1

Окно выходило на улицу, на белый четырехэтажный дом, залитый ярким весенним солнцем. С крыши дома падали капли. Они блестели, как стеклышки, и звон их падения на мокрый асфальт был тоже стеклянным.

Небольшая узкая комнатка вмещала только кровать и стол. В беспорядке расставленные по столу пузырьки издавали острый, тяжелый запах лекарств. На потолке дрожали светлые пятна — отраженные первыми лужами лучи солнца. Стены оставались в тени, с них смотрели серьезные лица Буденного, Чапаева и Маяковского.

Пятна иногда исчезали — легкое облачко набегало на солнце, — потом появлялись снова. Яша застывшими глазами следил за движениями светлых пятен на потолке. Дышал он тяжело; поверх одеяла лежали его похудевшие вытянутые руки. Мальчик болел крупозным воспалением легких. Хотя опасность миновала, чувствовал он себя еще очень плохо.

Утомившись от созерцания пятен, Яша повернул голову. Его воспаленные глаза остановились на строгом лице Чапаева. Мальчик сдвинул густые брови.

— А мне уж и не больно, — произнес он вслух, — пустяки.

Он принялся разглядывать полки, укрепленные вдоль стены. На них стояли различные самодельные приборы: электромагниты, зуммер с ключом для передачи азбуки Морзе, водяная турбина. Там же лежали мотки проволоки, жесть, напильники, плоскогубцы и еще много всяких предметов, необходимых в мальчишеском обиходе для изготовления моделей.

На двух крайних полках находились только книги. На них взгляд мальчика задержался. Яша глазами смерил расстояние, отделявшее его от книг, и, убедившись, что до них с кровати не дотянуться, с огорчением вздохнул. Вздох вызвал острую боль в груди. Лицо мальчика болезненно сморщилось, на глазах выступили слезы. Он полежал немного, сомкнув веки. Затем стал смотреть в окно. Для этого ему пришлось повернуться на бок и слегка приподнять голову. Чистые капли сверкали в лучах солнца. Смуглое, пожелтевшее от болезни лицо Яши прояснилось, глаза оживились.

На улице уже началась весна!

И до чего ему не везло… Ребята сейчас в школе, все вместе, а он еще долгие дни должен лежать в постели и, самое главное, ничего не делать.

Час назад приходил доктор Подкорытов, полный и грузный мужчина с одутловатым лицом.

— Ну-с, Яков Якимов, — приветствовал он мальчика, усаживаясь на стул, — как мы сегодня себя чувствуем?

— Хорошо, — ответил Яша, поглядывая на стул и ожидая, что он вот-вот развалится под грузным телом Подкорытова. Но и на этот раз все обошлось благополучно.

Подкорытов взял тонкую, исхудавшую за время болезни руку мальчика, вытащил из кармана золотые массивные часы и принялся считать пульс.

— Сердце-то, сердце-то какое, — произнес он с удовольствием, обращаясь к матери Яши, которая стояла за спинкой кровати. — Вот оно-то нас и выручает. Сердце не хуже моих часов, но что касается остального — феномен! Дышать теперь не больно?

— Только чуть-чуть, — ответил Яша, чувствуя на себе пристальный взгляд матери, — почти прошло.

— Почти, — усмехнулся Подкорытов. — Какой прыткий. Вот мы сейчас послушаем, что у нас в легких творится.

Он вынул старую деревянную трубку, отполированную долголетним прикосновением пальцев, и пересел со стула на край кровати. Кровать тяжело заскрипела и прогнулась.

— Дело идет на поправку, — сказал доктор, выслушав Яшу, — но в легких еще шумовой оркестр. Случай был крайне тяжелый.

— Совсем он себя не бережет, — пожаловалась мать. — Выскочил на улицу потный, да еще в снегу свалку с товарищами устроил.

— Что же это ты, Яков Якимов? — Подкорытов укоризненно посмотрел на Яшу добрыми отекшими глазами. — И себя не бережешь, и мать не жалеешь? Давно уж пора понять, что здоровьем ты не как все. Организм у тебя слабый, восприимчивый к заболеваниям. А вы, Анна Матвеевна, одевайте его как можно теплее. Одевайте так, чтобы никакой ветер не пробрал.

…Восемь лет назад семья Якимовых перебралась на Урал из далекого Приморья. Работал Филипп Якимов сцепщиком вагонов на небольшой железнодорожной станции близ Сучана. Там когда-то партизанил, бил японцев.

Японцы захватили станцию, и кто-то донес на семью партизана. Анну Матвеевну пытали, хотели узнать, где муж, и, ничего не добившись, бросили в погреб. В полубессознательном состоянии она скатилась вниз по деревянным ступеням и до самой ночи лежала на мокрой заплесневелой соломе, сквозь которую просачивалась снеговая жижа.

Ночью в поселок ворвались партизаны.

Простуда и изощренные побои японцев подорвали здоровье крепкой до того женщины. Долгое время она не покидала постели, мучалась от болей в пояснице. Врачи сказали, что она не будет больше иметь детей. Анна Матвеевна ответила: «Лучше умереть. Только не верю я этому. Порода у нас жилистая».

Ее слова оправдались. Через год она справилась с недугом, а вскоре семья Якимовых увеличилась на одного члена.

Мальчика назвали Яковом. Рос он хилым и, не в родителей, слабым ребенком. Видно, наложил на него отпечаток перенесенный матерью недуг.

От отца Яша унаследовал необыкновенную деловитость. Он постоянно что-нибудь мастерил, подолгу и терпеливо выполняя самые тонкие паяльные работы, наматывал катушки, умел обращаться со слесарным инструментом.

Частые заболевания приковывали Яшу к постели, но и тогда он не оставался в бездеятельности, приводя этим в отчаяние мать. Сколько раз отнимала она у него припрятанную под подушку книгу! Яша читал даже когда лежал с самой высокой температурой, если только ему не становилось уж совсем плохо. Оставшись без книг, он давал волю своей фантазии. Кто же в четырнадцать лет не мечтает о кругосветном путешествии, о военных походах, о необыкновенных изобретениях? Воскресало все прочитанное, а читал Яша много, читал запоем, жадно проглатывая книгу за книгой. Поэтому пищи для фантазии было более чем достаточно. Он мог грезить часами.

Но сейчас была весна. Капли звенели о мокрый асфальт. Звуки не проникали сквозь двойные рамы, но Яша чувствовал, что звоном наполнена вся комната, и от этого звука в нем самом все громче, все радостнее поет неведомая струнка. Предметы в комнате казались обновленными, ярче, чем прежде.

Наступало выздоровление.

Яша снова перевел взгляд на полки с приборами. Сегодня они звали его к себе особенно сильно. Так хотелось поскорее покинуть постель, разложить на столе инструмент и что-то делать…

Яша попытался сесть. Голова кружилась от слабости, в груди все горело. Но сидеть он все-таки мог. Тут открылась дверь и в комнату вошла мать.

— Яша! — испугалась она. — Что же ты делаешь? Разве забыл, что говорил Подкорытов? Хочешь нажить осложнение?

— Я на улицу хочу. — Мальчик сдвинул брови нехотя опустился обратно на подушку.

Вечером с работы пришел отец. Яков услышал его тяжелые шаги и вопрос к матери: «Ну, как?» Анна Матвеевна ответила: «Был Подкорытов. Яше лучше». Отец долго плескался под краном, громко, с наслаждением фыркая. Мать звенела посудой, готовя ужин.

Поднявшись из-за стола, Филипп Андреевич направился в Яшину комнату. Был он высок ростом, смуглый, с проседью в черных волосах и не то чтобы широкоплечий, но мускулистый. В каждом его движении чувствовалась уверенность, немигающие глаза смотрели немножко исподлобья, в упор. Говорил он негромко, глуховато.

Филипп Андреевич сел на стул у изголовья кровати, уперся ладонями в колени.

— Ну, как дела?

— Дела идут, — ответил Яша.

— Дела лежат и болеют. — Филипп Андреевич покосился на дверь и запустил руку в карман штанов. — Держи, изобретатель.

Перед глазами Яши появилась дрель — неоценимая вещь, с помощью которой можно сверлить отверстия не только в дереве, но и в металле.

— А вот тебе и сверла про запас. По дороге купил. Спрячь-ка покуда под подушку, Мать увидит — разворчится.

— Я себя совсем хорошо чувствую, — сказал Яша. — Если бы мама разрешила, так и встал бы даже.

— Лежи, лежи, храбрец. В зеркало себя видел? Один нос остался. Уж очень тебя крепко на этот раз скрутило, Яков. Беда прямо с тобой…

— Я-то тут при чем? Подкорытов говорит, что у меня особая восприимчивость.

— Да уж конечно. Против медицины ничего не скажешь.

Филипп Андреевич полез в другой карман, вытащил свернутую газету, В комнату, вытирая руки полотенцем, вошла Анна Матвеевна.

— Что там пишут? — спросила она.

— Японцы пошаливают, очухались после двадцать второго года. — Филипп Андреевич развернул газету. — Опять пограничный инцидент, на заставу напали. Силы наши прощупывают.

Он стал читать вслух. Даже-в голосе его звучала внутренняя сила. Суровую жизненную школу прошел Филипп Якимов. Начиналась она на Ленских приисках. Там он родился, с детства работал на англичан, во время расстрела, всколыхнувшего всю страну, был ранен в бедро. Отлежавшись, Филипп бежал с Ленских приисков, добрался до Приморья, там женился на дочери сучанского шахтера, помогал подпольным большевистским организациям, дрался в партизанских отрядах.

Теперь Филипп Андреевич работал на железнодорожной станции Южноуральск, формировал составы. Работа была по нему, он любил постоянное движение, любил ощущать четкость и слаженность огромного механизма станции.

— Володя не приходил? — спросил отец.

— Нет, не приходил, — ответила Анна Матвеевна.

Володя был старший брат Якова. Он кончал танковую школу…

 

2

На этот раз выздоровление, действительно, затянулось. Прошло еще полмесяца, прежде чем Яше разрешили покинуть постель, да и то после долгих слезных упрашиваний.

Соображения Подкорытова насчет возможных осложнений, к которым, безусловно, склонен такой ослабленный организм, пугали Анну Матвеевну, делали ее неуступчивой. Она прислушивалась к каждому слову врача, следила за каждым движением Яши, придумывала для него особую пищу, одевала теплее, бледнела при одном виде царапины на его теле. Филипп Андреевич постоянно ссорился с женой, но встречал такой решительный отпор с ее стороны, что поспешно соглашался.

Анна Матвеевна помогла Яше одеться. Обняв ее за шею, Яша поднялся на ноги. Комната закачалась под ним, все поплыло куда-то. Он поспешно схватился за спинку кровати и сел обратно.

— Те-те-те… — покачал головой Подкорытов, сидевший тут же. — Ослабли мы, ослабли, что и говорить. Окрепнуть бы еще нужно.

— Ты слышишь, что говорит доктор? — Мать умоляюще посмотрела на Яшу. — Приляг, неужели ты не можешь потерпеть еще день-другой?

— Не могу, мама, — Яша снова спустил ноги с кровати. — Я здоров? Здоров. Тогда в чем дело?

Подкорытов собрался уходить. Анна Матвеевна пошла проводить его. Оставшись один, мальчик поспешно ухватился за спинку кровати одной рукой, другой уперся в стул и снова встал на ноги. Пол сразу превратился в палубу корабля, плывущего по бурному морю. Пошатываясь, Яша добрел до стола. Здесь отдохнул, оглядел комнату. Затем он с трудом одолел путь от стола до окна и прижался лбом к прохладной освежающей поверхности стекла.

Яркий весенний день ослепил его. Снега уже не было, на газонах зеленела трава, набухали почки кленов и тополей. Улица выглядела необычно людно. Голубое безоблачное небо, зелень, вымытые стекла в четырехэтажном доме на той стороне — все казалось мальчику необычным, красочным, зовущим.

— Яша! — испугалась Анна Матвеевна, появляясь в дверях. — Ты у окна?

— Ах, да ничего же не случится, мама, — рассердился Яша. — Окно у тебя так проклеено, что ветер скорее сквозь стену пройдет, чем…

— Я эти разговоры давно слышу. Тебе просто нравится мучить меня.

Возвращаясь на кровать, Яша успел по дороге прихватить книгу. Это была «Тайна двух океанов» в отличном тисненом переплете, подарок Володи. Книгу Яша прочел еще до болезни, но он любил перечитывать интересные места или заново просматривать иллюстрации.

Впрочем, от книги его вскоре отвлек условный стук в двери квартиры. Сердце мальчика радостно вздрогнуло. Так умел стучаться только один человек на свете — Борис Сивков, лучший друг Яши.

— Мама, открой! — закричал Яша. — Скорее!

— Спешу, прямо с ног падаю, — проворчала недовольная Анна Матвеевна. — Лежи и жди.

Борис Сивков жил вдвоем с дядей в том самом доме, который стоял через дорогу. Ни отца, ни матери у Бориса не было. Умерли они в один год от туберкулеза. Но Борис рос крепким, отлично сложенным, румяным мальчиком. Дядя его, инженер-строитель, часто ходил на охоту и брал с собой племянника. Борис хорошо плавал, еще лучше стрелял из, ружья, любил бродить по лесу, лазать по деревьям, увлекался рыбной ловлей. Был он очень мирного нрава, уступчив, редко спорил с товарищами. Его по-девичьи голубые глаза смотрели приветливо, ходил он вразвалку, не вынимая рук из карманов.

Борис пришел не один. Следом за ним в дверях показался Михаил Огородов, староста группы, очень серьезный мальчик, с ежиком пепельных волос и суровым взглядом зеленоватых глаз. За спиной Огородова Яша увидел рыжего Алешку Быкова и Кузьму Лекомцева, которого в классе называли просто Кузей.

Огненные вихры Алешки походили на застывшую пену морских волн, его широкое скуластое лицо постоянно ухмылялось, плутоватые глаза не сулили ничего хорошего. Он был мастер выдумывать прозвища.

Борис, сдержанно улыбаясь, подошел к самой кровати и протянул Яше руку.

— Здравствуй, — сказал он, — в гости к тебе пришли. Мы и раньше приходили, да твоя мать не пускала.

— Строгая у тебя мать, — заметил Алешка, разглядывая потолок комнаты.

— Вы садитесь, — попросил Яша. — Прямо на кровать можно.

— На улицу еще не пускают? — спросил Кузя.

— Куда там! Я только на ноги встал.

— Плохо.

— Борька сегодня по математике кол заработал, — сказал Алешка.

— Выскочил, — нахмурился Борис, — доложил…

Алешка вскочил на ноги и отдал Борису честь.

— Так точно, доложил. А ты в следующий раз пойдешь к доске, спичкой в ухе поковыряй — тебе всем классом подсказывали.

— Подсказывали… У Ольги Михайловны много подскажешь. На охоте с дядей проходил, — пояснил Борис Яше. — Целую неделю по лесу шатались. Такая красота!

— А как в технической?

— В технической-то? — Борис смутился и отвел глаза в сторону.

— Да он туда не ходит, — сказал Алешка. — Говорит, без тебя скучища.

— А что, не скучища? — вскрикнул Борис. — Надоело мне одни кораблики строить. Хоть бы еще моторные, а то все парусные, на которых Петр Первый воевал.

— Борис прав, — подтвердил Михаил Огородов, все время рассматривавший модели на полках, — какая это техническая станция? Мне тоже кораблики надоели. Вон, смотрите, какие интересные штуки у Яши стоят, совсем другое дело. А Григорий Григорьевич, кроме корабельных моделей, ничего знать не хочет.

— Как же быть? — спросил Яша.

— Другого руководителя нужно. Друзья помолчали.

— Ты что читаешь? — спросил Михаил, протягивая руку к раскрытой книге. — Ух, какая красивая! «Тайна двух океанов»… Дашь почитать?

— Что ж… возьми. А пионерские сборы были?

— Были, — протянул Борис, — только давно. Уж и не помню когда. Как ты заболел, так, по-моему, один раз всего и собирались. Вожатый тоже хорош.

— Вася-то? — подхватил Алешка. — Ему с нами скучно. Иду это я вчера по улице, а он идет мне навстречу. Заметил меня и сразу за угол свернул, будто туда ему и нужно. Хорош, да?

— Наши вчера шестому «А» в футбол саданули, — сказал Кузя, — восемь — два в нашу пользу. Любо-дорого!

Друзья долго бы еще обменивались новостями, но появление в комнате Анны Матвеевны положило конец разговору. Она объявила, что на сегодня хватит. Протесты Яши не возымели на нее никакого действия.

Встреча с товарищами взбудоражила мальчика. Он снял с полки последнее свое творение — водяную турбинку и, положив на колени, долго размышлял над нею. Брови его при этом все время были в движении, на лбу собирались морщинки — признак напряженных поисков. Забывшись, он жестикулировал и шептал что-то, кивая головой. Можно было подумать, что Яша обсуждает свои замыслы не в одиночестве, а в кругу товарищей, которые только что ушли.

 

3

Когда Яша подошел к дверям класса, уже прозвенел звонок и все ребята сидели за партами. Яша осторожно приоткрыл двери, в классе наступила тишина. Мальчики и девочки думали, что входит учитель. Увидев Яшу, они загудели: «О-о-о!», повскакали из-за парт и обступили его. За сорок дней болезни Яша отвык от школы и теперь стоял смутившийся, точно новичок.

— Яшка-дохляшка пришел! Яшка-дохляшка пришел! — загудел Колька Чупин, первый драчун в школе и капитан классной футбольной команды. Он хлопал крышкой парты и притоптывал ногами, создавая половину всего шума. — Ура Яшке! Качать дохляшку!

— Окончательно выздоровел? — спросил Мишка Огородов.

— Как дела на том свете? Все в порядке? — высовываясь из-за спины Огородова, спросила Томка Казанская, полная и хитроглазая девочка.

— Для порядка тебя там не хватает, — отрезал Яша. Класс отозвался одобрительным хохотом. Тут кто-то заметил входящую Ольгу Михайловну. Точно по мановению волшебной палочки класс оказался на своих местах. Наступила тишина.

Ольга Михайловна, преподавательница математики, полная краснощекая женщина, степенно подошла к столу и медленно, с достоинством, опустилась на стул. Ученики ее побаивались.

— Начнем урок.

Шорох раскрываемых тетрадей, и снова тишина.

На перемене, как и прежде, Яша задержался, кончая заданные примеры. Он обладал медлительностью, не свойственной никому в семье Якимовых.

Покончив с примерами, Яша направился было к дверям, но тут обратил внимание на сверток, лежавший на окне. Он был завернут в двойной лист из журнала «Техника — молодежи». На отогнувшемся крае листа мальчик прочел жирный заголовок: «Самодельный фотоаппарат». Нечего и говорить, что заголовок заинтересовал Яшу. Отец выписывал ему и «Технику — молодежи», и «Пионерскую правду», но ни в том, ни в другом описания самодельного фотоаппарата мальчику не попадалось. Он остановился у окна и стал осторожно развертывать сверток.

— Ребята! — раздался за его спиной возмущенный голос Женьки Мачнева. — Смотрите: Якимов мой завтрак ворует. Вот ворюга. Смотрите!

Яшу точно обдали кипятком. Он стремительно обернулся и увидел любопытные лица ребят, заглядывающих в класс. Друзей Яши среди них не было.

— Дурак, — сказал Яша, продолжая развертывать сверток, — мне не нужен твой завтрак. Я только посмотрю, что тут про самодельный фотоаппарат написано.

— Отдай! — крикнул Женька.

Он подскочил к Яше и выхватил сверток из его рук. Вокруг спорщиков собрались мальчишки.

— Не стыдно? — продолжал кричать Женька. — Не стыдно, а? Думаешь, за тебя Сивков заступается, так тебе уж и чужие завтраки можно жрать? Тебя, наверно, мать совсем заморила, что ты такой тощий. На пирожные всякий найдется.

— Я только хотел у него посмотреть страницу журнала, — пояснил Яша, с трудом сдерживая нервный озноб и закипающий гнев. — Пирожными меня не кормят, но мне наплевать на них.

— Ага, не кормят… Вот, вот, смотрите. Видите, кусочек откушен?

Он стал показывать всем ребятам пирожное, от которого, действительно, был откушен уголок.

— Эх, ты, не стыдно, а?

Яша стиснул кулаки, он с трудом удерживал себя, чтобы не ударить Женьку. Слабее Яши в классе никого не было, а болезнь довела эту слабость до предела. Колени его дрожали, он еще неуверенно стоял на ногах. Как ни труслив был «маменькин сыночек», он понял, что может совершенно безвозмездно наказать своего противника.

И Женька перешел в решительное наступление.

— Вот как дам в ухо, — сказал Мачнев, поглядывая то на Яшу, то на обступивших их мальчиков и девочек, — тогда будешь знать, как жрать чужие завтраки. Вот стукну сейчас, и все! Подумаешь, тоже, явился.

— Не дашь, струсишь, — поддразнил его Колька Чупин.

— Нет, дам!

Тогда Яша решил сам разрядить напряжение. Он шагнул к Женьке, выставив вперед сжатые кулаки. В глазах Женьки мелькнул испуг, минутная нерешительность задержала его, а когда он собрался снова перейти в наступление, в классе появился Борис Сивков. Он протиснулся к Женьке, схватил его за шиворот и дал такого пинка, что Мачнев отлетел к дверям. По дороге ему подставил ногу Колька Чупин. Женька растянулся, придавив сверток с пирожными. Поднявшись на ноги, он принялся развертывать бумагу. Увы, пирожные превратились в бесформенное месиво и сразу стали несъедобными для брезгливого и привередливого Женьки.

— Ничего, — посочувствовал ему Колька, — так даже вкуснее будет.

Прозвенел звонок, мальчики и девочки сели за парты.

— А что, собственно, случилось? — спросил Борис Яшу. Выслушав объяснения, он мрачно посмотрел в сторону Женьки.

— Болван какой.

— Хуже, — возразил Яша. — Он негодяй.

— Подожди-ка.

Борис вырвал из тетради листок и написал: «Сейчас же передай сюда бумагу, в которую завернут твой винегрет». Записку переправили Мачневу. Тот прочел ее и презрительно поморщился. Он все еще держал в руках сверток с пострадавшими пирожными.

Теперь Женька получил возможность досадить и Яше и Борису. Он развернул журнальный лист и, пока Ольга Михайловна объясняла новую теорему, с огорченным лицом начал выбрасывать под парту содержимое свертка. Борис с Яшей переглянулись: на Женьку это не походило, он был страшно упрям, если только ему не грозила немедленная расправа. А уж во время урока Сивков, конечно, ничего не мог ему сделать. Что касается более далекого будущего, то в него Мачнев не заглядывал, полагаясь на милосердие противника и свои быстрые ноги.

Расставшись с пирожными, Женька приподнял журнальный лист, чтобы Яша и Борис могли видеть, что он делает, и медленно, не производя шума, разорвал лист пополам. Каждую половинку он разорвал еще раз пополам и так рвал до тех пор, пока перед ним на парте не образовалась куча мелких обрывков. После этого он подпер кулаком подбородок и стал внимательно слушать объяснения Ольги Михайловны.

— Г-г-гадюка! — скрипнул зубами Борис. — Ну, ладно!

— Та-ра-ра, — Яша заерзал на парте. — Сейчас мы его попутаем.

Он торопливо оторвал клочок от задней странички тетради и написал на нем только одно слово: «Дунь!» Пока Борис соображал, что это означает, записка перекочевала к Кольке Чупину, который сидел позади Женьки. Прочтя записку, Колька даже зажмурился от предстоявшего удовольствия. Потом он перегнулся через свою парту и неожиданно дунул на Женькину кучку. Над партой Женьки поднялось белое облако. Гул восторга прокатился по классу. Ольга Михайловна прекратила объяснение теоремы и повернулась от доски к мгновенно замершему классу. Она тотчас же заметила на полу обрывки бумаги.

— Кто это сделал? — спросила она.

И хотя фискальство в шестом «Б» считалось позорным, никто не осудил Кольку, ответившего:

— Это Мачнев безобразничает, Ольга Михайловна. При этом лицо Чупина осталось совершенно невозмутимым.

— Кто разрешил тебе сорить в классе, да еще во время урока, Мачнев?

— Я я не сорил… Это…

Женька обернулся к Чупину, но Колька, сладко улыбнувшись, показал ему из-под парты кулак.

— Я нечаянно, Ольга Михайловна, — чуть слышно пробормотал Женька.

— Немедленно собери все до последней соринки.

Женька поспешно опустился на пол и начал собирать обрывки бумаги.

— Эх, — вздохнул Яша, с улыбкой наблюдая за ползавшим по полу Женькой. — Жаль листки. Кроме заголовка, я ничего не успел разглядеть. Придется где-то журнал разыскивать.

— Да чего особенного, — успокоил его Борис, — не иголка же. Найдешь.

Весь день после школы Яша потратил на поиски журнала с описанием самодельного фотоаппарата. Он начал со своих журналов, но ничего в них не нашел. Пришлось пойти в библиотеку. Там ему дали подшивки за два года, только и в них не оказалось самодельного фотоаппарата.

Наконец поиски Яши заинтересовали библиотекаря. Когда он объяснил, в чем дело, она пожала плечами и сказала, что более бестолкового мальчика не встречала. Оказалось, по фотографии в библиотеке имеется целая полка книг. Библиотекарь унесла подшивки журналов и вернулась с кипой книг толстых и тонких, с картинками и без картинок. У Яши глаза разбежались. Тут было все: и как снимать, и как проявлять негативы, и как делать отпечатки, но все-таки описания самодельного фотоаппарата не оказалось.

Вечером приехал Володя. Ростом и внешностью он был в мать: невысокий, светловолосый, с чистым матовым лицом, тонким носом, красивыми изогнутыми губами. Только кулаки у него были отцовские: хоть и небольшие, но тугие, как свинчатки. И ходил он по-отцовски — уверенной хозяйской поступью.

Прежде всего он протянул Яше новую книгу «Повелитель мира» Беляева, потом обнял мать за плечи и провел ее в комнату.

Увидев на столе Яши книги по фотографии, Володя удивился.

— Что это может значить? — спросил он.

— Хочу заняться фотографией, — пояснил Яша, — вот изучаю.

— Тебе, что, отец фотоаппарат купил?

— Еще чего не хватало, — заворчала Анна Матвеевна. — Я их тогда вместе с аппаратом из дому погоню.

— Аппарата у меня нет, — сказал Яша, — но если ты хочешь сделать мне подарок, я тебе могу объяснить, какой аппарат лучше.

— Да? — Володя рассмеялся. — А у тебя губа не дура… Что ж… лет эдак через десять после окончания школы… при благоприятных обстоятельствах, разумеется…

— Он будет у меня значительно раньше, — отрезал Яша. — Я его сам сделаю.

— Температура у него? — с наигранным беспокойством спросил Володя Анну Матвеевну. — Или осложнение на это самое? — он покрутил пальцем над своим ухом.

— Я только не знаю, где достать линзы, — вздохнул мальчик, стараясь не обращать внимания на шутки брата. — Поможешь?

— Что же, линзы я тебе достану, только употреби их на что-нибудь поумнее. Кто же делает самодельные фотоаппараты? Ну, сам посуди: это же такая тонкая штука. И кто только тебя надоумил?

— Пирожные.

— Как, как?

Яша рассказал ему историю с Женькой Мачневым. Ох, уж и смеялся Володя. Он уперся руками в бока и раскачивался, будто у него живот схватило. Глядя на него, не выдержала и Анна Матвеевна.

— Ладно, — сказал Володя, отдышавшись, — принесу я тебе линзы.

 

4

Районная детская техническая станция помещалась в полуподвальном помещении нового жилого корпуса на углу улиц Карла Маркса и Красной. В двух небольших комнатках работали моделисты под руководством Григория Григорьевича Мохова, бывшего преподавателя Саратовского речного училища. Это был худощавый мужчина среднего роста с маленькой головой и длинной шеей, на которой резко выступал кадык. Люди, близко знавшие Григория Григорьевича, считали его неудачником в жизни, скучным в компании, чрезвычайно неотзывчивым человеком.

С детства Григорий Григорьевич любил реку. Гриша недурно плавал, пересекая Волгу в самом широком месте. Он стал пренебрегать всем, что не было связано с рекой, любил часами сидеть на берегу и наблюдать, как движутся буксиры с плотами и баржами, как торжественно гудят белоснежные пассажирские пароходы, рассекают воду стремительные катера.

Родители (отец Мохова работал счетоводом) приметили в сыне способности к музыке — он мог на слух подобрать любую мелодию на пианино, на гитаре, на гармонии, неплохо пел. Но «Григорий Григорьевич и слышать не хотел о профессии музыканта.

После окончания средней школы он поступил в Ленинградский судостроительный институт. И тут выяснилось, что природа зло подшутила над Моховым — ему никак не давались технические дисциплины, особенно расчеты. От формул у него пухла голова, он терял логическую нить построений расчета и своей непонятливостью выводил из терпения преподавателей.

Кое-как дотянув до третьего курса, он оставил институт, очень обиженный тем, что никто не заметил у него страстного стремления к судовой технике. Было еще не поздно сменить дорогу в будущее. И в институте обратили внимание на его музыкальную одаренность. Но нет, у него сложилось твердое убеждение, что будущее принадлежит только технике, а музыка — это лишь средство развлечения.

Мохов перекочевал в Саратовское речное училище. Здесь оказалось легче, меньше было теории и больше приходилось возиться непосредственно с машинами. Григорий Григорьевич увлекся сборкой и ремонтом, он старательно изучал конструкции, с удовольствием вникал в мелочи. Однако даже с теми теоретическими дисциплинами, которые проходились в училище, у него шло туго, и втайне он опять затаил обиду.

Григорий Григорьевич успокаивал себя тем, что покажет свои способности на практике. Действительно, он быстрее всех научился определять характер неисправности, точнее всех производил сборку и проявлял к паровой машине гораздо больше интереса, чем к товарищам.

После окончания училища Мохов был назначен механиком на пароход. Он пережил счастливейший день в своей жизни, когда встал за управление судовым двигателем. Это было вершиной его желаний. В будущее он уже не заглядывал. Паровая машина в его представлении была движителем всего человеческого прогресса. Подвыпив с товарищами по работе, Григорий Григорьевич принимался вслух размышлять о перспективах развития паровой машины… Он с энтузиазмом доказывал ее преимущество перед всеми другими типами двигателей. Эти его суждения находили противников даже среди самой неквалифицированной части экипажа.

Он решил, что его не понимают, как не понимают люди средние людей одаренных, и потому предпочитал находиться в одиночестве.

Как бы то ни было, но Мохов обожал свою машину. У машины он чувствовал себя сильным и независимым. Его не интересовало, как пароход справится с планом перевозок, как идет соревнование с другими судами. Он никогда не подходил к стенной газете, не подошел даже тогда, когда в ней разрисовали его самого. Во время рейса, у машины, он забывал даже о своей молодой жене, оставшейся в Саратове, о том, что ему скоро суждено стать отцом.

Когда в газетах появилось сообщение о вводе в эксплуатацию речных теплоходов, Мохов принял его с нескрываемой враждебностью. Он слишком свыкся с паровой машиной. Появление дизелей на речном транспорте пробудило в нем непонятную ревность.

А тут, словно в насмешку, ему предложили поехать на курсы по переподготовке на механика-дизелиста. Он наотрез отказался.

Товарищи Мохова становились инженерами, а он все оставался механиком и гордился тем, что никто лучше его не знает паровой машины.

Осенью 1937 года его попросили прочесть курс конструкции паровой машины в том же самом училище, которое он когда-то окончил. Наконец-то его самолюбие было удовлетворено. Не обошлись без Мохова! Он покажет, что такое настоящие знания, утрет нос всем чинушам и теоретикам.

Надежды его не сбылись. Очень скоро выяснилось, что в совершенстве Григорий Григорьевич знает только свой судовой двигатель. Даже паровые машины для речных пароходов сильно изменились за это время, и многие улучшения конструкции были ему неизвестны.

К довершению всего учащиеся стали жаловаться на сухость его лекций, на полное равнодушие к тому, как усваивается преподнесенный им материал.

Неприятности начались и в личной жизни. Жена как-то раз вышла из себя и назвала его живым мертвецом.

— Сколько можно валяться на кровати? — напустилась она на него. — Ты же с утра до ночи в потолок смотришь, даже газеты не раскроешь, книги в руки не возьмешь. Вспомни, когда мы с тобой в последний раз были в театре?… А ребенок… для тебя его будто и не существует.

С преподавания Григория Григорьевича сняли, а в следующую навигацию вдруг не оказалось вакантных мест на должность судового механика. Ему опять предложили переподготовку. Потрясенный чудовищной людской несправедливостью, он оставил Саратов и уехал в Южноуральск. Жена отказалась последовать за ним, о чем он, впрочем, горевал меньше, чем о своем уязвленном самолюбии.

В Южноуральске вакантных мест для механика тоже не оказалось, от другой работы в порту Мохов принципиально отказался и, окончательно обиженный на свою судьбу, потеряв веру в справедливость, устроился начальником детской технической станции.

Станция была неплохо оборудована. Для нее купили два токарных станка — один по дереву, другой по металлу. В четырех шкафах едва умещались инструмент и различные материалы.

Занятия на станции начались живо и интересно и привлекли большое количество школьников. Григорий Григорьевич вспомнил, как он сам в детстве строил модели пароходов и парусных судов. Он увлекся и теперь. Здесь можно было забыться от жизненных дрязг. Модели кораблей получались на славу. Во время их испытаний на берегу реки собиралась толпа зрителей, взрослых и детей. Трехмачтовые бриги величественно выходили на водный простор, вызывая восторженные возгласы зрителей. Это хоть чуточку, да льстило самолюбию Григория Григорьевича.

Яша Якимов принял горячее участие в работе технической станции. Терпеливый и сосредоточенный мальчик обратил на себя внимание Мохова. Объяснения он понимал с полуслова, из-под его рук все выходило точным и аккуратным. Вечерами Яша последним покидал техническую станцию, его порою приходилось выпроваживать почти силой.

Однако Яша не завоевал симпатий Мохова, ибо тот вообще ни к кому не питал симпатий.

Вскоре обе комнаты технической станции украсились искусно выполненными моделями кораблей. Но если модели парусных судов могли передвигаться по воде ветром, то модели пароходов оставались на полках комнаты как наглядные пособия — на реку их не выносили.

Яша как-то спросил Григория Григорьевича:

— А модель паровой машины мы будем делать?

«Действительно! — осенило руководителя технической станции. — Как мне это же не приходило в голову? Паровая машина. Замечательно!» И вслух ответил:

— Будем и непременно.

Ребята стали с нетерпением ожидать, когда начнется изготовление паровой машины, которая приведет в действие одну из моделей парохода.

Мохов пустился на поиски руководства по изготовлению модели паровой машины. Он добросовестно перерыл в читальном зале сотни детских технических журналов и, не найдя там ничего, принялся строчить письма в редакции. Из редакций приходили неопределенные советы и пожелания, но руководств и чертежей он не получил.

Тогда Мохов решил одолеть эту проблему самостоятельно. И вот по мере того как подвигалась вперед разработка модели, пыл его остывал. Слишком много времени отнимали хлопоты из-за какой-то игрушки. Да и справятся ли тринадцати-четырнадцатилетние мальчишки с такой тонкой работой? А сколько придется нервничать, сколько предстоит беготни на завод за помощью. В результате же может случиться, что модель паровой машины не будет работать… Что тогда?

Не хватит ли и того, что он уже пережил? Не пора ли зажить спокойно без всяких ненужных хлопот и треволнений? Мальчишкам и так есть чем заняться, а начальство им довольно, большего с него не спрашивают.

Время шло, наступили зимние месяцы. Строить модели судов не имело смысла. Пришлось заняться изготовлением несложных электрических приборов, ветряных двигателей, бездействующих подъемных кранов.

— А скоро мы начнем паровую машину? — напоминали юные техники.

— Скоро, скоро.

Чаще других приставал к Мохову с подобным вопросом этот смуглый мальчик Якимов. Однажды он осмелился на новое предложение.

— У меня есть описание водяной турбинки, — сказал он. — Давайте сделаем из нее паровую и приспособим к пароходу.

— Нет, — ответил Мохов. — Я сам знаю, чем нам следует заняться.

Вскоре миновало Яшино увлечение водяной турбинкой. Пришло новое желание — сделать самодельный фотоаппарат. Яша поделился своим намерением с руководителем детской технической станции в полной уверенности, что тот похвалит его, подскажет, с чего начать, а может быть, и поможет.

— Это все равно, что делать самодельные часы, — усмехнулся Григорий Григорьевич. Назойливость Якимова начинала его раздражать.

— Нам надоело заниматься одними корабликами, — решительно заявил Яша Якимов.

— Разве ты не видишь, что на этот раз мы делаем совершенно особенный корабль? — чрезвычайно сухо ответил Григорий Григорьевич. — А к тому же я никого не удерживаю здесь силой.

Действительно, отказавшись от паровой машины, Григорий Григорьевич нашел в себе терпение спроектировать модель парохода, колеса которого должны приводиться в движение двумя сильными часовыми пружинами. Пароход имел внушительные размеры — длиной он был около полутора метров.

— А может, сделаем его управляемым по радио? — подхватил Яша Якимов.

— Когда-нибудь — да, попробуем, — неопределенно согласился Григорий Григорьевич. — Сейчас заниматься этим преждевременно. Научитесь сначала владеть молотком и зубилом.

— Все равно, — упрямо повторил Яша, — кораблики мне надоели. Я хочу строить фотоаппарат. Или что-нибудь из электротехники.

— Уж не знаю, чего ты еще хочешь, — развел руками Мохов. — Здесь техническая станция, а не клуб вольных капитанов. Повторяю: не нравится, насильно не удерживаю.

Мысль построить фотоаппарат уже прочно овладела мальчиком. Не имея никаких руководств, он долго размышлял, с чего и как начать. Конечно, прежде всего следовало подержать в руках настоящий аппарат. С этой целью Яша отправился в магазин фототоваров. Сначала он долго присматривался к витрине, соображая, на чем остановить свой выбор, чтобы не перебирать все аппараты и тем не испытывать терпение продавца. Больше всего ему понравился раздвижной «Фотокор».

Яша объяснил продавцу, что отец намеревается сделать ему подарок ко дню рождения и вот послал его прежде выбрать что по душе. Продавец подал Яше «Фотокор». Мальчик долго и методично изучал каждую деталь. К сожалению, он не имел возможности заглянуть в механизм объектива… Но… ничего! Его устраивало уже и то, что удалось посмотреть. В голове начинал намечаться план постройки.

Кончилось тем, что продавец отобрал аппарат и прогнал его от прилавка.

В тот же день юный изобретатель приступил к выполнению задуманного. После долгих дней тишины в квартире вновь раздались стук молотка, шарканье напильника, звон жести. Товарищи приходили к Яше посмотреть, как идет дело, а заодно и помочь ему.

Яша работал, забывая о своих школьных делах. Про домашние задания он вспоминал уже в постели. На следующий день он, опустив глаза в парту и краснея, объяснял Ольге Михайловне или Сергею Петровичу, преподавателю литературы, почему не выполнено задание. С занятиями в школе у него в таких случаях дела шли из рук вон плохо, он скатывался в разряд неуспевающих учеников.

Только что тут было поделать? Увлечение бывало всегда таким сильным, что он уже никак не мог оторваться от своих моделей даже на одну минуту.

Когда однажды майским утром Борис зашел за ним, чтобы вместе идти в школу, он увидел на столе Яши собранный фотографический аппарат.

— Готов? — спросил Борис, осторожно приподнимая аппарат и разглядывая его со всех сторон.

— Ага.

— Меня первого снимешь? — попросил Борис.

— Ясно, кого же еще?

— А пластинки у тебя есть?

— Отец обещал купить, если…

— Что?

— Да вот, если с геометрией справлюсь. А мать сказала, что если ее еще раз из-за меня в школу вызовут, так она все мои модели повыбрасывает.

— Она ведь у вас такая. Сделает, пожалуй… запросто.

— Еще бы!

— Аппарат-то подальше спрячь. Здорово он у тебя получился. Прямо как настоящий.

Филипп Андреевич, действительно, купил и пластинки, и бумагу, и проявитель с фиксажем, и красный фонарь, и даже рамку для печатания снимков. Однако все это он закрыл в комод, объявив Яше, что не даст ничего, пока тот не исправит все двойки.

Пришедший Борис посочувствовал товарищу.

— Давай покажем аппарат Григорию Григорьевичу, — предложил он Яше, — может, ему так понравится, что он сразу достанет пластинки. Мы тогда всей станцией снимать будем.

Яша согласился.

Григорий Григорьевич долго вертел аппарат в руках. Ему не приходилось заниматься фотографией, и потому он не мог оценить всех качеств аппарата. Но все-таки он увидел, что вещь сделана мастерски. Глухое внутреннее раздражение овладело Григорием Григорьевичем.

— Покуда я вижу только блестящую игрушку, не более, не менее, — сказал он, — заберите ее и не отвлекайте ребят от работы.

Руководитель станции кривил душой и оттого еще сильнее росла в нем неприязнь к этому мальчишке, злоба на самого себя, на весь мир.

Яша возвратился домой очень расстроенным. Единственное, что ему оставалось делать, это сесть за уроки.

Филипп Андреевич с папиросой во рту зашел в комнатку сына, постоял за его спиной, заглянул в тетрадь и спрятал в уголке рта улыбку.

У отца было желание поговорить — разговор у них всегда получался задушевным, длинным, но сейчас, увидев, чем занят Яша, он бесшумно вышел обратно.

На повторение теорем ушло немало времени, на задачки и того больше. Как только Яша расставался с моделями, он становился медлительным. Особенно медленно он писал. Иногда он застывал над недописанным словом, будто забыв, какая буква за какой должна следовать. Воображение уносило его далеко. Спохватившись, Яша нехотя возвращался к учебнику.

Выручала хорошая память. Захлопнув, наконец, учебник, Яша мог пересказать все прочитанное или написанное — оно стояло перед его глазами, точно застывший кадр кинокартины.

На другой день в классном журнале рядом с «плохо» Ольга Михайловна вывела против фамилии Яши «отлично». И в тот же день, придя с работы, Филипп Андреевич передал сыну купленные накануне фотопринадлежности.

Не ожидая захода солнца, Яша немедленно занавесил окно и принялся заряжать кассеты. Вскоре он выскочил с аппаратом во двор в поисках объекта для съемки. На первый раз можно было сфотографировать даже дровяник, из-за которого выглядывала береза.

Сделав снимок, Яша бросился обратно в затемненную комнату. Когда на стекле, опущенном в проявитель, обозначились контуры дровяника и березы, мурашки восторга побежали по спине мальчика. Ему показалось, что вдруг он погрузился в мир одной из тех сказок, которые читал в детстве, и добрый маг-волшебник, притаившийся во мраке комнаты, творит чудеса.

Не дав как следует просохнуть негативу, Яша побежал с ним к Борису. Затем они уже вдвоем возились с фотоаппаратом, фотографировали друг друга, фотографировали все, что попадалось на глаза. Пластинки тут же проявлялись и выносились на двор для сушки. Мальчики стояли, подставив стекла под ветер, переступая с ноги на ногу от нетерпения. Потом они занялись печатанием, перепортили массу бумаги.

И, конечно, в этот день им было не до домашних заданий. Зато на другой день все в классе знали, что Якимов сделал сам фотоаппарат, который здорово фотографирует.

Яша не удержался, чтобы не поделиться успехами с Григорием Григорьевичем. Руководитель станции, сумрачно глядя перед собой, повертел в руках снимки. Он сам удивился той антипатии, граничащей с ненавистью, которую вызвал у него этот смуглый, худосочный мальчик с черными живыми глазами. Неприязнь была безотчетной, еще неосознанной. Григорий Григорьевич с испугом прогнал от себя мысль, что он, может быть, завидует этому мальчику. Еще чего не хватало! У него за спиной жизненный опыт, а это пока никто и ничто, желторотый цыпленок.

— Григорий Григорьевич, — попросил Михаил Огородов, — давайте сделаем несколько таких фотоаппаратов, как у Якимова. Тогда мы все научимся фотографировать.

— У меня, дорогие мои, имеется утвержденный Райсоветом план, — хмуро ответил руководитель станции, раздражаясь от того, что ему приходится лгать и вывертываться для оправдания своего упрямства, — нам покуда есть чем заниматься. Взгляните, с каким увлечением трудятся мальчики.

Действительно, за длинным столом, на котором лежал каркас будущей полутораметровой модели парохода, прилежно стучали молотки, шаркали пилки лобзиков. Учащиеся шестых и седьмых классов готовили из фанеры детали палубы. Пахло пригорелым столярным клеем и свежими опилками.

— Да, но здесь почти одни новички, — заметил Михаил. — И эти походят, походят, а потом сбегут.

Григорий Григорьевич пожал плечами. Подобные разговоры портили ему настроение.

— Никого не держу против воли, — сказал он. — Кроме того, здесь не политехнический институт, а детская техническая станция. Моя задача привить детям элементарные трудовые навыки. Впрочем, в мои обязанности не входит давать объяснения вам, друзья мои. Я отчитываюсь там, где это положено.

У Михаила от гнева задвигались ноздри. Но Яша стал дергать его за рукав и тем испортил красноречивую отповедь, вертевшуюся на языке у Огородова. Староста лучше всех в классе умел произносить речи.

После занятий Яша и Михаил вышли вместе.

— Нет, так дальше продолжаться не может, — решил Михаил. — Борис не ходит? Не ходит. Кузя не ходит? Не ходит.

Он пересчитал всех друзей, которые перестали посещать техническую станцию.

— Пойдем к Борису, поговорим детально.

Бориса они застали за работой: он наполнял гильзы патронов порохом, отмеряя его из коробки при помощи специальной мерки, похожей на наперсток. Очевидно, дядя собирался взять его с собой на очередную охоту.

— Да ведь экзамены на носу, — нахмурился Михаил. — О чем ты думаешь?

— Мы только на выходной день, — смутился Борис.

— Знаем мы твои выходные дни! Неделю по лесам проболтаешься и будешь придумывать невероятные истории. А я потом хлопай за тебя глазами перед завучем и перед директором тоже. Знаешь, как меня Нина Романовна пробирает? Рубашка к спине приклеивается. Вот что. А ты другое скажи: в техническую станцию будешь ходить или не будешь?

— Не, — Борис замотал головой, — не буду. Мне Гришенькины пароходики уже во сне мерещатся. Ну их к шуту.

— Понял? — повернулся Михаил к Яше. — И все так говорят. Нужно предпринять что-то конкретное.

— Ну, предлагай.

Михаил пожал плечами и закинул ногу на ногу. Вид у него был очень деловитый. Казалось, что он решает задачу необычайной важности.

Друзья стали молча наблюдать, как Борис набивает патроны. Первым оторвался от созерцания Яша. Однообразие быстро утомляло его. Он перевел взгляд на окно и заметил опорожненные винные бутылки.

— Пьет? — спросил он, кивком головы указывая на бутылки.

— Пьет, — вздохнул Борис.

Борису жилось туговато. Дядя его пил, иногда по нескольку суток не появляясь дома, и мало беспокоился о племяннике. Он часто менял место работы, по его словам, не уживаясь с начальством.

Борис в ответ на расспросы товарищей и педагогов о его жизни с дядей пожимал плечами. Его светлые спокойные глаза скрывали горькие мальчишеские переживания.

— Как живу? — говорил он. — Запросто — как у Христа за пазухой. Кто мне обеды готовит? Приходится обходиться без шефа-повара.

К пище Борис был нетребовательным и зачастую довольствовался одной картошкой. В летние месяцы он уходил с ночевками на рыбалку, увлекая за собой многочисленную ватагу друзей. Он рано привык заботиться о себе.

Яша, перестав разглядывать бутылки, встал, прошелся по комнате, поглядел на знакомую картину Перова «Охотники на привале» и, прикрыв ладонью зевок, снова уселся на стул.

— А пароход все-таки у Гришеньки неплохой получится, — сказал он. — Главное, масштабы большие.

— Хочешь принять участие в его изготовлении? — усмехнулся Михаил. — Нет, я ставлю вопрос принципиально, ребром. Нужен более толковый руководитель.

Яша не ответил. Он пристально смотрел на руки Бориса, отмерявшие порох в гильзы. Вдруг он встрепенулся, глаза его прищурились, заблестели озорными огоньками.

— Ребята, — громким шепотом произнес он, не двигаясь, словно опасаясь спугнуть замечательную мысль, пришедшую ему в голову, — ребята, что я придумал! Ух! Мы можем проучить Григория Григорьевича на его пароходиках! Да еще как здорово!

Борис оставил работу и выжидающе посмотрел на Яшу. Михаил перестал болтать ногой и скрестил руки на груди. Оба они по опыту прошлого знали, что Яков скучных вещей не придумывает.

— Когда пароход закончат, его обязательно будут испытывать на реке. Так! А мы… мы возьмем и… торпедируем его!

— То есть как торпедируем? — Михаил медленно поднял голову.

— Мы построим торпеду, ну, вроде модели, конечно, начиним ее порохом, засядем в кусты и, когда пароход отойдет подальше от берега, выпустим в него торпеду.

— Запросто! — закричал Борис. — Взрыв — и пароход вдребезги!

— Да неужели можно такую торпеду построить? — усомнился Михаил. — Где мы найдем ее устройство?

— Придумаем, — заверил его Яша. — Главное — только достать пороха и патрон с капсюлем.

И вопросительно посмотрел на Бориса.

— В чем дело! — Борис с удовольствием потер руки. — Я не иду на охоту, только и всего. А порох… вот, запросто.

Он начал высыпать содержимое гильз обратно в коробку.

 

5

Никто в шестом «Б» не был способен на такие выдумки, как Яша Якимов. Затеи возникали в его голове одна за другой, поражая Яшиных друзей своей необычайной романтичностью. Однако доведя до конца одну затею, Яша быстро терял к ней интерес, остывал и хватался уже за что-нибудь другое.

Так было с водяной турбинкой, которую заслонил фотоаппарат, а вот теперь и аппарат отошел на задний план — его заслонила торпеда.

Постройка торпеды велась в совершенной тайне, хотя многие детали заговорщикам приходилось изготовлять в технической станции. С этой целью троица приняла участие в сборке модели парохода.

У друзей не было технического описания торпеды, они имели довольно смутное представление об ее устройстве. И, уж конечно, не могла идти речь о каких-то предварительных работах. Началу работы не предшествовало создание проекта, то есть выполнение чертежей. Правда, друзья пробовали изобразить внутренность торпеды на листе тетради, так, как представлял ее каждый, но все это делалось только для того, чтобы поскорее прийти к общему согласию.

Настоящий проект складывался в голове Яши. Сам того не подозревая, Яша обладал отличным пространственным мышлением. Он не только «видел» торпеду, он мысленно менял ее очертания, придавая механизму наиболее выполнимое устройство.

В конструкции торпеды были предусмотрены все основные узлы: двигатель, хвостовое оперение, взрывательный механизм, о существовании которых в настоящей торпеде Яша догадывался, вспоминая виденные где-то и когда-то картинки и прочитанные романы из времен гражданской войны.

Корпус торпеды мальчики спаяли из жести, для чего пришлось побывать на городской свалке (найденных дома консервных банок для этой цели не хватило). Принесенные со свалки банки издавали такой запах, что Анна Матвеевна потребовала немедленно убрать их из комнаты. Разделку жести пришлось производить во дворе.

Чтобы торпеда во время движения имела достаточную устойчивость, ее сделали приличной длины — метр с четвертью — и диаметром в литровую бутылку. В носовой части помещался взрыватель и заряд пороха — весь наличный запас Бориса, около двухсот граммов. Взрыватель друзья смастерили из гильзы. Заостренный стержень упирался в капсюль и при ударе о мишень должен был разбить его, воспламенив тем самым порох.

В движение торпеда приводилась резиновым жгутом, который вращал четырехлопастный стальной винт, расположенный позади хвостового оперения. Жгут проходил внутри корпуса торпеды, а винт полагалось предварительно закрутить точно так же, как у летающей модели самолета.

Постройка модели задержалась из-за наступающих экзаменов. Учебный год в шестых классах заканчивался. В эти дни Анна Матвеевна и Филипп Андреевич с обоюдного согласия запретили Яше заниматься всем, что не имело отношения к экзаменам.

Впрочем, по тем же причинам задержалось и изготовление модели парохода в детской технической станции. Опасение, как бы постройка торпеды не запоздала, было напрасным. Торпеду друзья собрали прежде, чем закончилась сборка парохода.

Михаил раздобыл красной масляной краски. Окрашенная торпеда имела довольно зловещий вид. Но краска сохла очень долго. Друзья намеревались произвести тренировочные «стрельбы», то есть запуск торпеды без заряда, но когда краска, наконец, высохла, оказалось, что готов и пароход.

Испытание модели парохода, как и прежних корабельных моделей, Григорий Григорьевич решил устроить за городом, около водной станции. Здесь имелся очень удобный тихий заливчик. Кроме того, на водной станции можно было получить лодку и следовать при необходимости за моделью.

Густой кустарник обрамлял оба берега реки. Позади кустарника начинался сосновый лес. Иногда берег становился скалистым, острые камни нависали над водой, и река в их тени казалась чернильной.

Ранним утром Яша, Борис и Михаил доставили торпеду к реке. Прежде всего они поспешили начать учебные «стрельбы». С этой целью мальчики разыскали обрубок дерева и столкнули его в воду. Потом по очереди закручивали винт, ложились у самой воды, целились. У торпеды оказался замечательный ход; небольшие заедания винта были тут же устранены. Подрегулировали и рули торпеды, чтобы она не заворачивала в сторону.

— Знатно! — сияя от радости, сказал Борис.

Друзья спрятали торпеду в кустах и нетерпеливо стали ждать появления Григория Григорьевича с моделистами. Они одновременно заметили знакомую худощавую фигуру, окруженную ребятами. У Григория Григорьевича была неровная, раскачивающаяся походка, и он постоянно вертел головой, будто его шею давил воротничок рубашки.

Михаил скомандовал «боевую тревогу». Друзья присели над торпедой. Прежде всего в носовую часть засыпали порох, отверстие закрыли резиновой пробкой и для большей гарантии залепили воском. Тут уж требовалась полная водонепроницаемость. Просочившаяся вода могла испортить всю затею.

Начали закручивать винт, но уже не как при учебных «стрельбах», а до отказа, на шесть сотен оборотов. Крутить пришлось по очереди — уставали руки. Закрутку кончили как раз в тот момент, когда Григорий Григорьевич с важным выражением лица отталкивал от берега модель парохода.

На пароходе загудела сирена; ее изготовлял Яша. Разрезая носом воду, модель стала описывать большой полукруг по заливчику. Испытание привлекло много любопытных, пришедших сюда загорать и купаться. На берегу собралась толпа, к месту испытания спешили лодки.

— Немецкий линкор у берегов республиканской Испании, — сказал Михаил. — Приготовиться к бою!

— А может быть… подождем? — предложил Яша, невольно залюбовавшись плывущим пароходом.

— Нужно быть последовательным, — возмутился Михаил. — Та же англо-французская политика невмешательства. Мы не в модель, а в сердце Гришеньки пускаем торпеду. Ясно?

— Яшка струсил, — сказал Борис.

— Вот еще!

Они легли на песок у самой воды: в середине — Михаил, справа — Борис, слева — Яша. Низко нависшие ветви ивняка скрывали их от глаз окружающих. Михаил выставил торпеду впереди себя и стал целиться. Но он медлил, откашливался, несколько раз поворачивался с одного бока на другой.

— А ну-ка! — не выдержал Борис. — Тоже мне вояки…

Борис решительно завладел торпедой. Действовал он быстро — прищурил один глаз, тщательно прицелился, тихо свистнул и… выпустил торпеду из рук. Винт закрутился, вода забурлила, торпеда сначала медленно, потом все быстрее поплыла вперед, наперерез модели парохода. Разумеется, она не так уж сильно походила на настоящую торпеду, но в глазах ее создателей представляла собой грозное оружие.

Друзья разом отползли назад и, затаив дыхание, стали наблюдать.

У Бориса был острый глаз. Чем ближе торпеда подходила к пароходу, тем очевиднее становилось, что столкновение неизбежно.

Но с берега уже заметили странный красный предмет, стремительно плывущий к борту парохода. Моделисты закричали, указывая на него руками. Григорий Григорьевич тоже разглядывал торпеду, вытянув шею и прикрывшись ладонью от солнца.

— Кто это еще там хулиганит? — закричал он. — Кто это безобразничает?

Ответа не последовало. В торпеду полетели камни, и это непредвиденное обстоятельство испортило весь замысел друзей. Метко пущенная увесистая галька ударила в хвостовое оперение. Торпеда вильнула у самого носа парохода и устремилась в открытый простор реки, к лодкам с наблюдателями.

— Держись, девушки! — весело закричал парень в ближней лодке и сильным ударом весел толкнул ее наперерез торпеде. — Наш корабль подвергается торпедной атаке. Сейчас пойдем ко дну. Внимание: раз, два…

Спутницы парня ответили ему веселыми возгласами и смехом.

Торпеда ткнулась о борт лодки. Над водой грохнуло, и густое черное облако окутало лодку. Испуганные крики девушек резанули по сердцам притаившихся в кустах «торпедистов».

— Бежим! — крикнул Яша, поворачиваясь к друзьям.

Но тех уже не было рядом с ним, они улепетывали в лес перепрыгивая через корни сосен и поваленные деревья! Яша бежал следом за ними. Мальчики мчались, лавируя между деревьями, бежали до тех пор, пока изнеможение не заставило их остановиться. Они испуганно озирались по сторонам.

— И какой бес дернул тебя выпустить торпеду? — проворчал Михаил. — Выхватил, не дал поразмыслить.

— Поразмыслить… — передразнил его Борис. — А кто сказал: «Немецкий линкор у берегов республиканской Испании»? Попробуй, удержись.

— Да, может, там и не всех поубивало… — сказал Яша.

От этого замечания Борис и Михаил побледнели и уставились друг на друга. Яша задрожал и поспешно сел на пенек.

— Что же теперь будет? — спросил он.

— Известно что, — буркнул Михаил, — жди милицию.

Поеживаясь и все еще оглядываясь, мальчики стали пробираться к городу. Они прятались при виде каждого человека. Очутившись на улицах, друзья поспешно, не прощаясь, свернули каждый к своему дому.

 

6

В кабинете директора школы происходило несколько необычное совещание. Директор Нина Романовна Белозерова, пожилая худощавая женщина в пенсне, сидела за письменным столом, разглядывая листки бумаги. Напротив сидела Ольга Михайловна, классный руководитель шестого «Б», справа от стола вертел головой вытянувшийся Григорий Григорьевич. Почти рядом с Ниной Романовной, чуть отодвинувшись в глубь комнаты, откинулась на стуле девушка лет семнадцати с серыми умными глазами.

— И вы убеждены, что взрыв этот организовал ученик нашей школы Яков Якимов? — спросила Нина Романовна.

— Совершенно убежден. — Григорий Григорьевич вместе с головой наклонил все тело. — Кроме него, никто в городе не способен совершить такой разбойничий поступок.

— Да, но как предъявить обвинение мальчику, когда он еще не уличен? Вы разговаривали с ним?

— Нет и, простите, не собираюсь. Я человек техники, из меня воспитатель не получится. Оттого я и обратился к вам, товарищ директор.

— Ужасно, ужасно! — проговорила Ольга Михайловна. — Сегодня он взорвал лодку, завтра взорвет школу.

— Именно! — всем телом повернулся в ее сторону руководитель детской технической станции. — Вот почему я требую самого строгого наказания.

— Например? — насторожилась Нина Романовна.

— Вплоть до исключения. Да! Я требую.

— Позвольте, позвольте, но вы же не пострадали? Вы, собственно, находились только в роли наблюдателя.

— Простите — свидетеля. На суде…

— Нужно еще послушать пострадавших.

— Если они живы… — Григорий Григорьевич многозначительно поглядел в глаза директора.

— Ужасно, ужасно… — повторила Ольга Михайловна.

— Ирина, что скажешь? — обратилась Нина Романовна к девушке.

— Но, Нина Романовна, — Ирина развела руками, — я же к вам совсем по другому делу.

— И, как видишь, очень кстати.

— Что я могу сказать? — обратилась девушка к Ольге Михайловне и Григорию Григорьевичу. — Я находилась в той самой лодке.

— Неужели? — ахнула Ольга Михайловна, и ее глаза стали похожими на два стеклянных шарика.

— У нас в райкоме тоже идет об этом разговор.

— Ага! — Мохов качнулся в сторону Ирины.

— Были жертвы? — нервным голосом спросила Ольга Михайловна.

— Ну, полно вам, какие там жертвы! Дыма досыта наглотались. Ну, и струсили, конечно. Товарищ… кажется, Мохов? очень сгущает краски.

— Я настаиваю на самом строгом наказании Якимова, — повторил Григорий Григорьевич.

— Мне непонятно ваше рвение. — Девушка пожала плечами.

— Отчего бы тебе не взяться за это дело, Ирина? — предложила Нина Романовна. — Тем более, что ты была жертвой этого необыкновенного происшествия.

— Я случайная жертва. Торпеда была направлена в другую сторону. — Девушка внимательно посмотрела на Григория Григорьевича. — Хорошо бы установить, с какой целью покушались на благополучие товарища Мохова наши «пираты».

— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать шутки. — Мохов поднялся. — Я вынужден буду обратиться в милицию. А вас попрошу освободить меня от присутствия вашего хулигана Якимова. Разбойников мне в технической станции не нужно. Извините. Всего доброго!

Он раскланялся и вышел из комнаты.

— Какой странный человек, — сказала Ольга Михайловна. — Но Якимовым все-таки следует заняться. Такое поведение нельзя оставить безнаказанным.

— Разумеется, — согласилась Нина Романовна и поглядела на девушку.

— Хорошо, — сдалась Ирина, — я займусь Якимовым. Тут все равно одно к одному. С пионерской организацией в вашей школе совсем плохо.

— Это инструктор райкома, — представила Нина Романовна девушку Ольге Михайловне. — Ирина Пескова.

— Очень приятно!

— А какая странная ненависть у этого Мохова к Якимову, — сказала Ирина. — Отчего бы это?

Она направилась в райком комсомола, чтобы рассказать о разговоре в школе. Торпедирование лодки на реке вызвало немало веселых разговоров в райкоме и много споров. Большинство видело в этом поступке только хулиганство, требующее вмешательства милиции.

Ирина выступила в защиту неведомых еще конструкторов торпеды. И вовсе не потому, что оправдывала их. Но она настаивала на необходимости прежде познакомиться с ребятами, а потом уже судить о том, какого наказания они заслуживают.

Побывать в райкоме в этот день Ирине не удалось. По дороге остановилась около редакции областной газеты. В витрине была выставлена карта Европы с залитым черным полем — область германской агрессии: Рейнская область… Австрия… Судетская область…

Ирину привлекла не только карта. Тут же стояли три мальчика-подростка. Они громко возмущались политикой невмешательства и отпускали меткие, не очень лестные словечки по адресу премьеров английского и французского правительств.

— Войны штыкастые щупальцы, — сказал смуглый черноволосый мальчик.

Ирина улыбнулась: «Ого! Маяковским говорит».

Черноволосого товарищи называли Яшкой. Второй, посветлее, с серьезным лицом, говорил особенно убедительным тоном и одергивал третьего мальчика, светловолосого и голубоглазого, когда тот отпускал уж слишком крепкие словечки. Этот третий часто чертыхался и сплевывал.

Обозвав еще раз Чемберлена «английской селедкой», мальчики отошли от карты. Ирина пошла рядом с ними, заглядывая в лицо то одному, то другому. Они умолкли, покосились на незнакомку.

— А я вас знаю, — сказала Ирина. — Это вы пустили торпеду на реке и попали в лодку.

Мальчики переглянулись, изменились в лице. Ира поняла, что не ошиблась.

— Ну и что же дальше? — спросил неуверенно средний, с ежиком пепельных волос.

— Ничего особенного. — Ира покрутила ремешок сумочки. — Вот захочу и милиционера позову.

— А вот это знаешь, чем пахнет? — подскочил к ней светловолосый и поднес к ее носу сжатый кулак.

— Фью, — Ира пренебрежительно усмехнулась. — Драться будешь?

— Мы с девчонками не деремся, — смутился светловолосый, опуская кулак, — а проучим запросто.

— А я защищаться буду, все равно драка получится.

— Да оставь ты ее, — вмешался смуглый мальчик, — цаца какая нашлась. Пусть зовет кого хочет. Ничего она не видела, и вообще никто не видел.

— Да вы в кустах сидели.

— А ты на небе, что ли?

— А я в лодке. Это меня вы взорвали.

Светлоглазый забыл закрыть рот. Мальчики в немом изумлении смотрели на девушку.

— Ну… ну и что из этого следует? — спросил мальчик с ежиком волос.

— Да просто интересно, как вы сумели сделать торпеду. Трудно было? Кто у вас главный? Якимов?

— Все главные, — отрезал светлоглазый. — Осталась живая, так и топай домой. Нечего тут сказки рассказывать.

— Не буду я звать милиционера. — Лицо девушки стало дружелюбным. — Я пошутила. Мне просто с вами познакомиться хочется. Меня Ирой зовут, я в райкоме комсомола работаю, мне поручили вашей пионерской организацией заняться. Якимова я сразу угадала, он такой приметный. А тебя вот как зовут?

— Борис.

— А тебя?

— Михаил.

— Ну вот и замечательно. Попугали друг друга и хватит.

— Не знаю, кто кого тут пугал, — усмехнулся Борис.

— Во всяком случае, я тогда в лодке до смерти перепугалась. А наш молодой человек даже в воду прыгнул. Хорошо, что еще мелко было, а то бы нам пришлось его спасать.

Мальчики переглянулись и заулыбались. Особенно хорошей была улыбка у Яши — сдержанная, но такая искренняя и задушевная, что у Иры возникло невольное желание сказать ему что-нибудь ласковое. Она внимательно присмотрелась к мальчику и подивилась его худобе. Вид у него был болезненный, словно внутри организма таился постоянный недуг.

— Значит, никого не ранило? — спросил Яша.

— Да нет же, нет!

— Это хорошо.

— Ох, а как жарко, — вздохнула Ира. — Идемте вон туда в садик, посидим в тени.

Ира пошла между Яшей и Михаилом. Она оказалась одного роста с мальчиками. Посторонний наблюдатель никак не сказал бы, что она среди них старшая. Старше всех казался Яша. Болезни сделали его не по возрасту серьезным.

Теперь они уже вчетвером вспоминали, как все это случилось на реке, смеялись, перебивали друг друга, отчаянно жестикулировали. Перед входом в садик Ира остановила мальчиков у киоска.

— Мороженое есть будем?

Мальчики смутились и переглянулись. У них никогда не бывало денег. Ира поняла их затруднение.

— Покупать сегодня моя очередь. А то я все равно все деньги одна на мороженое ухлопаю. Такая страшная я обжора. Мне от мамы каждый день за мороженое влетает.

На скамейке, в тени акации, разговор продолжился. Вафельные стаканчики хрустели на крепких молодых зубах. Ребята рассказали, как скучно бывает на пионерских сборах, жаловались, что в технической станции тоже не веселее. Расписали они Григория Григорьевича и объяснили, что подтолкнуло их заняться торпедой.

И вдруг Ира сообразила: ребята явно выросли из пионеров, им пора в комсомол.

Она поделилась этой мыслью с мальчиками. Те широко раскрыли глаза, не зная, что ответить.

— Вот здорово было бы, — первым произнес Михаил.

— Вы подумайте, ребята.

— Подумаем, обязательно.

А когда расстались с Ириной, крепко пожали ей руку. Договорились встретиться на следующей неделе в школе. Яша, Борис и Михаил должны были к тому времени обойти всех ребят и девочек из шестого «Б».

Оставшись втроем, мальчики долго смотрели вслед девушке.

— Она не как все девчонки, — сказал Михаил, — она совсем не такая. Нехорошо, что мы вначале с ней все на «ты» да на «ты».

— И правда, какая она… особенная, — в раздумье произнес Яша.

— Мороженое было знатное, — вздохнул Борис и облизнул губы. — Я бы дюжину съел запросто. А вашу Ирину я не успел рассмотреть. Но пусть поскорее приходит.

— Поди ты к дьяволу! — рассердился на него Михаил.

— Красивая она… — Яша все смотрел вслед девушке. — Я таких еще не видел…

— А главное наша, — подхватил Михаил. — Наша… и все!

 

7

Из школы Яша пришел необычайно возбужденный. Он ходил по комнате, путая свои и без того перепутанные волосы, и пересказывал Анне Матвеевне, как прошел пионерский сбор.

Впрочем, какой уж это пионерский сбор? Речь шла о вступлении в комсомол. В ком-со-мол! Тут таилось так много необычайного, тут начинались настоящие дела.

Ира увлекла мальчиков и девочек шестого «Б», она умела хорошо рассказывать. Перед шестиклассниками по-новому раскрылся тот мир, в котором они жили, — мир социализма, мир пятилеток. Ира говорила о вещах обыденных, давно привычных, знакомых, но школьники слушали, застыв в напряженной неподвижности.

Девушка рассказывала о том, каким был Южноуральск до революции и каким он станет в недалеком будущем. Это увлекло сильнее всякого фантастического романа. В мальчишечьем воображении вставали корпуса невиданных заводов, город обрастал просторными парками и садами, где в мраморных фонтанах журчала вода; на месте деревянных домишек поднимались светлые многоэтажные здания, улицы одевались в асфальт. Жизнь становилась необыкновенно радостной, красочной. Но всего этого можно было достигнуть только трудом, общим трудом всего народа.

Советский Союз пока одинок. Вокруг него сомкнулось кольцо капиталистических стран. Угроза войны становится все очевиднее. Зарево ее полыхает уже и на востоке и на западе. Манчжурия, Китай, Абиссиния, Испания… Нужно быть начеку. И, главное, трудиться, трудиться, трудиться, сделать все для того, чтобы страна стала могучей, неприступной, готовой к любым испытаниям.

Незаметно Ира перешла к более конкретным вопросам.

А чем занимаются ученики шестого «Б»? Впрочем, почему шестого? Они уже перешли в седьмой класс. Конечно, сейчас лето, но вот и нужно подумать, как лучше провести его всем вместе, отдохнуть, набраться сил для учебы.

Скучно в пионерском отряде? Но виноват не только пионервожатый. Что они сами сделали для того, чтобы оживить работу отряда? Нечего опускать глаза. Теперь следует подумать, как быстрее исправить положение. Она лично считает, что учащиеся бывшего шестого «Б» выросли из пионеров, пора им вступать в комсомол.

А как Ира рассказывала о комсомоле! Оказывается, она замечательно читает Маяковского, знает уйму историй из времен гражданской войны.

Разумеется, вступать пожелали все.

— Да кто же она, Ира Пескова? — спросила мять.

Яша пожал плечами. Ну, как кто? Просто комсомолка, работает в райкоме комсомола Ее слушать, так прямо заслушаешься.

— Рада за тебя, — сказала Анна Матвеевна. — Твой отец с шестнадцатого года в партии. Тебе нельзя отставать от него.

Немножко остыв, Яша сел писать заявление о приеме в школьную комсомольскую организацию. Однако после каждого слова он вскакивал и принимался ходить по комнате. Фантазия и здесь увлекала его вперед. Он уже представлял себе, какие важные поручения будет выполнять, удивляя своим умением самых опытных работников райкома, как восхищенная Ира будет хвалить его при всех ребятах. У него уже сейчас намечаются конкретные планы! Во-первых, борьба за отличную учебу всего класса, во-вторых…

Яша дважды переписывал заявление, потому что от возбуждения ставил кляксу за кляксой.

Ночью он долго ворочался, не мог заснуть.

Впрочем, в эту ночь не мог заснуть еще один человек, потрясенный невиданными переживаниями, — Григорий Григорьевич Мохов. Комиссия из райкома комсомола признала его руководство детской технической станцией весьма посредственным. В его работе с детьми не было необходимого разнообразия, не было инициативы! Инициатива… Весь мир почернел в глазах Григория Григорьевича, едва было произнесено это слово. И кто его произнес? Эта девчонка, от горшка три вершка. Что она может смыслить в технике? Однако с нею согласились все члены комиссии. Да и сам он не мог не соглашаться с критикой девушки… иногда конечно… и только мысленно. Вслух он находил оправдания совершенно объективного порядка, ссылаясь на отсутствие необходимых руководств, инструкций, средств, материалов.

Модели кораблей, заполнявшие обе комнаты технической станции, все же произвели благоприятное впечатление на комиссию и даже на эту… как ее… на Пескову. Девушка с веселым любопытством принялась разглядывать тот самый пароход, который подвергался торпедной атаке. Пока вспоминали этот нелепый случай, Григорий Григорьевич натужно улыбался, но словно стоял на горячих угольях. Он жестоко страдал от незаслуженного унижения.

Его не отстранили от руководства, но предложили дать максимальную возможность моделистам проявлять свою собственную (будь она проклята!) инициативу.

Затем его попросили принять обратно Якимова. Просьба прозвучала так, что он счел благоразумным не возражать. Этот мальчишка… Видно, от него еще не оберешься хлопот. Сколько еще придется терпеть из-за него неприятностей.

Нет, даже на этой, на его взгляд, чрезвычайно незначительной работе не было покоя. А как хотелось…

Ворочаясь с боку на бок, Григорий Григорьевич воскрешал свое прошлое. Что-то в жизни получалось не так, а что именно, он сообразить не мог да и… не желал. Или уж он оказался вовсе бездарен и ни к чему не способен? Разве у него не увлекающаяся натура?

Взять хотя бы его тягу к судовым двигателям, которая началась с раннего детства и не потухла по сей день. Правда, ему не удавалось забраться поглубже в паровую машину, постичь ее теорию. Тогда, быть может, он изобрел бы что-нибудь новое, стал бы современным Уаттом. Что ж… каждому свое. Ему не дали в полной мере проявить свои способности, свое мастерство практика, его затерли, заплевали…

И, вспомнив, как его когда-то распекали в управлении пароходства за крайнюю ограниченность, за пренебрежение к новой технике, Григорий Григорьевич сильнее заворочался на скрипучей кровати.

Нет, его просто никто не хочет понять. Миллионы таких, как он, трудятся на узком участке, не заглядывая в будущее. Разве же они не приносят колоссальной пользы обществу? Да, да, он незаметный, но необходимый труженик.

Найдя, наконец, точку опоры, Григорий Григорьевич успокоился и уснул.

В комнате было душно, грязно, не прибрано.

 

8

Ирина встретила Яшу на улице. Он разглядывал витрину с книгами.

— Ага, попался! — пропела Ира и схватила его за рукав. — Ты что же это, дружок: получил комсомольский билет и исчез?

— Я не исчез, — смутился Яша. — Я тут новую штуку придумал…

— Почему же с нами в поход не ходил? Мы очень славно время провели: купались, загорали, рыбу ловили, варили уху. А костер какой распалили! Всю ночь около него просидели, так и не спали.

Яша прищурился на небо, будто увидел в нем что-то. Разве он виноват, что его захватила уже новая страсть, новое увлечение?

— Ну? Что же ты молчишь?

— Мне все равно нельзя купаться, — тихо ответил Яша. — Потом вы очень далеко ходили.

Ира поняла. Больше она ни о чем не спрашивала.

— Ты куда-то спешишь?

— Нет, я книги смотрел.

— Пойдем ко мне в гости.

— Ой, что вы!

— А чего испугался? Пойдем, пойдем! Я вот конфет купила, чай будем пить.

Отговорки не помогли. Ира была настойчивой. Не отпуская руку Яши, она увлекла его за собой. Дом, где она жила, оказался недалеко. Это был небольшой двухэтажный деревянный дом, в котором Ира с матерью занимали две комнаты. Почему у Иры нет отца, Яша спросить не решался.

— Мама! — закричала она, втаскивая Яшу в комнату. — Посмотри, кого я привела в гости! Это Яков Якимов, подрыватель лодок. Принимай скорее! Он чай с конфетами любит.

— Ничего подобного, — запротестовал Яша. — Я вам этого не говорил.

— Я и так знаю: конфеты все люди на свете любят.

Из-за овального стола, покрытого зеленой скатертью, поднялась женщина лет сорока, мать Ирины. Выглядела она очень моложаво, ее можно было скорее принять за старшую сестру Иры. Между матерью и дочерью было большое сходство. На стене висел портрет девушки, и Яша сначала подумал, что это Ира. Только приглядевшись внимательно, он, во-первых, заметил, что портрет сделан очень давно, а во-вторых, девушка на портрете была полнее. Стало быть, это портрет матери Иры в молодости.

— Очень рада с вами познакомиться, — сказала мать Иры. — Садитесь, Яша. На Иру не обижайтесь, насмешница она у меня, но сердце у нее доброе. Меня зовут Тамарой Николаевной, я учительница в двенадцатой школе. Знаете такую?

Яша знал каждый дом в своем городе. Двенадцатую школу выстроили у него на глазах. Он со строительства еще дранки таскал: из них обручи хорошие получались.

Ира включила чайник и тоже приняла участие в разговоре. Яша чувствовал себя все свободнее. В этой квартире было особенно просто и задушевно.

Скоро вскипел чайник. Сидя между Тамарой Николаевной и Ирой, Яша уже без всякого стеснения пил чай и поедал конфеты, которые щедро подкладывала ему Ира.

— Чем же ты теперь увлекаешься? — спросила Ира, когда с чаем было покончено.

— Летающую модель самолета строю.

— Смотрите-ка, — удивилась Ира, — в авиацию ударился. А фотография, что же, уже надоела?

Яша, глядя в сторону, улыбался. Да, фотография его больше не интересовала.

— Где модель делаешь, в технической станции?

— Да.

— Григорий Григорьевич помогает?

— Нет. А мне и не нужно. У меня описание есть, я один справлюсь. Ребята с Григорием Григорьевичем сейчас телеграфный аппарат собирают.

— А тебя, что же, телеграфный аппарат не интересует?

— Я его уже делал. В прошлом году.

— Слышишь, мама? Паровой машиной он увлекался, фотографией увлекался. Теперь за авиацию принялся.

— Хорошо, — отозвалась Тамара Николаевна, поднимая голову и прерывая проверку ученических тетрадей. — Такая любознательность похвальна.

— Да, но… — Ира задумалась, а потом неожиданно спросила Яшу: — Ну, а чего ты не любишь? Только откровенно.

— Математику.

— А еще?

— Химию.

Ира засмеялась и захлопала в ладоши. Тамара Николаевна опять подняла голову от тетрадей и с улыбкой поглядела на Яшу.

— Жаль, — сказала она. — Нам придется с вами ссориться на этой почве. Я преподаю химию и очень люблю ее.

Яша покраснел до слез, ему стало жарко. По химии и математике у него дела шли хуже всего. Не то чтобы они не давались ему, а просто не имели никакого отношения к его увлечениям. Другое дело физика, тут все было просто, на виду, сочеталось с постройкой моделей. Физика давалась легко, без всякого напряжения.

С моделей Ира перевела разговор на машины, копией которых были Яшины модели, на историю их изобретения, на их изобретателей. Глубина знаний мальчика удивила Иру. Разумеется, речь шла о тех элементарных сведениях, которыми обладала сама девушка, окончившая десять классов, постоянно бывавшая на заводах Южноуральска.

Яша обстоятельно рассказывал о принципе работы машины. Он называл имена творцов паровой машины, динамомашины, телеграфа, электрической лампы, самолета, знал историю изобретений.

