, гораздо меньшей, вопросы вызывала, скорее, особая причина подавленности. Бездеятельный человек неизбежно считался бесполезным; ни отпуска, ни досуга, ни домов отдыха ему не полагалось. Отверженный и даже презираемый, он был не больным, которого надо лечить, а слабым, которого приходится поддерживать. Праздность представляла собой удовольствие для сильных мира сего или призвание свыше для монахов.

Болезнь, которая подстерегает

И всё же все эти люди – не хромые, не пьяницы, не наркоманы и не депрессивные: они больны, как и мы; точнее, они болели другими болезнями. Как ни странно, рак, пожирающий если не наши органы, то наше подсознание, ни разу не упоминается, хотя сама его сущность – внесение разлада в жизнь клеток, то есть прямое посягательство на принципы гармонии, полученные от античности, – должна была бы бросаться в глаза ученым и простонародью: полное молчание! Конечно, отдельные симптомы, описания которых дошли до нас, напоминают симптомы рака; слова tumor [теперь: опухоль] и даже cancer [теперь: рак] появляются, но означают «вздутие» и даже «прыщи». Что касается инфицирования одного органа другим, метастазов, как говорим мы, о нем нет и речи, равно как и об инфекции, передаваемой от человека к человеку; может быть, на ученых здесь повлиял Аристотель. Рака не было, и, что не менее любопытно, ни единого намека на дыхательные пути: «катар» может оказаться чем угодно. Тем не менее носовой платок – средневековое «изобретение»; но в те времена не сморкались, не плевали и не кашляли, по крайней мере, упоминаний об этом нет.

В конечном счете простой человек, похоже, был готов обращать внимание лишь на то, что бросалось в глаза, – кожу; на то, что его беспокоило – живот; на то, что он считал признаком приближения болезни, – горячку. «Понос» был одной из наиболее часто упоминаемых причин смерти как могущественного сеньора, так, несомненно, и бедняка. Что включало в себя это понятие? Обычное желудочное или кишечное расстройство? Из XV века до нас дошли сообщения о промывании желудка, пластырях, маслах для принятия внутрь, а также, что указывает на некоторое представление о реальности, о загрязненной питьевой воде и об испорченном воздухе городских улиц. Но известно ли было людям, что «понос» может принимать и тяжелые формы, которые порой считали заразными: различали ли тогда дизентерию, брюшной тиф и даже цингу? Сильный жар, диарея, жажда, «злокачественные» боли описаны подробно, а их возникновение, в общем справедливо, связывали с насекомыми, а также объясняли простым контактом с загрязненными предметами, с нечистыми жидкостями. Исходя из последствий, здесь усматривали заразную болезнь, поскольку она поражала целые группы, не знавшие гигиены: городских бедняков, солдат в походе, голодающих крестьян; говорили даже об «эпидемии» – разве не отмечено ее широкого распространения как в VI, так и в XII веках в итальянской, в аквитанской армии или там, где свирепствовал голод: 30 тысяч жертв в Англии в 1406 году! Правда, те или иные огромные цифры свидетельствуют скорее о страхе хрониста, нежели о реальных масштабах бедствия. Пускали кровь и промывали желудки, что, скорей, лишь усугубляло недуг; использовали также мази и измельченные травы, что несколько полезней, но не спасло ни Людовика Святого, ни Иоанна XXII.

Жар – лишь симптом, и у больного он обнаруживается быстро. Но когда жар становится сильным, хроническим и приводит к болям или тошноте, нужно распознавать конкретную болезнь: желтая лихорадка, четырехдневная лихорадка, потница, потовая горячка – все эти болезни, которые умеет различать современная медицина, считались всего лишь разновидностями «болотной чумы», малярии, болотной лихорадки, свойственной землям с жарким, влажным и нездоровым климатом. Вероятно, тогда уже установили связь между различными формами болезни и укусами ядовитых насекомых, однако помощь при периодических приступах или при печеночной недостаточности была лишь внешней – компрессы, настойки опия, и в результате от этой болезни во множестве умирали как крестоносцы в Леванте, так и крестьяне, обитающие в прибрежных районах. Зато вирусный грипп, для которого характерны кашель, головная боль и способность легко передаваться, не был четко дифференцирован: его опасные вспышки отмечены в 972 году, еще две-три – в XII веке, а потом – в XIV веке; но ничто не говорит, что его умели отличать от «классической» лихорадки, кроме как по приступам кашля, свойственного для «катара». А «икота», на которую около 1420 году жаловался Парижский горожанин, поскольку она мешала проповедям, – скорее всего коклюш.

Человек может скрывать боли, сбить жар, но не может спрятать кожные заболевания. Ранее я говорил о значимости, пусть символической, той телесной оболочки, которая как была, так и остается и все в большей мере становится показателем крепкого здоровья, богатства, физической и даже нравственной красоты. Скрывать следы возраста или несовершенство черт лица должны были пудры и кремы. В этом плане средневековье не может преподать никаких уроков нашей оголтелой рекламе косметики. К сожалению, попытки разгладить морщины или сделать цвет лица живее не приносит результатов, если болезнь поражает человека на виду у всех. Прыщи, сыпь и красные пятна не ускользали от взора живописцев, и не только в XV в., когда их кистью двигала склонность к реализму. Символом средневековья в народном подсознании была и остается проказа. Сколько изображений с комментариями, сколько рассказов посвящено больным, покрытым отталкивающими струпьями, отвратительной «чешуей» (по-гречески lepra), с трещоткой в руках, одетым в лохмотья и вынужденным скрываться в убогом смрадном жилище вдали от всякой общественной жизни (как с ученым видом заявляют историки, это от 2 до 3 % населения, живших более чем в 4 тысячах прибежищ для прокаженных – лазаретах, лепрозориях, приютах, которых насчитывалось около 1300 года в одной лишь Франции); несчетное количество правил еще с IX века предписывало изолировать людей, заподозренных в этой болезни, сжигать их жилища, одежду и все движимое имущество, к которому они прикасались. Однако сегодня всё это вызывает большие сомнения, поскольку эта болезнь свирепствовала и в Азии, где были лучше видны другие ее стороны: прокаженные приходили в город, свидетельствовали подлинность документов, получали имущество и распоряжались им, а некоторые из них служили при дворе или занимались торговлей – и даже становились королями, как, например, король Иерусалима Балдуин IV. Затем проказа внезапно исчезла: возможно, ее вытеснили несовместимые с нею бациллы туберкулеза, – действительно, о последнем нет ни единого упоминания до конца XIV века. Вплоть до XVII века сохранятся «каготы», с которыми не полагалось водиться, но это были скорее изгнанники, нежели больные. Какой же вывод? Признаки лепры хорошо известны: пятна на коже в виде бляшек, бубоны и распухшие лимфатические узлы, туберкулы, из-за которых деформируются суставы конечностей и хрящи рук или носа, приступы сильного жара и даже прогрессивный паралич. Но все эти симптомы, чреватые смертельным исходом, были отмечены отнюдь не везде: кто знает, не могли ли в те времена путать лепру с другими впечатляющими кожными болезнями – с рожей или экземой, получившими повсеместное распространение из-за отсутствия гигиены, с псориазом или невусами, которые все не заразны? Так что можно задаться вопросом, не обязана ли лепра столь ужасной репутацией по преимуществу своему психологическому воздействию: прокаженные – отталкивающие, не сдерживающие сексуальных влечений (разве не им собирались выдать Изольду?), с печатью вероятных грехов на лице, обвиняемые в отравлении колодцев, зерна и даже домашнего скота, – были «неприкасаемыми» христианского Запада, символом Зла, Греха, Нечистоты. Следовательно, их надо было изолировать от верующих.

Из всех этих заболеваний остается одно, о котором древние и средневековые люди вспоминали не иначе как вполголоса, а его сверхъестественный характер до сих пор удивляет и нас. Человек, мужчина или женщина, разговаривает и живет обычной жизнью среди себе подобных; вдруг он напрягается, бледнеет, валится на землю, его внезапно охватывают судороги, а потом наступает нечто вроде комы. Через час-два он приходит в себя и ничего не помнит об этом приступе; как кажется окружающим, он был «одержим» Святым Духом; это эпилепсия, «haut mal» (высокая болезнь), «mal sacré» (священная болезнь), превращающая жертву во временное хранилище сверхчеловеческого могущества. Пока медицинская наука о нервных системах не вышла на соответствующий уровень в XIX веке, эпилепсия считалась знаком божественной милости, а эпилептик – посланцем свыше. Его не жалели и не лечили – его почитали и боялись, кем бы он ни был, самим Цезарем или простым пахарем.

Черная смерть

В наше время, когда человеческая жизнь стоит немного, а жизнь неимущих или «слаборазвитых» народов – и того меньше, мы по-разному воспринимаем масштабы той или иной демографической катастрофы. Впрочем, на наше восприятие изо всех сил стараются повлиять средства массовой информации, наши масс-медиа: два застигнутых врасплох и убитых солдата, две сотни жертв теракта или две тысячи погибших в результате обрушения башни – вот что крайне волнует «развитое» общество; а то, что семьсот «туземцев» перебили друг друга нашим оружием или при землетрясении погибли тысячи людей, нас почти не трогает – настолько это далеко от нашего дома. А ведь нам следовало бы подходить ко всему с равными мерками и крайне осторожно употреблять сильные слова, среди которых особо затаскан «геноцид». Две омерзительные и глупые мировые войны первой половины XX века унесли за пять лет от 50 до 60 миллионов жизней; по сути, это немного по сравнению со 120 миллионами индейцев, которых доблестные завоеватели Мексики и Южной Америки истребили при помощи алкоголя и бацилл оспы и кори. Правда, считается, что в первом случае погибшие защищали отчизну или идею, а во втором – обратились в истинную веру. Но что сказать о жертвах «черной смерти»: ведь 20–25 миллионов христиан, которые валялись на улицах, усыпанные черными бубонами, ничего не требовали и ничего не приобрели…

Конечно, на чуме следует остановиться. Об этом бедствии столько размышляли и писали, его так подробно изучили, что я не могу надеяться сообщить что-либо новое. По этому вопросу известно почти все, что сохранили наши источники. Так что я выделю лишь некоторые аспекты, которые, возможно, сочтут второстепенными. Прежде всего, на самой природе бедствия. Наличие очагов чумы в Центральной и Восточной Азии, которые существуют там и сегодня, позволило ученым вслед за Йерсеном, работавшим в конце XIX века, досконально изучить эту болезнь; две ее инфекционных формы – лёгочная чума, смертельная в 100 % случаев, и бубонная, когда один из четырех больных может надеяться на выздоровление по истечении четвертого дня, – имеют разную степень тяжести, как и разные внешние признаки. При эпидемии XIV века, но не при новых ее вспышках, бороться приходилось с первой формой, не знающей пощады и уносящей человеческую жизнь за несколько дней или часов, – вот отчего ее приближение вселяло в людей такой ужас. Но, судя по тому, какие детали отмечали современники, чаще всего описывали и больше всего боялись «черной» (это слово появилось только в XVI в.) чумы, сопровождавшейся воспаленными бубонами, но менее опасной и вдобавок наделявшей исцелившихся иммунитетом. Именно она неоднократно возвращалась вплоть до конца XV века, оставляя после себя все больше выживших.

Далее: способы передачи инфекции. Тогда были убеждены, что чума, подобно другим болезням, считавшимся инфекционными, передается только путем прикосновения к больному или его одежде. Сжигание платья и имущества умершего больного было не очень эффективным – ведь никто не осмеливался кремировать трупы, в христианском обществе это запрещалось. Что до распознания переносчиков – полное фиаско: простонародье верило во влияние расположения звезд, в яд, подброшенный в колодцы евреями, или попросту в гнев Божий; даже ученые, по крайней мере те, кто владел пером, не замечали ничего, даже крыс в качестве переносчиков зараженных блох, и тем более не придавали значения укусам последних. Так что все меры лечения приносили обратный эффект: кровопускание, вскрытие бубонов могло лишь навредить больному и заразить самого лекаря; опиумные компрессы или пластыри из птичьих органов никак не воздействовали на влажное дыхание больного, распространявшее легочную инфекцию. Если же говорить о массовых людских скоплениях в городах, куда бежали от очагов инфекции, то очевидно, что именно этого и следовало бы избегать.

Из-за плохого наблюдения болезни и беспомощной профилактики эпидемия 1348–1351 годах унесла около 30 % населения Западной Европы. Последующий период изучают слишком бегло. Историка прежде всего поражает, насколько разный ущерб чума нанесла разным регионам; этот факт действительно ставит множество проблем – наши источники, причем распределенные достаточно «равномерно», не сообщают, что происходило в соседних странах. Какие-то места болезнь не затронула; поскольку никакие меры предосторожности не предпринимались (Ла-Манш бацилла пересекла менее чем за 10 дней!), историки искали объяснения для каждого конкретного случая – например, изоляция из-за отсутствия дорог и водных путей или невысокая концентрация населения в городе, однако в избытке и обратных примеров. Сегодня стремятся скорей выявить индивидуальную специфику иммунной сопротивляемости: конечно, повторные вспышки эпидемии в 1372–1375, 1399–1400, 1412 годах и вплоть до конца XV века производили меньше впечатления, поэтому часто менее тщательно фиксировались, несмотря на прежнюю вирулентность. Но создается впечатление, что болезнь теперь выбирала себе жертвы – это были дети, старики, беременные женщины. Помимо того, что наступало определенное привыкание, о котором, кстати, свидетельствует сохранение экономической активности и демографический подъем, некоторые люди могли быть предрасположены к приобретению серологического иммунитета к инфекции; выше я уже говорил, что третья группа крови, похоже, может противостоять атакам чумной бациллы; ее преобладание у народов либо чисто кельтских, либо азиатского происхождения, как венгры, возможно, объясняет «белые пятна» на карте эпидемии.

И еще два наблюдения. Прежде всего, если нашествие чумы и ее молниеносное распространение поражали внезапностью, порождая безотчетный страх и панику, это еще не значит, что масштабы потерь зависели только от вирулентности бациллы. Современники этого почти не замечали – они искали неблагоприятное расположение светил, возможно, в конечном счете связывая его с переменами погоды; но сегодня историк находит в архивных документах и другие причины – тревожное демографическое и финансовое положение, ухудшившаяся экономическая конъюнктура, рост социальных проблем делают из периода 1310–1340 годов стадию спада на фоне природных катастроф и политических волнений. Единственный точный демографический документ, дошедший до нас как исключительная редкость, – реестр рождений и смертей из бургундской деревушки Живри к югу от Дижона: этот знаменитый документ отмечает повышенную смертность и ее рост с 1320 года, пусть даже этот скачок совпадает с приходом эпидемии. Проявления болезненности в искусстве или в религиозных эксцессах тоже проявились до ее прихода, и массовые убийства евреев происходили раньше наступления этих годов. Во всяком случае, чума поражала людей ослабленных, даже уже больных. И напротив, постепенное отступление «черной смерти» было вызвано не только ослаблением жизнестойкости бацилл, но и экономическим подъемом, а также ростом рождаемости, следствием которых стало повторное заселение земель и заброшенных деревень. В целом на Западе этот подъем приходится на период между 1430 и 1480 годами, в зависимости от региона; однако болезнь свирепствовала еще долго.

Другое замечание, на сей раз о том, о чем слишком часто умалчивают. Источников, повествующих о чуме XIV века, относительно много. В силу этого ее более ранние нашествия – в античное время, а особенно эпидемия VI–VII веков, опустошившая средиземноморское побережье, – остались недооцененными. Даже если мы не знаем об этом почти ничего, сегодня историки согласны считать этот период отправной точкой глубокого и длительного политического, а также экономического или даже духовного упадка на южном фланге молодого христианского мира; тем самым находит объяснение быстрая экспансия ислама в разоренных землях и в среде ослабленных людей. А это принципиально важный феномен мировой истории. Следовательно, вопросом того же рода следует задаться и в отношении эпидемии XIV–XV веков. Обычно замечают только прекращение роста населения в относительно перенаселенной Европе, переустройство сельского жилища, изменение (но не обязательно к худшему) цен и зарплат или затрудения сеньориальной системы. Лучше было бы обратить внимание на «осложнения» болезни, наступившие после ее биологического отступления, – на социальные потрясения, нехватку золота, перераспределение богатств: так же как чуму, получившую неудачное название «Юстиниановой», следует считать одним из столпов феномена ислама, так и «черная смерть» конца средневековья стала первопричиной колониальной экспансии европейцев с XVI века; предположительное «Возрождение» античности здесь ни при чем.

Можно ли сосчитать этих людей?

Старательно делая обзор жизни этих людей, я еще не пытался оценить их количество. А ведь, как отмечал еще Марк Блок, можно ли судить о повседневной жизни или трудовой деятельности, не располагая этими базовыми данными? К сожалению, это количество нам неизвестно, или, точнее, наши данные незначительны, обрывочны, спорны и относятся к более позднему времени; по меньшей мере для периода ранее XV века они лишены всякой достоверности. Причины этого связаны не только с состоянием архивов: это правда, что потери здесь, как и в других областях, огромны; но худшее не это: дело в том, что на протяжении всего средневековья на реальное арифметическое значение числа обращали мало внимания, кроме как в церковном календаре. Такой «склад ума», вероятно, объясняется психологическими причинами – скажем, определенным безразличием к бухгалтерской точности, не свойственным для других культур, особенно восточных или семитских. Числа имеют лишь символическое значение: один, три, семь, двенадцать – это Бог, Троица или библейские реалии; что касается шести или кратного ему «шестью шесть» – это символ того, чего уже нельзя сосчитать «на пальцах», а значит, выходящего за пределы непосредственного понимания, будь то мертвые или живые, годы жизни или число родственников. Такое пренебрежение числом проявлялось очень просто: продавали «лес», передавали по наследству «свою землю», отдавали «все, что есть». Если числа и возникают в тексте, историк все равно остается в отчаянном положении, поскольку не знает, что с ними делать: например, «лес ста свиней». Речь в самом деле о свиньях? Это оценка их аппетита? Даже игра в кости, сопровождавшая всё средневековье, была отдана на волю случая, то есть Бога, и ее исход больше зависел от психологии, чем от численных данных. В той области, которую рассматриваю я, безразличие к численности людей объясняется отсутствием выраженной воли – например, со стороны сборщиков налогов. К тому же все эти люди пребывали в непрерывном движении, не знали своего возраста, сомневались в количестве дальних родственников; еще в 1427 году можно было встретить флорентийцев, не знающих, сколько у них детей. Без сомнения, такие вещи учитывали лишь «сильные мира сего», но и то в силу семейных, фискальных или политических соображений, а отнюдь не из любви к геометрии. Итак, исследователю почти нечем пробить эту стену неведения: нет серьезных, тем более полных списков держателей, податных или барщинников, особенно в деревне и ранее XV века. Какие-то обрывки целого приходится выкапывать из свидетельств, из генеалогий князей или сеньоров, из фрагментов хроник. Да и в те времена хватало неучтенных: а новорожденные? А случайно отсутствующие? А безнадежные старики или отверженные? Что касается женщин, то «средневековье мужского пола», если использовать столь нарочитую формулировку, исключало их из экономических или политических текстов, считавшихся мужским делом, и из статей закона, которые были бесполыми. Порой даже оно вообще не упоминало о женщинах – на некоторых стадиях «мачизма», нуждающихся в дополнительном объяснении, например в Северной Франции с 1100 по 1175 год.

Итак, демограф вооружен из рук вон плохо; однако лучше, чем несколько десятилетий назад, когда довольствовались неясными прилагательными или наречиями, прячась за несколько знаменитых документов, чей авторитет основан на самой их редкости: английскую «Книгу Страшного суда» XI века, разбухшую от неточностей, отчет «О состоянии церковных приходов и очагов» 1328 года, где неизвестно, что такое «очаг», и «Тосканский кадастр» 1427 года, который назвать образцом все-таки трудно. Попытаемся перечислить вопросы и проанализировать ответы. Сначала общий ход развития: за вычетом некоторых местных исключений, которых я не буду касаться, кривая идет вверх – с 1000 по 1300 год население увеличилось в три раза, что почти не вызывает возражений. Однако историки спорят о хронологических рамках: значительное большинство относит первый скачок к периоду VII–VIII веков, если не к концу VI века, а второй – к концу каролингской эпохи. Другие, в том числе и я, видят в этом только восстановление, возможно, даже частичное, после спада III–V веков: они тщетно ищут «наталистские» капитулярии и расстроены находками археологов, неоднозначными и удручающими. Но все снова приходят к согласию относительно периода, начавшегося после 1000 года: прирост населения очевиден, хотя, возможно, он был неравномерным и, кстати, замедлился после 1250 или 1270 года; ежегодный прирост населения, разумеется, чисто теоретически, составлял в среднем 0,7 %, что крайне мало в сравнении с темпами роста сегодняшних «развивающихся» регионов или с теми, какие недавно пережила наша собственная страна. Не «бэби-бум», не половодье младенцев, но процесс, очень примечательный по длительности, – триста лет.

Вот что, без сомнения, и объясняет относительное безразличие современников; есть несколько хронистов, говорящих о «море людей»; но чаще всего это жители городов, где наплыв был, вероятно, заметней: число переселенцев превышало число новорожденных. Даже у аристократов, о которых информации больше, не было чувства, что их слишком много и надо насторожиться: если долгое время бракам младших детей препятствовали, то из стремления избежать раздела имущества, а не из страха, что жилище сеньора не вместит всех. Впрочем, в XIII веке засов был сорван. Это равнодушие к численности живых подкреплялось таким же безразличием к мертвым. Действительно, когда обращаешь внимание на структуру семей, почти повсюду обнаруживаешь многочисленные группы: шесть, семь, десять детей – минимум, притом часто не учтены дочери. Такая численность должна была бы привести к демографическому скачку; если этого не происходило, то лишь потому, что по меньшей мере треть детей умирала, – в том числе и у вельмож, которые могли бы надеяться на более старательный уход: так, Бланка Кастильская потеряла пять из тринадцати детей. Ужасающая детская смертность сохранялась на протяжении всего средневекового тысячелетия, и я еще вернусь к этому вопросу; однако и в XV веке 42 % захоронений на венгерских кладбищах были могилами детей, умерших не старше чем в десять лет; я не имею в виду мертворожденных, это отдельная тема.

Причины падения рождаемости на излете средневековья понятны: нельзя сбрасывать со счетов войну и противозачаточные приемы; голодные годы перед приходом чумы не подкосили людской род, но ослабили его; вспомним также об упадке семейных структур, как и о его воздействии на отношения взаимопомощи. Но, рассуждая о деторождении, неизбежно приходишь к выводу: рождаемость упала даже без вмешательства «трех всадников Апокалипсиса» (войны, голода и чумы), угрожавших в те времена миру, и это заставляет историка искать, что же могло увеличить ее ранее. Различают множество факторов, способных в то время поддержать рождаемость: улучшенное питание, укреплявшее защитные силы организма и снижавшее уровень смертности (особенно детской); ускоренный переход от разветвленной семейной структуры к отдельным супружеским парам-производительницам; распространение обычая передачи ребенка кормилице, поскольку многие женщины получили возможность вскармливать младенцев из других семей; избавление от аменореи, сопровождавшей лактацию, вследствие чего женщина была способна вновь воспроизводить на свет потомство, поскольку промежуток между рождениями детей в таком случае сокращался. Как можно быть уверенным в том, что в повышении уровня рождаемости сыграла свою роль если не «мода», то, по крайней мере, такие соображения, как удобства жизни и комфорт, а вовсе не «желание рожать»? Последнее было заметно лишь во времена развития «права первородства», вынуждавшего искать наследника мужского пола и даже его замену. Но перед нами уже 1050–1080 годы, исключительно сеньориальный мир. Так что эти объяснения, которые мы сделали a posteriori, только подводят нас к первопричине. Если не рассматривать допущение, что Создатель вдруг проявил снисходительность к очень уязвимой части своих созданий – объяснение, которого было достаточно в то время, но которое сегодня удовлетворит явно не всех, – то нужно обратиться к тому, чего человек не замечает, и вернуться к «естественным» причинам, о которых я уже говорил; современные историки, пусть даже с оговорками, уже не уклоняются от учета климатических факторов или истории Земли. «Оптимальная» фаза, начавшаяся, согласно наблюдениям, после 900 или 950 года, продлилась вплоть до 1280 или 1300 года, но признаки изменений стали заметны уже после 1150 года, когда некоторые проницательные хронисты отметили появление внезапных приливов, усиление дождей, отступление льдов. Но никто из них не мог увидеть в этом следствие мощного движения близких океанических вод; я, как и они, тоже не могу объяснить себе этого; однако полагаю, что разгадку феноменов демографической стагнации, описанием которых я предварил свое рассуждение, нужно искать именно в этом медленном, но кардинальном изменении биотического оптимума X–XIII веков.

Несколько раз я уже упоминал о женщинах, с которыми сурово обошлись в текстах того времени; следует, ни минуты не медля, приблизиться к их жилищу. Но сначала надлежит определить ratio, то есть численное соотношение двух полов. В животном (по крайней мере, в земном) мире самец-производитель находится в меньшинстве – возможно, потому, что его уничтожают физически, когда он сделал свое дело; это вполне доказано, например, в отношении насекомых и некоторых млекопитающих. Для людей демографы единодушно утверждают, что мужчин и женщин рождается равное число, не считая отклонений разной продолжительности, природа которых пока остается для нас загадкой. Однако по достижении взрослого возраста или даже половой зрелости в меньшинстве оказывается женский пол, особенно это свойственно XI–XIII векам: от 80 до 90 женщин на 100 мужчин и более – таким было соотношение. Письменные источники, касающиеся, правда, привилегированных социальных слоев, демонстрируют немало примеров этой «охоты за женщинами», или, я бы даже сказал, этой «ярмарки женщин» – редких, а следовательно, дорогих. В жены брали пятнадцатилетних девочек, порой они становились «сужеными» еще раньше; женщина была ядром семейного богатства, драгоценностью, которую обращали в монету. Чтобы заполучить ее, молодые люди участвовали в турнирах, разъезжали в ее поисках по дорогам и весям; вдовцы, не способные с ними соперничать, довольствовались «невостребованным товаром по низкой цене», после того как Церковь во времена Людовика Святого дала разрешение на повторные браки. Девушки, которые по истечении двадцати или двадцати пяти лет так и не нашли себе «покупателя» или успешно «отвертелись» от монастыря, оставались на положении домашней прислуги – иными словами, на положении «прядильщиц» («старых дев», ср. английское spinsters) под властью отца или братьев. Такой «недобор» женщин в средние века аномален; он ставит перед нами проблему; можно сослаться на молчание текстов или, скорее, на их «странности», но это не более чем отговорка; утверждают, что самых слабых детей систематически убивали, но это абсурдно с технической точки зрения и может касаться лишь раннего средневековья, о котором действительно ничего не известно; повышенная смертность из-за многократных и тяжелых родов – происходивших в среднем раз в восемнадцать месяцев – явно не может иметь отношения к девушкам, едва достигшим половой зрелости; помимо того, физическая стойкость пола, называемого «слабым», превосходит мужскую – это отмечали уже в средние века, действительно изобиловавшие молодыми вдовами. Сегодня за неимением лучшего довольствуются идеей, что о девочках якобы меньше заботились: прежде времени отнимали от груди, ограничивали питание, не оказывали медицинской помощи. Но такие объяснения неудовлетворительны.

Последняя проблема. В свое время я вернусь к семейным структурам, и тогда снова речь зайдет о разных полах и поколениях; однако невозможно покинуть область демографии, не упомянув об «очаге» (feu). В данном случае имеется в виду счетная единица. Ведь многие документы, приводящие численные данные о людях, выражают их количество в «очагах» – порой даже в «фискальных очагах», если речь идет о местах сбора налогов, а не в «реальных очагах», обозначающих группу людей. Историки по-прежнему ведут жаркие споры: была ли это «основная ячейка общества» из супружеской пары и четырех-пяти детей под одной крышей, то есть пять-шесть человек, живущих вместе, или же подразумевается более многочисленная группа – с боковыми ответвлениями, с родственниками по восходящей линии или даже со слугами, сообразно местным обычаям формирования семей (в еврейских «очагах» насчитывали до десяти-двенадцати человек)? И наоборот: как учитывались пожилые и одинокие вдовы? А новорожденные? Везде ли переписчики использовали одни и те же данные подсчета? Поскольку идея переписи населения как самоцели была чужда тем временам, то, когда обследование, к примеру, проводили фискальные или военные власти, получали ли переписчики точные цифры, не искаженные в зависимости от интересов «очага» – избежать налогов или реквизиции или, напротив, получить продовольствие? Хорошо известен пример переписи парижского населения в 1328 году – 80 или 200 тысяч жителей?

Итак, плотность населения в разных местах и в разное время оценивается только по количеству «очагов»; его перевод в «число жителей на квадратный километр» проблематичен. Я не ставил себе целью описать географию расселения людей и ее вариации – данная задача выходит за рамки моего исследования. Некоторые факты как будто известны. Если обратиться к 1300 году, пику демографического роста, количество жителей сельской местности, например, во Франции, было почти таким же, как в 1900 году, и намного превышало показатели 2000 года; начиная с XVII века и особенно в XX веке поднимающийся город соперничал с деревней, сравнялся с ней по населению, а потом поглотил ее, сделав соотношение крестьян и горожан обратным и увеличив количество последних от 10 до 60 % населения. Проблемы, вызванные в наши дни скученностью городов и оттоком населения из села, хорошо известны, но здесь я некомпетентен. Долгое время традиционная историография приписывала Западной Европе и особенно Франции стабильность и даже консерватизм; со средневековьем охотно связывали «старинные крестьянские традиции» и «незыблемый покой полей и весей». И это серьезная ошибка. Напротив, хотя деревней в средние века было почти всё, она, по выражению Марка Блока, была охвачена своего рода «броуновским движением»: ее обитатели не сидели на месте; в одиночку или небольшими группами они беспрестанно перемещались туда-сюда. И не только младшие дети в поисках невест, паломники, купцы или воины, но и крестьяне, из поколения в поколение искавшие новых мест, покидавшие равнины ради гор или наоборот, словно чувствуя некий материальный или психологический дискомфорт. Историка, изучающего деревню или сеньорию и погружающегося в сердце этой беспорядочной массы, поражают беспрестанно меняющиеся списки цензитариев. Поэтому в тех редких районах, которые оставались изолированными, – в узких долинах, на землях с нездоровым климатом, куда неохотно переселялись и где население почти не смешивалось, – как тогда, так и в наши времена правилом становится омонимия.

Наблюдения над людскими «миграциями» выводят в две сферы исследования, очень различные, но хорошо определенные. Сегодня как просопографический инструмент для изучения семьи и для уточнения социального или экономического статуса все больший интерес вызывает антропонимика. Правда, самое раннее лишь в XII веке понемногу вышел из употребления древнеримский обычай именования: сначала личное имя, потом имя gens, рода, и затем в случае необходимости прозвище – например, Гай Юлий Цезарь; теперь же за германским или христианским именем, данным при крещении, следовало только имя предка: Жан, сын Пьера. Прозвище вернулось, когда возникла потребность отличить одного «Жана, сына Пьера», от другого, и прежде всего среди воинов: например, «Жан Удалец, сын Пьера и рыцарь». Впоследствии кличка «пошла в народ», ссылкой на родство охотно стали пренебрегать, и «Жан, старший сын Пьера» превратился в «Большого Жана», а затем стали указывать на место происхождения, чего требовало непрерывное перемещение людей: «Большой Жан из Парижа». Потом частицу «de» переняла аристократия для обозначения родового имения семьи или главного фьефа; по окончании XIII века перелом в антропонимике завершился, и о Жане Удальце можно стало с уверенностью сказать, что это выходец из простонародья, тогда как Жан из Парижа (Jean de Paris) теперь был человеком из общества. Первые охотно брали в качестве прозвищ слова, обозначающие профессию или внешний облик: Лефевр («Кузнец»), Легра («Тучный»). Но лишь в разгаре XV века их станут передавать наследникам, хоть бы и тощим или не бьющим по наковальням. Что же касается «имени» (prénom), которое англосаксы справедливо называют фамилией (nom), изучение имен показывает, что на их выборе сказывались прежде всего региональные влияния, «наследственное» благочестие, семейные отношения и даже мода: местные культы, религиозные обряды, память о предках.

В бесконечном коловращении людей, о котором я только что говорил, можно бы найти последнюю область для исследования: какое место следует отводить «чужаку», тому, кто пришел извне, пусть даже из соседней деревни? Ассимиляция «другого», конечно, имеет скорей психологический, нежели юридический характер – она затрагивает сердце и разум, и я еще вернусь к этому вопросу. Но уже заранее можно утверждать, что в обществе, еще не скованном строгими правилами совместной жизни, прием новичков осуществлялся без особых препон; Франция, население которой то и дело пополнялось за счет других народов, поражает конечной однородностью. Возможно, правда, в будущем ситуация переменится.

Итак, я закончил первый, самый внешний обзор о жизни человеческого существа, о его теле и о том, что знал о нем человек, об уходе за ним и о его численности. Теперь же необходимо поместить человека в его естественную среду и проследить за возрастами его жизни.

 

Один из сильных аргументов, чаще всего выдвигаемых против использования понятия «человек средневековья», чтобы изобличить его бессмысленность, ссылается на протяженность (longue datée) этого периода – иными словами, на неизбежные изменения, которые это якобы мифическое существо должно было претерпеть в ходе веков. Этот взгляд – не надуманный, и я, конечно, приму его во внимание, но главным образом тогда, когда буду говорить о культурных или даже социальных феноменах; однако я-то считаю эти изменения поверхностными, коль скоро они не затрагивают физических, материальных рамок (cadres), в которые, как вы видели, я поместил своего героя; я ищу физического человека, его тело, его среду, его отношения с другими живыми существами. Обратив взгляд на эти заботы, можно ли проследить персональную эволюцию человеческого существа? Существо это рождается, живет и умирает, как в остроумной загадке древнего сфинкса. В этом отношении между грудным ребенком греко-римских и современных времен нет никакого разрыва, никакой противоположности; почему же она должна быть между младенцами каролингской эпохи и Столетней войны? Разница в деталях и в вопросе о первоисточниках, не более того. Посмотрим, что же было об этом известно.

 

От ребенка до человека

В ожидании ребенка

Идолопоклонство, жертвой (точнее слова не подыщешь) которого сегодня стал ребенок и даже новорожденный, на деле маскирует наш навязчивый страх старости и смерти. Ребенок – воплощенная свежесть, и поэтому его образ используют, торгуя кремами или автомобилями. Так, обнаглевшие педиатры сумели связать с детским возрастом «непреложные истины», побуждающие суды и общественное мнение считать доказательствами и истинами детские выдумки, которые существо недоразвитое или в лучшем случае «формирующееся» извлекает из снов или подсознания. Установка на обожествление ребенка появилась в общем-то не так давно. Века, предшествующие двадцатому, были жестоки к юным, попадавшим в суровую экономическую или социальную атмосферу, где главенствовали польза и практичность. С тех пор, говоря о более раннем периоде, некоторые утверждали, что средневековье еще в большей степени, чем Новое время, презирало детство и даже не знало такого понятия. За последние лет пятнадцать это мнение было серьезно оспорено и даже отброшено. Средние века, по крайней мере те, от которых остались следы, прекрасно это продемонстрировали: пусть ребенок и не был царем, как в наше время, ибо жил в мире, где нужно было поскорей вооружаться, чтобы выжить, тем не менее в его отношении проявлялись искренняя нежность, внимательная забота или воспитательные усилия, не уступающие современным.

Однако причины такого поведения нуждаются в уточнении. То, что рождение ребенка является для матери полным проявлением ее женской сущности, а для отца – выражением его мужского начала, – это данность сугубо личная и находится вне времени. Одних этих чувств было бы достаточно, чтобы внушить желание иметь детей, и ни одно человеческое общество, несмотря на гримасы моды, их не избежало. Но если в наше время на ребенка смотрят как на настоящего или будущего потребителя, тогда в нем видели по преимуществу производителя – производителя власти или богатства. Ведь он был не только «даром Божьим», как твердила Церковь, но и элементом трудового мира, орудием власти, семейным достоянием. Этой материальной внешней видимостью несомненно, и объясняется представление о мнимом пренебрежении к детству, якобы не признаваемому во всей его полноте; а ведь именно его будущие роли побуждали проявлять к нему внимание и нежность. Церковь, как обычно и вплоть до XVI века, когда ее власть ослабла, прекрасно это понимала: рост численности детей Божьих по призыву «плодитесь и размножайтесь» делал их живыми воплощениями славы Всевышнего. Конечно, некоторые проповедники брюзжали: все эти дети обходились дорого, во всяком случае, чем их было больше, тем меньше Церкви доставалось даров, за счет которых она и жила; и потом, дети не росли на деревьях: каждый из них, включая тех, кто еще не появился на свет, был плодом мирского соития, которое Бог – бесспорно, с тем, чтобы испытать свои создания, – пожелал сделать крайне приятным, по крайней мере для мужчины. Конечно, до соития и после него молятся, но не во время же самого акта? Жестокая дилемма, поскольку половое воздержание противоречило бы Божьему замыслу и едва ли может быть причислено к человеческим добродетелям.

Так или иначе, в миру и мужчины, и женщины желали появления ребенка и надеялись на него. Если такое желание испытывали любовники или пары, находившиеся в щекотливых отношениях с каноническим правом, распознать его трудно, поскольку Церковь набросила покрывало на эту тему. В основном дети рождались от законных связей; однако вполне достойное положение бастардов, особенно в XIV и XV веках, показывает, что, даже если они были нежеланными, их признавали – не только мать, что само собой разумеется, но и отец, который мог бы их не знать или притвориться, что не знает, но охотно подыскивал им приличное место в приемной семье. Увы, ни одна из героинь романов XIII или XIV века не попала в обстоятельства, благодаря которым мы бы познакомились с ее чувствами в таком положении. Но судебные решения, популярные рецепты, покаянные предписания в полной мере показывают, какое место занимали противозачаточные средства и аборты – причем к последним прибегали не только служанки, забеременевшие от хозяина, или вдовы, изнасилованные шайкой «молодчиков», но и законные супруги. Кстати, инициатива побудить партнершу отделаться от нежеланного плода чаще всего исходила от мужчины, да и суд всегда карал его как соучастника. В глазах правосудия такое решение было тем более естественным, что роль мужчины в недопущении беременности, бесспорно, велика: позы, принимаемые при коитусе, умышленное прерывание последнего зависели, естественно, от него – в отсутствие каких-либо средств, изобретенных сегодня современной технологией. В наши дни этим проблемам уделяется много внимания, для их контроля даже создан юридический арсенал. Единственное реальное различие между нашим и прежним временем состоит в том, что сегодня открыто демонстрируют их практику, как и других видов сексуального поведения, к которым я еще вернусь. Намеренно вызванный выкидыш в городе, а тем более в деревне был, конечно, делом самым обычным, но оставался подпольным, а значит, опасным: ведь Церковь следила за тем, чтобы мужскому семени оказывали должное почтение. На практике довольно хорошо известны методы, которым обучали повитухи; в основном это применение настоев ромашки, имбиря, папоротника, откровенно опасные манипуляции. А вот мотивы такого избавления от плода остаются более темными. В XIV веке некоторые «вероучители», такие как Бернардин Сиенский, даже допустили, что эмбрион можно уничтожить до истечения сорока дней внутриутробной жизни – разумеется, при условии многочисленных покаяний и при наличии серьезной причины: угрозы здоровью или даже опасности нищеты. Это показывает, насколько распространены были такие действия.

Итак, ребенок зачат, его появления ждут. О протекании беременности нам, как ни странно, мало что известно. Возможно, потому, что те, кто держал в руках перо, были мужчинами и не интересовались тем, что же такое роды; возможно, и потому, что каждая женщина беременела в среднем раз в восемнадцать месяцев, то есть десяток раз на протяжении своего брака, в соответствии с демографическими нормами той эпохи. Так что это состояние уже нельзя было считать «интересным», как говорили еще недавно. Внешние нормы, присущие роду человеческому: девять месяцев ожидания, искривление спины, полнейшая аменорея. Вероятно также, что положения, позы, «прихоти» пациенток комментировали опытные средневековые прогнозистки – повитухи. Впрочем, если беременность протекала с осложнениями или, тем более, заканчивалась выкидышем, вина возлагалась исключительно на женщину, как и в случае бесплодия, всегда приписываемого женскому роду, даже в том случае, если негодным безоговорочно признавалось мужское семя: дефектным считался сосуд, но не то, что в него влили. Как и сегодня, женщина, разумеется, но также и супруг, приходила в волнение, заметив первые движения плода in utero (в чреве), – добрый знак, что роды будут удачными; однако мы можем вспомнить, что античные врачи видели в движении плода скорее признак тяжелой беременности и трудных родов.

Найти подступ к самому рождению – дело не из легких, ибо при родах мужчина тоже отсутствовал – как отец, так и писец или художник, если не говорить о редких и поздних исключениях. Роженицу укладывали или усаживали, велев ей скорчиться; иногда опорой ей служили только подушки. Повитухи готовили ветошь и воду для омовения; поддерживала и ободряла молодую мать повивальная бабка, которая также помогала ребенку правильно расположиться в утробе, если это было необходимо, при помощи мягкого массирования живота или вагины либо манипуляций голыми руками. Эти женщины знали толк в родах и, возможно, помогали безвозмездно. Если послед не выходил сам и если пуповину быстро не обрезали и не перевязывали, риск инфекции чрезвычайно возрастал. При такой рудиментарной гигиене роды, и без того, вероятно, приносившие немало мучений, становились смертельно опасными; кесарево сечение, призванное спасти ребенка, не практиковалось, по крайней мере, пока мать была жива; можно полагать, что при тяжелых родах одна из десяти женщин (а возможно, и больше) не выживала и что это всегда были первородящие женщины.

Ребенок родился

Если жизнь матери находилась под угрозой, то и участь новорожденного была не более завидной. Даже когда он не умирал в момент появления из материнской утробы, длительность его жизни могла быть ничтожной – несколько часов, несколько дней. С чего бы простонародью могло везти больше, чем сильным мира сего, чьи генеалогии свидетельствуют о гекатомбах младенцев? От 25 % до 30 % мертворожденных показатели, какие сегодня сложно обнаружить даже в беднейших странах: тетания, менингит, удушение из-за неловких манипуляций, дизентерия, сосудистая недостаточность вследствие тяжелой беременности или преждевременных родов. Но сколь бы частой ни была смерть, связанная с рождением, она казалась недопустимой, несправедливой и горькой, о чем свидетельствует вся семейная литература. Кроме того, ребенок, умерший после нескольких мгновений жизни, уже был человеком; не получив крещения, он, очевидно, должен был отправиться в преисподнюю, уверял св. Августин. До Страшного Суда ему придется пребывать в лимбе, в этой гавани ожидания, что давало возможность для «работы скорби», как любят говорить сегодня. Связь с ним под покровительством Церкви, для которой не жалели даров и молитв, должны были поддерживать святилища «отсрочки» (de repit), иногда простые деревенские часовни. Что касается тел умерших младенцев, археологи крайне редко находят их вместе с телами крещеных; может быть, существовали специальные места их погребения – например, под церковной папертью? Или, согласно данным раскопок, их хоронили под порогом родительского дома, размозжив тело большим камнем, дабы погребенным не овладел какой-нибудь демон с целью сделать подменышем Дьявола; или же их просто бросали в реку?

Итак, ребенок родился и – по крайней мере пока – вполне жив. Но действительно ли он был тем самым, кого зачал отец и выносила мать? Неотвязный страх случайной или умышленной подмены ребенка по воле человека или дьявола преследует матерей и сегодня. А что говорить о близнецах и что с ними делать? Может быть, они свидетельствовали о безнравственности матери, забеременевшей от двух мужчин? Или один из младенцев – но какой именно? – был дьявольским двойником другого? О рождениях близнецов в средние века известно немногое; нечастые упоминания о них в генеалогиях аристократов наводят на мысль, что принималось роковое решение о детоубийстве – тяжком преступлении, худшем, нежели аборт, но лишь оно могло спасти честь рода. Как бы то ни было, ребенок по-настоящему становился полноправным членом человеческой группы лишь по завершении двух переходных ритуалов, означавших вступление в жизнь сообщества. Первый, происходивший сразу же после рождения, вероятно, был для людей средневековья главным: это омовение. Благочестивая иконография охотно отмечает, что этот обряд был совершен над Иисусом, но проводили его систематически и наследовали от предков. Как и сегодня, он явно представлял собой акт, связанный прежде всего с соображениями физической гигиены, с целью смыть с ребенка следы пребывания в материнской утробе; но это было еще и его вступление в мир живых: крик, испускаемый младенцем после шлепка (если последний необходим), затем прикосновение рук и воды. Ритуальный смысл первого омовения, чьи корни, вероятно, следует искать в доисторических временах, не ускользнул от людей средневековья, и если лохань с ветошью по-прежнему оставались в руках женщин, то на сей раз присутствовал и отец.

Второй обряд – крещение. Здесь снова использовалась вода; это было вступление в мир христиан, благодаря чему историк обладает множеством свидетельств и объяснений. Поэтому я ограничусь несколькими замечаниями недогматического характера. Осуществление этого первого таинства не обязательно было делом слуг Божьих: его мог взять на себя мирянин и даже женщина, если для ребенка возникала угроза смерти; зато, как ни странно, Церковь (по крайней мере, на стадии завоевания Западной Европы) долгое время допускала и даже поощряла крещение взрослых или по меньшей мере подростков по случаю праздников восприятия или обновления – Рождества, Пасхи, Троицына дня. То есть такие практики, от которых осталось столь много археологических свидетельств вплоть до XI века, создавали ситуацию, сложную с точки зрения канонического права: что происходило с душой молодого человека, убитого прежде, чем его «воспримут»? Достаточно ли было просто малого крещения? Во всяком случае, коль скоро родство с Богом было важнее всякого другого, распространение кумовства означало, что нового христианина, по Божьей доверенности, берет в свои руки Мир вместо родителей. Это духовное родство, ставшее в наши дни чисто символическим, могло подменять собой родство физическое; последствия этого, как психологические, так и материальные, не стоит труда увидеть.

«Детские годы»

Итак, вот желанный ребенок, он родился и получил крещение. Его пол иногда могли предсказать опытные повитухи, но обычно заранее о нем не знали. К такой ситуации относились гораздо спокойней, чем принято говорить. Выдвинуто множество аргументов в поддержку мнения, что предпочтение явно отдавали мальчикам. Один из доводов – численное превосходство взрослых мужчин. Ранее я упоминал, что нормальное соотношение полов – равное, а позднейшая диспропорция, не считая временных отклонений, причины которых остаются нам неизвестными, могла объясняться меньшими заботами о девочках. Но также допускалось, что наши источники неизменно выдвигают на первый план мужчин, а следовательно, наши подсчеты неверны. Если предпочтение отдавали мальчикам – и не сохранилось ли оно в нашем менталитете до сих пор? – оно могло иметь по преимуществу экономическую природу, просто отражать конъюнктуру, и это могло бы объяснить, почему и сегодня подобное предпочтение исчезает крайне медленно. Обществу, основанному на производстве и охоте, нужней воины и пахари, нежели прядильщицы и кухарки. Поскольку писателями были только мужчины, они не преминули изобразить свою роль в обществе, начиная с рождения, как более важную. Но в действительности истинным сокровищем семьи были дочери: их брак становился важнейшим делом, а плодовитость обеспечивала продолжение рода. Это, несомненно, видели и знали как в аристократических кругах, так и в других слоях общества. Так что пренебрежение, от которого страдали женщины, имело скорее психологические, нежели экономические причины: предполагаемая физическая слабость, меньшая производительность. Не вступая в спор, не входящий в мои планы и не затихающий с того момента, как люди научились писать, замечу лишь, что любое психологическое исследование и любой серьезный экономический анализ с очевидностью доказывают обратное.

Мать, восстановившая силы после родов сытной пищей и добрым вином, все же оставалась «нечистой». Вероучителям потребовалось немало уловок, чтобы сделать исключение для Марии благодаря «непорочному» зачатию. Во время расцвета культа Св. Девы в XII веке верующий придавал особое значение именно ее роли матери; более близкий к истине, чем богословы, он прекрасно понимал – важней то, что она выносила Дитя, а не то, что получила таинственный дар. Церемонией возвращения матери в сообщество христиан, избавлявшей ее от всякой скверны, был обряд «очищения» после родов (relevailles). У этого «повторного крещения» были библейские обоснования – Церковь уподобила его «введению Богородицы во храм», но не смогла лишить сексуальной стороны: действительно, после него женщина становилась вновь «доступной» для мужчины. Поэтому в связи с «очищением» открыто радовался весь семейный клан и даже вся деревня. Обычно этот ритуал возвращения в общество происходил через месяц после рождения мальчика и через два, если родилась девочка, словно в этом случае «нечистота» была больше.

Младенец питался материнским молоком – прежде всего потому, что таков закон природы, а затем потому, что любой другой тип вскармливания прочно привязал бы мать к очагу, лишив возможности вернуться к хозяйственной деятельности. В иконографии можно найти великое множество изображений женщины, которая прядет, стряпает или даже косит с младенцем у груди, сосущим материнское молоко, – похоже, без «строгого графика». Но случалось, что молока не хватало, или же, уже в XII веке, мать хотела прекратить лактацию – есть списки средств для этого, – чтобы избавиться от обязанности, которую сочла обременительной. Такое желание могло возникнуть и у аристократки, стремящейся вернуть былую свободу, и у крестьянки, которую ждали полевые работы. Тогда ребенка надо было передать кормилице, которых было в избытке – хотя бы потому, что хватало матерей, чей ребенок умер. Наши педиатры любят усматривать в этом акте первый, почти непосредственный, отрыв ребенка от матери, по крайней мере от ее тела; так ли это, судить крайне сложно, но, возможно, тогда это в какой-то мере сознавали, поскольку выбирали кормилиц очень заботливо и с оправданной придирчивостью: возраст, близкий к возрасту матери, уверенность, что кормилица не беременна, безупречное здоровье – таковы были требования. Впрочем, ничто не мешало кормилице вскармливать и своего ребенка вместе с тем, которого ей доверили. В романах, фаблио и хрониках обязательно воспевали чувство более чем братское, почти сексуальное, которое соединяло обоих «молочных братьев». И вовсю эксплуатировали мотив «дружбы» между маленьким дворянином и маленьким крестьянином, которых вскормила одна и та же грудь.

Отнимали ребенка от груди очень поздно, самое раннее через восемнадцать месяцев, а мальчиков иногда и позже, словно мать должна была их опекать дольше. Что диктовало этот шаг – прорезывание зубов, окончание лактации? Ребенок переживал второй отрыв от матери. Похоже, насколько об этом знают или догадываются, такое отделение происходило плавно, поэтапно. Однако если для ребенка это было потрясением, то для матери – началом нового периода, поскольку аменорея, сопровождавшая вскармливание, заканчивалась, и, следовательно, женщину вновь можно было оплодотворить. Этот неизбежный «вдовий срок» и задавал оплодотворениям определенный ритм – полтора года между рождениями для женщины, кормящей грудью. Если же она не делала этого, промежуток между рождениями детей сокращался, роды становились чаще, а потому среди причин демографического роста XII и XIII веков может фигурировать и «революция кормилиц», как говорили.

Ребенок каждые восемнадцать месяцев, юные матери 16–18 лет, продолжительность жизни 40–60 лет – из этих оценок следует, что в жизни супруги бывало десять-пятнадцать беременностей. С учетом детской смертности среднее количество выживших детей в семье составляло, если можно так сказать, от 4,5 до 6,5 человека. Такие цифры, которые кажутся значительными в современной Франции, объясняют рост населения, о котором я только что говорил. Его показывают все аристократические генеалогии. Почему бы в бедняцкой среде дело обстояло иначе? Разве что если нищета толкала на детоубийство или отказ от детей. Первый поступок, драматичный и криминальный, наверняка скрывали; но он угадывается в мотивировочных частях грамот о помиловании, где речь идет об «encis» – удушении ребенка, уложенного в родительскую постель и «случайно» задавленного. Отказ от детей, поступок меньше скрываемый и менее тяжкий, тем не менее регламентировался и получал огласку: монахи, добросердечные христиане подбирали брошенных детей на церковных папертях – именно там оставляли новорожденных младенцев, вверяя их благочестию и в расчете на приюты. Можно ли с уверенностью сказать, что эти реалии – чисто «средневековые»?

Впрочем, даже когда ему удавалось избежать этой печальной участи, любому ребенку вплоть до четырех-пяти лет, и в большей степени, вероятно, девочкам, угрожали детские болезни – почти все инфекционные, порой смертельно опасные: оспа, корь, скарлатина, коклюш либо последствия функциональных нарушений в организме («кишечная лихорадка»). Можно опасаться, что не все эти неприятности распознавали сразу и что, пока дети не подрастали, никто особенно не мешал немилосердной Природе, истреблявшей часть жизнеспособных детей и после рождения. Скелеты маленьких детей, не достигших семи лет, составляют в некрополях до 20 % погребений. С другой стороны, наши традиционные источники знаний о здоровье верующих – рассказы о чудесах – посвящены детям лишь в исключительных случаях, словно вмешательство Девы Марии или святых в судьбу столь юных и столь хрупких созданий, этих «смертников», казалось чем-то лишним. Стало быть, действительно, это пренебрежение, как постулировали в недавнем прошлом? Конечно же, нет: горе, причиненное смертью ребенка, заметно в жалобах героев романов; чувства каждого из родителей запечатлела иконография. Надо сказать, Церковь раздражали эти поцелуи, это «милование», показывающие, что создания Бога для кого-то важнее Его самого. Так или иначе, скорби перед лицом слишком неизбежной Смерти, витавшей над ребенком с первого вздоха, сопутствовал определенный фатализм.

Иконография, медицинские трактаты, биографии знаменитых в будущем людей изобилуют деталями, помогающими восстановить мир первых детских лет. Ребенка туго пеленали, укладывая руки вдоль тела, но порой оставляя босыми ступни. Его часто купали (порой по три раза в день), а белье меняли еще чаще. Это было целиком и полностью женским делом: мужчина был словно шокирован наготой младенца и явно воротил от него нос; однако есть изображения, как отец кормит ребенка кашицей или дает ему соску. После года он помогал ребенку ходить, используя ходунки; но манеж или ползанье на четвереньках категорически исключались: без сомнения, в первом видели образ внутриутробного заточения, а во втором – возврат к животной жизни, осужденной Богом. Данные археологии полностью подтверждают место, какое изображения того времени отвели играм: погремушкам, шарикам, восковым куклам, кукольной посуде, лошадкам, солдатикам и игрушечному деревянному оружию. Как во все века, игрушки эти отражали то, что ребенок видел вокруг себя, и я оставляю психиатрам заботу об определении, что было для него субститутом матери, в чем он противопоставлял себя миру взрослых, в чем проявлялись его ум или характер. Избранный мной угол зрения позволит мне также не рассматривать изобретенную взрослыми классификацию детских игр, которая так интересовала античных авторов, проявления психических отклонений, волновавших философов, и присутствие дьявола, о котором предостерегали проповедники. У ребенка были своя пища, одежда, имущество и собственные игры. Он не был карликом без возраста, каким его долгое время считали многие историки.

Ребенок среди своих

Вплоть до окончания infantia (детства) и начала pueritia (отрочества) ребенок занимал особое место в обществе; он не был, как полагали в XIX веке, простой уменьшенной копией взрослого, но и не представлял собой существо, в котором полностью реализуются все самобытные черты, в чем пытаются убедить многие современные «мыслители». Это было создание, находящееся на стадии ожидания, завершения, но его роль в человеческой эволюции была признана. Ребенок был соединительным звеном между посюсторонним миром, откуда он приходил и чьей печатью был отмечен, и своим человеческим будущим, каким оно представало в античной философии и в христианском учении. Поэтому ребенок был сакрален; возможно, его заключала в себе даже облатка евхаристического таинства. Его устами говорил Бог; его жесты следовало толковать как религиозные знаки; только он был хранителем воли умерших, выражая ее в своих невнятных речах. Не то чтобы следовало обмирать от восхищения перед этим полубогом, как сегодня: напротив, Церковь советовала не расспрашивать ребенка и даже не смотреть на него чересчур пристально – это ему повредит; кстати, разве порой в него не вселялся бес? Вот почему расцвел культ святых невинных младенцев, а ангелов-хранителей молили следить за его поведением. Если он провинился, его нужно было наказать, порой жестоко; если он плачет, значит, в него вселился злой дух – ребенок будет бит. Такая строгость была отнюдь не пережитком отцовского всемогущества древних времен, а формой служения Господу.

Именно в этой области взаимоотношений ребенка с семейным окружением постепенно уточняются наши нравственные суждения. Родительская суровость была не равнодушием и не пренебрежением – она имела религиозный характер. Вот почему отец и мать, в равной мере, были переполнены любовью к ребенку, выражая ее в ласках и почти боязливом внимании. Ученые попытались найти эволюцию этих отношений: с середины XIII века отец как будто стал занимать более важное положение – возможно, потому, что развитие школ мало-помалу избавляло мать от задачи давать ребенку начальное образование. Дело в том, что роли между родителями распределялись вне зависимости от обоюдной привязанности к ребенку: на отца была возложена забота просвещать его душу, объяснять ему, что такое auctoritas, особенно воля Всевышнего; мать должна была следить за его здоровьем и внушать ему элементарные понятия, обогащая его совсем юный ум. До нас дошел ряд руководств по воспитанию, рассчитанных скорее на подростков, чем на детей, причем некоторые написаны женщинами – очень редкий случай в истории средневековой литературы. Однако о них можно сказать то же, что и о многих других письменных источниках: это работы теоретические, в основном предназначенные для богатых – для князей в IX веке, для будущих клириков в XII веке, для дочерей рыцарей в XIV веке, для детей бюргеров в XV веке. К тому же на самом деле до нас дошло гораздо больше трактатов о лечении лошадей, нежели наставлений педиатров. И в той возрастной группе, о которой идет речь, реакция ребенка на поведение родителей нам совершенно неизвестна. Агиография ярко описывает некоторых «юнцов», испытывающих соблазн «убить отца», но чаще всего это чистейший вымысел выжившего из ума монаха.

Одна область, однако, заслуживает последней остановки: у ребенка почти обязательно были братья и сестры, дядья и тетки, а порой и бабушки с дедушками. Если поговорка «Брат – это друг, данный природой» представляет собой не более чем благое пожелание, которому противоречит множество примеров во все времена, то в средние века, возможно, ее воспринимали более милосердно. Старшие дети обоих полов, бесспорно, оказывали влияние на младших – особенно на девочек, которые после смерти родителей зависели от власти и интересов старшего в семье. Сегодня такое по-прежнему возможно – я, разумеется, имею в виду лишь наше культурное пространство. Зато еще две особенности исчезли или, по крайней мере, стали более редкими. Роль старшей сестры как замены умершей матери заметна, но для нас не открытие, а вот роль брата матери, то есть дяди по материнской линии, который на сей раз подменяет отсутствующего или умершего отца, обращает на себя внимание. Примеров такого «непотизма», в этимологическом значении слова, хватало со времен Карла Великого и до Людовика XIV. Причина известна: «матримониальная модель», к которой я еще вернусь, соединяла двух существ часто очень разного возраста. По очевидной природной необходимости, которую сегодня стараются всячески высмеять, у ребенка существует жизненная потребность ощущать на себе взгляд и женщины, и мужчины. Если отец, слишком старый или слишком часто отсутствующий, не мог в полной мере отдавать себя ребенку, его заменял другой мужчина, той же крови и того же возраста, что и мать. Социальные последствия этой ситуации были значительными, поскольку на «устройство в жизни» ребенка, затем подростка и, наконец, взрослого влияли одновременно два рода: сколько землепашцев получило наследство от дядьев, скольких младших сыновей они направили на церковную службу, сколько рыцарей благодаря им завели «дружбу» с вельможами! Что касается бабушек и дедушек, которые сегодня играют роль необходимого противовеса, смягчающего крайности родительской любви, в то время их словно и не было. Даже если они и присутствовали, сумев прожить намного дольше шестидесяти, о них почти не говорили, поскольку они были исключены из активной жизни, единственно достойной интереса; я еще расскажу, какое место занимали «грозные старцы», долгое время державшие в руках бразды правления собственным имуществом, особенно в странах, где действовало римское право; однако такие примеры приводят тем охотнее, что их крайне мало.

Итак, по истечении первых лет жизни ребенка угроза заболеваний оставалась позади; он уже представлял себе, что такое домашняя работа, при надобности приобретал какие-то навыки, необходимые в сельской жизни, и даже военные. Он знал буквы, а порой и цифры. В церковном приходе епископ совершил над ним обряд конфирмации, то есть заставил его подтвердить крещальные обеты. Он был уже не infans, а puer или puella; ему было восемь лет, самое большее двенадцать. Для него начиналась настоящая жизнь.

 

Человек в частной жизни

У историков, особенно древних времен, существует стойкая привычка противопоставлять во всех областях общественное, принадлежащее массе, и частное – сферу индивидуальной жизни. Ее печать несут на себе власть, богатство, правила жизни и, конечно, экономика, социальная иерархия и даже вера, а эволюция во времени или разнообразие в пространстве составляют ткань Истории. Но в глаза нам бросается общественное, и это естественно, ибо именно его освещают наши письменные, изобразительные и скульптурные источники. Частное, то есть скромная личная среда, где обитает человек, – это закрытое пространство, непроницаемое для чужого взгляда, а следовательно, во многом скрытое от взгляда исследователя. Чтобы проникнуть в него, приходится извлекать из наших сведений крупицы того, что оставил «дом»: анекдоты из фаблио и «сказов», фрагменты частных счетов, посмертные описи имущества, при надобности – завещания, детали миниатюр, данные археологических раскопок. Все это скудно и спорно. Конечно, в течение веков происходили перемены: так, после чумы, когда отвращение к разрушенному миру, contemptus mundi, достигло пика, частной сфере стали придавать больше значения, нежели прежде; но так ли это? Не обманула ли нас простая эволюция наших источников, с того времени – на заре «гуманизма» – ставших ближе к индивиду? Кроме того, освещение всегда ярче в городе и неравномерно распространяется на разные социальные слои: отмечено, что в сюжетах романов 18 % интриг происходит с участием аристократов, 9 % – клириков, треть – с участием купцов; на остальных, крестьян или маргиналов, не приходится и половины, то есть куда меньше, чем они значили в реальном мире. По крайней мере, нам больше не рассказывают бесконечные истории о монахах и рыцарях, о епископах и адвокатах парламента, о богатых суконщиках и эшевенах. Возможно, они ели и спали так же, как и все, – однако их частная жизнь меня не интересует.

Времена, которые проходят

Создатель наделил наш торжествующий человеческий род способностью восприятия – хоть и меньшей, чем у других животных, но наделил. Сегодня мы, ослепленные электрическим светом, оглушенные механическим лязганьем, променявшие устную речь на компьютерную клавиатуру, вдыхающие одни лишь химические испарения, утратившие необходимость ощупывать что бы то ни было и питающиеся быстрозамороженными продуктами, напрочь перестали использовать свои органы чувств. К сожалению, их состояние в средние века оценить крайне сложно, ибо опять же в наших источниках остались только мимолетные намеки.

«Зрение – это жизнь», – провозглашает наша реклама. Тот, кого болезнь или превратность судьбы сделали слепым, вызывает у нас сочувствие и желание помочь, а в средние века над ним смеялись. Ведь такое несчастье могло быть послано Богом лишь в наказание, а «чудеса», возвращавшие зрение, случались лишь с невинными младенцами или добродетельными отшельниками. Неловкие движения слепого были прекрасным поводом для смеха. Это вызывает тем больше удивления, что ночь, погружающая во мрак всех людей, пользовалась зловещей репутацией. Правда, такое пренебрежительное отношение к слепоте может оказаться признаком того, что она была редким исключением. Зато в качестве зрения людей того времени можно усомниться, поскольку на нем сказывались постоянное метание огня в очаге, дрожащий огонек свечи, коптящий факел или еле видный свет масляной лампы. Хронист не упускал возможности посмеяться над военачальником, который не заметил приближения врага, над купцом, перепутавшим свои тюки с шерстью, или над счетоводом, неспособным составить точную опись. Корректировать слабое зрение начали только в XIV веке: на носу писца или судейского появляются очки, упоминавшиеся в текстах и даже изображавшиеся на фресках; чаще всего это были граненые камни, в том числе берилл, разновидность бесцветного изумруда (откуда наши слова «béricles» и «besides»), скорей лишь увеличивавшие, как лупа; были и монокли, подобные нероновскому.

Лучше ли был слух у этих людей? На сей раз – как отличить глухоту от рассеянности? Искатель Грааля, не расслышавший в лесу предостережений зеленого карлика, или задремавший король, у которого удар копья по шлему вызвал приступ безумия, – были ли они глухими? Насколько я знаю, изображений персонажей со слуховым рожком у оглохшего уха нет. Однако, имея дело с цивилизацией, где господствовала устная речь, хотелось бы знать, достигал ли ушей призыв дозорного, увидевшего с колокольни приближение рутьеров, или зазывные крики торговцев в Париже либо в других местах – не говоря уже о другой крайности, о шепоте «совершенных» катаров на ухо умиравшим единоверцам или о прерывистых предсказаниях впавшего в транс колдуна. Впрочем, одна проблема стоит всех других: конечно, мы знаем о великолепной акустике очень многих церковных нефов, и отмечен даже высокий уровень познаний архитекторов, умевших добиться хорошей слышимости мелодий и песен; но как огромная, плотная толпа, поглощающая все звуки, могла уловить слова проповедника, говорил ли он на латыни или на другом языке? Что было делать – отказываться, подобно доминиканцам, от боковых нефов? Трудновато представить, чтобы святого Бернарда, взывавшего к тысячной толпе крестоносцев у подножия церкви Магдалины в Везеле, могли слышать по ту сторону холма, как, впрочем, в свое время и Иисуса, произносящего «Нагорную проповедь». В каком виде эти слова, передаваемые из уст в уста, доходили до самых дальних верующих?

Мы любим удивляться чрезвычайно чуткой реакции на прикосновение, какую демонстрируют многие домашние или дикие животные. У людей грудной ребенок вступает в контакт с миром, где живет, посредством рта, куда тащит любой предмет. Став взрослым, он не отказывается от этой первичной формы познания. В средневековье безраздельно властвовал поцелуй, adoratio: в знак единения и мира целовали в губы, в знак покорности и благоговения целовали руку или ногу господина или же реликвию, ласку или удовольствие выражал поцелуй тела ребенка или возлюбленной. В этих жестах, по-прежнему знакомых нам, проявлялось единство плотского и символического. Кстати, средневековье было культурой жеста – движений всего тела в танце, движений крестьян во время празднеств или самих клириков при совершении сакральных ритуалов; но были и жесты, выражавшие движения души – от простого кивка в знак приветствия до коленопреклоненной позы подчинившегося или молящегося человека. Тогда легко объяснить, как жест из одной сферы попадал в другую: сложенные ладони – жест античного раба, отдававшего себя в распоряжение хозяина, в средневековье стал жестом вассала, вкладывавшего руки в руки сеньора, или жестом обращавшегося к Богу христианина, который, начиная с раннего средневековья отказался от позы «молящегося» античности с воздетыми к небу руками. Еще было важно, чтобы эти жесты оставались выверенными; искажение лишило бы их всякого символического значения – короли и понтифики сохраняли неподвижность, держа в руках орудия власти, и даже танец не мог утратить своего сакрального смысла: это было игровое, но благочестивое действо, а не сладострастный или дьявольский транс, который следовало оставить ведьмам или бесноватым.

Главную роль отводили руке – бесспорно, потому, что эта часть тела более всего отличает человека от других живых существ. Manus был эмблемой власти; это была рука Бога, внезапно появляющаяся из гряды облаков и выражающая Его волю; рука отца, вкладывающего руку дочери в руку будущего супруга; рука князя или сановника на короне, символе его власти, или на пергаменте, где написан текст от его имени; рука старого рыцаря, наносящего «удар» (collee) молодому воину и тем самым возводящего его в ранг militia (здесь – рыцаря); рука купца, скрепляющего рукопожатием или «ударом по рукам» уговор с покупателем. Лучше всего напомнить то, что дошло до наших дней: клятва в суде – подъем правой обнаженной руки, приветствие солдата, обращенное к старшему по званию, – подъем руки к головному убору, или светский поцелуй женской руки – лицемерное признание власти женщины.

Не изучены лишь «мотивы» жеста, или приобретение им все большей вялости под воздействием чтения и письма. Археология, падкая на все, что связано с материальными свидетельствами повседневной жизни, обратила внимание на инструменты, рукоятки, ручки, дужки, так же как на сложение или физическую силу людей того времени. Она могла только констатировать, что мир средневековья был миром правшей. Замечание не блещет новизной: недоверие к левой стороне, римской sinistra, обнаруживается с того момента, как человек оставил на земле следы своего пребывания. Не в моей компетенции оспаривать гипотезы или даже утверждения, приписывающие левому мозговому полушарию, которое ответственно за действия правой стороны нашего тела, более активную моторику и большую способность генерировать импульсы; еще меньше я готов обсуждать последствия, прежде всего неврологические, затем психологические, этой врожденной особенности. Итак, все позволяет предположить, что во времена средневековья, как и сегодня, правая рука была важнее левой, и писцов, должно быть, обучали держать перо или калам в правой руке. Это в целом отражает иконография того времени, но лишь «в целом», ибо в нашем распоряжении есть ряд изображений или рассказов, где воин в бою, паломник в пути или государь на престоле явно одинаково владеют правой и левой рукой. Что касается самих пишущих людей, были приложены немалые усилия, чтобы обнаружить среди них левшей, и некоторые намеки на это кое-где нашлись: если второе завещание Филиппа Августа и первая рукопись Гвиберта Ножанского XII века – автографы, как полагают, то они оба были левшами – возможно, вынужденными бороться с этой особенностью?

Существует и другое чувство, также совершенно инстинктивное в своих спонтанных проявлениях: восприятие течения времени. Наши сердечные ритмы, наше психическое равновесие столь же чувствительны к нему, как растения и другие живые существа. Покорные своим часам и календарям, мы не остерегаемся его настолько, как наши предки, иногда очень близкие. Естественно, возврат жары или холодов не требовал долгих размышлений, равно как смена дня и ночи; за всем присматривало солнце, творение Бога: работа начиналась, когда его первые лучи проникали в мастерскую или освещали гумно; заканчивали ее, когда солнце садилось, и ночной труд, «работа втемную», был не принят даже в городах – к этому я еще вернусь. «Часовые» отрезки – двенадцать дневных и четыре ночных (дежурство караульных, «quart») – были выбраны на основе древнего двенадцатиричного счета, но в нашем климате они неизбежно оказывались неравными по длительности в зависимости от времени года. В принципе этого было достаточно крестьянину, как и работнику. Если они хотели узнать о времени больше, в их распоряжении было два средства: первое – солнечные часы, отбрасывающие на циферблат с двенадцатью делениями тень от иглы по мере продвижения дневного светила по небу; правда, нужно было еще, чтобы солнце светило! Если оно скрывалось за облаками, оставалось прислушиваться к регулярному колокольному звону ближайшей церкви или монастыря: звон отмечал начало служб, на которых присутствовали клирики и прежде всего монахи – это были прима на восходе солнца, терция через четыре деления, секста в середине дня, нона спустя четыре «часа», вечерня на закате солнца; ночь была поделена на три части: повечерие в первой трети, заутреня во второй, хвалитны за три «часа» до примы. Поэтому в середине года (например, на весеннее равноденствие) удары колокола в наших регионах раздавались в 6, 10, 14, 18, 21, 0 и 3 часа.

Неравенство этих отрезков составляло большое неудобство. Когда требовалось назначить час собрания, записать время исполнения договора или приговора, подобные способы оказывались неприемлемыми. В древности это понимали: древние греки в таких случаях использовали воду или песок, перетекающие при предварительной градуировке из одного сосуда в другой, клепсидру (по-гречески «крадущая воду»). Но, хотя идея механизма, способного отмерять равные отрезки времени, 24 в день, все еще согласно двенадцатиричной системе, как будто возникла еще в античности, она так и не была реализована. Или, точнее, она распространилась лишь очень поздно; претворение ее в жизнь было медленным, и прежде всего в городах, где потребность в таком механизме, чтобы задавать ритм работе или фиксировать время сделок, была более насущной: первые их изображения относятся к началу XIII века, образцы – к XIV веку. Общественные часы, установленные наверху башни ратуши, как в Кане в 1317 году, знаменовали победу «времени купцов» над «временем Церкви».

В повседневной жизни было необходимо считать часы, но не дни или месяцы. Вот почему библейское или греко-римское наследие удержалось (его сохранили и мы) даже после изобретения гениального (к сожалению, забытого) «революционного» календаря. Только День Господень [воскресенье] размыкает нумерованную череду feriae [дней] от воскресенья (prima feria) до субботы, даром что Создатель закончил свое творение только в конце недели. Сохранились и части римских месяцев – календы, ноны и иды, так же как и древние языческие, кое-где германизированные названия дней недели и месяцев; похоже, такое общее «попустительство» со стороны христианской Церкви тогда, как и сегодня, никого не удивляло. Правда, это касалось клириков и писцов – простому народу дела до этого не было: он знал лишь дни, когда славили какого-либо святого, порой только местного, или отмечали те или иные эпизоды из жизни Христа. Впрочем, вариаций здесь было множество, в зависимости от местных обычаев, даже когда требовалось установить дату сбора податей. Что же касается ритуальных празднеств, они поглотили античное наследие, замазав его христианскими красками: солнцестояния и равноденствия превратились в Рождество, Вознесение, Иванов или Михайлов дни. Дни, напоминавшие об иудейской сельской жизни или «священной» истории, сохранились, но были переряжены в Пасху, Троицу или Великий пост. В воскресенье сельский кюре чаще всего давал названия по нескольким словам того послания, какое было положено читать в тот день; из них сохранился только наш quasi modo.

Что касается последовательности годов – то была проблема для мыслителей. Что касается простого народа, то непрерывная нумерация лет, привычная для европейцев (как христиан, так и мусульман), но не для азиатов, в повседневной жизни крестьянина или ремесленника не играла ни малейшей роли: ни тот, ни другой ничего не записывали, и воспоминания их были смутными. Да знали ли они, когда один год сменялся другим? Путаница «стилей», которых придерживались только те, кто в них разбирался, столь же изменчива, сколь и невнятна: Рождество? Пасха? Благовещение? Богоявление? И с чего начинать отсчет? С «основания Рима»? Древнее понятие, лишенное всякого смысла. С рождения Иисуса? Но Рождество – фикция, и его датировка, сделанная в VI веке, ложна, ибо предполагаемое событие произошло минимум на четыре года раньше. Хиджра Пророка? Но эти «переезды» в Медину происходили не раз и часто принадлежат к сфере устных преданий. Лучше всего, и именно так поступали простые люди, давать каждому году новое название, как делают в Китае, – правда, для этого нужна крепкая память, либо начинать отсчет лет с того момента, как епископская митра или княжеская корона окажутся на голове ближайшего господина. Еще не каждый знал, если не обладал хитроумием клирика, что это за момент – миропомазание? Коронация? Назначение? Посвящение?

Часы, считали их или нет, шли один за другим при свете дня. И вот надо было к ним присовокупить следующий день. Но прежде придется пережить ночь – другую половину суток, когда люди и скотина, почти без света, не имея права работать, оказывались во власти мрака, неизвестности, опасности. Ночь, которую редко изображали, но часто описывали, была неизбежным периодом, когда человек не принадлежал себе. Это была «страшная» ночь, время, когда демоны и колдуны расставляли свои ловушки – их делом была паника, охватывающая человека во мраке, кошмары или сладострастные соблазны; но более жестокими оказывались набеги воинов и не только их, грабежи и насилия; из всех преступлений, упомянутых в «грамотах о помиловании», более 55 % совершилось ночью. Надо было стеречься, запираться, сменять друг друга, чтобы улавливать шорохи и шелесты, отблески, оживлявшие ночь, и понимать, что они значат. Однако эту же ночь можно было приручить, порой это даже получалось, сделав ее временем для объятий и наслаждений или для благородных помыслов: сколько христиан ночью находили или вновь обретали веру! Но вот на колокольне звонят к приме: пора снова начинать жить.

Тело, которое нужно кормить

Конечно, «нужно есть, чтобы жить», но разве невозможен другой принцип – «жить, чтобы есть»? В мире, где одна половина людей оставалась полуголодной, а другая половина (или почти половина) имела все необходимое, как было не мечтать о стране Кокань, представлявшей собой сладкий пирог (таково значение этого слова), или о дворце Дамы Тартинки? Детские фантазии? Отнюдь: начиная с XII века, когда их описывали со стороны, и вплоть до Босха или Брейгеля, воплощений этих выдумок, это была надежда людей с пустыми желудками, надежда на утоление голода, порой даже мечта наесться до отвала, возможность для чего давал безудержный, явно мирской праздник, когда люди разорялись, на полгода уходя в запой. Неизбежные лишения, вызванные капризами природы, слишком часто усугублялись внезапными продовольственными катастрофами: череда катастрофических урожаев из-за ненастья, множество голодных ртов и при этом ни запасов, ни возможности подработать, ни эффективного инструмента. На Западе, во всей Западной Европе, так бывало в XI, а затем в XIV веке, и я упоминал, что эта ситуация была благоприятной для бацилл чумы. А там недалеко и до каннибализма: сытый клирик Рауль Глабер описывает людоедство в Бургундии около 1090 года чуть ли не с патологическим удовольствием.

К счастью, ближнего не всегда убивают ради того, чтобы съесть. Обычно Природа кормила людей со времен неолита, когда они начали обращаться к ней за пищей. На этот раз все подсчеты и описания было сравнительно проще сделать. Изучение средневекового питания, от качества зерна до мест за столом, с недавних времен значительно продвинулось. Медицинские трактаты вкупе с диетическими рецептами и предписаниями, продовольственные счета, составленные, увы, чаще всего для верхушки общества, иконография пиров, в большинстве случаев неимоверно роскошных, рассказы и сказки, княжеские хроники, археологические наблюдения за состоянием зубов и костной ткани скелетов и, наконец, кухонная утварь – в общем, мы можем надеяться на качественные сведения. В зависимости от пола, возраста, выполняемой работы или даже климатических условий взрослому человеку требуется от 2 500 до 4 000 калорий в день. Но сравнение этих цифр с данными из упомянутых мною источников совершенно ставит под сомнение этот медицинский показатель: крепостные на барщине в IX веке, ночные стражники в XIV веке получали около 6 000 калорий; моряки в XIII веке или пахари в XII веке – заведомо более 3 500 калорий. К тому же, например, в отношении последних мы не знаем, какой процент продуктов был «выращен на воздухе» – об этом наши источники умалчивают! Сопоставление данных подталкивает к выводу: вопреки устойчивому общему мнению, на средневековом Западе, исключая случаи внезапного неурожая, ели вдоволь и даже чрезмерно; но с этим не согласуется слабая стойкость организма к атакам извне; значит, в средние века ели много, но плохо.

Это объясняется белковым дефицитом, который был не следствием прихоти, а вынужденным: в самом деле, около 80 % получаемых организмом калорий составляли углеводы, а это слишком много. Основной пищей был хлеб или, скорее, различные изделия из зерновой муки. Хлеб царил – в виде круглых буханок, выпечных «челноков», длинных батонов, галет, хлебных шариков, а также в виде добавок в кашу, суп или рагу. Гораздо чаще, чем считают, этот хлеб был белым; рожь имела дурную репутацию, как я упоминал выше; овес и ячмень люди (но не домашний скот) употребляли в пищу редко – разве что в виде густого супа на северо-западе Европы или в средиземноморских районах: у саксов его называли «порридж», в Артуа – «гомель», в Италии – «полента», в Магрибе – «семуль». Там, где земля была недостаточно хороша для посевов «белого зерна», в ход могла идти суржа, смесь пшеницы и ржи. Что касается различных сортов макаронных изделий, лапши, макарон, лазаньи, их присутствие в рационе отмечено со времен раннего средневековья, но они представляют собой лишь разновидность мучных изделий. Если к ним добавляли крахмалосодержащие растения, росшие среди колосьев, отчего их называли «малыми зерновыми» (бобы, вику, горох, чечевицу), доля углеводов еще увеличивалась. Хлеб был первым из «видов», в которых принимали причастие; поэтому без него нельзя было обойтись нигде; он стал единственным продуктом, цену на который, колеблющуюся в зависимости от урожая, контролировали и даже устанавливали местные власти; мы быстро забыли, что во Франции от этого отказались всего несколько десятков лет назад. Таким образом в самых хлебных районах оценивали экономическую важность, символическую ценность, продовольственную значимость хлеба. Но из-за этого его доля в повседневном рационе была слишком велика: от 1,6 до 2 кг на человека. Все остальное называлось companaticum, «то, что едят вместе с хлебом».

Нужно добавить и те углеводы, которых столь страшатся наши «режимы питания» – сахар. Довольно странно, что о нем мы знаем очень мало, хотя в десертах и «убли», которыми заканчивалась трапеза, содержалось много сахара. Свекла использовалась, но лишь на корм скоту; сахарный тростник, который арабы культивировали на Сицилии и в Андалусии уже с IX века, оставался редким, дорогим и чуть ли не экзотическим продуктом. Поэтому отбирали у пчел мед; но, как будет видно, средневековых людей его вкус привлекал меньше, чем нас.

Разумеется, нельзя не упомянуть животные белки, главный продукт, позволяющий производить физические усилия. Но – какое разочарование! Вопреки традиционным и лживым изображениям средневековых столов, ломящихся под тяжестью жареных кабанов и гигантских окороков, мясо ели достаточно редко. Конечно, оно встречалось в виде вареного в горшке или солонины, рубленого в супе или, реже, жаркого. Но нельзя сказать, что сеньоры ели только дичь, бюргеры – говядину, крестьяне – свинину, а студенты – баранину. Все ели все – об этом свидетельствуют раскопки на местах помойных ям или счета в тавернах; в пищу шло что угодно, вплоть до конины и собачатины (ох!) – на костях остались явные следы разделки. Так-то оно так, но то или иное животное отдавали на заклание в зависимости от региона и времени, местных пристрастий и уровня жизни: засоленную свинину и свиные колбасы ели преимущественно зимой, баранов, которых, впрочем, разводили главным образом ради шерсти, забивали летом, говядина встречалась повсеместно, составляя примерно 20 % потребления мяса; что касается дичи, то с XI века, кроме как в зоне активной лесной охоты, ее кости составляют не более 5 % – в основном кости оленевых. Все это, судя по рационам, которые до нас дошли, составляло чуть менее 80-100 граммов в день. Этого мало. И что еще? Кролики? Куропатки и даже яйца? О них нет никаких археологических данных; возможно, их кости бросали собакам, бродившим повсюду; но тексты изобилуют намеками и перечислениями рябчиков, цыплят или яиц, вносимых в качестве оброка. Куда они делись? Конечно, рассказы из жизни высшего общества упоминают павлинов, фазанов, аистов, подаваемых на пиршественные столы, но то был удел богатых.

Казалось бы, остается рыба. И вновь разочарование! Хотя из года в год по Па-де-Кале шли миллионы сельдей, а аббатства ссорились из-за дохода, какой можно было от этого получить, хотя наши архивы забиты документами о тяжбах из-за прудов или рек, рыболовных снастей или рыбных прилавков, и хотя даже эмблемой христианства стала рыба (греческое ichtus – этоIesus Christos theou uios soter, то есть «Иисус Христос, сын Божий, спаситель»), последняя почти не подавалась на пирах и почти полностью исчезла из крестьянского рациона. Более того, даже остатки рыбьих костей встречаются крайне редко. Потому ли, что снасти для ловли в море были слабо развиты и рыбаки не уходили далеко от берега? Или дело в том, что засолка или копчение сельди были настолько некачественными, что остатки рыбы разлагались полностью? Или речную рыбу поставляли главным образом в трапезные монахов? Поэтому у нас есть только списки: окуни, карпы, угри, щуки – или сельди, мерланы, лосось и треска. И попутно, не имея возможности сказать о них больше, поприветствуем мидии и устрицы, менее популярные, чем в античные времена, но все же попадающиеся в тех же выгребных ямах, а также улиток и лягушек – похоже, новшество в рационе.

Сегодня мы потребляем слишком много липидов, слишком много жиров, и это сказывается на нашем силуэте. Вероятно, людям, жившим во времена, о которых говорю я, такая опасность не грозила, поскольку жирами они питались нечасто, отдавая предпочтение вареным продуктам перед жареными. Молоко, якобы совершенный продукт питания само по себе, годилось только грудному младенцу. То молоко, какое давали корова, ослица или коза, считалось тяжелой пищей, и в основном его употребляли в пищу кислым, отцеженным, добавляли в суп. Конечно, ценился и сыр, который делали из молока: Галлию и Италию завоевал formaticum («помещенный в решетки»), тогда как более подлинный caseum, по иронии лингвистики, получил признание в саксонских землях (но и в Испании, что надо признать). Этими сырами с прибылью торговали и даже начали различать сорта – «бри», «голландский», «честер», «пармезан»; но встречались они только в виде легкого утреннего завтрака, какой Робен принес для Марион. Сливочное масло, если его некстати положить в горшок, быстро делалось прогорклым; ему предпочитали топленое свиное сало или растительное масло: в средиземноморских районах – оливковое, севернее – ореховое или маковое; разве что кит, которому, как говорится, надоела жизнь, выбрасывался на берег – тогда «grapois», то есть жира и мяса, деревенским жителям могло хватить на год. Но так везло им редко.

Хлеб и его отпрыски, ломоть сыра, кусок мяса в дополнение… Но в суп, в горшок, в котором он варился, надо было добавить еще кое-что: «травы», собранные в саду или в лесу. Их выбор был огромен. Все, что известно в этой области нам, уже знали люди средневековья, за исключением (и это не пустяк) томата и картофеля, привезенных, как известно, из Америки: прежде всего это капуста; далее морковь и пастернак, чеснок и лук, признаваемые самыми дорогими из овощей; далее кресс-салат, салат-латук, артишоки, огурец, шпинат, спаржа и так далее. Самые богатые не слишком-то жаловали эти плоды земли, считая их пресными, грязными и заурядными; они предпочитали те плоды, что растут на кустах и деревьях: яблоки, груши, орехи, фиги, каштаны, оливки, айву, вишни, мушмулу и даже цитрусовые, если их удастся достать. А виноград, слава Запада? На некоторых княжеских столах он мог быть, но все остальное отправлялось в давильню.

