Говорят, счастье — острый момент. Удовольствие, везение… Согласны? Но может, это песня радостная, что звучит себе негромко в дальней комнатке души, согревает лучом солнечным и не утихает, не слабеет до самого конца? Ведь, чудо-то какое — дышать, чувствовать, мыслить, надеяться… Это мы теряем слух и осязание, это мы счастью изменяем — вовсе не наоборот. И порой только беда оплеухой возвращает нас в обыкновенное счастье — быть живым.

Но легко ли помнить о том, когда заблудился в единственной и неповторимой своей судьбе? Как заблудилась старчески медленно шедшая под схоронившим зарю дождём. Не первая заплутала, не последняя — и в жизни, и в странном времени, которому пришлось остаться в памяти временем мощных начинаний, свернувших в сторону свой ход. Эх, куда ж ведёте вы, исковерканные дороги, и станете ли хоть когда-нибудь ровными?

Лисе повезло: метро уже работало. Подранку необходимо скрыться — и подземка оказалась кстати. Она села в уголок вагона, прижала к груди сумку. Назло вымокшей блузке немного согрелась, между «Полежаевской» и «Беговой» уснула. Её разбудил машинист — на конечной в противоположном краю города.

Что ж, пришлось включить автопилот — раз уж собственная голова категорически отказалась участвовать в происходящем безобразии. Автопилот проявил незаурядное, хоть и весьма специфическое чувство юмора; во всяком случае, уже сидя в электричке, Лиса немало подивилась — у неё на коленках обнаружилась затрапезного вида книжица с громким титулом «Астрология. Хиромантия. Гороскопы народов мира. Старшие арканы Таро». Ниже, шрифтом поскромнее, издание называло себя полным собранием сведений по гадательной эзотерике. Вот так вот — ни больше, ни меньше. Кстати, книжный развал в почти ещё безлюдном переходе на «Таганке», сухопарая женщина во всём чёрном и две зелёные пятикатки, обменянные на вот это бумажное чёрт знает что, всё-таки припомнятся Лисе, но гораздо, гораздо позже.

«Шурупчик обхохочется, когда расскажу», — мысли хоть и вяло, однако начали перелистываться в голове. Память методом неслучайного тыка выдала картинку: две без году неделя комсомолки по самые пяточки погрузились в толстенную Библию с ятями, ерами и изумительного изящества гравюрами — впрочем, оценить последнее они тогда ещё ну никак не могли. Библия та стояла у Алиной бабушки на самой верхней полке книжного шкафа, в дальнем, естественно, углу, и периодически попадала на растерзание юным безбожницам. Малышками девочки просто картинки разглядывали, а потом Аля заразилась в пионерлагере гаданием на книжках. Олеся идею творчески развила, и не прошло дня, как Священное бабушкино писание оказалось приспособлено для вопиюще языческого ритуала.

Книга, сказать честно, выдавала порой такое, что хоть стой, хоть падай. То ли так зачитали барышни «Песню песней», то ли уж и вправду была в этой девической потехе какая-то бесовщинка, но чаще всего в ответ на их вопросы раскрывались те, заветные, страницы любовной поэмы. И читали её девушки, и перечитывали… потом незаметно перебрались к «Суламифи» Куприна, а где Куприн, там и полесская колдунья, а где она, там и браслет гранатовый… а тут уж и до тёмных бунинских аллей оказалось рукой подать.

Ох, юные книгочеи! Кабы впрок вам шла книжная наука — не сажали бы вы на свои умные головы столько шишек! Правда, к рассудительной с детства Але это не относилось — читать она умела, и весьма неплохо. Особенно, между строк. А заоблачная гулёна Олеся… Вот и сейчас не придумала ничего умнее, как познать самоё себя, раскрыв наугад невесть кем подброшенную ей книжку.

Шутить с запредельем — себе дороже. Мало кому удаётся остаться в светлой памяти и в твёрдом уме после встречи с тем, чему — на самом деле — нет названия… Так, приблизительно всё, обиняками — и то, если хозяева бездны по каким-то своим неведомым соображениям пощадили неосторожно забредшего мыслителя или ретивого умника, который считает, что законы писаны не для него. Но, в любом случае, тень на любопытном остаётся — и когда этой тени угодно будет призвать своего пленника, не может сказать ни один живущий.

Но в двадцать лет всё легко и просто, даже если сердце кровоточит вовсю, — а чаще всего, именно по этой причине.

Книжечка отворилась на странице девятого аркана — с прекрасно воспроизведённой картинки пронзительно и, как показалось Лисе, отчаянно глядел старик, размашисто шагавший по горной дороге. В одной руке сверкала лампа, а другая оказалась вооружена массивным посохом, который вот-вот мог треснуть от усилия, с каким путник вонзал его в каменистую свою тропу. Быстро глянула значение карты и, не страдавшая доселе особой мнительностью, вздрогнула. «Ну вот, так тебе и надо, — отрешённо подумалось ей, — никому не нужный дряхлый интроверт в безнадёжном поиске братьев по разуму».

Ну, можно ли расстроиться из-за такой ерунды? Не то слово — а Олеся так схлопнула книжку, будто бы та в чём-то провинилась. Или всё же да?

Вторая половина сентября выдалась такой тёплой, милосердной… вот и Серёжа тогда так же целовал… стоп! — не смей! — не вспоминай! — тебя больше нет!

Тих, недвижен стоял воздух — казалось, ветры забыли дорогу в Москву. Вот, только милиции на улицах прибавилось и шального какого-то люду… В новостях что-то такое тоже было… ай, да ну их!

Вплелась в висящую над городом пыль сизая лента сигаретного дыма. Неспешно вытекал он из-под серой перхоти пепла, ещё цеплявшегося за папиросную бумагу. Тянулся к пожелтевшему указательному пальцу, льнул, обвивал призрачной змейкой, вымаливая ещё хоть минутку бытия у той, от одного щелчка которой мог растаять, исчезнуть…

«Прямо, как я…»

Балконная дверь отворилась.

— Фу, надымила! Опять воздух портишь?!

Чуть шевельнулось вверх-вниз левое плечо.

— Ну ладно с воздухом, но ты представь, что у тебя в лёгких творится, — намёк подруги отстать Аля проигнорировала в упор.

На повернувшемся к ней лице не было ни обычного Лисиного прищура, когда та заводилась, ни иронично поднятых бровей, когда готовилась хохмить дальше, — только набрякшие веки, синяки под глазами и губы цвета снятого молока в тон остальному лицу. Опять, значит, всю ночь бродяжила.

— Ну, прости, — и жена брата мягко приобняла сестру мужа. Едва удержалась не отпрянуть — так хлестнул по беззащитному сейчас восприятию пропитавший одежду запах курева. Но она стерпела — Лису просто нельзя оставлять одну. Подруга ищет себе очередной капкан — зачем? Чтобы на сей раз зарубило окончательно?

За что просила прощения — не знала: затворница-Леська ни разу не упомянула ни о тогдашней своей странной просьбе, ни о ночи, которую провела чёрт знает где, а вытряхивать из неё подробности… друзья тем и хороши, что понимают без лишних слов?

Как ни в чём не бывало, Аля раскрыла книжку, так обидевшую её подругу. Пошуршала страничками, ища таблицу совмещённых астрологических характеристик. И возгласила обрадовано:

— О, да тут и даже по времени рождения гороскопы есть! Так слушай же, весовский Крысик… тааааак, ты у нас в котором часу? Помню, помню… Однако… ты родилась в час Дракона! Читаем: «Драконы — космические рыцари, ангелы-хранители тех, кого любят»…

Краем глаза Аля увидела, как поникла и без того опущенная голова Лисы, и выпалила то, что хотела преподнести совсем-совсем иначе:

— А знаешь, твоя племяшка Близняшкой будет!!! Вот прикол — ещё один воздушный шарик в семье!

Молчание бывает разным… сладостное — единомышленников, грозное — врагов, равнодушное — равнодушных. Сейчас повисло молчание, которому назначено сопровождать таинства.

«Да-а-а???!!! Мама!!! Боже!!! Ах ты, ёлы-палы!!!» Жалко хрустнув, сдохла на плахе балконных перил сигарета и отправилась в свой последний полёт. Испорченная атмосфера осталась.

— Шурка, уйди — не дыши этой дрянью!

— А тебе, значит, можно?

— А тебе, значит, нельзя.

Ни капельки не задели Алю ворчание и стальная командная резкость голоса… «ага-а, улыбнулась ты, Леська».

И застонав, она схватилась за низ живота:

— Тянет что-то… Лечь… Таблетку…

Лиса, как того и следовало ожидать, всполошилась:

— Шурка! Обожди, обожди… Ты присядь пока сюда, вот так, вот…

Выбегая на кухню за стаканом воды, она, конечно же, не могла видеть довольных складочек в уголках Алиных губ.

Так называемый распорядок дня скворечника, который соседи и родители иначе как сумасшедшим не называли, отныне изменился — беременные ходили все, и Лиса никому не давала о том забыть. Вставали рано, потому что Але надо в поликлинику — на работу — просто надо (нужное подчеркнуть). Ложились спать рано — Але это полезно. На последней неделе сентября законопатили поролоном и сверху для надёжности дорогущей клейкой лентой заклеили все рамы — чтобы не дуло Але. И вовремя: в утро Олесиного дня рождения земля и ещё не сбросившие листву деревья оказались выбелены, воздух застыл… брррррр — перепадики!

Стоит ли говорить, что скворцы оттянулись по этому поводу на славу? Но тихо и спокойно: в одиннадцать, как миленькие, почапали баиньки. Но до того… Кот под полой куртки притаранил из МакДака ещё тёпленькие потные чизбургеры — а вот клубничный коктейль растерял по пути все пузырьки и превратился в розовую приторную жижицу. Которую, впрочем, дружно усосали с совершенно младенческим наслаждением, облагородив сверху водкой и добротным молоком любимой женщины из маминой гуманитарной помощи. Нинель с Брауном преподнесли коробку с феном и намёком, чтобы Лиса наконец-то стала укладывать волосы, а не оставляла их на попечение ветра. Шурики подарили чёрного котёнка с белой манишкой и нежно-розовым пузом. А Лёша преподнёс маленькой хозяйке большой снежок с воткнутой в него витой свечкой — международное совершеннолетие случается в жизни всего лишь раз, не так ли?

В тот исторический вечер неугомонный Браун в очередной раз всех озадачил:

— Скворец, Кот, рейсы снова в силе — до конца года точно. Лёх, мужику одному на вэдээнха нужен чувак, чтобы в технике разбирался. Видаки там, музыкальные центры… Где-то с ноября… Пойдёшь?

Тот неспешно выяснил, что от него потребуется и сколько за это дадут… прикинул: если всё хорошо организовать, то учёбе такая работа никак не помешает — и записал телефон.

Кот тоже запросился торговать музыкальными центрами, и Браун пообещал устроить. А пока — ближайший рейс четырнадцатого, затем — двадцать шестого; готовьтесь, бойцы.

* * *

Утром третьего октября скворцы заспались. Але ещё в конце предыдущей недели открыли больничный, потому и Сашка с Олесей никуда не спешили. В общем, не успели ребята толком со сна очухаться, как раздались тревожные звонки межгорода.

— Ма-а-ам, ты чего в такую рань? — естественно, у телефона первой оказалась Лиса. Как же она ненавидела вот так вот выпрыгивать из тёплой постели, да босиком… а что может быть хуже побудки истерическими трелями этого несчастного изобретения рук человеческих? Только беспомощные слёзы в молящем мамином голосе — никуда, никуда, никуда не ходи и не пускай Сашу, у вас там революция, включи телевизор, всё узнаешь!!! И тупые гудки отбоя.

Эх, ёлы, а ведь как раз именно сегодня хотели сказать маме, чтобы готовилась: скоро её назовут свекровью, а там — и бабушкой… Вот это, я понимаю, — новости! А по телику — ну что оттуда могут сказать? Лиса в задумчивости почесала ногой об ногу и осадила сама себя: мама бы на это ответила, что не получается нормальной семьи в ненормальном государстве. Так с чего же начинать, мама? С курицы — или всё-таки ab ovo?