Ирина провела мальчика в другую комнату и показала ему свою библиотеку. Книг у нее была масса, два стеклянных шкафа у стены оказались набитыми до отказа. У Яши заблестели глаза, он с жадностью набросился на книги.

Симпатии девушки к Яше росли. В нем угадывался такой необыкновенно яркий огонек, такая огромная, не по возрасту энергия. Ира с улыбкой наблюдала за мальчиком, торопливо листавшим книгу за книгой, словно кто-то подгонял его. Она разрешила ему взять с собой все, что он пожелает. Яша выбрал Жюля Верна, Джека Лондона и… Маяковского. Выбор удивил девушку, но она решила пока воздержаться от расспросов и советов.

Ира проводила своего гостя до угла квартала. На улице темнело. Было душно и безветренно, в воздухе прозрачным туманом висела пыль.

— Значит, мы друзья? — сказала Ира, прежде чем протянуть ему руку.

— Конечно, — поспешно и охотно согласился Яша.

— Когда будешь испытывать модель самолета, непременно пригласи меня. Хорошо?

— Хорошо, Ира.

— Ну, до свидания… таракан.

Она засмеялась и крепко встряхнула его руку.

 

9

Проснувшись утром, Яша увидел на своем стуле новый серый костюм. Это был не костюм отца, потому что он никак не полез бы на отцовские плечи. Да и к тому же отец любил порядок и не разбрасывал свои вещи по всем комнатам. Короче говоря, не требовалось особых размышлений, чтобы сообразить, для кого предназначалась обнова.

Мальчик поспешно откинул одеяло и принялся разглядывать отличный серый пиджак на шелковой подкладке с двумя внутренними и тремя наружными карманами, наутюженные брюки.

В комнату, попыхивая папиросой, вошел отец.

— Нравится? — спросил он. — Пятнадцать тебе сегодня стукнуло. Поздравляю.

За отцом, вытирая руки о передник, показалась в дверях мать.

— Это тебе отец ко дню рождения купил, — сказала она. — Через год паспорт будешь получать, взрослым становишься.

— Я одену? — спросил Яша.

— Да уж по такому случаю, пожалуй.

Но, надев костюм, Яша застеснялся. Очень уже нарядно получилось, еще ребята начнут смеяться, скажут: зафасонил.

— Нет, — передумал он, — я пока в старом похожу.

— Ну и зря, — засмеялся отец. — Нечего стесняться. К осени мы с тобой еще по костюму справим да шляпы купим. Купим, а?

Мать забрала старый костюм на кухню, объявив, что будет выдавать его только при выполнении хозяйственных работ.

— Сегодня модель самолета буду испытывать, — сказал Яша отцу.

— Закончил, значит? Дело.

— В степь пойдем.

— Ни пуха, ни пера. Вечером расскажешь, как получилось.

Отец ушел на работу. Яша наскоро позавтракал и побежал за Борисом. Вдвоем они разыскали Михаила, и уже все вместе направились на техническую станцию за моделью.

Станция оказалась на замке: Григорий Григорьевич появлялся точно в девять, и ни минутой раньше. Друзья присели на каменные ступени лестницы. Ждать пришлось долго. Где-то наверху, в чьей-то квартире, послышались сигналы проверки времени, и на улице раздалось знакомое покашливание. Затем в дверях подъезда показалась сутулая фигура Григория Григорьевича. Едва заметным кивком головы он ответил на приветствие мальчиков, ворча, долго возился с ключом в замке.

Когда Яша бережно выносил модель, Григорий Григорьевич хмуро посмотрел ему вслед. Сколько труда стоило ему сдерживать свое раздражение, то есть относиться к Якимову как к другим. Модель самолета получилась такой, что привела Мохова в недоумение. У мальчишки золотые руки… Никто же ничего ему не показывал, он копался в одиночку с таким усердием, какого Григорий Григорьевич еще не встречал у детей. О, имей такие задатки он, Мохов, у него бы в жизни все пошло по-иному.

Едва друзья появились на улице с моделью, как все мальчишки, игравшие поблизости, закричали: «Самолет! Самолет!» — и начали собираться вокруг Яши. Каждый из них старался разглядеть модель поближе, коснуться ее. Борис с Михаилом раздавали тумаки направо и налево, но толпа мальчишек все росла. Яша почувствовал себя в безопасности только тогда, когда скрылся за дверями Ириной квартиры.

— А я жду вас, ребятки, — сказала Ира.

Она была одета в голубую кофточку и белую коротенькую юбку, так что совсем походила на девочку. Только глубокие серые глаза да пышная прическа выдавали ее возраст.

На улице опять появились мальчишки. Они последовали за Яшей и его спутниками в поле, где должно было состояться испытание модели. По пути они шумно спорили, размахивая руками и взбивая босыми ногами дорожную пыль. Одни кричали: «Это планер! Как, знаешь, у нашего Тимки с десятой квартиры. Это с горы надо пускать». Постарше возражали: «Да-а-а, с горы, много ты понимаешь! А резина для чего? Пропеллер видишь?»

Яша прислушивался к их разговору и невольно побаивался, что модель вдруг не полетит. Михаил и Борис ничего не скажут, а вот перед Ирой будет стыдно.

За железнодорожной насыпью друзья выбрали подходящую площадку. Степь здесь была ровной, с выгоревшей от летнего зноя травой. Направо в степи дымил пущенный недавно металлургический комбинат. От него через степь тянулась в город асфальтированная лента шоссе, по которой туда и обратно бежали «эмки», грузовики, громыхали подводы. Налево виднелись вспаханные косогоры, холмы, березовая роща, мелкие овражки.

Площадку, выбранную для запуска модели, пересекали многочисленные тропинки, по которым цепочкой тянулись пешеходы. Поэтому вскоре к толпе ребятишек прибавились и взрослые наблюдатели.

Яша собрался было закрутить пропеллер, как вдруг чья-то рука взяла его за локоть. Оглянувшись, он увидел рослого мужчину в темно-синем кителе и в белой фуражке с кокардой.

— Разреши взглянуть на модель? — попросил мужчина.

— А вы… кто?

— Грачев Дмитрий Васильевич, летчик гражданского воздушного флота. А ты что, моделист? Я, брат, этим делом тоже болел.

Грачев бережно принял у Яши модель и стал поворачивать ее, разглядывать крылья, хвостовое оперенье, шасси, винт.

— Чисто сделано, — похвалил он, — даже очень чисто, старательно. Проверим центровочку. Так… Нормально. На первый взгляд, все летные качества налицо. Прежние-то модели хорошо летали?

— Это моя первая модель.

Грачев с явным недоверием покосился на Яшу, очевидно заподозрив его в желании порисоваться.

— Яша говорит правду, — подтвердила Ира.

— Что ж… — Грачев отпустил завернутый на несколько оборотов пропеллер, который, к неописуемой радости ребятишек, начал вращаться с громким урчанием. — Значит, у тебя золотые руки, паренек.

Он возвратил Яше модель. Вдвоем с Борисом Яша направился к дальнему краю площадки, встал против ветра, легкими волнами пробегавшего по степи, и принялся закручивать пропеллер. Притихшая толпа зрителей молча наблюдала за ним. Все-таки он очень волновался. Его сердце стучало, как молоток.

— У тебя руки трясутся, — заметил Борис, — и лицом ты стал какой-то чудной. Боишься, что ли?

— Сам не знаю…

— Пускай. Тут тебе никто плохого не желает. Как получится, так и ладно.

Яша закрутил пропеллер на два полных ряда узлов. Придерживая модель одной рукой за пропеллер, а другой за хвост, он поднял ее над головой.

— Ни пуха, ни пера, Яша! — донесся до него голос Иры.

Он толкнул модель навстречу ветру и выпустил ее из рук. С рокотом понеслась она вперед, но круто вниз, к земле. Удар пришелся на шасси, упругая проволока подбросила модель обратно в воздух, она взмыла и… выровнялась! И пошла, пошла, пошла вверх, против ветра, все выше и выше. Над толпой зрителей она пролетела так высоко, что мальчишки не могли добросить до нее фуражками. Они завопили «Ура!», засвистели, замахали руками и, сорвавшись с места, помчались следом за моделью.

— Летит, вот это летит! — закричал Борис. — Наша взяла! — И не утерпел, тоже побежал по полю.

Яша счастливо улыбался. Ему казалось, что он сам летит по воздуху и видит сверху весь мир. Впервые его ребячья душа познала вкус славы, очень маленькой и нежданной, но все-таки сладостной.

Модель между тем была уже далеко. Вот она оказалась над вспаханным полем. И тут произошло неожиданное. Вместо того чтобы идти на посадку, модель начала резко набирать высоту.

— Что это? — закричал Яша. — Что это?

— Модель попала в восходящие потоки, — сказал Грачев, подходя к Яше. — День сегодня жаркий, солнце нагрело косогор, и воздух над ним поднимается вверх. Он-то и увлек за собой модель. Но все это могло произойти только потому, что у твоей модели отличные аэродинамические свойства. Такой успех достается не каждому моделисту даже с большим опытом. Поздравляю!

— Ну вот, а ты боялся! — сказала Ира. — Давай-ка руку да побежим ее разыскивать.

Взявшись за руки, Ира и Яша побежали догонять рассыпавшихся по степи ребятишек. Модели не нашли, она затерялась среди кустов. К тому же начало темнеть.

Обратно шли вчетвером: Ирина, Яша, Борис, Михаил. Они оживленно обсуждали полет модели, перебирали подробности этого события.

— Сразу же принимайся за вторую модель, — настаивала Ира, — и ребятам покажи, как ее делать.

— Да, конечно, — ответил Яша, — я теперь фюзеляжную буду делать.

Но когда Яша рассказал о полете модели отцу, он уже не ощущал в себе того энтузиазма, и вообще все событие казалось довольно обыденным. Подумаешь, подхватило ветром. Модель как модель. Такую сделает кто хочешь.

Утром Яше не пришлось вспомнить о модели. Пришел Володя.

— Вот я и командир! — сказал он, обнимая мать. — Конец учебы. Слышишь, отец? Тяжелым танком буду командовать. Не машина, а сухопутной линкор. На войну бы теперь, а?

— Ну, ну, — остановил его Филипп Андреевич, — чего захотел… войны.

— Это в нем дурь молодая, — засмеялась мать, — женится — переменится.

— Э, нет! Пусть по мне девчонки поплачут, а я еще погуляю.

Яша залюбовался братом. Володя был веселым человеком, любую беду мог обратить в шутку. В глазах его постоянно плясали искорки смеха. Сильный, красивый, старший брат был кумиром Яши.

— Яшка! — приказал Володя. — Беги за вином. Выпьем по такому случаю. Да не забудь сфотографировать меня, в пяти видах, по десять штук каждого — всем девчонкам на память раздарю.

 

10

Ирина Пескова стала душой комсомольской организации десятилетки № 14. Особое предпочтение отдавала она ребятам седьмого «Б». Им казалось, что для Иры они самое главное, что она ими только и живет. Но точно так же думали ребята во многих других школах города. К тому же Ирине приходилось по заданию горкома комсомола бывать в молодежных организациях школ ФЗО, высших и средних учебных заведениях, на заводах. Она бралась за все, работала с азартом, с любовью.

Встретившись с Песковой однажды, в школах, в заводских комитетах, комсорги не упускали случая воспользоваться ее помощью еще раз. Обаятельной была не только внешность Иры, и, откровенно говоря, ей приходилось выслушивать немало объяснений в любви. Обаяние таилось в ней самой. Очевидно, потому что она сама была искренна с людьми, близко к сердцу принимала их судьбы, была бесхитростна, проста в обращении, могла поделиться последним рублем, если видела человека в затруднительном положении, не ждала, пока к ней обратятся за помощью.

Иру постоянно тянуло к людям. В одиночестве она не могла оставаться и часа. Ее редко можно было застать дома. И вообще разыскать Иру представляло известные трудности. Побывав в комитете металлургического комбината, она спешила в педагогический институт, оттуда заезжала в одну из школ, забегала по пути в горком, успевала побывать на заседании. Ирина долго обдумывала свои отчеты. Ее речи на заседаниях были немногословными, но всегда содержали самую суть.

— Смотрите-ка, — слушая ее, удивлялись в зале, — в самую точку попала.

В работе Ирины случались промахи, за которые ей иногда крепко попадало на бюро горкома. Она часто прощала людей, допускавших грубые, порою непоправимые ошибки. Ей казалось, что каждого человека можно исправить хорошим ласковым словом. Благодаря ей удержался на месте и Григорий Григорьевич Мохов, хотя все остальные члены комиссии высказались за его увольнение. Ира уверила, что Мохов безусловно учтет все сделанные ему замечания.

Неудачи в работе причиняли девушке большие страдания. Зачастую, возвратившись с заседания горкома комсомола, она скрывалась в своей комнате, гасила свет, бросалась нераздетой на кровать и, уткнув лицо в подушку, плакала. Но плакала торопливо, глотая слезы, и беззвучно, чтобы не привлечь внимания матери. Для всех, кто ее видел, Ира оставалась спокойной, рассудительной и ласковой девушкой. Даже дерзости, которые зачастую ей приходилось выслушивать, не выводили ее из себя.

В десятилетке № 14 мальчики, а еще больше девочки, в Песковой души не чаяли. Ира встряхнула все старшие классы. Никто больше не жаловался, что комсомольские собрания проходят скучно. Теперь, наоборот, приходилось сдерживать ребячью фантазию. Ира присматривалась к ребятам, стараясь определить наклонности каждого. И каждый становился ей более или менее понятен, кроме… Яши Якимова. Этот походил на огонь, который мечется под порывами ветра: готов взяться за все, сделает — успокоится и уже ищет другое.

Секретарем комсомольской организации выбрали Мишу Огородова, хотя сначала выдвигали Яшу Якимова. Нет, мастер на проделки, в руководители комсомольской организации он не годился — Ира поняла это после нескольких разговоров с Яшей. Конечно, в нем было много энергии, он умел увлекаться. Однако его увлечения были порывистыми, быстро проходящими. Увлечения самозарождались в Яше, не приходили извне, из среды товарищей. Это заставило девушку призадуматься. Нужно что-то ломать в нем, переделывать, а что и как — Ира еще не понимала.

Другое дело — Миша Огородов. В нем была та простота, которую больше всего ценила Ира. Миша был очень хорошим, отзывчивым товарищем, он умел верховодить не только из увлечения, но и просто при необходимости, когда ему это поручали. Никто лучше его не организовывал такие дружные субботники по высадке деревьев или по расчистке спортивной площадки. Он же устраивал футбольные состязания и вечера самодеятельности.

От Иры не укрылось, как болезненно воспринял Яша ее пожелание выбрать секретарем Мишу Огородова. Мечтатель, он уже видел себя руководителем, ему, наверное, чудились необыкновенные дела, о которых не могло быть и речи. И девушке стало очень интересно, во что выльется этот укол самолюбия и надолго ли останется он в сердце Яши.

Нет, Яша оказался не злопамятен.

В июле комсомольская организация школы устроила экскурсию в Копейск, на угольные шахты. Комсомольцы приняли эту идею с энтузиазмом. Еще бы, побывать на угольных шахтах, глубоко под землей, посмотреть, как добывают каменный уголь, увидеть то самое, о чем они знали только из книг, да из рассказов учителей.

Когда Миша Огородов передал Ирине список комсомольцев седьмого «Б», желающих поехать на экскурсию, ей тотчас же бросилось в глаза отсутствие в списке Яши Якимова и Бориса Сивкова. Как, такой любитель техники, как Якимов, не желает побывать на шахте?

— В чем дело? — спросила она Михаила.

— Да дело известное, — ответил комсорг. — Якимова наверняка мать не пустила, боится, как бы он опять не простыл, а Сивкова… а Сивков… — Михаил замялся, — ну, у того дядя скупой до невозможности. Копейки не выпросишь.

Ирина прикусила уголок наброшенного на плечи платка.

— Хорошо, — сказала она, — уточним. Но тебе тоже нельзя этого оставить.

— Да что же я могу сделать? Знаете, какая мать у Якимова? Как скажет, так и отрежет. Лучше не упрашивать.

— Вон что…

В эти дни впервые был нарушен мир в семье Якимовых.

Побывать в шахтах! Посмотреть, как работают стахановцы! Какой мальчишка не мечтал об этом в 1938 году?

Каждый день приносил вести о новых трудовых рекордах. Люди творили чудеса, и при помощи чего? При помощи техники. Это вызывало особый восторг Яши. Ведь он собирался посвятить себя изобретению машин, правда, каких именно — он не знал еще, но во всяком случае таких, с которыми можно будет делать еще большие чудеса. Яша во всех подробностях знал историю кузнеца Бусыгина, текстильщиц сестер Виноградовых… Он вырезал их фотографии из газет и хранил в особой тетради.

Стахановцы — не фокусники. С машиной фокуса не выкинешь. Они новаторы в технике и не просто работают на машине, а учатся понимать ее, как человек понимает человека — умом и душой!

Самая серьезная задача, поставленная партией перед народом: овладеть техникой! — нашла отклик в не искушенном еще сердце мальчика. Он понял ее по-своему, но принял близко к сердцу, как материнский наказ. Техника — его будущая стихия! Придет время и он изучит самые сложные механизмы, научится управлять ими, будет придумывать, изобретать…

А теперь, а сейчас… его не пускают в угольную шахту взглянуть, как работают стахановцы. Разговор об экскурсии Яша нарочно завел после прихода отца, зная, что отец его поддержит.

Филипп Андреевич даже приветствовал желание сына увидеть такие интересные вещи. Анна Матвеевна не замахала руками, не подняла крика. Она только спросила Филиппа Андреевича:

— В шахте такой же воздух, как и на улице?

— Ну что же ты спрашиваешь, Аня? — развел руками Филипп Андреевич. — Ты это не хуже меня знаешь. Твой отец работал в шахте.

— Но мой отец никогда не болел крупозным воспалением легких, не знал, что такое осложнения. Он вообще не представлял, как это болеть… даже гриппами. Я не пущу Яшу. По крайней мере, сейчас. Ему еще надо окрепнуть. Посмотри, на кого он похож? Поездка в Копейск — это двое суток вне дома. Там за ним некому будет ухаживать.

— Ты делаешь из него неженку! — вспылил Филипп Андреевич. — Так, около твоей юбки, проку будет мало. В доме не открываются окна. Это же курам на смех. Проехать в поезде четыре часа, переночевать и вернуться обратно — невелика опасность. Пусть съездит.

— Значит, тебе не нужен ребенок. Ты забыл, что говорил Подкорытов? Яша выжил благодаря чуду. Мне он слишком дорого достался, чтобы так легко рисковать его здоровьем. Но я вижу, что уже не нужна, что я уже не мать.

— М-да… — сдался Филипп Андреевич, — того, Яков… Ничего не поделаешь, придется согласиться с матерью. Видишь, как она вопрос ребром ставит: подует на тебя ветром в поезде, капнет за шиворот в шахте — и опять сляжешь. Давай покуда соглашаться.

С отцом и вовсе нечего было спорить: отец от своего слова не отступал. Наоборот, если он принимал сторону матери, то становился непреклонным и резким.

Яша отошел к окну, заложил руки за спину (отцовская привычка) и стал смотреть на улицу. Глаза его затуманились, губы вздрагивали. Но мальчик не заплакал, болезни научили его молча переносить физические и душевные страдания, скрывая их от окружающих. Однако было очень горько. В Копейск поедут все ребята, вся комсомольская организация школы. Он один должен остаться дома.

Анна Матвеевна занялась шитьем, отец курил и поверх развернутой газеты украдкой поглядывал на сына. Филипп Андреевич остался недоволен собой. Не следовало уступать Анне Матвеевне, она, кажется, того… слишком трясется над мальчиком, чересчур много значения придает словам Подкорытова. Сегодня жена впервые вызвала у него раздражение. Мальчик превращается в юношу, в мужчину, ему нужно больше свободы, больше возможности самостоятельно действовать, привыкать к жизни. Правда, болезни оставили след. Вид у сына неважный. Худоба… На лице ни кровинки, костюм обвис. Только вытянулся Яша, болея, не по годам.

И все же, приглядываясь к сыну, Филипп Андреевич примечал, как зреет в мальчике другая сила, внутренняя. Она заметна и в упрямом изгибе рта, и в сдвинутых бровях, и в разговоре. Несмотря на свою физическую слабость, Яша не переносил покоя, всегда бывал чем-нибудь занят. Тут уж сказывалась якимовская порода.

— Эх, Яков, — не удержался Филипп Андреевич, — вот возьмем мы с тобой да погоним всех докторов, придумаем свое собственное лечение. Как получу отпуск — махнем в тайгу, к брату Василию. Он теперь колхозной пасекой заведует. Говорят, мед лучше всех лекарств человека здоровым делает.

— Не морочь голову, — заворчала Анна Матвеевна. — За тридевять земель ребенка потащит. Чего еще не хватало. Здесь, что ли, нет меда? Пусть лучше он за собой следит, Яков-то. Вот что.

 

11

Спустя два дня Борис и Яша встретились на улице около водопроводного колодца, внутри которого шел ремонт магистрали. Яша заинтересовался ремонтом.

— Не пустили? — спросил Борис.

— Нет. А тебя? Борис пожал плечами.

— У меня дело известное. Дядька и разговаривать не захотел. Я его спрашиваю, а он молчит. Он все молчит, будто я уж и не человек. Тоска… Удрать бы от него.

— И чего он такой?

— Ха! Известно чего: работать по-настоящему не хочет. Старый режим вином заливает. Ему бы в конторе сидеть да приказывать, пальцем тыкать. Ну да ладно, чего про него толковать. Я к тебе шел. На рыбалку пойдешь?

— Далеко?

— Да уж ради тебя можно и поближе. К Софроновской мельнице.

— К Софроновской мельнице? — спросил за их спиной чей-то голос. — На рыбалку?

Обернувшись, они увидели Женьку Мачнева.

— На рыбалку, — буркнул Борис. — А тебе чего?

— А я тоже с вами пойду, — безапелляционным тоном произнес Женька.

— Очень ты нам нужен. — И, окинув Женьку презрительным взглядом, Борис спросил: — На шахту мамочка не пустила?

— Это Яшку мамочка не пускает. Я сам не захотел. Чего там особенного?

— Трусишь под землю лезть?

Женька сморщил лицо и стал сосредоточенно заглядывать в колодец, где возились рабочие.

— Значит, договорились? — обратился Борис к Яше.

— Да я что… вот как дома.

— Не пустят его, — фыркнул Женька и чванливо добавил: — А меня пустят.

Действительно, мать запротестовала и на этот раз. Но тут не выдержал отец. Он закричал, что в конце концов нельзя из ребенка делать урода. На улице тридцатиградусная жара, а мальчика за тысячу верст к реке не подпускают. И сказал Яше:

— Иди на рыбалку. Разрешаю.

Борис зашел за Яшей в пять часов утра. Анна Матвеевна не хотела открывать ему в такую рань, но вскочил отец и сам разбудил Яшу. Тогда Анна Матвеевна заставила сына дать торжественное обещание не лезть в воду.

— Слово придется дать, — пряча улыбку, сказал отец. — В воду покуда не лазь.

Выйдя на улицу, Яша, к своему неудовольствию, увидел Женьку Мачнева. Женька имел независимый вид и появление Яши встретил презрительной усмешкой.

— Думаешь, я его звал? — кивнул Борис на Женьку. — Он, наверное, всю ночь меня у ворот караулил. Может, ему по шее дать, чтобы отвязался?

— Эх, вы, а еще товарищи, — проговорил Женька.

Борис с Яшей переглянулись.

— Да пусть его, — сдался Яша. — Помешает, что ли?

И трое мальчиков пустились в путь. Очень приятно было идти босыми ногами по мягкой улегшейся за ночь пыли. Где-то скрипели телеги, далеко на станции свистел паровоз. Солнце уже взошло, но еще не припекало. А как хорошо было в лесу! Пахло смолой и цветами. Прохладная роса обмывала ноги, на деревьях перекликались птицы.

У реки было еще лучше. От обилия незабудок поляны казались голубыми. Ивы наклонились так низко, что их ветви почти касались воды.

Рыболовы поставили корзинки с провизией в тени деревьев и стали готовить удочки. Борис все косился на Женьку. У того удочка была настоящая, бамбуковая, купленная в магазине, не то что самодельщина. В Женькиной корзине из-под газеты выглядывала аппетитная поджаристая ножка курицы, сквозь прутья просвечивали белые булки и еще всякая всячина. Ноздри Бориса зашевелились от дразнящего запаха.

У Яши запасы были скромнее. Ему мать положила в корзинку вареной баранины, три яйца и кусок пеклеванного хлеба. В корзинке Бориса лежали мешочек с пшенной крупой, несколько сырых картофелин, краюшка черного хлеба и две луковицы — все это из расчета на уху. Ничего другого при всем желании он взять не мог: дядя запасов продуктов дома не держал.

И вот трое мальчиков стоят по колено в воде с удочками в руках. Борис снабдил Яшу удочкой, подробно объяснил, как насаживать червяка, как подсекать рыбу. Оказывается, все это не так просто. Рыба, как выяснилось, куда хитрее Яши. Борис с Женькой выдергивают одну за другой трепещущие на леске рыбки, а у Яши каждый раз червяк съеден. Вот где требуется терпение! Мальчики стоят как каменные и молчат.

Наконец и Яше выпала удача. Он закричал от радости, когда, выдернув запрыгавший на воде поплавок, увидел подцепившегося на крючок глупого пескаренка.

— Тише, ты, — заворчал Женька, — всю рыбу распугаешь.

— Мало тебе? — огрызнулся Яша. — Вон уже сколько наловили.

— Пожалуй, на уху хватит, — поддержал его Борис, — запросто.

— Нет, нет! — взмолился Женька, — давайте еще. Вон как клюет здорово. Много можно наловить. Домой захватим.

— Жадина какая, — усмехнулся Борис, но на уговор сдался. Он сам питал слабость к рыбной ловле.

Неподвижное стояние в воде, как и всякое однообразие, стало утомлять Яшу. Он уже перестал следить за поплавком и спохватился только от яростных окриков Женьки: «Клюет же у тебя! Клюет! Упустишь, разиня. Ах ты…»

Яша загляделся сначала на отражения в воде — там был такой же мир, как и здесь, наверху.

Потом он прислушался к шуму воды на мельнице. В этом шуме ему почудился гул работающей динамо-машины.

Наконец надоели и эти отвлеченные наблюдения, захотелось движения. Яша оглянулся на берег. За кустами, где были оставлены корзинки с провизией, он заметил что-то темное, шевелящееся.

— Смотрите, что там такое? — обратил он внимание товарищей.

— Корзинку воруют! — крикнул Женька и первым выпрыгнул из воды.

У корзинок сидела огромная взлохмаченная собака. Передними лапами она придерживала на траве Женькину курицу, и косточки аппетитно похрустывали под ее мощными клыками.

— Кыш, ты, кыш! — закричал Женька. — Пошла вон, чертовка!

Он замахал на нее руками. Собака на минуту замерла, устремила на мальчика недобрые глаза, оскалила зубы и издала такое угрожающее рычание, что Женька поспешно спрятался за Бориса.

— Это с мельницы собака, — тихо сказал Борис, — она там на цепи сидит. И чего ее сегодня спустили?

— А может, она сама сорвалась? — высказал предположение Яша.

— Да гоните же ее! — чуть не плача, взмолился Женька. — Она же все сожрет.

— Мама вкусное положила? — съязвил Борис. — Гони ее сам, если жить надоело. Ее на волков пускают. Знаешь, что она из тебя сделает? Манную кашу, запросто.

Покончив с Женькиной курицей, собака поднялась и по-хозяйски запустила морду в корзинку Яши. С вареной бараниной она разделалась в одно мгновение, а потом опять возвратилась к Женькиной корзинке и стала глотать белые булочки, старательно слизывая с травы сыпавшиеся из пасти крошки.

Мальчики стояли, смотрели. Они пробовали кричать, бросать в собаку палками. Собака отзывалась грозным рычаньем, не прекращая пиршества.

Расправившись со всем съедобным, она не спеша удалилась в сторону мельницы. Тогда мальчики бросились к корзинкам. Осмотр поразил их в различной степени. Разъяренный Женька запустил корзинкой вслед собаке. Но корзинка угодила в ствол ольхи и из нее посыпались обрывки газеты, куски сахара, кружка, ложка.

В корзинке Яши уцелели три яйца. У Бориса собака обглодала только краюшку хлеба, а все остальное оставила без внимания.

— Гадюка какая, — ругался Женька, снова заглядывая в пустую корзинку, словно съеденное собакой могло там появиться вновь. — Чтоб она издохла, обжора. Что теперь будем делать?

— В самом деле, — сказал Яша, вспомнив, что он сегодня еще ничего не ел, — есть-то хочется. Может, домой пойдем.

— Думаешь, дома меня ждет обед из трех блюд? — усмехнулся Борис. — Я вот без хлеба из-за вашего мяса остался. У этой собачишки особый нюх на мясное. Я знал. Тут у рыбаков уже случалось такое.

Он повертел в руках мешочек с пшеном, вытер о штаны баночку с солью. Ему было очень жаль и Женькиной курицы и тем более Яшиной баранины — он рассчитывал полакомиться и тем и другим.

— А что же мы будем делать? — спросил Яша.

— Уху варить, запросто.

— Да как же ее без хлеба есть?

— Не знаю, как вам, — с горечью проговорил Борис, — а мне частенько приходится жрать без хлеба уху-то. Я ко всему привык. Пожили бы с моим дядькой, привыкли бы. Рыбы вон сколько наловили, не выбрасывать же. Я сейчас такую уху сварганю, что вы пальчики оближете.

— Ну, хорошо, — согласился Яша, — давайте варить уху.

— Давайте, давайте, — подхватил Женька. — Очень уж я есть хочу.

— Очень… Собирай сучья для костра. Ясно? А то и понюхать не дам.

Вскоре на поляне весело заполыхал костер. По мере того как подвигалось приготовление ухи, мальчики веселели. Борис, удивляя Яшу своей сноровкой, очистил рыбу и побросал ее в кастрюльку с водой. На костре вода быстро закипела. Борис отправился бродить по поляне в поисках какой-то особой травы. Когда он добавил ее в кастрюльку, оттуда пошел такой запах, что Женька сделал круглые глаза и заерзал вокруг костра, а у Яши рот сразу наполнился слюной.

— Вкусно пахнет, — объявил Яша.

— Вот подожди, попробуешь, — пообещал Борис, — не то еще скажешь.

Вскоре уха была готова. Борис поставил кастрюльку на траву.

— Вот сейчас и подзакусим, — сказал он. — Курицу-то жаль, конечно. Я и не помню, когда едал ее. Как-то Яшкина мать угощала. Только рыба, говорят, полезней. Ну, садимся.

Они ближе придвинулись к кастрюльке. Борис первый опустил в нее ложку, помешал уху, зацепил маленько, подул, попробовал и, прищурив один глаз, сказал:

— Есть можно. Приправы, конечно, маловато.

Следом за Борисом, не дожидаясь приглашения, запустил в уху свою ложку и Женька. Обжигая губы, жадно хватая с ложки кусочки картошки и рыбы, он набил свой рот до отказа и так быстро, что Яша еще не успел и попробовать ухи.

— Ну, ну, — погрозил Борис, — набросился, как та собака на курицу. Один, что ли, решил все слопать?

Женька дернулся, и не то ему косточка в горло попала, не то воспоминание о курице пробудило улегшуюся злость, но только он поперхнулся и закашлялся так сильно, что не успел отвернуться. Все содержимое его рта посыпалось прямо в кастрюльку.

Яша поспешно отвернулся в сторону. Большая алюминиевая ложка Бориса с глухим стуком опустилась на лоб Женьки. Громко вскрикнув, Женька на четвереньках отпрыгнул в сторону, с удивительной быстротой вскочил на ноги, и Яша с Борисом увидели его мелькающие пятки.

Борис не стал догонять Женьку. Он только ударил кастрюльку ногой с такой силой, что она футбольным мячом взлетела на воздух и долго катилась по поляне, разливая так и не отведанную уху.

 

12

Вскоре возвратились ребята из Копейска. Михаил в тот же день пришел к Яше поделиться впечатлениями. Он рассказал о том, как ребят водили по шахте, давали поработать отбойным молотком, катали по подземной электрической дороге.

Яша, откровенно завидуя, глядел на Михаила зачарованными черными глазами. Он не видел товарища, он видел то, о чем рассказывал Михаил.

А когда Огородов ушел, Яша вспомнил об Ире, — значит, она тоже приехала. Он все не хотел себе признаться, что скучает о девушке. Его тянуло к ней. С Ирой можно было говорить о чем угодно и совершенно откровенно. Она понимала с одного слова.

Но пойти к Ире Яша долго не решался. Наконец он уговорил себя, что должен отнести взятые у нее книги. С бьющимся сердцем Яша постучал в дверь знакомой квартиры и еще сильнее заволновался, когда услышал знакомый голос: «Кто там?»

— А, это ты, Яшенька! — обрадовалась Ира. — Молодец, что пришел. Ну, проходи, проходи.

— Я на минуточку, — поспешил объяснить Яша, — вот книги принес.

— Уж это позволь мне решать: на минутку или на две. Как захочу, так и будет.

Ира провела его в комнату и усадила на диван. Одета она была в белую майку и трусы. Лицо ее покрылось бисером пота. Посреди комнаты на табурете стояло жестяное корыто с бельем и мыльной пеной.

— Хозяйственными делами занималась, — пояснила Ира. — Возьмешь еще что-нибудь почитать?

— Если можно.

— Да уж как нельзя. Но прежде расскажи, чем тут без меня занимался, как время проводил.

Яша не знал, о чем рассказывать. Единственное, что пришло ему на ум, была незадачливая рыбная ловля. Ох, как смеялась Ира! Она чуть не задохнулась, слезы градом лились из ее глаз.

Глядя на Иру, не удержался и Яша. Ему еще не приходилось так смеяться.

— Ты… ты… ты так образно рассказываешь, — с трудом выговорила она между приступами смеха. — Собака курицу съела, а Женька… Женька в уху… ох, не могу…

И, согнувшись почти до самого пола, в изнеможении раскачиваясь из стороны в сторону, она снова разразилась хохотом.

Отдышавшись, успокоившись понемногу, Ира и Яша долго еще не могли вымолвить ни слова.

— Этакая комедия, — вытирая слезы с ресниц, проговорила Ира. — И Женьке сильно попало?

— Он успел удрать домой, но Борис пообещал из него котлету сделать. Он же Бориса без обеда оставил.

— Я вот вам покажу котлету. Храбрецы какие отыскались. Пойдем книги выбирать.

Часом позже они вдвоем пили чай. Яша чувствовал себя совершенно счастливым. Он говорил, говорил и говорил о своей семье, о друзьях, о школе, о событиях в Испании, о Гитлере. Еще никто не слушал его так внимательно.

— Скажи, Яша, — спросила Ира, — а кем ты мечтаешь стать?

Яша смешался: над таким вопросом он еще не задумывался.

— Я люблю технику, — сказал он, — буду учиться строить машины, механизмы.

— Но какие именно? Механизмы — понятие широкое. Значит, покуда не выбрал? Ну, а так, о чем ты мечтаешь? Мне, например, страшно хочется побывать на Луне. А? Не плохо же? Как ты считаешь, скоро люди сумеют такой корабль построить?

— Я думаю, скоро.

— А я так в этом прямо уверена. Но хотелось бы, чтобы это сделали наши, советские инженеры. Кстати, ты «Аэлиту» читал? Нет? А «Первые люди на Луне»? Тоже нет? Сейчас же забирай их с собой. Ох, какая замечательная фантазия!

Ира проводила Яшу до угла квартала. Его откровенность пришлась ей сегодня особенно по душе. Он столько перечитал книг! О чем бы она ни заводила речь, ему все оказывалось знакомым. А учится неважно. В чем тут дело? Придется разобраться. А глаза у него какие замечательные! Угли. Да и сам он кажется наполненным раскаленными угольями. Когда говорит, все в движении: руки, брови, каждый мускул тела.

…Лето прошло незаметно. Незаметно промелькнул и первый осенний месяц — сентябрь. Уже не сверкали молнии перед дождем. Ленивые, грязные лохмотья облаков медленно смыкались, затягивая небо. Дождь начинался сначала мелкий, бисерный, потом становился крупнее и лил, лил, не переставая. Вдруг налетал ветер, принимался швырять дождевые пригоршни в окна, в лица людей. Стены домов темнели, в квартирах воздух пропитывался сыростью.

Но что значит для человека осень, если у него есть любимое дело? Каким бы сильным ни был дождь, Яша каждый вечер приходил в детскую техническую станцию. Вместо того, чтобы порадовать, такая аккуратность раздражала Григория Григорьевича.

В двух комнатах станции каждый вечер гудели токарные станки, шаркали напильники и не умолкали оживленные ребячьи голоса.

С телеграфным аппаратом у Григория Григорьевича произошел конфуз. На что, казалось бы, простая вещь, а когда протянули линию за Новым поселком, началась путаница. Ни приема, ни передачи не получилось. Потом появился этот… черномазый. Разобрал, собрал, собственно, ничего не переделывал, а аппарат вдруг заработал. Поди ж ты, разгадай, в чем тут дело.

Вот теперь начали мастерить управление моделью парохода по радио, пришлось уступить общему желанию мальчишек. А кто руководит работой? Да фактически Якимов. Копается себе, не поднимает головы от верстака, может целый день не вставать со стула. А вокруг него и весь народ. Глядя на Якимова, так же деловито наматывают катушки, гнут стальные пластинки, собирают аппарат. И чуть что неясно, сейчас к тому же черномазому: «Яша, почему здесь не получается? Яша, а как это сделать?» Редко кто подойдет с таким вопросом к Мохову, да и то разве только из новичков. Возмутительно! На долю Григория Григорьевича остается только выдавать материалы да инструмент. Мальчишки вырвали из его рук инициативу. Ну, скажем, там, на речном транспорте или на другом предприятии, где ему приходилось работать, он как-то не успевал следить за развитием техники. Так там же кипела настоящая большая жизнь, а здесь… Кто его обгоняет здесь? Смешно! Смешно и нелепо.

Всю жизнь Григорий Григорьевич считал себя человеком техники, а вот мальчишки мастерят сложный агрегат для управления моделью по радио, они отлично разбираются в схеме, словно им преподносили основы радио на первых же страницах букваря. Разумеется, со временем разберется и он, как разобрался в телефонном аппарате. Однако Якимов портит ему все дело. Покуда Григорий Григорьевич получает общее представление об управлении по радио, у Якимова в голове уже созрел весь план изготовления модели. Способности у мальчишки, надо прямо сказать, необыкновенные. Талант! Но, мысленно произнося это слово, Григорий Григорьевич совсем растерялся. Его никогда не хвалили за способности к технике. Но если он сам не талант, так и ничего общего не хочет иметь с талантами. Хватит с него и обыкновенных детей. Таланты к черту! Его в детстве тоже никто не хотел замечать, а в нем, может быть, теплилась искра гениальности.

К черту! К черту!

 

13

За постройкой моделей мальчики успевали поговорить о своих прочих делах, перебрать все новости.

Однажды Григорий Григорьевич услышал, как ученики из седьмого класса четырнадцатой школы обсуждают последнюю контрольную работу по химии.

— Очень трудная была контрольная, — сказал Мачнев, — но я самый первый ее сделал.

— Да уж как не трудная, раз тебе «отлично» поставили, — усмехнулся Огородов.

— А что, скажешь, легкая? У Яшки-то двоечка.

У Якимова двойка! Мохов подошел поближе и прислушался к спору. Он увидел, как Яша покраснел и, отмалчиваясь, ниже наклонился над верстаком.

По инструкции гороно на занятия технической станции не разрешалось допускать неуспевающих учеников. Григорий Григорьевич почувствовал себя счастливым человеком.

На другой день он, как бы между прочим, спросил Мачнева:

— Помогает вам в школьных занятиях техническая станция?

— Даже очень, Григорий Григорьевич, — ответил Женька. — Очень!

— Я уверен, что Якимов, например, круглый отличник.

— Яки-и-мов? — весело удивился Женька. Он сморщился, словно собрался чихнуть. — Да что вы, Григорий Григорьевич. Самый злостный двоечник. Его болезни выручают. Все справками спасается, а то бы давно из школы вылетел.

— М-да… — Мохов с большим трудом сдержался от улыбки.

Мачнев охотно посвятил руководителя технической станции в школьные дела Якимова. Вначале Григорий Григорьевич и верить не хотел тому, что услышал. Якимов в разряде отстающих учеников! Это талант-то! Экие же бывают на свете парадоксы.

На другой день Мохов побывал в школе. Он объяснил Нине Романовне цель своего посещения: ему необходимо иметь сводку успеваемости учеников, которые посещают детскую техническую станцию. Нина Романовна попросила его задержаться на полчасика и дала задание секретарю сделать выборку из классных журналов.

Григорий Григорьевич поблагодарил за сводку и, не удержавшись, тут же, в кабинете, директора, разыскал фамилию Якимова. Плохих отметок за последние контрольные работы у мальчика оказалось более чем достаточно.

Вечером, когда начались занятия технической станции, Мохов объявил, что отныне будет допускать сюда только успевающих учеников. Он тут же зачитал список тех, кто исключается из числа моделистов, с особенным наслаждением произнеся фамилию Якимова.

— Но я же хочу работать, — сказал Яша.

— А прежде всего нужно хотеть учиться, — ласково ответил Григорий Григорьевич. — Посещение станции отнимает у тебя драгоценное время. На меня и школа в претензии, и твои родители. Мне очень жаль расставаться с таким… таким талантливым моделистом, но… — он широко развел руками, — но лучше тебе посидеть за учебниками. Так-то.

— Якимов исправится, — вступился за Яшу Михаил Огородов. — Мы за него все ручаемся.

— Я, дорогие мои, верю не ручательствам, а фактам. А факты говорят о том, что Якимов никуда не годный ученик. Кроме того, этим ненужным спором вы отнимаете время и у себя и у своих товарищей. Всех, кого я зачитал, прошу немедленно удалиться.

— Ладно, — сказал Яша, — я уйду… только не надолго.

В течение недели Григорий Григорьевич дышал полной грудью, словно с его плеч свалилась огромная тяжесть. Но спустя неделю Якимов снова появился в технической станции с уведомлением от директора школы, что все отметки исправлены на «отлично», а комсомольская организация школы берет его под свое наблюдение.

— Хорошо, очень хорошо, — промычал Григорий Григорьевич, испытывая безумное желание схватить Якимова за шиворот и выбросить вон, — искренне рад за тебя. Теперь у меня на душе спокойней. Учиться, так учиться. Одно другому мешать не должно.

— Конечно, Григорий Григорьевич.

Голос мальчика был сух и тверд. Мохов взглянул в лицо Яши. Плотно сомкнутые губы и прямо смотрящие глаза убедили его в том, что характер перед ним далеко не мальчишеский.

Случай вскоре помог Григорию Григорьевичу избавиться от Якимова на срок гораздо больший. По дороге из дому в техническую станцию он забежал в магазин наглядных пособий посмотреть, нет ли там чего-нибудь подходящего для работы станции. Под стеклами витрин стояли индукторы, разрядники, трансформаторы, химическая аппаратура, астрономические приборы. Все это предназначалось для демонстрации на уроках. Внимание Григория Григорьевича привлекла коробка с наименованием «Флуоресцирующие соли». Обращение с солями не требовало особых навыков, а впечатление на мальчишек можно произвести большое. Григорий Григорьевич купил коробочку и, хотя она стоила пустяки, не забыл попросить у продавца выписать счет для предъявления райисполкому.

Раствором соли на алюминиевых пластинках вывели различные узоры, написали свои фамилии. Когда раствор подсох, пластинки стали совершенно чистыми. Вечером, после наступления темноты, в комнате погасили свет. На пластинках вспыхнули феерические надписи и рисунки.

Ребята восторженно загудели. Молчал только Яша, но блеск его загоревшихся глаз немного уступал свечению солей.

— Вот бы достать щепоточку такой соли, — шепнул Яша на ухо Борису. — Я такую штуку придумал.

— Не даст, — отозвался Борис. — А что ты придумал?

Выслушав Яшу, он сказал:

— Запросто, отсыплем. Копеечная штука.

Отсыпать чудесной соли в этот вечер им не удалось. Только на другой день, выбрав минуту, когда Григорий Григорьевич вышел из комнаты, Яша и Борис приоткрыли шкаф и отсыпали щепотку флуоресцирующей соли.

На следующий день они не пошли в техническую станцию. Борис раздобыл пакли. Из нее смастерили бороду и усы и пропитали раствором флуоресцирующей соли. Затем сделали картонные очки и тоже пропитали раствором.

Теперь оставалось ждать наступления темноты.

Ночь была прохладная, но тихая, без дождя. Яша надел на себя длинный отцовский плащ, приклеил бороду, усы, на голову пристроил шапку, вывороченную мехом наружу. После всех этих приготовлений Яша уселся на плечи Бориса — получился человек необыкновенно длинный и жутковатой наружности.

Мальчишки спустились по лестнице, вернее спустился Борис, а Яша выехал на нем. У подъезда стояли девушки. Друзья подошли к ним и проговорили разом;

— Это кто такие? А?

Девушки с визгом пустились наутек.

Потом ребята пересекли дорогу и под веселые одобрительные возгласы прохожих протиснулись в подъезд, в котором жили Мачневы. Ребята постучали в двери их квартиры. Открыла бабушка Женьки Мачнева, сухонькая, торопливая старушка. При виде странного гражданина с длинной светящейся бородой и светящимися усами старушка затряслась от страха и начала быстро-быстро креститься, приговаривая при этом:

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, грешных!

Тут Яша не выдержал. Он чуть не лопнул от смеха. Борис тоже захохотал. Хохот двух голосов, исходивших из чрева одного человека, окончательно перепугал старушку. Ноги у нее подкосились, и она села прямо на порог.

В это время в дверях показалась мать Женьки Мачнева, маленькая, толстенькая, но очень подвижная женщина с заплывшим лицом. Она перепугалась еще больше старушки и заголосила так громко, что в подъезде поднялся переполох. Захлопали двери и внизу и вверху. Прежде чем друзья успели сыграть отступление, на шум из соседней квартиры выбежал незнакомый здоровенный мужчина. Он спустил их с лестницы, а так как плащ был длинный и широкий, то Яша с Борисом запутались в нем и все ступеньки до следующей лестничной площадки пересчитали вместе. Внизу Яше кое-как удалось выбраться из-под плаща. Потирая ушибленные бока, друзья мчались без оглядки под напутствующие крики жильцов, стоявших в открытых дверях квартир. Мальчикам чудилась погоня.

Двое мужчин сошлись у дверей школы № 14, один худой, среднего роста, в серой засаленной шляпе. Другой тоже худой, но низенький и юркий, в синей шляпе. У обоих были высокомерные остроносые лица. Только у низенького голова была покрупнее и глаза побыстрее.

Предупредительно приподняв шляпу, низкий пропустил высокого в двери. Тот принял это как должное, едва наклонив в знак благодарности голову. У кабинета директора школы низкий опять пропустил своего спутника вперед.

Нина Романовна сидела за столом и слушала Ирину, которая забежала только на минутку. Ира стояла около кресла директора и теребила в руках синенькую вязаную шапочку.

— Товарищ Мачнев? — удивилась Нина Романовна, увидев низенького мужчину. — Давненько вас в школе не видели. Проходите, пожалуйста. Садитесь. И вы ко мне, Григорий Григорьевич? Прошу, садитесь.

— Извините меня, Нина Романовна, — сразу приступил к делу Мохов, — я вынужден опять, — он сделал нажим на слове «опять», — опять обратиться к вам с жалобой на вашего, — нажим на «вашего», — на вашего ученика Якимова.

— Позвольте, позвольте, — заерзал на стуле маленький мужчина, — я также пришел жаловаться на этого безобразника Якимова и его соучастника Сивкова. Нет, вы только вообразите: они вчера насмерть перепугали старушку, мать моей жены, то есть мою тещу, особу чрезвычайно чувствительную и суеверную. Я решительно протестую.

Торопливо выбрасывая из себя слова, отец Женьки Мачнева рассказал о проделке Яши и Бориса. Ирина, до боли прикусив губы, стала смотреть себе в ноги. Ей стоило неимоверного труда сдержаться от смеха.

За поблескивающими стеклышками пенсне директора школы тоже появились было лукавые искорки, но Нина Романовна быстро справилась с собой и укоризненно взглянула на Ирину. Над старостью шутить не следовало, поступок Якимова и Сивкова заслуживал, конечно, самого строгого наказания.

Григорий Григорьевич слушал Мачнева-старшего с полнейшим равнодушием. Положив на колено шляпу, он постукивал носком ботинка по полу и казался погруженным в собственные мысли. Однако он переживал трудно сдерживаемое, рвущееся наружу злорадство, к которому примешивалось еще одно чувство — чувство обвинителя на суде, одержавшего после долгой борьбы верх над защитой.

Получив заверение, что виновные будут наказаны, Мачнев-отец покинул кабинет директора. Наступила очередь Григория Григорьевича. Продолжая постукивать носком ботинка по полу и глядя поверх головы Нины Романовны, он сухо произнес:

— Якимов и его сообщник Сивков совершили у меня кражу. Они похитили принадлежавшую мне лично флуоресцирующую соль, чтобы совершить еще один хулиганский поступок — тот самый, о котором вам только что рассказывали.

Мохов кивнул на дверь и выразительно умолк. Ирина переглянулась с Ниной Романовной. Неприязнь руководителя технической станции к Яше Якимову начинала приводить ее в недоумение.

— Вы обвиняете Якимова в воровстве? — поразилась она.

— Совершенно верно!

— Но это немыслимо!

— О, я не удивляюсь, если и вы и рассказ о проделке над старушкой сочтете за вымысел. — Григорий Григорьевич зло усмехнулся. — Я не понимаю, — он вдруг повысил голос, — почему этого будущего уголовного преступника покрывают и поощряют? Меня все это начинает удивлять и… возмущать. Очевидно, мне следует обратиться в более высокие инстанции.

— Очевидно, вы сами не знаете, чего хотите, — вспыхнула Ира. — Ябедник вы отличный, а вот руководитель… никудышный.

— Поп-просил бы вас не забываться! — Григорий Григорьевич вскочил на ноги и вскинул голову. — Д-дев-чонка…

Круто повернувшись, он вышел из комнаты.

— Дела-а-а… — протянула Нина Романовна. — Голова кругом идет. Но из Якимова и в самом деле какой-то технический хулиган растет. Я так часто вынуждена вызывать его родителей, что не знаю, какие теперь принять меры. Родители щадят его из-за слабого здоровья, а мальчик, видно, злоупотребляет этим. Что же… Мохов на этот раз прав: Якимову следует запретить посещение технической станции.

— Нет! — вскричала Ирина. — Только не это!

— Отчего же?

Нина Романовна сняла пенсне и поглядела на Ирину удивленными близорукими глазами.

— Оттого, Нина Романовна, что вы отнимете у Яши самое дорогое для него. Вы лучше меня должны знать, с какой страстностью увлекается он постройкой моделей, как замечательно они у него получаются.

— Но Григорий Григорьевич так настаивает…

— Вот и странно, что настаивает… исключить Якимова из технической станции… Нет уж! Я решительно против. Буду воевать с вами и с кем угодно, кто будет настаивать на этом.

— Ка-а-ак ты за него вступилась! — засмеялась Нина Романовна. — Я что-то прежде в тебе такого энтузиазма не замечала. Чем тебя обворожил Якимов?

Ирина потупилась и пожала плечами. Не такое уж предпочтение отдает она Якимову. Просто она не хочет, чтобы мальчика лишали того, что может определить его будущность. Яша наверняка станет замечательным инженером, а наказать… наказать надо, разумеется, только не так больно.

— Ох, либерал, либерал, — покачала головой директор школы. — Мало тебе разве самой влетало, когда ты училась в нашей школе?

— Но вы же сами и внушили, Нина Романовна, что главное для нас человек и человеческое отношение к нему.

— Тебя не переспоришь. — Директор надела пенсне, и веселые огоньки в ее глазах спрятались за блестящими стеклышками.

Долго еще они обсуждали, как следует поступить с Якимовым. Было решено, что Нина Романовна все-таки вызовет его родителей, а Ирина поставит в известность комсомольскую организацию школы.

Яша оказался между двух огней. Мать после разговора с директором вернулась домой расстроенная. Директор заявила, что ей уже надоели бесконечные жалобы на проделки Яши, и просила принять самые радикальные меры, покуда дело не дошло до исключения из школы. Но на какие меры могла решиться Анна Матвеевна? Ни она, ни отец и прежде не наказывали его.

До прихода Филиппа Андреевича она ограничилась таким многословным внушением, что слушать ее было невыносимо. Анна Матвеевна, как и раньше, начала с истории появления его на свет, с сетования на то, как он дорого ей обошелся и что вот теперь нисколько не ценит ее забот. Ах, а сколько здоровья отняли у нее и у отца его бесконечные болезни… Отчего же он так неблагодарен?

Еще более тягостным было молчание отца после короткой, но кольнувшей в самое сердце фразы:

— Чего же ты это, Яков? На старости лет краснеть за тебя приходится.

Непривычно и очень болезненно для Яши прошло обсуждение на комсомольском собрании, хотя Михаил Огородов и пытался придать ему мирный ход и свести обсуждаемый случай к пустяку. Больше всех разошелся Женька Мачнев.

— Воровство — факт? — кричал он, словно все тут были глухие. — Факт. Пусть-ка Якимов попробует отпираться. Я сам видел, как он с Сивковым соль отсыпал. Бабушку перепугали так, что с ней потом плохо было? Перепугали. За такие дела из комсомола гнать нужно, вот что. Да еще под суд бы его.

— Ну, уж раскипятился больно, — поднялся Колька Чупин, не давая закончить Мачневу. — Мы Якимова хорошо знаем. Вот он товарищ, а ты, например, слизняк… и доносчик. Ясно? И не украл он, а взял без разрешения. Это вопрос совсем другой. Я предлагаю извиниться Якимову и Сивкову перед Григорием Григорьевичем да купить ему по банке этой самой флуоресцирующей соли. Пусть он в ней купается, тогда от него может в городе светлее станет.

Собрание отозвалось веселым гулом, Яша нет-нет да поглядывал на Иру. Но Ира избегала встречаться с ним глазами. Поступок Яши и Бориса вызвал общее негодование, но когда речь зашла о наказании, голоса разделились. Предлагалось объявить выговор, строгий выговор, поставить на вид, заставить Якимова и Сивкова извиниться, протащить их в стенной газете. Кое-кто считал Якимова и Сивкова вообще невиновными, а Мачнев требовал исключения из комсомола.

— Закругляю, — не выдержал, наконец, Михаил, отказав в слове сразу пятерым из седьмого «А», из которых двое подняли руки, а трое уже вскочили на ноги. — Мачнев пытается из мухи слона сделать. Пусть Якимов и Сивков извинятся перед Григорием Григорьевичем, купят ему по банке соли, а нам сейчас, здесь дадут слово — больше не пугать бабушек, ну… и вообще.

— Пра-а-авильно! — поддержали Михаила десятка два восторженных голосов. — Не пугать бабушек!

— Я не согласен! — закричал Женька Мачнев. И захлебнулся от подзатыльника, которым его угостил Колька Чупин.

— Мачнев снимает свое предложение, — закончил Чупин.

— Кроме того, — продолжал Михаил, — предлагаю поставить перед райкомом комсомола вопрос о замене руководителя детской технической станции… Нам настоящий нужен руководитель, чтобы он… чтобы он человек был настоящий.

— То есть как же это понимать — настоящий человек»? — спросила Ира.

— Как? — Михаил поерошил ежик волос» — А я вот как думаю: чтобы нам дали опытного инженера с завода, который современной техникой занимается. И чтобы этот инженер понимал, что мы тоже хотим стать инженерами, а не бирюльками заниматься.

— Пра-а-авильно! — поддержали его ребята, которые посещали техническую станцию, и гул одобрения долго не утихал в комнате.

— Все ли с тобой согласны? — усомнилась Ира. — В техническую станцию и из других школ ходят.

— Все! Спросите любого… кроме этого, — Михаил ткнул пальцем в сторону Мачнева.

Единодушным большинством голосов собрание восстало против предложения Иры об исключении Якимова из детской технической станции, чем немало порадовало саму Иру. Яша и Борис дали слово больше не совершать таких поступков.

После собрания Яша постарался уйти так, чтобы не встретиться с Ирой.

 

14

Эти дни Григорий Григорьевич не узнавал самого себя. Откуда только в нем такая энергия появилась? Его худую, выпрямленную фигуру в черном пальто с поднятым воротником и серой засаленной шляпе можно было встретить в райкоме партии, районо, в райисполкоме.

По вечерам, низко склонившись над столом, он с необыкновенным усердием сочинял жалобы в районо на либерализм директора школы № 14, потом в райком партии на районо, не желавшее принимать административных санкций по отношению к тому же директору.

С таким вдохновением Григорий Григорьевич никогда еще не трудился. Жалоба в райисполком, которому он непосредственно подчинялся, заняла восемь тетрадных листов, исписанных с обеих сторон четким бисерным почерком.

Уж здесь-то он решил добиться своего! Нет, Григорий Григорьевич не ставит вопроса о том, кто должен оставаться в станции: он или Якимов. Вопрос поставлен более прямо: Якимова прочь, покровителей его к ответственности! Извинение мальчишек его нисколько не устраивает.

Жалобы продумывались со всех сторон. Григорий Григорьевич переписывал их по нескольку раз, подбирая более удачные, более убедительные выражения. Здесь он проявил необыкновенное творчество. Он и двигался теперь быстрее, и в глазах его появилась жизнь, аппетит стал лучше, сон крепче.

Только придя в техническую станцию и увидев Якимова, он темнел, улыбался через силу и с трудом заставлял себя держаться непринужденно.

Однажды Григорий Григорьевич остался наедине с дежурным по станции Мачневым.

— Скоро вы уберете от нас Якимова? — спросил Мачнев.

— А что так? — Опасаясь подвоха, Григорий Григорьевич исподлобья посмотрел на Мачнева.

— Авторитетом себя воображает, думает, самый умный среди нас и все может делать. Противно прямо.

Григорий Григорьевич уловил в голосе мальчика искренние нотки негодования, так совпадающие с его собственными переживаниями.

— Так вы же сами за него горой стоите.

— Да-а-а… Защитников у него много, — согласился Мачнев. — За болезни его жалеют. В классе как форточку при нем откроют, так он уж на следующий день в постели лежит. Гриппом, наверное, раз сто болел. А один раз я при нем окно вовсе распахнул, и хотя на улице еще тепло было, он, знаете, воспаление легких схватил и два месяца в школу не ходил.

Григорий Григорьевич покосился на белобрысого мальчишку с белесыми ресницами. Ему стало не по себе: не таким ли он сам был в детстве? Он поспешил окончить разговор и выпроводить Мачнева. Его тотчас же охватили другие мысли. Горком партии оставил очередную жалобу без внимания. Ну, ничего. Сегодня же он составит обстоятельное письмо в областную газету. Он всех, да, да, всех выведет на чистую воду. Они еще узнают, на что способен Григорий Григорьевич Мохов. «Они» были для Григория Григорьевича уже неопределенной массой недоброжелателей, число недругов росло, но он был уверен, что «там» разберутся. «Там», где, наконец, признают его правоту.

На следующий вечер он принимал работу от Яши Якимова. Мальчик стоял за тисами и старательно работал напильником, отделывая бронзовую пластинку. Спина и лицо его вспотели, работа напильником всегда требовала много напряжения от его слабеньких мускулов. Яша вытирал пот с лица тыльной стороной ладони, оставляя на лбу и на щеках грязные полосы.

Мохов остановился рядом с Яшей и стал наблюдать за работой моделиста.

— Что-то долго ты возишься с размыкателем, — проворчал он. — Не получается, что ли?

— Как же не получается? — удивился Яша. — Все как в описании. Можете проверить.

Из окна дуло. Холодный ноябрьский воздух просачивался сквозь непромазанные и непроклеенные щели — заниматься этим начальнику станции было некогда. Но Яша был слишком поглощен своим делом, чтобы обращать на это внимание.

Григорий Григорьевич почувствовал, как у него мерзнет плечо, обращенное к окну. Он еще раз взглянул на вспотевшее и сосредоточенное лицо Яши, вдруг вспомнил разговор с Мачневым и открыл было рот, чтобы приказать мальчику перейти на другой верстак. Но тут же отмахнулся от непрошенных мыслей.

«Э, да ничего с ним не случится, — мысленно успокоил он себя, — нежности какие».

И отошел к следующему верстаку.

На улице кружились в воздухе белые мухи — предвестники зимы. Воздух, плотный и беспокойный, пробирался под пальто, которое еще не хотелось менять на зимнюю шубу. Небо казалось совсем темным.

…Весь вечер Анна Матвеевна присматривалась к сыну.

— Ты что сегодня такой скучный? — спросила она.

— Да тебе просто кажется, — заверил ее Яша, с тревогой замечая, как голова его наполняется жаром и тяжелеет.

Когда сели ужинать, Анна Матвеевна уже в десятый раз приложила ладонь ко лбу Яши. На этот раз она изменилась в лице и пошла за градусником. Ничего утешительного от градусника Яша ожидать уже не мог. Столбик ртути переполз роковую черту 39 и поднялся еще на шесть делений.

— Тридцать девять и шесть! — обомлела Анна Матвеевна. — Сию же минуту в постель!

Яша начал уверять ее, что чувствует себя совсем не плохо, что он даже проголодался и что, наконец, это просто врет градусник. Но мать и слышать ничего не хотела и вела себя решительно, как бывало всегда в подобных случаях.

Филипп Андреевич ходил следом за женой, обеспокоенно поглядывал на Яшу и хмурился.

Покуда мать хлопотала около Яши, укладывая его в постель, он бодрился, шутил и даже попросил кушать. Его аппетит постоянно огорчал родителей, поэтому такая просьба несколько успокоила Анну Матвеевну. Она приготовила яичницу, которую мальчик съел без остатка. Это было сделано для успокоения матери и потребовало от него неимоверного напряжения.

Повздыхав около кровати, мать сказала: «Дай бог, чтобы все обошлось», — выключила свет и оставила Яшу одного.

Вот с этого момента и началось самое страшное. Болезнь будто только и ждала, когда в комнате выключат свет. В темноте она схватила мальчика в свои жаркие объятия. Яша сразу же захотел пить, в висках застучали молоточки. В голове нарастал тяжелый, глухой шум. Яше стало не просто жарко — тело пылало огнем. Он переворачивал подушку с одной стороны на другую, но она нагревалась тотчас же, едва он касался ее головой.

И потом так неудобно было лежать. Яша поворачивался с боку на бок, ложился на спину, пробовал подгибать ноги. Ничто не помогало. Неприятная истома ломила все тело, хотелось вытянуться еще, еще и еще…

Время шло бесконечно медленно. Наконец Яша уснул или, вернее, забылся. Очнулся он от какого-то постороннего звука в комнате. Звук испугал его. Открыв глаза, Яша долго прислушивался. Мешал стук молоточков в висках.

Звук повторился, когда он попытался сделать глубокий вдох. Это был его собственный голос. Яша застонал от острой боли в груди. От страха перед этой болью жар на одно мгновение сменился ознобом, пробежавшим по всему телу. Боль была такой знакомой, что Яша уже и без врача мог сказать, чем она вызвана: начиналось воспаление легких… Четвертое воспаление легких!

Яше становилось все хуже, очень хотелось пить, но он никак не мог ни позвать кого-нибудь, ни подняться с кровати.

Вдруг он убедился, что находится внутри металлического шара, фантастического межпланетного корабля, того самого, на котором путешествовал Кэйвор с Земли на Луну. Шар почему-то вращался, и Яшу с большой силой прижимало к его гладкой раскаленной поверхности. Кроме того, все предметы расплывались в волнах розового тумана, застилавшего глаза.

Неожиданно туман рассеялся. Яша увидел свою комнату, в ней горел огонь. Около кровати сидел Подкорытов, а за его спиной стояли мать с отцом.

— Не могу скрыть от вас истинной опасности. — Это были единственные слова, которые удержались в памяти Яши.

Подкорытов выслушивал Яшу бесконечно долго. Яша совсем изнемог от осмотра, хотя в действительности на него ушло не более двух минут. Яше не хватало воздуха, он не мог дышать из-за острой боли в груди. Он глотал воздух короткими судорожными глотками. Едва Подкорытов оставил его в покое, как перед глазами мальчика опять начал сгущаться розовый туман. В нем замелькали большие радужные круги. Потом круги поблекли, туман исчез, и Яша с удивлением заметил, что находился вовсе не в комнате, а среди каменистых гор. Это была странная местность — без всяких признаков растительности и воды. Она не походила на те места Урала, которые знал Яша, хотя все это он уже где-то видел. Вот только где? И тут он понял, что находится… на Луне!

В черном небе горели необыкновенно крупные звезды. Они не мерцали и были так же ярки, как и солнце, висевшее над острыми гребнями скал.

Яша в страхе оглянулся вокруг и увидел шар, на котором прилетел. Около шара стояла Ира. Она делала Яше таинственные знаки, манила к себе. Яша подошел к ней, и она зашептала:

— Бежим! Скорее бежим, иначе мы погибли!

У мальчика мурашки забегали по телу, хотя никакой опасности он не замечал. Она скрывалась где-то здесь, рядом, в этом таинственном лунном мире.

Яша и Ира бежали рядом, схватившись за руки. Они мчались мимо скал, по краю ущелий, дно которых терялось в черной глубине.

Неожиданно беглецы очутились в пещере. Как это случилось, Яша не заметил. В глубине пещеры виднелось начало туннеля, куда-то уходящего вниз, вниз, вниз…

— Не нужно туда! — закричал Яша. — Мне страшно!

— Со мной тебе нечего бояться, — прошептала Ира и потащила мальчика за собой.

Они очутились в полной темноте. Яша не видел Иры, он только чувствовал рядом ее плечо и цепко, держался за ее руку. Свод, стены и пол туннеля обдавали их сыростью и холодом.

Внезапно рука Иры выскользнула из Яшиной ладони. Он не видел, но почувствовал, что кто-то страшный схватил и унес его единственного друга. Он понял, что туннель наполнен враждебными обитателями. Похитив Иру, они теперь добираются и до него, до Яши. Ему почудились сотни невидимых рук. Вот они тянутся к нему, касаются его лица, хватают за одежду.

— Ира! — закричал Яша дико и страшно. — Ирочка!!!

— Тише, Яшенька, тише, милый, — услышал он ласковый голос Иры. — Я здесь, с тобой. Тебе нельзя кричать.

Темнота на мгновение разомкнулась, и Яша увидел над собой лицо Иры.

— Нужно лежать спокойно, — сказала она.

Но лицо Иры тут же превратилось в злое вытянутое лицо Григория Григорьевича. Он вцепился обеими руками в плечи Яши, повалил его на верстак и зашипел ему в уши:

— Я тебе пок-к-кажжу технич-ч-чессссскую станц-ц-цию! Проч-чь! Пш-ш-шел вон!

Когда мальчик окончательно пришел в себя, за окном светало. Мимо дома грохотали трамваи, неясные тени проплывали по стенам и потолку. Открыв глаза, Яша долго наблюдал за движением теней. Потом он повернул голову.

У изголовья на стуле сидела Ира. Она спала, уронив голову, и рассыпавшиеся волосы закрывали ее лицо. Сначала Яша подумал, что это тоже бред: откуда же могла тут появиться Ира?

От легкого шороха девушка проснулась. Она подняла голову и отвела с лица волосы. Ира похудела, под глазами появились темные пятна. Увидев раскрытые глаза Яши, Ира вскочила на ноги.

— Ну, как, Яшенька? — шепотом спросила она. — Как ты себя чувствуешь? Лучше, да?

Яша утвердительно опустил ресницы.

— Ты целую неделю не приходил в себя. — Ира легкими движениями поправила вокруг него одеяло. — И знаешь, какой ты, оказывается, сильный? Без помощи Филиппа Андреевича я никак с тобой не могла справиться. Ты все по Луне путешествовал. Ну, теперь дело пойдет на поправку. Я тебя в два дня на ноги поставлю. У меня много не наболеешь. Понял… таракан?

Открылась дверь, в комнату вошла Анна Матвеевна. Она тоже осунулась, потемнела.

— Очнулся? — шепотом спросила она Иру.

Ира оглянулась на звук ее голоса и кивнула головой.

— Ах, Яша, Яша, — сказала мать, — что ты наделал…

Из глаз ее покатились слезы. Яше тоже стало горько, но он так ослаб, что не мог и заплакать.

— Не нужно расстраиваться, Анна Матвеевна, — обняв ее за плечи, ласково проговорила девушка. — Успокойтесь, пожалуйста. Все будет отлично, уверяю вас. Идите лучше отдыхать. Вы же сегодня вовсе не спали. Идите, идите!

И она вывела Анну Матвеевну из комнаты.

 

1

Анна Матвеевна отказалась отправить Яшу в больницу. Она сама выполняла все предписания Подкорытова, вплоть до впрыскивания камфары. Где она научилась этому, ни Яша, ни Филипп Андреевич представления не имели.

От банок тело Яши стало пестрым, бутылки из-под микстуры, как и прежде, заполняли весь стол. На лбу Яши, не успевая согреться, лежало смоченное полотенце.

Спали ли мать и Ира — это оставалось для Яши неизвестным. Когда бы ни открывал он глаза, он видел подле себя ту или другую, а чаще обеих вместе.

На исходе второй недели температура резко упала до нормальной, Яше стало легче. Лица родителей посветлели. Ира назвала Яшу молодцом. Она заверила Анну Матвеевну и Филиппа Андреевича, что теперь не пройдет и недели, как мальчик будет уже на ногах.

Однако Подкорытов самым безжалостным образом нарушил эту кратковременную радость. Он не сказал ничего особенного. Просто его строгое дряблое лицо с мешками под глазами не прояснилось, как обычно, когда в болезни Яши наступал благоприятный перелом.

— Кризис, — пояснил Подкорытов, поворачиваясь от кровати к столу. — Будем надеяться на благоприятный исход болезни.

— А мы ни на что другое и не надеемся, — вскинулась Ира. — Зачем вы так говорите?

Подкорытов медленно, всем телом, повернулся в сторону Иры. Его узенькие припухшие глаза неприязненно окинули девушку, но ответом он ее не удостоил.

— Что же еще можно сейчас ожидать? — со страхом в голосе спросила мать.

— Абсцесс легких, — ответил Подкорытов.

Должно быть, Анна Матвеевна знала, что такое абсцесс легких. Она покачнулась и вцепилась обеими руками в спинку стула.

— Неправда! — возразила Ира. — Не будет у Яши никакого абсцесса.

На этот раз голос девушки был таким злым, что Подкорытов не мог оставить ее без внимания.

— Вы — медик?

— Я не медик, — отрезала Ира. — Но если у Яши и будет абсцесс, он справится с ним так же, как справлялся с воспалением легких.

Подкорытов начал писать рецепт, но при последних словах Иры застыл с занесенной над ним рукой. Яша видел, как на кончике пера набухает капля чернил. Она становилась все больше и, отделившись от пера, шлепнулась на бумагу. Вокруг нее рассыпались по бумаге крошечные синие брызги.

— С абсцессом справляется только крепкий организм, — спокойно отозвался Подкорытов, — однако и в последнем случае люди остаются с туберкулезом.

— У Яши не будет ни туберкулеза, ни абсцесса. А говорить такие слова вы, как врач, не имеете права.

Подкорытов покраснел от возмущения. Он дважды принимался писать рецепт и оба раза ставил на нем чернильные кляксы. Он ушел, сухо простившись с отцом и матерью Яши и вовсе не простившись с Ирой.

— Мне не нравится ваш Подкорытов, — сказала Ира после его ухода. — Он слишком домашний. Конечно, у него есть опыт. Только лечит он все по-старинке. Не позвать ли нам кого-нибудь посвежее?

— Нет, нет! — запротестовала мать. — Его знает весь город. Я верю только ему. Он уже столько лечил Яшу и всегда ставил его на ноги.

Через день температура у Яши сделала резкий скачок вверх. Его стало знобить, как во время приступа малярии, в груди опять появились боли. Они были совершенно невыносимыми при дыхании. В легких что-то хрустело, словно снег под ногами, в висках снова застучали молоточки.

Анна Матвеевна и Филипп Андреевич приуныли. Они пришли в отчаяние, после того как Подкорытов выслушал мальчика и сказал:

— Плеврит, и очень некстати.

Анна Матвеевна первая справилась с собой. Лицо ее сжалось, окаменело, а глаза зло посмотрели на Подкорытова, словно это он был виною появления плеврита.

— Что нужно сделать? — спросила она тихо.

Подкорытов безнадежно покачал головой и сел выписывать микстуру. Анна Матвеевна сосредоточенно следила за движениями его руки. Яша, глядя на нее, испугался. Он видел, как она перебирает пальцами, готовая вцепиться в этого безразличного к чужой судьбе человека.

— Мама, — сказал Яша.

Он заставил ее нагнуться к себе и обхватил руками за шею. Яша почувствовал, как мелким ознобом содрогается тело матери, и понял, что, действительно, помог ей сдержаться от безрассудного гнева.

Едва закрылась дверь за Подкорытовым, Ира набросила на голову платок, надела пальто и убежала куда-то. Спустя полтора часа она привела молодого курчавого мужчину, такого сосредоточенного, словно он все время думает о чем-то важном. Это был врач городской поликлиники. Он присел к столу и начал с того, что внимательно перечитал все выписанные Подкорытовым рецепты. Иногда он приподнимал брови и шевелил при этом губами, разговаривая сам с собой. Часть рецептов он решительно отодвинул в сторону.

Потом он начал осматривать Яшу. У врача были костлявые пальцы, такие холодные, что Яша вздрагивал от их прикосновения.

— Мальчик очень слаб, — сказал врач, приведенный Ирой, — ему нужна эффективная поддержка.

— Какая? — спросила Анна Матвеевна. Филипп Андреевич стоял позади нее и только часто моргал глазами.

— Я считаю необходимым переливание крови.

Лицо Анны Матвеевны стало испуганным.

— Переливать чужую кровь?

— Разве это для вас новинка? — удивился врач. — Чрезвычайно эффективное средство, мы внедряем его во всех больницах. Ваш ребенок очень слаб, болезнь будет протекать изнуряюще и долго. Боюсь, что могут сбыться слова моего коллеги.

— Сергей, — Ира положила руку на плечо врача, — кровь можно взять у меня. Только не медли, пожалуйста.

— Ну… хорошо, — сдалась мать, — вам я, Ирочка, доверяю. Делайте, как знаете.

Ира ушла вместе с врачом, чтобы проверить какую-то группу. Возвратилась она вместе с Сергеем и двумя медицинскими сестрами. Они принесли с собой блестящую металлическую коробку, которую наполнили водой и поставили на электрическую плитку. В коробку положили шприц с длинной иглой.

Ирину посадили на стул подле Яши, закатали рукав платья на левой руке, протерли руку спиртом, перетянули резиновым жгутом выше локтя и смазали йодом… Вода в коробке вскипела. Коробку поставили на стол, вынули из нее шприц. Вторая сестра в это время оголила левую руку Яши и тоже протерла ее спиртом и смазала йодом. Затем сестра, кипятившая шприц, взяла его с салфетки и села рядом с Ирой. Она свободной рукой ухватила руку Иры, а правой стала вкалывать в нее иглу шприца. Яша вздрогнул, ему показалось, что это в его руку вонзилась игла.

— Вроде комар укусил, — ободряюще улыбнулась ему Ира.

Яша завороженными глазами наблюдал, как таинственная жидкость, кровь Иры, наполняет стеклянную трубку шприца.

Сестра быстро пересела на кровать к Яше, схватила его руку и, прежде чем он успел вскрикнуть, точно рассчитанным движением ввела иглу в вену. Теперь он, не дыша, наблюдал, как убывает в трубочке темно-красная жидкость. Кровь Иры переходила в его кровь.

Процедуру переливания повторили дважды.

Вдруг Ира медленно повалилась на бок, сестра едва успела подхватить ее. Голова девушки запрокинулась, бледность разлилась по щекам и шее.

— С ней дурно! — сказала сестра.

Сергей торопливо раскрыл маленькую бутылочку и поднес к носу Иры. Девушка судорожно вздохнула. С трудом выпрямившись, она виновато улыбнулась.

— Фу, — вздохнула она, — раскисла.

— Ира четвертую ночь от кровати Яши не отходит, — оправдала ее Анна Матвеевна, — и совсем не спит.

— А молчала, — рассердился Сергей, — будто, кроме тебя, не нашли бы у кого взять кровь.

Яшу начало сильно знобить, зубы застучали, но Сергей успокоил Анну Матвеевну, объяснив, что это нормальная реакция организма и ничего страшного тут нет.

 

2

Как всегда, приходил Подкорытов, хотя его больше и не приглашали. Таков его долг — объявил он Анне Матвеевне. Яшу он называл пациентом.

Но Анна Матвеевна заметно охладела к нему, микстуры, выписываемые им, никто не заказывал.

— Конечно, — сказал Подкорытов, в последний раз выслушав Яшу, — переливание крови многообещающее нововведение, но кто знает, какие оно таит в себе неожиданности? Просто у мальчика необыкновенное сердце. Прямо-таки железное сердце. Только этим и можно объяснить, что ему удалось выкарабкаться.

Анна Матвеевна благоразумно промолчала. Ира скромно заметила:

— Мы многим обязаны вам, доктор. Вы были так добры и внимательны.

— Феномен, феномен! — покачал головой Подкорытов. — В моей практике ничего подобного не встречалось. Необыкновенный случай! Перенести четыре раза воспаление легких!

— Крупозное воспаление легких, — поправила Ира.

— Да, да, совершенно верно! — охотно согласился с нею Подкорытов. — Без всяких осложнений к тому же.

— И без абсцесса.

Он развел руками и шумно поднялся со стула.

Потянулись дни вынужденного пребывания в постели. Но они не были так томительны, как прежде, потому что около Яши постоянно находилась Ира. Она передавала ему школьные новости: лыжники седьмого «А» заняли первое место на школьных соревнованиях; по инициативе комсомольцев организован драматический кружок; выпущен третий номер комсомольской стенной газеты.

А однажды Ира сообщила, что в технической станции теперь… новый руководитель.

— Неужели? — вскричал Яша. — Кто?

— Ну, ну, не подпрыгивай, — засмеялась Ирина. — Кого хотели, того и получили. Прикрепили к вам инженера-конструктора с металлургического комбината. Хорошо?

— Еще бы… — мечтательно глядя в потолок, отозвался Яша. — Теперь дела пойдут.

— Только выздоравливай скорее.

По мере выздоровления Яши Ира стала реже бывать в квартире Якимовых. Днем она забегала только на минуту, приоткрывала дверь в комнату Яши и спрашивала:

— Как самочувствие, таракан?

— Отличное! — отвечал Яша, поглядывая на разрумяненное морозом лицо и такие хорошие, ставшие дорогими серые, глубокие глаза. — Только лежать надоело.

— Я тебе покажу надоело! Смотри, матери слушайся.

Вечерами Ира приходила чаще, иногда оставалась ночевать. Она продолжала помогать Анне Матвеевне, которую последняя болезнь Яши потрясла особенно сильно.

Покончив с приготовлением ужина, с уборкой квартиры и другими хлопотами, Ира заставляла Яшу принять положенную дозу лекарств, а затем садилась у изголовья с книгой в руках.

Это были счастливые часы! Ира читала очень хорошо, ее можно было слушать всю ночь. Она читала из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», поэмы Пушкина, рассказы Лавренева. Однажды Яша попросил, чтобы она почитала Маяковского.

