Итак, я дошел до конца пути. Академическая традиция требует «заключения» в финале. Но на самом деле я не знаю, что тут «заключать». Я попытался понаблюдать за обыденной жизнью и повседневными заботами, прежде всего материальными, очень заурядных людей; ведь если бы я поддался соблазну углубиться в сферы духа или души, я бы чувствовал себя стесненно – несомненно, из-за слабого понимания метафизики. Я взял их, а потом оставил через тысячу лет; но они были и до того, и остались после того. Что тогда сказать об этом мгновении времени на этом клочке земли в океане человеческого приключения? Ничего, кроме общеизвестного, ничего, кроме банальностей.

Разве что два соображения, возможно, заслуживают того, чтобы на них остановиться. Первое – объяснение или даже оправдание моего подхода в этом исследовании. Второе – вопрос, может быть, неразрешимый.

Приступая к какой-то теме, исследователь намечает во «введении» то, что намерен доказать, и по окончании утверждает, что ему это удалось. Я нахожусь в несколько ином положении, потому что на самом деле не собирался ничего «доказывать»; даже следовало бы отметить, что я обкрадывал других, возможно, не всегда хорошо их понимая; и в моей мозаике, где дуб и крыса смешались с капустным супом и Троицей, ничего нет ни оригинального, ни нового. Однако она требует объяснения. Мой рассказ вытекает из двух забот, которые очень для меня важны и которые, видимо, проявились, несомненно, в очень субъективной форме, в разных местах книги. Прежде всего, я не верю в превосходство нашего биологического вида, из чего бы оно ни следовало, при всем его эгоистичном и властном поведении; я могу только сокрушаться о его тотальной неспособности властвовать над Природой, к которой он относится с неблагоразумным презрением, и не могу привыкнуть к его полному незнанию животного мира. То есть я изучал, наблюдал, от детских погремушек до момента смерти, боюсь, не показав духовной глубины, просто живое существо, которое называется «человек». Стараясь не отступать от главного, я хотел поколебать массу шаблонов и априорных представлений, которые так милы апологетам средневековья и всем, кто их читает или слушает. Нет! Ни университет, ни цистерцианцы, ни тевтонская Ганза, ни статуты Арте делла лана, ни тем более «Сумма» Фомы Аквинского или Амьенский собор – это не «средние века». Я устал от того, что только и слышу о рыцарях, феодализме, григорианской реформе, баналитетной сеньории – под предлогом, что обо всех остальных ничего не известно; но ведь этих «остальных» было в то время девять из десяти; может быть, все-таки можно попытаться их заметить? Я сделал такую попытку; бесполезно меня обвинять, что я смешиваю века, довольствуюсь упрощенными обобщениями, игнорирую нюансы времени или места, использую неточные слова или нечистые источники. Я это знаю и допускаю. По крайней мере из этого, надеюсь, станет понятно, почему всего бесспорно изменчивого – политики, экономики или социальной иерархии – я систематически избегал, считая их простыми превратностями в истории людей.

И это меня подводит ко второму соображению. То человеческое существо, тысячу лет жизни которого я наблюдал, – то же ли оно самое, что и мы? Следует ли из моего анализа, что разделяют нас только оттенки? Вопреки убеждению, выраженному почти всеми историками-медиевистами, я уверен, что средневековый человек – это мы. Естественно, могут быть возражения: экономика не та же самая, ее определяют капитализм и конкуренция; общество основало свою иерархию на критериях, второстепенных в те далекие времена: на образовании, на службе обществу, будь она государственной или частной; с исчезновением «христианского» взгляда на мир изменился духовный климат; саму повседневную жизнь перевернули новые представления о времени, о пространстве, о скорости. Все это бесспорно, но поверхностно, – это взгляд свысока, столь характерный для историков-медиевистов. Ведь стоит внимательно почитать какую угодно современную газету, как самое главное бросится в глаза: как и в те далекие времена, о которых говорю я, жизнь надо искать не в биржевых курсах, не в политических жестах, не в модах на прически; на самом деле там говорится только о профессиональных и финансовых заботах, о проблемах, касающихся пищи и крова, о насилии и любви, об игре и утешительных речах. Невежественные болтуны, заправляющие в наших средствах массовой информации, могут время от времени называть то или иное решение или событие «средневековым», но они не видят, что все еще живут «в средние века».

Я прошелся в этом эссе по многим сферам, из которых не все мне близки. Чем оно станет для моего потенциального читателя? На самом деле я не очень хорошо знаю, к кому адресуюсь. Эти страницы не могут устроить эрудита – специалиста в брачном праве или в области питания, тем менее в вопросах благочестия и христианской догмы, – я уже слышу их возражения. Но, с другой стороны, я упомянул многие произведения, людей, факты, не ставшие общим местом для коллективной памяти, для «просвещенного читателя». Для эрудита слишком упрощенно, для студента – запутано, для профана – темно? Не знаю. Я хотел все это сказать, только и всего.