Паша не помнил, что ему снилось той ночью. Возможно, это было, сражение. Та давняя битва, звучащая треском ружейных выстрелов, звоном сабель, грохотом пушек и ржанием лошадей — после того, как весь вечер он, цепляя войлочными шлепанцами невидимые занозы, ходил по детской от окна вглубь комнаты и обратно, повторяя вслух заданное на дом стихотворение и уже почти не различая его смыл:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром…

Внезапно проникшее в сон непонимание, разметав сновидения, застыло немым вопросом, почему вдруг его лицо, лежащее на подушке, стало неприятно мокрым и холодным. Пронизывающий озноб, от которого прикрытое легким одеялом тело избавлялось под утро, свернувшись калачиком, появился вновь. Щурясь, он попытался приоткрыть глаза. Сквозь насилу разомкнутые ресницы по невесомой прозрачности воздуха, его неподвижности и легкой свежести дыхания он почувствовал, что так рано еще никогда не просыпался.

За окнами забрезжил весенний рассвет, который бывает только в марте. Рожденный им луч солнца стрельнул в окно противоположной пятиэтажки и, срикошетив, накрыл заспанное Пашкино лицо ярким пучком света.

Он хотел защититься от него ладонью, но неожиданно из этого ослепляющего облака появилась фырчащая морщинистая рыжая голова инопланетянина-старикашки, с приподнятым надменным подбородком, обрамленным по сторонам свисающими лепестками ушей и двумя сопящими отверстиями в черном приплюснутом носу, откуда регулярно появлялись и, вылетая, лопались маленькие пузыри.

Эта физиономия оказалась в ореоле света, словно плененная вспышкой шаровой молнии. И теперь, выбираясь на свободу, хрюкала, сопела, стенала и вылизывала своим длинным шероховатым языком Пашино лицо, стараясь убедить в реальности своего существования. Постепенно вытягивая на поверхность ранее сокрытые в свете шею, грудь, лапы…

— Собака! — резко приподняв голову от подушки, закричал Паша. Так неожиданно и громко, что щенок, испугавшись, бросился наутек, цепляясь лапами за остатки лакового покрытия. Выбивая дробь цокающими ногтями, он поскользнулся на повороте в гостиную и поехал на боку по паркету прямо под письменный стол. Но Пашкины руки уже подхватили его и, подняв вверх, с восторгом понесли через комнаты в прихожую.

Там, еще не успев снять длинное серое пальто, прижимая голову матери к своей черной цыганской бороде и что-то нашептывая ей на ухо, стоял отец, вернувшийся из командировки.

— Папа, папа, чья это собака? — закричал Паша, путаясь в длинной пижаме.

Он с разбегу уткнулся губами в колючие жесткие завитки усов наклонившегося к нему отца. И, не дожидаясь ответа, поднял щенка вверх над головой, закружился по гостиной.

— Это моя собака! Это моя собака! — подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, кричал Паша.

А откуда-то из глубины памяти звонким голосом выплеснулось наружу вчерашнее изнурительно длиннющее и не по годам заумное стихотворенье. Оно торжественно зазвучало по комнате, рассказанное без единой запинки, сопровождая своим победным ритмом счастливый танец долгожданной мечты.

Позже, рассказывая это стихотворение у школьной доски, Паша мысленно продолжал кружиться по комнате, держа над собой нежное тельце щенка с бледно-розовым пузом и маленьким пучком волосиков посередине. Все эмоции, клокотавшие в его душе, Паша вложил в читаемые наизусть строки, написанные талантливым поэтом. Не в силах осознать до конца их сути, он чувствовал нутром волнующее величие и торжество. В этот день он единственный получил по литературе пятерку с плюсом.

Собаку назвали Эриком. Это был двухмесячный щенок породы боксер. Они жили втроем с матерью, поскольку отец продолжал ездить в командировки строить пансионаты в области.