— Тебе нравится Маяковский? — спросила Ира.

— Очень.

— А почему?

Яша задумался.

— У него так… горячо, так… особенно, — Яша не находил слов, чтобы точно выразить свою мысль. Маяковский возбуждал мальчика, страстность поэта, его темперамент действовали на воображение Яши.

А больше всего читала Ира фантастические произведения. Она выбирала повести о путешествиях в неведомые миры, о необычайных открытиях, о полетах в космическое пространство.

Кончив одну из таких повестей (это была «Маракотова бездна» Конан-Дойля), она в раздумье посмотрела в окно, за которым мелькали огни трамваев да перемигивались ночные звезды. Глаза ее стали мечтательными.

— Ах, до чего это интересно побывать в какой-нибудь экспедиции, — вздохнула Ира. — В таком месте, где еще не ступала нога человека.

— Так в чем же дело? — удивился Яша. — Вы уже совсем взрослая. Вас мама держать не будет.

— Взрослая… А здесь мне, думаешь, не по душе? Вот смотришь, как наш Южноуральск меняется, так даже дух захватывает. В книгах не расскажешь.

В субботу Ира прибежала к Якимовым в полдень. Яше разрешили встать с постели.

Несмотря на категорические протесты Яши, Ира помогла ему одеться. Пока Ира натягивала на него одежду, он с ненавистью смотрел на свои тонкие руки, впалую грудь с выпиравшими ребрами. Кожа стала совсем желтой, точно копченой.

Поддерживаемый с одной стороны матерью, с другой Ирой, Яша встал на ноги и… тотчас же сел. Ноги не держали его. Перед глазами мальчика пошли круги, на лице появилась такая жалкая, такая виноватая улыбка, что Ира отвернулась и проглотила подступивший к горлу комок.

— Нет, — сказала она решительно, — этого больше не повторится. Анна Матвеевна, как только Яша окрепнет, он поступает в мое распоряжение.

— Пожалуйста, — улыбнулась мать. — Только что же вы намерены с ним делать?

— Он должен стать здоровым человеком.

— Я желала этого с первого дня его рождения.

— Да, но понимаете, в чем тут дело… Яша слишком мало двигается, он постоянно находится в комнате, не закаляет себя. Я не замечала, чтобы он занимался спортом.

— Спортом!? — ужаснулась Анна Матвеевна. — Хватит с него четырех воспалений легких. Спортсмена из Яши уже не получится.

Вечером разговор на эту тему повторился в присутствии Филиппа Андреевича.

— Правильно! — Филипп Андреевич решительно встал на сторону Иры. — Мать очень уж трясется над Яшей, а получается больше вреда, чем пользы. Яше нужны физический труд, воздух, вода, солнце.

— Значит, вы доверяете его мне? — спросила Ира.

— Да как же вам его не доверить? — отозвался Филипп Андреевич.

— Но что вы все-таки задумали? — забеспокоилась Анна Матвеевна.

— Мы с ним начнем ходить на лыжах.

— На лыжах! — Анна Матвеевна всплеснула руками. — Это немыслимо!

Филипп Андреевич тоже в сомнении покачал головой.

— Я советовалась с Сергеем. Он знает много примеров, когда лыжи преображали человека. А для Яши, по его мнению, лыжи просто необходимы. И как хотите, но я уж теперь не отступлю. Разумеется, мы не будем сразу же брать рекорды, а так… потихонечку. А, Яша?

Яша не знал, что ответить, и пожал плечами. Вообще-то он готов был теперь за Ирой пойти в огонь и воду, только какой же из него лыжник?

Прошла неделя, и Яше разрешили выйти на улицу. Уже давно наступила зима, легкий мороз холодил лицо, снег похрустывал под ногами.

Вот он, наконец, снова среди друзей, снова в школе. Все ему казалось необыкновенно интересным; и реакции обмена на уроке химии, и строение клетки на уроке естествознания, и уравнения с двумя неизвестными на уроке алгебры.

Конечно, Яша и Борис, соседи по парте, не удержались от того, чтобы в первый день не пошептаться и на уроке. Ведь так много нужно было рассказать друг другу, о многом расспросить.

Кроме того, Яша просто соскучился по школе. Он ходил с этажа на этаж, заглядывал в другие классы, почитал стенную газету.

В тот же день он побывал на занятиях в технической станции. Новый руководитель инженер Гоберман Аркадий Исаевич, молодой и веселый, ему понравился. Под руководством Гобермана ребята собирали первый школьный радиоузел. Все они уже дважды побывали на экскурсии в цехах металлургического комбината. Замечательно! У Яши глаза разгорелись. Совсем, совсем не то, что кораблики Григория Григорьевича.

Дни замелькали быстрые, заполненные с утра до вечера. Среди новых увлечений Яша забыл об обещании Иры. Поэтому он был удивлен, когда, возвратившись однажды из школы, увидел в углу прихожей две пары лыж. Ирина сидела в кухне и разговаривала с Анной Матвеевной. На Ире был коричневый лыжный костюм, лыжные ботинки, кругленькая пуховая шапочка, чуть прикрывавшая уши, и цветной вязаный шарф, перекинутый назад вокруг шеи.

— Здравствуй, здравствуй, таракан! — приветствовала она Яшу. — Совсем забыл обо мне? А ну-ка шевелись быстрее.

— Но… — начал Яша.

— Боишься, не успеешь домашние задания выполнить? — Ира прищурилась. — Упущенное нагоняешь?

— Да. И…

— …техническая станция осиротеет? Ничего, как-нибудь сегодня без тебя обойдутся. Обедай, одевайся. Я жду.

Анна Матвеевна усадила Иру за стол, несмотря на ее протесты. Обедали втроем. Девушка щурилась и лукаво поглядывала на Яшу. Он был счастлив уже от одного присутствия Иры.

Когда она принимала от Анны Матвеевны стакан с чаем, Яша вдруг вспомнил, как однажды бросил Володе в стакан обломок химического карандаша. Он проделал это незаметно, и Володя с изумлением наблюдал превращение чая в химические чернила.

— Один раз, — сказал Яша, — на вашем месте сидел Володя, и…

Рука девушки дрогнула, поднесенный ко рту стакан выскользнул из ее пальцев и, ударившись о стол, разлетелся на части. Струя горячего чая понеслась прямо на Яшу, но он успел приподнять край клеенки. Чай обдал сидевшего на табурете в мирном ожидании подачки кота Титуса. Титус громко фыркнул и заметался по кухне.

— Фу, ты, какая я неловкая, — виновато улыбаясь и поспешно вскакивая, сказала Ира.

— Сидите, сидите, — успокоила ее мать, — невелика беда. Не горевать же, что стакан разбился.

Яша посмотрел на обваренного кота, приводившего в порядок свой туалет, и, не выдержав, расхохотался. Анна Матвеевна тоже смеялась, но сдержанно и внимательно поглядывая на виновницу происшествия. И только сама Ира улыбалась смущенной, болезненной улыбкой.

После обеда начались сборы. Анна Матвеевна настаивала, чтобы Яша надел вторые брюки. Ира решительно воспротивилась. Она добрый час убеждала Анну Матвеевну, пока не настояла на своем.

Но когда Ира заикнулась о ботинках, мать замахала руками и всем видом своим дала понять, что не имеет смысла даже обсуждать этот вопрос.

— Или валенки, или пусть сидит дома, — объявила она.

— Ну, хорошо, — поспешно согласилась Ира, — пока можно и в валенках.

Ему пришлось еще надеть теплое зимнее полупальто с большим воротником. Провожаемый бесконечными вздохами матери, Яша вышел следом за Ирой из дому. Очутившись на морозе, он поежился. Все-таки у него не было никакого желания тащиться в лес с этими лыжами и палками. Ничего хорошего он от них не ожидал.

— Пойдемте, пожалуйста, поскорее, — попросил он Иру, — а то еще кто-нибудь из ребят увидит, засмеют тогда.

— Да, вид у тебя действительно не спортивный, — согласилась Ира. — Но все это только временные уступки твоей матери. Я уверена, что ты полюбишь лыжи и в будущем сможешь обходиться без этого маскарада.

Она еще раз оглядела Яшу и, покачав головой, засмеялась. Прохожие оглядывались на Яшу с непонятным для него любопытством, иронически улыбались.

Много хлопот доставили ему лыжи и палки. Они никак не хотели лежать вместе и топырились во все стороны.

Девушка тоже не особенно ловко справлялась со своей ношей и всю дорогу морщилась.

Они выбрали самое безлюдное место. Отсюда начинались заброшенные, присыпанные изморозью лыжные дорожки.

Ира первая бросила лыжи на снег и начала застегивать крепления на ботинках. Яша последовал ее примеру. Он вспотел, пока застегнул как следует ремни на валенках. Выпрямившись, Яша с удивлением увидел, что Ира барахтается в снегу. Лыжи цеплялись друг за друга, руки зарывались в снег. Вид ее был таким комичным, что Яша прыснул.

— Потешайся, потешайся, — сказала Ира, поднимаясь наконец на ноги и отряхиваясь от снега. — Вот сейчас посмотрим, как у тебя получится.

Разведя палки далеко в стороны, Яша сделал первый робкий шаг. Он шел словно ощупывая почву. Ира пошла впереди него. Ее движения были такими же неловкими.

— Так разве вы не умеете ходить на лыжах? — удивился Яша. — А я думал…

— Думал, думал, — передразнила его Ира. — С чего это я должна уметь? Я тоже думала, что это пустяки, а вон что получается.

Яше стало немного не по себе: выходит, это из-за него Ира сама вынуждена встать на лыжи, из-за него она, жертвуя временем, откладывая спешные дела, потащилась в лес.

Лыжная дорожка пошла немного под уклон. Яша, пытаясь сохранить равновесие, закачался из стороны в сторону, замахал палками. Лыжа наехала на лыжу, и он ткнулся лицом в снег. Он пытался встать, но разъехавшиеся лыжи держали ноги, руки не находили опоры в глубоком снегу, который набился в рукавицы, в валенки, залепил лицо. Мысленно Яша проклинал свое бессилие и каялся, что поехал на лыжах.

А Ира стояла над ним и покатывалась от смеха.

Наконец ему удалось высвободить одну ногу. Сначала он сел, мотом встал. Лицо горело. Яша был весь в поту.

— Ну, вот и все, — сказала Ира. — Поехали дальше.

Домой Яша возвратился едва живым. Он набросился на поданную Анной Матвеевной еду с таким остервенением, которое и перепугало ее и обрадовало. Сначала он не различал даже вкус пищи и что он, собственно, ест. Только когда миновал первый приступ голода, Яша с изумлением убедился, что уничтожает самое нелюбимое блюдо: свинину с гречневой кашей.

— Нет, эта девушка прямо волшебница, — проговорила Анна Матвеевна, убирая пустые тарелки. — Какое счастье, что она появилась в нашем доме.

 

3

Ночью Яша чувствовал себя так, словно его тело было избито палками. Болели мышцы, в особенности поясница, предплечья, бедра.

Утром Яша едва встал на ноги. Такого разбитого состояния у него еще не случалось, он едва мог передвигаться по комнате.

— Больше я ни на каких лыжах не поеду, — заявил он матери.

— А я что говорила? — обрадовалась Анна Матвеевна. — Вот что значит не слушать матери. Разве мыслимо такому слабому ребенку тащиться зимой в лес?

Всю неделю Яша не видел Иры. Дважды он заходил к ней на квартиру, но оба раза не заставал дома.

Она сама появилась у Якимовых. Возвратившись из школы, Яша увидел в углу прихожей знакомые ему две пары лыж. Никакие отговорки не помогли. Ира проявила самое непонятное упрямство, против которого не смогли устоять даже объединенные усилия Яши и Анны Матвеевны.

Опять Яша и Ира бродили по лесу; как и в прошлый раз, бултыхались в снегу, помогали друг другу подниматься на ноги. Они отважились даже покататься с небольших горок, что доставило обоим истинное удовольствие.

После второй прогулки уже не так болела спина, хотя самочувствие все еще было неважным.

Спустя четыре дня Яша и Ира совершили третью лыжную прогулку. С тех пор не проходило недели, чтобы они не побывали в лесу.

Зимний лес имел особую прелесть. Посеребренные изморозью, точно заснувшие сосны плотной стеной теснились вдоль лыжных дорожек. Стройные молодые сосенки мохнатыми хвойными лапами цеплялись за одежду. На фоне нетронутых сугробов зелень хвои казалась особенно темной, почти черной.

А вверху, в просветах между ветвей, голубело небо. Воздух был удивительно чист, он сам вливался в легкие, от него во всем теле появлялась приятная бодрость.

Однажды Ира не смогла прийти к Якимовым, как обещала, и очередная прогулка в лес не состоялась. Яша был так огорчен, что не пошел на занятия в технической станции. Без всякой надобности он заглядывал в прихожую, где стояли оставленные Ирой лыжи, часто подходил к окну, в которое светило не греющее, но яркое зимнее солнце.

На другой день Ира тоже не пришла. Анна Матвеевна, видя сына расстроенным, сказала:

— Ира, наверное, очень занята. Нельзя злоупотреблять ее вниманием. Может быть, ты сумеешь обойтись без нее?

— Одному? — недоумевая спросил Яша.

— Недалеко, разумеется.

Замирая от собственной решимости, Яша оделся, собрал лыжи и отправился в лес. Он испытывал тайную гордость собой, этим необыкновенным поступком.

Так, в одиночку он сходил в лес еще и еще. Вскоре Яша стал замечать, что одежда стесняет движения, отнимает часть усилий. В один из своих самостоятельных походов он решился снять шубу. Та часть леса, где он находился, всегда оставалась безлюдной. Яша повесил шубу на сучок сосны. Движения его сразу стали намного свободнее, сильнее. Он быстрее заскользил по лыжне.

Лыжная дорожка вывела его на край пологого, но довольно длинного склона. Он долго стоял в нерешительности, не отваживаясь скатиться вниз. Потом словно кто-то посторонний подтолкнул его. Сердце в груди Яши остановилось от сладостного и удивительного ощущения нарастающей скорости. Теряя самообладание, он отдался на волю судьбы. Колени его ослабли, в любое мгновение он готов был потерять равновесие и упасть.

Но склон оказался ровным и укатанным, скорость была не так уж велика. Еще прежде чем достигнуть самого опасного места — склона-перехода с крутизны на плоскость, — Яша овладел собой настолько, что исчезла предательская слабость в коленях. Теперь он начал испытывать наслаждение скоростью едва ли представляющей интерес для самого посредственного лыжника.

На переходе Яшу слегка встряхнуло, бросило вперед. Он изогнулся в одну сторону, в другую, растопырил руки, приготовился упасть и… устоял!

Из груди его вырвался невольный крик торжества. Для Яши это была первая большая победа на спортивном поприще. Он еще раз скатился со склона и еще раз устоял. В третий раз лыжи его разъехались, он перевернулся и долго не мог подняться на ноги, потому что при падении растерял палки. Но неудача вместо того, чтобы отбить охоту, еще больше распалила Яшу. До самой темноты он катался то с одной горки, то с другой и домой возвратился с обледеневшими волосами, побелевшей от замерзшего пота спиной и в вымокшей одежде. Усталости не ощущалось, а аппетит был отменный.

…Отшумела весна 1939 года, шестнадцатая весна Яши Якимова. Впервые встретил он весну без простудных заболеваний, у него даже исчез насморк, цвет лица стал здоровым, на щеках появился румянец.

Приближались экзамены за седьмой класс. Филипп Андреевич после работы заходил в комнату к сыну, садился рядом и принимался перелистывать его школьные тетради.

— Ну и неразбериха у тебя, Яков, — удивлялся он, — не отметки, а винегрет из отметок: «посредственно»… «отлично»… «плохо»… «хорошо»… Почему «плохо»?

— Не успел все примеры решить, звонок, наверное, раньше дали.

— Опять не успел… Значит, думал о чем-нибудь другом. Ты все мечтательный какой-то. О чем ты мечтаешь?

Яша смущенно пожал плечами.

— А что же ты на заводе будешь делать? Там, брат, не будут ждать, пока ты с небес спустишься. Седьмой кончишь, куда тебя? В техникум? Или десятилетку будешь кончать?

— Не знаю. Я об этом еще не думал.

— А кем ты хочешь стать? — спросил однажды отец.

Яша сдвинул брови и долго смотрел себе в ноги. Этот вопрос всегда заставал его врасплох.

— Не знаю…

— Мы с матерью решили, что тебе надо кончить десятилетку. Потом сможешь пойти в институт, хоть куда. Ну, что скажешь?

— У нас никто в техникум не уходит. И я не хочу с ребятами расставаться.

— Расставаться — что. У каждого своя дорога. Рано или поздно все равно во все стороны рассыплетесь. Страна большая. Ладно. Пока седьмой закончи, да так, чтобы за тебя краснеть не пришлось. Что повторяешь?

— Географию.

— Ага, ясно. Хорошая наука, — Филипп Андреевич посмотрел на карту полушарий, занявшую добрую половину стены. — Видишь, вон Гитлер и Муссолини собираются всю географию по-своему устроить.

— И японцы тоже, — подсказал Яша.

— Ну, с японцами разговор будет короче.

Беседа отца с сыном была прервана появлением Анны Матвеевны, которая позвала их ужинать.

 

4

Летом началось затяжными дождями. Детскую техническую станцию закрыли на ремонт. Последние дни экзаменов Яша не вставал из-за стола. Повторял он за день не так уж много, но подолгу размышлял над каждой фразой, над каждым рисунком в учебнике.

Русские былины оживали в его воображении. Илья Муромец мчался на печенегов с поднятой палицей, опустошая ряды врагов, оставляя за собой переулочки и улочки… Святослав шел со своими дружинами на Царьград…

География оживала походами Пржевальского на восток, Амундсена к Северному полюсу, раскрывала перед Яшей просторы бурных океанов, недоступные горные хребты, мрачные дебри лесов.

Только теоремы никак не трогали живого воображения мальчика. Они оставались мертвыми и неподвижными формами углов, окружностей, многоугольников.

В общем, экзамены за седьмой класс прошли с недурными для Яши результатами: по математике «посредственно», по химии — тоже, зато по остальным предметам одни «отлично». Разумеется, если уж очень сильно постараться, можно было бы вместо «посов» получить что-нибудь повыше, но только Яша никак не мог себя заставить сделать это. Он отдавал силы только тому, что вызывало в нем искренний интерес.

Ира пришла в школу поздравить комсомольцев с окончанием седьмого класса, а после этого забежала к Якимовым.

— Молодец, молодец, Яшенька! — весело крикнула она. — Хоть и очень хочется тебя за «посы» поругать… Но уж как он по литературе, по географии, по истории отвечал — блестяще! Поздравляю!

Она расцеловала его в обе щеки. Яша смутился, но не выдержал и тоже обнял Иру. Так они стояли — одна посмеиваясь, другой — смущенный от счастья.

— Вот тебе подарок от меня за успехи. — Девушка сунула, ему в руки завернутую в газету очень толстую книгу.

— Что это?

— А ты взгляни.

Яша осторожно развернул газету. Книга называлась «Небесный мир». Она была в роскошном тисненом переплете с золотой хвостатой кометой на темно-голубом звездном небе. Текст был напечатан на плотной глянцевой бумаге, с множеством иллюстраций. Кроме того, в книге имелось много вклеек и среди них цветные фантастические пейзажи Луны, Марса, Венеры…

— Астрономия, — сказал отец, взглянув на книгу. — В десятом классе будет как раз кстати.

Подарок нисколько не обрадовал Яшу, но глаза девушки блестели: наверное, сама она придавала книге большое значение. Поэтому Яша принялся благодарить.

— Ну, хватит обниматься, — сказала Анна Матвеевна, — идемте пить чай. Яша, не мучай ты Иру, дай ты ей отдохнуть.

Оставшись один, Яша запрятал «Небесный мир» в стол, чтобы больше не доставать его. А Иру он любил и без всяких подарков — это может понять только тот, кто во время тяжелой болезни, надолго прикованный к постели, ощущал на себе заботу настоящего друга, всегда видел его рядом с собой.

В первых числах июля в Южноуральске установилась жаркая солнечная погода. Михаил, Борис и Яша часто уходили в лес, на берег реки. Однажды Яша отважился выкупаться. Потом он всю ночь со страхом ожидал, что у него поднимется температура. Но все обошлось благополучно. Тогда он стал купаться каждый день. Борис и Миша учили его плавать. Тело Яши покрылось загаром, окрепло.

В июле закончился ремонт технической станции. Яша уже томился нетерпением. Конечно, он мог бы мастерить что-нибудь и дома, но его тянуло работать вместе с ребятами. Там как-то все выглядело по-серьезному, по-настоящему… Под руками были токарные станки, электропаяльник, слесарный и столярный инструменты. И, главное, — теперь ребятами руководил настоящий инженер-электрик Аркадий Исаевич Гоберман, успевший сразу же найти с ними общий язык.

Яшу Аркадий Исаевич встретил очень радушно, обнял за плечи, встряхнул.

— Как дела, бригадир? — спросил он. — Чем заниматься будем?

— Разве я бригадир? — удивился Яша.

— А как же? Раз ведущий, значит бригадир. Это у нас на заводе такой порядок заведен — в бригадиры застрельщиков назначать. Станцию хорошо отремонтировали?

— Очень.

— То-то. Комсомольская организация завода над нами шефство приняла. Теперь у нас не станция, а свой маленький завод будет — все для нас сделают…

— Шлифовальный бы станок…

— Будет и шлифовальный!

Моделистов технической станции Аркадий Исаевич разбил на секции: авиамодельную, электротехническую, механическую, корабельную. Яша выбрал электротехническую, но по-прежнему случалось, что он вдруг увлекался постройкой модели экскаватора в механической секции или вмешивался в сборку модели самолета с бензиновым моторчиком.

Аркадий Исаевич вначале относился к этому неодобрительно, пока не убедился, что во всех случаях Яша не оставляй начатого, не доведя его до конца. С интересом присматриваясь к мальчику, Гоберман все более убеждался, что перед ним очень способный и любознательный подросток. Разумеется, было бы куда лучше, если бы он увлекался чем-нибудь одним, определяющим его будущность.

Аркадий Исаевич попробовал определить, кем же может стать Яша. Если судить по любви мальчика к слесарным работам, из него выйдет неплохой лекальщик. Но Яша хорошо ориентировался также в чертежах и схемах; начиная изготовление модели, он заранее и до мелочей продумывал весь процесс. Это говорило о задатках конструктора… или технолога.

«Так или иначе, — мысленно сделал вывод Гоберман, — а производственник из мальчика выйдет отличный».

…Однажды вечером Яша вспомнил о подарке Иры. Он выдвинул ящик стола и достал «Небесный мир». До сих пор ему как-то не приходилось читать книг научно-популярного содержания. А эта была к тому же непривычно объемистой. Об астрономии Яша знал только то, что рассказывалось в фантастических романах.

Но книга пестрела картинками, а вечер оказался свободным.

Яша сел к столу и принялся листать. Первый раздел о методах исследования, применяемых в астрономии, был опущен полностью. Строение вселенной и теории о происхождении небесных тел тоже не остановили на себе внимания Яши, хотя фотографии Пулковской обсерватории, иллюстрации, рассказывающие о драматических эпизодах из жизни Галилея, Коперника и Бруно, он рассматривал долго и вдумчиво.

Больше всего Яшу заинтересовали описания Луны и Марса. На этот счет у него имелся уже некоторый запас знаний, почерпнутый из фантастических романов. Ему вспомнились «Аэлита», «Первые люди на Луне», «Прыжок в ничто». Красочные пейзажи в «Небесном мире» как бы дополняли эти произведения. Они тоже были фантастическими. Видно, художник сам находился под впечатлением фантастики и вложил в картины плоды своего взволнованного воображения.

Яша несколько раз возвращался к пейзажам Луны и Марса. Особенно пристально он рассматривал лунный мир, хаотичное нагромождение скал, ущелий, кратеров.

Закрыв книгу, Яша немного посидел в раздумье. Затем положил ее в стол и запер на ключ.

Спустя несколько дней он опять вспомнил о «Небесном мире». Книга была словно заколдована, она влекла к себе. На этот раз Яша не только просмотрел заново картинки, но немножко прочел о Луне и о Марсе. Изложение было понятным и увлекательным. Автор переносил читателя с Земли в космическое пространство и вместо сухих, не укладывающихся в сознании астрономических чисел, давал образные сравнения, заставлял работать воображение.

Еще и еще раз ожили все фантастические романы о космических перелетах, прочитанные Яшей. Их давала ему Ира. Она же останавливала его внимание на том, что более всего волновало ее самое, и это почему-то наиболее цепко держалось в его памяти. Не потому ли, что оба они мечтали слишком страстно, слишком много?

«Небесный мир» взвихрил всю эту осевшую в глубине души массу впечатлений.

Из стола Яша переложил книгу на полку. Теперь она постоянно находилась перед его глазами. Он читал ее беспорядочно: то о Сатурне, то о происхождении Вселенной, то снова о Луне, иногда начинал просто с первого попавшегося ему на глаза абзаца.

Раздел «Есть ли жизнь на других планетах» испортил ему все впечатление. Как на других планетах нет и не могло быть разумных существ, подобных людям? Но именно к мысли, что они есть хотя бы на Марсе и на Венере, приучили его фантастические романы и его собственные размышления. И вдруг… Не верить книге Яша не мог. Обескураженный, с таким чувством, словно у него похитили что-то очень ценное, Яша захлопнул книгу.

«Небесный мир» снова перекочевал в самый дальний ящик стола.

…В конце июля горком комсомола направил Ирину Пескову в Москву на курсы. Яша отмечал по календарю дни, оставшиеся до ее возвращения. До сих пор чувство разлуки с близкими людьми было ему неведомо. Ожидание Иры с каждым днем становилось для него все более томительным.

Ира возвратилась в середине сентября. Яша вместе с Тамарой Николаевной пошел встречать ее на вокзал. Последние минуты перед приходом поезда он нервно переступал с ноги на ногу, надоедая Тамаре Николаевне все одними и теми же вопросами: «С этим ли поездом приезжает Ира?», «Не опаздывает ли поезд?», «А может, в телеграмме перепутано число?»

Поезд пришел с опозданием на восемь минут, которые Яше показались восемью часами. Наконец он услышал далекий паровозный гудок, заставивший его радостно вздрогнуть. Паровоз, пуская вверх струйки пара, важно проплывал мимо. Мелькнул первый вагон, второй, третий… В тамбуре четвертого вагона Яша увидел Иру с чемоданом в руках. Он вскрикнул и бросился вслед за вагоном, продираясь сквозь толпу встречающих.

Тамара Николаевна осталась сзади. Яшу толкали, ругали, он смял чей-то букет, больно ударился о чей-то чемодан, но ничего не слышал, не замечал и видел только тамбур четвертого вагона.

Ира заметила Яшу, она улыбалась и махала рукой.

— Ира!

— Яшенька, таракан, здравствуй! Ну, что же ты стоишь? Давай поцелуемся. Я страшно по тебе соскучилась.

Он неловко и неумело ткнулся в ее губы, схватил за руку, никак не хотел отпускать и мешал ей обняться с матерью. Пунцовый от счастья Яша нес чемодан Иры и все поглядывал на ее лицо. У Яши не было сестры, но если бы его спросили, какую сестру он желает иметь, он, не задумываясь, ответил бы, что только такую, как Ира.

Всю дорогу до дома Ира делилась своими впечатлениями о Москве: рассказывала о метро, о Большом театре, о Третьяковской галерее, об огромном строительстве в столице и во всех городах, мимо которых проезжала.

Яша слушал не перебивая. Впечатления Иры становились его собственными впечатлениями. Потом она расспрашивала Тамару Николаевну и Яшу об южноуральских новостях. Яше нечего было рассказывать: занятия в школе идут хорошо, его класс пока один из первых по успеваемости. Две стенных газеты выпустили. В технической станции получили два новых станка: шлифовальный и строгальный. Их собрали заводские комсомольцы из отходов производства во внеурочное время. Теперь авиамодельная секция сможет изготовить модель двигателя внутреннего сгорания для летающей модели самолета.

— Да это же замечательные новости! — обрадовалась Ира. — Из вас Гоберман еще до института инженеров сделает. И ты очень изменился, Яшенька. Правда, мама, Яша изменился? Загорел, поправился, в плечах раздался.

— За два-то месяца? — засмеялся Яша.

— За год.

— Помню, когда ты первый раз к нам пришел, — сказала Тамара Николаевна, — я даже испугалась. Такой худой… Теперь уж совсем не то…

— А знаете, кто в этом виноват? — спросил Яша, крепче сжимая руку Иры.

— Ой, лучше мы в другой раз будем угадывать! — засмеялась Ира.

Войдя в комнату, она сняла берет, встряхнула волосами.

— Давайте чай пить, — предложила она. — Я привезла московских конфет и яблок. И тебе, Яшенька, тоже кое-что привезла.

Ира раскрыла чемодан и начала выкладывать подарки на стол. Яше она протянула длинный круглый предмет, упакованный в плотную желтую бумагу. Яша тут же развернул подарок. В руках его оказался… телескоп! Настоящий телескоп, изготовленный на фабрике наглядных пособий. В печатной, приложенной к нему инструкции говорилось, что с его помощью можно производить очень многие астрономические наблюдения, как-то: изучить кратеры Луны, видеть каналы Марса…

— Нравится? — спросила Ира.

— Ага…

Яша так и не догадался поблагодарить за подарок, он был слишком ошеломлен. Да Ира и не обижалась. Радость смуглого друга была ей дороже всяких благодарностей. Телескоп стоил несколько дороговато для ее заработка. Пришлось отказаться от многого, даже от искушения купить модную блузку с ришелье. После покупки телескопа и билета до Южноуральска ее денежный резерв составил… восемьдесят три копейки! Беда, подумаешь. Ира удивляла спутников по вагону своим воздержанием от пиши и неистощимым юмором. Смех не утихал там, где находилась Ирина.

Юмор — признак душевного здоровья, аппетит — признак физического. Ира в достаточной степени обладала тем и другим. Она не отказывалась от приглашений разделить трапезу, ибо ее приглашали не из жалости, а от чистого сердца.

 

5

В тот же вечер с помощью Бориса Сивкова Яша установил телескоп на треноге от самодельного фотоаппарата. Телескоп вынесли во двор. Уже стемнело, на небе высыпали звезды, над крышей сарая висел ущербленный диск луны. Телескоп, пристроенный на высокую треногу, походил на пушку.

— Как бы нам Луну не разбить, — пошутил Борис, — запросто. Уж тут, как от торпеды, не отвертишься.

Яша присел у окуляра и стал наводить трубу на желтый полумесяц. Луна все время ускользала из поля зрения, прыгая то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Наконец, желтое сияние заслонило собой все поле объектива. Теперь оставалось отрегулировать резкость.

И вот по мере того как Яша поворачивал регулировочный винт, перед ним все более отчетливо вырисовывалась необычайная картина. Он знал, что именно должен увидеть: в «Небесном мире» имелись фотографии Луны, заснятые через объектив большого телескопа обсерватории. Но то, что Яша увидел, поразило его. Вместо привычного плоского диска перед его глазами возник повисший в пространстве шар, затененный с одной стороны. Он был в складках, как печеное яблоко — и эти складки были горы! Горные ущелья, среди которых бродил Кэйвор, среди которых бродил и он, Яша, в своих мечтах.

Яша долго не мог оторваться от окуляра, чтобы уступить место Борису. Восторженные возгласы Яши так разожгли Бориса, что тот волчком вертелся вокруг телескопа.

— Ну, что ты там увидел? — удивлялся Борис, то размахивая руками, то засовывая их в карманы штанов. — Не понимаю, что можно увидеть в такие стекла. Сильно увеличивает? А? Не лунных ли жителей ты разглядел?

Пристраиваясь на место Яши, Борис едва не перевернул телескоп. Потом он долго не мог сообразить, что видит, а когда после объяснений Яши понял, что перед ним горная поверхность, он громко ахнул и, подняв голову, принялся смотреть на Луну просто так, мимо телескопа.

— Чудеса! — произнес он и опять прильнул к окуляру.

И так несколько раз: то посмотрит на Луну через телескоп, то просто невооруженным глазом. И все ахал и хлопал себя по коленям, пока Яша снова не занял его место.

Утомившись от наблюдений, они долго обсуждали виденное. Яше казалось, что он заглянул в таинственный мир через крохотное волшебное окошечко.

Борис ушел домой, а Яша никак не мог оторваться от телескопа. Ночь словно прислушивалась к смятению, охватившему Яшу, к его восторгам. Было очень тихо и очень темно. Звезды перемигивались разноцветными огоньками. С едва слышным шуршанием ложился на землю опадавший лист тополя.

Возвратившись в комнату, Яша присел к столу и задумался. Какой же необычный мир скрывается там, в бездонной глубине космического пространства! Мир еще неизведанный, наполненный тайнами. Яша хотел знать о нем все, все!

Он поспешно открыл ящик стола и достал недочитанную книгу, подарок Иры.

Но в комнату вошел отец.

— Уроки сделаны?

— Нет еще…

— Когда же ты собираешься их делать? Уже десять часов. Дай-ка я пока книгу полистаю.

Пожалуй, так быстро домашних заданий Яша еще не делал. К двенадцати часам было готово все: и математика, и русский, и химия.

— А теперь спать. — Филипп Андреевич захлопнул книгу и сам положил ее в стол. — Только не копайся. Тебе нужен отдых. Я смотрю, Ира немножко не в ту сторону тебя направляет. Для чего ей понадобилось покупать телескоп… — Он покачал головой. — Книги еще куда ни шло. Ну, спать, спать!

Огорченный Яша подчинился. Потушив свет, он слушал, как укладываются в соседней комнате родители. В квартире наступила тишина. Но Яше не спалось, возбуждение гнало сон. Услышав богатырский храп отца, он откинул одеяло, спустил ноги и нащупал на стене выключатель.

Утром Анна Матвеевна заметила, что в комнате Яши горит свет. Она приоткрыла дверь и поманила к себе Филиппа Андреевича. Яша спал, сидя за столом, уронив голову на книгу и обхватив ее руками. На лице его, не успев погаснуть, застыла улыбка.

Филипп Андреевич покачал головой.

— Не пойму я ни Ирину, ни нашего Якова, — сказал он Анне Матвеевне. — Время сейчас такое, что не астрономией надо заниматься, а заводы строить и себя к этому готовить. Сама-то Ирина с новостроек не вылазит. Чего же она ему в голову вколачивает? И Яков — ухватился за астрономию. За все хватается. Кем он у нас в конце концов будет?

— Ира ему плохого не желает, — возразила Анна Матвеевна.

— Это верно. — Филипп Андреевич осторожно прикрыл двери. — Да только она сама-то еще девочка.

«Небесный мир» был дважды прочитан от корки до корки. Пришедшая как-то к Якимовым Ирина увидела книгу раскрытой на столе.

— Что, все картинки рассматриваешь? — спросила она Яшу.

— Как так картинки? — обиделся Яша. — Прочел я вашу книгу.

— Всю? — Ира с недоверием посмотрела на Яшу и провела ладонью по переплету «Небесного мира»: в книге было шестьсот двадцать страниц.

— Всю.

— Ой, не говори мне неправды, Яша! А то вот возьму и проверю. Ты ведь знаешь — я хвастунов терпеть не могу.

— Была нужда, — уже рассердился Яша. — Проверяйте.

Ира села на стул и положила книгу на колени. Яша стоял перед нею, прислонившись спиною к столу и засунув руки в карманы.

— Хорошо, Яков Филиппыч… — Ира придала своему лицу строгое, официальное выражение и наугад раскрыла «Небесный мир». — Ну-ка, вот… падающие звезды…

— …небесные гости и бомбардировщики! — подхватил Яша. — Метеориты!

Он говорил легко и просто. Содержание раздела без особого напряжения удержалось в памяти. Ира, разумеется, не собиралась устраивать никакой проверки, но первые же объяснения Яши показали ей, что он отлично усвоил то, о чем говорил. Между тем книга была открыта наугад.

Следуя за рассказом Яши, Ира перелистнула страницу. Рассказ был безошибочным и… подозрительно исчерпывающим.

— Уж очень тебе метеориты понравились, — пошутила Ира. — Здесь и картинки такие, что засмотришься. «Дождь падающих звезд в ноябре 1866 года». Рисунок современника… А что ты еще читал?

— Да я же сказал — всю книгу.

Она раскрыла «Небесный мир» в другом месте. Попался самый трудный раздел: «Методы исследования, применяемые в астрономии». Но, опустив голову и сдвинув брови, Яша вспомнил понятия о параллаксах, азимутах, аберрации, явление Доплера, принципы работы рефракторов и рефлекторов.

Тогда Ира стала листать страницу за страницей, ожидая, когда, наконец, собьется Яша. Астрономия была для него наукой новой, разобраться самостоятельно в четыре месяца даже в таком популярном изложении… нет! Не верится.

Они добрались до описания Луны. Тут Яша дал себе волю. Он не просто рассказывал, он читал в своей памяти строчки «Небесного мира».

— Зубрил? — Ира с досадой захлопнула книгу.

— У нас только девчонки зубрят.

— Не умничай, пожалуйста. Не мог же ты наизусть выучить целые страницы.

— А я их и не выучивал, они сами… запомнились.

— Хорошо, очень хорошо, — Ира покусывала губы. — Сейчас еще попробуем. Вот — Марс. Ну-ка!

Опять она угадала на самое интересное. Яша чеканил слова, как монеты, и, по мере того, как он говорил, росло его собственное возбуждение. Голос его срывался, Яша наслаждался тем, что память так легко и так обильно возвращает ему прочитанное. Рассказывая, он видел перед собой не только книжные строки, перед ним раскрывался неведомый и таинственный небесный мир. Он овладевал воображением подростка все сильнее, все глубже проникал в его душу.

Не выдержав, Ира захлопнула книгу и швырнула ее на стол. Прижав ладони к порозовевшим щекам, она долго и внимательно смотрела в лицо Яши, смотрела так, словно видела его впервые.

— Я никогда не думала, что у тебя такая удивительная память, — проговорила она после долгого раздумья. — Я знала… мне говорили, что ты способный мальчик, но… но ничего подобного я не ожидала. Нет, этого я не ожидала. Просто невероятно.

Она прижала пальцы к глазам и еще о чем-то думала. Восторг Яши между тем прошел, возбуждение остыло. Он с недоумением смотрел на Иру и слушал ее бессвязные рассуждения.

— Скажи, Яша, — спросила Ира, отнимая пальцы от глаз, — ты с увлечением читал «Небесный мир» или просто так… ну, как, например, какой-нибудь учебник? Откуда у тебя хватило терпения одолеть такую объемистую книгу?

— Сначала она мне показалась скучной, — сознался Яша, — а вот как дошел до Луны и Марса… И самое главное, тут виноват ваш телескоп. После телескопа я сразу прочел все.

— Я очень рада за тебя, Яша, — сказала Ира. — Ты даже представить себе не можешь, как я рада.

В ее голосе, в ее взгляде было столько тепла и заботы, что Яша порывисто схватил руку Иры и доверчиво прижался к ней, как прижимался к руке матери.

 

6

Друзья Яши удивились: он перестал ходить в техническую станцию. Удивлен и огорчен был Аркадий Исаевич. Он решил, что, вероятно, чем-то обидел Яшу.

Но Яша никем не был обижен. Придя из школы, он садился за уроки, делал их торопливо, не поднимаясь из-за стола. Освободившись от домашних заданий, он, раскрывал принесенную из городской библиотеки книгу. Борис Сивков немало подивился, застав его за чтением «Курса астрономии».

— Да мы же ее и так изучать будем, — сказал Борис. — Чего это ты придумал?

— Чего… Просто интересно.

— Какую-нибудь модель придумываешь?

Яша покачал головой. Нет, на этот раз моделей не предвиделось. Вот если бы по-настоящему полететь на Марс, как в «Аэлите», или на Луну, как летал Кэвор… А пока ему хочется узнать то, что уже известно ученым.

Но чем больше Яша читал, тем сильнее чувствовал неудовлетворенность. В книгах не было рассказов очевидцев, которые сами исходили бы ущелья Луны, купались в каналах Марса и вообще побывали бы за пределами тяготения Земли. Фантазия начала утомлять.

Что бродило в душе Яши? Какой сложный процесс шел в его беспокойной голове? Яша подолгу сидел над книгой в раздумье, сны становились тревожными. Иногда его томило беспричинное беспокойство, появлялась грусть.

А над городом уже отшумели осенние дожди. Проснувшись однажды утром и выглянув в окно, Яша увидел крыши домов, деревья, землю — все в снегу. Снег, тяжелый и пушистый, падал весь день. Клейкие тучи висели над самыми крышами, но день был уже не такой серый, как осенью.

…Ночью пришло решение. Яша проснулся от такого ощущения, будто кто-то резко толкнул его. Он долго лежал, глядя в темноту широко открытыми глазами.

Побывать на Луне, на Марсе — мечта. Но что, если побывать не в мечте, а на самом деле? Конечно, сейчас это невозможно, и не только для него, а вообще. Корабли для полета в космическое пространство остаются нерешенной проблемой… Так вот он, Яков Якимов, посвятит свою будущность, всю свою жизнь разрешению этой проблемы. Он создаст первый межпланетный корабль! И он же первым ринется в неизведанные глубины небесного мира!

Яше показалось, что над ним загудел ураган, что земля содрогнулась, мир как-то изменился, а сам он стал уже совсем не таким, каким был вчера.

Утром Анна Матвеевна посмотрела на сына и удивилась.

— Что с тобой? У тебя жар. Не заболел ли?

— Нет, мама, я совершенно здоров, — ответил Яша. — Ты не обращай внимания, пожалуйста. У меня мысли такие.

Однако держать в себе нахлынувший поток новых ощущений Яша не мог. Несколько дней он еще крепился, но потом пошел к Ире.

Девушка внимательно выслушала его сбивчивое и взволнованное объяснение. Ира понимала, что теперь от нее очень многое зависит в судьбе Яши.

Ей сразу же стало ясно, что в этот миг она может навсегда оттолкнуть от себя Яшу одним неосторожным словом. Нужно как-то дать отстояться в нем новому сильному чувству. Постоянно ли оно? Не охладеет ли Яша к новому порыву, как охладевал к своим прежним затеям? Чего только не бывает в переходном возрасте…

— Все это очень серьезно, Яша, — сказала она. — Проблема космического перелета — великая проблема. Вспомни Циолковского. Тут может быть очень много неудач, много разочарований. Тебе придется исследовать, искать, то есть идти непроторенными дорожками.

— Вы считаете, что я не гожусь для этого?

— Я считаю, что ты, именно ты и рожден для этого.

— Ира! — Яша с такой силой сжал ее руку, что девушка поморщилась.

— Только не горячись, дружок. Здесь тебе не удастся достичь чего-либо с такой легкостью, с какой ты строил фотоаппарат или модель самолета.

— Да я же понимаю, понимаю!

— Ой, ничего ты покуда не понимаешь, Яшка! — Ира дернула его за ухо. — Остынь, слышишь! А вообще-то замечательно: полет на Луну. Я тоже часто мечтала об этом. Хорошо бы нам вместе? А? Я полечу, будь уверен! Не струшу. Вот войдем мы в такой корабль, закроем за собой люк, сядем за управление… Потом — представляешь? — рев мотора, нас вдавливает в сидения, дух захватывает. И вот мы уже мчимся над облаками навстречу неизвестности. Сначала берем курс на Луну.

Забыв о своей миссии советчика, Ира сама разволновалась. Опомнившись, она посмотрела на Яшу. У того были строго поджаты губы, опущены глаза. Он не мечтал, он думал.

— Ильюшин, Яковлев… тоже с небольшого начинали, — сказал он. — А сейчас наши самолеты лучшие в мире. Как вы думаете, с чего начать мне?

Вопрос застал Иру врасплох.

— Я думаю, — ответила она, смешавшись, — тебе прежде всего надо закончить десятилетку, а потом пойти в институт.

— А в какой?

Института, где учили бы строить межпланетные корабли, пока не существовало.

— А это уж давай вместе думать, Яшенька, — нашлась Ира. — Такой вопрос сразу не решают.

…Зима. Первые морозы сделали снежный покров плотным, снег сухим. Солнце, низко повисшее над лесом, заставляло искриться сугробы на полянах и просеках.

Хорошо мчаться вниз по укатанной лыжне, подгоняя себя упругими толчками палок. Ветер иглами колет лицо, забирается под куртку. От стремительного движения захватывает дыхание, во всем теле появляется необыкновенная легкость, кажется, вот сейчас оторвешься от земли и подобно птице взмоешь в воздух.

Яша уже не новичок в лыжном спорте, хотя и нельзя сказать, что он владеет лыжами в совершенстве. Быстрее всего сдает дыхание: через пять-восемь минут непрерывного движения Яша вынужден останавливаться и отдыхать. Михаил и Борис терпеливо поджидают его. Борис неутомимый бегун, он может идти без отдыха часами, лыжные походы для него излюбленное дело.

Яша следует за друзьями до спуска к реке. Здесь он остается кататься с гор, а Михаил и Борис продолжают путь вдоль реки по укатанной двадцатикилометровке.

В этом году на Яше настоящая лыжная одежда: костюм, ботинки, легкая «финка». Ира попробовала как-то выйти вместе с ним в лес, но у нее, как и в прошлом году, ничего не получилось. Яше приходилось все время помогать ей подниматься на ноги.

— Нет, нет, с меня довольно, — сказала она, возвращаясь домой, — теперь я тебе в лыжах не товарищ. Понял, таракан? Катайся без меня.

И он бывал в лесу так часто, как только это было возможно.

 

7

Яша стал постоянным посетителем читального зала городской библиотеки. Он просматривал многие технические журналы, имеющие отношение к авиации, перебирал книги по реактивной технике.

Реактивная техника…

Сведений по ней было и много… и вместе с тем очень мало для Яши. Вся теория ее излагалась с помощью дифференциальных и интегральных уравнений. Понять, о чем ведет речь автор, Яша мог лишь по догадкам да по коротким текстовым отрывкам. Ему стало ясно только одно: реактивная техника находится в стадии зарождения. Конструкторы реактивных двигателей ставят перед собой более скромные задачи, чем Яков Якимов. О межпланетных кораблях речи пока и не велось, о межпланетных перелетах говорилось только в популярных статьях как об очень далекой перспективе.

И еще, что Яша с абсолютной ясностью усвоил из прочитанного, — реактивная техника — это авиация завтрашнего дня. Стало быть, и космический корабль родится из самолета, на который вместо двигателя внутреннего сгорания будет поставлен ракетный двигатель.

В популярных статьях о проблеме космического перелета все авторы ссылались на труды Циолковского, как на первоисточник, от которого должны расходиться нити будущих исследований, в каком бы варианте они ни велись.

Переполненный новыми мыслями, Яша спешил к Ирине. Все прочитанное Яшей они обсуждали подолгу, и часто он возвращался домой уже около полуночи. Едва ли Ира разбиралась в ракетной технике, в авиации и технике вообще. Но ей этого в данном случае и не требовалось. Она была хорошей слушательницей, а главное, она отлично понимала, что происходит в душе Якова. Своим мягким голосом, прикосновением слабой, но дружеской руки, девушка умела внести в хаос его переживаний строгую последовательность.

Ирина согласилась с Яшей: прежде всего Циолковский. Она поняла это из его пересказов, хотя о великом ученом-самоучке читала очень немного.

В городской библиотеке трудов Циолковского не оказалось. Яша пустился в поиски по всему городу, но безрезультатно. Он запросил «Книгу — почтой» в Москве. Ему ответили, что весь тираж трудов Константина Эдуардовича Циолковского распродан полностью еще весной этого года, а переиздание запланировано только на сороковой год.

Помог случай.

Как-то раз Яша и Борис возвращались с лыжной прогулки. На углу улиц Красноармейской и Карла Маркса стоял газетный киоск «Союзпечати». В нем, кроме, газет, продавались журналы, книги и почтовые конверты. Яша и Борис прошли было мимо киоска, но Яшин взгляд привлекла книга с изображением бородатого ученого в очках. Как можно было не узнать Циолковского! И действительно, подойдя поближе, Яша прочел на обложке книги: «Циолковский, его работы и ракеты». Вот какие чудеса бывают на свете: будто узнали о затруднении Яши и специально поставили книгу на виду, чтобы он не прошел мимо. Ведь дороже ее в этот момент для Яши не было ничего.

— Подожди, — попросил он Бориса, и голос у него сразу стал хриплым.

Продавщица подала книгу, но Яша не стал даже ее перелистывать. Он и так знал, что с ее страниц начинается для него настоящая дорога в небесной мир. Книга стоила пять рублей сорок копеек. Яша вывернул все карманы, но едва набрал полтора рубля.

— У тебя есть деньги? — спросил он Бориса.

Но Сивков только свистнул и развел руками. Книга находилась в руках Яши. Ему казалось легче умереть, чем положить ее обратно на прилавок.

— Последняя, — заметила продавщица, прикрывая ладонью коварный зевок. — С утра дюжина была. Быстро разобрали. Интересная книга. Я сама читала. Видно, и в самом деле скоро на Луну полетят. Эдакие чудные машины нарисованы.

— Борис, — попросил Яша, — сбегай, пожалуйста, к нам домой, попроси у матери четыре рубля. Я побуду здесь с книгой. Она мне очень нужна. Понимаешь?

— В чем дело? — Борис пожал плечами. — Добегу, запросто.

Его не было очень долго. Яша стоял, не выпуская книги из рук, морозный воздух вскоре начал пробираться к нему под куртку. Он совсем уже отчаялся увидеть Бориса. Наконец Сивков появился, но только с противоположной стороны улицы. Он мчался, распугивая прохожих, и улыбался Яше за целый квартал. Лицо его блестело от пота, а волосы выбились из-под шапки.

— На! — он сунул Яше в руку пятирублевую бумажку. Дышал он как паровоз.

Яша поспешил заплатить за книгу и, прижимая ее к груди, пошел рядом с Борисом.

— Что же ты так долго? — спросил он Бориса.

— Долго… Деньги искал.

— Разве у матери не было?

— У вас квартира на замке.

— Да ну? А я об этом и не подумал. Мать, наверное, к соседям выбежала. Где же ты тогда нашел?

— Я почти всех ребят обошел — ни у кого не было денег. А может, и дать не хотели. Ну, я подумал, подумал и решил, что, кроме Иры, податься некуда. Она только спросила, для чего нужны деньги, и тут же дала.

— Значит… Ира?

— Ага… Она.

Яша крепче прижал к себе книгу.

Борис, движимый любопытством, зашел к Яше посмотреть, что это за такая особенная книга, ради которой его друг почти час простоял на морозе.

Они поставили лыжи в угол прихожей, погрелись у батареи и сели рядом к столу. Яша провел ладонью по обложке, разглядывая лицо великого ученого-самоучки. Книга начиналась с автобиографии. Яша прочел ее вслух. Его голос звучал радостью, когда он читал строчки о том, как Циолковский в юности страстно мечтал о полете на Луну.

— Читай дальше, — заторопил Борис Яшу. — Чего там?

После автобиографии начиналось изложение трудов Циолковского. Яша прочел страницу, вторую, третью… Потом остановился. Длинная и непонятная формула поясняла текст. Перед формулой стояла закорючка, очень похожая на рыболовный крючок. Яша попробовал разобраться в формуле — ничего не получилось. Пришлось пропустить ее и читать дальше.

На четвертой странице появились уже три формулы. На пятой от них пестрило в глазах. Тогда он перелистал всю книгу. Формул оказалось значительно больше, чем текста. Только по заголовкам Яша мог догадаться, что речь идет о тех интересных вещах, которых он не мог найти в других книгах.

— Ну, — спросил Борис, — что же ты читаешь?

— Тут сразу не разберешься.

— С неизвестными?

— Кроме неизвестных, ничего и нет.

Яша повернул раскрытую книгу к Борису. Тот посмотрел и свистнул.

— Зря купил, — пожалел он. — Нужно десять лет учиться, чтобы в ней разобраться.

Яша ничего не ответил. Он поставил книгу рядом с «Небесным миром». После ухода Бориса он сел к столу, сжал голову ладонями и долго думал.

Вечером на минуту забежала Ира. Она поздоровалась с Анной Матвеевной и Филиппом Андреевичем и, не раздеваясь, заглянула в комнату Яши.

— У-у-у, — протянула она, увидев его лежавшим на постели с закинутыми за голову руками. — Что за обломовская поза? И без света. О чем задумался?

Ира присела к нему на край кровати, положила прохладную ладонь на его лоб и отвела перепутанные волосы. В полумраке комнаты светлело ее знакомое, родное лицо с приоткрытыми маленькими губами. Яша потянулся к ней, зарылся головой в шубе.

— Смешной, смешной, Яшка. Книгу купил?

— Ага.

— Покажи.

Он вскочил, включил свет, снял с полки Циолковского.

— Хорошая?

— Еще бы. Только не по зубам.

— А что такое?

— С высшей математикой.

Ира прикусила губу, понимающе кивнула головой.

— Ничего, — сказала она. — Пока обойдешься. В институте одолеешь.

— Нет, Ира, не обойдусь. — Яша прошелся по комнате, засунув руки в карманы. Девушка подумала: «Совсем как отец».

— Я решил так: буду одолевать сейчас.

— Но…

— Знаю, что вы хотите сказать. Буду сначала учить высшую математику.

Ира поднялась, пристально всматриваясь в его лицо. Да, не только в голосе Яши, но и в его глазах была незнакомая ей решительность. На нее повеяло таким ощущением силы в этом подростке, которое смутило ее. Значит, он уже все обдумал и все взвесил.

— Яша, а как же…

— Школа? Я начну с освоения средней математики. Другие предметы от этого не пострадают. Я уверен в себе. Ждать не могу. Да и зачем ждать, Ира?… Я… я смогу, честное слово.

Ира взяла его горячую руку, он сжал ее пальцы. Собственно, больше говорить было не о чем. Ответное пожатие ее руки сказало все — Ира одобряла решение Яши. Они долго стояли молча посреди комнаты. Ира перебирала его жесткие спутавшиеся волосы, ей хотелось привлечь его, положить его голову на грудь, но она не решалась сделать этого. Яша сегодня немного пугал ее, она не чувствовала себя старше. Сейчас, здесь, в комнате вдруг потеряла значение разница в годах. В Яше поднималась такая внутренняя сила, которая и пугала ее и заставляла сильнее биться сердце от сознания, что именно ей, Ире, суждено направлять эту силу, быть самым близким товарищем встающему на ноги таланту.

 

8

Из всех предметов в школе у Яши меньше всего душа лежала к математике. Но теперь другого исхода не было. Яша решил посвятить себя созданию межпланетного корабля. Ему, очевидно, предстоит стать конструктором. Как же сможет он конструировать без математических расчетов? Значит, отныне математика становится его любимым предметом.

Нетерпение стало его первым советчиком. Прочесть и понять труды Циолковского он желал не когда-то, а сейчас, поскольку они уже перед ним на столе. Яша не размышлял о трудностях, не прикидывал, с какой стороны удобней подойти к решению задуманного. В шестнадцать лет не выбирают из многих вариантов лучший, а хватаются за первый пришедший в голову и берут его атакой в лоб.

Циолковский — исходный пункт, — решил Яша. Только Циолковский скажет ему, в каком направлении двигаться дальше. Эта уверенность сложилась не только из общих ссылок авторов популярных статей о проблемах полетов в космическое пространство. Циолковскому было несравненно труднее в условиях царского произвола и людского равнодушия. А каких успехов он все-таки добился! У Константина Эдуардовича был и физический недуг, мешавший ему работать в полную силу. Юность ученого перекликалась с юностью Яши, отчего Циолковский казался ему понятнее, чем другие ученые и изобретатели, биографии которых он знал так же хорошо.

Прежде всего Яша запасся учебниками по математике для девятого и десятого классов. Теперь, придя из школы, он немедленно садился за выполнение домашних заданий. Математика оставалась на последнюю очередь, над нею Яша сидел уже весь вечер, порою далеко за полночь. Нельзя сказать, чтобы он делал это с большим увлечением. Его тянуло к другим занятиям — руки просили работы, ему хотелось изготовлять осязаемые действующие механизмы. Впервые он принуждал себя, и тайный дух противоречия нашептывал ему сомнения, уговаривал бросить скучную затею, подождать, пока в голову придут другие решения. Хотелось отвлечься, ну, хотя бы на минутку сбегать к ребятам, заглянуть в техническую станцию.

Кризис наступил в конце первой же недели. Яша со слезами досады на глазах сгреб все учебники и сунул их в стол. Он их ненавидел. От математики ему стало так же нехорошо, как после несвежей, дурно приготовленной пищи.

Однако он не пошел ни к Борису, ни в техническую станцию, Яша не мог выйти из комнаты, более сильное чувство удерживало его, приковывало к столу… Цель, которую Яша поставил перед собой, подчинила его волю. Теперь, если бы он и захотел, так все равно не смог бы забыть мечты о полете в неведомые пространства.

Он принялся листать «Небесный мир», протирать стекла телескопа. Потом долго черкал на страницах тетради, изображая летящие ракетные корабли и вполголоса декламировал:

— Яша, громче! — попросила из кухни Анна Матвеевна.

Яша вскочил, черные непослушные волосы торчали во все стороны. Жестикулируя, он зашагал по комнате и заговорил во весь голос:

Не выдержав, он выскочил в прихожую и стал торопливо одеваться.

— Ты куда, Яша? — спросила Анна Матвеевна.

— К Ире!

Но Иры он дома не застал. Очутившись вновь на ярко освещенной улице, наполненной движением трамваев, автомашин, прохожих, Яша распахнул пальто, подставив грудь под пронизывающий зимний ветер.

Люди оглядывались на странного, декламирующего юношу, а Яша читал стихотворение за стихотворением, сам того не заметив, прошел мимо дома, свернул в какую-то неосвещенную улицу. Уставший от ходьбы и от стихов, он вернулся домой, чтобы опять сесть за математику. Теперь ему казалось, что за его спиной стоит неугомонный, вечно бушующий Маяковский, зовущий вперед. И Циолковский был тут же… Люди, на которых так хотел походить Яша.

В феврале Яша проштудировал учебники за восьмой класс. Он устроил себе проверку, а потом сделал небольшой перерыв, чтобы все как следует уложилось в голове. В эти дни передышки он уходил в лес на лыжах, возвращаясь затемно, уставший и освежившийся. Анна Матвеевна только ахала, всплескивала руками, увидев его мокрую от пота и заиндевевшую на морозе спину. Но ничего с Яшей уже не случалось.

В конце февраля войска Ленинградского военного округа прорвали линию Маннергейма. От Володи долго не было писем. Потом письмо пришло и уже из-под Выборга. Танк Володи одним из первых ринулся через размолоченные артиллерией доты и дзоты. Следом уже безостановочно шла пехота. Разгром финской армии становился неизбежным.

Письмо читали в присутствии Иры. Она слушала сосредоточенно, перебирая складки платья на коленях, покусывая губы. А когда Филипп Андреевич, читавший письмо, умолк, она продолжала думать о чем-то своем, глядя перед собой отсутствующими глазами.

— Здорово всыпали финским фашистам! — воскликнул Яша, и Ира вздрогнула от звука его голоса.

— Что? — очнувшись, переспросила она.

— Вот, какой у нас Володя.

— Да, — сказала она. — Так я побегу, пожалуй.

Пряча глаза, Ира торопливо оделась и вышла, будто спасалась бегством. Анна Матвеевна пристально посмотрела ей вслед, но ничего не сказала.

Первые осложнения возникли на уроке той же математики. Яше приходилось теперь часто слушать объяснения уже пройденного им материала. Это было не очень-то весело. Яша долго крепился, не желая быть нарушителем дисциплины, но потом в нем все воспротивилось этой ненужной трате времени. Он стал тайком читать принесенные на урок книги, тоже, правда, по математике, но уже за девятый и десятый классы.

Должно быть, Ольга Михайловна сразу же заподозрила, что ученик занимается посторонними делами. Когда Яша слишком увлекся спрятанной в парту книгой, Ольга Михайловна вызвала его к доске.

— Попробуем решить задачу, — сказала она. — Сотри с доски, Якимов.

Однако, прежде чем стереть с доски, Яша пробежал глазами написанное и, призвав на помощь память, сообразил, о чем идет речь. Задачу он решил довольно быстро.

— Может быть, ты попытаешься повторить и вывод теоремы?

Яша повторил вывод теоремы.

— Са-адись, — протянула Ольга Михайловна и проводила его озадаченным взглядом.

В следующий раз она вызвала сначала Михаила Огородова. Когда Михаил решил задачку, она заставила его начисто вытереть доску.

— Якимов!

Борис толкнул локтем в бок товарища. Яша вскочил на ноги.

— К доске.

Он вышел. Перед глазами его еще плыли тригонометрические функции — материал десятого класса.

— Может быть, ты повторишь вывод теоремы?

— Какой теоремы?

— Той, которую я только что объяснила.

Яшу выручила Томка Казанская, сидевшая на самой первой парте. Она показала ему раскрытую тетрадь. Текста Яша прочесть не мог, но заголовок и чертеж оказались достаточно крупными. Остальное пришлось вытаскивать из своей памяти. Она и тут не подвела Яшу. Очень медленно, морща лоб, шаг за шагом восстанавливал он вывод теоремы. Решил и задачу, которую ему тут же предложила Ольга Михайловна.

— Покажи тетрадь.

Последняя запись в ней была сделана в конце октября.

— Странно… Ты ничего не записывал?

— Нет.

— Но как же ты доказал теорему?

— Я запомнил ее.

— Вот как?

На этот раз Ольга Михайловна осталась в еще большем недоумении. Но Яша, не желая более искушать судьбу, стал записывать объяснения. Лучше уж подальше от греха.

 

9

И все-таки с математикой у Яши шло не так уж блестяще. Он много времени проводил просто сидя за столом и ничем не занимаясь. Яша раскачивался на стуле, мурлыкал песенки, поглядывал с ненавистью на раскрытые учебники. Он не мог заставить себя встать из-за стола, как не мог часами сдвинуться с того места учебника, на котором остановился.

Он ничего не говорил Ире о своих затруднениях, однако тусклый вид Яши, его неохотные ответы на расспросы бросались в глаза.

— Не получается? — спросила она.

— Нет, почему же, — вяло ответил Яша. — Только помаленьку. За восьмой и девятый проработал.

— За восьмой и девятый?! Быть не может!

На взгляд Иры, это казалось слишком много. Разумеется, она верила Яше, знала, что он не станет преувеличивать свои успехи, а тем более хвастать ими. Наоборот, его постоянно приходилось расспрашивать. Тогда чем же он недоволен?

Поняла она это далеко не сразу. Дело заключалось в том, что Яша не расходовал и десятой доли своей энергии, она бродила в нем, рвалась наружу и… не находила приложения. Яше не хватало точки опоры.

— Знаешь, давай с тобой вот что сделаем, — предложила Ирина. — Составим план: что к какому числу ты обязан выучить. Ты будешь приходить ко мне и как бы сдавать экзамены.

— Принято! — согласился Яша.

Теперь за столом его удерживала необходимость отчитаться перед Ирой, а он не хотел ударить лицом в грязь. Пусть Ира всегда будет им довольна.

Дела пошли быстрее, Яша опять стал засиживаться за полночь.

Но однажды застучало в висках — упруго и болезненно. Боль расползлась по всей голове. Некоторое время он в недоумении прислушивался к этому новому ощущению — до сих пор он не знал, что такое настоящая головная боль. Он ждал, что вот сейчас все пройдет, что это просто так, случайно. Но голову все сильнее сжимало в тисках. Яша лег в постель. Боль стала такой невыносимой, что он застонал. Каждое незначительное движение головы отдавалось в ней огненной волной. На вопросы перепуганной матери он мог отвечать только шепотом. Анна Матвеевна заставила его принять какой-то порошок. Боль стала утихать, через полчаса от нее остался только глухой отголосок в самой глубине мозга. Однако воспоминание об этом внезапном и непонятном приступе несколько дней пугало Яшу. Неужели болезни оставили в его организме неизгладимую печать на всю жизнь? Неужели не хватит с него того, что он уже перенес?

…В марте капитулировала Финляндия. Беспокойство за Володю не омрачало больше мирной жизни семьи Якимовых. Филипп Андреевич подошел к карте, воткнул красный флажок в то место, где был Выборг, и сказал:

— Всё! Отвоевались маннергеймы.

Бурная весенняя распутица смыла следы зимней военной тревоги.

В мае Яша одолел среднюю математику. Но, закрывая последнюю страницу учебника за десятый класс, он почувствовал, как опять в висках упругой болью застучала кровь.

Анны Матвеевны не было дома. Надеясь, что полная неподвижность остановит приступ, Яша лег на кровать. Боль нарастала. Он стиснул зубами подушку, чтобы не застонать, — от этого стало еще хуже. На глазах выступили слезы, первые слезы, вызванные физической болью. К тому же его начало мутить. Чувствуя быстро нараставшую тошноту, Яша сделал попытку добраться до кухни. Но, едва поднявшись на ноги, он тут же упал на колени, и его вырвало.

Боль стала утихать. Яша осторожно заполз обратно на кровать, в изнеможении разбросав руки. Наконец он заснул.

Много дней Яша ходил испуганный, напряженно прислушиваясь, не начинается ли головная боль. Его бесила эта несправедливость природы. Почему голова подводит именно в такой момент, когда он полон планов и жаждет по-настоящему трудиться? Но голова опять стала ясной, и он успокоился, снова сел за математику.

Освоение начал высшей математики опередило все сроки, намеченные Ирой. Ненавистный прежде предмет начал нравиться Яше. Последние разделы стереометрии, где требовалось хорошее воображение и пространственное мышление, дались ему особенно легко. Так же легко пошла теперь и аналитическая геометрия.

Устраивая зачеты, Ира была теперь пассивным слушателем. Она просто не представляла, о чем идет речь. Но это не имело особого значения. Яша в сущности отчитывался перед самим собой, а Ира делала заключение: «Выполнено!» Вслушиваясь в голос Якова, доказывающего ту или иную теорему, Ира каждый раз поражалась памяти своего друга.

— Послушай, Яшенька, — взмолилась она как-то, — ну признайся же, что ты только механически запоминаешь прочитанное. Зубришь, ну?

— А как бы я стал решать задачи? — удивился Яша. — Я же всего Рыбкина перерешал.

— И тебе это не в тягость?

— В тягость, что не могу быстрее. До Циолковского еще вон сколько…

— Яшенька… значит у тебя… талант. Ты понимаешь, что это такое?

— И понимать не хочу. Куда хватили… Талант — это Циолковский, Ломоносов, Фарадей.

— Но ты не очень-то задавайся, Яшка. Слышишь? Я вот еще тебя за уши, если захочу, оттаскаю.

Ира сделала попытку привести свою угрозу в исполнение, но Яша перехватил запястья ее рук. Ей не удалось освободиться, его пальцы сомкнулись, точно стальные кольца.

— Какой ужас! — удивилась Ира. — Когда ты успел стать таким сильным? Яша? Когда?

— А лыжи? Вы забыли? Кто виноват, что я стал на лыжах кататься?

Он посмотрел на нее такими глазами, что Ира почувствовала желание привлечь его к себе. Но она не сделала этого. Прошло то время, когда она была его старшим товарищем.

 

10

Наступило лето 1940 года. Жаркими днями Яша уходил с компанией друзей далеко вверх по реке Широкой в сторону тракта. Там выше и круче были берега, плотнее стояли друг к другу вековые сосны.

Яша похвастался своими походами перед Ирой, и она вдруг обиделась.

— Вы не очень-то внимательны, молодой человек. — Тон, каким она проговорила это, был сухим и даже официальным. — Разве не следовало пригласить меня, Яков Филиппыч? Вам надо было знать, что Ирина Пескова — любитель пешеходных прогулок и тем более с ночевками у костра.

— Простите, Ира! — взмолился Яша. — Вы так всегда заняты, что мне и в голову не приходило… Я думал…

— Он думал. Мы думали. Они думали.

— Завтра же мы зайдем за вами.

— Хорошо, посмотрим.

Ира действительно оказалась прекрасным спутником в странствиях друзей по окрестным лесам. Во-первых, она умела варить такую уху, что даже Борис приходил в восторг. Во-вторых, она была ходячим запасом интереснейших историй, которых могло хватить на тысячу многочасовых привалов.

У реки строили шалаш, перед ним разводили костер. Ночью друзья плотнее садились к огню, и Ира начинала рассказывать о юных следопытах, о молодых участниках революционного подполья и гражданской войны. Таинственный притихший лес со всех сторон окружал лагерь, его темнота пугала. Спали они в шалаше, тесно прижавшись друг к другу: ночью от воды тянуло прохладой. Последнюю ночь в лесу Яша долго лежал с открытыми глазами, наблюдая за отблесками пламени, прыгавшими по скатам шалаша. Он ни о чем не думал, просто ему не спалось.

— Почему ты не спишь? — шепотом спросила лежавшая рядом Ирина.

— Не знаю. Так.

Девушка помолчала и спросила снова:

— Хочешь пройтись по лесу?

— А зачем?

— Ночью лес совсем особенный. Не как днем. Ну?

— Хочу.

— Только осторожно, ребят не разбуди.

Они выбрались из шалаша. Костер погас, но в нем еще тлели угольки, то бледнея и подергиваясь седой пленкой пепла, то ярко разгораясь от легкого дуновения ветра.

Взявшись за руки, Яша и Ирина вступили в спящий лес. Уж такая была эта фантазерка Ирина, в ней самой постоянно бродило желание необычных ощущений. Она завороженными глазами смотрела в темноту леса. Яше стало жутко. Теперь, действительно, все выглядело не так, как днем. Глубина леса казалась неизмеримой, в ней таилось что-то неведомое, предостерегающее. Вершины сосен терялись в темноте неба, хруст сучка под ногой пугал своим слишком громким звуком.

Решили спуститься к реке. Спуск был крутым, ноги скользили по камням. Яша придерживал Иру за талию, и она охотно доверялась его теперь таким крепким рукам. Они разом перепрыгивали с камня на камень, иногда падали, смеялись, тихо переговаривались, будто поблизости в темноте их кто-то подслушивал.

В необычной ночной прогулке Яша испытывал непонятную радость от близости Ирины. Без всякой необходимости он вдруг порывисто прижимал к себе девушку, но та истолковывала это как прежнюю привязанность. Тихая безлунная ночь, загадочный лес, дрожащие отражения звезд в воде — все это взволновало и ее впечатлительную натуру.

Очутившись, наконец, у реки, они остановились перевести дыхание.

— Хорошо, — сказала Ирина. — Правда?

— Еще бы, — согласился Яша и подумал, что ему еще никогда не было так хорошо рядом с Ирой.

Девушка нагнулась, ощупью отыскала гальку и, размахнувшись, бросила ее в воду. Спустя несколько минут в темноте тихо булькнуло.

— Вот, — сказала Ирина.

Она села на камень, а Яша опустился прямо на песок у ног девушки.

— Ах, Яша, Яшенька, — вздохнула Ира и положила его голову к себе на колени. Он уловил в ее голосе грусть.

— Что, Ира?

— Ничего, хороший… — девушка помолчала, думая о чем-то своем. На минуту она забыла, где она и что с нею. Яша замер, чтобы не мешать ее думам. — Ну, ничего, — неожиданно бодрым голосом произнесла Ирина, — ничего. Все минует. Правда, таракан?

— Я не знаю, о чем вы это.

— О глупостях, голова непокорная. — Она принялась путать его волосы. — Да, послушай-ка, маленький, что происходит с этой головой?

— Запачкана?

— Не паясничай! — неожиданно рассердилась Ира. — Я встретила сегодня Анну Матвеевну. У тебя случается даже рвота от головных болей. Ну?

Действительно, последние дни не то от жары, не то от непривычного напряжения мыслей, у Яши опять начинало стучать в висках каждый раз, как только он садился за высшую математику. Это крайне раздражало его, все чаще появлялось желание оставить занятия, к которым его никто не принуждал.

— Ах, вот вы о чем? — воскликнул он весело. — Так это я перегрелся. С утра сидел под солнцем.

— С утра не было солнца, Я тоже собиралась загорать.

— Все равно на улице было страшно жарко.

— Не выкручивайся, Яков. У Циолковского не было четырех крупозных воспалений легких и прочих твоих бессчетных болезней. Осваивая высшую математику, Циолковский не занимался одновременно в школе. Не так ли?

— Ну чего вы на меня набросились? — возмутился Яша. — Я и в десятую долю не тружусь так, как трудился Константин Эдуардович. Да!

— Если ты завтра же не сходишь к врачу, я приду с врачом к тебе на дом. Понял?

— Хорошо, схожу.

И он действительно отправился на следующий день в городскую поликлинику. В регистратуре Яша долго выспрашивал про мужчину-врача, которого зовут Сергеем, и записался только тогда, когда убедился, что попадает именно к нему.

Сергей внимательно выслушал жалобы Яши, осмотрел его, подумал.

— Вот что, — сказал он, — пройдем-ка с тобой к невропатологу. Я тебе ничем помочь не могу. Легкие, сердце у тебя теперь весьма неплохие.

Невропатолог, пожилая женщина в больших роговых очках, долго колола Яшу иголками, стучала молоточком по коленям, заставляла стоять, закрыв глаза и вытянув перед собой руки.

— Отвратительная нервная система, — сказала она в заключение.

— Так я и думал, — согласился Сергей. — На лыжах ходишь?

— Хожу.

— Понимаешь, в чем тут дело: болезни расшатали тебя. Пока не окрепнешь, про высшую математику забудь. Хватит с тебя школьных забот. А с нервами давай поступим так: зимой лыжи, летом — вода, солнце, лес. Во все четыре времени года — зарядка по утрам, обтирание. Хорошо бы тебе вообще по-настоящему спортом заняться, под наблюдением специалиста.

Прямо из поликлиники Яша отправился в библиотеку за пособием по физкультуре. О том, чтобы бросить высшую математику, не могло быть и речи.

Стоп! А откуда в поликлинике стало известно о высшей математике? Сам он не сказал о ней ни слова. Ира, ну, конечно же, это Ира! Она уже побеседовала с Сергеем.

Дома Анна Матвеевна спросила Яшу:

— Что тебе сказал врач? Что выписал?

— Вот, микстуру.

Он показал матери учебник по физкультуре.

 

11

Яша продолжал одолевать «Аналитическую геометрию». Головные боли повторились еще несколько раз, но Яша по едва уловимой тяжести в голове научился угадывать их приближение. Тогда он откладывал книгу в сторону и шел к реке. Освежающая прохлада реки останавливала боль.

На исходе июль… Борис ушел с дядей на озера, на рыбную ловлю, исчез куда-то и Михаил. Оставаться дома в одиночестве не хотелось. Яша пошел к Ире.

— А где же Борис, Миша, Кузя? — спросила Ира.

— Никого дома не застал, все разбрелись.

— Экая беда! Бедный Яшенька. А одному скучно, а одному не хочется.

— Ясное дело не хочется! Какая прогулка в одиночку!

— Сочувствую. Я, конечно, в счет не иду.

Опять Яше пришлось краснеть. До чего же он недогадлив. Он тотчас же объявил, что ни о чем так не мечтает, как пройтись вместе с Ирой.

— Ну, хорошо, — согласилась Ира, — принимаю приглашение. Только ты присядь и поскучай, пока я дела по хозяйству улажу. Мы с тобой на край света заберемся. Согласен?

И вот Яша с Ирой за городом. Они направились вдоль реки по едва заметной тропинке. Берег местами покрыт такой высокой травой, что в ней можно заблудиться, как в лесу. Потом он постепенно становится круче, каменистей, лиственные деревья совсем исчезают, уступая место сосне.

До сих пор так далеко они не уходили. У реки ни души. Раздевшись, Яша первым бросается в воду. Он плывет под самыми скалами, где особенно глубоко. Ира плавает неважно. Бултыхая по воде ногами, она делает небольшой круг и выходит на берег. Уставший Яша плывет обратно и бросается на горячий, обжигающий песок.

Едва ощутимый телом ветер несет с лесных полян терпкий запах цветов. Высоко в небе, над самой рекой, повисла цепочка курчавых облаков. В воде видны их легкие отражения.

Скалы, лес, трава — все застыло в неподвижности, все млеет под палящими лучами солнца. Яша останавливает глаза на замершей в неподвижности Ире. Облитая ярким солнечным светом, она стоит у самой воды, запрокинув лицо, сомкнув веки и переплетя пальцы на затылке.

Тишина. Яша глядит на Иру, глядит так долго и пристально, что сам обращает на это внимание. В нем растет то непонятное волнение, которое появлялось во время ночевок в лесу, когда девушка спала рядом с ним и он согревался теплотой ее тела, а особенно в ту необыкновенную ночь, когда они лазали по скалам и он, поддерживая, обнимал ее.

Что же такое случилось? Разве он видит ее впервые?

Яша не может отвести глаз от Иры, он готов, кажется, смотреть на нее весь день. Конечно, он и раньше видел, что она красива, но сегодня Ира была хороша какой-то особенной и непонятной красотой.

Вдруг ему почудилось, что вовсе это и не Ира стоит перед ним, а незнакомая девушка, и сам он — непрошенный зритель. От такой мысли Яшу обдало жаром. Сердце заколотилось.

Яше захотелось встать, подойти к Ире, коснуться ее. Странное желание… Он понял, что скорее умрет, чем решится на это. Почему? Опять загадка. Они же сто раз купались вместе и сто раз грелись на солнце, сидя плечом к плечу.

Наконец Ира опустила руки и направилась к Яше. Какая у нее, оказывается, удивительная походка, как была хороша она вся, да, да, именно вся. Яша спрятал глаза, словно его могли уличить в чем-то запретном.

— Ух, как поджаривает! — сказала Ира и, подойдя к Яше, вытянулась на песке.

Ее рука коснулась его руки. Яша так вздрогнул, что вздрогнула и сама Ира.

— Что? — испугалась она.

— Нет, ничего, — пробормотал Яша.

Он лежал не смея пошевелиться. Тело его было сковано все тем же волнением, оно стало словно деревянное.

Спустя полчаса Ира предложила снова искупаться. Яша поспешно бросился в воду и поплыл прочь от берега.

— Опять ты меня одну оставляешь? — обиделась Ира. — Думаешь, мне очень весело любоваться на собственное отражение в воде?

Яша должен был вернуться.

— Вот тебе за это! — девушка ударила ладонью по воде, и фонтан брызг, угодивший в лицо Яше, на мгновение ослепил его. — Вот! Вот!

— Ах, так? — он ответил залпом воды, не попавшим, однако, в цель. Солнце и метко посылаемые Ирой фонтаны мешали ему хорошо видеть.

Они расшалились как дети. Брызги сверкали в лучах солнца. В потревоженной воде вздрагивали отражения облаков.

Первой утомилась Ирина.

— Ох, больше не могу. — Она закрыла лицо ладонями.

— Агрессор должен быть наказан, — торжественно объявил Яша и схватил ее за кисти рук. — Хочешь, утоплю?

Он не заметил, что назвал ее на «ты».

Прежде чем девушка успела ответить, Яша рывком привлек Иру к себе и поднял на руки. Внезапная близость девушки сначала испугала его. Он задрожал, но вместо того, чтобы отпустить ее, обнял еще крепче.

— Яшка, сумасшедший, — голос Иры срывался от волнения, — сейчас же пусти. Слышишь, сейчас же!