Ведь из него надо было делать вино, второй «вид» причастия, символ обновления, библейский напиток, напиток Каны Галилейской и Тайной вечери. О виноградарстве, об обработке и сборе винограда, обо всех этапах изготовления вина и торговли издано столько книг и исследований, что я не могу претендовать на то, чтобы что-то добавить, и ограничусь несколькими простыми замечаниями. Прежде всего, в средние века вино было на каждом столе, в каждой комнате, в каждом погребе – и практически везде одно и то же. Милое нашему сердцу различие между сортами винограда и винодельческими областями, если говорить о Франции, тогда только зарождалось: Гайяк – Бордо, Эрмитаж – Бургундия, «Франция» (область от Шартра до Реймса); при дворе Филиппа Августа, большого любителя этого напитка, произошла «Битва вин», чтобы установить их иерархию, фактически – согласно вкусу монарха. Но их различия стали более явными лишь в XIV веке. Далее, все эти вина в основном были белыми, лишь бордоский «кларет», импортируемый англичанами в XIV веке в объеме до 700 тысяч гектолитров в год, – розовым; но тогда же папское вино, вино герцогов было красным, и престиж красного вина с веками повышался. Что касается экзотических вин, восточной мальвазии, итальянского муската, португальского гренаша, то вряд ли их можно было найти в хижинах. В-третьих, средневековые вина были другими, чем наши (насколько известно, содержание алкоголя из-за того, что технология виноделия еще оставалась примитивной, должно быть, не превышало 7-10 градусов); вино, хранившееся в просмоленных деревянных бочках, но не более года – в противном случае оно бы прокисло, своим пряным, скорее терпким вкусом, вероятно, напоминало античное вино из амфор. Зато – но это последнее замечание существенно – каждый, даже женщина или монах, пил его в огромных количествах: от одного до трех литров ежедневно. Колоссальное потребление, которое можно было выдержать лишь благодаря скромному содержанию алкоголя.

Но что было пить вместо него? Воду? Да, очевидно, но воду из источников и колодцев, зависевшую от капризов погоды, потому что потребление речной воды было прямой дорогой к коликам и «поносам», о чем свидетельствуют тексты. Тогда пиво? Да, оно было известно с древних времен, а после XIII века стало чрезвычайно популярным. Опять же это было не наше пиво: кельтское пиво и саксонский эль делали на основе перебродившего овса, кислого и коричневатого; немецкое пиво оказывалось светлее благодаря ячменю и добавкам хмеля, по крайней мере в конце средневековья. Но в первую очередь его пили на севере континента, где из винограда, хоть постоянно и выращиваемого, можно было выжать лишь струйку кислого сока, – в Шотландии, Фрисландии, на балтийском побережье. И пусть не бубнят, что гектары посадок ради чарки деревенского викария объясняются тем, что каждый день следовало наполнять церковный потир; что касается причащения мирян вином, это был архаичный обычай, который к тому же не требовал целых бочек!

Как же поглощали все эти тяжести, твердые и жидкие, по несколько килограммов в день? Уже упомянутый северный климат, с непостоянной дневной погодой и холодами, требовал некоторых поправок, но в принципе сохранялся старинный обычай, основанный на здравом смысле: на восходе, между 6 и 8 часами, в зависимости от времени года, происходило «разговение» после ночного поста, disjejunium, «брейк» в час примы: кусок сыра, стакан вина (ради цвета лица, как говорят дамам). Prandium, основная трапеза, совершалась довольно рано, между 11 и 13 часами, по завершении половины трудового дня: это была трапеза в час сексты. Cena между 16 до 19 часами была слишком ранней, но солнце в течение шести-девяти месяцев садилось до семи вечера, и позже пришлось бы зажигать свечи. Англичане, успевавшие, видимо, проголодаться раньше, сочли трапезу в час ноны слишком поздней и передвинули на более раннее время, так что «послеполуденное время» стало у них обозначаться словами «noon» и «after noon». Ели сидя, как в античные времена, – пресловутые ложа в Риме были в обычае только у богачей и к тому же не давали сотрапезнику возможности действовать ножом. Использовались козлы или доски, скамьи или мешки с соломой; позже появились закрепленный стол и стулья, но не у всех. Пищу готовили в котелке над огнем очага, при надобности – на вертеле; хлеб и лепешки выпекали в домашней печи, стоявшей чуть поодаль. Столовое белье у простых людей появлялось лишь в праздники; вытереть рот можно было рукой или рукавом – лишь при Франциске I руки начали вытирать о скатерть, подражая в этом королю. Горшок с едой ставили по центру; ели из деревянных или железных мисок (порой одна миска была общей для нескольких человек) и пили из кружек. Каждый брал свою порцию из одного горшка ножом, многофункциональным «столовым прибором», в руку, если пища была холодной, или на «траншуар» – ломоть черствого хлеба или деревянную дощечку; ложку использовали лишь в качестве черпака – соус и суп наливали в миску, откуда их просто пили. Что до вилки, то первые вилки появились в XV веке, и тогда их делали из драгоценного металла, только для князей. Перед трапезой мыли руки, не прибегая к сложному и символическому ритуалу, навязанному рыцарям Круглого стола; после нее их вновь ополаскивали, и не зря, в чане, где будут мыть посуду; что касается испачканных траншуаров или остатков еды на столе и под столом, все это подчищали собаки, бродившие под ногами сотрапезников.

Вкус, который нужно формировать

Я описываю здесь обычаи простого народа. О них не рассказывают тексты и миниатюры, их выявляет только археология на основе утвари и пищевых остатков. Другие же источники упоминают о них лишь в исключительных случаях. Конечно, речь могла зайти о праздничном крестьянском обеде или плотном ужине богатого купца – но тогда это было подражание «княжеским» пирам. А для последних требовались не только усердие хозяйки дома, совсем молодой и еще неопытной, которой щедро дает советы «Парижский хозяин» в XV веке, или одного из поваров короля Карла V, которым Тайеван предлагает рецепты в своем «Виандье», но и целая совокупность ритуалов и обычаев, которые уводят нас очень далеко от простонародья.

Прежде всего нужны были персонал и место. В Королевском дворце около 1330 года работало 75 поваров, 33 виночерпия, 21 хлебодар, подчинявшиеся строгой иерархии и нередко с долгим опытом; возможно, среди них были женщины. Далее, требовались специализированные кухни, дрессуары и буфеты, музыканты на помосте и вертящиеся вертела. Потом – сотрапезники, которых сажали за стол хозяина или за столики на двоих, то есть «во главе» или «в конце» стола; тем, у кого были худшие места, придется довольствоваться остатками еды, если что-нибудь останется. Пиры бургундских герцогов в XV веке могли объединить за трапезой более трехсот гостей, но на церковные пиры обычно собиралось по двадцать человек. Обычно подавали три «перемены», каждая из которых включала в себя полный ассортимент блюд, впрочем, обычно остывших из-за того, что нести их было далеко: красное мясо и птица, между ними – желе и пирожные, фрукты на первое, пряные блюда под конец, в качестве «boute-hors» (букв, «утлегаря»); между переменами были «интермедии», паузы, когда можно было выпить или отведать бисквитов или фланов. Понятие «меню» в смысле «перечень блюд» появится гораздо позже; возможно, оно имеет славянское происхождение.

Такая трапеза длилась несколько часов; гости могли собираться два-три дня подряд. Именно этим объясняется невероятное количество съестного, перечисленного в соответствующих счетах; вот один пример из сотен, естественно, для конца средневековья, поскольку от более раннего времени численных данных не осталось: за три дня тридцать сотрапезников поглотили 4 телят, 40 свиней, 80 цыплят, 10 коз, 25 головок сыра, 210 мучных блюд, то есть пирогов или бисквитов, 1 800 «убли», кондитерских изделий, и выпили 450 литров вина, не считая хлеба и воды. Как не предположить, что немалая часть этих блюд на самом деле отправилась прямо на кухню или в буфетную?

Подобные излишества закрепили в сознании широких масс абсурдное и смутно-отталкивающее представление о «средневековой» кухне: у одних – ничем не заправленная капуста, у других – истекающие жиром гигантские блюда, более или менее подпорченные и приготовленные невеждами. Сегодня кое-что стало яснее. Дело в том, что в ходе средневекового тысячелетия постепенно сформировался западный кулинарный вкус, во всяком случае, тот, который все еще преобладает, – на ощупь, выдерживая вторжения более грубых, очень экзотических, всегда искусственных обычаев, которые насаждала мода. Без сомнения, этот вкус здесь и там мог принимать «региональный» облик; и во Франции прочно укоренилось представление о существовании «местной» кухни; на самом же деле это проявление недавних традиций, которые своим появлением во многом обязаны привходящим обстоятельствам. Зато основа этого вкуса – хлеб, красное мясо и вино – вполне сохранилась, равно как легкая обработка продуктов и пристрастие к смешиванию. Возможно, больше стали ценить «кисло-сладкое», сочетание контрастов: козленок в апельсинах, мерлан в пиве; но, возможно, принципиальное отличие заключалось в пристрастии к пряностям, добавлявшимся ко всему, – не затем, чтобы, как непрестанно твердят, скрыть сомнительную свежесть блюд, а потому, что пряности имели символическое значение, означая что-то неожиданное, иноземное; вот почему горчицу и перец считали слишком вульгарными, ведь они стоили гораздо меньше, чем гвоздика, корица, мускатный орех или кардамон, на которых лежал отблеск легендарного Востока. Но 80 % средневековых рецептов содержат пряности; по их разнообразию оценивали «социальный уровень» стола. У бедняка это были соль и перец, у богача – корица и «райское зерно» [кардамон].

Тело, которое нужно украшать

У романиста надушенный рыцарь, благоухающий в основном ароматическими маслами, встретив по дороге «мужлана», находит его совсем черным, косматым, грязным и вонючим. Очевидное классовое презрение, но историческая ошибка: ведь обитатели замка мылись не чаще, чем жители хижины или мастерской. Кроме того, и там, и там ситуация, бесспорно, не улучшилась, если не ухудшилась, и в «великий век», и в «прекрасную эпоху». Из всех забот о теле в коллективной памяти благодаря иконографии остались лишь общественные парильни, ставшие местами запретных удовольствий. Эта перемена, похоже, произошла в XIV–XV вв. – во всяком случае, об этом много говорят применительно к тому времени. Но не стоит забывать, что это было отражение, хоть и тусклое, античных терм – мест для омовения, спорта, развлечений и сладострастия. Этот «институт» римского мира был по преимуществу городским – до такой степени, что в тех местах, где Рим хотел поставить свой знак, пусть даже в чистом поле, он открывал термы. В средние века бани тоже были атрибутом городской жизни и охотно гордились древним происхождением; но строения, в которых помещались парильни, были гораздо скромнее, чем термы, – насколько нам известно, они представляли собой одно или несколько соседних помещений, где стояли деревянные чаны, наполняемые водой при помощи водопровода из ближайшего источника или реки; чтобы забраться в чан, позволявший погрузиться по пояс, пользовались скамеечкой. В парильне помещалась дюжина купальщиков, полностью обнаженных и обоего пола, что, естественно, создало баням дурную репутацию, к тому же на заднем плане некоторых миниатюр, изображавших бани, видны многочисленные кровати, предназначенные не только для отдыха. Головы «клиентов» покрыты, что странно, но позволяет, по крайней мере в отношении женщин, отклонить гипотезу о том, что это были просто дома свиданий, поскольку «профессионалки» носили, как правило, распущенные волосы. На входе выдавали напрокат холщовое полотенце и брусок мыла, сделанного из смеси масел, жира и золы. Жар под чанами сохранялся, как и в античные времена, благодаря огнеупорным кирпичам: за этим следил «фонтанье», а по залу прохаживались смотрители, чтобы не допустить кражи вещей, оставленных купальщиками. Что касается муниципальной власти в Италии или Южной Франции, а севернее – королевской, то она старалась придать этой «публичной службе», похоже, довольно доходной, почти пристойную организацию.

Но не у всех хватало денег, чтобы пользоваться парильнями, а в деревне последних не было. Однако хватает рассказов и изображений, посвященных этому занятию: девушки купают молодого искателя Грааля, служанка растирает мочалкой даму в лохани, крестьянин плещется в источнике. В жилищах для этого выделяли, в зависимости от социального уровня, специальное помещение в замке, угол на кухне в бюргерском доме, простой ушат или даже ведро в хижине. В XIV веке упоминается даже умывальник, наполняемый из кувшина, откуда вода вытекала при удалении затычки. Воду приносили снаружи, из колодца или источника, если только по улицам не ходил водонос, как в Италии. Ноги обычно мыли перед сном, лицо – после сна, руки – перед едой, зубы при случае чистили порошком из каракатицы. Но в деревне мытье всего тела могло быть лишь составной частью семейного праздника.

Наши источники, даже самые вольные фаблио, совершенно умалчивают о том, как удаляли человеческие испражнения и мочу. Эти действия, жизненно необходимые и повторяющиеся, скрыты под плотным покровом. Что это? Стыдливость? Пренебрежение? Смирение перед этими настоятельными нуждами? Хроники безмолвны: эти короли, эти сеньоры, эти епископы, эти рыцари никогда не испытывали естественных потребностей, ни в сражении, ни на проповеди. Однако нам сообщают, что Вильгельм Незаконнорожденный, бегущий от мятежных баронов, едва не попал в плен, потому что ему пришлось ненадолго спешиться. А что было бы в более позднее время, если бы Генрих III не сидел на стульчаке, когда его застал убийца, или Наполеона при Ватерлоо не мучили колики? Нам гораздо больше известно о повинности, состоявшей в разбрасывании загрязнившейся подстилки из хлева, нежели об участи человеческих фекалий, хоть они и были важны для удобрения ближайшего сада. То есть мы почти ничего об этом не знаем. В деревне, без сомнения, свои обширные пространства, свои рощи, свои ручьи предоставляла природа, и ведра делали свое дело. Что было в городе, нам сообщают иконография и археология: там имелись общественные отхожие места, которые строились либо на речном берегу, либо над ямами, где на круглые бревна укладывали доски с отверстиями; в частных жилищах уборными иногда служили будочки во дворе, сохранилось даже изображение пиктограммы с одной из них – ночного горшка; и, наконец, могла использоваться выходящая наружу труба, сток которой образовал выступ: тем хуже для прохожих! Самым усовершенствованным решением, но появившимся только в XV веке, была «комната для уединения» – с сиденьем, стоком, от которого ко рву или желобу шел терракотовый трубопровод, и «вентиляционным окошком», дававшим возможность этому «удобству» проветриваться. А личный туалет после пользования? Бумаги до XV века не было; хлопок слишком дорог; ткань не годилась. Тогда что же? Листья? А скорее, обходились и так.

Остается проблема одежды. «Остается» – неподходящее слово, поскольку, как и сегодня, в списке повседневных людских забот одежда стоит сразу же после пищи. Естественно, ее роль «социального маркера» была заметней в городе или замке, нежели в деревне; но даже там на праздники с гордостью демонстрировали вышивки, украшенные пояса или дорогие фишю, прежде запертые в сундуке. У всех «на ком клобук, тот и монах», а не наоборот. Романтичному образу Античности, белой и обнаженной, часто противопоставляют Средневековье, облаченное в кожу и железо. Однако главное различие состоит не в этом – это, самое большее, вопрос климата. Более отчетливые и даже радикальные изменения произошли в самой концепции одежды. Сейчас мне в очередной раз придется оспорить общепринятые идеи: нет, римлянин был не магистратом, задрапированным в незапятнанную тогу и обутым в красивые открытые сандалии, а крестьянином в куртке и короткой юбке, как видно из мозаик, изображающих сельскую жизнь. Позже в обиход вошли (когда? как?) подгонка одежды и ее детали, доселе неизвестные древнему миру – средиземноморскому древнему миру, так как можно найти их более северные, кельтские, германские, иногда даже азиатские прототипы: пряжку и аграф постепенно вытеснил ряд пуговиц; на смену узкому ремню пришел шнур; широко распространился чепец, не говоря уже о перчатках или платках, позаимствованных из холодных стран. Лучше всего известен мужской костюм, потому что широко представлен; именно в нем наиболее заметны новшества – ношение длинных узких штанов вместо юбочки, а также пышные короткие штаны восточных всадников; эта одежда стала обычной как у землепашцев, так и у ремесленников и, естественно, у воинов. Лишь клирики и представители власти сохранили длинное платье.

Мы слишком мало знаем о том, что носили под одеждой в античные времена, чтобы оценить, принесло ли средневековье что-либо новое или нет. «Суконца» (petits draps), как говорится в фаблио и грамотах о помиловании, – это очень короткие штаны и удлиненные рубахи из льняного или посконного полотна, причем первые подпоясывали шнурком. Женщины закрывали верхнюю часть тела гимпом, доходящим до шеи и сколотым булавками, но совершенно неизвестно, носили ли они до XV века бюстгальтер или корсет. Верхняя одежда, естественно, более доступна: длинная рубаха с короткими рукавами, блио, шоссы из более плотной ткани, закрывающие живот, ляжки и иногда колени, под которыми их крепили, ба-де-шосс (чулки) до ступней, подвязанные выше колен; поверх всего этого мужчины носили более или менее короткую куртку, называемую «жак», а женщины – сюрко или гоннеллу, шерстяное одеяние, у женщин по-прежнему длинное. Здесь словарь очень богат и, несомненно, скрывает многие региональные особенности, но даже если допустить, что местные обычаи, профессиональная необходимость или потребности, связанные с климатом, существовали, однородность этой одежды очевидна: таких понятий, как уличная или домашняя одежда, не существовало; один и тот же костюм носили с утра до вечера; не было специфической ночной одежды – это, несомненно, были рубаха и, конечно, колпак; в холодное время года на себя надевали все, что есть. Конечно, я говорю здесь только об одежде простого народа; легко допустить, насколько важны были качественные различия – выбор ткани, при надобности это был шелк, в крайнем случае – лен; полное или частичное окрашивание камзола или шоссов алой или зеленой краской в ущерб «голубому горизонту», какой давала краска из вайды, или синильника обыкновенного; отделка мехом кролика, рыжей или серой белки, еще реже – горностая; подчеркивание силуэта при помощи облегающих шоссов или узкого пурпуана у мужчин-придворных XIV веке; демонстрация украшений – золота, драгоценных камней в серьгах, ожерелий, пуговиц на рукавах или фермуаров. Конечно, все это были уборы богатых горожан или знатных сеньоров, к беднякам все это отношения не имело, за исключением трех особенностей, которые на протяжении почти всего средневековья вызывали интерес, удивительный для нас.

Прежде всего, в средневековой одежде, как и в современной дамской, не было карманов. Но где же тогда было носить платок, перчатки, деньги, ключи, нож? На поясе. Только эту деталь костюма крестьянин прятал в сундук, чтобы носить лишь по случаю праздника или посещения гостей. К широкому кожаному ремню, подбитому гвоздями и украшенному дорогими пряжками, подвешивали кошель, связку ключей, тесак и, если требовала должность, мерную рейку или калам; ведь если «золоченый пояс не стоит доброго имени», то очень неплохо способствует его сохранению. Другая особенность еще удивительней – это обувь. Но сей феномен обратный: в конце средневековья, конечно, можно было встретить такие дорогостоящие причуды, как замшевые «пулены» с чрезвычайно тонким и длинным носком, крепившимся драгоценной цепочкой к лодыжке, или в более ранние времена – роскошные мягкие туфли князей или церковных сановников. Но, если не принимать в расчет эти исключения, которые восхитили бы наших щеголей, обувь была самой обычной: археологи нашли множество ее остатков. В самом деле, чаще всего она представляла собой просто подошвы из грубой кожи или даже из дерева, как сабо; те и другие довольно быстро снашивались. К ним пришивали или крепили чулки из ткани, иногда из мягкой кожи, стянутые шнурками или веревочками и поднимавшиеся до лодыжек, наподобие сапожка. У богачей их украшали вышивкой; но поскольку такая обувь была крайне непрочной, ее меняли почти каждые три месяца, и профессия сапожника была одной из самых востребованных и процветающих: в 1296 году в Париже насчитывалось 130 мастерских такого рода, и это ремесло почти первым получило статуты, с 1100 года. Зато изготовители сабо или «татонов», вида домашних сандалий, популярностью не пользовались – их товар покупали исключительно сельчане.

Третья область еще столь нам близка, что заслуживает отдельного разговора, – это прическа и головной убор. Что касается мужчин, то они носили волосы, бороду и усы согласно моде, что хорошо видно из иконографии, как и в отношении древних времен. Но если мода не поддается разумным объяснениям, то профессиональные потребности или желание быть непохожим на другого могут, само собой, продиктовать особые привычки: если мирянин носил бороду, клирик ее брил; если клирик был безбородым, монах оставлял нетронутым весь волосяной покров; когда воин носил открытый шишак, как было до середины XII в., он коротко стриг волосы, но оставлял бороду; когда ему пришлось надеть закрытый шлем, он сбрил все; красильщик стриг бороду, чтобы не запачкать ее в красильном чане, но купец ее носил, чтобы иметь достойный вид, свидетельствующий об успехе в делах. Ситуация у женщин была гораздо сложнее и отразилась в заботах нашего времени. В подавляющем большинстве случаев женщины носили более длинные волосы, чем мужчины; косы, при надобности различные шиньоны (их называли «трюффо») позволяли по-разному укладывать волосы, хотя бы из соображений удобства при повседневной деятельности; кстати, огромное количество гребешков из дерева, кости, слоновой кости, найденных при раскопках, ясно говорит о заботе людей того времени о волосах (присутствие как частых, так и редких гребней, забота об их украшении, тонкая работа, какой они отличаются, свидетельствуют о значимости этого предмета туалета даже в скромной социальной среде); из остатков предметов домашнего обихода по количеству и качеству с ними могут соперничать лишь зеркала. Конечно, гребень мог использовать и мужчина для расчесывания волос или бороды, но все же это прежде всего – показатель интереса, какой к своей внешности проявляли женщины. Можем ли мы удовольствоваться тем, что констатируем: кокетство, желание красиво выглядеть – хорошо известные черты характера, какие приписывают женщинам? Это было бы слишком просто: женские волосы – это прямо-таки символ сексуальности; когда они распущены, это эротический призыв, это атрибут Евы, Магдалины, «доступных девушек» на улице. Дома иногда ходили с открытой головой, но вне домашних стен волосы нужно было прятать, поскольку в них как бы содержались тайна и святость домашнего очага, до которого не было дела посторонним; закрытый чепец или затянутое фишю скрывали их от похотливого взгляда мужчин и непристойного любопытства чужих. Тут нет ни «религиозного запрета», ни проявления «мужской тирании», а только барьер между внутренним и внешним. Еще в начале XX в., когда о женщине говорили «простоволосая», поскольку на ней не было платка, ни шляпки, ни «вуали», это значило, что она имеет неважную и даже сомнительную репутацию. Так что наши старинные обычаи, которые, впрочем, еще сохранились в некоторых культурах, целая пропасть отделяет от чрезмерного обилия женских волос, бешено развевающихся перед нашими глазами в рекламе, которая уже и не знает, что «развратна»…

Но если мода повелевает человеческими волосами, совсем иное отношение она имеет к головным уборам. Действительно, есть естественные требования, обусловленные климатом, заботой о безопасности – например, желанием уберечь себя от удара, есть знаки уважения к господину или к Богу. С самой ранней древности до наших дней историк «шляпы» обнаруживает лишь самое банальное: шерстяной колпак для холода и ночи, с меховой оторочкой или наушниками для охоты или работы в лесу, соломенную шляпу, коническую или в форме «канотье», для летней жары, скуфью клирика или кипу молящегося иудея, фетровую шляпу с козырьком или висячими полями у купцов, городских советников, чиновников. Все эти варианты во все века были обусловлены обычаями и соображениями удобства, особого значения не имеющими. Но следует отметить, что экстравагантные, особенно женские головные уборы XIV и XV веке, которые обязательно нахлобучивают на себя платные статисты «средневековых» дефиле, имеют не больше отношения к истории простых людей, которая меня интересует, чем к миру Золя – роскошные сооружения из фетра, вуалей и цветов, в каких щеголяли придворные дамы или женщины из высшей буржуазии со времен Людовика XIV до «прекрасной эпохи».

Вот сколько времени пришлось уделить бренному телу, которое в конечном счете, после смерти, накрывали лишь тонким саваном – если вообще накрывали. Но, как я говорил в начале, одежда, даже самая скромная, составляла существенную статью в семейном бюджете. Пример напоследок: гардероб незнатного мужчины в конце XIV века обошелся бы в 18 су за нательное белье, 12 су за шоссы или брэ, 16 су за накидку и колпак, 4 су за обувь и перчатки и еще 12 су, если он носил меховую шубу, итого около 3 ливров – цена рабочей лошади или гектара земли, тогда как ежедневное жалованье чернорабочего на тот момент составляло самое большее 6 денье, то есть в 200 раз меньше. Чтобы одеться подобающим образом, требовалось определенное состояние, и немногим меньше – чтобы как следует питаться. Жизнь пары обходилась дорого. Какие чувства испытывали в связи с этим?

 

Мужчина, женщина и остальные

Природа устроена так, что, не считая удивительных исключений, ни одно из которых не относится к царству позвоночных, для продолжения существования биологического вида необходимо соединение существ двух полов. Такое соединение не предполагает никакого превосходства одного пола над другим в какой бы то ни было области, сексуальной, умственной или физической, и пусть этот очевидный факт оспаривают какие-нибудь недоумки. Это соединение может быть случайным, например проявлением простого животного инстинкта, а может – неоднократным и прочным, благодаря которому срабатывают основные механизмы совместной жизни в обществе: пара на простейшем уровне, семья, род и так далее, по мере того как эти группы множатся. Меня здесь занимает прежде всего человеческий род, но не забудем, что подобные связи существуют и за пределами нашего вида, и люди средневековья это прекрасно знали: они наблюдали супружеские связи, которые вполне можно назвать семейными, у множества животных, живших рядом с ними: у крыс, волков, многих кошачьих или оленевых. Видимо, эта «особенность нравов» им достаточно резко бросалась в глаза, коль скоро в описаниях или рассказах, где действуют животные, они охотно придавали отношениям своих героев «сексуальный» характер: достаточно упомянуть «Роман о Лисе», «Роман о Фовеле» или множество «изопетов», басен, крестным отцом которых можно считать Эзопа. И все же здесь я занимаюсь человеком.

Два пола лицом к лицу

То, что по идее должно быть всего лишь толковым исследованием поведения особей женского и мужского пола, стало одним из важнейших поприщ для приложения человеческой мысли. Проблема отношений между мужчиной и женщиной волновала людей и определяла их поведение с тех пор, как человеческие общества стали оставлять следы в форме надписей, поступков или иной, скажем, начиная с каких-нибудь 20 или 10 тысяч лет тому назад. Сегодня ею активно занимаются, всеми силами стремясь – и это очень хорошо – развязать многие путы, связывающие нас. Но путь к сбалансированной точке зрения по-прежнему загромождают предрассудки, априорные представления, умолчания, инстинктивные реакции, комплексы превосходства и неполноценности, яростно борющиеся меж собой: презрительные наставления звучат громче неумеренных жалоб. По сей день общественное мнение, якобы сожалея об этом, допускает, что существует доминирующий пол, мужской, который сеет семя, и подчиненный, женский, который вынашивает плод и являет его миру. И даже за пределами этого сексуального измерения первый пол считают «сильным», поскольку он держит в руках бразды правления обществом, а второй – «слабым» и даже «слабоумным», то есть беспомощным, хотя его физическая стойкость и продолжительность жизни намного выше, чем у пола, который столь неправомерно называется сильным.

Как обстояло дело в средние века? Если я забуду все, что археология сообщила нам о превосходстве женщины, о некоем скрытом матриархате, который этот пол учредил в доме, а порой и за его пределами, и останусь на поверхности, то окажусь перед констатацией, по-моему, незыблемой: средневековье имело «мужской пол», по словам Жоржа Дюби. По крайней мере, оно выглядит таким, если исходить лишь из наших письменных источников, как поступал этот историк. Все или почти все тексты написаны церковниками, клириками, которым не было никакого резона понимать душу, разум или тело женщины, – они это высокомерно игнорировали. А женщины текстов не писали; кое-где, конечно, попадался ученый «синий чулок» вроде Хильдегарды Бингенской в XI веке; любовницы, как Элоиза или Мария Французская в XII и XIII веках, хотя даже неизвестно, они ли писали свои произведения; придворные дамы, мстительные и слезливые, как Кристина Пизанская в XIV веке, не говоря о некоторых королевах и графинях с железной хваткой, которые не писали, а действовали. Ничтожное число, которое не укрепят и слова, которые клирики приписывали дамам из рыцарского романа или лангедокскои песни, а то и матронам из фаблио. Остаются, правда, ответы Жанны д'Арк своим судьям, но что могла сказать о мужчинах Орлеанская Дева?

Итак, эти суждения был суждениями мужчин, лишенных женского общества, и христиане слышали только их – от римской энциклики, нашпигованной цитатами из античного права, до проповеди кюре, обращенной к его пастве, к крестьянам или ремесленникам. Приговор был жесток: женщина – «врата дьявола», «враг», виновный в грехопадении, воплощение нечистоты, о чем свидетельствует нечистая кровь, неудержимо истекающая из нее; это жестокая волчица, пожирающая мужчин, ненасытная похотливая свинья. Ее тем более следует ненавидеть, что она соблазняет ее любить; и потом, Аристотель сказал, что женщина лишена ума; она не понимает, что делает, а значит, ее нужно наказывать, бить, как советует святой Иероним, разумные поправки к которому вносит Бомануар. Вдобавок – правда, это уже светское знание – она болтлива, злоречива, капризна и расточительна. Итак, в ней не видели иных достоинств, кроме молчания в строю и повиновения господину.

И все же, опустошив колчан мизогинии, некоторые задавались вопросами. Эту тварь создал Бог, вынув ее из мужчины. Что это? Поправка к Творению, хотя оно изначально считалось совершенным и законченным? Или испытание для мужчины, существа, во всяком случае предпочитаемого Господом? Вопрос становится совсем туманным, если вспомнить такой персонаж, как Мария, жена и мать Бога. Она, конечно, девственница, и эта добродетель оставалась в глазах клириков идеалом женского поведения, несмотря на призыв «Плодитесь и размножайтесь» из Писания, как минимум противоречащий такому подходу. Значит, в почтении, которое верующие испытывали к Марии с раннего средневековья и которое значительно возросло после XII века, можно обнаружить не только сексуальный аспект. Мария была Матерью, защитницей смятенного рода человеческого; она заступалась за людей перед Богом, как сделала это в Кане Галилейской и других местах. Но, с другой стороны, разве Иисус не общался охотно с женщинами, с двумя Мариями – из Магдалы и из Вифании, которых в средние века так часто путали? Разве не им первым Он явился после Воскресения, разве не они перевязали Его раны, разве не они стояли у креста, не их ли Он простит легче, чем мужчин? И если среди апостолов не было женщин, то потому, что тогдашний иудейский мир, хоть и отличавшийся меньшим женоненавистничеством, чем многие другие, не понял бы их. Роковая ошибка зарождавшейся Церкви, возведенная в правило св. Павлом. Впрочем, средневековая агиография, жития, передаваемые из уст в уста, из деревни в деревню, изобиловали образами мучениц и святых христианок, матерей, достойных служить примером. Так как же примирить Еву и Марию?

Но о том, что думало простонародье, мы знаем очень мало; антропологи четко выявили по крайней мере одну черту поведения мужчины. В те времена, как, возможно, и во все другие, он испытывал двойственные, но не противоречащие друг другу чувства. Первым был страх перед женщиной, который он скрывал под маской презрения и недоверия. Ничего не понимая в том, как у женщины действует механизм полового влечения, он видел в ней лишь всепоглощающее желание и клеймил коварство и притворство, к которым она прибегает, чтобы это желание удовлетворить; а поскольку, как ему казалось, он не мог дать ей полноценный ответ, у него бессознательно формировалось то, что психиатр назвал бы «комплексом кастрации». С другой стороны, в демонстративном проявлении мужской власти вне дома выражалось ощущение: в доме сексуальное могущество женщины побеждает мужчину, и, значит, здесь ее необходимо обуздывать. Заточение супруги, как требовал «Парижский хозяин», запрет ей показывать себя, демонстрируя все козыри, не только преследовали цель охраны семейной чести, но были и мерами сексуальной предосторожности. Если мужской адюльтер был простителен, потому что происходил за пределами домашнего очага, то женский подлежал наказанию, потому что совершался в основном в комнате мужа. Что касается сексуальной жадности женщины, это не что иное, как искушение, подстроенное лукавым, тем более опасное, что прикрывается видимостью красоты, удовольствия и что мужчина сознает неспособность ему противостоять. Так что лучше было стереть из человеческой памяти Адама – прискорбное и весьма характерное начало царствования мужчин. Правда, до XV века об этом не говорили!

Вторая сфера восприятия выходит за границы сексуальности. Мужчина осуществляет физическое насилие, на которое женщина, впрочем, отвечает насилием моральным, более изощренным и так же мучительным, дающим материал баснописцам. Сегодня первый вид насилия замечают и осуждают; в средние века его прощали, а правоведы даже поощряли – оно было «законным». И все же это насилие не принимало первобытных форм тупого «мачизма». В нем выражались гнев и отчаяние. Ведь мужчина неизменно боялся женщины; на самом деле он ее не понимал, и это выводило его из себя. Еще Аристотель интересовался разными гранями женского характера; средневековые проповедники, особенно самые «публичные», как Фома Аквинский, пытались «классифицировать» женщин. Обратились к старинной теории гуморов, теории Гиппократа и Галена: женщины могли быть меланхоликами, сангвиниками, холериками или флегматиками, как и мужчины, разумеется; но психическое поведение или ментальные реакции женщин якобы сильнее зависели и от тех «знаков», какие якобы усматривали в движении небесных светил: были осенние, весенние, летние и зимние женщины, для сближения с которыми требовалось разное поведение. И как простолюдины, так и ученые верили в тесную связь женщин с Природой – кстати, словом «натура» называли женщину вообще, ее поведение и ее пол, – причем эта Природа объясняла, но не оправдывала странности в поведении: с боязливым удивлением отмечались связи между женщинами и мертвецами, способность первых улавливать или прозревать непонятное, их пристрастие к «непоследовательному» или «безрассудному», то есть ко всему, что не было «humain» во всех смыслах слова. Простой человек, не доходя до ученых выводов, довольствовался внешним: он видел стремление хорошо выглядеть, культ тела, пристрастие к материальным богатствам и последнее в списке, но не по важности – ловкое управление детьми или хозяйством.

Увы, мы не знаем, что второй пол думал о первом, так как он остался нем. Но нам не очень трудно это выяснить по обвинениям, приведенным ранее: женщины думали обратное и соответственно действовали. «Контрвласть» женщин была очень заметной, и я уже говорил об этом: она размещалась вокруг домашнего очага и на подушке, в «женском парламенте», каким служили источник, место для стирки, мельница, на кладбище, которого боялись сторонившиеся его мужчины, и в привычных для них местах поклонения и паломничества. К культу, или, по крайней мере, слегка скандальному почитанию, Магдалины, раскаявшейся грешницы, «второго издания» Св. Девы, женщины проявляли особое рвение. Мужчина уповал на Мать, Супругу, Деву, освященную или нет; женщина нашла заступницу и утешительницу в Марии Магдалине.

Дела сексуальные

Библия категорична: мужчина и женщина, в единственном числе, составляют единую плоть. Как бы то ни было, по соображениям здравого смысла или каким-то более высоким мотивам, причина грехопадения, этого злосчастного события, имеет связь с плотским актом. Основы этого акта – моногамия, первая пара, и зачатие, каковое из него следует. Это было совсем не греко-римское, а по преимуществу иудейское представление. А св. Павел, никак не сообразуясь с тем, что можно было прочесть или что прочтут в Евангелиях, возвел его в правило для христиан. Идеалом даже была бы девственность, но поскольку это противоречило бы воле Творца, сексуальный акт стал неизбежен, но допускался только ради зачатия, ожидаемого Богом. Как символ единения Бога и его Церкви этот акт отдавал главную роль мужчине: именно он должен был выбирать момент в пределах надлежащего временем, причем исключительно с целью зачать ребенка. Поправ традиции или обычаи «языческого» античного мира, отцы Церкви, все как один мужчины, не имеющие дела с женщинами, переплюнули «апостола» и создали догму. Очень скоро выявилась одна сложность: тварь, по крайней мере мужчина, испытывает явное удовольствие от этого акта, с тех пор ставшего преступным, не говоря уже о том, что от других культур были унаследованы прочные традиции полигамии. Начиная с каролингской эпохи, богословы изо всех сил пытались выбраться из этой ловушки; в XI веке Бурхард Вормский предложил допускать объятия в случае, когда женщина не готова к зачатию, при условии, что мужчина заведомо этого не знает; Альберт Великий советовал совершать очищение до (!) и после соития как нечто вроде отпущения греха авансом. Более прозорливый Фома Аквинский в середине XIII века рекомендовал испытывать от этих занятий лишь delectatio moderata (умеренное удовольствие). И лишь сто лет спустя, во времена Жана де Мена, «Роман о розе» отмел все эти симулякры.

Можно отметить, что со времен Павла и до Предвозрождения о женщине не беспокоился никто – это был лишь сосуд, куда следовало вливать семя. И все же, хоть ее роль и была пассивной, ее не столь игнорировали, как можно было бы опасаться. Защита женщины во всех ее ипостасях – девственницы, беременной, вдовы – была вполне реальной; «варварские» кодексы с V по IX век, как и римское право, включали множество тяжелых штрафов и наказаний за дурные поступки в отношении женщин. Кстати, доктора знаниями обладали: еще Аристотель, позже ученики Галена, медики, читавшие Аль-Рази или Авиценну, Константина Африканского или медицинские учебники из университета Салерно, ранее конца XIII века имели некоторое представление о половой жизни женщины: их описания клитора, вагины, яичников, менструаций верны, пусть даже они не всегда улавливали взаимосвязи. Они заблуждались в отношении регул, считая их выделением нечистых гуморов из тела женщины; они думали, что женщина выделяет сперму, смешение которое со спермой мужчины необходимо для зачатия. Но они четко отмечали силу женского желания, его неистощимое возобновление, его пики, каковые суть выражение похоти и угроза для души. Конечно, это уже слова клириков – в деревнях не читали ни ирландских пенитенциалиев X века, ни медицинского трактата Ги де Шолиака XIV века, а слушали кюре и умели наблюдать за тем, что происходит в доме.

Что замечаем мы – это прежде всего выражения эротики, довольно непохожие на наши. Почти полное обнажение, принятое в наше время, похоже, не играло той возбуждающей роли, какую придаем ему мы: Ева с собора Сен-Лазар в Отене нага, но именно потому, что это Ева. Почти нет фресок или скульптур с изображением сцен, где бы участвовала Саломея или олицетворение похоти; маленькие обнаженные тела, олицетворяющие души умерших, бесполы. У себя дома супруги, если могли, раздевались порознь, и я уже говорил, что они купались в парильнях обнаженными и вместе, но в головных уборах. Зато волосы и руки были сексуальными символами, восхищавшими окситанских поэтов, равно как цвет лица или губ. Так что «тысячи любовных утех» Жегана и Блонды или всех остальных сводились к ласкам лица или неоднократным поцелуям, что сегодня вызвало бы усмешку не у одного подростка.

А сам половой акт? Во власти мужчины – говорили ученые клирики; по воле женщины – говорили популярные поэты. Если исключить coitus interruptus (прерванный коитус), обязательный прием контрацепции, но безусловно осуждаемый Церковью как принесение долга в жертву удовольствию, акту следовало быть завершенным, что предполагало согласие женщины и включало оргазм, считавшийся необходимым для полноценного зачатия, и за этим следил Бог. Поскольку фаблио очень свободно и весьма охотно повествуют об этих забавах, я легко мог бы перечислить неудачи мужчин, разочарования женщин, ошибки первых, хитрости вторых; но тут нет ничего, чего не было бы во все времена. Что касается позиции партнеров, Церковь разрешала лишь самую «естественную» – женщина на спине, мужчина сверху, утверждая, что лишь такая поза позволяет зачать ребенка, не получив чрезмерного удовольствия. У древних было иное мнение: уже Овидий рекомендовал около десятка поз, их смену, позицию «верхом», позиции на боку, а некоторые арабские авторы подробно описали целых двадцать четыре позы. Средневековая литература, как провокационная, вроде поэзии голиардов, так и дидактическая, как «Евангелие от прях», и даже музыка, по крайней мере то, что сохранилось под названием «Кармина бурана», – все эти источники внесли вклад в наши знания и, должно быть, просвещали мужчин еще до XII века, а тем более в XV веке, когда началось раскрепощение нравов и языка. Даже хронисты, в большинстве серьезные люди и образованные клирики, приводили немало анекдотов о сексуальной жизни своих героев. Так, нам сообщают, что Филипп Август стал бессилен, имея дело с супругой-датчанкой, а вот его внук Карл Анжуйский мог оказать честь супруге до пяти раз за ночь, рискуя спасением. В «Новеллах» или «Загадках» XIV и XV веков содержится колоссальное количество таких скатологических и эротических выражений, от которых покраснел бы скандальный журналист.

Довольно любопытно, что мы очень много знаем о сексуальных отклонениях в индивидуальном поведении. Греко-римское общество считало особые физические контакты и наслаждения одновременно естественными, поскольку они были связаны с удовольствием для тела, и простительными, поскольку они не касались души. Принудительно связав половой акт с зачатием, христианская мысль вытолкнула все проявления физиологии, выходящие за пределы канонической нормы, в сферу аморального, аномального и противоестественного, а значит, в сферу греха и проклятия. К прелюбодеянию приравнивались даже половые отношения между супругами в период, когда женщина не могла забеременеть. Подобные узы догмы никак не могли стать преградой для естественных влечений, хоть бы и в «нормальной» семье убежденных христиан. Даже не считая недозволенных, но общепринятых любовных забав, периодического блуда по твердым ценам, о котором я еще расскажу, мы можем отметить крайнюю свободу нравов. О ней свидетельствует огромная масса документов – негодующих, угрожающих, осуждающих и карающих, хотя действенность всех этих громов и молний нам неизвестна; все пенитенциалии X–XII веков, классифицирующие наказания за проступки, или исполненные негодования памфлеты, как «Liber Gomorranus» благочестивого Петра Дамиани, написанный около 1050 года, требуют отлучения или покаяний; но эффективность этих осуждений вызывает сомнение, так как в тот период юриспруденция или сборники законов, такие как «Декрет Грациана», не упоминают ни словом обо всей этой распущенности.

Вспоминается, конечно, мастурбация, грех Онана, который приравнивался к симонии, поскольку он состоял, по крайней мере у мужчин, в расточении семени, которым Господь наделил мужчину для продолжения жизни своего народа, то есть это была своего рода растрата, почти торговля общественным достоянием, подобная поведению Симона, желавшего купить у Христа за деньги искусство творить чудеса. Однако чаще всего к покаянию за этот грех приговаривали женщин – возможно, потому, что женщин без мужчин, монахинь или молодых вдов, было немало, – с учетом возраста, положения или обстоятельств. Граница между этим грехом и гомосексуализмом в средневековых текстах не очень отчетлива. Такое поведение в основном квалифицировалось как содомитское, «противоестественное», а значит, вызывающее омерзение; но у него было много разновидностей: анальное соитие между партнерами, хоть бы и разнополыми, акты педофилии между взрослым и ребенком одного пола, контакты человека и животного, именуемые «скотоложеством», и, разумеется, гомосексуальные отношения между лицами одного пола. Античность оставила бесчисленные примеры подобного поведения; тогда к ним относились сурово лишь в случаях педофилии, сопряженной с насилием, или скотоложества, расцененного как оскорбление богов. Естественно, Церковь могла пойти лишь последним путем. Скотоложество как привычку пастухов, живущих уединенно в горах, осуждали редко, поскольку редко замечали; но в случае выявления карали костром, наказанием для еретиков. Педофилия была почти незаметна – в основном ее считали семейным делом, не касающимся никого постороннего; если ее обнаруживали, она влекла за собой лишение имущества или телесные наказания, редко более того. Что до гомосексуализма, которым столь озабочен современный мир, то средневековые социальные структуры вполне благосклонно относились к группам холостой молодежи, кстати, того и другого пола, живущим вместе – в замке, монастыре, в «молодежных сообществах» в деревне или «благочестивых общинах» в городе. Это поведение, отвратительное отражение пороков Содома и Гоморры, осуждали, считая, что оно мешает спасению самих виновных, но не массы; вот почему наказания за этот грех оставались делом частным и редко бывали публичными; возможно, в нем видели очень индивидуальные проявления человеческой натуры, сублимированное завершение дружеских отношений, распространившихся на плотскую сферу. Это наше время задалось целью выявить все такие случаи, доказанные или возможные, которыми изобилуют источники – от Роланда и Оливье до миньонов XV и XVI веков. Создается впечатление, что в средние века на эту сферу смотрели спокойно.

Жизнь своим очагом

Как написал в XVI веке юрист Луазо, «спать и есть вместе – это и есть брак, как я думаю». Оставим пока в стороне брак и все, что с ним связано в средние века, и опишем жизнь «своим очагом», как говорили о жизни супружеской пары, очага нотариусы XIV века.

Для многих, будь они историками или нет, супружеская чета – это единственный кадр жизни, который бросается в глаза. Это территория мужчины, как провозглашают закон и обычаи; на женщину, живущую рядом с ним, он имеет все права, проистекающие из его manus – власти, предоставленной ему узами брака (или без них) св. Павлом или Юстинианом, а затем и всеми позднейшими правилами. Я сказал, что он мог бить свою супругу, что она была обязана ему подчинением во всем, кроме как в любви к собственным детям, что в остальном ее обязанностью было производить потомство, помогать супругу обрести спасение, удовлетворять его сексуальные потребности. К добродетелям, каких ждали от женщины, якобы относились целомудрие, за неимением девственности, постоянные заботы о доме, молчание и верность. Учить читать ее бесполезно: ей будет достаточно шитья и кухни. Эта картина, беспрерывно поновляемая вплоть до наших дней, неверна и даже гротескна. Я уже подчеркивал, что в сексуальных играх партнеры были равны, насилия и обиды – взаимны, что оба родителя воспитывали ребенка в равной мере и что он был обязан проявлять к ним равное уважение. Что же касается роли женщины как «хозяйки», то повторюсь: унизительный и подчиненный характер, какой ей придали, – вымысел XIX века. Добавлю, что почти полное отсутствие женщин в перечнях свидетелей объясняется природой самих текстов, где искать женщин бесполезно, поскольку речь там чаще всего идет о делах, связанных с недвижимостью, в которых они участия не принимали.

Мужчина, столь упорно настаивавший на праве контролировать женщину, чаще всего боялся, что она ускользнет от него. Не без оснований! Неравенство в возрасте супругов в традиционном браке сводило подле семейного очага юную особу 16–18 лет и взрослого мужчину на 10–15 лет старше нее. Таким образом, психологическая природа матримониальных связей была иной, чем в наше время, когда преобладает возрастное равенство супругов или просто сожителей. Естествен и результат этого – стремление мужа быть в той же мере отцом, что и любовником, относительно краткая длительность брака, убежденность мужчины, что он знает о нем больше, и убежденность женщины, что ее личные порывы ограничивают. «Наставительный» характер руководств по совместной жизни, как «Советы супругам» и «Парижский хозяин», объясняется именно этим дисбалансом. Другое следствие могло бы стать еще серьезней: более молодая супруга, возможно, обойденная вниманием мужа, занятого делами вне домашних стен, охотно искала удовольствий, которых ей недоставало, на стороне, и проповедники преувеличивают ее непостоянство и распущенность. Когда возник неизменный сюжет фаблио и даже «рыцарских» романов, «любовный треугольник», сказать трудно; это бурлеск – говорили поэты, это драма – утверждали грамоты о помиловании. Церковь негодовала, крича о бесчестье и блуде, но общественное мнение было довольно снисходительным к адюльтеру, и придуманные им наказания – например, посадить обоих виновников голыми на осла, чтобы они проехались на нем под насмешки толпы, – как будто рассчитаны скорей на то, чтобы высмеять их глупость, нежели покарать их за грехи, и обманутые мужья неизменно выглядят смешно и даже одиозно.

Одним из самых неприятных последствий такой «матримониальной модели» было то, что дозволенной сексуальной активности лишалась значительная часть мужчин, не достигших брачного возраста, для которого требовалось «состояние», то есть двадцати пяти-тридцати лет. Церковь, стоявшая на страже морали, прекрасно понимала, чем это чревато. Не слишком веря самой себе, она прежде всего проповедовала целомудрие или воздержание; но это значило требовать от молодых людей слишком многого. Она же выступала против онанизма, отлично зная, что мастурбацию и фелляцию широко практикуют сами ее служители. А адюльтер, неприемлемый уже как осквернение священных уз брака, подрывал семейный уклад; с ним нужно было бороться, его следовало осуждать. Но было кое-что и похуже – изнасилование, к которому мужчины прибегали с глубокой древности и которое сочетало насилие над личностью с нарушением общественного порядка. В средние века, как и в наши дни, о таких сексуальных посягательствах ни жертвы, ни их семьи часто не сообщали – это было бы слишком стыдно. Так что мы не можем точно определить масштабы этого зла. Но по многим регламентам, направленным на его обуздание, мы довольно ясно различаем его сферу: очень часто изнасилование было коллективным, оно совершалось ночью и обычно над женщинами, при которых не было мужчин или которые были беззащитны, – девушками, вдовами, бедными. Среди выявленных абортов – огромное множество тех, которые делались ради избавления от плода подобных насильственных соитий. А Церковь запуталась в противоречиях: насилие достойно осуждения, но аборт – тем более. Она сталкивалась с правом человека на поиск выхода; сегодня мы считаем изнасилование «кровавым преступлением», почти приравнивая его к убийству – это насильственное посягательство на физическую неприкосновенность более слабого существа, вот насильник обычно и ссылается на мнимое «согласие» жертвы. В средневековье полагали иначе: это было покушение не столько на физическое лицо, сколько на собственность, ведь женщина составляла существенную часть семейного достояния, которым распоряжались отец, муж или брат. Оскорбление и бесчестие? Да, но еще и кража со взломом, согласно гражданскому праву. Стало быть, наказание полагалось прежде всего телесное, но без кастрации, принятой в других культурах во избежание рецидива – случай Абеляра остается исключением; а также выплата внушительной денежной компенсации пострадавшей семье, к чему иногда добавлялось изгнание под видом длительного паломничества, погубившее не одного преступника, если тому не удалось его избежать.

Прелюбодеяние или сексуальная распущенность заслуживали наказания; изнасилование часто скрывали, значит, оно оставалось безнаказанным. Что было делать? Единственным выходом из положения, хоть, похоже, чисто мужским, становилась поднадзорная и платная физическая любовь – проституция как социальный регулятор, удовлетворяющая ради сохранения порядка неудержимые инстинкты молодежи или даже зрелых людей, не получившие удовлетворения. На сей раз у нас есть солидный набор документов – процессы, расследования, рассказы, изображения. Далекая от того, чтобы добиваться воплощения такой безрассудной утопии, как искоренение проституции, о чем во все века мечтали наивные либо невежественные моралисты, средневековая Церковь видела здесь единственно допустимую уступку тирании пола – разумеется, она осуждала проституцию, но плотно ее контролировала. Она брала на себя, причем по согласованию с муниципальными чиновниками и в специальных домах, нередко ей и принадлежавших, содержание «публичных девок», которых, впрочем, она пыталась поместить в общину или на службу к священнику, когда в силу возраста им приходилось оставить эту деятельность. В принципе доход с «дела» получал муниципалитет, но, чтобы избежать постепенного формирования групп мужчин-«профессионалов», которые бы наживались на девушках, Церковь не отказывалась от пожертвований клиентов, тем самым частично искупавших свой грех. В городах подобные «аббатства», «веселые замки», «удобные местечки» или «маленькие бордели» зачастую группировались близ церквей, на мостах, напротив дворцов. «Публичными» девушками в большинстве были крестьянки, не нашедшие в городе иного занятия, но удалось выяснить, например, для Бургундии XV века, что при случае в этих местах проявляли свои дарования и коренные горожанки, и ранее я уже говорил о парильнях, открытых для тех, кто платил. Зато мы ничего не знаем, как обстояло дело в деревне: некоторые матроны с репутацией сводней, вероятно, делали свое дело. Что касается «неорганизованной» проституции на открытом воздухе, она представлялась не менее очевидной: то, что известно о ярмарках, торговых рядах или о процессиях псевдокающихся, показывает, что там были толпы женщин без покрывала, без достойной одежды, тех самых meretrices, которые предлагали себя первому встречному. Когда такой святой человек, как Робер д'Арбриссель в начале XII века, окружил ими себя, чтобы спасти их души и тела, официальной Церкви было не так просто усмотреть в этом лишь благое деяние.

Узы брака

Считается, что положение женщины в средние века было плохим; вероятно, читатель уже заметил, что я прилагаю все усилия к тому, чтобы опровергнуть это априорное суждение. Разумеется, стоит предположить, что за столь долгое время, сколько продолжалось средневековье, многое могло меняться. При помощи наших письменных источников – поскольку археология в данном случае бессильна, а иконография однообразна – можно выявить реальные флуктуации: от завершения каролингской эпохи, скажем, с 900 года до 1030 или 1050 года женское участие в экономических и политических делах выглядит существенным; напротив, на фазу 1050–1180 – 1200-х годов приходится некоторое ослабление их позиций в моральном плане; бросается в глаза очередной подъем во второй половине XIII века, достигающий кульминации в течение ста пятидесяти лет, после чего в начале Нового времени, XV–XVI века, намечается спад. Такие колебания женского влияния имели, конечно, множество причин: численное соотношение полов, ужесточение или ослабление контроля Церкви, эволюция или смена типов деятельности в производительной экономике, усиление или спад индивидуализма. Но причины появления этих мотиваций определить очень нелегко, а обращение к внечеловеческим факторам остается вне моих возможностей. Зато эволюция христианского брака, с его причинами и следствиями, представляет богатый материал для наблюдений.

Должен признать: если материальное положение средневековой женщины не заслуживает той лицемерной скорби, с какой о нем принято говорить, то ее положение в качестве супруги, как минимум правовое, бесспорно, оставляет желать лучшего и представляет собой главный аргумент приверженцев теории «мужского средневековья». Сегодня мы переживаем постепенное ослабление нерасторжимых уз моногамного брака независимо от того, освящен он Церковью или нет; мужчин и женщин соединяют другие, более гибкие и даже более кратковременные связи, которые обсуждать здесь неуместно. На протяжении всего средневековья такое сожительство считалось недопустимым, достойным осуждения и противоречащим как морали, так и Божьей воле, приравниваясь к обычному блуду или полигамии.

Семья, которая считается основной ячейкой средневекового общества, к сегодняшнему времени стала предметом обильной исторической литературы, довольно однотипной в выводах, которые я попытаюсь вкратце изложить. Девственность была идеалом, но оставалась уделом крайне немногих, по своей воле или нет; их почитали, но к повседневной жизни никакого отношения они не имели. Кто был не девствен, должен был принадлежать к «порядку» (ordre), который Бог поставил сразу за девственницами, – к супругам, conjugati. Вступая в него, те, кого до тех пор называли paer или paella, юношей или девушкой, независимо от возраста – пусть даже Вильгельму Маршалу было тогда сорок лет, – становились vir и uxor, они переживали расцвет в христианском мире; они выполняли сословный долг, которому было естественным придать сакральный характер. Церковь не упустила такой возможности, представив его неразрывным и постоянным союзом, подобным тому, который существовал между Адамом и Евой до грехопадения и после него. Она сделала из него седьмое по счету таинство, но последнее, которое, впрочем, будущие супруги осуществляли сами и наедине, без участия служителя Бога. Разрыв был бы подрывом веры, чем-то недопустимым, «ересью». Однако такой союз должен был лишь выполнять желание Бога – умножение людей, а значит, предполагал плотское соитие, без чего брак, оставшийся несовершенным («белым», blanc), не имел никаких человеческих оснований, чтобы существовать. А поскольку этот союз грозил стать источником порочных удовольствий, надо было укрепить его всеми гарантиями стабильности, необходимыми для длительного сохранения. Первой явно было искреннее согласие супругов. Сегодня, если исключить некоторые салонные пережитки, очевидно, что физическое влечение или ментальное сродство способствуют совместной жизни. Но в средневековье все было далеко не так. Девушка, как гласило каноническое право, а вслед за ним декрет Грациана в XII веке, могла вступать в брак, когда, как считалось, достигала возраста деторождения – двенадцати-четырнадцати лет, юноша немногим позже. Но даже если жениху и невесте уже исполнилось шестнадцать-восемнадцать лет, как можно было рассчитывать на глубину или искренность их согласия? Они могли бы в нем отказать, что и случалось, вызывая скандал. Но детям, особенно девушкам, навязывали принципиальное согласие. Впрочем, это не означает, что в подобных вынужденных браках не могло возникать искреннего чувства супружеской привязанности.

Если юноша и девушка проявляли себя лишь позже, решение принимали члены семьи, главным образом отцы. Они делали это, руководствуясь мотивами, арсенал которых был весьма несложен: юноше следовало найти партию вне родственной группы и по возможности выгодную, то есть проводилась политика гипергамии с целью закреплять или создавать полезные экономические или политические связи; пристроить девушку, пусть даже выдав ее за человека более низкого положения, значило как можно быстрей снять с себя бремя ее содержания, поскольку отец воспринимал дочь не как производительную силу, а лишь как ценную вещь, которую следует обратить в деньги. Вот почему надо отметить: если подчеркивать, как это делают этнологи, что существовал «рынок» девушек или даже «торговля» ими, то же самое надо отнести и к юношам. Естественно, подобный образ действия был принят в среде сильных мира сего, которая одна нам хорошо известна; я бы сказал – «слишком хорошо», поскольку в простонародье, то есть в основной массе населения, вмешательство родни или даже вполне понятный интерес к умению хорошо распоряжаться землями или лавками, конечно, имели место, но, похоже, там исходили из принципа приблизительного равенства социальных уровней, то есть принципа гомогамии, чтобы обеспечивать преемственность семейного занятия.

Итак, вот двое молодых людей, предназначенные друг для друга благодаря переговорам отцов, а возможно, и матерей, и в этом случае переговорам более ожесточенным. При надобности совета спрашивали у «друзей», даже у «аббата молодежи», своего рода вождя, признаваемого молодыми, или же отец делал выбор среди девушек, у дверей которых на «майские праздники» юноши оставляли цветы либо зеленые ветки. Это соглашение оформляла sponsalia (помолвка); нареченных представляли друг другу, после чего они публично произносили verba de futuro (устное обещание жениться в будущем), прежде чем сдвинуть бокалы. Любовь с первого взгляда? Разочарование? Кто мог знать? Проходило время, порой несколько месяцев, в течение которых, безусловно, оценивали материальные перспективы или же вероятные препятствия, связанные с родством, дурной репутацией или обманом. Далее следовала nuptiae (свадьба) – смесь римских традиций, христианских требований и германских обычаев. Прежде всего надо было придать контракту, заключенному обеими семьями, как можно больше публичности: наплыв родственников и друзей, предъявление подарков, приданого, приглашение музыкантов и бродячих актеров, трапезы и празднества – все это могло за полгода разорить генуэзского купца XIV века. В Италии с ее вопиющими излишествами коммунам приходилось даже устанавливать ограничения на роскошь при этой церемонии. Свадьбу праздновали в доме невесты; все облачались в лучшие наряды, как можно увидеть на знаменитом полотне Ван Эйка 1435 года, изображающем чету Арнольфини. Оба будущих супруга носили головные уборы, но невеста была в цветном, прежде всего в красном, и никак не в белом. По иудейскому обычаю над новобрачными держали покрывало, венчальный покров (pallium); по римскому обычаю отец новобрачной брал руку дочери и вкладывал в руку супруга, тем самым передавая manus, власть над женой; по римскому и германскому обычаю супруги произносили verba de presenti (обещание жениться в настоящем), своего рода окончательное обязательство, означавшее согласие, – и здесь какая-нибудь строптивица имела очень слабую возможность отказать. Супруги надевали друг другу на палец древний символ – кольцо как свидетельство взаимных обязательств, правда, не обязательно на безымянный палец левой руки, напрямую, как верили в античные времена, связанный с сердцем посредством сосуда и нерва. Присутствовали два или более свидетелей, один из которых мог быть церковником, а другой – нотарием, оглашавшим обязательства отцов в материальном плане. Затем образовывали кортеж и отправлялись в церковь, чтобы принять обеты и получить благословение; но этот «религиозный» обряд отнюдь не был обычен вплоть до XIV–XV веков, когда его окончательно навязало духовенство. До тех пор это последнее действие происходило вне церковных стен, на паперти, ante valvas ecclesie (перед дверьми церкви) или in facie (перед лицом). Благодарственный молебен, следующий далее при надобности, стоил недешево, а потому чаще всего ограничивались благословлением: ведь таинство совершали сами супруги.

Как и сегодня, если позволял кошелек – с показным размахом, осыпаемый зернами, символом плодородия, свадебный кортеж отправлялся на пир, и меню в таких случаях бывало княжеским, но это было чистой видимостью, поскольку присутствовавшая невеста не ела. Она должна была дождаться финального этапа, то есть реального осуществления брака; забота о нем ложилась исключительно на женщин – мужчины оставались вдалеке от брачного покоя, распевая лихие, а то и непристойные песни. Молодоженов сразу принимала постель, которую ранее благословил священник; их раздевали женщины, считавшиеся опытными; мужчина должен был стерпеть ритуал «развязывания шнурков» – лент, которыми обматывали его член, а потом их разматывали, что означало освобождение его половой силы. Супругам подносили шодо, отвар или ароматное вино, считавшееся афродизиаком, а потом оставляли одних. Но долгое время бытовал обычай, что какая-то матрона проводила ночь поблизости, чтобы известить всех – по крайней мере если ее об этом уведомляли, – что плотское соитие произошло. Что же касается пояса целомудрия, который следовало развязывать, или права первой ночи, позволявшего сеньору заранее лишить невесту девственности, – все это, очевидно, выдумки «романтиков», отголоски денежных выплат местному сеньору в качестве формарьяжа.

И его оковы

Я описал здесь идеальный брак, по преимуществу христианский, какой совершали в IX–XII веках; у сеньоров или простого народа существовали для этого свои правила, но их соблюдали все меньше и меньше. Что же касается правовых рамок, о которых я ничего не сказал, они вносили свою окраску, вплоть до черной, в физические и моральные обязанности супругов.

Прежде всего не забудем, что полигамия, сколько бы Церковь на нее ни обрушивалась, не сдавала позиций. В основе этого обычая, бытовавшего в античные времена и все еще сохранявшегося у германцев, скандинавов и в исламском мире, вовсе не лежала, как то и дело повторяют, сексуальность мужчины, разнузданного эгоиста, превращающего женщину в объект плотских желаний. При демографической конъюнктуре, когда по многим причинам смертность была крайне высока, многоженство порождало надежду на получение многочисленного потомства, особенно если мужчина обладал нужными возможностями и властью. Полигамия в виде обычного сожительства оставалась в обычае даже у князей, мнивших себя, как Карл Великий, добрыми христианами. Чуть ли не официально она сохранялась вплоть до конца XII века, по крайней мере в среде аристократии. Поскольку укоренившийся в скандинавском мире обычай позволял, чтобы любой военачальник мог иметь нескольких frilla (супруг), то брак more danico (на датский манер), то есть без церковной санкции, позволял растить совместно потомков от нескольких жен, причем никто не считался бастардом или незаконным наследником; их судьба могла быть какой угодно, чему самый известный пример – Вильгельм Завоеватель. Тем не менее такой обычай существовал лишь у норманнов и саксов – ни Филипп I в XI веке, ни Филипп Август в XII веке не сумели добиться от папы признания своих любовниц законными супругами; но дети этих «фавориток», как будут говорить позже, не страдали от того, что они внебрачные.

Церковь должна была одолеть и другое препятствие – кровное родство. Она требовала экзогамного брака, то есть такого, чтобы между супругами не было кровной связи. Столь суровая позиция, похоже, была продиктована отнюдь не страхом перед физиологическим вырождением потомства, как могли бы утверждать современные биологи. Некоторые усматривали в этом тайный замысел Церкви запретить или заклеймить союзы, способные укрепить политическую или экономическую власть ее соперницы, светской аристократии, отныне вынужденной подыскивать супругов среди тех, связь с кем еще не установлена. Разумнее будет допустить, что Церковь искренне усвоила табу на инцест между родителем и ребенком или братом и сестрой, почти неразрывно присущий человеческому роду. Со времен раннего средневековья этот запрет доходил до седьмой степени родства, то есть распространялся на всех потомков одного прапрадеда; эти требования переняло и гражданское, или каноническое, право XI века, так что высокая концентрация аристократических родов вынуждала воинов искать супруг почти исключительно за пределами королевств, где они проживали, либо переносить личное отлучение, интердикт на свои земли, а то и изгнание. Сверх того, инцестом считались и браки с крестными отцами и матерями, вдовцами или вдовами, желавшими вступить в новый брак. Такие жесткие требования на практике не могли не нарушаться – их постоянно обходили, порой за плату. В 1215 году, на четвертом Латеранском соборе, планку снизили до четвертой степени родства, до уровня троюродных братьев и сестер. Это было все еще слишком сурово; это правило нарушали, либо купив – без особого труда – разрешение на брак, либо притворившись несведущим или рассчитывая на несведущего кюре, если ты не принадлежал к высшему обществу. С другой стороны, инцест мог быть превосходным поводом для развода с женой, например, когда у супругов не было детей или в семье воина рождались только девочки. Известный скандальностью и драматическими последствиями разрыв между Людовиком VII и Алиенорой потребовал от короля пятнадцати лет раздумий, прежде чем он догадался о родстве и потребовал аннулировать брак. Это породило необходимость расследования, предваряющего брачный союз, а с 1215 года – публичного объявления бана, то есть права набрак, доказанного отсутствием кровного родства.

Неизбежное смягчение правил, связанных с инцестом, повлекло сходные изменения и в отношении повторных браков. Если супругу отвергали под предлогом бесплодия, для чего требовалось «подмазать» Церковь, ей запрещалось вступать в новый брак, что понятно; такой развод, в принципе запретный и, кстати, редкий, говорил о болезни, по меньшей мере официально признанной, и накладывал пятно на репутацию. Но вдовы находились совсем в ином положении. Если вдовец вновь сочетался браком как будто без затруднений, то вдова после смерти супруга не освобождалась от manus, от власти главы семьи, к которой она принадлежала; как и в воинском мире с его законами вассалитета, дважды клясться в верности мужчине было нельзя. А ведь большое количество молодых вдов, порой даже еще не имевших детей, ставило под угрозу демографическую ситуацию. Семьи, из которых эти женщины происходили, неохотно принимали предлагаемый Церковью выход – монастырь; не могли они и закрывать глаза на опасность, что те впадут в распутство; помимо того, возвратив себе manus над женщиной, родня могла надеяться вновь извлечь из него определенную выгоду. Поэтому под давлением аристократии Церковь в конце концов смирилась с повторными браками – если не в связи с собором 1215 года, то по крайней мере через одно-два поколения. Правда, в обществе собственников переговоры о материальных условиях нового брака оказывались более сложными, как и выбор претендента. Чаще всего вдова соглашалась на менее блестящую, гипогамную партию – не все же могли, как Алиенора Аквитанская, заменить одного короля другим. Кроме того, в более низких слоях общества бытовало мнение, что подобный союз, часто дисгармоничный еще и в силу того, что вдова оказывалась старше, нарушает традиционное матримониальное устройство и даже подрывает общественный строй. Иногда приходилось платить своего рода формарьяж, причем немалый, местным юнцам и их вожаку, «аббату молодежи», поить их всех, устраивать более или менее эротические танцы. И даже этого было недостаточно, чтобы под окнами новобрачных не появлялись «шаривари», крикливые и громкие шествия ряженых молодых людей, горланящих непристойные песни. Если свадьба приходилась на день, когда снимались ограничения, – на день св. Валентина, Иванов день или 1 мая, – к этим «шумным процессиям» могли присоединяться и женщины.

Историки, особенно историки права, долгое время изучали природу обязательств обеих семей на момент заключения союза. Поскольку те обращались к гражданскому или каноническому праву, к германским или античным традициям, которые менялись в течение десяти-двенадцати веков средневековья и варьировались в зависимости от региона, не говоря уже о невероятной запутанности лексикона писцов и нотариев, на эти темы хлынул целый поток тщательных исследований; его бесполезно анализировать, даже если разбираешься в предмете, чего обо мне сказать нельзя. Поэтому я пойду более простым и даже простейшим путем. В самом принципе ничего загадочного нет – прочный брак требовал гарантий обеих сторон; Церковь, которая, возможно, довольствовалась бы словами и жестами, в конце концов и, кстати, довольно рано, уже в VIII веке, взяла эти светские заботы на себя; но незаметно, чтобы она видела в них, как большинство историков и все этнологи, черты некой торговой сделки – покупки женщины, гарантии исполнения договора о продаже. От этих обычаев остались лишь слабые следы, но механизм вполне можно понять. Отец, отпускавший дочь и передававший ее manus мужу, хотел, чтобы материальное положение супруги осталось хорошим: ведь он передавал супругу реальные блага – целое приданое, драгоценности, при надобности земли и ренту, ценность которых с удовольствием демонстрировали и подсчитывали, подтверждая положение и потребности жены, которая, за редчайшими исключениями, селилась в доме мужа, возведенного в ранг управителя этим приданым (dos, dotalicium). Приданое составляло «собственность» жены, и если расточительный муж проматывал его, это могло привести к бурным ссорам, а то и к вооруженным конфликтам между родами. Если же это имущество или хотя бы его небольшая часть сохранялись после смерти мужа, а тем более после развода, они переходили к жене, которая могла вернуть их в отчий дом, поскольку существовал обычай, что получившая приданое дочь в силу этого факта может претендовать на часть наследства в семье, откуда она родом. Со своей стороны муж и его отец выделяли из собственного имущества часть от 30 до 50 % в качестве dos propter nuptias, donum, «вдовьей доли», которую этнологи приравнивают к покупной цене женщины. Это имущество должно было отойти последней, если она овдовеет, и стать той частью наследства мужа, которое не смогут отобрать дети. Значит, вдовья доля должна была оставаться неприкосновенной, пока продолжался брак, а если что, ее следовало восполнить за счет другого имущества – за этим внимательно следила Церковь.

Столь упрощенная картина, вероятно, оставляет в тени множество махинаций или ссор. Но следует отметить: если бы кто-то решил, что женщина, выйдя замуж, не вправе распоряжаться этими материальными гарантиями, по праву сочтя ее «вечно несовершеннолетней», – это бы значило, что он забыл о существовании у нее отца, братьев или родственников, не желающих, конечно, чтобы их провели, и готовых взяться за меч или палку. А когда вставал вопрос о наследстве покойного мужа – происходил ли его равный раздел между сыновьями и незамужними дочерьми, или предпочтение отдавалось одному из них, чаще всего старшему сыну, или по завещанию почти все наследство передавалось кому-то одному, – женщина все равно оставалась хозяйкой своей «трети», то есть вдовьей доли. Конечно, у нас есть и примеры вдов, которых лишили наследства и чьи семьи отказались прийти им на помощь; эти случаи противоречат моему оптимизму, но я считаю, что они были редкостью.

Равенство между супругами, на время нарушенное, восстанавливала смерть. Могилы, места погребения «великих», с эпитафиями, а позже с лежащими статуями, и могилы «малых», где ныне копаются археологи, уравнивали тела; и «заупокойные службы», мессы, заказываемые за упокой души, не делали различий между полами; семьи соперничали в благочестивом рвении, а Церковь, подсчитывая доходы, старательно поддерживала такое равенство.

Родственники

В обществе, которое неконтролируемые опасности делали столь уязвимым, одиночке грозила гибель. Если он выбирал жизнь отшельника или затворника, это означало уход от людей, и Церковь, хоть и не решалась осуждать подобную душевную стойкость, недолюбливала таких вольнодумцев. Во всяком случае, на Западе коллективная жизнь казалась ей более естественной – как для ее служителей, так и для мирян. «Семья» считалась угодными Богу рамками жизни для пары или пар, ее ячеек. Но под этим термином в средние века понимали обширный круг связей, верней, концентрические круги, представители которых узнавали друг друга по определенному родству, прежде всего, бесспорно, кровному и первоочередному, но также по общим интересам, взаимным чувствам и привязанностям, которые были тем важней, чем дальше эти люди находились от супружеской четы, выступавшей в качестве центра. Тем самым эти узы создавали в ткани общества переплетение обязательств или услуг, где играли свою роль привязанность, дружба, интерес. Родственников по боковой линии они соединяли со структурой линьяжа, далее – с кругами «плотских друзей» (amis charnels), домочадцев, клиентов, клана и просто соседей. Таким образом, природа «семьи» соприкасалась с рамками повседневной жизни, матримониальных забот, управления хозяйством, дел мира или войны, благочестия и общего прошлого. Объем вопросов, с которыми связана эта тема, объясняет, почему она, как и рассмотренная только что тема брака, вызвала к жизни огромное количество историографических работ, и еще раз оправдывает мой подход – простое, упрощенное, упрощенческое изложение.

Прежде всего – кровнородственные узы. Я говорил о роли отца в выборе зятьев и невесток, о том, как он следил за обращением с приданым, за карьерой сына, за передачей прав на владения линьяжа. Так же ли он контролировал и выбор имен для детей? Антропонимические изыскания или пристрастие к сеньориальной просопографии сегодня в большой моде. Чтобы выявить предков, любят искать некое «семейное» имя, повторяющееся из поколения в поколение. Пришло ли оно из рода матери, когда брак был гипогамным и супруга стремилась тем самым напомнить о важности прежнего положения? Или, наоборот, свое превосходство хотел показать супруг? Однако непохоже, чтобы это вопрос был слишком важен для простых людей: конечно, выбор имен очень часто зависел от обычая или моды, но в основном ограничивался христианскими святыми – детей называли Жан, Жак, Пьер или Мари, Жанна, Катрин, с добавлением «младший» или «маленькая», если оба брата или обе сестры получали от отца (или какой-либо иной власти?) одно и то же имя. Что касается матери, в принципе безмолвной и отстраненной, кто не сможет представить себе силы ее взгляда из-за спины жестикулирующего отца? От эдипова комплекса до материнской ревности – сколько их примеров можно отыскать в средневековье, начиная с древнейших времен! И сколько сложных ситуаций, мельком упоминаемых романистами и хронистами: Персеваль убивает мать тем, что оставляет ее; Гвиберт Ножанский избавляется от опеки своей матери, лишь став монахом; а Людовик Святой, чтобы прийти к супруге ночью, не потревожив свою мать Бланку, вынужден пользоваться потайной лестницей. Это лишь три примера из сотни других.

Родственники по боковой линии в нашей западной культуре уже не имеют былого значения. Когда-то братья и сестры, особенно старшие, бдили, вмешивались, братья – при надобности с оружием в руках, а сестры – с мстительной речью, если родители отсутствовали, а честь группы оказывалась под угрозой. На сей раз о личной или групповой мести свидетельствуют грамоты о помиловании. О роли дяди со стороны матери, который при случае заменял отсутствующего отца, я уже упоминал. Я мог бы привести сотни примеров, когда этот «непотический» фактор сказывался на посвящении в рыцари, рукоположении священника, основании торговой компании, на страховом договоре, денежной ссуде, завещании. Эти обычаи ослабли, но еще существуют, а потому стоит ли дальше задерживаться на них?

Зато были две особенности, более специфичные для средневековья. Первая, которой я ранее уже коснулся, связана с внебрачными детьми. Еще и сегодня, несмотря на растущую гибкость социальных обычаев, наше гражданское право, восходящее к Наполеону, если не к Людовику XIV – чтобы не забираться глубже, – проявляет сдержанность в вопросе о равных правах наследников независимо от «законности» рождения; в наше время, когда брак как юридический институт распадается, эта проблема явно второстепенна, но так нельзя сказать в отношении средневековья, когда представление о таком ребенке как о плоде греха, словно бы запятнанном таковым, сочеталось с представлением о чужаке, который способен претендовать на долю в наследстве. Положение этих внебрачных детей, которых, вероятно, в деревнях было еще больше, чем в городе, понемногу менялось к лучшему. Вплоть до XI века их убивали при рождении или в раннем детстве (как предлогов, так и возможностей для этого хватало), бросали или в лучшем случае обрекали на унизительное положение прислуги, но позже допустили в семейный круг, хоть отношение к ним и осталось несколько пренебрежительным: гербы их носили особую отметину, костюмы были двухцветными, обхождение с ними – оскорбительным, их браки – менее притязательными. Но, добиваясь полных прав на высоких должностях (один бастард Филиппа Августа стал графом), они понемногу получали доступ к такому же образу жизни, как у законных детей. Поскольку в конце XIV века и в XV веке бастарды встречались среди военачальников, герцогов, советников монархов, разве что не на тронах, можно задаться вопросом: не сыграл ли для них освободительной роли демографический спад, вызванный чумой?

Вторая особенность могла бы удивить нас еще больше: нам младшие сыновья кажутся не более чем источниками более или менее дружеского соперничества, и поговорка «Брат – это друг, данный природой» никогда не воспринималась всерьез, поскольку к брату относились скорей как к конкуренту, нежели как к другу. В течение многих веков средневековья младшими пренебрегали: отцовское наследство обычно переходило в руки старших сыновей. В обществе, основанном по преимуществу на владении землей и оружием, не могло быть и речи о разделе auctoritas (власти). Это «право старшего», первородства, даже было узаконено к 1050–1100 годам. Правда, порой все преимущества по каким-то причинам все же доставались младшим братьям, примеры этого можно отыскать в XI веке; но легко представить, какое озлобление и какие конфликты порождали такое развитие событий. Обычно обездоленным младшим сыновьям было запрещено вступать в брак, который со временем мог создать новые угрозы, чреватые дроблением вотчины: пусть они ищут жену и богатство вдали от отцовского замка, и уже отмечалось, что многие крестоносцы, особенно те, кто остался жить в Святой земле, были младшими детьми, не имевшими надежды на радушный прием на родине. Лишь в конце XIII века им было дозволено жениться, не покидая вотчинных земель, – как потому, что наметился демографический спад, так и потому, что система сеньориальных земельных держаний ослабла. Это значило, что в дальнейшем пришлось терпеть взаимную ревность своячениц. Конечно, все это проблемы аристократии, и у нас нет возможности оценить их в отношении простолюдинов. Зато можно предположить, что положение незамужних дочерей было одинаковым в замке и в хижине. У молодых «старых дев», оставшихся без супруга, чему причиной стали неудача, несчастье или немилость, почти не было выбора. Монастырь? Но дурная слава многих женских обителей наводит на мысль, что их населяли девушки, мало склонные к монашескому образу жизни. «Куртуазное» приключение? Только если какой-нибудь искатель приключений брал на себя такую обузу, чтобы затем покинуть обманутую и опороченную девицу, чем почти всегда и заканчивалась «куртуазная» любовь, которую воспевали поэты и о которой благоговейно твердят историки. В итоге оставался лишь дом отца или брата, то есть хозяйство, мелкие заботы, смирение и пряжа – выше я говорил, что в английском языке слово spinster означает «прядильщица» и «старая дева» одновременно.

Во всяком случае, эта тесная родственная группа, объединенная кровными узами, сознавала, какие связи удерживают ее вместе. Историки права любят противопоставлять две юридических структуры, где эти семейные связи различны, а социологи – два типа родственных объединений. Для историков права (и здесь я снова даю упрощенную схему) одна из двух структур – агнатическая, то есть пирамидальная, и ее члены связаны взаимной зависимостью с главой рода, pater familias, римское право считало ее отличительным свойством «семьи». Другая – когнатическая, то есть сложенная из горизонтальных слоев, где взаимосвязи объединяют родственников по боковой линии, а обычаи скорее кельтские или германские. Социологи же скорей выделяют другие два типа: многочисленная семейная группа, характерная для охотничьих или пастушеских племен, при надобности кочевавших, и другая, более узкая, супружеского характера и более связанная с возделыванием земли. Но понятно, что две этих схемы не перекрывают друг друга полностью и что за добрую тысячу лет внутри этих структур не могло не произойти сдвигов. Не вдаваясь в подробный анализ, я бы выделил две черты: над всей разветвленной структурой одержала верх супружеская ячейка; разумеется, ее поощряла и Церковь, ссылаясь на первую пару людей. Начиная с каролингской эпохи церковные догматы приобрели силу закона. Но даже тогда закон этот все еще не стал полностью преобладающим; до самого конца средневековья понятие широкого родства не прекращало противиться этому давлению, конечно, прежде всего в среде аристократии, но, несомненно, и в других. Не было договоров о недвижимости, касающихся вотчины, которые не требовали бы вплоть до XIII века согласия родственников (laudatio parentum); и если оно не достигалось, происходил «retrait lignager», то есть возврат имущества именем семьи, чтобы не совершилась сделка, грозящая подорвать первооснову семейной стабильности.

И «родня»

За пределами этого широкого первого круга начинались круги familia (большой семьи), amicitia (друзей), давление которых было не столь сильным, как у первого круга, но чья роль защитной оболочки предполагала все «услуги», оказываемые более или менее безвозмездно, – защитные, денежные, военные, рекомендательные, раздел общей участи, sors (судьбы) расширенного линьяжа; то есть это были consortes (сотоварищи), более или менее равные, pares, члены большой семьи, принадлежащие к «дому» – casa, consorteria, consortia, casate, alberghi, paraiges в латиноязычных странах. В Италии группировки такого типа даже формировали саму ткань города: группы домов, закрытые кварталы, охраняемые башнями, цепями, наемными стражниками, со своей церковью, своими могилами, своими знаменами и где все участники группы, служащей знатному роду, или не менее 20 % их предпочитали носить имя господина – так, в Генуе был род Дориа, окруженный degli Doria, «людьми Дориа»: слугами, агентами, «телохранителями» (sicarii), но и «друзьями», занимавшими более лестное положение, то есть фаворитами, советниками, бухгалтерами, подобием клиентелы, как у римского патриция. А почему не как у французского или английского шателена?

Еще чуть дальше находились соседи, с которыми члены семьи виделись только под деревенским вязом или городскими аркадами, иногда в рядах шествия или благочестивого братства, по более веской причине – на судебном заседании городского цеха или сельской управы. У соседей искали совета и поддержки, с ними обменивались новостями и сплетнями. Это была защита от изоляции, означавшей неприятие социального устройства и слывшей дьявольским искушением, следствием гордыни или греха зависти. В большей склонности захлопывать дверь перед окружающими можно заподозрить взрослых, тогда как молодежь охотно собиралась в шайки, в итальянских городах – brigati, во главе с местным вожаком, «аббатом», как говорили сами молодые люди. Это были подмастерья, рассыльные, пажи или оруженосцы, мальчики на посылках, из девушек – горничные или служанки. Последних было немного: после 18–20 лет любая девушка выходила замуж или пропадала. Эти шайки и вносили оживление в деревенские или квартальные праздники, в «кароле», который плясали собравшиеся соседи; из их среды выходили все музыканты, певшие серенады под балконом прелестницы, а также насильники и карманники – ядовитый и преступный нарост на теле семьи.

 

Кадр усилий

Итак, вот и собрался многоликий коллектив: супружеская чета, ее потомки, если надо – родственники по боковой линии и даже слуги. Это и был «дом», «очаг», царство женщины, где находили убежище, ели, спали и трудились. Сколько же людей сидело вокруг очага? Это, бесспорно, зависело от структуры семьи, от социального положения, а также от средств к существованию, и «средние» цифры, о которых я говорил выше, – от 3,8 до 5,2 человека, в городе больше, чем в деревне, – ни о чем не говорят, тем более что демографические показатели в течение нескольких веков менялись. Интересней узнать, если это позволяет налоговая или продовольственная перепись, каким был внутренний состав группы, «реальный очаг», поскольку он и определял материальную структуру ячейки. Два примера для городов, объясняющие и подтверждающие ее разнообразие: Реймс в 1422 году и Флоренция в 1427 году, при очень небольших различиях, насчитывали 37 % пар, дети которых еще не вступили в брак, – основную и «нормальную» группу, а также 11 % бездетных семей, итого почти половина; к ним добавлялось и 8 % вдов, оставшихся с детьми на руках. Но, со своей стороны, 28 % очагов сложного состава, куда входили родственники по восходящей и боковой линиями, семьи братьев, челядь, делают всякую попытку «усреднения» бессмысленной. Остаток, и не пренебрежимо малый, составляли холостяки или, во всяком случае, одинокие люди – покинутые или богатые вдовы, старые девы и старые холостяки. Итак, из семи человек четверо жило «нормально», двое входили в какую-либо группу и один был отвергнут обществом.

Дом

Простая пещера и даже подземная каверна или дворец, замок и «ostal» могущественных и богатых – дом был ячейкой жизни, безопасной гаванью, пространством общения, местом, которое помнили и почитали. Закрытый как частное владение, то есть недоступный для Иного, дом был также выражением милосердия, такого, как его понимали в те века, то есть милостыни в виде хлеба, поданного у дверей, или миски супа, ведь нищий, постучавшийся в калитку, мог оказаться Иисусом, хоть мог и дьяволом – как знать? Такая приветливость, какую в наших краях теперь столь охотно забывают, считалась одним из естественных путей к спасению.

Иконография обширна, но однообразна и страдает упрощениями; тексты описывают дом плохо, и для периода до 1400 года или чуть позже планов домов не сохранилось. В этой сфере царит археология – ив деревне даже больше, чем в городе: раскопки покинутых деревень, развитых деревень или «срочные» раскопки, вызванные проведением общественных или частных работ, предоставили множество данных о домах, «отелях», дорожной сети, приусадебном хозяйстве и даже о межевании, которое здесь не рассматривается. К сегодняшнему дню и с 1950–1960 г. раскопаны сотни археологических объектов – от Шотландии до Сицилии, от Андалузии до Дании, от поселений германских времен до Возрождения или гораздо более поздних эпох. Такие объекты на французской земле, как Шаравин в Альпах, Ружье в Провансе, Вилье-ле-Сек в Иль-де-Франс, Риньи-Юссе в Валь-де-Луар и Мондевиль в Нормандии, если ограничиться пятью значительными примерами, принесли гораздо больше сведений, чем целый воз хартий; в Кане, Туре, Арле, Дуэ и даже в Париже свет проник до глубинных слоев средневековой городской застройки. И теперь для нас доступен фундамент.

