Щенок неподвижно сидел на сплошных ярко-синих цветочных узорах линолеума, и, казалось, усмехался. Его правая брыля, слегка закушенная беленьким клыком, и наклоненная на бок голова с отвисшим вниз бархатистым лепестком уха, делали выражение морды ехидно-шкодливым. Из-под отливающего шелком рыжего замершего изваяния, похожего на детскую игрушку, медленно расползалась по полу коварная лужа, с упрямым вероломством захватывая окружающее пространство и перекрашивая его в зеленый цвет, образуя полянку с живым газоном.

«Сматывайся, — подумал про себя Павел, сидя на диване и глядя на щенка, — а то она тебе сейчас…»

Но то ли он не успел послать мысленный сигнал, то ли тот не успел дойти.

— Гаденыш! — разнеслось по комнате. — Чертова собака, сколько можно за ней убирать? Засрала все вокруг! Не пройти, не проехать! Никакой гигиены! Скоро рожу, так он ребенку на голову нассыт?

Павел видел, как рука жены потянулась за тряпкой, лежащей в углу. Надо было спасать друга.

— Полиночка, я все уберу, — попытался он успокоить ее, но понял, что она его не слышит, как не слышала уже давно. Угрожающая серая половая тряпка свисала вниз как продолжение ее руки. Похожая на сеть с мелкой ячеей, она жаждала кинуться на кого-то и опутать, запеленать, обездвижить жертву.

Март продолжал сидеть, не чувствуя угрозы. Его недавно рожденное сознание с восхищением воспринимало малейшее изменение окружающего мира. Едва покачиваясь, он заворожено глядел вниз, где увеличивающаяся лужа уже взяла в плен его передние лапы. На крик хозяйки он поднял голову. Его большие синие зрачки с черными точками внутри, готовые с радостью поделиться обнаруженной новостью с хозяйкой, вдруг пожухли. Уши с торчащими по краям нитками, после купирования поддерживаемые полосками белого пластыря, прижались, пытаясь слиться воедино с шеей.

Поникнув головой, он сощурил глаза, пугливо дрожа ресницами, пытаясь глядеть вверх на громадную человеческую фигуру, прижимаясь к полу, надеясь сдержать удар занесенной тряпки.

А затем повернул голову в сторону хозяина, заглянув Паше в глаза. Ничего не прося. Словно хотел в этот момент связаться с ним, переплестись в зрительном контакте, чтобы уже больше ничего не почувствовать: ни хлесткого удара по телу, ни как подкосятся лапы и он плюхнется животом о линолеум, ни как заноет тело. Он будет стойко, из последних сил, держаться за взгляд своего хозяина. Только бы тот не закрыл глаза. Не моргнул. И тогда он все выдержит. Боль схлынет, угроза минует, и они снова будут вместе.

Но Пашины руки уже оторвали его от пола и прижали к себе, как тогда, в самое первое общение с четвероногим подарком отца, вернувшегося из командировки. В голове вновь вспыхнуло стихотворение «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» и придало сил противостоять незнамо откуда явившемуся давнему врагу. И, казалось, теперь никакая тряпка не сможет достать щенка за повзрослевшими крепкими согревающими ладонями Павла.

— Ну что ты его постоянно жалеешь? — недоумевала жена, бросая тряпку на оставленную щенком лужу. — Ему уже два месяца, надо как следует треснуть раз, и все сразу поймет. А так будем возиться с ним до самой смерти и убирать его дерьмо!

— До какой смерти? — не понял Павел.

— До нашей, конечно! — удивляясь недогадливости мужа, поучительно произнесла Полина и легонько постучала кулачком по его голове.

Щенок, сидевший на руках Павла, едва слышно зарычал, наивно зажмурившись, не раскрывая пасти, не раздувая едва наметившиеся брыли. Словно внутри его головы что-то зажурчало.

— Это он что…. Рычит? Это он на меня рычит? — возмутилась Полина. — На хозяйку, которая его кормит и поит?