Она попробовала вырваться и невольно удивилась силе сжимавших ее рук. Это не были руки того мальчика, которому она помогала когда-то одеваться после выздоровления. Время превратило его в юношу. Она сама хотела этого, она отдала ему свою кровь, чтобы вместе с нею влить в его тело здоровье. Когда же это было? Ох, давно, наверное, очень давно…

Поцелуй в губы заставил ее застонать. Это был уже совсем не тот поцелуй, которым выздоравливающий мальчик проявлял когда-то к ней свою безграничную благодарность.

Девушка рванулась с такой силой, что Яша уже не смог удержать ее. Тяжело дыша, не глядя друг на друга, они медленно вышли на берег. Ира отжала волосы и опустилась на песок.

Над лесом пробежал порыв ветра, зашумели потревоженные сосны, заволновалась трава на полянах.

— Яша, — глухо проговорила Ирина, — разве ты не догадываешься, что я люблю Володю, твоего брата?

— Володю, — машинально повторил Яша. — Как… Володю?

Ира устало кивнула головой. Может быть, ей не следовало рассказывать этого Яше.

Она встречалась с Володей еще задолго до того, как появилась в десятилетке № 14. Володя стал первой любовью для семнадцатилетней девушки, немного взбалмошной и мечтательной. Ирина верила каждому его слову, а говорил Володя много и так взволнованно, что, пожалуй, и сам верил в свои слова. Случалось, что он бывал грубоват и невнимателен, случалось, что он не считался с ее стыдливостью, но… Но, сильный, веселый, начитанный, он казался ей самым хорошим человеком на свете. Ира соглашалась с ним во всем, прощала ему все. Еще не став для него невестой, стала… женой. Конечно, никто не знал этого. Володя уверял, что увезет ее с собой после окончания училища. Как Ира ждала этого дня!

Его назначили на Украину, он уехал даже не простившись. Письма его становились все более холодными, потом и вовсе перестали приходить. А она… она и сейчас любит. Она все на что-то надеется. Смешно, конечно…

Яша сумрачно смотрел себе под ноги.

— Он еще приедет. Я еще увижу его, — сказал Яша, — и сумею поговорить, будьте уверены. Вы… вы мне так же дороги, Ира, как если бы были сестрой. Дороже вас у меня нет человека на свете. Вы извините меня за то, что сегодня случилось. Я сам ничего не понимаю. Но ради вас… я морду ему набью… честное слово!

— Яшенька, хороший мой, — она положила свои руки на его руки. — Разве можно так говорить? Тут уж ничего не поделаешь. Давай лучше забудем все это и останемся такими же друзьями, какими были до сих пор. Хорошо?

— Зачем же спрашивать? — Яша сдержанно улыбнулся. По его лицу мелькнула тень. Немножко помолчав, он спросил: — Значит, все что вы делали для меня, вы делали как для брата Володи?

— Только вначале, Яша, только вначале, пока я тебя не узнала по-настоящему. А уж потом ты стал мне дорог сам по себе. Конечно, я никогда не забывала, что ты брат Володи.

— А наша мама знает… про это?

— Нет, что ты, Яшенька! — испугалась Ира. — И, пожалуйста, не вздумай рассказать ей. Слышишь? Иначе я поссорюсь с тобой, навсегда поссорюсь.

Ни Ира, ни Яша не чувствовали уже больше той простоты и непринужденности, какая была прежде. Время подвело черту под их прошлыми отношениями. Домой они возвратились с тяжестью на душе, старательно пряча друг от друга глаза.

 

1

Несколько дней Яша старался избегать встречи с Ирой, она же, занятая в райкоме, не имела возможности бывать в семье Якимовых. Борис вернулся с рыбалки и теперь Яша вместе с ним часто ходил в лес и на реку.

Однажды, уже направляясь домой, они вышли на Восточный тракт. По широкой усыпанной гравием дороге изредка пробегали грузовые машины. Тракт, точно гигантская застывшая волна, поднимался на холм, окаймленный хвойным лесом, и опять падал вниз. Борис и Яша оказались как раз у подножья холма.

Далекий рокот мотоцикла привлек их внимание. Они стали вглядываться, прикрыв глаза ладонями. Солнце опускалось, касаясь гребня холма в том месте, где его пересекал тракт, и оттуда словно из ослепительного яркого пламени мчалась машина.

Мотоцикл промчался мимо. Ребят обдало ветром и гарью. Яша успел только заметить, что за рулем сидит девушка в белой кофточке с короткими рукавами и в сатиновых шароварах. Кофточка трепетала от встречного потока воздуха.

На заднем седле была тоже девушка. Она громко смеялась и что-то кричала подруге.

— Видал? — Борис кивнул головой на мотоцикл. — Девчонки.

Ребята зашагали по тракту, до города было довольно далеко. На одном из поворотов они снова увидели мотоцикл и присевших около него на корточки девушек.

— Ездоки, — фыркнул Борис. — Докатались. Наверняка авария.

Действительно, девушки возились с передним колесом. По осевшей камере Яша понял, что произошел прокол.

— Приехали? — едко спросил Борис. — И кто только это вам мотоцикл доверил. Смехота!

— Завидно? — не поворачиваясь, спросила девушка в белой кофточке. Вторая только презрительно хмыкнула в сторону Бориса.

От внимательного взгляда Яши не укрылось, что девушка которая управляла мотоциклом, очень уверенно орудует ключами. У нее было свежее тонкое лицо с большими голубыми глазами, золотые волосы, заплетенные в две толстые косы и спрятанные под кофточку, чтобы не мешали при езде. Во всей ее фигуре было что-то мальчишеское, порывистое и угловатое.

— Пожалуй, придется снять колесо, — сказала она подруге.

— Видал, — усмехнулся Борис. — Мастера! Чтобы заплату положить, колесо снимают.

— А ты сумеешь по-другому? — усмехнулся Яша, досадуя на товарища за неуместную придирчивость. — Правильно делают.

Борис насупился и умолк.

Голубоглазая, обнажив от напряжения полоску зубов, пыталась отвернуть ключом гайку. Гайка не поддавалась. Девушка разыскала камень и стала им бить по ключу.

— Разрешите-ка, я вам помогу, — предложил Яша.

Девушка молча уступила ему ключ и поднялась на ноги. Она оказалась только чуть пониже Яши. Кофточка плотно обтягивала ее маленькие уже оформившиеся груди.

Потом она снова присела, и они вместе с Яшей сняли покрышку, вынули камеру. Найти прокол оказалось не так-то просто. Его обнаружил Яша.

— Вот, — сказал он.

— Ага, — кивнула головой девушка, — вижу.

Остальную работу она проделала сама, молча, но красноречиво отвергая помощь Яши. Вмешиваться, пожалуй, не имело смысла, девушка была упрямой, это чувствовалось и по ее лицу, и по интонации голоса. Только завернуть гайку она снова разрешила Яше.

— Ваш мотоцикл? — спросил Яша.

— Отцовский.

— А как вас зовут?

— Это не имеет значения.

— Лесные феи — фыркнул Борис. — Сейчас: фрр-р-р, и исчезнут.

— Фр-р-р! — передразнила его вторая девушка, пониже ростом и пополнее, с прищуренными карими глазами. — Сам-то, наверное, только на самокате умеешь ездить. Ворчишь, как баба-яга.

— Ну их, — сказала девушка в белой кофточке. — Садись, Катя.

Она по-мальчишечьи забросила ногу, устроилась в седле и дважды рванула педаль. Мотоцикл отрывисто зарокотал. Девушка положила руки на руль, но прежде чем тронуться с места, обернулась к Яше.

— Спасибо, — сказала она. — А ваш товарищ — невежа. Я на водной станции как-то видела, как он плавает. Не лучше нашего козла.

— Ох, ты — вскинулся Борис, — стрекоза. Я тебя, знаешь…

Он обернулся в поисках чего-нибудь такого, чем можно было бы запустить в девушку, но мотоцикл уже мчался по тракту, оставляя шлейф пыли. Машина легко преодолела новый подъем и исчезла за гребнем.

— Эх, — позавидовал Борис, — до чего везет людям. Какие-то тетери на мотоцикле. А тут всю жизнь проживешь и близко его не увидишь.

…Мотоцикл оставлял позади километр за километром. Упругий ветер хлестал в лица девушек, от него разлетались во все стороны волосы Кати, надувалась парусом белая кофточка сидящей за рулем ее подруги.

— Люба, споем! — крикнула Катя.

— Давай! — отозвалась Люба. — Нашу…

затянула Катюша, улыбаясь оттого, что в песне пелось тоже про Катюшу. Люба подхватила. Голоса девушек, оба сильные и чистые, вплелись в рокот мотоциклетного мотора.

Люба развила предельную скорость; казалось, машина не едет, а вместе с песней стелется над землей. Они обогнали грузовую машину, заставили испуганно шарахнуться в канаву идущих с корзинами женщин, проскочили деревянный мостик, пронеслись по улице небольшого села, оставляя за собой остервенело лающих собак, и снова очутились на пустынном тракте, но уже прямом, как линейка.

… Соседи Дмитрия Васильевича Грачева, летчика Гражданского воздушного флота, давно привыкли к мальчишечьим выходкам его дочери Любы. Она с раннего возраста недолюбливала общество девочек и с полным безразличием относилась к куклам, которые отец щедро доставлял ей из самых различных концов страны. Люба росла подвижной, неусидчивой девочкой. Её всегда тянуло на улицу, ей нравилось бегать с мальчишками, перелезать через заборы, играть в лапту, в «чижика», в «красные-синие», «в Чапаева».

Вместе с мальчишками она бегала на реку, в семь лет уже научилась плавать и лазать на деревья за птичьими гнездами, отлично швырялась камнями, а при случае могла надавать таких тумаков, что самые задиристые из мальчишек относились к ней с уважением.

Антонина Петровна, мать Любы, часто жаловалась на нее отцу, но Дмитрий Васильевич молчаливым одобрением реагировал на поведение дочери. Девочка росла крепкой, смышленой — чего еще?

Мать стала отращивать Любе косички, вплетать в них ленты. Волосы у девочки были на удивление густые, вьющиеся. Знакомые Грачева постоянно восхищались ими. Но для Любы косички стали сплошной неприятностью: за них ее дергали мальчишки. Кроме того, каждый день приходилось подолгу стоять перед матерью, терпеливо ожидая, пока она расчешет волосы. Люба взяла как-то и отхватила их ножницами. Впервые по ее спине прошелся отцовский ремень.

В девять лет Люба переплывала реку туда и обратно, без передышки, брала первые места по прыжкам в высоту среди девочек своего возраста, еще лучше бегала на шестьдесят и четыреста метров, лазала по канату.

Однажды Дмитрий Васильевич взял ее с собой в рейс до Москвы, и с тех пор Люба объявила, что станет летчиком. Никто из взрослых не придал значения ее словам, считая, что с годами увлечение девочки еще неоднократно переменится. Но Люба начала проявлять самый неподдельный интерес ко всему, что связано с авиацией.

Когда отец брал ее на аэродром, она могла часами наблюдать за работой мотористов и механиков, готовивших самолет к вылету. Она бывала счастлива, если ей позволяли забраться на стремянку и посмотреть в раскрытый мотор. Иногда ей разрешали войти в штурманскую кабину. Девочка устраивалась на сиденья, бралась обеими руками за штурвал и воображала себя в полете. Домой в такие дни Люба возвращалась в перепачканном маслом и нагаром платье, приводя в негодование Антонину Петровну. Тут уж доставалось обоим: и отцу и дочери.

Осенью пятый класс, в котором училась Люба, вышел с учительницей ботаники на прогулку в лес, чтобы познакомиться с растительным миром родного края.

Привал устроили возле тригонометрической вышки, с помощью которой делают съемку плана местности. Вышка имела форму усеченной пирамиды и была выше самой высокой сосны в лесу, да стояла к тому же на пригорке. На вершине вышки была площадка, которая сразу же привлекла внимание мальчишек… Туда можно было забраться только по перекладинам, прибитым с наружной стороны устоев пирамиды.

Пока учительница собирала с девочками на поляне цветы, мальчишки столпились у основания вышки и подзадоривали друг друга. Кое-кто сделал попытку полезть наверх. Но стоило только храбрецу очутиться на поскрипывающих скользких перекладинах, вскарабкаться по ним на десяток-другой метров и посмотреть вниз, как тотчас же пропадала всякая охота лезть дальше.

Упрямее всех оказался первый задира в классе — Игорь Федеев. Но и он не смог преодолеть более половины высоты.

— Ага, трусите! — сказала подошедшая к мальчикам Люба.

— Храбрая нашлась какая, — усмехнулся Игорь. — Сама попробуй залезть.

— И залезу!

Люба швырнула на землю собранный букет, сбросила туфли и носки. Затем она решительно ступила на первую перекладину.

Мальчишки переглянулись и заулыбались.

Девочка подняла голову. Она тут же раскаялась в своем опрометчивом решении: казалось, что вершина вышки уходит под самое небо.

«Испугалась, — пристыдила она себя, — воздуха испугалась. А еще летчиком стать хочешь!»

Люба уже не слышала насмешливых замечаний мальчишек. Она лезла, преодолевая перекладину за перекладиной. Перекладины, расшатанные временем, угрожающе поскрипывали. Руки девочки судорожно стискивали их гладкие ребра.

Мальчишки уже молча, с напряженным вниманием, задрав головы, наблюдали за Любой.

— Любка, хватит! — не выдержал Игорь Федеев. — Айда обратно!

Люба поглядела вниз. От страха у нее закружилась голова, занялось дыхание. Такая высота… Обратно? Ну, нет! Она хотела стать летчиком.

Ветер трепал ее серенькое платьице, обнажая крепкие загорелые ноги и сиреневые штанишки. Медленно, перекладина за перекладиной, продолжала карабкаться девочка. В ней боролись два чувства: страх и желание доказать себе, что она способна стать летчиком.

Вот, наконец, и площадка. Собрав последние силы, дрожащими руками Люба подтянулась, на одно мгновенье ее ноги повисли в воздухе. Каким неимоверно тяжелым показалось ей собственное маленькое тело! Девочка медленно, медленно перевалилась через перила и плюхнулась на обомшелый настил площадки. Прижавшись щекой к прохладным неструганным доскам, она лежала минуту неподвижно с закрытыми глазами. Потом открыла глаза, увидела под собой лес, за ним степь, ленту реки. И ею овладела неистовая радость — радость победы. Девочка победила страх.

Вскочив, она сорвала с себя пионерский галстук и замахала им.

— Эге-гей! — закричала она. — Кто за мной?

Но последовать за Любой никто не решился. Она села на край площадки и принялась болтать ногами. Тут только ее заметила преподавательница ботаники, пожилая женщина, видевшая на своем веку много ученических выходок. Но для подобного зрелища ее нервы оказались слишком слабыми. С учительницей стало дурно. Девочки растерялись, подняли визг. Люба поспешила спуститься обратно на землю, что было значительно труднее, чем залезть на вышку. Но теперь в маленьком сердце девочки была твердая уверенность.

Когда по стране прогремели имена Осипенко, Расковой и Гризодубовой, совершивших перелет на Дальний Восток, желание Любы стать летчиком сделалось еще более непоколебимым. Люба повесила фотографии отважных женщин-летчиц над своей кроватью.

В эти дни девочка сделала вторую попытку расстаться с косами. Однако Антонина Петровна вовремя разгадала замысел дочери и отобрала ножницы, пригрозив пожаловаться отцу. Угроза подействовала — Люба боялась, что отец перестанет брать ее с собой на аэродром и в рейсы.

Большие голубые глаза на продолговатом с мягкими чертами лице, две огромные золотые косы делали девочку чрезвычайно привлекательной. Взрослые откровенно любовались ею, вслух восторгались косами Любы, чем приводили ее в страшное негодование. Мальчишки за нею ухаживали, выводя девочку из себя. Ведь она хотела быть летчиком, она признавала только такие похвалы, которые утверждали в ней качества будущего покорителя воздуха.

Мотористы научили пятнадцатилетнюю Любу запускать моторы. Она помогала им менять проводники, трубки самопуска. Случалось, что гибкие и ловкие пальцы девочки быстрее справлялись с установкой детали в местах, к которым было трудно подобраться с инструментом.

— Внештатный моторист, — в шутку окрестил ее инженер отряда. — Быть твоей дочери, Дмитрий Васильевич, летчиком. Уж тут хочешь — не хочешь.

— А я хочу, — ответил Грачев. — Моя Любка из особого теста.

Аэродромные шоферы, работавшие на масло- и бензозаправщиках, помогли Любе освоить еще одну профессию. Широкое поле аэродрома было отличным местом для такой учебы. Увидев свою дочь за рулем автомашины, Дмитрий Васильевич только покачал головой. Теперь ему нечего было возразить, когда Люба стала претендовать на управление мотоциклом. Он разрешил ей кататься на нем, при условии, что она не будет развивать скорость выше тридцати километров.

Весной этого года Любе исполнилось шестнадцать лет.

Мать купила ей туфли на высоких каблуках и сшила модное крепдешиновое платье. Люба проявила полное равнодушие и к тому и к другому. Ее по-прежнему выводили из себя восторженные разглядывания парней, она по-прежнему ненавидела свои косы, которые мешали ей в воде и на аэродроме. Она вообще негодовала на Антонину Петровну, за то, что та родила ее девочкой, а не мальчишкой.

Только вот сегодня, возвратившись с прогулки за город на мотоцикле, Люба впервые посмотрела на себя в зеркало совсем не так, как смотрела всегда. Она долго и пристально изучала свое отражение, перекинула косы из за спины на грудь, повертывала голову то вправо, то влево.

— Ничего особенного, — сказала она вслух, — глаза как плошки. Нос крючком. Фу-ты.

И задумалась. Смуглый высокий юноша, который помог ей отвертывать гайки, был совсем не таким, как все ее знакомые мальчишки. Любе хотелось бы увидеть его еще раз.

 

2

Ира сама забежала к Якимовым. Она понимала, что Яша стыдится случившегося и не решится теперь прийти, как приходил всегда.

Якимовы только что сели ужинать. Анна Матвеевна тотчас же придвинула стул для Иры. Девушка никогда не заставляла себя уговаривать. Она поужинала с аппетитом, потому что еще не была дома, а проголодалась изрядно.

— Как высшая математика, таракан? — спросила она Яшу. — Не забросил ли?

— Сидит, — ответила за него Анна Матвеевна, — и ночью и днем. Раньше, бывало, не заставишь за уроки взяться, а теперь сам из-за стола не выходит. Чего он нашел в этой математике?

— Это уж не нашего ума дело, Анна, — сказал Филипп Андреевич, попыхивая папиросой и одобряюще глядя на сына. — Пусть изучает. Уж для чего-нибудь да пригодится.

— Аналитическую кончил, — ответил Яша на вопрос Ирины. — За дифференциальное исчисление принялся.

— Голова больше не болит?

— Иногда, но совсем чуточку.

— Зарядку делает, не бросает, — сказала Анна Матвеевна. — С железками какими-то возится.

— С гантелями, — подсказала Ира.

— А на речку, значит, перестал ходить?

— Нет, почему же, хожу, — краснея, произнес Яша.

«Без меня? — укоризненно сказали глаза девушки. — Значит, я тебе уж совсем не нужна стала?»

— Мы все очень далеко ходим, — пробормотал Яша. — На весь день. Я… я ребятам предлагал за вами зайти, а они… они говорят, не стоит вас отвлекать.

Ира, не сводя с него глаз, покачала головой. Яше захотелось схватить ее за руку, но он постеснялся родителей, хотя прежде при них и обнимал Иру.

— Завтра воскресенье, — сказала Ира, — я совершенно свободна.

— Я приду, — заверил ее Яша, — обязательно приду.

Перед тем как уйти, девушка зашла в комнатку к Яше. Здесь она почувствовала себя свободнее. Все предметы в комнате говорили об увлечении Яши техникой. Ира улыбнулась, увидев на столе «Небесный мир» и Циолковского. Появление обеих книг было тесно связано с нею, Ирой. Да и вообще теперь все, что относилось к увлечению Яши, ложилось на сердце девушки, волновало ее больше, чем собственная судьба. Она твердо уверовала в талант своего юного друга. Она уже поняла, что он пойдет большой дорогой борьбы, побед, славы. Ей хотелось идти рядом с ним, помогать ему сделать хотя бы первые шаги.

Ира перелистнула страницу тетради. Почерк страшно торопливый, но без помарок. Записи краткие, последовательные. Правильно! Нельзя полагаться только на память, даже на самую хорошую.

«Дифференциальное исчисление», — прочла она заголовок нового раздела. — Значит, ты перешел уже в институт? Молодец, Яшенька, ой, какой молодец!

Она по привычке перепутала ему волосы. Они стояли рядом. Яша взял ее другую руку и… не выдержал. Он обнял Иру и прижался губами к ее губам. Страшась привлечь внимание Анны Матвеевны и Филиппа Андреевича, Ира не вскрикнула, не попыталась вырваться. Только лицо ее стало жалким, беспомощным. И это поразило Яшу.

— Ира! — вскрикнул он, но девушка прижала палец к его губам, приказывая молчать.

Она тихо вышла из комнаты в прихожую, Яша вышел следом за ней.

— Так я завтра забегу за вами, — сказал он.

Ира отрицательно затрясла головой. Говорить она не могла, потому что боялась разомкнуть стиснутые зубы и разрыдаться. Так она и шла по улице — прижав кулак ко рту. Но крупные капли слез текли из ее глаз.

Больше ей не было дороги в семью Якимовых. Слишком дорог для нее Яша, чтобы она могла дать разгореться в нем этому неожиданному и страшному огоньку. И этот огонек не просто испугал ее. Ира испугалась того, что никак не могла собраться с мыслями. В ней все перепуталось, все перемешалось. Володя… Первая любовь… Яша… Нет, нет, она не могла теперь быть рядом с Яшей. Раньше было совсем другое. Раньше она стояла над ним, вела его. Теперь в нем просыпались такие силы, перед которыми она становилась беспомощной. Его воля оказывалась сильнее, и если она останется рядом с ним, как оставалась раньше, то… Ох, лучше уж не думать об этом!

Но она не могла не сознаться себе, что Яша становится дорог для нее уже не только как самый близкий друг и даже не как равный товарищ. В ней самой просыпалось ответное чувство. Она понимала, что это немыслимо и невозможно.

После ухода Иры никакая математика не шла на ум Яше. Он весь вечер просидел за столом, думая об Ире.

Утром он пошел к ней. Неожиданно девушка согласилась принять участие в прогулке. Они отправились к Дому отдыха, где находилась лодочная станция.

День провели хорошо. Купались, загорали, но с обоюдного молчаливого согласия избегали оставаться наедине.

На обратном пути они зашли в Дом отдыха. Оттуда в город ходили пассажирские автобусы. Между двухэтажными деревянными корпусами для отдыхающих Яша увидел нечто новое для себя. На спортивной площадке был врыт высокий столб, а к вращающемуся на его верхушке кольцу прикреплены шесть длинных канатов с петлями на конце. Усевшись в петли и взявшись за канаты, парни и девушки бежали по кругу, отталкивались от земли и вдруг взлетали в воздух. Так каждый из них то бежал по земле, то летел вокруг столба.

— Что это? — спросил Яша.

— «Гигантские шаги». Ты никогда на них не катался?

— Даже первый раз вижу.

— Подойдем, посмотрим.

Вскоре Яша с Ирой завладели двумя канатами. Это было замечательно! Яша разбегался, подпрыгивал и — летел. Даже дух захватывало. Ира кричала ему, чтобы он поостерегся, но Яша слышать ничего не хотел, он взлетал выше всех, воображая себя на самолете.

Вдоволь накрутившись, Яша и Ира пошли к автобусной остановке. Тут Иру окликнули.

— Я сейчас, Яша, — сказала она.

Он пошел вдоль вырубленной в лесу аллеи. Здесь не было отдыхающих. Яша затянул песню:

но, оглянувшись, умолк. Его догонял мужчина в белом костюме. В руках он держал длинный гибкий прут, которым рассекал воздух.

— Что же петь перестал? — спросил он. — Песня замечательная.

— Слова забыл.

— Тогда, может быть, споем вместе?

И он вполголоса затянул:

— Отличные слова! А? Я их в полете часто напеваю. Тут стремление всей эпохи. А ты как живешь, Яков?

— Вы меня знаете?

— А ты меня разве нет?

Яша присмотрелся к тронутому оспой мужественному лицу.

— Товарищ Грачев!

— Он самый. Здорово, дружище!

Яша с радостью пожал протянутую ему руку.

— Ну, расскажи о своих делах. Модели самолетов строишь?

— Нет, уже не строю.

— Что же, в планерном занимаешься или уж на самолет пересел?

— Ни то, ни другое.

— Ты мне, дружище, какие-то загадки загадываешь. Авиация, что ли, надоела?

— Что вы! Разве авиация может надоесть? Я увлекаюсь ею, но только в другом направлении.

— В каком же, если не секрет?

Яша еще раз взглянул в лицо Грачева, в его узкие, глубоко сидящие немигающие глаза и подумал: «А что мне, собственно, скрывать?» Он рассказал о своих планах, о своих занятиях.

— Ого! — Грачев стегнул прутиком по кусту шиповника, и сбитые листья посыпались на землю. — Чего задумал! Полет на Луну… Она, брат, далеко, до нее не скоро доберешься. Циолковский подействовал? Знал я его маленько, знаком был.

— Вы знали Циолковского?

— Так он же в Калуге жил. Ну и я в ней родился и вырос. Однажды был пойман в его саду на месте преступления: за яблоками лазил. Константин Эдуардович мне выговор сделал, а отпуская, столько яблок за пазуху натолкал, что я их еле до дома донес. Потом, уже взрослым человеком, я помогал ему собирать модель цельнометаллического дирижабля. Лучше-то меня пайщика на всю Калугу не было.

— Счастливый вы человек!

— Что же, его учеником стать хочешь?

— Да вот… мечтаю.

— Дело хорошее. Модели самолетов, значит, не строишь? Решил сразу на Луну лететь? На планере, на самолете не хочется?

— Как же не хочется. Это моя тайная мечта.

— О, это уже другое дело. Постой, а почему тайная?

— Потому что летать могут только здоровые люди.

— Больных в авиацию, разумеется, не допускают.

— Вот видите! А я всю жизнь только и делал, что болел.

— Черт возьми! — глаза Грачева открылись чуть пошире. — Ничего не понимаю. Ты считаешь себя больным? Как же ты тогда собираешься лететь на Луну?

Яше показалось, что Грачев вытянул его по лицу тем прутиком, которым сбивал листья с кустов. Почему Ира никогда не приводила ему такого жесткого довода? Вопрос Грачева вернул Яшу с небес на землю. Вот построит он межпланетный корабль, а ему скажут: «За корабль вам огромное спасибо, только лететь вам на нем никак нельзя по состоянию здоровья. Оставайтесь на Земле, товарищ Якимов. Прилетим, все вам расскажем». Ничего себе, заманчивая перспектива…

— Однако я гляжу на тебя, — в раздумье произнес Грачев, — и не замечаю на твоем лице признаков болезни. На туберкулезного ты вроде не похож.

— Какой там еще туберкулез! — рассердился Яша. — Нет у меня никакого туберкулеза.

— Стало быть, легкие здоровые. Это уже хорошо. Сердце, на мой взгляд, тоже не плохое. Видел я, как ты на «гигантских» крутился. Очень неплохо!

— Да, мое сердце врачи хвалят.

— Что же тогда остается? Геморрой? Астма? Желтуха?

— Нет, нет! — заливаясь смехом, закричал Яша. — Я и болезней таких не слышал.

— Знаешь, Яков, а у тебя отличное чувство воздуха. Я наблюдал за твоими полетами на «гигантах». Воздуха не боишься, сердце крепкое, в руках и ногах силенка. У нас на таких «гигантских шагах» летчиков проверяют. Летать, значит, можешь. Вижу, расстроил я тебя своим вопросом. Что ж… очень хочется побывать в воздухе?

— На самолете? Еще бы… — Яша с грустью посмотрел в небо. — Да только кто меня туда пустит?

— Я.

— Вы? То есть как… вы?

— Очень просто — возьму с собой в рейс до Москвы.

— Вы? С собой? На самолете?

— А что ж. И возьму. Если сильно желаешь, конечно.

— Еще бы, спрашиваете! Да я…

— Ясно! Можешь не доказывать. Время у тебя свободное, каникулярное. Живешь-то где?

Яша назвал свой адрес.

— Немножко в стороне, но беда не велика. Сделаем небольшой круг. В общем, собирайся, Яков. Послезавтра я за тобой на машине заеду, утречком, так в половине шестого. Только изволь не проспать. Рейсы у нас точно по расписанию, ждать и минуты лишней не смогут.

Яша и верил и не верил, боялся, что Грачев просто шутит над ним. Но если это даже и шутка, ему все равно хотелось верить. Побывать в воздухе, на самолете!

Тут Яша услышал голос Иры и поспешил проститься с Грачевым. Он рассказал ей о своей встрече. Девушка ничего не сказала и всю дорогу до города, пока они ехали в автобусе, думала. Только когда они прощались, она успокоила Яшу:

— Вот тебе и счастье побывать в воздухе. Кто знает, какой поворот в мыслях произойдет у тебя после этого путешествия. А Грачев не обманет, не бойся.

 

3

Конечно, Яша проспал бы, не разбуди его Филипп Андреевич. Солнце только что взошло, над горизонтом висела плотная туманная дымка, отчего рассвет казался серым и мутным. Воздух на улице был прохладный и сырой, хотя дождя накануне не было.

Яша поспешно выбежал в трусах на кухню, распахнул окно и стал делать зарядку. Он уже не мог изменить своей привычке даже ради такого случая. Потом он сунул голову и спину под кран, разбрызгивая воду по всей кухне. Он долго пыхтел, растирая тело до красноты. Затем торопливо надел новый костюм.

Анна Матвеевна ходила следом за сыном и вздыхала. Она переживала предстоящий полет не меньше самого Яши. Филипп Андреевич радовался за Яшу. Самому ему летать не приходилось. И все же он отлично представлял, какое необыкновенное впечатление произведет на сына это путешествие в Москву.

В пять часов Яша был уже готов. Одетым он стоял у окна своей комнаты и поглядывал то в одну, то в другую сторону улицы, не зная, откуда должен появиться Грачев. Он ожидал что вот из-за угла вылетит черная блестящая «Эмка» или «Зис», и потому не сразу заметил зарокотавший в глубине улицы мотоцикл. Только когда мотоцикл развернулся у подъезда, юноша узнал сидевшего за рулем Грачева. Еще кто-то находился в коляске, но Яша от волнения уже ничего не видел. Он бросился к двери квартиры и распахнул ее прежде, чем Грачев успел подняться по лестнице.

— Готов? — спросил Дмитрий Васильевич. — Собрался?

— Все в порядке, — ответил Яша. — Да вы зайдите.

— На три минуты, не более.

Грачев поздоровался с Анной Матвеевной, с Филиппом Андреевичем, закурил предложенную ему папиросу.

— Вы не беспокойтесь за сына, — успокоил он Анну Матвеевну. — У меня такая же беспокойная стрекоза. Тоже летит со мной. Машину я вожу хорошую, надежную. На ней лучше, чем в поезде.

Яша с чемоданчиком в руках спустился следом за Грачевым по лестнице. В коляске сидела девушка в белой кофточке и в синих сатиновых шароварах. Увидев Яшу, она от удивления широко раскрыла свои и без того большие голубые глаза.

— Знакомься, Любушка, — сказал Дмитрий Васильевич. — Это и есть тот безызвестный моделист-рекордсмен, о котором я тебе рассказывал.

— Мы немножко знакомы, — смешавшись, ответила Люба. — Он помогал мне камеру заклеивать.

— Ага, тогда все понятно, дорогие товарищи, — Грачев лукаво подмигнул Яше и нажал на педаль. Мотоцикл затарахтел. — Чемодан, Яков, передай Любушке, а сам за мной пристраивайся. Усидишь?

— Усижу, чего особенного.

Они промчались по спящим улицам, вынеслись за город на пустынный еще Восточный тракт. Не доезжая до мукомольного завода, Грачев свернул на проселочную дорогу. Промелькнула мимо березовая роща, прошумели листья над головами и открылось чистое ровное поле, обнесенное изгородью из колючей проволоки. Вдалеке на краю поля виднелись постройки, поблескивали крылья самолетов.

Мотоцикл остановился у входа в двухэтажное здание с прямоугольной башней. Это был аэровокзал. Над башней высился длинный шест с опустившимся полотняным конусом: было безветренно.

Дмитрий Васильевич, Люба и Яша вошли в просторный вестибюль.

— Любушка, — сказал Грачев, — пройдите к машине. — И направился по широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Ему еще предстояло оформить вылет: принять груз, пассажиров, уточнить погоду на трассе.

Яша последовал за Любой. Они вышли в поле. В стороне от аэродрома виднелось два ангара с полукруглыми крышами. На поле стояли два больших двухмоторных пассажирских самолета и три, как большие стрекозы, ПО-2.

— Вот наша машина, — сказала Люба, подводя Яшу к крайнему самолету, у которого стояли стремянки. На земле лежали чехлы, снятые с моторов, на стремянках работали мотористы.

— Алло, Любушка, — крикнули со стремянки. — В столицу собралась?

— В столицу, Петя, — отозвалась Люба. — Кому привет передать?

— Всей Москве поклонись!

— А Маше — молчок?

Мотористы дружно рассмеялись. Люба повернулась к Яше.

— Ильюшинская машина, — по-хозяйски и покровительственно пояснила девушка, всеми силами стараясь не выдать своего смущения. — Сейчас будут моторы прогревать.

— Моторы швецовские? — спросил Яша.

— Да, швецовские. Чьи же еще?

— Раньше на таких машинах райт-циклоны стояли.

— Когда это было? — усмехнулась Люба. — При царе Горохе. Отец только на наших, на советских летает.

И хотя Яша не расспрашивал, девушка стала рассказывать о летной жизни Дмитрия Васильевича. Он был летчиком-миллионером, то есть налетал больше миллиона километров без аварий и катастроф. Грачев летал на всех отечественных пассажирских самолетах. Водил он первенцы советского авиастроения — «АНТ’ы», участвовал в перелетах Москва — Пекин, летал над Гиндукушем, в Заполярье, на морских путях.

Яша выслушал рассказ Любы с большим интересом.

— Я тоже решила стать летчиком, — сказала она в заключение, — интереснее ничего нет. Правда?

— Еще бы, — согласился Яша, — кто будет спорить? Летчиками многие желают стать.

— А ты?

— А я нет.

— Вот как? — Лицо Любы сразу стало неприязненным и холодным. — Отчего же, позвольте спросить?

— Оттого, что я хочу строить… самолеты.

— Ах, вот оно что! Извини… Я уж думала, ты нос задираешь. Строить тоже хорошо.

Вскоре были запущены моторы. Шум оглушил Яшу. Он уже не мог разобрать, что ему кричала на ухо Люба.

Из аэропорта стали выходить пассажиры. Появился наконец и Дмитрий Васильевич. От моторов убрали стремянки, унесли чехлы. Стремянку теперь подвезли к фюзеляжу, к дверке в кабину.

— Лезьте! — приказал Дмитрий Васильевич Любе и Яше. — Быстро!

Ноги Яши стали почему-то деревянными, плохо слушались. Не то чтобы он боялся, но волновался в ожидании неведомых ощущений полета. Ему все казалось ненастоящим. Будто он только залезет в самолет, посидит там да вылезет обратно.

Переход в кабину, последние минуты перед вылетом промелькнули как в тумане. Самолет наполнялся пассажирами. Люба, сидевшая рядом с Яшей, что-то оживленно рассказывала ему. Он делал вид, что внимательно слушает, но не слышал ни одного слова и только ждал, как вот сейчас… сейчас…

Моторы вдруг взвыли, за окнами кабины по траве побежали волны воздуха, трава поползла назад, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее…

— Летим! — крикнула ему Люба.

— Как летим?

Яша прижался лицом к стеклу кабины: земля медленно и величественно поворачивалась под крылом самолета. Вот он узнал до смешного маленькое, игрушечное здание аэропорта, спичечные коробочки ангаров, мелькнула блестящая лента реки, открылись окраинные улички города…

Под крылом самолета развертывалась панорама — бесконечная и разнообразная. Море лесов сменилось зеленой скатертью степей, маленькие, как модели, поезда ползли по линейкам железных дорог, мелькали села, подернутые дымкой, появлялись и исчезали города.

Время потеряло всякий счет для Яши. Он не отрывался от окна и его никто не отвлекал. Обиженная его молчанием, Люба, уткнулась в книгу.

Неожиданно самолет вошел в облака. Началась болтанка. Сначала она даже понравилась Яше, но вскоре он почувствовал, как его рот наполняется слюной и поднимается тошнота. Он знал, что в самолетах случаются приступы морской болезни, но ему стало не по себе от мысли, что и с ним случится «такое» в присутствии Любы, на глазах почти двух десятков пассажиров, на машине Дмитрия Васильевича.

Яша крепился изо всех сил, сплевывал в носовой платок.

Появилась слабость, началось легкое головокружение, захотелось лечь. Люба, искоса следившая за Яшей, раскрыла сумочку и подала ему кулечек с конфетами.

— Мятные, — сказала она, — возьми, лучше будет.

— Спасибо.

— Тошнит?

— Так себе, ерунда.

Самолет вынырнул из облаков. Яркое солнце ослепило Яшу. Внизу расползались растущие в размерах улицы большого города.

— Казань, — сказала Люба, — потерпи немножко, на земле сразу все пройдет.

Пока самолет заправляли, Люба и Яша лежали на мягкой траве аэродрома. Рядом с ними сидел Дмитрий Васильевич. Тошнота быстро прошла, и Яша чувствовал себя отлично. Теперь все впечатления полета начали осознаваться с особой остротой, они пьянили Яшу, наполняли его бурной радостью.

Яша говорил больше всех. Обычно неразговорчивый, здесь он не мог оставаться самим собой, не мог сдержать хлынувший из него поток слов. Оказалось, что он недурно знаком с конструкцией самолета, с принципом работы мотора, знает марки машин, основные законы аэродинамики. С Любой у него быстро нашелся общий язык, общие темы оказались неисчерпаемы.

Дмитрий Васильевич прислушался к оживленному разговору молодых людей, глаза его улыбались, он испытывал озорное желание повалить Любку и Яшу на траву, устроить с ними возню. Этакие серьезные лица у обоих, можно подумать, что им поручили решить задачу государственной важности.

В Казани пробыли долго — не принимала Москва.

Только под вечер разрешили старт.

Казань осталась позади. Дмитрий Васильевич выглянул из штурманской кабины и поманил Яшу.

В штурманской кабине было совсем по-другому. Отсюда открывался весь горизонт впереди самолета, тогда как в пассажирской кабине Яша мог смотреть только в одну сторону, да и то мешало крыло.

Перед глазами Яши были приборы управления самолетом.

— Садись, — приказал Дмитрий Васильевич.

У Яши и руки и ноги дрожали от волнения, пока он усаживался в штурманское кресло.

— Самолет сейчас управляется автопилотом, — пояснил Дмитрий Васильевич. — Слышал, что это такое? Я могу спать — машина сама идет по курсу. Только смотри, руками ничего не трогать.

Дав время Яше успокоиться и осмотреться, Дмитрий Васильевич стал объяснять ему назначение приборов и рукояток управления.

 

4

В Москву прилетели поздно. Яша был изрядно утомлен, чтобы столица в первый момент оставила у него какое-то впечатление. Свет прожекторов, заливавший летное поле, несравненно большее, чем в Южноуральске, здание вокзала, множество самолетов самых различных типов, которые стояли тут и там — все это в другое время приковало бы внимание Яши, но сейчас он хотел только одного — спать.

Дмитрий Васильевич, Люба и Яша вместе с прилетевшими с ними пассажирами сели в большой комфортабельный автобус. Ночь не позволяла видеть что-либо за окном. Город появился лентой огней. Автобус долго вез их по улицам, пересекая площади, стоял у разноцветных светофоров в длинной очереди машин.

Как ни крепился Яша, он стал «поклевывать». Люба и Дмитрий Васильевич чувствовали себя как ни в чем не бывало. Люба, жестикулируя, что-то рассказывала отцу. Дмитрий Васильевич покачивал головой, и оба смеялись. Шум автобуса и одолевающая сонливость мешали Яше понять, о чем они ведут речь. До его сознания долетали только отрывочные фразы: «Нинка ка-а-ак закричит…», «А мы с девчонками весь дом перевернули, и хоть бы что…», «Подумай только, разве так делают?»

Автобус остановился у гостиницы. Яше еще не приходилось видеть таких просторных и так комфортабельно обставленных комнат. Он с удовольствием помылся в ванной, с аппетитом поужинал и уснул, едва коснулся головой подушки.

Утром его разбудила Люба.

— Послушай, — возмутилась она, — сколько ты еще собираешься спать?

— Разве уже поздно? — удивился Яша, с трудом размыкая веки.

— Я думаю. Одиннадцатый час.

— Ух, ты! А где Дмитрий Васильевич?

— В управлении. Можешь одеваться, я не смотрю. Девушка взяла книгу, села за стол спиной к Яше.

— Я зарядку буду делать.

— Хоть две, только побыстрее. Я есть хочу, как волк. Отец не велел мне оставлять тебя одного.

Яша проделал весь положенный комплекс упражнений, принял душ. Освеженный, в самом отличном настроении, он объявил Любе, что готов поступить в ее распоряжение.

— Я только об этом и мечтала, — фыркнула Люба. — Удовольствие… Ну, а копаешься ты, надо сказать, просто ужас.

— А ты давно встала?

— В восемь часов.

— И все ждала, пока я проснусь?

— Отец не велел будить тебя. Нежности какие… Меня так за ноги стащил. Пойдем?

— А куда?

— В столовую, завтракать.

На Любе было оранжевое крепдешиновое платье, то самое, которое она так долго игнорировала. На ногах красовались белые замшевые туфли. Широкополая соломенная шляпа очень шла к ее голубым глазам и золотым косам. Сегодня Люба впервые битый час прихорашивалась перед зеркалом. Ей хотелось понравиться Яше. Наведя туалет, она почти два часа ждала, когда он проснется, пока не иссякло ее терпение. Теперь девушка поглядывала на Якова, пытаясь прочесть в его глазах, какое производит на него впечатление в этом необычном для нее самой наряде.

Увы! Яше было не до того. Он находился еще во власти полета и чувствовал себя где-то под облаками. Конечно, он не мог не заметить, что девушка очень красива, однако это его нисколько не взволновало. Юноша жаждал поскорее очутиться на улицах столицы.

Молодые люди спустились в столовую. Люба заказала завтрак. Яичницу Яша не любил, но… пришлось промолчать… Люба вела себя еще более покровительственно, чем вчера у самолета.

Размахивая сумочкой, она впереди Якова сошла по лестнице в вестибюль и вышла на улицу. От движения транспорта, людей, от мелькания светофоров у Яши зарябило в глазах. Его постоянно оттесняли от Любы, на переходах он часто терял ее из виду.

— Послушай, — сказала ему Люба, — неужели ты не видишь, как здесь ходят все порядочные люди? Возьми же меня под руку.

Он взял ее под руку, сделав это крайне неумело, и покраснел от смущения. Любу еще никто не брал под руку, не считая, разумеется, отца, и она сама смутилась не меньше, хотя постаралась казаться равнодушной. Разговор спутался, они шли не в ногу, мешая друг другу.

Но кругом был чужой для обоих город. Они чувствовали себя земляками, встретившимися вдалеке от родины. Люба не так уж часто бывала в Москве, и столица каждый раз поражала ее своим шумом и движением. Впечатления от большого города захватили их обоих в равной степени. Они глазели на витрины, на троллейбусы, на дома, на рекламы. Все им казалось замечательным.

Люба предложила прокатиться на метро. От станции «Дзержинская» они доехали до Сокольников, оттуда в обратном направлении до Парка культуры и отдыха имени Горького. Там вылезли, час или два побродили по парку, ели мороженое. Опять спустились в метро. Пересели на Киевскую линию, здесь вылезали на каждой станции и рассматривали ее архитектуру. Махнули и до Сокола. Любе больше всего понравилась станция «Маяковская» с ребристыми стальными колоннами. Яша подумал и согласился с нею.

Проголодавшись, зашли в столовую. Обед выбирали вместе и чуть не поссорились, но, в общем, пришли к соглашению и ели одинаковые блюда. От этой трапезы в обществе красивой девушки вдалеке от дома на Яшу повеяло романтикой. Он внимательнее присмотрелся к Любе; ему особенно бросились в глаза ее необыкновенно толстые золотые косы.

Покончив с обедом, оба почувствовали себя друзьями. Яша не вел уже Любу под руку. Это было и неудобно и жарко. Они просто взялись за руки и шли плечо к плечу.

От покровительственного тона Любы не осталось и следа. Она оказалась словоохотливой девушкой, а Яша любил больше слушать, чем говорить.

В гостиницу возвратились уже из цирка в первом часу ночи. Пока ехали в метро, оба «клевали» носом. Люба сидела рядом с Яшей, и их головы касались друг друга.

 

5

Бориса разбудил грохот от упавшего на пол стула. Он открыл глаза и услышал громкую бессвязную ругань. Дядя Коля долго шарил по стене, прежде чем добрался до выключателя. Вспыхнул свет. Борис увидел знакомую уже в течение многих лет картину: дядя в расстегнутом и запачканном известью пиджаке, в измятых брюках, словно он валялся где-то под забором, стоял, прислонившись спиной к стене. Он широко расставил ноги и пытался поправить съехавший набок галстук.

— Борьк-а-а… — промычал он заплетающимся языком. — Воды. Живее. Ну?

Борис нехотя покинул пригретую постель и, шлепая босыми ногами, вышел на кухню. Там по голому столу бегали тараканы. Им, как и Борису, жрать было нечего. Напрасно они суетились, пытаясь разыскать хотя бы крошку хлеба.

Он налил воды в литровую банку. Дядя Коля пил жадно, не замечая, что вода струится по его подбородку на пиджак, на рубашку, льется на пол. Борис поднял стул и хмуро глядел на своего незадачливого опекуна. Тот, покачиваясь, медленно добрел до стола и плюхнулся на стул. Руки его безвольно повисли, мутные налитые кровью глаза силились разглядеть комнату.

— Ну и нализался, — сказал Борис. — С работы, что ли, опять выгнали?

— Н-н-не твое д-ело… — дядя Коля икнул. — Сопляк. Высокий, хорошо сложенный, Николай Поликарпович Сивков был в свое время довольно привлекательным мужчиной. Сейчас ему было под пятьдесят. Когда-то пышные русые волосы поредели, сквозь них просвечивала лысина. Его обрюзгшее лицо покрывала густая щетина. Брился он редко.

До революции Николай Поликарпович имел репутацию талантливого инженера-строителя. Он любил свою профессию, вкладывал в свое дело всю душу, не щадил сил. Зарабатывал прилично, жил неплохо, ни в чем не испытывал недостатка. Революцию воспринял довольно спокойно: ни за, ни против. И если в чем-то пострадал от нее, так только в том, что его молодая жена сбежала во Францию с каким-то офицеришкой.

Семейную неудачу Николай Поликарпович пережил тяжело, жену вспоминал часто и с надсадой — она была красавица. Больше он не женился и, страшась одиночества, переехал жить к брату. После революции Николай Сивков продолжал заниматься своим любимым делом: строить. Он не саботировал по примеру старых специалистов. Ему было безразлично, для кого строить, лишь бы дали волю его творческой фантазии. В стране началась индустриализация, заводы росли, как грибы. Вначале все шло хорошо, но вскоре его начала раздражать постоянная спешка. Ему хотелось создавать красивые и оригинальные формы зданий. Его проекты браковали, просили делать попроще. Кроме того, его бросали из города в город, из области в область. Питался он неважно, купить в магазинах было нечего. Ради чего он отдавал свои силы? Все равно никто не хотел понять его истинного призвания.

Вначале его назначали на руководящие посты, но потом стали понижать в должности, пока он не очутился в роли самого рядового прораба. Кончилось тем, что Николай Поликарпович плюнул на все на свете. Вкус к жизни пропал, вместо него появилась страсть к вину. На Сивкова очень сильно подействовала смерть брата и невестки. Он сразу опустился, перестал следить за своей внешностью, на работе был рассеян и равнодушен.

Пока Борис был маленьким, дядя Коля заботился о нем, не помышляя отдать племянника в детский дом. Долгие годы они жили довольно дружно: разочарованный инженер и сирота. Однако вино делало свое дело — в Николае Поликарповиче все меньше оставалось человеческого.

Борис из мальчика превращался в юношу, и его отношения с дядей становились все более сложными.

— Чевв-во т-ты на меня уставился? — пробормотал дядя Коля. — Дума… думаешь я… уже ничего не соображаю? Шалишь! — он погрозил пальцем стоявшему посреди комнаты Борису. — Нас-сквозь тебя вижу… да.

— Я жрать хочу, — сказал Борис, — понимаешь ты это?

— А… вон что. Так бы и сказал.

Дядя Коля долго не мог попасть рукой в карман. Он вытащил и положил на стол измызганный кусок колбасы.

— На, жри, полено тебе в печенку.

Борис остался стоять на месте. Хотя он и не ел ничего с самого утра, но дядино угощение вызвало у него чувство брезгливости.

— Не хочешь? Ну и черт с тобой!

От природы добрый и уступчивый, в присутствии дяди Коли Борис все чаще чувствовал нарастающее в нем ожесточение. Ему всегда хотелось есть, не говоря уже о том, что хуже его никто в школе не одевался. Последнее время его все настойчивее преследовала мысль: сколько терпеть, сколько так жить? Хотелось уйти, но куда? Нерешительность удерживала Бориса в этой всегда неприбранной комнате, в которой становилось все меньше вещей. Дядя продавал их одну за другой, когда у него начинался приступ длительного запоя (что для Бориса означало длительную голодовку).

Будь у юноши такой же товарищ, как он, вдвоем бы они непременно удрали. Но вокруг Бориса находились Яков, Михаил, Кузя, Алешка, а теперь еще и Ира. Зачем им бежать?

…Дядя так и уснул, сидя за столом. Борис не выдержал. Он подошел к столу и взял недоеденный дядей кусок колбасы. Что поделаешь? Голод не тетка. Потом, презирая себя за недостаток твердости, потушил свет и лег в постель. Скоро ли все это кончится? Борис чувствовал, что становится взрослым. Прежний страх перед дядей, который становился все щедрее на подзатыльники, проходил. Его сменили презрение и отчасти жалость. Борис сравнивал свое житье с тем, как живут его товарищи, и в нем все громче звучал внутренний голос протеста.

Утром он проснулся с чувством голода и долго с отвращением глядел на спящего дядю Колю. Голова Николая Поликарповича упала на грудь, волосы закрыли лицо, руки висели, как плети.

Борис оделся, все поглядывая на дядю и пытаясь сообразить, где раздобыть хотя бы рубль. Мишка Огородов живет с матерью, у них у самих туговато. Может, они и не откажут, но идти к ним как-то неудобно. Витька Кузьмин? У того больно родители нудные. Начнут расспрашивать, чего да зачем? Нет, как ни крутись, а мимо Яшки Якимова не пройдешь. Если не на рубль, так на верное приглашение к столу всегда можно рассчитывать. Сам-то Яшка недогадливый, но мать у него душа-человек. Не отпустит, пока чем-нибудь не угостит. Она лучше всех догадывается о его житье-бытье.

Выйдя из дома, Борис, однако, с полчаса протолкался около своего подъезда. Одно дело просто так прийти к товарищу и другое дело идти намеренно за угощением. Засунув руки в карманы, Борис прошел по улице, потом под окнами Яшкиной квартиры: может, его позовут. Вид у него при этом был самый беспечный. Не выдержав, наконец, он поднялся по лестнице.

Ему открыла Анна Матвеевна.

— Яша дома? — спросил Борис.

— Нет, — Анна Матвеевна вытерла руки о передник. — Улетел он.

— Куда улетел? — Борис понял ее слова в переносном смысле. — В техническую? Или к Ире?

— Да нет, Боря, в Москву!

— Как это в Москву?

— На самолете. На самом настоящем самолете. У него откуда-то знакомый летчик появился. Ты ведь знаешь нашего Яшу — все что-нибудь да выкинет. Вот теперь у меня сердце не на месте. Ведь в воздухе мало ли что может случиться?

— Значит, в самом деле… на самолете?

— В том-то и беда! А я теперь места не найду!

Это было слишком! Яшка на самолете полетел в Москву. Кто-то ни с того ни с сего взял его с собой. Горькая обида сдавила сердце Бориса. Он уже не сетовал на то, что товарищ не прибежал к нему поделиться своей новой удачей. Нет, его удручала несправедливость судьбы: почему одним все, а другим ничего? Яшка и без того такой способный, у него получается все, за что бы он только ни взялся. Ира интересуется одним Яшкой. У Яшки отец, мать, он ест досыта. И вот теперь он летит на самолете в Москву.

На самолете! Только подумать… Никто в восьмом «Б» не смеет и мечтать об этом. Эх!

Борис не расслышал, что сказала ему Анна Матвеевна, и, только выйдя из подъезда, сообразил, что она приглашала его пройти в комнату. Он оглянулся, но было поздно — наверху хлопнула дверь.

Сивков постоял перед домом. От голода и обиды ему стало совсем тоскливо. Может, вот сейчас взять да уйти куда глаза глядят? Но куда он уйдет голодный, без денег? Потом… потом здесь все-таки его друзья. Как-то примут его в другом месте… А вдруг заставят повернуть оглобли?

Борис возвратился к себе в комнату. У него теплилась надежда, что, может быть, дядя Коля пришел в себя и сам захотел есть. Тогда он выскребет из карманов оставшуюся мелочь и пошлет его, Бориса, за хлебом и картошкой.

Дяди Коли в комнате не было. У Бориса дрогнули и искривились губы. Гад! Ведь впереди целый день. Значит ему все равно, пусть подыхает племянник! Ну, нет, не будет этого. Дядька пропивает вещи, а он, Борис, станет их продавать, чтобы добыть денег на хлеб. Он оглянулся и сразу обратил внимание на опустевшую стену. Там еще утром висела картина Перова «Охотники на привале». Ее любили и Борис и сам дядя Коля. А теперь он и ее унес, чтобы пропить.

Взбешенный Борис поддел ногой стул, на котором накануне сидел дядька. Колебаний больше не было. Ему остается только выбрать вещь на продажу.

Под кроватью дяди Коли он заметил туфли, немножко поношенные, но это даже лучше, не будет подозрений. Борис завернул их в газету и сунул под рубашку. Затем бесшумно выскользнул из комнаты.

Возвратился он часа через полтора, на ходу откусывая прямо от буханки черного хлеба. Карманы его штанов оттопыривались. В одном была банка рыбных консервов, в другом — кулек с сахаром. В этот день Борис устроил себе настоящее пиршество.

 

6

Два дня в воздухе и три дня, проведенные в столице, показались Яше значительнее, чем несколько лет в Южноуральске. Пожалуй, так оно и было. До сих пор ему не приходилось покидать город и его окрестности. И вдруг сразу Москва! Да еще не как-нибудь, а по воздуху. Путешествие подружило его с Грачевыми. Подобно Ире, они внесли в его мир новую частицу тепла и света. Прощаясь с Яшей, Люба взяла с него слово, что он завтра же придет к ним в гости.

Едва очутившись в объятиях матери и торопливо рассказав ей о своих впечатлениях, Яша побежал к Ирине. Здесь он прямо захлебывался от восторга, рассказывая подробности полета и все, что видел в Москве. Ира увидела перед собой прежнего Яшу-фантазера, у которого самые обыденные события становились романтичными. Он, как наивный мальчик, еще не вполне верил тому, что действительно летал на самолете.

Но, рассказывая о Грачеве, Яша всячески старался умолчать о его дочери и ни разу не произнес имени Любы. Ему казалось, что знакомство с Любой бросает какую-то тень на его взаимоотношения с Ирой, что упоминание о завязавшейся дружбе с другой девушкой может обидеть Ирину.

От Иры он направился к Борису, но по пути забежал за Михаилом, Алешкой и Кузей. По дороге Яша каждому из них успел рассказать о своем приключении, каждый раз дополняя его новыми подробностями.

Михаила больше всего заинтересовал рассказ о метро. Он засыпал Яшу вопросами об устройстве станций, самодвижущихся лестниц, поездов. Его страшно удивляло, как это, несмотря на тяжесть многоэтажных домов, удалось прорыть туннель и он ни разу не обвалился.

Рыжий Алешка раскрыл рот и глаза, когда Яков принялся перечислять картины Третьяковской галереи.

— Завидую, — вздохнул Кузя. — Москва это еще что. А вот на самолете полетать — это да.

Вчетвером они вошли в подъезд, поднялись по лестнице дома, где жил Борис. Они принялись так барабанить в двери, что из других квартир стали выглядывать жильцы. Но Борис все не открывал. Друзья уже решили, что его нет дома, но вдруг услышали щелканье ключа, и дверь распахнулась.

Борис имел очень странный вид: взлохмаченные волосы, яркий румянец на щеках и осоловевшие, как после долгой бессонницы, глаза.

— Ты что, — удивился Михаил, — болен?

— А-а! — неестественно веселым голосом сказал Борис. — Это вы! Пролезайте в мою берлогу.

Яше сразу же бросилась в глаза еще более опустевшая комната. Исчезла картина «Охотники на привале», исчезло зеркало с комода, вместо трех стульев остался только один. Зато на столе красовалась целая батарея бутылок. У Яши как-то сразу пропала охота говорить о счастливых событиях в своей жизни. В этой комнате не было и намека на счастье.

— Устраивайтесь, кто где может. — Борис сделал широкий жест рукой и сам не сел, а плюхнулся на стул.

— Ты чего, Борька? — Михаил вплотную подошел к товарищу. — Ты же пьян.

— Не, — смутился Борис, — не выдумывай. Я… я просто так. Честное слово! Ну чего вы на меня уставились? Я тут с тоски подыхаю. По совести говоря, дядька не допил, а мне… Ну, мне просто интересно стало, какой у нее вкус-то. Проти-и-ивная! — Борис содрогнулся при одном воспоминании. — А зато мне весело. На душе полегчало. Яшке вон что, — в его голосе послышались упрек и раздражение, — он даже на самолете летал.

Друзья растерянно стояли вокруг стола, на котором в беспорядке сгрудились винные бутылки. Впервые они видели своего товарища (не Бориса, а вообще товарища) пьяным. Это всех их поразило одинаково.

— Эх, ты — вздохнул Алешка, — комсомолец.

— Дурак он, а не комсомолец, — подхватил Кузя.

— Ребята, — взмолился Борис, — я и сам не знаю, как это получилось. Просто любопытно было. Но я больше не буду, честное слово. Честное комсомольское!

— Он не будет, — вступился Яша. — Ну мало ли что может случиться с человеком.

— Вы только никому не говорите. Ладно?

— Ладно уж, — буркнул Михаил. — Но если еще раз такое случится — смотри, непоздоровится тебе. Увидела бы тебя Ира.

Бориса так и подбросило на стуле.

— Если вы ей хоть слово скажете, я… я не приду больше в школу. Плюну на все. Ясно? Уеду ко всем чертям, запросто.

— Пошли на реку, — сказал Михаил. — Хватит рассусоливать. Мы вот тебе сейчас ванну устроим.

Борис показался Яше совсем другим, незнакомым, что-то резкое изменилось в нем за эти несколько дней. Глаза его с упреком останавливались на товарищах, но вел он себя по-прежнему непринужденно, был весел, дальше всех нырял, пытался утопить Алешку, валялся на горячем песке.

И за все это время ни разу не спросил Яшу о его полете в Москву. Сам Яков оставался еще во власти своих переживаний и не особенно задумывался над поведением Бориса.

Все-таки самое значительное, самое важное впечатление от полета осталось внутри Яши невысказанным. Он оторвался от земли, впервые увидел ее из-под облаков, и пусть это походило на сон, но все же ощущение полета уже не покидало его ни на минуту. Грачев позволил ему взглянуть на механизмы, которые управляют машиной, большим летательным аппаратом, прототипом межпланетного корабля. И не есть ли это начало будущего стремительного полета в космическое пространство?

Многие люди, не бывавшие в воздухе, разочаровываются в своих ожиданиях, если впервые поднимаются на тяжелой транспортной машине: в ней спокойней и удобней, чем в мягком вагоне пассажирского поезда. Ощущения полета нет. Но фантазия Якова дополнила то, чего не дало само путешествие. И единственным человеком, кто понял все это, была Ирина.

Возвратившись в Южноуральск, Яша как бы убедился в том, что мир действительно больше и прекраснее, чем он думал. Поднявшись в воздух, он уже не чувствовал себя прикованным к земле. У него выросли крылья. Кусочек мечты обратился в действительность. Весь день он носил в себе неутихающее возбуждение. И Люба. Девушка нравилась Яше. В ней тоже бродило это беспокойное, зовущее, очень похожее на то, что испытывал Яша.

…Ночью он долго не мог заснуть, вскочил, распахнул окно, глубоко вобрал грудью посвежевший, хлынувший в комнату воздух.

Ох, сколько он чувствовал в себе силы!

Над крышами домов расстилалось звездное небо. Сегодня звезды сверкали особенно ярко. А может быть, это ему только показалось…

 

7

Яша все реже бывал у Иры, а сама она почти не появлялась у Якимовых. Да когда они и встречались, уже не получалось прежней задушевности и непринужденности. Разговор становился неинтересным, сводился к простому обмену новостями.

Гораздо чаше Яша стал бывать у Грачевых. С Любой он мог часами говорить об авиации, о перелетах Громова, Чкалова, Осипенко, разбирать конструкции самолетов, их недостатки и достоинства. Усевшись рядом на диване, Люба и Яша листали журналы, читали книги. Дмитрий Васильевич в свободные от рейсов вечера подсаживался к молодым людям, и беседа делалась особенно оживленной.

Частенько Люба и Яша совершали прогулки на мотоцикле. Люба научила своего друга управлять машиной; это оказалось не так уж сложно. За руль они садились поочередно и проезжали иногда по сто, сто пятьдесят километров.

Катя при встрече спрашивала Любу:

— Почему не приходишь? И на мотоцикле больше не покатаешь?

Люба мялась, говорила что-то невразумительное про домашние дела, неисправность мотоцикла.

Однажды Люба и Яша в одной из своих прогулок угодили под затяжной дождь. Это случилось в ста двадцати километрах от Южноуральска, в стороне от тракта. Глинистая дорога, по которой они ехали, начала быстро раскисать. Машина забуксовала.

— Давай спрячемся под деревья, — предложила Люба, — переждем дождь.

Объединенными усилиями они затащили мотоцикл под раскидистые сосны. Но дождь становился все сильнее. На Любе была отцовская кожаная куртка, однако она спасала ее только до пояса, штаны и ботинки ее вымокли, а на Яше и вообще уже сухой нитки не оставалось.

— Смотри. — Люба указала вглубь леса. — Что это? Кажется, какое-то жилье.

— В самом деле, — обрадовался Яша, — избушка.

Шагах в двухстах от них, скрытая стволами сосен и кустарником, виднелась избушка, построенная охотниками или дровосеками. Собственно, это была даже не избушка, а почти землянка. Она чуть возвышалась над холмиком, в который была врыта. Но у нее имелась крыша, что было самым главным.

Войдя в избушку, Люба и Яша увидели даже очаг, сложенный из крупных, уже закоптившихся камней.

— Замечательно! — Люба захлопала в ладоши. — Давай вообразим, что во время дальнего перелета мы совершили вынужденную посадку в глухой тайге.

— Давай-ка сначала разведем огонь, — предложил Яша, вздрагивая от холода. — А кроме того, у нас нет аварийного запаса продовольствия.

— Нам сбросят его на парашюте. Яков, почему ты не поддерживаешь полета моей фантазии?

Яша покосился на кожаную куртку Любы и полез в карман за спичками. Спички отсырели и были совершенно непригодны к употреблению.

— Вот тебе и полет фантазии, — сказал Яша.

— М-м-м… — поежилась Люба. — А дождь, кажется, стал еще сильнее.

Быстро темнело, в избушке темнота была такой плотной, что Яша и Люба почти не видели друг друга. Они нащупали груду сосновых веток, которые, видимо, служили ложем для прошлых обитателей этого примитивного жилья. Сели. Люба сняла кожанку и накинула ее на плечи себе и Яше. Ему стало немножко теплее.

— Ты, наверное, проголодалась, — участливо спросил Яша, потому что у него самого все острее ощущалась пустота в желудке.

— Нет, нет, — ответила Люба, — но вот ты не можешь согреться. Скинь пиджак, он все равно насквозь мокрый. Вот так… А теперь прижмись ко мне сильнее, я все-таки не так вымокла.

Очевидно, время перевалило за полночь. Дождь не переставал. Любу и Яшу начало клонить ко сну.

— Давай ляжем, — предложила Люба, — может быть, теплее станет.

Они вытянулись на колючей, но достаточно мягкой хвое. Люба заботливо накрыла Яшу своей кожанкой и обняла его. Добрый час они еще вздрагивали от холода, прежде чем согрели друг друга теплом своего тела.

В избушке стоял тяжелый запах перепревшего мха. Как отдаленный гром водопада проникал в нее шум дождя. Ни единого звука не добавлялось больше к этому монотонному шуршанию капель о листву кустарника и хвою деревьев.

Яша закрыл глаза. Но, несмотря на усталость и поздний час, ему не спалось. Наверное, оттого, что зрение было выключено, обострились неожиданно другие чувства.

Прежде всего Яков уловил на своем лице дыхание Любы, теплое, беззвучное, сказавшее ему, что лицо девушки совсем рядом и если чуть подвинуть голову, то можно коснуться ее щеки или губ.

Обнаженные до плеч теплые Любушкины руки крепко обвивали его шею и сама она плотно всем телом прижалась к нему. Особенно остро ощутил Яков упругое прикосновение ее грудей, услышал, как стучит ее сердце.

Якову сделалось жарко, не хватало воздуха, — совсем как когда-то при воспалении легких. Он приоткрыл глаза и различил в темноте глаза Любы, широко открытые, настороженные. Люба! Да ведь рядом… Люба! Яков словно сделал открытие. Оно и испугало и обрадовало его. Ему захотелось крепче обнять девушку, сжать ее так, чтобы ей стало больно.

Однако руки не слушались Якова, на него вдруг напала робость. Если бы Люба сделала хоть движение… Но девушка поспешно сомкнула веки, притворилась спящей.

Они лежали боясь пошевельнуться. Хвоя становилась все тверже, ветки вдавливались в тело. Люба отлежала ногу, у Якова затекла рука, на которой покоилась голова девушки. Но все это были пустяки в сравнении с пугающей взаимной близостью. Было не до сна. Они прислушивались друг к другу: к дыханию, к биению сердца, к теплоте тела.

Только когда в окошечке забрезжил рассвет, Люба шепнула:

— Вставать?

— Ага…

Девушка первой вскочила на ноги, но, охнув, тут же опустилась обратно и стала растирать ногу. От ступни к бедру побежали мурашки. Любе показалось, что по ноге пустили электрический ток. Яков в это время поглаживал отекшую шею. Он смущенно поглядывал на свою подругу, чувствуя себя перед ней виноватым, хотя и сам не знал, в чем именно.

— Ух… прошло, — Люба поднялась на ноги. — А теперь скорей на улицу. Побегаем, разомнемся. Дождика, кажется, нет.

В дверях она обронила кожанку. Внимание Яши привлек звук чего-то сыпучего во внутреннем кармане. Он запустил туда руку и вытащил… коробок спичек!

— Ой, — ахнула Люба, — какие же мы с тобой бестолковые, Яшка. Не догадались в карманах пошарить. Папка-то у меня курящий, у него всегда по карманам спички растолканы.

— Ну и пусть, — сказал Яша, — зато есть о чем вспомнить. Правда?

— Правда! — Люба опустила глаза. — Я этой ночи никогда не забуду… Только… только, Яшенька, давай поскорее костер разведем. У меня уже зуб на зуб не попадает.

Они развели огромный костер. Одежда на них дымилась, они поворачивались к пламени то спиной, то грудью, то одним боком, то другим. Потом стали бегать друг за другом. Яша поймал Любу и хотел повалить ее, но девушка оказалась очень сильной, и ему никак не удавалось справиться с ней.

А тут и солнце выглянуло. Ветер начал подсушивать дорогу. К полудню удалось выбраться на тракт. Люба села за управление. Мотоцикл полетел вперед, как ветер, обгоняя колхозные грузовики, везущие продукты на городской рынок.

Дружба Яши и Любы становилась все крепче. Едва разделавшись с домашними заданиями, Яша спешил к Грачевым. У Грачевых часто собирались летчики — знакомые Дмитрия Васильевича. Люба и Яша не принимали участия в разговоре, но жадно слушали рассказы старших.

… Германские войска обошли линию Мажино и устремились во Францию. Немецкие танки двигались на Париж.

Главным предметом обсуждения у Грачевых в эти дни были сообщения о воздушных боях. Немцы объявили себя хозяевами воздуха, они с лихорадочной поспешностью вводили в строй новые армады самолетов. Геринг хвастал тем, что не позволит упасть на Германию ни одной бомбе.

Дмитрий Васильевич, сжав в кулаке подбородок, сосредоточенно изучал раскрытый журнал с фотографиями «мессершмидтов», «фокке-вульфов» и «юнкерсов». Особенно его интересовали «юнкерсы». Он сравнивал их с однотипными тяжелыми машинами советских конструкторов.

— Как считаешь, Васильевич, — спрашивали его сослуживцы, — не придется ли и нам… того… А?

— Придется. — Лицо Дмитрия Васильевича становилось суровым. — Другой вопрос — когда? Гитлер побьет Францию, это неоспоримо, Франция к войне не готовилась. Попытается он и Англию прихлопнуть. А вот тогда разве…

— Что ты говоришь, Дмитрий? — пугалась Антонина Петровна.

А где-то в Эстонии стояли танковые части, в которых служил Владимир Якимов. Но Володя писал, что у них все спокойно, все в порядке.

Люба и Яша вместе ходили в кино, они не пропускали ни одной картины. Антонина Петровна улыбалась тайком, наблюдая за дочерью. Девушка с особой любовью ухаживала теперь за косами, больше обращала внимания на наряды, чаще поглядывала на себя в зеркало.

Особенное удовольствие Яша и Люба находили в том, чтобы договориться о встрече по телефону. Из школы Яша бежал на почтамт, расположенный всего в двух кварталах от дома Грачевых. Он звонил Любе по автомату, причем назначение свидания и вообще весь разговор происходил в таких отвлеченных фразах и полунамеках, будто слышавшая Любу Антонина Петровна не могла понять, с кем и о чем говорит ее дочь.

Телефонный разговор кончался, как правило, тем, что Яшу выпроваживали из кабины автомата.

Выпал первый снег. Яша и Люба стали готовиться к выходу на лыжах. И время, как быстрый лыжник, мчалось вперед.

На залитой солнцем заснеженной и глухой поляне Яша неожиданно остановил идущую впереди Любу.

— Знаешь что, Любушка, — сказал он, поровнявшись с нею.

— Ну?

Вместо ответа он обнял ее и поцеловал в губы.

— Любишь? — тихо спросила она.

Он прижал ее к себе еще крепче. Они долго стояли обнявшись. Ветер осыпал им на плечи снег с деревьев. Вершины убранных снегом сосен отчетливо выделялись на чистом светлом небе. Солнце заглядывало в счастливые глаза юноши и девушки.

А лес, оттого, что здесь была Любушка, казался Яше сказочно красивым. Переплетенные и присыпанные снежком ветви кустарников с обеих сторон окаймляли коридор, по которому пробегала лыжная дорожка. Молодые, стройные елочки стояли в снегу, точно девушки в белых нарядах.

— А тогда в избушке… помнишь? — шепнула Люба, — почему ты меня не поцеловал тогда? Я ведь немножко обиделась.

…Новый, 1941 год договорились встретить вместе у Любы. Грачевы обычно собирали у себя многолюдное общество. Приходили сослуживцы Дмитрия Васильевича, подруги Любы, близкие друзья Антонины Петровны.

Последний день 1940 года показался Яше самым длинным днем в году. Он едва дождался, пока кончатся уроки. А прибежав домой, увидел в своей комнатке… Иру. Она обтирала пыль с книг и приборов, стоявших на полках.

— Ира? — обрадовался и смутился Яша. — Вы?

— Я, таракан. — Голос Ирины был по-прежнему мягок и ласков. — Вот пришла узнать, как у тебя высшая математика подвигается. Да вижу — пыль. — И вполголоса продекламировала:

Она покачала головой и, проведя тряпочкой по переплету «Небесного мира», кивнула на тетрадь для записей.

— Дифференциальное не закончил? А читал в газетах: немцы собираются бомбардировать Англию реактивными снарядами?

— Где?!

— Что, газета? У меня нет. Но я это сама читала. А ты разве в библиотеке не бываешь?

Яша, не отвечая, опустился на стул. Со стены на него вдруг осуждающе взглянули серьезные глаза Циолковского. В библиотеке? Он уже забыл, когда бывал там. Немцы собираются бомбардировать Англию реактивными снарядами… Значит, немецкие ученые интенсивно работают над тем, о чем он, Яша, еще только продолжает мечтать. И не безуспешно работают. Перебросить снаряд за сотни километров можно только совершенно новым, не известным пока технике, способом.

Ира тоже села, чуть склонив набок голову и внимательно глядя на Яшу.

Что же, надоела математика? Значит, чем-то другим увлекся? А?

Яша мысленно оглянулся. Люба? Да нет, он не переставал мечтать о полете в космическое пространство. Конечно же, ничего не изменилось в его стремлениях. Ничего? Но много ли он сделал за это время?

Серые добрые глаза Иры жгли его. Ему бы очень хотелось остаться одному, подумать, решить. Но Ира ждала, что он скажет, и сказать что-то было необходимо.

— Мне больше нечем увлекаться, — глухо проговорил Яша, — это мое будущее, вы знаете.

А я пришла пригласить тебя, Анну Матвеевну и Филиппа Андреевича вместе с нами встретить Новый год. Выпьем за твои будущие успехи. Хорошо, таракан? Мы же еще ни разу не встречались за праздничным столом. А что касается высшей математики, то я в тебе твердо уверена. Передышка тебе очень необходима. Голова теперь не болит?

— Ни в какой передышке я не нуждаюсь! Так уж просто получилось, и очень хорошо, что вы пришли, Ира… Я… я просто стал лентяй. Некому было подталкивать меня.

— Знаешь что?

— Что?

— Давай составим план номер два на высшую математику.

— Давайте, Ира! Сейчас же, хорошо?

— Согласна.

Они сели рядом за стол.

— А Новый год не забудь: вместе.

Следовало сказать о приглашении Любы, но рядом с Ирой ее образ отступил, поблек. Ира и мечта были неотделимы. В присутствии Иры ни о чем другом ни думать, ни говорить он не мог.

До встречи Нового года оставалось больше восьми часов. После ухода Иры Яша немедленно сел за дифференциальное исчисление. Однако по мере того как день сменялся вечером, по мере того как стрелки часов продолжали свое движение, на душе Яши становилось неспокойно. Он знал, что очень обидит Любу, и ему самому хотелось провести праздничный вечер вместе с нею.

Его колебания решила Анна Матвеевна. Войдя в комнату, она заговорила о сегодняшней встрече у Иры. Оказывается, мать решила сделать Ире новогодний подарок. Они, Якимовы, видели от нее столько хорошего.

Анна Матвеевна стала вспоминать о воспалении легких, перенесенном Яшей, о бессонных ночах, проведенных Ирой у его постели, о переливании крови.

Он устыдился своих колебаний. Да разве можно не пойти к Ире, если она приглашает? Нет, пусть лучше обидится Люба, но к Ире, к хорошей, родной Ире он пойдет.

 

8

Всю первую неделю января Яша никуда не выходил — он сидел над высшей математикой. Никогда еще не работал он над ней с таким увлечением. Математика начинала оживать, формулы приобретали физическую сущность. Яша вдруг стал видеть в индексах, в буквенных обозначениях, в длительных процессах выводов формул динамику, движение, то есть то самое, отсутствие чего до сих пор угнетало его. Упал занавес, открылся еще один уголок яркого многоцветного и многозвучного мира.

К девятому января Яша покончил с дифференциальным исчислением и немедленно перешел к интегральному. План, намеченный вместе с Ирой, стал лишним, потому что сроки в нем оказались чересчур растянутыми.

Пришли Борис и Михаил, подивились странному увлечению товарища, пожалели, что он редко бывает вечерами в школе, где собираются все ребята. Михаил увлекся драматическим кружком. Алексей ходил в кружок живописи при городском Доме пионеров, а в школе руководил оформлением выставок и рисовал карикатуры в стенную газету. И только Бориса больше тянуло к природе — в лес, на охоту. Последнее время он охотился самостоятельно, часто жаловался на дядю, в школе появлялся невеселым. Но уж свободные вечера он тоже предпочитал проводить с ребятами, а не сидеть за книгами.

Каждый раз, когда Борис приходил к Якимовым, Анна Матвеевна усаживала его обедать. Борис не отказывался, он по-прежнему всегда бывал голоден.

— Перебрался бы ты к нам, Борис, — сказал Филипп Андреевич, — что это за житье?

— Да житье у меня нормальное.

Борис посмотрел на Яшу, но тот, отправляя в рот ложку за ложкой, думал о чем-то своем и не принимал участия в разговоре.

— Еще пить, пожалуй, научишься, — пошутил Филипп Андреевич. — Дурной пример очень заразителен. — И, не заметив внезапного смущения Бориса, продолжал: — Так что, смотри, невтерпеж станет — шапку в охапку да через дорогу. Не объешь, не бойся.

Время летело незаметно. К вечеру десятого января Яша почувствовал знакомое тиканье крови в висках, голова начала медленно тяжелеть.

Он тотчас же поднялся из-за стола и выглянул в окно. Солнце еще не закатилось, хотя и висело уже над линией горизонта. Яша переоделся и отправился в лес на лыжах.

У опушки он надел лыжи и пошел так быстро и так легко, что на него оглядывались идущие из леса лыжники.

За просекой навстречу Яше вышла группа девушек. Он сделал шаг в сторону под низко нависшие ветви сосен. Первая девушка, поровнявшись с Яшей, неожиданно подняла палку и ударила по ветке, под которой он стоял. Снежный дождь обрушился на его голову и плечи. Девушки дружно рассмеялись.

— Так, так его! Правильно! — крикнул знакомый голос. Последней шла Люба. Поровнявшись с Яшей, она остановилась.

— Люба?

— Узнал? И это хорошо, Девочки, я вас догоню.

Они остались вдвоем.

— Люба, ты на меня сердишься?

— И ты спрашиваешь?

— Я тебе все расскажу, ты должна понять.

— Постараюсь. Но, по-моему, ты не в ту сторону путь держишь.

— Я только что пришел, Любушка.

— Поздновато. Может быть, и меня пригласишь с собой?

— Конечно! Если ты не устала.

— Нет, не устала.

Девушка пошла впереди, что-то напевая. Иногда ома поднимала палку и ударяла ею по стволу сосенки. С ветвей шурша осыпался снег.

Люба свернула к Лисьей горе, лыжня извивалась между буреломом, кустарниками и скалистыми обрывами. Почти три километра продолжался подъем.

Яша несколько раз пытался заговорить с Любой, но она продолжала напевать и делала вид, что не слушает его.

Начало смеркаться.

— Может быть, повернем обратно? — предложил Яша.

Люба опять промолчала. Поведение ее было странным и непонятным. Они вошли в узкий коридор между вековых сосен и очутились на краю спуска с Лисьей горы. Лыжня круто падала вниз, змеей скрываясь в густом лесу и в сплошных зарослях кустарника. Отважиться в сумерки скатиться с Лисьей горы было небезопасно. Но прежде чем Яша успел предупредить об этом Любу, она решительно оттолкнулась и помчалась вниз! Ему ничего не оставалось, как последовать за нею.