Н-да, латынь… Серёжа… «Как-то ты там?» — пронёсся по телу сквознячок уже привычной тоски. Эх, ну вот — едва не наступила на Чертяку, который барахтался на спинке, увлечённо ловя собственный пока ещё кургузый хвостик. Лиса подхватила кошачьего младенца под мышки, поднесла к лицу. Котёнок выжидательно таращил на приёмную маму голубовато-серые глазёнки — во что ещё сыграем? А она, хулиганка, ласково подула ему в пупок! Задние лапки страшно возмутились этой щекоткой, принялись отбиваться — а от чего?

«Вот так и я — чую звон, а в каком ухе? Блин, томление духа — маюсь дурью вместо реальных дел. А ведь повсюду беда, у всех…»

Странные то были дни — выпавшие из жизни, и в то же время прожитые. Безостановочно работал телевизор — хоть и крутилось на экране одно и то же: толпа прёт на милицейские заграждения, ещё где-то буча, машины, люди с оружием, люди без оружия, снова машины, залпы, автобусы, зеваки, чёрный дым… камера шарахается вслед за оператором, горит Белый Дом… И это — у нас, у нас?!!! Ведь ещё не забылось время, когда подобные кадры показывали в программах «Время» или «Международная панорама» под рубрикой «Их нравы» или как-то вроде того. А здесь, сейчас — московские улицы… Садовое! Крымский мост! Останкино! Гостиница «Украина»! Пресня!

«Свои против своих… и глаза на лбу ото всего этого: что ж творится-то, что?!!»

Мама звонила каждый час — пока Лиса не поклялась: все дома, никто ни на какие улицы, успокойся же, иначе телефон отключу! Да, вот так. Это ж не ребёнок, а кошмар ходячий, как у меня — и такое чудище выросло?! Однако подействовало — Татьяна Николаевна даже с некоторым облегчением всхлипнула и припала к радиоприёмнику: идти к соседям смотреть очередной выпуск новостей расхотелось.

Но и дочь не соврала: невестка смиренно выполняла распоряжение врачицы, лёжа на диване в компании книжки, брат взялся собирать купленный ещё в начале сентября стеллаж: в последнее время столько всего интересного издавалось — на родительские полки уже не впихнёшь. Пришёл Лёша вернуть Лисе кассеты, да и завис у ребят до вечера. Зато стеллаж оказался при полном книжном параде в два раза быстрее, и хозяйка не скучала за чисткой картошки — в четыре руки всё интереснее. Нинель на кухонном столе нервно раскладывала то «косынку», то «солитер» — преподнёс недавно Браун своей ненаглядной набор пасьянсных карт — вот она носилась с ними повсюду. Предлагала Лисе погадать, но та передёрнулась вся и принялась картошку жарить. На ароматы заглянул Браун, со своей неизменной антенной возле уха похожий на киборга. Правда, на очень симпатичного киборга.

Не хватало только Кирки — где того носило, только он один до сих пор и знает. Пропадал весь понедельник, полвторника и объявился лишь к концу обеда, застукав всю честную компанию за основательно початым столом. Грязный, провонявший гарью, на джинсах запекшаяся кровь, от переносицы к нижней челюсти — едва прикрывшийся корочкой порез. Ни на кого не глядя, попросил у хозяйки водки. Олеся кивнула, молча пошла к холодильнику. Промолчали и остальные — ну явно человеку не до репортажей из центра событий.

Кота немного отпустило после четвёртой подряд стопки, и он принялся наворачивать картошку, которую сам же на днях и покупал.

Лиса смотрела, как он ест, смотрела на его подрагивающие, в ссадинах, руки… ведь, всё это уже случалось прежде — и островок покоя за кремовыми шторами, и промёрзший до синевы друг, и водка, и гражданская война… И где тут трагедия, где отголоски её — уж не будем считать.

Хорошо всё, что кончается — а кончается всё. И какой из этого вывод, господа? Донельзя оптимистический…

* * *

После холодов вдруг резко потеплело — и бабье лето досталось тем октябрьским дням: и страшным, и последующим, когда объявили комендантский час да прочие строгости. Однако сентябрьский снегопад и ледяные ветры даром не прошли: обидевшись на весь свет стояли нахохлившиеся берёзы с клёнами, в едином порыве обронили листву изнеженные городские ясени, каштаны понурились — и только шиповник обманулся той прощальной радостью. И расцвёл, расцвёл!

И правильно — потому что жить чаще всего приходится если не вопреки, то назло. Революциям и войнам. Маньякам, фанатеющим от собственных идей, и обычным хапугам. Хорошо бы, конечно, и плоды успеть принести, но даже если кому-то просто станет на душе хорошо от мимолётной улыбки цветка, — что ж, уже хлеб?

— Спасибо, Лёш, — прозвучало нараспев, но ничуть не кокетливо — беря из ладони друга розовый с жёлтым мохнатым глазочком цветок, Лиса дико растерялась, просто дико… не поздоровалась даже, а уж своё обычное «не-дарите-мне-букетов-пожалуйста-а-а-а!» и подавно забыла ввернуть.

Растеряешься тут — едва успела сказать «пока» однокурсницам, с которыми шла до метро, как за спиной раздалось приветствие, такое робкое, словно сказавший его не был уверен в своём праве обращаться к ней со столь дерзкими речами.

Обернулась: Лёшка! С цветком! А узнать по голосу возможным не представлялось — никогда за ним не водилось такого тихого и невнятного. Ну и пришлось, чтобы одолеть и его скованность и свою растерянность, лезть обниматься, в щёчку целовать. Кто знает способ лучше — подскажите, ладно?

Потому что придуманный Лисой оказался как-то не очень… Лёшка смутился окончательно, и всё время, пока ехали в метро, щебетала она. Упарилась аж: давно такого количества звуков в столь короткое время не издавала.

— А ты тут как оказался, у тебя тут практика, да, ну да-а-а, ты же говорил, что для какой-то конторы будешь программу разрабатывать — так это здесь?

Кивок. «Чёрт, в метро ни фига не поговоришь, надо было трамваем… Завтра. А, нет: комендантский час, не успеть можем».

— Прикинь, нам такое интересное задание дали — надо рецензии на статьи газетные написать, это сложнее, чем на художественный текст, и интереснее, во-оть, сейчас приедем, своих спать уложу и сяду напишу — пока мысли свежие, я между парами успела прочитать — там немного, четыре статьюшки разной тематики, но из одной газеты, можно будет заодно и об издании в целом что-то сказать — потому что в текстах единое направление прослеживается, и преподавательница мне так нравится, так классно говорит — не нудит, а видно, что ей самой интересно, о чём нам рассказывает!

Кивок. «А когда ты свои эти самые напишешь, я их могу набрать и распечатать потом. Выйдем из этого воя, скажу в автобусе».

— Надо же, как мы с тобой встретились — ведь нас из-за комендантского часа на пятнадцать минут раньше решили отпускать, могли бы разминуться — а вот встретились, классно, всё-таки мы ж вечерники, а одна девочка у нас вообще из Электростали ездит, хорошо, наша литераторша пригласила её к себе пожить, пока всё это не закончится.

Кивок. «Закончится, куда оно денется?»

Спринтерская погоня от метро за автобусом завершилась победой наших — и вот они уже в полутёмном и пустом его чреве, трясутся рядышком. Уставшая говорить Олеся уткнулась лицом в лодочкой сведённые ладони, меж которых лежал цветок. Лёша упорно смотрел вперёд, но почему-то видел занятую своей ингаляцией Лису. А её так и щекотала улыбка — от одного только целительного, бодрящего аромата. Не роза, но лучше, потому что…

— Ты не торопишься? До комендантского часа ещё есть время, зайдёшь, может? — спросила она у подъезда.

Тут уж Лёша с ответом медлить не стал:

— Ну, проскочу как-нибудь, даже если задержусь.

Коридор встретил их ярким светом из прихожей — Сашка по возвращении с лекций удумал менять замок, да и завозился вот допоздна. Пришедшие застали тот священный для любого мастера момент, когда творение его рук совершает первый самостоятельный шаг.

Высунув кончик языка и не обращая внимания на текущий по лицу пот, Сашка тщательно прибрал мусор и позвал Алю снять с замка первую пробу. Та улыбнулась и двумя изящными движениями кисти развеяла сомнения любимого.

Раздались громкие и продолжительные овации в шесть ладоней. Горделиво скромничая, Сашка раскланялся и торжественно вручил своим милым девчонкам ключи. Да и тут не обошлось без затей: каждой достался свой брелок. Уж где Сашка раздобыл брелки с эмблемами Мерседеса и Формулы-1, остаётся только догадываться. Куда проще понять, кому какой перепал.

Радостно крутя на пальце колечко с новым брелком, Олеся поскакала с ревизией в кухню на предмет чего бы пожевать. И с огромным удовольствием обнаружила на плите исходящую уютным паром гречневую кашу и только что вскипячённое молоко.

— Шурка, как ты угадала, что я хочу гречку с молоком?

Аля приставила палец ко лбу, картинно задумалась. Но надолго её не хватило — уж очень хотелось поскорее сказать:

— Да Сашка попросил… Вы ж в своём репертуаре, Скворцовы, — телепаете помаленьку.

* * *

Ночные мегаполисы так похожи… словно кошки в темноте. Болезненно-серое небо с рыжеватыми лохмами облаков, тусклые звёзды — и то, лишь те, чьим лучам удаётся пробиться к бессонным зрачкам истомившегося в бетонной коробке аборигена.

Ночами надо спать. Особенно в больших городах, от электрических лучей которых неистовая красота великой матери всего сущего блекнет, становится вроде бы ручной… ошибка! Роковая ошибка горожан, обескровленных рафинированным комфортом.

По центральной аллее Тиргартена осторожно, неуверенно двигалась женщина. Промозглый воздух леденил скулы, лоб. Замёрзли даже глаза. «Почему ни одного фонаря?» — думалось ей. — «Как не похоже на немцев. Как похоже на кладбище».

Кладбище, кладбище… Вся земля — одно большое кладбище и одно беспрестанно родящее лоно. Кормилица, могила и колыбель.

«Что за бред. И почему так темно? И почему я здесь?»

Вместо ответа руки оттянула самая сладкая в мире тяжесть — младенец, завёрнутый в одеяльце. Темнота не то, чтобы отступила, но вдруг стало лучше видно, да и таким родным пахнуло… сладко-кислым и сливочно-нежным, как домашний творожок со сметаной. Личико младенца казалось вылепленным из воска — тонкая кожица изнутри светится, ветвятся ручейки сосудов, острый — уже тогда он был острым — любопытный нос.

«Младенцы снятся к несчастью», — мелькнула глупая мысль, и Татьяна Николаевна тут же поспешила запихнуть её поглубже, поглубже, словно бы подобная чушь никогда и не звучала у неё в голове. «Что за чушь несу? Это же Олесенька — ну как она может принести несчастье? Хотелось мне повидать её — ну так вот она, показали мне. Она со мной, всё в порядке, под моей защитой. Как проснётся, так покормлю», — утешала себя перепуганная женщина.

Ночь усмехнулась. Ни коварно, ни жестоко. Просто — усмехнулась. Потеряло прозрачность небо. Содрогнулись листья, годовые кольца деревьев свернулись спиралями. Корни трав поджали волоски и замерли, пережидая незримую волну ужаса, от которого так холодно, холодно… боже, как холодно груди, когда к ней прижимается камень, поросший влажным мхом.

Надгробный камень со словами: «Семнадцатилетней искательнице интеллектов».

Сердце гулко ударилось об эти слова и заголосило от боли. Татьяна Николаевна разжала руки, камень стал медленно падать ей на ноги, но в полёте превратился в огненную змею. Она грянулась оземь, полыхнули ярче угли на узорчатой спине. Змея обернулась. «Прощай, мама», — её голос донесся до Татьяны Николаевны шелестом листопада, и лишь вихри дыма остались на том месте, где только что завивались кольца пламени.

Она выпала из душной паутины видения, чувствуя, как обмирает тело и бьётся пульс в кончиках пальцев, в животе, на шее, под веками. Рядом памятником незыблемости и стабильности мира храпел муж. Всё было как обычно. И всё было не так. Пустота, оглушительная пустота сквозила из-под ветхой ткани реальности.

— Наверное, так и сходят с ума, — прошептала женщина. И этот ломкий, иссохшийся вдали от любви шёпот стал той самой пощёчиной, что вернул ей сознание. Теперь она знала, что делать.

Тихо, чтобы не скрипнуть кроватью, выбралась из-под одеяла. Не стала нашаривать тапочки — побежала в гостиную босиком. Там, за стеклянной дверцей шкафа, стояла выцветшая до белизны картинка. «Утоли моя печали» было написано на ней.