— Поленька, он же маленький еще! — ласково отвечал Павел, — мы ему только ушки купировали. Надо осторожно! Могут совсем не встать. Вон, видишь, пластырь отклеился. Надо поменять!

— Пластыря на него не напасешься, — не успокаивалась Полина, — в аптеке теперь дефицит. Убирай тогда сам за ним. И следи, чтобы не гадил!

— Хорошо! Пластырь я с работы принесу завтра. А сегодня можно я отрежу из твоей аптечки?

Почувствовав, что гроза миновала, щенок зашевелился у Павла на руках. Его шероховатый язык благодарно обслюнявил нос хозяина, щеки, глаза, как тогда, в детстве, когда, кружась по комнате, он читал заданное на дом стихотворение. Теперь все это было так далеко, словно увиденный когда-то сон, внезапно отразившийся новой явью.

Женился Павел сразу после армии. Да и как иначе? С Полиной он учился в школе, сидел за одной партой. Она была отличницей, что позволяло ей проверять Пашины диктанты и сочинения по литературе, которых он терпеть не мог. А потом она писала ему весточки на службу. Регулярно, раз в месяц по одному письму и даже проставляла на конверте дату и номер в нижнем левом углу. Беспокоилась о его здоровье. Давала советы. Паше казалось, что она знала все. Учила, как себя поберечь и голодным не остаться. Писала об однокашниках и необходимости после армии по льготе поступить в институт. Помогала Пашиным родителям по хозяйству.

Правда, в школе ему больше нравилась другая девушка — Таня Машкова. Она сидела за партой перед ним.

Паша с удовольствием разглядывал ее блестящий черный затылок, стянутый, словно луковка, капроновой лентой. Веер выплескивающихся изнутри атласных волос. Иногда они были уложены в длинную смолянисто-черную тугую косу, напоминающую крашенный пеньковый канат с пиратских кораблей.

Изредка, но совсем не для того, чтобы сделать девочке больно, он брал косу в руку и, сжав, ощущал, какие они шелковистые и как приятно скрипят в кулаке. Казалось, что Татьяна принимала эти знаки внимания. Улыбаясь, щурила глаза, стреляя взглядом прямо в душу Павла, забирала косу из его рук и, мотнув головой, закидывала ее к себе на грудь. А Павел, учащенно дыша от всплеска любовной тахикардии, с интересом осматривал ладонь — не осталось ли на ней черноты.

Ему нравилось видеть ее курносый профиль, потому что она постоянно смотрела в окно. У нее было немного бледное, круглое, словно луна, лицо. Раскосые узкие глаза всегда смотрели с прищуром, словно она знала никому не ведомую тайну.

Была Таня странной. На уроках — рассеянной. Больше интересовалась весенним щебетанием птиц, чем ровностью собственного почерка. Писала стихи, которых никто, кроме нее, не читал. Изредка прогуливала занятия, а когда ее спрашивали, где была, говорила, что была в парке и не пошла на занятия потому, что черная кошка перебежала ей дорогу в школу.

Чем смешила весь класс и получала от преподавателя замечание в дневник. При этом сама смеялась редко, в компаниях была незаметной.

Она молча сносила обиды одноклассников, от которых ее частенько защищал Павел. Благодаря этому он и приглянулся Татьяне, что позволило ему несколько раз проводить ее до дому и понести портфель. Но, защищая ее от других мальчишек, он всегда чувствовал неловкость, словно протягивал нищенке руку, стыдясь, что в глазах других людей сможет запачкаться. В оправданье он всегда бубнил, что терпеть не может, когда обижают девочек.

Таня тоже писала Павлу в армию. Правда, немного, поскольку сначала спутала номер войсковой части, а потом, по забывчивости, продолжала писать ему на север, когда его уже перевели в калмыкские степи. Кто там читал ее письма?