Упругий обжигающий ветер ударил Яше в лицо. На глазах выступили слезы. Они мешали видеть лыжню и мчавшуюся впереди девушку. Каждое мгновение лыжи могли соскользнуть с укатанной, вдавленной в снег, колеи и швырнуть лыжника на ствол дерева. К тому же стало довольно темно. Люба мелькала перед Яшей неясным исчезающим пятном.

Вдруг он услышал шум падения, треск подминаемых сучьев, стук лыж о дерево и болезненный крик Любы. Яша едва успел опрокинуться на бок, чтобы не налететь на девушку. Он так ударился грудью о ствол сосны, что на минуту потерял сознание. Снег облепил его с ног до головы.

Едва открыв глаза, Яша вскочил на ноги. Во рту появился неприятный солоноватый привкус крови. Но какие это пустяки в сравнении с тем страхом, который переживал он за Любу! Яша скинул лыжи и, проваливаясь в снегу, поспешил к девушке. Она лежала на боку, не делая попытки встать. Глаза ее были закрыты, она тихо стонала.

— Люба! — перепугался Яша. — Любушка! Что ты?

Девушка болезненно поморщилась. Яша стал освобождать ее ноги от лыж. Когда он снимал лыжу с правой ноги, Люба громко вскрикнула.

— Нога?

Люба молча кивнула головой. Опираясь на руку Яши, она попыталась встать, но с громким криком рухнула обратно на снег. Наконец она села и прислонилась к стволу дерева.

— Вот что я наделала, — сказала она, почти плача, — дура такая… Ты езжай, я как-нибудь доберусь одна.

— Доберусь! — возмутился Яша. — Больше ничего не могла придумать?

Он растерянно смотрел на свою подругу. Что делать? Лисья гора — пустынное место, никаких проезжих дорог поблизости нет, жилья тоже. Кричать? Никого не докричишься, особенно в такой поздний час.

Выход был один: нести Любу на себе. Для этого прежде всего надо выбраться обратно на вершину горы. Яша оглянулся. До вершины не так уж далеко, но склон крутой, деревья почти вплотную подступают к лыжне.

— Я понесу тебя, — объявил Яша.

— Ой, что ты, Яшенька! — испугалась Люба. — Я же такая тяжелая.

— Пожалуйста, без разговоров. Как я сказал, так и будет.

Попытка подняться с Любой на одетых лыжах закончилась полной неудачей. Узкий, стиснутый лесом коридор не позволял ступать «лесенкой» или «елочкой». Яша попробовал пойти прямо по лыжне, но, сделав несколько шагов, скатился обратно, подмяв под себя Любу.

Лыжи пришлось снять. Теперь ноги вязли и проваливались. Тяжелая ноша сковывала движения, оттягивала руки.

Когда Яша добрался до вершины, он дышал, как загнанная лошадь. Его лицо блестело от пота, рубашка прилипла к спине, руки и ноги дрожали от непривычного напряжения.

Яша посадил Любу на пенек и плюхнулся рядом с нею. Отдышавшись, он вернулся за лыжами.

— Оставь меня здесь, — жалобным голосом попросила Люба. — Сходи, позови кого-нибудь на помощь.

— Как я могу тебя оставить, — возмутился Яша. — Ночью, да еще одну. А потом мороз. Пока я прохожу, ты превратишься в сосульку. Сказал — донесу, значит донесу. Теперь легче будет. Но мне кажется, на ногу нужно наложить лубки. — Он вытащил из кармана складной ножик и стал оглядываться по сторонам в поисках подходящих веток. — Похоже, что у тебя перелом.

— Уж не собираешься ли тащить меня до самого дома? — поразилась Люба.

— Нужно будет, так до Луны донесу.

— Яшка, милый мой, хороший, Яшенька!

Люба стала раскачиваться из стороны в сторону и уже неестественно громко стонать и вскрикивать. Вдруг она разразилась громким смехом.

— Любка, что с тобой? — испугался Яша.

— Ничего, уже ничего.

Она вскочила, схватила прислоненные к сосне лыжи, бросила их на лыжню, и сунула ноги в крепления. Быстро намотав на рукавицы тесемки палок, она повернулась к опешившему Яше.

— Ау, Яшенька, не отставай!

— Люба, а нога? А нога, Люба! — закричал Яша.

— Я же сказала — прошла.

С хохотом она побежала по лыжне. Одураченный Яков долго не мог застегнуть крепления, ронял и поднимал палки. От гнева его бросало в дрожь, он боялся, что если догонит Любу, то отдубасит ее палкой.

Но, пробежав метров триста, Люба сама остановилась. А Яша, едва очутился рядом с нею и взглянул в ее озорные глаза, почувствовал, как гнев его гаснет, точно костер под ливнем.

— Это тебе за Новый год, — сказала Люба. — Запомни: я не прощаю обиды. Ты… ты мне весь вечер испортил. Новогодний вечер — и без тебя.

— Любушка…

— Квиты? Говори?

— Любушка…

Они бросились друг другу в объятия, целовались, смеялись и снова целовались.

— Ох и вредная, — шепнул ей Яша, — мне так хочется тебя побить.

— Бей, я разрешаю. Только… только ты тоже хорош. Рассказывай, почему не приходил.

Только теперь он рассказал ей о своих настоящих планах на будущее. Не мог не упомянуть и об Ирине. Да, упомянуть…

Они шли рядом, медленно передвигая лыжи. Лес окутывался ночной мглой. Лунный свет пробивался сквозь ветки деревьев и зелеными феерическими пятнами ложился на поблескивающий стеклом наст. Млечный путь вытянулся вдоль дорожки, по которой шли юноша и девушка.

— Так вот о чем ты мечтаешь, — проговорила Люба, — и ничего не сказал сразу. Думал, не пойму? Или стану смеяться? Смешной… Смешной и хороший. Давай, Яшка, всю жизнь, понимаешь, всю жизнь быть вместе. Вот ты когда-нибудь построишь межпланетный корабль, а я… я поведу его! Я же непременно стану летчиком. Думаешь, я просто так говорю? Ты еще меня не знаешь.

— Поженимся, да? — спросил Яша.

— А ты меня по-настоящему любишь?

— Очень, Любушка.

— Ну, тогда… тогда я согласна. Только ведь не сейчас, правда? Кончим школу, потом ты кончишь институт, а я стану летчиком.

Незаметно лес расступился, вдали показались огни города.

… В феврале Яша уже мог разобраться в первых главах Циолковского. Продолжая изучать интегральное исчисление, он теперь с жадным нетерпением подгонял себя. Теории Циолковского, раскрывающие законы полета в космическом пространстве, и в самом деле явились откровением для Яши. Яша постиг самые азы реактивной техники, но они ему казались уже величайшим теоретическим оружием, с помощью которого он теперь сам будет делать другие, еще не сделанные открытия.

Головные боли иногда напоминали о себе, но уже как далекие отголоски прошедшей бури. Утренняя зарядка, гантели, холодная вода и лыжи стали привычкой. Тело Яши, словно освобожденное от оков, наливалось силой, обрастало бугорками мышц, раздавалось в плечах.

Высшая математика — ключ к реактивной технике — осталась позади. Он не просто познакомился с нею, нет, он изучил ее самым добросовестным образом. Эта наука превратилась для него в увлечение, вытеснив все другие, и, значит, легла на сердце, прочно осела в памяти.

В апреле Яша мог решить любое интегральное уравнение из задачника для технических вузов.

Теперь он начал брать в библиотеке ту техническую литературу в инженерном изложении, которая отпугнула его прежде. Яша полетел вперед, что называется, на всех парусах.

 

9

Циолковский, «Небесный мир», с десяток других научных трудов были теперь пройденным этапом. Знания юноши становились все обширнее, все разнообразнее. Понемногу он приводил их в систему, отбирая наиболее важное для себя. В специальной тетради Яша записывал наиболее интересные положения, которые излагали советские и зарубежные исследователи в области реактивной техники.

Но странное дело, чем больше становился объем его знаний, тем неувереннее он себя чувствовал. Все чаще его охватывало томящее беспокойство. Разумеется, в трудах Циолковского Яша нашел то, что искал. Константин Эдуардович — основоположник общей теории полета космического реактивного корабля. Он дал вывод всех соотношений, необходимых будущему конструктору таких кораблей: соотношение между весом горючего и весом самого аппарата, расчет скорости, необходимой для того чтобы преодолеть земное притяжение, расчет скорости истечения газа как исходный параметр для выбора горючего и многое другое. Смерть оборвала дальнейшие исследовательские работы великого ученого. В практическом отношении он не успел сделать еще очень многого.

Инженерная практика, используя основные разработки Циолковского, значительно способствовала дальнейшему развитию реактивных двигателей. Но полет в космическое пространство был все же отнесен в область фантастики. Реактивный двигатель приспосабливали для земных целей, то есть для полета в атмосфере, однако со скоростью, какой уже не способен развить поршневой двигатель. Все это было очень незначительным шагом к преодолению той пропасти, которая отделяет проблему полета в атмосфере от проблемы полета в космосе.

Авторы, посвятившие свои труды последней проблеме, единодушно сходились на одном общем выводе: они считали ее неразрешимой при современном уровне науки и техники.

Неразрешимой!

И это не было, разумеется, пустыми рассуждениями. Доводы подтверждались с помощью языка высшей математики, которому теперь Яша доверял не меньше, чем всем своим органам чувств вместе взятым.

Что можно было возразить против такой истины, как отсутствие горючего, способного обеспечить даже четвертую часть необходимой скорости?

Но если даже будет найдено такое горючее, говорят исследователи, какой же известный на земле металл или сплав выдержит развиваемую им температуру в четыре-пять тысяч градусов?

Одно за другим следовало еще несколько подобных «невозможно». Яша старательно выписывал их в свою тетрадь, и каждое новое «невозможно» камнем ложилось ему на сердце.

Он начал размышлять, над первым «невозможно», то есть над задачей выбора горючего. Несколько вечеров он провел в библиотеке за подбором литературы. Нужно было познакомиться с теми видами горючего, которые уже существуют на свете.

Вопрос о горючем привел Якова в… химию. Без химии он оставался слепым и несведущим человеком. Значит, прежде следовало изучить еще одну науку, которую так недолюбливал Яша.

У него опустились руки.

Если бы юный мечтатель Яков Якимов оказался более терпеливым и не стремился сразу же решить проблему полета в космическое пространство, его внимание наверняка было бы привлечено более существенным «невозможно», вокруг которого шла напряженная борьба в авиации, решались насущные практические вопросы.

Среди немецких и французских конструкторов, считавших свои самолеты лучшими в мире, распространилось убеждение в том, что развитие авиации имеет предел, и предел этот неизбежен. В борьбе за скорость конструкторы добивались все более мизерных результатов. Если пятнадцать лет назад различные усовершенствования давали прирост в сотни, а пять лет назад — в десятки километров, то ныне уже каждый километр увеличения скорости давался ценой неимоверных усилий, ценой изнурительной экспериментальной работы. В конце концов был установлен практический предел скорости, с которой самолет способен передвигаться в атмосфере — звуковая скорость. Теоретические исследования не указывали способов ее преодоления.

Но вот появились исследования Чаплыгина, талантливого ученика отца русской авиации Жуковского. Он разработал новую аэродинамику — аэродинамику сверхзвуковых скоростей. Многочисленная плеяда советских конструкторов, используя работы Чаплыгина, взялась за разработку принципиально новых форм крыла и фюзеляжа — рождалась машина для полетов со сверхзвуковыми скоростями.

Однако для такой машины потребовался и принципиально новый двигатель, по своей мощности превышающий в десятки раз самый мощный поршневой мотор. Появился реактивный двигатель.

Стали известны имена советских конструкторов Люлька, Болховатинова, Тихонравова. Лихорадочную деятельность развертывали и те зарубежные конструкторы, которые пророчили тупик в развитии авиации.

Но Яша прошел мимо этой борьбы за скорость полета в земных условиях, он мечтал о другом.

В школе между тем начались экзамены. Яша решил отложить пока реактивную технику, чтобы подготовиться к ним как следует. Он обманывал себя. Дело заключалось вовсе не в экзаменах. У него теперь хватило бы сил заниматься одновременно и тем и другим. Его пугала химия, и пугала куда сильнее, чем когда-то математика. Она казалась ему нуднейшей и скучнейшей наукой на свете. Опять нужно сворачивать в сторону, заниматься чем-то таким, что не имеет прямого отношения к его мечте.

В этот день сдавали устную геометрию. Яше она казалась настолько простой, что он не задумывался над тем, какие трудности испытывает самый лучший его товарищ Борис Сивков. Ответив первым, Яша вышел в коридор, чтобы подождать Бориса и вместе с ним и другими ребятами отправиться на реку.

Ребята появлялись один за другим, а Бориса все не было.

— Сивков застрял, — сообщила Томка Казанская. — Я ему хотела подсказать, да чуть не попалась. Ольгушка глаз с него не сводит.

— Разве вы к экзаменам не вместе готовились? — спросил Михаил Яшу, и тому стало стыдно. Последнее время он почти не виделся с Борисом, каждую свободную минуту Яков проводил с Любой.

Коридор опустел, около дверей класса, в котором шли экзамены, остались Яша, Михаил, Кузя и Алешка.

Борис вышел последним. Его расстроенное лицо сказало друзьям все. Можно было не задавать вопросов. Михаил все-таки спросил:

— Ну?

— Пара, — буркнул Борис и быстрыми шагами пошел вдоль коридора.

— Борис, подожди! — крикнул ему вдогонку Яша, но тот уже бежал по лестнице.

— Нехорошо получилось. — Серьезное лицо Михаила стало совсем озабоченным. — Это называется головокружением от успехов. Стали мы лучшими и успокоились. Комсомольцы называется. Только почему же все-таки Борис сорвался?

Пока друзья обсуждали неожиданный провал Бориса, тот медленно брел в тени заборов и домов. Дела были дрянные. Скрепя сердце, он заставлял себя терпеть дядю Колю, желая только одного: закончить школу, выбиться на дорогу. А теперь и в школе дела пошатнулись.

Зимой Николай Поликарпович как будто образумился, устроился на работу в жилищно-коммунальное управление прорабом по ремонту квартир. Должность не ахти какая, но все-таки лучше, чем сидеть без всякого дела. Каждое утро, собираясь на работу, дядя Коля проклинал себя: не оказалось туфель, исчезли рубашки, даже галстуки. Он и не пытался припомнить, когда успел спустить все это, и только приходил в раздражение. «Напиваюсь, как свинья, — частил он себя, — уже ум за разум заскакивает. Нет, пора стать человеком».

Его выдержки на новой работе хватило только до весны. Затем он послал к черту текущие и капитальные ремонты квартир и запил, на этот раз крепко, проводя все дни в компании самых сомнительных личностей. Он становился все менее разборчив в людях, считал за друга каждого, кто его угощает. Пьянел он теперь быстро от самых ничтожных порций алкоголя. Проснувшись утром, он думал только о том, где бы ему опохмелиться, забывая о пище.

А Борис в это время лязгал зубами от голода. Какая уж тут подготовка к экзаменам? Все вещи были проданы, в его собственности оставалась только двустволка, единственная память об отце. Свое ружье Николай Поликарпович сбыл еще зимой. Но Борису казалось легче мучаться от голода, чем расстаться с ружьем. Дядя успел пристрастить его к охоте, к бродяжничеству по лесу.

Новый приступ запоя начался у дяди Коли за полтора месяца до экзаменов племянника. В течение трех недель Борис жил тем, что сдавал винные бутылки, да тем, что ему изредка перепадало от дяди. Потом не выдержал. Он нарушил дядин запрет и, когда того не было дома, вскрыл ящики стола. Там хранились реликвии Николая Поликарповича: фотографии построенных им домов, купеческих дач, театров, заводов, фотографии друзей и родственников, свертки строительных чертежей, альбомы с набросками зданий. В одном из ящиков отдельно от прочих вещей лежал завернутый в кальку портрет и рядом с ним большая готовальня. Это было самое ценное, самое дорогое для Николая Поликарповича, Борис видел, как, таясь от него, дядя изредка достает портрет, и когда рассматривает, у него смешно вздрагивают губы, а глаза становятся узенькими, узенькими, будто ему приходится сдерживать боль.

Готовальню он не вынимал уже много лет.

Движимый любопытством, Борис развернул кальку. Он увидел портрет молодой женщины: большеглазое лицо, затейливая пышная прическа, обнаженная красивая шея. Борис долго не мог оторвать глаз от портрета. Последнее время он стал заглядываться на девушек, они приходили к нему в сновидениях. Проснувшись утром, он выдумывал себе романы, но в действительности не решался подойти даже к тем девушкам, которые учились с ним в одном классе. Встретив как-то Яшу с Любой, Борис был потрясен очередной удачей товарища. Яков в его глазах стал наисчастливейшим человеком. Сильное впечатление произвела на него Катя, подруга Любы, полненькая, востроглазая девчонка с чудесным румянцем на щеках, с перепутанными черными волосами, будто никогда их не расчесывала.

Положив, наконец, портрет, Борис взял готовальню. На обтянутой кожей крышке красовалась тисненная золотом надпись: «Дорогому Николаю от верной Нины». Поскольку драгоценная готовальня хранилась рядом с портретом, Борис мог заключить, что на портрете изображена сбежавшая от дяди Коли жена Нина.

Готовальня была изготовлена в Швейцарии. В бархатных гнездах лежало множество инструментов, назначение которых было неизвестно Борису. В лучшие времена готовальня редко убиралась в ящик стола. В комнате стоял станок с чертежной доской, и Николаю Поликарповичу ничего не стоило провести за ним ночь, чтобы утром с чувством радости и наслаждения увидеть рожденные на бумаге формы нового здания.

Но Борис смутно помнил эти времена. Дядя Коля уже не испытывал творческих порывов и наверняка забыл о существовании готовальни. Станок и чертежная доска давно отправились в комиссионный магазин.

Сверкающие никелем инструменты, их чудесные костяные ручки вызвали у Бориса благоговейный трепет. Он испугался того, что собирался сделать. При всей неопытности юноша понимал, что готовальня представляет для ее обладателя большую ценность. «Представляла», — поправил он себя. Рано или поздно ее постигнет участь остальных дядиных вещей.

Борис захлопывал и открывал крышку, вертел в руках изящные планиметры, циркули, рейсфедеры. Ему было жаль выносить все это из дома. У него вдруг возникло острое желание начертить что-нибудь с помощью разложенных в гнездах инструментов. Борис заглянул в средний ящик стола, разыскал там небольшой лист бумаги. Подумав немного, он стал вычерчивать дом, который был виден в окно. Работа увлекла. От напряжения он даже высунул кончик языка. Борис разыскал еще лист бумаги, вычертил стол, эскиз кровати, катушку для ниток. С помощью циркуля, измерителя и треугольников чертежи получались так точно, что Борис с удивлением и недоверием смотрел на свое творчество. Его охватил странный, еще неиспытанный трепет. От бумаги не хотелось отрываться.

Утомившись, Борис уже совсем другими глазами посмотрел на готовальню. Он и сам не понимал, что она пробудила в нем, какую задела струнку. На минуту его испугала мысль: ведь дядя Коля давно мог пропить такую чудесную вещь.

Готовальню следовало оставить себе. Но тут до его сознания дошла давящая боль в желудке, которая мучила с утра. Борис был голоден. Оставить готовальню или… На этот раз колебания были совсем иного рода. Прежде он чувствовал угрызения совести, теперь возникло какое-то раздвоение желаний. Одно желание было мучительным — он хотел есть. Другое — смутное, оно уходило в будущее. В самом процессе черчения Борис ощутил что-то притягательное, многообещающее.

Несколько часов второе желание преобладало над первым. Борис завернул готовальню в тряпицу и спрятал под свой матрац. Сидя на, кровати, согнувшись и придавив живот руками, чтобы заглушить сосущую боль под ложечкой, он ломал голову над тем, где бы сегодня перекусить. Когда до ухода в школу осталось часа полтора, он не выдержал. Идти голодным в школу нельзя, там уже вовсе нечем разживиться. А потом будет вечер…

В скупочном пункте ему заплатили невиданно большую сумму — сто восемьдесят пять рублей. Теперь целый месяц можно было жить независимо от дяди.

Но уж если человеку не повезет, так не повезет.

В тот самый день, когда удрученный провалом экзамена по геометрии Борис медленно плелся домой, дядя Коля возвращался словно на крыльях. Сегодня из него вышибло все остатки хмеля. В правой руке он судорожно сжимал местную областную газету «Южноуральский рабочий». Иногда он, будто натолкнувшись на препятствие, останавливался и дрожащими, увы, не только от волнения, пальцами разворачивал ее, впивался глазами в короткое сообщение: «Архитектурный отдел при горисполкоме объявляет конкурс на лучший проект Дворца культуры…» Далее шли условия конкурса, перечислялись денежные премии. Николай Поликарпович даже не поинтересовался их размерами. В его голове вертелись только два слова: «Проект Дворца…» Дворца! Вот это совсем другое дело. Он рожден строить дворцы.

Лестница на четвертый этаж показалась ему невыносимо длинной. Одышка заставляла замедлить шаги. Здоровье было в конец расшатано. Изможденное небритое лицо его покрылось потом. Николай Поликарпович и сам не знал, куда он, собственно, спешит. В те далекие счастливые времена, он спешил, чтобы поделиться своими удачами с женой… Сейчас его ждала пустынная квартира. Ему хотелось скорее очутиться за своим письменным столом, за которым он привык думать, собираться с мыслями, прежде чем приниматься за трудную работу.

Сегодня он словно очнулся от сна. Проектировать дворец… О, если бы это поручили ему с первых же лет советской власти или даже в двадцатых годах, тогда бы он не потерял вкуса к жизни. Он бы поспорил с самим Варфоломеем Растрелли. Ему не нужна была слава, черт с ней, с известностью, он просто жаждал отвести душу.

Прежде чем открыть двери квартиры, Николай Поликарпович немного постоял: надо было отдышаться. Тут он вдруг увидел, до чего опустился. Края брюк превратились в бахрому. Когда-то черные, брюки имели теперь грязный серый цвет, пятна неизвестного происхождения красовались на самых видных местах. На мятом пиджаке уцелела единственная пуговица. Грязная рубашка вызвала у Сивкова отвращение. На босых ногах были потертые тапочки.

И комната ужаснула его сегодня своей грязной пустотой и заброшенностью. Но тем сильнее всколыхнулось в нем желание вернуться к жизни. Он будет проектировать Дворец! Вот она последняя и настоящая точка опоры. Николай Поликарпович почувствовал ее, как утопающий внезапно чувствует под ногами дно. Чтобы удержаться головой на поверхности, нужно встать на самые кончики пальцев, нужны еще отчаянные усилия, но все-таки это уже спасительное твердое дно, которое непременно выведет на берег.

Николай Поликарпович опустился на стул, открыл ящик стола. Вытащив портрет жены, он долго вглядывался к красивое холеное лицо. Губы его искривились, с неожиданным ожесточением он разорвал фотографию на мелкие кусочки. С минуту он сидел, закрыв лицо ладонями, потом вздохнул глубоко и судорожно, опустил ослабевшие руки на стол и обвел глазами комнату. На минуту перед ним возникли образы прошлого. Николай Поликарпович встряхнул головой. Нужно начинать сызнова.

Прежде всего придется где-то хотя бы на время раздобыть чертежную доску, рейсшину, ватман, тушь и прочую мелочь. Денег нет, а надо питаться, жить до того времени, пока не будет закончен проект. Выход один — устроиться на работу. У него останутся свободные ночи.

Он снова заглянул в ящик стола, чтобы вытащить самое дорогое, что теперь у него было, — готовальню. Но где же она? Николай Поликарпович удивленно приподнял брови и заглянул в другой ящик, хотя не имел привычки перекладывать вещи. Так он обшарил все девять ящиков, лицо его становилось все сосредоточеннее, воспаленные глаза забегали, пальцы с лихорадочной быстротой принялись переворачивать бумаги.

Николай Поликарпович замер, поглаживая пальцами переносицу. Не переложил ли он готовальню в другое место? И хотя это было мало вероятно, он прошел к комоду. Но там в ящиках, почти пустых, валялись дырявые носки, грязное, заношенное белье и прочий ни к чему не пригодный хлам.

Лишиться готовальни в такой момент казалось ему немыслимым. Она была его сердцем, его руками, была тем проводником, который переносил рожденные в душе и в мозгу замыслы на бумагу. Правда, уже много лет он ею не пользовался, но сейчас нужна была именно она, талисман его успехов.

Потирая виски, Николай Поликарпович возвратился к столу, сел, и в третий раз просмотрел все ящики. Он пришел в бешенство, проклиная себя и свою страсть к алкоголю. Но нет, в душе его шевелилось сомнение. Случалось ли у него такое невменяемое состояние, чтобы не сохранилось в памяти то, что он сделал? Можно еще допустить мысль, что он не помнит, как унес из дома многие крайне необходимые вещи, над чем в свое время недоуменно ломал голову. Но продать готовальню… Нет, нет, этому должна предшествовать только полная потеря разума.

И вдруг его осенило: Борис! Не причастен ли тут Борька, этот краснорожий бездельник, до сих пор сидящий на его шее? От гнева у Николая Поликарповича спазмой сдавило горло. На пути к мечте, к любимому делу встал отъевшийся на его хлебе здоровяк, которому давно пора жить собственным трудом.

Николай Поликарпович сразу прозрел. Так вот кто, пользуясь его состоянием, втихую сбывал вещи. Так вот кто оставил его без белья, без обуви. Да, да, это его рук дело, племянничка. Но готовальня…

Налитые кровью глаза дяди Коли расширились. Холодная ярость свела его пальцы. Лучше сейчас не появляться Борьке, лучше бы он исчез, растворился, не встречался ему на дороге.

Именно в этот момент дверь распахнулась и Борис вошел в комнату. Он поморщился, увидев дядю, — ему хотелось побыть одному.

Дядя Коля встретил его взглядом исподлобья. Затем он медленно, упираясь кулаками в стол, поднялся на ноги.

— Ага, явился, — произнес он глухо.

Борис ничего не ответил. Ему было не до дяди, иначе он заметил бы необычайное состояние своего опекуна. Засунув руки в карманы, Борис прошел к окну и стал смотреть на крыши домов. Он не слышал, как к нему приблизился дядя Коля, и очнулся только тогда, когда сильная рука схватила его за шиворот.

— Куда девал готовальню… выродок? — прохрипел дядя Коля. — Куда? Говори!

Прежде чем Борис успел обернуться, Николай Поликарпович рванул его с такой силой, что юноша не устоял. Но в сердце Бориса не было страха. Вскочив на ноги, он с ненавистью посмотрел в испитое лицо дяди. Ага, хватился! На водку денег взять негде — и дошло до готовальни. Да еще руки на него поднял, гад.

— Вот она где, твоя готовальня. — Борис похлопал себя по животу. — Съедена. Понял?

— А-а-а! — взвыл дядя Коля и бросился на племянника с поднятыми кулаками. Тот не успел увернуться. Удар, от которого в глазах его завертелась вся комната, опрокинул Бориса на пол. Будь Борис послабее, он лишился бы сознания. Но положение становилось опасным. Юноша откатился в сторону и тем спасся от пинка, которым дядя Коля наверняка переломал бы ему ребра.

Борису удалось подняться на ноги и увернуться от брошенного в него стула. Путь к дверям был отрезан, да Борис и не думал о бегстве. Сейчас в нем вспыхнули все обиды, перенесенные за многие годы. И разве он, Борис, не чувствовал унижения, продавая его вещи на рынке? Разве не дядя сделал из него вора? Разве не из-за него он стал совсем плохо учиться и получил сегодня двойку по геометрии, а послезавтра получит то же самое по химии, провалит все экзамены и… что тогда? Прощай, школа…

Несмотря на свой мирный нрав, Борис еще никогда не бывал битым. Он жестоко расправлялся с теми, кто пытался воздействовать на него физически. Он мог переносить насмешки, прощал причиненные ему обиды, но всегда очень болезненно переживал любую попытку ударить его.

Увернувшись от нового нападения, Борис вскочил на кровать и сдернул со стены двустволку…

— Ах ты… — Николай Поликарпович выругался грубо и зло. — Гаденыш…

Подняв над головой стул, он бросился на племянника. Борис нажал сразу оба курка. Короткие язычки пламени и дыма ударили в грудь Николая Поликарповича. Он выронил стул, взмахнул руками и рухнул на пол. Ружье выпало из рук Бориса. Побелев от ужаса, юноша несколько минут смотрел на скорчившееся тело дяди. Потом, перемахнув через него, опрометью бросился к двери, едва не сбив с ног поднимавшихся по лестнице Михаила и Яшу.

На звук выстрела распахивались двери в соседних квартирах.

 

10

На место происшествия сбежались все жильцы подъезда. Кто-то вызвал «скорую помощь». Мимо Михаила и Яши пробежали врач и сестра с носилками. Потом носилки появились вновь, их несли двое мужчин, соседи Николая Поликарповича. Яша с ужасом посмотрел на запрокинутое лицо дяди Бориса, на его прикрытое простыней застывшее тело.

Друзья стояли в дверях, не решаясь войти в комнату. Там было полно народа. Из возбужденного говора людей Михаил и Яша без расспросов поняли, что случилось.

Молча они сбежали по лестнице, вышли на улицу.

— Пойдем, — шепнул Яша.

— Борьку-то за это арестуют, — сказал Михаил.

— Ну как же это он, — чуть не плача, отозвался Яша. — Зачем?

Анна Матвеевна, узнав о случившемся, не ахнула, не всплеснула руками. Она поспешно накинула платок и вышла из комнаты.

— Куда она? — спросил Михаил.

— Не знаю, — ответил Яша. — Что-нибудь придумала.

— Борьку выручать нужно, — сказал комсорг, — в беду он попал. Не иначе его дядька до точки довел. Борька зря стрелять не станет. Он тихий. Найти его надо. А?

— А где?

Мать возвратилась вместе с Ириной. Обе уже побывали на квартире Бориса и в больнице, куда увезли дядю Колю. Жизни Николая Поликарповича опасность не угрожала, но Борис изрядно начинил его внутренности бекасиной дробью.

— Вот что, — сказала Ира, увидев Яшу и Михаила, — соберите всех ребят из своего класса и отправляйтесь на поиски Бориса. Побывайте на вокзале, обегите город, сходите в лес. Только побыстрее.

Собрать восьмой «Б» оказалось нетрудно. В период экзаменов школьники далеко от дома не отлучались. Ребята разделились на шесть партий по три человека в каждой. Яша, Михаил и Кузя взяли на себя вокзал, пробыли на нем минут сорок, а потом двинулись в лес. До самой темноты они бродили по знакомым местам, расспрашивали встречавшихся им людей, принимались кричать.

В десятом часу вечера, уставшие и голодные, они возвратились в город. Сбор был назначен в школе. Туда же пришла Ирина. Бориса никто не встретил. Ира позвонила в милицию, которая тоже искала Сивкова, но и оттуда ничего утешительного не сообщили.

У Яши сердце сжималось от горя и страха за судьбу Бориса. И хотя никто не упрекнул его, он чувствовал раскаяние. Ведь сколько раз Борис вступался за него, Яшу, не ожидая, когда его позовут на помощь. Это был настоящий товарищ. А Яков не помог ему даже подготовиться по геометрии, хотя прежде они часто готовились вместе. Яша догадывался, почему Борис выстрелил в дядю. Ведь напрасно он и муху не обидит.

В школу неожиданно пришел Филипп Андреевич.

— Не нашли? — спросил он Ирину.

Девушка отрицательно покачала головой.

— А что с Николаем Поликарповичем?

— Да теперь уже все в порядке. Но недели две пролежит в больнице.

— Все-таки Борис где-нибудь в лесу, — сказал Михаил.

— Ружье у него с собой? — спросил Филипп Андреевич.

— Нет, — ответила Ирина.

— Ну, тогда не пойдет он в лес. Не забывайте, что Борис охотник.

До двенадцати ночи не расходились восьмиклассники. Они сами не знали, что им теперь делать. Ждать Бориса? Но не придет же он в школу.

— Шляпы мы, а не комсомольцы! — обругал Михаил себя и товарищей. — Такое допустили. Эх!

И первым вышел на улицу.

…Уже подходя к дому, Ирина заметила чью-то сгорбившуюся фигуру под окнами своей квартиры. Это был Борис Сивков.

— А, это ты, — произнесла Ира, стараясь не показать своего радостного удивления. — Проходи, Боря.

Она пропустила его впереди себя, вошла следом и включила свет. Тамары Николаевны дома не было. Это облегчало разговор.

— Знаешь, — Ира поправила свою прическу, — я сегодня целый день в беготне, проголодалась — ужас. Сначала займемся приготовлением ужина. Возражений нет?

Девушка набрала в кастрюльку картошки, сунула в руки Бориса нож и попросила:

— Почисти, пожалуйста, а я сейчас плиту затоплю.

В плите скоро весело запрыгали языки пламени. Ира взяла второй нож, чтобы помочь Борису.

— С дядей все в порядке. — Девушка посмотрела в лицо гостя. — Ты его больше перепугал, чем поранил. Дробь, говорят, такая была… как ее называют, не помню. — У Бориса радостно дрогнули губы. — Но мне очень хочется отшлепать тебя, Бориска. Допустим, что я — человек ужасно бездушный — не догадалась побывать у тебя дома, познакомиться с твоим дядей. Но и ты хорош, бука этакая. Разве не мог прийти ко мне раньше и рассказать о своей беде? Сели бы мы с тобой да вместе и подумали, как быть дальше.

Борис молчал. Картофельная шелуха быстрой ленточкой выбегала из-под его ножа — ему так часто приходилось чистить картошку.

— Что у тебя произошло с дядей?

Борис ниже опустил голову. Нет, его трудно было вызвать на откровенность. Это не Яков. Ира поняла, что жестоко ошибалась, считая Бориса за простоватого парня, у которого все мысли на виду. Вот он пришел сам, но с чем пришел — не угадаешь. Ведь это очень страшно — в семнадцать лет считать себя невольным убийцей.

Девушка так и не дождалась от него рассказа. Ей приходилось вытягивать из него слово за словом. Он отвечал отрывистыми короткими фразами. На вопрос: «Чем эти дни занимался Николай Поликарпович?» последовало односложное: «Пил».

— Он ударил тебя?

Борис сжал губы и опустил глаза.

— Я не могу, когда меня бьют… — тихо проговорил он. — Я себя не помнил.

Девушка сочувственно кивнула головой. Вскоре ей удалось выяснить, чем питался Борис. Внутренне ужаснувшись, она упрекнула его:

— Почему ты ни разу не обратился ко мне за помощью?

Борис вертел в руках нож и молчал.

— Ты же прибегал как-то занять пять рублей.

— Так то для Яшки, на Циолковского…

Отвязаться от Иры было невозможно. Пока варилась картошка, пока они вдвоем ели ее, запивая кислым молоком, девушка узнала все. Мысленно она твердила себе: «Дура, дура, бездушная дура! Сколько ты еще будешь ошибаться в людях?»

Их разговор был прерван стуком в окно. Ира выбежала открыть двери и увидела Анну Матвеевну.

— Я не вытерпела, прибежала, — извинилась Анна Матвеевна. — Душа не на месте. Борис-то все-таки на моих глазах сиротой вырос. Я уж знаю, вы тоже не успокоитесь, пока ему не поможете. Ну как, Ирочка?

— Идемте, Анна Матвеевна.

Девушка взяла ее за руку и провела в комнату, где Борис, услышавший знакомый голос, сразу перестал есть, выпрямился, опустил глаза. Он подумал: «Не удрать ли? В окно… запросто». Но остался, прикованный к стулу. Ира была его единственной надеждой. Он вспомнил о ней сразу, едва немного пришел в себя, и целый день крутил около ее дома. Ничего плохого не мог он ожидать и от Яшкиной матери.

Анна Матвеевна сразу перешла к делу.

— Вот что, — сказала она, — сегодня ты переспишь у нас на диване, а завтра мы купим кровать и поставим в комнату к Яше. Места у нас достаточно и заработка Филиппа Андреевича тоже на всех хватит.

— Так меня, наверно…

— От нас тебя никуда не возьмут. — Анна Матвеевна повысила голос. — Я не отдам. Слышишь? Я очень жалею, что ты своего преподобного дядю на тот свет не отправил. Туда бы ему и дорога. Вещи твои я уже забрала, они у нас.

Борис вопросительно поглядел на Иру.

— Тебе от чистого сердца предлагают, — сказала девушка.

— А наш-то Яков-то, — в голосе Анны Матвеевны зазвучали и смех и ласка, — ревет, за него переживает. — Она кивнула на Бориса. — Подумать только — никогда не плакал, болел, одной ногой в могиле стоял — и крепился. А здесь… нюни распустил.

— Это Яшка-то? — голос у Бориса дрогнул, широко раскрытые глаза стали быстро влажнеть. — Яшка?

— Он, он, твой неразлучный.

Борис вдруг уронил голову на руки, на стол и громко разрыдался. У Иры сначала задрожали губы, заморгали глаза. Она обняла Бориса и, не выдержав, тоже разревелась.

— Э, да ну вас! — закричала на них Анна Матвеевна. — Не с чего теперь. Все утрясется. Еще как заживем, любо-дорого.

Так произошло переселение Бориса к Якимовым.

Ира и Анна Матвеевна бегали на другой день в милицию, в прокуратуру. Какие они там приводили доводы, неизвестно, но только Бориса за его выстрел к ответственности не привлекли.

Первые ночи Борис и Яша подолгу не спали, ведя разговоры. Присутствие Бориса удерживало Якова от занятий реактивной техникой, но зато подготовку к экзаменам они начали вместе, и это подталкивало обоих.

К Любе Яша приходил тоже вместе с Борисом. Нехорошо было оставлять товарища одного. У Грачевых Борису понравилось. Туда же приходила краснощекая хохотушка Катя, поглядывавшая на Бориса. Вчетвером они ходили в кино, на водную станцию. Борис только крякал от восхищения, наблюдая, как Люба прыгает с вышки в воду. Подруга Яши бросалась с самой верхней площадки. Ласточкой мелькало ее бронзовое от загара тело и с коротким плеском, точно клинок, исчезало в воде.

Потом они вчетвером брали лодку и отправлялись далеко вниз по реке.

На воде Люба не уступала Борису ни в умении, ни в выносливости. Но ей больше нравилось сидеть на веслах с Яшей. Плечо к плечу, они одним взмахом опускали и поднимали весла и оба, поглядывая друг на друга, улыбались чему-то, наверное, воображали себя где-то посреди океана… на вынужденной посадке самолета.

Борис за последнее время заметно изменился. Он стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему был добродушным и стеснялся Кати. По глазам было видно, что он без ума от девушки, но всеми силами старается подчеркнуть свое равнодушие и пренебрежение.

А Яков по ночам, когда засыпал Борис, долго лежал с открытыми глазами и все думал о тех «невозможно», которые были выписаны в его тетради.

Он уже решил после окончания десятилетки пойти в авиационный институт. Конструктором межпланетного корабля мог стать только конструктор самолетов — к такому выводу пришли Ира и Яша.

Но какой же межпланетный корабль полетит без соответствующего горючего? А чтобы искать горючее, необходимо знать химию. Что же тогда получается: нужно поступить не в авиационный, а в химико-технологический институт?

Однако и горючее — не решение вопроса. Сплав, который будет способен выдержать температуру горения нового горючего, сможет найти только металлург.

А там еще нанизывались, как бусы на нитку, астрономия, термодинамика, электротехника…

Яше казалось, что от таких мыслей у него пухнет голова и все его мечты превращаются в мыльный пузырь, что он, действительно, взялся за непосильную задачу, неразрешимую даже в ближайшие сто лет.

Но он уже никак не мог вот так взять и перестать думать обо всем этом. Теперь мечта была в нем сильнее всех желаний, она впиталась в кровь, превратилась в хроническое и совершенно неизлечимое заболевание.

Яша осунулся, глаза его совсем потемнели, уголки плотно сжатых губ опустились. Только рядом с Любой ему становилось легче, в разговорах с ней рассеивались сомнения. Он иногда завидовал Любе: девушка мечтала о реальном и выполнимом. Каждый знал, что существует школа, где можно стать летчиком. Кончи ее — и мечта осуществилась.

И хотя Яша обещал Любе полную откровенность, однако не решался заговорить о своих сомнениях. Тут понять его могла только Ира. Но пойти к Ире он тоже решился далеко не сразу. Все у него находились для себя различные отговорки.

В полном разгаре были экзамены. Не будь рядом Бориса, Яша отдался бы унынию. Но перед товарищем ему не хотелось показать себя раскисшим, опустившим руки. Ему впервые приходилось вести такую изнуряющую борьбу с самим собой. Сколько на нее растрачивалось понапрасну энергии! На повторение предметов Яша тратил втрое больше усилий, чем они требовали в действительности.

В тот день, когда Яша решил разыскать Иру, было особенно жарко. Накануне Борис и Яша легли во втором часу, заканчивая подготовку к предпоследнему экзамену — физике. Проснулись они поэтому поздно, в десятом часу. Яша сделал зарядку, Борис почистил двустволку. Анна Матвеевна готовила обед.

Перед обедом она послала Яшу за хлебом в магазин. Это было кстати. Яша решил прежде побывать у Иры.

Озабоченный предстоящим серьезным разговором, он не сразу обратил внимание на что-то странное, происходившее в городе. На улицах было необычно людно. Встревоженные люди собирались у репродукторов.

Странную взволнованность заметил он и на лицах Иры и Тамары Николаевны. Ира торопливо причесывалась перед зеркалом. Повернувшись к Яше, она сказала рассеянно и почти равнодушно: «А, это ты?» и, присев, начала зашнуровывать туфли.

— Что это сегодня в городе случилось? — спросил Яша. — Словно все ослепли, тычутся друг в друга.

— То есть как это что случилось? — Ира выпрямилась и удивленно посмотрела на Яшу. — Тебя-то разве это не беспокоит?

— Умер кто-нибудь?

— С ума сойти! — рассердилась Ира. — Мама, ты слышишь? Можно подумать, будто он только что с Луны возвратился. Война же!

— Какая война?

— Настоящая. С Германией. Немецкие войска сегодня перешли границу.

— Киев бомбили, — сказала Тамара Николаевна. — Одессу… Только что передавали речь товарища Молотова.

Обратно Яша летел как ветер. Ворвавшись в квартиру, он смог выкрикнуть только одно слово:

— Война!!

 

11

Слезы были только на глазах Антонины Петровны. Люба, необыкновенно серьезная, принимала от нее белье отца и укладывала в чемодан. Дмитрий Васильевич с папиросой во рту расхаживал по комнате.

— Беспокоиться нет совершенно никаких оснований, — успокаивал он жену. — Я же гражданский. Ну, буду перебрасывать грузы, почту, боеприпасы. Возможно, придется водить санитарные машины. Но все это будет связано с тыловой работой, о воздушных боях не может быть и речи.

Провожать Дмитрия Васильевича с Антониной Петровной и Любой пошел и Яша. До вокзала он нес его чемодан. На вокзале, выбрав удобный момент, Грачев шепнул Яше:

— Ты уж, дружок, почаще забегай к нашим. Все-таки одни женщины остаются. Да от Любушки не отходи, знаешь ведь, какая у нее буйная головушка. Я уж по глазам вижу — решилась на что-то. Понял, Яков? Как на сына рассчитываю.

— Что за вопрос, Дмитрий Васильевич? Вы же знаете, Люба для меня…

— Знаю, знаю, — Грачев дружески потряс Яшу за плечо. — Мне Любушка все рассказала. Вот дела каковы…

На другой день после отъезда Дмитрия Васильевича Люба отправилась в военкомат. Она с трудом протиснулась в переполненное мужчинами помещение. Попасть в следующую комнату, где шло оформление мобилизованных и производилась запись добровольцев, было еще труднее. Мужчины, в особенности молодые парни, с любопытством разглядывали работавшую локтями голубоглазую девушку и безропотно пропускали ее вперед.

— Ты что это, красавица, — рассердился на Любу капитан, принимавший заявления от добровольцев, — в романтику играть задумала? Не успела паспорт получить — и воевать собралась? Что у нас — детский сад? Каким местом думала? Не видишь, сколько тут и без тебя народа?

— Я же в летную школу прошусь, — попробовала доказать Люба. — У меня отец летчик, с четырнадцатого года летает. Можете вы это понять? Не хочу я дома оставаться.

— Слушайте, товарищ Грачева! — капитан сунул ей заявление обратно. — Не отнимайте у меня время своей родословной. Ясно? А ну, кру-угом, марш!

Выйдя из военкомата, разгневанная, с пылающими щеками, Люба столкнулась с Яшей. Он молча взял ее под руку и повел прочь.

— Не берут? — спросил он.

Люба отрицательно покачала головой.

— Что же мне ничего не сказала, побежала одна? Думаешь, мне, Борису, Михаилу, Кате, всем ребятам не хочется пойти на фронт? — обиженно проговорил Яша.

— Я в школу летчиков просилась…

— А я пришел к вам, спрашиваю Антонину Петровну: «Где Люба?» Она говорит: «Не знаю». Ну, так я сразу и подумал, что ты в военкомат побежала. Такая нетерпеливая. Почему отказали?

— За девчонку еще считают…

Люба и Яша медленно зашагали по улице. Дойдя до моста, остановились. Лениво текущая река, разрезанная быками моста, глухо бурлила, а за мостом опять текла спокойно. Девушка стиснула руку Яши и о чем-то задумалась.

— Пойду в райком комсомола, — сказала Люба.

— Вместе пойдем.

Там, как и в военкомате, было людно, шумно, встревоженно. У наклеенных на витрине сводок Совинформбюро толпились юноши и девушки. Все они говорили одновременно, спорили, тыкали пальцами в карту с флажками и развивали всевозможные варианты контрнаступления.

Второй секретарь выслушал сначала Любу, потом Яшу, спросил, какого они года рождения, в каком классе учатся.

— Ваш возраст в резерве, — пошутил он, дружески улыбаясь. — У нас и взрослого народа более чем достаточно. В школу летчиков у меня вон сколько заявлений, — он с удовольствием положил ладонь на кипу аккуратно сложенных бумажек, — двадцать на место. А вообще-то и не двадцать, а сто, тысяча! Да я уж и заявления принимать перестал.

В семье Якимовых с тревогой ждали писем от Володи.

Немцы хлынули в Прибалтику, они захватили Литву, Латвию, Эстонию. Танковые армии немцев двигались на Москву, на Ленинград. Гитлер рассчитывал к зиме быть в Москве. Бои шли уже под Смоленском.

Писем от Володи не было. Ира забегала будто затем, чтобы поговорить с Яшей, с Анной Матвеевной, но разговор неизменно сводился к Володе. Узнав, что от него так ничего и нет, она умолкала, испуганно переглядывалась с Яшей и поспешно уходила.

Немцы вели наступление по всему огромному фронту от Ледовитого океана до Черного моря.

Осень наступила тревожная.

Не было писем от Володи, не было писем от Дмитрия Васильевича. На фронте происходили события, непонятные не только для молодых, горячих сердец Любы, Яши, Михаила, Бориса… Хотелось, чтобы Красная Армия погнала врагов с первого же выстрела, чтобы в сводках Совинформбюро говорилось не о сданных советских городах, а о взятых немецких.

Люба и Яша по-прежнему уходили на реку, в лес, но и там разговор не клеился. Чувство любви среди общей тревоги и озабоченности как-то потускнело, отступило на задний план. Люба, обегавшая все военные организации в городе, размышляла, через какую еще лазейку можно получить путевку в школу летчиков. Яша вообще хотел попасть на фронт, куда стремились все его друзья и где был брат Володя.

Побывавшая сегодня у самого горвоенкома Южноуральска с тем же безрезультатным исходом, Люба была сумрачна и раздражительна. Антонина Петровна вышла к соседям. Люба вдруг закрыла лицо ладонями и, уткнувшись в колени Яши, разрыдалась.

— Ну, хоть бы я была парнем, — проговорила она сквозь слезы, — убежала бы к папке. А так ведь что же… на первой же остановке за косы из вагона вытянут…

Яше ее слова показались упреком.

— Ты считаешь, что я должен самовольно уехать на фронт? — спросил он.

Люба, размазала слезы по лицу, хмуро посмотрела в сторону.

— Я не знаю, кому что делать. Я знаю, что мне хочется делать. Мне стыдно в такие дни разгуливать бездельницей. Папка-то, думаешь, в самом деле на перевозках работает? Дудки! Знаю я его. Ночью, пока он спал перед отъездом, я у него все документы обшарила. На тяжелые бомбардировщики его перевели…

Последний день августа Люба и Яша провели на берегу реки, на своем любимом месте. Было пасмурно и ветрено. Люба, обхватив колени, смотрела на потемневшую даль реки и пела вполголоса:

— Слушай, Яша, — сказала она, обрывая песню. — Сегодня я была в горкоме партии.

— До чего же ты надоедливая, — улыбнулся Яша.

— Не надоедливая, а упрямая. Ты думаешь, мне не удастся стать летчиком? Дудки! Я добьюсь своего. Но дело сейчас не в этом. Я там разговор один подслушала. Понимаешь, как получилось? Я ворвалась к секретарю, ну, без очереди, понимаешь? Он попросил меня присесть, а сам продолжал разговор с каким-то мужчиной, таким крепким, плечистым и… и, ну как бы тебе пояснить, с командирским лицом. Этот мужчина говорит: «Понимаешь, Степаныч что значит легированная сталь для фронта: броня, снаряды, детали самолетов? А народу у меня все меньше и меньше. Чем компенсировать? План мне сначала удвоили, а вот теперь собираются утроить». «Ищи, — отвечает секретарь, — молодежь привлекай, женщин. Резервы у нас богатые, патриотизма побольше, чем у немцев. А сталь нам вот так». — И провел ладонью по горлу.

— Что же было дальше?

— Я, знаешь ли, на цыпочках вышла, чтобы не мешать такому разговору. Тот мужчина — директор металлургического комбината, я у машинистки узнала. Вот. Так я по дороге все думала, думала и решила.

— Ну? — насторожился Яков.

— Нечего зря болтаться, пойду воевать… в тыл. Работать пойду, вот что.

— На комбинат?

— Хотя бы.

— А школу? Бросать?

— Не бросать, а отложить.

— Но как же институт? Ты же знаешь… я хотел… рассчитывал…

— В авиационный институт? Строить межпланетные корабли? — Люба презрительно поморщилась. — Уж очень много ты говоришь, да дела не видно.

— Да?

Яша встал, заложил руки за спину и холодно поглядел на Любу.

— Постараюсь исправиться, будущий король воздуха. Твои-то собственные желания тоже на глиняных ногах.

Они стояли друг против друга, оба задетые за живое, готовые поссориться.

— Ой, Яшка, — первая овладела собой Люба, — прости меня. Я эти дни прямо сама не своя стала. Никто меня понять не хочет. Вот ты один у меня только…

Она положила ему на плечи руки, потом переплела за его шеей пальцы и долго смотрела в его глаза.

— Тебе, разумеется, нужно кончать школу и институт не откладывать. У тебя, Яшенька, дорога будет длинная и трудная.

Яша прижал ее к груди. Они оторвались друг от друга, услышав чьи-то голоса.

А Южноуральск жил обычной размеренной жизнью, будто войны и не было. Где-то грохотали сражения, где-то гибли люди, пылали города и села, танки мяли созревшие хлеба. Где-то прятались в ночи прифронтовые затемненные города, отбиваясь от налетов вражеской авиации.

Для южноуральцев война существовала сводками Совинформбюро, письмами с фронта, возрастающей напряженностью заводов, да тревогами за судьбу Родины, которая решалась там, на полях сражений.

По дороге домой Яша остановился перед картой у редакции городской газеты. Рядом с ним стояли люди, все они смотрели на отодвигавшуюся к востоку линию фронта. Пал Смоленск… Совсем недалеко от Москвы. Бои идут под Вязьмой.

Каждый раз, как Яша смотрел на карту, внутри у него словно что-то обрывалось, расползалась неприятная гнетущая пустота. Где же Володя, почему, в самом деле, от него нет писем?

Дома никого не было. Яша прошелся по безлюдным комнатам, не зная, чем заняться, остановился у своего стола и тут заметил записку, написанную крупным почерком Бориса:

«Где ты шатаешься? Приходила Ира, очень хотела видеть тебя перед отъездом. Она уезжает на курсы ЦК ВЛКСМ в Москву. Мы с Анной Матвеевной пошли ее провожать. Поезд уходит в 6–24. Если успеешь, приезжай прямо на вокзал.

Борис»

Яша выскочил на кухню, взглянул на ходики: шесть часов восемь минут. До отхода поезда шестнадцать минут, до вокзала три километра. Грохнув дверью, Яша скатился по лестнице и выскочил из подъезда.

Трамвай — удача! Яша запрыгнул в него на полном ходу, извинился перед кондуктором, которая собралась было остановить трамвай и позвать милиционера, поспешно взял билет.

И все мучительно пытался сообразить: на какие курсы? Почему? Во время войны не может быть иных курсов, кроме как для подготовки фронтовых работников. Значит, Ира, будет на фронте. А он рискует не увидеть ее перед отъездом.

Трамвай полз нестерпимо медленно. На перрон Яша выскочил в шесть двадцать шесть. Поезда на перроне не было, расходились провожающие. Его окликнул Борис, он вел под руку Анну Матвеевну и Тамару Николаевну. Обе женщины плакали.

Яше стало тоскливо, захотелось укусить себя за руку, закричать. Комок подкатился к горлу, говорить он не мог.

 

12

Михаил созвал комсомольское собрание.

— Такое дело, — сказал он. — Был я сегодня в райкоме. Пришли там при мне ребята и девушки из восьмой школы брать направление на работу на металлургический комбинат.

— Слышишь? — Борис толкнул локтем Яшу. — Это Любушкина работа. С косами была? — спросил он Михаила. — С глазами такими большущими?

— Ну, да, Грачева, — ответил Михаил. — Говорил бы по-русски. Была. Первая заявление подала. Так вот дело в чем. На металлургическом комбинате с людьми туго. Сами понимаете — многие в армию ушли, а сталь нужна для фронта, для вооружения. Парни и девушки из восьмой школы решили оставить учение и пойти работать. Все. У кого будут вопросы или предложения?

Яша глотнул слюну и поднял руку. Сделать это было ему тяжело. Ему казалось, что он отрезает себе путь в небесный мир, путь к мечте. Он должен был идти в институт, а идет на завод. Но иначе поступить нельзя. Поезд уносит Иру на фронт. Люба идет работать.

— Слово Якимову, — сказал Михаил и с гордостью посмотрел на Яшу: он верил в своих друзей.

— А я выступать не буду, — сказал Яша. — Просто хочу сказать, что нам нельзя отставать от восьмой школы.

— Дело, конечно, добровольное, — пояснил Михаил. — Никто нас не заставляет, не уговаривает. И хотя война — все условия для учения нам сохраняют, это факт. Но тут надо подумать каждому. Положение сложное, нужно ориентироваться.

— А ты сам-то как ориентируешься? — спросил Женька Мачнев. — Говорить красиво ты умеешь.

— Сам я так же, как и Якимов. Ясно? У кого еще есть вопросы? Кто хочет выступить?

— Я, — сказал Борис Сивков. — Поддерживаю предложение Якимова. Раз мы можем принести пользу заводу в такой трудный момент, нужно идти работать… запросто.

— Пра-а-авильно! — закричал Колька Чупин. — Идем на комбинат. Немцы под Москвой, мне все равно ни черта в голову не полезет.

— И мы с вами, ребята! — вскочила Томка Казанская.

Алешка Быков, чья рыжая шевелюра выделялась среди плотно сидящих в комнате юношей и девушек, прокартавил:

— А я рыжий, что ли? — и под дружный хохот комсомольцев объявил: — Я снаружи только рыжий, а внутри у нас рыжий один Женька Мачнев.

Из школы Яша и Борис направились к Грачевым. Они застали у Любы всю компанию девушек, поступающих на металлургический комбинат.

— Внимание, девушки! — закричала, увидев их, Катя. — Витязи из четырнадцатой школы прибыли.

— Не задавайтесь, — сказал Яша. — Мы тоже идем на комбинат.

— Правда? — у Любы радостью блеснули глаза. — А нас, знаешь, уже оформили. Я и Катя в литейный цех попали, регулировщицами. Мы даже в цехе побывали. Немножко страшновато, но ведь это только сначала, а там привыкнем.

— Значит, и мы будем в литейный проситься, — объявил Яша. — Борис, ты как, не возражаешь?

— В литейный, запросто.

— В плавильное отделение, — уточнила Катя, а то цех-то большой.

— До чего я рада, что мы с тобой будем вместе работать, — шепнула Люба. — Слышишь, Яшка? Я папке напишу, он так хочет, чтобы мы не разлучались. Он… он разрешил мне потом за тебя замуж выйти.

— Не утерпела, рассказала.

Яша сжал руку девушки, но поймал на себе лукавый взгляд Кати и, застеснявшись, повернулся к Борису.

— Пойдемте бродить по городу, — предложила Люба.

А в квартире Якимовых в это время появился неожиданный и едва ли желанный гость. Анна Матвеевна застыла посреди кухни от удивления, когда увидела Николая Поликарповича Сивкова.

— Добрый вечер, — сказал Николай Поликарпович.

— Добрый вечер, — ответила Анна Матвеевна, — раздевайтесь, проходите.

Гость не спеша стянул с себя пальто и, покашливая в кулак, прошел за Анной Матвеевной в комнату. Там за газетой сидел Филипп Андреевич. Он не меньше жены был удивлен столь неожиданному визиту.

— Отвратительная погода, — сказал Сивков, присаживаясь на край стула.

— Что поделаешь, осень, — Филипп Андреевич с шумом свернул газету. Всем видом своим он подчеркивал полное неуважение к бывшему опекуну Бориса.

— Мне бы хотелось увидеть Бориса.

— Он ушел с Яшей, — сухо объяснила Анна Матвеевна.

— Надолго?

— Кто их знает? Молодежь. У них свои дела.

— Я подожду… если вы ничего не имеете против.

— Пожалуйста, — Анна Матвеевна поправила скатерть, переставила пепельницу. — Ждите.

Тихий, будто извиняющийся голос Сивкова раздражал Филиппа Андреевича. Он и прежде органически не переносил пьяниц, а тут перед ним сидел не просто пьяница, а заведомо плохой человек.

Однако Анна Матвеевна приметила, что на худом лице Сивкова нет признаков опьянения. Его по-прежнему запавшие глаза были прозрачны, а волосы причесаны. Чистая рубашка, аккуратно повязанный галстук и не очень дорогой, но нарядный темно-коричневый костюм, неумело выглаженный, удивили ее еще больше. Прежде Николай Поликарпович одним видом вызывал у нее отвращение.

— Вы… работаете? — спросила Анна Матвеевна.

— Да, — оживился Николай Поликарпович, — я поступил сразу, как вышел из больницы.

— Где? — заинтересовался и Филипп Андреевич.

— На строительстве Дворца культуры. Сначала меня взяли десятником, а как началась война, доверили руководство. Пока и не верится. И дело пришлось по душе. Я всю жизнь мечтал строить такие вещи. Боюсь, только война не помешала бы. Очень боюсь.

— За Дворец?

— Да, конечно.

— И только-то? — Филипп Андреевич возмущенно заворочался на стуле. — Кому он сейчас нужен, ваш Дворец-то? Тут судьба всего народа решается… Люди на фронтах жизнь отдают.

— Это так. Это да, — согласился Сивков.

Наступило неловкое молчание.

— Мне хотелось бы поговорить с Борисом. — Николай Поликарпович откашлялся. — Мне очень стыдно перед ним за прошлое, за то зло, которое я причинил ему. Сознаюсь, — я был свиньей, негодяем. А все проклятая водка. От нее у человека разум теряется.

— И совесть, — добавил Филипп Андреевич.

— Увы, да, и совесть. Я знаю, вам неприятно меня слушать. — Сивков взглянул сначала на Анну Матвеевну, потом на Филиппа Андреевича. — Я и сам себя презираю. Но, слава богу, Борис проучил меня. Пока я лежал в больнице, многое передумал. Стыдно мне… Перед людьми стыдно, перед сыном моего брата стыдно. Как вы думаете, Борис согласится снова жить со мной?

— А ему и здесь не плохо, — отрезал Филипп Андреевич.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь. — Сивков с грустью покачал головой. — Но одиночество меня угнетает. У меня тут кое-какие планы появились — устроить Бориса к себе на строительство. Теперь война, все равно не до учебы. У нас молодежи много.

— Это уж как он сам пожелает. Материальной необходимости в этом нет. На мой взгляд, ему лучше закончить школу.

— Вы передайте ему, — Николай Поликарпович поднялся на ноги. — Я очень хотел бы его увидеть. Просто увидеть. Прошу вас.

Борису рассказали. Он насупился, засунул руки в карманы.

— Нечего мне у него делать, — буркнул он. — На улице увижу, за квартал обойду.

— Ну, ну, — остановила его Анна Матвеевна. — Все-таки он тебе родной дядя.

— Черту он дядя, а не мне.

Борис круто повернулся и ушел к себе в комнату. От прежнего благодушия сейчас в нем не осталось и следа.

 

1

Из дома Яша и Борис вышли чуть свет, сегодня им не спалось. Еще не прозвучал семичасовой гудок, и на трамвайных остановках было пустынно.

— Давай пока побродим, — предложил Борис.

Яша утвердительно кивнул головой, и друзья отправились вдоль улицы. Неизвестность томила. Как все это повернется, как их примут на комбинате? Юноши решили проситься электромонтерами, надеясь на свои знания, полученные в технической станции и на уроках физики.

Они слонялись по улицам до тех пор, пока не услышали мощный бас гудка металлургического комбината. Тут они сразу заспешили, хотя впереди был целый день. Уж очень хотелось Яше и Борису поскорее узнать, куда и кем их примут.

На трамвайной остановке собрался народ. Трамвай подошел, плотно набитый людьми, а по пути до завода в нем становилось все теснее и теснее.

Но вот трамвай остановился у металлургического комбината. Выйти оказалось тоже не так-то просто, в дверях образовалась давка. Парни и девушки толкались не потому, что опаздывали, а уж так, ради развлечения. Бориса оттеснили от Яши, его светловолосая голова уплыла вперед, а Яшу прижали к окну.

Тут его окликнул голос Любы:

— Яша!

Он попытался обернуться, но ничего не вышло. Его протащили к выходу и, как пробку, вытолкнули из вагона. Вскоре выскочила Люба, за ней Катя и еще две девушки, подруги Любы. На девушках были темно-синие сатиновые халаты.

— Вот, — сказала Люба, — видишь? Мы уже в спецовках, сами сшили. Сегодня начинаем работать.

— Не забыли? — спросила Катя. — Плавильное отделение.

Инспектор отдела найма усадил Яшу и Бориса напротив себя за стол и даже протянул им пачку папирос. От папирос отказались, но радушный прием их сразу успокоил.

— Так кем бы вы хотели к нам поступить? — спросил инспектор, прочитав направление райкома комсомола.

— Электромонтерами, — сказал Яша.

— Дело. В электромонтерах у нас нужда большая.

— Только нам бы в литейный цех, — поспешил предупредить Борис, — в плавильное отделение.

Инспектор вынул изо рта папиросу и удивленно посмотрел на молодых людей. Он хотел что-то сказать, но, видимо, передумал и только карандашом почесал за ухом. Взяв со стола бланки, он переспросил:

— Так, значит, в литейный? — и, получив утвердительный кивок Яши, поинтересовался: — Да вы бывали в литейных цехах?

Яша подумал, что если ответить отрицательно, так их, пожалуй, направят в другой цех.

— Бывали, — поспешил он заверить.

— Это уже другое дело.

Борис и Яша получили направление к начальнику литейного цеха и заявку в бюро пропусков. Из отдела найма они вышли в приподнятом настроении. Им уже не терпелось побывать в литейном цехе и скорее приступить к работе. Но пропуска на комбинате заказывались за два дня и потому предстояло вооружиться терпением.

— Пойдем пешком, — предложил Борис, — у меня голова кругом идет. Путь до города лежал через степь, где Яша пускал когда-то модель самолета. Они шли по краю широкого асфальтированного шоссе, более оживленного и людного, чем улицы города. По обе стороны асфальта двумя рядками зеленели молодые тополи, высаженные во время молодежных субботников.

Спустя два дня Борис и Яша получили пропуска на металлургический комбинат и побывали в литейном цехе.

Прежде всего они разыскали кабинет начальника цеха. Войдя в него, друзья увидели сидевшего за столом плотного коренастого мужчину лет пятидесяти с длинными седыми волосами, широким лицом и выступающим вперед приплюснутым подбородком. Уголки его тонких губ были круто опущены вниз, узкие глаза казались шлифованными полосками стали. Он встретил юношей взглядом исподлобья, молча расчеркнулся в поданных ему направлениях и так же молча отодвинул их к краю стола, около которого стояли оробевшие Борис и Яша. Начальника непрерывно отвлекали телефонные звонки, и он так и не сказал ребятам ни слова. Росчерк его на уголках направлений оказался таким неразборчивым, что, выйдя из кабинета, Борис и Яша вынуждены были обратиться к секретарю-машинистке.

— Идите в плавильное отделение, — сказала она, — разыщите старшего электрика Кашина и передайте ему направления.

Она объяснила, как пройти в плавильное отделение. Борис и Яша спустились в цех. Сначала они шли вдоль центрального пролета, конец которого терялся в густой завесе дыма и пыли. Здесь из огромных ящиков выколачивали стальные, еще дымящиеся отливки самых разнообразных форм. Отливки с глухим звоном падали на пол, следом за ними сыпались спекшиеся куски разбитой формовочной земли. Едкая пыль клубилась в воздухе и тянулась в широкие колпаки вентиляционных труб. Солнечный свет резко очерченными конусами с трудом пробивал насыщенное ею пространство и бледными пятнами ложился на покрытый чугунными плитами пол.

Несколько минут друзья стояли неподвижно, не решаясь пройти сквозь завесу пыли. Потом решились и пошли. От пыли у них запершило в горле, во рту появился привкус горечи.

Вдоль всего пролета по железным каткам, которые вращались между стальных балок (все это сооружение напоминало железнодорожный путь с круглыми шпалами), передвигались черные металлические ящики, наполненные расплавленной сталью. Дорога с ящиками тянулась к чему-то пылающему огнем.

По мере того как ящики подвигались навстречу Борису и Яше, сталь в них, остывая, из золотисто-желтой становилась ярко-красной, рубиновой…

На высоте нескольких метров вдоль цеха тянулся рельс. По нему, прямо над головами юношей проехало странное сооружение — какая-то кабина с крюком. На крюке было подвешено железное корыто, доверху наполненное коричневой землей, в кабине сидела молодая женщина и непрерывно звонил а, в колокол. Она погрозила Борису, когда тот собрался подтолкнуть корыто, и жестом приказала ему отойти в сторону.

В цехе гудело, ухало, громыхало, дробно стучали пневматические молотки.

Дойдя до конца пролета, друзья повернули в другое отделение. Теперь перед их глазами появилось нечто такое, что походило на описание ада. Здесь все было наполнено пламенем, снопами искр, гулом, очень похожим на гул растопленной печи, только в тысячу раз сильнее.

Под самой крышей со скрежетом перекатывался настоящий железнодорожный мост. Он перетаскивал подвешенный к тросу огромный ковш с расплавленной сталью. Люди бесстрашно сновали среди этого огня и грохота, среди передвигающихся механизмов, и звуки их голосов четко выделялись в общем шуме цеха.

Очень скоро Яша осознал, что здесь командует человек, что все здесь подчинено его разуму. Цех представился ему огромным, как Вселенная, и таким значительным, что на фоне всего виденного мечты Яши сразу поблекли, потеряли свое величие. До сих пор он не бывал на заводе и сегодня буквально был оглушен и ослеплен. По одну сторону широкого пролета, на высоких бетонных фундаментах, похожих на огромные усеченные пирамиды, стояли шесть плавильных печей. Две из них не работали (очевидно, находились на загрузке), а над остальными поднимались клубы рыжего дыма, из которых вырывались языки пламени. Дым улетал в колпаки, а из них по железным трубам на улицу.

За печами, вдоль стеклянной стены цеха, виднелась ровная высокая площадка, выложенная из металлических плит.

Озираясь по сторонам, не столько из любопытства, сколько из опасения угодить под ковш или под фонтан искр, сыпавшихся отовсюду, Борис и Яша поднялись на площадку, а с нее по узкой железной лесенке на второй этаж, где находились служебные помещения.

Пройдя несколько прокуренных комнат, они вдруг очутились в химической лаборатории, да еще в такой, что Яша оторопел от восхищения и забыл, зачем он сюда попал.

— Послушай, послушай, — заволновался Борис, — смотреть потом будем. Давай старшего электрика искать.

В одной из комнат за столом, спиной к юношам сидел худощавый мужчина с маленькой головой и что-то писал.

— Скажите, пожалуйста… — начал Яша, но мужчина обернулся и оказался… Григорием Григорьевичем!

Бывший руководитель технической станции удивился не меньше Яши и Бориса. Он смотрел оторопело, вытянув длинную, такую знакомую друзьям шею.

— Здрасте, Григорий Григорьевич, — сказал Борис.

— Экскурсия? — крикнул Мохов. — Почему без руководителя?

— Нам бы старшего электрика.

— Вот старший электрик.

В комнату вошел невысокий и рыхлый, но подвижной мужчина лет сорока пяти. У него было полное, румяное лицо и припухшие бесцветные глаза.

— Ко мне? — Мужчина протянул руку за поданными направлениями, прошел за свободный стол и, шумно вздохнув, словно только что поднялся на десятый этаж, сел. — М-да, м-да, — произнес он, прочтя направления. — Сырец. Куда я вас? Ведь два дня поработаете и к маме запроситесь. С испытанием на две недели. Поняли? Завтра к восьми утра без опозданий, а то сразу от ворот поворот.

Старший электрик хлопнул пухлой ладонью по направлениям, сказал: «Все!», потом воскликнул: «Ах, черт!», вскочил из-за стола и выбежал из комнаты.

Друзья ждали его больше часа, но старший электрик так и не появился. Григорий Григорьевич занимался своими делами, не обращая на них ровно никакого внимания.

— Пошли. — Борис дернул товарища за рукав.

Они спустились на площадку плавильного отделения. Где-то здесь им предстояло работать.

— Смотри, что это? — закричал Борис, хватая Яшу за руку.

Одна из печей начала медленно наклоняться в сторону пролета. Если бы не люди, спокойно стоявшие около нее, можно было бы подумать, что печь потеряла равновесие и опрокидывается.

Часть людей была одета в пропыленные брезентовые штаны и куртки, в широкие войлочные шляпы. Другие — в обычных костюмах. Но у всех на глазах были синие защитные очки.

Над печью замер передвижной мост. На тросе под ним висел ковш. Друзья поняли: сейчас будут выпускать расплавленную сталь. И действительно, золотисто-желтая, ослепительная струя хлынула из узкого отверстия печи. Стало так светло, будто в цехе вспыхнуло солнце. Брызги металла взлетали высоко вверх, бились в металлические фермы цеха и рассыпались каскадами искр. Где-то внизу, под площадкой, гудели электромоторы.

— Кра-а-асота-а! — протянул Борис.

Яша тоже залюбовался невиданным зрелищем.

Около каждой печи находилась стеклянная кабина. Яркий блеск расплавленного металла, отражаясь от стекла, не позволял видеть ее внутренность. Яша заглянул в двери. У пульта с переключателями, кнопками, штурвалами, вольтметрами и рубильниками стояла девушка. Это была Люба. Она довольно ловко орудовала всем, что находилось у нее под руками. За ее спиной стояла пожилая женщина, повязанная синим платочком. Она внимательно следила за движениями Любы, иногда что-то кричала ей.

Присутствие Любы сразу успокоило Яшу. Среди необычной и потому удручающей обстановки серьезное, но очень спокойное лицо подруги вселило и в него уверенность, что все пойдет отлично.

Выпуск металла между тем закончился. Печь стала на свое место, мост увез ковш, свет, исходивший от струи, погас. Люди в брезентовых куртках засуетились, забегали по площадке. По плитам загрохотали электрокары с коробками, нагруженными железным ломом.

Яша и Борис зашли в кабину.

— Это вы, ребята! — обрадовалась Люба. — Я все ждала, ждала, думала, вы уж и не придете. Вы садитесь вот сюда, на сундучок, а я сейчас, одну минуту.

Она подбежала к щитам, стоявшим вдоль всех стенок узкой кабины, и принялась щелкать рубильниками. На мраморных панелях гасли красные сигнальные лампы, вместо них вспыхивали зеленые огоньки. Яша и Борис сели на продолговатый железный сундучок, стоявший в углу, у пульта.

— Что же, и вы к нам работать? — спросила женщина.

— Да, — ответил Яша, — электромонтерами.

Женщина участливо покачала головой.

— Разве же в другой цех мест не было?

— Ой, я вас и не познакомила! — спохватилась Люба. — Это Лидия Семеновна, я у нее пока ученица.

— Да-а… — протянула Лидия Семеновна, все с жалостью поглядывая на юношей, будто им грозило что-то неприятное.

— Лидия Семеновна, — Люба указала на стекло кабины, — вон Кашин идет, вы его, кажется, искали.

— В самом деле, — спохватилась женщина и вышла.

— Ну вот мы и вместе, — сказала Люба. — Здесь, конечно, трудновато, сами видите, да ведь на фронте еще труднее. Там люди жизнь отдают.

Люба еще хотела что-то сказать, но с площадки раздался оглушительный, прямо-таки разбойничий свист. В стекле кабины показалась огромная мужская фигура в брезентовой куртке.

— Пора включать. — Люба повернулась к щитам и защелкала рубильниками.

 

2

Первый день работы в литейном цехе навсегда остался в памяти Яши.

Он и Борис приехали на завод к восьми часам. Едва они поднялись на площадку плавильного отделения, как увидели бегущего навстречу молодого мужчину в черном пропыленном комбинезоне.

— Вы — новички-электромонтеры? — закричал он и, не ожидая ответа, приказал: — Получите спецовки в кладовой. Только быстрее пошевеливайтесь.

— А где кладовая? — спросил Борис, но мужчина уже побежал обратно.

— Узнаем у Любы, — сказал Яша. — Это, наверное, и есть сменный мастер.

— Там, там, — Люба ткнула пальцем в пол. — Скорее, ребята. Беда у нас.

— А что случилось?

— Шины горят. — Она указала на верх печи. — Видите, как раскалились? Если сгорят — плавка пропала, и на сутки простой.

Печь представляла собой большую круглую коробку, высотой примерно в полтора Яшиных роста и около трех метров в диаметре, склепанную из железных листов и выложенную внутри огнеупорным кирпичом. Коробка закрывалась сводом тоже из кирпича.

С одной стороны в печи имелось отверстие для загрузки стального лома, оно закрывалось заслонкой, а с другой стороны — отверстие для выпуска стали. Во время работы печи его заваливали песком.

Через три большие круглые отверстия в своде спускались и поднимались угольные электроды. Они походили на черные полированные бревна. Их верхние, выступающие над сводом концы удерживались металлическими каретками. Каретки с помощью тросов и электромоторов передвигались по высоким металлическим колоннам.

Из трансформаторной кабины, к которой примыкала кабина управления, тянулись к кареткам гибкие кабели. Кабели крепились на свободном конце каретки через специальное изолирующее устройство, откуда ток поступал к электродам по гибким медным пластинам. Люба назвала их шинами. Они были раскалены докрасна.

— Что с ними нужно делать? — спросил Борис.

— Менять, — ответила за Любу вошедшая в кабину Лидия Семеновна.

— У-у, так это же целую неделю придется ждать, пока этакая махина остынет. Непонятно, почему все так суетятся, — пожал плечами Борис.

— Хоть бы плавку успеть выпустить, — вздохнула Люба, глядя мимо Бориса.

— Пошли за комбинезонами, — сказал Яша.

Когда Борис и Яша возвратились на площадку, на ходу застегивая новенькие темно-синие комбинезоны, сменный мастер сидел перед раскрытым железным сундучком и выкладывал на пол различный слесарный инструмент. Тут же лежали три пары валенок.

— Надевайте. — Мастер подтолкнул две пары друзьям, третью надел сам. Потом он подал им по паре брезентовых рукавиц, схватил молоток и зубило. — Пошли!

У печи, тревожно поглядывая на раскаленные шины, стояли сталевар, подручные, начальник отделения, старший электрик Кашин.

— Полунин! — закричал Кашин на мастера. — Ну, чего вы там целую вечность возитесь? Все подготовили? Где новые шины? Силу тока сбавили? Дотянуть нужно.

Полунин хмуро посмотрел на Кашина и перевел спокойный взгляд на печь.

— Дотянем, — уверенно отозвался он. — Грачева знает, что делать.

По сигналу сталевара один из подручных приподнял заслонку над отверстием, через которое загружалась печь, второй подручный подхватил с пола длинную стальную клюшку с ковшиком на конце. Опустив на глаза защитные очки, он сунул ковш в самую середину расплавленной массы металла.

Взятую пробу вылили в металлическую банку с водой. Струя пара ударила вверх. Охлажденный образец разломили, мастер-металлург осмотрел его, передал обратно подручному. Тот метнулся по лесенке в химическую лабораторию. Спустя несколько минут мастеру передали листок с анализом. Мастер что-то сказал сталевару, тот подошел к окну кабины и подал условный сигнал Любе. Загудели электромоторы, электроды с каретками поползли вверх, зазвенел колокол подошедшего мостового крана.

— Дотянули, — облегченно вздохнул Кашин и, вытащив из кармана огромный носовой платок, вытер лицо и шею.

— А что мы будем делать? — спросил Борис у Полунина.

— Жариться, — усмехнулся мастер, — шины менять, вот что. Борис переглянулся с Яшей, а мастер, прикрыв ладонью глаза от света хлынувшей в ковш стали, смотрел, как ползут электроды.

— Да нет, тут что-то не то, — сказал Борис. — Печь наверняка остудят. А так-то кто же на нее осмелится полезть? А? Как ты думаешь?

— Конечно, — согласился Яша.

Сталь слили в ковш, кран увез его вдоль пролета, торжественно позванивая сигнальным колоколом, а печь начали загружать новой порцией лома. Полунин подошел к друзьям в сопровождении Кашина.

— Ну, новички, держитесь, — сказал Кашин. — Сейчас вам тепленькое дельце предстоит. Посмотрим, какие вы храбрые.

— Наблюдайте за мной, — приказал Полунин. — Я полезу первым. Нужно срубить гайки, которые держат шину.

— А разве отвернуть их нельзя? — спросил Яша.

— Нельзя. Они пригорели.

Полунин надел брезентовые рукавицы, повертел молотком и по скобкам, приваренным к колонне, по которой ползла каретка, быстро вскарабкался наверх. Балансируя и прикрываясь локтем от палящего жара печи, он прошел по каретке к зажиму электрода. Там присел, приставил зубило к гайке и стал бить по нему точными и сильными ударами молотка. Срубив лишь одну гайку, Полунин сбросил на площадку молоток с зубилом и поспешно слез сам. Лицо его покрылось крупными каплями грязного пота. Он тяжело и часто дышал.

— Лезь! — приказал Полунин Борису.

Борис в нерешительности посмотрел на Яшу.

— Лезь, лезь! — прикрикнул на него Кашин. — Смерти, что ли, испугался? Не бойся, живым останешься. У нас туда девчонки лазят.