До конца учебного года оставалось полтора месяца. Ежедневно Паша вставал рано утром и шел гулять со щенком. Ему хотелось, чтобы все его друзья и товарищи видели Эрика. Но было слишком рано, и только редкие прохожие да такие же собачники провожали Пашу умиленным взглядом. Любознательный щенок тянул поводок то в одну, то в другую сторону, заставляя хозяина спотыкаться, скреб лапами землю, напрягая сухожилия под еще не огрубевшей кожей. Иногда он капризно ложился, прижимая свое тельце к земле, и крутил головой, пытаясь сбросить ошейник, желая самостоятельно познавать окружающую реальность.

Только резкий окрик Паши и рывок поводка могли заставить щенка слушаться. Обернувшись к хозяину, он разбегался и, подпрыгнув, лизал того в лицо, убеждая: «Мы с тобой теперь едины, я помню про тебя!» После чего снова натягивал поводок и, хрипя от перекрытого дыхания, устремлялся в мир неведомого.

После прогулки Паша шел домой, мыл щенку лапы и собирался в школу. Вот там, на переменке, он мог почувствовать нескрываемую зависть однокашников и друзей.

Целую неделю собачья тема бродила в головах и звучала из уст школьников. Все забыли про Вовкин недавно купленный мопед, на котором тот любил катать девчонок и, чтобы не прослыть бабником, периодически с презрительным видом отказывал им, сажая на заднее сиденье парней. Но вскоре почему-то у него будто бы начинал барахлить двигатель, и каждый раз он катил свою технику к дому на ремонт. Откуда, через минуту после ухода друзей, выезжал с новой девочкой из параллельного класса. Наверное, он был рад собаке не меньше Паши, поскольку ребята оставили его в покое и переключились на Эрика.

Каждый вечер во дворе проходили дрессировки. Сначала из Эрика пытались воспитать пограничного пса по имени Джульбарс. Ему совали под нос конфетные обертки, а затем прятали их под камнями на детской площадке. Но псу больше нравилось бегать за детьми, чем за душистыми бумажками.

Потом решили воспитать у него бойцовские навыки Белого Клыка. Но пес не собирался драться и, несмотря на явные провокации со стороны школьников и их устрашающие гримасы, пытался всех зализать до смерти.

Позже шли практические занятия по обучению навыкам Шарика из фильма «Четыре танкиста и собака». Но Эрик отказывался прыгать даже через ограждение песочницы, а, поставленный на лавку, дрожал как осиновый лист и нервно скулил.

— Только не надо пытаться сделать из него Муму, — сказал один из старшеклассников, видя воспитательные хлопоты малолеток.

Через месяц дрессировок на очередном родительском собрании выяснилось, что успеваемость класса катастрофически упала, После этого дети стали реже выходить на улицу, исправляя полученные ранее двойки.

Паше тоже досталось, но он не потерял интерес к воспитаннику. В свободное время брал в библиотеке книги о собаках и читал, получая все новые и новые знания. Павел готовился к лету, которое казалось ему долгожданным освободителем от весенних дождей и школьных обязанностей. И, хотя в школу он ходил с удовольствием, но, сидя за партой, не переставал думать о своем четвероногом товарище. Он ждал лета, когда щенок превратится в настоящего друга, способного защитить и помочь в беде.

Павел смутно представлял, чем они будут заниматься с Эриком на каникулах, но чувствовал, что эти дни будут полны веселья и радости. Ведь такого никогда не было! Никто из его друзей не имел собаки и не мог рассказать, как это замечательно. Такое отсутствие информации окутывало предстоящие каникулы небывалой таинственностью.

Сны, полные приключений, в которых он спасал свою собаку или она его, не прекращались. В них они вместе ловили шпионов и приходили на помощь попавшим в беду, туда же вплеталась прошедшая реальность, соединяя мысли и желания. Сюжеты черпалась из прочитанных книг, просмотра телевизионных программ о животных, фильмов, где играют собаки. Вся эта информация, собираясь в единый образ, создавала у Паши ощущение чего-то прекрасного, что должно произойти с ним. Гораздо более яркое, чем первый мяч, коньки или долгожданный велосипед и сильнее во много раз потому, что собака была живой. Она могла отвечать. Могла радоваться и грустить. Быть братом, другом, товарищем.