— Богородица милосердная, спаси, сохрани, защити всех детей на земле — и моих, моих! Девочку мою не оставь в беде! — другая мать взмолилась так неистово, что вздрогнули облака, вспугнутой грачиной стаей закружились над древней столицей древнего царства колючие северные ветры, и озарилось небо синими всполохами звёзд.

* * *

«Нормальные герои всегда идут в обход», — крутилось у Лисы в том, что мыслительным аппаратом называлось сейчас с бааальшой натяжкой. Крутилось, крутилось. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно?

Она стояла над пропастью глубиной семнадцать этажей и пережидала накатившую панику. Хорошо хоть, на это хватило. Дышала скупо, мерно, чтобы голова не закружилась ещё сильнее. Ладони впаялись в перила, чуя каждую выщерблинку металла, а под ногами… мысы кроссовок цеплялись за пять миллиметров железного карниза, выступавшего из-под спереди закрывавших балкон асбестовых щитов.

«Спокойно. Вдох. Двигай ногу. Шевели ногой!» Сначала послушалась одна, затем на окрик поддалась и другая. «Руки теперь. Руки!» Пальцы так и не разогнулись — предпочли терануться по неровностям перил, но ни на секунду их не отпустить.

Она представила себе: вот, соскальзывают кроссовки, — и от захолодевших голеней к животу снежным комом понёсся ужас. Нёсся — и сносил чудом восстановленное спокойствие. Почти тут же Лиса ощутила, как ниже пояса стала невесомой. То могучий инстинкт уже не просто подсказывал — надсаживался: беги!!! — и упрощал беглянке задачу. А разум, холодный и несгибаемый, требовал от тела совсем другого: двигаться медленно, медленно. О, беспощадны челюсти этого капкана — что разум, что инстинкт, сомкнувшиеся… Медленно, я сказала! Сердце шарахнулось о грудную клетку, едва найденное равновесие пошатнулось. Если дать кошмару докатиться до рук…

«Стоять, мать твою!»

Окрик был такой силы, что ужас испуганно замер, свернулся клубком в горле и больше не отсвечивал. Так, чуть дышать мешал, но оно даже лучше: меньше кислорода — меньше психоза.

«Ещё два шага и можешь перелезать. Вперёд!» Мысленно приказать можно что угодно — нет ничего проще. А вот сделать…

Прежде, чем делать, надо думать. И ещё раз думать. И думать снова. И если хоть кроха сомнения в правоте своей остаётся даже после этого — лучше не делать.

А если человек в беде? Если близкий человек в беде?

Нет, ну надо ж было гадости эдакой случиться — а ведь так всё хорошо начиналось!

Давно и не нами замечено: стоит хозяину оставить дом — тот начинает хандрить и фордыбачить. Либо с домочадцами фигня какая-нибудь приключается. Почему? Не, оставим сей вопрос психологам с эзотериками — этот ветер из их епархии.

Случались всякие мелочи без Сашки и раньше, но Лиса как-то этому значения не придавала. Ну, подумаешь, потёк кран? Тоже мне, сложность! Воду в стояке перекрыла, плоскогубцами кран свинтила — а что футболку с прочим бельишком после сменить пришлось, о том история… да и пусть себе молчит дальше. Поменяла там Лиса истёртую шайбочку — знала, где у Сашки припас лежит — и даже собрала всё обратно, без лишних запчастей. Выключатель не работает? И тут ноу проблем. Щиток — вот он, отвёртка отцовская… шурупы сложить, чтобы не раскатились… теперь аккуратненько всё сняаааать… Так — ага, вот! Проводок разлохматился и выполз из-под крепления, одним рыжим волоском только и цепляется за… а за что, собственно? Наверное, за контакт? Неважно. Едва дыша, ласково и терпеливо снять с проводка шкурку… сделать завивку медным локонам, уложить в колыбельку и прикрыть одеяльцем… Теперь — завинтить! Слушаюсь, ваш-родье! Извольте работу пррррринять!

В общем, не обращала Лиса на всякое-такое внимания и правильно делала. Если всё примечать, то на своё, любимое, времени не останется. И потом — ситуации разные бывают, и порой единственный, кто может тебе помочь — это ты сам. И хорошо, если по мелочи — а если по-крупному? Вот и думай, девочка.

Короче, Сашка ушёл в рейс — всё в штатном режиме, всё по плану. Кроме одного: Шурупча, наконец, перестала дичиться! Да, да, да — она осталась ночевать в скворечнике. Ну, что с матерью своей из-за незамужней беременности расскандалилась окончательно — об этом уж не станем… Осталась-то, в общем, совсем не потому, а просто — настала пора улететь из гнезда. Насовсем. Да, поплакала немного, конечно, уткнувшись Олесе в плечо, но вроде утешилась быстро, и ночь прошла, в общем, спокойно. Утром же… утром потянуло низ живота — и на этот раз по-настоящему. А врачица-то предупреждала: давление высоковато, не возбуждайся, с тонусом не шути. Пей вот таблеточки, да не пропускай.

Пропустила… Распсиховалась — и забыла!

Чуть свет — вползла к Лисе в комнату по стеночке:

— Лесь…

Та открыла глаза, отбросила сон, как одеяло. Уложила сестру свою на тёплое ещё место, спросила — чем помочь. Аля назвала лекарство, сказала, где взять. И вот уже дробно сверкают подошвы кроссовок — Лиса летит к Але домой, за оставленными впопыхах таблетками.

Всё бы хорошо — и обернулась быстро, оставив за спиной ошалевших от её бесцеремонного напора Алиных родителей, да вот новый замок… Заело, короче. Напрочь!

Отчаянно понеслись в голове варианты. Стучать? — тревожить Алю, и потом не факт, что и она открыть сможет. Отпадает. Будить Нинель с Брауном? — у Нины инструмента нет. Ломать дверь всем скопом? Это опять нервировать прилегшую Алю. Отпадает. По тем же соображениям отпал звонок Лёше — да и идти ему ещё…

Время, время, время!

Тогда — через балкон, а кухонное стекло постараюсь разбить не очень громко — в комнату дверь закрыта, Аля не услышит, наверняка под одеяло с головой залезла. А одеяло — ого-го! Ватное! В пуд весом — не меньше. Только б не сорваться — иначе ни меня, ни племяшки… Ну, хватит болтать — вперёд, барышня, на мины!

«Ну, ещё! Шаг! Последний!» А теперь очень медленно, вжавшись животом в асбест, перенести ногу через поручень. Да оторви ж ты пальцы — или полежать решила на перилах?

Уууууууууух — и с перил на холодные плитки балконного пола она малодушно рухнула. Нет бы сползти, как нормальные люди.

Лёша наблюдал за финалом этой борьбы с общего балкона, забыв выдохнуть. Что заставило его в такую рань пойти к Скворцовым — он и не знал.

Была пятница, и обычно в это время по будням мать только начинала собирать на стол. Он заглянул к ней в кухню, застёгивая на ходу куртку. Чмокнул в любимую ямочку на щеке, теперь уже отмеченную шрамом морщинки, коротко доложил: «Дела». Не успела мама возмутиться — все мамы абсолютно справедливо полагают дела второстепенными по сравнению с завтраком — а сын уже открывал входную дверь. Только и успела ему напомнить шнурки завязать…

Шнурки он завязал в лифте — не тратить же на это время дома? И скорым шагом отправился к дому Олеси — словно звал его кто-то, звал. И Лёша не мог не спешить.

Картина перед дверью скворечника обнаружилась странная. В замке торчал ключ, и вся связка слегка покачивалась, у порога валялась Олесина куртка. Лёша поднял руку постучаться к Нинели, но с общей площадки донёслись скрип, сквознячок…

С онемевшим затылком, уже догадавшись, что ему предстоит увидеть, подошёл Лёша к перилам.

Лиса вбросила себя на балкон, рухнула на пол. И съёжилась на нём — улиткой. С расстояния пары метров, их разделявших, Лёше был хорошо виден охвативший Лису колотун. В тот момент он не знал, чего хочется ему больше — убить эту… эту! — или полюбить. Залюбить бы её так, чтобы встать не могла, не то, что ходить! И самому, чтоб таким же, рядом…

— Вставай, — негромко произнёс он. — Воспалением лёгких давно не болела?

Дрожь прекратилась, но раскрутиться в человека сил явно не хватало.

— Если не встанешь, перелезу я — и подниму, — всё так же убийственно холодно, мерно и тихо вбивал он под неё клинья слов.

Встала. Отряхнулась. Достала из бабушкиного гардероба то самое пальто — из толстенного драпа. Лёша сначала не понял, что Лиса намерена делать, решил — хочет согреться. И едва успел остановить её:

— Не бей в дверь — где ты стекла потом достанешь, подумала? Что, форточку рядом не видишь?

Она посмотрела вопросительно… чёрт возьми, как же это здорово, когда рядом тот, у кого соображаловка работает лучше, чем твоя собственная… блин, стыдно — могла бы и сама допереть…

К ней на балкон полетел армейский складной нож. Краткий курс юного взломщика Лёша прочитал вослед, на что ушло полторы минуты. И ещё три Лисы потратила, выковыривая Лёшиным ножом планки, державшие стекло. Лёгкий дзынь второго стекла, аккуратно просунутая меж осколков рука… И вот форточка нараспашку — а уж пролезть в неё и подавно не составило труда. Обошлись, в общем, малой кровью.

И самое главное — Аля вовремя приняла таблетку.

С неимоверным облегчением смотрела Олеся, как её подопечная отправляет лекарство по назначению. А из коридора раздался звук открываемой двери…

Лёша виновато кивнул на ключ:

— Я его только вынуть хотел, туда-сюда покрутил, и вдруг…

Олеся всплеснула руками и, горестно покачав головой, спрятала запылавшее лицо в ладони. «Боже, боже, что же я творю? И зачем я вообще? От меня всем одни проблемы…»

Её стиснутый зубами стон взбудоражил Чертяку, как обычно, крутившегося у щиколоток. Потревоженный котик, не разобравшись в происходящем, занял стойку, вздыбил ирокезом шёрстку на хребте и зашипел в пространство, как маленькая чёрная змейка.

Лёша быстро, в один шаг, чтобы Лиса не успела спрятаться, оказался возле неё. Поймал смятённый взгляд и очертя голову ринулся в поцелуй.

Не требовал, не просил, не вымаливал — терпеливо касался сухих, обветренных губ, упрямого подбородка, любопытного нахального носа, грустной складки между бровей и снова возвращался к замершему в удивлении рту, дразнил, звал позабыть отчаяние, обещал унять любую боль, приняв её груз на себя, исцелял, исцелял, исцелял…

И ни на сантиметр не сдвинулись его ладони с её талии — пусть сама захочет этого, пусть сама позовёт в ту дорогу, по которой можно идти только вдвоём, где нечего делать человеку в одиночестве.

Ты позовёшь меня? Окликнешь по имени? Примешь ли смех и плач, что подарю тебе я? Встретишь ли со мной рассвет? Дозволишь надеяться, что и закат мы встретим вместе?

* * *

Не белёсая туча величаво ползёт с севера и кружится над городом, обещая снегопад — то вращаются жёрнова богов. Да не сами по себе — мы, простые смертные, стеная и кляня долю свою человеческую, тянем ту лямку — и кружится над нами вечность.

Окно нараспашку, шаль на плечах, стылый ветер играет с прядями волос — и одна, одна. Есть высшая радость в одиночестве, в том одиночестве, которое наполнено таинством зреющих мыслей. В том одиночестве, которому даровано счастье созидать — и отдавать потом миру. И миру.

«Как я люблю эту пору — глубокой, зрелой осени, которая вот-вот — и превратится в зиму. Это осеннее время — преддверье смерти, новой жизни весть. О, а ведь кусочек строчки. Н-да, «письма ещё не написанных песен читаю на стекле…» Спасибо тебе, Костя Кинчев, что ты есть такой, здесь и сейчас, и что в мире живут и твои стихи.

И у меня вдруг стало опять проклёвываться… Оживаю? Не знаю, не знаю… Записываю, что сочинилось нынче, сюда, в дневник, потому что больше всё равно некуда. Не письма же Серёже во Францию слать? Зачем травить душу и ему и себе? Всё равно между нами лежит никогда. И нету брода через эту реку. А тоненький мостик наших мыслей друг о друге не в счёт… Ах, ладно, что себя растравлять опять, в самом деле?