Общая эволюция постройки, при всех географических нюансах, достаточно ясна. В германо-кельтском мире сельский дом строился по типу «крытого рынка» (halle), имел в плане форму вытянутого прямоугольника, например 60 на 20 метров, и опирался на столбы, а помещалось в нем до пяти десятков голов людей и скота; ремесленники работали в землянках, запасы хранили в крытых ямах, но рядом с главным домом. Огонь разводили снаружи, в отдалении, опасаясь пожара или в расчете на несколько групп. Строительный материал был местным: дерево, сухая глина, саман как смесь древесины с грязью, мятая глиняная масса с зернистой основой. Южнее, где строительное искусство было известно с глубокой древности, использовали камень, какой бы они ни был, и постройка имела более строгий вид, даже если не путать, как водится, виллы (villae) из нескольких строений, где жила семья крупного собственника в окружении рабов или колонов, с находившимися снаружи жилищами последних или домами еще свободных крестьян. Что касается городской застройки, на севере – примитивной, на юге она воспроизводила старые античные образцы. Эта схема изжила себя, когда рухнули обе ее опоры – родовой уклад и преобладание скотоводства. Специалисты, выдвигая совершенно неотразимые доводы, яростно спорят о том, когда одна система перешла в другую. Если выбрать большой отрезок времени, с VII по XI век, есть некоторые шансы не ошибиться. Новый тип жилища действительно сильно отличался от прежнего, что бы ни стало причиной этого – распад широкой семейной группы либо экономические перемены, например подъем зерноводства или городского ремесла. Развитие происходило в направлении частного дома, меньших размеров – 20 на 6-10 метров и рассчитанного на один очаг. Скот вышел, а огонь вошел. Эта перемена, очевидная в деревне, в городе выражалась в появлении явственного контраста между осталем сеньора или бюргера, доминирующим в квартале, и жильем ремесленника, вмещавшим несколько очагов. Высшая точка этой эволюции пришлась на конец XIII века, и я сейчас перенесусь туда, чтобы увидеть результат. После этого, похоже, контрасты усилились: в деревне появились «дома-блоки» с удобствами, а самые скромные уже стали лачугами. Тот же феномен имел место и в городе – роскошные особняки и в то же время многонаселенные хибары. Я намеренно ничего не скажу о ходе, причинах и следствиях этого «социального перелома».

С риском впасть в упрощение, которое я вполне осознаю, вкратце изложу то, что известно. В деревне, в самой середине эпохи средневековья, дом занимал около пятнадцати квадратных метров земли и состоял из одной комнаты, а затем, позже XIII века, из двух; на «зоны» он делился горизонтально, второго этажа не было либо имелся чердак для хранения припасов, куда вела внутренняя лестница. На фундаменте, не слишком глубоко ушедшем в землю, что затрудняет раскопки и идентификацию, стояли стены – из досок, торфяных блоков, самана, мятой глиняной массы, кирпича или сухого камня, в зависимости от возможностей местности; пол был земляным, крыша – из соломы, дранки, плитняка или желобчатой черепицы, насколько позволяли местные материалы; вдоль одной из стен устанавливали очаг, зажигавшийся на широком «поде», выстланном дробленым камнем, с навесом у богатых, с простой дырой в крыше у остальных; дверь, одну-единственную, из толстых деревянных реек, вешали на петельные крюки и снабжали задвижками, а потом запорами, которые обескураживали воров или незваных гостей, но не останавливали рутьеров-грабителей; окон в доме было мало либо не было совсем из-за непрочности всей постройки, при надобности окно закрывали ставней. В этом столь примитивном устройстве все было сделано, чтобы по возможности сохранять то, что составляло ядро семьи: огонь, изгонявший страх и сосредотачивавший в себе дух сообщества, женщину, царившую над «хозяйством» как сокровище или как опасность, которой следует остерегаться, наконец, запасы съестного, вина, утвари, которые обеспечивали выживание; наличие по соседству погреба, хлебной печи или овчарни отличало самые богатые дома.

Довольно любопытно, что эти жилища не выглядят инертными, выстроенными «на веки вечные»; напротив, они передвигались, хоть и не слишком далеко, при каждой реставрации или реконструкции, но археология может показать, что довольно часто фундамент модифицировали и на месте – потому ли, что он был из легких материалов, если это так? Или вследствие демографического развития или даже экономической эволюции? В Уоррем Перси, йоркширской деревне, особо тщательно исследованной в ходе раскопок, для одного и того же дома отмечено девять последовательных стадий изменений, внесенных в его местоположение на протяжении трех веков.

Но если богач был воином, его жилище меняло облик: в нем появлялась иерархия, вертикальные зоны. У нас есть немало данных о «замках», даже помимо сведений, полученных в ходе раскопок археологами, которые часто очень стараются различить вклад разных эпох в одной и той же постройке, – полные описания, знаменитые и, возможно, совершенно вымышленные, как описание замка Ардр в Булонне, сделанное в XII веке. На холме из булыжников и грязи, насыпанном крепостными и во многом больше для того, чтобы он свидетельствовал о превосходстве господина, нежели ради военных целей, возвышалась мощная башня – квадратная, затем круглая, деревянная, затем каменная; в ходе веков вокруг нее появлялись постройки, либо она по-прежнему оставалась одинокой. Не считая эволюции военной архитектуры, которой я здесь не касаюсь, внутреннее устройство оставалось почти неизменным. Внизу, при надобности в подвале, было место для съестных припасов, резервуара с водой или даже колодца, если это было возможно, коней, живших вместе с челядью, а также кухонь. На первом уровне, куда можно было проникнуть лишь через потайной, по возможности укрепленный ход, выводящий наверх, располагался зал, aula, место сбора «друзей», бедных родственников, «людей»; в нем играли, в нем ели, потому что хозяину следовало быть расточительным, демонстрируя силу и богатство; в нем собирались и выбирали кандидатов, достойных получить должность, фьеф, стать супругами. На втором уровне помещались частные покои, с очагом, общей спальней, которую свободно могли покидать мальчики, и, главное, комнатой хозяина, ядром линьяжа, где прятали казну. Там же, наверху, жили дочери, окруженные болтливыми служанками, сокровище, за которым следует приглядывать, которые не должны были появляться внизу, в зале, где спят «люди»; здесь же было «убежище», комната, где хозяин и его родня слушали стихи, эпические песни… или кухонные рецепты. И на самом верху, как можно ближе к Богу, – часовня. Чем больше постройка расширялась, тем разнообразней, несомненно, становилась планировка: проходы вдоль крепостных стен сменялись внутренними коридорами, на смену приставным лестницам приходили винтовые; на месте поросших травой перегородок между территориями появлялся «сад» из увитых зеленью беседок и цветочных куртин в итальянском духе.

Если городские «особняки» (hôtels) и напоминали жилища «знати» в сельской местности, то дома простых людей очень сильно отличались от деревенских хижин. На этот раз иконографические данные богаче археологических: в городской среде, где деятельность не замирает ни на миг, раскопки могут быть лишь точечными, тогда как изображения Сиены, Парижа, Генуи, Руана и многих других городов, созданные в конце средневековья, имеются у нас в огромном количестве. Прежде всего, земля в городе была поделена на узкие параллельные полосы, так что на фасад приходилось около десяти метров. В результате дом стал вытянутым: главный корпус выходил на улицу, а гумно или двор располагались за ним. Хотя стены чаще всего возводили из самана, укрепляя их фахверком, чтобы фасад был прочней, предпочтение отдавали камню, если была такая возможность; крышу покрывали черепицей или шифером; бичом средневековых городов из-за плотной застройки были пожары – Руан в XIII веке четырежды выгорал дотла. Чтобы остановить распространение огня по каркасу дома, ось крыши располагали перпендикулярно улице, выводя на нее щипец – скромную защиту от пожара. С другой стороны, поскольку земельный участок был небольшим, то, чтобы расширить ж площадь, приходилось строить многоэтажные сооружения, этажи которых порой нависали друг над другом; это породило романтическое и преувеличенное представление о «средневековых» пузатых домах, соприкасающихся фасадами на верхнем уровне. На уровне улицы, куда открывалась входная дверь, располагалась лишь одна комната с оконным проемом, который закрывали деревянные ставни. Если речь идет о жилище ремесленника, здесь была его мастерская: в ней он работал на виду у прохожих или заказчиков, а если нужно было торговать, он опускал один из ставней, сделанных из горизонтальных реек, превращая его в прилавок, и поднимал другой в качестве навеса. В глубине иногда было помещение, выходившее во двор; в любом случае на другой этаж или этажи, которых могло быть еще два-три, вела лестница. Если площадь основания была скромной, деревянный пол могли укладывать на балки, лежащие на опорах; когда суд выносил приговор о «сносе», опоры подпиливали, и весь дом словно взрывался. Поскольку такое бедствие наносило серьезный ущерб и соседям, вероятно, подобный приговор заменяли огромным штрафом. В отличие от сельской хижины, городской дом имел подвал, погреб, куда можно было спуститься изнутри; обычно у этих подпольных помещений был сводчатый потолок; при необходимости они служили укрытием. Я уже говорил, что сток из уборных в основном выходил наружу; главный очаг помещали на одном из этажей или добавляли к нему другие, менее высокие, с параллельными дымоходами и отдельными трубами, что увеличивало риск пожара. Таким образом, в одном доме могло находиться несколько «очагов» и, следовательно, сосуществовать несколько «семейных хозяйств»: на втором этаже жил домовладелец, на следующих – бедные родственники, слуги и съемщики жилья с малым достатком. Если в деревне непосредственным окружением дома были лишь «наружный двор» (usoir), где ставили телегу, и сад – уже возделываемый участок земли, то в городе использование заднего двора сильно зависело от конкретных людей: в нем устанавливали навесы, ставили старые бочки, выращивали морковь, укроп, мыльные или душистые травы, но туда же выбрасывали отходы производства, золу, хозяйственные отбросы или даже содержимое ночных горшков, пока, не раньше конца XIV века, не был организован общественный сбор отходов; разве что эту проблему решала по-иному близость городских рвов.

И что в нем находится

Значимость, которую я придаю добыче археологов, очевидна: раскопки заброшенной деревни или разрытого городского квартала немало мне послужили. И вдруг археология мне отказывает; дело в том, что интерьер средневековых жилищ почти целиком состоял из дерева; из железных изделий уцелели лишь отдельные инструменты, а из других металлов – лишь отдельные монеты; керамики хватает, но лишь специалист может датировать горшок, чашу или миску, а в глазах несведущего человека они в течение тысячи лет почти не меняются. Цветные плитки пола или даже стен в богатых домах интересуют историка искусств или техники, но в домах простонародья их почти не было. Ткани, кожа, дерево исчезли, за исключением случаев (правда, очень редких), когда исследования проводились под водой. Но тогда что же мы можем увидеть?

«Увидеть» – не совсем подходящее слово, поскольку и в сельской хижине, и в городе вообще сложно было увидеть хоть что-либо, кроме как в солнечных краях; к тому же от солнца прятались. В дверях проделывались лишь небольшая дверца или узкий проход; окна, когда они были, представляли собой вентиляционные щели, или же их закрывали ставнями, в лучшем случае промасленной тканью. Оконное стекло, толстое и цветное, как витраж, появилось, кроме как в церквах и некоторых замках, лишь в XIV веке. Поэтому использовались сальные или восковые свечи, гораздо реже встречались масляные светильники. Это домашнее освещение было праздничным, почти религиозным; в общем-то лишь оно оправдывало внутреннее убранство, которое позволяли себе богачи – расписные балки, стенные фрески. Ковры, прославившие в конце средневековья итальянские, аррасские, фламандские и анжуйские мастерские, скорее обеспечивали изотермию, создавая воздушную подушку между комнатой и холодной стеной.

Дом был ячейкой воспроизводства, поэтому царицей мебели стала кровать. Именно ее изображений у нас больше всего, для всех социальных слоев и почти всех эпох; в описях, составленных после кончины, ее упоминали прежде всего остального имущества. Это социальный «маркер», что прежде всего можно сказать о пологе, раздвижных занавесях, а то и балдахине, которые могли ей сопутствовать; но ее устройство всегда было одним и тем же: деревянный каркас, «chalit», снабженный ножками и выступающим изголовьем; сеть ремней из веревок или пеньки; тюфяк, или «chutrin», набитый гороховой шелухой, соломой или мякиной; льняные или посконные простыни, шершавые, периодически разглаживаемые палкой; шерстяное «стеганое одеяло» или перина, набитая пером, так же как поперечный валик («traversier») и подушки. В германских странах, где опасались гниения или паразитов, предпочитали, как и до сих пор, кожу или мех. Под кроватью или подле нее стояла «кушетка» для младенца, а совсем рядом – ночная ваза, порой керамическая и тонкой работы. Кровать была широкой, до 2,5 метра, так что на ней легко могли уместиться родители и дети или несколько взрослых. Устраивались на ней полулежа, опираясь на подушки изголовья, – во весь рост вытягивались лишь больные и роженицы. И по обычаю, которому следует любой вплоть до наших дней, изголовье кровати было обращено к стене – этот обычай зародился в доисторические времена во избежание внезапного нападения хищника или врага со спины, как бывало еще в пещерах.

Ничто из мебели не шло в сравнение с кроватью – разве что, возможно, сундук. Время сохранило для нас несколько образцов XIV и XV веков, но эти сундуки, очевидно, принадлежали богачам: дубовые, ореховые, пихтовые, с массивными запорами, зачастую искусно отделанные и даже инкрустированные. В них складывали все: деньги, шитую одежду, пояса, оружие, все, что требовалось для письма и счета, иногда лук и ветчину. В почетном списке богатств сундук занимал второе место после кровати. Во всяком случае, задолго до всего остального – столов, стоявших на козлах вплоть до XIV века, деревянных или реже плетеных стульев, скамей, табуретов обычных и складных, стенных скоб в качестве шкафов, какие предпочтет Возрождение. Как в перечнях Жака Превера, сказы и фаблио перечисляют, но не в том порядке, какой избрал я, «орудия виллана»: жаровня, крючки, вертела или крюки для котла, горшки из терракоты, которые придают вкус, или металлические и луженые заново, которые имеют запах, миски, плошки, чашки, сковороды и горшочки для похлебки или жидких каш, дуршлаги, ковши, разливательные и столовые ложки, метла и совки, затем, ступенью выше, веретена, весы и даже прялки; и, наконец, на верхней ступеньке, зеркала, гребни и украшения.

Заметно, что все, добросовестно перечисляемое в завещаниях, отчетах о раскопках или «бюргерских» поэмах, служило в основном женщине и для домашней работы, поскольку «орудия» мужчин оставались за пределами дома, готовые к трудам в поле или в мастерской. Но мало того, что предметы обихода были разными в зависимости от пола: они отражали и социальные различия. В Шаравине, в начале XI века, бок о бок стояли два дома, которые, возможно, отличались интерьером – но он не сохранился; зато в одном из них нашли настольные игры, музыкальные инструменты и остатки оружия, а в другом сохранились только следы ремесленного труда по волокну или металлу. Хозяином одного дома был рыцарь, а другого – крестьянин? Или это были «рыцари-крестьяне тысячного года»? Обсуждение этого вопроса увело бы меня далеко в сторону, в область исследования общества, а это не мое дело. Но хорошо видно, что дома несли на себе клеймо хозяев, которых разделяло экономическое и социальное положение, однако которые, каждый в соответствии со своим положением, все трудились.

Пришло время остановиться на этом.

Человек создан для труда

Этот афоризм не только неточен – он еще и противоречит урокам истории. В основе всех дохристианских культур, как «классической» античности, так и культур народов, называемых в те времена «варварскими», лежал досуг, otium. Усилия, необходимые – безусловно необходимые – для выживания человеческого рода, совершались рабами; даже те виды деятельности, которые можно было бы счесть продуктивными: охота или война ради материальных благ, молитва или рассуждение ради духовного удовлетворения, – имели откровенно игровой аспект. Эта позиция достойна понимания и похвалы, она «благородна» в первоначальном смысле этого слова. Значит, обратное было бы ignobilis (недостойным), в том числе обмен между людьми, нечто противное otium – negotiant, торговля. Но не будем чересчур увлекаться игрой слов. Есть философская позиция, согласно которой поиск удовольствия в праздности считается движущей силой социальной жизни, и у гедонизма есть свои певцы; но постепенный отказ от рабства, мысль о том, что труд может сам по себе быть наградой, поскольку требует тягостных, но спасительных усилий, постепенно прокладывают дорогу к идее труда как пути к духовному искуплению. Конечно, библейское проклятие в момент грехопадения четко указывает, что труд ниспослан в наказание; но позже Иисус скажет Марфе, теряющей терпение у кухонного очага, что именно Мария, созерцательная и праздная, избрала «благую часть». Сам он, правда, называл себя сыном плотника и набирал апостолов среди ремесленников.

То есть праздность становилась «святой», поскольку лишь она позволяла посвятить себя Богу; нельзя путать лень, грех инертности и бездеятельности, надругательство над людьми, с праздностью – добродетелью, приближающей нас к тому, что на Востоке назвали бы нирваной. В первые века христианства был достигнут новый этап: труд изнуряет; предаваться ему с ожесточением, как монахи, – значит умерщвлять плоть и подавлять любой нездоровый порыв; ora et labora, «молись и трудись», – твердили монастырские уставы. С того времени отношение к труду постепенно меняется: из наказания, пусть даже добровольного, он превращается в освященную деятельность. Именно труд дает свободу; правда, рабам, может быть, понять это было бы не очень легко – но от них не требовали внимать мыслителям. Поэтому с каролингских времен стали утверждать, что труд – это священное предназначение человека; сам Бог потрудился, чтобы создать мир; в XIII веке Жак де Витри провозгласил с амвона: «Кто не работает, тот не ест».

У нас хватает всевозможных источников, способных дать полное представление об этом труде: цеховые уставы, конститутивные тексты, рассказы и стихи, иконография, в том числе календари, и данные археологии, касающиеся инструментов. В течение тысячи лет средневековья люди смутно догадывались, что хронологические или технические нюансы имеют значение. И все же попытаемся установить некоторые константы. Прежде всего одно замечание, касающееся лексикона: слова travail (труд) в средние века не существует. Термин tripalium, от которого оно происходит, означал треножник, применявшийся, чтобы удерживать круп лошади в момент, когда ее подковывали. Тот факт, что впоследствии этим словом стали называть орудие пытки, со всей жестокостью отражает мучительный и негативный аспект труда. В текстах, как и в устной речи, в те времена использовали слова labor, actio или opus, что означало «напряжение», «продвижение» или «произведение»; в каждом из этих терминов, бесспорно, есть смысловой компонент «усилие». Целью труда было создание объекта или передача послания; земледелец, ткач, купец, но также клирик и воин – все они «трудились» сообразно положению и орудиям. Но попытки охарактеризовать природу трудовых отношений при помощи теории или системы, предпринимаемые сегодня многими исследователями, представляются особо бесполезным занятием. Историки, благоговейно ссылающиеся на Адама Смита, Рикардо, Мальтуса, Маркса или Вебера, занимаются сборкой и разборкой механизмов, где напрочь отсутствует психологическое измерение, которое важно для меня в данный момент. Трудом управляют неписаные законы, делающие любое социологическое описание ложным и оправдывающие, по моему мнению, тот «натуралистический» подход, которого придерживаюсь я, как читатель уже, без сомнения, заметил. Я вижу три таких закона, и когда они уступят место другим, можно будет сказать, что средневековье «закончилось» и наступило Новое время.

Первый закон прямо-таки противоречит нашим экономическим концепциям. Понятия о конкуренции не существовало: за этим следила Церковь, так как конкуренция могла бы порождать только соперничество, зависть, грех. Продукты, полученные за счет земли, недр или скота, предназначались ли они для пропитания или ремесленной обработки, для всех были одними и теми же, и усилие, какого требовало их предложение покупателю, тоже могло быть только равным для каждого. Никакой «рекламы», которая бы обманывала покупателя, изобличая стремление к выгоде; никакого ценового демпинга, который наносил бы урон труду ближнего. И если в городе прилавки мясников или ткацкие мастерские теснились на одной и той же улице (кстати, куда менее плотно, чем твердят об этом), то вовсе не для того, чтобы выставлять рядом одинаковые изделия по одной цене, что выглядит бессмысленным занятием, но для того, чтобы обучение ремеслу происходило «в деле», в среде родственников или собратьев по цеху. Впрочем, не стоит видеть здесь некоего золотого века: одного дело обогащало, другого разоряло; различия между ними состояли в приеме покупателя, представлении товаров, мастерстве, а не в большем предпринимательском духе у одного и почти филантропическом самоотречении у другого. Тем не менее, хоть каждый старался выгадать, как во все времена, любого нарушителя немедля карали строгие муниципальные уставы: штука сукна, проверенная на рынке муниципальным чиновником и сочтенная более короткой, более длинной или более легкой, чем было предписано, прилюдно уничтожалась, а недобросовестный или неумелый ремесленник подвергался штрафу; в те времена скудости бросали в воду даже слишком маленький или слишком черный хлеб. В глазах экономистов, во множестве появившихся в XVI веке, эти нормативные узы могли выглядеть только удушением свободной инициативы и в какой-то мере стремления к наживе как движущей силы экономики. Дальнейшее относится уже к нам.

Второй закон не отстоит далеко от первого. Целью труда считались «общее благо» и «добрый товар». В этом, бесспорно, проявлялось христианское милосердие, но еще в большей степени – забота об общественном порядке, без которого невозможно было бы ни получить, ни сохранить их. После того как Каролинги несколько раз, весьма невнятно, проявили здесь свои благие намерения, такого рода надзор над трудом взяли на себя города Северо-Западной Европы или Италии – контроль мер, проверку цен под присмотром вооруженных стражников во избежание насилия; вмешивались в это дело и князья, но до 1250 года не особенно. Правда, в это время в города хлынуло множество неквалифицированных сельчан, добавившихся к безработным городским работникам; францисканским «малым братьям» без труда удавалось поднимать их на восстания; но я не намерен рассказывать о «страхах», о мятежах и забастовках, подавляемых силой. Это уже дела XIV–XV веков, когда регламентированный мир труда начал трещать по швам.

Наконец, третий закон приближает нас к нашему времени; кстати, он позволяет вернуться в сельскую местность. Труд был плодом усилий и приводил к некоему результату, но то и другое не всегда имели одно происхождение: воин добывал славу, но ценой своей крови; клирику приносило известность его влияние, но до этого он был вынужден долго учиться; ремесленник и купец могли обогатиться, но им грозили опасности в дороге и колебания конъюнктуры. А крестьянин? Спасение ему было обеспечено, если он был набожен, занимался рутинным и тяжелым, но мирным трудом, не подвергаясь иным опасностям, кроме капризов природы. Кстати, его доходам, способным вывести его из бедности, ничего или почти ничего не угрожало. Так зачем было будить в себе дух предпринимательства, если нет необходимости? Поселенец, старающийся освоить новые земли? Алчный сутяга, стремящийся отнять у монахов несколько клочков леса, рассчитывая на прибыль? Это меньшинство, и сами их усилия производили эффект лишь через долгое время. Здесь дух продуктивного предпринимательства износился, а рутинные обычаи тормозили прогресс: вот причина, по которой, воздав должное усилиям аграриев X–XIII веков, историк с головой уходит в историю города; там, по крайней мере, труд явно виден!

Но какого труда?

Моралисты или философы XII–XIII веков, более или менее уверенные в том, что они создают «зерцала мира», хорошо умели разделять объекты труда в зависимости от «сословия», социального рельефа и эффективности. Но они даже не пытались охарактеризовать эргономику. А ведь именно она в конечном счете лучше любого системного рассмотрения дает представление о форме и производительности усилий: работают ли люди даром, за зарплату, за вознаграждение или вовсе не работают, ожидая, пока плод не упадет сам.

Каждая из этих групп заслуживает отдельного рассмотрения. Относительно первых прежде всего на ум приходит мысль о рабстве – о человеческом скоте, который захватывали на поле битвы или в диком набеге и который годился на все. Традиционная история стыдливо, или трусливо – как угодно, – закрывает глаза на низость греко-римской «цивилизации», на византийское лицемерие, цинизм мусульман и трусость западной христианской Церкви, которая осуждала торговлю «человеческим мясом», но отказывала ему в своем содействии, хотя именно в этой среде когда-то сделала первые шаги. Прославленные Каролинги совершили немало подлых набегов за Эльбу, на земли славян, «esclaves» (рабов), от которых это название получили вереницы невольников, конвоируемые вплоть до исламских земель, или к восточным христианам; чтобы успокоить иногда пробуждавшуюся совесть, эти порабощенные орды наскоро крестили, спеша передоверить заботу об их переправке евреям. Однако не будем задерживаться на этой первой группе: начиная с VIII–IX веков она стала сокращаться, потому что крупномасштабные набеги прекратились, к тому же многие из этих «недочеловеков» получили кто клочок земли, кто постоянную работу при доме. Но прежде всего рабство было нерентабельным: старики, беременные женщины, маленькие дети представляли собой бесполезное бремя, да и убивать непокорных или больных рабов давно перестали. Следовательно, нужно было искать другое решение.

Не станем упоминать в связи с этим, как непрестанно делают, серваж в качестве «наследника» рабства. Это интеллектуальное упрощение, основанное на том, что над частью крестьянства тяготели некоторые повинности правового и, может быть, еще в большей степени, морального характера. Вся эта арена устлана мертвыми идеями, и мне кажется, что я далеко уклонюсь от темы, если задамся вопросом о происхождении статуса этих ущемленных, «привязанных» (таково значение слова servi) людей. Помимо того, что я убежден: вопреки утверждениям, идущим от Маркса и Блока, это состояние никогда не было всеобщим, к тому же оно очень быстро распалось, – я добавлю, что природа труда серва идентична природе труда свободного крестьянина, не считая некоторых личных повинностей, которые я рассматривать не буду. Так что пусть формальные суждения коллекционируют юристы: все эти труженики с вилами в руках или в виде костей, смешавшихся на кладбище, одинаковы.

Но работников, чей труд не оплачивался, мы можем встретить и в лоне семьи. В семейной группе – в основном крестьянской, реже ремесленной – труд жены, сына, братьев компенсировался только общим доходом группы; каждый действовал в коллективных интересах и только в соответствии со своими возрастом и силами. Правда, последняя особенность вводила своего рода распределение труда, но оно появилось не сразу и зависело лишь от воли отца или авторитета старшего, так же как отказ помогать группе родственников или друзей в занятии, которое человек сочтет недостойным или скучным, например стеречь свиней или разбрасывать навоз, в худшем случае вызывал чей-то гнев или приводил к «лишению десерта». А ведь сама сущность крестьянского труда в том и состояла, что не было иного графика работы, кроме того, какой диктует дневной свет; не было никакого отдыха, кроме изнурения от жатвы или давки винограда; не было иной прибыли, кроме плодов хорошо выполненного труда. И если приходил сосед, чтобы предложить помощь, то эта добровольная услуга расценивалась лишь как акт милосердия, и задачу отблагодарить его за это сообщество возлагало на Бога. Эта предрасположенность к безвозмездному труду и подтверждает расхожее изречение: в средние века кто угодно делал что угодно.

На стыке первого и второго типов труда можно найти и третий тип, понемногу уходящий из нашей практики, – труд без фиксированной оплаты или при оплате едва ли достойной, но приносящий некие выгоды: подарки; полномочия, которые позволяли получать побочный доход; мелкие приобретения за счет собственного усилия, когда это усилие порой совершалось в личных интересах, менее бескорыстно. Диапазон очень велик: к людям подобного труда относились «министериалы», то есть домениальные чиновники или счетоводы, а также капелланы, личные стражники и все, от подручного старьевщика до деревенского рыцаря, кто, без графика работы и жалованья, жил на то, что получал благодаря «должности», – часть взимаемых пошлин, дары и приношения верующих, что-нибудь удачно отобранное или украденное. Несомненно, из числа таких «служащих» и набирали «друзей» – людей, обязанных патрону, всех, из кого состояла familia, casa, о которой я говорил выше, связанных, особенно в городе, с господином, одарявшим их дружбой и доверием.

Настает черед группы, которая кажется нам самой близкой: тех, кто за свой труд получал зарплату. Эта группа настолько многообразна, что, возьмись я описывать всех, я бы создал полную картину средневековой экономики. Поэтому ограничимся общими чертами. Этим работникам платили за то, что они делали на благо своих нанимателей. В деревне это были «поденщики», которым поручалась только такая работа, где они могли применять физическую силу, – брасье, мануврие, бордье. Это свободное, но бедное крестьянское меньшинство не создавали, но поддерживали некоторые монашеские ордены, такие, как цистерцианцы, мало склонные пускать на свои земли крестьян-держателей, которых они считали слишком требовательными или слишком непокорными. Но последние находились в положении, которое нам трудно представить: либо они возделывали собственные земли, что включает их в разряд бесплатных работников, о котором я уже говорил, либо арендовали землю, но в этом случае от их труда, за вычетом необходимого, выигрывал землевладелец, поскольку в качестве «арендной платы» они вносили оброк, натурой или деньгами. Да избавят меня от необходимости посвящать целые страницы чиншу, добавочному чиншу, агриере, комплану, испольщине, издольщине, аренде и так далее; я воздержусь и от рассказа о трудовых «повинностях», кстати, становившихся из века в век все менее тягостными, которые добавлялись к оброку: барщинном труде на пашне, в винограднике, гужевой и охранной повинности. Целая отрасль нынешней исторической литературы изобилует описаниями такого количества региональных или временных их разновидностей, что мне не хватило бы для них места, поэтому пусть уж они радуют авторов монографий. Нужно ли рассматривать таких работников как «оплачиваемых»? Да, ведь если платили они, то платили им, но в такой форме, которая нас бы удивила: их защищали, их судили, им открывали доступ на «общие», продовольственные территории или помещения, пропуская туда их зерно, скот или древесину – в места, которые сегодня, но с XIV века, принадлежат государству.

В городе все проще: если ученику при обучении платили натурой, если мастер-ремесленник жил за счет собственных доходов, то другие – слуги или подмастерья в мастерской, посыльные или «houliers», ищущие работу, – получали жалованье или желали ее получать. И опять же множество вариантов: со сдельной или поденной оплатой, по договору или по устному соглашению, входил ли работник в состав ремесленного «цеха», как бывало в большинстве случаев, но не всегда, или числился в квартале, в братстве. Рабочий график для них отмерялся звоном ратушного колокола, их запросто наказывали за брак в работе либо если выявляли, что они работают ночью, «втемную», в комнате, надомниками (chambrelans), в неположенные часы, обирая тем самым других: это были «желтые» часы, от света свечи, освещающей их незаконный труд. Если они прекращали работу в ущерб «общему благу», дрались, уничтожали инвентарь соперников, это, видимо, было составной частью повседневной жизни города, к которой принадлежали страхи, «волнения», стачки (takehan), гарелль из-за цен, зарплат, безработицы, из-за власти, которая врет, богачей, которые «хапают», пришлых крестьян, которые создают конкуренцию, – целого «трудового мира», все беды которого нам нетрудно себе представить.

Остается меньшинство – те, кто ничего не делает. К нему не следует причислять два первых «порядка» Божьей схемы. Их, правда, можно было бы счесть праздными; но их задача состояла в том, чтобы посвящать себя другим, а не производить материальные блага: клирик проповедовал и обучал, дабы спасать или направлять души; воин сражался – конечно, ради славы и добычи, но великолепие его стола или его подвигов льстило простым людям, пока он не выводил их из себя. Что касается монахов, отшельников, затворников, их праздность была святой, поскольку соединяла их со Святым Духом; верующим не следовало сомневаться, что это им во благо. Впрочем, кроме этих святых мужей и жен, для которых время не подсчитывалось и не оплачивалось, были старики, для которых время уже перестало подсчитываться и оплачиваться; они знали родню, давали советы, разрешали споры или судили под деревенским вязом или городскими аркадами. На другом полюсе этого пестрого мира находились «отверженные», которых не всегда отвергали: нищие, воры, «живодеры», «живоглоты» или обычные лесные разбойники, которых иногда вешали, одного-двух, чтобы успокоить добрый народ. В конечном счете они тоже трудились, исключительно в ущерб другим.

Но в моем обзоре не хватает одного раздела, не самого маловажного, существенного для нас: а где женщины? Где «каждый второй мужчина», как сказал юморист? Они были заняты прежде всего в домашнем хозяйстве, развивая активность и совершая усилия, даже физические, которые стоили мужских усилий за пределами дома и даже превосходили их: их делом были огонь и пища, печь и мельница, колодезная вода и помощь в сборе урожая, а также все, что считалось женскими занятиями: прясть и шить, плести и ткать после стрижки и чесания шерсти. Но эти однообразные дела, в которых мужчина ничего не смыслил, видимо, внушили ему представление, бытующее до наших дней, что женщина, если она не выходит из дома, «не работает». Подобное измышление разбивается вдребезги, если присмотреться внимательней к реалиям XIII века, а то и более ранним. Если в деревне достаточно сложно разделить роли обоих полов, например при ведении хозяйства (кто вел счета? кто получал чинш или выплачивал его?), то по крайней мере очевидно, что женщина, овдовев, замещала покойного супруга, тогда как вдовец поскорей вступал в новый брак, и не только из потребности в сексе. Но в городе, как, похоже, свидетельствует феминизация многих ремесленных патронимов, в последние века средневековья женщины стали занимать куда больше места, чем раньше. Они царили в обработке кожи, войлока, тканей; конечно, ткацкое ремесло, как и пошив парусов или варка пива, требовали больше сил, чем могут приложить женщины; но именно последние сортировали, считали, продавали. Иконография показывает, как они управляли галантерейной лавкой, сапожной мастерской, но также мясной или бакалейной лавкой. В уставах цехов они числятся как мастерицы, управлявшие мастерскими, работницами, служанками. Что же, это и было равенство, какого требуют наши современницы и при каком якобы жили их прабабки? Вероятно, нет, по тем же причинам, какие приводят по сей день: женский труд за пределами дома прерывается всякий раз, когда женщина слабеет из-за беременности; она не в силах производить тяжелые трудовые операции; ее оттесняет на задний план боязливый мачизм, о котором я уже сказал несколько слов. Мы почти ничего не знаем о неравенстве зарплат, которое могло существовать, но о котором умалчивают теоретические тексты. «Женских корпораций» не было, и едва ли женщины обладали правом надзирать за работой мужчин в цехах. У себя дома женщина была полной хозяйкой; вне его стен, если она не была ни служанкой, ни подсобницей, она оставалась под мужским присмотром.

А орудия труда?

Историки, занятые самыми видными категориями трудового мира, без особых затруднений описывают их инвентарь. Человек пера заканчивал школу, а затем университет; его учили владеть пером, выстраивать проповеди или поддерживать disputatio. Память, талант, соответствующую психологию эти люди имели от рождения или культивировали их посредством интеллектуальных игр. Человека войны учили садиться в седло и управлять конем, действовать тяжелым и опасным оружием, уворачиваться, подстерегать. Ни школа, ни наука ему были не нужны: хватало отваги, зоркости, выносливости. Но всем остальным приходилось учиться.

Прежде всего учиться выдерживать даже в большей мере физическое, чем психологическое напряжение: на самом деле нам мало что известно о спортивных упражнениях или физической подготовке, позволявших заниматься такими делами, от которых нас сегодня избавили машины либо облегчили их бремя. Ранее я говорил, что эти мужчины и женщины никогда не «уставали» или, по крайней мере, не жаловались на это. И однако сколько примеров исключительных усилий, по крайней мере в литературе: переходы пеших паломников или солдат в походе по десять часов подряд, всадники, преодолевавшие двадцать лье, каменоломы, тянущие глыбы весом с тонну, осажденные, вынужденные два месяца осады довольствоваться грязной водой! Когда император Барбаросса в возрасте старше восьмидесяти лет купался в горной реке (где, правда, и погиб!), когда герцог Бургундский Филипп, выйдя из себя, три дня блуждал в лесу без пищи, когда Роланд наносил мечом такой удар по шлему неверного, что разрубал врага надвое, и требовалось несколько человек, чтобы вырвать Дюрандаль, вонзенный в землю, когда тот или иной ударом кулака валил на землю быка, перепрыгивал через пропасти, вырывал с корнем дуб или даже – а это была женщина! – проламывал стену, этому никто не «дивился». Рядом с такими удивительными испытаниями, в описании которых, конечно, не обошлось без вымысла, те занятия спортом, о которых мы знаем, – игры в мяч или на ловкость, упражнения в верховой езде или ритмизованные танцы, – выглядят скорей развлечением и никак не тренировкой.

Итак, было необходимо учиться – путем подражания, путем наблюдения, и упражняться начинали, как я уже говорил, с детства. Когда старого ремесленника, который посвящал новичков в тайны ремесла, называли «матерью», в этом можно усмотреть детское восприятие. Ведь к примеру, который подавал он, добавлялись методы, приемы, поговорки, отмечавшие первые шаги – ремесленника, конечно, но также и молодого крестьянина. Там, как полагают историки техники, веяли тени Варрона, Вегеция, Колумеллы, Витрувия, всех этих «гениев», чьи уроки с ученым видом толковали клирики, часто не читавшие их сочинений, но чьих имен никогда не слышали люди труда. Конечно, за десять веков средневековья во всех сферах произошло развитие инструментов, но, как я считаю, в результате практических наблюдений, а не обучения; потому не суть важно, что где возникло – в Греции, в Иране, в Китае, у славян или у кельтов.

Прежде всего, инструменты имеют постоянный характер, на беду археолога, рассчитывающего на датировку с их помощью: серп, цеп, мотыга, веретено, безмен, вилы приспособлены для человеческой руки и ее движений, как подкова – для лошадиного копыта. А поскольку инструментом всегда пользовались люди, зачем им меняться? И как же датировать орудие труда? Многие средневековые «изобретения» – всего лишь результат внимательного наблюдения за неизменными реалиями: когда давили ногами виноград в чане или мерно били по раскаленному на огне железу, это было попеременное движение бедер или рук, вызвавшее к жизни коленчатый и кулачковый валы; когда лошадь запрягали посредством хомута на холке или надевали на нее седло с ленчиком и стременами, это явно позволяло животному не задыхаться от удавки на шее, а воину – не падать с коня во время атаки. Что же касается знаменитого плуга с ножом и отвалом, триумфа средневекового земледелия, в нем, бесспорно, можно увидеть приспособление к жирной и плодородной земле, пласт которой следовало сначала развалить, прежде чем в него войдет лемех, а затем отбросить ее в сторону, чтобы она не упала обратно в «борозду». Неужели «древние» не видели или не знали этого? Возможно, но почему? Оставим этот спор, еще один, клирикам.

Пусть меня поймут правильно. Как бы я мог отрицать прогресс в области качества, эффективности, объема труда, если он приходится на период XI–XIV веков? Это было бы чистой нелепицей, и я убежден, что экономический, а в результате и социальный скачок произошел благодаря как плугу, так и валяльной машине, как ножному приводу, так и вентиляционным шахтам в рудниках, как обшивке внахлест, так и подковыванию лошадей; но я хочу лишь приписать эти новшества умелым рукам и личному опыту крестьянина и ремесленника, клирика и воина, пусть о последних я вспоминаю реже. И здесь у меня есть хороший проводник – сама Церковь. Прогресс не казался ей идеалом: она опасалась стремления к наживе, мешающего спасению, осуждала инициативы, в поддержку которых нельзя было сослаться на Писание, питала недоверие к индивидуализму дерзкого выскочки, подрывавшего дух коллективизма. Позиция, которой было крайне сложно придерживаться в момент, когда христианский мир переживал усиление важности денег, расширение торговых связей, рост потребностей. В XII веке Церковь поручила цистерцианцам предложить модель рациональной и в принципе бескорыстной сельской экономики. В XIII веке она возложила на доминиканцев задачу распространять в городах правила достойного экономического поведения. В XIV веке поток в свою очередь увлек и ее.

Последнее наблюдение, чтобы уточнить наш подход. Во всех своих рассуждениях я не стараюсь жестко разделять наше время и средневековье. И все же я должен произвести, так сказать, «фокусную коррекцию». Все эти работы или типы труда, бегло упомянутые мной, не находятся в одной плоскости с нашими: я хочу сказать, что распределение сфер активности в те века было иным. Особенно в городе (а разве сегодня мы в большинстве своем живем не в городе?), соотношение занятости в те времена способно вызвать удивление: судя по многим нашим источникам, например стихам или «сказам» XIII века, таким, как «Парижские сказы», до половины официально признанных ремесел было связано с продуктами питания, а те, что касались непосредственно сырья, металлов или текстиля, составляли всего треть; лишь 10–15 % остается на интеллектуальную деятельность и ничтожный процент – на «услуги», на то, что мы сегодня отнесли бы к «сфере обслуживания». Должен ли я отмечать, что эта пропорция очень отличается от современной, почти обратной? Такая констатация банальна? Конечно, но этим уточнением не стоит пренебрегать.

Пришло время расстаться со взрослыми мужчиной и женщиной, с родственниками и соседями, с активными и бездеятельными, а также с домом и мастерской, со временем, проходящим у этих людей на глазах, и столом, за которым они едят. Понемногу жизнь в них угасала. Приближалась смерть.

 

Конец жизни

Человек не дожидался св. Августина, чтобы понять, что ему предстоит умереть, а когда – неизвестно. Смерть – главный персонаж авантюрной истории человечества. Она занимала умы задолго до того, как Запад назвал себя христианским, она властвовала над семейными отношениями, тяготела над экономикой, направляла любое размышление. Вера в загробную жизнь, как в западном мире, так и за его пределами, превращала ее в источник страха и врата надежды, прекращение существования тела и его страданий, начало времени, когда весомость обретут души. Поскольку избежать ее приговора было невозможно, следовало «приручить» ее, сделать понятной, воспринять как некое начало, самый желанный сон, а значит, ослабить силу обыденных уз, удерживающих нас здесь. Это было сложной задачей: греко-римское общество, единственное из обществ древности, о котором в этом плане мы почти все знаем, едва ли сумело ее решить: оно отправляло мертвых далеко за пределы города, в некрополи, изолированные или рассеянные вдоль дорог. Возврат мертвых в мир живых или наоборот, несомненно, стал переломом в сознании людей, имевшим первостепенную важность. Чтобы его объяснить, недостаточно сослаться на все более массовые побоища или ужасающие эпидемии. Одержать победу могло лишь сильное воздействие идеи о бессмертии души. Смерть – это начало, переходный ритуал, к которому следует готовиться с верой, почти с радостью, чтобы освободить душу, воссоединиться с образцами, какими стали предки, достичь истинного света. Это не исключило ни боязни боли, ни страданий при расставании с миром; такие страхи даже усилились, когда после XII века жизнь на этом свете стала, по крайней мере для многих, мягче, милосердней. Когда во второй половине XIV века бесчинства людей или неистовство природы усилились до крайности, смерть вновь сделалась отвратительной и отталкивающей, одним из всадников Апокалипсиса, и уже надолго.

Смерть, конечно, непредсказуема, но приближение берега видят почти все.

Старики

Говорят, каждому обществу достаются «такие старики, каких оно заслуживает» или каких себе создет. И за тысячу лет средневековья сменилось немало «обществ старцев». Мы не в силах оценить, каким в то время был процент мужчин и женщин «преклонного возраста»: из-за нехватки письменных источников, что сразу бросается в глаза; но еще и потому, что само понятие возраста варьировалось, как в восприятии, так и в проявлениях. Разве сегодня дело обстоит иначе? Если о человеке говорят «не выглядит на свой возраст», «умер до срока», это связано с отношением к годам или, строго говоря, с крепостью коронарных сосудов; но утверждения «рассуждает как старик», «выглядит стариком» в устах младшего не столь лестны и относятся не столько к «возрасту», сколько к поведению. Это не просто банальности – из них вытекает одно суждение: старость вызывает почтение либо смех и в большей степени это вопрос поведения, чем артерий. В средневековую эпоху второй подход встречался реже или, во всяком случае, оставил меньше следов в литературе. Первый преобладал и заслуживает, чтобы на нем остановились.

Если средняя продолжительность жизни, как говорят демографы, ограничиваясь подсчетами (90 лет + 10 лет = 100 лет, делим на два, итого «среднее» получается 50 лет!), варьировалась в зависимости от уровня жизни в тот или иной век, можно утверждать, что в средние века она, как я уже говорил, никогда не превышала шестидесяти – шестидесяти пяти лет. Старше были лишь «выжившие», но бесполезными их назвать нельзя: из имеющихся у нас обрывочных свидетельств о личном составе военных сил выясняется, что в начале XIV века более 10 % военных имели возраст от шестидесяти и выше. Представление, что в средние века в основном умирали рано, ошибочно и опровергается бесчисленными примерами. Естественно, сопоставление по роду деятельности, образу жизни или полу вполне обоснованно, но финиш находился намного дальше, чем учит традиционная историография. Итак, все эти «старики» составляли «возрастной разряд»; их опасались и в основном почитали. Не всегда, конечно, о чем свидетельствуют некоторые фаблио: кому не знакома разрезанная попона, накидка, брошенная на плечи старого отца и деда, заточенного под самой крышей? Но эти старики, благодаря существовавшей устной традиции, выступали свидетелями того, что было раньше; когда их просили совершить третейский суд, они называли просителю свой приблизительный возраст, по собственному представлению: семьдесят лет, восемьдесят, намного реже больший, и это свидетельствовало в пользу их слов. Хранители памяти, по меньшей мере семейной, а то и политической, они были необходимым соединительным звеном между этим и тем светом; у очага их расспрашивали о том, что хранила их память; в обществе, где писали мало или не писали вовсе, они были служителями времени.

Находясь под защитой с раннего средневековья, судя, например, по размеру «композиций», старик был важней в качестве привилегированного свидетеля, чем деда. Я уже говорил, что в те века они почти не выступали посредниками между представителями других поколений, как сегодня. В более или менее беллетризованных биографиях знаменитых людей образ деда был статичен, дед ничего не делал, кроме как служил примером или немым упреком. Но в конце средних веков отношение к «преклонному возрасту» изменилось: он перестал пользоваться всеобщим почтением. То, что мы бы назвали приступом «женизма» [культа молодости] – сейчас мы как раз его переживаем, – превознесло все то, что молодо и ново: с 1350-1400-х годов все литературные герои стали молодыми и красивыми, так же как «звезды» политической игры или полководцы; все они были в возрасте Жанны д'Арк; короли, дофины, герцоги, воины, чьей юности курили фимиам и за кем следовала толпа, были моложе тридцати лет. Отсюда и представление о всеобщем «омоложении» административного персонала тех времен; но оно ошибочно: прелаты, магистраты, придворные сановники по-прежнему оставались людьми в возрасте, но мода, даже на одежду, прическу, разговор, была рассчитана на то, чтобы подчеркнуть молодость во внешности или поведении. И, как и ныне, как и в нашей жажде казаться молодыми, здесь, несомненно, угадывается усиленный страх смерти, который обостряли бедствия того времени; тогда еще не рассчитывали на кремы и пластическую хирургию, однако верили в источник молодости.

Но старый человек чувствовал, что конец близок. Если организм не делал ему неумолимых предупреждений, он советовался с гадателями, обращался к чернокнижию или даже к астрологии, если был богат, как Людовик XI. Толковали сны; тот, кто умел читать, погружался в утешительные мысли, извлекаемые из такой благой литературы, как жития святых или жизнеописания героев. В литературном мире это период artes moriendi, «учебников умирать»; и проповедники, во главе с доминиканцами, вновь и вновь уверяли: человек – ничто, благодать – все; на стенах церквей XV века в пляске смерти смешивались все мертвецы, и разве не утешительно знать, что от Суда не уйдет никто? К тому же разве смерть – не начало «четвертого возраста», который открывает дорогу в вечность? Платоники, а потом Августин говорили, что это всего лишь «переход».

«Переход»? Но он пугал, и христианин, смирившийся или нет, испытывал «религию Страха», религию тех, кто грешил слишком много и тем самым лишился шансов на спасение: ведь возможность начать потом новую жизнь, внушающая спокойствие буддистам, была отвергнута христианской догмой со времен соборов V века. Игра сыграна, и против смерти бороться бесполезно – ее победа неизбежна. Даже мыслители, которые бы желали, чтобы человек сражался с неизбежным, как Авиценна в Иране и некоторое время Бэкон на Западе, располагали лишь смехотворным оружием, ничтожной фармакопеей из растений и мазей. Умирающий, даже окруженный всей familia, по крайней мере в первые века средневековья, все равно окажется в одиночестве, когда исход станет «отвратительным».

Поскольку не было ничего хуже «плохой смерти», той, которую не сумели ни предвидеть, ни вовремя организовать, нужно было принять все меры, чтобы претендовать на включение в маленькую, крохотную группу избранных. Прежде всего следовало очистить душу, тем более замаранную, чем более высокое положение человек занимал в обществе. Нужны были многословные, порой публичные исповеди во искупление преступлений или мелких гадостей. В этот момент умирающий находился перед ликом Судьи – он ничего не скрывал, никого не щадил, поступался интересами и даже честью близких. Невеселая перспектива для окружения – разоблачаемого, унижаемого. Тем более что открывать врата небес могли только служители Бога, и эта услуга не была даровой: получив гарантию, что будешь принят в монахи in extremis vitae (в конце жизни), прежде чем умрешь, или тебе позволят покоиться ad sanctos (при святых), в окружении монахов или в самом святилище, можно было надеяться в загробном мире на поддержку молитв церковников, прежде всего монахов, молитв, имевших репутацию более действенных, чем молитвы каноников, считавшихся слишком занятыми. Но чтобы добиться этого, нужно было отдать лес, виноградник, право пользования кроличьим садком; и Божьи люди достаточно сознавали интересы Церкви, чтобы не поспешить к умирающему, чья агония близка. Душе тем вернее будет обеспечен вечный покой, если для нее организуют obits, ежегодные заупокойные. Поскольку даже здесь к памяти, на которую надеялся умирающий, примешивалось тщеславие, эти «посмертные ренты» имели объем и стоимость, явно обременительные для оставшихся в живых родственников; они могли разорить семью, но ослепить мир – так, около 1450 года капталь де Буш, выдающийся военачальник, но человек чернейшей души, заказал вдвое больше месс, чем пожелает для себя через сто лет благочестивейший испанский король Филипп II. Во всяком случае, такое погребальное расточительство произвело на свет крайне интересный тип документов – обитуарии, или некрологи, тщательно соблюдаемые в обителях в качестве календарей ежегодных месс, или «свитки мертвых», переходившие из монастыря в монастырь для внесения имен усопших. Для историка это неиссякаемый источник данных о семьях.

Семья, нередко потрясенная неосмотрительной щедростью умирающего, мучимого страхом, могла попытаться применить право «отмены» во имя обобранного рода. Бороться с Церковью, которая с добродетельным видом прикрывалась идеей спасения души, было трудно, но если умирающий оставил после себя завещание, дело упрощалось. Я не могу останавливаться на истории завещания, которая расцветила бы мой рассказ тяжеловесными юридическими рассуждениями. Только скажу, что обычай оставлять завещание, прочно укоренившийся в Южной Европе с римских времен и самого раннего средневековья, понемногу распространился и севернее, особенно в XII веке, а затем и позже, когда традиции раздела наследства, более или менее сохраняемые родом в отношении младших сыновей или дочерей, уже получивших приданое, начали отступать под натиском демографических перемен и эволюции семьи. Оказалось, что только завещание позволяет исполнить волю, а порой и капризы умирающего. Бесспорно, нотарии значительно наживались на этом.

Но вот завещание составлено, благочестивые дары завещаны, соборование произведено, покаянное бдение обещано. Все миновало, даже страх. Приходит смерть.

«Переход»

На этот раз богатого и могущественного человека от тех, которыми я занимался до сих пор, отличают лишь немногие внешние признаки; но в момент перехода через порог все люди наги. Смерть во все века и повсюду – дело индивидуальное. Момент, в который дух покидает тело и который средневековое искусство столь впечатляюще изображало в виде маленькой обнаженной фигурки, вылетающей изо рта покойного, конечно, мог сопровождаться слезами семьи, а порой лишь женщин. Хотя этот мир то и дело встречался со смертью, похоже, она вызывала удивление и скорбь, которым придавали трагизм стенания умирающего. Это и омрачало то представление, которое старалась внушить Церковь: идеалом для нее была смерть в своей постели, в мирном окружении взволнованных домочадцев, и умирающий должен произнести несколько прочувствованных слов; иконография эксплуатирует этот сюжет вплоть до наших дней. Очевидно, в действительности все было иначе: вместо поучительной и мирной смерти, какой ее описали биографы, выдающие себя за «очевидцев», король Людовик Святой, заболев в Тунисе дизентерией, скорее всего, корчился от кишечных болей, сопровождаемых рвотой и поносом.

Однако смерть, мучительная или легкая, была окружена целым сонмом обычаев. Это был переход, перемена, конститутивный обряд общественной жизни, даже если умирающий уже не мог принять в нем сознательное участие; при этом присутствовала семья, даже деревня, в доме или рядом с домом, в подобии театральной мизансцены; служитель Бога гнусавил о доброй смерти, о прощении грехов, о спасении души, о страданиях Христа, чтобы помочь умирающему, если тот еще мог слышать. Все эти сопроводительные ритуалы на деле совершались затем, чтобы сплачивать, консолидировать сообщество живых – намного в большей степени, чем ради проводов того, кто покидает этот мир.

Это была «добрая смерть», по всем правилам. Увы, встречались и другие. Не станем касаться новорожденных, которых окрестить не удалось, я говорил об этом ранее: благодаря молитвам, читавшимся за них в часовнях, этих святилищах «отсрочки», они, пребывая в лимбе, ждали Страшного Суда, который не сможет их осудить. Детей, выкинутых незадолго до рождения или сочтенных мертвыми, когда они появились на свет, могли крестить заранее, хотя бы малым крещением, а поскольку такую имитацию таинства был способен совершить и мирянин, пусть даже преступник, избежать вечного проклятия могли и они. Что касается осужденных, они в большинстве приносили публичное покаяние, и Церковь позволяла им отправляться на виселицу в принципе со спокойной совестью. Но два других вида «дурной смерти» вполне могли бы заполнить окрестности Ада. Речь прежде всего идет о тех, кого насильственная, внезапная смерть лишила возможности предпринять заранее меры, о которых я говорил: о воине, погибшем в сражении, или о человеке, убитом преступниками. Первый еще, несомненно, должен был спастись, поскольку перед битвой, которую, кстати, священники нередко благословляли, он исповедовался и получил причастие; или же он уничтожил нескольких неверных, за что его стоило простить. Если же ничего этого не было, приходилось надеяться на искреннее раскаяние при свидетелях, способное смягчить Судию, или просто на благочестивое погребение. Человеку, убитому в глухом лесу и не произнесшему последней молитвы, очевидно грозила ббльшая опасность: значит, его будут судить «на основании материалов», по показаниям семьи, соседей, исповедника; в худшем случае ему придется немного подождать в Чистилище, пока вероятный гнев Создателя не уляжется – ведь в конечном счете его считали невинной жертвой; хоронили таких в освященной земле.

Но вот порог, который Церковь отказывалась переступать: самоубийство. Этот социальный феномен – были целые века «безнадежности» – всегда вступал в противоречие с основой христианского учения: нельзя самого себя лишать такого дара, как жизнь, которую Бог даровал своим созданиям. Другие культуры, другие религии относились к этому куда спокойней: в древности, и не только греко-римской, самоубийство как вызов миру или как выражение презрения к нему нашло широкое распространение. Иудаизм находил ему объяснение, толкуя такие случаи как принесение благочестивой жертвы; а в наши дни бесчисленные и кровавые примеры дает ислам. Но для христианской веры слишком важным основанием ее успеха было упование на лучезарную загробную жизнь, достигаемую благодаря усилиям в этом мире, чтобы отказ от таковых она не сочла непостижимым и преступным. Многие из таких случаев от нас скрыты; кстати, для всех знаменитых мужчин и женщин за тысячу лет, обстоятельства кончины которых известны, не отмечено ни одного случая самоубийства. Значит ли это, что кончали с собой только бедняки, поскольку у них на самом деле было много поводов для отчаяния? Самоубийство – это всегда следствие поражения; и оно всегда в большей мере вызвано отвращением к самому себе, чем желанием посягнуть на прерогативы Создателя. Такой «пируэт», по известному жестокому выражению, – скорее кукиш, показанный всем живущим, чем приветственный жест в сторону смерти. Если применить здесь ахронический подход, можно сказать, что из пяти самоубийц четверо – мужчины, и в средневековье трое из пяти вешалось, а четвертый топился. Как бывает и сегодня, семья нередко желала утаить подобную последнюю волю, сославшись на болезнь или несчастный случай. Церковь могла дать себя обмануть, но если дело раскрывалось, виновника, сочтенного преступником, или, точней, его тело, выкапывали из земли и публично вешали.

Даже сведенное к столь простой схеме, самоубийство остается очевидным; но сколько воинов намеренно бросилось в гущу битвы единственно для того, чтобы погибнуть, но с честью и славой? Сколько затворников, отшельников и, возможно, узников уморило себя голодом в своих кельях или камерах? Сколько катаров приняли endura, эту добровольную смерть, отказавшись принимать пищу? Может быть, все те добрые малые, которым было обещано блаженство, но гораздо позже, воспринимали эту темную сферу, допускаемую Платоном, но вызывающую отвращение у Аристотеля, эту desesperatio (безнадежность), как обыкновенное безумие.

После смерти

Траурная процессия формировалась лишь после того, как тело омоют – без бальзамирования, разве что в самой зачаточной форме, которую быстро обнаружила археология. Тела мучеников, настоящих или предполагаемых, некоторых великих монархов могли пропитывать и даже наполнять, извлекая внутренности, бальзамом, маслами и наркотическими веществами, при надобности обматывая тела узкими полосками ткани; но Запад не усвоил египетских обычаев или не вернулся к ним: кроме нескольких высушенных тел, пребывающих в плачевном состоянии, не осталось ничего, и протокол вскрытия королевских гробниц в Сен-Дени, составленный в 1793 году, показателен. Тело облачали в саван, богачей, порой, – в красивую одежду, но бедняка покрывали только куском ткани; тем не менее нагота почти никогда не допускалась. Деревянный гроб, очевидно подверженный, на беду археологов, гниению, ничего не давал, и тело чаще всего помещали прямо в землю или в углубление в камне, иногда прикрывая несколькими черепичными плитками, впрочем, рассчитанными скорей на защиту останков от хищников, чем от осквернителей могил. Захоронения – любимая сфера археологов, поскольку позволяют выяснить занятие, особенности жизни, окружение мертвеца. Я не стану глубоко погружаться в этот сюжет, ограничившись несколькими опорными точками: кремация, о которой могли спорить еще до триумфа христианства, почти прекратилась, если не считать приговоренных к сожжению на костре, золу которых разбрасывали. Итак, покойник похоронен; до VIII–IX века вместе с останками клали вещи – погребальные приношения, при надобности оружие, предметы личного обихода, уборы, монеты; но эти обычаи, бесспорно языческие, исчезли после григорианских реформ, скажем так, с конца XI века. Мертвец должен был предстать перед Судьей обнаженным в саване, саркофаге, раке, если речь шла о мощах святого. Но, как говорит моралист, «мир состоит больше из мертвых, чем из живых»: что было делать, если не хватало места? Использовать могилы повторно, смешивая останки, чего археологи боятся больше всего? Выкапывать общие ямы, собирая в них все кости, к возмущению оставшихся в живых родственников? А в случае эпидемии, например чумы XIV века? Сжигать мертвецов под видом санитарных мер, на что Церковь закрывала глаза? Естественно, люди благородного происхождения, которые надеялись покоиться рядом с монахами или среди них, хотели избежать забвения: их надгробные плиты можно видеть и до сих пор, если только им не воздвигли гробниц, изобразив их самих в виде лежащих фигур и при этом польстив; красота этой погребальной архитектуры неоспорима – стоит вспомнить Сен-Дени, Фонтевро, Шанмоль. Самые скромные, видимо, довольствовались эпитафией, порой даже обычной плиткой в полу со своим именем позади безымянной колонны, как Паскаль в Сент-Этьен-дю-Мон в Париже или Бернини в Санта-Мария-Маджоре в Риме.

Похоронная процессия даже скромного усопшего должна была выглядеть торжественно, поскольку человека провожали к Богу. Если же умирал король, эта церемония приобретала политическое значение; для всех случаев Церковь попыталась разработать ordo (порядок), usus (применение), по меньшей мере с X века, – плакальщицы в античном духе, песнопения и многократные благословения; но о самом распорядке церковного ритуала известно немногое. По прибытии к месту погребения тело опускали на землю; в этот самый момент в присутствии родственников усопшего и служителей Церкви перечисляли последние дары, сделанные покойным, рискуя – что засвидетельствовано в наших источниках – вызвать взрыв негодования у наследников, узнавших, что их только что обделили. За исключением случаев похорон ad sanctos (при святых) местом погребения был atrium, кладбище при церкви, место общественное, но сакральное, неприкосновенный центр сообщества живых. В средние века такие кладбища играли роль, которую не так легко себе представить. Действительно, эта территория (занимавшая порой более гектара!) была местом убежища и мира. Никто, даже местный сеньор, не мог вступить на кладбище верхом или при оружии; ни одного беглеца, ни одного изгнанника нельзя было там схватить; там происходили собрания жителей деревни или квартала, там принимали решения, касавшиеся всех, назначали время хоть сбора винограда, хоть вооруженного выступления; там встречались молодожены, женщины после родов, а также, в чем не было никакого кощунства, происходили свиные ярмарки или праздники урожая. Церковь для вида хмурилась, но кладбище входило в ее dos, в ее личные владения, через его посредство ее послание доходило лучше всего до паствы. Управление делами мертвых, взятое ею на себя, объединяло всех, кто жил за счет смерти других, – плакальщиков, могильщиков, каменщиков, стражников, сопровождавших погребальные обряды, не говоря уже, разумеется, обо всем церковном персонале, связанном с культом мертвых.

Ведь мертвые нуждались в культе. Прежде всего потому, что они отныне вступали в контакт с миром предков и, следовательно, могли ходатайствовать за тех, кто остался жив и пребывает в тревоге. Надо было начинать «работу скорби», как говорят сегодня, имея в виду период, когда в большей степени приучают покойного к новой среде, чем успокаивают живых. Значит, следовало почтить память усопшего или усопших, внеся их в libri memoriales (поминальные книги) знатных родов, столь ценные для историка семей, следить, чтобы вовремя служили obits, о которых я говорил выше, составить – если покойник занимал достаточно высокое положение, чтобы это стало выгодным, – на радость исследователям генеалогические древа сеньоров и даже королей, где каждый предок займет истинное или вымышленное место. Такие жесты уважения и памяти чаще брали на себя женщины, поскольку считалось, что они ближе к загробному миру. Конечно, эти дела должны были также облегчать положение души умершего, но прежде всего требовалось упрочить единство семьи. Даже когда умирал простой человек, дозволялись танцы, пиршества, молитвы в «день поминовения», после того как помолились «всем святым» и почтили их. Естественно, хотя это касалось богачей и относится к периоду позже XIV века, можно было нанять капеллана, чтобы он служил в семейной «капелле», посвященной памяти рода, какие мало-помалу появлялись между аркбутанами готических храмов, отделенные от боковых нефов решетками, которые защищают от всякого осквернения кенотаф предков, несколько гробниц и заказанные членами семьи произведения искусства, недоступные для туристов.

Покойник, надолго сохранившийся в памяти либо быстро забытый, уходил все дальше в загробный мир, позже мы там еще встретимся с ним. Но для тех, кто остался, была ли смерть окончательной? Церковь непреклонна: разделение души и тела абсолютно, воссоединить их сможет только Страшный Суд. Тут есть одна проблема, странным образом не посеявшая сомнений в умах и даже душах простых людей. Действительно ли «приговор» будет вынесен с первой попытки? Пан или пропал? Допустима ли реинкарнация, пусть даже в обличье животного? Выше я говорил, какую позицию, и очень рано, заняла христианская Церковь: никакого запасного выхода. Лишь к концу XII века она осознала, перед какой ужасающей дилеммой – все или ничего – поставила своих верующих, и санкционировала – но с какой задержкой! – спасительную идею третьего пути, Чистилища. Верующие же подходили к делу проще: смерть может быть неполной или хотя бы не немедленной, и сохраняли обрезки ногтей, следы крови, рассчитывая тем самым ненадолго продлить жизнь. Кстати, разве на лице покойника не продолжает расти борода? Так укреплялась мысль, что смерть, даже бесспорная, не тотальна. А значит, «армье», медиумы, наделенные обостренной чувствительностью, могут заклинать мертвых, в основном затем, чтобы побуждать живых к раскаянию и пробуждать в них сожаление. Церковь, разумеется, осуждала такие заклинания, расценивая их как чернокнижие, почти колдовство, и преследовала в этом качестве.

Если практика вызова мертвых не нашла реальных сторонников, простонародье довольствовалось физическим контактом с загробным миром через предметы, принадлежавшие при жизни какому-либо святому, епископу или аббату из ближних мест и, разумеется, Христу, а еще в большей мере через их мощи, reliquia. Почтение к реликвиям и даже их почитание – конечно, духовный феномен; но по материальному воздействию на места поклонения, доходам от них, путям доступа к ним оно выходит далеко за пределы простого знака уважения к мертвым; к этому вопросу еще стоит вернуться. Если же объявленных «подлинными» останков святого или героя, на чью поддержку надеялись, не существовало, достаточно было прикоснуться к его раке, могиле. После XIV века драматизация смерти привела к появлению страшных памятников в виде статуй на надгробных плитах, изображающих разлагающиеся обнаженные тела.

То, до чего нельзя дотронуться, по крайней мере можно увидеть – или, во всяком случае, вообразить. Толкование снов или явления покойников занимают значительное место в нравоучительной литературе. Их главными героями, как правило, становились дети: они слышат, видят предков, передают их речи; это либо miracula, благочестивые видения, рассчитанные на то, чтобы вызвать страх и благоговение, либо mirabilia, удивительные истории, предчувствия, достойные по меньшей мере любопытства со стороны окружения ребенка. У скандинавов эта связь между смертью и ребенком даже стала важной сюжетной пружиной саг.

Иное дело – привидения. Их появление, естественно, относилось к области сверхъестественного; но тот, кто их видел их или верил, что видел, полагал, что это всего лишь семейное дело, которое следует уладить в своем кругу; чаще всего в таком виде появлялся «аномальный» покойник, похороненный без обряда и молитв, а то и самоубийца или некрещеный. Привидение являлось ночью, за пределами дома, и только немногим – тем, кто уже имел некоторый опыт общения с мертвыми. Но которых мучили скорее угрызения совести, чем настоящий страх перед загробным миром.

Так протекали годы жизни. От рождения до смерти человек сильно зависел от данностей своего тела, труда, окружения. Вот он отдыхает – спокойно, если это возможно. Какой покой? Он просто забыл обо всем остальном мире, в котором живет. Этот-то мир и может жестоко дать ему почувствовать свою враждебную силу.

 

Дождь и хорошая погода, листопад и проклевывание травы, выездка лошади и прилет ласточек – людям было о чем поговорить еще с тех пор, как они делили одну пещеру. В самом деле, какое значение имеют существование Бога, новенькая электронная аппаратура или чемпионат по футболу, если лето «гнилое», солома редкая, а корова больна? Человек суетится или торопится, как хочет, но окружающий мир держит его за горло: все становится мрачным и гнетущим, если зерно не прорастает, а лошадь пала. Думаю, меня поняли: Природа повелевает человеком. Он может загрязнить атмосферу, уничтожить растительный покров, истребить целые виды животных и тем не менее не способен поворачивать циклоны, помешать нагреву планеты и справиться с термитами. Как он воспринимал, как переживал эту власть окружающей среды?

 

Погода

Как только лето выдается слишком жарким или зима – слишком суровой, наши современники, невежественные в научном отношении, утверждают, что «никогда такого не видели», добавляя даже «сколько себя помню»; если учесть содержание этой памяти, такое добавление не представляет интереса. Неспособные оценить ритмы природных явлений, они периодически впадают в панику под воздействием обрывочных и поспешных сообщений в новостях. Летний зной или смерчи, подъем уровня моря и отступление ледников, повышение температуры, расширение или сужение ареала пород деревьев уже почти два века как стали объектами наблюдений, и ученые, способные оценить их, знают и говорят об этом. Но их голоса не слышны из-за безумных воплей невежд, многие из которых работают в центрах распространения новостей. Люди средневековья, возможно, менее чуткие к ближайшему окружению, не вздрагивали от каждого каприза погоды. Впрочем, переживали ли они таковые, и что об этом знаем мы?

Состояние окружающей среды

Регулярные замеры температуры и влажности в наших регионах, а также научное наблюдение за растительным покровом производятся приблизительно с 1850 года. Но интерес, который к ним испытывали, долгое время ограничивался изучением географической эволюции без учета исторической перспективы. Конечно, некоторые исследователи пытались сопоставлять эти феномены с явлениями человеческой жизни, например эпидемиями и даже изменениями в психике людей, не считая, очевидно, воздействия засух, извержений или сейсмических толчков на повседневную жизнь. Но использование этих данных для изучения природного окружения испытало подъем лишь во второй половине XX века – несомненно, когда любопытство и, возможно, тревога вышли за пределы научных лабораторий, например, ради сохранения нашего естественного жизненного пространства.

Поэтому те, кто изучал экологию или, если угодно, окружающую среду, тогда вышли за рамки современности, обратясь к тому времени, о котором не было достоверных численных данных, то есть к доисторическому, средневековому или новому. Выяснение свойств и протяженности растительного мира, объема и специфических особенностей фауны или климатических вариаций позволяет пролить свет на то место, какое эти компоненты занимали в питании, поселении, трудовой деятельности, во всем, что составляет «материальную культуру», как говорили долгое время, но сегодня от этого термина отказались, не очень понятно, почему. Не исключено, что там можно отыскать также истоки многих ментальных реакций. Тем самым десять-двенадцать веков средневековья составляют достаточно «длительную протяженность» (longue duree), чтобы можно было попытаться, выйдя за пределы частного явления, упомянутого в том или ином тексте, выделить тенденции, определяющие человеческую жизнь.

В мои намерения не входит рассматривать здесь технологии, их прогресс и пределы возможностей, я лишь подчеркну их вклад в наши знания о человеческой жизни. Смещения вод, заметные с первого взгляда, уже лет сто вызывают любопытство туристов и интерес ученых – это береговые линии морей, побережья озер, речные террасы, где растительный мир, останки водных животных и педологические слои свидетельствуют о колебаниях уровня воды на протяжении нескольких веков; еще наглядней фронт ледников, где в параллельных валиках боковых морен сохранились остатки уничтоженной растительности или разрушенных поселений, допускающие датировку. Далее, правда, лишь на протяжении последних пятидесяти лет, наш документальный багаж пополнили знания о травянистом и древесном покрове: дендрология, то есть исследование годичных колец на стволах деревьев (в Европе при помощи хвойных деревьев можно получить данные вплоть до XI–XII веков), выявляет сухие и влажные периоды. Палинология обещает еще больше: ежегодное напластование слоев пыльцы на пористых почвах позволяет классифицировать по видам растения, дикие или культурные, причем некоторые зондажи доходят до времен неолита. Карпология, изучение зерен и семян, на сей раз из выгребных и силосных ям в поселениях, или антракология, исследующая остатки веток, сгоревших в домашних очагах, – все это еще более приближает нас к человеку, к тому, что он собирал, употреблял в пищу или использовал в повседневной жизни.

Для моей темы здесь открываются интереснейшие возможности, но не будем заходить слишком далеко: необходима осторожность – пыльца сохраняется не повсеместно; свойства почв, растительный покров, преобладающие ветры искажают результаты анализа. Годичные кольца деревьев зависят от видов, направления, окружающего покрова. Датировка бревна по содержанию углерода-14, позволяющая установить время, когда дерево срубили, исключает выяснение его позднейшего использования и ограничивает возможности для выводов хронологического характера. И даже веточки, скорлупки, зернышки или косточки животных – всего лишь «сырые» данные, ничего не говорящие об объеме, происхождении или следствиях. Там, где измерения проводятся систематически, в США и Западной Европе, эти ценные данные тщательно собирают. Но специалисты в этих науках сознают, что увиденное на восьмой части от 10 % надводных земель нашей планеты обобщений не допускает. Поэтому запасемся терпением.

Вклад письменных свидетельств о подобных феноменах нельзя назвать нулевым, и знаков, оставленных нам людьми тех времен, хватает. Недавно было собрано воедино все, из чего, как казалось, можно извлечь пользу: аллюзии, рассеянные в анналах, хрониках, биографиях, семейных дневниках; отчеты об урожае или сезонных перегонах овец в горы; даты сбора винограда и выдачи банвена, то есть разрешения отправиться на виноградники, и даже решения эшевенов о мерах, какие следовало принять в связи со стихийным бедствием. Таким образом, для периода протяженностью в четыре века, с 1000 по 1425 год, собрано 3 500 записей о климате, около 600 из которых по-настоящему метеорологические. Увы, ни все это, ни данные географии не позволяют сделать ничего, кроме как очертить эволюцию климата в самом грубом виде, причем на дальнем Западе: с III по V век – потепление и засуха, впрочем, в большей степени на юге, чем на севере, которые можно отнести к вероятным причинам «упадка» римского строя; далее похолодание и влажность, на сей раз больше на севере, чем на юге, – «меровингский паводок»: говорили же о чуме, пришедшейся на тот же период, «Юстиниановой». После 900-1000 года – «оптимальная фаза», во всяком случае для зерновых и человека, фаза экономического прогресса на Западе, длившаяся, вероятно, до 1200 года. Где-то до 1140 года, в других местах не раньше 1260 года произошел новый перелом – началось чередование полувековых дождливых и жарких периодов, которое известно лучше благодаря изобилию свидетельств. Наконец, хотя «средневековый момент» я здесь покидаю, случился возврат к прежнему состоянию, из-за которого и только из-за которого XVI век заслужил эпитет «прекрасный», каким его удостоили почитатели. Еще следовало бы выяснить, не предрешая ответов, причины столь масштабных флуктуации; где-то это попытались сделать; где-то это почти удалось; но эти данные, где упоминаются движение океанических масс, ускоренная циркуляцию стратосферных потоков или их солнечное происхождение, выходят как за рамки моей компетенции, так и за пределы моего сюжета.

Что они видели или чувствовали?

Когда «рыцари-крестьяне» Шаравина в Дофине покидали жилища после всего двадцати лет проживания, а обитатели Бурбура во Фландрии выдвигали в море дамбы и засеивали землю, когда авиньонские «понтифики» рискнули перебраться за Рону, а жители лангедокских лагун оставляли берег реки, чтобы перенести свои дома наверх, или когда альпийские пастухи устраивали свои майены, горные пастбища с хлевом, выше, чем их предки, – они делали это потому, что, не сказав нам, повиновались законам Природы: вода в озере прибывала, море отступало, река мелела, комары не давали жизни, а лес редел, уступая место альпийским лугам. Можно было бы привести еще сотни примеров, которые бы показывали, что группы людей деятельно реагировали на капризы природы; но эти люди не оставили текстов. Задача сообщить нам об этом легла на грамотеев. Прежде всего это монахи, затем проповедники, жители торговых городов или приближенные богачей; поэтому к их словам нужно относиться с осторожностью. В основном они склонны к преувеличениям, используют обобщенные выражения и не заботятся о том, чтобы формировать «ряды событий». Каждое явление приобретает размеры катастрофы, потому что очень часто, как и в exempla, этот «несчастный случай» описывают затем, чтобы потрясти душу грешника.

Естественно, отмечали, благодаря самой их редкости, исключительные явления – метеориты, кометы, затмения, – но на человека они влияли нечасто; людей тревожили также редкие и внезапные нашествия саранчи, картофельного жука или милдью, поскольку наносили урон хозяйству. Что касается феноменов хтонического происхождения – подземных толчков, извержений, оползней, – по своей внезапности, как и по наносимому ущербу, они были близки к единичным и кратким событиям: слои лавы, извергнутой Этной, можно датировать, и деревенские жители следили за ней; что касается обрушения горы Гранье к югу от Шамбери в 1248 году, оно поразило савояров больше, чем за пятьдесят лет до этого швейцарцев взволновало разрушение Гриндельвальда ледниками. В повседневной практике метеорологические явления объединены, в соответствии с интересами людей, в три группы, причем надо иметь в виду, что из-за своей частоты они занимали в умах людей того времени гораздо меньше места, чем сегодня «тревожные сводки» из прогнозов погоды.

Первая – сфера температуры, поскольку от нее зависело созревание винограда, лактация коров или возможность приступить к полевым работам. Тогдашний лексикон был стереотипным: зимы – «суровые», мороз «устанавливался», а лето, наоборот, знойное и душное. Из 3 500 упоминаний, о которых я говорил, 1 560 относятся к этому термическому аспекту; но поскольку их доля в упомянутых источниках почти неизменна с XI по XIV век, тогда как климатический баланс, о чем я только что сказал, в ходе этого отрезка времени менялся, можно опасаться, что хронисты веками попросту использовали клише. Вторая сфера, привлекавшая внимание и, кстати, близкая к первой, касается дождей, ливней, града, гроз, последствия которых были весьма схожими; здесь добрая тысяча записей, в том числе и о смерчах, также наносивших урон почвам. Но на сей раз рост их числа в XIV–XV веках больше соответствует общей эволюции климата в тот период: Фруассар описывает завязшие в грязи повозки и рыцарей, не способных сдвинуться с места, под дождем при Креси, но при Бувине за сто пятьдесят лет до этого Гильом Бретонец не видел ничего подобного, хотя регион тот же и время года то же. Наводнения, намного реже приливные волны, во Фландрии zeegang, поражали неистовой яростью, длительностью и масштабами ущерба, нанесенного домам, посевам, домашнему скоту. Даже сегодня подобных катаклизмов опасаются больше, чем лесных пожаров или бурь. Их было более 500 за четыре века в Западной Европе, и пропорция их возрастала, несомненно из-за усиления дождей. Что касается других записей, затрагивающих климат, то есть о скудных урожаях, плохом качестве сена или винограда, распаде пчелиных роев или ущербе от грызунов, – это, очевидно, всего лишь следствия вышеупомянутых причин.

Все эти феномены задавали ритм жизни, труду, здоровью, но их частота или масштаб, вероятно, были не больше, чем сегодня. Однако если мы пытаемся их объяснить, то люди средневековья как будто выносили их безропотно, не пытаясь искать причин. Читая письменные источники, поражаешься какому-то повальному безразличию людей, перемежавшемуся короткими приступами паники, в чем они почти не отличались от своих домашних животных. К чему ежедневно тревожиться или пытаться что-то предугадать, если нет таких «природных» явлений, какие можно было бы изучить или обмануть? Непредсказуемый и неизбежный характер этих «случайностей» связывает их с непознаваемым, а значит, с божеством. Бог дал человеку, как говорит Писание, власть над Природой; если возник «беспорядок», значит, договор между созданием и Богом расторгнут, и лишь первое может быть в этом виновато и нести за это наказание. Поэтому пытаться дать этому человеческое объяснение – значит бросать вызов Богу, отвергать Завет, союз, который Он заключил со своим созданием. Только дьявол может поощрять поиск таких знаков освобождения от Природы, как Люцифер попытался освободиться от Господа. В ее явлениях надо видеть лишь предвестия Страшного Суда. Таков по крайней мере теологический тезис: Бог таким образом карает злодеев, и метеорологические записи не имеют иной цели, кроме как показать Божье могущество. Тем хуже для «случайных жертв», как говорят сегодня неудачливые стратеги. Однако такая позиция уже не удовлетворяла западные умы. Поверхностно затронув античную культуру, соприкоснувшись с «арабской» мыслью, еще до окончания XIII века в Англии, а затем и в Париже дух рационализма и томизма соединился с тягой к экспериментам. У Платона взяли определенный подход к геологическому времени, у Аристотеля – сцепление механических причин, у Сенеки и Плиния – острое любопытство к астрономическим явлениям и их причинной связи. Но фундаментом этих исследований стало изучение человеческого тела. Поскольку этот микрокосм в медицине Гиппократа и Галена подчинен четырем стихиям (огню, воде, земле и воздуху), их взаимоотношениям и воздействию, стали искать и нашли связь между жизнью человека и погодой. Смена четырех времен года соответствует четырем стихиям и влияет на физиологию, питание и даже психику. А ведь времена года – это всего лишь солнечные ритмы; они зависят от расположения светил, и логическим следствием этого стало изучение «природных случайностей». Я не имею возможности остановиться в связи с этим на толкованиях, которые были даны им античными философами и, кстати, различались, но которые переняли «арабские» (на самом деле персидские и берберские) опыт и наука. По окончании долгого периода, когда царила доктрина о слепом всемогуществе божества, то есть начиная с XIII века, медики, physici, вновь зажгли светоч в христианском мире. Если тогда не разобрались, скажем, в устройстве земной коры, механизме атмосферного давления или океанических течений, многие климатические явления нашли объяснение: Жан Буридан сумел объяснить принцип затмения, Брунетто Латини – образование облаков, Альберт Великий – свойства воздуха в зависимости от рельефа и влажности, Роберт Гроссетест – связь между температурой и циклами жизни растений; француз, итальянец, немец, англичанин – вот зародыш «европейской» науки.

Но не все были намерены прислушиваться к ученым Оксфорда, Парижа, Монпелье или Салерно. Добрый народ видел не столь далеко, а проповедь доминиканцев осмотрительно не выпускала его далее уровня страха Божия: ураганный ветер вызывают демоны, комета предвещает приближение чуда, а красные пески сирокко – кровавую баню, и если в церковь ударяет молния, тут замешан сатана, помешавший ей попасть в замок. За невозможностью объяснить себе природу, что значило бы поругание Бога, люди, во всяком случае по необходимости, реагировали на ее агрессию и капризы. Поселения на сваях или упрочение фризской модели терпов не объясняются иными причинами, кроме «социальных»: так повелели земля и вода. Пруды и соленые лагуны осушали для того, чтобы получить новые гектары земли, а значит, деньги; это также избавляло от малярии, а значит, ограничивало загрязнение воздуха. Брод предпочитали мосту не только из-за меньшей стоимости: броду не был опасен возможный неистовый паводок. Шумные концерты на открытой местности устраивали не затем, чтобы усладить слух сельчан, а чтобы вызвать град, угроза которого возникла, или не допустить нашествия тучи саранчи. Кстати, некоторые категории населения были внимательней, чем все остальные: например купцы, которым посредники сообщали о подземных толчках и тайфунах, поскольку знаки, их предвещающие, были хорошо известны людям Востока. Что касается моряков, имевших дело с такой дьявольской стихией, как море, они прекрасно умели различать, в какой мере в кораблекрушении виноват шторм, а в какой – ошибки кормчего.

Так жили люди в те времена. Их жизнь находилась в руке Бога, имевшего право искушать их, а после наказывать; но разве не были они здесь всего лишь временными гостями? Тогда какая важность, что дождь льет сильней, чем боялись или надеялись? На земле якобы есть райский уголок, где всегда сухо, всегда хорошая погода, всегда тепло; там бьет ключом вода, горит огонь и расцветает земля, радуя глаз и веселя душу. Досадно лишь то, что он очень далеко и принадлежит мусульманам.

 

Вода и огонь

Никто не может долго жить без воды; когда узника до крайности ограничивают в воде, это для него жестокое наказание. Почти так же сильно человек зависит и от огня, но при надобности может обходиться без него. Эти наблюдения банальны, но, без сомнения, объясняют, почему об этих двух «стихиях», как говорил Гиппократ, так мало рассуждали.

Огонь, символ жизни и смерти

Сумев подчинить огонь и приспособить его к своим нуждам, человек приобрел главное, возможно, единственное превосходство над прочим животным миром. Огонь – прежде всего само выражение высшей силы, образ Всемогущего: он появляется как на вершине Синая, чтобы диктовать свой Закон, так и перед Моисеем в виде неопалимой купины; им вооружена рука Зевса и окружена колесница Илии, он сопутствует Мухаммеду во время экстаза на Скале. Захотевший овладеть им Люцифер был низвергнут непосредственно в пламя, а Прометей долго расплачивался за безумное желание стать его повелителем. Возможно, крестьянин Запада, не ведая обо всем этом, не знал и того, что огонь, как утверждали и индийские мыслители, и греческие философы, был также символом Любви: Эрот воспламеняет тела и сердца людей стрелами, которые выковал Гефест, обманутый муж Афродиты. Эта мифология нашла соответствие и в Риме, где Веста, богиня Девственности, была также хранительницей огня. Впрочем, для нашего современного рационализма представляется несколько странным, что огонь, символ сексуального акта, сочли нормальным доверить богине, ответственной за целомудрие!

Этот языческий хлам не смутил христианский мир, и не думаю, что Деву Марию когда-либо изображали среди пламени. Зато в подсознании средневековых людей огонь занимал немало места. Действительно, он стал символом Страшного Суда и вечных мук. Тот Ад, куда сбросили мятежного архангела, можно было видеть на тимпанах церквей, в миниатюрах псалтырей, на стенных фресках. Там осужденных бросали в кипящие котлы, вилами или без помощи таковых, чудовищные бесы, олицетворения Зла. Подобно прихожанам Кюкюньяна, охваченные страхом верующие видели в муках и пламени родных и друзей. Теперь огонь был символом не Любви, а Божьего возмездия. Те, кого исторгли из мира блаженных, будут поглощены огнем, который их создал. Это будет костер для тех, кого сочли оскорбителями Бога. Но иные вновь обретут на земле прах, из которого были созданы. Ни одно из догматических отклонений средневековья, ни одна из трех религий, разделивших побережье Средиземного моря, ни иудеи, ни христиане, ни мусульмане не допускали, чтобы земная жизнь завершалась сожжением тела. Огонь, очистительная роль которого по мере продвижения на Восток ценилась все больше, здесь был оправдан лишь как средство наказания. Кремация мертвых, восточная или языческая, на Западе прекратилась вплоть до близких к нам времен.