Писала она о дождливой погоде, о мокром снеге и тусклом солнышке. Как-то грустно и, в тоже время, по-новому. Необычно. Совершенно не так, как говорили об этом преподаватели в школе или его друзья. Была в ее рассказах светлая, трогающая за душу печаль. Словно возникающее из ниоткуда озарение дарило ей нечто возвышенное, чего никто кроме нее не замечал, все остальные проходили мимо.

В письмах она писала, что Нева со своими притоками похожа на артерию Ленинграда, которая несет в себе свежесть Ладожского озера и, пройдя через весь город, очищает его от грязи и нечистот, пытаясь вынести их в Финский залив. Заглянув в реку, можно увидеть, какая кровь течет к сердцу города, а какая от него. Узнать, чем живет город, что хранит. А если наклониться и немного свеситься через ограждение набережной, то по движению водной глади и редким всплескам можно ощутить пульс самого города…

В каждом предмете, о котором сообщала Таня, жила своя маленькая жизнь. Она писала лирично, иногда даже стихами. Но Паше в армии было не до сонетов. Грусти и своей хватало. Поэтому письма эти он не очень-то ждал. Отвечал скупо, словно не хотел расслабляться, терять даже на время приобретаемую армейскую выдержку и дисциплинированность. Озвучивал письма товарищам и вместе с ними иногда гоготал над их содержанием, крутя пальцем у виска.

Из армии родители его встречали уже вместе с Полиной, до того она им полюбилась своей заботой и вниманием. Павлу только оставалось кивнуть головой, поскольку решение о женитьбе давно созрело в семейном кругу.

Правда, за прошедшие два года Полина сильно раздобрела, лицо ее округлилось. Словно подошедшая опара была готова для брачной выпечки. Истосковавшись по женской ласке, Павел не артачился. Взял, что дают. Свадьба была не пышная — десяток друзей с родственниками да пара соседей.

Маленькая двухкомнатная хрущевка родителей Паши была первым семейным пристанищем молодой семьи. Родители отдали им большую комнату с балконом, а сами перебрались в маленькую одиннадцатиметровую.

Устроился Павел на завод слесарем — пришлось вспомнить навыки, приобретенные в школе на уроках труда. Осенью поступил на вечернее отделение в институт. В шесть утра он спешил в цех, оттуда на лекции. Домой возвращался к полуночи.

Родители-пенсионеры с Полиной жили дружно. Мечтали о внуках. Но с этим дела обстояли неважно, хотя Павел старался изо всех сил. Полина первое время ходила по врачам, а потом перестала.

Она закончила педагогический и работала воспитателем в детском саду. Но детские проказы быстро утомляли ее, делали раздражительной, а сменный график работы расстраивал организм, заставляя все чаще прикладываться к подушке в разное время суток.

Вскоре подружка помогла ей устроиться на работу в Управление Статистики, и теперь она чаще бывала дома, заполняя бланки за мертвые души и расписываясь под ними. Иногда она просила расписаться кого-либо из домочадцев. Ставя подпись, отец Павла недовольно бубнил о том, что мы сами же обманываем руководителей страны, а потом удивляемся, почему они не знают, как плохо живется простому рабочему люду.

— Ну, кто же ей расскажет, сколько денег получает и как их расходует? — удивлялся Павел наивности отца, — Да никто даже дверь тебе не откроет, если ты такие вопросы задаешь!

Переживая за Полину, посещающую в темное время суток чужие подъезды, он сопровождал ее, прогуливая лекции в институте и, в конце концов, был отчислен.

Он любил смотреть программы о животных, особенно те, где рассказывали о собаках. В такие моменты глаза его становились влажными, словно ощущали шероховатый язык Эрика, который однажды разбудил Павла и открыл перед ним совершенно новый мир собачьей любви.

Павел видел, как тяжело переживает жена бездетность. У нее оказалась четвертая группа крови и резус совсем не тот, что нужен. Врачи сказали, что из-за этого вряд ли что-то получится. Полина стала много курить. Несмотря на это, проем балконной двери, где она любила стоять, пуская дым изо рта, заслонялся ее телом все больше. Все чаще ее можно было застать ночью на кухне, поедающей что-нибудь мясное из холодильника.

