«Уж мы-то, люди средневековья, всё это знаем», – такие слова вложил в уста одного из героев автор прошлого века. Эта бурлескная фраза была предназначена для того, чтобы вызвать улыбку у людей просвещенных; но как быть с другими? С теми, для кого средние века – необозримое, не имеющее четких границ пространство, населенное (благодаря коллективной памяти) королями, монахами, рыцарями, купцами, которые живут между замком с донжоном и собором, и все, мужчины и женщины, погружены в атмосферу жестокости, благочестия и празднеств, – иными словами, в «средневековую атмосферу»? Как быть с теми, кто на наших глазах совершает мародерские рейды в средневековье, – с политиками, журналистами и работниками СМИ, по преимуществу невеждами, которые черпают в нем материал для категоричных или скороспелых суждений? Оставим всем им, как и репертуару Шатле, «средневековую атмосферу» и поговорим о «средневековье», или о «средних веках», что имеет тот же смысл, но без пренебрежительного оттенка.

В течение нескольких десятилетий Люсьен Февр, а вслед за ним и Фернан Бродель (правда, менее агрессивно) подтрунивали над теми, кто намеревался описать этих мужчин и женщин, которых за тысячу лет было так много и которые так менялись. Эти историки охотно признавали то, что раз и навсегда установил Марк Блок, – то, что пространством для истории является человеческая жизнь, человек или люди в обществе; но они утверждали, что поиск образца, неизменного в течение столь длительного времени, был чистой фикцией, что «средневекового человека» как такового не существовало. И все же именно так озаглавил одно эссе, составленное лет двадцать назад совместно с десятью именитыми учеными, Жак Ле Гофф. Правда, ему удалось избежать обобщений, он предпочел представить читателю своего рода галерею простых «социальных типов»: монаха, воина, горожанина, земледельца, интеллектуала, художника, купца, святого, маргинала… и женщины в кругу семьи. Колорит и живописность этим портретам придавало то же, что приводило в движение экономику и общество, жесты и воображаемое, системы представлений и руководства. Получилась средневековая типология в тех специфических рамках, которые доступны нашему пониманию как современных людей, равно как и азы, которые позволяют понять некоторые проблемы, занимающие сегодня наш разум.

Это не мой подход. Да и зачем продолжать работу над такой фреской (или даже восстанавливать ее), дополняя ее другими «человеческими типами» или привнося новые краски и оттенки? Подобный труд – шаг за шагом, сектор за сектором – стал бы бесконечным, тягостным и не очень полезным; к тому же такая работа лежит далеко за пределами моей компетенции. Зато в этой работе, как и в других, менее притязательных, меня поражает очевидность, что все эти люди независимо от происхождения едят, спят, ходят, испражняются, совокупляются и даже мыслят точно так же, как и мы, – причем авторы подобных исследований, похоже, ничуть не удивлены этим обстоятельством. Мы так же берем еду руками, так же скрываем от посторонних глаз свои половые органы, причем используя их тем же способом, так же ищем защиты от непогоды, так же смеемся или кричим, как во времена Карла Великого, Людовика Святого или Наполеона. Естественно, я прекрасно знаю, что существуют события будничные и эпохальные, существует влияние учений и моды. Однако если рассмотреть человека в его повседневной жизни, как в прошлой, так и современной, то это лишь двуногое млекопитающее, нуждающееся в кислороде, воде, кальции и белках, чтобы выжить на выступе шара из железа и никеля, три четверти поверхности которого покрывает соленая вода, а четвертую – растительный океан, населенный миллиардами других существ. В конечном счете он – не что иное, как «животное человеческого вида», и именно этот аспект мне интересен. Люсьен Февр глубоко заблуждался, полагая, что десять или двенадцать веков смогли изменить такое положение вещей.