Итак, огонь, символ жизни и любви, но также страданий и смерти, имел два лица. Он убивал и воскрешал, подобно фениксу, огненной птице из восточной легенды. Эту двойственность обычные люди могли не воспринимать в таких сложных терминах. Но эти два облика присутствовали в их сознании. Огонь был прежде всего угрозой – пожара, вызванного молнией, лавой или кознями маленьких «духов огня», эльфов или домовых, «блуждающих огней» или «мальчиков-с-пальчик». А ведь дерево в те времена было не только лесом и всем, чего ожидал от него собиратель плодов или пастух: это был основной, пока конкуренцию ему не составил камень, материал любого строения, даже жилища сеньора. Поэтому рутьеры, разграбив хижины, охотно и без труда сжигали их; но огонь мог уничтожить и целый город, вспыхнув в мастерской, на чердаке или в очаге, оставшемся без присмотра. В городе, как и в античном полисе, конечно, были дозоры и ночные сторожа, но часто не имелось ни водоемов, ни ям, чтобы черпать воду; бедствие было беспощадным. Из страха перед огнем умышленный поджог стога или хлева приравнивали к «преступлению с пролитием крови», достойному смертного приговора.

Но страшный и пугающий огонь мог быть и благодеянием. Прежде всего, и это очевидно, потому что он грел в очаге, варил в котле, освещал закоулки общего зала. В замке или монастыре его бережно сохраняли в специальном помещении, предназначенном для детей или больных, для очищения желудков или массажа. В хижине золу с раскаленными угольками хранили так долго, сколько могли. Это он вдыхал жизнь в гончарную печь, кузнечный горн, ювелирную мастерскую – и зеваки, в основном мужчины, наблюдали с опаской и изумлением за работой того, кто в снопе искр подчинял огонь и укрощал землю и металл.

В кузницах огнем повелевали мужчины, а в доме – женщины. Огонь – это женщина, поскольку олицетворяет домашний уют, очищает и создает, так же изменчив и обжигает. Когда отказались от обычая разводить огонь на открытом воздухе для многих людей, когда огонь вошел в дом, а эту важную веху археология относит к периоду между 900 и 1100 годами, власть женщины в семейной ячейке стала безраздельной, и это я уже говорил. Поэтому слово «очаг» (le feu, буквально «огонь») стали использовать для обозначения семейной, супружеской или более широкой группы, как мы по-прежнему говорим «очаг» (foyer). Сердце каждого человеческого сообщества, огонь собирал вокруг себя мужчин – чтобы есть, женщин – чтобы прясть, детей – чтобы спать, стариков – чтобы ткать нить рассказа или поэмы. Был ли он извлечен из еще красной головешки на пожарище, появился ли на свет благодаря искрам, брызнувшим из-под кремня, или благодаря упорному трению палочек, огонь стал символом жизни; но он мог быть и символом смерти.

Спасительная и благодетельная вода

Если огонь окружали страхом и почетом, то вода была любезной и близкой спутницей человека. Для него она была источником жизни; без нее было нельзя обойтись, и там, где почва и климат делали ее особенно редкой, а возможно, главным образом там, она становилась основой его деятельности. Спасительная, она утоляла жажду путника, паломника или купца; святая, она принимала новорожденного, будущего рыцаря или крестила христианина; очищающая и свежая, она подавалась гостям для омовения или в качестве подарка; праздничная, она вдыхала жизнь в игру фонтанов во время въездов королей; чарующая, она украшала своей зеркальной гладью сады богачей; целебная, она омывала купальщиков и больных; работящая, она вращала мельничное колесо, орошала поля или принимала в себя краситель. Кроме того, ее пили, но любопытно, что это не было ее главной функцией. Со времен античности ее жизненный цикло хорошо усвоили: океан порождает тучи, дождь из которых наполняет водоемы и питает водные потоки, возвращающие ее в океан. Аристотель его объяснил; Гесиод его воспел; полноводностью рек ведали божества, а галльский Таранис был покровителем воды, бившей из земли, и возносил ее. Разумеется, дождь мог идти, когда надо и не надо, случались и опасные наводнения. Что поделаешь! Такова была цена жизни, как в деревне, где колодцы становились центрами общения, так и в городе, где вода была «значима», ведь от нее зависела планировка (источники) и безопасность (рвы).

Каптаж воды, особенно если Природа была не слишком милостива, открывал массу возможностей. Вода рек или ручьев, с которой было легче иметь дело, была необходима для основной деятельности; в деревне тяжелая работа водоноса, возложенная на женщин, могла приобретать вид изнурительной повинности, когда им приходилось, навьючив на себя ведра, целыми днями подниматься от реки на плато. От такой нагрузки избавлял близкий колодец или источник; вот почему в планировке коллективных поселений часто видят не столько заботу о защите или поиске плодородных земель, сколько о расположении жилищ вокруг воды. Тем самым колодец или же недалекое от него место для стирки стали «парламентом женщин», тогда как кузница играла ту же роль для мужчин. Документация об этом существенном аспекте повседневной жизни скудна – обрывки свидетельств о процессах по поводу частного присвоения, посягающего на права общины, а также данные кое-каких раскопок в общественных или частных водоемах. Но техника их рытья или каптажа, глубина, укрепление, дебит остаются неизвестными. На изображениях можно увидеть простые стойки или консоли со скользящей веревкой, позже – с блоком, еловые бадьи, чан для запаса воды, чтобы пить или умываться. Такая вода, добываемая из-под земли, часто оказывалась солоноватой; падавшая с небес была лучше, если ее удавалось получить. Иначе приходилось регулярно проверять состояние колодцев и фильтровать проточную воду. Черпалки, водостоки, систему каналов, стыковочные элементы контролировала целая масса землекопов, специализировавшихся по колодцам, и водопроводчиков: ремесло трудное, утомительное, очень ответственное, порой наследственное. В конечном счете странно, что мы гораздо больше знаем о сетях водоснабжения в античности – возможно, потому, что это было дело общественное и преимущественно городское. Не задерживаясь здесь, поскольку доступна лишь видимость, скажу, что место городских источников или колодцев часто наследовалось от древних времен, более или менее приспосабливаясь к новому облику средневекового города. Это убранство итальянских или вообще средиземноморских городов, скорей почти мистическая, чем экономическая роль, какую в городе играла вода, воплощающая могущество последнего или его властителя, подробно изучены.

Без воды не обходилась ни одна бытовая сфера, но почти везде преобладала очищающая роль первой. Вода, непригодная для питья, уносила в городские рвы или деревенскую сточную яму экскременты людей и животных, сукровицу и отработанный перевязочный материал из больниц, которые часто строились ради этого на мостах и берегах рек, «отработанную» воду уборных и кухонь, содержимое которых выгребалось на улицы и поля; городской ров перестал быть только защитным сооружением, став также оплотом гигиены и отхожим местом. Вот почему забота о коллекторах этой воды и об их отвратительном содержимом так волновала античных, а потом средневековых эдилов. После XIII века муниципальные власти восстановили многие мощеные водостоки римских времен; некоторые водостоки также были естественными ручьями, каптированными и отведенными. Поэтому регулярная чистка этих клоак или проделывание «люков», позволявших наблюдать за режимом, упоминаются в счетах почти всех городов средневекового Запада в качестве «статей» первостепенной важности. Кстати, в загрязненной воде очень скоро усмотрели главную причину распространения эпидемий, даже когда она не имела к ним никакого отношения, как во время чумы XIV века. Вот почему загрязнение колодцев или закупорку водостоков охотно приписывали козням еретиков, отщепенцев или евреев. В результате возникло понятие «частная вода», находящаяся в доме, на его дворе или в жилище, а порой в его «капелле». Очищенной, в том числе и от дьявольских козней, считалась и та вода, которую прописывал аптекарь для купания в предварительно освященных чанах с добавлением бальзама, нагреваемых на античный манер гипокаустом. «Лечение водами» было не только греко-римской традицией; его практиковали и в средневековье, и намного ранее я посвятил подробный рассказ «парильням» и их месту в городской жизни того времени; оценить «расход» воды, какого требовали общественные бани, все еще трудно – у нас есть сообщение о парильне, рассчитанной на 2 000 посетителей, но эти данные крайне сомнительны. Церковь, достаточно придирчивая в этой сфере, санкционировала подобную практику, и явно не потому, что беспокоилась об общественной гигиене: возможно, она видела в нем своего рода очищение тела, то же, что крещение для души; также возможно, что она хотела дискредитировать ритуальное иудейское омовение при синагогах, находившихся совсем недалеко от парилен. Из источника пили, в реке или озере ловили рыбу, воду отводили в садок перед мельничным колесом, каптировали для повторной промывки кож и вымачивания льна, смешивали с мукой, варили в ней пищу, ее пили, извлекали из земли или брали из рек. Но, спустившись по реке, люди видели, что в конечном счете она уходит во враждебную и непостижимую безмерность – море.

Море, ужасное и соблазнительное

Человек – млекопитающее сухопутное: он не может жить в воде, там ему трудно и плохо. Так что эта жидкая стихия физически и от природы ему враждебна, опасна, вызывает отторжение. Приближение к ней его тревожит; сама ее безмерность создает у него чувство, что он окружен водой. Однако ни греческие, ни арабские или индийские географы, изучавшие ее, ни пересекавшие ее путешественники и авантюристы не могли по-настоящему оценить ее протяженность. Богословы, философы, верующие были убеждены, что вода окружает землю людей со всех сторон. Лишь века спустя люди узнали, что она покрывает три четверти планеты. Но десятки тысячелетий они видели в ней предел страха, мир Зла. Там все зыбко, обманчиво, непредсказуемо, одним словом, трагично. А как было избежать с ней контакта или даже не увидеть ее, если в глубоко пропитанной ею Европе ни один человек не жил дальше 350 километров от побережья, то есть в нескольких днях ходу, а многие и гораздо ближе? И, напротив, не было ни одного моряка, кто уходил бы под парусом от побережья или острова более чем на шесть часов. Лишь из храбрости или безумия Колумб ринулся в открытое море без единого ориентира и более месяца не поворачивал обратно. Правда, он, как и все географы его времени, совершенно неверно оценивал реальное расстояние между Европой и Азией, что объясняет, почему, наткнувшись на Америку, он до конца жизни был убежден, что достиг желаемой цели.

В то время море, его течения, капризы, опасности знали плохо. Если туда отваживались выйти, двигались вдоль берега, на ночь ложась в дрейф. Скорость и выгода были главными на суше: в море на первом месте оказывалась безопасность. И все-таки предотвратить крушение чаще всего было невозможно, равно как предвидеть шторм и не испугаться урагана. От «превратностей моря», то есть опасностей мореплавания, видели одно средство – милосердие Бога, прежде всего Св. Девы, взывали к Св. Петру и его чудесной лодке. А если этого было недостаточно, бросали в воду человека, искупительную жертву, совершая почти магическое жертвоприношение. Все цивилизации, имевшие дело с этой неизмеримой силой, приписывали морю репутацию зловещую и инфернальную – финикийцы, греки, островные или океанские кельты и особенно скандинавы, те самые викинги, которых насмерть перепуганные каролингские монахи принимали за адских бесов. Разумеется, прогресс в областях кораблестроения или ориентировки в море уменьшил риск для моряка: в северных странах суда с бортовой обшивкой внахлест с XI в., если не раньше, раздвигали водные пути; пузатый корпус и «палуба» коггов этих морей предохраняли трюм от попадания воды и позволяли противостоять высоким волнам. В Средиземном море изменение парусного оснащения на восточный манер позволило сократить часть гребного экипажа. К VIII веку исламский мир ввел в обиход китайскую буссоль, затем индийский секстант, а в XIV в. – «портуланы», карты с обозначением якорных стоянок, рейдов и портов. Правда, прогресс в этой области приветствовали не только купцы, но и пираты, ставшие с той поры еще более многочисленными и агрессивными. Но если судно терпело крушение или шло на дно, это по-прежнему свидетельствовало о гневе Божьем, а все побережья были усеяны обломками кораблей – и лишь чайки, в которых переселялись души погибших моряков, охраняли эти реликвии.

Но эта жидкая безбрежность манила и очаровывала людей. Как и сегодня, когда процветают водный спорт и океанские гонки, так и в те времена люди наделяли море всеми чудесными и фантастическими качествами. Побережье было линией соприкосновения с неведомым, воображаемым; океан или даже скромное внутреннее море становились миром приключений, молчания людей и непрерывного движения предметов. Там находились райские миры волшебных островов, воспетые кельтским, скандинавским и античным фольклором, мифами об Атлантиде, острове Туле или Гренландии. Там можно было достичь, преодолев опасности, Чистилища, за неимением Рая, и это укрепляло душу.

Но плотность населения на морском побережье была тем выше, чем более сухими, каменистыми или заболоченными оказывались земли вдали от моря, и не все моряки попадали сюда, питая надежду на дальние пути или на спасение, не все также были и авантюристами или даже купцами, разыскивающими редкие товары. Это были просто-напросто «труженики моря», жившие сбором водорослей, прибрежной рыбалкой или каботажем ближнего плавания. Перед этими людьми стояли технические трудности, от которых нас не до конца избавил и современный прогресс: забрасывание и вытягивание сетей, равно как уход за ними, формирование флотилий сообща, когда решались отойти подальше от берега, ненадежный доход с продаж, если улов плохой, а других, сухопутных источников денег было. Вот почему люди моря образовали очень замкнутую социальную группу: взаимопомощь, солидарность, совместное переживание горя и радостей, скрепленные твердым презрением к сухопутным крысам. Только рыбак мог знать, чем отличаются приливы и когда в открытом море можно проходить мели. Содержание молов, эллингов для конопатки, соляных котлов и хижин, где они жили тесными семейными группами, формировало такую сферу, куда не мог проникнуть ни один крестьянин, живущий по соседству. Впрочем, эти сообщества, сплоченные постоянной опасностью, порой сталкивались меж собой, устраивая яростные драки на рынке, в кабаке, во время процессий, идущих к придорожным распятиям, чтобы почтить память утонувших.

Море жадно пожирало людей, но и щедро кормило их. Место рыбы и «морепродуктов» в питании можно оценить, просмотрев список рент, дарованных монастырям, единственным их потребителям, чьи архивы раньше XIV века в некотором количестве сохранились, – сотни тысяч сельдей, пойманных во время ежегодного, ближе к осени, хода через пролив Па-де-Кале или на траверзе бретонских берегов; о сельди можно было бы сказать, как говорили о свинье, что она спасла от голода весь христианский мир; не всем выпадал шанс найти на песчаной косе выбросившегося на берег кита, который кормил бы деревню всю зиму. Знание о путях рыб, о районах их нереста, об условиях ловли и снастях, пригодных для разных видов, часто было семейным. Но если те, кто ловил рыбу в реках или садках, устраиваемых выше мельниц, брали не всякую рыбу и разводили ее, морские рыбаки были хищниками без комплексов, хватавшими все, что годилось в пищу. Пытались даже, и пытаются до сих пор, выдрессировать дельфина, чтобы он ловил рыбу для нас, поскольку это китообразное как будто испытывает интерес к нашему виду, но результаты неубедительны.

Последний в списке, но не по важности продукт моря: соль, необходимая для сохранения съестных припасов и просто для человеческой жизни. Ее можно было, конечно, добывать из земли, но основным поставщиком оставались прибрежные соляные промыслы. Они были сеньориальными владениями, но на практике их отдавали в аренду жителям побережья, платившим ренту со своего производства. Солью активно торговали, перевозя по воде или караванами с различных побережий, богатых ею, прежде всего атлантического или тирренского. Оригинальность для современного историка ей придает отнюдь не способ сбора – он мало изменился с тех пор, несмотря на индустриализацию процесса. Интерес представляет роль, возложенная на женщин: они не тратили время на починку сетей, приношение обетов или безропотное и тоскливое ожидание, когда моряк вернется, – они сгребали соль на промыслах, содержали в порядке сушильные котлы, вывозили мешки с солью, и все эти виды работы физически были очень тяжелыми. Такая деятельность редко была индивидуальной, но поглощала большую часть времени и способствовала тому, что жены моряков, как и их мужья в море, стали изолированной группой.

 

Плоды земли

Историки-медиевисты, изучающие город, в первую очередь, очевидно, интересуются переработкой сырья и торговлей, для них важны рынок, прилавок, монета, они без ума от торговых и финансовых изысканий, говорят о деньгах, ссудах, кораблях, занимаются купцами и бюргерами и ищут обменные структуры в качестве рамок средневековой экономики. Почитаешь их, так главная проблема для размышлений, а надо, так и ученых споров, – была ли средневековая экономика с XIII века «капиталистической» или нет. Но они ничего не говорят о земле и том, что она давала, словно не это было первейшей и даже единственной заботой восьми-девяти человек из десяти; а поскольку как раз это и были люди, которых я пытаюсь описать, я покидаю городской мир и перехожу к сути вопроса.

Освоить землю

Средневековый мир Запада был миром земледельцев. По педологической и геологической структуре Западная Европа стала землей крестьян: пастухов-кочевников не было или почти не было, и само скотоводство сделалось всего лишь одним из элементов сельского хозяйства, конечно, важным, но уже оседлым. В том числе сезонные перегоны скота, «remues», на высокогорные пастбища или сухие плато. Пастухи имели свои обычаи и собственный менталитет, но их стада и то, что они давали, принадлежали деревне, а не степи или пустыне. И питались все по преимуществу мучными, молочными продуктами и мясом. Но чтобы иметь все это, прежде всего нужно было владеть землей.

Нет такого сельского жителя, который не мог бы, даже сегодня, по собственному опыту судить о земле, которую обрабатывает. Он скажет, что земля «холодная» или «теплая», «перегнойная» или «тяжелая», «глубокая» или «легкая»; он будет уверен, что здесь хорошо уродится пшеница, а рожь лучше сеять в другом месте; он заметит, уходит ли вода в почву или только течет по поверхности. Для этого ему не нужно обладать ни геологическими, ни педологическими научными знаниями: земля окажется черной, светлой, сухой, жирной, а какая там подпочва – известняк, глина, песчаник, – это ему неведомо. Скажем так: суждение, которое он вынесет об окружающей среде, основано в большей мере на оценке рельефа, направленности течения, поведения воды, чем на химических, гидрологических или минералогических свойствах почвы; его знание можно назвать опытным, а науку – эмпирической. Таким, во всяком случае, было положение средневекового крестьянина; сегодня, когда победу, к добру или к худу, одержали сельскохозяйственная наука, агрономия, о таком нет и речи, от столь простых способов оценки часто отказываются, считая их упрощенческими; тем не менее то здесь, то там опыт «древних» берет верх над мнением инженеров.

Средние века не остались без практических уроков. Агрономы греко-римской античности, влюбленные в ботанику и вынужденные, имея дело по преимуществу с бесплодными почвами, выискивать малейший признак плодородия, оставили множество наблюдений и советов. Кстати, как ни удивительно, потери документов, катастрофические почти во всех сферах, оказались довольно небольшими для агрономии. Не считая того, что «арабы», чьи земли тоже были бесплодными, сохранили и даже обогатили значительную часть таковых, Гесиода, Катона Старшего, Плиния, Варрона, Колумеллу знали по меньшей мере в монастырях, а то и за их стенами, поскольку на основе их произведений сочиняли небольшие дидактические поэмы, в Северной Франции называемые «шатонне» (chatonnets), правда, в честь другого Катона, и декламировали в замках. До подъема XIV–XV веков, времен Жана де Бри и Пьетро деи Крешенци, этим поучениям и советам охотно внимали. Причем долгое время, коль скоро в знаменитом капитулярии «О поместьях» (De villis), пространной каролингской компиляции IX века, заставляющей млеть от восхищения специалистов по тому времени, можно услышать отголосок античных трактатов. Позже на Британском архипелаге и в близкой Нормандии, а также далеко от них, в Каталонии и Андалусии, в конце XII века, а затем в XIII веке появились практические труды – «Housebonderie» (husbandry, трактат о домашнем хозяйстве), «Флета» и другие. Естественно, можно заявить, что все эти «трактаты» идеализировали ситуацию или, во всяком случае, могли применяться только в вотчинах хозяев, где инвентарь и контроль были наилучшими. Тем не менее это признак неизменного интереса к работе на земле.

Отнюдь не все крестьянские группы селились на самых богатых почвах. Тем не менее хватало земель посредственных, запущенных, примеры которых можно встретить и теперь за пределами Европы; растительность там могла быть только скудной и дикой, трава низкой, колосья короткими. Даже после умелой обработки такие земли оставались «пустыми» и «бесплодными». Значит, их нужно было удобрять. В этом важнейшем секторе земледелия люди того времени сделали дело, последствия которого ощутимы и сегодня, когда на смену эмпирическим приемам пришли химические удобрения. Эмпирическим, поскольку достоинства поташа, фосфатов, нитратов, тех или иных минеральных солей, их химические свойства явно оставались неизвестны; в печальной пустыне наших документов иногда возникают лишь отдельные латинские слова, которые писали клирики, ничего не смыслившие в этом деле: stercora – скорее всего навоз животных, marlae – смесь глины и извести; остальное было делом случая, как, например, движение стад на «пустых» землях. Возможно, изучая свалки или сами поля, археология когда-нибудь прольет на это более яркий свет.

У меня нет намерения изображать общую картину средневекового земледелия, так что я ограничусь беглым обзором, который сведется к действиям и мерам, каких требовала от всех, молодых и старых, мужчин, женщин и даже детей, предварительная подготовка почвы. Так, в домашнем хозяйстве раскидыванием объедков или человеческих экскрементов, навоза животных и загрязненных подстилок из хлева, чисткой ям от навозной жижи занимались женщины, вооруженные вилами, лопатами, кадками; они выплескивали и высыпали все это на земли, расположенные сравнительно близко к жилью, поскольку объем отходов не позволял отнести их далеко; полное разбрасывание происходило раз в две недели. Возможно, кости, скорлупу или золу из очагов удаляли отдельно, быстро поняв, что они вредны для злаковых. Зато для последних был полезен овечий навоз, богатый азотом и втаптываемый в землю самими животными; перемещение загонов, временных оград сообразно движению отар на сей раз поручали детям; такие обычаи и по сей день не совсем исчезли в наших высокогорных районах. Птичий помет – особый случай: это удобрение считалось лучшим и предназначалось для требовательных почв; но поскольку его было мало, его приходилось собирать под голубятнями или там, где гнездились птицы. Возведение этих каменных построек стоило дорого, они требовали чистки и присмотра; речь могла идти лишь о сеньориальной голубятне, продукт с которой шел на удобрение фруктового или декоративного сада хозяина. Что касается варека, или морских водорослей, их локализация в прибрежной зоне очевидным образом ограничивала их использование; их зарывали в землю вилами, и эту тяжелую работу выполняли мужчины. Отаву на землях, оставленных под паром, люпин, полынь и остатки зелени бобовых тоже переворачивали и закапывали в землю в ожидании будущих посевов. Все эти работы по обогащению земель в принципе предшествовали посеву, а поэтому проводились осенью, кроме как на виноградниках, обработка которых происходила лишь в конце зимы.

Агрономические трактаты подробно описывали условия такого унавоживания почв – глубину, благоприятные сроки, ритм работы; но их авторов, похоже, интересовали лишь понятия тепла и холода, они совсем не занимались поиском баланса фертилизантов на уровне самой земли. Поэтому рассказы о способах, какими можно улучшить качество гумуса или суглинка на поверхности, всегда основанные на местных наблюдениях, встречаются редко; здесь разбрасывали песок, там измельчали глину или мергель со склонов соседних берегов; кстати, растолченная глина восстанавливала баланс слишком сухого гумуса, а торф из ближайшего болота насыщал почву углеродом. Все эти работы совершались с размахом, часто в качестве барщины, и после них в земле или на склонах долин оставались ямы и канавы, заметные и сегодня; во избежание крайностей подобные работы проводили только раз в восемь-десять лет. Они задавали ритм деревенской жизни.

Добиться урожая

Если о продуктивности средневекового земледелия спорят ожесточенно и даже агрессивно, то в отношении этапов его развития и их региональных вариаций историки экономики единодушно делают вывод об увеличении объема, если не урожайности, зерновых культур на протяжении десяти веков средневековья. Что касается продуктивности, то наибольшие оптимисты не колеблясь утверждают: например, Франция в 1300 или 1500 году производила столько же зерна, сколько в 1789 или даже в 1900 году. Зато они опять же расходятся во мнениях о причинах этого «бума»: людей и пахотных земель, несомненно, стало больше, но разве основную роль в таком прогрессе не сыграло качество почвы, удобряемой, как я только что сказал? Многие исследователи утверждают, что в этом вопросе не менее важны способы ее «возделывания» и даже инвентарь. Вопрос не праздный, поскольку подводит нас к теме приспособляемости средневекового работника к новым приемам и новой технике.

Долгое время основное значение придавали инвентарю труженика, обрабатывавшего землю под зерно, – даже составили впечатляющий список средневековых «изобретений», на которые я уже ссылался: подковывание лошадей или любого тяглового скота; запрягание посредством хомута на шее или фронтального ярма; использование инструмента с ножом и боковым отвалом, плуга, позволяющего глубже вспахивать тяжелые почвы, до тех пор неприступные для простой сохи. Сегодня в эффективность этих усовершенствований верят меньше – прежде всего потому, что неясно, по каким каналам, особенно интеллектуальным, дух изобретательства, которого якобы были лишены «древние» (тем не менее наделенные воображением, что охотно признается), мог проникнуть в Западную Европу. Затем потому, что многие из предполагаемых «изобретений» можно обнаружить во всех формах (пусть и в зачаточном виде) в Азии или в греческом и арабском средиземноморском мире. Наконец, потому, что (о чем почти не спорят) эти новшества распространялись крайне неравномерно – вплоть до XVI века, а может, и позже в ходу оставались заступ, мотыга, ручной плуг и вилы для обработки даже больших площадей, и это «огородничество», хоть и изнурительное, было не менее действенным, чем в азиатских деревнях…

Вот почему на первый план охотно выдвигают применяемые способы «возделывания» земли, разнообразие которых проистекает из эмпирического опыта крестьянина. По мере расширения обрабатываемых земель и увеличения спроса на продовольствие людям того времени, видимо, приходилось менять приемы, добиваясь большей продуктивности; поэтому они осознали необходимость агротехнического цикла, при котором земля, утратившая плодородие из-за слишком частых посевов, оставалась под паром, – иными словами, многопольного цикла по два-три года, а то и дольше; на незасеянном поле пасли скот, удобрявший его. Возможно, надо добавить принцип плотных посевов, по крайней мере если земля была подготовлена и должным образом удобрена. Но деление обрабатываемой земли на компактные парцеллы либо, наоборот, на вытянутые полосы, скорее всего, никак не зависело от применения какого-то особого орудия, как предполагал Марк Блок, и едва ли было связано с особенностями почвы или климата. Сегодня тут видят скорей особенности труда: где-то землю обрабатывала семья, и участок делился на равные части, где-то трудились в одиночку, не оглядываясь на коллектив, и в первом случае поля состояли из длинных парцелл, во втором – из замкнутых участков, порой даже разгороженных лесополосами. То есть сельский пейзаж определяли местная традиция и структура семейной группы. Вдобавок некоторые приемы, a priori необычные, были связаны с соображениями, менее всего техническими и чисто социальными: когда колос срезали очень высоко, оставались высокие стебли, использовавшиеся, конечно, для подстилок в стойле и кровель, но оставляемые также беднякам, которые по несколько дней их собирали, а также полезные для роста бобовых, усики которых цеплялись за стебли, если только крестьяне не ждали отавы, чтобы пасти скот; далее, при «дренировании» земли с помощью продольных борозд с их канавками поле приобретало вид вытянутых грядок, что требовало большего усилия на рукоятки плуга, зато уменьшалось число поворотов упряжки, «tournailles», в конце поля. Для этого маневра, если два тягловых животных шли бок о бок или даже друг за другом, требовалось два человека на упряжку, один из которых, чаще всего юный «отрок», а то и женщина, направлял и регулировал шаг животных, задавая ритм песнями, не имеющими никакого отношения к пейзанской лирике. Если почва была сухой, по которой соха шла лучше и без труда поворачивалась в конце борозды, или семья более дружной, поле оставляли квадратным, без канав, при необходимости огораживая, но живой изгородью из гидрофобных кустарников.

Думаю, читатель заметил, как я стараюсь отдать должное человеческому существу и его личным усилиям в тех регулярных и постоянных занятиях, каких требовала от него власть зерна, той среды, что окружала почти всех. Еще два последних наблюдения, переносящих нас в область верований или подсознания. Во многих древних культурах, от Египта до Мексики, обработка земли имела теогоническое измерение: пахарь должен был работать лицом к солнцу, символу жизни; при выборе направленности участка это надо было постараться учесть. Однако на средневековом христианском Западе нет и следа сакральных требований такого рода – возможно, впрочем, потому, что их исключали географические особенности. Тем не менее, особенно в Англии, попытались выяснить, зависела ли ориентация смежных парцелл от связи между солнцем и сельскохозяйственными культурами. Если такой путь выглядит одним из самых сомнительных, есть другой, более надежный: этнологи напомнили историкам, что, даже если людям этого уже не внушала древняя мифология, все-таки Земля, вынашивающая плоды, была женщиной, и проникал в нее плугом и оплодотворял семенами мужчина; поэтому было естественным, независимо от любых технических вопросов, чтобы землю пахал мужчина, пусть даже хрупкого телосложения, а женщина не жала сама, а вязала снопы и носила их на гумно.

Трава и виноград

Лес, гаррига и маквис, без сомнения, занимали в те времена больше места, чем сегодня, и все же меньше, чем постоянно твердят. Однако больше всего, несомненно, было травяной флоры, пробивающейся из возделанных земель; тогдашний пейзаж представлял собой саванну с редколесьем, более или менее поросшую травой, в зависимости от высоты, широты, влажности или сухости. Не будем противопоставлять друг другу «средиземноморский» и «атлантический» пейзаж – сравнивать надо азиатскую степь и африканский девственный лес, а в Западной Европе речь может идти только об оттенках. Но если хлеба на вспаханных полях, текстильные растения, лен или конопля, на речных берегах и откосах были основными объектами крестьянского труда, то траву, напротив, как будто не замечали. Точнее, ее использовали, но не пытаясь требовать от нее большего, чем вложила в нее Природа. «Луг» чаще всего оставался в первозданном состоянии – на нем росли подорожник, полынь, клевер, пырей, мастиковое дерево, ладанник, всевозможные дикие злаки, а также неблагородные растения – розмарин, тимьян, чертополох, разные виды салатов. Ими настолько пренебрегали, что «зеленью» (herbes) называли все, что собрали, по-настоящему не потрудившись вырастить: овощи и фрукты, растущие на открытом воздухе, горох, чечевицу, бобы и другие крахмалистые растения, все, что годилось в похлебку, о которой я говорил выше.

Эта зелень по преимуществу росла на «пустых» землях, то есть пастбищах, за использование которых хозяин мог взимать или не взимать плату. Под серп шло то, с помощью чего можно было выстелить подстилку в хлеву, разжечь огонь, сделать навоз гуще, а также лекарственные растения, достоинства которых были бесспорны: капуста применялась от болей в печени, лук – от ревматизма, кресс-салат – от укусов насекомых, петрушка – от лунатизма, бобы – от проказы, а чечевица – как афродизиак; ну и довольно! Занимались всем этим женщины, порой даже дети; мужчина вмешивался, лишь когда решали выкосить траву на большой площади, чтобы подготовить «альпийский луг» для перегона скота, или привести туда стада для дополнительного выпаса после леса; впрочем, мы уже в средиземноморской зоне, где маквис непроходим, а гаррига слишком бедна. Не то чтобы там не было ни одной «лужайки» или «покосного луга», которые давали бы сено для скота; но их содержание обходилось дорого, поскольку за качеством травы приходилось следить, и поэтому такими «лугами» владели лишь самые богатые; коса же принадлежала косарю. Эти участки огораживали, время от времени вспахивали, на них разводили какие-то овощи или сажали фруктовый сад с деревьями, какие лес заглушал бы, малину и смородину, такие нежные деревья, как персик или абрикос. Но сад (jardin) оставался частью пейзажа сеньориального владения, местом забав, отдыха, встреч в стенах самого замка или во дворе бюргерского особняка. Удивляться ли этому, если даже нас сильное возбуждение или стресс побуждают «выбраться на природу»?

Виноград – случай особый. Если человек возделывает «свой» виноградник и пьет «свое» вино, это и сегодня считается признаком высокого социального положения. Кропотливость виноградарского труда, даже «искусство», которое обнаруживают в нем, совершенно особые подходы, каких требует это растение, – все это побуждало виноградаря презирать плугаря или пастуха, двух человек, которым вход в виноградник был запрещен. Если в городе говорили, что кто-то имеет владения внутри городских стен и за ними, под этими владениями подразумевался виноградник. Задолго до того, как христианский ритуал возвел вино в достоинство одного из видов причастия, оно стало символом радости, общения, а также здоровья; им сопровождали сакральные танцы, праздничные пиры, благочестивые возлияния; им отмечали прием путника или гостя, возвращение роженицы в общество, подписание договора. Естественно, все знали, что его чрезмерное потребление может повлечь тяжкие последствия: среди персонажей фаблио есть пьяницы, да и среди сильных мира сего хватало тех, кто пил не в меру, как (и я уже это говорил) Филипп Август, знаток этого дела, или Карл Смелый, не умерший от цирроза только потому, что погиб на войне. Правда, как я уже отмечал, поглощение почти двух литров в день, должно быть, компенсировалось низким содержанием спирта. Что касается неприятия вина в мусульманском мире, поскольку этот напиток разобщает тело и душу правоверных, на это намекают разве что христианские хроники, написанные на Востоке.

Традиция упорно приписывает римлянам привоз винограда в Галлию. Данные антракологии показывают, что это растение здесь знали задолго до Цезаря, но, вероятно, не находили ему рационального применения. Латинские агрономы хорошо описали оптимальные условия с точки зрения почвы, внешних воздействий, температуры, которые наиболее благоприятны для него и при которых он действительно дает лучший урожай. Но в средневековье виноград знали и выращивали везде, от Шотландии до Сицилии и даже до Скандинавии. Иногда всерьез утверждают: мол, подобная вездесущность объясняется тем, что священник пил вино из кубка в момент совершения евхаристии, даже тогда, когда мирян перестали причащать под двумя видами. Разумней допустить, что развитие виноградарства далеко от земель, лучше всего для него подходящих, связано с низким качеством нефильтрованной воды, какую предлагали любому и оставляли для кухонных нужд, даже там, где конкуренцию вину могли составить пиво, сидр или грушовка, как я напоминал только что. Вино возвели в ранг символа власти и престижа, сначала среди самых богатых, затем повсюду. Понадобилось немало времени, чтобы забота о выборе саженцев или развитие вкуса заставили отказаться от такого виноградарства в экстремальных условиях; в то время, уже в XIV–XV веках, распространились «крепкие» вина, отныне в основном красные.

Что касается виноградарского труда, он занимал мужчину и даже его семью круглый год, пусть современного понятия «деревня виноградарей» могло и не существовать. От одного сбора урожая до другого нужно было окучивать лозу, унавоживать ее, подрезать, делать отводки; ставить подпорки для тяжелых веток; обрабатывать междурядья и пропалывать их; удалять лишние побеги и прореживать. Когда же наставало время сбора, в момент, избранный Природой, объявляли «бан», мобилизуя все рабочие руки в деревне, и прежде всего их бросали на виноградник хозяина, но после того, как он сбыл оставшееся от прошлого урожая. Ведь вино не хранилось; методы виноделия мы знаем довольно плохо, но, можно полагать, они уступали современным. Напиток старались сбыть как можно быстрей, даже mére-goutte, то есть первый сок, полученный еще до того, как выжимка винограда ногами закончилась, или «вержюс», вино первого отжима, но кислое и применявшееся для добавления в рассол. Розлив вина в бочки и отправка его на рынки, если всю продукцию не потребляли на месте, – причины, по которым виноград чаще всего выращивали на берегу воды, реки или моря: это облегчало перевозку вина в бочках, прочность которых считали недостаточной, чтобы выдержать тряску сухопутных дорог.

Таким образом, труд, какого требовало это растение, предполагал человеческое окружение и материал высокого уровня: шпалеры, если кусты должны были ползти вверх, подпорки во всяком случае, бочки и бочонки, террасы на склонах, фруктовые деревья для зацепки усиков, если «комплан» предполагал это, крепкие ограды для защиты от грызунов, бдительные сторожа для защиты от бродячих собак и воров. Все это в совокупности стоило дорого, способствовало росту цен, питало сеньориальный фиск, и в результате виноградник и вино в средневековой экономике и повседневной жизни получили тот же ранг, что и зерно.

 

Дерево и лес

Жил ли первобытный человек на деревьях, как его «низшие» братья – обезьяны? Или он ограничивался тем, что использовал лес для получения пищи или укрытия? Вот что почти не волновало «людей средневековья», для которых вопрос об истоках был скрыт в длани Божьей. И все же несколько тысяч лет «истории» не могли изгладить след сотен миллионов других: дерево осталось непременным спутником человека; там, где деревьев не хватало, уже не было «нормальной» жизни, и даже пастух-кочевник перемещался от оазиса к оазису – конечно, чтобы найти воду, но и деревья тоже.

Подавляющий и священный лес

Представал ли он как строевой хвойный лес, дубовая роща или колючий маквис, он оставался барьером, ограничивающим горизонт для групп людей. От самых стен города можно было видеть, как он вдали окружает место поселения людей; и прежде всего иного сеньор в средневековье присваивал поляну. Если лес находился в непосредственной близости, он тяготел над менталитетом местных жителей; он был неукротимой сферой Природы, возрождающейся каждой весной, и возраст некоторых деревьев в нем значительно превосходил длительность человеческой жизни. Это была приблизиться без религиозного трепета, поскольку там все странно и непостижимо – запахи, звуки, звери, которые в нем живут или которыми его населяет воображение людей. На его ненадежных тропах путника цепляли шипы, дорогу ему преграждали поваленные стволы, его подстерегали скрытые овраги; все это ловушки нечистого. Ведь последний как раз и был хозяином этой мрачной области, он и все его верные приспешники: в германских странах – эльфы, гоблины, тролли или кобольды со своим королем Erlkonig (лесным царем (нем.)), Арлекином, или, южнее, – феи, драконы, тараски и всякие фавны, сильваны или зеленые карлики, служившие Пану. Все они дружно околдовывали, обманывали доверчивых и боязливых людей. Там можно было в ужасе провести несколько дней, как один германский император в XI веке, не находя выхода; там убивали ненавистных князей или сеньоров, там скрывались разбойники, там можно было увидеть необычные явления – скалы со сквозными отверстиями, остатки мегалитов, круги фей. Еще Библия отправила Авессалома туда на гибель, а христианская Церковь, забывая о святых источниках, хоть они и были привлекательней, яростно вырубала священные деревья кельтов и поручала Михаилу, Губерту, Георгию или Марцеллу победить там злого духа.

Однако лес, как и море, устрашал, но и манил. Прежде всего, и мы это увидим, потому что он составлял одну из основ материальной жизни человека. Но еще и потому, что он воплощал вечность и обновление: омела галльских друидов предвещала наступление нового года; лавр венчал славой на этом свете; мирт и многие дикие растения излечивали болезни; пихта, всегда зеленая, напоминала о рождении Божественного Младенца. Часовни или временные алтари строили на лесных опушках или в рощах, и отшельники предпочитали «пустынь» в лесу. Кстати, готическая эпоха понемногу прояснила отношения между человеком и деревьями: св. Бернард уверял, что у них можно научиться гораздо большему, чем из книг, а св. Франциск уходил в лес проповедовать волку и птицам. Без сомнения, в конце средневековья на эти логова нечистого вновь опустился покров страха, но до тех пор четыре века, с XI по XIV, в лес ходили, подчиняли его и упорядочивали.

Привычные к открытым пейзажам Средиземноморья греки и римляне, Цезарь, Тацит, Страбон, успешно внушили представление о почти непрерывном лесном покрове, все более дремучем к северу и востоку, – это «Косматая Галлия» из «Записок о галльской войне» Цезаря, «черная Германия» Тацита. Оценка явно ошибочная – судя по археологическим свидетельствам о древнейших поселениях в этих регионах, здешний пейзаж выглядел скорей как густая саванна, где росло немало деревьев; впрочем, маквис и особенно гаррига на юге, возможно, представляют собой остатки растительности, когда-то – то есть во времена неолита – куда более обильной. Не углубляясь в ботаническое исследование, которое мне было бы не под силу, скажу, что нет ни одного серьезного доказательства каких-либо модификаций древесных пород под воздействием человека. Палинологические кривые хорошо показывают, что в Западной Европе разные виды дуба сохранялись неизменными, что бук постепенно уступал позиции, что береза широко распространилась с XIV по XVII век, что хвойных стало больше в Новое время, что ареал каштана сегодня смещается то с севера на юг, то обратно. Кустарниковые группы, в состав которых входят бук и хвойные, по-прежнему конкурируют с группами из дубов и каштанов. Но ни жестокие средневековые законы, запрещавшие рубить дубы, ни широкое использование каштана городскими плотниками ни в малейшей мере не повлияли на эти обширные изменения в природе. Такие перемены в ходе веков происходили, похоже, в результате колебаний климата.

Это наблюдение следует уточнить: если на пыльцу деревьев человек не оказал никакого ощутимого воздействия, то на пыльце злаковых его деятельность сказывалась более непосредственно, ведь эти растения были связаны с земледелием и скотоводством. Средневековый крестьянин использовал для своих нужд подлесок: под хвойными деревьями, которые активно выкачивали из почвы азот и скрывали ее под ковром бесплодных иголок, этот подлесок был скудным; у подножия буков, где его обогащали папоротники и вереск, он был среднего качества и годился для подстилок в хлеву; наконец, под дубами и каштанами, где могли расти грибы, всевозможные клубни и овощи, он считался превосходным. Постепенно человек научился использовать или множить эти богатства. Что касается оливы, то хоть окружавшая ее среда в целом была довольно скудной, роль источника масла обеспечила ей симпатию и благосклонность людей.

Еще один нюанс, очевидный. Сокращение площади лесов в ходе средних веков и с тех пор отрицать невозможно; из многочисленных письменных свидетельств или внимательных наблюдений педологов легко выявить, какие территории в прошлом были покрыты лесом. Но и на сей раз преувеличение искажает факты. Без конца воспроизводимый образ «монаха-целинника» – порождение грубой ошибки: во-первых, потому, что те, кому столь безосновательно приписывают эту роль, прежде всего цистерцианцы, в соответствии со своим суровым уставом уходили от мира в глухие леса и куда в большей степени посвящали себя умелому управлению своим лесным хозяйством, чем его уничтожению; во-вторых, потому, что если бы в лесу трудились даже все монахи вместе взятые, их никогда бы не хватило, чтобы сократить его площадь. Сделали это не монахи, а крестьяне – часто, правда, по заказу монастырей и в монастырских лесах. В целом, если не исключать зоны с прерывистым растительным покровом, горы, южные регионы, то близкой к истине будет такая оценка: сокращение лесов в Западной Европе составило 10 % от их площади. Это далеко от ужасающего уничтожения, начавшегося в Европе и за ее пределами с 1900 – 1950-х годов и достигшего сегодня воистину безумного размаха; через век-другой наши потомки поплатятся за это.

Что касается «раскорчевок», понятия, которое, стоит напомнить, на самом деле предполагало скорей удаление кустарника, чем дуба, я ограничусь перечислением связанных с ними слов. В первую очередь отметим, что разнообразие словаря, используемого в договорах о вырубке лесного участка, свидетельствует о четко определенных этапах и целях работы: когда говорили rumpere и ruptura, это значило «проделать просеку»; sartare, exsartare, exarare означали «выкопать», вырвать из земли, подобно «artigue» в Южной Франции; adalere, exardare имели смысл просто «привести в состояние, позволяющее давать пищу», или «сжечь». Последний глагол привлекает внимание к самой, вероятно, распространенной форме расчистки – сжиганию, выжегу, которому подлежали прежде всего кусты и подлесок. Полученная зола по химическому составу имела щелочной характер и способствовала обогащению гумуса. Есть впечатление, что в дальнейшем топор или пила использовались меньше, чем кривой садовый нож для веток или мотыга для земли. После этой работы валили стволы, но на это уходило несколько лет, прежде чем корчевать лес не стали при помощи волов – только эти животные были достаточно надежны и сильны, чтобы, натягивая цепи, выворотить дерево с корнями. На расчищенных землях можно было использовать лишь соху, поскольку корешки долгое время мешали движению тяжелого плуга. Земли, отвоеванные таким образом у леса, «поднятая целина» (gagnages), были тем благоприятнее для зерноводства, что выжеги и аэрация гумуса повышали содержание азота, фосфатов, поташа. Человек того времени не знал этих слов, но хорошо видел эффект. Поэтому владельцы ревностно и даже жестко оберегали новые земли – источник пищи и податей, регламентируя их использование, огораживая их, следя за ними.

И власть имущие, и простые люди, хорошо понимая, какую роль играет лес, доросли до представления о рациональном лесопользовании: следить за ним, обеспечивать его воспроизводство, организовать его разработку – таковы были три очевидных задачи, три долга, куда более благородные, чем жажда наживы любой ценой, которая овладела сегодня публичными властями или частными лицами, не видящими ничего, кроме непосредственной «рентабельности». Если роль движущей силы в этом сыграли цистерцианцы, то их поддержали и светские власти, создав целый штат лесников, «verdiers», «gruyers», как тех называли в Северной Франции (от «vert» и «grün», «зеленый»): писаные хартии устанавливали условия доступа людей и скота в лес, запрещали использование вредных инструментов, а также незаконную вырубку некоторых видов деревьев, например плодовых или дуба. К 1280-1300-м годам по инициативе французского короля была создана должность «смотрителей вод и лесов» (maîtres des eaux et forêts), а потом, в XIV веке, регламентировали ритм вырубки и распиловки, причем выбранные деревья следовало помечать, а транспортировку стволов, чаще всего сплавляемых по воде, контролировать. Самые тщательные предписания пришли к нам прежде всего из Италии: «Трактат» Пьетро деи Крешенци отражает уровень знаний того времени о лесных участках, о продолжительности цикла в зависимости от вида (от трех до двенадцати лет), о темпе развития подроста – знаний, которые великие ордонансы XVI или XVIII веков лишь воспроизведут. В конце средневековой эпохи лес был уже не «диким» (по-немецки wild [дикий] и Wald [лес]) и не отрезанным от мира людей (на латыни foris, вне). Такое приручение леса стало одним из главных достижений тех времен.

Необходимый и питающий лес

Дерево прежде всего: поскольку железо, что бы ни говорили, было слишком редким, чтобы давать что-либо, кроме скромной доли ремесленных изделий, можно сказать, что средние века были «эпохой дерева». Его применение сделало из него основное сырье тех веков. Прежде всего в лес шли за древесиной строительной, ad aedificandum, как формулировалось в правах пользования; это были каштановые и дубовые стволы для несущих конструкций – если верить Сугерию, он едва нашел в своих лесах такое дерево для покрытия аббатства Сен-Дени; опорные балки для укрепленных башен до применения камня; дранка для глинобитных построек и обшивки, колья для частоколов и более легкое дерево для городских фахверков. Твердая древесина – каштан, орех, дуб, олива – шла на изготовление мебели, редкой, но массивной, оконных рам и почти всего инвентаря и повседневной утвари, земледельческой, виноградарской, кружек, мисок, бочек и даже инструментов для грубой работы. Остерегаться следовало в равной мере воров, хищников, грызунов, возможно, еще больше – нескромных соседей, а также всех, кто трудится не по обычаю, злоумышленников, преступников (male factum, foris factum). Средневековье без устали возводило частоколы из хвороста, защищая свои права, а также изгороди из кустов, ольшаника или веток «бросового дерева», ивы, березы, граба; тем самым в качестве «обороны», «devèze», как бы создавали участок леса, а в уязвимых местах возводили укрепления, «plessis» (палисады, от древнего галльского слова ploicum), оставившие след в топонимике.

Ad comburendum, для сжигания, потому что в очагах горело только дерево. Еще одна сфера строгих ограничений: было запрещено рубить лес по своему усмотрению, где и когда угодно, для приготовления пищи или обогрева дома; регламентировались способ, объем, приемы, время и, естественно, штрафы, а служащие господина могли нагрянуть в любой момент. Данные антракологии показывают, что традиция сжигать в очаге сеньора, где жарится вепрь, целые дубовые стволы – еще одно ложное представление, в лучшем случае такое было возможно на редчайшем празднестве. На самом деле и в замке, и в хижине горели хворост и сучья неплодовых деревьев, охапки папоротника, дрока, утесника, вереска или «заболонное дерево», хвойные, тополь, правда, загрязнявшие копотью подставки для дров и дымоходы, а также валежник деревьев хороших пород, от которого очищали прогалины. Что касается древесного угля, который некоторые ремесленники готовили в лесу, в крытых хижинах, то для получения килограмма угля требовалось более десяти килограммов сырой древесины, что до крайности ограничивало его использование – его применяли лишь в кузницах по мере надобности или в городе, где он уменьшал риск пожара. Собранная или содранная кора шла в красильные чаны кожевника.

В мире, где словно господствовало зерно, а огородные культуры были большой редкостью, пытались отыскать другой источник продовольствия. А ведь «зелень и суп», о которых я обмолвился, можно было найти на любом столе. Если опасность вынуждала бежать в лес, то группа крестьян могла «продержаться» там несколько месяцев и не погибнуть; в XIV веке лангедокские тюшены, люди из tosca, «touche» (рощица, лесок (среднефр.)) – мы бы сказали «из маквиса», «маки», – оказывали там сопротивление годами, не подчиняясь никаким гражданским или военным властям. Ведь в лесу было что съесть; сегодня охотно допускают, что тогда в качестве базовой преобладала экономика собирательства и мелкого скотоводства, сохранившись со времен неолита. В лесной поросли человек кроме красных ягод мог найти лесные орехи, миндаль, грецкие орехи, оливки (из которых в основном и получали масло), а также грибы, каштаны, мушмулу, желуди и тыквы; он собирал спаржу, лук-порей, свеклу, капусту, ревень, артишоки, морковь, пастернак, репу; известны бесконечные споры «знатоков» о том, какое место занимали клубни в качестве предшественников картофеля, или о времени появления в Западной Европе шпината или козлобородника. Если добавить вишню, яблоки, айву, финики и груши, корзина будет полной – останется лишь совсем немного места для чеснока, лука, мяты и майорана, либо того, из чего готовили липовый отвар от бессонницы, для бузины как слабительного, черники для промывки глаз, кориандра, побуждающего к любовным утехам. Последним даром леса, стоившим всех остальных, были свет и сахар, то есть воск и мед, производимые пчелами, что наделило этих насекомых лестной репутацией, поскольку они охотно позволяли человеку или другому прожорливому животному отбирать плод их труда. И если «пчеловодством» в ульях занимались обычно не в лесу, то там можно было найти дикий рой, настолько выгодную «добычу», что пришлось законодательно запретить особо алчным спиливать деревья, рой с которых было невозможно достать.

За счет леса жил не только человек. Ягоды и трава не интересовали обитавших в нем хищников, и грызунов тоже едва ли; но лес можно было использовать ad pascendum, для пастьбы. Нам трудновато представить, чтобы лошади или коровы свободно или под присмотром паслись в лесу, прежде всего потому, что там им было бы сложно пройти; но в открытом подлеске стада могли кормиться, по крайней мере те, которые не пожирали молодые побеги, подобно козам и овцам, так что последних старались не пускать в эти заросли. Зато в период сбора желудей, в сентябре, в лес выпускали свиней; при надобности они жили в нем круглый год, так что площадь леса, по крайней мере по X век, даже измеряли «в свиньях», и под этой единицей следовало понимать «площадь, необходимую для прокорма одной свиньи в течение года», обычно оцениваемую примерно в гектар. К такой свободной пастьбе крестьяне были склонны не всегда: животные могли пораниться, на них нападали хищники, их было сложно собрать для доения или случки. Свиней часто покрывали дикие кабаны, отчего менялось поведение первых и особенно внешний вид потомства. Поэтому полагают, что от такого использования леса понемногу отказывались в пользу пастьбы на паровых полях, когда, в основном после XIII века, распространился севооборот, либо более или менее постоянного содержания в стойлах, о чем я еще расскажу.

А люди леса?

Если лес сегодня – по-прежнему запас древесины, который мы, впрочем, бездумно тратим, а также территория для походов, место отдыха, резервуар чистого воздуха для города, то мы уже не встретим в нем ни артелей лесорубов, ни лесных стражников, ни охотников, устраивающих облаву, а также ни лошадей, ни быков, ни свиней, разве что отдыхающих, которые по случаю выбрались набрать ландышей, белых грибов или каштанов. В средние века и особенно к концу того времени лес, напротив, кишел народом. Прежде всего это были все те, кого я только что бегло упомянул: пастухи, сборщики ягод и корней, артели корчевщиков или одиночные лесорубы; но еще и второй пласт – лесовики (boisilleurs), «подборщики винограда» (grapilleurs), сборщики коры или золы, а также угольщики, прочно обосновавшиеся здесь; иногда же наряду с ними – несомненно до самого XI века, когда кузницу перенесли непосредственно в деревню, – кузнецы, ferons, fevres, ferrario, селившиеся в тех местах, где на поверхности земли можно было набрать немного руды. Все эти люди жили обособленно, в стороне от деревни, скоро и в них скоро подозревать воров, браконьеров, отщепенцев, во всяком случае сообщников всех колдунов и бесов, которых считали обитателями этих мест. Это не считая беглецов, изгнанников, бродяг, уверенных, что в лесные заросли искать их не пойдет никто. В военное время здесь собирались солдаты, рутьеры, и в XV веке их присутствие было так тесно связано с лесом, что народ, имея в виду одновременно и прекращение раскорчевок, и место леса в войне, говорил и внушал: «Леса пришли во Францию вместе с англичанами», с «годенами» (godins), как их называли, причем историк не может решить, произошло ли это слово от gawaldi, лесных людей (wald – лес), или тот God Dam, божбы, которую эти враги короля якобы произносили то и дело.

И под конец еще две группы, более интересные: отшельники, дарующие утешения и снадобья тем, кто страдал душой и телом, и рыцари, ищущие приключений и фантастических подвигов, возвеличенные мрачной славой победителей леса, – Ланселот и рыцари Артура, мстители, прятавшие лицо под забралом, либо Персеваль, Галаад и другие, упрямые искатели Грааля, священного сосуда, принявшего кровь распятого Христа.

Для удобства повествования я убрал все оттенки, которые не так уж мало значили в словаре писцов и в повелениях Природы. А ведь пренебрегать ими нельзя: если saltus, почти юридический термин, и foresta были территориями, находящимися «вне» – вне ager (пашни), которую возделывают, за пределами общего права, – их нельзя путать с mescla, щетиной из колючей, почти бесплодной растительности, с silva из дубов и буков, а тем более с песчаной гаренной (garenne) и почти голой дюной. Человек пытался, порой даже успешно, найти к ним подход, укротить их. А с давних пор это уже делали животные. Так где же они?

 

За миллиарды лет, прошедших с тех пор, как наша планета сгустилась в твердый шар, то или из осколков, оторвавшихся от Звезды, то ли из чего-то другого – вот уж что тут имеет мало значения, – здесь возникла причудливая галерея живых существ, последним из которых по дате, по крайней мере до сего дня, стал человек. Разумеется, меня интересуют лишь те, которые окружают нас и поныне в том тончайшем слое времени, который мы называем «Историей». А потому пусть палеонтологи и дети вспоминают об исчезнувших существах, невероятных и, как правило, ужасающих до смешного, которых сегодня изображают на таком количестве наивных иллюстраций.

Обратимся к завершающему периоду голоцена, наступившему примерно тридцать тысяч лет назад, вслед за последним известным нам оледенением. Большинство живых существ, населявших Землю в эти тысячелетия, – это те, кого мы и сегодня видим вокруг себя, точнее, в среде, поглотившей нас. «Поглотившей», поскольку на одного homo sapiens sapiens (до чего же гротескное название!) приходится более сотни других видов земных млекопитающих, тысячи птиц, миллионы насекомых, миллиарды рыб. Более того, из этой сотни млекопитающих он по-настоящему знает лишь немногих, встречал лишь половину из них, а свои таланты может проявить самое большее в отношении десятка. Соотношение смехотворное, но о нем небесполезно напомнить: человек погружен в животный мир, но уверен, что властвует над ним, потому что эту заботу якобы поручил ему Бог. Что же касается самих животных, то они так об этом и не догадались – за исключением собаки или лошади. Но оставим эту тоскливую констатацию, которая не смущала людей средневековья, и посмотрим, как они себя вели.

 

Человек и животное

В Эдеме люди и звери жили в согласии и взаимоуважении: все они пили из Источника жизни, а любовь Бога распространялась на всех его созданий. Однако одно из последних впало в искушение и совершило грехопадение. Так возник зародыш «дистанциации», как сказали бы психологи, между миром людей и миром животных. Если, начиная с первых достоверных редакций Библии, эта негативная роль была приписана змею, – а многие средневековые авторы подменяли его волком, – то это было проявлением страха перед опасным животным, изначально разделившего человека и животный мир.

Страх и отвращение

Сколько бы Аристотель ни говорил о сообществе всех живых существ, христианский мир видел в этом лишь фикцию. Св. Павел сказал: животные – божьи твари, но не имеют души; чтобы служить человеку, довольно инстинкта и чувства. А св. Франциск даже говорил с волком из Губбио как с братом, но братом младшим, которого надо учить, поскольку Бог дал человеку полную власть над своим творением. Конечно, средневековая литература не жалела места для «очеловеченных» животных, но при описании наделяла их либо пошловатой услужливостью, как боевого коня Баярда, который бил копытом, когда появлялся его хозяин, либо неприятной зловредностью, как лиса Ренара или коня Фовеля. Под звериными масками, разумеется, скрывалась сатира на людское общество, но в основе таких рассказов лежало пренебрежительное отношение к животным. Такое умонастроение и по сей день столь явно характерно для всего человечества, что едва ли стоит напоминать, как люди используют названия животных, оскорбляя друг друга, или какие традиционные, но обычно необдуманные определения им дают: гусь – глупый, петух – самодовольный, свинья – грязная, козел – похотливый, кабан – грубый, волк – злой, кошка – коварная. В завершение приведу своего рода квинтэссенцией всех оскорблений: осла, этого крепкого, необходимого и работящего друга человека, называли упрямым, ленивым, прожорливым, уродливым, крикливым, тупым, на его спину сажали голых любовников, уличенных в грехе, забывая, что это на нем младенца Иисуса везли в Египет, а позже Он на нем же въезжал в Иерусалим.

Это презрение было средством против страха. Ведь человек испытывает страх, не желая признавать, что естественная причина этого страха – его собственная слабость. Он боится, что на него нападет тот, кто сильнее него. Поэтому с доисторических времен человек, сумевший овладеть огнем – чего действительно не сумел сделать никто, кроме него – рассеивал им ночной мрак, полный опасностей, отгоняя хищников, способных видеть в темноте; поэтому безоружный человек спал головой к стене, чтобы избежать нападения со спины, о чем я уже говорил. Этот страх вовсе не был необоснованным. Прежде всего потому, что многие животные наносили человеку серьезный урон, даже не трогая его самого: волк нападал на его стада, кабан вспарывал живот его лошадям, саранча опустошала его поля, а крыса пожирала его запасы. Но угроза могла касаться и его лично: укусы насекомых бывали опасными, раненый медведь или кабан становились смертельно опасными для охотника, безмолвные и молниеносные рептилии кусали невнимательного крестьянина, серая крыса и тем более черная распространяли смертельные болезни. И даже «домашние» животные не всегда были безопасны: напуганная собака кусалась, раздраженная лошадь могла ощутимо лягнуть. Что касается кошки, которую Церковь еще в конце XI века, а общественное мнение позже связывали с шабашом, магией и дьяволом, то она царапалась, воровала, вызывала аллергические кризы, а ее похотливость вызывала у мужчин неприязнь к ней, но куда меньше – у женщин, о чем свидетельствует современная реклама. Но в те средние века (а почему и не в другие столетия?) наибольший страх и ненависть вызывал волк: смелый, хитрый, прозорливый, неуловимый, этот «тигр Запада» – единственное млекопитающее, которое, когда голодно, открыто нападало на человека, будь то сбившийся с дороги путник, беззащитный пастух, раненый воин, ребенок или старик. Слухи о его злодеяниях, преувеличенные страхом, передавались от деревни к деревне, а сильно изголодавшись, это животное могло проникнуть и в город, как случалось в Париже в начале XV века. Образы волков заполонили память детей, наводнили литературу, вдохновляли авторов «страшилок». Истребление этого зверя, которое поощрял целый ряд законов, предусматривавших облавы и премии, завершилось, по крайней мере во Франции, не раньше XVIII века. Даже сегодня, когда он опасен лишь для плохо охраняемых овец, его возвращение – хотя за ним бдительно следят – вызывает у сельских жителей былые ярость и страх.

Все эти животные, конечно, вызывали страх, но не отвращение, поскольку в той или иной степени принадлежали к антропогенному миру: у них есть кровь, шерсть или перья; их видели днем, а по ночам они в большинстве спали; они совокуплялись и испражнялись, как люди. Но существа клейкие, липкие, холодные и мягкие, как рыбы и рептилии, или же неуловимые, черные, беспозвоночные, часто вонючие, как пауки, муравьи, тараканы, все насекомые от комара до блохи были отвратительны и разносили болезни. Пока развитие наук не пролило свет на роль микробов или бацилл в возникновении пандемий, масштабные человеческие гекатомбы, случавшиеся на протяжении столетий, дизентерию, холеру, малярию и, разумеется, чуму связывали с укусами этих существ.

Почитание и привязанность

Не так уж мало было культур – возможно, не столь убежденных в превосходстве человека, как иудео-христианское общество – где животное (или некоторые животные) было равным человеку или даже богом для него. Некоторые экзотичны для нас, как культуры доколумбовой Америки или Древнего Китая, или же замкнуты в себе, как культура фараоновского Египта, где богов олицетворяли животные. Более близкие к нам и, возможно, оказавшие на нас влияние индийские или иранские верования не исключают реинкарнации в тело животного или считают некоторых животных священными, таких, как персидские орел и сокол и индийская корова. И несомненно, именно по этому каналу до нас дошел культ быка, символа мужественности; с Крита он пришел в секту митраистов и по-прежнему вдохновляет ритуальные празднества, кровавые и жестокие, на иберийских, баскских или лангедокских аренах. Никакого сомнения, что афисионадос, приходя в неистовство от зрелища корриды, не сознают, что тем самым подражают адептам какого-либо восточного культа: богиня Хатхор, царь Минос, нимфа Ио или бог Митра – имена, которые, вероятно, им ни о чем не говорят. Кстати, христианство, по крайней мере в первые века, еще резко не порвало с этими зооморфными практиками: трех из четырех евангелистов оно снабдило символами знаменитых животных, орла, льва и, опять-таки, быка [тельца]. И если от поклонения животным мало-помалу отказывались, иконография сохраняла память о нем: Бог мог принять облик королевского оленя, голубя или агнца как символа мира и милосердия. Разве в XIII веке церковь не терпела, хоть и неохотно, культ святого Гинефора – борзой, спасшей ребенка от укуса змеи, явно воплощенного беса?

Кельтский или германский вклад лишь постепенно растворялся в греко-римском и восточном наследии. Как и многие народы в поисках достоинств, отсутствующих у них, в основном смелости, верности, силы, группы людей могли брать себе тотемных животных, как правило, связанных с охотой: волка, медведя, вепря, орла. Многие антропонимы или просто имена в современном мире имеют именно такое происхождение: у нас вызывает улыбку «Хитрый Бизон», но не «Бернар», хоть это имя означает не что иное, как «Отважный Медведь». Долгое время полагали, что отказ от употребления в пищу собачьего или кошачьего мяса связан с привязанностью к этим животным; или, напротив, что есть мясо коня и пить его кровь якобы означало для воина усваивать «героические» качества, приписываемые этому животному, и что эти «варварские» обычаи Церковь запретила. Увы, археологи предъявили лошадиные кости со следами мясницкого ножа; а собачье, как и волчье, мясо считается тошнотворным и негодным в пищу; возможно, такие проблемы не останавливают азиатских едоков, которым это мясо по вкусу.

Впрочем, интерес людей к животному миру не обязательно доходил до уровня поклонения. Часто он не шел дальше восхищения: гибкость кошки, изящество птиц, утонченность лебедя, взгляд собаки волновали душу людей и художников, выражавших подсознание себе подобных в своих произведениях – египетских или персидских барельефах, украшениях германцев, средневековых миниатюрах, притом что греко-римские культура и наследие представляют в этом отношении огромный провал равнодушия, по крайней мере относительного. Конечно, чем меньше знали о животном, тем больше были склонны наделять его достоинствами; вне конкуренции оказался слон, в Европе скорей редкий, – он был могуч и покорен, верен и целомудрен, робок и благороден, полон мудрости и знания; одногорбый верблюд, «корабль пустыни», был воздержан, отличался исключительной выносливостью и умением испытывать привязанность; лев – величествен, исполнен отваги и великодушия. Идеалом стал единорог, которого никто никогда не видел, – символ целомудрия Богоматери и мирской чистоты. Естественно, можно предположить, что ученые люди знали: слон своенравен, у верблюда («chameau», как говорили они) отвратительный характер, лев очень труслив, и даже единорог развратен.

В конечном счете человек искал в животном скорее символику, и неважно, что на это его побуждали случайные социальные или даже экономические обстоятельства. Осел, которого избрал Бог, чтобы сесть верхом, стал символом священного смирения; голубь с оливковой ветвью олицетворял смягчение Божьего гнева, как и рыба, чье греческое название (ichtus), как я уже говорил, было именем Христа, ловца душ; пчела, дающая мед подобно тому, как Мария давала молоко, стала символом семьи; не обошли даже свинью, принесение которой в жертву накануне Рождества, дававшее возможность для всеобщего праздника, выглядит «знаком» почти мистическим. Что касается медведя европейских гор и лесов, то в этом прожорливом спутнике отшельника, добродушном и в конечном счете не очень опасном, находили качества, задолго до льва сделавшие из него царя зверей.

На самом деле из всех млекопитающих, которых человек кормит, содержит, использует, два вида и только два по-настоящему привязались к нему: лошадь и собака. Ведь кошка, которая ныне заняла нашу жизнь, по-прежнему живет жизнью собственной, иные говорят – эгоистичной, она уверена, что заслуживает благосклонности за свою грацию, красоту, почти целебное спокойствие, мирное и безмятежное, какое источают ее поведение, сам контакт с ней. После XVII и тем более XIX века, когда ее мрачная и демоническая репутация постепенно исчезла, кошка стала желанным утешением для мужчины, а особенно для женщины, но она никогда не служила ни ему, ни ей.

Очевидно, что совершенно иначе обстоит дело с лошадью, этим «благородным завоеванием», как говорит народная мудрость, завоеванием совсем недавним – оно случилось каких-нибудь пять-десять тысяч лет назад – и все еще неокончательным, так как в мире и поныне хватает диких лошадей. Чего человек ожидал, искал и нашел в этом изящном и преданном, но нервном и хрупком существе, – это товарища по играм и трудам, верховое животное, сокращающее расстояния, силу умную и чуткую. Ловля и обучение этого своенравного животного трудны, и я еще вернусь к ним. Во всяком случае, результат очевиден: обученный конь узнает хозяина и привязывается к нему, порой упреждает его желания на охоте, чувствует его пыл и смелость на войне, и средневековая литература не скудела рассказами об этом спутнике, которому давали человеческое имя; кстати, те времена оставили нам гораздо больше трактатов по гиппиатрии, чем учебников для детей.

И, наконец, собака – при 150 формах, какие она может принимать, собака – древнейший и надежнейший спутник нашего биологического вида. Более 30 000 лет она идет за нами по пятам, следует сзади или бежит впереди, практически утратив способность жить без нас, единственное животное, впавшее в подобную зависимость. В разные времена от нее ждали, чтобы она охраняла дом, помогала на охоте, сопутствовала стадам, а также одиноким и страждущим людям. Античность была к ней не очень благосклонна; средневековье взяло ее под защиту; наш век к ней пристрастился. Дело в том, что это животное воплощает подчинение, привязанность, преданность; иногда оно может умереть от того, что умер хозяин. При всем презрении, следы которого остались в нашем лексиконе как наследие античности, на собаку можно полагаться. Ведь благодаря ей (правда, это случай исключительный) в животных, по крайней мере млекопитающих, с которым только и имело дело средневековье, увидели пример для подражания, мир созданий, которым Бог, возможно, уделил часть своей милости; и собака – воплощение этого мира: ей не свойственны ни хитрость, ни неверность, ни трусость, ни непостоянство, ни эгоизм, ни бессмысленная жестокость.

Если мы испытываем к животному миру неоднозначные чувства, можем ли мы понять, как воспринимает нас он? Изучение поведения животных по-прежнему недоступно для наших ученых; в средние века, как можно догадаться, дело обстояло и того хуже. Единственное, что достоверно знали эти люди средневековья, как по-прежнему и мы, – что все животные, замечающие наш биологический вид, то есть за вычетом водного мира и мира насекомых, боятся того, кто владеет огнем и орудием, и убегают от него. В средние века в этом видели Божий гнев, распространившийся со змея, наказанного за грехопадение, на всех других тварей; сегодня мы скорее допускаем, что человек – самый грубый из хищников, самый эгоистичный, самый жестокий, почти «зверь», не побоимся этого слова. Даже животные, лучше всех умевшие защищаться от человека, как волк в средневековье, пытались обхитрить агрессора, подстерегали его, помогали друг другу во время охоты, которую он на них устраивал, но неизбежно терпели поражение. Как описать ненависть в глазах загнанного оленя, раненого медведя, утыканного бандерильями быка? И напротив, способны ли мы заметить признаки интереса, любопытства, даже сочувствия в поведении животных, не находящихся под нашим пристальным контролем? Но паразиты, осаждающие нас, птицы, садящиеся на наши балконы, просто желают кормиться, нашей кровью или нашей пищей. Любят говорить, несомненно из пристрастного отношения к животным, что бык не останется равнодушным к присутствию погонщика, что коза не даст подоить себя кому попало, но речь идет о домашнем скоте. Утверждают также – возможно, имея более научные основания, – что запах человека, который называют кислым, подобно запаху мочи, и его очень соленый пот внушают некоторым видам вожделение или интерес. Но есть ли в этом какая-либо симпатия? Оставим в стороне обезьян, с которыми западному средневековью редко приходилось иметь дело, но которые как добрые братья по происхождению если и не «любят» нас, то как будто весьма близки, понятны и, кстати, проявляют любопытство в нашем отношении. Несомненно еще удивительней – особенно потому, что непонятно, что могло бы нас связывать, – тот факт, что наше общество как будто ценят и даже ищут морские млекопитающие, такие, как тюлени, морские львы, вплоть до последних веков, а иногда и сейчас, приплывающие к нашим берегам, или киты всех размеров, в отношении которых еще не договорились до того, что они выбрасываются на наши берега с единственной целью – чтобы их разрубили и съели довольные деревенские жители. Лидером в этой категории, воспетым, описанным и изображенным с античных времен, стал, как известно, дельфин, водные игры которого продолжают радовать детей и которому как будто приятно быть рядом с нами. Возможно, он мог бы оказывать нам какие-либо услуги при ловле рыбы, но к нему не обращались. Значит, такого нового «завоевания» человека придется подождать.

Но все приведенные замечания имеют универсальный характер для всех времен. Теперь стоило бы обратиться к средневековью, чтобы выяснить, что знали о животных и что с ними делали.

 

Узнать и понять

Погруженный в мир земных и даже летающих животных, средневековый человек не мог довольствоваться лишь контактом. Страх, восхищение – пассивное поведение. Хотя бы затем, чтобы ограничить деятельность животных и попытаться подчинить их, ему следовало изучить животный мир и найти его слабое место.

Что есть животные?

Церковь неустанно твердила: поскольку у животного нет души, раз оно всего лишь отблеск могущества Бога, изучать его не полезно и не желательно с точки зрения спасения. Привязанность к нему граничит с идолопоклонством. Что уж говорить о возможных половых контактах с ним в группах людей, ведущих изолированный образ жизнь, как пастухи в горах: уличенный в скотоложестве отправлялся на костер за то, что оскорбил Создателя в лице его творения. Схоластика XIII века усмотрела также опасность тотемизации, уподобления, во всяком случае интеллектуального, человека, единственного достойного объекта изучения, и животного, для которого нормально подчиняться людям. Даже редкие мыслители-зоологи – такие как Исидор Севильский в VII веке, Хильдегарда Бингенская в XI веке, Брунетто Латини в XIII веке – придерживались антропологической точки зрения. Их рассуждения о животном мире следовали одной и той же схеме: есть животные, которые «служат», и другие, которые «опасны»; достоинства, которые можно было бы в них найти, вызывают интерес, только если ставят животных в зависимость от человека, в подчинение ему. Подход изменился не ранее XIV века, когда животным миром, по крайней мере его внешним видом, заинтересовались; впрочем, самодовольное и пренебрежительное отношение нашего вида к другим, самомнение, столь незыблемое и у наших современников, осталось прежним. Некоторые перемены во взглядах, несомненно, были связаны с укреплением чувства реальности, проявившимся не в одной области: любопытство стали вызывать облик, движения и даже повадки. Это была эпоха, когда князья нуждались в зверинцах, чтобы развлекать гостей, когда мастера пера или резца упражнялись в изображении совершенных форм животных: король Рене развлекался рисованием кроликов; Гастон Феб, граф де Фуа, возможно, сам иллюстрировал свои учебники по охоте. И все же до Бюффона было еще далеко.

Такова была позиция клириков, ученых и властителей. А простонародье? Подавляющее большинство тех, кто находился в повседневном, физическом, естественном контакте с животным миром? На самом деле, читая агиографические рассказы, хоть и написанные учеными, или романы и фаблио, понимаешь, что эти люди знали о нем столько же, если не больше, сколько и хранители Истины. Ведь свои знания они получали непосредственно, а наблюдения были визуальными: они подмечали и фиксировали болезни и внезапные перемены настроения лошади, порой даже лечили ее; они приспособили некоторые породы собак к службе, какой от тех ожидали; они знали, как повысить работоспособность быка в зависимости от зерна, которое он ест, или почвы, которую будет обрабатывать; они регламентировали всю жизнь овцы, ее перемещения, стрижку, окот; они наилучшим образом использовали многообразные способности свиньи. В кругу «домашних» животных они не сумели или не захотели познать только капризы кошки. Конечно, они почти не поднимались выше уровня внешнего наблюдения, но обычай изображать животных, чтобы «передразнивать» людей, показывает, что некоторые особенности жизни первых они улавливали. «Роман о Лисе» или появившиеся после 1175 года побасенки, «изопеты», популярные в то время, не просто истории о людях – в них подмечены и повадки животных. Впрочем, знания об этом не были недоступны: конечно, «Физиолог» времен поздней античности и его компиляции, составлявшиеся по XIII век, были написаны на латыни, и поэтому неученые люди едва ли были с ними знакомы. Но в конце XII века и на всем протяжении XIII века такие энциклопедисты, как Варфоломей Английский, Петр и Винцент из Бове или Гуго Сен-Викторский, используя научный язык, работали в литературном жанре, доступном для «простых людей», – это были «бестиарии», часто иллюстрированные, которые можно было смотреть или слушать, как их толкует сельский кюре.

В таком «популярном» подходе к животному миру, бесспорно, не было ничего научного. Прежде всего из-за антропологического бремени, о котором я уже говорил и которое ограничивало рефлексию. Далее, поскольку пониманию мешала ширма символики, как объяснить рост семилетнего оленя, если упорно видеть в этом только веления Божьи? В результате сохранялось множество ложных представлений, некоторые из которых живучи и до сих пор: лосось – это самец форели, потому что похож на нее и идет на нерест к верховьям рек; собака не выносит кошку, потому что они – символы мужчины и женщины, постоянных соперников; медведь добродушен и с ним можно иметь дело, потому что он с удовольствием ест мед, символ молока Марии; пчела – само воплощение семьи, потому что, поднявшись на заре, трудится ради всего улья. Сюда же можно было бы добавить странные рассказы путешественников, вернувшихся, как Марко Поло и множество других купцов, из экзотических стран, или францисканцев, странствующих проповедников Евангелия: разве они не утверждали, что видели там необыкновенных животных, искаженные копии тех, которых оставили на родине? И их рассказы подогревали воображение: кобра, как и другие змеи, становилась драконом, рогатый носорог – единорогом, самка тюленя – сиреной-обольстительницей, а в тела пятнистых кошек, гепарда или леопарда, переселились души грешников, отчего они несли на себе знаки былых грехов. Колдун же, облаченный в звериные шкуры и ходящий по ночам по лесу, – это волк, пожирающий людей, оборотень, вервольф у германцев.

Столь неоднозначное отношение к животным объясняет странные обычаи, которые нас смешат, например процессы над ними в средние века: публичный арест, обвинение и защита обвиняемого, приговор, чаще всего к казни через повешение, – так поступали со свиньей, поранившей ребенка, вонючим барсуком, разорившим виноградник, прожорливым волком, которого вешали даже мертвым, или насекомыми, например майскими жуками. Эти подобия суда, достаточно серьезные, чтобы юрист Бомануар регламентировал их проведение, явственно указывают на ту зону неопределенности, что отделяла человека, десницу Божью, от животного, непокорной твари. Мы были бы неправы, посмеявшись над этим, – ведь наше душевное равновесие напрямую зависит от опасностей, которые ему грозят, и не столько зубы волка или собаки, сколько зловещий ночной вой первого или неумолчный лай второй вызывают нервное напряжение, или, как говорят сегодня, стресс, вредный для нашей деятельности как исключительных существ.

Проникнуть в этот мир

Опасности блекнут, когда к ним привыкаешь. С тех пор как человек начал вести групповую жизнь, он попытался распространить свою власть и на другие существа, то есть заставить их служить ему, даже привязать их к себе, «приручить». Но последняя стадия предполагает взаимный, почти эмоциональный контакт, если это слово использовать в полном смысле; на этом высшем уровне человек никого по-настоящему не приручил, кроме собаки, может быть лошади, о чем я уже говорил. За десятки тысяч лет ни один биологический вид не подчинился его контролю добровольно, даже кошка, как я сказал. Что касается двух первых из этих видов, то и сегодня можно встретить одичавших бродячих собак или лошадей, живущих на воле; больше ни одна ветвь животного мира «завоевана» не была. Конечно, коровы, овцы и прочие подчиняются командам, за ними следят, их доят и стригут; а свиней посылают собирать желуди в сентябре. Но если можно допустить, что тяги к пище или чувства безопасности могло хватить, чтобы эти животные стали послушными, этого не скажешь об их диких собратьях – зубрах, бизонах или кабанах. Что касается голубей, пчел или шелковичных червей, было бы нелепым назвать их «дрессированными» или даже говорить об их «разведении» – равно как в отношении бобров, лебедей или соколов, столь ценившихся в средние века.

Трудно сказать, считали ли люди средневековья возможным расширить свою власть над миром животных, находящихся в пределах досягаемости. По крайней мере похоже, что их интересовали возможности усовершенствовать ловлю и дрессировку. Размножение видов – очевидно важный аспект скотоводства, и над ним можно было осуществлять контроль. Случку жеребцов и кобыл, быков и коров в деревне контролировали и даже регламентировали, она проходила под надзором сержанта, назначенного сеньором; бык, жеребец, хряк с XIII века назывались «баналитетными» (banal), потому что их деятельность имела почти публичный характер, ведь состав и состояние стада нельзя было пускать на самотек; если же свиней покрывали в лесу дикие кабаны, против этого, похоже, принимались меры – возможно, без толку. Напротив, кастрация лишних самцов была необходима, но о ней мы знаем очень мало; более определенные сведения есть только для коня, так как эта жемчужина воинского снаряжения требовала полного внимания со стороны аристократии, ездившей верхом, – поскольку одного жеребца хватало на семь кобыл, жеребившихся раз в год, значительное число коней оставалось для военной конницы; иконография, как и рассказы об охоте или сражениях, бесспорно, изображают «нехолощеных» жеребцов, по крайней мере это можно констатировать до самого конца XIII века; с тех времен кастрация самцов распространилась шире – впрочем, эта практика была старинной, если не сказать древней. Но свидетельств ее систематического применения до 1300 года у нас нет; неизвестно также, имел ли термин «cheval hongre», как называли изувеченное животное, реальное отношение к венграм (Hongrois) – правда, народу конному.

Если о других видах нам почти ничего не известно, то попытки улучшить породу благодаря скрещиванию разных пород или ввозу экзотического производителя занимают немало места в ветеринарных трактатах; известно, например, что новые породы лошадей появились в Европе во многом благодаря контактам с «арабской» Испанией с XII века или с Ближним Востоком во времена крестовых походов: к лошадям европейского происхождения, ввезенным на Восток на заре средневековья, добавились «хинетес», «genets» (от названия берберских племен зената), быстрые и легкие, очень подходящие для скачек, верховой езды и хорошо переносящие перемены климата. Кстати, археозоология, достигнув полного развития, показала, как варьировались их вес и рост. Что касается крупного рогатого скота, обычно менее изучаемого, от него старались получить побольше пользы: цистерцианцы, как всегда заботившиеся о росте своего богатства больше, чем об общих рассуждениях, способствовали внедрению нормандских молочных пород в Аквитании за счет «посещений» стад, какие предусматривал орден; и сам святой Бернард, говорят, послал монаха за буйволами в итальянскую Маремму для своих шампанских стад. Больше известно о длинношерстных овцах-мериносах (еще одно несомненно магрибинское слово, но с этим согласны не все), поскольку торговля шерстью и ее обработка имели важное значение. Ввезенные в Испанию в середине XIV века, эти шерстяные породы стали даже в Англии соперниками шеффилдских и йоркширских овец. И на этот раз изучение скелетов животных наглядно показывает эволюцию, вклад в которую внес человек. Надо было бы высветить еще один отдельный уголок «домашнего» мира – задний двор и живущих там птиц. Полная неизвестность: был ли он на протяжении десяти веков одним и тем же или стал иным? Подчинялся воле человека или зависел только от окружающей среды? Безмолвие, точнее, ничего, кроме слов, постоянно одних и тех же: куры, наседки, яйца, утки, петух, каплуны, гуси; ни косточки, ни одного достоверного образца иконографии.

Если от животных требовалось служить человеку, а они, причем в подавляющем большинстве, этого не слишком хотели, их дрессировали, ожидая после этого более усердной службы. И если на этот счет мы неплохо осведомлены, то потому, что руководства по охоте, ветеринарии, гиппиатрии или энциклопедии в духе Варфоломея Английского изобилуют советами и примерами. Один важный штрих, объясняющий, почему совместно с теоретическими трудами, написанными после XIV века, надо рассматривать бухгалтерские книги монастырей и сеньоров: «дрессировка» обходилась очень дорого; нужны были специальный персонал, время и место; даже содержание голубей требовало особых построек, отлова, чистки – многие тысячи этих птиц поселяли в голубятни сеньоров, служившие, кстати, показателем ранга последних; привлекать пернатых нужно было при помощи приманки или корма. Возможно, легче было собирать рои пчел, строить ульи и тем более присматривать за ними вдалеке от хищников, а также всяких испарений, беспокоящих это насекомое; здесь нужен был смотритель, apicularius, которому следовало заниматься сбором и обработкой даже не столько меда, сколько воска. Дрессировка охотничьего хорька или сокола (о последнем я еще поговорю) тоже была делом для специалиста: этих животных можно было привлечь лишь мясной приманкой; но следовало уметь спускать их, удерживать, возвращать в клетку или на перчатку.

Пристальный надзор был установлен, разумеется, над лошадью и собакой. Первая, которая противилась уже попыткам взнуздать и оседлать себя, была опасна при выездке, требовавшей большого терпения и многих предосторожностей. Конные заводы, которые известны с X века, устраивали в лесу, что упрощало ловлю арканом, а потом первые выезды; некоторые сеньориальные роды, как Роганы в Бретани, даже специализировались на подобных диких конюшнях; во Франции они встречались в лесах Иль-де-Франса, на берегах Луары или в Руссильоне. Целый штат конюхов (poledarii в поздней латыни) должен был потрудиться, прежде чем укрощенное животное, начинал обучать для боя или упряжи соответственно оруженосец или немолодой слуга, «сенешаль» (senex schalk, «старый слуга»). Обилием разновидностей лошадь куда больше обязана словарю романов, чем разнообразию качеств: «палефруа» (palefroi), paraveredus римской почты, Pferd германцев, возил гонцов, это был верховой конь; «акне» (hacquenee), от Хэкни, названия деревни в Англии, – так называлась рысистая кобыла, походная, предназначенная скорей для дам; «биде» (bidet), «карманная» лошадь, – обычный скакун; «сомье» (sommier) получил название по тому, что возил (somme, вьюк); «дестрие» (destrier), боевой конь, – о происхождении его названия мнения историков до сих пор расходятся; что касается «ронсена» (roncin), то это слово, родственное «rosse» (кляча), могло означать что угодно. Для периода позже 1100-1150-х годов надо поставить еще проблему подковывания коней, которое было работой кузнеца («marechal») в замке или деревне, – эта практика была почти неизвестна античности, возможно, пришла из Азии, распространялась крайне медленно, и ее очевидной пользой для укрепления копыта, несомненно, долго пренебрегали.

Случай собаки, связанной с человеком тысячи лет, несомненно, проще, поскольку это животное издавна усвоило представление о покорности человеческому существу. Однако псари, ответственные за своры, должны были дрессировать собак каждой породы с учетом их назначения: сторожевую – для нападения на волка и кабана, дога – для стада или фермы, борзую – для затравленного оленя, легавую – для охотничьей стойки, спаниеля и барбета – как норных собак.