Она с усилием поставила точку. Задумалась. Снова опустила кончик ручки в уже наметившуюся дырочку. Терпеливая бумага снесла и этот укол, и возникшие вокруг точки лепестки.

«Невозможность единства… и ведь поймёт только тот, кто и сам пережил это. Но больше я такого в своей жизни не допущу — умные люди учатся на своих ошибках, а дураки их повторяют!!!

Вот поживём — и узнаем, кто я?

Да что я всё хожу вокруг да около, будто бы ничего не случилось? Случилось!!! Лёшины поцелуи были как… это была живая вода, но нет у меня права пить из этого родника. Нет права.

Лёша, Лёша, Лёша… не могу принять твой дар! Не могу! Тело полно памятью о Серёже. Душа полна памятью о Серёже — и изменится ли это хоть когда-нибудь? Я больна им, больна — и пестую свою боль, как пестовала бы ребёнка, появись он у меня вдруг. Но вдруг не будет; отрицательный резус-фактор у женщины — это ходячая проблема… кому нужна женщина, у которой заведомо по этой части напряг? Всем нужна здоровая, а я…

Может, это так то древнее проклятье работает, о котором мне бабушка рассказывала? Ну, мол, в нашем роду женщины несчастливые, а потому и наши мужчины долго не живут — нашу пра-прабабку прокляла завистница… но может быть, моей пра-прабабке просто больше повезло в любви?

Вот отчего так — какую историю любви ни загляни, непременно прочитаешь историю болезни? Но нет, нет — никакого знака равенства между любовью и болезнью!!! Ни в коем случае! Что может быть здоровее и естественнее, чем тяга женщины и мужчины друг к другу, стремление продлить род? Но… но… кроме инстинктов, у нас есть ещё и умение мыслить. Мы построили цивилизацию, а стало быть, и препятствий себе нагородили немерено. Поэтому, даже если всё взаимное и счастливое, непременно найдётся и для него своя ложка дёгтя. Зачем? Бог весть… наверное, так надо? Чтобы не забывали: плата за радость — страдание. Чтобы не летали без крыльев. И чтобы не проникали взором в основы мироздания — а ведь именно любовь открывает в нас немыслимо тонкое чутье. В сочетании с разумом… о, вселенной оно страшнее бритвы в руке безумца. Так может, потому…???

Безумие… «дай мне сойти с ума — ведь с безумца и спросу нет…» как же Котька меня в своё время этой цитатой замучил! И как я его сейчас понимаю. Но я не хочу сходить с ума — и не хочу отказываться ни от чего, что делала, делаю и ещё натворю. Все мои грехи и все мои радости дай мне помнить — до конца. Долгая память — вовсе не хуже чем сифилис, это ты не прав, Борис Борисович. Особенно в узком кругу.

Лёша, прости… не могу. Спать с человеком и любить его — это разные вещи. Не хочу лжи. Не хочу фальши. Либо я буду честна с тобой и приду к тебе вся — либо не будет ничего. Не умею пополам. Ложиться с одним, а мечтать, что ласкает другой? Не хочу. Лучше одиночество, лучше отшельничество, чем жить в такой лжи.

Слишком рано, слишком быстро.

Лёшка… не торопи меня, пожалуйста».

И мечутся ласточки, снуют — то взлетают проворно к небесной мельнице, то падают угольками, опалив крылышки огнём, который мелется в жерновах. Разве ж там может быть обычная мука? Беспечные ласточки дорого платят за свои ошибки. Вдумчивые закаляются — и даже ревность богов становится им нипочём.

* * *

— В общем, всё я вам сказала, Олеся, думайте теперь. Судя по рецензиям, мысли вы излагаете связно, да и суть хватаете. А тут вам и материал для диплома, и практика, и заработок. И вообще… будущему редактору надо вкусить журналистского хлебушка, — преподавательница улыбнулась.

Да бог с ним, с заработком — а вот работать, работать! Вот по чему Лиса соскучилась — а ведь до нынешнего вечера даже не представляла, насколько.

— Спасибо, Ирина Борисовна. Я — с радостью! А когда надо?

— Как обычно — вчера. Шучу, шучу, — предупреждая огорчение, которое стремительно начало рисоваться на Олесином лице, преподавательница помахала ладонью. — Нужен материал о жизни современного студента. Форма, стиль — на ваше усмотрение. Чем раньше, тем лучше, конечно. Первый номер выйдет в конце января, так что…

Торопливо — хоть и недолгим был разговор с преподавательницей, но когда ты привязана к электричке, каждая минута на счету — Олеся вышла из ворот института на Садовое кольцо. Привычно свернула направо к метро и… перед открывшейся картиной невозможно было не замедлить шаг. Уличные фонари почтительно склонили головы перед вступившей в город полярной королевой и перламутровыми коврами осветили её путь. Верная свита шествовала следом, выплывая из темной выси, и вились мотыльки с крыльями цвета молока над плечами редких прохожих и таяли, едва прикоснувшись к тёплому ещё асфальту. Он вымок и блестел глянцево — и кружилась над зеркальным паркетом Москва, и красовалась в зимнем наряде, и лукаво улыбалась обновке.

И таким вдруг ясным показалось всё… рвусь куда-то, мечусь, хожу всё время, то так, то эдак высовываясь за грань — а зачем? В этом ли ум, в этом ли сила? Всё время проверять себя на прочность — кому и что я этим докажу? Папе — сумела, мол, вырасти человеком?! Маме — а вот она я, могу без помочей?! Так это не на раз доказывается и даже не на два, а каждый день — и именно тем, что находишь в себе силы жить, как бы ни трудно это было. Жить, Лиса, жить. Свой образ смерти ты уже нашла — так найди уже образ жизни, а?

Жизни… Она подхватилась и бегом припустила навёрстывать время — нельзя опоздать на электричку, Лёша же придёт встречать к платформе! Кубарем скатилась Лиса по эскалатору в блеск и гулкую пустоту вечерней подземки. Уже не осталось иных мыслей, кроме «Успеть!» — она терпеть не могла опаздывать: ведь точность — роскошь, доступная даже королям. К тому же — ну можно ли мучить человека ожиданием, ведь не по-человечески же так, в конце концов! На днях Лёша очень терпеливо выслушал Олесины теоретические разглагольствования на эту тему и разом отмёл все её сомнения:

— Не бойся к другу опоздать, кто любит, тот умеет ждать.

Как же оно согревает — чувствовать, что никогда к нему не опоздаешь, всегда будешь вовремя. А всё же — на электричку надо успеть!

* * *

Влажно и таинственно мерцал асфальт и растворялись на его полотне оранжевые, красные и жёлтые огоньки редких машин. Дорога текла, покоряясь изгибам ландшафта. То крыши поселков рисовались чёрным на чёрном, то брали на караул деревья и угрюмо смотрели вслед разбудившему их автомобилю.

Почти не встречалось дальнобойных фур, и Сашка гнал, наслаждаясь покорностью лакированной брюнетки «Мерседес» и вибрирующей мощью её горячей утробы.

И опять — скорость, и опять — ночь, и опять рядом друг, с которым так здорово делить труд и отдых, трассу и покой.

Когда стартовали из Питера, в воздухе копошилась мелкая морось, а после Валдая дождик перешёл в мокрый снег.

— Скворец, сбавь чуток — в низинках скользко. Только тормози движком — а то улетим.

Ну, Сашка и сам знал… но одно дело знать самому, а другое — когда дружеский пинок об этом знании напоминает. Скворцов кивнул, и стрелка спидометра указала на чуть успокоившую Кота сотню.

Кирка домусолил бычок до мундштука, а когда затлел и тот, щелчком отправил скончавшуюся беломорину за борт. Подумал ещё, вслушиваясь в мерный гул мотора, да и всунул в повидавшую виды походную «Соньку» кассету с «ДДТ» — сборничек из записей разных лет как раз между рейсами успел смонтировать. Да ещё в той последовательности, какую сам думал.

Пока моталась пауза, выжидательно смотрел на Сашку.

Гитарный аккорд, и:

— Когда идёт дождь…

Сашкины губы одобрительно сжались. А у Кота отчего-то потеплело на сердце.

— Когда в глаза свет проходящих мимо машин…

Друзья кивнули одновременно. Втянули тёплый воздух салона и тихо подпели Шевчуку:

— И никого нет…

…только дождь, венки на придорожных столбах, белые овалы с нездешними уже безднами взглядов, да покорёженные части автомобилей — памятники ушедшим, обереги живущих. Это тоже — дорога. Неотделимая её часть. Как и смерть — неотъемлемая часть жизни.

Яростный и могучий инстинкт, который помогает нам жить, конечно, сопротивляется ей, всесильной бессмертной гадине, но когда наступает пора… Когда наступает пора — надо ли спорить? Если уже нет сил бороться, творить, согревать тех, кто рядом — надо ли?

Не лучше ли, как чуткие и мудрые звери в предчувствии конца, уйти одному невесть куда и спокойно дождаться, когда она придёт взять своё? Без гнева принять её, но зная — не пройдёт и года после, а здесь заколышутся трава и цветы, в гнёздах защебечут птенцы, а талые воды понесут миру отзвуки спетой тобой песни.

Но пока срок твой ещё не настал — дерись! Живи! Гони костлявую во все позвонки! Смейся ей вслед, хохочи торжествующе, и люби, неистово и самозабвенно люби самое лучшее, что только может приключиться с тобой — люби жизнь. До последнего вздоха — люби.

— Третью жизнь за рулём, три века без сна…

Это — да. У меня уже хронический недосып.

Угу. Ещё одно романтическое знакомство вдобавок к тем двум — вернейшее средство от недосыпа! Вот у меня — и правда недосып. У меня семья! И ребёнок будет… Для них вот и стараюсь.

А я, может, идеал ищу?!

Не бывает идеалов, Кирка. Мы все живые люди, и в каждом живёт и хорошее, и плохое. Вопрос только в мере того и другого.

— Заливают наши сердца серым дождём…

А помнишь, Сашка, тот дождь, тот нескончаемый августовский дождь, когда я зашёл за тобой, и мы ушли в его серую пелену. Ты ещё сказал тогда: «Леська, маме — ни гугу!» Она кивнула тогда этак заговорщицки, но потом долго переживала, что не успела нам бутербродов напихать? А к чему нам с собой их было тащить — там тётеньки из окрестных домов всё приносили. Помнишь, была там одна — вся из себя графиня, не меньше! С причёской такой высокой и каким-то акцентом. Но говорила — заслушаешься! И когда только она успевала себе такие укладки делать — весь почти всё время челночила. То нашей группе хлеба и молока приносила, то соседней цепочке, что поодаль стояла.

Да, тётка незабвенная. А помнишь девчонку хипповую, которая солдатику глазки строила, а потом осмелела и полезла к нему на танк с гладиолусами красными? Всё их к дулу пристраивала… Подружка её тебя припахала — только ты белую, синюю, красную ленточки повязывал.

А помнишь, как мы по очереди в очередь к телефонному автомату стояли, чтобы Лиске позвонить?

Эту и захочешь, а не забудешь. «Если не будете звонить каждые два часа, сама к вам приеду!» Знает ведь, лисица полярная, чем за самое дорогое взять…

А помнишь, как мы пешкодралом с тобой по Садовому чесали — а там троллейбусы сдвинутые и баррикады…

Помню, Кирка, я всё помню. И правильно, что мы пошли тогда.

Да, мы по-другому и не могли.

Магнитофон приумолк, но лишь затем, чтобы началась другая песня. Кот до отказа вывернул громкость.

— Боже! Сколько лет я иду, но не сделал и шаг! Боже, сколько дней я ищу то, что вечно со мной!

Да, Кир. Шевчук про себя да про своих ровесников поёт, конечно, но почему, почему я чувствую, что это и про нас с тобой, и про отца моего, и про мою любимую, и про сестрёну, да и про всех нас?

— Сколько раз, покатившись, моя голова с переполненной плахи летела туда, где Родина!

Да потому что страна у нас одна на всех — и другой нам не надо. Мы у себя дома, в своих стенах и на своей земле. Знаешь, я жутко стесняюсь говорить обо всём таком вслух, как-то оно всё звучит… словно с трибуны. А я этого терпеть ненавижу ещё со школы. Но, очень хочу написать однажды статью про наше поколение. Или повесть? Рассказать про то, как мы то дурью маемся, то вкалываем без сна и отдыха, то чудим, как последние идиоты, то влюбляемся на всю оставшуюся в тех, кому мы на фиг не сдались со своими чувствами. И за всем этим делаем простое такое, обычное дело — стараемся нормально жить начать в своей стране. На родине.