Дни пролетали быстро. Эрик был умницей. Быстро научился ходить на газету, а затем терпеть до того, как с ним пойдут гулять. Кушал то, что ему давали — аппетит у него был хороший. Единственный недостаток — длиннющие, почти до пола, слюни при виде еды. Пашина мама постоянно гнала его с кухни, дабы соблазнительные запахи не тревожили собачье обоняние, но те просачивались через дверные щели, повисая на собачьей морде предвестниками предстоящего пиршества. Чтобы не бегать за тряпочкой, Паша повязал Эрику на шею слюнявчик, который нашел в шкафу, и периодически вытирал ему брыли.

И вот наступил долгожданный последний день учебы. Была суббота. С вечера мама приготовила Паше школьную форму, надежно закрепив на ней октябрятскую звездочку, погладила рубашку и начистила ботинки. Он с удовольствием одевался перед зеркалом, продевая ноги в отпаренные брюки с ровными острыми стрелками. Эрик крутился тут же: кусал тапки, хватал пустую штанину и тянул в сторону, словно не желая, чтобы Павел уходил. Периодически Павлу приходилось скакать на одной ноге, упираясь рукой в рядом стоящий шкаф, и покрикивать на своего воспитанника.

Как обычно, уходя из дома, он поцеловал пса в черный мокрый нос, сказав:

— Пока!

С радостью побежал в школу, помахивая практически пустым портфелем. В этот день у них были всего два урока внеклассного чтения, а затем торжественное собрание с вручением аттестатов. На душе у Паши было легко и беззаботно.

Этот год он закончил, как обычно, без троек. И ничто не могло испортить ему хорошего настроения. Будто специально, классный руководитель выбрал для чтения повесть «Белый Бим Черное ухо». В классе они успели прочитать всего несколько глав, а потом учитель сказал, что те, кому книга понравилась, могут взять ее в школьной библиотеке и узнать дальнейшее на каникулах.

Павел решил обязательно прочитать ее, поскольку странным образом эта история приоткрыла ему, казалось бы, простую истину: он никак не мог предположить ранее, что Эрик тоже может думать о Паше, рассуждать об их дружбе и любви. Он тоже может сказать: «Вот мой Паша». И это открытие осветило его душу, поставив щенка вровень с ним самим, превратив его из любимой живой игрушки в настоящего друга, наделив способностью любить и ненавидеть.

Он получал свой табель, думая только о снизошедшем на него озарении. Стоя посреди класса, чувствовал у себя в руках не листок с оценками, а разрешение на круглосуточное общение с Эриком. Это был пропуск в лето и собачий мир, не терпящий предательства и лжи.

Павел мчался домой, размахивая левой рукой с портфелем, и сжимая в правой сложенный пополам листочек с оценками. Подойдя к подъезду, он неожиданно увидел, что посаженный его родителями под окном куст сирени выкинул навстречу весеннему солнцу лиловые грозди своих цветов. Наклонившись, он стал искать счастливое соцветие из пяти лепестков, чтобы еще больше прочувствовать свое счастье. И чем внимательнее он смотрел, тем сильнее окунался в этот любимой матерью душистый сладковатый дурманящий запах. Не успев рассмотреть все соцветья, он отломил небольшую веточку с пушистыми бутонами и, зажав ее в руке вместе с аттестатом, вбежал на лестничную площадку. Позвонив в дверь, он приготовился ждать, продолжая считать листики и обдумывая, как рассказать матери о своем открытии.

Но дверь распахнулась неожиданно быстро. На пороге, с мокрой тряпкой в руке, стояла мама. Один край ее юбки был вздернут и заправлен за пояс фартука так, что правая нога, выставленная вперед, была оголена выше колена. Рядом стояло оцинкованное ведро, из которого вылезала пена, словно отцовская борода, только серая.

Мать устало подняла правую руку с тряпкой и тыльной стороной ладони вытерла лоб. Заметив у сына свой любимый цветок, она улыбнулась.

Павел подумал, что надо бы ее предупредить о том, что Эрик, выбегая на звонок, может опрокинуть ведро, или, скорее, плюхнется в него. Он уже собирался это сделать, но внезапно выползшая из квартиры тишина, поглотившая собой утреннюю, еще хранимую памятью суету, заставила насторожиться.