При этой дрессировке, на наш взгляд, редко пытались так представить усилия хозяина, чтобы побудить животное к некоему подобию сотрудничества с человеком. И все же многие из этих домашних или почти таковых животных с удовольствием воспринимали внешние проявления игрового характера, когда животное возвышали в собственных глазах, потакая его более или менее сознательным желаниям или наклонностям: лошадь любила соревноваться с другими в скорости или в прыжках, осел с большой радостью носил сбрую с помпонами, бык – ярмо, украшенное цветами, корова – колокольчик, а собака «служила», стоя на задних лапах. Это обращение к интимным глубинам сознания животного нельзя удобства ради определять как «инстинкт» – вкус к «прекрасному» не принадлежит к таковым.

 

Использовать и уничтожать

Чтение этих строк более чем явственно показывает, что в моих представлениях о животном мире человек, будь он «древним», «средневековым» или «современным», думает главным образом о себе самом. Желание власти и средства, которыми он пользуется, выводят его на двойной путь: каким образом и до какой степени он эксплуатирует животное в природной среде, которую «антропизировал»? И как его устраняет, когда больше в нем не нуждается или когда опасается его?

«Услужение» животных

Можно рассудительно допустить, что первые люди, которые смогли это сделать, увидели в животных прежде всего пищу. Плотоядное (но с каких пор?), человеческое существо нуждалось для поддержания физического или ментального равновесия в животных белках, то есть в мясе млекопитающих, птиц и рыб. И я уже говорил, какую долю в средневековом рационе последнее составляло. Если скотоводство могло преследовать иные цели, кроме поставки мяса, то рыбная ловля и птичник существовали прежде всего ради этого. И не будет преувеличением сказать, что без свиньи, сельди или курицы христианский мир бы погиб. Но я также подчеркнул, что, вопреки ложным представлениям, сформировавшимся лишь в XVIII–XIX веках и сохраняющимся поныне, для всей этой сферы питания характерно определенное однообразие: мы остаемся в неведении, какие сыры или виды рыб тогда ели; мы должны признать, исходя из данных раскопок, что остатки костей на пищевых свалках почти не отличаются, независимо от того, происходят ли они из замка или из хижины; что различия в меню трапез были связаны либо с различием личных вкусов, непредсказуемых, либо с привходящими экономическими обстоятельствами. Понятия местных блюд, как и гастрономической социальной иерархии, не имеют права на существование: весь вопрос был самое большее в количестве. К тому же все христиане оказывались в равном положении, когда наступали постные дни или Великий пост. Конечно, место последнего в календаре совпадало с периодом, когда амбары пустели; но его соблюдали даже тогда, когда они еще выглядели привлекательно; кстати, так поступали даже разбойники или рутьеры-грабители: на Великий пост скот не убивали – довольствовались цыплятами и яйцами. Строгое следование этому ритуалу было основой спасения: Бог создал «постные виды» в один день с другими, не подобало предавать Его творение поруганию.

Разве что рыбу, не игравшую иной роли, кроме пищевой; тут требовался еще выход к морю, затем процессы засолки или копчения. Но побочные продукты, получаемые из нее сегодня, тогда, похоже, были неизвестны: ничто не подтверждает, что некоторые античные практики, например изготовление клея на основе рыбьего жира для намазывания амфор, сохранились во времена упадка средиземноморской торговли. Зато от домашней птицы или пойманных диких, возможно, получали не только мясо и яйца: бытовое применение, как и поныне, имели перо и пух – для набивки подушек, матрасов, одеял; благодаря птицам писец также имел перо для письма, а миниатюрист – кисточку, заменившие тростниковый калам, которым пользовались по меньшей мере все раннее средневековье и даже в XIV веке. Этими аспектами технических изменений, сколь бы незначительными они ни казались на первый взгляд, пренебрегать нельзя. Перо, особенно гусиное, сильно повлияло на начертание знаков, дав возможность проводить более гибкие линии и более тонкие лигатуры, даже, и, возможно, прежде всего, на бумаге, когда этот носитель письма начал в XIII в. вытеснять пергамент.

Млекопитающие тоже могли быть источником материалов, полезных для домашнего хозяйства или даже ремесленного использования, как барсучья шерсть или свиная щетина. Но первое место, безусловно, занимали кожи и меха. На сей раз их популярность и использование в средние века известны хорошо. Их символическим образом стал мужчина, одетый в кожу, железо и мех и несколько напоминающий германца, – образом, конечно, романтическим, но имеющим некоторое отношение к реальности. О железе говорить не будем, но мех действительно был важным элементом одежды или отделки – белка, соболь, кролик для отворотов или головных уборов, тогда как мехом медведя, северного оленя, волка оторачивали мантии или покрывала из шкур. Цены на эти шкуры и отделку из них, особенно на рынках Центральной Европы, судя по счетным книгам, соперничали с ценами на редкие ткани и украшения: во все века «аристократический мех» отличал богача или «царедворца» от простолюдина в кожаной куртке или крестьянина в грубошерстной одежде.

Кожа, однако, играла роль одновременно скромную и огромную – из нее делали перчатки, пояса, головные уборы, башмаки, куртки, шоссы, а также седла, сбрую, футляры, бурдюки, кошельки; крепкие или дубленые, все эти виды кожи стоили друг друга: бычья, овечья, козья, ослиная и даже конская, не говоря уже о коже дичи – оленя, кабана, барсука, выдры, бобра, волка или лисицы и даже об экзотических верблюжьих и леопардовых шкурах, добываемых в Африке или Азии для любителей оригинальности. Кожевники и дубильщики располагали свои мастерские на берегу для удобства промывки шкур, а также рядом с «особняками», куда поступала продукция высокого качества, самые мягкие и чистые кожи. Элитой этого ремесла, хоть и обладавшего плохой репутацией, зловонного и вредного, считались пергаментщики. Ведь спрос на кожу, предназначенную для письма, неуклонно рос. Даже было выдвинуто предположение, что овец, чье мясо ценилось мало, очень широко разводили ради кожи; но, разумеется, также ради шерсти.

Средневековые времена не знали эластичных и тем более пластичных материалов: даже хлопок, привезенный по Средиземному морю, появился едва ли раньше конца XIII века; джут был неизвестен, лен – редок, посконь – очень грубой, шелк – дорогим. Поэтому основу средневекового текстиля составляла шерсть. Но здесь нет возможности описывать обработку овечьего руна, тем более организацию этого ремесла; правда, это был единственный «цех», организованный и регламентированный «вертикально», от пастуха-стригаля до контролера, ставящего на рынках клеймо на сукно. А равно изучать дальнейшую судьбу шерсти в зависимости от того, был ли ее источником иберийский churro или котсуолдский sheep, получили ли ее с ног или со спины животного, – я не пишу историю текстильной экономики, но, поскольку речь идет только об отношениях между человеком и животным, следует напомнить, что шерсть занимала в средневековой жизни такое же место, как и дерево; то есть средневековье было не только «веком» кожи и железа, но также веком дерева и шерсти; последняя в повседневной жизни была вездесущей – день за днем ее вновь надевали и перешивали; женщина неустанно ее пряла, даже с ребенком в чреве; шерстью уплотняли доски в хижине, укрывали спящих, а у богачей ее вешали на стену в виде изолирующих ковров.

У этих животных, пойманных, обученных или выращенных, человек забирал мясо, оболочку, жир, то, что производил их организм. Внешне более скромными, но в конечном счете важнейшими были те, у кого он отнимал плод их собственного труда: конечно же, имеются в виду пчелы, находившиеся под его присмотром. Выше я говорил, что, несмотря на ульи, правила или на почтение к пчелам, человек не «разводил» их, а эксплуатировал. Значение, придававшееся этому насекомому, показывают тарифы денежных композиций раннего средневековья: на того, кто украдет или уничтожит пчелиный рой, накладывался огромный штраф – такой же, каким карались присвоение или кража быка, то есть несколько тысяч денье. Обещания, по крайней мере устные, какие должны были давать нарушители Божьего мира в XI веке, включали в себя обязательство не проявлять насилия над ульями. И собственники полагали, что как сеньоры имеют право взимать пошлину с того, что из ульев можно получить. Долгое время считали и считают до сих пор, что человеку в ульях нужен был в основном мед, остававшийся самым обильным и самым лакомым из сладких продуктов: ни сахарный тростник, который пытались и сумели развести на берегах Средиземного моря, в Испании, Сицилии, Италии, что удалось лишь поздно и в очень скромном объеме даже после XI века, ни сахарная свекла и другие сладкие корнеплоды, почти неизвестные, ни некоторые очень дорогие пряности, получаемые благодаря торговле с Востоком, как корица или ваниль, не могли дать человеку необходимое ему количество углеводов. Мед же, технология сбора которого с тех времен почти не изменилась, мог занять это место: мед употребляли в жидком виде и в загустевшем – в брусках, смешивали с вином, получая такие «божественные», но весьма невыразительные напитки, как «пьяный мед» или гипокрас, если в него добавляли какую-то душистую траву; его ели и в виде тонко процеженного желе, «королевского желе», которому приписывались целебные и возбуждающие свойства; дворы были от него без ума, так что в XV веке пришлось даже сократить его продажу. То есть существует тенденция недооценивать то, что в конечном счете было основным и ценнейшим плодом труда пчел – воск. Рой в десять тысяч пчел мог произвести за год килограмм этого вещества, потребив меда в десять раз больше. А ведь воск, эта «пластмасса» средневековья, имел величайшее значение, что объясняет масштабы торговли им: он прогонял тьму, не производя ни дыма, как смоляной факел, ни пляшущего света, как горящее дерево, ни бледного мерцания, как масляный светильник. Как сырье (для церковных свеч – cierges, бытовых – chandelles, luminaire, bougies) воск устранял мрак, с которым связывали страхи и опасности, таившиеся в ночи. Он сопровождал человека в ночных тревогах, как и в радостях на праздниках и шествиях. Он же находил место на дощечках для письма и в печатях, удостоверяющих письменный акт.

Вся эта эксплуатация животного мира не сама собой разумелась, и мы не знаем, как обстояло дело в начале человеческой истории: сразу ли человек решил использовать собаку для охраны стада, коня – для поездок верхом, а овцу – для стрижки. Ведь все эти животные многолики: собака также загоняет дичь, лошадь перевозит тяжести, а овца дает молоко. Поэтому услуги, какие оказывало животное собственными усилиями, были разнообразны. Напоминать об этом банально, поскольку дело обстоит так же и сегодня – естественно, кроме работы, которую выполняют машины. Прежде всего служба окружающих животных «по дому» состояла в том, чтобы тянуть и везти, то есть лошадь, мул, бык и осел были движущими силами в циркуляции людей и вещей, в движении грузов или земледельческих орудий. Каждого из них, сообразно способностям, по получении небольшого опыта, направляли туда, где он мог принести больше пользы: мул наверняка ходил по пересеченной местности, осел неторопливым шагом шествовал на виноградник или рынок, бык не имел равных на поле или при раскорчевке, лошадь годилась для всего. Физическое строение, например, ног и крупа лошади позволяли ей вытаскивать плуг из жирной земли, а быстрота и смелость – возить гонцов и участвовать в боях. Но выворачивать дерево или тянуть фургон должен был бык; осел был достаточно вынослив, чтобы возить вьюки, а мул – всадника; наконец, их сбруя зависела от сложения или даже нрава животного, и об этом я уже говорил. Других обучали для охоты, как мы увидим, – имеется в виду собака. И, как обычно, основные задачи возлагались на нее: сторожить, подстерегать, выслеживать, рыть, или, что сложнее, поворачивать упряжку в конце борозды, проложенной плугом, или вести свинью, чтобы чистить двор. Наконец, все они давали возможность удобрять поля своими экскрементами, навозом, пометом.

Вот ожидаемые услуги. Для большинства животных, о которых я говорю, это расплата за защиту и корм, предоставляемые человеком. Но последний сознавал, что эти услуги неравноценны, и его оценка, по крайней мере в первые века средневековья, выразилась в своего рода иерархии штрафов, налагавшихся на тех, кто посягнул на животное. Эта шкала ценностей показывает, что отношение к ним было иное, чем сейчас. Жеребая кобыла стоила 1 600 денье, жеребец – чуть меньше, мерин – половину суммы. Бык «котировался» в 2 000 денье, но молочная корова – лишь в четверть этой суммы, баран – в ее двадцатую часть; свинья стоила до 500 денье, а за кошку ущерб не возмещали. Естественно, это лишь формальные положения, менявшиеся в зависимости от обстоятельств и обычаев. Но разве эти указания в какой-то мере не проясняют последний аспект?

Человеку свойственно убивать

В этом заголовке заключена намеренная провокация, но я покажу, что он оправдан. Кожу, мясо можно получить лишь от мертвого животного, но умершего насильственной смертью, чтобы ни ту, ни другое не повредили болезнь или возраст. А разве не нужно истреблять также то, что угрожает или просто мешает, – насекомых, грызунов, хищников, от которых следует оберегать человека, его «домашних» животных или имущество? Конечно, можно ждать, чтобы эту задачу выполняла Природа, помогая ей в случае надобности. В мире все уравновешено: если одного элемента становится слишком много, другой тотчас его уничтожает; это правило распространяется и на виды животных. Люди средневековья хорошо заметили эту повседневную борьбу: муха ест тлю, муху убивает паук, которого проглотит мелкий грызун, потом утка в свою очередь склюет последнего, а эту птицу прикончит пернатый хищник. Это «право сильного» натолкнуло человека на мысль, что можно забавляться боями между животными – зрелищной игрой и возможностью заключать пари с выгодой: мы не отказались ни от «боев королев» в горах, ни от петушиных боев в деревне, ни даже от собачьих и кошачьих. Это путь, каким проникает зло: ведь убийство животного, чтобы его съесть, может быть необходимостью, поскольку есть надо любому живому существу; но эта нужда и действие, которое за ней следует, не отмечены каким бы то ни было удовольствием, разве что чувством удовлетворения естественной потребности. Так поступают животные. Но присутствовать на петушиных боях или на отвратительной корриде побуждает жестокость или вообще садизм, которые даже фанатики кое-как прикрывают вуалью «традиции» (какой?), «спорта» (скорее смертельного!) или лицемерного оправдания, что животное-де может «защищаться» (и вовсе гнусная издевка). Церковь долго колебалась: не убивать ближнего – это Божья заповедь или же очевидная мера предосторожности, но другое создание Бога? Бесспорно следуя древним обычаям, Церковь никак не выражала отношения к охоте или ловле диких животных; разве что в агиографических рассказах она сталкивала охотника вроде святого Губерта с жертвой, в которой мог воплотиться Христос, обращавший первого. Однако в каролингскую эпоху стали раздаваться голоса, в том числе и голос Ионы Орлеанского, порицающие удовольствие от охоты – источника гордыни или почти сексуального наслаждения. Но традиционное уподобление силы или миссии короля и сеньоров «воображаемому» как образу охоты, бесспорно, ограничивало их воздействие. К тому же считали, что охота способствует аристократическому равновесию как опоре Церкви и комфорту крестьянина, которого надо поддерживать на пути к спасению. Кстати, животных, особенно злых «диких зверей», в которых, безусловно, обитал Сатана, спасать не следовало: сами епископы охотились, а в XIV веке в монастырских библиотеках были руководства по псовой охоте. И потом, столько людей веками бессмысленно убивали друг друга, что священникам, пытавшимся остановить эти потоки крови, хватало забот и без того – кровь волка уже была не в счет. Эта позиция почти не изменилась: если считать животное существом низшим, обреченным на то, чтобы пасть от человеческой руки, то уничтожить его нетрудно, даже если оно не может защищаться. Этому едва ли не радуются, чего никогда не делает животное, по крайней мере судя по взгляду со стороны. Правда, созерцательные умы, как Альберт Великий в начале XIII века, а также столпы средневековой мысли были проникнуты глубоким убеждением, что убивать ради удовольствия «неблагородно»; ведь царь зверей, лев Нобль в «Романе о Лисе», щадит свои жертвы, и это знак великодушия, ставящий его над другими.

Очевидно, что уничтожение какого-то вида животных необязательно влечет за собой ненависть и насилие. Приступы малярии, унесшие жизнь императора Оттона III, короля Филиппа Августа или поэта Данте, представляли собой нападения исподтишка, их было правомерно выявлять и давать им отпор – осушать болота, выкуривать малярийных комаров. Чтобы извести вшей, следовало мыть кожу травяным отваром; и кораблям предписывалось не подходить к берегу сорок дней, пока не вымрут паразиты. Опаснее была саранча: если ее облако опускалось на поле или на целый участок (порой в воздух поднимались миллионы насекомых, затмевая солнце), это была абсолютная катастрофа, а возможность есть саранчу служила слабым утешением; стало быть, ее следовало прогонять грохотом ритмичной музыки – тем хуже для соседа! На самом деле последнее массовое нашествие саранчи в Западной Европе было зафиксировано в 873 году. С тех пор их больше не было – возможно, потому, что климатические или биотические условия заставили ее уйти на юг, к субтропическим зонам, где она свирепствует до сих пор, несмотря на современные средства защиты; но поговаривают, что она вновь намерена вернуться на север!

Остальное касается охоты. Сильные чувства, которые даже в наше время вызывает это занятие, оправдывают мое намерение остановиться на этой теме применительно к средневековью. Прежде всего, не будем говорить об облавах, например на волков или кабанов, когда они приносили все больше ущерба стадам или полям. Облава, как и сегодня, если к ней было необходимо прибегнуть, требовала мобилизации больших сил – охотников, собак, коней, составления плана загонки и выбора приемов истребления, и это было тем сложней, что эти звери, кроме медведей, живущих поодиночке, собирались в большие стаи. Подобная задача, отвечающая общим интересам, в принципе не предполагала ни радости, ни ненависти: речь шла просто об очистке невозделанных земель. Человек шел первым – тем хуже для зверей. Так в период с XII по XVIII век истребили множество волков, рысей, медведей, туров, зубров; но лисицы, грызуны и олени еще остались.

Охота в одиночку или небольшими группами – совсем другое дело. Современные охотники уже не ждут от своих действий ни дополнения к рациону, ни очарования риска, ни улучшения экологии. Они часто, но, во всяком случае для Франции, безосновательно ссылаются на «традицию» или «революционные завоевания», упирая на отмену в 1533 году сеньориальной монополии, но забывают, что в средневековье ничего подобного не существовало; или же говорят, с большим правом, об элементах игры и общения, содержащихся в охоте, упуская из виду, по незнанию или сознательно, ту склонность к убийству, которая, к несчастью, присутствует – о чем я уже говорил раз двадцать – в душе человека. В средние века положение было совсем иным, даже если и там можно обнаружить жажду беспричинного насилия. Охота в те времена была основой общества, и тогдашняя литература изобилует рассказами о чудесах, романами, поэмами, хрониками, учебниками и даже материалами судебных процессов, где она занимает первое место. Иконография и археология вносят свой вклад, и об охоте в конечном счете известно едва ли не больше, чем о торговле. Истинная страсть как аристократии, так и простонародья, мотивы которой на протяжении тысячи лет можно считать неизменными. Прежде всего: поиск пищи, бесспорно, приведший к появлению охоты, не представляется основным поводом к ней. Данные раскопок свидетельствуют, что мясо диких животных, зверей или птиц, не составляло и 8 % от мясного рациона, и, кстати, замки оставили их костей немногим больше, чем хижины; к этой дичи относились в основном птицы, олени, грызуны, всеядные, а хищники считались несъедобными. Долгое время также утверждали, что охота была спортивным упражнением для подготовки к войне: скачка по пересеченной местности, выход с длинным кинжалом на вепря или с рогатиной на медведя действительно выглядят испытанием выносливости, смелости и ловкости. Но это могло касаться лишь военной аристократии, к тому же между окружением стаи волков и атакой тяжелой конницы общего мало. А потому сегодня полагают, что большее значение следует придать аспекту «забавы», «увеселения», допускающему даже присутствие женщин: возможность сбежать от скуки в стенах замка, от неухоженного быта хижины, насладиться запахом зверей и леса, освободиться от повседневных обязанностей и забот, встретить, но не в одиночку, нечто незнакомое или неожиданное – все это и в наши дни придает охоте качества игры и развлечения.

Это не все: тут нет объяснения ни для военного снаряжения современных охотников, ни для остервенения, с каким сельчане прошлых времен тащили по земле останки убитых зверей. Здесь можно усмотреть удовлетворенную жажду насилия, реализованное стремление к власти над дикой природой, над животным: это был знак превосходства, отличавший главу семьи, рода или государства. Все короли охотились или должны были охотиться; и те, кто отказывался это делать, как Карл V или Людовик XI, имели дурную репутацию. Охота была элементом власти и даже церемониального обряда вхождения в общество мужчин. И когда это удовольствие стало в принципе доступно только тем, кто был способен за него платить, то есть богатым и знатным, по милости Людовика XI в 1468 году, а затем Франциска I в 1533 году, крестьянин по-прежнему упорно искал радость в браконьерстве.

Приемы охоты здесь представляют интерес лишь постольку, поскольку коренным образом отличаются от наших, в которых огнестрельное оружие избавило от необходимости устраивать облавы и рисковать. Из средневековых текстов известны два типа охоты в зависимости от участников, животных и снаряжения. Прежде всего охота «на крупную дичь», на хищников, вепрей, медведей, крупных оленевых; это было дело для охотничьих команд, сеньоров и холодного оружия. Далее – охота на «мелкую дичь», на зайцев, птиц, мелких хищников или косуль; это было занятие крестьян, использующих хитрость и приманки. Животное могли загонять на песчаную гаренну, в кусты, если только оно не жило там обычно, и поджидать там с сетями, силками, клейкими ловушками, а то и с небольшими луками, имеющими дальность стрельбы не более 20 метров. Либо, что считалось более «благородным», оленя, кабана, волка «травили», для чего требовались собаки, кинжалы, мечи, – такая охота была утомительной и рискованной, но очень почиталась. Существовал и третий способ, который сегодня полностью исчез, но в то время считался самым достойным, самым благородным: охота с ловчими птицами, в которой могли участвовать и дамы. Эта практика, несомненно, пришла с Востока, где небольших хищных птиц – соколов, ястребов, кречетов, грифов – приучали находить добычу и прижимать ее к земле, пока не подоспеют собаки или люди. Руководства по охоте, какие написали в середине XIII века сам император Фридрих II или спустя сто лет Гастон Феб, граф де Фуа, уделяют особое внимание этому способу – очень дорогому, так как хищные птицы были редки и продавались по высокой цене; очень сложному, так как обучение птицы можно было доверить лишь признанному специалисту, добившемуся имени и полномочий; очень способствовавшему общению, так как ловчих птиц возили на охоту и дамы; наконец, очень успокаивающему, так как птица повиновалась голосу, жесту, а также вабилу, которое нужно было приготовить, чтобы она не растерзала жертву на месте.

Итак, охота была важным элементом средневековой жизни, никак не связанным с конкретным временем. Знакомое нам понятие открытия охотничьего сезона появилось лишь после того, как площадь дюн, лесов или маквиса, территорий охоты, стала сокращаться, и в начале XIV века во Франции, как и в Испании, его ввели королевским указом, в Италии – решениями муниципальных властей, а в германских странах, где ритуальное значение охоты было больше, это сделали гораздо позже. В то же время владельцы лесов, король, Церковь, сеньоры, уже обеспокоенные уменьшением леса в пользу нивы или чрезмерным распространением привилегий, дававших доступ к лесу, которые жаловали или продавали крестьянам, стали огораживать лесную территорию, оставляя только себе как приобретения от охоты, как и возможность рубить деревья. Теперь лес, прежде saltus, открытый для всех, res nullius, не принадлежавший никому, foresta, где никакие законы не действовали, превращался в укрепление, «défens»; но нам трудно сказать, как это повлияло на фауну.

Невозможно закончить разговор о мертвых животных, не остановившись, хотя бы ненадолго, на рыболовстве. Действительно, очень ненадолго, поскольку об этом неизвестно ничего или известно крайне мало. Ранее я говорил, до какой степени море было скорее миром купцов, чем рыбаков, этой своеобразной группы, закрытой как для других, так и для историков: от упоминаний фризских лодок в раннем средневековье и до сообщений о торговле сельдью, копченой или соленой, вдали от морских берегов – вот и все сведения. На самом деле преобладала рыбная ловля в пресной воде озер, рек, заводей у мельниц, и больше всего ценились карпы, щуки, пескари. Иконография довольно богата, она изображает сети, верши или, гораздо реже, удочки, закрепленные или подвижные. Но особо обширна документация, связанная с судебными процессами: нескончаемые споры о местах для лова, о природе снастей, о сумме сеньориальной подати. Поскольку монашеские общины не употребляли мяса, именно монахи, едоки рыбы и раздатчики милостыни, распоряжались правом на рыбную ловлю в садках, у мельниц, в ручьях. Поэтому их архивы переполнены документами о спорах между аббатствами, а также между аббатствами и крестьянскими общинами, не без оснований заподозренными, что они мешали разведению рыбы, истощали пруд, пользовались сетями с чересчур мелкими ячейками. Во Франции это обеспокоило Людовика Святого: ордонанс 1529 года регламентировал правила рыбной ловли, сроки, снасти – но подействовал ли он? Считать ли отсутствие документов признаком экзистенциального вакуума, или же этот тип деятельности не порождал ничего другого, кроме преданий и устных перебранок? В средневековой литературе рыба почти не упоминается; похоже, обитатели вод и их нравы интереса не вызывали. Или мы заблуждаемся?

Противоречивый итог

Возможно ли в конце этого долгого рассуждения о животном мире, содержащем внутри себя человека, подытожить их контакты? Очевидно, что можно опираться лишь на наблюдения самого человека – либо на то, что он воспринял как воздействие деятельности животных на него самого, либо и прежде всего на то, что он считал результатом своей деятельности в отношении животного. К сожалению, в последней сфере остались лишь пассивные свидетельства; к тому же суждения человека средневековья искажает его вера в то, что Творение полностью находится в воле Бога и что последний все о таковом знает. Это значит, что нам придется в большей степени пользоваться дедукцией, чем разумом.

Постоянный контакт с тем миром, который человек эксплуатировал, давая или получая, будь то нечто материальное или услуга, способствовал тому, что в человеческом обществе сформировались или по крайней мере укрепились две особенности, которые в средневековье всегда воспринимали как данность. Прежде всего, это сложившееся превосходство мужского пола. Ведь мужчина, который охотился, рыбачил, пахал, дрессировал, защищал, обретал в контакте с животным некий элемент господства; женщина, слывшая, и скорее всего зря, более боязливой и более слабой, подпадала под его контроль, и до такой степени, что кое-где ее считали еще одним низшим существом, то есть «животным». Церковь отмалчивалась: разве сама она не закрыла для женщины, которая со времен грехопадения была якобы восприимчива к соблазну со стороны животных, доступ в число служителей Бога? В таком исключительном преступлении, как скотоложество, обвиняли только мужчин; возможно, этому искушению поддавались и женщины, но подобные случаи были настолько чудовищными и поразительными, что расценивались именно что как животный порыв, о котором и говорить-то нельзя. Может быть, небесполезно именно сегодня, когда пройден такой путь, понаблюдать за отношением самих животных к людям разного пола: естественно, животных – «спутников человека», то есть пса, кота, коня или, скорее, собаки, кошки или лошади? Задумаемся над этой проблемой, пусть даже она выходит за рамки моего сюжета. Все-таки, если помощь от текстов весьма невелика, иконография в этом отношении заслуживала бы большего внимания, чем обычно: разве во взгляде животного или его месте рядом с хозяином или хозяйкой не может содержаться какого-то смысла, замеченного художником или миниатюристом; может быть, последний что-то увидел и хотел показать?

Другая особенность относится на сей раз к человеческому обществу в целом, а именно к его иерархической структуре. Контроль над животным был признаком статуса индивида. Так, всадник физически доминировал над пешеходом, и не только на войне, но и на путях купцов или паломников. Охотился со сворой в сопровождении загонщиков и доезжачих обычно господин, по меньшей мере владелец леса, а изобилие или природа дичи непосредственного отношения к этому не имеют. Среди всех крестьян только собственник дорогостоящей голубятни располагал ценным удобрением, которое позволяло ему украшать стол изысканными фруктами или овощами, недоступными другим из-за неплодородной почвы. И, разумеется, богатство исчислялось в соколах, конях или пахотных упряжках. Что касается экономического превосходства того, кто эксплуатировал животный мир, не стоит и вспоминать о месте, какое он занимал в повседневной жизни.

Другая сторона зеркала более тусклая: оставил ли человек печать своей власти на животном мире? Да, безусловно, но скорее в течение «большой длительности», чем за короткое средневековое тысячелетие. Конечно, некоторые виды животных исчезли, став жертвами охотников либо сокращения природных зон, где они обитали. Но можно утверждать, что на деле это было посягательством на зоологическое равновесие в мире; порой могло бы показаться, что действия человека принесли положительный результат, – осушение болот или уменьшение площади лесов нанесли жестокий удар по кровопийцам-комарам; улучшенная техника распашки способствовала глубокой аэрации почвы, а значит, сократила численность дождевых червей или личинок майского жука; взятие под контроль роения пчел лишило многих медведей любимой пищи; возвращение свиней из леса в хлев разорвало физиологические связи с дикими свиньями. Но на все эти действия, как правило, следовала реакция со стороны природы, и не всегда благоприятная: борьба с хищниками шла на пользу грызунам; сокращение числа медведей или волков было выгодно кабанам, а числа цапель – речным насекомым; война, объявленная рептилиям, открыла амбары для крыс. В целом желание получить выгоду и последующее разграбление нарушали пропорции запасов пищи в животном мире, изменяя тем самым экосистему. Среди множества таких случаев один из самых изученных, если не самый важный, связан с овцами: выводы, сделанные на основе письменных документов или археологических данных, бесспорны: спекуляция шерстью, начавшаяся с 1250 года в Англии, а чуть позже на континенте, привела к неудержимому росту поголовья. Лорды и монастыри отказались от земледелия, чтобы заняться разведением овец, «чьи ноги обращают песок в золото», как говорили в то время; они возводили ограды вокруг заброшенных полей, где выращивали только траву, создав «английский сельский пейзаж». «Огораживаниям», как их называли в Англии, в XIV веке и в испанской Месете соответствовало превращение в степь обширных вотчин «грандов» и военных орденов, которые объединились в ассоциацию, имевшую целью извлечение дохода из скотоводства любой ценой, – Месту. В обоих случаях была уничтожена система коллективной эксплуатации земель и писаных обычаев, служившая экономической базой крестьянства и сплачивавшая его. В Испании это стало началом упадка, который ощущается и по сей день; в Англии крестьяне, которых разъединили и разорили, устремились в города, став дешевой и готовой на все рабочей силой, благодаря чему на архипелаге возникли промышленные предприятия: экономическому и торговому превосходству Англии над остальной Европой в XVIII–XIX веках иного объяснения почти нет.

Остается лишь разобраться, мог ли человек, кроме сокрушительных ударов по повадкам животных, изменять и их физиологию: я уже упоминал о скрещивании пород коров, о ввозе экзотических лошадей, о заметных переменах во внешнем облике свиньи. Но у нас нет никаких научных оснований считать, что он занимался каким-либо сознательным улучшением пород или их поведения. Зато археозоология ставит новые проблемы, пока не решенные: судя по многочисленным костям, к которым раскопки добавляют все новые, оказывается, например, что высота в холке лошади, быка или даже барана испытывала удивительные колебания – эти цифры, сравнимые с современными в конце античности, резко уменьшились между III и X веками, после чего как будто восстановились. Что это – влияние биотической среды в целом? Типов питания или использования? Появления новых видов? Важность, но и противоречивость эти данных вполне заметны; исследователи еще не нашли решения.

Сделаем вывод, и, несомненно, пессимистичный. С тех пор как человек оставил на земле следы своей деятельности, а это было пятнадцать-двадцать тысяч лет назад, в течение средневекового тысячелетия он не смог ни приручить, ни даже принудить к подчинению ни один вид животных сверх того, что сделали его предки времен неолита; в шутку даже сказано, что это кошка приручила человека. Бесспорно, человек проник в эту фауну, использовал ее, иногда изменял или модифицировал. Но какую? Только ту, которая встречалась в местах, где он жил; больше никакую; о рыбах лучше и не говорить; из насекомых, которые знать не знают человека либо живут за его счет, можно отметить лишь пчелу, из пернатого мира – ястреба. Остается горсть млекопитающих, около десятка, которых он эксплуатирует, а сотни других, и многие сотни, этого избегли; иногда они даже живут рядом и не обращают внимания на его притязания, как крыса, царящая у него под ногами. Перед лицом растительного мира, по-прежнему властвующего над ним, перед лицом животного мира, игнорирующего его, человек – существо обделенное, по сути маргинальное; впрочем, я еще в начале подчеркнул его слабости. А ведь учители Закона, столпы Веры говорили, что Бог сделал его господином Мироздания. Возможно, это надо понимать в переносном смысле: возможно, человек, прискорбно слабый в сравнении с другими живыми существами, превосходит их умом и душой. Возможно? Посмотрим.

 

«Человек – общественное животное», – утверждал Сократ, мало обращая внимание на то, что сам он не соответствовал этому постулату. И все, за что человек ценил своих друзей, взаимопомощь, общие мысли, вежливость, дружба, общение, как в повседневной жизни, так и в целом мире, все это свидетельствует, как кажется, о силе группового чувства, или даже о чувствах «стадности» и послушания. Но именно «кажется»: ведь на земном шаре хватает регионов, быть может, особенно тех, что называют «развитыми», вроде нашего, где не принято приветствовать идущего мимо или «придержать ему дверь», где уличный инцидент вызывает лишь незначительное любопытство, где ничего не знают о своем соседе по лестнице, где клевете сопутствует угодничество, не говоря уж о причудливом сочетании стремления «быть как все» и дикого индивидуализма, прямой путь которым прокладывают мобильный телефон и телевидение. Однако защита своей «территории», эта первая форма инстинкта самосохранения, присуща не только одному человеку; чтобы понять это, нам достаточно бросить взгляд на поведение двух внезапно встретившихся собак; сначала в дело идет спонтанная агрессивность, затем осторожное сближение и распознание пола; мы притворяемся, что пропустили последних два этапа – или на самом деле привыкли их пропускать. Но схема та же самая. Так попробуем найти ее во времени, о котором я говорю.

 

Жизнь в группе

Словарь нашего времени пестрит «коллективными» терминами: секты, партии, общества, консорциумы, клубы и так далее. Не в меньшей степени богат он и понятиями, способными описать состояние отчужденности, маргинализации, отстранения, одиночества. В средние века лингвистическая ситуация была совсем иной: одинокий человек был человеком потерянным; не было слов, чтобы обозначить его состояние, или же эти слова утрачивали свое первоначальное смысловое значение. От греческого monos (один) произошло слово «монах» – но монах этот жил посреди прочих послушников; латинское solus употреблялось с самыми разными смысловыми оттенками; «отшельник» (ermite) из «пустоши» (греч. eremos) или добровольный затворник в городской келье представляют собой всего лишь благочестивые примеры полного погружения в молитву. Для того чтобы одинокий человек вышел из небытия, существовал только один термин – homo, и то без прилагательного он ровным счетом ничего не значил. Конечно, старая дева, изгой, прокаженный или умирающий человек часто оставались в одиночестве, но лишь потому, что были выведены за рамки социальной группы – или были на пути к этому состоянию. Сами-то они не хотели жить без поддержки и опоры; и в свое время они не будут лишены этой поддержки – не важно, моральной или иной, – утешения в невзгодах, ибо Господь видит, кому из людей их недостает. В светском мире те, кто выбрал узкую стезю добровольного отчуждения, были просто кучкой гордецов, пресытившихся ненавистной действительностью, адептами презрения мира (contemptus mundi). Дорога, по которой они брели, должна была неизбежно привести их к самоубийству или, по меньшей мере, бесчестью; то – «отчаявшиеся» люди. Сколько их было? Церковь отказывалась не только считать, но даже упоминать о них: они больше не принадлежали к пастве Господней; они продали души сатане, и ничего человеческого в них более не было. Но другие? Все те, кто жил в группе? Нам предстоит узнать, почему и как они жили.

Почему люди собирались вместе?

У людей средневековья имелись все основания жить вместе, даже за пределами «очага», о котором я писал выше. Это не было врожденной потребностью; напротив, она формировалась на протяжении столетий, как в средние века, так и в наше время. Я перечислю самые важные из подобных мотивов, но для начала необходимо сделать, скажем так, «фокусную» установку. Средневековый мир во всех своих проявлениях руководствовался умонастроениями, о которых мы знаем в буквальном смысле крупицы. Во-первых, в средние века преобладало вполне реальное осознание длительной вереницы неотвратимо сменявших друг друга столетий, этого прямого и неумолимого пути к концу времен – к Страшному суду. Возможно, именно этим и объясняется живейший интерес средневекового человека к «историческим» трудам. Подобное эсхатологическое ожидание исключает резкую перемену в предназначении: часто такие взгляды передавались посредством параболы или даже изображения Колеса судьбы, которое, находясь в вечном движении, низвергает могущественного человека в грязь, а затем возносит ввысь, к почестям. Но это «коловращение» является точным символом невозможности для человека самому изменить свою судьбу. Вторая черта: все эти люди – простецы, которые и помыслить не могли о том, чтобы выступить против божественной воли, порвать с прошлым, тешиться суетной славой. В XII веке Бернард Шартрский скажет: «Мы всего лишь карлики, стоящие на плечах гигантов; мы видим дальше и лучше, чем они; но мы ничего не смогли бы, если б они не подняли нас наверх». Этот реверанс в сторону «древних» не имеет ничего общего с нашим юношеским самодовольством. Эти два покрова, которыми тогда прикрывался альтруизм, были более плотными, нежели в наши дни; но сквозь них все же просматриваются мотивы, побуждавшие людей средневековья объединяться – против Природы или случайности.

Ни один из этих мотивов не является исключительным: со времен средневековья до современности изменялись лишь их оттенок и степень воздействия. Первые мотивы относятся к области сердца и духа; взаимопомощь, порыв милосердия, щедрость подталкивали одного человека протянуть руку другому. Мы склонны видеть в этом «безвозмездный» жест, простое свидетельство нашего представления о Добре. Но, боюсь, в средние века у этого побуждения была и принудительная сторона: презреть его значило бы изменить уроку спасения и милосердия, преподанному Создателем; проповедники без устали напоминали боязливой пастве о семи «смертных грехах» (после 1250-х или 1270-х годов их осталось четыре – зависть, лень, жадность и гордыня), которые служили непреодолимой преградой для Милосердия. В конечном счете, мне кажется, что в средние века «раздача милостыни» – притом гораздо чаще достававшейся монахам, нежели беднякам или соседям, – была своего рода «страховкой», нежели свершалась по велению сердца. Поведение же, похожее на наше, можно встретить, если обратить внимание на формы сплоченности, предусматривавшие уважительное отношение к другому человеку. Средневековые термины богаты точным смысловым содержанием: любезность (politesse), вежливость (civilite), учтивость (urbanite) возникли в городе и для города, греческого polls, римских civitas и urbs; что касается куртуазности, которая скорее напоминает о curtis (сельское угодье, поместье), то она была принята только в кругу магнатов и богачей. Доступны ли были эти достоинства деревенской общине? Были ли присущи крестьянину, безразлично относившемуся к городу, только такие качества, как неотесанность, язычество, скаредность (все эти слова связаны с землей)? Да, если верить описаниям, составленным людьми пера и меча; нет, если дать себе труд выискать в сочинениях образованных лиц следы перемен в пользу других людей, даже если они ограничивались ненасытным любопытством ко всему, что рассказывали и придумывали соседи, пилигримы или даже странствующие евреи.

Узы, связующие людей в силу общего вовлечения на стезю спасения души, единой для всех веры, верований или мифов, которые кюре даже и и в голову не приходило комментировать с церковной кафедры, – это сплочение верующих во многом выходило за рамки собственно христианских ценностей: оно породило дух консерватизма – а, быть может, наоборот, было им обусловлено? – или даже косности, который, на этот раз абсолютно чужд нашему времени. Поскольку «общее благо» было важнее частных интересов, поскольку о вере не спорили, а мировой порядок был установлен по воле Божьей, любое изменение грозило нарушить это равновесие: любое новшество стало символом зла (malae sunt novae consuetudines); считалось, что любое уклонение от обычая, любой мыслительный выбор (по греч – heresis) – козни сатаны. Еще Цицерон говорил: «Не нарушай существующих традиций» (Quieta non movere). Становится понятно, почему в условиях этого хрупкого согласия результаты технической и экономической эволюции, дерзновенный полет свободной мысли, жесткие меры «просвещенного» правителя систематически подвергались осуждению, даже если в конце концов им суждено было одержать победу. Между 1220-ми и 1270-ми годами целые пласты брони, защищавшей всеобщую «убежденность», были пробиты; но в то же самое время Фридрих II был отлучен от Церкви, Фома Аквинский встретил непонимание, а Франциск Ассизский едва не угодил на костер; что же касается явных «еретиков» и выявленных колдунов, то их было немало. Конечно, в XIV веке новый путь (via moderna) откроет более широкие перспективы: вскоре тех, кто продолжит цепляться к старым обычаям, станут называть «готами» и «варварами», как это делали бойкие итальянцы времен доренессансного периода.

Мне не придется слишком настойчиво убеждать читателя перейти к материальной области, поскольку очевидно, что в этой сфере жизнь в группе была необходима. Даже если избегать целостной картины экономики, как я делал до сих пор, было бы банальностью напоминать, насколько работы на земле, организацию обмена, этапы ремесленного производства, военную или умственную деятельность сложно представить вне группы, семейства, соседей, людей одного общественного слоя. Обобществление орудий труда, взаимопомощь перед лицом природы или животного мира, договоренность о совместной охране стада или дозорного пути в городе были настоятельной необходимостью. Естественно, вздумай я присмотреться к нюансам, передо мной разверзлась бы настоящая бездна: ведь пашня требовала более пристальной заботы, нежели виноградник, а производство шерсти, протекавшее в несколько этапов, – разнообразных усилий на нескольких уровнях; то же самое можно было бы сказать и о торговле, школе или лечении лошадей. Тогда стали бы заметны все последствия иерархии труда – до уровня самой власти. Но у меня иная задача: я всего лишь повторю, что работа, как и вера, объединяла всех эти мужчин и женщин. Кроме того, ни одна земля не осталась без присмотра, ни один участок – ненужным или бесхозным. Любая земля кому-то доставалась, даже государственная; у нее было свое назначение, даже если речь шла о заросшем выпасе. Историков все больше волнует проблема расселения людей, будь то в городе или деревне, и я еще вернусь к этому вопросу. Но все указывает, что вступление во владение землей, раздел или переустройство парцеллярного участка или постройки находились в ведении группы: она могла быть семейной или клановой, спонтанной или управляемой; во всех случаях это размещение заканчивалось совместным поселением «жильцов» (manants – от лат. manere – жить).

Все, о чем я сейчас говорил, относится к активной стороне – более или менее добровольной – объединения в группу. Но есть и другая сторона – пассивная, и даже негативная; но, быть может, иногда она сокрыта под позитивными жестами: это страх. Людям присуще чувство страха, и они собираются вместе, чтобы побороть его. Любая культура, любая цивилизация является борьбой со страхом; она призвана защитить от возникшей опасности, голода, тревоги; унять страх перед наступлением «вызывающей ужас» ночи, предотвратить предательство или насилие. Эти чувства уходят корнями в доисторическое прошлое; они были известны и животным. Но в тот самый момент, когда человеческий род отделился от остального мира, страх обрел метафизические размеры; он стал больше, чем просто боязнь или всплеск адреналина; страх перерос в душевную тревогу, которая одолевала многих в средние века. Боязнь смерти была не просто ожиданием приближающегося конца – средневековый человек боялся, что до кончины ему не удастся спасти свою душу. Прегрешения, связанные с плотским соитием, пролитием крови, обращением с деньгами, были не просто досадными ошибками, которые можно исправить – нет, то было непростительное оскорбление, нанесенное творению Создателя; ночь была не просто опасным временем суток, но часом, когда в борьбе сходились Господь и хтонические силы. Впрочем, в той напряженной атмосфере, когда люди средневековья легко могли навлечь на себя как гнев, так и милость Высшего существа, у них имелись и свои защитные приемы; конечно, еще не пришло время «вольнодумцев», с трудом сдерживавших скептический настрой; зато в дело шли разные гримасы, призванные скрыть страх под покровом иронии, вызывающей отваги, преувеличенного смеха или рыданий. Именно эта смесь непроизвольных страхов и радости, реакция, по выражению Хейзинги, «походившая на детскую», придали средним векам облик «свежести» и «подлинности». Безусловно, за прошедшую тысячу лет можно было наблюдать различные оттенки этого феномена, зависевшие от физиологических особенностей, религиозного или политического климата; иконография занимает здесь главное место, позволяя нам подметить отличия, начав с боязливых лиц с широко раскрытыми глазами, доминировавших в изображениях романской эпохи, улыбающихся скульптур Реймского собора и вернувшись к гримасам ужаса и смерти в XV веке.

Как собирались?

Итак, группа людей ищет землю, где могла бы осесть надолго: все эти люди пришли с бесплодных территорий, из перенаселенного города. Они готовы расстаться с кочевым образом жизни или просто хотят раздвинуть пределы контролируемого ими пространства. Подобных случаев хватало и в Европе в эпоху неолита, во времена античности, в самый разгар средневековья – да и в наши дни тоже. Картина везде одинакова и первые шаги одни и те же. Землю очищают от камней, вырубают и сжигают заросли, вытравливают грызунов и рептилий. Поступая таким образом, нынешний поселенец убежден, что всего лишь делает полезную работу; но он больше не осознает, что тем самым смиряет силы Природы, стирает следы предшествующего чужого присутствия и одерживает вверх над силами Зла, символом которых является змея. Дух, «гений» этого места укрощен. Ему более не станут оказывать подобающего уважения: кельты и германцы ставили на расчищенном участке стоячий камень, греки и римляне выкапывали канаву, христиане возводили крест, а в наши дни мы строим антенну.

Если речь не шла о сознательном решении, которое принимал один из могущественных людей, например с целью выделить «надел» для побежденных или пленников (римляне слыли знатоками в подобных делах), выбор места под поселение отвечало самым простым мотивам; о почве должно быть известно, что она плодородна и пригодна для обработки, как в случае с заброшенными римскими поместьями (curtes); подходили участки, где можно найти убежище, как дело обстояло с «деревнями на возвышенности» в южных областях, перекрестки наиболее оживленных и полезных путевых маршрутов, например у слияния рек; немаловажен был и благоприятный микроклимат, вроде того, что установился на альпийских отрогах или на обратных склонах океанских дюн. Этот выбор сильно отразился на первоначальном облике сельских пунктов. Провансальский или итальянский «Кастро», гасконский «кастельно», оверньский «пуэш», фрисландский «терпен» теснились на возвышенности; шарантонские «бурги», лотарингские «рюпты», пикардийские «вильеры» скученно вырастали на открытой местности; поселения вдоль «длинной улицы» и «новые городки» в форме «рыбьего скелета» или восьмиугольника оставили отпечаток насильственного собирания жителей или авторитарного основания поселений. Все они сохраняют следы скопления людей, спонтанного или нет, что является основополагающей вехой в истории наших деревень. Термину «озамкование» (incastellamento), которое слишком преувеличивает место и роль замка, castellum, в вышеупомянутом процессе, я предпочитаю слово «объячеивание» (encellule ment ): конечно, оно менее благозвучно, но зато делает упор на становлении центральных органов объединения людей в единое целое. Это «единое целое» может распадаться на хутора, которые все равно являются частью совокупности земель, прав и общих обязательств. Вот почему я считаю, что с того времени – причем исключительно с того – можно говорить о «деревне» в прямом смысле этого слова, вне зависимости от ее планировки, сплоченной, растянутой или разрозненной. Эта проблема немало – и, надо признать, обоснованно, если не сказать объективно, – волнует историков медиевистов: они пытаются нащупать движущие мотивы феномена – была ли то воля господина, последствия становления новых клановых или даже супружеских структур, сиюминутные выгоды от демографической или экономической конъюнктуры, существовавшей в то время? Важны также последовательность фаз этого морфогенеза и отрезок времени, за который произошло это объединение людей, congregatio hominum, просуществовавшее до самого конца XIX века. Что касается меня, то я думаю, что в десятилетия, окаймлявшие знаменитый тысячный год, скажем, в 1025–1075 года, имело мощное движение в этом направлении. Другие считают иначе, но это область научных споров.

Если в рамках этого сюжета я ничего не говорю о городах, которые были предметом восхищения для наших современников со времен Огюста Тьерри, и особенно в нашу эпоху грандиозного бегства из деревни, то прежде всего потому, что считаю – в исследуемое мною время города занимали второстепенное место, и история приоров Флоренции или иного города лишь по воле случая стала историей «людей средневековья»: мы всего лишь жертвы наших источников, вот и все! Во-вторых, думается, в области, о которой я рассуждаю в данный момент, город вряд ли зародился и вырос, следуя по иному пути развития, нежели деревня; даже в средиземноморских зонах, известных своей плотной городской сетью и важной ролью, которую играла городская власть, наблюдается тот же самый феномен: Афины были всего лишь оборонительным акрополем, как и Рим с его Палатином Ромула; Марсель был местом, где удобно было причаливать кораблям, Лион вырос у слияния крупных рек; и в более поздние времена, на землях выше к северу, Венеция стала лишь архипелагом беглецов, а Мадрид и Эг-Морт – искусственными образованиями; даже Париж и тот был островком у слияния речных рукавов. У последующего роста городов немало причин, но они выходят за рамки моего поля исследования, а вдобавок природа их мало отличается от той, что вызвала развитие деревень.

Итак, пойдем по следам основателей или новых поселенцев. Место, выбранное ими и отмеченное знаками владения, обретает жизнь лишь по прошествии нескольких этапов, о которых все еще спорят историки. По моему мнению, их порядок был продиктован простой логикой и мог занимать немного времени; впрочем, у нас хватает и противоположных примеров. Сначала – ограда: не только в целях обороны, но и ради того, чтобы утвердить свое право на все, что впоследствии будет построено и подчинено в округе: нужно было защитить место для торговли и проложить рубеж меж собой и соседними землями. Иногда возводили стены с дозорными башнями и охраняемыми воротами – стены из бревен, колотого камня, рубленого песчаника, в зависимости от того, какие материалы или техника строительства применялись в конкретном месте. Несомненно, так обстояло дело в случае с поселениями, возведенными в ранг «города»; но подобных примеров достаточно и в сельской местности, на юге Европы, и в ее славянском центре; до сих пор немало «циклопических» стен, «романских» ворот, «феодальных» башен вызывают восторг туристов! За неимением стен деревню окружали палисадом, «городской оградой», германской «изгородью» (Etter), увенчанной крестами, о которых вновь вспомнили во времена католического возрождения в XIX веке. Но главным все же был ров – или череда рвов, в том случае, если поселение впоследствии разрасталось. Когда деревня состояла из нескольких разрозненных частей, или горожане разбивали участки за пределами укреплений, «предместья» – от лат. foris, извне, – то отмечали или выделяли прямо на земле межевыми столбами или крестами протяженность зоны, на которую будут распространяться законы и правосудие (то есть «бан») укрепленных мест; в этом отношении словарь очень богат: в романских языках станут говорить «pourpris» (от лат. porprendere – занимать), «plessis» или plouy» (вероятно, от кельт, ploicum, которое, наверное, означало «огороженный участок»), «pourchainte», земли, где можно было преследовать и задерживать преступника, или, наконец, «banlieu», зона в один или несколько лье вокруг стены, где действовало местное право. Все это, как и раздел наделов, домов и земель, требовало знания приемов межевания, о которых я еще буду говорить; до нас дошло немало античных трактатов и копий с них, посвященных навыкам обращения с инструментарием, необходимым для подобной работы; археология и иконография могут служить нам в этом отношении не менее надежным источником информации.

После стены идет название. То, что нам кажется привычным, в средние века вовсе не было так очевидно. Происхождение топонима или его последующее переименование может многое рассказать, особенно о мотивации основателей поселения. Место могли назвать по случайному объекту, «там, где есть» мост, брод, холм (briva, rito, dunum в кельтском мире), или даже расплывчатому географическому указанию: разве не доказано, что на востоке Истамбул был не деформацией античного названия Константинополь, а всего лишь искажением греческой фразы «eis ten polin», что означало «по направлению к Граду»? А сколько во Франции можно встретить городов, подобных Лонгвилю, Пьерпону и Шомону! Местам наиболее крупного скопления людей, особенно городам, будут присваивать имя народа, племени, которые стали центром притяжения; при необходимости римляне прибавляли к нему наименование, которое носил военный отряд, выполнявший в этом пункте гарнизонную службу. Во Франции полно городов, сохранивших об этом память: Лимож, Аррас и множество других, в том числе и Париж. Но наиболее плодотворные результаты можно получить, изучая названия мест, связанные с именем их правителя, быть может, основателя, в любом случае группы, которая жила под его крылом: в Галлии хватало местечек, чье название состояло из имени человека с суффиксом – iacum. Но в средние века появились названия (изначальные или переименованные) топонимов, оказавшихся под покровительством какого-нибудь святого (до VIII века говорили Дом, dominus, позднее – sanctus). Реши я продолжить более внимательное исследование, мне пришлось бы пойти по порой обманчивому пути и отдалиться от своей основной задачи, поэтому ограничусь выводом о том, что все эти наименования – географические, антропонимические, коллективные – являются одними из самых сильных уз, привязывавших людей к их месту поселения.

Эти узы также носили сакральный характер – и это третий этап становления кадра жизни. Шла ли речь об изначальном пространстве, в пределах которого селилась группа основателей, или же участке, чье возникновение обязано соприкосновению с непознанным, была нужна духовная составляющая в центре группы людей, пусть даже это будет простой амбар или, например, купеческая гавань. Именно на этом участке божество изъявляет свою волю: им может быть простое кладбище, altrium, которое служит убежищем и где царит мир; я же упоминал об этом, когда сказал, что мертвецы удерживают на месте живых. Но в сакральном месте хранились изображения богов (или императора), а затем единого Бога: греко-латинский naos, nemeto кельтов, стал христианским sacrarium, где будут хранить реликвии и возведут главный храм для группы верующих. К этому святому месту сходились дороги, по которым спешили паломники; из него люди выходили в процессиях или отправлялись испытывать крепость своей веры. Святой покровитель присматривал за этим местом; он давал свое имя приходскому центру, но не обязательно всему поселению. В роли этого покровителя могли выступить Христос, Богородица, апостол, мученик, проповедник или любой другой персонаж, даже если им и был язычник, которого превратила в святого убежденность толпы. Нередко это приводило к примечательному последствию, подробное изучение которого, впрочем, увело бы меня слишком далеко: воздействие святого покровителя выходило за пределы стен, его именем нарекались соседние деревни или городские кварталы, иногда даже мелкие поселки, отколовшиеся от более крупных разбросанных скоплений народа; так создавались сети взаимодействия, укреплялись связи, носившие не столько сакральный, сколько экономический характер. Сегодня этот феномен, именуемый «централизацией», интересует многих историков, обожающих «системы».

Дойдя до этого пункта рассуждений, я вполне мог бы перейти к истории развития поселения, пусть только для того, чтобы опровергнуть представление об «извечной безмятежности полей», «неменяющейся деревне» или «превосходстве городов», всех этих глупостях, которые повторяют с важным видом, тогда как их нелепость просто бросается в глаза. Но в который раз мне пришлось бы заняться социально-экономическим изложением, что не входит в мои планы. Поэтому я ограничусь несколькими наблюдениями, которых, как кажется, хватит, чтобы осветить дальнейший путь. Во-первых, все эти люди не оставались на одном месте: уже одна археология подтверждает, что на всем протяжении пяти первых столетий средневековья, скажем, до каролингской эпохи включительно, населенные пункты, некрополи, путевые маршруты использовались не более ста или двухсот лет в одном и том же месте; когда же около 1200 или 1250 года появляется возможность сравнивать обрывочные списки людей из поколения в поколение, как применительно к городу, так и к сельской местности, высвечивается настоящее «броуновское движение», о котором говорил Марк Блок: цензитарии или ремесленники остаются на одном месте два или три пятилетия, затем отправляются дальше. Этот феномен очень рано прослеживается в регионах, где сохранилась ранняя и богатая документация – в Каталонии, Италии, Нидерландах, бассейне Лондона. Что же касается взаимовлияния между городом и деревней, то оно, как кажется, было куда более оживленным, чем можно себе представить: города росли в XII–XIII веках из-за притока избытка крестьянского населения, затем начали пустеть в XIV–XV веках благодаря усилиям по надзору за сельской местностью, чьи жители стали лучше оснащены и производили больше продуктов, чем ранее. Во времена политических кризисов селяне укрывались в «убежищах» (sauvetes), но в периоды демографического и производственного роста они же основывали «бастиды» и «новые города». Города разрастались за пределы своих старых крепостных стен, и жители оседали вокруг новых религиозных или торговых центров. Внутри стен специализация деятельности или положения людей протекала по-разному, в зависимости от местных условий, что ныне стало предметом восхищения историков, изучающих городское общество или проповедование в городах: верхний город епископа против купеческого бурга, «цехи» против «могущественных людей», «коммуна» против «именитых горожан» – стоит потянуть за эту нить, и каскадом посыплются проблемы прав и хартий, богатства и могущества, денег и обмена, накопления и «капитализма», а также – почему бы и нет? – королевской власти и «государства Нового времени». Но это уже не моя территория и я останавливаюсь.

Где собирались?

Таким образом, селяне и горожане составляли плотную, с более-менее устойчивой структурой, сеть. Я уже упоминал, что нам крайне сложно установить их общую численность и нарисовать эволюционную кривую населения. Гораздо проще рассматривать ячейки этой сетки с близкого расстояния. У нас есть списки держателей или податных, иногда содержащие их имена и предоставляющие о них экономические и профессиональные данные; но все равно приходится ограничиваться оценочными суждениями и усредненными выводами: мотивы отчета, компетенция писца, умалчивание о детях и женщинах, территориальная площадь переписи, размеры «очага», выбранные переписчиком, ставят немало ловушек на пути исследователя. И, конечно, поздние хронологические рамки – как правило, XIII век самое раннее – мешают найти примеры для сравнительного анализа. Все это побуждает меня прибегнуть к упрощению. В зонах объединенных деревень уже предпринимались попытки подсчитать население, например во Франции, Пикардии, Нормандии, Фландрии, Оверни, Савойе, Провансе; археологические раскопки позволили ознакомиться со структурой жилых помещений. Цифры от 50 до 200 душ на площадь в 2–4 гектара дают правдоподобную плотность населения, учитывая пространства, остававшиеся «сельскими». Напротив, городские цифры удивляют. С одной стороны, площадь построек, садов или примыкающих к зданиям «садиков» смехотворно мала, по крайней мере с точки зрения современного человека; но площадь даже самых крупных из этих городов, таких, как Париж, Милан и Кельн, не превышала 500–600 гектаров. В силу скученности зданий с несколькими этажами, оставлявших мало свободного пространства, численность населения была пропорционально большой; около 1300 года минимум 4000–6000 человек в средних городах, 15 000 – 30 000 человек в большинстве крупных городов, которых насчитывалось около пятидесяти в Западной Европе, от 50 000 до 100 000 человек в густонаселенных метрополиях: Лондоне, Милане, Кельне, Тулузе, Генте, Флоренции, возможно, Барселоне и Венеции. В таком монстре, как Париж, с населением свыше 200 000 человек, на один гектар приходилось от 600 до 2000 жителей. Учитывая условия гигиены, безопасности, циркуляции, снабжения, сложившиеся в ту эпоху, повседневную жизнь в городах с трудом можно считать приемлемой. Еще до Вийона и Рютбефа песни, фаблио и даже иконография полны свидетельств о «криках и тесноте» Парижа. В этой вечной сумятице и толкотне где могли встретиться монах, когда он выходил за пределы своего клуатра, юная девушка – своего сада, рыцарь – залы своего замка, эшевен – своего особняка?

Прежде всего на улице, ведь, как упоминалось выше, дома, поделенные на маленькие каморки, тесные и плохо проветриваемые, даже в зимнее время использовались только для ночлега. Да, конечно, специалисты по истории городов могут восторгаться площадями итальянских синьорий, окаймленных муниципальными дворцами, папертями церквей в городах Франции и других стран, дозорными башенками с балконами, откуда эшевены обращались к горожанам, перекрестками, где братья минориты, взобравшись на перекрестье придорожного распятия или позорного столба, своими проповедями будоражили толпу. Все, что сохранилось от этого городского декора – дворцы, особняки, фонтаны, величественные башни, – и поныне приводит в восторг доверчивых туристов и дает пищу для мечтаний влюбленным в легенду о золотом средневековье. Что было бы, если б они заглянули немного дальше, туда, где жил простой народ, «тощий люд», «община», Armen Leute, «бедняки», «простецы», simplices, и прочее население города, и увидели бы тесные улочки, шириной самое большее от шести до десяти метров, с желобом посередине, куда стекали сточные воды и бытовые отходы; в Северной Европе эти улицы редко мостили, Кто не знает анекдота про короля Филиппа Августа, который упал в обморок, вдохнув уличные испарения парижского Сите? Из окон с верхних этажей, нависавших над улицей, прямо на середину прохода выплескивали нечистоты и отбросы; одна лишь боковая часть улицы, находившаяся под навесами, была вне досягаемости этих помоев, и обычно ее уступали женщинам, если они там появлялись; для того, чтобы очищать улицы от отбросов, заводили собак и даже бродячих свиней, как рассказывает аббат Сугерий, а он надежный свидетель; и только в XIV веке мусорщики стали убирать эти отходы. Бочки, поленницы, свары домохозяев, телеги, влекомые ослами, или ручные тачки, несколько всадников, цепи, вечером перегораживавшие улицы во имя слабой надежды обезопасить жителей, тусклый огонь, слабо мерцавший в нишах некоторых домов, грязь, вонь – и вдобавок к этому куча бессмысленных распоряжений и указов, призванных обеспечить покой и удобство горожанам. Конечно, такая «романтичная» картина несколько преувеличена. Во-первых, следы античного урбанизма все же сохранялись то здесь, то там, и он постепенно начинал возрождаться; во-вторых, представленная картина скорее верна в отношении кварталов, где жили «работяги» – представители грубых ремесел, ученики и мастера «неблагородных» профессий, мясники, кожевники, холодные сапожники, дубильщики, кузнецы и плотники; память о них сохранилась в названии некоторых наших улиц. Но, невзирая на все свое высокомерие, горожане все же не могли отделаться от мысли, что в деревне живется лучше, чем у них в городе.

Итак, встречаться и беседовать на улице было не лучшим выходом. Стоило выбрать местечко попросторнее. Люди, жившие в эпоху античности, это прекрасно понимали: их просторные термы одновременно служили местом для занятий спортом, омовений, местом, где обменивались соображениями и деньгами. Когда римляне собирались урбанизировать только что завоеванную страну, которая казалось им чересчур сельской – а, следовательно, все еще не готовой подчиняться, – они сначала основывали военный лагерь, затем арену для зрелищ и, наконец, термы, чтобы привлечь туда толпы покоренного населения. Археологи часто находят следы этих «агрогородов»; многим из них было суждено прийти в упадок, но другие, без сомнения, либо занимавшие удобное место, либо разбитые на местах древних святилищ, процветали в ранге «колоний» или даже «сите». Хоть средневековые власти и не предпринимали сходных мер, они все же позволяли расширяться (иногда даже преднамеренно) зонам, свободным от застройки (non aedificandi), как говорят наши эдилы. Что касается фонтанов, то, поскольку нередко они были устроены по инициативе правителей или эшевенов, представляли собой символ городской или даже королевской власти; именно вокруг этих водоемов можно было увидеть беседовавших меж собой женщин, как и в деревне у источника. Рынок, иногда гигантских размеров, как в Италии или Нидерландах, был еще одним местом для самых разнообразных обменов, где под бдительным оком присяжных сержантов людям давали свериться с эталонами, предназначенными для измерения жидких или сыпучих тел, дабы товары можно было отмерить, взвесить и оценить надлежащим образом; там размещались лавки для покупателей и таверны – площадки для заключения сделок и лобное место. Над всем этим возвышались тумбы или помосты, с которых вещали глашатаи, францисканцы, впадавшие в революционный транс, или доминиканцы, проповедовавшие мир и согласие и порицавшие торговлю, это «нечестивое занятие», по словам Фомы Аквинского. Если город вырастал до уровня международной ярмарки, как то было в Шампани, Ломбардии, Брабанте, Англии или вдоль Рейна, рынок становился его сердцем, даже если купля-продажа проходила и за пределами городских стен. В деревне рынок выглядел более скромно; часто торг вели на еще поросшей травой площади (английском green, аквитанском couderc, нормандском baile), изначально служившей выгоном для скота, а затем превратившейся в место собрания селян, которые предпочитали встречаться там, нежели в приходской церкви или соседнем атриуме. В этом месте воздвигали крест, а у его подножия или рядом – каменную плиту, с которой местный сеньор оглашал приговоры.

Все эти напористые разношерстные города, неторопливые простоватые деревни отнюдь не блуждали наугад посреди безбрежного океана. Все они прочно удерживались связующими общинными узами, которые придавали смысл встречам или общим устремлениям. Первой из этих связующих нитей был приход. Я не собираюсь вдаваться на страницах этой книги в историю приходского округа, а того меньше исследовать его религиозные функции. Напомню только, что во Франции, как и в большинстве христианских стран, территория прихода стала основной ячейкой жизни группы как в городе, так и в деревне; что «коммуна-община» и поныне остается как для людей верующих, так и всех прочих, все еще действующим кадром жизни. Это обстоятельство не может не волновать юристов, склонных протестовать, особенно когда речь идет о структуре города, которая либо подверглась, либо все еще подвергается переустройству; но это уже не более чем частности. Вырвавшись за пределы городов, где оно осваивалось на протяжении нескольких столетий, христианство стало сельской религией – довольно рано на побережье латинского моря, позже, еще перед VII–VIII веками, продвинувшись к северу, а затем со значительным опозданием захватив прибалтийские и славянские регионы, к чему я еще вернусь. Но каждый раз, когда их спрашивали, именно верующие – и они одни – называли себя людьми того или иного прихода, а не сеньории, деревни или квартала. И нельзя считать новшеством тот факт, что в 1215 году на Латеранском соборе всем христианам было приказано причислять себя лишь к одному приходу – просто так церковные власти попытались добиться, чтобы доходы, которые получал священник, причащавший паству святых тайн, не оставались в кошельке верующего под тем предлогом, что он «из другого прихода». Сборы, взимаемые с паствы, и десятина шли на содержание церковнослужителя, который был обязан заботиться (cura) о душах, или, по меньшей мере, его заместителя (uicarius); также и десятина полностью или частями продавалась, вручалась, покупалась и играла существенную роль для власти Церкви того времени. Вся совокупность этих прав и собственности была общим делом, и все верующие должны были следить за тем, чтобы она функционировала без помех; они вели учет, назначали надежных людей в особое ведомство – его часто именовали церковным советом, – обязанное осуществлять надзор; их называли церковными старостами, «реестровыми» людьми (matricularii). А поскольку территория прихода совпадала с площадью, на которой обитали жители деревень и кварталов, то зданию церкви или соседнему атриуму предстояло стать местом встреч, убежища и общения. Именно там вверх брали коллективные эмоции, даже в том случае, когда сама структура поселения способствовала распылению усилий общины.

Если же не удавалось собраться в церкви, самые благочестивые, а изначально, возможно, самые обездоленные люди могли надеяться на жест, навеянный чувством собратства, милосердия и помощи. Но это милосердие не должно было сводиться лишь к индивидуальной, случайной и мимолетной милостыни. Во все времена люди вступали в набожные сообщества по зову сердца; они основывали собратства, благотворительные дома, а поскольку иногда приходилось собирать деньги для бедняков – и гильдии (от Gold или Geld – деньги). Эти мирские сообщества, возникавшие спонтанно, стали во множестве появляться с VIII века: как мы знаем, некоторые из них уже существовали в это столетие, особенно в городах. Церковь заволновалась, поскольку считала, что ей принадлежит монополия на милосердные дела: у нее даже были свои «бедняки», имена которых вносились в особые, периодически обновлявшиеся реестры. Кроме того, ей казалось, что эти сборища граничат с сектантством. Поэтому каролингское законодательство запретило то, что архиепископ Гинкмар называл «беспорядками». Напрасный труд: собратства стали притворяться, будто занимаются обычными богоугодными делами в пользу прокаженных или лечебниц. С начала XII века некоторые из них, превратившись в сообщества тружеников одной профессии, стали кадром жизни для рабочего мира в городе; другие, преобразившись в покаянные братства, перешли под руководство нищенствующих орденов, прежде всего францисканцев, и собирались для совместного пения, молитвы и исполнения музыки. В XIV веке их насчитывалось 75 во Флоренции, 95 в Авиньоне – то есть по одному на каждых 300 или 500 жителей. Некоторые из них, под бременем бедствий поддавшись почти бунтарским настроениям, с начала XIV века стали участвовать в мистических и буйных шествиях, таких, как сборища «флагеллантов», которые приводили в смятение города на Рейне и Роне.

Все эти феномены были по большей части городскими. В сельской местности авторитет Церкви оставался более высок, и подобные отклонения быстро подавлялись с помощью религиозных санкций, не делавших разбора между кающимся и грешником, оступившимся и колдуном – и на горизонте перед всеми ними маячил костер. Напротив, набожные люди могли надеяться обрести спасение, отправившись в паломничество, – и этот путь был более распространен в сельской местности. Конечно, природа этого феномена была преимущественно духовной, хотя имели место досадные перегибы, например в XI веке, во времена смут, вызванных претворением в жизнь решений мира Божьего, или в XII веке, когда бесчинствовали вооруженные шайки «paziers» из Берри или «капюшонники» из Веле, носившие рясы с капюшоном, или, позднее, итальянские laudesi, называвшие себя учениками Св. Франциска. Все участники этих беспорядочных движений охотно рядились в одежды паломников. Но все же они были исключением по сравнению с «нормальными» пилигримами. Пилигримы были «путешествующими чужестранцами»: они отправлялись в путь одни или совместно с другими паломниками, во исполнение обета искупить грехи; иногда в подобные странствия пускались по приговору суда. Пилигримы были наделены общепризнанным правовым статусом: у них были своя особая одежда, инсигнии, пропуск, охранное свидетельство от церковных и светских властей. Конечной целью их странствий было посещение святых реликвий, чтобы увидеть, коснуться их, добившись тем самым «гарантии» спасения на том свете. Невзирая на этот неоспоримый религиозный фон паломничеств, общественное мнение, смущенное позицией официальной Церкви, не особенно благоволило пилигримам. Прежде всего потому, что странствовать таким образом, как это делали пилигримы, без определенной цели, не соответствовало порядку, угодному Господу: Рим сохранил самые дурные воспоминания и недоверие к странствующим ирландцам и саксонцам раннего средневековья, ко всем этим бесприютным священникам, бродячим миссионерам (Wanderpradiger), которые отправлялись в дорогу, чтобы проповедовать по собственному разумению; «григорианская» реформа наведет среди них порядок. Кроме того, надо было предостеречь верующих, чтобы они с недоверием отнеслись к этим необычным странникам: кто их послал на самом деле? Бог или сатана?

Следуя по пятам за этими странниками, я отдаляюсь от других кадров объединения людей. Два из них играли особенно важную роль – и к тому же широко известны и изучены: я имею в виду «цех» и сеньорию. Они являлись наиболее прочными экономическими и социальными ячейками своего времени; о них уже столько всего было сказано, что я могу ограничиться лишь парой слов. Начнем с «цехов». Крестьяне, переселившиеся в город, выходцы из провинции, снова там встречались на работе, как сейчас сказали бы наши экономисты, во «вторичном секторе», то есть в обрабатывающем производстве. Между собой их связывали узы родства и землячества; возможно, они также принадлежали к одному и тому же собратству; они занимались ручным трудом в мастерской, при которой состояли в качестве прислужников, knechten, operaio, получая жалованье от мастера. Соседство на улице или в квартале, где занимались одним и тем же ремеслом, «товарищество», дележ куска хлеба за работой, строгое подчинение статутам и правилам, которые регламентировали наем на рабочие места, жалованье, рабочее время и продажу, – все это связывало этих «работяг» друг с другом. Я не стану задерживаться на сопутствующих вопросах: соперничестве между мастерами и внутри мастерских, борьбе с городскими властями, противостоянии между городскими работниками и их соперниками из сельской местности, вражде между мастерами и прислугой, положении тружеников, не приписанных к «цеху», «страхах», «волнениях» или стачках в городе, колебаниях жалованья и, наконец, безработице, бродяжничестве и изгнании. Лучше подытожим наши рассуждения заключением, которое напрямую относится к моему сюжету: все люди в то время – шла ли речь о поучениях Церкви или робких представлениях об экономике – были убеждены, что неоспоримой целью их усилий является «общее благо» и «честный торг», а любая конкуренция может привести лишь к вспышке насилия и отрицании божественной воли.

Сегодня любой человек на вопрос, что он помнит о средних веках, ответит: «Сеньории», – и будет прав. Затем он добавит: «и феодализм», – и на этот раз ошибется. Я ничего не стану говорить ни о феодализме, ни о его «экзогенных» спутниках – знати, рыцарстве, вассалитете и пр. Что бы ни думали о реальном наполнении, значимости и трансформации этих понятий, они – всего лишь вторичные явления на пересекаемом мною поле. Я избавлю себя от необходимости рассуждать об этих феноменах, скажу только, что богатым и могущественным людям, которые вместе охотились, воевали или в компании скучали долгими вечерами в неуютных залах замков, была знакома одна форма сближения, глубоко отмеченная социальным «клеймом»: «жизнь в замке». Но доступна она была лишь одному человеку из каждых двадцати. И не так уж важно знать, получал ли этот человек «феодальное» держание; а так дело обстояло лишь в случае с одним из каждых тридцати человек. Что касается «вассальных» чувств, то они были отражением общих чувств людей средневековья. Напротив, существование сеньории была «неизбежно», как принято сейчас говорить; она составляла кадр повседневной жизни, вне зависимости, совпадала она с приходом, или нет. Сеньории были как городские, так и сельские; и в последние столетия средневековья на юге Европы «сеньориями» становились сами города. На этот раз мы не можем обойтись поверхностным обзором этой проблемы – ведь средневековое общество было обществом сеньориальным; только речевой оплошностью, которая была, к сожалению, со времен Маркса поддержана именитыми историками вроде Марка Блока, можно объяснить, что мы все еще говорим о «феодальном обществе»; я уверен, что вскоре удастся покончить с этой бесполезной переоценкой в реальности маргинального феномена, корнями уходящего в наши документы, практически все из которых носят аристократический характер.

Впрочем, несмотря на вышесказанное, данный вопрос, как и в случае с «цехами», невозможно представить во всей полноте на страницах моей книги. Я намеренно оставлю в стороне некоторые базовые аспекты проблемы, которые, как мне кажется, находятся за пределами «человеческого» кадра. Так, речь не пойдет ни о доили пост-каролингских истоках «сеньории», ни о ее частной или публичной природе, территориальных или иерархических параметрах этих ячеек управления, а тем более их эволюции между тысячным годом и XIV столетием, когда они были втиснуты в политические рамки королевского права. Также я не стану говорить о специфике сеньориальных полномочий Церкви (особенно монастырей), облике сеньориальной власти в городе, роли сеньориальных служащих, включая кюре, по отношении к подчиненному сословию. Я не стану подробно рассматривать «бан», то есть право судить, преследовать и облагать налогом вместо государства, которое долгое время пробудет в ослабленном состоянии. Напротив, я остановлюсь на влиянии, которое сеньория, а при случае и сам сеньор, оказывали на процесс объединения и дух сплочения людей, что, собственно, и является предметом моего исследования. Первым делом в глаза бросается принуждение, ставшее источником сплочения «подданных»; именно принуждение, которое иногда называют сеньориальным «терроризмом», обеспечило такую дурную славу средневековью, вкупе с настоящим потоком абсурдных легенд «романтического» происхождения, которые повествовали о господах, верхом вытаптывавших поля с их же собственным урожаем, насиловавших девушек, бросавших людей в «забывайки» (если не хотелось устраивать очередную резню), обрекавших на голодную смерть нищих. Было бы уместно напомнить, что сумма сборов, которую приходилось платить сеньориальному сержанту, была значительно ниже той, что в наши дни требует фининспектор, что правосудие, которое сеньор вершил у подножия своего замка, была гораздо более быстрым и милосердным, чем наши нескончаемые и сомнительные процессы, что охрана порядка, поддерживаемая силами конных сержантов или профессиональных воинов, размещавшихся в замках, была не менее эффективной, чем та, за которой ныне следят многочисленные, но при том несостоятельные бригады полицейских; и что псевдо-«феодальная анархия» является мифом, поскольку, возможно, никогда еще люди не удерживались в повиновении властью лучше, чем в те времена. Принуждение к воинской службе? Да о ней и речи не шло, поскольку простые люди слыли непригодными к боевым действиям; службу им заменяли налог или несколько дней земляных работ. «Баналитетные» требования использовать сеньориальные мельницу или пресс? Но плата за пользование этими удобными механизмами – что, кстати, также способствовало встречам людей – была намного ниже, чем наш жилищный налог. Я мог бы продолжить и дальше, упомянув в том же ключе об изъятии доли от продуктов труда, торговых сборах за проезд или добавочную стоимость, и даже ограничении прав человека. В довершение всего отмечу, что крестьянские – и даже городские – восстания не ставили перед собой цель, по крайней мере до XIV столетия, низвергнуть «сеньориальную систему»; они были вызваны либо отклонениями, либо нищетой.

Стоять в очереди к мельнице, вместе прочищать ров вокруг замка, всем селом работать в течение нескольких дней на господской земле – уже это одно объединяло людей между собой; но еще более сплачивающей силой сеньории были «кутюмы», «вольности», вытребованные у господина. Иногда приходилось платить для того, чтобы сеньор уступил или поделился правами; но, как правило, сам господин не очень-то сопротивлялся, поскольку понимал, что происходящее – в его собственных интересах: работники оставались на прежнем месте, он же упрочивал свою власть над ними путем незначительных уступок, передавая в общее пользование то, чем не мог пользоваться самостоятельно – леса, пруды, заповедники. Большинство этих «отказов» стали возможны благодаря договоренности, об этапах которой мы знаем довольно мало; наверняка господин вел себя сговорчиво, если только речь не заходила о его праве судить и воевать; но нужно было платить, чтобы он уступил право доступа на пустующие земли, выпасы, чащобы, целину, лесосеки, становившиеся затем «общинными». По итогам взаимных уступок можно было составить письменный акт. Они во множестве сохранились от Испании уже в X веке, Северной Франции в XI–XII веках, Германии и Италии в XIII веке. В этих документах речь шла об увеличивавшейся площади пахотных участков для крестьянства; деньгах для сеньоров, чье снаряжении и расходы на поддержание престижа постоянно возрастали. Все эти «хартии», «ассизы», «перечни прав», «фуэрос» стали зримым воплощением крестьянских «завоеваний».

Впрочем, не будем впадать в крайность и воображать себе этакий «золотой век», хоть некоторые следы его и прослеживаются в период между 1180-ми и 1240-ми годами. Встречались и дурные господа, кого взаимные раздоры заставляли забыть о собственной выгоде или те, кто проникся духом «классовой борьбы», чьи отголоски доносит до нас литература того времени. Худшими из них были служители Церкви, особенно цистерцианцы, рьяные приверженцы «самостоятельной обработки земли», не сулившей крестьянам никакой выгоды. Что касается самих деревенских жителей, с трудом верится, что все они смогли получить и насладиться пожалованными привилегиями, уж больно безмятежная картина получается: скорее стоит предположить, что все более и более широкая социальная пропасть разделила одних, способных заплатить общую сумму за вырванные у сеньора преимущества, и других, кто остался ни с чем. В городах, которые так часто приводят в пример, этот внутренний разлом был еще более заметным, поскольку те горожане, кто вел борьбу за освобождение, уже принадлежали к кругу привилегированных, будь то цеховые мастера, городские аристократы, купцы или судовладельцы: и они не забудут себя при распределении полученных от сеньора прав. Исследователи привыкли расхваливать и пристально вглядываться в тексты, выпущенные городскими властями; в них можно найти, в том числе, и меры по образованию самоуправления и воинского ополчения, подкрепленные клятвой «общины», то есть самопроизвольной взаимопомощи, как это было в конце XI–XII веков в Нидерландах и Италии; однако различные социальные условия и особый для каждой местности хронологический ритм позволяют нам усомниться в правильности вывода, который уже давно стал своего рода историографической Вульгатой, – о том, что движение городов якобы намного опережало развитие деревень. Аргументы, подкрепляющие одну и другую версии, нам не так уж и важны: люди собирались вместе – и это главное.

Смех и игра

В любой культуре существует целый набор игр: некоторые из них, такие как метание каких-либо предметов или испытание своей силы, были везде и всегда. Что касается смеха, который вполне обоснованно считают «неотъемлемой чертой человека», недалеко ушедшей от самодовольства, то он был во все времена, даже если кто-то с этим и не соглашается! Но если существовали и индивидуальные игры – а смеяться можно и в одиночестве, – то все же кажется, что природа этих проявлений тела и души скорее коллективная.

Пробовать найти определение смеху – значит обречь себя на бесплодные поиски. Все же смех является зримым выражением естественной расположенности к радости, как слезы – к скорби. Впрочем, это веселье или огорчение не обязательно передаются мускульными и железистыми движениями, которые видны другому человеку; можно ограничиться легким намеком на гримасу или слегка повлажневшими глазами. Но людям средневековья сдержанность была чужда: их характерные реакции всегда были грубыми и резкими. В них сочетались, как я уже говорил, добрая воля и жестокость, ярость и милосердие, смех и слезы; и последние были неистощимы, шумны и необузданны. Улыбка и сдержанная печаль были искусственным, вынужденным поведением и, кроме того, приберегались для «куртуазных» приемов, где царило лицемерие; поэтому они всегда появлялись в произведениях поэтов и романистов, но почти никогда не встречались у художников и хронистов. Но когда выходишь за рамки тесного пространства «классовых» чувств, то разом оказываешься в водовороте бурных и шумных возгласов, криков и рыданий; жесты и гримасы всегда чрезмерны, конечности вывернуты, рты широко разинуты – в глаза бросается самая живая жестикуляция. Общая литература, сказы, новеллы и фаблио, иногда отдельные скульптуры предоставят нам тысячи примеров смеха: неожиданный и комичный спектакль, такой, как смешное падение, ловкий фортель, выкинутый с богачом, удачное словцо, оброненное мальчишкой-певчим; и, естественно, неисчерпаемый запас насмешек и каламбуров, сексуального свойства у мужчин, скатологического у женщин. Взрывы хохота сотрясали таверны, были слышны на улице и рынках. Лишь Церковь хмурилась: она без труда различала под этим налетом веселья неспособность противостоять соблазну перед сплетнями и завистью, этим источником беспорядка. И она всерьез подняла поистине неразрешимый вопрос: «А смеялся ли сам Христос?»

Радость, особенно коллективная радость, прежде всего находила свое выражение в праздниках. В средние века люди всегда ценили праздники, и сегодня они по-прежнему интересуют муниципалитеты, которые гонятся за малой выгодой за отсутствием подлинных исторических достопримечательностей. Поводов для празднеств было множество – как, например, въезд правителей в города или скромное празднование по поводу удачных родов в деревне. Иногда они были ежегодными ритуалами, хотя бы и уходящими корнями в языческое прошлое, на которое наложилось христианство: несомненно, Рождество, Богоявление, когда славили царей-волхвов, Сретенье, когда отмечали успешное избавление от тягости Девы Марии, Пасха, или, точнее, «цветущая Пасха», то есть вербное воскресенье, день вступления Христа в Иерусалим, затем Троицын день, Вознесение, день Иоанна Крестителя и т. п. Все они, или почти все, имели мирские истоки с сексуальной или хтонической коннотацией. Они также сопровождались пиршественными ритуалами (ели свинину, лепешки, блины или ягнятину) или сельскими работами (жгли сорняки, прогоняли насекомых, собирали животных). Церковь осознала и взяла на вооружение эти языческие аспекты: после бури V–IX веков, обрушившейся на simulacra, завезенные с Востока или дальнего Запада, она в конце концов признала, что мольбу, обращенную к Луне, или благословенную воду, пролитую на засушливое поле, все же можно использовать к вящей славе Господней. Напротив, она потерпела неудачу с празднествами, по сути своей противостоящими порядку: «празднеством безумцев», 1 января, когда все вставало с ног на голову, в память о дне, когда римские магистраты вступали в должность, последним днем карнавала, сатанинским протестом против грядущего Поста, шаривари, которое устраивали молодежь при виде лицемерного брачного союза.

Все эти праздники удивляют нас своим разнообразием, изобилием, красочностью. Если мы хотим лучше понять их, нужно вспомнить, что на протяжении этих столетий работа была связана с принуждением, и otium, отдых, был желанным идеалом, которого старались достичь. В свое время удалось подсчитать, что, принимая во внимание все временные и пространственные нюансы, как в деревне, так и в городе около трети дней в году были «нерабочими» по причине или в результате народных гуляний. Естественно, в процессиях, которые устраивались по этому случаю, с крестом и хоругвями во главе, люди не только смеялись и кричали, но и пели хором. Вот область, о которой нам практически ничего не известно. До нас дошли изображения, живописные или скульптурные, виелл с двумя струнами, рожков, флейт, барабанов; иногда в домах заводили псалтериум с 32 струнами – дальний предшественник нашего пианино. До наших дней также сохранились манускрипты «музыкальных нот», изобретенные в середине XI века Гвидо из Ареццо: благодаря этому новшеству стало возможно размещать ноты по гамме вместо того, чтобы просто обозначать знаками (невмами, от греч. рпеита – дыхание) восходящее или нисходящее движение мелодии. Но эти зачатки сольфеджио применялись только в отношении литургической музыки, причем без особой модуляции – можно сказать, церковному пению; таким образом, мы ничего не знаем ни о народных мелодиях, ни о песнях, которые женщины напевали за работой, ни о песнях для пира и танца. А ведь праздник не обходился без танцев. Мы не испытываем недостатка в изображениях, на которых горожане и крестьяне встают в круг (мужчины – в своей, женщины – в свой), ритмично пристукивая своими сабо, двигаясь в такт руками и телом. И хотя кажется, что танец гораздо реже можно было встретить в высшей социальной среде города, все же именно в ней (но не перед XV веком) родился танец вдвоем, кароль, во время которого тела танцующих соприкасались – о, ужас и развращенность, при виде которых служители Церкви закрывали лицо: ведь если каноники сами и танцевали перед храмовым алтарем по некоторым праздникам, то при этом целомудренно держали друг друга за палец.