— Родина! Еду я на Родину! Пусть кричат — уродина, а она нам нравится! Хоть и не красавица! К сволочи доверчива, — это они уже оба орали, не стесняясь срывающихся голосов.

Знаю, Кирка, и я тоже молчу о многом. Один мой дед на войне погиб, а другого в тридцать седьмом… А моему отцу тогда только год исполнился — он своего-то не знал, не помнил. И знаешь, за что донос на деда пошёл? За то, что он, главный инженер фабрики, не проявил политической сознательности и не увидел у себя под носом заговор врагов народа. А по логике тех лет — покрывал. Ну и… Бабушка потом ещё пыталась куда-то писать, кому-то что-то доказывать. А деда… короче, десять лет без права переписки влепили моему деду пулей в затылок. Вот так, Кирка. И отец у меня сиротой рос. Скрывал, почему безотцовщина, всю жизнь — бабуля очень боялась, как бы чего не вышло. Так она навсегда пуганная у нас и осталась.

— Боже, сколько правды в глазах государственных шлюх! Боже, сколько веры в руках отставных палачей! Не дай им опять закатать рукава, ты не дай им опять закатать рукава суетливых ночей!

Только бы та подлянка не вернулась никогда!

Знаешь, ведь с ней до кучи похерили и хорошее. А оно было у нас, Кир, было.

Было. Только не заслуга властей это, Сань. Народ у нас классный — вот и было хорошее. Значит, оно же и возродится. Да вот, боюсь, что и плохое припрётся следом.

Но мы ж учёные уже. Не пустим.

Мы-то — да. А наши внуки?

Воспитаем. Дожить бы только.

Доживём. И пока не — хрен мы куда денемся.

— Родина! Еду я на Родину… Пусть кричат — уродина! А она нам нравится — спящая красавица…

Так они и молчали — ведь друзьям не нужны слова, чтобы слышать друг друга. Им достаточно знать, что есть на земле тот, кто чует и думает так же. Не всегда в унисон, но в аккорд — всегда.

Неподалёку от Твери машина слегка «поплыла» вслед за рулём в руках притомившегося водителя.

— Давай, сменю, — обеспокоенно предложил Кот.

Но Сашка упрямо дёрнул подбородком — нет! — скинул гонку до девяноста в час и прогулочным этим шагом покатил дальше.

Кот нахмурился — нынче трасса реально тяжёлая: асфальт влажный, воздух насыщен водой по самое не могу.

— Зря хорохоришься — это тебе мерседесовские покрышки и новые тормозные колодки глаза застят.

— Кир, всё идёт по плану.

— Сань, давай без самоубийства, — уж кем-кем, но суицидником бонвиван Кирка никогда не был… ну, только для виду — он на этот беспроигрышный крючок дамочек сердобольных цеплял.

— Да доставлю я твою драгоценную тушку, — хохотнул Сашка. Выдержал небольшую паузу и добавил ехидно, — в избранные объятия.

После чего добавил тихо:

— И Аля меня ждёт.

Начался любимый Сашкин спуск. Пологий, он широкой дугой шёл с холма к речной пойме и неспешно забирал вправо. Как обычно на этом месте, Сашка залюбовался тем, как дышит Волга в зачарованном своём сне, и как обычно, пожалел, что не художник — пепельные космы туч стелились по острым вершинам непроглядно-угольного леса, и чернёным серебром загадочно блестела у его подножия дремлющая вода. Он всем существом потянулся туда, к желанному покою, к такому… манящему.

«Нарисовал бы кто» — то была последняя мысль, которая мелькнула у него. А потом по сознанию хлестнули надсадное: «Куда?!» Васильева, короткий истошный гудок, и…

Острие встречных фар вспороло ледяным ужасом неминуемой.

Но Сашка вдруг понял, что у него уйма времени. Просто немыслимо много времени — целая вечность. Он ещё успеет дать по тормозам, ещё успеет налечь на руль и увести из-под удара пассажирский борт, успеет вспомнить Аль…

* * *

Нет, ну это просто закон подлости какой-то! Не мог поезд минуточку — да нет, всего полминуточки! — обождать?!! А сердце ещё усердно гнало кровь по телу, разгорячённому вертикальным взлётом по эскалатору, — как раз хватило бы сил вбежать в последнюю дверь последнего вагона. Чёрт, чёрт, чёрт, вот почему я не Чертяка — отхлестала бы хвостом всё на свете, авось, полегчало бы!

Лиса яростно посмотрела вслед красным огонёчкам, вихляющимся на зелёной электричкиной попе. И ещё раз посмотрела. Нет, обратно они почему-то не поехали — хотя взгляд жёг… но, впустую всё, и Олеся аж ногой топнула — следующий-то поезд только через полчаса!!! И что — Лёша всё это время будет стоять и мёрзнуть на платформе?!!

Звонком предупреждать — поздно: от его дома до станции идти столько же времени, сколько и электричке — от вокзала.

Что ж… мы пойдём другим путём — и всё-таки будем вовремя!

Скомандовав себе «крууу-ом!», Олеся отправилась к скудно освещённой привокзальной площади. Несмотря на поздний вечер и темень, жизнь на пятачке у Киевского вокзала цвела и пахла. Возле редких табачных ларьков ошивался разношерстный люд — коренастые ребята в чёрных куртках, синюшно-багровые христарадники с коричневыми ладонями в глубоких трещинах, цыганки, прилипчивые да весёлые, юркие мужички-извозчики. Тут же выстроились в цепочку торговки, держа в руках хлеб, воблу, бутылки водки или пива, блоки сигарет… Осторожно ступая по раскисшим картонкам, устилавшим тротуар, оголодавшая Лиса быстренько купила у одной женщины батон хлеба. У другой — единственной, которая торговала не пивом и не водкой — зелёную жестянку «СевенАпа». Надо же хоть как-то усмирить настырного червячка, который почему-то всё время трепыхается в животе, вредина.

И, не теряя больше времени, шагнула к первому попавшемуся извозчику, называя район и цену. Тот удивлённо взглянул на неё, понял, что девчонка очень торопится, и предложил ей пару сотен накинуть. Лиса покачала головой — она и так назвала цену больше обычной таксы в их район. Шефёр, увидав, что клиентка вот-вот «уплывёт» к конкурентам, согласно кивнул и махнул рукой на стоявший поодаль вишнёвый жигулёнок.

Дорога почему-то настраивает на раздумья. Вроде бы, перемещает тебя избранный тобой способ движения из пункта А в пункт Б — и что тут думать? Пользоваться надо передышкой в делах. Или просто смотреть на плывущий за окном мир. Нет, не получается… отчего-то при виде реанимированного проспекта в памяти всплыл тот, дышавший по весне на ладан. «Как же нам не хватает обычных душевности и тепла. Когда каждый сам за себя — все окружающие становятся по фигу. И ты им — тоже. И тогда ты начинаешь покупать у людей чувства — продавать себя, чтобы хоть так почувствовать себя капельку нужным. Хм… Вот прикол будет, если тётка, которой я стану лет через дцать, однажды вспомнит эти юные печали. Что подумает она тогда — да и подумает ли? Может, она этой влюбчивой сумасбродки и хронической мечтательницы стыдиться начнёт, запрячет подальше, чтоб не отсвечивала и жить не мешала. Ведь может такое случиться? С другой стороны, Нинель же не забыла — а ей-то с юности пришлось ого-го. Вообще одна колотилась, ни мамы, ни брата, ни мужчины надёжного рядом. А не забыла потому, что умеет, умеет любить, хоть и скрывает это цинизмом, словно пудрой своей и румянами. Ах, Нинка… будь счастлива, пожалуйста».

Кому Лиса обращала свою просьбу — она и не знала. Уж Нина-то её точно слышать не могла. Как и те, далёкие и невозможные, которых мы придумали, не зная, что сами посильнее любых богов… А просьба взлетела из груди невидимым воздушным шариком. Покружилась возле самого кончика носа. Лиса, конечно, видеть ничего не видела, но с огромным удовольствием чихнула. Переливающийся всеми цветами радуги шарик от этого чиха шаловливо качнулся и просочился вместе с сигаретным дымом в оконную щелочку. Пролетел немного рядом с автомобилем, прощаясь со своей хозяйкой, и вспорхнул на Триумфальную арку. Торжествующе проводил взглядом удалявшуюся вишнёвую тарантайку, пару раз подпрыгнул на темени у статуи и понесся себе в неведомые смертным дали.

— Здравия желаем, — сиплым баритоном процедил через «Приму» водитель, на что Лиса вежливо поблагодарила и пожелала ему того же.

Тот удивлённо покосился на пассажирку — с виду шпана шпаной из этих, всяких там… развелось которых… ну, неформалов, короче, а говорит — ну прям вся из себя интеллигентка.

— С работы, на работу? — как можно небрежнее поинтересовался он, потому что среди клиенток попадались разные. С некоторыми оказывалось интересно. Однако эта улыбнулась как-то странно — просекла, что ли, подвох? — и вздохнула:

— На свидание опаздываю.

И так тепло, и так жалобно прозвучало сказанное, что у повидавшего виды дяденьки вдруг у самого засвербело в носу.

— Ну, по такому случаю мы ходу-то прибавим.

Нам не дано предугадать, какое слово станет тем делом, что пришпорит судьбу… и водитель поглубже вдавил педаль газа. «Жигулёнок» утробно взрыкнул и ретиво помчался по дороге сквозь Волынский лес, который от едкой белизны фонарей казался ещё мрачнее.

Поворот, ещё поворот — Лису аж качнуло, такой резкий… а вот и станция.

— Спасибо вам, огромное! Это был просто полёт!

«Лети уж себе, молодая!» — усмехнулся водитель, поглубже в нагрудный карман пряча выручку. А всё-таки здорово видеть, когда человек так радуется. И знать, что немного и ты этой радости помог. «Всё, можно и домой потихоньку. Только по пути кого-нибудь подберу…» Он посмотрел в зеркало заднего вида, как девчонка вприпрыжку перебегает дорогу, улыбнулся своим мыслям и тихонько стронул машину с места.

Лёша разочарованно проводил взглядом пустую электричку и поднял воротник куртки, приготовившись ждать следующую. И тут ему на глаза ласково легли чьи-то — я этой бродяге завтра варежки подарю! — пальцы.

Но тут же стало не до ворчания — она закружила его по платформе: «Сюрприз, сюрприз, сюрприз!», и смеялась: «Успела, успела, успела!», и сказала: «Пойдём же, пойдём домой!»

Скорее всего, это была даже не оговорка, но сердце опахнуло теплом — теплом почти сбывшейся надежды.

Их встретила полусонная Аля, томно кивнула подбородком в сторону кухни, сообщив, что еда на плите, и меленькими шажочками побрела к себе на диван. Свернулась привычно калачиком — пока Сашка-маленький ещё не очень вырос и не мешал коленкам подтягиваться к животу — одеялом накрылась с головой и снова принялась терпеливо ждать Сашку-большого.

Лёша с улыбчивым удивлением смотрел, как хлопочет Лиса, накрывая на стол. Вот, тарелки достала, и вилки с ножами, и салфетки даже.

— Ну и что, что картофельное пюре с луком? А есть мы его всё равно будем, как в лучших домах ЛондОна! Нет, ещё круче!

И она водрузила на стол два подсвечника. Зажгла свечи — а электричество выключила:

— Ну его… И так глаза устали, скажи?

Подумала ещё — и достала бокалы:

— Вино вот осталось. Давай, за наших там — за тех, кто в море.

Когда ветер с тоскливым воем тащит по небу серую ледяную хмарь и лупит в окно мокрым снегом, когда не знаешь, наступит ли в твоей стране завтрашний день и наскребёшь ли денег на батон хлеба, когда в далёких-далёких краях затерялась твоя радость… не пеняй на мрак и печаль, не раздирай душу сожалениями. Улыбнись дерзко — всей этой мути назло. Улыбнись, человек. Выше голову! Ведь ты человек? Вот и держись давай!