— А знаешь, — сказала мама, — сегодня вечером приедет папа и подарит тебе новый велосипед. И ты даже сможешь взять его в пионерский лагерь!

Она снова улыбнулась. Расправив половую тряпку, расстелила ее на резиновый коврик около порога и, возвращаясь в квартиру, взяла сирень и аттестат у растерявшегося Паши. Ему показалось, что это совсем не те слова, которые должна была сказать мама. При чем здесь велосипед и пионерский лагерь, когда речь должна идти о его друге.

— Вытирай ноги и заходи, — не переставая улыбаться, произнесла мама, и ее выражение лица показалось Паше застывшим. Она отвела глаза в сторону, словно там был кто-то еще, к кому она обращалась. И, посмотрев в направлении ее взгляда, за дверь, Павел подумал, что именно там мог сидеть Эрик. Он осторожно перешагнул через ведро и заглянул туда, но в углу было пусто.

На лице матери он успел заметить необычную настороженность, которая вместе с тишиной в квартире и тем неизвестным, на кого она смотрела, вызывали в душе Паши безотчетный страх. Словно что-то ушло безвозвратно.

Такое же чувство он испытывал, стоя у гроба своего деда летом прошлого года. Совершенно не страшась его бледности и нависших над закрытыми глазами косматых седых бровей, не понимая окружающего плача и причитаний. Было только очень грустно оттого, что дед Миша никогда больше не встанет из этого деревянного короба, не возьмет его на руки, не подбросит вверх к потолку и, поймав, не прижмет к своей рыжей бороде, пропахшей махоркой. Не посадит на плечо и не понесет в сад, где грустно стояло, понурив голову, огромное чучело медведя.

Дед сажал его на плечи давно безобидному лесному зверю, и Паша тянулся к яблокам, срывая их с деревьев. Тогда казалось, что не будет больше лета, потому что теплое время года, деревня, медведь и дед Миша были единым целым, навсегда сцементированным его детской памятью.

Теперь, после дождливой осени, холодной зимы и возрождающей весны, лето снова могло наступить благодаря новому другу, без которого Павел уже не мыслил своего существования. Отчего же тогда, хотя никто не плачет и не голосит по кому-то ушедшему, Павел почувствовал, что вместе с шумом и суетой ушло нечто дорогое, необходимое ему. То, о чем он через мгновенье узнает и ужаснется.

Ему захотелось снова вернуться за порог к кусту сирени. Начать искать спасительное соцветие и, обломав веточку, придти опять и увидеть свою мать по-новому. Услышать слова, которые она должна была сказать вместо того, чтобы смотреть на пустое место, отведя взгляд в сторону.

Он ухватился за пластиковую черную ручку двери, но, уже собираясь переступить обратно за порог, вдруг ощутил, что не может уйти, не нарушив висящую в квартире тишину, несущую в себе неживое продолжение. Что если он не разбудит что-то родное своим движением, голосом — она останется здесь навсегда.

С недобрым предчувствием Паша направился в прихожую, едва тронув ботинками мокрую тряпку на пороге. Он бросил портфель и, распахнув дверь в комнату, не желая того, еще глубже окунулся в устрашающую его тишину, забарахтался в ней. Еще на что-то надеясь, подбирая слова, которые он скажет громко и отчетливо, из последних сил толкая от себя недоброе предчувствие, вбежал в гостиную, огляделся по сторонам. Затем в детскую. Оттуда снова в гостиную. Упал на четвереньки, заглядывая под мебель. Закружился волчком, протирая коленями стрелки отутюженных утром брюк. Отбивая поклоны, касался то одним, то другим виском деревянного паркета, упершись ладонями в пол, заглядывая под диван, шкаф, трельяж, письменный стол…

Когда Павел недоуменно поднял голову, не зная, что сказать, потому что все слова, которые он готовился произнести, совершенно ничего теперь не значили и провалились куда-то в бездонную пустоту, образовавшуюся у него внутри, перед ним стояла мама.

Паша подумал, что именно так же, как он сейчас, на него снизу вверх всегда смотрел Эрик. С мольбой и надеждой в глазах. И, глядя на самого дорогого ему человека, Паша почувствовал, что похож на своего пса, ожидая от матери тех слов, от которых, казалось, зависит вся его жизнь.