Ну а какой праздник обходится без пирушки, без посещения таверн, драк и, как следствие, бессмысленного нарушения порядка? Нельзя ли было направить игровые потребности средневекового человека в более нравственное или, во всяком случае, более мирное русло? С X века замковые залы посещали певцы, скоморохи, бродячие музыканты, которые развлекали воинственную молодежь, восхищавшуюся амурными или боевыми подвигами героев, исполняя перед ней итальянские и окситанские канцоны, «жесты» Франции и областей, где говорили на наречии ойль. Но то был удел привилегированного круга, даже если именно в рамках этой литературы с XI века сохранились самые старые наши тексты на вульгарном языке. Без всякого сомнения, «общине» такие развлечения были недоступны; ей предлагались, возможно, вследствие возрождения античных обычаев, спектакли, уже «поставленные на сцене». Поскольку бои гладиаторов или диких зверей, которые так страстно любили в Древнем Риме, были недоступны (в средние века не сохранилось каких-либо серьезных следов подобных игрищ), толпы зевак собирались вокруг замкнутых площадок, где сходились один на один бойцы «судебных поединков», или у позорных столбов, где бичевали нищих; разве нет зрелища веселее, чем повешение или, еще лучше, обезглавливание; и разве нет в наши дни стран, которые называют себя истинно «христианскими», и где люди толпятся, чтобы присутствовать на казни осужденного, сочтенного виновным? Отведем лучше глаза и обратим взор на возрождение народного театра. Этот коллективный праздник, которым так восторгались древние, ожил в Италии и Северной Франции. Возможно, это явление берет начало в ужимках странствующих трупп «жонглеров» (joculator, тот, кто дурачится), «труверов» (trobador, тот, кто находит и придумывает), которые выступали на городских площадях с самостоятельно сочиненными «фарсами» и «соти»; если только они не ставили декорации на подмостках, где показывали шедевры своего «ремесла» (metier) (ministerium, откуда пошло ошибочное название «мистерия»). После XIV века эти спектакли прибрали к рукам муниципальные власти ради того, чтобы избежать разгула восторженных зрителей, и Церковь, которая увидела в них более надежное поле действия, чем не поднадзорные проповеди братьев францисканцев. Спектакль был бесплатным, его перевозили из города в город, он шел много дней, сюжет корректировался по воле актеров, которые менялись во время турне. По ходу представления актеры не только потешались над властью, но и подчеркивали нравственные достоинства общества. Этот театр был открыт для всех, хотя вход на подмостки женщинам был заказан, даже если нужно было исполнить роль Девы Марии; но не стоит видеть здесь ни «мачизма», ни презрения: просто неприлично было выставлять жену, сестру или дочь под взоры публики. Напротив, успех театра был настолько велик, что до нас дошли «прошения» к властям о том, чтобы дать разрешение поставить спектакль.

Шествовать крича в процессии, танцевать вместе, хлопать в ладоши в театре в знак радости – все это было проявлением коллективного, общественного поведения, лишенного всякого личной инициативы, которая терялась посреди безликой толпы. Иное дело игра, даже игра командная. В нее человек вкладывался полностью, поскольку любая игра имела цель: добыть славу или деньги. В случае же неудачи уделом проигравшей стороны были стыд, ярость; и потому в ходу были шулерство и плутовство. Несомненно, ко всем этим чувствам примешивались гордыня, зависть, злоба и даже отрицание божественного вмешательства. С каролингской эпохи Церковь осуждала игру как безнравственное занятие, отнимающее свободное время, которое должно посвящать Господу. Ныне мы хорошо представляем, какими были средневековые игры, по крайней мере во Франции, во времена зенита и заката средневековья. Чаще всего устраивали состязание между двумя командами соперников, которые, в основном, играли в мяч или лапту. В мяч играли преимущественно в городах, игроки собирались в крытом помещении и мало передвигались по ходу соревнования: ударом ракетки мяч (eteuf) – этот предшественник нашего теннисного мячика – посылали по направлению к сопернику поверх сетки или в стену, как правило, деревянную. Лапта была более народной и в ней участвовало большее количество игроков; нередко она была делом семьи, клана или городского квартала. Если в игре в мяч снаряд представлял собой шар из шерсти или соломы, в лапте использовали более твердый предмет, иногда из дерева, по которому били ногами, руками и битой; сложно сказать, у истоков какой из наших игр стояла лапта – футбола, регби, баскетбола, крикета?

Для этих игр требовались пространство, зрители, судьи. Совсем иначе дело обстояло в случае с игрой в кости; она была просто азартной игрой, а потому занимала видное место в сфере, связанной с мошенничеством, спорами и применением насилия. Игра в кости была неизменна и существовала повсеместно, уходя корнями еще во времена неолита. А поскольку игра шла на деньги – а светские магнаты иногда ставили на кон по-крупному – Церковь осуждала ее больше, чем любую другую. С картами все было по-другому; они появились только с конца XV века: ходили слухи, что их вывезли из Индии, и Рабле был знаком с 35 правилами этой игры. Но если эта игра зависела от случая, пусть даже в раздаче карт игрокам, доля тактического замысла придавала им блеск, которого не имели кости. Но что бы то ни было, карты, мяч или кости, все они уступали первое место «королю игр» и «игре королей» – шахматам. На этот раз в ней участвовали двое игроков, но зато высокого полета, которых поддерживали преданные и готовые на все любители, ибо шахматы словно отражали земную жизнь, с их символизмом фигур, почти воинской тактикой, сочетавшей риск и осторожность, требовавшей хорошей памяти и острого глаза, присущих, как правило, лишь зрелым и опытным людям. На Западе шахматы были известны примерно с VIII века, когда их завезли из Индии через Скандинавию или Испанию. Шахматы – это сражение; в них не ловчили и не жульничали; но ярость проигравшего могла легко перерасти во вспышку насилия: разве не рассказывали, что Роберт, сын Вильгельма Завоевателя, проиграв партию отцу, разбил шахматную доску о его голову?

Впрочем, помимо лапты, костей или шахмат были и стрельба из лука, кегли, бабки, классы, триктрак и множество других игр. Они вызывали либо смех, либо слезы – в зависимости от исхода партии и чувства юмора. Но, подобно праздникам, танцам и театру, эти игры разжигали страсти, которые могли как сблизить людей, так и сделать их врагами. Потому и стоило их предотвращать и сдерживать, насколько возможно.

 

Предосторожности и отклонения

Для того чтобы общество обладало определенной сплоченностью, чтобы могло, например, противостоять насильственным ударам судьбы, наносимым другой социальной формой и или даже природой, недостаточно, чтобы люди были собраны, более-менее добровольно, в кадре жизни – будь-то приход, сеньория, «цех» или просто внутри «границ». Требуются иные узы, иногда этнического или национального характера, а иногда основанные на моральных или религиозных концепциях. Если идентификационный фундамент разваливается и на его месте не возникает ничего нового, общество ждет кризис самосознания, который в конце концов приведет к материальным и нравственным потрясениям. С самой зари человеческой истории таких кризисов случалось немало; например, в связи с Европой можно вспомнить кризис, произошедший во время столкновения средиземноморской и германо-кельтской культур, в III–VIII веках; или еще в момент стремительного открытия Европы навстречу внешним мирам, от Америки до колониальных империй, в XV–XVIII веках. Все указывает на то, что с начала пятидесятых годов мы переживаем подобное потрясение; сама сущность наших коммуникационных структур меняется; наследие политических или национальных образований забывается; этические основы пошатнулись. Но все эти феномены протекают неспешно. Как и в случае потепления климата крайне наивно было бы полагать, что есть силы, способные сдержать их или, наоборот, ускорить; без сомнения, потребуется одно или два столетия, чтобы вместо них возникло что-то новое.

Небесполезно было бы задаться вопросом, насколько был прочен материал, скреплявший средневековое общество, особенно в период, о котором мы говорили – между VII и XV веками. В наши дни, по крайней мере в Европе, специфика самобытной группы выражена относительной этнической однородностью, общим языком и, как следствие, общей культурой, древней и одной для всех историей, укоренившимися поведением и привычками, а также четко установленными административными и политическими границами. Вместе эти элементы составляют «англичан», «французов» или «итальянцев». Однако ситуация в средние века была совсем иной: например, в средневековой Франции не было ни единства населения, ни осознания общей «родины», а тем более и «нации», ни общего языка, ни бесспорных границ; зато существовала практически застывшая форма верования: христианство. Люди, жившие в то время, считали или называли себя «христианами»; конечно, встречались отдельные упрямцы, крупные скопления евреев и мусульман, но то были исключения, своего рода островки в море христиан. Однако в глазах других народов, например тех, кто исповедовал ислам, эти люди были «франками»: очевидная ошибка, но она вызвана тем, что в эти времена мирское и сакральное было тесно переплетено, власть, dominium, носила теократической характер, будучи властью веры и «главенствующего» народа. Этот тип общества ныне у наших дверей, и Андре Мальро, без сомнения не ошибся, когда предсказывал наступление «религиозного столетия». Но вернемся ко временам средневековья.

Порядок и «порядки»

В мире царит Небесный порядок; он зиждется на космической гармонии, установленной до начала времен. Во вселенной человек – не что иное, как частица без свободной воли: таков он есть, таким он и останется. В самых древних обществах, Египте, индийском субконтиненте, может быть, уже в среде неолитических племен, от которых до нас дошли только ничтожные реликты (я оставляю в стороне весь Дальний Восток, поскольку мало о нем знаю), во всех этих сообществах люди осознавали, что равновесие, Небесный порядок, который ими управляет, назначает им роли, раздельные обязанности: нужно, чтобы одни были посредниками между людьми и божественными силами, вторые обеспечивали руководство всей группой, при необходимости взявшись за оружие, третьи же брали на себя функцию производства – как себе подобных, так и еды. В этом тройном делении нет ничего удивительного, но Дюмезиль и другие этнологи сочли, что оно скорее характерно для ранней индоарийской культуры. Однако то видение мира, которое было присуще грекам, римлянам, кельтам и германцам, как кажется, не несло в себе духовного содержания; создается впечатление, будто правовые и экономические мотивы занимали главенствующее место в представлениях людей, оттесняя на задний план нравственные или религиозные соображения. В остальном неоплатоники императорской эпохи и отцы Церкви в эпоху бурного подъема христианства придерживались в своих размышлениях только следующих типов разделения людей: на свободных и рабов, христиан и язычников, монахов и мирян, девственниц и замужних. Но эти уточнения или значительно расходились с волей Создателя, или затрагивали второстепенные стороны жизни общества.

И лишь в эпоху Каролингов наметился существенный сдвиг: у Эриугены и Герика Оксерского появляется мысль о том, что порядок Божий основывается на трех функциях, трех «сословиях», о которых я уже говорил, и каждую из них стали воспринимать как выполнение особой миссии, совмещенной с особым социальным статусом. После того как около 1020 или 1030 года эта схема была сформулирована Адальбероном Ланским, она стала незыблемым правилом для всего образованного сообщества: oratores, bellatores, laboratores, триада, которую часто неудачно переводят как «те, кто молятся», «те, кто сражаются», «те, кто трудятся», иначе говоря, клирики, воины и все остальные, или, если хотите, Церковь, знать и народ. Чуть позже, в эпоху Абеляра и св. Бернарда, будет сформулирована иерархия между этими сословиями: первое место отведут клирикам, ибо они подчиняются власти понтифика, хранителя божественной воли; второе – воинам, самым сильным из всех, рыцарям, armati; все остальные – беспорядочная толпа, «третье сословие», как будут говорить позднее. Конечно, хоть последняя группа и была самой многочисленной, она представляла собой просто верующую паству, grex fidelis. Таким образом, смешивались религиозные и общественные элементы, сакральное и мирское, что соответствовало климату, царившему на протяжении тех столетий. Кроме того, человек, которому Господь отвел место в одном из сословий, не мог перейти в другое сословие по собственной воле: подобная попытка была равнозначна предосудительному выбору своей судьбы (haeresis), и выше я уже рассказывал об этой яркой черте средневекового общества – социальной закоснелости.

Рационализм, унаследованный нами от эпохи Просвещения, слишком поспешно заклеймил Порядок, основанный на вопиющем социальном неравенстве: дескать, обленившиеся клирики и знать прохлаждаются, а простой народ проливает пот и слезы. Но такая оценка является серьезным заблуждением, тем более что она поспособствовала, в частности, появлению неудачного понятия «феодализм», основанного на сеньориальном насилии и закабалении «сервов», servi («рабов» в латинском словаре). Но тем самым мы совершенно забываем, что «трехчастная схема» была отражением воли Господа, желающего, чтобы каждый человек достиг спасения души, этой главной цели нашей земной жизни. И в эпоху всеобщего поиска вечного спасения, для обретения которого хватило бы уже одного смирения слабых, менталитет людей не имел ничего общего с нашим; перед ликом Господа и волей Его не было ни богатых, ни бедных, ни господ, ни слуг, а были только христиане, ожидавшие суда Божьего. И в этот Судный день у священника, изменившего своему пастырскому долгу, воина, упивавшегося насилием, роскошью и деньгами, будет куда меньше шансов спастись, чем у изможденного труженика. В действительности божественную несправедливость стали осознавать только в XIV веке или даже позднее, когда служение Церкви ослабнет или сословие воинов постепенно погрязнет в грехе.

По правде сказать, еще даже до того, как Вильям Оккам и прочие доктора около 1350 года усомнились в справедливости божественного выбора, или восставшие английские крестьяне в 1381 году стали спрашивать себя, а как же обстояло дело в те времена, когда Адам и Ева пряли, трещины уже появились в схеме, которую излагали те, кто обладал знаниями. Сама Церковь первая приложила руку к тому, чтобы расшатать этот кадр жизни, на котором зиждилось ее могущество. По мере того как она возвеличивала роль и место иерархического принципа в своих собственных рядах, воспевая превосходство папы над остальными христианами (даже из второго сословия), алча материального достатка, часто приобретенного недобросовестным путем, приравнивая к симонии (то есть мирской материализации) все, что могло угрожать ее состоянию, а к николаизму – нравственные поиски в своем кругу, Церковь дала пищу для подозрений, сильно отдалявших ее от первоначальной миссии. Среди выражений, которые духовенство использовало меж собой, слово ordonner (посвящать) вскоре приобрело одно значение – вступление в ряды служителей Церкви, как если бы все они были единственными возлюбленными чадами Господа, в то время как термин etat (сословие) стал обозначать две другие группы в божественной схеме, которые тем самым были низведены на один и тот же мирской уровень.

Сословие воинов могло бы привлечь мое внимание уже потому, что проблемы, вызванные его внутренними противоречиями, изменяющимся статусом, материальной деятельностью в сфере экономической и политической жизни, горой встают на нашем пути исследования. Я ограничусь одним замечанием, которое, правда, считаю крайне важным: в то время как сословие «молящихся» неотвратимо разлагалось, а сословие «пахарей» раскололось, «воители» сохранили, по крайней мере внешне, однородный состав. Конечно, пограничные слои этой группы размывались за счет выходцев из третьего «сословия»; семейные обычаи, материальные интересы расшатывали силу сословия или способствовали его превращению в кастовую структуру. Но даже на протяжении всей этой эволюции роль меча Господня осталась неизменной; предпочитали говорить скорее о чести и славе, чем о религии и защите христианства, но знать (noblesse) так и не изменила своему призванию.

В этой истории духовных уз, связующих людей меж собой, положение «третьего сословия» является гораздо более сложным. Правда, в мою задачу не входит исследование эволюции религиозного чувства простого люда, то есть всех тех, кто не принадлежал к двум господствующим сословиям. Я ограничусь тем, что укажу на три трещины, которые со временем появились в тройственной схеме и мало-помалу ослабили ее цементирующую роль в обществе. Первый элемент разложения возник из-за неспособности клириков, вознамерившихся оценить материальное положение людей, адекватно воспринимать окружающую действительность. Когда в IX веке – а скорее всего, еще раньше – мыслители разделяли верующих по отдельным сословиям, laboratores были для них работниками физического труда, и труд, оправданный таким образом, был вознесен на уровень нравственной ценности. Все эти труженики, которым приходилось кормить остальное население, были крестьянами, составлявшими подавляющее большинство третьего сословия. Но подъем городов, начавшись в XI веке почти по всей Европе (и различаясь по форме и местным ритмам), стал шириться и вскоре захлестнул весь христианский мир, восторжествовав повсеместно. В Италии XII–XIII веков в городах жили пятеро или четверо человек из каждых десяти, во Франции – три или четыре, почти столько же – в Англии и Германии. Однако жители городов плохо вписывались – или совсем не вписывались – в рамки принятого идеала: воодушевлявшие их силы были слишком тесно связаны с личной выгодой и местными реалиями; городской культуре было присуще персонифицировать индивида и устанавливать отношения исключительно мирского характера; кроме того, жизнь горожан была завязана на деньгах, иногда даже, как в случае с заработной платой или продажей, на них зиждилась вся экономическая система городов. Естественно, далеко не каждый горожанин был суконщиком, ростовщиком или цеховым мастером; и мало кто из них не знал о могуществе собратств или оставался в стороне от почитания Девы Марии. Но «профиль» горожан был иным, нежели сельских laboratores. Как встроить в трехчастный мир тех, кто занимается «бесчестным» ремеслом, кто «не работает собственными руками», с чем поздравлял себя Рютбеф, или, как Вийон, утешался тем, что «живет бедно вдали от богатого земельного сеньора»? Конечно, придумывали пасторали, старались пичкать нравственными советами фаблио и басни, ставить «мистерии», пропитанные духом благочестия. Напрасный труд: «рождение светского мировоззрения», как несколько напыщенно скажут потом историки, подточило духовность третьего сословия.

Вторая трещина не столь заметна: дело в том, что при составлении схемы попросту забыли о свободе. Забыли не потому, что не придавали ей особого значения, а потому, что для Господа все верующие – равные души. Даже суровое римское право признавало, что раб – не просто существо из плоти. Таким образом, христианские мыслители не считали, что эта группа людей может внести некоторые коррективы в устоявшуюся схему. Во времена Каролингов представление о том, что «есть два рода людей – свободный и раб», носило исключительно светский характер, оставляя в стороне спасение души. И христианская церковь охотно набирала своих первых приверженцев среди несвободных; ее также не смущал тот факт, что и в X веке она все еще владела толпами рабов. Конечно, в теории церковь осуждала работорговлю и даже использование человеческой плоти, но исключительно во имя милосердия, а не во имя спасения души; она скорбела о «сыновьях Хама», этого сына Ноя, чье потомство – расу чернокожих – проклял Господь. Но и речи не могло быть о том, чтобы вступить в ряды духовенства, не выкупившись сначала из несвободного состояния. Вот почему ни в одном из сочинений, созданных образованными клириками, разделение людей не связано с представлением о свободе или несвободе. Это наш рациональный ум склонен осуждать это отталкивающее ослепление. Даже после того как античное – или меровингское – рабство исчезло по причинам, на которых я не буду останавливаться, категория зависимых людей, которых называли античным словом servi, а наши историки – «сервами», в глазах клириков никак не была связана с «функцией» третьего сословия. Можно дискутировать по поводу этапов и содержания сервильного положения, подчеркивать неоспоримые усилия церкви в деле освобождения сервов около тысячного года; но клеймо сервильности по-прежнему оставалось неизгладимым; и можно только удивляться тому, что Церковь мирилась, а иногда даже сама создавала препоны, стеснявшие свободу некоторых верующих, которым нельзя было жениться, переезжать, пользоваться плодами своего труда – в принципе благословенного – без разрешения господина, называвшего себя христианином, а порой и самой Церкви. Если «схема» уже затрещала по швам после вторжения горожан, то на этот раз был задет сам принцип равенства в вопросе спасения.

Еще одна трещина, и, может быть, гораздо более серьезная, появилась из-за внутреннего дробления понятия сословий, поддерживавшего общество в равновесии благодаря точным, можно даже сказать, однородным функциям. Стратификация социальных пластов, наслаивающихся друг на друга внутри каждой из этих групп, очевидно, была связана с эволюцией, протекавшей на протяжении нескольких столетий. Впрочем, первым двум сословиям этот процесс не причинил особого вреда: хоть среди клириков одни были причислены к «малым орденам», а другие – к «великим», одни монахи получили священническое посвящение, а другие нет, а также сложилась своего рода иерархия духовных лиц, каждые из которых имели право даровать то или иное таинство, – все это не мешало Церкви выполнять посредническую миссию между мирянами и Господом. И в какие бы одежды ни рядились bellatores – феодализма, рыцарства или знатности, старших или младших сыновей, – второе сословие никогда не забывало о своей роли воителей. Зерна разложения были посеяны в третьем сословии. В нем и так уже существовало разделение на свободных и сервов. А экономическое развитие дало мощный толчок внутреннему расколу: среди членов коммуны постепенно выделилась толпа «неимущих», vilissimi, «простого люда», Armen Leute, «тощего люда», popolo minuto – все эти люди не имели земли, орудий труда, занятия, денег, иногда даже крова над головой, иначе говоря «ни кола ни двора», а может «ни веры ни права». И их число постоянно возрастало, особенно в городах, поскольку в сельской местности сама природа по-прежнему удерживала их количество на минимальном уровне. Церковь понимала, что подобное прискорбное состояние дел испытывает на прочность веру этих брошенных на произвол судьбы христиан и побуждает их оспаривать само существование схемы, в которой они оказывались затерянными посреди остальной массы населения. В проповедях XII века, нравоучительных примерах следующих столетий церковнослужители пытались воздать хвалу почетной бедности, служившей своего рода пропуском в Рай; Иоанн Гоби дошел до того, что совершенно серьезно принялся выделять разные группы среди бедных, чтобы разоблачить «лже-бедняков» или, еще хуже, по его словам, «дурных бедняков». Можно подумать, он насмехался! Вопреки подспудной борьбе на фоне развала сеньориальной экономики в XIV–XV веках, утрата всякой надежды на этом свете привела к роковому излому внутри «сословия», в котором Церковь хотела бы видеть лишь христиан-тружеников, в едином порыве следующих по стезе спасения души.

Мир и честь

В «Новое время», а тем более в «современные» времена постоянно случались беспорядки, нередко приводившие к кровопролитию и сотрясавшие жизнь народов или, по меньшей мере, наций; не то чтобы средневековье обладало миролюбивым ликом, но война, о которой я еще буду говорить, и «страхи», на которых я не стану останавливаться, тогда были гораздо более скромные, нежели в последующие времена, – и по своему размаху и по обстоятельствам: то были семейные раздоры или столкновения, вызванные скромными территориальными спорами; при этом и речи не шло ни о правах человека, ни об основах общества, ни о «нациях», которых в ту пору еще не существовало; отсюда и важность «встреч» между правителями, чьей целью было как можно быстрее достичь компромиссного соглашения. Эти переговоры устраивались для того, чтобы приостановить конфликт на некоторое время. С самого раннего средневековья список этих встреч очень длинен: тут и Страсбург (842), и Сен-Клэр-сюр-Эпт (911), и Ивуа (1022). Но по мере того, как время шло, проблемы приобретали все больший размах, поэтому в позднее средневековье стали устраивать настоящие «конференции»: в Монтеро (1419), Аррасе (1435), Брюгге (1472). На последней из них встретились император, два короля, «великий герцог Запада» и венецианцы. Позднее, например в XIX веке, история пестрит такими «конгрессами» – от Венского до Версальского. И знаменитые «встречи», чьи участники собирались урегулировать последствия последней мировой войны, были того же толка! Никто из них не озаботился проконсультироваться с людьми; правители вершили людские судьбы, исходя из собственных интересов. Что же касается международных встреч, которые так любят устраивать в наши дни, то они также необходимы, как и неэффективны в целом.

Но я не собираюсь оценивать влияние резолюций ООН. Я намерен нащупать в средние века начальную стадию поиска Мира – Мира с большой буквы, который охватывал бы всех людей. Это явление имело место на самом деле и по сей день вполне оправданно остается одним из символов своей эпохи, даже если его эффективность постепенно слабела. Традиционная историография наперегонки указывала на произошедшее около 880 или 950 года ослабление публичной власти, которую на краткое время возродили Каролинги. Тем самым она противопоставляла блеск воителей Австразии беспорядкам, насилию и «терроризму» «феодальной анархии». Чтобы оправдать пылкое стремление к разрядке, которое испытывали жертвы царившего разгула – клирики, наделенные всевозможными достоинствами, крестьяне, стенавшие под господской пятой, – историки обычно вспоминали «страхи тысячного года», которые неотступно преследовали людей того времени. После утомительных споров между почитателями Мишле и преданными сторонниками позитивизма в XIX веке, современные исследователи пришли к относительному согласию: «страхи» тысячного года никогда не существовали; но, по крайней мере, можно различить признаки смутного беспокойства населения, которое ощутило наступление социальной мутации, но так и не поняло сути происходящего. Существовавшая тогда анархия – домыслы ученых; на самом же деле речь шла о медленном откате, растянувшемся на одно или два столетия, от публичного к частному, что сопровождалось неизбежными переменами для людей; что касается «терроризма», то он всего лишь является признаком возвращения в деревню конных воинов, которых прекращение набегов за рабами на заэльбские земли лишило организованного занятия. Вопросы о насилии или точном времени, к которому относятся эти феномены, принадлежат сфере ученых споров; оставим их без внимания. Всегда рискованно и в какой-то степени ошибочно проецировать условия одного момента с одной эпохи на другую; но я не скрою, насколько созвучны для меня год тысячный и двухтысячный!

Не будем уходить с нашего пути и вернемся в X век – век, который никак нельзя назвать ни «темной ночью», ни «сияющей авророй», как это сделал Рауль Глабер в знаменитой фразе о «белом платье церквей, в которое облекся измученный мир». Где кроются истоки этого поступательного рассвета? Конец Каролингов? Это частности. Демографический рывок? Да, но был ли он причиной или последствием, и чем он был вызван? Сыграли ли здесь свою роль сверхъестественные силы, дар Господа или наступление океанских вод? Мы вступаем на зыбкую почву; мы можем почувствовать твердь под ногами, но распознать ее чрезвычайно сложно – это прилив веры. Вера спускается с заоблачных высот ученых теорий и становится более приземленной, обретая более человечные формы. Уже в своей среде Церковь вступает на пути нравственной чистоты и воинствующей борьбы, которые ведут от монастырского возрождения Клюни (910 год) к григорианской реформе XI века. В период между этими двумя датами люди объединяются, происходит становление сеньории, обретают очертания приходы, и смерть больше не внушает страха. Но потребуется еще один этап, чтобы христианский мир смог закрепить свои первые достижения.

Этим этапом стал мир, скрепленный клятвой между людьми. Даже если идея была народной, простые и слабые люди не имели никакой реальной силы для того, чтобы воплотить ее в жизнь. И тогда эту идею подхватила Церковь: ее авторитет, имущество, иерархия требовали умиротворения и подчинения. Епископы, реже монахи, устраивали соборы, действуя в правовой и, следовательно, теоретической области, и расточали на них советы и угрозы; затем стали созывать собрания, на которые волей-неволей приезжали сеньоры, воины и иногда жители городов. Поскольку в обществе, очень ограниченно знакомом с письменностью, Слово было выражением власти, воинов побуждали торжественно клясться сохранять на их землях мир между собой и щадить слабых, клириков и простой люд. Это и был мир Божий, или, в сокращенном виде, перемирие Божье. Клятву приносили прилюдно, на реликвиях или распятии; она гарантировала честь и спасение. Отказаться же от нее значило обречь себя на вечную погибель. Начало движению было положено в Центральной Франции около 990 годов, затем около 1020 года оно перекинулось на Северную Францию, после 1050 года – на Восточную Францию, потом Германию, до 1100 года – на Средиземноморье. Тех, кто отказывался принести клятву, помимо адских проклятий принуждали силой. И во имя «общего блага» Церковь без колебаний вооружала крестьянские отряды, чтобы оказать помощь воинам, сражавшимся во имя мира. В принципе представление о публичном порядке как кордоне безопасности вокруг общества было сформировано. Однако не нужно предаваться безудержному оптимизму. Люди еще долго будут взывать к миру, приносящему всем мир; но уже вскоре стали проявляться отклонения от выбранного пути. Прежде всего, после 1050 или 1070 года власть в церковном сословии стали сосредотачивать в своих руках представители белого духовенства, включая папу. Поэтому в это время или чуть позже монашеские ордены приняли самое активное участие в движениях, направленных на поворот к более суровому благочестию, в большей степени отдаленному от набожности большинства; и нередко порыв этот был враждебен белому духовенству. Но вскоре оказалось, что ставка на своего рода крестьянскую «народную силу» ради того, чтобы обуздать строптивых сеньоров, грозит разрушить тройственную схему: третье сословие не должно было подменить собой сословие воинов. Таким образом, на втором этапе существования «институтов мира» в их рамках наметилось сближение между двумя первыми сословиями с целью удерживать в повиновении третье. В то же время тем из bellatores, у кого не хватало земель, или вообще их не имелось, трудновато было отказаться от сражений и грабежей. Тогда Церковь, опираясь на воинственный характер обновленной веры, без особого труда смогла перенаправить агрессивное рвение armati на святую войну: «докрестовые походы», как их называют, начались в Испании и на Сицилии с 1040 или 1060 года; этот процесс «сброса» излишка военной силы продлится в течение двух с половиной веков – так же долго, как и мир Божий.

Результатом этого миротворческого процесса стало усиление двух моральных аспектов. Первым из них является место клятвы в отношениях между людьми. Я склонен особенно подчеркнуть ее роль как заменителя письменного контракта, документа купеческого образца, который в конце концов все-таки победит в городах. Простой народ и подавляющее большинство воинов были «illitterati», неграмотными, то есть не знали латынь; но они чувствовали, что произносят клятву под взором самого Господа; в случае соглашения, сделки, компромисса, третейского суда клятва не была просто механической формулировкой, которую сейчас принято требовать в наших судах. И, помимо спасения души, клятва эта затрагивала честь каждого человека. Представление о чести является практически врожденным для человека: люди той эпохи, задетые в чувствах обиженной гордости, пострадав от кражи имущества или простого унижения, не обращали внимания на смягчающие обстоятельства оскорбления. И потому месть должна быть полной, без условий «мира», даже если их предлагали «друзья». И кажется, что на это-то чувство, почти животное в том случае, когда приводило к вспышке насилия, мир Божий не оказал никакого влияния.

Тогда, если Мир не мог положить конец столкновениям между индивидами или социальными группами, можно было ли достичь этого другим путем? Оставалась ли еще в силе формула римских юристов: мир – это закон, и закон – это мир?

Закон и Власть

«Обычай» – одно из ключевых слов во времена средневековья; consuetudo, usus, habitus, «устоявшийся», «устоявшийся навеки»; «старый» обычай, если, по словам стариков, – к чьему совету официально обращались в деревне, – он просуществовал по крайней мере десять лет; «издревле», если вспоминать более долгий срок. Таким образом, юриспруденция воспроизводилась благодаря памяти о судебных прецедентах, передававшейся от поколения к поколению. Она затрагивала те дела, которые Церковь не имела права разбирать в случае возникновения тяжбы: проблемы наследства, фискального управления, конфликты интересов; ведь мир Божий был всего лишь принципом, теорией, сдобренной чисто духовными санкциями. Поэтому расхождение местных практик или «дедовских» традиций приводило к тому, что судебные дела и приговоры различались как в зависимости от места, так и личности. Везде царило Слово.

Если судить по всему вышесказанному, у читателя может создаться впечатление, что судьи – кем бы они ни были, – нотарии и писцы не имели никаких вех на темном пути. Но это не так. Письменность не была забыта, право – тоже. Иногда – в Северной Европе во всяком случае – нотарию случалось квалифицировать простой usus словом lex. Как обычно, я не стану вдаваться в крайне запутанные технические детали, поскольку в мою задачу не входит написать историю права. Я всего лишь обращу внимание на те аспекты, что отвечают моей цели. Начнем с точки отсчета. Со свойственным ей обостренным правовым сознанием средиземноморская античность завещала средним векам огромный багаж письменного гражданского и уголовного права – «кодексы». Эта передача происходила в два приема: сначала шла выжимка V века, прозванная кодексом Феодосия, по имени царствовавшего тогда императора, затем свод законов, развивавший это наследие и получивший название Юстинианова, по имени императора, в чье правление этот кодекс был скомпилирован в Византии; однако этот второй свод появился на Западе только после 1010 – 1020-х годов стараниями итальянских юристов. То был Corpus juris ciuilis, чьи отголоски все еще прослеживаются в нашем законодательстве. Мы почти ничего не знаем о кельтских традициях; но германцы, независимо от своего происхождения, привезли с собой целый арсенал «правд», прежде всего уголовного характера, которые передавались из поколения в поколение благодаря устной традиции. Фаза ознакомления, частичного слияния, записи всего этого багажа, обогащенного уроками повседневной жизни среди населения и особенно в кругах власть имущих, потребовала почти шесть столетий и способствовала переходу от персонального права к территориальному. В этом отношении право – письменное или устное – помогало укрепить, по крайней мере в локальных масштабах, связи между людьми.

В силу своего территориального характера право обладало довольно дифференцированными чертами, которые историку крайне сложно классифицировать. В поверхностном очерке я сказал бы, что письменное «римское» право преобладало в Италии; что в Испании, так же как в Южной Франции (по линии Ла-Рошель – Лион), его серьезно потеснили местные обычаи; выше к северу от него уцелели только крупицы, сохранившиеся в составе «кутюм». Но сколько при этом нюансов! В Испании условия выживания христиан, отступивших перед мусульманским вторжением в горы, выдвинули на первое место оборонительные меры, консолидировавшие военно-пастушеские общины, concejos, или укрепленные поселения с религиозной доминантой, sagreras; даже в Каталонии, оставшейся более «римским» регионом, это обстоятельство во многом повредило античному наследию. В Италии, этом главном центре распространения римского права, подъем городов придал юридической практике авторитарную окраску: горожанам нужно было подчинять своему контролю сельских жителей и сеньоров контадо. Изворотливость, присущая жителям этой страны, позволяла им творить чудеса, ускользая при необходимости ото всех законных обязательств. В эпоху походов Барбароссы на полуостров епископ Оттон Фрейзингемский удивлялся тому, что в стране, являвшейся родиной права, население умудрялось не исполнять законы. Славный немец, возмущенный подобным противоречием, объяснял его изощренным знанием права, что разрешало итальянцам безо всякого труда обнаруживать и использовать в собственных интересах лазейки и несоответствия законодательства.

В странах, где применялось обычное право, наблюдается то же разнообразие. Однако Англия была особым случаем. По причине подавляющего преобладания крупных земельных владений, «Майоров», и плотного королевского контроля над бургами (townships) право приняло форму либо манориального обычая, либо обычая свободных людей (franci plegii). Но вскоре на архипелаге обе ветви права слились воедино, положив начало «общему праву» (Commonlaw). На континенте же возобладали местные обычаи.

Вообще своеобразие юриспруденции заключается в том, что в тексте – часто в особых обстоятельствах – закрепляются новшества, сложившиеся в какой-то определенный момент; получается, что из-за времени, необходимого для того, чтобы привыкнуть к этим novae consuetudines и ввести их в практику, возникает дистанция между реальностью и текстом, действующим только после того времени, когда его впервые захотели использовать. Это «проклятье» не осталось незамеченным юристами. Поэтому они особенно старались фиксировать те обычаи, которые могли бы иметь постоянную силу, как, например, природа семейных отношений – агнатическая на юге, когнатическая на севере – или формы наследства, с равными долями или нет. В той области, где сохранилось влияние римского права, достаточно было смахнуть пыль; в других же местах нужно было «издавать» обычаи, рискуя лишить их всякой гибкости. В конце XII века в этом направлении принялись работать по обе стороны Ла-Манша. Между 1180-м и 1260-м годами и в городе, и деревне – хоть и не ясно, кто начал первым, – стали все активней переносить на бумагу «вольности», «законы», «ассизы», «keure» и «земские миры». В Англии в условиях возрождения «Общего права», а во Франции по инициативе Людовика Святого начался процесс переписки набело обычаев. Деятельность таких юристов, как Филипп де Бомануар, Пьер де Флот, Гильом Дюран во Франции (чуть позже – Ногаре в Лангедоке), или появление «Зерцал», выпущенных в Германии в тот же период такими людьми, как Эйк фон Репгов, служит убедительным доказательством этого стремления прояснить правовую ситуацию. Но ждать придется еще очень долго – во Франции по меньшей мере 1454 года, или же эпохи Франциска I, – чтобы королевская власть распорядилась упорядочить в письменном виде всю юриспруденцию, накопленную за столетия местного судопроизводства.

Конечно, крайне наивно было бы полагать, чтобы блага от «изданного» законодательства доставались простому люду; было бы достойной сожаления «банальностью» – не станем играть словами – напоминать, что во все времена Право существовало для того, чтобы упрочить существующий порядок; и порядок этот был выгоден самым сильным и богатым людям, вооруженным или нет; именно «вооруженным или нет», поскольку Церковь в эти времена заявляла, что беспорядок не угоден Господу, и что плохой или хороший, людской Закон всегда уступит место Закону Божьему. Можно ли теперь вслед за невежественной историографической традицией утверждать, что средневековое правосудие целиком и полностью сводилось к пыточным, дыбам и виселицам? Говорить так – значит совершенно не понимать умонастроений средневековых судей. Забота о спасении души, своей собственной и подсудимых, заставляла судей добиваться мирового соглашения, примирения, компромисса с их неизбежными финансовыми последствиями; ведь «правосудие всегда приносит большую выгоду» (Justicia est magnum emolumentum), как гласит народная пословица. Если третейское разбирательство, где участвовали два представителя сторон на процессе и арбитр, улаживавший дело (при необходимости после расследования), завершалось успешно – а источники подтверждают, что такой исход случался часто, – то вовсе не из-за нехватки судебных трибуналов, а из-за того, что решение зависело от влияния семейств, свидетелей, поручителей. Правда, ошибкой было бы верить, что правосудие всегда склонялось на сторону того, кто имел больший вес и поддержку. В этом отношении, беглый взгляд на наше публичное и кодифицированное правосудие должен побудить нас проявить некоторую снисходительность. В остальном же люди средневековья обращались к Господу, чтобы исправить свои ошибки. Конечно, профессиональные судьи, знатоки права, особенно письменного, как и их преемники, были связаны в действиях формализмом и раздражающей медлительностью процесса; но, в принципе, они были справедливы; другие судьи, которых часто попросту назначала (electi) местная власть, могут показаться пристрастными; но, по крайней мере, они судили быстро; и в наших источниках нет и следа жалоб на приговоры, вынесенные каким-нибудь сеньором или коллегией эшевенов. Кроме того, еще одним примером непрофессионального судейства являются приговоры, которые с XII века в Англии выносили собрания «достойных и справедливых» мужей, двенадцать «присяжных»; во Франции появилась возможность обращаться с апелляцией к высшему суду, например суду короля.

Вынося приговор, судья не обязательно посылал виновного на виселицу или сажал «меж четырех стен», обрекая его на пожизненное заключение. Я уже говорил, что он с самого начала предпочитал достигнуть соглашения между тяжущимися. Столкнувшись с запутанным делом, судья мог прибегнуть к божественному волеизъявлению, что освобождало его от необходимости самому делать непростой выбор: обычай «ордалии», то есть физического испытания (раскаленным железом или кипящей водой), которое предлагали пройти предполагаемому преступнику, чтобы он перед лицом Господа доказал свою невиновность, продержался до XII века. Ордалию сменил судебный поединок между двумя бойцами, которые в схватке должны были доказать правоту одной из сторон. Но исход этого столкновения был случаен – ведь два профессиональных бойца, нанятых, чтобы представлять интересы сторон, не собирались сражаться до последней капли крови. К тому же во Франции XIII века, например, эта иррациональная процедура была запрещена по инициативе Людовика Святого. Выносимый на суде приговор варьировался в зависимости от тяжести преступления: преступление «крови» заставляло проливать кровь и в прошлом, общественного порядка: вооруженное нападение, умышленный поджог (сжечь ригу считалось таким же тяжким преступлением, что и убить родного отца). Кроме того, приговор влек за собой финансовые санкции: с первых столетий средневековья до нас дошла нескончаемые перечни штрафов, «цены крови», вергельдов. Для историка они представляют замечательный источник информации об относительной стоимости людей, животных, недвижимого имущества в период между VI–IX веками. И если эти тарифы постепенно исчезают из судебной практики, то штрафы вкупе с конфискацией или уничтожением имущества (например, разрушением дома), принудительным паломничеством становятся самыми привычными наказаниями: они практически неизбежно разоряют виновного либо обрекают его на вечное изгнание. Что касается телесных наказаний – правда, преступников чаще калечили, нежели вешали, – то не будем отрицать: они имели место, равно как и физические пытки, с помощью которых у подозреваемого вырывали ложное или истинное признание; но с тех пор мы сами натворили куда больше, а потому оставим россказни о «забывайках» путеводителям по разрушенным замкам. Остается очищающий костер: но здесь Церковь решала, возводить ли на него еретика или колдунью, хотя сама не осмеливалась поднести к нему факел.

Сталкивался ли средневековый человек – будь то крестьянин, горожанин или рыцарь – с правосудием или нет, клялся ли он уважать религиозные или мирские устои, но он всегда ощущал присутствие власти, dominium. Иногда он покорялся ей просто потому, что место, которое он занимал в божественной иерархии, обязывало к повиновению. Иногда он в этом участвовал лично: в своей семье, в деревенском собрании, куда его позвали, или же в суде, заседавшем на площади городской сеньории. Древнее слово bannum, которое историки взяли на вооружение, не чаще других встречается в текстах, в которых упоминается о Власти. Можно сказать также potestas, auctoritas, ministerium; но не все эти термины имеют одинаковое содержание. Впрочем, оставим эти дискуссии о словах, поскольку в реальности все они выражают один и тот же принцип: отдавать приказы и следить за их выполнением. Люди науки посвятили немало времени изучению истоков этой иерархии власти; все они ссылались на главные источники своих рассуждений: у мыслителей это были произведения Аристотеля и Августина, у людей верующих – Библия или прародительские тотемы. Они выделили два не противоречивших друг другу принципа. С одной стороны, власть – военная, магическая, реальная – детище сложившихся обстоятельств; и, как следствие, она поддерживает соотношение сил, которое может меняться в зависимости от времени, и символом этого утверждения может служить Колесо фортуны, о котором я уже говорил. Но с другой стороны, власть, которую, в принципе, осуществляют сверху, систематически ограничивается или оспаривается своего рода «контрвластью»: младшие братья сопротивляются старшему, право на преимущественную долю ставит под сомнение завещание, община борется с «тираном», городские братства – с советом эшевенов. Все они ссылаются на «общее благо»; но его можно достичь только благодаря равновесию, главным аргументом которого – если хотите, моральным – является принцип «бери, чтобы отдать»: первое сословие берет себе право управлять землями, но взамен раздает милостыню; второе взимает тяжкую «сеньориальную ренту», но предоставляет покровительство и правосудие; жадность или скопидомство – удел купца и пахаря, но и тот и другой трудятся до седьмого пота. Конечно, я умолчал о множестве нюансов, которые присущи средневековому обществу: в XIV веке поэт Чосер выделяет почти тридцать разновидностей власти в английском социуме своего времени.

Сферы, где осуществляется власть, облик, который она принимает, действующие персонажи, которые участвуют во властных отношениях, – казалось, все это должно потребовать бы от меня подробного исследования внутренних связей общества, например административных отношений, вне зависимости, какой характер они носят, публичный или нет; но здесь будет достаточно высказать несколько общих суждений. Сначала коснемся внутренних отношений семейной или клановой группы. Власть – это прежде всего власть по крови, иначе говоря, защита материальных или нравственных благ, накопленных стараниями нескольких поколений; мужчинам – отцу, братьям – надлежит сохранить в целости наследие предков, и средством для этого должна стать вера – не та, которой человек обязан Господу, a fides, «искренняя верность», нарушение которой влечет за собой незамедлительное изгнание лица, повинного в том, что он преступил почти плотские обязательства, скрепляющие группу: мятежного сына, расточительного двоюродного брата, неверную жену. Но не забудем, что данная ситуация представляла широкий простор для «контрвласти»: власти женщин, о которых я подробно рассказывал выше, власти Церкви, естественной защитницы отверженных и изгоев.

Власть Церкви представляется наиболее разносторонней и многоцелевой. Во-первых, уже в силу самого смысла своего существования Церковь владела ключами от царствия небесного и не переставая грозила, что закроет вход туда для тех, кто осмеливался бросить вызов и ее пастырской миссии, и ее положению в миру. Но у Церкви было оружие несравненно более грозное, нежели убедительная проповедь или морализаторские exempla: она владычествовала в сфере письменности. Именно с помощью письменных текстов она сумела навязать свое видение светского мира; об этом свидетельствует масса дошедших до нас церковных манускриптов; она держала под своим контролем всю информацию до эпохи подъема городов в XIII–XIV веках. Если к этому прибавить, что в материальном плане Церкви принадлежала добрая треть земельных владений, легко понять, что церковная власть (dominium) была главной в средневековом обществе и представляла собой постамент, на котором покоился «феодализм», как говорили почитатели Маркса. Церковь контролировала, присматривала, судила, эксплуатировала, но также поддерживала, кормила, преподавала и выступала гарантом. Для этой роли у нее были два лика всей ее прочной клерикальной иерархии, по крайней мере до тех пор, пока из-под ее надзора не начали ускользать школяры-резонеры, монахи-бунтари, недостойные расстриги и вольнодумцы. Но все эти отступники или «контрвласти» появятся только в XIV веке. До этого на протяжении четырех или пяти столетий Церковь прочно удерживала власть над душами и телами людей.

Случай с воинами (bellatores) более простой: они обладают вооруженной силой; владеют землей; умеют требовать от других людей возмещать их расходы на войну и поддержание престижа. По терминологии состоявших при них писцов, воины осуществляют власть (potestas), оказывая покровительство подчиненным им людям, отправляют правосудие (districtum), взимают поборы (ехасtio). Чтобы их люди чувствовали их присутствие, они опираются на агентов, состоящих на жалованье, вооруженную силу и рассчитывают на fides, подчинение, взамен которого оказывают покровительство; но как только оно ослабеет, как это случится в XIV веке, пакт будет расторгнут. Но, изучая второе сословие изнутри, историк сталкивается с другой проблемой – проблемой внутренних отношений власти, которые связаны с вопросом о вассалитете и феодализме. Сейчас я уже отказался от терминов «феодальное общество» и «феодализм» и не хотел бы вновь вступать в дискуссию. Во-первых, чтобы не пополнять лишний раз подавляющее изобилие литературы, посвященной этому вопросу; во-вторых, я не верю ни в их пользу, ни даже в их существование. Естественно, такое заявление может показаться провокационным. Поэтому сразу расставим все точки над «i»: речь идет всего лишь о социальном эпифеномене, касающемся одного-двух человек из десяти, обыкновенной институциональной оболочке. Поскольку почти все наши письменные источники, равно как и археологические данные, глубоко привязаны к двум правящим сословиям, историку трудно побороть искушение и не назвать епископа сеньором, а крестьянина – «вассалом». Материальное господство воинов – не вымысел, это несомненно; но как определить, является замок «феодальным» и нет? Почему сельский житель или даже горожанин должны были менять свою повседневную жизнь под предлогом, что их сеньор вложил – или нет – свои руки в руки другого человека или обменялся с ним поцелуем? Разве важно, что община знала, что ее сеньор принес «тесный» оммаж или помогает советом и военной помощью, к чему обязывает его клятва? Для членов общины он был просто вооруженным господином – вот и все. Вся эта «феодальная» жестикуляция затрагивала только минимальную часть общества; община о ней и слыхом не слышала, и ее это мало заботило.

Третье сословие вызывает меньше замечаний, вопреки своему социальному значению – или, скорее, по его причине. Власть крестьянина, горожанина, купца – это власть отца над его семейством, собственника над его орудиями труда. И если покажется, что его обязанности преобладают над его правами, то именно в этой ситуации, в большей степени, чем в любой другой, сильнее всего проявляются «контрвласти», сопротивляясь духовному и материальному контролю со стороны духовенства и воинов; но природа этих властей непременно оборонительная. Вероятно, одни лишь горожане – в том случае, если они сумели и смогли образовать сообщества религиозного, либо экономического, либо политического характера, – добьются тогда возможности самим осуществлять контроль. Сначала в рамках своего сословия: мастер получил власть над учеником, эшевен – над простым цеховиком, суконщик – над ткачом; но затем этот контроль распространился на все остальное население города, в том числе и на два первых сословия, которым пришлось стерпеть соперничество с городским судопроизводством, свыкнуться со свободолюбивыми настроениями горожан, принять «законы рынка», которые были завязаны на деньгах, в отличие от их собственной экономики простого обеспечения потребностей.

Существовала ли высшая власть над всем этим социальным организмом, чьи принципы достигли в конце концов определенного равновесия меж собой, в том климате смешения сакральной и мирской сфер жизни, который устоялся в ту эпоху? Другими словами, понимал ли средневековый человек, что он может искать помощи и получить покровительство сверху? Знал ли он, что им правит такой-то герцог, князь, король, император? Более того, осознавал ли он, что принадлежит к конкретному «государству», «нации», могли отличать их от остального христианского мира? И да и нет. И хотя я рискую удалиться от главного сюжета моей книги, придется остановиться на этом вопросе поподробнее. Хроники повествуют, а иконографические произведения показывают радость народа, у дорожной обочины приветствовавшего возвращение короля Филиппа домой после победы при Бувине, праздники, устроенные по случае торжественного вступления королей в города на протяжении всего XIV века, печаль подданных при вести о смерти их «возлюбленного» государя Карла VI Безумного, преданность Жанны д'Арк «милому дофину». В наше время, когда персонализация высшей власти достигла уровня, сравнимого с эпохой абсолютных монархий в XVII веке, люди стали активно интересоваться прогрессивным «подъемом могущества» королевской или княжеской власти в Европе периода Позднего средневековья. Тогда прибегали к тем же самым средствам, которые ныне используют, чтобы повысить значимость руководителя государства: пропаганде, которую распространяли оплаченные хроники, агенты-исполнители, семейные кланы или сторонники, ритуалы сакрализации. Император, который с X века был немцем, короли Франции, Англии, Кастилии и Сицилии, графы и герцоги Прованса, Бургундии, Каталонии или Милана, даже простые сеньоры таких городов, как Венеция или Флоренция, – все они становились объектом и действующими лицами «королевской религии», поклонения, которое было сродни гражданскому идеалу в античном Риме: правитель всегда хорош собой, силен, справедлив, отважен; он господин земли, защитник простого люда, гарант мира, одновременно меценат и военный предводитель. Он выполнял миссию духовного характера, которую нередко связывал со своей частной жизнью, как в случае с Людовиком Святым; после миропомазания он становился человеком Церкви, которому ему нельзя было отказать ни в верности, ни в налогах. Он практически по сути своей был «добрым королем».

Таким было идеальное представление о короле, которое можно найти в «Королевских зерцалах», произведших сенсацию с XIII века. Но каким в реальности было отношение славного люда к этому далекому государю? В каролингскую эпоху в окружении Карла Великого родилась мысль, особенно после императорской коронации, получить присягу на верность от всех подданных государя: мысль прекрасная, но практически неосуществимая, как и почти все затеи того времени. Если верить анналам, решение было принято и претворено в жизнь; но, учитывая средства коммуникации той эпохи, можно в этом сомневаться. Подобный опыт больше не был повторен, разве что в урезанном виде, когда у знати, напрямую подчинявшейся суверену, требовали принести клятву личной верности, например в Германии около середины XI века. В начале XIV века стали созывать совещательные собрания, которые во Франции ошибочно назвали «Штатами» или «Генеральными штатами»; в Англии и Кастилии вот уже около ста лет устраивали подобные совещания. Но эта практика никоим образом не могла оправдать чаяния третьего сословия, поскольку его представители были задавлены депутатами из духовенства и знати: в лучшем случае представители некоторых городов могли постараться, чтобы их голос услышали, когда предстояло обсуждать вопрос о выделении королю денег. В остальном же считалось, что ордонансы, составленные в церковном или аристократическом окружении суверена, отвечают интересам «народа»: ведь там говорилось о поединках, богохульстве, добропорядочном поведении, труде и милосердии. Эта «демократическая» фикция тем более удивляет, что на временном этапе, который начинается с Черной смерти и заканчивается Реформацией, то есть в 1350-1550-х годах, политические беспорядки и экономические потрясения привели на британских островах, во Франции, империи, Италии и Испании к бурному расцвету веяний индивидуализма и всеобщего протеста. Вот почему сейчас наиболее широким полем для исследований как раз является проблема зарождения понятия «государства», даже «нации», которому вроде бы предстояло стать постаментом для эпохи Нового времени. Остановимся на этих посылках: сомнительно, чтобы представление о «Франции» и о Gallici как уроженцах страны было воспринято всем населением королевства задолго до этого периода. Не стоит обвинять в «измене родине» – как это делали в XIX веке – пикардийского крестьянина, который в 1346 году показал Эдуарду Английскому брод, по которому тот смог переправиться через Сомму перед битвой при Креси. Напротив, этот человек хранил верность сеньору своих мест – английскому королю, ведь тот одновременно был графом Понтье. Когда почти сто лет спустя Жанна д'Арк заявила, что принадлежит к «добрым французам», она хотела сказать к «верноподданным», то есть к тем, что последовал за королем, который и оказался истинным королем Франции; но только ученые люди могли говорить о «Francigeni»; все остальные, крестьяне, купцы и даже сеньоры, называли себя бретонцами, каталонцами, нормандцами или савойцами. Время, когда национальная идея придет в деревню, еще впереди, и я не вижу его на моем горизонте.

Злоупотребления

Человек появился на земле по воле Творца; если он страдает, то виной веление судьбы, которую он не в силах изменить; смирение – его удел. Поскольку он лишен всякой надежды на последующее перевоплощение, выпутываться из положения ему приходится практически одному. Но глухие намеки, которые мы встречаем в литературе, выражение скорби, сквозящее на лице и в жестах персонажей произведений средневековых мастеров, – наглядное свидетельство тому, что человек несовершенен и гармоничное здание мира, веры и любви существовало только в воображении.

Прежде всего, в те времена повсюду царило насилие. Насилие, которое считается неотъемлемой чертой средневековья – и, сожалению, вполне оправданно; странно только, что это обстоятельство так возмущает именно наших современников. Ведь в тысячелетней истории всегда соблазнительно выделить периоды особенного разгула насилия, или, наоборот, его спада. Подобный отбор грешит чистой теорией, кроме того, он, в общем-то, ошибочен, поскольку все наши письменные источники носят аристократический характер и, как следствие, дают искаженную и неполную информацию; обнаружив же сожженный замок, археологи не могут дать определенного ответа, сожгли ли его, или он сгорел сам. Если от одного из столетий средневековья сохранилось мало источников – как, например, от периода с V по VIII век, или X век, – оно приобретает дурную репутацию и выглядит в наших глазах темным веком, dark age, если воспользоваться выражением, которое ввели в оборот за Ла-Маншем. Если же век изобилует источниками и письменными или художественными произведениями, как XIV–XV века, то тут же отделяют плевелы и возносят хвалу хорошему зерну. А между двумя этими периодами – «белый покров церквей», аура школ, постепенное восприятие народной культуры, расцвет морального согласия. Все это придает заманчивый вид XII–XIII векам; и краткий проблеск над IX веком обеспечил Каролингам лестную репутацию. Как в этом, так и в иных случаях, не убаюкиваем мы себя иллюзиями? Об этом тысячелетии, которое я охватил одним взглядом, принято повторять «Какая эпоха!». От одного конца этого периода до другого восклицание будет служить путеводной нитью; крики радости, тревоги, ненависти или любви: «Ноэль!», «Караул!», «Бей!», «Матерь Божья!», не считая сквернословия и божбы, брани, где смешивается имя Господа, Отца или Сына, как, например, неизбежные «Майн Готт» или «Год Дам», из-за которых в народном словаре Франции появились клички немцев – «майнготы», и англичан – «годены».

Итак, насилие поначалу носит словесный характер: оскорбляют честь или пол, проклятия, которые считали особенно действенными, сопровождают жест вызова, плевок и удар. Брань, «уличение во лжи» куда больше, чем само оскорбление действием – объектом которого становятся либо имущество, либо человек, – требуют немедленного удовлетворения или же приводят к всплеску ненависти, odium, меж семьями или деревенскими соседями. Ненависть, в свою очередь, может развязать кровавую череду насилия, которая будет продолжаться из поколения в поколение, если только решающая схватка не положит конец распре. Это особое место, которое честь занимала в жизни средневекового человека, это неистовое стремление отмстить за обиду, «файда», вендетта буквально переполняют грамоты о помиловании эпохи позднего Средневековья, в которых эти мотивы приводятся в оправдание применения силы. В вендетте участвовали как принцы, так и простые крестьяне, и она могла длиться годами, омрачая политический небосклон магнатов и мешая профессиональной деятельности простолюдинов. История буквально вибрирует от распрей такого рода, начиная с Меровингов, когда кровная месть была неотъемлемой составляющей политики, до Франции в правление Людовика XI, при котором она толкала людей на братоубийственные войны; к мести примешивались зависть, предательство, соперничество по брачным мотивам или просто из-за выгоды, жажда войны и грабежа. К тому же месть постепенно подпитывалась политической борьбой – арманьяков и бургиньонов, Монтекки и Капулетти, и тысячами других примеров, которые я позволю себе опустить. Под таким углом соперничество между двумя силами, вдохновляемыми теоретическими мотивами, такое, как, например, борьба папства и германского императора за верховную власть, принимало возвышенный вид защитного действа, а не выглядело заурядным сведением счетов, несмотря на два столетия кровавых столкновений и словесных поединков.

Рассказывая об истории своего времени (начало XV века), монах из Сен-Дени указывает на особое место невысказанного в этих проявлениях мести; он придает особое значение другой форме насилия, форме агрессивной, но скрытой, – слухам, пересудам, домыслам, которые распускают о правителе, служащем, сановнике. Эта заразная клевета, частная или публичная, имеет для историка особый интерес, поскольку позволяет нащупать следы народного подсознания. Подобные намеки часто передают подспудное недовольство или тревогу экономическими и политическими условиями конкретного момента; народный миф об измене или навязчивая идея «заговора», которая так полюбилась французам, расцвела как раз в эпоху Позднего средневековья.

Словесное насилие, прямое или скрытое, открыто противоречит Любви и Миру; в конце концов оно приводит к физической жестокости. Представим, как сеньориальный или городской сержант грубо хватает за шиворот, швыряет на землю или бьет предполагаемого преступника – примеров такого поведения низшего звена полиции можно встретить везде и во все времена; можно только предположить, что возможности телесной или юридической защиты человека, подозреваемого в подлоге или мятеже, в то время были невелики, а это не могло не поспособствовать возникновению климата враждебности между обвиняемым и чиновником, исполняющим приказы своего господина. Грамоты о помилованиях пестрят отчетами о том, как подозреваемые, иногда сбившись в банды, сшибали наземь, ранили или даже убивали сержантов. В «страхе» толпа, без труда поддавшись уговорам зачинщика, нападала на представителя коммунальной или королевской власти. Но, в отличие от нашего времени, при этом никто и не думал посягать на верховную власть: ведь король не может знать всего, что происходит в его королевстве; можно по пальцам пересчитать случаи, когда монархов – они, по правде сказать, были помазанниками Божьими – или великих принцев убивали; когда в начале XV века убили герцогов Орлеанского и Бургундского, верх взяли вульгарные эмоции; к тому же толпа не осознавала всех политических последствий этого акта.

Но такие судьбоносные события происходили крайне редко, и они не должны затмевать мелкое повседневное насилие, которое претворяли в жизнь не столько жестокими, сколько хитроумными методами; мы бы назвали такой способ действий «хулиганством»: например, группа вилланов ночью переставляла межи, отмечавшие границу владений их господина; крестьяне тайно браконьерствовали, расставляя капканы и силки, тишком рубили деревья из дубовой рощи, принадлежавшей их сеньору, горожане обвешивали покупателей на рынке или в порту. Подобные поступки преследовали только одну цель – выгоду. Но в этой скрытой борьбе, к которой добавлялись уклонение от барщины, порча рабочего инвентаря, выпечка слишком легкого хлеба и производство укороченного сукна, историк часто слишком торопится видеть вызревающие формы «классовой борьбы». Не забудем также, что у всех этих людей имелось оружие, хотя они не всегда выставляли его напоказ: в нем заключался особый символ свободы, и намерение Людовика Святого запретить ношение оружия или, по крайней мере, ограничить его применение, вызвало всеобщее возмущение и не увенчалось успехом. В полях, тавернах, на мельницах и рынках люди без колебаний хватались за нож, топор, кинжал, угрожая ими или готовясь защитить свою жизнь. Что касается воровства, то происшествия, связанные с уличным воровством, кажется, случались чаще, нежели грабежи со взломом – без сомнения, потому, что кражу со взломом двери, которую нередко устраивали скопом, можно было предотвратить с помощью ночной засады, да и карой за подобной вид преступления был смертный приговор. Вероятно, убийство, особенно предумышленное, встречалось реже, чем в наши дни; возможно, потому, что самые привычные его мотивы – зависть, споры за наследство, семейные распри – чаще и быстрее всего сдерживались возможностью финансового соглашения или угрозой кровной мести.

Все эти мужчины, и даже все эти женщины, потрясавшие кинжалом или оскорблявшие свою жертву, были простолюдинами. В принципе, они не имели права применять силу, так же как и духовенство из первого сословия; взяться за оружие для них значило презреть волю Господа. А для воинов, bellatores, применение оружия наоборот было ремеслом, обязанностью, «служением». Я не собираюсь рассказывать о войнах или изучать менталитет людей меча; но воины, хотя и составляли меньшинство в обществе, играли в нем необычайно значимую роль, на которой мне придется остановиться. В который раз традиционная историография впадает в заблуждение, утверждая, что нескончаемые конфликты, династические или иные, захваты замков, шумные кавалькады «дворян и благородных дам» ввергли средневековье в океан кровавого, «анархического» и бессмысленного беспорядка. Но это неверная интерпретация подобных «войн». Речь идет лишь о самой повседневной, самой естественной деятельности «благородных» людей, носивших оружие, для которых такое поведение было привычным образом жизни. Werra, или «набег», как его называли, если он затягивался и принимал серьезный политический оборот, был не чем иным, как простым налетом длительностью в несколько дней, который устраивала шайка из нескольких молодых всадников, в той или иной степени связанных узами родства, на соседний замок; причинами этой военной операции могли стать оскорбленная честь, зависть, желание развлечься, наконец, похитить девушку или раздобыть немного денег. По пути нападавшие сжигали случайную хижину или городскую ратушу. Затем следовало бурное примирение с пирушками, поцелуями и дружескими клятвами. Но вне зависимости от колорита, менявшегося с каждым столетием, этот опасный климат не был привлекателен для простого народа, который рисковал потерять не только свое имущество, но и жизнь. Вот эти-то военные налеты и создали средневековью дурную репутацию. Но суждение это слишком поспешно, тем более что в средние века велись и настоящие, публичные войны (helium), организованные должным образом, затягивавшиеся на длительное время. Правда, случались они довольно редко. Эти войны вели могущественные персонажи или, – если король и граф не возглавляли поход, – собирали ост (ost), ополчение. В таком случае дело принимало серьезный оборот: свыше несколько тысяч бойцов, обоз, возмещение павших лошадей, убитые или, скорее, взятые в плен ради выкупа. Мотивы подобных войн очевидны: политические – а в Позднее средневековье даже экономические – проблемы. Но сами военные действия развивались вяло: осады, западни, грабительские налеты. Битвы в прямом значении этого слова были исключительным событием и довольно редко имели решающее значение на исход кампании, разве что в них гибло большое число людей. С другой стороны, временная протяженность этих войн была большой, и прекращались они чаще всего после того, как противники выбивались из сил. Но, с другой стороны, ошибочно было бы верить, что сами военные кампании длились долго. Ни во время германских походов на Италию и Рим (1050–1200), ни во время двух крупномасштабных столкновений между королями Франции и Англии – первое датируется 1153–1259, второе – 1337–1453 годами – никогда не приходилось сражаться безостановочно. Наиболее удачным примером, который так часто приводят во Франции, может стать Столетняя война: из 130 с лишним лет этого конфликта, лишь на протяжении половины из них происходили «набеги», в реальности затронувшие очень незначительную площадь Французского королевства.

В задачу моей книги не входит рассказывать о численности, вооружении, тактике, боевых потерях и политических последствиях средневековых войн. Я вернусь к моему сюжету, начав оценивать их стоимость, возраставшую по мере совершенствования вооружения или массовой вербовки наемников в XIV–XV веках. Эти расходы можно было возместить за счет выкупа, добычи или реквизиций. Уже в начале XII века аббат Клюни Петр говорил, что «на войну манит запах денег». Чтобы одержать победу, нужно было тратить деньги, а чтобы платить, нужно было их доставать; если же война принимала дурной оборот, нужно было начинать заново – таковы были движущие силы постоянно возобновлявшихся конфликтов. А кому приходилось за все это расплачиваться, если не простолюдинам: реквизиции оружия и лошадей, поборы на оборонительные сооружения, exactio, «талья», выплаты выкупа за господина, попавшего в плен, угон скота, грабеж и поджог риг, домов, разорение виноградников? Конечно, в принципе, все свободные люди были обязаны служить в войске, но вскоре оказалось, что в сражении они действуют неэффективно; и именно тогда, в конце XI века, сформировалось убеждение, что в войне должны участвовать только воины, bellatores. У этой эволюции было два основных последствия: поскольку свободные люди не рисковали своими жизнями, им пришлось платить деньгами и отработками. Если же бойцов не хватало, приходилось прибегать к услугам наемников; но в перерыве между двумя военными кампаниями они зарабатывали себе на жизнь, грабя города и деревни, что причиняло народу еще большие страдания, чем требования их господина. Впервые с этим злом – нередко по инициативе королевской власти, – познакомились во Франции, Англии, позднее Кастилии затем в Италии и Нидерландах около середины XII века – по решению городских властей, – где это явление достигло апогея в XIV веке. Люди, стекавшиеся в наемные отряды, «руты», «компании», были родом из стран с переизбытком населения или попросту слишком бедных. Их называли по месту происхождения, что не всегда соответствовало правде: брабантцами, генуэзцами, наваррцами. Наемники поступали под начало командиров, которые заключали договор, condotta, с городами или правителями, и сражались – как правило, крайне успешно, – за того, кто платил больше. И потому как сельской местности, так и в городах население прекрасно понимало, что в конце концов им придется откупаться от наемников: за приближением «кайманов», «живодеров» и прочих наемных отрядов внимательно следили и в случае угрозы с их стороны захлопывали городские ворота или спасались бегством в лес.

В средние века было еще две разновидности военной деятельности. Первая не оказала никакого влияния на народную среду и имела отношение к играм и воображению аристократии. Одной из разновидностей этой деятельности были путешествия странствующих рыцарей в поисках приключений и индивидуальных подвигов: они отправлялись на поиски девушки, поединка или – чтобы вызвать восхищение окружающих – святого сосуда Грааль. Покров «куртуазности» прикрывал эти искания, которыми без устали восхищаются историки литературы или историографии; но едва ли рассказы о приключениях Персеваля и рыцарей короля Артура или ударах мечом Роланда обогревали по вечерам сердца обитателей лачуг или служили образцом для подражания простому человеку, кем бы он ни был. И конные схватки отрядов на турнирах, которые растягивались на несколько дней и скрашивали жизнь в замках на протяжении XII–XIII веков, были интересны для зрителей из народа только в том случае, если нисходили до уровня индивидуальных стычек между бойцами, при необходимости прославляемых в качестве спортивных героев.

Вторая разновидность военного дела в средние века куда более важна. Речь идет о крестовом походе – святой войне с язычниками или неверными. Эта война была справедливой: Церковь ее проповедовала, короли и императоры ее вели. Легко задаться вопросом о мотивациях участников похода, но при этом необходимо учитывать множество нюансов: демографический избыток младших и безземельных сыновей знати? Поиск выходов на уровень международной торговли? Проявление воинственного духа, который не удалось обуздать с помощью Божьего мира? Реальная угроза мусульманского натиска в районе Средиземноморья? Все эти мотивы имели место, без сомнения, но основную роль сыграло агрессивное движение благочестия, не с целью обратить мусульман в христианскую веру, а оттеснить ислам – христианский джихад. Вырвать Иерусалим у египтян, арабов и турок, занять прочные позиции на всем ближневосточном побережье, вернуть себе Испанию, Сицилию и Апулию – все эти задачи были связаны не только с политикой или выгодой. В исламских странах это быстро поняли и до сих пор сохраняют об этом любопытные воспоминания. Ведь дело касается не только крупных экспедиций во главе с высшей знатью, которые заботливо пронумерованы традиционной историографией; речь идет о мощном народном движении, благочестивом порыве, вооруженном паломничестве, в котором всякий мог испытать свои силы. Да и не было множества крестовых походов – был один крестовый поход: каждый год нескончаемым потоком, по суше или по морю, сеньоры, а также слуги, крестьяне, купцы отправлялись на Восток. Путь был сложен и разорителен, возвращение неопределенно, опасность вполне реальна – гибель или плен; но паломничество в земли, по которым в свое время ходили Иисус и его апостолы, положило начало великой эпохе набожности в Западной Европе в 1060-1300-х годах. Оно затронуло всех и вся, и источники об этом свидетельствуют: в лачугах говорили о Гробе Господнем и Саладине, а не о Ланселоте и Гвиневере.

Война с ее шлейфом насилия и разорения была, конечно, «негативным побочным эффектом» претворения в жизнь Мира и Закона. Итак, я подошел к последнему вопросу – деньгам, которые завладели сегодня всей нашей повседневной жизнью, если не всеми нашими помыслами. Я имею в виду вовсе не государственные или личные финансы, зарплату или выплаты, чеканку или обращение монеты, счетные или банковские операции, монетарную политику или денежную массу, торговлю или товарообмен; речь идет только о месте, которое деньги занимали в менталитете, восприятии окружающей жизни любого человека того времени и, кроме того, сословия, к которому он принадлежал. Первое мое замечание будет посвящено роли, которую играл монетарный инструмент в средние века: до XIII века, а в случае с сельскими местностями еще позже, деньги были вторичным элементом повседневной жизни. Хуже: они находились под своего рода табу, который предписывалось соблюдать. От золотого тельца до Иуды Библия обрекает их на презрение Господне; из языческих авторов Аристотель также оспаривал власть денег, хотя античная экономика и была с ними знакома. Конечно, христианская Церковь мирилась с существованием торговли и богатства, но считала их нечестивым делом и отдавала предпочтение бедности – ведь одновременно служить «Богу и Мамоне» негоже; со своей стороны, св. Лука обличал в них символ развращенности – развращенности плоти, над которой властвуют деньги, и души, охваченной завистью и вожделением. До XIII века это категоричное отрицание денег поддерживалось земельной природой экономики: экономики существования, в рамках которой потребности населения вполне удовлетворялись за счет обмена, отдара, натурального объекта, будь то штраф, побор или жалованье. И только после расцвета городов и формирования группы профессиональных купцов, произошедших в период между 1100-ми и 1250-ми годами (в зависимости от конкретного региона), деньги постепенно стали проникать в торговлю и повседневную жизнь. Церковь по-прежнему настаивала – вопреки всей очевидности и участию, которое она сама принимала в денежном обороте, – что деньги или манипуляции с ними следует рассматривать как источник греха, а тем более торговлю, вложение капитала и ожидаемые барыши. Но наибольший ее гнев вызывало ростовщичество, предоставлявшее средства для инвестирования, которого, кстати, не чуралось и само духовенство. Брать проценты сверх оговоренной ссуды под предлогом возможного риска или упущенной выгоды равносильно продаже времени, на который предоставлен заем; а ведь один лишь Господь властен над временем. Таким образом, ростовщичество – наказуемый грех воровства; если же условия займа слишком тяжелы (например, процент превышает 20 % со всей суммы), то это смертный грех, отдающий душу заимодавца в лапы сатаны. Так каким образом вели себя простые люди, столкнувшись с этим осуждением, которым при необходимости пренебрегала сама Церковь? Способны ли были они противостоять этому искушению? В городах, без сомнения, нет; помимо увеличения количества счетной документации, городской или сеньориальной, в литературе XIV века присутствует деление на социальные группы в зависимости от движимого имущества или денежного состояния. Процесс менее заметен в сельской местности, и до 1400 или даже 1450 года недовольство повышающимися налогами не будет занимать серьезное место среди главных причин крестьянского повстанческого движения: около 1350 года «жаки» Парижского бассейна подняли мятеж из-за упадка сеньориальной власти и ее судебных полномочий. В конечном счете, я не считаю обоснованным искать – тем более с остервенением, как и поныне поступают многие историки, – следы средневековой «капиталистической системы» в период между 1450-1500-ми годами, а в городах – исключительно в этот момент.

И чужие люди

Итак, человек прибыл из иных краев, пусть даже и находящихся по соседству; он слышал, что здесь приезжих без труда принимают при условии выплаты «въездной пошлины»; и он старается не упоминать, кем является, свободным или нет, на тот случай, если прежний господин попытается вернуть его обратно. Ему легче укрыться в городе, о котором говорили – правда, скорее горделиво, нежели уверенно, – что «городской воздух делает свободным» (Luft nacht frei). Но, невзирая на все это, он все равно «чужак», пришелец, «чужестранец» (от лат. alibi, из другого места), «из внешнего мира» (от лат. fortis, извне), «иностранец». Он не может рассчитывать на заступничество ни закона, ни общей клятвы; ему закрыт доступ на заседания суда, он не вправе выступать в качестве истца. Самое большее, на что он может рассчитывать в случае опасности, – найти относительную защиту у братства, за которую ему придется дорого заплатить, или примкнуть к цеху, если ему разрешено заниматься каким-либо ремеслом. Впрочем, господа, когда им не хватало рабочей силы, сами могли разыскивать таких людей, «гостей», и посылать их, например, раскорчевывать землю или выполнять извозную службу. Однако наш «мигрант» мог быть и случайным прохожим – студентом, купцом, странствующим проповедником – его называли «gyrovague» – или артистом, скитающимся от одного замка к другому, скоморохом, трувером, возможно, паломником и чиновником, переведенным с одного поста на другой. По пути все эти люди вступали с встречными в контакт, правда, поверхностный и скоротечный. Напротив, когда чужак обосновывался на новом месте, а вокруг него складывалась своя, особая группа из его родных или товарищей, вот тогда действительно возникало поле для взаимодействия с местным населением.

Ксенофобия – всеобщее животное чувство; оно основано на почти биологической реакции отторжения существа иной крови, другого рода, другой натуры; и в этом отношении человек отличается от животных только тем, что пытается – более или менее энергично, – подавить этот отрицательный порыв. В древности люди активно пестовали недружественный индивидуализм. Даже античные философы, из числа наиболее открытых миру, распределяли людей по группам в зависимости от их языка, внешнего вида, нравов, даже если эти «категории», как писал Аристотель, вызывали не столько ненависть или презрение, а недоверие и непонимание. И только в позднюю римскую эпоху слово «варвар» утратило свое первоначальное значение «бородатый» или «плохо говоривший» и приобрело ярко выраженную негативную окраску. Конечно, Библия, волхвы или христианские послания привнесли свои нюансы, причем не без надежных a priori; ведь если Господь утверждал, что не делает различий между своими творениями, то он все же «избрал» еврейский народ в качестве глашатая своего Закона. Кроме того, если христианская религия заявляет, что должна объединять всех людей, то св. Павел все же отличал христиан от «язычников» и «прочих». Таким образом, это объясняет, почему в средние века люди были глубоко враждебны чужакам. Не из-за их биологических отличий, цвета кожи, волосяного покрова, возможно даже, не из-за их языка и религии; просто подозревали, что чужакам свойственны нравы, присущие их родной группе: и здесь воображение играло более важную роль, чем знание. Чужестранец излучал угрозу; он не принадлежал ни к одним коллективным структурам; сомневались, знает ли он, что такое честь; его легко обвиняли в преступлениях, обмане и отравлениях. Даже в тех местах, где в конце концов стали принимать чужаков, как, например, в итальянских городах, им присваивали особый статус, начисляли им штрафы по особому тарифу, угрожали конфисковать имущество после смерти («выморочное право»). Ситуация ухудшилась в XV веке, когда возникли два взаимодополняющих движения – усиление государства и зарождение «национального» чувства. С этого времени чужестранцу придется выбирать: либо стать «подданным государя», подчинившись общим правилам, либо бежать, или, в лучшем случае, обособиться и стать иностранцем в современном понимании слова.

Эта ксенофобия не имеет ничего общего с расизмом, выражаясь современным языком. Чтобы стать им, потребуется слияние чувств отторжения, презрения и невежества. Подобная участь никогда не постигнет студента в университете, посредника банковского филиала или даже беглого серва; все они – дети истинного Бога; иногда ученые слушают их с интересом, правители могут мимолетно заинтересоваться их судьбой. Но климат начал меняться, когда потускнел блеск христианства; тогда «неверный», сарацин, мавр, турок (все эти слова были взаимозаменяемы), короче, «магометане» превратились в «нечестивцев», пособников сатаны. Если у них и была душа, то они непременно продали ее дьяволу. Какое чувство взяло верх – страх или презрение? Быть может, и то и другое. Конечно, в средние века было несколько любопытствующих умов, которые видели не только тюрбан или полумесяц: они переводили Коран, как Петр Достопочтенный в XII веке; они читали и обсуждали сочинения врача Авиценны, философа Аверроэса; некоторые из них с волнением рассказывали о благородстве Саладина, а иногда даже испытывали восхищение, как, например, император Фридрих II (правда, его отлучили от Церкви), которому «нравилось слушать, как в ночи звучит клич муэдзина». Но все это забавы богатых и образованных людей; в простом народе по-прежнему превалировало видение ортодоксальной Церкви: обозвать человека «сарацином» значило нанести ему смертельное оскорбление – все равно, что назвать его «преступником» и «человеком вне закона». По правде сказать, в христианском мире встречались мусульмане, но их было немного: всего две группы, занимавшие второстепенное положение, как в численном, так и экономическом отношении. К тому же все они проживали в средиземноморском регионе, и принадлежали к тем мусульманам, которых либо не пытались, либо не смогли обратить в христианскую веру. Прежде всего, это были рабы, проданные после набега или по трафику богатым купцам, в известных случаях Церкви; они жили в Лигурии, Леванте, Каталонии, Провансе и выполняли обязанности подсобных работников, слуг. Условия содержания были предельно жестокими, доходившими до смертной казни, как во времена античности; жалкой лазейкой, позволяющей улучшить свое положение, было назначение на должность заведующего хозяйской конюшней или покоями. И на этот раз, возможно, появится представление о презренной расе, ибо после 1400 года рабами прежде всего становятся негры, чей цвет кожи сравнивали с излюбленным цветом зла. Другие мусульмане находились в особом положении: речь идет о мудехарах Сицилии, Португалии, Андалусии, которые не бежали перед натиском христианской Реконкисты в Испании и островах в 1170-1300-х годах; под властью христиан они по-прежнему говорили на арабском языке, исповедовали свою веру и жили по своим законам. Поскольку они были изолированы – после собора 1214 года им предписывалось носить особую одежду – и не поднимали серьезных восстаний против своих господ, то их оставили в покое, если не считать пользы, которую они приносили в ремесле и торговле. Но презрительное отношение к ним постепенно вырисовывается на горизонте.

Как не остановиться на положении евреев? Их история представляет одну из неоспоримых векторов культурной истории Европы и Востока. На протяжении двух тысячелетий в атмосфере блистательных достижений и невероятных бедствий, под изумленными, восхищенными и гневными взглядами христианского и исламского миров «богоизбранный» народ, народ Авраама и Библии – этой «книги трех религий», – то торжествуя, то спасаясь от гонений, занимал исключительное место в обществе. Несмотря на сравнительно небольшую численность этого народа, его история известна очень хорошо: евреи жили очень компактным и прекрасно организованным сообществом, и до нас дошли крайне богатые источники информации, повествующие обо всех сторонах жизни – от богословских споров до цен на кошерную пищу. Есть множество подходов к истории средневековых евреев; так воспользуемся ими.

Первый касается эволюции отношений евреев с христианской властью; не стану говорить об их участи в мусульманском мире. С разрушения второго Храма в 70 году н. э. и складывания диаспоры, продолжавшейся до IV века, когда официально восторжествовала христианская вера, еврейский народ существовал в виде общин, расселившихся по всему Средиземноморью. Затем, до X века, отношения между ними и христианскими королевствами казались довольно безмятежными. Не было заметно, чтобы в отношении евреев предпринималась какая-либо попытка обращения или даже изоляции. В южной части Европы и особенно в частично и постепенно исламизированных зонах положение еврейских общин казалось устойчивым, даже многообещающим, если взять за пример Испанию или Италию. Но период XI–XIV веков стал самым драматическим, несомненно, из-за пробуждения христианского благочестия и подъема могущества Церкви, завоевавшей себе прочные позиции. Вероятно, под воздействием королевской власти в одних местах, а в других под влиянием набожных проповедников, враждебность, обуздываемая до того времени, охватила христианское население. Уже находившиеся в изоляции в силу своего образа жизни, как в этом, так и в том мире, настойчиво сопротивлявшиеся любой попытке обратить их в христианскую веру, упорно отказывавшиеся от любого компромисса в какой бы то ни было области, евреи подверглись оскорблениям, преследованиям, ссылкам, стали жертвами нападений и убийств: погромы вспыхивали на пути следования «крестоносных» толп XI–XII веков, около 1100 года в рейнской долине, затем в долине Роны около 1140 или 1160 годов; за ними последовали принудительная конфискация и изгнание, например в правление Филиппа Августа и Филиппа Красивого во Франции. К тому же Церковь явно переусердствовала: в 1215 году на Латеранском соборе Иннокентий III предписал евреям носить особый головной убор и нашивать круг на одежду; Людовик Святой в приступе агрессивного благочестия приказал загнать евреев, этих врагов «истинной» веры, в огороженные кварталы в городах. Подобные сегрегационные меры только усилили приверженность еврейских общин своей религии, обычаям и обособленному образу жизни. Под влиянием страхов, вызванных в XIV–XV веках военными бедствиями и разгулом эпидемий, по Южной Франции, Испании и Германии, где проживали самые многочисленные еврейские общины, прокатилась усиливавшаяся волна гонений. Эта вспышка ярости пошла на спад после 1450 года; и на этот раз папство и городское бюргерство приложили силы для восстановления порядка, но не из-за милосердия или понимания – их вынудили к этому потребности экономики, в которой евреи играли немаловажную роль. Кстати, еще раньше именно этими соображениями часто объясняется то, что после более или менее успешно проведенного изгнания евреев из Франции или других краев власти вскоре приглашали их вернуться обратно. Но, по правде сказать, уже за пределами моего горизонта наступившая Реформация и католическая реакция сделают положение евреев еще более сложным.

Если эта «история» была бурной, полной хищений и убийств, а затем предложений заинтересованных лиц возвратиться на прежнее место проживания, то потому, что жизнеспособность «избранного народа» облекалась в самые разнообразные формы. До IX века евреи занимали придворные и даже военные посты в Испании; они занимались особыми, но крайне доходными ремеслами, например были коневодами или красильщиками. Поскольку не доверявшая им Церковь постепенно вытеснила евреев из этих экономических сфер, после IX века им пришлось взять на себя функции посредников, чему способствовала и их разбросанность по территории средневековой Западной Европы. Это на них в IX веке Каролинги взвалили заботу переправлять в Византию или исламские земли пленников, захваченных в славянских землях отважными воинами «великого императора». Евреи сохранят свою роль в работорговле в исламском мире, переправляя толпы негров из своих магрибских кварталов в испанские, сицилийские или провансальские общины. Именно они в XII веке фрахтовали корабли, которые, нагруженные сенегальским или эфиопским золотом, бросали якорь у берегов Европы, чтобы встряхнуть ее экономику. В городах и тем более селах они – все также они – давали деньги под залог, под высокий процент и на малый срок. И народное мнение, не способное осознать последствия возвращения золота на Запад, стало испытывать жгучую ненависть по отношению к мелкому ростовщику, на осле переезжающему из деревни в деревню, который безразлично относился к неистовым обличениям Церкви, но был необходим простым людям. Напротив, евреи не принимали участие в крупных коммерческих или банковских предприятиях, где царили итальянцы: они прекрасно понимали, что первыми станут жертвой повальных конфискаций, обычно следующих за банкротством акционерных компаний. В конце концов, для правителей конфискация имущества евреев, в том числе и по этой причине, перестала быть весомой статьей фискальных доходов.

Церковь называла евреев «богоубийцами»? Однако она терпела их вероисповедание, защищала их синагоги, советовалась с раввинами. Конечно, в XIII–XIV веках она не помешала распространению жутких россказней о детоубийствах, оскверненных облатках и не опровергла слухи об отравлении колодцев, заговорах с целью извести духовенство. Но народ быстро сделал выводы: еврей – вне закона, вне религии. Никто не знал и не хотел знать, что именно происходит на празднованиях «шабата»; тем более после того, как еврейский народ, замкнувшийся после 1300 года в своих гетто, разделился на строгих верующих, ашкенази, слывших более опасными, чем их средиземноморские братья, и сефардов, которые были более близки христианам. И вот боязнь и благочестивое возмущение христиан переросли в резкое недоверие, а затем и зависть, вызванную незнанием, а потом и в ненависть – чувство, которое привыкли испытывать к колдунам, погрязшим в дьявольских грехах. Нужно было смыть эти грехи – а для этого нужно было убивать. Но можно ли уничтожить народ, который помнил времена Старого завета, народ, в котором сам Господь хотел обрести свое воплощение, народ, в котором следовало видеть отрицательный, но и одновременно незыблемый лик божественного послания? Разве не падал на этот народ отблеск Ветхого завета? Разве не восстанет он в день Страшного суда в качестве свидетеля всего, что происходило «до» этого? Простой люд средневековья не испытывал по отношению к евреям ни презрения, ни отвращения; здесь нет и тени расизма; и антисемитизм, который одурманивает головы людей в наше время, не имел никакого значения в средние века.