Такой Лёше она ещё не показывалась — в лёгком кураже, чуть кокетливой даже. Правда, терзавшая её горечь не прошла совсем, но тени постепенно уходили с лица, уступая место улыбке, мечте, ожиданию чего-то. Ей снова захотелось жить — а он хотел, чтобы она жила. Может быть, и не с ним, но хотя бы на одной планете.

А она так воодушевлённо рассказывала про будущую статью, что Лёша, сам того не ожидая, согласился дать ей интервью про свою учёбу. Более того — предложил познакомить с парнишкой-одногруппником, который собирался идти в аспирантуру — на что многие тайком за его спиной пальцем у виска покручивали: не при нашей бедности такие нежности.

— О! — Олеся заёрзала в предвкушении, и Лёша едва успел удержать смешинку — это ж надо, как человека захватило!

Поэтому он не стал засиживаться сильно долго. Допив чай, решительно поблагодарил за угощение и поднялся. Хозяйка глянула смущённо:

— Заболтала я тебя?

Вместо ответа он посмотрел так, что она вдруг поняла. Мягко пропустило один удар сердце… как же дивно — чуять эту, не проявленную иначе как во взгляде, ласку. Верить ей — и бояться поверить.

Меж тем Лёша напустил на себя заговорщицкий вид, наклонился, и его дыхание согрело Лисе щеку.

— Давай, работай… а то будто я не вижу, как глаза у тебя горят.

Заперев за ним дверь, Олеся расчистила себе на кухонном столе пятачок под тетрадку и локти, зажгла третью свечу и… Мысли пронеслись быстрой стайкой — воооон туда. А теперь — обратно. Сколько хочется рассказать! Ведь мы… мы… она в задумчивости прикусила кончик ручки, сдавила зубами податливую пластмассу… мы — поколение. Но, уже не дворников и не сторожей. Мы — блуждающие огни.

Родились в одной стране, росли на сломе времён, а живём теперь в совершенно другом, причём ещё не до конца построенном, государстве. Да! Это — ключевое! Страна-то всё та же, наша, любимая — а вот государство совсем иное. И каким оно будет, от нас ой как зависит. Ведь что такое государство без своих жителей? Не будет нас — не будет и государства. Ему просто не на чем окажется стоять! Конечно, свято место не опустеет… но это будем уже не мы — и не наше.

Сопьёмся ли, разбредёмся ли, кто куда горазд — или всё-таки сумеем построить свой дом? Как же хочется построить его! И в нас живёт это, уже сформированное, но ещё не сформулированное вслух намерение — но вот как построить, как? Перед глазами только прошлые образцы, а нам сказали, что всё это было неправильно. Так куда смотреть, на чём учиться?

Но всё-таки, всё-таки… ни природу, ни её законы никто не в силах отменить. И женщины во все времена остаются женщинами, и мужчины — мужчинами. И мы будем влюбляться, будем стремиться друг к другу, несмотря ни на что! Так может быть, чтобы выстроить хорошее государство, начинать надо с кирпичиков его — с семей? А семья — это, прежде всего, двое, он и она.

Летавшая над клеточками тетрадки ручка остановилась. Задумчиво обвела несколько раз последние слова.

Он.

Она.

Бесчисленное переплетенье судеб, уходящее в темноту прошлого, точка соединения, когда ты и я становятся — мы! А от нас появляется новая нить, соединяется с чьей-то ещё, и так — в бесконечность. И как же волнует сердце одна только мысль, что однажды, в дальнем и необозримом, кто-то посмотрит в лицо новым мирам твоими глазами, и мои губы улыбнутся увиденному.

Озарение накатило внезапно — Лиса совершенно чётко увидела весь текст, до финального абзаца вплоть. И аж подпрыгнула на табуретке от пронзившего всё её существо азарта. Да, да, именно так, именно этими словами! Эй, мир, слушай! Гнутые, крученные, мы не сломались. У нас были хорошие учителя — а значит, мы сумеем шагнуть дальше. Мы — живём! И мы — будем жить!

Какое же это блаженство — поработать всласть. Она потянулась — долго, с наслаждением ощущая, как благодарно откликается тело и просит — вот ещё тут, и вот плечами так, а ещё руки, ещё выше, и ещё! Оооочень хорошо, можно даже сказать — зер гут, а для тех, кто не понял, уточнить — полный вери велл! А на мостик встать слабо?!

И Лиса недолго думая понесла привычно корпус назад, аккуратно заводя руки для упора. И тут же обругала себя — за то, что не размялась толком. Ну ладно, с этим разобрались и даже с пола кое-как подняться сумели. Всё ещё хихикая себе под нос, она глянула на часы — а ведь, скоро и рассвет, надо же! Неплохо бы и поспать, для разнообразия.

Надрывный звонок хлестнул по расслабленным нервам — это телефон сиреной зашёлся в вызове межгорода. Может быть, просто не снимать трубку — и рок обойдёт стороной? Ну что за детский сад, девушка… Да, эти ночные звонки не к добру, но — вперёд, Лиса, на мины.

И, уже зная, что услышит беду, она подняла трубку.

Сначала — ничего, только шорох и треск, а потом далеко-далеко через всю эту эфирную грязь голосом Кота обрушились на неё всего три слова:

— Авария… Сашка… насмерть…

И связь прервалась.

Накатила тишина — дом обмер и затаил дыхание. Трубка сама собой опустилась на аппарат, бессильно соскользнули с неё пальцы.

Только бы не завыть, только бы не завыть — нельзя будить Алю, нельзя, нельзя кричать… тише, тише… Лиса медленно-медленно скорчилась на полу, прижала кулаки к лицу, ко рту, замыкая себя. Стиснула зубы и замерла.

А из самых глубин существа уже поднималась волна — и не было такой силы, что могла бы её остановить. Волна вздымалась — пронзительно-белая, она гудела набатом и полнилась, росла… Ещё немного, и вырвется она на свободу и сметёт с лица вселенной весь этот мир — жгучая, бескрайняя, необоримая. Не будет иной власти, кроме её власти, и правды иной не будет, кроме той, что принесёт эта волна.

Лиса выпрямилась и огляделась. Рыжая занавеска на окне. Плакаты. Стол и колокольчик над ним. Ворох кассет. Тетрадь возле. Магнитофон раззявил пасть в ожидании новой музыки. Всё, как прежде. И всё — не так. Через прорехи в стенах пронзительно несёт леденящей сыростью, и тянутся с той стороны жадные щупальца пустоты.

— Здесь тебе хода нет! — и хозяйка шагнула вперёд, заслоняя собой дом.

Она ступила на берег родной реки. Поодаль, среди чёрной жухлой травы, виднелись остатки деревянного мостка. Тихо и тонко перестукивались оголённые ветви прибрежных ив, да звенели верные родники. Лиса чуть обернулась — где-то там, за плечом, тёплой звёздочкой светилось окно. Мысль потянулась туда, чтобы утешить потревоженный сон сестры. Та перевернулась на другой бок — ей снились тропинка в лесу, цветок на обочине, но почему-то нельзя, нельзя на него смотреть, ни за что нельзя отпускать руку того, кто ведёт по тропинке. Аля сжала пальцы и плотнее сомкнула веки.

Хорошо.

А теперь…

Лиса опустилась на колени. Не обращая внимания на тут же охвативший её холод, она потянулась сквозь осклизлую ледяную траву к земле. Добралась, вонзилась ногтями в стылую корку. И ещё, и ещё… Вот, сжала в горячих кулаках холодные комья.

— Заклинаю тебя, матушка, заклинаю, — прошептала ласково в пряно пахнУвшую навстречу сырость, — детям нужны отцы. Хватит нам сиротеть, хватит вдоветь матерям. Наших отцов не вернёшь, но впредь — довольно уже. Помоги — и брата вернуть.

Прижалась лбом к рукам и закрыла глаза.

Сколько столетий промчалось над ней — она не считала. Сколько переменилось созвездий — не ведала. Только слышала согласный перезвон родников да чуяла, как дышит под пальцами земля.

Вдруг всё стихло — и настал её час.

Она встала на высоком холме. Окрест, сколько хватало глаз, царила багряная мгла. Слева медленно текла бесконечная река, и бескрайним казался угольный гребень леса, вцепившийся в пепельные космы туч. В руке хищно блестел лезвием узкий чёрный нож. Всё ясно — где она и зачем.

А впереди, на дороге — две скомканные машины, бордовая и чёрная. У обочины — две белые, обе с крутящимися мигалками. В неверном их свете пятна на мокром асфальте казались лиловыми, и тени метались по земле и деревьям.

Лиса всмотрелась. И увидела.

— Эй, ты, — негромко окликнула она едва приметную за электрическим блеском тень и взглядом прижала к земле. Тень дёрнулась, хотела было растаять, да не смогла.

— Брата я тебе не отдам.

В ответ раздались скрежет и ухающий хрип. Внимательно выслушав эту гнусь, Лиса усмехнулась:

— Нет у тебя больше власти над нами. Хотела нашей крови? Так на, подавись!

И с коротким резким выдохом полоснула себя ножом по ладони. Ледяной болью пронзило всё тело, но Лиса сумела поднять ладонь чашей вверх, а когда наполнилась чаша — что было силы швырнула в обречённо замершую тень алые раскалённые брызги. Распались линии судеб. Оборвались линии сердца. И пресеклась линия жизни.

Содрогнулась багряная мгла, дрожь пробралась до самого дна реки, захлестнули волны чёрный лес, и прочь смело ветрами стылые тучи. И скрутило от жара человечьей любви порождённую человеческой злобой тварь, и корёжило, и ломало. И перемололо — в небыль.

Высоко-высоко плывут туманные огни, и холодно, очень холодно. Как холодно и как пусто вокруг, и надо уходить отсюда, но я так устала. Какой длинной была эта дорога, и как хочется покоя и тишины. Не хочу уходить. Оставьте меня тут. Сашка, родной, оставь меня, иди же, иди… тебя Алька ждёт. Как хочется спать.

А вокруг какие-то голоса, спорят будто. Вот баритон того водителя, с которым мы ехали, вот кто-то пожилой с юным спорит, не пускает его куда-то. Какой строгий голос у этого пожилого. Но как же хочется спать.

Ну, хоть капельку тишины — и уснуть!

— Пусти, это моя невеста! — кричит юный звонко, яростно, как только и может кричать отчаянная и отчаявшаяся молодость.

— Ну, бери, коль донесёшь, — усмехается в ответ пожилой.

Это было последнее, что слышала Лиса, прежде чем провалиться в долгожданный… покой… покой…

Покой.

* * *

Сашка вдруг понял, что у него уйма времени. Просто немыслимо много времени — целая вечность. Он ещё совершенно спокойно успевает выправить руль и поддать газу, чтобы уйти от столкновения со встречным жигулёнком.

Мелькнул тёмно-красный борт, заматерился клаксоном в пространство — и опять наступила тишина.

В сумрачной предрассветной мгле Кирка насчитал четыре километровых отметки, а потом очень спокойно произнёс:

— Давай, сменю.

Скворцов кивнул, припарковался к обочине. Они вышли из машины, оба ещё бледные и хмурые. Кирка достал папиросы, предложил Сашке. Тот не отказался. Но то ли папироса застряла в пачке, то ли узкий был надрыв в коробке… в общем, пришлось Коту самому выковыривать, за двоих.

В полной тишине прошли минуты перекура, а потом, так же молча, Сашка протянул другу ключи от «Мерседеса».

Они ввалились в дом, зычно окликая подруг, любимых и сестер не только во Христе. Странно — их никто не встретил, кроме сонного Чертяки, который выглянул из Олесиной спальни, хмуро дёрнул усом и промяукал о том, как охота поесть.

Так, куда девчонки-то подевались? Ну ладно, Лиса барышня свободная и может себе обретаться, где угодно. Да и то, это ещё большой вопрос. Но Аля-то, Аля — замужняя дама! Значит, должна ждать мужа, тем более, что выходной у неё нынче. Уж не случилось ли что?

Заворочался ключ в замке. Сашка кинулся к двери, распахнул.

— Алька! — выдохнул счастливо. И осёкся. Любимое лицо — такое бледное, усталое.

— Ты как? — спросили они с Котом в один голос.

— Да в порядке я, — успокоила их Аля. — Угрозы выкидыша больше нет, но вот…

Сашка не дал ей договорить, обнял молча, да так и замер.