Последний аргумент сразу возымел действие на Бориса. Он подобрал молоток с зубилом и стал карабкаться на колонну.

— Быстрее, быстрее!

Борис заторопился. По каретке он прошел смелее Полунина. Он когда-то лучше всех ребят по заборам бегал. Добравшись до электрода, Борис присел на корточки. Лицо его исказилось от боли, он прикрылся рукавом куртки, приставил зубило к гайке на ощупь и стал наугад бить молотком. Ему удалось ударить всего три-четыре раза. Швырнув вниз молоток и зубило, он задом, на четвереньках отполз от электрода к колонне и стремительно, как кошка, соскользнул на площадку.

— Шляпа! — выругался Полунин и опять полез на печь.

Он дорубил гайку Бориса.

Теперь пришла очередь Яши. Из печи через отверстия в своде, в которые были опущены электроды, устремился вверх, прямо в лицо, раскаленный поток воздуха. Он не только обжигал, он нес с собой окалину металла, превратившуюся в пыль, слепя глаза и затрудняя дыхание…

Сначала Яша вообще не мог разглядеть, где находятся гайки, потом так же, как и Борис, на ощупь попал зубилом на гайку, размахнулся молотком и… так огрел себя по руке, что у него в глазах потемнело. Неизвестно, каким чудом он удержался на каретке. Зубило выскользнуло из разжавшихся пальцев и, угодив между электродом и краем отверстия в своде, исчезло в печи.

— И что это за тюленей мне дали? — проворчал Полунин. — Принеси другое зубило.

Яша побежал в кабину, но в дверях столкнулся с Любой.

— Вот, — сказала она, подавая ему зубило, — возьми, Яша.

Полунин срубил третью гайку и, не слезая с печи, принялся за четвертую, последнюю. Яша с Борисом смотрели на него снизу, Яша вспомнил, что он когда-то преотлично работал зубилом в технической станции. А здесь оконфузился… На работу электромонтеров с нетерпением и тревогой поглядывали сталевар, подручные, мастер, начальник отделения. Что все они подумали, когда наблюдали за ним, Яшей, и за Борисом?

— Здесь нам больше делать нечего, — сказал Борис, словно угадав мысли товарища. — Это ад какой-то, а не работа. Пусть меня бросают в печь, но на печь я больше не полезу. Мне жить не надоело. Жариться заживо и слепнуть я не желаю.

— Сейчас мы сдадим комбинезоны обратно в кладовую, — тихо ответил Яша. — Только исчезнуть надо незаметно. Еще стыдить начнут.

— Все-таки мы добровольцы, — успокоил свою совесть Борис. — Нам должны пойти навстречу. Пусть переведут в другой цех. И все эти сороки: «В литейный цех! В литейный цех!» Им-то что, сидят в кабинах, как на даче: «Это вы, ребятки?» — Он сделал гримасу, передразнивая Любу.

— Ой, ребятки, — произнес около них голос Любы, — загрузка кончается, скоро печь включать.

— Хоть сейчас включай, — огрызнулся Борис, — нам не жалко.

— Но шины…

— Отстань, пожалуйста! А хочешь, так сама лезь на печь… запросто.

— Струсили? — тихо ахнула Люба. — Вы глаза раскройте. Здесь сталь варят.

— А мы думали, кисель. Мерси за консультацию.

— А куда она идет? Знаете, сколько из одной плавки брони для танков получается? Мы с Катькой подсчитали. На десять с половиной машин. Вот!

Яша не вмешивался в разговор. Он молчал и, глядя в сторону, покусывал губы.

В это время с печи слез Полунин. Лицо его было совсем черным от пыли, смешавшейся с потом.

— Несите новую шину, — прохрипел он, — она в кабине.

Яша с Борисом, точно сговорившись, бросились за шиной, быстро вскарабкались на печь, общими усилиями отодрали наполовину сгоревшие полосы меди. Поочередно работали напильниками, зачищая нагар с посадочных мест. На юношах дымилась одежда, раскаленные каретки даже сквозь валенки жгли подошвы ног.

Установка новой шины заняла не более пяти минут, но Яше показалось, что они находились на печи целую вечность. Он чувствовал себя так, словно его опалили и снаружи и изнутри.

На площадку друзья спустились чуть живые. Тяжело дыша, они так и плюхнулись на железный сундучок в кабине. Полунин чувствовал себя не лучше. Он сидел с Яшей и поминутно сплевывал черную, как тушь, слюну.

С площадки раздался свист, в окне появилась фигура сталевара с поднятым вверх большим пальцем руки. Он довольно улыбался.

— Какие вы молодцы, ребятки! — похвалила друзей Люба. — Всего на восемь минут задержали. Это пустяки, это я нагоню.

— Работай, работай, — проворчал Полунин, — за приборами следи.

— Ладно, — обратился он затем к Борису и Яше, — сбрасывайте комбинезоны. Давайте христианский вид примем, а то мы и в самом деле на чертей похожи. По пальцу здорово саданул?

— Пустяки, — смутился Яша, — уже прошло.

— Ну-ка, сними рукавицу.

Рука распухла, пальцем было больно пошевелить.

— Ничего, пройдет. Придется вам на тисках с зубилом потренироваться.

Став под освежающие струи душа, Яша испытал необыкновенное наслаждение. С его плеч спадала многопудовая тяжесть, по телу разливалась приятная истома.

— Скажите, — спросил Борис, — часто эти самые горят… как их… шины?

— Да, частенько. Раньше редко горели. А война началась, людей на ремонт не хватает. Хоть разорвись. Да вы не трусьте, ребята, — становясь совсем добрым, сказал Полунин. — У нас не так уж трудно.

— А мы и не трусим, — бодро ответил Борис, — это мы с непривычки такие неловкие были.

— Идите, отдыхайте. Знакомьтесь с народом, с печами.

Но сегодня им было не до знакомства. Остаток смены они просидели на железном сундучке и ушли домой, едва прогудел гудок.

 

3

Через две недели кончился испытательный срок. Яше и Борису присвоили четвертый разряд дежурного электромонтера. За это время они еще дважды меняли сгоревшие шины, но уже не собирались удирать из плавильного отделения, хотя на раскаленных печах не чувствовали себя лучше. Оправдание было одно: «Война!»

У Любы тоже закончилось ученичество, и она теперь самостоятельно управлялась с кнопками, штурвалами и рубильниками.

Понемногу молодые люди свыклись с заводской обстановкой. Работа их была не такой уж сложной. В обязанность регулировщицы входило включать печь, следить за показаниями вольтметров и амперметров во время плавки металла и выключать аппаратуру, когда сталь была готова. Весь процесс плавки от включения печи до выпуска стали протекал автоматически. Сложная система реле-автоматов обеспечивала необходимый режим в печи, то есть поддерживала постоянную дугу между электродами и металлом. Автоматика работала надежно, с нею дежурным монтерам сталкиваться почти не приходилось.

Круг обязанностей Яши и Бориса также был не широк. Вместе с Полуниным они меняли шины, перегоревшие лампы освещения, ставили новые предохранители, притирали искрившие щетки на электромоторах.

Цех работал в три смены. В двух других сменах плавильного отделения было еще четыре дежурных электромонтера и двенадцать регулировщиц, в основном молодежь.

Михаил, Алексей, Кузя, Колька Чупин и другие ребята попали в различные цехи завода. Первые дни друзья собирались за проходными завода, делились впечатлениями, удачами и неудачами, подбадривали друг друга. Они в одном трамвае ехали до города и слезали на одной остановке, хотя это не всем было удобно. Но по мере того, как каждый из них втягивался в свою работу, встречались они все реже, каждый задерживался на заводе после гудка.

Если случалось, что электрооборудование работало бесперебойно, Яша заходил в кабину третьей печи, к Любе. Он останавливался около пульта. Люба сидела на кругленьком винтовом стульчике, не отводя глаз с приборов. И они беседовали о положении на фронтах, о том, что пишут Дмитрий Васильевич и Володя, вздыхали, хмурились.

Потом Люба неизменно переводила разговор на боевые действия авиации. И хотя Яков не пропускал ни одной сводки Совинформбюро и читал газеты, девушка оказывалась куда осведомленнее.

— На фронте целый полк наших летчиц действует, — вздыхая от зависти, сказала она как-то. — Не читал разве? В «Красной звезде»… Евдокия Бершанская командует. Вот счастливая.

После каждого сообщения о воздушных боях, о новых таранах, на которые отваживались только советские летчики, Люба появлялась на работе с блестящими глазами. У пульта она стояла прямая, молчаливая, плотно сомкнув губы. Вопросы Якова в таких случаях зачастую оставались без ответа. В работе печи появлялись перебои. Обеспокоенный сталевар заглядывал в кабину, громко кашлял в кулак, и Люба, опомнившись, принималась крутить ручки контроллеров, лицо ее становилось виноватым.

При передаче смены в кабине третьей печи собирались и регулировщицы, и сталевар с подручными. Беседа становилась общей. Яше нравился невысокий, но необыкновенно широкоплечий и мускулистый сталевар Стешенко. Говорил он не спеша, рассудительно, словно взвешивая каждое слово. Правая рука его с растопыренными пальцами находилась в непрерывном движении.

— У тебя один брат на фронте, — сказал он Яше, — а у меня их там четыре. И все четыре пушкари. Порядок? А? А что пушкарям, что танкистам нужна такая добрая сталь, чтобы ее немецкие снаряды не брали, а немецкая броня от нее в порошок рассыпалась. Ясна моя мысль?

Кончалась смена. Яша принимал душ и ждал, пока освободится Борис. Потом уже вдвоем они ждали Любу и Катю. Без девушек из цеха не выходили, особенно в ночные смены. Однако «случалось», что у Любы появлялись еще срочные дела в цехе или происходила «задержка» при передаче смены. Люба советовала Кате не ждать ее, а Яша, конечно, не мог оставить свою подругу одну. После часа ночи им не всегда удавалось захватить последний трамвай, и зачастую Люба с Яшей шли до города пешком, о чем они, впрочем, не особенно горевали. По дороге они могли поговорить о своем сокровенном. Там, где дорога бывала безлюдной, шли обнявшись и целовались. Очутившись у дома Любы, не спешили расставаться и, спрятавшись за дверями подъезда, переговаривались шепотом или стояли молча, но крепко прижавшись друг к другу. И только заметив, что уже гаснут звезды, ахали от удивления, жали друг другу руки на прощание, но проходил еще час, два, а они все прощались.

От смены до смены оставался большой промежуток времени. Яша не был любителем поспать. Если он ложился даже в четыре утра, то в девять обязательно бывал на ногах. Больше семи часов он никогда не спал.

После месяца работы, когда Яша привык к цеху, вошел в колею, его опять потянуло к книгам, к реактивной технике. Нет, мечта не погасла. Никакие тревоги и встряски не заслонили от него небесного мира.

В свободные часы он перелистывал книги по астрономии, авиации, реактивной технике. Листал и учебники по химии, но углубиться в нелюбимую науку не отваживался.

В одном из сборников статей «Реактивное движение» Яша нашел указание на водород, как на возможное топливо для реактивного корабля. Правда, в статье была оговорка о том, что для использования реактивного топлива надо создать такую конструкцию, при которой корабль весил бы меньше, чем запас топлива, — задача совершенно невыполнимая для современной техники.

Все же Яша заинтересовался водородом. Он прочитал о нем все, что мог найти в учебниках для технических вузов. Сведения не были обильными, авторы повторяли друг друга. Однако ряд подстрочных сносок привел его в физическую химию, о существовании которой он и не подозревал. Физическая химия оказалась такой же недоступной для Яшиного восприятия, как в свое время высшая математика.

Он посидел в раздумье над первым томом «Физической химии» Тэйлора, более пухлым, чем «Небесный мир», подержал в руках второй том, чуть поменьше, и решительно отодвинул их оба в сторону. Нет, уж тут он заставить себя не мог, к химии у него душа не лежала.

Но мысль, что без химии топлива не найти и, значит, не решить проблемы космического перелета, вынудила Яшу через несколько дней снова вернуться к двухтомнику физической химии. Он решил одолеть только раздел о водороде. Прочел его и… ничего не понял. Прежде надо было усвоить предыдущие разделы — о спектрах, о квантовых числах, уравнения Шредингера.

Его рассеянный взгляд искал на страницах что-нибудь ясное и вдруг задержался на нескольких абзацах, поясняющих атомарное состояние водорода. Яша уже из пройденного в седьмом и восьмом классах знал, что все газы состоят из молекул, то есть из определенной группировки атомов. Под влиянием достаточно высокой температуры или под действием электрического разряда молекулы можно разбить на атомы и тогда получится уже не молекулярный, а атомарный газ. При обратном соединении атомов в молекулы выделялось тепло, затраченное на их разделение. Для расщепления молекул водорода требовалось громадное количество теплоты: одна тысяча больших калорий на килограмм газа. Это же количество энергии выделялось при обратном соединении атомов. Если бы удалось удержать водород в атомарном состоянии, то тем самым было бы получено топливо с колоссальной теплотворной способностью.

Яша вспомнил, что подобного количества тепла не выделяет ни одно известное топливо. Он мысленно применил к атомному водороду формулу Циолковского и получил такую величину скорости космического корабля, что дрожь пробежала по телу. Яша схватился за карандаш, опасаясь самообмана.

На бумаге получилась огромная цифра. Атомарный водород давал скорость почти вдвое больше той, которая необходима, чтобы преодолеть земное притяжение. У Яши тряслись руки.

Это случилось уже в первом часу ночи. В квартире все спали. Яша заметался по комнате. Он боялся поверить себе. Похоже, что он совершил открытие. Недаром же Ира говорила, что у него талант! Вот когда, наконец, начинают проявляться его способности. Он, никому не известный восемнадцатилетний электромонтер, сделал величайшее открытие.

Не чувствуя под собой ног, словно пьяный, Яша оделся и вышел на улицу. Его пылающее лицо не чувствовало холодного октябрьского ветра. Не застегнув пальто, бормоча что-то, пугая редких прохожих, он брел из улицы в улицу.

Ему казалось, что содрогается весь мир, загрохотала, затряслась Вселенная. Замелькали, сменяя одна другую, волшебные картины — последствия его открытия. Яшу то обдавало холодом, то бросало в жар.

Он и сам не заметил, как очутился под окнами Иры. Он готов был уже постучать, но тут вспомнил, что Ира далеко. Иры не было…

Взвинченный до невозможности, Яша долго бродил по городу. Утомившись от ходьбы, он остановился на мосту. В воде колебались отражения редких электрических огней.

И внезапно простая и ясная мысль разом разрушила иллюзии Яши. Почему он решил, что никто из исследователей в области ракетной техники не знает о существовании атомарного водорода? Конечно, тот, кто работал над созданием топлива для ракетного корабли, не мог пройти мимо столь хорошо известного химикам вещества. К тому же атомарный водород давно применяется в сварочном деле, его использовали как отличный восстановитель в химических реакциях.

Обратно Яша бежал. Он одетым прошел в комнату, нащупал на стене выключатель, торопливо раскрыл книгу. Так и есть! За пестрыми рядами химических и эндотермических реакций следовало пояснение: в свободном состоянии атомарный водород мог существовать только сотые доли секунды. И, разумеется, никому не могло прийти в голову, кроме него, Яши, наполнить им баки межпланетного корабля.

Возбуждение уступило место гнетущей пустоте. Яша казался себе ни к чему не способным, бездарным неудачником, пустым мечтателем. Не раздеваясь, в пальто, он бросился на кровать и долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, без движений, без мыслей.

Борис засопел, заворочался. Свет разбудил его. Приподнявшись, он в недоумении посмотрел на Яшу.

— Ты чего?

— Так. Спи…

Несколько дней после этого Яша не садился за стол и не раскрывал книги.

А сводки о боях под Москвой становились все тревожнее. Бои шли уже в пригородах. Весь мир, затаив дыхание, следил за исходом решающих сражений.

Опять не было писем от Володи, замолчал Дмитрий Васильевич, не давала знать о себе Ирина. Вечерами семья Якимовых собиралась у репродуктора. Филипп Андреевич курил папиросу за папиросой и тяжело расхаживал по комнате. На коленях у Анны Матвеевны лежало забытое шитье. Она напряженно вслушивалась в неторопливые слова диктора, опасаясь проронить хотя бы одно слово. Яша и Борис стояли по обе стороны репродуктора, переглядываясь и покусывая губы…

С запада продолжала надвигаться грозная черная туча.

И вдруг радостным событием прозвучала весть о параде на Красной площади. Парад в то время, когда немцы под самой Москвой. Значит, Москва уверена в своих силах, значит, не бывать в ней немцам. Следовало ждать ответного удара.

Перед сном Филипп Андреевич решил еще раз послушать сводку Совинформбюро.

— Аня! Борис! Яша! — закричал он. — Слушайте, скорее! Наши наступают!

Начался разгром немцев под Москвой.

Теперь пламя в печи и сияние льющейся стали казались ярче, куда легче стало на сердце. Стешенко, швыряя в зев печи пудовые болванки, как бросают березовые веники, крикнул подошедшему Якову:

— Дали немцам жизни, а? Из нашей стали им снаряды на головы сыпались! Вот оно как оборачивается.

Стешенко думал об одном: как бы побольше выжать стали из печи. Когда регулировщицей в его смене поставили неопытную девушку-новичка, он целую неделю смотрел на людей волком, но не стал требовать замены. Не все ли равно, кому этот новичок достанется?

Девушка оказалась с огоньком. Она громко поддакивала Стешенко, когда тот спорил с Кашиным, требуя повысить силу тока, чтобы хоть немножко раньше срока закончить плавку.

— Ну ты, смотри у меня, — ворчал потом старший электрик на Любу, — не вздумай еще тут самовольничать.

Стешенко нет-нет да и заходил в кабину. Поглядывая на контрольные приборы и откашливаясь в кулак, он спрашивал Любу:

— Нельзя ли, Любовь Дмитриевна, все-таки того… еще подбавить жарку? Минуток бы пять хотя сэкономить.

— Ой, нет, Федор Петрович, — Люба с сожалением покачивала головой. — Мне уж и так от Кашина влетает, трансформатор перегревается.

— Чтоб его, тот трансформатор!

«Подбавить жарку» просили у электриков все сталевары. Это значило повысить силу тока в цепи электродов. У Любы стрелки амперметров лежали на красной черточке, и, оглядываясь на реле-автоматы, она вздыхала. Это были более строгие контролеры, чем даже Кашин. Стоило еще только совсем чуточку прибавить силу тока, как автоматы, наказывая регулировщицу за самовольность, выключали печь. На включение уходило непроизводительное время.

Яша сочувствовал и Стешенко, и Любе, но не мог ничего посоветовать. Он только-только начал разбираться в сложном технологическом процессе варки стали.

На комсомольском собрании Люба весьма недвусмысленно заметила, что у дежурных электриков бывает свободное время — роскошь абсолютно непозволительная.

— Интересуюсь, — возмутился один из монтеров, — как это дежурить, если и другим делом заниматься? Мы что, монтажники или ремонтники?

— Может, ты конкретно разовьешь свою мысль? — сухо спросил Борис и добавил сумрачно: — Сначала бы слазила на печь шины менять, а потом и философствовала.

— У меня конкретного ничего нет, — отрезала Люба, — но только очень неприятно смотреть, как вы иногда без дела болтаетесь.

— Даже на Якимова? — фыркнул кто-то из девушек, и Люба залилась румянцем.

Яша обиделся на Любу. И слова ее, и эта реплика задели его очень больно. Он — лентяй? Только этого еще не хватало! В течение недели Яша избегал заходить в кабину третьей печи и в цехе с Любой разговаривал сухим, официальным тоном.

Однако в глубине души он признавал правоту за Любой. Дежурство дежурством, но если имеется избыток времени, отчего же не использовать его там, где у других времени не хватает?

— Слушай, — сказал он однажды Борису, — давай помогать сталеварам.

— Это как же?

— Да хотя бы на загрузке печи. Дело простое.

— Простое… — проворчал Борис. — Мало мы с шинами жаримся? А принципиально я не возражаю. Давай.

После выпуска металла сталевар осматривал под печи, присыпал песком изъеденные места. Затем начинали загрузку, она производилась вручную. В печь забрасывали куски стального лома, чугунные чушки, а на самый верх стальную стружку. Завалка, действительно, не представляла ничего хитрого. Единственное, что требовалось тут от сталевара, это правильно распределить шихту по поду. Основная трудность состояла в том, что бросать чушки приходилось в раскрытый зев печи, который полыхал жаром.

После первой же загрузки, по примеру сталевара и подручных Яша и Борис сняли рубашки, пропотевшие до такой степени, будто побывали под проливным дождем. Впрочем, высушить их ничего не стоило у той же печи.

Полунин, поглядывая на ребят, скептически улыбался. Кашин говорил: «Молодцы, молодцы! Большое дело делаете», — и так пристыдил электромонтеров из других смен, что те поспешили последовать примеру Яши и Бориса. В стенной газете на друзей нарисовали дружеский шарж.

 

4

Работа на заводе все больше становилась по душе Яше Якимову. Даже в своих несложных обязанностях он умел находить увлечение, удивлявшее и Бориса, и Любу, и Полунина. Яша с особой старательностью притирал щетки в электромоторах, будто собирал часовой механизм. Даже перед тем, как завернуть в патрон обыкновенную лампочку, он протирал стекло до зеркального блеска, заглядывал в патрон, а включив лампочку, проверял, достаточно ли ярко она горит. В поведении Яши на каждом шагу сказывалось какое-то странное и непонятное для посторонних хозяйское отношение к тем предметам, с которыми он обращался. Это раздражало Полунина, считавшего, что Якимов излишне копается над каждым пустяком. Как бы то ни было, но сделанное Яшей переделывать не приходилось. Кашин вслух хвалил его, похлопывал по плечу, приводил в пример.

А Яша все чаще приглядывался к автоматике. Ему нравилось слушать деловитое перещелкивание реле, он мог часами наблюдать, как ползают то вверх, то вниз черные бревна-электроды, следуя за тающими воском чушками стального лома. Вид мраморных щитов с рядами поблескивающих медью рубильников, с глазками сигнальных ламп, с черными коробками реле — все это действовало на его воображение.

Яша попросил Полунина рассказать, как работает автоматика. Тот сделал это с большой охотой, но Яша убедился, что знания мастера скудны. Полунин имел одиннадцатилетний стаж электрика, однако он был только практиком и не смог подкрепить свои объяснения самыми элементарными набросками схемы. Мастер не задумывался над сутью аппаратов, которые ему приходилось обслуживать, и удовлетворялся тем, что знает наперечет все возможные неисправности и рецепты для их устранения. Он обеспечивал бесперебойную работу своего участка, чего же еще?

Поверхностное объяснение Полунина только сильнее разожгло любознательность Яши. Как-то, пользуясь свободной минутой, он снял крышку реле и с немым восхищением стал наблюдать, как покачиваются полированные коромысла, как вздрагивают, точно от укола, сердечники электромагнитов и часто хлопают друг о друга кругленькие ладошки платиновых размыкателей.

За этим занятием его и застал Кашин.

— Немедленно закрой реле, — произнес он раздельно. — И если еще раз увижу, что подходишь к автоматике, — выгоню. Запомни.

— Но должен же я знать все это. — Удивленный Яша указал на щиты с автоматами.

— Что положено, то узнаешь. Повторяю: еще раз увижу — выгоню.

Высокий голос Кашина, его рыхлая фигура с бабьим румяным лицом производили отталкивающее впечатление. Он ходил растопырив руки, точно у него под мышками были положены подушечки.

Яша поделился своим негодованием с Полуниным.

— Автоматика, знаешь, дело хитрое, — сказал Полунин, — сам не заметишь, как что-нибудь разрегулируешь. А потом ломай голову, почему плавка не идет. Время военное, скидки на неопытность не дадут.

В словах сменного мастера заключалась известная доля правды.

— Но если я хочу знать устройство реле?

— Хотеть всякое можно. Только это ни к чему. С автоматикой нам не придется иметь дело.

— А если она сломается или разрегулируется?

— Специалисты ей тогда займутся. Тот же Кашин. Он в автоматике бог. А ты сам не лезь. Раз он пообещал выгнать — берегись. Кашин к автоматике и нашего брата не подпускает.

— За посторонних считает?

— Нет, просто порядок любит.

— Порядочек! — фыркнул Яша. — Из помощников неучей делает.

Желание изучить реле было так велико, что устоять против него Яша уже никак не мог. Он продолжал потихоньку открывать коробки, выбирая для этого ночные смены, когда Кашина в цехе не было, а Полунин дремал, забравшись в укромный уголок. Помня предупреждение Полунина, Яша ничего не трогал руками, опасаясь и в самом деле нарушить слаженную работу механизма. Он ограничивался одними наблюдениями, мысленно определял назначение и взаимодействие отдельных частей. Вот когда пригодилось увлечение моделями! Тут же на листке блокнота Яша набросал схему реле. Затем он закрыл автомат и перечертил схему начисто. Два других автомата ничем не отличались от того, который рассматривал Яша.

Люба, сидевшая за пультом, время от времени поворачивалась в сторону Яши. Даже она не совсем понимала такое назойливое любопытство. Ему категорически запретили касаться реле, пригрозили, а он опять за свое. Вот упрямый!

В технической библиотеке Яша взял несколько книг по устройству электропечей и автоматическому управлению ими. Литература была несколько устаревшей, не соответствовала системе автоматики на металлургическом комбинате, но Яше важно было изучить самый принцип управления.

Решив, что реле более или менее освоено, Яша принялся за изучение всей системы электрооборудования печи. Для этого понадобилось разобраться в паутине проводов, соединяющих отдельные узлы. В те же ночные смены Яша пролезал за щиты, замечая начало какого-нибудь провода и следовал за ним, пока не добирался до его конца. На листе блокнота это соответствовало карандашной линии, соединяющей контакты переключателя с контактами электромотора или контакты реле с контактами пульта и так далее. Так, провод за проводом, линия за линией, все определеннее возникала перед юношей цельная схема электрооборудования.

Дважды Яша попал под напряжение. Первый раз встряска была внезапной и потому очень сильной. Отпрыгнув от щита, он ударился головой о его каркас, до крови рассадил кожу и, не удержавшись, вскрикнул, но Люба, сидевшая за пультом и напевавшая песенку, ничего не услышала. Крик Яши затерялся в гуле электрических разрядов работающей печи.

Он еще не представлял достаточно хорошо, какой опасности подвергается. Более опытный электрик не рискнул бы на его месте разбираться в проводах, которые находятся под напряжением в двести двадцать вольт. Яша нарушал правила техники безопасности, не говоря уже о приказе начальника. Но… в восемнадцать лет ошибки осознаются только после того, как наступает расплата. После первой встряски Яша стал осторожнее, а второй раз попал под ток только самыми кончиками пальцев, которые успел мгновенно отдернуть.

Январь был особенно труден для Яши и Бориса. Каждую неделю горели шины, а в последнюю неделю они перегорали четыре раза. Несмотря на все старания электромонтеров, это обошлось в общей сложности в три с половиной часа простоя печей.

— Почти целая плавка, — заметил Яша старшему электрику, — пять тонн стали.

— А если за сто лет подсчитать? — усмехнулся Кашин. — Еще не то получится.

— А сколько лет нам еще на печи лазить?

— Что, невмочь?

— Невмочь, — нахмурился Яша. — Невмочь на нерадивость смотреть. Неужели нельзя придумать хорошие шины?

— Скажите, пожалуйста, — Кашин развел руками, его круглые бесцветные глаза, в которых нельзя было прочесть никакого чувства, заставили Яшу глядеть в сторону, — какими мы стали взрослыми! Может быть, гениальная мысль зародилась? А?

— Мне подобная заносчивость Якимова и прежде была известна, — произнес за спиной Яши скрипучий голос. — Он, изволите видеть, талантом себя мнит.

Обернувшись, Яша увидел улыбающегося Григория Григорьевича.

— Значит, шины так и будут вечно гореть? — спросил он Кашина, оставляя без внимания реплику бывшего руководителя детской технической станции.

— С тобой я такие вопросы обсуждать не собираюсь. — Кашин повысил голос. — Занимайся тем, что тебе поручено.

Заложив руки за спину, старший электрик пошел прочь.

— О чем же вы говорили? — спросила Люба, увидев расстроенное лицо своего друга.

— А да ну его. — Яша опустился на сундучок. Он все же передал Любе суть разговора со старшим электриком.

— Почему же Полунин не возмущается, как ты?

— Возмущается. Только втихую от Кашина. И потом у него сложилось убеждение, что с шинами ничего не поделаешь и что, мол так оно и должно быть. О! Вот о чем я вспомнил! — Яша хлопнул себя кулаком по колену. — Конструкторское бюро. Кто мне о нем говорил? Не помню. А ведь точно кто-то говорил. Даже слова в ушах звучат. Конструкторское… Там-то наверняка умные люди найдутся, может, и помогут. А так-то мы или пропадем с Борисом… или сбежим.

— Перед вами электромонтеры были, — сказала Люба, — на фронт удрали. Я уж вам ничего не рассказывала. От Кашина и от шин бегут.

— Нет! Мы не побежим! — Яша решительно сжал кулак. — Не побежим, и все тут.

Откладывать задуманное он не любил. В тот же день Яша побывал в конструкторском бюро, разыскал группу электриков.

— Кто у вас начальник? — шепотом спросил он молодого человека, работавшего у крайней чертежной доски.

Молодой человек указал карандашом в сторону стола, окруженного целым морем чертежных досок. Яков тотчас же узнал сидевшего за столом мужчину с черными курчавыми волосами. Это был Гоберман Аркадий Исаевич. Теперь Яша вспомнил и о том, от кого слышал про конструкторское бюро. Его посвящал в секреты конструкторской работы тот же Аркадий Исаевич еще в детской технической станции.

Увидев Якова, Гоберман наклонил голову набок, развел руками.

— Вот так встреча, — удивился он. — Ты на комбинате? Каким образом?

— И ребята тоже: Огородов, Сивков, Быков… Я в литейном работаю. — Яша рассказал, как он очутился на комбинате, и Гоберман, слушая его, одобрительно покачивал головой и выпячивал полные губы.

Потом Яша объяснил, что его привело в конструкторское бюро. Черные выпуклые глаза Гобермана радостно блеснули.

— Ага, отлично! Садись-ка, Яков, садись! — Аркадий Исаевич пододвинул стул своему бывшему воспитаннику. Ему припомнилась неутомимая изобретательность Яши в детской технической станции. Очень хорошо, что судьба снова сводит их вместе. Мальчик превратился в юношу, весь вид его свидетельствует о настоящей мужской зрелости, лицо дышит уверенностью, упрямством.

— Понимаешь, в чем дело, Яков, ты попал, можно сказать, в самую точку. Я давным-давно предлагаю заменить шины более совершенной конструкцией. Шины устарели, хотя и применяются на всех зарубежных электропечах. Они проще, это правда, но как с ними людям приходится мучиться.

— Вот именно! — вырвалось у Яши. — Однако…

— Однако цех не идет на замену.

— Кто не идет? Кашин?

— В него все и упирается. Старший электрик. У Кашина серьезное обоснование: война. Нельзя останавливать печи. А без остановки такую замену, конечно, не сделаешь.

— Останавливать, это действительно…

— Десятки тонн легированной стали.

— А можно мне взглянуть на чертеж этой новой конструкции? — попросил Яша.

Гоберман встал из-за стола и сходил за чертежом. Яша тоже встал. Склонившись над развернутым листом кальки, он выслушал неторопливые и очень обстоятельные объяснения Гобермана. Мощные зажимы с постоянным креплением гибкого кабеля выглядели куда надежнее примитивных медных пластинок.

— Мне нравится, — сказал Яша. — Давайте воевать.

— Давай. — Гоберман крепко встряхнул ему на прощание руку. — Присмотрись у себя в отделении к обстановке, подумай, как можно с максимальной быстротой произвести замену.

— Хорошо. А потом я зайду к вам.

— Буду ждать.

Воевать! Яша и не представлял, как это делается в условиях огромного цеха. Но что он будет воевать — в этом уже не оставалось никакого сомнения. Все существо его восставало против бессмысленного лазанья на горячую печь, тем более, что выход из положения имелся.

Яша передал Борису и Любе содержание своей беседы с Гоберманом. Борис сказал:

— После каждой замены шин я чувствую себя печеной картофелиной.

— А я, когда смотрю на вас за этой работой, — призналась Люба, — мне реветь хочется.

— Как же быть? — спросил Яша.

— Я вот что предлагаю. — Люба отбросила косу с груди на спину. — Давайте поставим вопрос об этом на комсомольском собрании.

— Ясно? — По торжествующему лицу Бориса можно было подумать, что высказанная Любой мысль принадлежит ему.

Яша задумался. Цеховая комсомольская организация — не то что школьная, — это деловитая, боевая, многочисленная, настоящая армия. Тут уж если поддержат, так поддержат. Но и осадить могут тоже — будь здоров…

— Принято!

 

5

В плите весело потрескивали сухие дрова и плясали языки пламени. Очень хорошо после длительной лыжной прогулки по крепкому морозцу собраться плотным кружком друзей и сесть вокруг пышущего теплом очага. Серьезный и заметно похудевший Михаил сидел рядом с Яковом. Последнее время он зачастил к Якимовым. Здесь жили самые лучшие его друзья. Особенно нравилось ему беседовать с рассудительным Яковом, который так быстро осваивался у себя в литейном цехе. Михаила приняли на работу слесарем в электроцех. Ему трудно давалась эта универсальная профессия, требующая большой сноровки, терпения, острого глаза. Немало пришлось потерпеть Михаилу, прежде чем вытянуть на третий разряд. Но осваивал он свою профессию с ожесточением, не щадя сил, жертвуя обеденными перерывами, не стесняясь обращаться за помощью, краснея от насмешек соседей по верстаку и все-таки не унывал. Он старался сохранить невозмутимый вид. Однако огорчение против воли Михаила появлялось на его лице, особенно, когда мастер разносил его за испорченную деталь.

В цехе Михаил сейчас же записался в кружок по изучению истории партии. Его выбрали в редколлегию стенной газеты; уж очень откровенен был он в своих замечаниях, — говорил людям все, что о них думал. Вскоре в цехе заметили, что газета стала интереснее, злее к нерадивым, запестрела карикатурами. После первых же перевыборов редколлегии Михаила сделали редактором.

Оттого и сидел он сегодня у плиты прямее, чем прежде, немножко торжественный.

— Миша в начальники пошел, — заметил рыжий Алешка. — Теперь с него можно портрет писать.

— Видели мы твою писанину, — буркнул Михаил. — На самом видном месте лозунг висит, а в нем грамматическая ошибка: в слове «иной» два «н» вкатил.

— У Алешки головокружение от успехов, — пояснил Кузя.

Действительно, в инструментальном цехе, куда приняли Быкова, приметили его художественные способности и передали Алешку в распоряжение заводского художника. Теперь Алешка писал лозунги, разрисовывал витрины, Доски почета. Жизнь у него по сравнению с товарищами стала куда легче, и те на него за это немножко дулись. Затем ли пошли на завод?

— Ну, а когда у вас будет обсуждаться на комсомольском собрании вопрос насчет замены шин? — поинтересовался Михаил, обращаясь к Якову.

— И на заводе решил выдумывать? — удивился Алешка.

— Его сам начальник цеха поддерживает, — ответил за Якова Борис, раскрывая дверцу плиты, чтобы помешать в ней кочергой. Жар пламени заставил друзей отодвинуться вместе со стульями. По лицам их заплясали багровые отсветы. — А о девчонках и говорить нечего — глаз с него не сводят.

— Особенно та, глазастая? Да? — Кузя подтолкнул Якова.

— Заказ-то на новые устройства к вам в цех поступит, — сказал Яков Михаилу, не обращая внимания на Кузю.

— Нет уж, ты сначала про глазастую расскажи, — не отступал Кузя. — Мы с Алешкой сколько раз видели, как вы вместе с завода под ручку топаете и никого вокруг не замечаете. Любовь, что ли?

— Отстань, пожалуйста.

— Отстань, Кузя, — нахмурился Михаил. — А с заменами шин наши ребята тебя поддержат, Яша. Это уж точно. Тут и я постараюсь, как смогу.

— Видал? — Яков подмигнул Борису. — Союзников-то сколько.

— А ракеты забросил? — неожиданно спросил Михаил.

— Нет, не забросил.

— Даже война не мешает? А что ты изучаешь?

Об этом Якову не хотелось сегодня рассказывать. Но друзья сидели очень плотным кружком, работа на заводе сделала их дружбу еще более прочной и задушевной. Подшучивая над самим собой, Яков рассказал, как чуть было не совершил «открытие».

— Все-таки тяжело тебе одному над такой проблемой трудиться, — посочувствовал Михаил. — Завидую твоему терпению.

— Действительно, — согласился Алешка.

— А на Луну я все-таки полетел бы, — Михаил погладил подбородок, который приходилось теперь брить почти каждую неделю.

— Полетел бы?

— Честное комсомольское!

И тут Яше пришла мысль предложить товарищам работать вместе над созданием межпланетного корабля. Как бы это было замечательно! Их дружба проверена годами, сомневаться в ней не приходится. Такие все настоящие ребята. Особенно по душе был ему строгий и рассудительный Михаил. Тот ничего не обращал в шутку.

Яков высказал свою мысль вслух.

Его слова не были встречены радостным шумом, как случалось в школе, когда он предлагал новую затею. Борис принялся подбрасывать дрова в плиту. Береста на поленьях затрещала, ожила, начала свертываться в кольца.

— Не-е-ет, — потягиваясь, первым отказался Алешка. — Я на Луну не полечу, я боюсь высоко подниматься, у меня голова кружится. А потом чего там делать?

— Я бы полетел, — повторил Михаил, — ни черта не побоялся бы. Но вот насчет научной работы… ты это напрасно, Яков, нам предлагаешь. Тут, понимаешь, надо, чтобы душа к ней лежала, чтобы от нее в тебе все горело, как… вот в плите. Ну сам полюбуйся: что за исследователи из Кузи и Алешки? Кузе уже выговор по цеху за опоздание на работу вкатили. Война идет, а он все хи-хи-хи, да ха-ха-ха. Станок вчера сломал.

— Ладно, — огрызнулся Кузя, — не в твоем цехе работаем.

— Ясно? — Михаил многозначительно посмотрел на Якова.

— Станок неисправным был, оттого и сломался, — начал оправдываться Кузя.

— Перед запуском осмотреть полагается, грамотный человек.

Друзья продолжали препираться, а Яков, вздохнув тайком, уставился на пламя в печи. Ему стало грустно. Как хорошо было бы иметь товарища с общей мечтой… Ну, ничего, когда-нибудь будут и такие друзья.

…Перед комсомольским собранием Яков еще раз побывал у Гобермана. Они долго беседовали над раскрытым чертежом контактного приспособления.

— Значит, борьба пойдет за остановку печей. — Гоберман рассеянно перебрасывал в руке карандаш. — Серьезная задача, очень. Тут не только цех, весь завод против нас поднимется. Потеря стали, а выигрыша в продукции никакого.

— Используем остановку печей для загрузки, — заметил Яков.

— Пятнадцать минут. — Гоберман подчеркнул число «15» на поле чертежа. — Но при самой интенсивной работе на одну печь потребуется не меньше двух, трех часов.

— Верно, — Яша растерянно посмотрел, как ловко перебрасывают карандаш толстые короткие пальцы Гобермана. — Что же делать?

— Думать. — Гоберман бросил карандаш на стол и начал свертывать чертеж. — Думать, Яков, нужно. Необходимо произвести замену вообще не останавливая печей.

— Не останавливая печей! На ходу! — У Яши загорелись глаза. — Правда, вот же выход.

— Выход… Еще далеко не выход. Чтобы снять шины, необходимо выключить печь. Тут как ни вертись, самого себя за волосы не поднимешь.

— Правда…

Яша зашел в комитет комсомола и сказал, что снимает с повестки дня сегодняшнего собрания вопрос о замене шин.

В отделении Яша посоветовался с Полуниным. Мастер сказал: «Задумано хорошо, только лучше и не просить. Печи останавливать никто не даст», — то есть, собственно, ничего не сказал, Стешенко, слышавший этот разговор, с беспокойством посмотрел на Яшу и на Полунина.

— Вы бы вот подумали, как на час раньше плавку давать, — проворчал он, — а переделка не к спеху.

«Не останавливая печей…» Мысль пришлась по душе Яше. От нее веяло героизмом. Но как это сделать? Гоберман сказал — это все равно, что поднять самого себя за волосы… Для того, чтобы поставить контактные устройства, нужно снять шины. Ток по воздуху к электродам не подашь, печь по щучьему велению работать не будет.

Мысль о замене шин без выключения печи завладела Яшей настолько, что на время заслонила даже ракетную технику. С этой навязчивой идеей он ходил по городу, по цеху, по комнатам квартиры. Он видел каретки с электродами во сне и в тарелке супа за обедом, в книге, которую читал.

Однажды, сидя в кабине третьей печи, он вдруг оборвал разговор с Любой, посмотрел на нее ошалелыми глазами и, хлопнув себя по коленям, тихо засмеялся. Смех его был счастливым, на щеках расцвел румянец, появились ямочки.

— Любка, — сказал он, — нашел! Честное слово, нашел!

— Неужели? — Любе не нужно было расспрашивать, она не поняла. Выскочив из кабины, Яша стал смотреть на печь.

Да, все это было не только возможно, но вместе с тем до смешного просто. Снимать шины? А для чего? Бог с ними, пусть себе стоят на здоровье. Вот, пожалуйста, обе стороны каретки совершенно одинаковы. Шины идут по правой стороне, а контактное устройство они поведут по левой, не трогая шин и, значит, не выключая печи.

Яша возвратился в кабину и в двух словах объяснил Любе свою мысль.

— Какой ты у меня необыкновенный, Яшка, — девушка посмотрела на Якова с гордостью. — Можно, я тебя поцелую? И пусть все смотрят. Яшка, ты куда? — она схватила его за рукав.

— В конструкторское — к Гоберману!

— Яшка, ой, Яшка, и я с тобой! Слышишь? Я тоже хочу. Все это так замечательно! Борис! Бо-о-орька! — завопила она, высунувшись из кабины.

Борис, стоявший на дальнем краю площадки, подошел к третьей печи.

— Чего тебе? — спросил он. — Трансформатор взорвался, что ли?

— Вставай к пульту! — приказала Люба. — Яше плохо, я его в здравпункт отведу. Постоишь, ну?

— А чего брешешь? — Борис покосился на нетерпеливое лицо товарища. — Вид у него нормальный. Задумали чего-нибудь?

— У меня идея, — пояснил Яша.

— Так бы сразу и сказали.

Он похлопал глазами вслед Яше и Любе, которые, взявшись за руки, уже затопали вниз по железной лесенке. «Хорошо, вас Кашин не видит, — подумал Борис, — а то бы он показал вам идею».

Гоберман усадил Яшу и Любу за стол и попросил разрешения закончить работу.

— Ничего, мы немножко подождем, — сказал Яша.

У Любы глаза разбежались от множества чертежных досок на ажурных металлических подставках. От наколотой на доску чертежной бумаги и от двух рядов широких окон по обе стороны длинного зала в помещении казалось светлее, чем на улице.

Поверх ближайшей к столу доски на Любу уставился белобрысый плечистый парень с завитыми волосами. «Модник… — девушка презрительно усмехнулась, — ротозей». Она повернулась в другую сторону. Но оттуда на нее смотрело сразу четыре пары мужских глаз. А девушки-чертежницы с безмолвным восхищением рассматривали ее косы.

— Итак? — Гоберман расписался в чертеже, который проверял. — Придумал?

— Он такое придумал, — ответила Люба за Яшу, однако с досадой убедилась, что растеряла все слова, которые собиралась выпалить конструктору, — такое придумал… Мы, девушки, его поддержим. По ночам будем работать.

— Посмотрим, — Аркадий Исаевич сдержанно улыбнулся.

Выслушав Яшу, он стал очень серьезным и побежал за чертежом печи. Вернулся он с ворохом синек. Тут были чертежи кареток, электродержателей и других узлов печи.

— Правильная мысль, — похвалил Гоберман Яшу, — безусловно выполнимая. Теперь наши позиции обеспечивают выигрыш сражения, как говорят военные. Когда у вас комсомольское собрание? Послезавтра? Ну так слушайте, что я вам подскажу… Впрочем, девушка, — он взглянул на Любу, — уже догадалась. Предложите организовать комсомольскую фронтовую бригаду. Борьба за безаварийную работу механизмов цеха.

— Правильно! — подхватила Люба. — Мы организуем бригаду! Вот это идея. За регулировщиц я ручаюсь, они все запишутся. Сгорим на печи, а сделаем.

— Зачем же гореть? Продумать нужно будет, как не гореть и лучше организовать работу. Мы в свою очередь возьмем над вами шефство. Вместе будем пробивать препятствия.

 

6

По совести сказать, Яша изрядно робел, входя в кабинет Андронова. Если бы он только забежал сюда на минутку за визой на спецовку или на однодневное увольнение… Нет, его пригласили на деловое совещание. А комсорг, Саша Агеев, формовщик, узкоглазый, удивительно жизнерадостный юноша, у которого на все случаи жизни имелись прибаутки и народные пословицы, сказал накануне:

— Ты заварил кашу, тебе и пробу снимать. Будешь информировать Андронова. За поддержку не беспокойся, обеспечим.

Вместе с Яшей в кабинет зашли Глазков — начальник плавильного отделения — человек пожилой, в больших роговых очках с полными растянутыми губами, старший электрик Кашин, Полунин, Гоберман, Саша Агеев.

Андронов разговаривал то по одному, то по другому телефону, на кого-то кричал, кому-то приказывал, обрывал разговор коротким окриком и швырял трубку на рычаг аппарата. Одновременно он успевал читать и подписывать бумаги в раскрытой папке.

Освободившись от телефонов и захлопнув папку, он провел ладонью по лицу и поднял усталые глаза.

— Садитесь.

Вошедшие сели вокруг длинного стола для заседаний, Андронов встал и перешел тоже к нему. Был он широк в кости, ступал твердо, неторопливо.

Всем видом своим Андронов вызывал у Яши острое чувство антипатии. Из начальника цеха так и выпирала наружу грубая подавляющая сила. Яша понял, что никогда бы не решился отказаться выполнить приказание Андронова.

— Итак? — спросил он, глядя сразу на всех собравшихся. — Кто докладывает?

Саша Агеев толкнул локтем Якимова. Яша встал.

От волнения он даже заикался. Сердце у него застучало. Яша вдруг пожелал очутиться за стенами этого кабинета, вдалеке от холодных, сверлящих глаз Андронова.

Рассказ оказался настолько бессвязен, что Гоберман, откинувшись на спинку стула, сделал круглые удивленные глаза.

— Яснее, яснее, — нетерпеливо перебил Андронов Яшу, — я не кусаюсь. Шины, контактное устройство… Ничего не понимаю.

Окрик и немигающие прищуренные глаза совсем спутали мысли Яши, он опустил голову и стал теребить конец скатерти. Кашин затрясся от смеха, но Глазков спокойно и внимательно смотрел на оплошавшего докладчика, словно все шло так, как должно было идти.

— Я понял так, что Якимов предлагает заменить шины более совершенной и надежной конструкцией, разработанной в конструкторском бюро нашего завода, — сказал Глазков.

И его спокойствие, как это ни странно, стало передаваться Яше. В Глазкове Яша угадал друга и союзника.

— Да, — сказал он уже тверже, — я предлагаю заменить шины, они горят все чаще. К тому же конструкция эта устарела…

Юноша дал успокоиться своему разошедшемуся сердцу, собрался с мыслями. Он говорил теперь, глядя только на Глазкова, будто больше никого и не было в комнате. И все пошло совсем по-другому. Гоберман облегченно вздохнул, ближе придвинулся к столу.

— Вот оно что, — буркнул Андронов, — шины выбросить… На горячую печь надоело лазить, сразу решили сгореть, сообща. А хитрая затея. — Андронов посмотрел на Кашина. — Как ты думаешь, старший?

— Хитрая, — согласился Кашин. — Шины горят — полбеды. А если эдакая штуковина сгорит — беда большая будет. Тут за пятнадцать минут не заменишь.

Удар был очень точный и сильный. Яша растерянно посмотрел на Гобермана, но тот подмигнул в ответ: «Не падай, мол, духом».

— Умная затея, — возразил Глазков.

— Нет в ней ничего умного, — настаивал Кашин. — Площадь контакта останется той же самой, значит, нарушение контакта будет, как было и на шинах.

— Но вы не учитываете метод крепления, — заметил Гоберман.

— Идея, разумеется, умная, — сказал Андронов, — и глупо с ней не соглашаться.

Обрадованный Яша покосился на Кашина. Нет, в бесцветных глазах старшего электрика не видно ничего: ни смущения, ни гнева. Сидит спокойный, бесстрастный.

— Рискованный эксперимент, — процедил он только сквозь зубы.

— Вот еще, — возразил Яша, — эксперимент… Без всякого эксперимента сделаем. И без риска.

Андронов метнул на него грозный взгляд, словно негодуя, что такой мальчишка вмешивается в разговор взрослых. Яша понял и не решился продолжать.

— А ты что скажешь, комсорг?

— Единодушно поддерживаем предложение Якимова, Валентин Трофимович. Хорошо придумано, своевременно. Совсем невмоготу становится дежурным электрикам — легче к чертям в ад лезть, чем эти шины менять. А проверить можно. Тут полный контакт науки и практики. Из комсомольцев в плавильном фронтовую бригаду организуем.

— Выдержат ли ваши «фронтовики»? — усмехнулся Андронов. — Не сдрейфят ли? За неделю такой работы не провернуть.

— Раньше провернем, — набравшись храбрости, заверил Яша Андронова. — Мы подготовку проведем, под колпаком будем работать.

— Под каким там еще колпаком?

Вместе с Андроновым на Яшу посмотрели все сидевшие за столом.

— А я вот в книгах нашел совет ремонтникам на горячих печах: над кареткой укрепить колпак из листового железа, а в него сверху сжатый воздух направить. Намного легче будет.

— Вот чего мы до сих пор сообразить не могли! — воскликнул Глазков. — Сколько люди мучаются во время этой проклятой замены. Кашин, слышишь? Ты-то в книги не смотришь, что ли?

— У него глаза моложе, — отшутился Кашин, — зорче.

— Та-ак, — узенькие глаза Андронова вовсе сомкнулись. Из-под густых бровей на Яшу поблескивали две серые черточки. — Полунин, слово за тобой.

— Не выдержат, Валентин Трофимович, — неожиданно для Яши заявил сменный мастер, который накануне горячо одобрял контактное устройство. — Печи все равно останавливать придется. Якимов сгоряча да по неопытности вас убеждает. И вообще весь этот шум напрасно. Шины больше горят от того, что монтеры у нас неопытные…

— Как это не выдержат? — крикнул Яша. — Как это сгоряча?

— Якимов, тихо, — Андронов положил ладонь на стол. — Не перебивай, когда начальство говорит. Продолжай, Полунин. — В голосе его послышалась насмешка.

— Монтеры, я говорю, неопытные, — уже не так уверенно продолжал Полунин, бросая вопросительные взгляды на Кашина. — Тот же Якимов. На заводе без году неделя, молоток в руках держать не умеет, а туда же… — Кашин утвердительно наклонил голову. Полунин продолжал: — Хоть с колпаком, хоть без колпака больше пяти минут на печи не выстоять. Конечно, ежели охота кровь носом пускать…

— Кончил? — перебил его Андронов. — Или имеются более веские доводы? Черт знает, какую чепуху ты городишь, Полунин. Можно подумать, что замена шин для тебя самое дорогое дело. Гоберман, покажи чертежи своего изобретения.

Развернутый чертеж положили перед Андроновым. Он потребовал объяснений. Вот у кого следовало поучиться Яше! Гоберман шел от узла к узлу, от детали к детали. Ни одного лишнего слова, будто книгу читал.

Затем началось уже чисто техническое обсуждение: как оформить заказы на изготовление в электроцех, и без того перегруженный срочными заданиями, как обезопасить работающих на включенной печи людей, кому поручить изготовление колпака.

А когда и с этим разобрались, Андронов сказал Яше:

— Бригаду ты будешь организовывать.

— Я?! — ахнул Яша.

— Обсудишь совместно с Кашиным план работы. Когда все будет подготовлено, доложишь.

Он так и сказал: «доложишь», а не «доложите», возлагая основную ответственность на него, на Яшу.

Яше стало не по себе, он испуганно оглянулся на Глазкова, на Гобермана — и увидел их спокойные, ободряющие лица.

— Порядок, — шепнул ему Саша Агеев, — вон какое тебе доверие.

Яша вспомнил, что и в отделении у него есть друзья: Люба, Катя, Борис, Стешенко…

— Хорошо, Валентин Трофимович, — сказал он негромко, но твердо.

— Справишься?

— Справлюсь.

Андронов поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен. А за дверями кабинета Кашин взял Яшу под руку.

— Что ж, душа горячая, — сказал он, — давай вместе дело делать. Чувствую, что ссориться мы с тобой будем частенько, да лишь бы на пользу общему делу. Так, а?

 

7

В бригаду записалось четыре электромонтера, три регулировщицы и три подручных сталевара — всего десять человек. Вообще желающих было больше, но на первое время и для десяти человек дело нашлось не сразу. Яша, бригадир, был одиннадцатым. Он вместе с Кашиным составил очень подробный план работ. Решили попробовать сначала на одной печи, прикинули, кому что поручить.

Кашин взялся провернуть заказы на изготовление контактных устройств Гобермана. Он проявил немало энергии, чтобы получить визу главного инженера завода. Без этой визы электроцех заказа не принимал, отговаривался срочной работой.

Эти дни Якимова и Кашина часто видели вместе: то у печи, за обсуждением предстоящей замены шин, то за столом — за изучением чертежей устройства. Яша мог только позавидовать технической грамотности старшего электрика. Кашин видел в чертеже все, он читал его как раскрытую книгу. Тут было чему поучиться.

К замене первой шины приступили только в середине марта — электроцех задержал изготовление контактных устройств.

Предсказание Полунина почти оправдалось. Колпак и сжатый воздух намного облегчили работу при замене шин. А вот когда ставили устройства, колпак работал слабо и находиться на печи больше десяти минут не удавалось: глаза забивало пылью, которую вздымала струя сжатого воздуха. От пыли перехватывало дыхание. Одежда превращалась в раскаленную жесть и начинала дымиться, ключи и напильники накалялись и жгли пальцы сквозь брезентовые рукавицы.

Самой выносливой оказалась Люба. Она могла оставаться на печи больше четверти часа, ухитряясь выполнять работу, которая была не для ее девичьих рук. Она первой закончила разделку отверстия под болт крепления устройства. Яше понадобилось подправлять после нее очень немного.

— Хороша у тебя помощница, — говорил Кашин Якимову, — со всех сторон хороша. Не перевести ли мне ее из регулировщиц в монтеры? А? Как ты считаешь?

— Нет уж, — пугался Яша, — хватит с нее и этого. Не девичья это работа.

Между Якимовым и старшим электриком установились если и не дружеские, то, по крайней мере, очень неплохие отношения. Они укрепились после неприятного случая, который произошел во время вечерней смены.

Смена уже подходила к концу, шел двенадцатый час ночи. Печи работали нормально. Яша договаривался с Любой о том, чтобы завтра пойти в лес на лыжах. Вдруг прибежал подручный с первой печи. Там регулировщицей работала Катя.

— Иди скорее, — попросил он Яшу, — печь стоит.

— Что случилось? — спросил Яша, входя в кабину первой печи.

— Смотри, — Катя включила рубильник и повернула рукоятки на пульте.

Стрелки крайних амперметров поползли плавно, а у среднего стрелка сразу скакнула до упора. Сигнальная лампа замигала и погасла, за стеной глухо ударил сработавший масляный выключатель.

— Выключай! — приказал Яша. — Электрод лег на шихту, короткое замыкание. Видно, с мотором что-то случилось.

Но мотор оказался в полной исправности.

— Что такое? — спросил подоспевший Полунин.

Яша объяснил.

— Мотор проверил?

— Проверил, все в порядке.

Вместе они осмотрели проводку к мотору. И в ней повреждений не было.

— Не врет ли амперметр? — усомнился Полунин.

Тогда бы масляный выключатель не сработал.

Все-таки снова включили печь. Снова мигнула сигнальная лампочка, и пол слегка вздрогнул от удара масляного выключателя за стеной. Якимов оказался прав: реле работало только на опускание электрода, который уперся теперь в не расплавленную еще шихту и создал короткое замыкание.

— Вот так история. — Полунин почесал за ухом. — Нет чтобы днем такому случиться. Теперь, наверное, и Кашина не найдешь.

— Реле, — сказал Яша.

— И без тебя вижу, — огрызнулся Полунин.

Яша схватил отвертку и шагнул к щиту.

— Куда?

— Искать неисправность.

— Стой! Не смей!

— Да ведь печь стоит.

— Не твое дело. Сивков! — крикнул Полунин подошедшему Борису. — Поищи Кашина.

— Он еще два часа тому назад домой ушел.

— Вот черт! Звони тогда ему по телефону.

Борис побежал вверх по лесенке в служебное помещение.

— А мы будем сидеть у моря и ждать погоды? — усмехнулся Яша. — Пока еще наш старший доберется до комбината, добрый час пройдет.

— Ты еще сопляк, — огрызнулся сменный мастер. — А мне нет расчета ссориться с Кашиным. Знаешь, что он со мной сделает?

— Ну?

— Прямой дорогой на фронт. И на года мои не посмотрит, и что семья, ему тоже наплевать.

— Так вот в чем дело… — протянул Яша и вновь рванулся к щиту.

— Башку размолочу! — Полунин схватил молоток.

— Какого черта печь не включаете? — ворвался в кабину сталевар.

За ним ввалились подручные. Полунин, широко расставив ноги, загораживал собой щит. Перед ним лицом к лицу стоял Яков. Один сжимал в руке молоток, другой — отвертку. В позе их было нечто такое, что заставило замолчать сталевара и подручных.

— Сейчас придет Кашин и все будет в порядке, — сказал Полунин сталевару.

В это время появился Борис.

— Не дозвонился, — сказал он. — Никто не отвечает.

— Ну? — У Якова дергались губы. — Продолжаем ждать? Или я сейчас вышвырну тебя из кабины?

— Что здесь происходит? — спросил вдруг знакомый густой голос.

Все, кто был в кабине, разом обернулись. В дверях, заложив руки за спину, стоял Андронов.

— Я спрашиваю, почему печь остановили?

— В автоматике неисправность, Валентин Трофимович. — Полунин поспешно опустил молоток. — Кашина ждем.

— Где он?

— Н-не знаю…

— То есть как это не знаешь? — спросил Андронов негромким, но таким голосом, от которого Яша поежился. — Рехнулся, что ли? Да, может, твоего Кашина давно собаки съели?

— Валентин Трофимович, — обратился Яша к начальнику цеха, — я могу устранить неполадку в реле, но… вот… Полунин не разрешает.

Андронов исподлобья посмотрел на сменного мастера, подумал, потом перевел глаза на Якимова.

— Устраняй, — бросил он коротко.

Яша решительно оттеснил плечом Полунина и подошел к щиту. Он знал, что на него смотрят все, кто находится в кабине. Он чувствовал на себе и стальные полоски глаз Андронова. Конечно, Яша очень волновался, но недаром же он столько времени потратил на изучение системы автоматики. Вот теперь ему дают возможность проверить свои знания, что ж, он рад и этому, он попробует. А если неисправность найти не удастся, не убьют же его за это.

Снимая крышку реле, Яша мысленно пробежал по схеме автоматики. Он помнил ее, ибо вычертил своими руками. Характер неисправности уже позволял ему догадываться, в каком узле она скрыта.

И догадка не обманула его.

Приказывая себе не спешить и не волноваться, Яша стал прощупывать деталь за деталью. Коснувшись контактной пластинки, он чуть не вскрикнул от радости. Пластинка не прижималась к пятке. На пружинке, которая была чуть потолще бумажной полоски, ослаб крошечный винтик — только и всего. Смешно, что такая ничтожная деталь наделала столько хлопот. Два поворота отвертки — и неисправность устранена. Даже Борис, стоявший рядом с Яшей, не сумел заметить, что, собственно, тот сделал.

Яша закрыл крышку реле и крикнул Кате:

— Включай!

Печь заработала нормально. Стрелка среднего амперметра вела себя мирно, и сигнальная лампа горела не мигая. Андронов, не сказав ни слова, пошел вдоль пролета. Сталевар, обозвав Полунина «шляпой», тоже вышел из кабины вместе с подручными.

До самого конца смены Полунин избегал Якимова, а при встрече отводил глаза в сторону. Да и Якову было как-то не по себе, словно он в чем-то виноват перед сменным мастером. Ведь до сих пор юноше не приходилось противопоставлять свою волю воле человека, который старше его и выше по положению.

Только сдав смену и направляясь к выходу из цеха, Полунин бросил обиженно:

— Ну, видать, и характер у тебя.

— Какой же?

— Да не как у людей.

— Плохой, что ли?

Полунин презрительно махнул рукой и поспешил затеряться в толпе, выходившей из ворот цеха.

На следующий день Андронов вызвал Яшу к себе. Он посмотрел на юношу долгим испытующим взглядом.

— Садись. Рассказывай, как у тебя с заменой шин. Слушая, он барабанил пальцами по столу.

— Та-ак… хорошо. Так вот, Якимов, назначаю тебя сменным мастером-электриком. Примешь смену у Полунина.

— Меня?! — Яша вскочил со стула.

— Нет, Илью-пророка. Глухой, что ли? Приказ уже подписан. Можешь идти.

Яша направился к дверям кабинета.

— Самого главного не сказал, — остановил его голос Андронова. — С работой справишься? Не боишься?

— «А чего мне бояться? — Яша пожал плечами. — Люди кругом хорошие, помогут, если что. Работу я люблю, лучшей не сыщешь.

— Ишь ты, какой влюбленный. Автоматику кто тебе рассказал? Кашин? Гоберман?

— Ни тот, ни другой, Валентин Трофимович. Я ее контрабандой освоил.

— Голову морочишь? Что это за контрабанда?

Яша, запинаясь на каждом слове, рассказал. Андронов опять забарабанил пальцами по столу, губы его чуть дернулись в улыбке:

— Иди.

В тот же день к Андронову был вызван Кашин. О чем беседовали начальник цеха и старший электрик, осталось неизвестным, но только, возвратившись в отделение, Кашин на виду у всего народа крепко встряхнул руку Якимова, сказал: «Спас ты меня, молодец. Не исправили бы реле — пропали. Поздравляю с назначением, искренне рад за тебя». Но на лице его не было и тени радости. Наоборот, оно показалось Яше очень странным, угрожающим. Да ведь не задумываться же над таким пустяком?

Когда Полунин узнал о назначении Якимова мастером и о своем понижении, он бросил Яше только одно слово:

— Напросился?

Больше всех назначению Яши обрадовалась, разумеется, Люба. Она так сияла от счастья, будто это не Яшу, а ее назначили мастером.

— Яшка! — всплеснула она руками. — Ты теперь мой начальник? Ой, как мне поздравить тебя, даже не знаю.

— Кра-со-та, — протянул Борис.

На душе у Яши было светло и немножко бестолково.

 

8

На заводе Григорий Григорьевич Мохов устроился механиком литейного цеха.

Вначале его поставили старшим механиком, но Григорий Григорьевич проявил такую пассивность, что очень скоро его понизили в должности и поставили рядовым дежурным механиком по плавильному отделению.

Будь на его месте человек помоложе, ему больше доставалось бы от начальства. Но тридцать пять лет Григория Григорьевича и его сумрачное лицо, лицо человека, много пережившего, смущали старшего механика цеха, человека сравнительно молодого.

Появление в цехе Якимова было для Мохова неприятным событием. С мальчишкой связывались такие воспоминания, которые остро задевали больное самолюбие Григория Григорьевича. Он старался не замечать Якимова, так нет же — тот постоянно торчал перед глазами. Правда, вначале Григорий Григорьевич испытал даже некоторое удовольствие, увидев Якимова в должности электромонтера. Значит, талант из мальчишки не получился. Его не хватило и на окончание десятилетки. Мальчишка сбился с дороги, из него выйдет такой же неудачник, каким стал он, Григорий Григорьевич, а может быть, и что-нибудь похуже. Завод — не школа, уж тут-то не дадут своевольничать.

Три месяца Григорий Григорьевич добросовестно «забывал» о Якимове, пока однажды не увидел в стенной газете дружеский шарж на него и на Сивкова. Их хвалили за хороший почин — помощь в загрузке печей, что сокращало время на одну плавку.

Механик поморщился — невидаль! Бросать чушки в печь — ума не нужно, а золотых рук тем паче. Вскоре он услышал, как старший электрик наказывал Полунину:

— Этот мальчишка сует нос в каждую щелку. Присматривай за ним. Наделает беды, нам с тобой по шее нахлопают. А наказание нынче, сам знаешь, простое — на фронт.

— Да, да, — вмешался в разговор Григорий Григорьевич, — будьте осторожны с Якимовым. Я его преотлично знаю — любитель производить всякие опыты.

Оставшись наедине с Кашиным, он рассказал о своих злоключениях из-за Якимова. Юноша своенравен, заносчив, убежден в своей одаренности. Сколько крови перепортил он ему, Мохову!

Рассказывая, Григорий Григорьевич и сам уже искренне верил, что все несчастья пошли у него только из-за Якимова.

Кашин внимательно выслушал механика.

— Бывает, что и поганая букашка в глаз попадет, а из-за нее света не взвидишь, — посочувствовал он Григорию Григорьевичу. — Я сразу понял, что дрянь этот Якимов.

Впервые Григорий Григорьевич испытал чувство благодарности. Старший электрик своим состраданием завоевал его симпатии.

А спустя еще месяц с небольшим до слуха Григория Григорьевича дошли разговоры о замене шин. Он остался бы равнодушным к этой ничего не значащей для него проблеме, если бы в разговорах не упоминалось имя Якимова. Затем он узнал о совещании у начальника цеха. Андронов, при виде которого Григорий Григорьевич старался исчезнуть, страшась одного его взгляда, назначил Якимова руководителем комсомольской бригады. Такому зеленому юнцу позволили возглавить работу и где — не в технической станции, а на заводе, на ответственнейшем участке!

Больше Мохов не мог не замечать Яшу. Он теперь спешил на завод, чтобы услышать, наконец, что Якимов провалил всю работу и Андронов выгоняет его из цеха.

Увы, замена шин проходила очень успешно. Назначение Якимова сменным мастером ошеломило Григория Григорьевича. Что происходит на белом свете? Ему казалось, что все вокруг него рушится, день становится ночью, мир наполняется сплошной нелепицей и несправедливостью.

Вот когда Григорий Григорьевич ощутил в себе настоящую ненависть. Ведь бывают же на свете несчастья? Отчего же с Якимовым ничего не случается?

Каждый раз, когда Мохов видел Якимова, ему становилось душно. Золотые руки… Талант… Чтоб он провалился!

— А знаете, — сказал как-то Григорий Григорьевич старшему электрику, — что-то Якимов все к вам присматривается.

Кашин резко повернулся к Григорию Григорьевичу. От рыбьих глаз его Мохову стало не по себе. Он уж и не рад был своей выдумке.

— То есть как это присматривается?

— Да все поглядывает, поглядывает. И чего он за вами замечает? Скорее всего уже о должности старшего электрика мечтает.

— А-а-а… — протянул Кашин и сел за стол перебирать бумаги. Григорий Григорьевич видел, что он думает совсем о другом.

«Задело! Задело! — обрадовался механик. — Теперь-то он по-настоящему возьмется за Якимова».

— А я вам другое скажу, — произнес Кашин после долгого молчания. — Я слышал, как он вас разрисовывал.

— Кто?

— Да тот же самый Якимов!

— Позвольте, но… но что же он мог обо мне рассказывать? И кому?

— Да всему отделению. Сегодня в красном уголке, во время обеденного перерыва. Что, вы не слышали — хохот на весь цех был?

— Кажется, н-нет… не слышал, — пробормотал потрясенный Мохов. — И что же он говорил?

— Ну, знаете, я не сплетник. Но если он и Андронову вас в таком свете представит… Не завидую. Валентин Трофимович по шее даст. Прямая дорога на фронт.

Внутри у Григория Григорьевича все оборвалось. День был вконец испорчен, все у Мохова валилось из рук. Какая низость, какая низость! Оклеветать перед людьми его, незапятнанного, и без того несчастного человека…

После конца смены Мохов и Кашин впервые встретились в трамвае. Оказалось, что Кашину нужно сойти на той же самой остановке, что и Григорию Григорьевичу.

— Вы холостяк, Григорий Григорьевич, и я холостяк, — сказал Кашин. — Отчего бы нам не провести вместе сегодняшний вечерок? Зайдемте в ресторан и поболтаем за кружечкой пива. Если вы затрудняетесь с деньгами, — добавил Кашин, заметив нерешительность Мохова, — так не беспокойтесь. Я больше вашего получаю, меня это не разорит.

Григорий Григорьевич согласился. Сегодня он боялся остаться наедине со своими мыслями. В его голове все перепуталось, все перемешалось, можно было с ума сойти.

Он никогда не позволял себе такой роскоши, как пиво. Правда, даже после отчислений по исполнительному листу на содержание сына у него оставалась вполне достаточная для этого сумма, но он старался откладывать кое-что про запас. Мало ли что может случиться. Ему помощи ждать неоткуда.

За бутылкой пива разговор опять перешел на Якимова. Немножко захмелевший Григорий Григорьевич ни о чем больше и говорить не хотел.

Кашин терпеливо слушал, прихлебывая пиво, поддакивал, сочувствовал, щедро подливал в стакан Мохова.

— Из него вырастет деспот, — сказал Кашин, — самовлюбленный человек, зазнайка.

— Именно, именно, — Григорий Григорьевич простер руку над столом. — Нынче это сущее наказание! Кругом кишат Якимовы, именуют себя творцами новой жизни. Тоже мне творцы… А я за среднего человека…

Мохов еще говорил о чем-то, говорил много, чего потом и сам не мог припомнить. Он оживился, почувствовал в себе силу.

— Якимова может урезонить только тюрьма, — заметил Кашин.

— Совершенно правильно! — Григорий Григорьевич хлопнул ладонью по столу, мысль понравилась ему. — Сломать его нужно, сбить гордыню.

— Я бы на вашем месте так и сделал.

— Простите, не понял. — Григорий Григорьевич лег грудью на стол и вытянул шею. — Я… его… в тюрьму?

Кашин равнодушно размял в руках папиросу.

— Нужно искать случай. Вся наша жизнь построена на случайностях, на удачах или неудачах. Представьте себе: регулировщица выключила печь, начала выпуск стали, дорогого дефицитного сплава, а кто-то над ней взял и подшутил — включил за спиной рубильник. Идет мимо старший электрик, смотрит — что такое? На щитах красные сигнальные лампы! Ротозейство! Более того — вредительство. Печь под током, людей может побить. Полное право отдать под суд. Ну, а в худшем случае выставить за ворота завода, а там и… на фронт. Это я к примеру, разумеется.

— М-да… — Мохов пожевал губами, — м-да, конечно.

Он с наслаждением выпил еще один наполненный Кашиным стакан пива. У него появилась цель, это хорошо. Пусть в цехе работают обыкновенные люди. Этого хочет не он один. Вот уважаемый в цехе человек, старший электрик, богатейший знаток своего дела, разделяет его мнение.

Из ресторана Кашин и Мохов вышли друзьями. Григорий Григорьевич поддерживал своего собеседника под руку, и улыбка не сходила с его лица.

 

9

Еще зимой на металлургический комбинат начало поступать оборудование, эвакуированное с Украины. Вместе с ним прибывали эшелоны с людьми. И оборудование и люди поглощались уже работающими цехами. Но к весне комбинат начал расширяться. Рядом с литейным цехом, в котором работал Яков, спешно возводились стены нового литейного цеха. И еще много цехов строилось в степи, заводской забор был перенесен к самой железнодорожной насыпи. Территория комбината удваивалась, утраивалась… К концу сорок второго года выплавка стали на комбинате должна была повыситься в пять раз.

Южноуральск вместе с другими городами Урала работал не только на себя, он с лихвой возмещал выведенные врагом из строя заводы западных районов страны.

С каждым утром все громче звучал над Южноуральском хор гудков, ибо в него почти каждый день вплетался новый гудок недавно введенного в эксплуатацию еще одного завода.

Придя с работы, Филипп Андреевич, прежде чем умыться и поужинать, раскрывал газету. Сводку Совинформбюро прослушивали всей семьей еще утром, но он перечитывал ее вслух. Потом, так же вслух, читал о новых заводах.

— Как грибы растут, — делился он своими впечатлениями с Анной Матвеевной. — Все пути эшелонами забиты, полгорода на разгрузке работает, а работе конца-краю не видать. — И, тыча пальцем в газету, заключал: — Вот она где настоящая выдержка. Это, мать, называется диалектика. А Яков еще не приходил?

— Прибегал, поел да обратно.

Комсомольцы литейного цеха объявили себя мобилизованными до пуска второго литейного цеха. Каждый день, окончив смену, они отправлялись на субботник. Впрочем, это были не просто комсомольские субботники. Глядя на молодежь, выходили на строительство и пожилые люди. Уж такие были дни, что неприличным казалось оставаться не у дел, не помочь заводу, не дать ему больше положенного.

Девушки и женщины подносили кирпич, доски, известь, работали на очистке помещения. Мужчины, вооружившись ломами, передвигали по каткам формовочные машины, фермы мостового крана, металлические основания печей — все то, что когда-то действовало и двигалось на других заводах, за тысячи километров от Южноуральска.

Еще не готова была крыша, а на бетонном полу уже выстроились ряды формовочных машин, прикрытых брезентом от мокрого мартовского снега.

Весенняя сырость пронизывала хуже мороза. Промокала обувь, трескалась обветренная кожа на руках. Особенно трудно было после ночных смен. Тянуло ко сну, тело становилось тяжелым и непослушным. Но Стешенко, бригадир плавильщиков, не признававший никакой усталости, подгонял всю бригаду.

— Р-р-ра-азом взяли! — гремел его высокий раскатистый голос. — Еще-о, взяли!

Лом гнулся в мощных руках сталевара.

Яша очень уставал после субботников. У него бывало только одно желание: спать. В трамвае, опустившись на сидение, он засыпал мгновенно. Рядом с ним дремала Люба, напротив — Борис. Дремал почти весь вагон.

Один раз кондукторша растолкала друзей на конечной остановке у парка.

— Батюшки, — спохватилась Люба, — куда меня занесло!

— Пойдем, к нам, Любушка, — предложил Яков, — отсюда до нас рукой подать, а то тебе придется снова через весь город тащиться.

— Запросто, — подхватил Борис. — Сегодня Анна Матвеевна мясные пирожки обещала. Знаешь, как она их делает? Пальчики оближешь.

— Я бы не пошла, — простонала Люба, — но если я останусь в трамвае, он меня укачает и опять сюда же привезет. Вы меня, ребята, под руки возьмите.

— Хочешь, понесем?

— Ох, — вздохнула Люба, — я так люблю мясные пирожки.

Дом Якимовых находился вовсе не «рукой подать», а кварталов за девять от трамвайного парка. По дороге троица развеяла сон. Люба возмущалась, что ее тащат в такую даль, и грозилась съесть все пирожки.

Ветер вдруг разметал облака, брызнули лучи весеннего солнца. Люба щурилась, бранила Бориса за то, что он все время идет не в ногу, шлепает своими сапожищами и обрызгал ей пальто.

В прихожей Люба отдала Яше пальто, застеснявшись Анны Матвеевны, долго стягивала комбинезон, в котором работала на субботнике, и, отвернувшись в угол прихожей, тщательно оправляла платье и волосы.

— А теперь знакомьтесь. — Яша взял Любу за руку и подтолкнул к матери. — Мама, это та самая девушка, с которой я в Москву летал. Она моя невеста, — сказал он довольно храбро. — Как разобьем немцев, так и поженимся.

Люба вскрикнула, закрыла лицо руками. Румянец покрыл даже ее шею. Между пальцев выглядывали испуганные голубые глаза. Но бежать было не в ее характере. Слова Якова против воли озарили счастьем лицо девушки, выдали ее радостным блеском глаз.

— Вот уж погуляем, — крикнул Борис. — Пирожки, Анна Матвеевна, остыли?

— Если остыли, на себя пеняйте. Нужно было раньше приехать. А вы, Люба, проходите и не обращайте внимания на этих увальней. Мужчины, сапоги снимать в прихожей.

Это был и не завтрак, потому что время перевалило на третий час дня, и не обед, потому что ели только мясные пирожки и пили чай вприкуску.

Любу Анна Матвеевна увела спать в большую комнату, на свою кровать. Девушка ей понравилась: разговорчивая, простая и такая светлая, голубоглазая.

Второй литейный цех выглядел совсем не так, как первый. Особенно это бросилось в глаза Борису Сивкову. Стены цеха еще не были облицованы, в окнах зияла пустота (со стеклом завод испытывал острый дефицит), а глаз уже радовала строгая пропорция линий. И хотя новый цех имел ту же площадь, что и старый, он создавал ощущение объема, простора.

После субботников Борис иногда бродил в пролетах, среди не работающих пока механизмов. Выходил наружу и оглядывал цех со всех сторон. Да, все здесь было и то же самое и вместе с тем какое-то другое. Борис никак не мог сообразить, откуда в простом заводском здании вдруг появилось ощущение красоты.

Во время одного такого осмотра Борис столкнулся с двумя мужчинами, которые, держа чертежи в руках, обследовали здание. Он не сразу признал в одном из них своего дядю. В новом черном пальто, аккуратный, подтянутый, Николай Поликарпович вовсе не походил на прежнего пропойцу дядю Колю.

— Борис? — удивился Николай Поликарпович. — Ты?

— Я.

Встреча вовсе не обрадовала Бориса.

— Как ты сюда попал?

— Здесь работаю.

— В каком цехе? Кем?

— Это не имеет значения.

Борис повернулся к дяде спиной и поспешил скрыться среди формовочных машин. Встреча всколыхнула притупившуюся было боль. Воспоминания об украденных вещах только терзали совесть. И потому Борис как-то не подумал: а что делает на стройке сам дядя?

Внимание Бориса привлекло не только строительство второго литейного цеха. Ему вообще нравилось наблюдать, как из земли поднимаются красные кирпичные стены, как они постепенно освобождаются от лесов, начинают одеваться в светлые наряды облицовок, сверкать стеклами окон — и вот уже в них закипает жизнь.

По дороге от цеха к проходным он иногда сворачивал в сторону и останавливался перед строительством новой компрессорной, замысловатого здания с множеством выступов. Почему-то раньше он не обращал внимания на то, до чего ловко каменщики пришлепывают кирпич к кирпичу. Удивительно: миллионы кирпичей образуют идеально плоскую вертикальную стену. Ни один кирпичик не вылезет вперед, не искривится стена. Юноше это казалось загадкой.

Потом его начало интересовать и другое. Такое огромное здание, а выходит, будто его строит один человек. Почему, например, правое крыло не получается выше или ниже? Наверное, это дьявольски трудное дело подгонять одно к другому.

Торчащая на стройке одинокая фигура Бориса обращала на себя внимание. Женщины, приготовлявшие раствор, однажды «нечаянно» обрызгали его. Сверху, с лесов, кто-то просыпал на него мусор. Но такие мелочи не смущали Бориса.

— Чего тут глаза пялишь? — спросил его бригадир. — Работы, что ли, нет?