— Если ты ищешь собаку, — спокойно сказала мама с той же настороженной улыбкой, — то я очень сожалею.

Паша не понял этой непомерно длинной заумной фразы. Почему вдруг мама сожалеет? Это значит, ей жалко себя? Ее кто-то обидел, и она признается в этом Паше? Как-то неестественно сейчас звучит это слово. Особенно после произнесенного «собаку» и такой опустошающей тишины.

Он продолжал, сидя на полу, смотреть вверх, где на белом фоне потолка, отрезанном от полосатых стен цветастым бордюром, продолжало улыбаться немного растерянное лицо большой, ставшей вдруг незнакомой ему, женщины. Ее улыбка была уже совсем не веселая и настороженная, как раньше, когда она говорила про велосипед, а ласковая и соглашающаяся, заранее предупреждающая о том, что Пашу не будут ругать, хотя на это есть причины.

— Понимаешь, — спокойно продолжила она, — я убиралась в квартире, мыла лестничную площадку, а дверь не заперла. Не заметила, как Эрик убежал…

Паша неожиданно подумал, что мама не могла ему сказать такое. Что эта женщина совершенно не знает, о чем говорит. Не дослушав мягкий незнакомый голос, он рванулся к двери, которая еще была приоткрыта. Левой ногой, со всего размаху, угодил прямо в ведро. Серая пена разлетелась в стороны, плюхнувшись на пол, повиснув на стенах. Вслед за ней коричневая вода, зачерпнутая ботинком, громко хлюпнув, фейерверком выплеснулась вверх, оставив несколько темных мазков на потолке. Громко звякнув металлической ручкой, ведро накренилось, грозя опрокинуться, и заходило ходуном, глухо ударяясь дном о паркет, расплескивая воду на обои.

Но Паша ничего этого не видел. Не слышал и окрик матери. Он выбежал из подъезда.

— Эрик, Эрик! — кричал он во все стороны, не успевая зрительно фиксировать попадающие в поле зрения предметы. Они расплывались у него в глазах, создавая красочную палитру, в которой не было только одного нужного ему желтого цвета его собаки.

Выбежав на залитый весенним солнцем двор, наполненный птичьим пением, шелестом зеленых листьев, криками детей, он вдруг осознал, что Эрик никогда бы не ушел без него в этот шумный чужой мир улицы, пугающий и непонятный, полный странных и незнакомых запахов. Павел снова ощутил аромат сирени, окутавший его, словно невидимая паутина. Напомнив о матери. Теперь он не казался нежным и приятным, как несколько минут назад, а назойливо, с удивительным упорством, заполнял все поры тела. Противно забирался в нос и рот. В голове зазвучали материнские слова о сожалении, велосипеде и пионерском лагере. И тут же шум расплескиваемой воды. Противной и грязной, словно она действительно ждала неловкую жертву, чтобы поглотить ее в своей пучине. А теперь гадко хлюпала в Пашином ботинке. Стук раскачивающегося ведра болезненной пульсацией проникал в сознание. И весь этот конгломерат звуков и запахов, объединенный чем-то общим, начинал раскалывать изнутри Пашину голову ухающими и шипящими звуками, становясь все более отчетливыми и понятными, превращаясь в человеческую речь:

— Ложь, ложь, ложь…

Вечером, действительно, из командировки приехал отец и привез новенький двухколесный велосипед. Прежде чем пройти в комнату, он долго стоял в прихожей, выслушивая мамин шепот, едва слышимый за прикрытой дверью. А затем появился, как всегда, радостный. Только глаза его были немногого грустными, и, когда разговор начинал касаться Эрика, он отходил к окну и замолкал, глядел на улицу. Словно надеясь, что тот может появиться из-за угла соседнего дома.

Оплакивая потерю, всю ночь шел дождь. Паша быстро уснул, представляя, как крупные холодные капли воды подталкивают Эрика идти домой, где тепло и сухо. Где продолжают лежать в миске розовые кусочки колбасы с бордовыми подсохшими краями.