И она глухо проговорила ему в грудь:

— Леська…

И ребята узнали. Накануне вечером Олеся опоздала на электричку и поехала с частником. А дороги-то скользкие — и машина не вписалась в поворот. Водитель цел… основной удар пришёлся с другой стороны.

— Лёшка видел аварию, это недалеко от станции случилось, где он Лиску ждал. Он-то «Скорую» и вызвал — когда ещё не знал, что там — она. С таксофона позвонил — и побежал туда.

Аля помолчала и добавила:

— Её уже прооперировали. Состояние тяжелое, но стабильное.

Друзья помолчали, ошарашенные, не решаясь спрашивать подробнее.

— Мать знает?

Аля покачала головой:

— Без тебя я ничего не стала решать и, уж конечно же, звонить.

— Лёха-то где?

— В больнице, ждёт, когда она очнётся.

Сашка побрёл на кухню, плюхнулся на табуретку. Не сказать маме правды — это ведь то же, что и соврать?

Взрослая жизнь… ошибочно полагают, что дети спешат вырасти и обрести независимость, самостоятельность и прочие признаки взрослости. Далеко не все торопятся взвалить на себя груз, который перед их глазами из года в год, надрывая пупки, волокут на себе старшие. Что же, Александр Алексеевич, решайте — как быть?

И Сашка принял единственно верное решение — потому что оно было его и только его. Под его полную ответственность. Мать сейчас не тревожить — ни в коем разе. Прежде надо разведать Олесины дела, а там уж по обстоятельствам…

Сначала была тьма. Молчаливая, тёплая и густая, она обнимала мягко, лелеяла, успокаивала. Не отдавай меня никому, слышишь? Мне так хорошо. Мне так хорошо с тобой.

Потом пришли тревога и непокой, свет, звуки. И боль.

А ещё пришла память.

Тьма щадила, не исчезала. Всё время держалась рядом — верный, надёжный друг. Приносил тёплые волны, они укрывали ласково, баюкали. Друг прижимал меня к себе, подставлял моим слезам своё плечо и дарил утешение. Сильные руки держали меня, и хранили меня эти руки. От ужаса и грязи. От ненависти и ледяной пустоты.

А потом друг попросил: «Возвращайся. Ведь самого главного мы с тобой ещё не успели».

И мне стало интересно — а что такое «самое главное»?

— Ну что, молодой человек… Динамика у неё положительная. Даже более чем. Она очень быстро идёт на поправку. Если всё так и будет дальше — как раз к новому году и выпишем.

Лёша улыбнулся, кивнул. Врач уже собрался прощаться, как Лёша решился на ещё один вопрос:

— Владимир Константинович, а скажите, пожалуйста, — и Лёша опять замялся, боясь спросить и очень желая спросить.

Врач внимательно посмотрел на парня, который за последние недели стал в отделении своим. Мало того, что за девочкой своей ухаживал и буквально откармливал её, так ещё и в медицинский кооператив при больнице подрабатывать на полставки устроился. И подбодрил своего собеседника заинтересованным: «Да, юноша».

— Скажите, пожалуйста, а если у мужчины отрицательный резус-фактор крови, это для будущих детей не опасно?

Пожилой врач повидал немало, но с таким… с таким столкнулся впервые. Но парню, похоже, архиважно, раз так поставил вопрос.

Лёша, видя недоумение врача, пояснил:

— У меня кровь первая-минус. А мне сказали однажды, что это как-то влияет на рождение детей. Я читал в энциклопедии, но не понял — там только про женщин. И в медицинском словаре тоже ничего толком.

Н-да… а вопрос не на одну лекцию. Но это всё теория, а практика вот она — сверлит тебя взглядом человек, взволнован, губы кусает. И отличным мужем будет этот человек, и отцом замечательным. А что интересно — у девочки, которая так быстро поправляется благодаря его заботе, у девочки тоже первая группа крови, и тоже отрицательный резус. Ну точно, на небесах не бездельничают. Эх, как же важно найти в такой ситуации даже не слова — интонацию.

— Нет, молодой человек. Тонкости, о которых вы, имеют значение при переливании крови. Для рождения же детей нужны просто женщина и мужчина. Любящие друг друга — женщина и мужчина.

Сколько же раз уже доводилось врачу видеть такой же вот взгляд? Ах, да сколько бы ни видел — никогда не много. Взгляд, в котором исчезают тревога и боль, в котором солнечными лучами расцветает жизнь.

И вот зима воцарилась — сверкающая, ясная. Уступили дождевые тучи небосвод снежным сёстрам, и уже звенят по улицам бубенцы — то придворный шут её ледяного величества возвещает радостно о восшествии своей повелительницы на мировой престол. Король умер — да здравствует король! И так — навсегда. Умрёшь — начнёшь опять. Сначала. Да, поднимусь и начну. Битву? Танец? Нет — жизнь.

Откуда-то по коридору ощутимо тянуло неописуемо больничной смесью хлорки и йода, на что Лиса не обращала уже никакого внимания. Она стояла у окна и смотрела на больничный двор. Чёрная влажная змейка дорожки вилась меж корпусов, неспешно прогуливались по ней те, кто мог. Румяные гроздья рябины в белых, чуть набекрень съехавших шапочках, улыбались Лисе как дети, нарезвившиеся на морозе. Получив в ответ столь же лукавый взгляд, они засмеялись и сбросили несколько зёрен под ноги молодому человеку с большой сумкой через плечо. Молодой человек остановился, подобрал рыжие ароматные мячики, покатал на ладони — и понёс этот подарок своей… или ещё нет?

Лиса смотрела, как Лёша идёт по дорожке, и чуть правее сердца расцветала радость — нежная, торжественная и чуть печальная. Здравствуй, радость. Здравствуй, судьба. Мне жизни не хватит, чтобы сказать тебе «спасибо». За каждый прожитый день буду тебя благодарить — что бы ни было, что бы ни случилось дальше. Даже тетрадку с моей статьёй — и ту сам взял да отвёз преподавательнице, когда я только намекнула, что в ней моя работа — и будущая работа. И Лиса потянулась мыслью к Лёше, ласково прикоснулась к нему, охватила собой на несколько долгих упоительных мгновений — и отхлынула. Оставив на нём серебристые невесомые доспехи… вот, теперь я за тебя спокойна, чудо ты расчудесное. Лёша в этот момент поднял лицо, увидел её в окне пятого этажа и энергично замахал свободной рукой, приветствуя даму своего сердца.

Дама величаво кивнула в ответ, старательно и очень аккуратно повернулась к двери и оправилась одолевать сто тридцать три шага до цели — почти уже и не прихрамывая. По пузырям и складкам линолеума, по разошедшимся лохматым швам… «Нас на них не хватает, — смеялись они с Лёшей, когда он ещё только начинал выгуливать её по этому коридору, — ну, ты глянь, сплошные бловочки!»

Изначально ребята хотели встречать Лису всей честной компанией в больнице. Но потом решили, что нечего сотрясать столь полезное заведение громкими воплями и пугать нянечек с пациентами. Вернее будет устроить праздник в скворечнике — а Лёшу единодушно делегировали препроводить виновницу торжества под бледные тощие лапки на основательно подготовленное друзьями пиршество.

От почётной миссии не отказываются — а если это ещё в полной мере созвучно твоим желаниям, можно ли мечтать о большем? А знаете, — можно. Можно мечтать о том, что однажды уже не надо будет мучиться мыслью, где пропадает эта несусветная заноза, по каким весям мотается и кому в очередной раз безоглядно верит. И есть только два способа не мучиться. Либо отрезать и забыть, либо… Да никаких «либо»! Я всегда буду рядом — вот и весь ответ.

Королева Зима внимательно выслушала эту резкую, дикую, но прекрасную песню, и милостиво улыбнулась. Стремглав помчался всё без единого слова понявший ветер, взлетел к самым тучам. И снесло с неба серую низкую пелену, и чистейшая синева проступила из-за неё. И плеснуло солнце лучи — щедро, ярко. Брызги их попали на лицо медленно шедшей по коридору бледной девушке, согрели ей щёки. И она засмеялась, впервые за долгое время не почувствовав боли в груди.

У зеркала есть одна интересная особенность — глядя в него, и не хочешь, а задумаешься. Нина внимательно рассматривала своё отражение — женщина напротив держала в левой руке платье цвета чёрного жемчуга, а в правой — бирюзовое, с металлическим отливом. Оба платья делали Нину ещё более неотразимой — уж что-что, а как себя подать, она знала.

Нинель любила собираться на праздник — будоражило не хуже шампанского. Обычно любила. Но в этот раз отчего-то не щекотались меж лопатками пузырьки мурашек, не тянуло сладко внизу живота от предвкушения того дивного мига, когда мужские взгляды прильнут к её фигуре, трепетно и бесстыдно притрагиваясь ко всему, что манит и дразнит из-под ткани. Она ещё раз посмотрела на себя в зеркало и попыталась вызвать любимое волнение… нет, что-то не катит.

Нет, она, конечно, очень радовалась за непутёвую Лису, что легко ещё та отделалась… ну, вот не надо сломя голову носиться на свидания. Плавно, медленно… пусть подождёт, ничего. Кому надо — дождётся. Дождётся тот, кому ты по-настоящему нужна, а не так… на пару-тройку ночек развлечься. И пусть только попробует этот лисёнок у меня отвертеться от ещё одной лекции за жизнь… у-у, глупышка. Шебутная, наивная, но мозгами пользоваться умеет — что радует. Ну, иногда умеет, когда тётя Нина по первое число накостыляет.

Ну это бирюзовое, — а вот жемчужное платье просто с ног сшибает. Правда, и цена у него от самолёта. Сумасшедший Борька! Разве ж можно покупать платье, как только видишь его на своей женщине? Сумасшедший, нельзя же так! Или всё-таки можно?

Услышав шаги Брауна за дверью, она принялась бороться с молнией. Он вошёл в дверь в самый разгар сражения. Остановился. Прислонился к косяку, любуясь открывшейся картиной. Женщина выждала ещё несколько мгновений, старательно и безуспешно помогая себе то руками, то даже изгибами спины. Но язычок молнии оказался просто мистически неуловим. От глубокого огорчённого вздоха грудь мягко приподнялась и столь же мягко опустилась под тонким чёрным кружевом белья. Руки придержали так и норовившее соскользнуть платье. Надулись уже целых двадцать минут не целованные губки:

— Ну, я так не играю…

Зато играю я — и он вмиг оказался у неё за спиной. Поймал в зеркале лукавый взгляд — и задержал его… вот, и ты взволновалась, глаза заблестели влажно… обожди, я пока проведу вот тут, по нежной шее и ниже, как ты любишь. И снова, и снова он почти привычно изумился, какими жёсткими и большими кажутся его руки на её плечах. Платье и чёрные бретельки показались решительно лишними — прочь их! И, как всегда, замирает дыхание от этой нежной тяжести… И трудно справиться с охрипшим вдруг голосом:

— Какая красивая у тебя грудь. Счастливы будут твои дети.

Бьётся под ладонью сердце, бьётся внутри тебя жизнь, наполняя всё твоё существо, до краёв, до краешков, до самых нежных кончиков. Я коснусь их сейчас — тихо, легко, чтобы зазвенела в тебе первая струна радости. Только первая — и только пока…

И вот уже ты смыкаешь веки, пряча неистовый свет глаз — не прячь… дай мне видеть, как идёт и идёт от меня к тебе и обратно жаркая, ненасытная, томительно сладкая и бескрайняя волна.

А женщина вдруг решилась — пока ещё не унесло в неведомые миры, где только вдвоём и можно странствовать — и сумела ненадолго вынырнуть из уже текущей по телу горячей истомы. И голос её был низок и ласков, когда спросила она:

— Хочешь, это будут твои дети?

И он ответил ей тут же, у зеркала.

Почему-то лучше всего люди раскрываются во время праздника. Одни хлопочут, готовят, прибираются и делают всё, даже невозможное, чтобы другим было хорошо. Кто-то сидит, болтая ножками, и ждёт, когда ему сделают красиво. Кто-то удаляется от суеты и шума просто потому, что праздник — это ещё и драгоценная возможность отдохнуть. Ведь не все умеют отдыхать, до упаду веселясь и танцуя.

— С Рождеством, дорогая.

— Спасибо, Мишенька.

Татьяна Николаевна и правда, не знала, как ещё поблагодарить Михаила Леонидовича, который вдруг, нежданно-негаданно за три дня до Рождества взял и увёз её от мишуры и праздничных городских толп в тихий горный уголок. Она даже боялась спрашивать, во сколько это обошлось мужу. Да и праздник портить не хотелось всеми этими раздумьями.