— Я после смены.

— Так и шел бы домой.

— Ну, это уж мое дело. Смотреть никому не запрещается.

— Смотреть… Кино здесь не показывают.

— А может, еще лучше что показывают.

Бригадир недоверчиво окинул с ног до головы парня в потертом, уже явно не по росту пальто, взглянул в его спокойные голубые глаза.

— Чем без дела тут маячить, — предложил он, — помог бы кирпич таскать, либо вон девчонкам раствор месить.

Борис покосился на бригадира, двумя пальцами вытер уголки рта. Его вовсе не прельщала возможность делать то или другое. Он без этого устал в своем цехе. Но тут представлялась возможность пройтись по всей стройке, чего он не догадался сделать, когда рядом строили второй литейный цех. Пройтись — не руки в карманы (так бы его сразу прогнали), а с носилками, с кирпичом.

— Давай, — к большому удивлению бригадира согласился Борис. — Время у меня есть, потаскаю. Вроде субботника.

На стройке было очень туго с людьми. Стройтрест задыхался от нехватки рабочей силы. В другое время Бориса посчитали бы за чудака, но сейчас ему обрадовались и вовсе не задумывались, чего ради он согласился таскать кирпич.

Домой Борис вернулся в полном изнеможении. Анна Матвеевна ахнула, увидев, как он отделал свое пальто и брюки. Узнав, что он помогал таскать кирпич, она только развела руками.

— И какая нелегкая тебя занесла гуда? — удивилась Анна Матвеевна. — В цехе тебе работы не хватает? Или субботники не надоели?

Борис, виновато улыбнулся, но промолчал. С трудом умывшись, он степенно сел за стол, на котором уже дымилась тарелка вкусно пахнувшего супа. Но как ни был голоден Борис, он не позволил себе наброситься на пищу в присутствии Анны Матвеевны, ел степенно, не спеша.

— А где Яков? — спросил он.

— С Любой и Катей в кино ушли.

— И Катя была? — у него дрогнул голос.

— Да, и Катя. Тебя ждали.

Борис пожалел о потерянном времени. С обидой он подумал, что впереди еще два сеанса и, конечно, можно было все-таки его дождаться. Но это все Катя, такая нетерпеливая, непонятная. С нею у Бориса сложились очень странные отношения, в которых он все больше запутывался. До сих пор ему никак не удавалось набраться храбрости назначить ей свидание, а уж о том, чтобы признаться в своих чувствах, и говорить не приходилось. Катя пугала его своей смешливостью. Девушка была вся начинена смехом. Она смеялась громко и заразительно, смеялась как над своими шутками, так и над любым промахом друзей, над всем, что в ее представлении выглядело комичным.

Катя любила шум и веселье. В компании у Грачевых громче ее никто не смеялся, никому не удавалось ее перетанцевать. Она вмешивалась во все разговоры и умела вставлять очень острое словцо. Другая на ее месте показалась бы пустой и болтливой, но Кате прощали и шумный смех, и безудержную говорливость, ибо в ее присутствии всем становилось весело, она могла расшевелить самого мрачного человека. К тому же у Кати был очень добрый характер. Катя умела себя вести. Если Люба отмахивалась от ухаживаний парней довольно грубо и зло, то Катя отшучивалась, отделывалась безобидным смехом.

Поскольку Катя больше всего предпочитала общество Любы, а Борис всегда сопутствовал Якову, то встречались они довольно часто. Чтобы скрыть свою застенчивость и не сделать ее предметом насмешек Кати, Борис изображал из себя человека во всем равнодушного, немножко грубоватого.

Проводив Катю до дому, он, вместо того чтобы спросить: «Когда встретимся?», небрежно бросал: «Пока, до завтра» — и, насвистывая, пускался в обратный путь. «О чем я буду с ней говорить? — спрашивал он себя уже не в первый раз. — Она увидит, что я скучнейший человек, и пошлет меня ко всем чертям».

Катя действительно недоумевала: «Что за парень Сивков — под руку не берет, как вдвоем останемся, так на него молчанка нападает».

Когда же по дороге из цеха к проходным Борис вдруг покинул Катю и принялся глазеть на строительство компрессорной, девушка всерьез обиделась. Она даже решила, что просто в тягость Борису. Он ей нравился, но уж не настолько, чтобы она могла приносить ему в жертву свое самолюбие.

Единственное, на что был способен Борис, это мечтать о Кате. По ночам, перед тем как заснуть, он принимался выдумывать необыкновенные приключения. На Катю напали хулиганы и он спешит ей на помощь, «запросто» разделываясь с обидчиками. Или вот они вдвоем оказались в лесу, на охоте. На Катю бросается разъяренный зверь, но меткий выстрел Бориса опережает его прыжок. Мысленно Борис обнимал Катю, осыпал поцелуями. Он придумывал для нее ласковые слова.

Но теперь к этому примешалось еще одно, безотчетно тревожащее.

Прошло еще несколько дней. В ожидании Якова Борис вышел из цеха на заводской двор. Начиналась весна. Солнце согнало снег с асфальтированных пролетов, только на газонах еще слезились грязные бесформенные кучи. Было довольно тепло. Борис расстегнул пальто, подставил грудь ветру и стал насвистывать.

— Здорово, орел, — сказал ему остановившийся рядом мужчина.

Борис взглянул на него и узнал десятника, который предлагал ему таскать кирпичи.

— Привет.

— Ты здесь работаешь? — десятник кивнул на двери литейного цеха.

— Ага.

— Коптилка. То ли дело у нас — свежий воздух. — И, подмигнув, неожиданно предложил: — Давай мы из тебя каменщика сделаем.

Борис усмехнулся. Еще, чего: уйти от товарищей, от привычной работы. Была нужда.

— Шутишь? — Борис сдвинул кепку на самые глаза. Но десятнику было не до шуток — людей нехватка, хоть разорвись. А работу требуют без всяких скидок: война. За невыполнение так трясут, что только зубы лязгают. На строительство народ идет с большой неохотой, все норовят в цеха, где одинаково тепло и зимой и летом. Да и заработок в цехе больше, работа куда интереснее.

Вышел Яков. С ним были Люба и Катя. Забыв о десятнике, Борис зашагал рядом с Катей.

— Какой день замечательный! — сказала Люба. — Предлагаю пешком.

— Правильно, — поддержала ее Катя, — а то в трамвае теснота, косточки трещат.

Обходя широкие лужи талой воды, молодые люди направились вдоль шоссе. Рабочий поселок, через который лежал их путь, почти не строился. Только три начатых еще перед войной дома были в строительных лесах. Их решили довести до конца, потому что некуда было девать эвакуированный в Южноуральск народ.

И Борис к неудовольствию Кати опять начал «зевать» по сторонам. Снова его привлекла четкость линий выросших уже до пятого этажа домов. Они отличались от прочих зданий поселка. Их строили с особой любовью. Если бы их отделать розовым мрамором… Борис вздохнул. Видение было настолько реальным, что он замотал головой.

— Укусил кто-нибудь? — спросила Катя и залилась смехом.

— Да, — ответил Борис, — отодвинься, пожалуйста, подальше.

Катя надула губы. А Борис вдруг вспомнил предложение десятника. Он оглянулся на дома, которые уже остались позади. Да ведь это замечательно — укладывать кирпич к кирпичу, видеть как из-под твоей руки поднимается стена и ты поднимаешься вместе с нею! Там, где был пустырь, вдруг оказывается новый дом или цех.

Всю остальную дорогу Борис молчал. Он думал, опустив голову и не слушая, о чем беседуют его друзья. Ему нужно было время, чтобы совершенно четко сформулировать свое желание. Борис знал, что покажется смешным с таким маленьким, нелепым намерением. Ему самому было как-то не по себе. Лезет дурь в голову, да и только. То ли дело Яков, тот настоящие дела делает. Он у самого Андронова авторитетом пользуется.

Потребовалось еще две недели, прежде чем желание было произнесено вслух. Дома за ужином Борис отважился посоветоваться с Яковом. Яков застыл с поднесенной ко рту ложкой супа.

— Вот тебе раз! — удивился Яков. — Разве в отделении не интересно?

— Интересно.

— Ну?

— А что ну? Ты хочешь на Луну лететь, так тебя никто не отговаривает.

— Посмотрите-ка на него: война идет, мы за каждый килограмм стали бьемся, а он что задумал — из цеха удирать!

Яков взглянул на отца, ища у него сочувствия. Филипп Андреевич покачал головой.

— Ты не прав, Яков, — сказал он. — В желании Бориса нет ничего зазорного. Кроме вашей борьбы за сталь, идет строительство новых заводов.

— Ясно? — обрадовался Борис.

— Ему просто на свежий воздух захотелось.

— Ну, это ты брось!

У Бориса от обиды дернулись губы, он решительно отодвинул от себя тарелку с супом и встал. Лицо его стало злым и холодным, глаза сузились, ноздри задвигались от учащенного дыхания.

— Садись, Боря, садись, — сказала Анна Матвеевна, — Яков свое переживает, ты — свое. Такие дела сразу не решаются. Успокоитесь и разберетесь, кто прав, кто виноват.

— Да они оба правы, — усмехнулся Филипп Андреевич, — только Яков напрасно обижает Бориса. Ишь, распетушились.

Ужин закончился в полном молчании. Яков и представить себе не мог, как это Борис вдруг уйдет из цеха. Впервые между друзьями легла тень. Дело было не только в обиде. Обиды Борис забывал быстро. Но он и сам понимал, что получается как-то неладно. Всегда были вместе с Яковом — и станут работать порознь. Борис чувствовал, что ему трудно доказать свою правоту. Его мечты были скромнее. Ему просто понравился процесс кладки стен, понравился больше, чем автоматика печей… вот, собственно, и все. Правда, нравился уже так, что выбросить из головы было невозможно.

На другой день все пошло по-прежнему. Борис не заговаривал больше о своем намерении уйти из цеха, а Яков не напоминал об этом.

— Вы чего это друг от друга глаза прячете? — удивилась Люба.

— Придумала, — попробовал рассердиться Яков. — Нечего нам прятать.

Люба прищурила один глаз и выпятила губы, передразнивая Якова, но тот, круто повернувшись, вышел из кабины.

По мере того как день уходил за днем, желание работать на стройке поднималось в душе Бориса, как вода у запруды. Вот-вот прорвет преграду. Преградой оставался Яков. Нужно было начинать с него, как с непосредственного начальника. И это оказалось очень трудным: попробуй говорить официально с другом детства.

Вечером к Якимовым пришел Михаил. У него было взволнованное лицо, воинственный блеск в глазах.

— Секретарем цеховой организации избрали, — выпалил он, не ожидая расспросов. — Я уж доказывал, доказывал, что не гожусь для такого дела, не справлюсь. Все-таки в цехе-то я еще без году неделя работаю. Давно ли на четвертый разряд перевели.

— Справишься, запросто, — сказал Борис.

— Эх, кабы здесь Ира была, я бы со спокойной душой взялся за такую работу, а так-то страшно, ребята. Хочется справиться.

— Раз хочешь, значит, справишься, — заключил Яков. И невольно улыбнулся: вид у Михаила стал деловой до невозможности. — А вот нашему Борису захотелось с завода удрать.

Борис сразу вспыхнул, а Михаил вопросительно посмотрел на Якова.

— Ты это серьезно?

— Спроси его самого.

— Ну-ка?

— Ничего плохого я не собираюсь делать, — пробормотал Борис. — Хочу на стройку перейти… только и всего.

— Вот и рассуди, секретарь.

— Расскажи подробнее, Борис, что у вас с Яковом происходит.

Борис объяснил не очень складно, но с необычной для него горячностью. Михаил подумал, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

— Я бы на месте Якова отпустил тебя.

— А я его и не держу.

— Ну да, понимаю — на двери показал. Выметайся, мол. Это не по-товарищески, Яков. Тут понять нужно.

Теперь смутился Яков. Он отошел к окну и стал смотреть на улицу.

— Давно собираюсь сказать тебе, — продолжал Михаил, — ты на весь свет сквозь свою мечту смотришь. По-моему, она тебя ослепляет.

— Ослепляет? — Яков резко повернулся от окна.

— Ну да. Доказать? Помнишь, ты как-то предлагал нам объединиться вместе с тобой для решения проблемы полета на Луну? И обиделся, когда мы отказались. Наверное, ты так и не подумал, что у каждого из нас есть своя мечта. Вот, по-моему, в чем тут дело. Нужно уважать друг друга. И это хорошо, что один из нас мечтает стать строителем, другой художником, третий… ну, третий, скажем, слесарем и так далее.

Слова Михаила звучали жестко, но в них заключалась такая правда, против которой возражать было нелепо… Якову стало стыдно. Следовало немедленно извиниться перед Борисом, но вот заставить себя сделать это он уж никак не мог.

— Борис, — сказал Михаил, — иди на стройку, раз она тебя завлекла по-настоящему.

На другой день Борис, пряча глаза, подал Якову заявление об увольнении. Яков, так же не глядя на товарища, расписался и сухо обронил:

— Иди к Андронову. Я уже ему все объяснил, он согласился.

И отвернулся. Ему больно было видеть радостный блеск в глазах Бориса. Яков так хотел видеть в нем товарища в своих будущих исследованиях, но вспомнились слова Михаила. Видно, не забыть их уже никогда. От товарища такое не забывается.

Без Бориса в отделении сразу стало пустынно. До конца смены Яков ходил злой, придирался к регулировщицам, накричал на Катю, которая пританцовывала у пульта, сделал вид, что не замечает сигналов Любы, которая приглашала его к себе в кабину.

Вечером он едва дождался возвращения Бориса. Утром Яше казалось, что Борис для него вообще исчез, растворился. Нет, привязанность к товарищу стала еще крепче.

Каково же было его удивление, когда он увидел Бориса расстроенным.

— Что, неужели отказали? — спросил Яша.

Борис с остервенением отмахнулся и в сердцах швырнул кепку в угол прихожей.

— Видно, мне всю жизнь будет солоно, — сказал он. — Чтоб оно провалилось все на этом свете…

— Да ты объясни толком.

— Принять-то меня приняли с распростертыми объятиями, да вот начальником у меня знаешь кто будет?

— Ну?

— Дядя Коля.

Яков даже отшатнулся от Бориса. Действительно, его прямо какой-то злой рок преследует.

— Давай обратно, — посоветовал Яков. — Я все устрою.

— Обратно? — Борис сжал кулаки. — Дудки, Марья Ивановна. Мы еще посмотрим, кто кому дыхание вышибет. Со стройки я теперь только в могилу.

Рослый, широкоплечий, Борис сегодня удивил Якова. От него веяло такой силой и таким упрямством, что лучше было не становиться у него на пути.

Вскоре стремительное течение новых дел захлестнуло Якова, отвлекло от мыслей о Борисе.

Третьего апреля отменили очередной субботник. Глазков собрал обе смены в служебном помещении. Выражение лица, с каким он ожидал наступления тишины, многих заставило насторожиться.

— Так вот, друзья мои, — сказал он, — дирекция комбината и партийная организация просили меня довести до вашего сведения, чрезвычайно важную весть: наш комбинат получил задание от Государственного Комитета Обороны освоить выплавку специальной бронебойной стали…

На другой день цех запестрел плакатами и призывами в срок и на «отлично» выполнить ответственное задание, которое поможет одержать победу над врагом.

— Это будет сталь победы, — сказал Глазков на совещании.

Освоение нового сорта стали решили поручить Стешенко. Сталевар повеселел, еще шире расправил свои и без того широкие плечи.

— Держись, Дмитриевна! — сказал он Любе. — Великое дело будем делать. Может, эта сталь всю войну обратным ходом повернет. А?

Люба поджала губы, пригладила завитушки волос за ухом: нам, мол, этого разъяснять вовсе не требуется.

У третьей печи рядом со сталеваром теперь бывали технологи, приходил главный металлург завода. Анализ следовал за анализом. Образцы испытывали и на механическую прочность, и на химический состав. В печь давали уже незнакомые Любе присадки редкоземельных элементов.

Первую плавку принял сам Глазков. Сигнал на выпуск стали подал Любе главный металлург завода. От Глазкова не отходил и Кашин. Старший электрик проявил необыкновенную деловитость, интересовался результатами анализов, вместе с Любой стоял за пультом, покрикивал на Якимова, приказывая ему не отходить от электромоторов.

А тут в новом литейном цехе начался монтаж оборудования.

«Вот когда можно по-настоящему освоить автоматику», — решил Яков и отправился к главному металлургу за разрешением. Ему охотно позволили и присутствовать при сборке и непосредственно участвовать в ней.

Монтажом руководил Гоберман. Он очень одобрительно отнесся к намерению Якова, объявил, что сам будет консультировать его по всем вопросам конструкции. Между юным монтером и старшим конструктором с первого дня их встречи на комбинате установились дружеские отношения.

Но, пожалуй, Яков слишком увлекся. Следовало щадить себя, помнить о головных болях, которые нет-нет да и давали о себе знать.

В тот день, когда третья печь поставлена была на пробную плавку специальной стали, Яков вышел в ночную смену, хотя день провел на сборке автоматики. Для увлекающегося человека время идет незаметно. Якову едва удалось выкроить полтора-два часа, чтобы съездить домой пообедать. О сне уже нечего было и думать. Впрочем, Яков особенно и не горевал об этом. В работе ночь проходит незаметно, быстрее, чем дневная смена, а уж завтра он отоспится сразу за все.

На комбинат Яков приехал в половине первого ночи. С мастером Юркиным он пошел из кабины в кабину, от печи к печи. В приеме смены Яков был очень придирчив. Он научился замечать малейшие технические неполадки.

— На второй печи искрят щетки среднего мотора, — сказал он Юркину. — Притирайте.

— Да они и до нашей смены искрили, — оправдался Юркин.

— Притирайте! — упрямо повторил Яков. — Иначе смену не приму.

— Ч-черт… — пробормотал Юркин.

На третьей печи все было в порядке. Люба уже стояла у пульта. Странная неподвижность девушки, ее окаменевшее лицо с мутными заплаканными глазами сразу привлекли внимание Яши.

— Что с тобой, Люба?

— Ничего, ничего, — тихо и торопливо ответила Люба.

— Ты уж со мной сначала покончи, — заворчал Юркин. — Ребята спать хотят.

— Люба, слышишь? — Яков взял ее за руку. — Ну?

— Отец… — шепнула она, и из глаз ее покатились слезы.

— Дмитрий Васильевич? Что? Говори же!

— Над Берлином…

— Любушка! — Яков порывисто прижал девушку к своей груди. — Любушка моя…

— Сбили, значит? — негромко спросил Юркин.

— Антонина Петровна знает?

Люба утвердительно кивнула головой.

— Зачем же ты ушла от нее? — Голос Яши стал хриплым, он никак не мог проглотить комок, вставший в горле. — Тебе нужно идти домой. Справимся без тебя. Я сам постою у печи. Иди, Любушка.

Попросив Юркина остаться у пульта, он проводил Любу до ворот завода.

 

10

Вся эта ночь походила на тяжелый кошмарный сон. Гибель Дмитрия Васильевича потрясла Яшу. Только теперь он с полной остротой осознал, что такое война. До сих пор он воспринимал ее как-то одним умом, сейчас она задела его сердце. Ненависть к убийцам этого замечательного человека жгла его мозг. Погиб близкий, дорогой ему человек, отец Любушки.

Неожиданно у Яши разболелась голова. Он ходил по кабине, пробовал стоять неподвижно, дважды бегал в душевую и подставлял голову под кран с холодной водой. Боль угрожающе нарастала. Яша знал уже, что теперь она сама по себе не пройдет. Пришлось оставить у пульта монтера-новичка, поступившего вместо Бориса, тридцатилетнего болезненного мужчину, и отправиться в здравпункт. От принятого порошка боль утихла, но в голове осталась тяжесть. Яша забыл, что позади сутки без сна.

Доверять новичку управление печью, на которой шла опытная плавка, было рискованно. Яков опять встал к пульту.

Обычно ночная смена проходила у Якова в беготне, в хлопотах, — он всегда умел находить себе и своим помощникам работу. Хозяйство было большое и сложное. Но в эту ночь, точно по заказу, все шло совершенно спокойно. Монотонно гудели печи, неподвижно замерли стрелки амперметров.

И Яшу неудержимо потянуло ко сну. Неподвижное стояние у пульта было не для него. Оно утомляло несравненно больше, чем перетаскивание мостовых ферм на субботниках или ювелирная работа на монтаже автоматики в новом литейном цехе.

А тут еще голова… После приступа боли мозг требовал сна.

Яша тер глаза, ходил по кабине, размахивал руками и проклинал свою физическую слабость. Вон Стешенко довольно насвистывает, каждую минуту через синее стекло заглядывает в печь, о чем-то советуется с дежурным технологом и показывает Яше большой палец. Шла последняя опытная плавка. Если ее примет государственная комиссия, все шесть печей начнут выпуск особой бронебойной стали.

Яша взглянул на часы: пять часов. Кто работал в ночные смены, тот знает: это самое трудное время, если не выспался днем. Каждое мгновение сон может одержать верх, стоит только ослабить с ним борьбу.

Стешенко заглянул в кабину, посмотрел на приборы.

— Богатая устойчивость! — сказал он довольно. — Что значит — сам хозяин взял вожжи в руки! — и встряхнул Якова за плечо.

Неизвестно для чего заглянул в кабину заспанный Григорий Григорьевич и поискал что-то глазами.

А Яков думал: «Скоро ли кончится эта ночь?»

Без четверти шесть Стешенко засунул два пальца в рот и засвистел так, как еще никто от него не слышал. Плавка закончилась, пора было выпускать сталь.

Теперь надо поднять электроды, выключить напряжение и наклонить печь. У Яши отличная память. К тому же он ни за что на свете не позволил бы себе заснуть у пульта. Но он отвратительно себя чувствовал. Глаза заволакивало туманом, голова кружилась.

В его сознании остались движения, связанные с отводом ножей рубильника, в памяти сохранилось также глухое уханье масляного выключателя за стеной. Кроме того, Яша запомнил свет зеленых сигнальных ламп, вспыхнувших как только погасли красные. Однако все это происходило как во сне. Будто действовал кто-то другой, а Яша только наблюдал его действия сквозь туманную колышащуюся завесу.

Подняв электроды, он стал наклонять печь. Мерно гудел мотор над площадкой, клокочущая струя стали ударила в ковш. Здесь следовало быть особенно внимательным. Чрезмерно поспешный наклон приводил к закипанию стали в ковше. Она разъяренными волнами бросалась на стенки ковша, и ценный металл разбрызгивался по чугунным плитам пола.

Напряжение развеяло сон. С глаз упала пелена тумана, в голове прояснилось. Печь наклонилась плавно, управлять ею Яше труда не составляло.

Высоко поднятые электроды наклонились вместе с печью. Ковш висел на тросе мостового крана. Случалось, что электроды касались троса. Это было нежелательно, но и не страшно, если только… печь не находилась под напряжением. Яша с досадой убедился, что слишком высоко поднял электроды и соприкосновения с тросом избежать не удастся.

Неожиданно между тросом и электродом вспыхнула ослепительная дуга: печь не была выключена! Яше показалось, что он действительно спит и видит самый болезненный, тяжелый сон. Он стремительно обернулся. На распределительном щите горели зловещие огоньки красных сигнальных ламп. Охнув, он бросился к щиту, выхватил рубильник.

Поздно!.. С площадки раздались громкие испуганные возгласы.

Первым в кабину ворвался Кашин, словно его каким-то чудом перенесло из дома в цех. За старшим электриком показался бледный Стешенко, двое его подручных. У Кашина глаза были навыкате, губы дрожали, и он сначала не мог произнести ничего членораздельного.

— И-д-и-о-т! — завопил он. — Ворон ловишь? Разиня! Прочь из кабины! Вон! Прочь из цеха! К чертовой матери, сию же минуту!

Он засуетился у пульта, отшвырнув Якова с такой силой и такой ненавистью, каких от него нельзя было ожидать. Но у пульта уже нечего было делать.

— Что ты наделал? — проговорил Стешенко, не сводя с Якова быстро мигающих испуганных глаз. — Какой металл пролил… Эх!

В дверях собиралось все больше народу. Яша увидел растерянное лицо Кати. Оно больше всего поразило Яшу. Ему казалось, что все внутренности превратились в куски льда.

Трос перегорел, как бумажная нитка, ковш опрокинулся, и расплавленный металл хлынул в пролет разливочного отделения. Что он там натворил — Яша боялся себе и представить. Густой дым, который от блеска расплавленной стали, казался багряным, заволок все пространство над пролетом.

— Вон! — повторил Кашин, но уже таким торжествующим и счастливым голосом, что Яше стало совсем плохо. — Чтобы тебя сию же минуту не было в отделении! Тебе здесь больше делать нечего. Иди, спи на здоровье!

Он хотел сказать что-то еще. Да, да, Яша отлично видел, что из него рвутся потоки слов, его глаза, противные, бесцветные глаза, на этот раз блестели.

Юноша вышел из кабины совершенно ошеломленный. На площадке собралась толпа, сбежались люди со всего цеха. Яшу проводили такими репликами, что ему лучше было бы сгореть в пролитой стали или провалиться сквозь землю…

…На улице подморозило. Плотная ночная мгла еще окутывала завод, поселок, город. После яркого света плавильного отделения она показалась Яше совсем непроглядной.

Он не шел, а почти бежал. Ноги его дрожали, Яша шатался, словно пьяный. Он часто оглядывался и никак не мог осознать случившегося. Казалось, что все это снится…

Если бы это был действительно сон…

— Любушка, Борис, — прошептал он, — Любушка…

Яша с горечью подумал, что будь рядом с ним Борис или Люба, ничего подобного не случилось бы. Вот что значит остаться без друзей, одному.

 

11

Утром за ним прибежала Катя.

— Тебя Андронов вызывает, — шепнула она Якову, — приказал немедленно приехать.

— Не поеду, — отказался Яков. — Мне страшно его видеть. Не хочу.

— Нет, нет, что ты, Яша, — оглядываясь на дверь комнаты, горячо зашептала Катя. — Непременно нужно ехать. Разве ты преступник какой-нибудь или нарочно это сделал? Андронов поймет, он хороший. И тебя все знают.

— Ну, хорошо… Ну, поеду…

— Сейчас? Да?

Сердце у Яши упало. Встречи с начальником цеха он боялся больше всего. Мать обеспокоенно поглядывала на сборы Яши, хотя ничего еще не знала.

Яков вышел из квартиры и на лестнице увидел Любу. Похудевшая за ночь, серьезная, она стояла на лестнице, положив руки на перила. «Это Катя ее с собой привезла», — рассеянно подумал Яков. Он молча спустился по лестнице и вышел из подъезда. Люба с Катей шли позади.

Девушки проводили его до трамвайной остановки, пытались заговорить, но Яша угрюмо отмалчивался.

Подошел трамвай.

— А ты куда? — удивился Яков, увидев, что Люба входит за ним в вагон.

— С тобой.

— Вот еще новости какие. Что я, ребенок, что ли?

— Нужно… Яша…

Губы ее задрожали, глаза повлажнели, она отвернулась в сторону. Сегодня девушке было больно вдвойне.

Они приехали на завод, вошли в цех. У кабинета Андронова Яша остановился, чувствуя, как деревенеют ноги и замирает сердце.

Яша вошел, и Люба вошла следом за ним. Андронов разговаривал по телефону. Его стол окружили механики и монтеры из обрубочного отделения. Пришлось ждать, пока не освободится. Эти несколько минут ожидания совсем истомили Яшу. Когда он, наконец, остался лицом к лицу с начальником цеха, его начало знобить от нервного напряжения.

— А ты еще зачем? — спросил Андронов Любу.

Люба попятилась к дверям, но из кабинета не вышла.

— Выйти! Ну?

Она прислонилась спиной к стене, заложила руки за спину и вскинула голову. Губы ее плотно сомкнулись. Яша понял, что ее можно удалить только силой. Понял это, видимо, и Андронов. Он резко повернулся к Яше:

— Кто научил тебя сделать это?

— Что… сделать, Валентин Трофимович?

— То, что ты сделал сегодня ночью. Ну?

Губы Яши перекосились, его всего передернуло.

— Не смейте говорить мне таких вещей! — проговорил он срывающимся от волнения, но злым голосом.

— Балбес! Шляпа! — загремел Андронов. — Ты знаешь, что натворил — участок вывел из строя, сколько людей покалечил. И опытная плавка — псу под хвост! Все нужно начинать сызнова. Ба-а-ал-ван… Увольняю тебя и отдаю под суд. Иди!

Яша направился к дверям.

— Стой! Садись. Рассказывай…

— О чем… рассказывать?

— Не знаешь, о чем? Как ворон ловил, рассказывай. Молчишь? Дурень… Достукался.

Андронов вскочил из-за стола и тяжело прошел по кабинету. Пол, казалось, готов был рухнуть под его тяжелыми шагами.

— Здесь что-то не так, Валентин Трофимович, — произнес тихий, но отчетливый голос Любы. — Я не верю, чтобы Яша мог допустить такую оплошность.

— Адвокат! — начальник цеха метнул на девушку грозный взгляд. — Ты-то чего переживаешь? Я тебя за одно заступничество из цеха выставлю. Работнички…

— Мы — комсомольцы, Валентин Трофимович.

— Забыли, что комсомольцы. Тетери вы, вот кто. Ну, убирайтесь!

Проходя по цеху, Яша с болезненной остротой почувствовал, как дорого ему стало все в нем: люди, с которыми он успел подружиться, и машины, ставшие понятными, как смена дня и ночи, и даже пропитанный гарью, насыщенный пылью воздух.

— Еще, может быть, все уладится, — пыталась успокоить Люба Яшу.

Нет, он понимал, что ничего не может уладиться, потому что до отчаяния переживал свою оплошность и не мог бы себе ее простить.

В этот день не вышел на работу механик плавильного отделения Мохов. Он вернулся с ночной смены, содрогаясь от озноба, и поспешно лег в постель. Ему становилось все хуже. Григорий Григорьевич постучал в стену к соседям и попросил вызвать врача.

Под вечер к нему в комнату тихо постучали. Однако это был не врач. Григорий Григорьевич увидел Кашина. Глаза механика заметались по комнате, сразу прошел озноб, его бросило в жар, жар сменился ледяными мурашками, побежавшими вдоль спины.

Кашин плотно прикрыл за собой дверь, постоял, прислушиваясь к тишине в квартире, и, не ожидая приглашения, сел на стул у изголовья кровати.

— Так, — резко бросил он, и Григорий Григорьевич отпрянул к стене, словно его ударили в лицо. — Достукался, любезный? А?

— Я, — начал Мохов, — понимаете…

— Понимаю, — усмехнулся Кашин, — месть. А о последствиях вы, дорогой мой, подумали? Вы подумали о том, что идет опытная плавка, выполняется особое задание Комитета Обороны?

— Ну как же так? — забормотал Григорий Григорьевич. — Вы убедили меня…

— Я вас ни в чем не убеждал.

— Вы обещали сразу же появиться в кабине и…

— Не помню никаких обещаний.

— Нет, нет, это вы подвели меня. Я бы никогда не сделал этого, если бы вы не сказали…

— Ничего я тебе не говорил, сам ты все это придумал. Понял? Вредитель ты, враг народа.

Из груди Григория Григорьевича вырвался болезненный стон и, бледнея, он откинулся на подушку — ему стало дурно. Кашин равнодушно смотрел, как сползает набок голова механика. Впрочем, едва ли сейчас кто-нибудь узнал бы в нем хлопотливого и добродушного старшего электрика. Бесцветные глаза его стали ледяными, лицо, жесткое и бесстрастное, обрело выражение воли.

Когда Мохов стал приходить в себя, Кашин сказал:

— Ладно, успокойся, выдавать тебя не буду. Сам держи язык за зубами. Деньги за работу получишь сейчас. — Он положил на стол пачку сотенных бумажек. И жестко добавил: — В следующий раз получишь больше. Только учти — зря платить не стану. А за отказ выполнять задание… сам знаешь, что тебя ждет.

Григорий Григорьевич застывшими, широко открытыми глазами долго смотрел на дверь, за которой скрылся Кашин.

— О! — простонал он и, схватившись за голову, заплакал тихо, но горько, как плачет обиженный ребенок.

 

12

За эти дни Яша очень изменился: лицо, и без того скучное, потемнело, на переносице появилась складочка. Яша словно стал старше. Подавленный, слонялся он по квартире, не отвечая на расспросы матери, отворачиваясь от сочувствующих глаз Бориса. Нет, он не думал, что разом все рухнуло. Он терзался тем, что причинил зло людям, которые доверяли ему, уважали его, несмотря на молодость. А еще он ожесточался на свою физическую слабость, клял головную боль, которая так не вовремя подвела его и стала причиной катастрофы. Ну как же это он не мог пересилить себя? Раскис… Подвел комбинат…

Теперь оставалось ждать ареста. Его будут судить, и весь завод узнает об этом. А как он после посмотрит в глаза друзьям? О том, что сейчас переживают отец и мать, лучше уж и не думать…

Каждый стук в дверь квартиры заставлял Якова замирать посреди комнаты и до боли в скулах стискивать зубы. Его начинала бить дрожь. Чего боялся он? Наказания? Нет, это не был страх за собственное благополучие. Его оторвут от любимого дела, оторвут от всего того, без чего жизнь потеряет всякий смысл.

Уже под вечер пришел милиционер и вручил повестку о вызове к следователю.

Яша долго блуждал среди бесчисленных коридоров старинного трехэтажного дома. Раньше в нем помещалось купеческое коммерческое училище. Переходов было много. Женщина, спешившая с кучей папок под мышкой, указала ему нужную комнату.

В комнате за письменным столом сидел молодой смуглый мужчина с худощавым живым лицом. Он указал Яше на стул и положил перед собой желтую папку.

— Якимов?

— Да.

— Имя, отчество?

Затем последовало много вопросов о семье, о работе. Мужчина старательно записывал ответы Яши. Потом он откинулся на спинку стула и сказал:

— Ну, а теперь рассказывай, что у тебя случилось в цехе.

Это было очень трудно рассказывать. Яша с усилием выдавливал из себя каждое слово. Следователь, казалось, и не слушал, он внимательно изучал кончики своих ногтей. Но на каком-то месте рассказа, на каком именно, Яша и сам не заметил, он вдруг встрепенулся, поднял голову.

Когда Яша умолк, следователь начал расспрашивать его о том же самом, о чем только что было рассказано. Яше, в сущности, пришлось еще раз повторить рассказ. Однако отвечая на вопросы, Яша инстинктивно угадал определенную линию, вокруг которой шел допрос и к которой его настойчиво подталкивал следователь.

— А что это значит: зеленые и красные лампочки? — снова спросил следователь. — Печь включена — красные? Так. А выключена — зеленые? Понял.

Яша внимательно посмотрел на молодого мужчину. Его больше всего интересовали в рассказе зеленые огоньки. И чем дальше шел допрос, тем увереннее складывалось в сознании Яши убеждение, что зеленые огоньки, почудившиеся ему в ту ночь, не мираж, не сон.

— Нарисуй-ка мне расположение кабины печи, — потребовал следователь. Он пересел рядом с Яшей и внимательно следил за движением его руки. Затем он очень методично расспросил о порядке выпуска металла, дважды заставил повторить, что включается при этом и что выключается.

— На каком щите находятся зеленые лампочки? — спросил следователь. — На этом? Хорошо. А ты стоял вот здесь?

Он заставил Яшу подняться на ноги. Стол они приняли за печь, один стул за пульт, второй — за щит управления с автоматами.

— Ты должен был смотреть на печь? То есть вот так?

Да, получилось похоже. Следователь отстранил Яшу, встал на его место и стал глядеть на стол-печь. Яша понял: тот убеждается, виден ли стул, представляющий собой «щит».

— Та-а-ак… — внимательный и пристальный взгляд заставил Яшу потупиться.

— Ничего странного, на твой взгляд, в ту ночь не приключилось? — спросил следователь спустя некоторое время.

— Странного? — Яша недоуменно пожал плечами.

— Может быть, присутствие какого-нибудь незнакомого человека?

— Нет, кажется были только свои.

И вдруг Яшу словно кольнуло. Он вспомнил лицо Кашина, его бесцветные, охваченные непонятной и неуместной радостью глаза. Конечно, это не могло иметь отношения к делу, но появление старшего электрика все же оставалось ему не понятным.

— Кашин… — начал он и опять пожал плечами.

— Ну, ну?

— Да нет, это мне уж от страха, наверное, так показалось.

— Что именно?

— Кашин, — набравшись храбрости, закончил свою мысль Яша, — ночью никогда в отделение не приходил. А тут его словно нечистая сила принесла. Он радовался больше всех.

— Радовался, говоришь?

Сосредоточенное лицо следователя даже испугало юношу. В глазах мужчины появился угрожающий блеск.

— Как вел себя Кашин? Расскажи подробней.

В другое время Яша изнемог бы от подобного допроса, но теперь он начал понимать, что вокруг него происходит что-то неладное, что событие имеет какую-то другую сторону. Очень смутно молодой человек уже догадывался, на какую нить наводил его следователь. Впрочем, отпуская Яшу домой, следователь ни словом не подтвердил Яшиной догадки. Яше он велел ждать следующего вызова и ни с кем не делиться своими показаниями.

На другой день Люба, забежавшая к Якимовым после ночной смены, рассказала Яше:

— Ночью пришел к нам в отделение какой-то чудак, торчал на печах до пяти утра, а в пять вызвал Кашина из дома и начал мудрить: то прикажет включить печь, то выключить. Сам смотрит в окно кабины, на щиты оглядывается.

— Кто же это?

Люба пожала плечами.

Спустя два дня Яшу снова вызвали к следователю. Только теперь он не чувствовал себя подсудимым. Юноша верил человеку, с которым разговаривал в прошлый раз. Яша знал: следователь все объяснит, докажет его невиновность, потому что это наш, советский следователь.

— Как живешь, Якимов? — спросил следователь.

— Плохо.

— Что так?

— Без работы, без комбината, какое житье?

— Это правильно! Что ж, завтра можешь выходить на работу. Рад? То-то. Смотри, впредь почаще на сигнальные лампы оглядывайся и… на людей.

— Значит… Кашин?

— Враг. Но не своей рукой он включил рубильник, пока ты боролся со сном. Кто? А вот подумай. Не знаешь? Врага ищи там, где больше людской грязи. Мохов Григорий Григорьевич тебе знаком? То-то и оно. Так иди, Яков Якимов, работай, живи, как жил.

Следователь крепко пожал Яшину руку. Прыгая через несколько ступенек по широкой парадной лестнице, Яша слетел вниз к раздевалке, кое-как накинул на себя пальто, не застегивая его, не надевая кепки, выскочил на улицу к ожидавшей его Любе. Он схватил ее, закружил и, не стесняясь никого на свете, поцеловал в губы, в щеки, в глаза. Потом, глубоко вздохнув, Яша распахнул шире пальто, подставил ветру свою открытую голову и сияющими глазами посмотрел вокруг себя. Вокруг был его мир. Яша любил эту улицу, на которой стоял, любил всю страну свою, любил этот свой мир. Он хотел жить в нем и ради него.

Но сегодня мир был уже немножко не таким, как вчера. Он был не только светлым. Борьба за его будущее шла не только с теми, кто жил по другую сторону рубежа. Борьба шла и внутри, рядом.

Складочка на переносье так и осталась.

Прошла неделя.

Утром Андронов вызвал к себе Якимова. Он встретил юношу насмешливым взглядом, но на его уставшем лице была простая человеческая теплота.

— Пришел, тетеря? — сказал он. — Садись. Время покуда такое, что нужно работать, да оглядываться. Враги орудуют и в тылу, пакостят, где могут… Тоже… комсомолец. Назначаю тебя временно старшим электриком отделения. Ну, ну, глаз не раскрывай. Выскочат, пожалуй. И похудел уже, желтый стал. Переживал, что ли? В кулаке держи себя. Да заходи, о работе будешь докладывать ежедневно.

И кажется Якову, что вертится вокруг него огромное колесо. Мелькают дни, события сменяют одно другое. Несет его вперед бурное, стремительное течение.

 

1

Совещание партийного бюро закончилось в первом часу ночи. Глазков вышел в коридор заводоуправления вместе с высоким статным мужчиной, у которого, однако, было желтое, словно истомленное недугом, лицо. Мужчина держал в руке рулон с чертежами.

— Ничего, Николай Поликарпович, — сказал Глазков, — не унывайте. Проект блестящий, этого у вас не отнимешь.

— Легко сказать: не унывайте, — раздраженно отозвался Сивков. — Я столько труда положил на этот проект. Придется пойти выше, раз уж сам директор…

— Кстати, директор не сказал «нет».

— И за то ему спасибо. А я не могу ждать. Может, я завтра помру или бог знает, что со мной случится. Ведь не дачу для себя прошу построить, а мне твердят: «Война… война…» — как будто я дите какое. Вот же все расчеты тут. — Сивков потряс чертежами. — Ясно, как дважды два четыре. Не такие уж большие средства нужны на достройку.

— Дорогой Николай Поликарпович. — Глазков попытался обнять своего собеседника, но велика была разница в их росте, поэтому Марк Захарович привлек к себе Сивкова за талию, как барышню. — Дорогой Николай Поликарпович, вы же сами преотлично понимаете, что главное затруднение вовсе не в средствах, а в людях. В лю-дях! Видели вы, как в цехах работают? До изнеможения, до обморочного состояния. С питанием у нас того… плоховато.

— Значит, и вы считаете достройку Дворца несвоевременной затеей?

— Я считаю ее крайне необходимой и могу повторить то, что уже сказал на бюро.

— Да, да, я очень благодарен вам за поддержку.

— Директор молчал, стало быть, принципиально и он не против. Он не поскупится на средства, в этом я уверен. Но он не знает, где взять людей. Стройтрест их не даст.

Сивков безнадежно махнул рукой.

— Вот видите! Вы надеетесь на комбинат, а у нас у самих дела тяжелые, — покачал головой Глазков. — Нечего и думать, чтобы снимать народ с прямого производства.

— Значит, все-таки безнадежно?

— Вы забыли про общественность.

— Нет уж, нет уж, увольте, — Сивков отодвинулся от Глазкова. — Я агитировать не умею. Я человек беспартийный. Я лучше пойду жаловаться в райком или сразу в горком.

— Э, какой вы, — поморщился Марк Захарович. — Что мы все тут консерваторы какие-нибудь?

В вестибюле они расстались. Глазков редко бывал на свежем воздухе и, выйдя из заводоуправления, пошел медленно, наслаждаясь бодрящим апрельским воздухом. На завод шла смена. Шаркало множество ног по асфальту, перекликались голоса. Из темноты ночи на широкую площадь перед заводоуправлением непрерывным потоком выходили люди. Звонко перехлопывались двери проходных.

Вопрос о Дворце показался членам бюро нелепым и неуместным. Немцы готовили новое наступление на юге. Фронт требовал танки и снаряды во все возрастающем количестве. Южноуральский металлургический комбинат принял на свои плечи основные тяготы в изготовлении броневой стали. Напряжение в работе комбината достигло, казалось, своего предела. Люди иногда сутками не выходили из цехов. И вот пороги райсовета и парткома вдруг начинает обивать какой-то чудак из строительного треста с предложением продолжить строительство Дворца культуры.

В начале разговора на бюро этот человек произвел на Марка Захаровича самое неприятное впечатление. Кроме своего проекта, Сивков и знать больше ничего не хотел. Его монотонный глуховатый голос наводил скуку. Члены бюро знали, что Сивков в течение недели надоедал секретарю заводской партийной организации, пока не добился разбора его предложения на бюро. Сомнения не было — Сивковым вовсе не руководили какие-либо высокие мотивы — отдых трудящихся или желание дать рабочему поселку свой театр, приличное кино. Нет, его интересовал только Дворец как таковой.

Марк Захарович начал понимать Сивкова лишь после того, как директор спросил: «Не вы ли проектировали второй монтажный цех?» Сивков пробурчал что-то вроде «У-гм». — «А четырнадцатый жилой дом?» Оказалось, что и четырнадцатый дом проектировал Николай Поликарпович. Оба проекта были выполнены в невиданно короткий срок.

Глазков любил живопись, немного разбирался в архитектуре. Он с любопытством посмотрел на Сивкова. Спроектированный им новый литейный цех имел прекрасную планировку, был светлым, просторным помещением и вообще задуман талантливо.

Марк Захарович с особенным вниманием просмотрел разложенные по столам чертежи проекта.

— Позвольте, позвольте! — удивился он. — Насколько я помню, принятый проект выглядел иначе.

— Зачем бы мне потребовалось приносить вам то, что уже принято? — насупился Сивков. — Я изменил по-своему. Так будет и красивее и дешевле. Мой проект дает экономию на двадцать процентов. Это почти три с половиной миллиона рублей.

Но вся поза Сивкова и выражение его лица говорили: «Плевать мне на экономию. Вы посмотрите, какую красоту я вам предлагаю. Не каждому суждено увидеть такое. Я хочу строить Дворец. Дайте мне его закончить!»

— А ведь очень неплохо получилось! — вырвалось у Глазкова, и Николай Поликарпович почувствовал в нем союзника.

Пока шло обсуждение — оно сводилось к тому, что члены бюро ломали головы над тем, как бы растолковать упрямому Сивкову невыполнимость его предложения, — Глазков все более заражался идеей достройки Дворца. Но им руководили иные мотивы. В поселке непрерывно прибывал народ, хотя очень много молодежи ушло на фронт. Однажды вечером Марк Захарович заглянул в клуб и был приятно удивлен: там оказалось полно. Молодежь пела песни и танцевала. И как ни было трудно в цехе, трудно с питанием, жильем, одеждой (да и с чем только не было трудно!) старый деревянный клуб не вмещал всех желающих отдохнуть. Война не заглушала песни, не наводила уныния. Песня! С ней люди идут на смерть, на подвиг!

Среди многих десятков новых многоэтажных жилых домов поселка причудливое здание клуба, похожее на барак, выглядело нелепым, оно торчало, как бельмо на глазу.

А разве труженики комбината не нуждались в настоящем отдыхе? И меньше всего для этой цели подходил клуб с единственным зрительным залом, в котором было сыро и холодно. Танцы устраивались в фойе. Пол там шатался под ногами. С низкого потолка осыпалась известка.

Дворец был нужен, как хлеб, как снаряды, как выступление артистов на фронте. И главное — строительство Дворца уже было начато. Из окон квартиры Глазкова открывался вид на серый дощатый забор, за которым среди холмов мусора и кирпича возвышались красные кирпичные стены. Их едва успели поднять над землей до половины первого этажа. Оконные перемычки напоминали разрушенную колоннаду среди древних раскопок. В строительство уже вложены сотни тысяч рублей. Все это будет теперь подвергаться разрушительному действию времени.

— Здравствуйте, Марк Захарович!

Глазков очнулся от размышлений. Подняв голову, он узнал Бориса Сивкова.

— А, беглец, здравствуй, — приветствовал он Бориса. — Как работается на новом месте?

— Ничего, Марк Захарович, не плохо. Уже наружную кладку доверили. Норму даю, запросто.

— Молодец, Сивков. Постой… Сивков? Так это не твой ли родственник в строительном тресте работает?

— Ага. Мой дядя.

— Так, так, так… По его стопам пошел?

— Ну, нет, дядя тут ни при чем. У меня своя дорога.

— Только что на бюро обсуждали его проект достройки Дворца культуры. И, знаешь, очень толково сделано. Светлая голова у Николая Поликарповича. Он настоящий художник. А ты чего усмехаешься? Проект отклонили: некому заниматься достройкой.

— Ну и правильно сделали.

— Однако смотрю я на тебя и думаю: зря проект отклонили.

— Как так?

— Да очень просто. Ты комсомолец?

— Ясное дело.

— Сегодня сильно устал?

— Ничего, изрядно. Кому мало, могу поделиться.

— А если бы тебе сейчас дали срочное задание выложить эдак еще сотни четыре кирпичей?

Борис сдвинул кепку на глаза.

— Ну, если уж очень срочное…

— Так вот — дядин проект в твоих руках. Ишь, глаза раскрыл. На стройке сколько гавриков вроде тебя? Тысячи! Что вам стоит три, четыре часа отдать на Дворец? А тут еще и комсомольцы нашего комбината поддержат. Выход? — Выход.

Марк Захарович и сам обрадовался: как этого сразу не сообразил? Молодежи только подскажи — горы своротит.

А Борис хлопал глазами, открыл рот от удивления. Последнее время он всячески избегал встречи с дядей, хотя словно нарочно попадал ему на глаза. Он не мог не заметить происшедшей перемены со своим бывшим опекуном, но вовсе не думал разбираться в ее сути. Совесть так и не простила Борису украденных когда-то вещей. Пусть поневоле, но все-таки он был вором. И каждая встреча с дядей воскрешала в нем эти унизительные воспоминания.

Слова Марка Захаровича оглушили Бориса. Строить Дворец! Да тут наплевать и на дядю. У юноши сперло дыхание, не зная, куда девать руки, пришедшие в движение, он то засовывал их в карманы, то поправлял кепку, ощупывал пуговицы. Глазков словно указал ему цель жизни — выстроить такой красивый Дворец, чтобы весь город ахнул!

— Я… я подумаю, Марк Захарович.

— Давай заранее по рукам, Борис.

Юноша и начальник отделения пожали друг другу руки. Борис долго смотрел в темноту, которая поглотила невысокую, медлительную фигуру Глазкова.

С кладкой у него, Бориса, идет очень неплохо. Давно ли он работает на стройке? И двух месяцев не прошло. А ему уже поручают самую сложную работу. Конечно, с одной стороны, это потому, что все равно другому поручить некому, но с другой стороны, десятник все же хвалит его за быстроту, за умение.

На площади стало безлюдно, перестали хлопать двери кабин, часы на водонапорной башне показывали без семи час. Семь минут — целая вечность! Очень хотелось есть, так хотелось, что Борис поеживался от боли под ложечкой. Его смена закончилась в восемь часов, вот он уже пятый час бродит по поселку. Можно было бы успеть съездить домой поужинать, так нет же, ноги сами несут его к проходным комбината.

В час ночи над комбинатом взвыл могучий бас гудка, возвестивший конец смены. Снова захлопали двери проходных кабин. Но теперь народ выливался наружу, темнота поглощала людей, как перед тем выпускала их на площадь.

Борис переступал с ноги на ногу от нетерпения, напряженно следил за кабиной с крупным номером «8» над притолокой двери. Когда оттуда появилась девушка в темном халате, он рванулся вперед. Это была Катя. С тех пор, как Борис уволился из цеха, он ни разу не видел ее. Но как он стосковался по ней! Как долго колебался, прежде чем отважился прийти сюда, к проходным. Сегодня Борис был полон решимости. Строительство Дворца представлялось ему ареной будущих подвигов, которые он совершит ради нее, Кати. Сейчас она все, все, узнает. И не только о Дворце. Будь, что будет.

Катя остановилась кого-то поджидая. Из соседней кабины вышел Стешенко, поровнялся с Катей и взял ее под руку. Борис даже попятился в сторону. Он был достаточно наблюдательным, чтобы увидеть здесь не просто любезность. Ладонь девушки утонула в широченной, ручище Стешенко. Катя подняла к нему лицо, что-то сказала, засмеялась. Они прошли мимо Бориса, прижавшись друг к другу.

«Вот и все… — подумал Борис, — можно отправляться ужинать, спать и вообще ко всем чертям».

Переживания минувших лет показались ему сущими пустяками в сравнении с тем, что он испытывал теперь. Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось показываться на глаза Якову, Анне Матвеевне. Такого несчастья уже не утаишь.

 

2

…Он вошел в комнату и бережно положил на стол рулон с чертежами. Стол был неровен, рулон покатился, но Николай Поликарпович поймал его на лету, пристроил около чернильного прибора. Затем сел, уставившись в угол комнаты. В ушах его еще звучали голоса тех, кто там, на заседании бюро, пытался убедить его в невозможности продолжать строительство Дворца культуры.

Что же ему теперь остается делать?

Жажда, постоянно точившая его червячком, проснулась — иссушающая, как ветер пустыни, требующая немедленного утоления. Николай Поликарпович вскочил и заходил по комнате. Вот уже много месяцев ведет он с собой ожесточенную борьбу. Сколько сил она отняла у него, сколько стоила бессонных ночей.

После того как Борис всадил в него двойной заряд дроби, Николай Поликарпович дал себе слово, что не возьмет в рот ни капли вина. Но он и сам не подозревал, насколько глубоко сидит в нем эта проклятая заноза.

Вначале все шло к лучшему. На строительстве Дворца он действительно ожил, работа пришлась ему по вкусу. Увлечение настоящим делом притупило в нем тягу к вину. К тому же он содрогался от ужаса, вспоминая выстрел доведенного до отчаяния Бориса. Ему искренне хотелось искупить вину перед племянником.

В поселке Сивкову дали комнату в одном из недавно отстроенных домов. Оставшись на новом месте, Николай Поликарпович обновил свой гардероб, купил новый письменный стол, чертежную доску. На стенах вновь появились его любимые картины: «Охотники на привале», «Утро в лесу», «Московский дворик». Домой он возвращался настолько уставшим, что вообще было не до выпивки. У него появились кое-какие соображения насчет архитектурного оформления Дворца. Его замечания относительно планировки физкультурного зала были немедленно учтены. А главное, чем больше он вникал в суть строительства, тем больше находил архитектурных пороков. Он бы сделал лучше — в этом уже не было никаких сомнений.

Николая Поликарповича не могли не заметить, ведь за его спиной как-никак двадцатипятилетний опыт строительства. Уже через месяц Сивков был прорабом-начальником строительства Дворца. Но в день его назначения радио принесло весть о переходе немецкими войсками границ Советского Союза. А он, инженер Сивков, был всецело поглощен Дворцом. Войну он почувствовал только тогда, когда узнал о приказе прекратить все строительство необоронного значения.

Для Николая Поликарповича это было крушением надежд. Он пробовал уговаривать управляющего трестом, но тот рассердился и закричал на Сивкова: «От меня, что ли, это зависит? Наркомат приказал, значит, точка!»

И тогда Николай Поликарпович спустил тормоза. Зверь был выпущен на волю. Спустя два дня прораба в мертвецки пьяном состоянии подобрали на пустыре за поселком рабочие строительного треста. Босой, в одной нижней рубашке, весь в грязи, он был доставлен домой. Едва протрезвившись, Сивков снова удрал из дома. Запой его продолжался девять дней. За это время в компании самых подозрительных личностей он умудрился спустить часы, костюм, пальто и свои любимые картины.

Придя в себя, он явился с повинной в управление треста. Его вызвал к себе управляющий, широкий, но не толстый, волевой мужчина. Едва удостоив Сивкова хмурым взглядом, он бросил секретарю короткое: «Уволить». Николая Поликарповича так и обожгло: «А Дворец? Кто будет достраивать Дворец? Прощай навсегда? Ведь война-то рано или поздно кончится…»

— Я очень прошу вас не увольнять меня, — взмолился Николай Поликарпович. — Даю слово, что ничего подобного со мной больше не повторится. Я же строитель.

— Пьяница ты, а не строитель. — Управляющий брезгливо поморщился. — Вон!

Уговоры не помогли, его уволили. Домой он возвратился настолько подавленный, что у него даже не было желания напиться. Впервые его охватило отчаяние. Теперь он не мог представить себе, как станет сидеть сложа руки в то время, как без него будут продолжать строительство Дворца. Он хотел строить, создавать! Прежняя бездеятельность встала перед ним устрашающим призраком, и Сивков цеплялся теперь за свое место в строительном тресте, как утопающий, которого стремительное течение реки увлекает к низвергающемуся водопаду, цепляется за скользкий камень, единственную надежду на спасение.

Он проявил небывалую настойчивость. Часами просиживал Николай Поликарпович в приемной управляющего, ловил его в коридоре, упрашивал, умолял, стараясь не замечать презрительных улыбок секретарши и своих бывших сослуживцев. Боже мой, кто бы теперь узнал в этом человеке некогда самоуверенного и преуспевающего архитектора Сивкова!

Его выручила та же война. Из строительного треста взяли на фронт много специалистов, заменить их было некому. На работу принимали неопытную молодежь, женщин, инвалидов. Пришлось по необходимости взять обратно и Сивкова.

— Но предупреждаю, — сказал ему управляющий, — еще раз напьешься — не просто выгоню, а отдам под суд.

Николай Поликарпович с жадностью изголодавшегося по работе человека всем существом ушел в строительство. Ему приходилось и проектировать, и руководить, и зачастую решать вопросы снабжения. Он чувствовал необыкновенный подъем, жажду движения. Чем больше он уставал за день, тем легче было на душе. Его проект нового литейного цеха вызвал молчаливое одобрение, а управляющий даже похвалил его за оригинальное решение планировки.

Но часто, как приступы зубной боли, появлялось ненавистное желание выпить. Оно было назойливым, нашептывало всевозможные оправдания, доводы. Николай Поликарпович спасался от него работой, а дома спешил забраться в постель и, накрывшись с головой одеялом, призывал на помощь сон.

В начале 1942 года, когда вся страна радостно приветствовала победу Красной Армии под Москвой, Сивков начал длительные размышления над преобразованием проекта Дворца культуры. Конечно, не могло уже быть и речи о создании нового проекта: ведь строительство начато; но отчего же не устранить много такого, что резало ему, Сивкову, глаза своей недодуманностью. Работать пришлось по ночам, другого времени не было даже в воскресенье. Такое напряжение оказалось для него непривычным. Однако сильнее усталости было увлечение. Лицо его стало совсем желтым и худым, но зато в глазах появился здоровый огонек азарта.

В начале апреля доработка проекта Дворца культуры была закончена. Сивков мог бы похвастать рекордно коротким сроком выполнения сложнейшей работы. В чертежном искусстве он был виртуоз. Посторонний наблюдатель залюбовался бы, наблюдая за Николаем Поликарповичем, когда тот стоял за чертежной доской: скупые, точные движения, безукоризненные линии, красивый почерк.

За это время он не слышал радио, лишь изредка просматривал газеты и о положении на фронтах узнавал преимущественно из разговоров своих подчиненных — ему некогда было заниматься расспросами.

Но сегодняшнее заседание бюро потрясло его настолько, что, придя домой, Сивков выругался. Что ему теперь осталось делать? Выпить! Отныне наплевать на все, можно дать себе волю. Пусть осуждают его сколько хотят, в данный момент у него ко всему полное равнодушие.

Но, взглянув на рулон с чертежами, Николай Поликарпович остановился посреди комнаты и прижал кулаки к глазам. Нет, он должен сдержаться. Должен! У него столько работы, кроме Дворца!

Уговаривая самого себя, он все ближе подвигался к вешалке, к дверям. Коснувшись пальто, он отдернул руку, застонал и медленно возвратился к столу. Одеревеневшими пальцами Николай Поликарпович развернул чертежи и приколол на доску лист, на котором был изображен фасад здания. Дворец, вычерченный цветной тушью, возник точно реальный в мраморе колонн, в сверканьи огромных окон. Судорожный вздох вырвался из груди Сивкова; ему показалось, что он победил в себе это преступное желание — пить.

Прислонив доску к стене, архитектор отошел на середину комнаты и стал созерцать свое творение. Он мысленно распахивал дубовые двери, заходил в вестибюль, поднимался по широкой мраморной лестнице, покрытой коврами, прохаживался по сверкающему паркету фойе. Какую красоту создал он для людей!

Но стоило ему только закончить эту мысленную экскурсию по Дворцу, как тотчас же вспомнилось минувшее заседание бюро. «Война… жди, когда она кончится… И в самом деле почему бы не выпить?…» Сегодня он сделает попытку ограничить себя небольшой порцией водки. Выпьет совсем чуточку. А завтра на работу.

Это было обычное искушение, самообман. Где уж там удержаться, если все поры тела пропитаны алкоголем. С работы выгонят, отдадут под суд.

— Не выгонят! — сказал он вслух. — Кто будет работать вместо меня? Я ж и так двоих, нет, троих заменяю.

— Не выгонят! — еще раз успокоил он себя и посмотрел на пальто. — Ведь я же болен… Вино мне необходимо как лекарство… чтоб оно провалилось!

Николай Поликарпович облизнул пересохшие губы. Он и сам не заметил, как очутился подле вешалки. И сразу заторопился, неизвестно отчего смущаясь и стыдливо пряча глаза. Теперь произошел решительный перелом, внутри все закипело, желание выпить охватило его, как пожар.

Сивков очутился на улице. Его не смущало позднее время — шел третий час ночи. Его собутыльники не признавали времени суток. Он мог появиться когда угодно, лишь бы при нем были деньги. Не смутило его и то обстоятельство, что все партнеры жили в городе, а трамваи уже не ходили. Сейчас он готов был отправиться за тридевять земель, лишь бы утолить все растущее желание.

И Николай Поликарпович двинулся в путь все убыстряя шаги.

На углу он едва не сбил с ног проходившего молодого парня.

— Ну, ты, — сказал парень, — поосторожнее.

— Борис? — Сивков по голосу узнал племянника.

— А, дя-дюш-ка-а! — обрадовался Борис. — До чего же кстати, дорогой дядюшка! Я-то все ломал голову, с кем бы мне опорожнить эту посудину.

И он к самому носу Николая Поликарповича поднес поллитровую бутылку. Знакомый дразнящий запах защекотал ноздри старого алкоголика.

— Знакомая штука? — ухмыльнулся Борис. — Спирт. Человек сто опросил, пока на барыгу наткнулся. И вот требуется снять пробу. Нет, это просто изумительно! Вот и не верь после этого в животный магнетизм. Только не возьму в толк: кто кого притянул. Бутылка тебя или ты бутылку? Короче говоря, я хочу выпить, дядюшка. Домой тащиться далеко, да там и не получится. А с тобой мы так давно не виделись. Выпьем за встречу! Ну? Чего ты молчишь?

Николай Поликарпович остывал, как чайник, снятый с огня. Голос и поведение племянника оказали на него самое отрезвляющее действие. Он давно искал встречи с Борисом и до глубины души переживал его намеренное равнодушие. Николай Поликарпович жаждал не просто загладить свою вину перед Борисом, а возвратить любовь и привязанность сына своего брата. После ухода племянника его стало угнетать одиночество. Теперь ему не хватало Бориса, хотя прежде он и не замечал его присутствия.

Сейчас, слушая племянника, Сивков растерялся. Не его ли вина, что Борис тоже пристрастился к выпивке?

— Что у тебя случилось? — произнес он.

— А ничего! — Борис подбросил и поймал бутылку. — Настроение, понимаешь?

«Разобьет!» — испугался Николай Поликарпович, расширенными глазами наблюдая за мельканием бутылки. И вдруг ощутил в себе прилив неведомой прежде ярости.

— Дай сюда! — он протянул руку за бутылкой.

— Держи, дядюшка. Только крепче.

Рука Николая Поликарповича задрожала от прохладного прикосновения стекла. Стиснув зубы и едва не застонав, он размахнулся и ударил бутылку об асфальт.

Борис, моргая глазами, растерянно посмотрел на то место, где смутно поблескивали осколки и темнело влажное пятно. Потом он перевел глаза на дядю. В жизни его бывшего опекуна случилось что-то такое, перед чем все его, Бориса, неудачи — семечки.

— Идем! — Николай Поликарпович схватил племянника за рукав.

— Куда?

— Ко мне. Ко мне, Бориска. Нам нужно о многом потолковать с тобой. Ведь мы никогда не говорили по душам. Я был дрянной человек. А все это проклятое вино… Но тебе-то к чему брать с меня пример? К чему? Я отживаю свой век, а у тебя… у тебя все впереди. Сколько ты еще выстроишь домов, заводов, Дворцов. О, господи… Если бы все начать сначала. Твой отец… Петя… был замечательный человек. Я вспоминаю о нем чаще, чем о матери…

Слушая торопливую и бессвязную речь дяди Коли, Борис тяжело передвигал ногами в тяжелых кирзовых сапогах. Он почувствовал себя очень уставшим и голодным. Однако на сердце его стало чуть-чуть легче. Кажется, он избежал большой глупости. И, кроме того, в душе его шевельнулась радость: дядька-то вроде стал другим.

…На призыв комсомольцев строительного треста первыми откликнулись комсомольцы электроремонтного и литейного цехов. Они обязались каждый день после окончания смены выходить на строительство Дворца культуры, отдавая три, четыре часа своего отдыха.

В заводской многотиражке «Металлург» на первой странице был помещен текст призыва и портреты инициаторов достройки Дворца. Рядышком красовались Борис Сивков, Михаил Огородов и Яков Якимов.

Глазков, раскрыв газету, заулыбался. Молодцы! Теперь только раздуть огонек. Это уж дело тех, кто постарше. А вот с портретами поспешили. Рано из них героев делать. Скромность — она больше красит человека. Но… все равно. Парни дельные, не подведут.

 

3

Они сидели друг против друга, оба широкие, крепкого сложения, с крупными лицами, немножко похожие друг на друга.

Директор комбината сидел, откинувшись в кресле, за письменным столом. Он был чуть повыше своего гостя, начальника строительного треста, светлее лицом, но с холодным и твердым взглядом близко сдвинутых глаз.

Год назад, после битвы под Москвой, директор комбината получил особые полномочия от Государственного Комитета Обороны. Он был известен как хозяин своего слова, человек необыкновенной настойчивости и изумительной деловитости. Про распорядок его дня на комбинате ходило много рассказов. Он успевал бывать в театре, в детских садах, заглядывать на фабрику-кухню, умел находиться в курсе всех дел комбината, больших и малых, решал их с минутной точностью, без всяких колебаний, ничего не откладывая и жестоко наказывая тех, кто не принимал немедленных и правильных мер. У него были строго определенные часы отдыха, и никто не рисковал звонить ему по ночам на квартиру.

— Машинами я тебя обеспечу, — сказал директор комбината. Голос его был негромким, немножко глуховатым, но внятным. — Народу теперь у тебя хоть отбавляй. Пожалуй, и леса дам, а вот стекла у меня нет, сами фанерой, где можно, заменяем.

— Для вестибюля к тому же крупногабаритное стекло потребуется, — добавил гость. — Пытался я на трубном выпросить, там запас есть, знаю. Отказали.

— На трубном? У Зеленка? — Директор подвинулся к столу, коротким росчерком сделал пометку в раскрытом блокноте. — Помогу тебе. Завтра жди от Зеленка стекло прямо с доставкой.

— Даже с доставкой? — понимающе улыбнулся управляющий трестом.

— Долг платежом красен. А как с кирпичом, с цементом?

Управляющий трестом развел руками.

— Придется выкраивать по крохам. Кирпичный завод не справляется с плановыми запросами, цемент и того больше в дефиците. Вторая очередь кирпичного завода вступит в строй только к осени.

— Нет, ждать до осени не годится. Народ уже взбудоражен. И без того мы с тобой щелчок по носу получили. Нам бы с тобой первыми следовало о Дворце позаботиться. Разрешили прекратить строительство, а ты уж обрадовался.

— Не разрешили, а приказали.

— Дворец должен быть.

— Мрамор…

— Я послал людей в Свердловск.

— Однако такие расходы никакими сметами не предусмотрены.

— В долг возьмем, по-соседски. Мрамор теперь все равно без дела лежит. А мы за него сковородками рассчитаемся. У меня в литейном из отходов делают.

— Сковородки, — управляющий строительным трестом с улыбкой исподлобья посмотрел на директора комбината. — Да-а… Сейчас это сила. Ничего не скажешь… Эдак на мою долю ничего и не останется. Разве что график строительства составить?

— График, говоришь? Я вот прикинул. Взгляни.

Директор через стол протянул лист бумаги. Управляющий трестом взглянул, брови его сдвинулись.

— Что? Левое крыло к осени?

— Да. Кинозал, физкультурный зал, кружковый сектор.

— Немыслимо! На стройке только два процента квалифицированных рабочих. Всего две сотни.

— Ничего, через месяц освоятся и получится сто процентов — две тысячи триста человек, целая армия.

— Ты так уверен в способностях своих людей?

— Уверен. Наш народ все сможет.

— И тем не менее левое крыло…

— Через год второе. В сорок четвертом закончим Дворец полностью.

Директор повернулся к пульту возле кресла и нажал кнопку.

Вошла девушка-секретарь.

— Машину, — приказал директор и, взглянув на управляющего трестом, предложил: — Довезу тебя до Дворца. График уточним на месте.

— С удовольствием, — едва размыкая плотно сжатые губы, холодно отозвался управляющий: предложение очень уж походило на приказание, так категорично оно прозвучало. Но по опыту прошлых лет он знал, что директор комбината так или иначе добьется своего.

Ни в истории металлургического комбината, ни вообще в истории города Южноуральска не случалось чего-нибудь более удивительного. На стройку Дворца пошли не только комсомольцы. Желающих нашлось больше, чем нужно.

В конторе строительного треста составлялись довольно любопытные штатные ведомости. Получился внушительный дополнительный список «сезонных рабочих» в две тысячи триста человек. Здесь были и конструкторы, и бухгалтеры, и слесари. Но в ведомостях они значились уже под новыми профессиями: каменщиками, штукатурами, плотниками, столярами, стекольщиками.

И вот случилось, что Борису пришлось вдруг стать десятником по укладке. Получив это назначение, он чуть не захлебнулся от волнения и радости. На пожелание дяди: «Не подведи, Борис», он принял деловой вид, стараясь быть похожим на Михаила, и сказал:

— Справлюсь… запросто.

Вечером он явился домой с грудой книг под мышкой.

— Ого! — удивился Яков. — Что это может означать?

— Участок мне поручили, — скромно пояснил Борис. — Вот решил почитать кое-что. Понимаешь, — оживляясь, добавил он, — дали мне бригаду: двух бухгалтеров, токаря, четырех копировщиц. Они раньше и кирпича в руки не брали. Перепачкались, с ладошек кожу посдирали. А мне все-таки руководить надо, отвечать за свой участок.

— Разве не прораб руководит?

— И прораб, конечно. Да ему хоть разорвись. Надо самому привыкать. Ты… не поможешь мне? Тут в книгах много такого… понимаешь… с математикой. Ну хоть и не с высшей, а все-таки.

— Ясно. Помогу.

— Вот хорошо, — повеселел Борис и неожиданно добавил: — А дядя Коля снова изменения в проекте ввел. Такая красота… Эх, научиться бы самому проектировать! И как он успевает за всем строительством следить, ума не приложу.

— Хочется?

— Ох, не говори, Яков. Иногда сплю и вот причудится, будто стою за чертежной доской, а на чертеже, как по щучьему велению какие-то здания появляются, в красках.

Значит, прямая тебе дорога в архитекторы.

— Вот бы война поскорее кончалась.

Строительная площадка Дворца теперь с утра до вечера кишела людьми. Машины увозили мусор, а возвращались с кирпичом, с лесом.

Майское солнце припекало, пыль оседала на свежей зелени деревьев, на траве. Ожившая стройка шумела бетономешалками, стуком молотков, треском электросварки, лязгом металла. Но главное — люди. Их было много, они были всюду: с лопатами на расчистке площади, с топорами на возведении лесов, с лопатами на укладке кирпича.

Не все шло гладко. Получалось много лишней сутолоки. Стройтрест оказался в необычной роли. Приходилось строить и обучать, обучать и строить.

 

4

Яков стоял рядом с Глазковым и через щиток с синим защитным стеклом смотрел, как тяжелая огненная струя стекает в ковш. Брызги расплавленного металла бились о фермы цеха, и от их ударов вспыхивали веера лучей. Лучи мгновенно обрывались, а вниз уже сыпался дождь меркнущих искр. В синем стекле струя казалась молочно-белой, а люди походили на замерших призраков.

— Легче, легче! — командовал Глазков регулировщице, наклонявшей печь, и, приблизив губы к уху Якова, прокричал: — А хорош подарочек фронту. Немцы зубы о нашу сталь обломают.

Отношения между Глазковым и Якимовым становились все более дружескими. Происходило это не только потому, что старший электрик должен был постоянно общаться с начальником отделения. Марк Захарович давно присматривался к спокойному на вид, но начиненному огнем юноше. Любознательность Якимова пришлась ему по душе. Марк Захарович Глазков прежде всего ценил в людях нетерпимость к застывшему, к покою. Это он написал о Якове в стенную газету литейного цеха, когда тот возглавил работу по замене шин. Это он выдвинул кандидатуру Якимова на должность старшего электрика отделения и добрый час убеждал Андронова в том, что возраст еще ничего не значит, что никто в отделении так хорошо не знает электрооборудования, как Якимов. Нет опыта работы с людьми? Это верно. Но рядом с ним будут старшие товарищи, будут партийцы. Подскажут, где потребуется, одернут. Урок с Кашиным и Моховым обошелся Якимову в десяток лет общения с людьми. Теперь люди не будут для него все на одно лицо.

Случалось, что Марк Захарович заставал Якова в дверях химической лаборатории. Юноша пристально наблюдал за работой лаборанток, словно желая постигнуть секрет анализа и не решаясь в то же время забивать себе голову ненужными вещами.

— Что? — пошутил Марк Захарович. — Не хочешь ли и здесь ввести автоматику?

— Если бы можно было, так и ввел бы, — отозвался Яков. — На анализ четверть часа уходит за смену на печь. Хорошо бы сократить.

— О спектральном анализе слышал?

— Слышал. Применяется он в астрономии, в исследовательских лабораториях.

— Это да. А вот перед самой войной его начали вводить в металлургии. Харьковский оптический институт им занимается. Обещали они как раз то, о чем ты сейчас говоришь.

Из кармана пиджака Якова постоянно торчала какая-нибудь книжонка. Иногда Марку Захаровичу удавалось прочесть название. Его немножко удивляло бессистемное чтение юноши: в карманах Якова оказывалась то астрономия, то история какого-нибудь технического открытия, то новинки авиации и реактивной техники. Гораздо реже примечал Глазков электротехническую литературу и вовсе не замечал книг по химии. Оттого он и удивился, увидев Якова в химической лаборатории.

Однажды из кармана Якова выпала тоненькая брошюрка. Глазков поднял ее и, прежде чем передать Якову, раскрыл. Он увидел строчки, жирно подчеркнутые красным карандашом, а на полях ярко-красные «птички», знаки восклицания, сокращенные слова. Значит, юноша не просто читал, но изучал, вдумывался. Брошюрка называлась «Теория вертикального полета ракеты». Изложение было чисто инженерное, построенное на основе интегральных уравнений и векторного анализа. Посмотрев на обведенные красным карандашом формулы, Глазков сделал губы трубочкой и недоверчиво покачал головой.

— Сколько классов ты закончил? — спросил Марк Захарович, передавая брошюрку Якову.

— Девять с хвостиком, — ответил Яков. — А что?

— Как же ты умудряешься читать такие вещи?

— Умудряюсь, — улыбнулся Яков. — А разве нельзя?

— Не морочь мне голову, Яков, — рассердился Глазков. — Чтобы понять интегральное уравнение, нужно закончить первый курс института.

— А я его и закончил… еще до окончания девятого класса.

— Чтоб тебя! Ты решил вывести меня из терпения. Это не хорошо, Яков. Я почти втрое старше тебя.

— Извините, Марк Захарович. Но я говорю правду. Я самостоятельно изучал высшую математику. Просто я захотел и изучил.

— Для чего же?

— Для того, чтобы читать такие книги.

— Странно… Ты разжег мое любопытство, Яков. Я становлюсь похожим на старую сплетницу, которой начали рассказывать интересную новость и остановились на середине. Не зайдешь ли ты ко мне домой, Яков?

Яша обрадовался приглашению, но выполнил обещание не сразу. Ему думалось, что не совсем прилично появиться в незнакомой семье. Он рассказал о приглашении Любе.

— Хочешь, пойдем вместе? — предложила Люба.

— В самом деле! — подхватил Яша. — С тобой я вдвое смелее.

Они уговорились встретиться в восемь вечера и ехать в заводской поселок. Девятый дом, в котором жил начальник плавильного отделения, представлял собой пятиэтажный белоснежный корпус с большими окнами, с первоклассным «Гастрономом» в первом этаже. Дом был угловой. От него начинались два длинных ряда таких же пятиэтажных домов, окаймленных газонами. Вдоль газонов проходили трамвайная линия и асфальтированное шоссе. Это была, пожалуй, самая красивая, самая современная улица в городе.

Глазков жил на четвертом этаже. Дверь открыла дородная высокая женщина с властным выражением свежего лица, хотя глядя на седые нити в ее темных волосах, ей можно было дать никак не меньше сорока пяти лет.

— Нам Марка Захаровича, — несмело сказал Яша.

— Ма-арк! — крикнула женщина звучным и приятным голосом. — Тобой интересуются.

— А, это вот кто! — обрадовался Глазков, появляясь в прихожей. На нем не было очков, и он щурил близорукие глаза. — Сашенька, рекомендую: старший электрик нашего отделения Яков Якимов. Помнишь, я тебе о нем рассказывал. А это регулировщица Люба Грачева, его подчиненная. Не знаю уж, по роду работы или по другой какой причине, но только они всегда бывают вместе. Порознь их не встретишь, уверяю тебя.

Женщина, добродушно посмеиваясь, пожала руки Любе и Якову. Она назвалась Александрой Дмитриевной.

Марк Захарович провел Любу и Яшу сначала в большую комнату, а из нее в другую, поменьше, в свой кабинет, служивший одновременно и спальной.

Здесь Яков увидел не просто очень много книг, а настоящую библиотеку. Вдоль трех стен от пола до потолка тянулись полки, плотно уставленные книгами. У Любы вырвалось невольно: «Книг-то, батюшки!» Яков произнес сдержаннее: «Вот это да!» — и сразу подошел к полкам.

На полках в кабинете Глазкова преобладала политическая литература. Яков увидел солидные тома «Капитала», ровные, с красными корешками тома Ленина: тридцать томов — полное собрание сочинений. Тут же были Добролюбов, Гегель, Белинский, Плеханов, Чернышевский, Радищев, масса других мало знакомых и совсем не знакомых Якову авторов. Была здесь и художественная литература: Лев Толстой, Гоголь, Пушкин, Достоевский, Чехов, Гончаров, Бальзак, Золя… И уже на самых нижних полках стояла техническая литература: металлургия, химия, электротехника…

— Садись, Любушка. — Марк Захарович указал девушке на мягкое кресло подле стола и сам сел рядом. — Пусть Яков занимается книгами, а мы с тобой побеседуем.

Внимание Якова привлекла репродукция, висевшая над столом: Ленин, приподнявшись в гневном и страстном порыве, бросал кому-то вызов. Вокруг него сидели друзья и соратники, спокойные, уверенные. Подойдя ближе, Яков прочел: «Есть такая партия!»

— Моя любимая картина, — сказал Марк Захарович, увидев, как внимательно изучает ее Яков. — Я часто смотрю на нее, сидя за столом. Помнишь ли, где Ильич сказал эти слова?

— На первом съезде Советов в июне 1917 года, — опередила Люба Яшу. — Меньшевики тогда заявили, что нет такой партии, которая решилась бы взять власть в свои руки. А Ленин вот и ответил.

Девушка кивнула на картину.

— Правильно! — Глазков одобрительно наклонил голову. — Значит, историю партии изучали?

— У нас в школе бюро такой кружок организовало.

— А я сам читал об этом, — сказал Яша.

Он тоже присел к столу. Его взгляд пробежал по стопкам книг, по общим тетрадям и блокнотам. Если Яша привел в недоумение Глазкова своим непонятным влечением к далеким, казалось бы, от него наукам, то теперь такое же недоумение вызвал у него Глазков. На столе лежали «Диалектика природы» Энгельса, «Философские воззрения Герцена и Огарева», сборник статей по диалектическому материализму. Для чего требовалась вся эта философия инженеру-металлургу? Прямо спросить об этом Яша не решался.