Ночью Паше ничего не снилось, и он проспал до одиннадцати. В комнату вошел отец. Он был свежевыбрит и на всю комнату распространял терпкий запах одеколона «Шипр». Павел видел, что тот хотел казаться веселым, но глаза его по-прежнему глядели настороженно и грустно. Паше захотелось сделать для отца что-то хорошее. Отвлечь от переживаний. Показать, что он уже справился с печалью и надо жить дальше.

— Пойдем на площадку, — обратился к нему Павел, — я покажу тебе «солнышко». Мы научились крутить его на физкультуре.

Отец моментально ухватился за эту идею, и они вышли на улицу.

Детей на площадке под окном было много, но турник оказался свободен. Паша попросил отца, чтобы тот слегка приподнял его, и ухватился руками за перекладину. Тут же подтянулся и, зацепившись поочередно локтями, сделал выход силой, оказавшись наверху. Руки служили ему опорой. Быстро перенеся вес на левую кисть, приподнял правую и перекинул ногу вперед. Теперь он мог передохнуть, сидя на перекладине правой ляжкой и держась с двух сторон руками.

— Смотри! — крикнул Паша отцу.

Слегка приподнявшись над перекладиной, он вытянул ноги, словно бегун, перескакивающий через препятствие. А затем, качнувшись телом вперед, полетел вниз, чтобы набрать скорость и вновь заскочить на турник.

Это упражнение он знал очень хорошо и постоянно делал его в школе. Но в этот раз что-то пошло не так. После того, как земля закончит свое вращение, он снова должен был увидеть голубое небо. Этого не произошло. В мгновенье приблизился желтый песок, его крупинки стали неимоверно большими, и Павел закрыл глаза.

Возможно, перекладина оказалась мокрой от утренней росы, или просто Паша не рассчитал свои силы.

Через мгновенье он коснулся земли, подмяв под себя правую кисть. И тут же оказался на руках у отца, который не успел поймать сына во время падения и подхватил его уже распластанным под турником.

Боли не было. Только недоумение, а затем ощущение беспомощности и спокойствия в надежных объятиях. В голове возникли строчки того далекого стихотворения: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…». И, казалось, теперь именно он превратился в беспомощного испуганного щенка, озирающегося по сторонам в любящих родных ладонях.

— Папочка, у меня все хорошо! — повторял Павел, чувствуя ноющую боль в правой кисти и прижимая ее к груди другой рукой, — Ты не волнуйся! Все будет хорошо.

Паша не плакал и видел, как из подъезда выбежала мать. Устремилась навстречу, ругая на ходу отца за нерасторопность и невнимательность. Гнев ее был страшен. Павлу показалось, что отец не сможет отбиться и удержать его, либо они упадут вместе. Он сжался в комок, закрыв глаза и уткнув лицо в отцовскую шею.

Скорая приехала быстро. В детской больнице Пашу положили на белую металлическую каталку и повезли по длинному коридору, оставив в приемном отделении отца, а затем за дверь выпроводили и мать. Рентген показал перелом обеих костей, и через несколько минут Паша уже лежал в операционной. Женщина в белом халате положила ему на лицо маску, похожую на респиратор, и прижала ее рукой. В нос ударил незнакомый резкий запах, глаза начали слезиться, размывая окружающие предметы и погружая все в темноту. Павел почувствовал себя веретеном, с каждой секундой убыстряющим свое вращение и несущимся в бесконечность ночной вселенной. Тошнота подступила к горлу, не давая вздохнуть.

— Остановите, остановите хоть на минуточку! — умоляя о помощи, кричал Паша в черное пространство, наполненное мелькающими вокруг него звездочками. — Остановите, хоть на секундочку! Дайте мне вздохнуть….

Осознав бесполезность своего сопротивления, покорившись чему-то неминуемому, он почувствовал, что вот именно сейчас оказался в той глухой тишине, скрывающейся в квартире, которая, наконец, настигла его беспомощное сознание — поглотила навсегда.

Это последнее, что запомнил Паша.

Утром он очнулся в палате с белым гипсом на правой руке. В лагерь тоже поехал с ним, и велосипед понадобился ему не скоро.