Однажды, на восьмое марта, возвращаясь с работы и думая о подарке, Паша зашел на рынок к своему приятелю. Там среди котов, петухов и крыс, в картонной коробке, он увидел его. Последнего оставшегося из помета и поэтому продаваемого со скидкой щенка боксера.

Что-то шевельнулось внутри Павла. Словно старая незаживающая рана, саднившая где-то в глубине души, вновь открылась. Как неоплаченный долг другу, которого он не сберег. Не смог спасти, защитить, закрыть собой. И многолетние попытки оправдать себя, которые он предпринимал еще с детского возраста, не позволяли пропасть этому чувству стыда.

И вот сейчас, глядя на дно большой коробки, где из оторванного черного рукава засаленной фуфайки выглядывала приплюснутая черная маска с намечающимися брылями, придающими щенячьей морде вид наивной надменности, он неожиданно понял, что это еще один шанс. Попытаться вернуть то бесконечное доверие и преданность, которые он когда-то впервые ощутил, неосознанно наслаждался ими, а затем предал. Пусть под воздействием родителей. Он не чувствовал в этом оправдания — даже наоборот. Словно это был всеобщий тайный сговор против беззащитного в своей вере существа, отдавшего себя им без остатка. Подарившего свою бесконечную нежность и доброту, которые можно было передать дальше своим друзьям и близким. А вместо этого растоптали жестоко и бессердечно.

Ему вдруг почудилось, что тот, свалившийся на него в детстве, грех, не дает теперь счастью проникнуть в их с Полиной жизнь. Не позволяет распуститься их душам и расцвести в полной мере, переплестись в любовной страсти. Испытать то святое единение, присущее семьям.

Руки сами выхватили скулящее создание из коробки. Подняли его вверх. Так высоко, что он заслонил весеннее мартовское солнышко, словно возник из светового пучка рассвета, проникающего сквозь окно далекого детства! Павел ощутил пальцами его тонюсенькую, словно пергамент, кожицу на животе. Услышал благодарное, доверчивое тявканье. Почувствовал, как рубцуется его собственная давняя рана, покрываясь легкой корочкой. Угасает скрытая боль, возрождая надежду на прощение.

Праздник удался. Полина была в восторге. Она носилась со щенком по квартире, не зная, где определить ему место. Свернула свое старое вигоневое одеяло и положила его у балконной двери. Но затем решила, что ему там будет дуть и, схватив щенка в охапку, устроила его у изголовья кровати, рядом со шкафом. После чего успокоилась. Некоторое разочарование привнесла первая лужа, сделанная щенком на ковре. Но после этого ковер сняли, оголив ядовито-синий цветастый линолеум.

Стол уже был накрыт. Родители приготовились к празднику. Первый тост прозвучал за женщин. Все остальные — за нового жильца этой квартиры. К концу праздника вспомнили, что у нового постояльца нет имени, и стали перечислять популярные клички животных.

— Пусть будет Джульбарс! — гордо сказал отец.

— Лучше Шарик! — предложила жена, — просто и понятно.

Щенок сидел на полу и недоуменно переводил взгляд с одного говорившего на другого, словно недоумевая, зачем его кем-то хотят назвать, разве он плох сам по себе, такой, как есть?

Своей поднятой вверх курносой мордочкой, старающейся уловить ставшие родными запахи, нежным любящим взглядом он походил на тянущийся к солнцу росток, готовый распуститься из почки, едва почувствовав желанное тепло. В предвкушении ожидаемой, необходимой ему ласки таилось что-то сокровенное, чего он не осознавал сам и чем не мог пока поделиться.

— Давайте назовем его Март! — воскликнул Павел. — Он принес в нашу семью долгожданную весну! Смотрите, как давно мы так не радовались!