Итак, перед нами люди средневековья, которые жили более-менее компактными группами, более-менее сознавая свои общие связи. Права, обязанности, контакты с властью, какой бы она ни была, общение с соседями или чужестранцами, обычаи в рамках мира Божьего или вне его пределов – вот черты, которые мне нужно было изучать у разных сословий общества. Но на этом уровне различия между сильными и слабыми, бедными и богатыми, селянами и горожанами постепенно стираются. Найдем ли мы то же сходство, проникнув в мысли и сердца? Что они знали, эти «люди средневековья»? О чем они думали?

 

Если читатель следовал за мной до сих пор, то, наверное, успел заметить, как часто я обращаюсь к миру животных, к которому я причисляю и человека, считая его одним из наиболее одаренных из них; возможно, подобные рассуждения вызвали у него раздражение. Однако нельзя отрицать, что из самих близких к нам существ, которых мы к тому же можем серьезно исследовать, животные во многом ведут себя сходным с нами образом, в соответствии со своим биологическим родом и особенностям: они живут изолированно или в группе, в городе или деревне, проявляют признаки радости и печали; они играют, дерутся, отнимают друг у друга пищу и метят свою территорию; у них тоже есть память, а слух с обонянием являются ее наиболее надежными вехами. Мы же слишком быстро потеряли интерес к подобному поведению, отнеся его в разряд инстинктов. И, конечно, слон, которого научили считать, обезьяна, наловчившаяся играть комедию в костюме, или собака, привыкшая вертеться волчком, в наши глазах являются «учеными животными» – точнее сказать, «очеловеченными».

Сейчас пришло время прекратить беспрестанно ссылаться на животных и сосредоточить все внимание на одном человеке. Ведь, признаться, мне никогда не доводилось видеть, как собака держит в руках авторучку или работает над диссертацией по Аристотелю. Теперь, когда я намерен проникнуть в мысли и сердечные переживания человека, задача моя становится особенно сложной. То из имеющейся в моем распоряжении документации можно почерпнуть лишь трудноуловимые, бессодержательные сведения, зачастую чисто спекулятивного характера, как те, что связаны с понятием «менталитета»; то я могу опереться на надежную и изобильную документальную базу, поддающуюся датировке, но она позволяет идти лишь проторенными тропами, поскольку проливает свет на жизнь небольшой группы людей. Чтобы читателю было проще меня понять, скажу, что мечта и ее роль ускользали у меня меж пальцев, но говорить о школярах на улицах Парижа было бы слишком избитым приемом. Пришло время к ним приблизиться.

 

Врожденное

Человек также говорит, пишет и выражает свои чаяния с помощью мимики и жестов. Все эти движения передают чувство или мысль как в тот самый момент, когда они возникли, так и когда они представляют завершающий этап сокровенных, иногда длительных раздумий. В обоих случаях в основе лежат знания, накопленные в голове у человека; одни он получил по наследству или усвоил неосознанно; другие же приобрел на протяжении долгих дет жизни.

Память

«И сделаете это в память обо Мне», – говорил священник во время причастия. «И было это во времена, которые не сохранились в памяти», – писал скриб в нижней части акта. Память, memoria, была мостом между Господом и Его творением, фундаментом, на котором возвели общество, хранилищем, где накапливались примеры, образцы, программы жизни. Будущее уходило корнями в прошлое, и такой боязливый и беспомощный мир, каким были средние века, испытывал насущную потребность в памяти, индивидуальной или коллективной, что, в общем-то, было одно и то же. Память поддерживала обычаи в действии, подкрепляла прецеденты, защищала от неожиданностей, оправдывала прощение. Можно без особого труда представить, чего от нее ждали простые люди – прежде всего воспоминаний о былых временах, в том виде, каком о них повествовали профессиональные «рассказчики» или деревенские старики; этот урок будет повторяться из поколения в поколение, чтобы дать им представление о прошлом, которое порождает будущее и наделяет его глубинным чувством, «историческим смыслом», разделяемым всей общиной. Потом, от памяти ждали знаний, основанных на повседневном опыте, приобретенном на работе в мастерской или в поле, во время межевания земельных участков, когда приходилось считаться с неровностями почвы и естественными растительными преградами; от них зависело складывание парцеллярных участков, раскладка десятины, право пользования, границы отправления правосудия. В случае отсутствия плана или возникновения споров по поводу размежевания приходилось собирать в общественном месте всех, кто что-нибудь знал или мог знать по этому вопросу; во многих актах о соглашении сторон в начале текста следователь перечислял имена и, если они его помнили, возраст свидетелей, к мнению которых прислушались. Сложнее всего установить имена: забвение в деревне было практическим полным, по крайней мере до XII века. Если набор крестильных имен в целом был довольно большим, то он ограничивался кругом соседних деревень: в одном месте крестьян звали по большей части Гуго и Гильом, а рядом преобладали имена Ги и Роберт. Это совпадение имен вполне могло привести к порой неожиданным истокам. И только такие дополнения, как «младший» или «сын такого-то», давали возможность избежать путаницы между двумя Жанами; ну и оставалась надежда на самых младших членов общины. Что касается кличек, которые могли стать наследственными, то они стали употребляться после того, как имена вроде «Жан, сын Жака» вышли из обихода, что произошло еще до XIII века в сельской местности – я об этом упоминал выше. В городе разделение труда, ставшее ощутимым с самого начала подъема городов перед 1200 годом, вскоре повлекло за собой внедрение прозвищ, передававших род деятельности и черты характера. Поскольку первой причиной забвения является чувство непригодности, понятно, что в городах цеховая система не должна была терять из виду – в отличие от того, как это случалось в деревне, – семейную преемственность, от предков до потомков.

Все эти замечания относятся к третьему сословию. Положение становится более сложным, если начинаешь изучать два остальных сословия. Помимо того что представителям этих категорий, как и простому люду, приходилось держать в памяти все, что касалось их повседневной жизни, выполнение ими особых функций порождало иные требования. Особенно четко это прослеживается на примере bellatores. На первый взгляд, ничего из ряда вон выходящего: этим воинам приходилось управлять своими землями, и их волновало все, что имело отношение к их собственности; они прибегали к службе сержантов и родственников, чтобы помнить обо всем, что у них есть, на что они могут рассчитывать; при воинах с XIII века, как и у городских купцов, состояли счетоводы и писцы. От них они узнавали, что выгодно хранить в памяти; в случае необходимости они приказывали зачитывать и повторять для них, а иногда и сами декламировали, как сеньор де Гин, о котором я упоминал выше, сведения о доходах в форме двустиший или простеньких поэм. В Нормандии и Англии еще до 1200 года, равно как и в Италии, хранилось немалое число этих сельскохозяйственных «трактатов» (Husbandry), которые были составлены на основе опыта, иногда приобретенного в монастырях, и пошли на пользу владельцам угодий и их управляющим. Конечно, поскольку они существуют в письменном виде, значит, их записывали клирики, но сделать это они могли лишь по материалам отчетов, предоставленных профессиональными специалистами.

У аристократии также есть два других «места памяти», на этот раз присущие ей одной. Прежде всего, воображаемое ее социального кадра впитало в себя любовные и воинские повествования, в которых смешивались подвиги мифических героев и вполне реальных предков аристократов. Эти рассказы нужно было декламировать, петь, разыгрывать перед всеми – стариками, которые обогащали их своими собственными воспоминаниями, молодежью, которая видела в них пример для поведения и повод для гордости. Вполне естественно, что авторы, давшие себе труд сначала составить, а затем представлять аудитории эти «деяния», канцоны (canzone), романсеро (romanceros), были профессионалами – наполовину историками, наполовину поэтами. И чтобы самим удержать в памяти все эти повести или помочь запомнить их всем остальным, они прибегали к самым простым способам запоминания – чередованию, созвучию, повторению, стереотипам, чтобы внимательные слушатели в свою очередь могли зафиксировать их у себя в памяти. Вторая область воспоминаний аристократического сословия имеет уже не только идеологическую, но и политическую окраску: она относится к памяти об именах. Именно на этой памяти в значительной степени основывается просопография, которую так любят историки, занимающиеся родственными связями, генеалогиями и властью. Перечисление непрерывной вереницы предков, особенно самых престижных ветвей семейного древа, было абсолютно политической и даже экономической необходимостью; оно узаконивало власть аристократии над всеми остальными людьми, как знатными, так и простыми; оно позволяло приблизиться к королевскому или княжескому уровню, где правилом был принцип династической легитимности. Связи, заботливо налаженные, а затем расторгнутые по случаю свадьбы или наследства, находили свое выражение в передаче ономастического багажа, который так живо интересует историков права и семьи. До нас дошли некоторые из этих генеалогий, составленных в то время, когда сеньориальная власть ощутила потребность в усилении контроля над простым людом (конец XI–XII век). Позднее эта жажда узнать истоки власти над людьми и собственностью захлестнула жителей городов, бюргерство, особенно глав купеческих гильдий. Но их власть будет исключительно экономической, а не идеологической. Естественно, что все эти «памятные книги» составляли люди пера, даже если какой-нибудь сеньор, вроде графа Анжуйского Фулька Глотки (XI век), претендовал на авторство. Иногда значимость подобного генеалогического обзора была столь высока, что отчетливо видно, к каким методам работы прибегал клирик, такой, как, например, Ламберт Ардский, который взялся за перо по приказу сеньоров де Гин: он расспрашивал молодежь и стариков, читал тексты, слушал легенды; таким образом, его память затрагивает второй уровень; она расходится подобно концентрическим волнам, поднимаясь от одной к другой ветви семейного древа; конечно, встречаются лакуны, которые он признает или просто додумывает нужные сведения; во всех этих списках упоминаются и женщины, во всяком случае, если они приносят славу и земли. Идеалом было достигнуть stirps, королевского рода, рода Каролингов: в эпической литературе и генеалогиях XI–XII веков было общим местом ссылаться на Карла Великого и даже его посредственных наследников, несмотря на то что со времени их смерти прошло три столетия. Быть в родстве с «великим императором», вот это слава! Бесполезно говорить, что, вопреки легендарным доводам и фанатичному рвению многих историков (по большей части германистов), убедительно доказать подобное родство не удалось никому. В целом составленные списки восходят к временам столетней или двухсотлетней давности с того момента, как их зафиксировали в письменном виде. Что дальше? А мы-то сами способны сделать то же самое, не прибегая к помощи отдела актов гражданского состояния? Точки опоры нужны всегда: «О том, что было раньше, я ничего не ведаю, – был вынужден скромно признать граф Фульк, – поскольку не знаю, где были похоронены мои предки». Некрополи, постройки, заупокойные службы, повторяемые из поколения в поколение, продлевали память выживших. В который раз мертвые поддерживают славу живых.

С людьми молитвы еще более ясно. Они одни владели пером в этих областях, до того как возникли «автобиографии» (ricordanze) горожан XV века. При необходимости они использовали для самих себя технические приемы запоминания, которые влиятельные лица просили применить для них; так, в середине XII века камбрейский каноник Ламберт из Ватрело проводил разыскания о своей собственной семье. И поскольку Церковь слыла знатоком в искусстве управлять имуществом, как своим, так и других людей, клирикам также приходилось учиться считать, проверять и запоминать. Но перед ним был открыт доступ в еще одну область. Владея Библией, они выступали ее хранителями и звеном, связующим Писание с верующими: они должны были читать, излагать и истолковывать пастве не только Святое писание, но и псалмы, которыми размерялась литургия, «примеры», насыщавшие их проповеди, «мартирологи», куда были внесены имена почитаемых святых, церковные книги с отмеченными днями праздников. Все эти сведения надлежало сохранять и, при необходимости, пополнять. Поэтому у клириков техника запоминания стала применяться раньше и была совершенней, чем у остальных: череда слов, подкрепленная повторением основной мысли; усиление исходных идей повторением и толкованием; формуляры, содержащие речь, разбитую по параграфам, эти incipit, которые обожают специалисты церковной дипломатики; систематическое выступление «наизусть», которое требовало сеансов повторения с пением, или псалмодии – значение этого слова (чтение псалмов) говорит само за себя.

Вся глубина общих знаний служила своего рода резервуаром, питавшим память. Я уже неоднократно говорил об этих примерах, нравоучительных анекдотах, которые в середине XIII века собирали дознаватели-доминиканцы, такие как Стефан Бурбонский или Цезарий Гейстербахский. Эти тексты живо заинтересовали историков мысли – не смею сказать «народной» культуры. Речь идет о рассказах, которые братья-проповедники разыскивали (причем скорее в сельской местности), чтобы осудить их или подправить; рассказах, в которых можно найти следы древних воспоминаний, маргинальных верований, устойчивых фантазмов, показывающих нам коллективную память простонародья (valgus), малых (minares), безграмотных (illitterati) людей: это не что иное, как фольклор, народная культура, как стали говорить в конце XIX века. С самого его обнаружения в Новое время фольклор хоть и признавали, но относились к нему пренебрежительно, если не сказать презрительно; сегодня же фольклор является одним из самых надежных путей, ведущих к глубинам общей психологии и пониманию устойчивости древних традиций. Стоит, однако, напомнить, что, представления, о которых мы узнаем с помощью фольклора, не были исключительно «народными»; в раннее средневековье хватало церковных соборов, спешивших осудить верования, ритуалы и магические формулы, уходившие корнями в давние времена кельтов, германцев или греко-римлян: да, сами мы больше не верим в фей, но фразы вроде «Да благословит вас Господь» или «Будьте здоровы», с которыми принято вежливо обращаться к чихнувшему соседу, – не что иное, как классические заклинания против злого духа, который, как предполагалось, вселился в простудившегося бедолагу. И заклинания эти были осуждены и запрещены еще на Лептинском соборе в 742 году!

Воображаемое

Пусть сегодня иные добрые люди готовы пугаться картонных динозавров – «воображаемое» тут ни при чем, потому что эти крупные животные когда-то действительно существовали; но если с X века и даже по сей день, во всяком случае в Северной Европе, некоторые женщины верили, что видят ночные воздушные набеги – полеты «воинства Эллекена», ведьм-шаманок во главе с Богиней ночи, – то они переносили в подсознание «вымысел», единственным источником которого был их страх смерти и темноты; его следствие и есть «воображаемое». То есть воображаемое питают инстинктивные побуждения и неосознанные толкования. Эта обширная сфера изысканий, где радостно резвятся историки идей и знатоки психиатрии, почти не имеет пределов – до бесконечности можно и уходить в глубь мифов, занимающих ее, и смешивать искаженные воспоминания с чистой воды выдумками. Люди средневековья не были равнодушны к этим вещам, но осуждали их, когда о них слышали: в XI веке Бурхард Вормсский видел в них языческие корни, подлежащие выдергиванию; в XIII веке доминиканцы обнаруживали в них еретические уклоны. Воображаемое равно свойственно всем, независимо от сословия, положения, пола, возраста; и если нам знаком прежде всего воображаемый мир клириков, которые объясняли его для себя или крестьян, которые клирикам исповедались, то это не более чем вопрос источников.

Самый основательный носитель воображаемого даже по сей день, а в средние века самый верный путь выманить его из логова – сон. О своих снах рассказывали не только святые и не очень святые монахи, но и короли, князья и некоторые другие, говорившие об этом мало. Очевидно, что эти свидетельства в большей мере отражают то, что человеку казалось, будто он видел, чем то, что ему действительно снилось. Даже если содержание сна было сакральным, церковь относилась к снам с подозрением, страшась козней сатаны. В самом деле, разве не бывало, чтобы монарх, сославшись на сон, принимал внезапные и необдуманные решения; а что думать о представителе первого сословия, которому во сне некий святой – это называлось «явлением» – открывал место, где покоятся его останки; обретение таких реликвий тогда значило больше, чем сегодня. Что снилось всем этим людям? Несомненно, как и теперь, эпизоды из яви, завтрашние проблемы, тревоги или надежды посюсторонней жизни. Чтобы сны были достойны изложения, они должны были повествовать о Боге, о Священном писании, о спасении, о смерти, и тогда, как во всякой агиографии, из них делали причесанный и дидактический рассказ – уже visio (видение), а не просто somnium (сон). Но заглядывать за пределы простого apparitio было нельзя: это значило бы впитать яд гадания, который питал предчувствия, предсказания и побуждал отвергнуть Глагол, вещавший во снах. С XII века первые Латеранские соборы официально запрещали толкование снов. Но это была позиция клириков; во времена Жана де Мена и «Романа о Розе», во времена Данте в Италии, в начале XIV века, сон десакрализуется, становится профанным отголоском повседневности – однако, может быть, лишь потому, что от того времени до нас дошли и сны обычных людей.

Сниться мог только св. Бенедикт, бедствия, причиненные бурей, либо предки. Иногда в сон вдруг проскальзывали странный эпизод или необычный персонаж, и человек, проснувшись, описывал для себя это свидетельство; не факт, что в итоге такого рассказа, расшифрованного самостоятельно, сновидец не убеждал себя сам, что видел именно те или иные «чудеса», mirabilia. Сколько старались в рассказах Марко Поло или Мандевиля обнаружить долю чистейшего вымысла и более или менее сознательной лжи, ведь они утверждали, что нет ни людей, которых от снега укрывают гигантские ступни, ни единорогов, девственно чистых или каких-то иных, ни ежей, висящих на деревьях, а есть путники с плетенками на ногах, носороги и плоды с каштановой кожурой, растущие на платанах. В измышления путешественника или сновидца самопроизвольно вкрадывается некая толика априорных аналогий и порождений творческой воли. Таким образом, воображаемое питается более или менее знакомой реальностью: если в XIV и XV веках людям повсюду мерещились безобразные существа, фантастические животные или скелеты, то во многом из-за рутьеров, волков у ворот Парижа и из-за чумы. Естественно, к этим видениям добавлялся целый пласт неосознанных сексуальных побуждений – в сегодняшней психиатрической диагностике они играют решающую роль: плотские контакты, воображаемые или реализованные, занимают в наших снах исключительное место, и так было во все времена. Но на эту сферу тогда набрасывали покрывало религиозной благопристойности и религиозного страха. Рассказы, где есть какой-либо намек на эти запретные образы, встречаются очень редко – в крайнем случае могли возникать мимолетные соблазны, которые св. Антоний или любой другой отшельник сумеет преодолеть. Был, однако, случай, вероятно, менее частый или менее очевидный – сны, порожденные представлением об андрогинии. Когда и как в конце времен оба пола смешаются, их особенности исчезнут, чтобы все существа после Страшного Суда могли стать «единой плотью», подобно ангелам? Вопрос пола ангелов был коренным для судеб человечества. В 1453 г. доктора Константинополя под обстрелом артиллерии Мехмеда II пытались его решить, прежде чем сдаться неверным. А те наши современники, которые посмеиваются над подобным занятием в такой момент, ничего не поняли в последнем страхе тамошних христиан; турки же покончили с ним.

Среди «искусств» – мы имеем в виду предметы, которые преподавали в школах и о которых я еще буду говорить, – было одно, имевшее очень расплывчатые очертания: музыка. Но, очевидно, если объединить все, что ему приписывает наш здравый смысл, для тех времен это слово следовало бы перевести как «гармония» – гармония небосвода, Природы, сверхъестественных явлений. И если я говорю об этом здесь, то потому, что вижу в этом элемент природного дара, врожденную способность улавливать требования гармонии. Несомненно, в средние века люди без труда убеждали себя, что в этом-то лучше всего и выражается воля Бога, желающего равновесия; контакт с этой очевидностью не имел никакого отношения к Слову и тем более к Писанию. От Природы узнаешь о Боге – утверждал в 1150 г. св. Бернард, сам обладатель изысканных знаний и неутомимый проповедник. Но, чтобы извлечь пользу из гармонии божественного творения, надо обладать – и это врожденное – чувством Прекрасного и склонностью к нему. В подобной сфере историк заходит в тупик. Как узнать, что тысячу лет назад человек находил «прекрасным», коль скоро это чувство, личное и интимное, ускользает от определения и тем более от классификации? У нас есть только два подхода, и оба очень сомнительны. Проповедники, хронисты и (почему бы нет?) поэты превозносили Красоту как одну из Добродетелей; но их образ мысли страдает упрощенчеством – предполагалось, что в отношении живого существа, пейзажа, творения человеческих рук «прекрасное» есть «доброе», то есть то, что нравится или старается понравиться Богу, это подношение Божеству и даже его отблеск: «добрый город» спокоен, упорядочен, деятелен, и он «прекрасен»; «добрый» рыцарь отличается смелостью, преданностью, целомудрием, и он «прекрасен». Но и другой подход не более убедителен – с помощью воспроизведений, а именно рисунков в рукописях, на фресках, холстах или скульптурных изображений на стенах; в отсутствие достоверных примеров к ним, несомненно, можно было бы добавить и сады. Так вот, здесь нас ждет разочарование: в принципе монарх на престоле, лежащая статуя сеньора на плите его гробницы, ангел Страшного Суда и даже Христос в овале церковной апсиды должны быть «прекрасны», но все они похожи – для каждого века есть характерные жесты или выражения, но отражают они лишь абстрактный идеал. Только в XIV веке наметился пересмотр соотношения «доброго» и «прекрасного», возврат к чертам реальности: можно ли счесть «прекрасными» головы статуй Карла V или Дюгеклена в Сен-Дени или в Амьене, хоть это и «добрые» люди? На самом деле совершился, без переходных стадий, переход от воображаемой красоты к суровому реализму. Неудивительно, что здесь подгадил и социальный аспект: уже на романских тимпанах простые люди были «безобразными». Единственной сферой, где можно как-то уловить склонность к прекрасному, стали изображения женщин. Это вполне понятно, поскольку художниками (как, впрочем, и поэтами) повсюду были мужчины. Выше я обмолвился о женском идеале, во всяком случае из числа самых теоретических; в последние века средневековья склонность к прекрасному все больше проявлялась в изображении не столько женского лица, еще почти всегда остававшегося стереотипным, сколько ее силуэта, например в выраженном стремлении передать хрупкость рук и ног, кажущуюся гибкость талии, значение, какое придавали форме груди и шеи; тут изображение отходит от канонов гармонии, приобретая чувственность. Мода – на облегающие одежды, впрочем, как для мужчин, так и для женщин, – делала все более важным тело, то, что она открывала, порой до неприличия, то, что она лицемерно прятала. Но когда речь идет о художнике, скорей следует искать интерес зрителя или слушателя, водивший его кистью или пером.

Последняя сфера, очень хорошо изученная в современной Франции, – это роль цвета. Она, безусловно, была существенной во внутреннем и даже в наружном оформлении зданий, в гербах, распространившихся с XII века, но прежде всего в костюмах, включая и рабочую одежду. Тщательно выяснены периоды популярности того или иного оттенка – белый, черный и красный до тысячного года, синий в XII и XIII веках, зеленый и желтый в конце средневековья, но причины этого по-настоящему нигде не указываются; впрочем, народная мудрость утверждает, что об этом не спорят, поскольку это вопрос вкуса и моды; но символический смысл красок – это область, где вклад воображения оценить трудно; зато историку бросается в глаза, что средневековье – не черное и не золотое, оно повсюду сверкает яркими оттенками, блещет всеми цветами, ставшими естественным усилителем красоты.

Мера

«Не обязательно думать, достаточно посчитать», – гласит народная мудрость. Посчитать надо еще суметь и смочь. Мало в чем наше время настолько отличается от средних веков, как в этой сфере. Для нас литр, час или километр – данности, в отношении которых обсуждать нечего, и их принял весь мир, правда, не без затруднений. Как известно, только Британские острова и некоторые территории, которыми они когда-то владели, остались верны темной, архаичной и запутанной системе, доставшейся от средних веков, – не столь важно, по каким причинам. Зато историка, столкнувшегося со средневековой системой мер, охватывает такое же ощущение царства беспорядка, произвола и иррациональности, какое британская практика вызывает у тех, кто отказался от нее. Хотя люди не рождаются с умением считать, но основы интеллекта, служащие фундаментом общества, можно отнести к врожденным чувствам. В самом деле, понятие меры – это восприятие личное или, если угодно, коллективное, но в таком случае групповое, семейное, клановое, деревенское: это одна из изначальных черт такой группы. И поэтому разрозненный характер сведений, предоставляемых источниками, побуждает каждого историка-медиевиста прилагать к своему исследованию очерк местной «метрологии», столь же путаный, сколь и бесполезный. Действительно, этот труд тем напрасней, что, как в греческие времена говорил Протагор, «человек – мера всех вещей», и эта фраза не только годится в нравоучительные изречения, но и позволяет напомнить: выражения в «футах», «дюймах», «шагах», «локтях» либо в мешках, моргах площади или в снопах не имеют никакого арифметического смысла. А если все-таки удается установить пропорции или средние величины, все равно между одной мерой зерна, именуемой «полной» (rase), и другой, «с горкой» (comble), соотношение могло составлять от единицы до двух в зависимости от того, когда, по достижении края мерки или позже, прекращается отсчет, а морг земли, обрабатываемой при помощи быка и лошади, был неодинаков. Зачем же тогда ожесточенно тыкать пальцем в грубо-ошибочные оценки, упорно полагая, что все дело тут в нечестности или невежестве? Даже на самом верху общества могли совершать огромные ошибки: в 1371 году английское правительство решило подсчитать количество приходов в королевстве, и получилось 45 тысяч, хотя их было не более 6500. И что? Этот документальный багаж бесполезен? И нужно довольствоваться определениями в актах из повседневной жизни, не говорящими почти ничего, – «моя земля», «моя десятина», «мои права пользования», либо выражениями, означающими лишь «большой», «многочисленный», «значительный», идет ли речь о домах, об умерших или о доходе? Да, несомненно, но, с точки зрения всех этих невежественных или ученых людей, число само по себе ничего не значило; это только творение Бога, и его нельзя оспаривать, уточнять, а тем более искажать в том виде, в каком оно предстает; в таком случае неверный подсчет – это оскорбление Творца, почти кровавое преступление. Кроме того, коль скоро число сакрально, то это еще и знак власти – конечно, Бога, но при надобности и короля, князя либо, скромнее, сеньора или города. Обнародованное или нет, но изменчивое и персонализированное, оно также представляет собой символ, и этим объясняется, почему не всегда пытались определить его счетное значение. На сей раз послание из древности, более или менее христианизированное, становится важней численного значения: цифре один, выражению божественного единства, соответствует триада, какая еще до христианской Троицы имелась в египетском или ведическом пантеоне; четыре – число геометрического совершенства, число небесного Иерусалима, Храма и дома Бога; семь – число Бытия и еврейского календаря, хотя при этом и длительность недели. Что касается шести, это означает «много», поскольку больше того, что можно посчитать по пальцам одной руки: шесть спутников, шестьдесят кораблей, 600 убитых, 6000 душ, или то, чего даже и не счесть, – шестью шесть, равное тридцати шести.

Очевидно, что из этих положений и вытекают вопросы, которые перед исследователем ставят история и группировка цифр. Ответы на них далеко не ясны, и вот некоторые из этих вопросов. Вплоть до победы в XIX веке метрической системы в расчетах царила двенадцатиричная система. Она была унаследована от средиземноморской античности и поэтому принята христианской церковью, и о ее происхождении любят спорить: лунные месяцы, следить за которыми просто, задавали – ив исламе задают до сих пор – ритм времени в году, но они не коррелируются с временем обращения Земли вокруг Солнца, и поэтому надо обращаться либо к созвездиям, наблюдаемым на небе, из которых Птолемей постарался выделить двенадцать, либо лучше к библейскому посланию, посланию двенадцати колен Израилевых. Число двадцать, входившее в один набор с двенадцатью, например в монетной системе того времени, якобы напоминает о двадцати пальцах наших четырех конечностей, что не очень убедительно. Что касается нуля, неизвестного древним, которые предпочитали омегу из греческого алфавита для обозначения конца всех вещей, равно как альфу для начала их списка, то его ввели в западную бухгалтерию самое раннее в X–XI веках под влиянием византийцев, которых самих стимулировал контакт с Индией, где ноль использовался уже более тысячи лет. Впрочем, можно добавить, что, несмотря на удобства в расчетах, какие давал ноль, он почти не применялся, пока в XIII в. не получили широкого развития торговля и сбор налогов. Возможно, символика ноля, совершенного круга без начала и конца, ставила его на один уровень с Богом, а не с людьми. Другая проблема, но не из самых ничтожных, – замены «римских» цифр на «арабские». На сей раз причины и этапы хорошо заметны – толчком стал контакт с исламом и вообще с Востоком в период установления экономических и культурных связей, после 1050 года, в ходе крестовых походов, и даже раньше, еще через посредство Испании или Сицилии; использовать ноль побуждало очевидное удобство записи, несмотря на сопротивление клириков, – написание 198 вместо CXCVIII представляет собой бесспорный прогресс. Первые следы появления этой новой практики можно найти в итальянских торговых документах или в записях церковных писцов, контактировавших с Востоком, за конец X – начало XII века.

От усовершенствований средневековой бухгалтерии можно сделать совершенно естественный переход к техническому или интеллектуальному оснащению людей, имевших дело с арифметикой и геометрией, этими двумя «искусствами», которым учили в школах. Нам немногое известно о познаниях кельтов или германцев в землемерном деле или измерении площади, каковые познания, конечно, были немалыми, коль скоро сам Цезарь отметил точность и равноудаленность маршрутов или пунктов перегруппировки галлов; что касается скандинавов VII I–X веков, им не требовался никто, чтобы намечать на земле в Ирландии, Ютландии или Нормандии границы участков, назначаемых воинам или их людям. Но очевидно, что моделью для всех тысячу лет служило греко-римское наследие. Истоки уроков и образцов, доставшихся христианскому миру, имели разброс от Гесиода, жившего за восемь веков до начала нашей эры, до Боэция, который жил через пять веков после ее начала, а между ними были Плиний, Варрон и Колумелла. Можно даже сказать, что раньше XV века здесь ничего не добавилось – об этом свидетельствуют также рисунки, например Виллара де Оннекура в XIII веке, фрагменты кадастров XIV веке и вся иконография, а также мерные цепи, рейка и козлы, компас и отвес, угломер и водяной уровень, не считая блочного ворота или рычагов с противовесами в строительстве. «Строителями соборов», бесспорно, были просто воскресные добровольцы, толкавшие тачку, а сборщиками данных для флорентийского кадастра 1427 года – обычные писцы, но над ними стояли строительные подрядчики и кадастровые инженеры. И как под конец не напомнить, что в то же самое время зародилось сначала примитивное счетное устройство – абак с усложненными шкалами, который традиция упорно приписывает гению Герберта Орильякского, будущего папы тысячного года, а потом – счет на линиях и в столбцах, очевидный для нас принцип составления любой бухгалтерской книги, который, однако, изобрели в конце XII века итальянские купцы и банкиры, стремясь к быстрым и ясным результатам.

Мы не будем рассматривать ошибки в расчетах, какими изобиловало средневековое счетоводство, торговое или фискальное; их виновники были людьми, не более неопытными, невнимательными или нечестными, чем мы, но при обработке численных данных они то и дело неверно оценивали текущую стоимость металлических монет, которые должны были использовать как «расчетные» единицы. И, не углубляясь в историю монет, которой здесь нет места и которая завела бы меня слишком далеко, я полагаю, что здесь будет достаточно напомнить некоторые простые основы, очень непохожие на наши современные. Величина сумм, подлежащих выплате или получению, оценивалась по пересчетной шкале, которая представляла собой набор абстрактных чисел, не соотнесенный с «реальной» чеканкой: один ливр (кстати, первоначально фунт металла, весовая единица) был равен двадцати «су» (это слово означало просто «то, чем платят»), по двенадцать денье каждое (с денье и того хуже: denarius – это «то, что продается»). Но эта странная пропорция, якобы фиксированная, была такой лишь теоретически: так, в одной только Франции насчитывалось три десятка пересчетных шкал, в зависимости от места чеканки или от старинных обычаев забытого происхождения; ливр всегда содержал двадцать су, но этот «ливр» не был одним и тем же в Париже, Туре, Вьенне или в других местах, и соотношение между ними бывало очень разным – сумма в «парижских» монетах могла составить всего 80 % от суммы в «турских», и если бухгалтер не дал себе труда уточнить этот момент, поскольку ему было все ясно, историк впадет в заблуждение.

Преодолев это первое препятствие, мы натыкаемся на следующее, еще более неприятное: за услугу или предмет платили металлическими жетонами разного веса, «пробы» и внешнего вида; они не имели никаких цифровых обозначений и отличались только общим названием, по которому их и опознавали, – экю, ангел, корона, франк (человек в доспехах) и сотня прочих, здесь и в других местах: флорин, дукат, матапан, маработин и т. д. А ведь из этого следует, что платежная стоимость этих монет никак не была зафиксирована – она менялась в зависимости от рынка или от воли монетчика, то есть в зависимости от территории, где эти данные имели значение. Кстати, монет из какого металла? В каролингскую эпоху редкость и даже отсутствие золотых жил в Западной Европе и упорный отказ церкви использовать или «обналичивать» сокровища, накопленные ею либо в древних храмах, либо благодаря доходам от работорговли или просто за счет арендной платы колонов, работающих на ее землях, – все это вынуждало власть отказываться от всякой чеканки золотой монеты. Не будем останавливаться на последствиях торгового паралича в отношениях с Востоком, греческим или мусульманским, где сохранился биметаллизм. Так как серебра, напротив, на Западе хватало, им и обходились. Но с периода, когда все три средиземноморских культуры установили прочные связи, с 1020-1050-х годов, во всей Южной Европе золото опять стало необходимым для расчета по сделкам, уже крупным. На этот золотой «голод» позже ссылались в объяснение завоевательных походов европейцев в Африку или Америку, богатые золотом, но его можно упомянуть и в качестве одного из определяющих факторов, обусловивших военные экспедиции в землю ислама, раскрашенные под благочестивые «крестовые походы». Действительно, золото поступало из Судана, из Верхнего Египта, из Индий. С начала XII века его можно было везти караваном или морем до Сицилии, Балеарских островов, Испании. Этот приток драгоценного металла, полученного благодаря торговле или насилию, привел после 1250 года к возобновлению чеканки золотой монеты на Западе; кстати, ее новое воплощение родилось из соотношения стоимостей обоих металлов, золота и серебра, – соотношения чрезвычайно изменчивого. Эта неразбериха повлекла два последствия: она открыла путь для безудержной торговой спекуляции и сделала очень непостоянной стоимость жизни. И еще она внушила вчерашним историкам, как и сегодняшним, неприятное ощущение, что любое исследование цен, зарплат, то есть уровня жизни, если оно построено только на этих зыбучих песках, окажется абсолютно нереалистичным, и по этой причине я от такового воздержусь; что же говорить о домыслах, касающихся соотношения с франком Пуанкаре? Однако люди того времени хорошо сознавали все неудобства подобного хаоса: Юстиниан, Карл Великий и даже папы составляли проекты реформ, а аристократическая литература приписывала таковые легендарному Александру Великому. Но условий для их осуществления всерьез еще не было, и придется ждать эпохи Просвещения или даже XIX века, чтобы предпринять попытку реформы.

Впрочем, взять ли пространство, объем, число, средневековый подход к ним не может совпасть с нашим – это был двумерный подход, унаследованный от греческого мышления; пейзажи или количества не оценивались «в глубину», откуда и некоторое равнодушие к географии до XIII века; у чисел не было иного «объема», чем видимый глазом, – так, Петр Дамиани пересек Альпы, не заметив этого, а св. Бернард не видел, что идет вдоль Женевского озера. Ведь мир, творение Божье, пребывал в состоянии неподвижности, не терпевшем ни критического, ни, очевидно, «рационального» рассмотрения. В конце концов, греческие философы различали макрокосм, мир в совокупности, созданный богами или Природой и недоступный для изменений, как утверждали Аристотель и даже Платон, и микрокосм, малый повседневный мир, где действовал человек, гражданин, странник, каким его видели Пифагор или Эратосфен. Только в XIII веке и после контакта с исламом у христиан зародилось понимание географии, поколебавшее невозмутимость ученых: то, что предполагали еще греческие или индийские мудрецы и подтвердили, по меньшей мере отчасти, мусульманские путешественники, стало вопросом, чреватым последствиями: плоская Земля или круглая? Неподвижная или движется? Вот что занимало тех, кто обладал знаниями и не боялся конфликта с церковью, цеплявшейся за библейские представления. Но остальные? Все остальные, о ком я говорю чаще всего? Ну конечно! Их это, вероятно, почти не волновало: если уж у них не было возможностей выяснять, предугадывать, ощущать ритм и изменчивость времени, куда уж им было интересоваться пространством дальше поля, холма, ближнего города! Может быть, кюре и рассказывал с амвона об Иерусалиме, Риме, Эдеме, но имела ли его паства какое-то представление о географических пунктах и расстояниях? «Не тот ли это Иерусалим, куда мы направляемся?» – так, по утверждению популярной историографии, говорили бедняки, шедшие босиком к Гробу Господню и удивлявшиеся каждому городу на пути.

 

Приобретенное

Термин «культура» – очень удобный, как и термин «общество». В самом деле, ни тот, ни другой не имеют ни содержания, ни даже точного смысла, что позволяет вульгаризировать их применение. В отношении первого из этих слов, это что – совокупность знаний? Идеология и верования? «Ментальность» и правила жизни? И в отношении второго: это внутренний состав? Типы отношений между людьми? Характер труда? Такой спор о словах, усложненный к тому же личными мнениями или привходящими обстоятельствами, небесполезен – он выявляет пределы, которые намерен охватить его участник. Для меня здесь это будет совокупность знаний, руководивших действиями людей в течение средних веков, скажем так, веревки, ощутимые или нет, натянутые вдоль их пути. Они могли исходить из сферы врожденного, и их я только что перечислил; очень многие из них были приобретенными, и на них надо остановиться.

Но напрашивается два предварительных замечания. Нам гораздо трудней понять и объяснить важность, которую в те времена имела, например, проблема «универсалий», противополагаемых понятий, чем говорить о чуме или об обработке шерсти. Причина этого ясна: теперь мы уже не проходим через фильтр христианской церкви, взять ли «общую культуру» или научный азарт. Наша наука больше не скована убеждением, что знания, иерархия и талант взаимосвязаны и что, дабы понимать и изучать, надо иметь и хранить семь «теологических добродетелей» – веру, надежду и милосердие, составляющие минимум для верующего, но также благоразумие, справедливость, твердость духа и умеренность, как требовал Фома Аквинский; и мы далеки от этого.

Второе уточнение – по сути простое наблюдение, которое поддается расчету, но о котором слишком часто забывают. Тысяча лет – слишком долгий срок, слишком длительное время, чтобы темпы развития мысли можно было сравнивать с теми, какие характерны для самого конца нашего века. Если вдуматься, сжатие прошлого времени поразительно искажает наши суждения – вполне справедливо напоминали, что от меровингского епископа Григория Турского до св. Фомы Аквинского прошло столько же лет, сколько от последнего до Жан-Поля Сартра, но в наших школьных учебниках, в тех, что обозревают литературу и мышление, на «средневековое мышление» достанет десятка страниц, придавленных пятьюстами, которые будут посвящены более поздним временам.

Жест, образ, слово

Напоминать, что не всякий может учиться чему угодно и как угодно, – банальность. Обращать внимание на тех, для кого передача знаний есть профессия и, более того, «служение», – еще одна; а поскольку далеко не все эти люди принадлежали к первому сословию, то к этому вопросу я сейчас вернусь. Наконец, утверждать с ученым видом, что в средние века, как во времена неолита или как сегодня, человеческое существо, обычно способное пользоваться своими чувствами, обучается благодаря тому, что смотрит, подражает, слушает и читает, – третья банальность. Что оно может делать потом с тем, чему научилось, – об этом здесь речь не идет, а только о способах приобретения знаний, и в этом отношении средние века имели немало особенностей.

Из четырех путей, какие использовались для получения новых сведений, два еще остаются нашими и, возможно, все в большей мере. Первый – это зрение: неподвижные или движущиеся, но «бьющие наповал кадры», по выражению журналистов, – изображают ли они зверства войны, спортивный подвиг, крем для кожи, достоинства автомобиля или что угодно еще, интересующее как младенца, так и старика, – это сегодня первый источник и первый инструмент интеллектуальных приобретений. Для средневековых времен их главные носители – это миниатюра, фреска, скульптура: там находили иллюстрации к религиозным, военным, легендарным сюжетам, и зритель мог из них получать даже технические познания о повседневных одеждах, утвари или жестах. Символическое содержание большей части таких изображений касается прежде всего интеллектуалов; оно заслуживает более внимательного рассмотрения, к которому я вернусь. Но придерживаться точки зрения традиционной историографии и видеть в этом фигуративном искусстве «библию в камне» или «популярную энциклопедию» означает, как мне кажется, заходить слишком далеко: рукописи, украшенные рисованными буквицами и фигурками, и даже те, которые претендовали на «практическое» применение, как иллюстрированные бестиарии, были доступны лишь богачам и клирикам. Можно ли всерьез верить, что «Роскошный часослов» герцога Иоанна Беррийского, созданный в начале XV века и столь пышно оформленный, был чем-либо иным, кроме как развлечением эгоистичного коллекционера? Что касается упомянутой «библии в камне», то, не считая трудностей толкования, с которыми все еще сталкиваются историки искусства, как можно представить, чтобы верующий смог чему-то там научиться, когда скульптура расположена на основании башенки на куполе или на четырехгранной капители, вознесенной больше чем на десять метров от пола, – разве что если он перестанет уделять малейшее внимание службе, ради которой и пришел в церковь? Историк мысли наслаждается, разгадывая загадки этих произведений; лично я считаю, что простые люди находили в них только удовольствие для глаза, почти ничему от них не научаясь.

Второй канал, по которому получают знания, – это жест, когда его совершает тот, кто выше тебя, чтобы явить и показать, что такое власть, практика, опыт. Жест или поза, когда им подражают, суть источники информации; она может восприниматься сразу или требовать времени для усвоения. Как и сегодня, предварительным этапом, первой стадией постижения и познания была «стажировка» – обучение с первых лет жизни управлять упряжкой, действовать серпом, прясть пряжу, а потом руководить домом, поддерживать огонь, сучить шерсть, ковать железо и, наконец, плавать по морю, путешествовать, торговать – под надзором матери, отца, собрата по ремеслу, «мастера». Сегодняшние методы иногда могут отличаться от тогдашних, но принципы остались теми же: подражать жесту – значит мало-помалу учиться заменять совершающего этот жест, усваивать его функцию, его роль. Выше я сказал несколько слов о символическом смысле этих жестов, о связях, которые они создавали между теми, кто совершал их, и теми, кто им подражал. Многие средневековые жесты теперь в немалой степени утратили былое воздействие. Но отдельные примеры нам еще понятны: например, что значит сидеть в большом зале, когда другие стоят, сидеть на кафедре, когда в распоряжении других лишь охапки сена в аудитории университета, сидеть на троне, когда другие стоят на коленях, сидеть во главе стола, когда ты старше или важнее всех. Разве нельзя из этого понять, как ведет себя хозяин, сеньор, профессор? Или же что значит держать в руке палку, инсигнию повелевающей власти, – палку, какой наказывает разгневанный отец, посох главного пастуха или управителя землями, жезл чиновника, исполняющего служебные обязанности, наконец, жезл короля – скипетр. И последний, но очень типично средневековый случай – необходимость заверить решение, для чего требуется наглядный властный жест: наша подпись должна быть автографом, чтобы никто другой не мог ее оспорить. Средневековый человек, не умея подписываться, ставил крест, если был бедняком (однако есть и кресты, начертанные королями), или же рисовал signum, перечеркнутое S перед своим именем или при своем имени, написанном профессиональным писцом; если он обладал какой-то властью, это полное имя состояло из декоративных букв в качестве его «монограммы», к которой он добавлял несколько прямых черточек, если был королем. Но главным было приложить к этому документу оттиск, прилепленный или подвешенный на кожаных шнурках или мотке жил, восковую «печать» со знаком, эмблемой, фигуркой, принадлежащими только автору решения, который публично прикладывал руку к акту и к знаку в свидетельство того, что заверяет их. Бежав в 1194 году от своего противника Ричарда Львиное Сердце, Филипп Август в спешке бросил в реку большую печать и матрицу, по которой ее отливали; королю пришлось заменить ее новой. Естественно, в то время были фальшивые печати, как сегодня – поддельные подписи; но здесь важны властные полномочия, какие предполагает жест, выраженный в графической или в иной форме. Ведь подражание этому жесту означает, что ты умеешь заменять другого, присваивая его власть.

Теперь самые привычные «пути» получения знания, открытые для нас, – это речь, чтение и письмо. Наши современники говорят косноязычно, читают все меньше и меньше, обходясь аннотациями и «мейлами», и уже совсем не пишут, а набивают и передают по факсу, по возможности сокращая фразы и даже слова. Я намерен не вздыхать по этому поводу, а только подчеркнуть, что в средние века ситуация была совсем иной. Носителями знания были Благая весть и Священное писание. Чтение, письмо представляются нам естественным средством общения с другими; но это еще был не общий удел, так что сначала можно поставить вопрос о количестве людей грамотных, то есть тех, кто умеет бегло читать и писать, а потом – о языке, которым они пользуются. Не могу на этом не остановиться. В средневековом обществе сразу же можно увидеть коренной раскол: часть индивидов, но поистине ничтожная, обладает навыками, которые они приобрели в качестве профессиональных, потому что их «сословие» – это знающие люди, и они научились в школах читать и писать, чтобы нести слово Божье. Это почти исключительно клирики; их численность веками оставалась почти неизменной, примерно 20 тысяч на три миллиона англичан в 1450 году; во Франции их доля, несомненно, приближалась к 10 %. Что касается людей из других сословий, то если половина из них умела читать, писало очень незначительное количество; хотя хронист Виллани в 1370 году и говорил, что к таковым принадлежит 70 % флорентийцев, это, вероятно, чистое бахвальство высокомерного горожанина. Согласимся добавить сюда купцов и некоторых особо просвещенных князей, но до 1250 года это, несомненно, и все. Григорий Турский утверждает, что Меровинг Хильперик, не зная букв, якобы придумал другие; и Эйнхард объясняет, что Карл Великий, несмотря на упорные старания, так никогда и не научился держать перо; может быть, это порок далекого VIII века? Но даже в XI веке Капетинг Генрих I еще мог заверять акт крестом. Что тогда говорить о его современниках из сельской местности! В XV веке приходилось делать деревянные факсимиле, которые поливали чернилами, чтобы «кондотьеры» могли подписывать протоколы «смотров» своих наемников; а ведь это были итальянцы, самые передовые люди своего времени.

При разговоре ли, чтении или письме мужчины и женщины тех времен сталкивались с языковой проблемой выражения мыслей. Я на миг остановлюсь на этом очень обширном вопросе. Языком власти, закона и веры была латынь, даже там, где не ступала нога римского солдата или магистрата, а к таким землям относилось больше половины христианской Европы. Можно допустить, что на юге континента, скажем, ниже линии Луара – Дунай, выродившаяся и искаженная латынь, с испорченными оборотами и ударениями, все-таки могла стать основой местного наречия, открывающего двери и уши священному языку, но этого невозможно допустить в отношении «варварских» территорий – франкских, саксонских, скандинавских и далее славянских. Впрочем, даже там, где «позднюю латынь» еще смутно понимали, иберийская латынь отличалась от галло-римской, а также от заальпийской. Но клирики из окружения Карла Великого, происходившие из разных стран, занялись очисткой святой латыни; преуспев в этом, они создали восхитительный язык, но сделали эту «чистую» латынь абсолютно недоступной на слух для обычных людей, как в городе, где некая «элита», возможно, кое-как ее воспринимала, так и в деревне, где кюре с амвона должен был наскоро переводить ее на народный язык, чтобы его поняли. Эта задача, сравнительно простая для «латинских» земель, становилась бесконечно трудной, когда с «обтесанной» каролингской латыни надо было переходить на пиктский, бретонский или саксонский. В период между 800 и 950-и годами от Северной до Южной Европы в сферу повседневного общения вернулось местное наречие, а торжествующая латынь стала уже языком одних ученых. Возникает вопрос: имели ли в такой ситуации кодекс, хроника, поэма или роман, написанные по-латыни с IV по XIII век, хоть малейший шанс быть замеченными или понятыми простонародьем – конечно, простонародьем того времени, но и нашим, ведь, например, во Франции учат (или учили!) детей, что в литературе средних веков до Жуанвиля или Вийона не было ничего, кроме трех фраз из Страсбургской клятвы 842 года, «кантилены» начала XI века в честь одной святой женщины, а также «Песни о Роланде», написанной чуть позже. Поскольку все остальное, и еще долгое время, писалось на латыни, его просто не существовало – это не читается, non legitur. Но если ты составлял торговый договор, измерял поле, заказывал орудие труда или даже произносил приговор, нужно было, чтобы тебя поняли; поэтому в текстах, где надо было избежать спорных моментов, ошибок, обмана, потребовал себе места разговорный язык. С конца XI века в латинский текст проникают имена, слова, формулировки на простонародном языке; в Каталонии, в Провансе, в Оверни и, разумеется, в Италии это было делом легким; севернее в XII веке писцы еще колебались и после простонародного слова писали gallice, quo vulgo dicitur (галльское, как говорится в народе). Так что вскоре они, упрощая себе жизнь, на простонародном наречии стали писать целые тексты – на англо-нормандском, на языке «ойль», на пикардийском, на лотарингском, а в землях языка «ок» использовали пуатевинский, гасконский, тулузский, провансальский. Поначалу эти записи предназначались для горожан, которым они требовались в повседневной жизни, или для аристократии, желавшей слышать похвалу своим подвигам, достойным подражания. После 1240-1250-х годов порог будет пройден повсюду. И если мы не можем слышать голоса, то по меньшей мере можем читать тексты.

И текст

В цивилизации Жеста и Глагола носитель общения и знания – ясное дело, устная речь; но текст сохраняет магическую силу, какой его наделило Святое писание. Целование Библии, помещение в могилу филактерии с молитвой и данными о личности усопшего – это не просто знаки благочестия, это символ подчинения власти писаного слова, когда оно должно соприкасаться с вечностью; может быть, это и средиземноморское представление, но, несомненно, так же ценились скандинавские руны. Итак, не слыша голосов, историк располагает текстами, причем разной природы. Они бесчисленны, и выражать великую скорбь о том, сколько из них утрачено, – чистое кокетство эрудита: на самом деле, честно говоря, предметом обращений или использования остается не более четверти тех текстов, которые хранятся в наших архивах. Если брать только Францию и не считать ни юридических текстов, ни литературных произведений, ни первых нотариальных либо бухгалтерских документов, то есть ограничиться только актами «для практического применения», известно, что в публичных собраниях за период IX–XIV веков мы имеем более пяти тысяч картуляриев, то есть сборников копий, в каждом из которых приблизительно по двести копий, и почти столько же оригинальных документов или отдельных копий, то есть около полутора миллионов текстов; для двух последних веков средневековья этот объем утраивается. Конечно, по времени происхождения, как, впрочем, и по месту такового, они распределены очень неравномерно, и их исчезновение связано как с волей современников, так и с несчастными случаями по вине природы или людей: уничтожались документы, которые считались бесполезными либо не имеющими долговременной ценности, что умножало массу сохраняемых документов юридического характера. Такая забота о сортировке и классификации, несомненно, понемногу привела к триумфу текста в конце XI века. Но свидетельство этих текстов неполно и небеспристрастно, поскольку мир они нам показывают таким, как его видели клирики, то есть в субъективной и искаженной форме, чего никогда нельзя упускать из виду.

Искусству писать учили в школе; оно не было врожденным. Оно было трудным, потому что означало не просто умение держать перо или резец: надо было также знать латынь, античных авторов, философов, отцов церкви, все, что составляло предмет грамматики и риторики в школах и монастырях. Также нужно было владеть словами, их разными смыслами, их противоречивым содержанием, что допускало дискуссию и убеждение. Целая методика, в большой части греческого происхождения – disputatio, должна была развивать умение размышлять у просвещенных людей и укреплять веру у верующих. Диалектика позволяла изучать общие представления, понятия, универсалии, как говорили в средние века: Бога, добро, зло, добродетели, догматы… Вклад средневековья в этот подъем мышления громаден. Увы, можно ли быть уверенным, что виноградарь или ткач были хоть как-то причастны к этому?

Если я на первых порах стараюсь не затрагивать груз познаний, приобретаемых посредством текста, я должен прежде всего рассмотреть несколько проблем технического характера, сделать обзор простых практических вопросов. И вот некоторые из них. Кто писал? Почти исключительно мужчины; у нас есть несколько женских подписей, но те редкие произведения, ничтожная малость, приписываемые романисткам или поэтессам, от Дуоды в IX веке до Кристины Пизанской в XIV, дошедшие до нас, написаны ими не собственноручно; к тому же «лэ» Марии Французской, вероятно, принадлежат не ей, а Абеляр, несомненно, сам писал письма Элоизы. В то время и еще немало веков позже женщинам давали слово, но не перо. Мужчины, составлявшие тексты, иногда были мирянами, как итальянские письмоводители с VIII века или бухгалтеры у купцов и городские писцы в XIII веке, когда экономика стала требовать все больше текстов. Но в подавляющем большинстве это были клирики, поденщики епископских канцелярий, какими являлись церковные суды, капелланы князей или сеньоров и прежде всего монахи, трудившиеся под диктовку по десять-двадцать человек в скрипториях, «мастерских письма» монастырей, размножая благочестивые труды с очевидным риском проявить невнимательность или непонимание, отчего появлялись многочисленные ошибки на радость нашим дотошным эрудитам. Стремительный «прогресс» нашего времени в усечении языка, глотании слогов, сокращении слов, упоенном использовании аббревиатур, непонятных для непосвященных, который проявляется как в речи, так и на письме, не дает нам морального права порицать систематические сокращения у средневековых писцов. Эта практика нашла постоянное применение в некоторых типах текстов, философских или научных, или в некоторые периоды, особенно в XI–XIII веках. Она так и не получила удовлетворительного объяснения: забота о скорописи? Экономия места? Природа пишущего инструмента? Об этом спорят, будто это имеет отношение к нашим современным обычаям. Но понятно, что чтение средневекового документа создает дополнительные сложности – он ставит перед нашими современниками изрядные препятствия. Что касается самого начертания букв, то для его расшифровки часто требуются сложные методы палеографического чтения. Конечно, история письма сегодня изучена хорошо; его историки в полной мере учитывают носитель текста и природу пишущего инструмента, как и налагаемые ими требования, а также объем составляемых текстов, важность свидетельства, адресатов, для которых они предназначались; «краткие пометы» нотариев, протоколы судебных секретарей могут даже казаться «нечитаемыми», как определяет их профан. Но королевскую грамоту, «рассеченный» контракт, то есть составленный в двух экземплярах, договор об аренде земли выписывали тщательно и даже снабжали цветными рамками и украшенными буквицами. И, естественно, то же можно сказать о литературных, юридических или философских произведениях, в оформлении которых использовались даже миниатюры, что требовало обращения к художнику и внесло немалую лепту в наши знания о духовной, а еще более о материальной стороне жизни. Также стоит отметить, что в некоторые века, когда проявлялась забота о понятности текстов, часто со стороны короля или по крайней мере общества, написание вновь обретало четкость, восхищающую нас. Отказ от лигатур и чрезмерных искажений, унаследованных почти напрямую от графизмов поздней античности и ее эпиграфики, от надписей на камне, породил сначала «унциал» VI–VII веков, потом прежде всего «каролингский» шрифт, вышедший из каролингской «Дворцовой школы» во времена Людовика Благочестивого и в конце IX века; его сменил более торопливый курсив, названный «примитивным готическим» шрифтом в период с 1150 по 1250 год, и, наконец, «романский» шрифт из Италии, коему печатный станок, начиная с прессов Мануция на рубеже XV–XVI веков, придал достоинство ясного начертания, которое неправильно называют «гуманистическим» и которое восприняли мы, не встретив серьезного сопротивления со стороны компьютерных клавиатур.

Если средние века ранее их окончания не оставили прочного следа в нашей манере письма, они заложили капитальную основу нашей письменной культуры. О чернилах, которые применялись уже в Древнем Китае или Древнем Египте, я скажу всего слово: это была водная смесь ламповой сажи, клея и сернокислого железа, а нюансы заинтересуют разве что химиков. Немногим более об инструментах для письма: резец для камня, стило для мягкого кирпича или воска, калам из твердого дерева для растительного носителя, птичье перо, предпочтительно гусиное, для кожи животного. То, что следует из этого (лигатуры, толщина штрихов, толстые они или тонкие), интересует ученых, обычному человеку дела до этого нет. Зато, и это важно, внимания заслуживают две проблемы, и они тем существенней для нас, что некоторые процессы нашего времени во многом поставили под вопрос давнее использование этих вещей.

Первая касается материального носителя письменности. Средние века, отказавшись от надписей на камне и надгробной эпиграфики, стали применять растительные и животные носители. Мы не сохранили либо не нашли следов надписей на коре, вроде берестяных письмен в славянских странах, а только дощечки из разной древесины, прежде всего тополя или хвойных, которые покрывались воском для нанесения надписей или распоряжений, подлежавших немедленному выполнению и после этого сразу же стиравшихся. Этот прием, широко распространенный в древности, долго считали редким для средних веков, но, опираясь на некоторые археологические находки, сегодня ставят вопрос: не была ли эта практика, очевидным образом почти не оставлявшая следов, чем-то вроде наших «черновиков», «служебных записок» и «памяток»? Предпочтительным растительным носителем в древности был, как известно, папирус, полуводный тростник, стебли которого, похожие на стебли бузины, разрезали, укладывали крест-накрест и склеивали, получая прочную ткань, почти текстиль. Его использование на Ближнем Востоке и в Египте отмечено задолго до начала нашей эры, и он широко применялся в Средиземноморье в античности. К несчастью, этот носитель субтропического происхождения, хотя он очень гибок и огнестоек, крайне плохо переносит холод и влажность, а также нестоек против грызунов. Кроме того, его доставка на Запад, после того как южным побережьем Средиземного моря завладел ислам, стала настолько дорогостоящей, что в VII веке от него пришлось отказаться; Италия и римская курия держались до середины XI века, затем сдались. Прискорбное состояние «меровингских» лохмотьев достаточно убедительно отражает эту незадачу. Для бумаги, получившей свое название (papier) от папируса, характерны те же методы изготовления; известная в Китае до нашей эры, она представляла собой пасту из хлопка или древесных опилок, тоже была гибкой и даже более стойкой к переменам погоды, но очень уязвимой для огня и весьма лакомой для крыс и червей. Земель западного ислама, Сицилии и Андалусии, она достигла в XI веке, в христианских же странах, в Руссильоне, в Провансе, ее обнаруживают лишь в середине XII века, и только бумагу на древесной основе. Но в повседневную практику она вошла не ранее XV века, причем склонность впитывать чернила ограничивала ее использование черновиками и второразрядными канцелярскими записями, текст которых проступал сразу с обеих сторон. Этот грозный недуг бумаги, как некогда чрезмерная дороговизна папируса, обеспечил победу животному носителю – пергаменту, название которого происходит предположительно от названия местности Пергам в Малой Азии; впрочем, он был известен и использовался еще до падения Рима. Имеется в виду шкура молодых животных, без обрезков и отверстий, либо кожа мертворожденного теленка – тогда это драгоценный «велень», – либо, что обычнее, тщательно выскобленная овчина. Негниющий, несгораемый, стойкий к воде и крысиным зубам, допускавший повторное применение после соскабливания, он разве что слишком зависел от деятельности скотоводов и кожевников; поскольку он отличался и ограниченной стоимостью, им активно торговали, особенно когда развилась привычка к письму – записям псалмов у бюргеров или, в школах, практика использования «листков», peciae, для фиксации слов учителя; он стал популярным товаром на ярмарках, как, например, ярмарка Ланди напротив Сен-Дени, куда его доставляли в расчете на школяров Парижского университета.

Второго элемента хватило бы, чтобы поставить средние века на важнейшее место в истории культуры на Западе; и, возможно, мы, как ни прискорбно, присутствуем при его кончине. Эти века изобрели книгу – кодекс, как говорили ученые люди. Если в древности предпочитали тексты в свитках, rotuli, которые крепились с каждого конца к палкам и разворачивались либо сворачивались в зависимости от потребности читателя, то во II веке н. э. возникла идея сшивать по одной стороне отдельные листы, помещенные в общий переплет. Так вот, если папирус плохо подходил для такого обращения из-за свойственной ему мягкости, то пергамент, напротив, позволял таким образом прочитывать несколько пассажей одного и того же текста при помощи нескольких простых движений пальцев, без необходимости манипулировать свитком, чтобы добраться до них. Если хранить rotuli было, конечно, проще, то хранение кодексов упростилось с появлением более твердых переплетов, порой деревянных, позволявших ставить их вертикально. Задуманная цель – дать возможность многократного обращения – побудила отказаться от использования свитков. Это обращение, порожденное обычным здравым смыслом, сегодня заметно исчезает, отступая перед примечательным «прогрессом», когда на экране текст можно непрерывно разворачивать без сложных действий, что становится удивительным возвратом к обычаям, отвергнутым из-за неудобства.

Чему учиться?

В обществе, еще тесно связанном с природой и потребностями выживания, каких для нее достаточно, нет, конечно, никакой необходимости знать «Логику» Аристотеля и даже уметь читать – достаточно владеть некоторыми действиями. Но как только группа становится человеческим обществом, прежде всего нужно, чтобы она усвоила язык общения, понятный всем; здесь устная речь и хорошее владение ею с раннего возраста отнюдь не требуют ни чтения, ни письма, – задачу распространения и повторения берет на себя устное слово. Вот уровень «культуры», какого могло бы хватить человеку низкого звания. Но если он поднимается на уровень некоего коллектива, живущего в обществе, ему понадобятся цифра для торговли и священный текст, свидетельствующий о вере; тогда ему нужно положиться на знатока или рассказывать текст, заученный наизусть. В обоих этих случаях неизбежно вмешательство «специалиста», который обладает достаточными знаниями и может служить «посредником» между человеком и знанием, между верующим и Богом. Это замечание, особо банальное, сделано с целью сразу же уточнить две данности: с одной стороны, «простой человек» в принципе не нуждается в том, чтобы чему-то учиться, и полагается на тех, кто знает; с другой стороны, те, кто знает, – служители Божества. Значит, в обществе такого типа хозяева знаний, по крайней мере на старте, – клирики и только они. И коль скоро меня занимают прежде всего «малые», я мог бы здесь остановиться. Но задача клириков состояла еще и в руководстве этими людьми на пути к спасению, они должны были распространять в низы то, что получили сверху, и сельскому кюре, замковому капеллану, городскому канонику приходилось заботиться об этом: они комментировали Послания или Евангелие дня, требовали чтения Псалмов, тексты которых темны и даже непонятны, но суть пути веры, как суры Корана для «неверных»; возможно, они объясняли причины какого-то решения местных властей, если поняли их сами, или напоминали о местном обычае. В городе внимание, привлеченное таким образом, могло быть подкреплено распространением небольших сборников, если надо, иллюстрированных, самым подходящим названием для которых будет «руководства»; но и они попадали в руки только меньшинству горожан или сеньоров, имеющих возможность читать, разумеется, на местном наречии. Начиная с XV века, когда культурный уровень повысился, бестиарии и трактаты по сельскому хозяйству, как англо-нормандская «Флета» или «Виандье Тайевана» XIV века, имели касательство только к элите. Объем мирских текстов, претендующих на учебный характер, резко вырос за последние века средневековья, когда «книжная культура» проникла в массы, до того бывшие безграмотными (illiterata).

Эту «культуру» просвещенные люди приобретали в школах, и к этому вопросу я еще подойду. Но она почти целиком была наследием античности. Она составляла основу знаний, каких ожидали от «гражданина», свободного человека с точки зрения права, достаточно обеспеченного, чтобы он не был вынужден работать руками, с тем, чтобы он при надобности мог играть гражданскую или политическую роль – оба этих прилагательных ассоциировались с городом; в общем, того, чего ожидали от «приличного человека», как будут говорить в «классическую» эпоху. Забота о регламентации, лежащая в основе римского мышления, породила в начале христианской эры под влиянием, например, «риторов», то есть профессиональных адвокатов, как Квинтиллиан в I веке, идею обучения по предметам, «искусствам», то есть по типам ремесла, для занятия которыми можно было бы использовать полученные знания. Эта система пережила римский период, и на заре средневековья, в V–VI веках, в Италии ее восстановили такие советники государей, как Боэций и Кассиодор, а потом ее приняла Церковь и ее ученые в качестве технической основы для любого размышления о Писании или о догмате. Такое знание получали тремя путями (тривиум), трудно разделимыми, поскольку они опирались друг на друга: посредством грамматики, чтобы овладевать священным языком, риторики, чтобы накапливать и определять юридические и моральные понятия, и диалектики, чтобы строить суждения и отвечать на возражения. Такой подход при анализе, логическая система мысли использовались как в эпоху греческих учителей до нашей эры, так и в период, когда в средние века система обучения вышла на высокий уровень. Объединение приобретенных знаний называлось quaestio, извлечение из них урока – sententia, а критическое их рассмотрение – disputatio. Шла ли речь о правилах повседневной жизни, какой-то правовой или моральной проблеме или даже об абстрактном понятии, вере, догме, – именно такой была последовательность действий, какую использовали в «школе», «схоластика». Церковь усвоила ее, при этом опасаясь этапа disputatio и даже иногда осуждая его, поскольку на этом этапе тонкие умы могли выскользнуть из-под ее контроля. Ведь когда вопрос касался веры, божества или, проще, добра и зла, отклонение в словах учителя, приводящего аргументы в пользу некоего ответа, грозило ввергнуть в заблуждение и ересь ученого и слушателей. Впрочем, здесь же надо искать главный вклад средневековья в историю западного мышления. И, не углубляясь слишком далеко в сферу, выходящую за пределы как моей компетенции, так и моих убеждений, я должен напомнить о важности двух вопросов, о которых спорили в школах и на кафедре с XI по XV век.

Прежде всего и в той форме, какую придал этому вопросу Ансельм Бекский в 1100 году: «Надо ли верить, чтобы понимать? Или понимать, чтобы верить?» Бог мог одобрить только первый ответ, то есть основой онтологического мышления должна была оставаться вера, и такой подход пронизывал всю систему образования господствующей церкви. Сомневаться в ответе, то есть подвергать анализу «доказательства» существования Бога, значило отклоняться от истинного пути, как это немного позже сделал Абеляр: «Sic et non», «Да и нет». Только в XIV веке привлечение англосаксами авторитета экспериментальных данных для разрешения спора постепенно начало добавлять популярности ответу «нет». Вторая проблема, впрочем, тесно связанная с предыдущей, отражает весомость слов и пристрастие к словам в средневековом обществе. Существуют ли как таковые концепции, «универсалии», служащие нам для обозначения понятий и идей? Представляют ли они собой вещи, «реальности», realia ? Кто так считал, тот был «реалистом», хотя сегодня этот термин попахивает скорей скептицизмом. Или же это только слова, nomina, умозрительные понятия, придуманные человеком, и ничего более? Считать так значило быть «номиналистом». Пока речь шла о чисто человеческих понятиях, как, например, «женщина», «природа», это все могло быть не более чем игрой ума. Если спор заходил о представлениях, имеющих более моральный характер, как Добро, Зло, Красота, Истина, некоторый риск возникал, но небольшой, поскольку на веру никто не покушался. Но если ставился вопрос о Боге? «Реален» ли Он, и в таком случае никаких доказательств, кроме постулата, не нужно? Или же это творение человеческого разума? Реалисты ссылались на Платона и душу; номиналисты выступали на стороне «первого» Аристотеля и природы. В одном лагере – Августин и отцы церкви, в другом – мусульманин Аверроэс и «категории» «второго» Аристотеля. Когда в XIII веке стараниями «арабских» мыслителей Запад приобрел наследие греческого учителя и его противоречия в полном виде, стороны стали вырывать друг у друга из рук само это мышление. Фома Аквинский попытался достичь компромисса, уделив определенное место разуму с целью подтянуть Аристотеля к христианскому мышлению; за это он был осужден в 1277 году, потом канонизирован в 1333 году и, наконец, сегодня вознесен нашими философами на вершину почитания, ибо таковы пути мысли.

Если я так надолго задержался на этих проблемах, имеющих едва ли не метафизический характер, то затем, чтобы лучше показать слепоту стольких «новых умов», не видящих прогресса человеческой мысли в веках, которые они называют «готическими». Но я отнюдь не дурак и прекрасно понимаю, что ни бургундский виноградарь, но косский пастух, ни фламандский ткач не слыхивали об Аристотеле, равно как, может быть, не слышал о нем даже их сельский священник. А ведь благодаря любопытному повороту событий, который нынешнее время делает еще более ощутимым, целый пласт знаний получил больше шансов заинтересовать обычных людей, чем в былые времена: имеются в виду «науки», как для удобства говорят сегодня, все дисциплины, которые не имеют никакого отношения к душе, но в которых человек, живущий повседневными заботами, мог бы найти кое-что для себя. Однако тривиум был способен сделать только их идеологический обзор, и церковь почти ничего в них не привнесла. Более того, она относилась к ним с подозрением как к потенциальному логову сомнения и ереси. Обучение им вполне предусматривалось схоластикой – это были «четыре пути», квадривиум. Но в те времена ни один из них не вел далеко или, скорей, производил на свет только глоссы, то есть комментарии, или же переводы, описания, не дающие целостной картины. Даже почти все «изобретения» представляли собой лишь развитие, в лучшем случае систематизацию античных открытий, что, конечно, тоже лучше, чем ничего, но в «общем итоге» средневековья смотрится бледно: ну что такое коловорот или соединение внахлест рядом с «Суммой» св. Фомы? Квадривиум выводит нас в сферы, о которых я, – кстати, кое-что говорил выше. Например, о «музыке», представляющей собой изучение гармонии звуков и гармонии форм. Монахи, особенно клюнийские, широко использовали находки Гвидо из Ареццо, обращая особое внимание на нотные станы итальянца, на шесть основных нот, которые с XI века и все последующие века по-прежнему будут называть по первым буквам стихов гимна в честь св. Иоанна. Утверждали даже, что в «музыке» надо видеть еще и искусство управлять людьми, но найти доказательства этому трудно! Арифметика и геометрия, которые следовали за ней, конечно, сделали возможными строительство и землемерие; альбомы, как альбом Виллара де Оннекура, составленный в XIII веке в Северной Франции, демонстрируют хорошее владение законами геометрии; но ошибки в оценке длин отрезков в косоугольной проекции или расстояний, а также применение архитекторами метода проб и ошибок при расчете распорных усилий и веса сводов для многих зданий – все это вполне дает понять, что опыт, полученный на стройке, часто был важней расчета в помещении как при строительстве, так и при измерении земли. Что касается пути астрономии, которой непрерывно грозила опасность, что в ней усмотрят сползание в астрологию, то она долго ограничивалась церковным календарем и наблюдением движений на небе, кстати, отрицавшихся Аристотелем; только в XV веке приток греческих и арабских рукописей вывел эту науку из состояния обычного пситтацизма.

«Греческих рукописей»? Да, тексты которых кто-то иногда даже читал, если был «гуманистом», как Салютати до 1400 года. Знание языка, на котором было написано столько произведений, дошедших от античности, никогда не утрачивалось; но им владели только несколько монастырей, сохранивших контакт с Востоком, или некоторые любознательные ученые, как Скот Эриугена в каролингские времена. Но соприкасался с ним скорее торговый мир – разумеется, по профессиональной необходимости. Переводили с него при помощи иберийских, сицилийских, византийских посредников. Все остальные пасовали – graecum est: non legitur [это по-гречески: не читается (лат.)]– Италия, как обычно, более открытая миру, даже организовала обучение греческому во Флоренции в середине XIV века, но почти без успеха. Даже утонченные умы, как Петрарка в ту же эпоху или Боккаччо, знали всего по несколько слов, хоть и открыто выражали пылкое восхищение «языком богов». Петрарка приобрел текст Гомера, который положил на аналой в центре жилища, каждый день приходил его целовать и призывал это делать своих гостей. Из-за распада последних клочков Восточно-Римской империи в Италию перед 1453 годом стекались эрудиты или коллекционеры, вырвавшие свои сокровища из рук турок. Некоторые, как кардинал Виссарион, приезжали даже с настоящими библиотеками; понтифики, как Николай V, открывали все больше переводческих бюро, и печать в 1476 году выпустила первое издание греческой грамматики. Став доступным и даже войдя в моду у эрудитов после 1500 г., реабилитированный греческий язык был небезопасен для церкви – нередко встречались плохие переводы, сделанные когда-то, которые надо было исправить. Хоть мне обычно претит использовать слово «Возрождение», несправедливо принижающее прежние времена, надо признать, что возвращение греческого вызвало глубокий шок, и даже за пределами узкого кружка профессиональных «гуманистов»: ведь Священное писание изначально было написано не на латыни, а на арамейском, на древнееврейском, на греческом и впоследствии переводилось; чего же тогда стоит латинская Вульгата святого Иеронима, относящаяся к IV веку, комментарии святого Августина V века, Исидора Севильского VI века, Григория Великого VII века, коль скоро эти мудрецы, эти богословы мыслили и писали на основе переводов, возможно, сомнительных? Ко всеобщему дискомфорту верующих в XV веке добавилось сомнение; можно предположить, что доступ к греческому языку стал одной из причин Реформации церкви.

И где?

Любого человека обоснованно волнует вопрос, как передать плоды своих усилий, совершенных на этом свете. Таким образом, обучение тех, кто придет после тебя, – естественная забота; можно довольствоваться тем, что научишь сыновей или дочерей повседневным жестам и приемам. Это очевидный случай «примитивных» обществ: там обучением занимаются родители, что не исключает новшеств и прогресса. Но если в группу привносится, например идея служения божеству или же если находится место заботе о накоплении, то надо выходить за эти пределы, например, использовать цифры и буквы, а это подразумевает знакомство с ними. Для дочерей, возможно, этого было бы и достаточно – чтобы продолжать род и поддерживать огонь, знать что-то сверх того не требуется. Но если мужчина претендует на занятия делами группы, если он должен убеждать, продавать или покупать, ему надо будет учиться, и учиться вне дома. Эти банальные соображения приведены, чтобы показать: конечно, человек вполне мог бы, подобно простому животному, пребывать в «святом неведении», обходиться которым призывал св. Бернард, дабы полностью посвящать себя восхвалению Бога. Но если он не хочет или не может довольствоваться этой «праздностью», ему надо переходить под надзор тех, кто знает, а в средние века это только люди церкви. И вот нашим глазам открывается школа.

В античные времена ничего подобного не знали. Учителя – риторы, grammatici или софисты – не подчинялись никакой общей организации, преподавали без фиксированного места учебы, безо всякого надзора, по заказу богачей, плативших им, чтобы получить доступ к их знаниям; очевидно, что это ограничивало их аудиторию представителями элиты. В конце римской эпохи некоторые даже имели статус рабов; поэтому многие вошли в первые сообщества христиан, распространяя там свои знания. Свободные учителя такого типа, очень часто миряне, рассчитывающие почти исключительно на самые зажиточные семейства, скорее походили на светских воспитателей. Несмотря на убийственную репутацию «варварской» эпохи, есть доказательства, что образование такого рода, сохраняя некоторый блеск, существовало в Галлии, в Испании, в Италии по VII век. Однако в дальнейшем контакт с формой образования, дававшего чисто христианские сведения, поколебал подобную практику. В самом деле, монастыри привлекали к себе «клиентов» из детей и даже взрослых в основном аристократического происхождения, которым предлагалось усвоить, помимо «искусств», о которых я говорил выше, элементы догмы. Таким образом ирландцы, англосаксы, а также итальянцы понемногу и при поддержке римской церкви отнимали влияние у грамматиков старого образца.

Самую отчетливую цезуру сделала здесь каролингская эпоха. Карл Великий, на сей раз в соответствии со своей почти агиографической репутацией, на самом деле оставил след в истории образования в Европе – по крайней мере, это можно сказать о его окружении из английских, итальянских, испанских клириков. Один капитулярий, admonitio generalis от 789 года, предписал открыть школу в каждом приходе для самых обездоленных подданных в возрасте от семи до двенадцати лет. Это распоряжение, как и большинство придуманных в те времена, несомненно, не имело реального практического эффекта. Правда, оно все равно ляжет в основу легенды о бородатом императоре, который хвалит бедных и послушных учеников и сечет учеников богатых и ленивых; тем не менее не следует забывать, что знаменитая «дворцовая школа» всегда была лишь скромным кружком праздных советников, где не умел писать не один только монарх. Но очевидным результатом этих стараний, пусть даже не пошедших далее теории, стал окончательный переход образования в руки церкви.

История школы в такой стране, как Франция, очень привязанной к своей «культуре», известна очень хорошо, и я удовольствуюсь общим обзором, чтобы сразу же не впасть в традиционное и блаженное восхищение, какое обычно вызывают университеты, это «прекрасное дитя» средневековья. Прежде всего, если бы я логично шел к своей цели, столько раз заявленной, я здесь бы остановился. Конечно, образование для простых людей красной нитью скромно прошло через все века. «Малые школы», как скажут в XIX веке, существовали всегда. Мальчики в возрасте от семи до двенадцати или четырнадцати лет должны были слушать или на самом деле слушали приходского кюре; в городе вместо кюре был magister, которого назначал официал епископа. Ученики по шесть-десять человек собирались в специальном помещении, где их учили… не слишком понятно чему: конечно, чтению, письму, пению, прежде всего Псалмов; учитель был клириком, при случае каноником; его знания охотно оспаривали родители мальчиков; создается впечатление, что это был не класс, а скорей группа продленного дня – дети дрались, играли в мяч или в кости, ломали дощечки для записей, а учитель их с удовольствием лупил. Однако в XIV и XV веках эту систему подготовки к университету укрепили за счет знакомства с основами наук, необходимыми, по крайней мере в городе, для расширения повседневных средств познания; «ректоры» этих школ теперь представляются нам самыми учеными и популярными людьми. Итог оказался ничтожным? Может быть, особенно с учетом неизбежного разрыва между городом и деревней, между богатыми и бедными, между мальчиками и девочками – последних наши источники игнорируют, и тем, вероятно, оставались лишь азы, нужные для «ведения хозяйства». По крайней мере, в школе хорошо развлекались, если верить тем, кому, как Гвиберту Ножанскому, ревностная мать навязала грубого и невежественного воспитателя и кто, вздыхая, смотрел из окон, как во дворе веселятся школьники из его деревни. Но главное, что под властью господствующей церкви все еще пробивалась тонкая струйка светского знания.

Помимо этих азов было и серьезное образование, какое давала официальная церковь и из которого вышла почти вся средневековая «культура». Следует различать две больших хронологических стадии, в каждой из которых было по одному разрыву. Первая охватывает X, XI и начало XII века. В то время образование давали почти исключительно монахи. Оно оставалось замкнутым на самом себе, и обучением занимались бенедиктинцы, клюнийские монахи, более жаждущие наук, чем цистерцианцы – сторонники крайне скромных познаний. Все обучались, читая и критикуя рукописи, собранные ими самими, и предлагали stadium у себя другим монахам, некоторым любознательным аристократам или же «донатам», «облатам» – маленьким детям, которых брали к себе, чтобы впоследствии сделать монахами. Образование богачей, для богачей; но активнейший поиск текстов и комментариев, тем самым спасаемых от небытия. Однако пробуждение городов в XII веке дало почувствовать и мирянам, дела которых требовали определенной светской культуры, острую необходимость обучаться. В то время епископы и их каноники открыли свои клуатры для менее конфиденциального и менее религиозного образования. Из соединения двух этих «узких каналов» и родилось «возрождение XII века», оставшееся чисто книжным; тогда disputatio получило преимущество перед механическим повторением, свойственным «реализму» в духе св. Ансельма. Эти городские школы начали множиться, вместо того чтобы закрываться; они давали ученику доступ к иерархии знания и возможность обучать самому, licencia docendi, право преподавать, жалуемое епископом. Так Гуго Сен-Викторский, Петр Ломбардский создали парижским школам репутацию на уровне болонской школы, где в тот же самый период Грациан перестраивал обучение праву – Юстинианову, Corpus juris civilis. Иногда некоторые учителя считали, что надо идти дальше: в 1120–1130 годах. Абеляр с треском порвал все узы, связывавшие его с этим образованием, которое он считал чрезмерно робким.

Тогда-то и началась вторая стадия – стадия истории университетов, этой святая святых, которой профессиональные медиевисты и просвещенная публика растроганно причащаются. По поводу этого величественного «наследия» средневековья пролито столько чернил и слов, что я лишь чуть приглушу тона. Создание того, что называли studium generate, – феномен исключительно городской; тем хуже для четырех человек из пяти, живших в деревне и, вероятно, никогда о нем не слышавших. Мало того: в конечном счете это была не более чем разновидность ремесленной корпорации, каких в городе было много, – сообщество учителей и учеников universitas magistrorum et scholarium, сплоченная группа, обладавшая, как это было естественно и для всех остальных, солидными статутами и постоянным руководящим составом. Однако ее своеобразие состояло в том, что она зависела исключительно от папы или в крайнем случае, как во Франции, от короля; это теоретически избавляло ее от контроля со стороны местной церкви и позволяло ей быть открытой для всех. Учителям платили только их ученики, кроме случаев, когда монахами были они сами; поэтому не менее половины тех, кто посещал эти заведения, учителя и ученики, были всего лишь мирянами и не приносили никаких обетов; кстати, их уроки происходили на улицах, а не в постоянном помещении; «коллегии», которые расцвели благодаря меценатам, нередко князьям, создававшим их, были просто жилищами для бедных школяров, даже если бывало, как в коллегии Робера де Сорбона в Париже, что туда приходили давать уроки. Ученики, которым не посчастливилось получить стипендию от семьи или «бенефиций» от церкви, как, например, «капелланам» богатых горожан, шлялись по улицам, производя страшный шум. Слушателей постепенно ранжировали в зависимости от «нации», из которой они происходили, или даже от «факультета» (faculte), то есть от природы, их занятий. Принадлежащие ко всем этим категориям проходили курс, разделенный на этапы, которые ныне исчезли далеко не все: с 16 до 20 лет – изучение «искусств», о котором я говорил выше и которое давало степень «бакалавра» (вероятно, от слова из иберийского арго, которое могло означать «жующий бисквиты»!); два года спустя они получали licencia, но практическую ценность в качестве диплома она приобретала только лет через шесть, в зависимости от избранного предмета, причем пройти сквозь фильтр экзаменов, проводимых придирчивыми экзаменаторами, удавалось всего 20 % школяров. Медицине или праву надо было учиться еще несколько лет. Что касается богословия, преподавать его в свою очередь мог лишь человек старше тридцати.

Красивое строение, приводящее в восторг историка; в реальности – безобразная масса, без конца менявшая форму. Конечно, результаты блестящие: открытость вовне, нескончаемое брожение вожделений юношества, ничего кроме нового и достохвального. Но для всех форм власти, какими бы они ни были: для короля и его полиции, для епископа и его каноников, для аббата и его монахов, для папы и его догм – это был источник сплошных неприятностей: беспорядки, препоны, уклоны, соперничество, бесконечные ссоры. Это мы чтим средневековый университет – со стороны современников не было и тени такого восхищения. Кстати, переход к последнему отрезку времени, рассматриваемому в этом беглом обзоре, наглядно это показывает: ведь достаточно массовое появление университетов относится к концу XII и ко всему протяжению XIII века. Проявляя нечто вроде запоздалого национализма, ломбардцы, англичане, каталонцы и парижане спорят о приоритете их создания (Болонья? Париж? Оксфорд? Монпелье?) между 1195 и 1220 годами, после чего за сто лет было создано еще десятка два. В Париже было от пяти до восьми тысяч школяров, полтора десятка коллегий и сотня светских педагогов. Но тут же возник надлом: с 1230 года в Париже братья ордена миноритов, нищенствующие монахи, явственно ощутили, какая опасность грозит их контролю над верой, знанием и догмой. Они проникли в университет сверху, то есть захватив то, что было их специальностью, в чем они имели преимущество, – богословие; понемногу они заполнили весь организм университета. Тем самым они способствовали извращению, и очень быстрому, смысла его существования, сделав из него с XIV века просто рупор собственных доктрин. В то время по всей Европе открывались все новые университеты, но при этом они калечили друг друга; они переходили в разряд орудий местной власти, коснели в бесплодных умствованиях, из-за которых слово «схоластика» понемногу приобрело теперешний уничижительный оттенок. Что касается преподавательского персонала, оставшегося светским, то он выродился в наследственную касту, наделенную немалыми материальными благами. Не следует путать: великие умы того времени, какой-нибудь Фома Аквинский, Альберт Великий, Буридан, Бонавентура и многие другие, были «универсантами», но в первую очередь – «нищенствующими братьями». И доктора XV века, какой-нибудь Жерсон, какой-нибудь Кошон, столь опозоренный совсем в другой связи, отнюдь не были второсортными умами, поскольку тоже принадлежали к универсантам. Но блестящая эпоха университетов миновала; практически она продлилась один век. Отныне жаждущие умы искали знаний в других местах: у князей-меценатов, во Флоренции, в Риме, в Париже открывались «академии» для богатых мыслителей, для «интеллектуалов», а не «профессоров». Время Абеляра прошло; настало время Петрарки, Фичино, а вскоре и время Эразма.