Дойдя до этих слов, которые можно счесть провокационными, читатель, вероятно, почувствует некоторый гнев. Однако испытанное им замешательство как нельзя лучше иллюстрирует мое рассуждение. Действительно, такая реакция свидетельствует, что ему не удалось отделаться от главной идеи, на которой основана его рефлексия: человек занимает исключительное положение – либо потому, что он сотворен Божественным духом, либо (если читатель отвергает этот удобный постулат) потому, что это животное, наделенное высшими качествами. Но при всем этом кто же не видит, что жизни человека постоянно угрожают водная, растительная и животная стихии; что его жизнь – это бесконечная борьба за выживание; что в долгой, очень долгой истории нашей планеты его жизненный путь, возможно, оставит след не более глубокий, чем латимерии или динозавры, исчезнувшие сотни миллионов лет назад. Итак, оставим в стороне самодовольство и самолюбование и отнесемся к себе с большей скромностью.

Посягнув на «привычные устои», я надеялся лишь на то, что мой возможный читатель подвергнет их сомнению, пусть даже впоследствии вернется к ним (разумеется, если не найдет лучшей альтернативы). Не скрою, в моем предложении есть и уязвимые стороны. Главная заключается в том, что существо, чье тело, душу, мозг и окружение я попытаюсь описать, будет помещено мной в среду, взятую из моих источников, – из тех, по крайней мере, которые я мог освоить. Я недостаточно компетентен, чтобы описывать феллаха времен фараонов или тибетского монаха, а равно версальского придворного или шахтера жерминаля. Есть лишь один период, в котором я более или менее разбираюсь, – это средние века. По долгу профессии мне, конечно, приходится иметь дело и с афинским гоплитом, и с рейхсхофенским кирасиром, но лишь на короткое время. «Средневековье», как и любой другой этап человеческой истории, имеет свои специфические черты: я не смогу умолчать о них, даже рискуя разгневать тень Люсьена Февра. Еще надо разобраться, что такое «средние века» – университетский термин, который придумал Гизо или даже Боссюэ. Может, это временной отрезок, в котором экономика и общество имеют определенные, ясно выраженные черты, то есть «феодализм» Маркса? Но с чем едят «феодальное»? Или это время всеобщего торжества воинствующего христианства? Но разве «антонов огонь» породило Евангелие от Иоанна? Прервем этот праздный спор. Мои источники, как, впрочем, и большинство исследований, которые я намереваюсь ограбить или на которые ссылаюсь, охватывают временной период от Карла Великого до Франциска I; подобно другим, используя те же спорные аргументы, я даже остановлю выбор на XII–XIV веках, на времени «средневековых пиршеств и шествий», организованных неимущими муниципалитетами. Более того, примеры я в основном буду брать во Франции, причем в Северной, потому что она наиболее близка мне.

Я не закончил попытку усложнить жизнь своим критикам. Человек, о котором я намерен рассказать, – не монах, не епископ и не «вельможа», как и не горожанин, не купец, не сеньор и не ученый. Это человек, мысли которого занимают дождь, волк и вино, сундук, плод утробы, огонь, топор, сосед, клятва, Спасение – всё, о чем говорят нам лишь при нужде или недомолвками, что проходит сквозь искажающую призму политических институтов, социальных иерархий, судебных законов или религиозных заповедей. Таким образом, здесь вы не найдете ни экономического экскурса, ни описания технических достижений, ни картин классовой борьбы – только повседневную жизнь бедного человека.

Последнее замечание: почти всё я позаимствовал у других и не ссылаюсь на них. Но, как говорится в благодарностях, написанных на скорую руку, «они себя узнают». Кое-где я добавил свои доморощенные мнения – о значимости того, что «естественно», и о «ничтожестве» человека. Я принимаю на себя ответственность за это, как и за все сокращения, упрощения или пренебрежение к хронологическим или географическим нюансам, которые, несомненно, выведут из себя «специалистов». Но так платишь за любой грабеж.

Я хорошо определил свою цель? Остается лишь достичь ее.