— Март, март, — радостно захлопала в ладоши мать, а затем и отец улыбнулся странному имени и повторил: — Март!

Жена перестала улыбаться и недоуменно посмотрела на мужа:

— Почему Март? А чего не декабрь или январь? Надо прикинуть, когда он родился, — но, увидев счастливое лицо Павла и его улыбающихся родителей, согласилась. — Март, так Март.

Словно соглашаясь со своим странным именем, щенок тут же грамотно, по назначению, использовал пару лежащих на полу газет.

Через две недели Полина забеременела. Она бросила курить. Села на прописанную врачом диету и даже немного похудела.

Радости ее не было предела. Но выражалась она как-то по-особенному. Позже выяснилось — это обычное дело. Ведь Павел еще с этим не сталкивался. У Полины обострилось все, что можно. Она чувствовала все запахи и постоянно проветривала квартиру. Стоило родителям начать разогревать еду — Полина тут как тут. Она открывала на кухне окно, закрывала дверь в комнату и родители кушали под уличный шум автомобилей и детский гам. Она слышала все разговоры, ведущиеся не только в квартире, но и на лестничной площадке. Ей казалось, что все они касаются ее. Что именно про нее все судачат, говорят что-то не хорошее. Избежать скандала можно было только всеобщим молчанием. Но и в этом Полина видела тайный сговор.

Поначалу Павлу это нравилось, поскольку его разговор с Мартом никак не мог задеть самолюбие Полины. Но со временем и в этих разговорах Полина начинала улавливать скрытый смысл. Даже когда Павел однажды стал передразнивать Марта негромким тявканьем, Полина ворвалась в комнату и так уничтожающе строго посмотрела на заговорщиков, что они послушно закивали головами и замолчали совсем.

Идти на улицу было бесполезно, поскольку Полине казалось, что она может читать по губам на большом расстоянии, о чем заранее предупреждала родственников. Вся квартира вместе с ее обитателями в страхе дрожала от недовольства Полины. Все боялись ее гнева, никто не смел ей перечить, поскольку она носила в себе надежду на возвращение всеобщей радости.

Первыми не выдержали родители Павла — переехали на дачу в Вырицу. От города недалеко, можно на работу ездить электричкой. Отец немного утеплил дом, уплотнил двери с окнами, запасся к холодам дровами. Шутя, сказали, что не хотят мешать молодым наслаждаться ожиданием рождения потомства, и приготовились там зимовать.

Паше и Марту деваться было некуда, и они мужественно несли свой крест все оставшиеся месяцы, пытаясь наладить отношения.

Март повзрослел. Он все понимал, и в квартире его не было слышно и видно. Приходя с прогулки, он ложился на свое старенькое одеяльце за диваном и лежал там до самого утра — когда они с Павлом шли на утренний променад.

Павлу теперь приходилось подниматься в пять. Самостоятельно готовить себе завтрак. Если честно, кушать он не хотел, но надо было что-то вынести из дома для пса, поскольку ел тот теперь один раз, и только вечером. Павел делал бутерброды с колбасой и сыром. Сам выпивал чай, а остальное заворачивал в пакет, туда же ставил бутылочку с водой из-под крана, после чего они шли на улицу.

На лестничной площадке, между первым и вторым этажом, за мусоропроводом, стояла именная миска Марта. Павел наливал в нее воду, а бутерброды давал с руки. Пес не обижался. Понимающе кивал головой, заглатывая пищу. После этого они около часа гуляли в парке и возвращались. Павел шел на работу, а Март на свое место за диваном. У каждого были свои обязанности. У собаки — молчать и не высовываться. Выходил пес только тогда, когда слышал звук дверного звонка, чтобы показаться на глаза хозяйке, убедив ее, что не дремлет и готов к бою. Но обычно Полина начинала злиться и гнать его на место. И все же Март настырно продолжал появляться на звонки. Верил, что когда-нибудь он всех спасет. Это было у него в крови.