 

Выражение

Литтре утверждает, что «exprimer» значит «в силу потребности выплескивать вовне то, что находится внутри». Для моего дальнейшего замысла больше подошло бы слово «экстериоризация», чем «выражение» (expression), не будь оно столь уродливым. То, что человек ощущает в глубине своего естества, то, что он вообразил, изучил, то, с чем он хочет познакомить других, что хочет им объяснить, – к этому относится почти все, о чем я говорил до сих пор. Чтобы достичь этих целей, у человека есть много путей: он может прибегнуть к жесту, и я встречал профессиональные или ритуальные жесты; он может говорить, даже кричать, во всех видах, какие позволяет ему голос, – в семье, на рынке, с кафедры. Более того, это исторический источник первостепенной важности, к которому я часто обращался; настоящие специалисты по устному слову даже занимали выдающееся место – те, кто собирал «крики Парижа», те, чьей миссией было распространение слова Божьего, те, кто считал своей задачей поддержание добрых нравов и традиционной морали, как это делали братья-проповедники, доминиканцы или францисканцы. Обмен в мирской или духовной сфере могли поддержать своими ритмами песня и танец. Однако познакомиться со всеми этими «естественными» проявлениями нам трудно, потому что Церковь, хранительница знания, опасалась уклонов в речи или в поведении, которые могли бы стать их следствием. Так, например, ей удалось дискредитировать или во всяком случае скрыть вплоть до наших дней некоторые типы «народного» поведения, вроде того, какое демонстрировали на улицах ватаги «голиардов», отголосок веселости и недисциплинированности школярской молодежи (происхождение слова «голиард» спорно, но это неважно). Эти juvenes, эти scolares подрывали Порядок – церковный, бюргерский – своими криками, шествиями, песнями и прочими бесчинствами, которые можно было быстро и с облегчением подверстать под разряд «анархии».

Если эти формы выражения, увы, слишком во многом нам недоступны, зато наши учебники переполнены теми формами, которые кажутся нам самыми очевидными и которые мы вполне воспринимаем: имеется в виду то, что было написано, построено и украшено, то есть литература и искусство. И даже если «простые люди», жизнь которых изучаю я, никогда не читали хронику Фруассара или не слишком многое поняли в мессидже тимпана Везеле, мне все-таки нужно остановиться на этом.

Кто пишет и что?

Ответы на два этих исходных вопроса интересны не в равной мере. Первый предлагает список из сотен имен и дат, которые можно классифицировать по векам, по регионам, по социальным категориям, даже по использованным сюжетам, – короче говоря, «историю литературы». Гигантский склад! Я могу лишь вымести в нем некоторые углы. Наиболее подходящей для обзора с моей точки зрения мне представляется не номенклатура вдохновенных писателей: до XII века они почти все были церковниками, писали на латыни и, следовательно, в таком состоянии были недоступны для подавляющего большинства «невежд». Я уже говорил о деградации священного языка, о нашествии непосвященных и светских перьев. Мне важно не имя «автора», мне важно выяснить его личный вклад в то произведение, которое ему приписывают. Если это Божий человек, купавшийся, порой с детства, в океане священных источников, его личный или непосредственный вклад можно оценить, только отбросив заимствования, а иногда и плагиат, который он себе позволял; но тогда это вопрос источников вдохновения и внешних влияний. Доверился ли он после этого перу профессионального писца или писал своей рукой, вопрос второстепенный – он относится к сфере поиска автографов, почти невозможного и всегда разочаровывающего. Но когда речь идет о мирянине, эта трудность становится большой, а выяснение этого вопроса – существенно важным, особенно если «автор» оставил нам текст, написанный на латыни, хотя не знал этого языка; впрочем, то же касается и текстов на местном наречии. Один пример, нетрудный для описания: сир де Жуанвиль был «автором» «Книги благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика», действительно сборника личных воспоминаний сенешаля Шампани как человека, близкого (по его словам) к святому Людовику, и бывшего участника крестового похода в Египет. Это произведение, написанное с целью пополнить материалы для канонизации короля, было предъявлено в 1309 году, когда автору перевалило за восемьдесят; таким образом, он вспоминал события полувековой давности. Проблема не в том, чтобы проверить достоверность воспоминаний восьмидесятилетнего старика или достоверность текста, составленного с агиографическими целями, а в том, чтобы понять, как были собраны эти рассказы. Жуанвиль умел писать – в административном акте одной из его земель сохранились две строчки, написанные его рукой, но крайне коряво. Значит, в 1309 году он не мог держать перо; однако живость рассказа, оригинальный стиль, пикантность анекдотов отражают очень индивидуальное мышление; может быть, он диктовал? В таком случае – исходя из чего? Полагаясь только на собственную память, на разыскания, на записи, сделанные в течение лет? Если добавить, что рукописи, содержащие «Историю короля», относительно редки и к периоду до XVI века относится лишь несколько, можно заключить, что одно из самых знаменитых произведений средневековой французской литературы не было ни воспринято, ни распространено даже среди придворных и, следовательно, оставалось неизвестным «публике».

Пример Жуанвиля известен и поэтому мне запомнился; но то же можно сказать почти обо всех «авторах»-мирянах. Показательный набор: Гильом IX, герцог Аквитанский, колоритный поэт на языке «ок», или Фульк, граф Анжуйский, страстный любитель генеалогий, в XI и XII веках, графиня де Диа или Мария Французская и ее «лэ» (если они существовали), Вильгельм Маршал и его автобиография или Кретьен де Труа и его романы в XIII веке – держали все эти люди в руках перо? Конечно, нет. Но тогда кто выступал посредником между их «творчеством» и пергаментом, чтобы записать его? Любопытно, что больше всего шансов отловить настоящего автора-писателя мы имели бы, обратившись к самым бедным из них, поскольку себя и свой «путь следования» они часто представляли сами – так нередко поступали писавшие на языке «ок» «трубадуры» в разо, предваряющем стихотворение; у артуаских «игр» и «сказов» XII века были известные авторы, называвшие и хвалившие себя, – Адам де ла Аль или Жан Боден, несомненно, не имевшие возможности заплатить писцу из собственного кармана. Очевидно, что в отношении XIV и XV веков уверенности будет уже больше: бесспорно, Фруассар, «Парижский горожанин» или Вийон сами сочиняли свои тексты и сами же их записывали на пергамент. И поскольку «дневники», «воспоминания», «семейные книги» явно не были рассчитаны на обнародование, то горожане или купцы конца средневековья ни с чьей стороны не встречали интереса к сбору их личных воспоминаний.

Проще и, кстати, поучительней поставить второй вопрос из упомянутых в начале. Что писали эти люди? Для этого надо сделать обзор того, что называют литературными «жанрами». Ответ очень ясен: десять веков средневековья оставили нам все формы выражения западноевропейской мысли, ставшей плодом греко-римского и кельто-германского наследия, кое-где с некоторыми особенностями и прежде всего с двумя исключениями, на которых я остановлюсь далее. Прежде всего – трактаты и благочестивые труды, наполовину обязанные греческой или «арабской» философии и наполовину – христианской вере; их отголоски и использованное ими сырье доходят до нас и сегодня. Далее – все разновидности обращения к прошлому: хроники, анналы, биографии, где торную дорогу проложила средиземноморская античность, иногда описывающие события от сотворения человека до самого «конца времен»; на пульсе этого жанра руку держала церковь. Потом, в качестве поэтического их продолжения, – воинские эпопеи, «жесты» (слово «geste» означает «храбрость»), скандинавские саги, германские песни о «Нибелунгах», каролингские «циклы», которые все были написаны в расчете на господствующий класс родовых или военных вождей; но разве античность не знала «Илиаду» и «Энеиду»? Потом целый разряд многоликой поэзии – лирическая, бурлескная, нравоучительная, дидактическая, сатирическая; рассказы о путешествиях, описания городов и местностей, технические руководства, наконец, театр, хоть и довольно поздно. Все это в более или менее неизменном виде по-прежнему привлекает наших писателей, тем более что отдельные «жанры» могут больше, чем встарь, соблазнять сегодняшних людей, которых мы называем или даже считаем «просвещенными». Оставим же этот скучноватый перечень.

Но вот что было новым и тем интересней, что не могло отсылать к античным прародителям, а сегодня даже относится к самым популярным жанрам. Мы живем прежде всего в среде словарей и энциклопедий, и откуда взялось это пристрастие, не суть важно. Но это изобретение – объединять все, что известно или что есть надежда узнать, – средневековое; может быть, оно порождено оборонительной позицией людей, живущих в мире, который способен рухнуть и наследие которого хотят собрать, – таковы «Этимологии» Исидора Севильского в VI веке; или, наоборот, в них оптимистично видели плацдарм для будущего, которое следует просветить, – это относится к «Speculum» Винцента из Бове или к многочисленным «Зерцалам» XIII века. Попыток расположить собранные данные, то есть слова или понятия, в алфавитном порядке не было или почти не было; может быть, к этому приему прибегали только составители небольших иллюстрированных сборников вроде бестиариев. И напротив, средние века добились триумфального успеха в сфере монументальных полотен, написанных в стихах или прозе и чаще всего на народно-разговорном языке – двадцать тысяч стихов «Романа о Розе», более всего в той части, которую написал Жан де Мен в конце XIII века, и десять тысяч стихов «Божественной комедии» Данте изображают весь мир; а значительное количество их рукописей, несколько сотен, дошедших до нас, показывают, что они, похоже, имели успех далеко за пределами некой обычной элиты. Надо перескочить через более «новые» века, целиком проникнутые «гуманизмом», где человек есть все, чтобы найти сходный уровень, и будет это намного позже – в веке Просвещения.

Другой категорией литературы, родившейся в средневековье, был роман. Для нас это самое типичное литературное произведение – сегодня во Франции ежегодно публикуется более семисот романов. Античность хорошо знала несколько сказок с персонажами – во времена Горация или Овидия, но сам жанр был, похоже, не очень популярен. Первые «песни» на латыни или местном наречии, возвестившие о его приходе, принадлежат XI веку и часто составлены в стихах; между 1170 и 1230-ми годами множатся фаблио и «новеллы», отражая приобщение масс к культуре; с середины XIII века по XV век происходит расцвет – от англичанина Чосера до итальянца Боккаччо через авторов «Романа о Лисе», Рютбефа или через «Окассена и Николетт». «Роман», первоначально любое произведение на обиходном языке, стал текстом, имеющим постоянные составляющие: анекдот, типичные персонажи, мирской сюжет и условно изображенные личные чувства; христианский аспект и героические добродетели отступили на второй план под напором реализма, смешивающего занимательную побасенку с данностями повседневной жизни. Авторами их были профессионалы, вероятно, клирики, но отличавшиеся невысокой культурой, как и публика, на которую они рассчитывали; большинство осталось для нас анонимами. Многие из этих романов породили вкус к античности, но отнюдь не реальное ее знание, – в ней нашли богатую жилу необыкновенных приключений, удивительным героем которых стал некий странный Александр Македонский; другой жилой был признан «бретонский материал» – мешанина из кельтских, скандинавских, саксонских, может быть, иберийских заимствований, где в «циклах», испытавших несколько всплесков популярности в период с 1150 по 1350 год, метались Артур и его рыцари, Тристан или Зигфрид. Позже вкус к сказке проник в Италию и Германию, но в других условиях восприятия вдохновение ее авторов получило иной отклик.

Для кого и почему пишут?

Два этих вопроса по сути завершают предыдущий обзор, и попытка их разделить имеет довольно искусственный характер. Ответ на первый поневоле оказывается упрощенным, если его не объединить с ответом на второй, существенным для моего замысла. Писали в расчете на свою аудиторию независимо от того, намеревались ли ее просвещать или развлекать. В противоположность стольким более поздним авторам, не говоря уже о нашем времени, где это стало общим местом, люди средневековья редко брались за перо, чтобы говорить о самих себе: Гвиберт Ножанский, мусолящий рассказ о несчастном детстве, Жуанвиль, склонный превозносить свое место в истории и свои подвиги, Абеляр, изливающий жалобы на личные невзгоды, Вийон, хвалящийся хулиганским образом жизни, – это все исключения. Другие повествовали о воинских, дипломатических или просто сексуальных подвигах, собирали поучительные примеры, уроки, методы с расчетом на их применение. Если это были люди Церкви, они надеялись убедить верующих в божественном могуществе; если это были миряне, они рассчитывали насыщать memoria или просто развлекать, не получая от этого личной выгоды; при этом они тоже предпочитали использовать героические рассказы, а не скатологические тексты, ведь внимание слушателя надо было удерживать, а с течением времени оно претерпевало изменения; сегодняшний историк способен замечать лишь некоторые отблески, отброшенные тогдашней социальной жизнью, – так, рост городского населения способствовал поддержанию вкуса к театру и к более или менее непристойным историям; постепенное замыкание аристократии на классовых ценностях стало основой для подъема «куртуазного» или эпического жанра; развитие научной любознательности, которую питали переводы с арабского или рассказы путешественников, поддерживало существование полемической литературы; а многоликая поэзия, очевидно, была отражением нравственного или просто-напросто материального климата своего времени. Мы недостаточно осведомлены об отношении читателей к произведениям, к которым они имели доступ; судить об этом мы можем только по количеству экземпляров того или иного произведения, дошедшему до нас, – критерий довольно несовершенный, не столько из-за утрат, случайных или нет, сколько из-за самой природы целевой аудитории: здесь – богатые воины, любители иллюстрированных «жест», там – «простые» люди, передающие из рук в руки экземпляр «сказа» на плохом пергаменте. Эти века, столь отличные от нашего, можно охарактеризовать одной-единственной чертой: контрлитературы, которая бы нападала на произведение или автора во имя якобы попранных принципов, не существовало, либо она еле шептала в «письмах» или проповедях; правда, ее следы могла стереть церковь. Так что складывается впечатление, что публика никак не возражала против мессиджа, предлагаемого ей; знаменитого учения об «измене клириков» в средние века не существовало; еще и в конце тех времен ученые доктора по-прежнему громили друг друга по-латыни в борьбе изнурительной, но совершенно неинтересной для человека из хижин.

А ведь он-то для меня и важнее всего – либо подмастерье в городе, либо торговец на пристани. В таком случае ответ прост: человек из массы предпочитал слушать и даже читать, если можно, на обиходном языке, «нравоучения», все то, что подтвердит кюре с амвона, что может послужить материалом для обсуждения дома или для рассказа «сказителя». В городе он ходил развлекаться на «игры», «соти», «мистерии», которые перед ним разыгрывали или в которых он даже участвовал; он знал и одобрял фаблио и популярную поэзию, удовлетворявшие его вкус к сатире, скабрезности и «красивым историям». Но не факт, что разные «ветви» «Романа о Лисе», даже несмотря на их простонародный характер, имели тот успех, какой им обычно приписывают.

Нравственные или воинские достоинства, возвышенная или утонченная любовь, христианская чувствительность или клановый дух – целый разряд средневековой литературы как будто был рассчитан только на один общественный класс и воспринимался только им: больше никто не мог его оценить или даже понять. Как и на многие другие сферы жизни тех времен, наши современники особо пристально уставились на «куртуазную литературу» – прилагательное темное и в целом очень малопонятное. Эта литература выводит на сцену только героев, бойцов за веру, мужчин и женщин высокого, очень высокого положения, ведущих изысканные сексуальные бои, о которых все еще спорят: реальность или вымысел? Обольщение или мачизм? Героизм или лицемерие? Эта литература – дело рук профессионалов, помешанных на символах и набитых стереотипами; в своей основе она оставалась достаточно ученой и охотно заимствовала материал из античности, из фольклора, особенно кельтского, из священной истории или из этнических фантазий. Она дала королей для карточных игр, россыпью – псалмопевец Давид, авантюрист Александр, властитель мира Цезарь и царь царей Карл; довольно странно, что здесь нет только Артура (все же медведь, по-гречески arctos, был царем, хоть и зверей) и его команды искателей Грааля, сосуда, в который была собрана кровь Христа, распятого на Кресте. Любопытная сфера, где проявлялось воображение сильных мира сего; но можно ли всерьез поверить, что эти персонажи и их необыкновенные распри хоть как-то волновали более чем одного человека из десяти? Кстати, церковники быстро усмотрели под доспехами Ланселота сатану.

Вклад художника

А ведь сатана был хорошо заметен и без куртуазных песен: его ваяли на тимпанах Сен-Лазара в Отене, в сценах от Искушения до Страшного Суда, как и на сотнях других зданий, рисовали меж завитков инициалов «Нравственных поучений в книге Иова», на фресках Аньер-сюр-Вегр, и повсюду в устрашающем виде. Он отнюдь не нуждался в словах, чтобы показать себя: он был змеей, волком, чудовищным животным, иногда огнем. Человек, изображавший его таким, тоже выражал свое чувство – значит, искусство вполне можно считать одним из путей познания. Но привести здесь бесконечные списки живописных и скульптурных памятников или произведений еще более невозможно, чем списки текстов, о которых только что шла речь. Их составление может представить интерес лишь в одном смысле – оно показывает, что в конечном счете от эпохи средневековья нам осталась, и порой еще в неизменном виде, такая масса построек, живописных и скульптурных украшений, дешевых или роскошных изделий из дерева, металла, стекла, слоновой кости, тканей или камня, которая по самым скромным подсчетам более чем в сто раз превосходит по численности всю совокупность текстов, с которыми я только что попытался познакомить своих читателей. Это богатое месторождение стало предметом описей, совершенно неполных и по сей день даже в таких странах, интересующихся своей старинной культурой, как Франция или Италия. Чтобы еще усложнить восприятие этого сокровища, надо отметить, что многие из этих произведений, особенно построек, в течение веков претерпели немало искажений и переделок в угоду сиюминутным потребностям или просто-напросто моде. Если письменное свидетельство плохо воспринимает переделки, разве что в форме «глосс», добавляемых придирчивым читателем, то почти нет церкви или замка, которые за тысячу лет не знавали бы пристроек, трансформации, перепланировки и перемен в отделке. Мы восхищаемся готическими соборами XIII века и крепостями XIV века, но совсем забыли, что эти шедевры заменяли собой другие, систематически разрушаемые: готика родилась на руинах романского искусства, а последнее уничтожило искусство каролингское. Если по удивительной случайности оказывается, что эти последовательные стадии строительства еще сосуществуют, как в соборе Бове, это производит поразительный эффект.

Так что пытаться дать историю развития всех этих произведений мы здесь не станем; их породили возможности места и потребности момента – камень часто заменял дерево не из-за своих огнеупорных качеств, а потому, что, например, позволял возводить строения, скругленные в плане: так, в замках круглые башни вытеснили квадратные, поскольку исключали появление «мертвых углов» во время нападения; когда были признаны римские технологии цементации и в каменоломнях появилась длинная пила, тесаный камень вытеснил сухую кладку, кирпичные «постели» и opus spicatum (кладку «елочкой»); когда распространилась живопись маслом на холсте, более соответствовавшая новым вкусам, отказались от фресковой живописи на стенах. Поступление все новых технологий из Средиземноморья или Центральной Европы позволяло улучшать сельскохозяйственный инвентарь, конскую упряжь, ткацкие станки или мялки; что касается миниатюры, ставшей чрезмерно дорогой, когда с появлением печати возникла потребность в ее размножении, она уступила место гравюре на дереве, покрываемом чернилами, а потом на меди. Я мог бы и дальше перечислять примеры технических модификаций во всех сферах, но достаточно будет добавить, что все эти «совершенствования» имели социальные или моральные причины, иногда даже экономические: демографический рост городов разрушал церкви, ставшие слишком маленькими, выбор места для новых замков был связан с появлением осадной артиллерии. А в последние века средневековья чума и война вызвали к жизни художественное течение «макабр», где огромную роль играло изображение смерти, как в свое время культ Девы Марии порождал многочисленные «рождества», распятия и «успения».

Средневековое искусство во всех его выражениях насчитывает тысячу лет. Поэтому попытка найти его общие черты обрекает исследователя на бесконечный поиск, поскольку мы только что видели, что они тесно связаны со своим временем. Если я все-таки занимаюсь этим, то сознаю, что наше время и его чувствительность, несомненно, не смогут без риска ошибки дать нам ключи от средневекового искусства. Кроме того, надо добавить, что здание, как и его декор, было делом рук специалистов, в замыслах которых, как, правда, и поныне, не всегда находили место чувства и вкусы народа. Да и непонятно, как и с чего бы, прежде чем возвести или украсить церковь или замок, кто-то стал бы советоваться с крестьянами деревни или подмастерьями из мастерской. Выше я говорил, что «строители соборов», скорее всего, были добровольцами, толкавшими тачку, и что, особенно в городе, когда бюргеры считали, что потратили уже достаточно денег на строительство, которое все не кончается, они отказывались платить дальше, и строение оставалось незавершенным, как в Бове или в Кельне; еще было счастьем, если успевали полностью или частично возвести одну из башен фасада, как в Сансе, Страсбурге, Труа, Амьене и многих других местах.

Притом, и это здесь важно для меня, представляется бесспорным, что производители работ на стройках, в ремесленных мастерских или монахи-миниатюристы в монастырях в большей степени испытывали моральное давление, чем материальное; конечно, в их работах отражалось то, что тогда думали и считали беднота или богачи. Но иногда нетрудно выделить личный вклад художника, даже если считается, что тема или план ему были заданы: маски и гротескные фигуры на креслах и капителях, беглые сатирические наброски пером внутри инициалов красивой книги, чувство юмора, оживляющее даже сцены Страшного Суда, как в Отене, отражают свободу исполнения и, может быть, даже намерение исполнителя избавиться от оков «программы», которую ему таким образом удается обойти. В таких случаях трудно однозначно интерпретировать какую-то форму или тему – все кажется символами, то есть рамками для упрощенной идеи; нам интересно лишь одно: имели ли эти обращения к подсознанию какой-либо шанс на то, что их воспримут простые люди. Я могу здесь привести не одно такое обращение: прежде всего обращение к свету – эмблема дома Божьего, который тем самым вступает в повседневную жизнь; принцип вертикальности – эмблема возрождения человека в противовес горизонтальности ползучего зла; потребность в центре – центре сакральных частей здания или убранства, точке схождения линий на рисунке, это распятие, пересечение стрелок, фигура Христа. Под таким углом зрения символический смысл приобретают простейшие геометрические формы, как квадрат – квадрат небесного Иерусалима, королевской aula (дворца), римского лагеря, общепринятый образ замкнутого мира. Круг становится путем, по которому движутся светила в небе как Творении Божьем; не имея начала и конца, он являет собой образ совершенства. Спираль – это, наоборот, последовательные и продолжающиеся круги, исходящие из единого центра, в качестве образа бесконечности; наконец, крест – это далеко не только эмблема мучимого Христа, это образ четырех направлений, четвертующих человека, даже в большей степени астрономических и физических, чем духовных; крест, приведенный в движение относительно самого себя, становился символом подвижного мира, и греческое искусство широко применяло «свастику», как ее называют, задолго до того, как она стала эмблемой политических режимов, мнящих себя новыми. Все эти и многие другие соображения имеют в глазах историка чисто теоретическое измерение, но они во многих отношениях интересны. Можно ли было надеяться, что внизу, где кишит масса простых людей, уловят отзвук этих умозрительных рассуждений?

В течение всего рассказа, пожалуй, немногие разделы оставили меня настолько неудовлетворенным, как тот, который заканчивается здесь. Мне часто приходилось, и я это сознавал, упрощать или исключать темы, серьезное рассмотрение которых потребовало бы рассуждений, способных увести меня далеко от исходной позиции, – так было, когда я выходил к сфере экономики или социальной иерархии. На этот раз жертва была другой, по крайней мере имела другую природу: я должен был не отбрасывать то, что могло бы вывести меня «за пределы сюжета», а высекать по массе, не имеющей границ; из этого океана имен, произведений, преемственностей я выловил несколько щепок. На этот раз мне бы не хватило места, пожелай я сказать хотя бы самое главное. Я, конечно, сожалею об этом, но и успокаиваю себя – вот я и вышел из области леса, передо мной область духа; ученые или невежественные, внимательные или рассеянные, тонко чувствующие или толстокожие, все эти люди имеют душу либо думают, что имеют ее.

 

В описании замка Ардр, возведенного у него на глазах на заре XII века, каноник Ламберт детально изображает разные уровни этого строения: внизу, почти на земле, во всяком случае в качестве фундамента всего остального, – камень насыпного холма, скот, вода, сено, провиант; выше – кухня, амбар, клетушка, где разводят огонь для больных и младенцев; потом зал, где вокруг сеньора собираются мужчины; этажом выше – комнаты, покой дамы-производительницы, ядро семьи хозяина, спальня мальчиков, комнаты дочерей; на следующем этаже – гарнизон, следящий за окрестностями; наконец, на самом верху, как можно ближе к Богу, – часовня, «храм Соломона». Археологов этот эскиз очень трогает; но какая важность, является ли это описание выдумкой в чистом виде или нет, – я, прошедший все этажи, наконец стою перед дверью в священную молельню.

На фронтоне написана не угроза Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий», а фраза современного историка: «Средневековье никогда не было христианским». Этот специалист по католической церкви XVI века, разумеется, хочет сказать, что «христианское» включает в себя контрреформационные каноны Тридентского собора. А ведь этого Бога мы встречали почти на всех предыдущих страницах; вопрос, можно ли его считать «христианским» под тридентским соусом или нет, имеет второстепенное значение; видели ли в нем единое божество в трех лицах, из которых предпочтение отдавалось скорее Сыну, чем Отцу, – вопрос не более важный. Очевидным образом бросается в глаза, что этот «Бог» – высшая форма верховенства духа над материей; мы называем этого Бога христианским согласно обычаю и букве, вот и все.

Ограничиться констатацией, что средние века практиковали упрощенческий, даже грубый «деизм», было бы слишком просто. Не слишком задерживаясь на утверждениях тех, чья профессия – препарировать догму и преследовать мятежников, историк тех времен должен попытаться провести более тонкое изыскание. Если средневековый христианин называл мусульманина «безбожником», а иудея – «богоубийцей», в ответ от первого он слышал, что он многобожник, а от второго – что он идолопоклонник. Однако все трое почитали Авраама и Книгу; значит, друг другу противостояли не догмы, а менталитета. Вот и брошено слово-ловушка: есть ли надежда определить, что такое «менталитет»? И сначала дать определение «средневекового» менталитета, а потом «христианского»? На первый вопрос можно ответить достаточно широко, чтобы охватить все: для человека, как и для группы, это особый способ чувствовать и мыслить в конкретных социальных рамках; в него входит бессознательное, особенно коллективное, багаж сведений или привычек, определенная форма их воспроизведения, а «разум» тут почти ни при чем. Что касается второго вопроса, ответ представляется не очень спорным: нет «одного» средневекового менталитета, поскольку само собой разумеется, что в течение тысячи лет социальные, культурные, духовные рамки изменялись; есть последовательный «ряд» менталитетов, в любой момент находящихся под напряжением. Вот почему можно сказать, что формы представления или выражения этих менталитетов будут выглядеть связно, только если позаботиться осветить оба их спаренных облика – культурный и социальный.

Больше сложностей вызывает третий вопрос. О человеке было сказано, что это «идеологическое животное», то есть подверженное влиянию идей, действий и слов, осаждающих его. Но крайняя слабость его средств защиты от Природы, если не от себя самого, повергает его в постоянный страх, о котором я сказал несколько слов выше, и толкает в сети религиозности. Таким образом, именно в идее Бога он ищет убежище, утешение, покорность. Он может соединиться с Ним умом, если стремится следовать писаному признанию данной в откровении веры, или же сердцем, если может погрузиться в мистическую медитацию: для Абеляра предпочтительным оказался первый путь, для св. Бернарда – второй; что касается служителей культа, их задача – укреплять эти опоры. Но может ли этот Бог, к которому взывают, быть специфически «христианским»? И как его воспринимали эти люди средневековья, если они не были учеными?

 

Добро и зло

У меня мало желания и еще меньше компетенции, чтобы дерзко вторгаться в самую гущу догматических споров. Так что я ограничусь самым скромным уровнем, как раз тем, на котором находилось средневековое простонародье, в душу которого я пытаюсь проникнуть. Однако у меня с ним есть одно существенное разногласие: я считаю человека, всех времен, животным, очень «развитым», конечно, даже «высшим», если угодно, но тварью среди тварей; а ведь в средневековье такой «материалистический» взгляд не имел никакого смысла: человек есть венец Творения, но «не ангел и не зверь»; в нем содержится отблеск, imago Высшего существа – значит, он недоступен ни для какого рационального изучения. Однако сам он вполне сознает, что здесь, на этом свете, совершенство – не его удел, в лучшем случае к таковому можно стремиться. Творец погрузил его в океан, изобилующий рифами, соблазнами, иллюзиями, несомненно, чтобы испытать его силы, вынудить совершить личное усилие во имя лучшего, заставить задуматься о себе. «Познай самого себя», – говорил уже Сократ. Таким образом, прежде чем предстать перед Ним в конце времен, человеку придется делать выбор между добром и злом.

Конец дуализма

В глазах всех людей и с точки зрения их материальных интересов Природу одушевляют – если это не слишком сильное слово – движения, одни из которых благотворны для живых существ, другие нет: температура, влажность, разрыхление почвы. Бесполезно задерживаться на этих трюизмах, разве только чтобы напомнить, что всякое общество, считающееся более или менее «примитивным», извлекает из этого идею хорошего и плохого для выживания существ, а следовательно, поднимается на уровень духа, уровень представлений о том, что такое Добро и что такое Зло. А ведь эти силы недоступны воздействию человека; значит, они исходят из высшего мира, из мира «богов», милостивых или разгневанных. От Древнего Египта до скандинавских миров, включая бурную жестикуляцию греко-римского пантеона, добрые и злые боги боролись между собой за человека и мир и даже за жизнь и смерть. Но если этот мишурный занавес рвется, если поднимаешься до представления о некой единой высшей власти, становится очевидным, что эта власть сама разделена между двумя силами равного могущества, ведущими непрерывную борьбу и оспаривающими друг у друга контроль над тварью земной – человеком. Таким было убеждение многих верующих в Средней или Восточной Азии, например, в Древней Персии или в Малой Азии в V и VI веках до нашей эры. Единый бог Ахурамазда объединяет обе антагонистические силы, которые разделит лишь огонь в конце времен. Пророк Заратустра (Зороастр, как говорят греки) в эпоху ахеменидских царей, в IV и V веках до Рождества Христова, возвел это верование в дуалистическую догму. Разные вариации этого эсхатологического взгляда на мир прочно сохранялись в этих регионах вплоть до III века христианской эры, когда «пророк» Мани дал им второе дыхание и свое имя – «манихейство».

Такой раздел Бога, такой возможный триумф Люцифера над Яхве, отвергнутый иудеями, был, очевидно, неприемлем для христиан. Двойственность Отца и Его же, воплощенного в Иисусе, никоим образом не была двойственностью, тем более дуализмом, потому что Бог представлял собой самый дух Добра. Кстати, в Евангелиях нет и намека на эту проблему. На то, что было не «ересью», а отрицанием единичности божества, первым указал, как обычно, св. Павел. Кроме того, в те времена ему придавало смелости и опасное могущество культа Митры, имевшего некоторые черты сходства с вестью Христа, соблазнившего многих приверженцев и благосклонно принятого даже в Риме. Кстати, в то же самое время в ученых христианских общинах разгорелись догматические споры о природе Сына по отношению к Отцу, которые оказали определенное влияние и на «варварские» элиты, недавно обращенные в христианскую веру. С этим надо было покончить, несмотря на очень реальный риск внутренних расколов: ряд вселенских соборов с 325 по 471 г., то есть когда еще сохранялась фикция единой империи, осудил эти учения, особенно дуализм. Выдвижение разных версий преемственности Христа прекратилось на Западе в VII веке, когда население областей, ранее принявших арианскую гипотезу, подчинилось римской догме, в тот самый момент, когда все, что могло свидетельствовать об этом на Востоке, поглотил ислам.

Излишне говорить, что рядовых христиан, живших на крайнем западе Европы, гримасы участников соборов интересовали не слишком сильно. Однако некоторые сеньоры, вернувшись из крестового похода в конце XI века или в первые десятилетия XII века, утверждали, что у «бугров», болгар, пересекая их территорию, они встречали странных «христиан», веривших в два лика Господа; их называли богомилами, не слишком понимая происхождение этого названия. Немногим позже, около 1140-1160-х гг., неутомимый защитник римской догмы св. Бернард обнаружил их присутствие в долине Рейна. И вот я подошел к одному из самых стойких шаблонов средневековой истории, по-прежнему служащему золотым дном для популярных библиотек: к катарам. Два предварительных наблюдения, интересные не в равной мере. Первое – лингвистического характера: слово «катар», по-гречески «чистый», не имеет почти никакого специфического содержания; оно почти не использовалось до XIII века, когда катаров охотно смешивали с «вальденсами», сторонниками чисто дисциплинарного отклонения, слово, о котором я еще скажу, или с «буграми» – из-за богомилов, а еще с альбигойцами вследствие преувеличенного представления о роли, которую эта область сыграла в разразившемся вооруженном конфликте, и даже с «патаренами», представителями социального протестного движения в Милане, никак не связанного с катаризмом. Внутри самой этой группы звания «добрые люди» или «совершенные», которые давали вожакам, были лишены особого религиозного смысла. Вторая проблема вытекает из одного уточнения, которое делает необязательным чтение почти всей литературы по этому вопросу: «ересь» – это выбор, таков смысл этого слова, выбор, связанный с догматическим или дисциплинарным решением, против которого кто-то возражает; это разрыв в самом теле церкви. Византийский Восток кишел ересями – может быть, потому, что религиозная мысль там была живей и разнообразней, чем на Западе. Встречались они и в Западной Европе – об этом я еще скажу несколько слов, – но сохраняли очень частный характер, почти не находили последователей и существовали недолго. Так вот, катаризм – это не «ересь»: это другая вера, глубоко антихристианская, а значит, недопустимая; церковь не заблуждалась в этом отношении, ожесточенно стремясь ее уничтожить. Действительно, дуализм катаров противопоставлял душу, подвластную Богу, и материю, подвластную Злу. И все, имевшее отношение к последней – секс, плоть, кровь, – было символом дьявола: никакого мяса, никаких плотских сношений, никаких ударов. Но в таком случае Бог как душа не мог стать плотью в лице Иисуса; значит, Его воплощение – не более чем ловушка сатаны, а Христос – обманщик или дух Зла. Это уже не ересь – это уже отрицание.

Катарский эпизод вызывает два вопроса. Первый был широко изучен, и наши источники, многие из которых – катарские, почти не оставили темных мест. Группы катаров, отмеченные вдоль Рейна, в Ломбардии, в Каталонии, более плотно – от Средней Гаронны до Прованса, к 1150–1170 гг. приобрели прочную структуру, хотя этапы этого укоренения – действенные проповеди, созыв «соборов», турне для дискуссий с католическими сановниками, организация некоего подобия церкви – точно нам не известны. К 1200 году опасность выглядела достаточно явной, чтобы Рим встревожился; король Франции – им был Филипп Август – не говорил ни слова и как будто ждал только возможности вступить на Юг; после убийства папского легата дело взял в свои руки сам понтифик – Иннокентий III. Дальнейшее известно: нашествие баронов из Северной Франции, благословленное папой как «крестовый поход» – оно и в самом деле было крестовым походом, – с побоищами, вероятно, отвратительными, со сражениями, грабежами и разрушениями; потом вмешался король, в свою очередь двинулся в земли Лангедока и обосновался там; дело продолжалось двадцать лет, с 1209 по 1229 год; несколько крепостей стойко держалось даже до 1250-1260-х годов, и еще долгое время после этого то здесь, то там обнаруживали катаров. В глаза бросается два важных и непосредственных последствия: во избежание возврата зла церковь создала корпус следователей, «инквизиторов» веры, поручив эту миссию докторам – братьям святого Доминика; и король Франции вышел к Средиземному морю.

Но у проблемы есть другая грань. Почему и как подобное учение, в конечном счете отличавшееся крайней суровостью, требовавшее умереть от голода, но не прикасаться к пище, смогло укорениться, и так прочно, на земле солнца и трубадуров? Нет ни одного по-настоящему удовлетворительного объяснения: тошнотворный упадок нравов местного духовенства? Он имел место не только на юге. Проповедь болгарских апостолов? Никаких серьезных следов. Старые основы баскского или каталонского дуализма? Но почему они сказались именно в этот момент, да и то чистая гипотеза. Ни вождя-пророка, ни провокатора с Севера; однако, возможно, в последнем направлении и надо искать. Свирепость воинов, пришедших с Севера, вполне показывает, что напасть на эти более богатые и менее населенные земли их побудила алчность; король предоставил им свободу действий; но не подстрекал ли он их? Со своей стороны, южане не скрывали ни презрения к северянам, ни духа независимости; так что же – сведение счетов, все еще отзывающееся в подсознании окситанцев? Еще одна гипотеза: катары, объединив в одном движении графа, сеньоров, ремесленников и крестьян, заняли по отношению к непременным обязанностям «порядков» почти революционную позицию, за которую следовало покарать, во всяком случае, с точки зрения церкви. Но такая позиция была причиной или следствием?

Вот темные места, мешающие нам дать точную характеристику катарскому эпизоду XII и XIII веков. Во всяком случае, я попытался совлечь с него рубище, а именно в региональном вкусе, в которое его облачили за неимением лучшего и которое все еще почитают некоторые поклонники старины. Что касается самой идеи о двойном лике Высшего существа, ее ожесточенно искореняли братья св. Доминика, «проповедники», получившие с 1235 года полномочия преследовать и судить. Но не следует путать инквизиторов XIII века с их лютыми преемниками из XVI века. Хотя при рассмотрении дела, где обвиняемый был осужден уже изначально, любой трибунал чаще выносил решение о костре или пожизненном заключении, чем о штрафе или прощении, судьи того времени, как и их глава Бернар Ги, не будучи кроткими агнцами, выказывали проницательность в оценках, что побуждало их сохранять умеренность. Что касается простого народа, его потрясли отголоски конфликта: определение «сатанизм», никак не связанное с реальностью, в котором обвинили катаров и которым по поводу и без повода клеймили всех инакомыслящих и все секты, имело в основе память об «альбигойском крестовом походе». Оно стало одним из обвинений, которые предъявили тамплиерам во время их процесса в начале XIV века.

Добродетель и искушение

Как и другие, при изображении тех времен я употребляю слово «церковь» кстати и некстати; к сожалению, это слово имеет противоречивый смысл, так как подразумевает одновременно иерархическую структуру, которая блюдет христианскую догму и направляет либо контролирует верующего в его странствии на этом свете, и совокупность этих верующих, ecclesia в греческом смысле этого слова – «собрание», к которому относятся далеко не одни только служители Бога. В этом смысле, в каком ее, кстати, и понимали в то время, средневековая церковь в своей совокупности была социальной организацией, главной формой выражения для крещеных, основой любого представительства. То есть главным в ней были не папа, не епископ, не монахи, а идея духовного единения всех, несмотря на «религиозные» противоречия и нюансы. Это единство зиждилось на добродетели, то есть на физической или моральной смелости, достоинстве, энергии, каковые, согласно древним, отличают человека от животного. Такое усилие ради общих интересов должно быть самопроизвольным и не нуждается ни в каком кодексе. Однако ученые доктора в те века постарались ввести его в рамки сообразно духу системности, одной из особенностей «западной» культуры. Выше я говорил об этих семи добродетелях, которые столь часто изображались в аллегорической форме и были путями к совершенству для любого человека, будь он христианином или нет: три добродетели морального характера – Вера, Надежда и Милосердие и четыре добродетели более «человеческого» характера – Благоразумие, Справедливость, Твердость духа и Умеренность, как говорил Фома Аквинский в середине XIII века. Стараясь удержать контроль над паствой, церковь, на сей раз уже как организованная корпорация, вновь и вновь призывала верующих способствовать движению к этому идеалу, а для этого предпринимать определенные усилия. Вот почему она долго отодвигала на задний план вопрос о благодати, даруемой Богом верующему, – чтобы не создавать дискриминации, когда одни получили этот дар, а другие обречены оставаться на уровне «добрых дел». Известно, какой вклад в изучение этих вопросов был сделан в XVI веке во время Реформации.

Зато церковь быстро сочла, что претворение в жизнь этих добродетелей необходимо модулировать в зависимости от «сословий» (etats) общества. Если не касаться раздела последнего на «порядки» (ordres), угодные Богу, о которых я так часто говорил, проповедники показали себя вполне способными на суждения почти «социальные». Возможно, нагляднее всего эта гибкость выявилась в отношении добродетели милосердия: понимание ближнего, даже снисходительность к нему, которые нам бы показались самой развитой формой милосердия, были не самыми почитаемыми аспектами этой добродетели в те века, или, вернее сказать, тогда она, что было осмотрительней, приняла облик помощи нуждающимся. Странноприимная деятельность под эгидой монастырей или епископов существовала, конечно, с первых веков христианства и усиливалась в периоды эпидемических или экономических кризисов XIV и XV веков, но речь шла скорей о приютах, об убежищах, часто временных и не дававших никакой медицинской помощи. Поступок Людовика Святого, открывшего дом для попечения над тремястами слепыми обездоленными («quinze vingts»), остается исключением. Эта зачаточная, едва ли не поверхностная форма проявления милосердия вытекает не из того, что мы назвали бы «сердечной черствостью», а из соединения двух противоречивых концепций: прежде всего, это Богу было угодно удручить слепого, инвалида или бедняка. Подобную немилость, в полном смысле слова, добровольно избирало лишь духовенство, черпая в ней чистоту, какой требовало его «сословие»; остальные ее терпели и не должны были рассчитывать на стихийную поддержку с чьей-либо стороны; в XIV веке, когда из-за упадка сеньориальной экономической системы появилось множество «новых бедных», подозрение в «дурной бедности» стало граничить с сознательным уклоном, то есть с ересью. В результате более строгого отбора из больниц изгоняли лиц, чуждых городу, либо мужчин достаточно крепких, чтобы их можно было послать на какую-нибудь стройку. Вторая концепция допускает корректив, но тоже спорный – обладание материальным достатком на этом свете считалось оправданным; поставленный в начале XIV века вопрос о «бедности» Христа расколол церковь. «Братья-минориты», верные учению своего учителя Франциска Ассизского, перед лицом очевидного и вызывающего богатства Церкви, ломящейся от наследств и даров, проповедовали отказ от всего имущества в пользу бедных. Но такой акт «чистого» милосердия шокировал – хватало христиан, которые считали Иисуса собственником или приветствовали грабежи крестоносцев в землях неверных. Так как избыток богатства был источником, обильно питавшим некоторые из смертных грехов, богач должен был давать, причем в форме добровольного подаяния. Классическая тема проповеди для Церкви, быстро понявшей, что верующего можно убедить: давать Церкви – значит давать Богу и беднякам и значит обеспечить себе «снисхождение» (indulgence) на Страшном Суде. Тем самым дар, к какому богача принуждали по случаю праздника, хорошего урожая или просто-напросто в связи с приближением смерти, становился для тех, кто мог его сделать, чем-то вроде «сословного долга», социальной обязанности, – не исключалась и сердечная склонность, но как дополнение. Таким образом, милосердию в обоих смыслах грозила опасность остаться не более чем скромной милостыней столь же скромного верующего. К несчастью для историков, эти реальные проявления милосердия не удостоились письменного упоминания.

Это длинное рассуждение, касающееся одной из главных добродетелей, самых необходимых в духовной жизни, я мог бы воспроизвести и в отношении других; думаю, и вывод последовал бы тот же – церковь, хранительница путей к Спасению, отнюдь не была христианским Цербером. Она прекрасно различала типовые элементы и границы Добродетели в зависимости от «порядков» (ordres), отражающих волю Бога, и «сословий» (etats), проистекающих из воли людей. Так, клирики, черные и белые, которых воспринимали как «рантье молитвы», должны были подавать пример мирянам, поскольку было известно, что те неспособны избегать греха. Вся иерархическая и замкнутая структура церкви способствовала тому, чтобы она брала на себя роль оплота Добродетели, ее прибежища и цитадели. Это, несомненно, одна из причин, по которым церковь наделяла себя, порой с первых веков существования, но не без затруднений, исключительным статусом – правом иметь церковный «суд» (for), ставившим ее членов и ее имущество «вне» (foris) светского контроля. Этой привилегии добивались только для самозащиты; она свидетельствовала скорей о моральной избирательности, и обличение ее как зла, на которое дерзали, особенно в XIV и XV веках, многие клирики, возмущенные тем, что эта неприкосновенность покрывает чрезмерное богатство или вседозволенность, было настоящей ересью.

Действительно, на другие сословия эта суровая дисциплина добродетели не распространялась. Со стороны воинов можно было опасаться излишнего желания «показаться», стремления к почестям, неукротимой силы клановых интересов, но им довольно легко прощали эти отклонения, если они сохраняли верность сословному долгу – защищать и сражаться. Третье сословие расплачивалось самим собой, «добродетелями» труда, с тех пор как последний утратил клеймо позора, какое на него накладывали прежде. Сложнее всех достичь спасения было купцам: хозяев времени и цифры – то есть того, что должно было бы принадлежать Богу, – ведущих двусмысленную и подозрительную жизнь, стремящихся достичь спасения самостоятельно, охотно подозревали в работе на дьявола, и Церкви нередко претило расточать им доверие и милосердие. В 1198 г. канонизация кремонского купца, о котором известно лишь прозвище «славный человек» (homo bonus), вызвала сенсацию, но больше таких случаев почти не было.

Если верующему, ведущему «обыденную» жизнь, было трудно уберечься от традиционных искушений и ловушек, расставляемых сатаной, то перечисление ложных шагов на пути спасения быстро обрело вид обычного списка слабостей человека, которые сопровождали его по меньшей мере со времен окончания «золотого века», придуманного древними мудрецами. Из этих искушений особо отметить в рассказе о средних веках следует два, поскольку мыслители тех времен считали, что это их контролировать всего труднее. Первым было искушение мыслить вне пределов Закона, продиктованного Богом или по меньшей мере излагаемого Его служителями от Его имени. Некоторые историки говорили о «рождении светского духа» в конце XIII века, но эта оценка была сочтена слишком оптимистичной. Конечно же, понятие о свободе мыслить вне установленных рамок, тем более понятие о свободе воли, едва ли распространились раньше Проторенессанса или Предреформации. Фома Аквинский, Уильям Оккам, Жан Буридан, если упомянуть лишь трех мощных мыслителей периода с 1250 по 1350 год, проповедовали и ценили индивидуальное мышление и острый взгляд на творение; Жан де Мен, даже Данте в те же времена обличали лицемерие общества, задушенного Церковью; но никто из них не усомнился в тесной зависимости человека от Творца. Угроза со стороны «гуманизма» как соперника для мысли, данной в откровении и неоспоримой, видимо, стала ощущаться только на исходе средних веков, коль скоро гуманизм и ознаменовал их конец. Поначалу он еще приобрел черты глобального отрицания, почти негативного мистицизма, – «братья свободного духа», которые встречались в Северо-Западной Европе в начале XVI века, считались скорей благочестивыми, очень благочестивыми мистиками. В самом деле, их отдаление от лона церкви ничуть не походило на ересь, на разрыв, поскольку их действия редко бывали воинственными и не пугали иерархов.

Сторонников повстанческих антицерковных движений, напротив, систематически обличали, преследовали, истребляли, потому что они обрушивались с критикой на злоупотребления церковных властей или на слабости официальной иерархии. Однако, на наш взгляд, эти движения выглядят намного менее опасными для церкви, чем катарское отрицание догм или внутренняя шаткость веры. В этих протестных движениях, порой очень радикальных, иерархию тревожил отклик, какой многие из них встречали «в массах», бесспорная убедительность упреков клирикам в ложной добродетели или в богатстве, несовместимом с бедностью Христа, а также в том, что они берутся за проблемы, которые заведомо неспособны решить, такие, как условия брака, наследство и даже «механический» труд. Список этих восстаний долог. Поскольку репрессии происходили в форме соглашения, более или менее явного, двух первых «порядков» с целью напомнить третьему о повиновении, то историк легко обнаруживает «социальное» измерение таких движений. Но этот зачаточный аспект «классовой борьбы» не должен задержать меня здесь; «крестьянский» характер, какой очень часто принимали эти «приступы гнева», также заслуживал бы, чтобы на нем остановиться. Они исходили из всех регионов Западной Европы, во все века под разными масками: в X веке – Нормандия, в XI – Ломбардия, Шампань, Пикардия, Фландрия, берега Рейна, в XII – Каталония, Германия, долина Луары, Лионская область, в XIII веке – Италия, Лангедок. Иногда Церкви удавалось перехватить контроль над частью этих освобожденных сил, как в итальянских городах в XI веке; иногда она закрывала глаза на начинания, которые осудить было трудно, как произошло с Робертом д'Арбрисселем или Франциском Ассизским в XIII веке; иногда они заставляли ее задуматься, потому что, не выходя из-под верховного контроля, целили метко, как движение Петра из Брюи, который в середине XII века требовал буквального прочтения Евангелий, или движение Пьера Вальдо, который в тот же период призывал к восстановлению первоначальных христианских общин. Но после 1300 или 1320 года и понтификата несговорчивого Иоанна XXII в Авиньоне расправы стали тем более драматичными, что повстанцы, систематически именуемые «вальденсами» (от имени Вальдо), ополчились, пользуясь экономическим кризисом, на всю иерархическую структуру церкви. Погрузившись в анархию папской схизмы, продлившейся три четверти века, Церковь сама проторила дорогу для последующего триумфа «еретиков».

Побудить к антицерковному мятежу могло искушение, в котором первое место занимала гордыня. Но в конечном итоге Церковь была небезоружна и показала это, дабы удержать контроль над паствой и восстановить понимание добродетели. Однако что она могла поделать против доброй половины крещеного населения – женщин? Выше и несколько раз я попытался очертить место, роль, власть женщин в те времена. И если по-настоящему мне это не удалось, то, строго говоря, потому, что на эту тему говорили почти что одни мужчины, в первую очередь клирики, затемнив или даже скрыв образ женщины. А ведь женщина для мужчины – само олицетворение Искушения, и от Евы до Страшного Суда она неизбежно выкраивает для себя половину повседневной жизни на этом свете. Речь идет не о том искушении, какое могла бы вызвать сексуальная привлекательность; возможно, клирики были к ней чувствительны, как и другие представители мужского пола, а недопущение женщин к церковному служению, введенное св. Павлом вопреки поучениям самого Иисуса, усугубило ситуацию. Но женщина вызывала подозрение и за пределами ее сексуальной роли: это в женщину, восхитительную и притягательную, но отталкивающую и враждебную, Бог поместил «отрицательный полюс» своего творения. Наделив ее одновременно возможностью давать жизнь и посещать мертвых, Он поставил напротив мужчины знак, символизирующий противоречие и размышление. Христианская церковь, как со своей стороны и ислам, ничего не увидела и спряталась за абсурдное осуждение.

Грех и прощение

Человек – образ Бога, но только Его отблеск; он «выше» животного, так как наделен разумом, но ниже ангела, так как испорчен с рождения. Следовательно, он обречен грешить; но необходимо, чтобы он очищался от греха. Первородный грех, покаяние и прощение на этом свете – главные составные черты христианской веры; такого единства и такой силы в других верованиях не встречается. Понятие виновности неявно отягощает человека, и нужно, чтобы он это внушал себе; забота о регламентации, столь любимой жителями Средиземноморья, привела к разработке «рамок интерпретации» заблуждений и погрешностей перед Законом Божьим или просто человеческим законом: Аристотель комментировал свойства «пороков»; св. Августин превратил их в грехи; в VII веке Григорий Великий записал их перечень; в XII веке Петр Ломбардский ввел понятие грехов «смертных», поскольку сознательных; но выражение «смертные грехи» появилось не раньше 1260 года, только под пером Фомы Аквинского. Каждый из них – отголосок пульсаций сердца или духа, произвольных или спровоцированных; они будут сопровождать человека вплоть до Страшного Суда. Значит, очевидна их связь с чертами человеческого общества, по меньшей мере на Западе. Гордыня, superbia, порождает как стремление господствовать, так и дух мятежа против Порядка или «порядков». Тщеславие поощряет притязания богачей. Зависть – движущая сила «сеньориальной» системы, так же как алчность – ее порождение. Гнев – символ человеческих отношений, как чревоугодие – символ оскорбления бедности. Похоть – одержимость плоти по отношению к душе, она заходит гораздо дальше сексуальной потребности. И к ним, как бемоль к этим семи грехам, добавляют «уныние», которое в XV веке определяли как лень – отказ от всякой человеческой инициативы в отношении сил природы, нечто вроде оскорбления Божьих замыслов. Любая иерархия этих заблуждений может быть лишь плодом личного размышления, если исключить гордыню, которая ведет к отрицанию Творца, подобно тому, как Его отверг падший архангел. Но сомнительно, чтобы текущий момент мог благоприятствовать тому или иному, например изменение режима имущественных отношений между супругами – похоти или развитие денежной системы – зависти и алчности.

Если предположить, что первородный грех искупается крещением, то это таинство, открывающее путь к спасению, имеет ценность лишь инициационного обряда – оно не исключает грехов в дальнейшем. Впрочем, постепенный отказ от крещения взрослых в начале каролингских времен в пользу крещения детей, реально не сознающих этого или даже, во время конфирмации, еще слишком юных, чтобы обладать пониманием, необходимым для любого сознательного обязательства, низвел роль крещения до простого вступления в христианскую жизнь; оно никоим образом не предохраняет нового верующего от заблуждений. Тем самым грех оказывается сознательным актом оскорбления Бога, препятствием на пути к тому спасению, которое представляет собой цель любой жизни. Необходимость осознать это, по собственному побуждению или по увещанию служителя Бога, приводит сначала к сожалениям, потом к угрызениям совести и, наконец, к покаянию. Чувство, что признание своей вины – высшая форма покорности Божеству, образцовое проявление борьбы, каковую надлежит вести со злом, побуждало первых христиан настаивать на публичной исповеди перед всеми крещеными, в том самом месте, где молятся. Чтобы виновный еще более унизился, как человеческое правосудие требовало за материальные преступления, ему следовало говорить громко и давать своими словами понять: он признает, что грешил, и обязуется более не впадать в это заблуждение. Естественно, не потребовалось долгого времени, чтобы осознать, какую опасность создают подобные декларации, искренние или нет, которые обсуждали прочие верующие, порой склонные к клевете. Возможно, из опасения, что перспектива скандала поколеблет благонамеренность и искренность грешника, ввели, с одной стороны, обязанность исповедаться минимум раз в год, с другой – «аурикулярную» исповедь, то есть на ухо священнику, наделенному правом отпускать грехи. Та и другая практика начала понемногу распространяться после X века, но первая стала обязательной только в 1215 году, а вторая – в 1255 году.

Прощение признанных грехов, отныне возведенное в ранг покаянного таинства, тесно связывалось с признанием, естественно, при условии серьезного раскаяния. Такое отпущение, которого пылко желал умирающий в виде последнего помазания и прощения, было самым сильным оружием церкви из тех, какие давали ей власть над верующим: нет спасения, если душа осталась нечиста. А для такого прощения требовалось покаяние и, следовательно, искупление. Эта сфера – одна из самых известных в христианской практике: ведь речь не только о погружении в нескончаемые молитвы или о заказе нескольких месс в надежде, что они искупят грехи покойного. Требовалось личное усилие: «пенитенциалии», дошедшие до нас, начиная с ирландских VIII века до других XI и XII веков, тарифицируют посты и бичевания, каких требовали те или иные грехи. Но искупление могло быть и менее тягостным. Дар в виде движимого или недвижимого имущества, разовая или пожизненная рента, решение о назначении которых принималось в момент прощения грехов и в основном in articulo mortis (на смертном ложе (лат)), представляли собой самую простую, самую расхожую и, в зависимости от социального уровня грешника, самую тяжелую форму такого искупления. Эти дары передавались церкви – естественной посреднице в общении с потусторонним миром, и легко представить, с каким усердием и какими задними мыслями монахи или каноники в качестве душеприказчиков поощряли грешников сделать такой шаг. Но несложно было найти и менее сомнительный путь к спасению, путь, пройти по которому было труднее, – искупительное паломничество к святым местам, которое уже само по себе могло разорить паломника до конца его дней.

Так христианский народ и жил – между скверной и надеждой. В эти «простые» века за путем, который надо было пройти, чтобы правильно совершить «переход», внимательно надзирали хранители закона. Но только знал ли верующий, как его распознать?

 

Вера и спасение

Вот я добрался до самой вершины пути, пройденного с тех пор, как упоминал тело, утварь, навыки или жизненную среду. И моя речь путается, я не в состоянии справиться с метафизическим измерением своих персонажей. Тем не менее именно здесь находится ключ к средневековью, может быть, самый главный; и я непрестанно вспоминал Веру, Спасение, Высшее существо как актеров на первые роли в эти века. Не суть, можно ли их называть христианскими или нет; это спор о терминах. Весь этот мир плавал в океане благочестия, духовных верований, бесспорно, прегнантных: кто в него не погружен, к этому миру не принадлежит; и я боюсь в нем утонуть.

Чтобы найти себе первую опору, можно было бы начать с очерка о словах. Вера, именуемая foi, fides, вера одного человека в другого или «верующего» (fidele) в Бога – это ни в коей мере не форма благочестивого, религиозного мышления, а всего лишь признание договора, принятого обеими сторонами и исключающего всякое трансцендентальное понятие. Некоторые мыслители, равнодушные к сакральному, могли даже написать, что вера предполагает структуру мышления, довольно близкую к структуре светского «феодализма». Чтобы ей служить, якобы надо прибегать к ритуалам, формулам, обязательствам, предполагающим внимательный надзор для провешивания пути, по которому надлежит идти; таким образом, структура церкви – это матрица для веры. Вера как croyance, credentia, – это просто доверие, более или менее временное, другому человеку; credere означает ссужать, давать «кредит», иметь право требовать с кого-то уплаты долга (creance), это слово куда более профанное, чем сакральное. В применении к сакральной сфере оно извращает само себя, потому что сакральное – это то, что недоступно разуму, то, в чем содержится исключительно духовное, непознаваемое: по всей логике, croyance там встретить невозможно. Не больше нам повезет и с religio – это «перечитывание», скрупулезность, даже уважение; это никоим образом не понятие морального порядка: иметь «религию» – труда значит просто иметь моральное обязательство; это не догма и не ритуал. Что касается pietas, это выражение нежности и преданности – древние почитали Пиетас как богиню семьи и даже дома.

Итак, этот обзор слов не дал нам ни одного ответа. В поведении средневекового человека и, несомненно, даже любого человека в любые времена отношения с Высшим существом включают одновременно доверие, соглашение и обязательство со стороны духа, витального веяния, первого смысла слова «душа», âme, anima; и, как всякое проявление человеческого начала, она требует, чтобы к ней приблизили содержимое, содержащее и объект. При всех сомнениях, которые мне внушает это слово, я буду употреблять слово «вера» (foi), чтобы упростить себе задачу.

Догма и ритуалы средневековой христианской веры

Название довольно длинное, но так задумано, чтобы лучше подчеркнуть специфический характер проявлений веры в те времена. В самом деле, некоторые важные основы христианской веры следуют из убеждений, которые намного старше нее и происходят не только из культурных областей, не имевших очевидных связей со средиземноморским христианским миром, как Индия или Иран, если не более дальний Восток, но также из первоначальной иудейской матрицы или иногда даже из профанного мира античной философии. Итак, душа выше тела и соприкасается с бессмертным началом; Бог един, в каком бы облике Он ни показывался; всякая тварь – Его создание и обязана Ему всем, а именно любовью и почитанием. К этому тысячелетнему основанию христиане добавили элемент, имеющий коренное значение для их веры: Бог на короткий миг стал человеком на этом свете, чтобы искупить вину грешного мира; представление об этом «Воплощении» характерно для христианской веры; не признавать Его – значит ставить себя вне ecclesia, собрания верующих. И я очевидным образом воздержусь от комментариев к этой догме. Зато необходимо выявить ее следствия. Я их вижу три. Прежде всего, если слово Божье было дано в откровениях пророками в древние времена, то Глагол, то есть сверхъестественное слово, в дальнейшем заимствовало свой авторитет и учение из священной Книги, включившей в себя эти послания. Часть, появившаяся до Христа, старое свидетельство (это смысл выражения «Ветхий Завет»), выполняет функцию договора о союзе между человеком и неким бестелесным Богом; но если Иисус – именно что «сын Божий», то Его послание и вся «благая весть», какую оно содержит (это смысл слова «Евангелие», что относится и к поздним, и даже к апокрифическим Евангелиям), составляют «Новый Завет», новый Союз; этот союз становится главной основой веры, потому что он – это Логос, правдивое слово, изреченное среди людей, тогда как то, что ему предшествует в Книге, – только предвестие, mythos, миф. Возвысив Новый Завет, тогда как иудеи его не признавали, христиане возвеличили всю «человеческую» часть божественного послания.

Это и привело к гипертрофированию фигуры Христа в убеждениях, в ритуалах, в представлениях. Поскольку они были убеждены или по крайней мере говорили, что Иисус был Богом, ставшим человеком, Его надо было почитать, представлять, изображать в виде человека. И простые люди не вдавались в ученые споры, к каким побуждала такая двойственность в одном лице. Бог воспринимался в человеческом облике; к Нему обращались «Господь» (seigneur), сложив руки, как полагалось беднякам перед господином; ему находили или придумывали семейную жизнь; Его почти неизменно изображали бородатым молодым человеком, как, по представлениям тогдашних людей, Он в свое время выглядел, когда жил среди евреев; иногда Его рисовали либо описывали с инструментами в руках; на народных праздниках инсценировки разных этапов Его жизни на этом свете соседствовали со старинными аграрными обрядами плодородия; выплату чинша или ренты совмещали с литургиями. Подобное очеловечивание Бога вызывало у иудеев или у мусульман негодование, смешанное с отвращением. И сегодня в этом христианском наследии почти ничего не изменилось; в ходе средних веков самого Христа лишили всякой роли или всякой функции в этих сферах в пользу посланий Павла из Тарса, никогда Его не понимавшего. Тот факт, что Павла назвали даже «апостолом», показывает, что в нем вполне признали «изобретателя», в средневековом смысле слова, христианского учения.

Третье следствие имеет более философскую природу. Народы Западной Европы, хоть северной ее части, хоть средиземноморской, нуждались в «реальном», жаждали конкретности, что побуждало их придавать значение «правдивому», правде как духовной установке. Эта правда выражалась в действиях, смысл которых состоял в том, чтобы сделать духовное ощутимым: рукопись с переписанной Библией и была самой Библией; облатку, символизировавшую жертвоприношение Христа, следовало показывать и съедать как реальное тело Иисуса. Не говоря уж об останках, «реликвиях» святых персон, которых надо было касаться, а не только смотреть на них; поскольку в «аутентичности» предметов, имевших отношение к личности Христа, – терниям, кресту, плащанице, – уверенности совсем не было, почтение оказывали даже изображениям Иисуса или, за неимением лучшего, изображениям Девы Марии и ангелов. Иконопочитание, или поклонение образам, намного острей проявившееся в Восточной Римской империи, где оно вызвало страшные политические и военные столкновения, пошатнуло каролингский мир. На Западе только под давлением народной набожности и монастырской терпимости смогло сохраниться в контролируемых пределах, кстати, до наших дней, изображение Христа, по крайней мере в сценах Распятия как фундаментальном элементе христианской теологии. Известно, какое возмущение подобная практика всегда вызывала у иудеев и мусульман.

Чтобы проникнуть в невежественную массу, не всегда правильно понимавшую и даже совсем не понимавшую духовных аспектов собственной набожности, и не дать ей скатиться в идолопоклонство или усвоить «дикие представления», следовало добиться от нее соблюдения ритуалов. Впрочем, у язычников дело обстояло не иначе. Эта забота очевидным образом причиталась прежде всего церкви; задача была тем трудней, что valgum сохранял немало очень укоренившихся обычаев, восходивших к дохристианским культам. В первую очередь надлежало поддерживать контакт с Божеством, а для этого посещать дом, где образ и знаки Бога были доступными. По причинам, которые ученые доктора находили легко, верующего нельзя было предоставлять самому себе, просто призывая молиться несколько раз в день и в одиночку, как это делают мусульманин или иудей. Конечно, ему внушалось, что хвалить Бога надо регулярно, но у церкви, похоже, такое рвение вызывало сильные подозрения; ей казалось, что стремление к духовному и стихийная набожность всего этого простого народа, прежде почитавшего Природу или человеческие «добродетели», нуждается в постоянной поддержке. Миссия священника, на которого возлагалось окормление (cura) душ в деревне или в квартале, заключалась в том, чтобы поддерживать этот огонь; конечно, его же заботой были таинства, прежде всего евхаристия, которую регулярно и даже ежедневно надо было служить в его церкви; но такая «служба», такая месса должна была также давать повод для проповеди – надо было напоминать об этапах Крестного пути Христа, благоговейно отмечать проявления божественного милосердия или гнева, превозносить знаки Добродетели, грозить карой на том свете колеблющимся или скептикам. Если была возможность, то у кюре, лишенного паствы и воображения, эстафету подхватывали ученые знатоки Слова Божия, «проповедники», доминиканцы в школах, францисканцы на рынках.

Ведь в конечном счете усердной означенная паства не была. Латеранский собор 1215 г. сделал обязательными посещение приходской церкви, к которой приписан верующий, а также получение причастия в виде освященной облатки минимум раз в год, например на Пасху. Но тридцать лет спустя епископ Жак де Витри яростно клеймил безразличие верующих, сообщая, что в воскресенье они предпочитают идти в таверну, а не на службу. Поэтому все больше становилось формальных проявлений благочестия в виде механических действий, словно затем, чтобы загнать его внутрь: коленопреклонение (языческий ритуал подчинения), крестное знамение (жест соединения с Троицей), ношение или снимание головного убора в святом месте (инверсия, намеренная или ненамеренная, иудейских обычаев), сложенные в молитве руки, как у раба, в противоположность воздетым к небу рукам античного молящегося. Эти жесты могли представлять собой только самое внешнее изображение набожности. Что касается прямого обращения к Богу, оно ограничивалось молитвой «Кредо», минимальной основой веры, знание или чтение вслух которой, похоже, не были обязательными ранее XIII века. Другие «молитвы», как «Отче наш» с XII века, а еще в большей мере «Аве Мария», появившаяся в XIII веке, знаменуют ту самую гуманизацию веры, о которой я говорил выше.

Необходимость сделать видимыми духовные реалии, которые простые люди как будто понимали плохо, побудила церковь возвысить, сделав сакральными, то есть неприкосновенными в моральном смысле, обычаи, из каких состояла жизнь благочестивого верующего. В середине XIII века Петр Ломбардский как будто составил их список – семи «таинств», важность которых будет меняться в соответствии с эволюцией религиозного чувства внутри самой церкви. Крещение и его конфирмация – само собой, это вступление в состав ecclesia. Евхаристия – это воистину христианский «паспорт», поскольку возвеличивает самый принцип Воплощения. Покаяние – оружие против распущенности нравов, которую церковь воспринимала как предательство своего завета. А соборование – это увертюра к спасению. Лишь несколько позже к «таинствам» были приравнены «прием» в сословие клириков, равно как и брак у мирян, – первое, несомненно, ради борьбы с упадком авторитета благочестивого призвания, а второе – для пресечения возмутительной вольности супружеских отношений, царившей в среде военной аристократии. Есть впечатление, что обычные люди в нехитрой заботе о спасении воспринимали – не считая, разумеется, крещения – только соборование в качестве бесспорного таинства, а с остальными часто раскланивались издалека.

Чтобы сломить последних неверующих, скажем так, равнодушных – потому что для людей того времени было немыслимо не веровать и признаваться в этом, – у церкви оставалось оружие, похоже, эффективное по-настоящему: чудо (miracle). Имеется в виду событие внезапное, бесспорное, впечатляющее, яркое, которое даже в глазах неверующего являло могущество и, как правило, благость Бога. Урок или предостережение, утешение или милосердие – чудо противоречило законам Природы, старинным языческим традициям, магии. Оно происходило вследствие молитвы, касания, вмешательства «добродетельного» человека и имело отношение только к чистым душам или к тем, которые была надежда таким образом очистить: 80 % чудес затрагивают женщин, детей, бедняков. Чаще всего это были исцеляющие чудеса, какие совершал Иисус: из пяти с лишним тысяч изученных 40 % связаны с нарушениями моторики, 30 % – со слабоумием. В течение веков, особенно после XIII века, их действенность начали ставить под вопрос; чудеса сузились, превратившись в «merveilles» (mirabilia), то есть события изумительные, фантастические, но все более секуляризованные, даже если народ упорно видел на них печать сверхъестественного. Церковь до самой Контрреформации боролась с этим сползанием к язычеству; но ее средство – уйти в себя, чтобы погрузиться в истинную веру, – имело мало шансов убедить чернь.

Церковь

Ecclesia – это совокупность верующих, и в нее включено все предшествующее. Однако это стадо кто-то должен вести; и церковь – в том смысле, в каком я чаще всего использовал это слово, – представляла собой иерархические рамки, внутри которых объединялись служители Божества. Без них ordo laicorum остался бы без пастыря, то есть ему бы грозила опасность впасть в «дикие представления», питаемые языческими верованиями, о которых я часто говорил; это значит – ночные шествия, вотивные трапезы с жертвоприношениями, идолопоклоннический культ камней, деревьев, вод. Церковникам надо было совершить гигантское усилие, чтобы приспособиться к этой культуре, либо направив такие верования по более ортодоксальным путям, например возвысив культ мертвых, либо прибегнув к доводам «социального» характера в оправдание жестоких обычаев, таких, как «файда», месть, родовая или нет, которую позже поглотил «Божий суд» на ристалище. Или же сакрализовав процессии Рогаций, Поста, Карнавала, преобразовав стихийный шаманизм в духовную веру во всемогущество Творца. Кстати, с первых веков христианства будущим крещеным неизменно предлагался образец жизни, безупречно соответствующей желанному идеалу, и воплощали его монашеские общины: умерщвление плоти, отказ от мирской суетности, личное старание отрешиться от Зла. Но, несмотря на последовательные старания сделать этот идеал доступным, церковь сталкивалась с людьми, которым претил такой абсолютный теоцентризм, поскольку он был непонятен при их скромном духовном багаже. Всегда можно было примкнуть к группе кающихся, избавиться от всяких угрызений совести при помощи щедрых даров; но это было только для мирян – отшельник, цистерцианец или даже брат-минорит этого не хотел или, скорее, не мог.

Так что им надо было смириться с ролью посредников, которым положено вести к спасению других; и на сей раз перед нами «официальная» церковь, от скромного викария сельской часовни до верховного понтифика в Риме. Я полагаю, мой читатель не надеется здесь найти «Историю церкви», как не рассчитывал прежде на картину жизни светской знати или портрет зажиточного купца. По религиозной истории средних веков, истории папства, монахов, епископов либо школ и догматических споров написано столько превосходных трудов в словарях, обзорах, исследованиях, учебниках, что я бы чувствовал себя глупо, если бы попытался что-то добавить. Однако я не теряю из виду свою обычную публику, простых людей. О правящем папе они слышали как о некоем далеком правителе от местного епископа, например, когда последний приезжал, по крайней мере раз в год, чтобы совершить конфирмацию обетов, данных при крещении, – вот это мне представляется фактом. Но «официалы», «архидиаконы», «церковные деканы» были для них не более чем словами, даже в городе. Что касается монахов – возможно, они и восхищались монахами, но скажу без колебаний, что высокие стены монастырской ограды, несомненно, символизировали для них, скорей, громадное экономическое могущество, более материальное, чем духовное господство, а не защиту Добродетели от сил Зла. Видимыми, реальными, совсем близкими были для них только кюре деревни или квартала со своими «викариями», вероятными заместителями, которые жили среди них, в «приходе», ассоциировавшемся для них всех с религией.

Сегодня историк религиозной практики, охотно покидая Рим или аббатство в качестве объекта наблюдений, больше места уделяет «приходу», о котором я уже говорил. В самом деле, аватары этой матрицы веры куда в большей мере отмечают собой исторический путь христианства, чем догматические споры о Троице или история «реформ» церкви in capite (во главе (лат.)). Пусть ecclesia – полное объединение всех верующих, но значение этого слова слишком расплывчато, а след его на земле слишком обширен, чтобы в нем можно было разглядеть семью, соседей или кланы. Для этого скорей нужны были объединения жителей – домов, частных, но смежных ячеек: paroikia по-гречески, латинская parrochia, «приход», или же плебс – собравшаяся толпа, кельтское plou. Размещались ли там место отправления культа, кладбище, крещальные купели – это не имеет отношения к общему ходу развития, ни к естественному, ни к непосредственному. Границы таких объединений были изменчивыми и непостоянными. Сегодня историки уже почти убедились, что fundus крупного хозяйства поздней античности не обязательно становился приходом; что последний, несомненно, не воспроизводил также и античный политический или налоговый округ, даже в местностях, которые Рим удерживал прочно; что «земля» в географическом смысле как площадь, необходимая для прокорма группы людей, не обязательно совпадает с границами церковного территориального деления; это и не территория, на которой действовали чьи-то «сеньориальные» права. Так что образование сети смежных приходов, объединенных одной приходской церковью, – несомненно, лишь поздний феномен в процессе отвердевания ритуалов и обычаев; едва ли ранее, чем в Латеране в 1215 году, церковь приняла решение, что каждый верующий должен иметь свой приход, а не несколько и не какой угодно.

Тем не менее последовательные этапы этого формирования можно выделить. На стадии с V по IX век, когда христианство распространялось еще медленно, опорные точки культа создавались либо под влиянием владельца земли (тогда говорили о «частной церкви», Eigenkirche, священника которой назначал мирянин), либо по настоянию епископа или же монастыря; далее по желанию самих верующих выбирался святой покровитель; и, естественно, обнаружить такой случай легче в городе. В каролингскую эпоху в соответствии с духом реорганизации общества, которой в то время были озабочены по меньшей мере верхи светской и церковной иерархии, возникла перспектива организации приходов по территориальному принципу: архиепископ Реймский Гинкмар предложил, чтобы местный пастырь стада оплачивался за счет десятой части доходов его прихода, «десятины» (decima), для чего, очевидно, требовалось определить территорию, по возможности согласовав с населением, где эта десятина будет взиматься. На главной стадии «деревенского объячеивания» (encellulement villageois), с 950 по 1150 год, реформа церкви сопровождалась настоящей «перепиской набело» приходской системы: здание приходской церкви, окружающий ее атриум-кладбище, почва и дарованная земля, где находился алтарь (dos et altare), были отнесены к разряду res sacrae и тем самым, как в XII веке утверждал Грациан в «Декрете», подпали под исключительную юрисдикцию, «for», которой пользовалась церковь. Тем самым сакрализация и спациализация привели к постепенному исчезновению – чаще всего благодаря последовательным выкупам – частных церквей, второстепенных церквей (Niederkirche и одиночных часовен), низводящихся до уровня простых молелен. Предполагалось, что этот процесс будет сопровождаться сбором десятины, а контроль над ним должны были обеспечить местные «соборы» под надзором епископа. Но в обеих последних сферах результат оказался посредственным: на местах, по вине светской аристократии, десятину захватывали или отказывались восстанавливать; церковные служители проявляли мало усердия. Тем не менее структура, созданная в XIII веке, сохранилась почти до конца Старого порядка. Тогда наметилась замена прихода как структурной единицы на светскую коммуну – не без компромиссов, углубляться в описание которых я не намерен.

Тем не менее вот последний элемент: для рядового верующего понятие прихода отождествлялось с местом, где совершаются таинства, прежде всего крещение или евхаристия; но поскольку это было, как я сказал, также место сбора, место убежища, место праздников, то в социальной группе важнейшую роль играл кюре – он говорил от имени общины в качестве человека Божьего наряду с кузнецом, первым из ремесленников деревни. Если только он мог бросить в лицо господину несколько слов по-латыни, обладал толикой догматической культуры и некоторой личной харизмой, он считался хранителем знания, столпом догмы, духовным наставником верующих, а также сеньора. Средневековые кюре хорошей репутации не имеют; по XII век будущие прихожане при помощи своего барина избирали их из местных клириков, или служителей какого-нибудь ближнего монастыря, или людей, предложенных епископом диоцеза, который пытался протолкнуть своего кандидата. Впрочем, эта примитивная процедура назначения не означает, что кюре обязательно был невежественным, недобросовестным или продажным. В этом его с удовольствием упрекают, но представляется вполне бесспорным, что в последние века средневековья образ деревенского кюре в представлении людей улучшился. Рекомендация соблюдать целибат, выдвинутая в X веке, после 1225 или 1250 года превратилась в обязанность; постепенное развитие верующих привело к тому, что от кюре стал требоваться минимальный уровень культуры; довольно серьезную борьбу повели с непотизмом, с абсентеизмом, в том числе епископы и архидиаконы, сами не всегда чуждые этих пороков. Короче говоря, средневековый кюре заслуживает большего, чем традиционная сатира в фаблио. Он оставался обычным человеком, как его прихожане, – подверженным искушениям, но опирающимся на Веру. Выделяла его из их числа непременная обязанность пытаться вести их к спасению на том свете.

Тот свет

Всякое живое существо – не просто скопление клеток, приводимых в движение химическими или электрическими пульсациями. Нет такой культуры, которая бы не выделяла в нем материальную оболочку и веющий дух, тело и душу; и если так, непонятно, почему бы только человеческое существо было устроено таким образом (думаю, мой читатель между делом уже понял мое мнение об этом предмете; но не будем об этом). Палеонтологи пытаются выяснить, как и в каком виде эту двойственность осознал доисторический человек и как он это выразил. Но все «цивилизации», следы которых дошли до нас, в этом не сомневались; они задавались вопросами о моменте и обстоятельствах заключения этого «союза» – непосредственно по желанию Бога, говорят Библия или восточные верования и даже философия Платона, упоминающая о демиурге. Идея предсуществования двойственности души и тела в уме Творца – пункт догмы, интересующий ученых; верующий в средние века видел лишь очевидное – тело тленно, а душа продолжает жить; смерть – это момент разделения того и другого. Но они вновь обретут друг друга в конце времен, когда верующий предстанет перед лицом Бога.

Путь будет долог, и приближение момента, когда настанет то самое «после», в котором тело будет покинуто, когда надо будет показать душу, вселяет мучительную тревогу. Жизнь, «переход» через этот свет, есть непрерывный бой, «психомахия» между пороками и добродетелями, как ее описал Пруденций в V веке; ее охотно иллюстрировали скульпторы и миниатюристы – схватка на ристалище, на ристалище человеческой жизни, между Добром и Злом, которая не возобновится и закончится Страшным Судом; тело будет отброшено, душа взвешена – то есть выявятся праведники и нечестивцы. Значит, тело не должно исчезнуть в ожидании Страшного Суда: его следует закопать, пусть оно даже сгниет в земле, пока не воскреснет в конце времен. Таким образом, на этом христианство категорически настаивало: кремация, сжигание, принятые во многих культурах, как на Востоке, так и на дальнем Западе, были запрещены; впрочем, в Европе они постепенно прекратились с IX века, несмотря на репутацию огня как очистительного начала, – известно, что сегодня эти обычаи приобрели новую популярность. Что касается души, то в ожидании Воскресения и Страшного Суда она блуждает в тревоге последнего дня – может быть, в лимбе, прибежище неверных, мертворожденных, в Гадесе греков, в Шеоле евреев; а может быть, они незримо вздыхают в своих бывших жилищах среди живых или в обители мертвых, где покоится их тленный прах.

Это ожидание Дня, когда зазвучат трубы Страшного Суда, совершенно естественным образом вызывало у мыслителей, как у очень ученых, так и у просто обеспокоенных, путаные размышления о знаках, предвещающих конец света. Библейские пророки, особенно Исайя и Иезекииль, а потом апостол Иоанн описали этот Апокалипсис: явится Антихрист, на миг подвергнув мир всевозможным бурям. В XI веке считали, что Страшный Суд начнется через сорок дней после его исчезновения; в XII веке возникла идея надменного «царствования» в течение ста двадцати дней, по истечении которых в истинную веру обратятся все, кто ее не признавал, прежде всего иудеи; в XIII веке Фома Аквинский отверг представление о тысяче райских лет перед Страшным Судом; в XIV веке бедствия повседневности побудили предоставить обширное место трем всадникам, провозвестникам из Апокалипсиса Иоанна, – войне, чуме и голоду. Все эти измышления боязливого благочестия, особенно в конце средних веков, воодушевляли поэтов и вдохновляли художников. Но многочисленные духовные движения клали их в основу своих почти революционных программ: конец света ознаменует конец человеческого мира; значит, к нему надо готовиться. Так говорили Танхельм в XI веке, Иоахим Флорский в XII веке, флагелланты и табориты в XIV и XV веках, а в XVI веке – Мюнцер, вождь восставших немецких крестьян. Объединяя эти убеждения в неизбежности катастрофического конца человечества понятием «милленаризм», мы искажаем его смысл – ведь эта тысяча лет должна быть мирной. Поэтому идею повторения Страстей в их годовщину так называть нельзя; «страхи» тысячного года никакого отношения к милленаризму не имеют – просто созвучие слов.

И вот, наконец, Страшный Суд: воскресшие толпятся в долине Иосафата, у подножия Храма, в Иерусалиме – уверяет библейское предание. Они выходят из могил, их души претерпели более или менее правильную реинкарнацию. Иконография во все века создавала множество изображений этого торжественного момента; сцена не меняется, если не считать проявлений воображения (или юмора!) со стороны художников. «Во славе» – Бог, с чертами Иисуса, иногда в сопровождении Марии или Иоанна, отделяет хороших от злодеев; св. Михаил занят взвешиванием добрых и дурных поступков; рядом с ним дьявол пытается склонить чашу с дурными к себе. Избранные спешат в Рай, в котором воплощено «лоно Авраамово»; осужденных ударами вил гонят в пасть чудовища Левиафана или прямо в огонь. В описании Рая народное воображение не проявило особого усердия – это неопределенное место, где парят души блаженных; люди представляли себе нечто вроде перманентного экстаза, может быть – хоры, вновь и вновь поющие гимны, но никаких особых удовольствий там не ожидалось. Ни белых облачений, ни благочестивых коленопреклонений, которые придумают художники Нового времени. Иное дело Ад: на скульптурах, на фресках, на миниатюрах это сплошь дымящиеся котлы, вилы и крючья, мерзкие твари, гниль и мрак, изощренные пытки, все, чего боялись на этом свете: огонь, холод, темнота, жалящие, зубастые, ядовитые животные; можно задаться вопросом, не вызывало ли в конце средневековья это обилие ужасных мук у любого мало-мальски развитого человека некоторое сомнение. Столько зол, и вечных – чересчур большая расплата даже для закоренелых грешников. А ведь Бог справедлив. Значит, надо предусмотреть градацию страданий. Во всяком случае, Данте в начале XIV века ее воспел. Кстати, Августин еще в V веке удивлялся, как можно сжигать душу, в чем действительно нет смысла. И потом, Бог милосерд; Он властен миловать и прощать. Поэтому сквозь времена постепенно торила себе путь идея промежуточного варианта, выражаясь, в частности, в совершенствовании карательного арсенала на этом свете: наказание и его длительность соразмерялись с тяжестью вины. К 1120-1150-м годам в разных умах родилась идея «чистилища» – подобия временного заключения для искупления грехов в печали. Грешная душа, совершившая только простительные грехи (venielles, от venia – прощение), останется в изоляции, будет мучиться, терзаться угрызениями совести, пока не очистится и не обретет божью Благодать – которой также могут добиться усердными молитвами родственники покойного.

В этом пути к вечной жизни перед лицом Бога ее сопровождают ангелы. Это была одна из самых популярных сторон средневекового благочестия. С VI века ученые доктора, а еще чаще, на сей раз, простые люди говорили и показывали: они знают или чувствуют, что рядом с ними находятся совершенные существа, незримые и неподкупные, которым Бог поручил быть их хранителями и проводниками. Их наделили внутренней иерархией, которую возглавили три архангела, сохранивших верность Богу: Гавриил, защитник и страж Марии, а потом ее культа, Рафаил, надзирающий над Раем, и Михаил, с V века прежде всего меч Бога. Ангелы не имеют пола, и изображали их с одинаковыми, почти приторно-красивыми лицами. Потребность в безопасности, обострившаяся в XIV и XV веках, сделала еще важней защитную роль, которую им приписывали: им доверяли охрану угрожаемых городов, и их статуи сторожили городские ворота.

И предполагалось, что дела им хватает – ведь «враг рода человеческого», «князь мира сего» не дремал, искушая праведника, поддерживая нечестивца, ведя борьбу с творением Бога. Сатана, с тех пор как инспирировал первородный грех, пристал к человеку и внушает, как ему внушил архангел Люцифер, его эмблематический образ, гордыню, дабы тот противился Богу. Иудаизм не знал такой персонификации сатаны. Похоже, дьявол – изобретение средневековое: его пагубную роль церковь обличила на рубеже тысячного года – тогда он представлял собой прежде всего искушение, которое просачивается в сны, в неконтролируемые побуждения. В нем усматривали отрицательную сторону творения, что побуждало докторов видеть его самого верного союзника в женщине. Конечно, Иисус отверг все искушения, и Его страсти выкупили человеческую душу из-под власти демона; но по-прежнему следовало опасаться новых уговоров, искушения продать душу дьяволу, как поступил монах Теофиль, предшественник Фауста, постоянный герой нравоучительной литературы. Как бороться с этой скрытной, замаскированной, упорной силой: экзорцизмом по отношению к тому, кто «одержим» злым духом, молитвой, постом, амулетами, житием святых, которые одолели ее? Чтобы победить страх – высмеивать дьявола, как, например, в фаблио? Труд во многом напрасный: средневековый дьявол был созданием самого Бога, а не самостоятельной сущностью, как считали дуалисты или катары; он от природы находился рядом с каждым человеком. Он имел или мог принять тысячу обликов – гротескных, или пугающих, или же очаровательных и соблазнительных. Св. Михаил и многие другие его, конечно, поразят; но когда они его найдут! Ведь он часто прячется, и очень ловко, в извилине мозга или в сердце грешника, которого гложет страх утратить спасение из-за того, что не распознал его в улыбке женщины, в ране коня или в ложном указании веса тюка с шерстью. Это сомнение было постоянным, как спутник жизни!..

И вот наши «люди» в конце своего перехода. Их изображений в котлах дьявола или в пляске смерти, сделанных пером или резцом, хватало всегда, и в этих изображениях смешивались все сословия, потому что душа есть у каждого человека. Если художник, похоже, с некоторым злорадством отправлял кипеть в чугунке или плясать со Смертью больше епископов и знатных дам, чем крестьян или кожевников, то тем самым обездоленный просто рассчитывался с горделивым. Чтобы утешить страдающих и смягчить озлобленных, кюре твердил им с амвона, что в конце жизни все, лягут ли они прямо в землю или будут почтены лежачей статуей, обратятся в прах; но живые не знали, куда на самом деле ушли души.