Не хотелось размышлять и о том, что праздник этот — чистая условность, как и грядущий Новый год… ну, не любила она никогда все эти, так называемые семейные. Какая там, к чёрту, семья… как Алёши не стало, так всё и погасло. Ёлку наряжала только ради обожавших всё новогоднее скворчат — как же эти пострелята скакали, как в ладоши хлопали возле зелёной разлапистой метёлки, поставленной в ведро с горячей водой! Ведро верёвками приматывалось к ножкам перевёрнутой табуретки — для надёжности — и маскировалось старой белой простынёй. Типа снег. А потом она уходила на кухню, отдавая Сашеньке и Лесе ёлку на растерзание. Но спору нет — украшали хорошо, не перебарщивали. А потом вприпрыжку по коридору — к ней, одинаково светлые, лохматые, в байковых рубашонках нараспашку, и колготки — мелкой гармошкой на коленках: «Ма-а-ам, ну иди смотреть!»

И вообще, традиции — страшная штука. Имеют привычку разрушаться, стоит только прикипеть к ним всей душой. Поэтому самое лучшее в праздники — забиться в какую-нибудь забытую богом и людьми хибарку и слушать, как завывает ветер за стенами. Смотреть на огонь, пить горячее вино и не помнить о том, что у тебя есть сердце.

Не помнить о сердце!

Учишь их, учишь, пестуешь, от себя рвёшь последний кусок, лишь бы их выкормить, а они…! А они молчат как партизаны, о том, что Леся попала в аварию, врут, что у них всё хорошо, когда у них всё плохо!!! Мать им уже и не нужна, получается! Держись, значит, мама, на расстоянии, нам тебя издалека любить легче! Ах, паршивцы, ах, чёртовы любимые паршивцы…

То ли рычание получилось, то ли рыдание — она не знала. И всё время останавливала себя — да что ж я так злюсь? Главное-то — Олеся жива и почти здорова. Главное — она там не одна и в надёжных руках. Главное — они уже взрослые и справились с бедой без меня. Они поберегли меня. Сашенька так решил — решил меня уберечь от боли. И как уберёг! Отвлекал, как мог… а самое главное — что они с Алей ребёночка ждут. Знал ведь, что я от такой новости вообще с ума от радости сойду. Каждый день докладывал подробности про Алю и малыша, а на вопросы «Как Олеся?» отвечал, что увлечена новой работой, что к сессии готовится. Нет, ну надо же так артистично недоговаривать! Ведь за целых два месяца я ничегошеньки, ну просто ничегошеньки не чувствовала — кроме покоя и уверенности в них. Пока эти гаврики сами не сказали, что Олесю, мол, выписали уже. Эх, дети, какие же вы ещё дети. Но чёрт бы побрал, какие вы у меня… взрослые. Ну что, теперь и помирать можно спокойно? Фигушки! Вот теперь я и начну жить!

И Татьяна потянулась, мягко обняла мужа за шею. Шепнула «Хорошо тут как» и приникла всем телом в поиске тепла.

* * *

Дом мурлыкал… дом просто наслаждался — от всех плит, из всех холодильников и даже с балконов тянуло такой вкуснотищщщей! Отварные картошка и морковь, нарезанные кубиками и тщательно перемешанные с покрошенным в пух крутым белком, с горошком зелёным болгарским, с тоненькими полосками солёных огурцов… ум-м-м. А если туда, за неимением отварной говядины, ещё и сосиски настрогать, да залить всё это дело баночкой майонеза сверху — так и вообще! Свёкла отварная, да с чесночком и грецкими орехами, а кто-то даже чернослив туда до кучи раздобыл — и лакомство, и польза исключительная, с какой стороны ни взгляни.

Куриные ножки жареные — ах! До золотистой, чесночным соком пропитавшейся корочки на пухлых бёдрышках… нет, хватит об этом думать, а то сейчас в животе просто революция случится!

В общем, дом прямо-таки неприлично балдел и даже слегка-слегка покачивался, чмокая слюнками и предвкушая самое лучшее пиршество в году. Потому что всехнее.

Вот и под самой крышей шла радостная вселенская суета. В зале, которая по совместительству служила Але и Сашке спальней, красовалась пышная зелёная красавица, источая смолистый лесной дух, который пьянил лучше духов всяких, и хотелось кружиться и кружиться в нескончаемом медленном танце. Что Кот и делал, прижимая к себе маленькую изящную брюнетку в чёрном с блёстками свитере и чёрной же крохотной юбочке. Длинные её ножки двигались с точностью и грацией опытной танцовщицы, и Кот старательно прятал, как он млеет от случайных прикосновений её бедёр к своим. Сашка и Браун перебирали кассеты, обсуждая, какую песню когда ставить… плей-лист составляли, в общем. Их девчонки щебетали на кухне и в шесть рук накрывали на стол. Нине, как самой опытной и эстетически подкованной, доверили красиво разложить по тарелке тончайшие лепестки финского сервелата — с чем она в лучшем виде справилась. Лиса перетирала мамины хрустальные бокалы, без которых уже и не мыслила себе Нового года. Хоть минералка в них пусть будет — лишь бы звенели в заветную полночь именно они. Иначе — как Новый год поймёт, что он уже наступил? Аля критически осмотрела потемневший мельхиор вилок-ножей и авторитетно заявила, что их надо отмывать — пусть блестят, как и хрусталь. Решительно пресекла все попытки Лисы встать у раковины, самолично вооружилась содой, марлей — и через пять минут уже трудно было признать в этом сверкающем великолепии то задрипаное нечто, которое девочки получасом ранее извлекли из глубины серванта.

— Европаплю-у-ус! — жизнерадостно пропело радио, и бодрый голос ведущей возвестил самую новогоднюю из всех самых новогодних песен. Запела старая добрая АВВА, и три звонких голоса не в лад, невпопад, но весело принялись подпевать романтическому и лиричному «Happy New year!»

Раздались два долгих звонка в дверь — Лёшка пришёл!!! Аля с Ниной переглянулись заговорщицки и деликатно потупились каждая в своё занятие, принципиально не замечая, как полыхнули у Лисы щёки, как резво поднялась она и со всей возможной скоростью отправилась открывать дверь.

— Привет, — прошептали замёрзшие губы доверчиво подставленным для поцелуя горячим. Повеяло чистым домом, доброй стряпнёй и кофейной нежностью. — Я с хорошими новостями.

И, пока окоченевшими пальцами расстёгивал куртку и расшнуровывал ботинки, поведал, что в институте Лисе пошли навстречу и разрешили зачёты сдать задним числом.

— А вопросы билетов — вот, держи, от девчонок с пожеланием поскорее, и всё такое.

Она кивнула, и кивок этот более походил на поклон.

На десерт же Лёша приберёг новость о том, что статью Олесину приняли к печати, а самой барышне надо собирать документы для отдела кадров.

— Преподавательница твоя сказала, что немного там только подредактирует, связки между абзацами пропишет. Сказала — в целом хорошо, но надо учиться писать связно, а не тезисами.

Олеся чуть пожала плечами — она-то помнила, что статья была написана целиком, но откуда в ней была такая уверенность и почему в тетради остался только черновой вариант текста вместо окончательного, она не знала. Ай, ну и ладно. Приняли — и на том спасибо, ура, ура, ура! Я снова буду работать!

— Ребята, давайте скорее к столу — пора старый год провожать! — окликнули их из кухни.

«Какой же мелодичный у Нины голос, не говорит она сегодня, а просто поёт», — и Лиса прижалась лицом к Лёшиной груди… некоторые догадки лучше держать при себе да помалкивать. Пусть люди сами разберутся.

И вот она пришла, чародейская, славная ночь. Ночь, когда соединяются все мосты во вселенной — и нет никаких преград любви и добру…

Прощай, уходящее. Жестокое и оглушительное, как ураган. Великое и прекрасное, как свобода. Прощай.

С днём рождения, юный год, и, давай, ты будешь лучше прошедшего! Счастья, обычного такого счастья вам, — всем, кого знаю, помню, люблю… и пусть мы за тридевять земель друг от друга. Нет преград доброй мысли, нет для неё ни времени, ни пространства.

Лиса посмотрела на бегущие со дна бокала пузырьки, улыбнулась им — и полетела. Отыскала среди миллионов других знакомое мерцание облика, приблизилась быстро, и в такт лёгкому дыханию её привета слегка шелохнулись волосы на тёплом виске.

Какая сказка за окном, посмотри… настоящая, зимняя. Темнота накрыла весь мир, и только здесь, у нас, светлым-светло. Переливаются в снегу фиолетовые и алые искры, и светится призрачно белый покров, и манит прикоснуться к себе — но как боязно спугнуть его таинственное молчание! А снег знает, знает что-то такое, что неведомо нам… да и не нужно. Зачем нам иные тайны — вокруг полным-полно чарующих загадок, скажи?

— Вот скажи, почему самое вкусное — это целоваться после шампанского?

— Потому что сладко, весело и можно склеиться губами. Навсегда. Не веришь?

— Не-а, не верю… докажи!

Одобрительно прищурилась любопытная тишина и, чуть помедлив, отвернулась.

— А почему так прикольно втихаря ускользнуть от всех?

— Потому что мы оба хотим одного и того же. Веди же — куда?

— Вверх, вверх…

Их встретила не крыша — двери необъятного бального зала распахнулись перед ними. Бесконечный потолок уходил ввысь, и сияли с высоты разноцветные свечи. Чистейший паркет, достойный самой снежной королевы, приглашал к туру безудержного вальса. И вся эта немыслимая красота была — для них.

Как там нужно? Щёлкнуть каблуками, поклониться и, гордо вскинув лицо, посмотреть избраннице прямо в глаза:

— Подарите мне этот танец, мадемуазель!

А когда, через несколько туров, они смеясь, замерли в тесном объятии, Олеся поняла внезапно — случайностей не бывает. Всё в мире взаимосвязано, переплетено в дивный узор, который вот же он… его так просто увидеть. Так же просто, как и быть счастливым.

Что-то в кармане джинсов мешало Лисе сильнее прижаться к Лёше. Сердито засопев, она нарочито капризно оттопырила губу. Естественно, Лёша тут же ухитрился ухватить ещё один поцелуй, пока она освобождала карман от. Ну, кто бы возражал?

Звякнули о брелок с буквами F1 ключи. Она положила их на ладонь, полюбовалась изяществом прорезей на металле, выпуклыми буквами на брелке, соединительным колечком… Хулиганская улыбочка, юркой белкой мелькнувшая по её лицу, не оставила у Лёши сомнений, что впереди его ждут долгие и весёлые годы. А Лиса меж тем взяла правую руку любимого и торжественно надела ему на безымянный палец кольцо с ключами от дома.

* * *

Её окно я всегда нахожу сразу. Не спутаю ни с каким иным — его свет, словно рука друга. Его свет, словно голос, которому достаточно только позвать. Вот оно — на семнадцатом этаже, под самой крышей, в торце дома.

Слышу её зов и спешу. Подлетаю и сажусь на перила балкона. Сижу, ногами раскачиваю — как прикольно сверкают коленки через пропиленные в джинсах дырки. Не холодно открытым плечам — их согревает ветер. И опять на кроссовке развязался шнурок, и уже почти не заметен тот шрам на левой руке.

Она уже убаюкала дом, и сладкое его сопение — наградой за все труды дня. А сама сидит у окна, за компьютером, и самозабвенно летают над клавишами горячие от азарта пальцы.

Очень хотелось сразу же прилететь к ней, но сначала я проведала наших. Браун сейчас убаюкивает дочку, а Нинель с сынишкой всё ещё сидят над геометрией.

Кот опять ночует в редакции — пришла новая верстальщица, а кто, как не он, лучше всех разбирается в Кварке и срочных материалах?

Как обычно в это время, гуляют по своему любимому сну Аля и всем телом к ней прильнувший Сашка.

Мама и отчим далеко — и в тех краях скоро наступит полдень.

Жду, когда она, закончив фразу, перечитает написанное. И тогда я тихонько позову её: «Лиса!» Она обернётся и встретится взглядом с отражением в стекле. Всмотрится в далёкую россыпь золотистых созвездий, в бесконечный мир за окном и вполголоса скажет:

— Здравствуй.

Москва, 09.01–03.09.2008