Дочку назвали Кристиной. Она была пухленькая, с большими голубыми глазками, курносым носиком. Надутыми бантиком губками. Она показалась Паше очень похожей на ту девочку, что сидела с ним в школе за одной партой. Кроватку поставили за диван, а место собаки переместили к балконной двери, рядом с которой у стены стоял телевизор. Теперь Март даже не мог пошевелиться, поскольку мешал вечернему просмотру индийских сериалов. Он лежал, свернувшись клубочком, положив морду на лапы, и только темные зрачки глаз настороженно и боязливо реагировали на любой звук, издаваемый находящимися в квартире людьми. Приподнимая брови, вопросительно устремлял взгляд навстречу происходящему.

Каждый вечер Полина жаловалась на собаку, что она все больше наглеет и перестает слушаться. Март, словно понимая это, внимательно слушал ее со своего места, виновато прижимая уши, отводя глаза. Он даже не мог посмотреть на своего хозяина и как-то оправдаться. Выходило, что, несмотря на все его старания, он что-то делает не так. А поскольку хозяйке виднее, приходилось соглашаться со всем, что про него скажут. Он молча глядел в глаза Павлу, когда тот приходил домой, и, не подымаясь с полу, выражал свою радость только вилянием хвоста. А затем не отрывал взгляд от Паши, подмечал каждое его движение, блеском глаз говоря, что ему вполне этого достаточно для счастья, а остальное он выразит на утренней прогулке.

Начиналась перестройка. По телевизору все больше вещали о светлом будущем и демократии. На заводе, где работал Павел, стали задерживать зарплату, а затем и вовсе перестали платить. Народ собирался бастовать. Встречались по вечерам, обсуждая ситуацию, строя планы и, конечно, выпивали. На водку всегда находились деньги. Паша старался не задерживаться, поскольку помнил о собаке. Несколько раз Полина подловила его с запахом алкоголя.

— Собака не слушается, ты денег не зарабатываешь, водку жрешь, — набросилась в очередной раз Полина на мужа, — к чертовой бабушке выгоню вас, кабелей, из дома, тогда узнаете!

— Ну, что ты все собакой недовольна, — будучи под хмельком, однажды осмелел Павел, — ведь это наш амулет! Даже пойти воды попить при тебе боится!

— Какой еще амулет? — недовольно спросила Полина.

— Как какой! — обрадовался Павел, он давно уже хотел высказать жене свою догадку, о которой частенько думал, но как-то все не получалось. — Помнишь, как мы ребеночка хотели! Врачи что тебе говорили? Что резус у тебя не тот и пытаться бесполезно! А как мы только собаку взяли, так и случилось чудо!

Полина на несколько секунд задумалась.

— Значит у нас с тобой не один ребеночек, а два! — продолжил Павел, — И обоих мы должны беречь и лелеять!

— Что ты мне ерунду всякую несешь! — перестав молчать, возмутилась жена, — Прировнял тоже пса своего к ребенку! Видать хорошо сегодня выпил! Иди лучше бери свое чадо за шиворот и марш гулять. Может, там проветритесь оба!

Через пару дней рабочие решили бастовать. Подошли к заводским воротам, но на территорию не пошли. Послали гонца в магазин. Расселись на лавочки и стали начальство поджидать. А пока ждали, для смелости приняли на грудь по стаканчику портвейна. Прибывшее руководство долго не думало и, после получения отказа выйти на работу, позвонило знакомым руководителям милиции. Приехавшие козелки загребли несколько человек в отдел за незаконное проведение митингов. А там кому хулиганку повесили, а кого в вытрезвитель свезли. Павел угодил под суд. Получил десять суток, и за казенные харчи все эти дни подметал улицы. Еда в рот не лезла. Каждую свободную минуту думал о семье.

И вот он уже стоял перед дверью своей квартиры, боясь нажать на звонок. Прислушиваясь к тому, что творится внутри. Но, если бы там даже была дискотека, вряд ли бы он услышал. Потому, что в голове его и душе творилось такое, что не давало ему сосредоточиться ни на чем. Казалось, что он слышит, как за дверью ходит по детской комнате Полина и, укачивая дочурку, напевает ей песню. Как тихо вздыхает Март, лежа на своем ветхом одеяле. Как работает на кухне радио, передавая театральную постановку.

Павел не слышал, как прозвучал звонок. Дверь перед ним неожиданно распахнулась. С недоумением посмотрев на кнопку звонка, он увидел там свою руку. Перевел взгляд на Полину. Она стояла в дверях — такая большая, с половой тряпкой в руке, прямо как когда-то его мать. За дверью была та же таящая в себе опасность давящая тишина.

И эта ставшая вдруг незнакомой женщина в дверях так же молча нависла над ним, как в прошлый раз. Павел почувствовал себя тем далеким учеником в немного великоватой школьной форме, купленной на вырост, слегка жмущих стопу запыленных ботинках и пятиконечной звездочкой на груди.

Что он мог сказать? Тишина, вылезая из квартиры, уже поглотила его с ног до головы и теперь пробиралась внутрь, холодя душу, обмораживая сердце и легкие. Он почувствовал, как дыхание постепенно становится хриплым, сопротивляясь кристаллизующейся мокроте. Проникающий внутрь воздух моментально индевел, покалывая острыми иголками грудь изнутри.

Полина ушла, ничего не сказав, а он продолжал стоять, словно замороженный. Не в силах двинуться вперед, сделать шаг туда, где когда-то родилась и теперь вновь проявилась в полной мере пугающая его немота. Застыв в том далеком дежавю, он снова ползал из комнаты в комнату на коленях, протирая стрелки отутюженных брюк, заглядывая под мебель, которая и сейчас продолжала стоять на тех же местах. Только прибавилась маленькая детская кроватка за диваном, но вряд ли она могла чем-то помочь.

Полина снова появилась в проеме. Все так же молча, она протянула Павлу старый чемоданчик его отца, с которым тот ездил в командировки.

«Зачем»? — недоуменно подумал Павел.

Но протянул руку через порог и взялся за потертую кожаную ручку, совсем не почувствовав тяжесть.

А потом, глядя на Павла в упор, Полина протянула другую руку, что-то передавая. И, не отрывая взгляда от ее холодных, словно рыбьих, голубых глаз, он автоматически подставил другую ладонь, в которую тут же, шурша, упали несколько денежных купюр.

— Это твоя половина талисмана, — сказала Полина, — Купи себе чего-нибудь!

Затем, словно испачкавшись, стала вытирать руки о кажущийся малюсеньким, похожим на слюнявчик Эрика, алый фартук, висящий у нее на животе. Обычно она так делала после разделки утки или тушки цыпленка.

Затем выпрямилась в дверях — неимоверно большая, в бархатном темно-коричневом платье в горизонтальную белую полоску. Перетянутая посередине поясом от фартука, словно пчелиная матка, закрывающая вход в свое гнездо, крепко держа дверную ручку.

В этот момент где-то в глубине квартиры послышался коротенький всхлип ребенка, затем еще один, а потом наступила тишина. Казалось, что, подобравшись к детской кроватке, немота окончательно обрела право на всю территорию этой квартиры. На свое вечное поселение здесь.

Ничего не говоря, Полина захлопнула дверь.

«Какой талисман»? — подумал Павел, глядя, как раскрываются на ладони бутоны коричневых и зеленых бумажных комочков.

Он стал спускаться по лестнице вниз. Зачем-то заглянул к мусоропроводу между первым и вторым этажом. Убедился, что миска Марта на месте и в ней налита вода. Вышел на улицу. Сел в садике на детскую скамеечку и, поставив на землю чемодан, горько заплакал, закрыв ладонями лицо. Чувствуя, как острые жесткие края скомканных купюр скребут и колют его щеки, не пытаясь впитать текущие из глаз слезы, не желая становиться мягче…