Сидеть в креслах было очень удобно. Широкое окно выходило на запад. Солнце, заканчивая свой путь, заглянуло в кабинет. На столе ярким блеском вспыхнул лист стекла, засверкали глянцевые грани чернильного прибора и молочно-белый абажур настольной лампы. Только книжные полки и кресла, в которых сидели гости и хозяин, остались в тени.

Беседовали о заводских делах.

Глазков говорил неторопливо, растягивая слова. Яшу поразило, как легко он разбирается в электрооборудовании, вникая в самые тонкие его стороны. Но еще более свободно говорил о людях. Он перечислял достоинства и недостатки, о которых Яша и не подозревал в знакомых сталеварах, механиках, мастерах, монтерах. Яков весело рассмеялся, когда Глазков дал характеристику Любы — ворчуньи, признающей только авторитет Стешенко.

Постепенно разговор перешел на Якова. Он не заметил даже, как это вышло. Просто было логичное продолжение беседы. Марк Захарович поинтересовался видами на будущее сначала Любы, потом Яши.

— Мечтатели, — сказал Глазков, — беда с вами. Значит, так и решили: один строит межпланетный корабль, а другой ведет его на Луну?

— Так и решили, — подтвердила Люба. — Только полетим, мы, конечно, вместе. Яков хочет первым ступить на Луну.

— Завидую. Хорошо бы и мне в вашу компанию, да возраст не позволяет. А наш Яков широко размахнулся. Правда?

— Большому кораблю — большое плавание, — серьезно сказала Люба.

— И какие же планы у тебя, Яков, на ближайшее будущее?

На ближайшее будущее определенных планов у Якова не оказалось. Во-первых, шла война, до планов ли теперь? Во-вторых… во-вторых, он все еще не может выбраться из тупика, в который забрел.

— Тупик? Любопытно…

Глазков поднялся из кресла и разыскал на столе очки. Затем он достал из ящика пачку папирос. Курил Марк Захарович очень редко, только в тех случаях, когда начинал размышлять над чем-нибудь новым или волноваться.

— Тупик… Множество неразрешенных проблем… Целый ряд разных «невозможно»… Так. Закуришь?

— Нет, он не курит, — поспешила пояснить Люба.

— И очень хорошо делает. Так разберем твое первое «невозможно».

Теперь Якову пришлось подивиться еще больше. Глазков не был профаном и в реактивной технике. Очень многое он знал не хуже Якова. В его устах все «невозможно» одно за другим превращались в обычные, еще неразрешенные, но вполне разрешимые задачи науки и техники. И Яков верил, он не мог не верить: так просты и понятны были доказательства Глазкова, которые сводились к непоколебимой вере в силу человеческого разума.

И трудно было сказать, кроется ли в Глазкове неисчерпаемый источник знаний или он обладает удивительным секретом проникать в самую суть явлений. Яша с любопытством посмотрел на непонятные для него книги по философии, разложенные на столе. Не в них ли секрет таких свободных рассуждений Марка Захаровича?

В этот вечер Глазков покорил Любу и Яшу еще одним качеством: простотой. Он держался с ними как равный с равными. Молодые люди чувствовали себя так, словно попали к старому задушевному другу. Вопросы Глазкова помогали договаривать недоговоренное, его простота вызывала на откровенность. Яша мог бы говорить с ним бесконечно.

Ира советовала, помогала выбрать правильное решение. Она хорошо разбиралась в душевных переживаниях Яши. С Глазковым Яша мог говорить языком техники и математических расчетов. В разговорах с ним Яша раскрывал свои знания не только перед Глазковым, но и перед самим собой. Он оценивал их теперь, как строитель оценивает построенное здание. Собственно, оценивал-то Марк Захарович, но в беседе получалось так, что Яков как будто самостоятельно находил изъяны в здании: оно оказывалось с такими пороками, которые требовали от строителя еще массу доделок.

Провожая молодых людей, Глазков задержал руку Якова в своей руке.

— Очень хорошо, что вы зашли ко мне, старику, друзья мои. Я действительно втрое старше каждого из вас. Но вот что я хочу сказать. Не тебе, Любушка, у тебя дорога хотя тоже трудная, но ясная, а тебе, Яков. Ты выбрал еще нехоженную дорогу и путь проделал по ней уже немалый. Только с самого начала тебе следует осознать, что проблему полета в космическое пространство решить одному человеку не под силу, каким бы способным он ни был. Ты освоил высшую математику — хорошо. Однако она потянула за собой химию. Химия повела тебя в атом водорода, то есть в атомную механику. И все это только для того, чтобы решить часть общей проблемы: найти топливо. А рядом встает еще более серьезная задача: жаростойкий или, как его еще называют, термостойкий сплав. А там еще и конструкция самого двигателя. Я веду речь к тому, что межпланетный корабль можно создать не иначе, как большим творческим коллективом. Запомни: коллективом — готовь себя к этому. Как друг, хочу быть с тобой откровенным — ты слишком уверовал в свои способности. Видно, раньше тебе сопутствовали одни успехи. Это и хорошо, и… опасно. Будь скромнее, Яков. Вот что я хотел сказать тебе сегодня. Подумай, Яков, хорошо подумай. А ты, Люба, помоги ему. Уж раз взялись за руки, не отпускайтесь.

— Мы навсегда так, — негромко сказала Люба.

Закрыв дверь за Любой и Яшей, Марк Захарович прошел к жене на кухню.

— Замечательный народ эта наша молодежь, — сказал Марк Захарович, взяв нож, чтобы помочь жене почистить картошку.

— Опять таланты открываешь?

— Талант? — Марк Захарович покачал головой. — Нет, я не спешу произнести это слово вслух. О таланте говорят не по замыслам, а по итогам выполненного. Но юноша, которого ты только что видела, удивляет меня своей способностью впитывать знания. Своеобразная губка. Такой многое может сделать, но такому легко и сбиться с дороги. Переоценит свои способности, начнет ими любоваться, как блестящей игрушкой — тут тебе и конец. Как же не принять в нем участия? Время у нас нынче не то, при котором мы с тобой дорогу пробивали. Помнишь, как профессор Щербинский тебя шесть раз минералогию пересдавать заставил? А? А за что? Непревзойденный был иуда, любил поиздеваться над выходцами из рабочих.

И как это часто случалось, когда они оставались вдвоем, Марк Захарович и Александра Дмитриевна отдавались воспоминаниям о прошлом, о своей боевой молодости.

 

5

Анна Матвеевна мыла посуду после обеда. Филипп Андреевич прошел с газетой в большую комнату. Яков уже сидел над своими книгами по реактивной технике, а Борис то заходил в кухню, то выходил из нее и все поглядывал на Анну Матвеевну, не решаясь спросить о чем-то.

— Ну, как дела с Дворам культуры? — заговорила Анна Матвеевна.

— Нормально. К осени левое крыло закончим. А знаете, почему так здорово подвигается? Из-за ихнего директора. — Борис кивнул на комнату, где сидел Яков. — До чего напористый человек! Со стройки будто и не вылезает. Когда только успевает свои дела делать. А главное, все у себя на комбинате выкраивает. Знаете, какие люстры в электроцехе изготовили? Я такой красоты и во сне не видел. Там Михаил командует. И все, что для стройки необходимо, директор все достанет. Наш-то иногда распишется: невозможно, мол, дефицит. А этот словно из-под земли добудет.

— Для рабочих старается.

— Уж очень деловой человек. Ну и народ в него верит, со спокойной совестью люди работают — знают: не заест, остановки не получится. Мои бухгалтеры — что твои каменщики. Кирпичик к кирпичику, как костяшки на счетах, кладут. Нормально получается. Проводку взялся Яков делать, — Борис понизил голос, — скрытой поведут. Культурно получится.

— А как Николай Поликарпович трудится?

К этому, собственно, Борис и подводил разговор.

— Тоже со стройки не вылезает. Даже бриться перестал. Раньше пил, но все-таки брился, а сейчас на Карабаса походит. Я слышал, его Яшкин директор расхваливал: уж больно ловко физкультурный зал получился. А дядя Коля уже какой-то особенный жилой дом проектирует, у которого все комнаты на юг будут. Он мне наброски показывал. И вот, — Борис передохнул, — и вот просит помочь ему.

— Чем помочь?

— Чертить. Я пробовал. Получается. И он меня хвалил. Он мне такое объяснял, до чего бы самому всю жизнь не додуматься. Говорит, мне обязательно учиться надо, на архитектора. Я твердо решил: в этом году десятый класс закончу. В школу рабочей молодежи поступлю.

— Это не плохо. Изменился, значит, Николай Поликарпович.

— Совсем его теперь не узнать! Анна Матвеевна, я… я вот подумал… и он очень просит.

— Ну, ну, говори, Боря, не стесняйся.

— Переехать мне к нему нужно.

— Что ж… тебе виднее. Ты теперь человек взрослый, самостоятельный.

После ужина, перед сном Борис сказал о своем намерении Якову. Тот долго думал, отвернувшись в сторону. Пока они не разделись, все молчали. Уже перед тем как выключить свет, Яша взглянул на товарища. Вдруг он не выдержал и улыбнулся как умел улыбаться только он один: сдержанно, но и лицом и глазами.

— Бей архитектора! — закричал Яша и с подушкой в руке перемахнул на кровать Бориса.

Впервые они схватились бороться. Загремели опрокинутые стулья, вздрогнул задетый стол и с него на пол посыпались книги по реактивной технике. Испуганная Анна Матвеевна заглянула в комнату.

— Очумели? — рассердилась она. — Под нами люди живут!

Филипп Андреевич появился за ее спиной, сказал: «Ну их, дай молодой крови побеситься», — и захлопнул дверь.

Обвив друг друга руками за пояс, Яша и Борис кружились по комнате, громко пыхтели, крякали, лица их вспотели. Долго никому из них не удавалось добиться перевеса. Потом, потеряв равновесие, они разом грохнулись на пол. Борис едва не оказался на обеих лопатках, но у него было побольше опыта. Яков еще недостаточно окреп, чтобы осилить своего бывшего заступника. Он и опомниться не успел, как увидел на себе сидящего верхом Бориса.

— Хе-хе! — победно кричал Борис. — Дайте мне кто-нибудь нож, я сдеру с него скальп!

И, уже сидя рядом с Яковом на кровати, сказал:

— А здоров же ты, дьявол, стал. Я ведь и Мишку с одного маха укладываю. Придется тоже физкультурой заняться.

— Утихомирились? — Анна Матвеевна снова заглянула в комнату. — Может, потребуете снова ужином кормить, так не рассчитывайте. За сегодня все продукты съедены.

— Потерпим, — заверил ее Борис.

Анна Матвеевна залюбовалась молодыми людьми. Они сидели обнявшись. Майки обнажали их загоревшие, налитые силой плечи. Но другая, необъяснимая сила была на их лицах. Она роднила друзей и в то же время делала непохожими. Один подвижной, быстрый, ни минуты покоя; другой спокойный, невозмутимый. У одного все чувства рвутся наружу, на лице, как в книге, можно прочесть все, что лежит на душе. У другого мягкие черты, улыбка добрая, и смутить его ничего не стоит.

В эту ночь они не могли наговориться. Неожиданно у обоих появилась беспричинная восторженность, будто они собирались в далекое и необычайное путешествие.

Уже засыпая, Яков пожалел:

— Жаль, что тебе Катя разонравилась. У нее с Любой дружба как у нас с тобой. А теперь ее Стешенко сватает.

— А… она? — чуть слышно спросил Борис.

— Люба говорит, что у них настоящая любовь. После победы собирается к Стешенко на родину ехать, в Донбасс куда-то.

Борис промолчал. Яков не мог видеть его лица. Когда он снова окликнул Бориса, тот не отозвался.

После отъезда Бориса комната показалась Яше необычно просторной и пустой…

Вот Глазков говорит о творческом коллективе. Как создать его? Кто пойдет с ним, Яковом, одной дорогой? Получается так, что лучшие школьные друзья расходятся разными дорогами.

 

6

Яша зачастил к Глазкову. Его тянуло к этому удивительному человеку. И не только потому, что Марк Захарович был внимательным и интересным собеседником. Яшу тянуло к нему, как растение к солнцу. Глазков поражал его необыкновенной ясностью мыслей, а главное — их новизной.

— Значит, ты задался целью разрешить проблему полета в космическое пространство, — подводя итог последнему разговору, сказал Марк Захарович. — Значит, ты ищешь пути к научному открытию.

— Да, Марк Захарович.

— А что значит сделать открытие? — Глазков поднял палец, выждал, пока Яша подумает, и сам ответил: — Это значит вырвать у природы какую-то тайну. Так? Хорошо. Но как ты думаешь: отчего бывает так, что много людей работают над одной и той же проблемой, а разрешить ее удается очень немногим или даже только одному человеку?

— Ну, случай помог. Способности неодинаковые.

— Способности? Г-мм… Разумеется, способности играют большую роль. Но помогут ли они, если не придет на помощь то, что ты назвал «случаем»?

— Н-не знаю…

— Не помогут, Яков. А что такое случай? Это значит: исследователь шел по ложному пути, но незаметно для себя свернул в сторону и вдруг оказался на верной дороге. Теперь посуди сам — может получиться так, что человек всю жизнь проплутает в потемках и лишь за пять минут до смерти выберется на правильную дорогу? Верная дорога, — Марк Захарович поправил очки, — понимаешь, — одна. Каждым явлением природы управляет совокупность совершенно определенных законов. Ложных дорог может быть сколько угодно. Ложных толкований каждого явления можно придумать великое множество.

— Постойте, постойте! — заволновался Яков, чувствуя, что начинает понимать Глазкова, и опасаясь, как бы не потерять нить его мысли. — Не хотите ли вы сказать, что существует способ для нахождения верных путей?

— Способ… Именно об этом я тебе и хочу сказать. Нет, такой универсальной отмычки к открытиям, Яков, не существует. Однако есть такая наука, такое руководство к действию, которая помогает понять общий механизм природы и общества, ту самую совокупность законов, о которых мы с тобой толкуем.

Глазков повернулся к столу и придвинул к себе стопку книг — сочинения Карла Маркса, Энгельса, Ленина.

— Вот кто ее создал, Яков, — сказал он. — Величайшие мыслители нашей эпохи. Существует диалектический материализм, наша коммунистическая теория познания. Она-то и помогает найти кратчайший путь к любому открытию.

Яша зачарованными глазами смотрел на книги. Слова Марка Захаровича были для него необыкновенным откровением.

— Могу я попросить у вас почитать эти книги? — спросил Яша.

— Я и сам хотел предложить их тебе. Но не все сразу, разумеется. Попробуй разобраться сначала вот в этом.

Марк Захарович встал, подошел к полкам и откуда-то с самого края извлек тоненькую брошюрку.

— «О диалектическом и историческом материализме», — прочел Яков. — Философия, да?

— Философия. — Глазков утвердительно наклонил голову. — А тебя что, пугает это слово?

— Не знаю. Я ведь собираюсь решать технические проблемы, а философией занимаются…

— Кто?

— Ну… философы.

— Так было, Яков. Да и то в далекие времена. В нашей стране каждый ученый должен быть философом. Но… к этому вопросу мы с тобой, вероятно, вернемся позже, когда ты прочтешь кое-что. Я бы не решился посвящать тебя в диалектику, если бы ты не ушел так далеко. Дальше без диалектики тебе будет очень трудно. Вот ты рассказывал мне о тупике, в который будто забрел. В твоих словах звучит сомнение. Ты так и не знаешь, удастся ли тебе выбраться из этого тупика. А тупика-то вовсе и нет и не было! Это мираж, Яков, это еще твоя наивность и неопытность, и прежде всего в том, что ты называешь философией. Ты, друг мой, продолжаешь идти вперед, только вдруг перестал замечать свое движение. Собственно, что тебя смутило? В своем стремлении в небесный мир, то есть в неизмеримо большое, ты неожиданно для себя забрел в мир атома, в неизмеримо малое. А наша диалектика как раз утверждает неразрывную связь между большим и малым, она учит понимать великое единство природы. Человек, постигший диалектику, не знает никаких тупиков. Так-то…

— Диалектика… — Яков вслушался в это звучное слово. Само по себе оно ничего уму не говорило. Юноша вопросительно посмотрел на Марка Захаровича.

— Это слово пришло к нам из древности, но суть не в дословном его переводе, а в том, какой внутренний смысл в нем таится. Подойдем к окну, Яков.

Окно выходило на центральную улицу поселка, и из него хорошо было видно стройку Дворца культуры. Сквозь строительные леса уже просвечивал светло-серый слой штукатурки, белели оконные рамы. На крыше поблескивали свежие листы железа…

— Подвигается стройка, — сказал Марк Захарович.

— Ого, еще как! — подхватил Яков. — Там добрая половина комбината работает.

— Но ведь идет война. До Дворца ли нам, Яков?

На комбинате это возражение высказывали многие, и никто так яро не выступал против него, как Глазков.

— Ну и что же, что война? — удивился Яков. — Нас и на Дворец хватает.

— Ага! Вот ты, сам того не подозревая, и заговорил языком диалектики. Правильно, Яков, народ свои силы чувствует, уверенность в том, что их и на победу над фашизмом достанет, и на строительство дворцов. Не будь такой уверенности, никому бы в голову не пришло заниматься дворцами. Теперь скажи мне: кто принес народу эту уверенность?

— Партия.

— Правильно. Но откуда сама партия почерпнула ее? Из диалектики, Яков. Из познания объективных законов развития природы и общества, законов, которые существуют и действуют независимо от воли людей. Законы эти говорят о том, что в борьбе нового со старым новое неодолимо. Новое, молодое — это мы, наша Родина.

Яков задумчиво глядел на стройку Дворца, словно видел ее впервые. Отсюда, с высоты четвертого этажа, она открылась перед ним вся в беспорядочном нагромождении штабелей леса, гор, кирпича, куч мусора, в движении людей и машин. Строительство шло так, будто не было войны и где-то в ожесточенных сражениях не решался вопрос: кто кого?

Выйдя от Глазкова, он засунул руки в карманы и, расставив ноги, долго стоял неподвижным. В душе нарастала новая тревога. Значит, до сих пор он, Яков, рисковал пройти мимо чего-то необходимого для него как будущего ученого. И это в тот момент, когда он считал себя способным своротить горы!

Остывающее после знойного дня небо подергивалось серовато-оранжевой шлаковой пленкой, на которой тут и там плавали пепельные комки облаков. Вздохнув, Яков медленно зашагал вдоль тротуара.

Читать брошюрку он начал еще сидя в трамвае. Яша сначала перелистал ее: хотелось прежде получить хотя бы отдаленное представление о содержании предмета. Даже отрывочные строки заинтересовали его. Придя домой, Яша сел за брошюру уже по-настоящему. На прочтение тридцати четырех страниц ушло немногим более часа. Но в этих немногих страницах содержался целый океан мыслей, Яша оказался неопытным пловцом — многого он не понял. Самую значимость он только угадывал. Лишь подсознательно Яша улавливал, что за этим океаном перед ним по-настоящему может открыться тот небесный мир, в который он стремился.

Возвращая брошюрку, Яша ничего не сказал Глазкову, а тот решил, что расспрашивать еще преждевременно. Нужно было дать поразмыслить Якову.

— А теперь прочти вот это.

Глазков подал Яше «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Энгельс? — сказал Яша. — Хорошо, прочту.

Книга оказалась интересной, она была как бы продолжением недавно прочтенной брошюрки. Теперь он узнал такие вещи, над которыми еще не задумывался.

Затем Глазков предложил Яше «Диалектику природы», тоже Энгельса. Это оказалось труднее, но зато ближе Яше. Он не стал читать сплошь, да и Глазков не советовал. Яша прочел о диалектике, основных формах движения, об астрономии и о роли труда в процессе превращения обезьяны в человека.

Последний раздел произвел на юношу особенно сильное впечатление. Прочтя его, Яша крепко задумался.

Труд создал человека!

…Много тысячелетий назад наш предок покинул ветви исполинских деревьев. Его передние конечности освободились для труда и стали руками.

От первого каменного топора к современным промышленным комбинатам лежит трудный и кровавый путь, проделанный человечеством. Сначала это была борьба только с природой. Но по мере того как накапливались богатства, созданные руками и разумом человека, зарождалась другая борьба — с себе подобными, присваивающими чужой труд.

Тяжелой поступью проходили века. Спартак потрясал здание Римской империи. Страшнее извержений Везувия были извержения народного гнева…

Со ступени на ступень… Не мирно, не спокойно, нет! Пылали города, целые государства превращались в руины. Шаг за шагом. Один имущий класс сменялся другим, более сильным, более алчным в погоне за наживой.

И как это сказал Глазков? В непрерывной, в неутихающей борьбе. Борьба противоречий есть движущая сила и природы и человеческого общества. Борьба… Но какое отношение имеет она к межпланетным кораблям? К какой борьбе должен готовить себя он, Яков Якимов? Если бы попал на фронт, то дело ясное — враги перед глазами. Или вот Кашин… А в науке? Борьба за тайны природы? Но где же тут противоречия? Где враги?

— Подожди, Яков, — успокоил его Марк Захарович — не все сразу. Поймешь и это.

Понемногу Глазков увлекал Яшу все глубже в философию, в теорию познания, как Ира когда-то увлекала в небесный мир. Марк Захарович не устраивал с ним обсуждений прочитанного, опасаясь разочаровать сухостью общих положений. У него всегда находились живые примеры. Взять хотя бы борьбу Коперника или Бруно. Один из них погиб на костре. Разве здесь дело только в невежестве людей того времени? Нет. Шла борьба между новым и старым мировоззрением. Она подрывала устои церкви, а вместе с нею господствующего класса.

Яша и Марк Захарович обсуждали работы Ньютона, Ломоносова, значение паровой машины.

— Каждое техническое открытие совершается не само по себе, — сказал однажды Марк Захарович, — его выносит на поверхность движение истории.

— Не совсем понимаю, — ответил Яков. — Фарадей изобрел электрическую машину, и начался тек электричества. А если бы не он? Не было бы машины.

Марк Захарович отрицательно покачал головой.

— Ты жестоко ошибаешься, Яков. Если бы не родился Фарадей, электрическую машину изобрел бы кто-нибудь другой. Электричество стало нужно людям, чтобы быстрее двигаться вперед. А родись Фарадей на сто лет раньше, мы бы ничего не знали о нем. Он остался бы безвестным, пусть даже очень талантливым изобретателем. Техническое изобретение или научное открытие только тогда имеет общественное значение, когда отвечает назревшим потребностям общественного строя. Видишь ты, какое тут дело. Великие личности появляются только тогда, когда перед обществом встают на очередь великие задачи…

Яша вслушивался в слова Глазкова. Откуда в нем все это? Но о себе Марк Захарович рассказывал скупо и неохотно. Однако и то немногое, что удалось узнать Яше, еще более возвысило Глазкова в его глазах.

Глазков был старый специалист — понятие, применимое к нему не в том смысле, в каком оно было принято для старых интеллигентов, чуждавшихся Советской власти. В большевистскую партию Марк Захарович вступил еще в 1909 году.

— А знаешь ли, Яков, какие это были мрачные и тяжелые годы? — сказал он, бросая взгляд на репродукцию с картины, где Ильич поднялся в гневном порыве. — Царь торжествовал победу над первой русской революцией, тюрьмы не вмещали политических, и виселиц в стране было куда больше, чем церквей. Так-то… Я только что закончил университет. Хорошо закончил. Мне предложили побывать за границей, на что я охотно согласился. Меня пугало происходившее на родине. В сущности, я спасался бегством. Я уехал с женой, с Сашенькой. Она вместе со мной закончила университет, а в те времена это было не так-то просто.

— А ваши родители были богаты?

— Моя родословная не сложна, Яков; отец переплетчик, дед переплетчик. Правда, оба были мастера своего дела и жили без нужды. Не могу сказать, чтобы мне жилось тяжело, но отец был враг безделья и с малых лет приучал меня к труду. Я вырос среди книг, читал все, что приносили для переплета. У меня шесть братьев и две сестры. Все живы и здоровы. Но… это уже не имеет отношения к нашей беседе. Что ты меня еще спрашивал?

Дальше Яков узнал, что Марк Захарович побывал на сталелитейных заводах Крупна в Германии, объездил промышленные центры Франции, Бельгии. Он слушал лекции знаменитого Хютте в Лейпцигском университете.

— Я видел много, — сказал Марк Захарович, в раздумье наклонив голову, — и отсталость России меня поразила. Я пытался сообразить, чем это вызвано, но в моей голове был сплошной хаос мыслей. Во время учения в университете я, к стыду моему, общался с молодыми людьми, в которых ошибочно видел цвет нашей молодежи. Они любили философствовать (философствовать в твоем прежнем понятии), то есть попросту болтали о справедливости, о правах человека, о демократии и, как черт ладана, боялись слова «революция». Настоящих людей я тогда не распознал, Яков.

— Ну, а потом, потом?

— В Мюнхене я встретился с эмигрантом из России, энергичным молодым человеком, ярым приверженцем Ленина. Я попробовал вступить с ним в полемику — куда там! Разве я мог устоять против здравого смысла?

— Кто же это был такой?

— Андронов, Валентин Трофимович.

— Андронов?! Неужели? Наш Валентин Трофимович?

— Он самый, Яков. Если бы ты знал, как он высмеял меня с моим мировоззрением кустаря-переплетчика! Мы стали друзьями. Так бывает. Вместе вернулись в Россию. Теперь, еще раз взглянув на происходившее на Родине, я не мог оставаться пассивным свидетелем. Я вступил в Российскую Социал-Демократическую Рабочую партию. И это случилось в тот момент, когда кое-кто трусливо покидал ее, дабы не навлекать на себя самодержавную немилость. Я поверил Ленину. А после того, как прочел его «Материализм и эмпириокритицизм», я понял, что это прозорливый гений, смотрящий на сотни лет вперед.

— А Александра Дмитриевна?

— Ах, Александра Дмитриевна, — улыбнулся Глазков. — Мы не расставались с нею… кроме тех случаев, когда нас разлучали особые обстоятельства. Она была мне настоящей подругой, Яков, и в беде, и во всех испытаниях, выпавших на мою долю.

— А дальше? Что же вы делали дальше?

— Тебе непременно хочется знать это?

— Ну конечно же!

— Я постоянно учился, да и сейчас еще продолжаю учиться у основателей партии, у наших вождей, Яков. Сам я оставался только муравьем революции, работал всюду, куда меня только ни посылали, и выполнял любое поручение.

— И вас… арестовывали?

— Неоднократно. Посмотри на мои зубы. Видишь? Вставные почти обе челюсти. Это меня в тульской охранке разделали. Мы там вместе с Валентином на оружейных заводах группу организовали. И очутились в Нарымском крае, откуда выбрались только в марте семнадцатого года. Что, теперь удовлетворено твое любопытство?

— Нет! Нет! — запротестовал Яша. — Расскажите все, до сегодняшнего дня. И о себе, и об Андронове.

Во время гражданской войны Андронов был назначен комиссаром в конную армию Буденного. Он бился с Деникиным, с поляками, брал Перекоп. А Глазков оставался в «гражданке». Он руководил уцелевшими заводиками, восстанавливал мосты, ремонтировал железнодорожные пути. Трудно перечислить все, что приходилось выполнять Марку Захаровичу. Однако в нем не ослабевала тяга к металлургии и вот он опять занялся своим любимым делом.

Да, это был удивительный человек. Даже внешностью своей, своими манерами Глазков выделялся среди цеховых работников. На нем всегда был беленький свежий воротничок, черный шелковый галстук. Глазков никогда не повышал голоса, с его губ ни разу не сорвалось крепкое словцо.

— Я хочу уважать свое собственное достоинство и достоинство других людей, — сказал однажды Глазков Яше, услышав от того приправу к какому-то восклицанию. — При мне прошу говорить чистым русским языком.

Если бы Яшу спросили, на кого он желает походить, он, не задумываясь, ответил бы:

— На Марка Захаровича.

 

7

На совещаниях у директора комбината, на партийных собраниях, на профсоюзных активах и даже на «перекурах» основным вопросом обсуждения всегда была сталь. Фронт требовал ее в непрерывно возрастающем количестве. И оттого, что немцы были уже под Севастополем, это требование казалось особенно серьезным. На полях сражений опять наступили тревожные события. Немцы рвались к Волге.

Литейные цеха использовали все, что было в их возможности. Электроавтоматика работала на пределе, на загрузку печей выходили все, кто бывал свободен от работы: монтеры, регулировщицы, механики, лаборанты. В печь загружали столько, сколько она была способна вместить. Сталевары следили за тем, чтобы чушки и куски лома ложились как можно плотнее, один к одному, и заботливо присыпали их стружкой. Казалось, сталевары готовят начинку для именинного пирога, а не загружают печь.

Каждая рабочая смена приносила новые килограммы сверхплановой высококачественной стали. И все-таки ее было мало, мало!

Глазков стал все чаще наведываться к химикам, подолгу беседовать с начальником лаборатории, с лаборантами. Анализ отнимал четверть часа на печь в смену, без малого час в сутки. На шесть печей число получалось довольно приличным — почти две лишних плавки, десять тонн стали!

Совсем без анализа не обойдешься, но даже экономия в пять минут на печь даст приличный выигрыш. Марк Захарович видел — химики работают с полной отдачей, а реакцию ничем не подтолкнешь.

Теперь на совещании у директора комбината он поставил вопрос о введении спектрального анализа. До войны на ряде заводов такой анализ уже пробовали освоить, но большинство металлургов относилось к нему недоверчиво, предпочитая прежний верный и точный химический анализ. Теперь эта проблема становилась особенно заманчивой. Решение ее сулило солидный выигрыш во времени. Предложение Глазкова одобрили и подхватили.

О том, что говорилось на совещании, Яков узнал от самого Марка Захаровича.

— Такое дело, Яков, — сказал Глазков, беря старшего электрика под руку и увлекая к стальным перилам площадки, где никто не мог их слышать. — Такое дело. Химический анализ отнимает у нас четверть часа на печь.

— Долой химию! — засмеялся Яша.

— Ну, ну, смотри у меня. — Марк Захарович погрозил ему пальцем. — Никаких «долой». Помнишь, я говорил тебе о спектральном анализе?

— Вы интересовались, знакома ли сия вещь мне.

— Совершенно верно. И помнится, ты ответил утвердительно. Видишь ли, химический анализ для нас, действительно, вчерашний день. Спектральный анализ обещает дать пять-шесть минут на печь. Разница колоссальная! Но вот беда, Яков — на нашем заводе нет специалистов по этому делу. Нет их и вообще в нашем городе. Разумеется, мы запросим соответствующие организации. Но Харьковский оптический институт, который занимался разработкой стилоскопов для металлургии, сейчас на колесах и плутает где-то по железным дорогам. Разыскивать его нет времени. На совещании у директора приняли решение немедленно приступить к организации спектрального анализа собственными силами. И вот тут требуется смелый, очень энергичный человек, которому… которому сам черт не брат. Я рекомендовал директору поручить это тебе, Яков.

— Мне?! Да вы шутите, Марк Захарович!

— Ничего подобного, Яков. Я очень много воевал за твою кандидатуру. Ты справишься, потому что здесь потребуется брать крепость в лоб. Потому что здесь потребуется… ну, просто потребуется справиться. Ты можешь дерзать. Это не комплимент, я ненавижу лесть, Яков. Но у тебя получится, я верю. Завтра директор будет говорить с тобой уже официально.

Конец смены прошел как в тумане. Новость, сообщенная Глазковым, расстроила Якова. Ночью было не до сна. Завтра ему поручат лабораторию! Это казалось немыслимым, несерьезным, похожим на шутку!

От страха перед разговором с директором у Яши ныли колени, неприятно сосало под ложечкой.

Чувствуя, что ему все равно не уснуть, Яков встал с постели, включил свет.

Он повыбрасывал на стол все книги по физике и физической химии, какие только у него были… Яша хватался то за одну, то за другую. Раскрывал разделы света. Запустив пятерню в волосы, торопливо листал страницы. С раздражением захлопнув книгу, вскакивал, похрустывая пальцами, ходил по комнате, снова бросался к столу.

В физической химии он нашел целый раздел спектрального анализа, но сведения оказались чисто теоретическими. Если бы была открыта библиотека, Яша побежал бы туда.

Яша пытался представить себя в роли организатора лаборатории — и тут его обычно неистощимая фантазия пасовала… Нет, для таких поручений он явно не годился. Лучше сто раз слазить на печь, лучше отработать подряд три, четыре, девять смен!

На завод он ехал с щемящим предчувствием надвигающейся беды. Впервые он испытывал желание остаться дома и не показываться на глаза Марку Захаровичу. Может быть, тогда о нем забудут и выберут кого-нибудь другого.

Еще не успел Яша войти в двери цеха, как его окликнула секретарь Андронова:

— Вас просит к себе директор.

Яша судорожно вздохнул, и, собрав все свое мужество, повернулся обратно к выходу из цеха. В кабинете директора он увидел, кроме Андронова и Глазкова, главного металлурга завода и еще четырех незнакомых мужчин.

Директор, смуглый, выпрямившийся в кресле, с холодным строгим лицом, встретил Якова внимательным взглядом.

— Садись, Якимов, — сказал он, хотя впервые видел Яшу, и никто из присутствующих в кабинете не назвал ему фамилии вошедшего юноши.

Яша сел, холодея. Руки его не находили себе места, губы дергались. «Откажусь! — с отчаянной решимостью подумал он. — С первого слова объявлю, что мне с таким делом не справиться».

Как сквозь сон слушал он негромкий и спокойный разговор директора с четырьмя незнакомыми Яше мужчинами. Глазков, Андронов и главный металлург сидели молча. «Почему они так спокойно разговаривают? — удивился Яша. — Ведь тут в каждом слове решается какое-нибудь большое дело».

Разговор шел об узких местах на комбинате. Многие заводы, снабжавшие комбинат вспомогательной аппаратурой, были в пути. Приходилось выкручиваться, изготовлять все самим, вплоть до шариковых подшипников. Четверо мужчин ушли.

— Как у тебя с работой, Якимов? — повернулся директор в сторону Яши.

— Ничего, — тихо ответил Яша.

— Это по твоей инициативе заменили шины контактными устройствами?

— Да.

— И сталь тоже ты пролил?

— Тоже я.

— Сколько же тебе лет?

— Восемнадцать…

— Восемнадцать. — Директор внимательно изучал Якова, должно быть убеждаясь в том, что ему было рассказано уже о молодом электрике. — Ты знаешь, зачем я тебя вызвал? Глазков и Андронов рекомендуют тебя на руководство лабораторией спектрального анализа? Как, справишься?

«Не справлюсь», — хотел было сказать Яша, но поймал на себе испытующий взгляд Глазкова, кашлянул в кулак и нахмурился. На лице директора тоже была неуверенность: остановить выбор на Якове или нет?

— Справится, — ответил за него Андронов. — А другого человека нам сейчас все равно не сыскать. Разве что из центральной лаборатории.

— Нет, нет, товарищи, — возразил главный металлург, — в центральной лаборатории сейчас нагрузка неимоверная. Лаборанты за полночь домой уходят, о выходных днях уже забыли. Там решительно некого отрывать от дела. Стилоскопы Якимову изготовят, с электроаппаратурой он знаком, инициативы ему не занимать, штат у него на первых порах будет невелик — три-четыре человека. А помочь мы ему поможем.

— Хорошо, — заключил директор, — поручим организацию лаборатории Якимову. За результат я с вас спрашивать буду. — Он посмотрел на главного металлурга и Андронова. — Якимов дело провалит, а с ваших плеч голова долой, чтобы впредь думали, кого рекомендовать.

Директор встал. Главный металлург, Андронов и Глазков тоже встали. А Яша так и не мог набраться решимости и объявить о своем нежелании руководить такой ответственной работой. С ужасом он услышал, что за его несомненный провал в организации лаборатории будут расплачиваться Андронов и главный металлург. Значит, они — уже обреченные люди.

За дверями кабинета главный металлург взял Якова за локоть.

— Пройдем ко мне, Якимов, — предложил он.

В голосе его не было покровительственных ноток, которых ожидал и больше всего боялся Яша.

— Давайте не откладывать, — сказал и Андронов, — обсудим все да и скажем Якимову — пусть действует. Сдрейфил, старший электрик?

— Этот не из таких, — возразил Глазков, — его на испуг не возьмешь.

«Почему они все так во мне уверены? — удивился Яша. — У меня от страха все поджилки трясутся, а у Андронова и капельки беспокойства нет».

Следом за Глазковым Яша вошел в приемную главного металлурга.

— Нина, — сказал главный металлург девушке-секретарю, — никого не впускать. Я занят.

— Хорошо, — ответила девушка и вопросительно поглядела на Якова.

В кабинете стояло много стеклянных шкафов с образцами сплавов, на стене висели таблицы, графики, схемы печей. Впервые Яша сел за стол среди руководителей комбината с правом решающего голоса.

— Лиха беда начало, — насмешливо поглядывая на Якова и разваливаясь в кресле, пробасил Андронов. — Я-то, откровенно говоря, столько же смыслю в спектре, сколько в медицине.

— Начать, очевидно, придется с наметки тех служб комбината, которые должны принять участие в оборудовании лаборатории спектрального анализа, — сказал главный металлург. — А штат Якимов сумеет подобрать и без нашей помощи.

И тут, как утопающий за соломинку, Яша схватился за счастливую мысль. Прежде всего ему нужен такой человек, рядом с которым он чувствовал бы себя храбрее. Таким человеком была Люба. И Яков не удержался, чтобы тут же не спросить Глазкова:

— Любу мне отдадите?

— Как ты сказал? — не понял Марк Захарович.

— Прежде всего, — Яша ближе придвинулся к начальнику отделения и понизил голос, чтобы его просьбы не слышали Андронов и главный металлург, — прежде всего мне нужна будет Люба Грачева.

— Ах вот что… — Глазков сложил губы трубочкой и улыбнулся одними глазами. — Что ж… придется.

Главный металлург снабдил Яшу литературой по спектральному анализу, не теоретической, а уже настоящей производственной, с описанием конструкций стилоскопов для анализов. Получив такие книги, Яша сразу ожил. Были бы прототипы, а уж дальше он сам додумает, переделает по-своему, приспособит к тому, что имеется на комбинате.

Все складывалось не так уж трудно. Для разработки конструкций стилоскопов в распоряжение Яши выделили двух конструкторов из группы Гобермана. Да и сам Гоберман, узнав о назначении Якова, сказал ему: «Приходи в любое время — помогу, посоветую. Правда, я в стилоскопах тоже профан, но сообща разберемся. Не боги горшки обжигают».

Физическому отделу центральной лаборатории было поручено произвести все оптические расчеты и подобрать призмы и линзы. Электроцех получил указание выполнять заказы за подписью Якимова вне всякой очереди. Служебное помещение в плавильном отделении отвели под будущую лабораторию спектрального анализа.

Иногда Яше казалось, что все это происходит во сне. Уж очень нереально складывались события: он дает указания конструкторам, бракует их первые наброски, а они внимательно прислушиваются к его словам. Яша вспоминал свои модели — бог ты мой, как давно это было! Но не они ли принесли ему сегодняшнюю уверенность?

Яша увлекся, как увлекался каждым серьезным делом. Он успевал разобраться во всем: в расчетах стилоскопов, в оптических схемах, в сметах. Успевал поскандалить с механиками, задержавшими оборудование, поторопить химиков с приготовлением эталонов. Его возмущала медлительность, с которой изготовляли оборудование для «его» лаборатории, хотя в действительности ничто на комбинате не делалось с такой поспешностью. Яша забывал, что у механиков, электриков и химиков остались их обычные текущие работы, что все они нуждаются в отдыхе. Для него, кроме лаборатории, уже ничего не существовало. Для него весь комбинат сосредоточился в лаборатории, будто комбинат был для нее, а не наоборот. В эти дни юноша стал до смешного ворчливым, придирчивым, назойливым и, как никогда, нетерпеливым.

В углу комнаты, отведенной под лабораторию, поставили письменный стол для начальника лаборатории, то есть для Яши. Но за столом сидеть ему приходилось мало. В течение первых же трех дней он разрешил все вопросы о размещении заказов. В штат ему оформили четырех девушек, будущих лаборанток. Старшей лаборанткой Яша назначил Любу.

Девушки сообща изучали по книгам конструкции стилоскопов, чертили карты для записи результатов анализа. Особенно доставалось Любе. Яша таскал ее за собой каждый раз, когда ему предстоял разговор с директором комбината. Люба оставалась в приемной, но, помня о ее присутствии, Яша чувствовал себя так, словно явился во главе большого и сильного коллектива.

— Ну и дружок у тебя, — посочувствовали Любе лаборантки, — замучает он тебя. Твои силы на свою мерку меряет.

— У нас с ним общая мерка, — отрезала Люба.

А Глазков, поглядывая на неразлучную пару, мысленно посмеивался. Ему нравилась горячность юноши.

Каждый день Яша докладывал о ходе подготовки лаборатории главному металлургу и директору. С металлургом разговор затягивался на час, на два, потому что тот вникал во все мелочи, давал указания, советовал. Директор молча, но внимательно выслушивал Якимова, задавал один-два вопроса и говорил:

— Что ж, хорошо.

Люба в это время (главный металлург и директор принимали Яшу поздно вечером), устроившись на диване в приемной, успевала вздремнуть. Как ни крепка была девушка, непрерывная беготня и хлопоты с восьми утра до двенадцати, до часу ночи утомляли ее. Только одержимый Яшка чувствовал себя лучше прежнего. Выйдя в приемную, он будил Любу, и они отправлялись домой. Очутившись в дверях своего подъезда, Люба прижималась к груди Якова, он целовал ее, и усталость исчезала. Они шептались о своей любви, совсем забывая, что на свете существует комбинат и спектральный анализ.

Через неделю в лаборатории собрали первый стилоскоп. Он состоял из двух черных трубок, расположенных под углом одна к другой и закрепленных на металлической подставке. Между трубками помещалась подковообразная коробочка с призмами. Перед одной из трубок закрепили еще линзу на стойке, а перед линзой — искровой разрядник. В искровой электрической дуге разрядника помещали исследуемый образец сплава, а через зрительную трубу изучали образовавшийся спектр.

Настройка стилоскопа оказалась самой кропотливой и самой напряженной работой. На стол положили коробочку с эталонными стерженьками. Это были образцы той стали, которую выплавлял цех. Их изготовила химическая лаборатория. Стерженек вставляли в искровой разрядник и включали трансформатор. В окуляре появлялся спектр — яркое семицветное поле, иссеченное частой изгородью черных линий. Каждая линия принадлежала только одному химическому элементу: железу, никелю, кобальту… По интенсивности этих линий и по их взаимному расположению лаборантам предстояло научиться определять количественный и качественный состав каждой плавки. По расчетам Яши, вся эта процедура должна была занять две, самое большее три минуты…

Но спектр не получился четким, края его оказывались размытыми, крайние линии растворялись в радужной каемке. К концу дня от непрерывной работы с электрической дугой и от разноцветных полей спектра у Любы и Яши появлялась резь в глазах. Когда они вышли на солнечный свет, здания цехов и все предметы вокруг показались им семицветными, а небо желтым.

Они сели на скамейку в тени акаций.

— Почему же не получается? — спросила Люба. — Может быть, части стилоскопа изготовлены неправильно?

— Не думаю, — ответил Яша. — Сложного тут ничего нет.

К вечеру были готовы еще два стилоскопа, к утру электрики обещали собрать четвертый, последний. А у Яши и с настройкой первого ничего не получалось. Он перешел на второй стилоскоп — еще хуже. Вечером нужно было докладывать директору. Яша собирался прийти к нему как победитель, а выходило наоборот. Появилась пугающая мысль: вдруг вообще ничего не получится?

Директор, выслушав Якова, молча погладил ручки кресла.

— Завтра начнете контролировать первую печь, — сказал он, — о результатах сообщите мне немедленно.

«Вот и все, — подумал Яков. — Завтра выгонят».

В лаборатории Яша и Люба снова сели за стилоскопы. Теперь получалось совсем плохо. У Яши опустились руки, Люба, раскисшая и безразличная ко всему, сидела рядом.

— Довольно! — с раздражением сказал Яков. — Выше головы не прыгнешь. Экспериментатора из меня не получается. Пошли, Люба.

Они накрыли стилоскопы колпаками и вышли из цеха. Была глухая ночь. Трамваи не ходили. Люба и Яша пошли в город пешком. Пустынное шоссе, ярко освещенное у комбината, дальше, в сторону города, постепенно сливалось с темнотой. Спал рабочий поселок. В тишине ночи громко стучали каблуки Любушкиных туфель, скрипели сапоги Яши. Майский ветер доносил из степи запахи прелых трав, в безлунном небе яркой россыпью искрились звезды. Но ни Люба, ни Яша, угнетенные неудачами минувшего дня, не замечали, как хороша эта уже по-настоящему весенняя ночь.

Когда они были у железнодорожного моста, под который ныряло шоссе, по асфальту скользнули лучи от фар едущей позади автомашины. Тени Любы и Яши заплясали по устоям моста. «Эмка» промчалась мимо, но, круто затормозив, остановилась.

— Якимов? — спросил голос шофера.

— Я, — ответил Яша, поровнявшись с машиной.

— Садитесь.

— С чего это?

— Директор приказал довезти вас до дома.

Яша и Люба, не расспрашивая более, поспешили забраться в машину. На мягком сидении они сразу обмякли, прижались друг к другу.

— Где живете?

Яша назвал адрес Любы. Машина ныряла из улицы в улицу, вздрагивая на ухабах. Шофер, молодой вихрастый парень, насвистывал: «Вставай, страна огромная…» Одной рукой он правил, другую небрежно положил на спущенное стекло кабины.

У дома Любы он затормозил так резко, что Люба и Яша, подавшись вперед, стукнулись головами о спинку переднего сидения. Вылезая из машины, Люба шепнула Яше:

— Не горюй, все равно добьемся своего.

— А вас куда? — спросил шофер.

— А меня обратно на комбинат.

— Хм… Можно и так.

Люба, пришедшая утром в цех, увидела Якова. Засучив рукава, опершись руками о стол, он склонился над разобранным стилоскопом. Глаза его были воспалены, скулы обтянуты кожей. Любу поразило, как может человек измениться за одну ночь. Он стал словно сразу старше лет на десять.

— Так и не получается? — спросила Люба.

— Ни-че-го… — раздельно произнес Яша. — Восемь раз я разбирал и собирал эту штуку.

— Давай попробуем девятый.

Они вместе собрали стилоскоп. Яков включил его, заглянул в окуляр и безнадежно махнул рукой.

— Дай мне взглянуть…

Она села к аппарату. Над столом замерцал голубой огонек разрядника.

— Как же не получается? Яшка! — удивилась девушка. — Да ты посмотри, какая красота! Изумительная четкость. Ты что, поменял разрядник?

— Я уже миллион раз тут все менял и регулировал… А ты просто еще не проснулась.

Яша не очень ласково отстранил Любу и сел на ее место. Перед глазами его возникла все та же расплывчатая радуга. Он вздохнул и отошел в сторону.

— Да что ты, Яша! Девушки, идите скорее сюда!

Новоиспеченные лаборантки одна за другой садились к стилоскопу, радовались вслух. Сомнений быть не могло: спектр соответствовал всем техническим требованиям, указанным в книге.

— Где ты был ночью? — спросила Люба. — Здесь?

— Ну, да.

— Ой, Яшка, знаешь, наверное, в чем тут дело? У меня глаза отдохнули, а у тебя сейчас весь мир на радугу похож! Так ведь?

— Черт возьми… Неужели ты права?

— Яшенька, права!

Яков бросился к телефону. Вскоре у стилоскопа собрались работники физического отдела центральной лаборатории во главе с главным металлургом. А в полдень на стилоскопы поступили первые пробы плавок для анализа.

 

8

Марк Захарович с улыбкой поглядывал на торчавшую из кармана Якова книгу. В поведении юноши было еще много наивного. До чтения ли ему на работе? И как только умудрился затолкать в пиджачный карман небольшой том Ленина? Очевидно, не может расстаться с книгой.

Марк Захарович вспомнил, как он сам в юности клал под подушку на ночь те книги, которые особенно действовали на его воображение.

— Увлекся! Хорошо, — радовался начальник отделения. — А главное жаден до всего нового. Хорошо.

Последнее время им редко удавалось беседовать. Оба поздно возвращались с комбината. Яков не выходил из спектральной лаборатории. Ему пришла в голову новая мысль: сконструировать переносный стилоскоп.

На площадке заводского двора скапливались тысячи тонн старого лома. Сварщики резали его на части, от каждого куска брали образец и несли в лабораторию. Затем следовала сортировка лома. Как ни скор был анализ, лаборантки все же успевали исследовать все образцы, и сортировка, случалось, задерживала загрузку печей.

— Хорошо бы устроить такой стилоскоп, чтобы прицепить его за спину да прямо на месте следом за сварщиками делать анализ, — сказал Яша Глазкову.

— Великолепная мысль! — похвалил его начальник отделения. — А ты слышал новость? Оптический институт в наш город прибыл. Значит, в скором времени на нашем заводе специалисты спектрального анализа появятся.

— Неужели?

— Да, это точно. У тебя будут опытные консультанты.

— Что ж… Хорошо. Как говорится: лучше поздно, чем никогда.

— Поздно, Яков? — рассердился Глазков. — Зазнаваться начал? Смотри-ка, дружок, а то нос быстро утрем.

— Что вы, Марк Захарович… — смутился Яков. — Я имел в виду создание наших стилоскопов. Мы бы так не мучились, время бы сэкономили. Поучиться у института — я с удовольствием.

— То-то!

В этот день они вместе мылись в душе. Яша пустил одну холодную воду. Брызги падали на белое, рыхлое тело Глазкова, стоявшего рядом.

— Чтоб тебя! — рассердился Глазков. — Нашел забаву. Сделай потише, пожар, что ли, тушишь? — И, покосившись на высокую загорелую фигуру Яши, добавил примиряюще: — Жилистый. Спортом занимаешься?

— Занимаюсь.

— Ишь ты, на все его хватает.

По дороге с завода они заговорили о положении на фронте. Немцы двигались к Сталинграду. Над страной нависла новая опасность. Но теперь, после разгрома немцев под Москвой, после того как даже небольшой город Южноуральск сказочно быстро оброс заводами, уверенность в победе была куда больше. Друзья перевели разговор на неизбежный ход истории, заговорили на излюбленную уже не только Марка Захаровича, но и Якова тему — о диалектике.

— Знаешь, что, Яков, — сказал Марк Захарович, — забежим ко мне на одну минуту.

В голосе Глазкова послышались особенные, торжественные нотки. Яша с удивлением прислушался к ним и согласился. Друзья поднялись по лестнице. Марк Захарович открыл дверь и, не зажигая света, провел Якова через темную прихожую.

— Сашенька спит, — шепнул он, — ей тоже достается. Она, брат, у меня крупный специалист по цветному литью. Труд пишет.

В темноте загремело ведро, задетое ногой Марка Захаровича.

— Тс-с-с… — он схватил Якова за руку и замер на месте.

В большой комнате он включил свет и усадил Якова на диван. Затем сам сел на стул, расшнуровал и скинул туфли.

— Я мигом.

На цыпочках подошел к столу.

— Так вот, Яков, — Марк Захарович пристально поглядел в лицо своего юного друга, — думаю, с моей стороны не будет опрометчивостью помочь сделать тебе следующий шаг.

— Какой же, Марк Захарович?

Глазков перевел взгляд на книгу, которая лежала перед ним на столе. По тому, как бережно снял он пальцами следы пыли с переплета, Яша понял, что эта книга особенно дорога Марку Захаровичу. И действительно, когда тот снова заговорил, Яша уловил в его голосе волнение:

— Этой книге я обязан очень многим, что есть во мне хорошего. — Глазков погладил корешок и после небольшого колебания протянул книгу Якову. — Здесь мысль мыслей, Яков. Это «Материализм и эмпириокритицизм». Она переживет века. Попробуй теперь одолеть ее, Яков, попробуй одолеть. — Услышав покашливание жены за дверью, Марк Захарович понизил голос до шепота и приблизил свое лицо к лицу Якова, для чего пришлось лечь грудью на стол. — Если мысли Ильича, здесь изложенные, дойдут до твоего сердца, можешь смело идти в будущее. Никому не удастся сбить тебя с правильной дороги. Твои глаза будут всегда открыты, а в душе твоей не останется места сомнениям. Здесь, в этой книге, душа диалектики — оружие нашей партии, которое для наших врагов страшнее, чем залпы тяжелой артиллерии.

И, отложив в сторону все книги, Яша сел за «Материализм и эмпириокритицизм».

Но утром пришла Люба и объявила, что хочет хоть раз за все лето искупаться. Нельзя же в самом деле так: завод — книги, книги — завод. Анна Матвеевна встала на ее сторону, она все побаивалась за Яшино здоровье — как бы от литейного цеха чего не получилось. Там же пыль, жара, долго ли схватить туберкулез? Сообща Люба и Анна Матвеевна уговорили Яшу выйти из дома.

Ветер шумел в вершинах берез. Колючие ветви молодых сосенок цепляли Любу за платье.

Любе пришла фантазия забраться на пенек и изобразить Якова. Подражая его голосу, она читала Маяковского. Яша стаскивал ее с пенька, нес на руках, грозился швырнуть в кусты.

Люба смеялась.

— Ты, оказывается, такой сильный! Но тебе никогда не бросить меня. Потому что ты меня любишь.

К реке они спустились по знакомому каменистому обрыву. Внизу, у самой воды, сохранились еще остатки шалаша, в котором Яша проводил такое хорошее время с друзьями. Ира была вместе с ними… Где же, она, Ира? Почему не подает о себе никаких вестей?

Раздевшись, Люба и Яша взялись за руки и разом бросились в воду. Вдоволь наплававшись и набарахтавшись в воде, они, тяжело дыша, выбрались на берег и долго лежали на сухом, накаленном солнцем песке.

— Посмотри на реку, — сказала Люба.

— Что ты увидела?

— Она похожа на широкую бесконечную дорогу. Кажется, встанешь на нее ногами — и можно идти, идти, идти… Всю жизнь. Я нигде не бывала, кроме Москвы и Южноуральска.

— Я тоже.

— Когда-нибудь мы с тобой совершим путешествие. И непременно пешком. Наденем мешки за спину, палки в руки и… через леса, через степи… Хорошо?

— Не возражаю. А что это ты сегодня размечталась?

— И сама не знаю. — Люба вздохнула и стала загребать под себя ладонями песок. — Такое у меня настроение сегодня. Сидела я дома, сидела и вдруг страшно захотелось увидеть тебя. Мне… мне немножко грустно. Куда-то тянет. И на душе тревожно. Эх!

Она вскочила на ноги и прямо с берега ласточкой метнулась в воду. Яша наблюдал, как девушка сильными движениями толкает вперед свое по-рыбьи гибкое тело. Она не передохнула, пока не достигла противоположного берега, а выйдя из воды, закричала:

— Ау, Яша! Плыви сюда!

Люба легла на песок и стала болтать ногами. Яша изрядно утомился, прежде чем почувствовал ногами дно реки.

— Устал? — спросила Люба.

— Немного.

— А меня папка учил плавать, — сказала она с грустью.

Песок пятнами прилип к мокрому телу девушки. Повернувшись на спину, она разбросала руки, закрыла глаза. Солнце палило немилосердно, неподвижный воздух струился над поляной голубыми сгустками.

— А о дороге я, знаешь, почему заговорила? — неожиданно спросила Люба. — Я теперь верю, что ты действительно сделаешь межпланетный корабль.

— Только теперь? А раньше?

— Нет, ты не понимаешь меня. — Девушка приподнялась на локте. — Вот случилась эта история с шинами, потом со стилоскопами. Я думала, очень хорошо знаю тебя, а тут смотрю: батюшки! ты каждый раз другим становишься, все сильнее, все необыкновеннее. И увлекаешься не как другие. Ты… в тебе… ну, не знаю, как сказать. Огнем от тебя пышет. А мне хорошо от этого огня. Я вся дрожу рядом с тобой, во мне восторг какой-то поднимается. И мне кажется, что ты — это я, а я — это ты. Впрочем, в одном я чувствую себя даже сильнее…

— В чем же?

— В любви, Яшка, к тебе, дурному и хорошему.

— Любка!

Он рванулся к ней, но девушка выскользнула из-под его рук, откатилась в сторону, вскочила, вся перепачканная песком, и с радостным возгласом прыгнула в воду. Нет, догнать ее было невозможно. Пока Яков добирался до берега, девушка, схватив свою одежду, исчезла в кустах. Вернулась она уже одетой и, размахивая отжатым купальником, остановилась поодаль, ожидая Якова.

Все попытки снова заговорить о любви, оставались без ответа. Люба напевала и бросала на него лукавые взгляды. Теперь она шла рядом с ним, чинная, присмиревшая, опираясь на его руку совсем как светская барышня восемнадцатого века.

— Послушай, — Люба перебила Якова на полуслове, — Анна Матвеевна любит цветы?

— Да, вроде любит.

— И ромашки?

— Ага.

Девушка свернула на поляну. Ромашек в этом году было очень много. Вскоре Люба нарвала их столько, что в руках они едва уместились — настоящий сноп цветов.

— Куда столько? — удивился Яков, но Люба только с досадой передернула плечами.

У дверей квартиры Якимовых она в нерешительности остановилась. Покусывая губы, вопросительно взглянула на Якова.

— Может, ты без меня их отдашь?

— Нет уж, пусть мать примет их из твоих рук. Ей это будет по душе. Вот увидишь.

— Ну… хорошо.

Анны Матвеевны дома не оказалось. Люба облегченно вздохнула. Ромашки заняли весь кухонный стол. Девушка сама открыла шкафчик, достала две стеклянные банки, наполнила их водой. Потом она разобрала цветы, подрезала корни.

— Ну как, красиво?

— Да, неплохо.

Люба сбросила пропыленные туфли и, шлепая по крашеному полу босыми ногами, отнесла один букет в большую комнату, а другой в комнату Яши. Он ходил следом за ней, улыбался, наблюдал, как она по-хозяйски переставляет стулья и одергивает скатерть. Остановившись у комода перед зеркалом, Люба расплела косы и стала выбирать из волос нацепившуюся хвою. Она морщилась при этом, все поглядывая на свое отражение.

Яков вдруг перестал улыбаться. В движениях Любы ему почудилась незнакомая медлительность и упругость. Непонятно почему его смутили ее распущенные отягощающие голову волосы, выпрямившаяся с узкой плотно обтянутой платьем талией фигура, босые ноги и главное — настороженно-мечтательное лицо, отраженное в зеркале. Это уже была не просто Любка Грачева. На него смотрела Люба-женщина, полная сознания своей красоты и неведомой Якову силы.

Что могло так сразу преобразить ее? Какой внутренний огонь сделал ее иным человеком? Не тот ли самый огонь, с помощью которого люди в одно мгновенье превращают мягкое железо в твердую звонкую сталь? Не называют ли этот огонь мечтой, неоценимым свойством человека?

Яков не знал — сам ли он протянул руки к Любе или это приказали сделать ее улыбающиеся из зеркала глаза Люба перестала расчесывать волосы, прислушиваясь к прикосновению горячих ладоней Якова на своих плечах. Звякнула гребенка, упавшая на пол, но девушка не нагнулась, не подняла ее.

— Любушка…

На улице прогремел трамвай, на стене отчетливо затикали часы, под открытым окном зашелестели листья деревьев — звуки, которые напомнили и Якову и Любе, что в квартире они одни, совсем одни.

Люба порывисто обернулась. В ее глазах не было ни испуга, ни колебаний. Губы приоткрылись, словно она хотела крикнуть или застонать. Такой красивой Яков Любы еще не видел. Руки девушки только на мгновение опустились вдоль тела — и крепко обвили его шею.

— К тебе… — шепнула она, — в твою комнату…

Немножко испуганные, но счастливые от нового пережитого чувства, сидели они рядом, избегая глядеть друг на друга и не размыкая, однако, переплетенных крепко стиснутых пальцев. Глаза Любы стали совсем большие и глубокие, как небо.

 

9

Антонина Петровна сразу приметила перемену в дочери. По вечерам, читая книгу, девушка застывала над страницей, на лице ее появлялась счастливая улыбка, которую она забывала прогнать даже тогда, когда мать обращалась к ней с вопросом.

Впрочем, о сердечных делах Антонина Петровна ее не раскрашивала.

Об этом достаточно красноречиво говорили глаза девушки, то мечтательные, то затуманившиеся и ничего не видящие вокруг.

Но даже большое чувство не заслонило собой другого, не менее сильного желания Любы. Антонина Петровна знала, что на следующий же день после получения похоронной дочь опять бегала в военкомат, скандалила в горкоме партии. Семнадцатилетней девушке и на этот раз отказали в приеме в школу летчиков.

Антонина Петровна с молчаливым одобрением относилась к поступкам дочери. Это был характер отца, характер ее Дмитрия, упрямый и страстный. И любви, и работе Дмитрий отдавал себя всего без раздумья, без остатка.

Секретарь горкома партии, которому Люба вместе с заявлением положила на стол извещение о гибели отца, сказал:

— Похоже, что и в самом деле суждено тебе стать летчиком, девушка. Что ж, давай так решим: поступай будущим летом в аэроклуб. Кончишь его — приложу все усилия, чтобы помочь тебе попасть в школу летчиков. Договорились?

Вместо ответа Люба схватила руку секретаря обеими руками и прижала к груди.

— Ой… большущее вам спасибо, — сказала она. — Я верю вам.

В августе ей исполнилось восемнадцать лет. Никаких препятствий для поступления в аэроклуб быть уже не могло.

В сентябре аэроклуб Южноуральска объявил набор.

— Яша, поступаем? — предложила Люба.

Он отрицательно покачал головой.

— Я все-таки думаю поступить в институт, Любушка. Не тянет меня в аэроклуб. Мне бы в лабораторию, в настоящую, в большую.

— Как знаешь.

Она подала заявление, прошла медицинскую комиссию. Ее приняли в группу пилотов. Люба ходила точно в угаре. Ночью, закинув руки за голову, она подолгу лежала с открытыми глазами. Она видела себя за управлением легкого, как стрекоза, ПО-2. А вот аэроклуб позади. Прифронтовой аэродром… Взмывает свечкой стремительный «Лавочкин»… Люба мчится на нем наперерез немецкому «Мессершмиту».

Ах, успеть бы до конца войны! Она бы еще расплатилась за отца.

Жаль, что рядом не будет Яши. Нет, конечно, он всегда теперь будет с нею, но как бы хорошо вместе учиться, вместе летать. Она еще доживет до того счастливого дня, когда Яков построит свой необыкновенный корабль для полета на Луну, и она первая поднимет его с земли. И любовь… Яшка, дурной, хороший… Но если бы он знал, как она хочет летать.

Летать!

Это самая большая ее мечта, вероятно, перешедшая к ней вместе с отцовской кровью. Она хочет стать самой известной летчицей в мире — разве это плохо? Она хочет летать так высоко, как еще никто не летал до нее, хочет пронестись над всеми морями, над всеми странами, под снегами Арктики, над горными хребтами.

Чувство любви все перевернуло и в Якове. Мир сразу стал ярче, красивее. Даже поблекшие обои на стенах, штопаные занавески на окнах, самодельные полки для книг останавливали на себе его внимание, как что-то значительное. Яша сам подивился тому, как замечательно — любить! Новое чувство, близость Любы, раздвинуло границы возможного, и Яша вдруг понял, что вот теперь он действительно все сумеет.

Должно быть, поэтому и за труднейшую работу Ильича «Материализм и эмпириокритицизм» он принялся с особенным подъемом и не был сильно обескуражен, споткнувшись на первых же страницах.

Стиль книги показался Яше странным. Он не походил на хорошо знакомый ему повествовательный стиль технической литературы. Яше далеко не сразу удалось разобраться, в чем смысл той полемики, которую вел Ленин с Махом, Авенариусом и русскими махистами. Незнакомые термины «эмпириомонизм», «релятивизм», «фидеизм» замелькали перед глазами Яши, он терял нить рассуждения, смысл написанного ускользал от его напряженного внимания.

Но он находился в очень приподнятом состоянии. Теперь его будущее принадлежит не только ему, но и Любе. Он станет таким, чтобы она могла им гордиться. А для этого необходимо одолеть гору книг.

Прочтя «Вместо введения» и первую главу и не уяснив, в чем сходство философии английского епископа Беркли, жившего в восемнадцатом веке, с философией махистов, живших в двадцатом, он начал читать снова, а потом не поленился и третий раз. Он хотел понять, хотел — это было самое главное, и он понял, и только после этого с чувством глубокого удовлетворения позволил себе приняться за вторую главу.

Ядовитый, страстный, обличающий язык Ильича, пересыпанный сарказмами, пришелся по душе Якову. Это был гневный голос гения, направленный против тех, кто пытался поставить на ложный путь человеческую мысль. Только гений мог так метко, так неопровержимо, с такой предельной ясностью разоблачать извращение истин.

Яша читал и поражался: откуда могли появиться люди, которые сомневались в достоверности наших знаний, люди, не верившие в возможность познать мир с его закономерностями и, даже больше того, отрицавшие вообще материальность природы!

Эти люди были идеалистами. Одни из них прямо заявляли о своем несогласии с диалектическим материализмом, с марксисткой наукой. Другие называли себя марксистами, а втайне протаскивали тот же идеализм и поэтому были опаснее, как опаснее всякий скрытый враг.

Яша вскочил на ноги и зашагал по комнате.

Все, о чем переговорили они с Марком Захаровичем, все перечитанное им, было до сих пор лишь грудой кирпичей, из которых вот только сейчас, в этой комнате и над этой книгой стало складываться настоящее здание. Из книги Яша черпал цемент, соединяющий между собой кирпичи — мысли.

Идеалисты толкали ученых на ложный путь сомнений и неуверенности. Они заводили исследователей в тупик, отрывая их от реального мира, толкая в объятия поповщины. И при этом они пытались опираться на новейшие достижения науки. Например, они указывали на открытие радия как на факт, подтверждающий относительность наших знаний. Разве радий не опровергает закона сохранения энергии? Разве открытие электрона, его способности менять массу в зависимости от скорости движения не доказывает возможности исчезновения и появления массы из ничего?

Но от этих доводов Владимир Ильич не оставил камня на камне. Читая главу о «кризисе» в физике, Яков только ахал, хлопая себя по коленям, поминутно вскакивал и снова садился.

Ленин, не физик, громил физиков-идеалистов, не понявших сути новейших открытий физики. И он неспроста обрушил на них всю силу своего гения.

…Шел 1909 год. Первая русская революция потерпела поражение. Реакция перешла в наступление — и прежде всего в области идеологии: она задалась целью отравить сознание рабочего класса, доказать ему бессмысленность политических выступлений. И на помощь было призвано вернейшее средство — идеализм. Но рабочие уже были не те, что несколько зим назад. Дух марксизма проник в их среду, лучшие представители пролетариата шли в партию, созданную Лениным. Тогда идеализм стал рядиться в одежду марксизма. Идеалисты вовсе не ратовали за царя или буржуазию. Наоборот, они были против существующего режима. Но считали необходимым внести некоторые поправки в учение Маркса, привести его в «соответствие» с данной исторической обстановкой.

И поправка делалась очень просто. Открытие радия и электрона опровергает считавшиеся ранее непогрешимыми законы сохранения энергии и сохранения массы — два основных закона природы! Можно ли быть уверенным в абсолютной правильности других законов? Получается, что нет. А отсюда и следующий вывод: в природе вообще нет никаких закономерностей. Значит, и закономерность смены капиталистического общества социалистическим является сомнительной, стало быть, нет никакого смысла делать революции и приносить большие жертвы.

Вот как судьба ничтожно маленькой частицы — электрона — сказывалась на судьбе человеческого общества!

Но с какой величайшей ясностью разоблачил Ильич эти выверты идеалистов, основанные на недостаточно глубоких, порою ошибочных сведениях из мира атома, которыми располагали ученые того времени. Только теперь Яша понял, в чем могущество диалектического материализма. Именно незнание диалектики привело часть физиков к тому, что они стали вопить об исчезновении материи, играя тем самым на руку кровавому столыпинскому режиму в России и реакционной буржуазии всех стран.

Яков долго еще перечитывал отдельные страницы уже прочитанной книги. Диалектика! Так вот в чем сила настоящего ученого-исследователя, материалистическая диалектика дает ему способность предвидения, вооружает его непоколебимой верой, выводит из любого тупика. Такой ученый видит значительно дальше, он глубже понимает суть явлений природы.

«Как хорошо, что с идеализмом покончено раз и навсегда, — подумал Яков, закрыв книгу. — А то вот попробуй-ка разберись без Ильича, кто из них куда тянет».

 

10

Теперь Люба и Яша и дня не могли провести, чтобы не увидеться, не остаться наедине. Они вместе ходили в столовую, не считаясь с тем, чьи деньги потрачены, на собраниях сидели обязательно рядом, а очутившись за воротами цеха, хватались за руки, будто боялись потерять друг друга в толпе людей, идущих с работы. Часы, проведенные вместе, казались им удивительно короткими. Каждый день, придя на работу, они встречались с такой радостью, словно не виделись целый месяц.

Взаимная нетерпеливость молодых людей, а главное, их неумение скрывать и обуздывать свои порывы, придавали любви такие размеры, что таить это растущее чувство от окружающих становилось уже невозможным.

— Так дальше нельзя, — первым не выдержал Яков. — Ты переезжаешь ко мне — и делу конец.

— Стыдно, Яшка, — испугалась Люба, — засмеют же. А как я хочу к тебе насовсем…

Первой о намерении влюбленных узнала Антонина Петровна. Она порывисто привлекла к себе дочь, потом поцеловала в лоб Яшу.

— Не хочу мешать вашему счастью, — сказала она. — Поступайте, как сердце подсказывает. Молоды, да что поделаешь, от любви не спрячешься.

— Мама… а ты?

— Что ж я? Ко мне Раиса давно просится. Вот и будем жить вдвоем. Думаю, и вы меня не забудете.

Раиса была сестрой Дмитрия Васильевича.

Труднее было сказать все Анне Матвеевне и Филиппу Андреевичу. Сначала Люба и Яша закрылись в его комнате и долго шептались там, набираясь храбрости. Затем Яков позвал мать. Анна Матвеевна вошла в комнату, а Люба поспешно скрылась за спиной Якова.

— Что у вас случилось? — спросила Анна Матвеевна.

— Мы пожениться решили, — выпалил Яша.

— Ой! — Люба зажмурила глаза.

— Отец! — позвала Анна Матвеевна. — Ты только пойди послушай, что тут молодежь затевает.

— Ну? — в дверях показалась грузная фигура Якимова-отца с газетой в руках.

— Вот любуйся: сноха по душе?

— Что-о-о? — протянул озадаченный Филипп Андреевич. — Да они что, в уме? На губах молоко не обсохло, а туда же.

— Яша — начальник лаборатории, — вставая рядом с Яшей, сказала Люба, — с ним директор комбината советуется. Так что молоко тут ни при чем.

— Сам-то ты маму шестнадцати лет взял, — заметил Яков, — а Любе уже восемнадцать.

— И крыть нечем, — засмеялась Анна Матвеевна. — Жаль, война, а то бы пир на весь мир закатили.

— Дела-а-а… — развел руками Филипп Андреевич. — Что же они, и подождать не хотят? Хотя бы до победы.

Люба и Яша переглянулись.

— Нет, — сказала Люба.

— Нет, — сказал Яша, — тут уж твердо решено.

— Неси, мать, икону, — пошутил Якимов-отец, и все четверо весело рассмеялись.

Люба облегченно вздохнула. Своей нетерпеливостью она удивляла даже Якова. Впрочем, нетерпеливой она была во всем.

— Я сегодня же перееду, — шепнула она Яше, — хорошо?

— Ясно, — ответил он.

Свадьба была не особенно пышной, но уж во всяком случае веселой. Пришла Антонина Петровна с сестрой Дмитрия Васильевича, пришли четыре подруги Любы во главе с хохотушкой Катей, появились и школьные друзья Яши — Борис, Михаил, Алешка, Кузя. Вместе с Катей пришел Стешенко.

Пили вино, приготовленное Анной Матвеевной своим, домашним способом из лесной малины и вишни: в магазинах в эти дни вина по талонам не выдавали. Пели песни и танцевали почти до утра. Только Борис, что-то вспомнив, засобирался домой еще в половине двенадцатого.

— Да так, есть тут одно очень важное дело, — ответил он на настойчивые расспросы Любы и Яши. — Вы уж извините меня, но дело-то срочное, до утра нужно сделать.

И убежал, больше ни с кем не простившись. Люба, прижав палец к губам, задумалась, хотела поделиться своими подозрениями с Яшей, да раздумала — самой не верилось. Мало ли кто на кого поглядывает. Ну, Борис, очень странно поглядывал на Катю, так он всегда был к ней равнодушен. А сейчас Катя невеста Стешенко.

В двенадцать ночи появились приглашенные Марк Захарович с Александрой Дмитриевной. Их заставили выпить «штрафные». Оба стойко справились с наказанием, поглядели друг на друга, слегка поморщились и закричали «Горько»! В угоду своим друзьям Яша с Любой трижды расцеловались, да так, что Марк Захарович замахал на них руками.

— Пересахарили, — сердито пробасил он, — все дело испортили.

Оказалось, что лучшими танцорами были Марк Захарович и Стешенко. Они так вальсировали, что девушки в их руках, казалось, летают по воздуху. А песни заводила Люба, хотя Антонина Петровна строго-настрого наказала ей хоть на свадьбе показать себя скромницей. И с Марком Захаровичем больше всех танцевала тоже она. Под утро все уже с ног валились от усталости, но Люба и Марк Захарович продолжали выходить в круг, независимо от того, какую ставили пластинку: вальс, фокстрот, танго, русскую пляску.

— Неутомимая у тебя будет женушка, — сказала Анна Матвеевна сыну.

— А она, мама, и на работе такая, — ответил Яша.

Лишь под утро Яша и Люба остались вдвоем. Теперь они уже по-настоящему были вместе и могли не прятать свою любовь от людей…

По утрам их будил стук в дверь.

— Молодые! — кричал Филипп Андреевич. — На работу собираетесь?

Они просыпались в объятиях друг друга. Ресницы Любы вздрагивали от дневного света. Яков крепче прижимал ее к себе.

— Сколько же времени? — спрашивала Люба.

— Двадцать семь минут восьмого, — отвечал Филипп Андреевич. Этому трудно было не поверить.

— Ой! — ужасалась Люба, — уже опаздываем.

И вопросительно глядела на Яшу.

— Еще минуту, — просил Яша. — Отец же, как всегда, шутит.

Действительно, в раскрытое настежь окно с металлургического комбината долетал звучный бас семичасового гудка.

Успокоившись, Люба потягивалась, запускала руки в жесткие волосы Яши. Казалось, проходили мгновенья, но за дверями уже стучали сапоги Филиппа Андреевича.

Люба с Яшей прислушивались к его затихающим шагам на лестнице и разом вскакивали с постели.

— Яша, ой, Яшенька, выручай!

Он помогал ей расчесывать волосы, и это отнимало больше всего времени. Яша не переставал восхищаться волосами своей жены: они золотым покрывалом рассыпались по ее спине и груди. Это покрывало свободно позволило бы Любе обходиться без сорочки. Соревнуясь в быстроте, Люба заплетала одну косу, Яша другую. Прочие сборы занимали секунды. Молодожены выскакивали на кухню, касаясь друг друга головами, умывались под краном, вытирались одним полотенцем.

— Бежим?

— Бежим!

И, взявшись за руки, мчались вниз по лестнице.

— А завтракать? — кричала им вслед Анна Матвеевна.

— По-о-ото-о-ом! — отзывалась Люба.

— Сыты! — поддерживал ее Яша.

В цехе им редко удавалось поговорить друг с другом. Люба не отходила от стилоскопа. Яков проверял и подписывал анализы. Штат лаборанток увеличился до двенадцати человек. Отпала необходимость в химической лаборатории. Теперь и текущий анализ плавок перевели на стилоскопы. Экономия во времени получилась прямо-таки неожиданной — почти три с половиной часа в сутки. Это составляло ровно одну лишнюю плавку — десять машин, одетых непробиваемой броней.

Электроцех заканчивал изготовление переносного стилоскопа. Яша ждал его с нетерпением. Он рассчитывал раз в восемь ускорить сортировку стального лома.

На исходе сентября Яшу вызвал к себе Андронов.

— Познакомься, Яков.

Из кресла поднялся черноволосый мужчина с гладко выбритым лицом и выразительными выпуклыми глазами. У него был острый раздвоенный подбородок, широкий лоб, волосы причесаны гладко, на пробор. Яков обратил внимание на тщательно отутюженный темно-синий костюм, на модный яркий галстук, на поблескивающие желтые туфли.

— Турбович.

— Якимов.

— Мне уже рассказывали о вас, — сказал Турбович, опускаясь обратно в кресло и бережно приподнимая брюки на коленях. — Вы руководите спектральным анализом?

— Да. — Яков исподлобья разглядывал Турбовича, пытаясь определить, что это за человек. «Уж очень он следит за своей внешностью. До этого ли сейчас?»

— В настоящее время вы работаете над переносным стилоскопом? — Турбович слегка картавил, отчего его голос приобретал приятную звучность.

— Да.

— Представляете себе, какое совпадение. Перед самой эвакуацией моя лаборатория занималась разработкой передвижных стилоскопов. Нам помешала война. Весьма любопытно взглянуть, в каком направлении идут ваши усилия.

— Как у тебя? — спросил Андронов.

— Сегодня вечером будем испытывать.

— Значит, я имею возможность увидеть уже готовый переносный стилоскоп? — удивился Турбович.

— Проведи профессора, Яков, покажи свое изобретение.

Прощаясь с Турбовичем, Андронов сказал:

— Больше нам не придется вариться в собственном соку. Мы рассчитываем на помощь института!

— Ну, разумеется, разумеется!

Турбович снял шляпу с вешалки у двери и, вопросительно взглянув на Якова, вышел. Он шел с достоинством, подняв голову и заложив руки за спину.

«Посмотрим, что это за птица», — решил Яков.

Они пошли в электроцех, где заканчивалась сборка стилоскопа, разрядника к нему и переносного генератора.

— Тэк-с, — сказал Турбович.

Профессор ничего не взял в руки. Он рассматривал детали на расстоянии, словно опасаясь запачкаться.

— Оригинально, — похвалил он Якова. — Оригинально, но весьма примитивно. У вас получилась схема стационарного стилоскопа, а она здесь не подойдет. Ваш переносный стилоскоп даст ощутимую погрешность.

Турбович пояснил, в чем дело, и Яков должен был с ним согласиться. Затем Турбович указал на мелкие недоработки, которые не были замечены Яковом.

— Однако ничего не стоит усовершенствовать ваш стилоскоп. — Турбович разомкнул руки, заложенные за спину, и почему-то мизинцем, а не указательным пальцем, стал показывать на детали стилоскопа.

— В головке необходимы защитное стекло и поворотная призма. Это на час, на два работы, но абсолютно необходимо. Вы понимаете мою мысль, товарищ Якимов?

Да, Яша не мог не понять. Растерявшись от первого указания на недостатки, сводившие на нет всю работу, он теперь с радостью ухватился за возможность доработать свое изобретение без капитальной переделки.

— Покажите мне теперь вашу лабораторию.

Яков провел Турбовича в плавильное отделение. Профессор спокойно, по-хозяйски, шел по грохочущему и полыхающему огнем цеху. Он начинал вызывать уважение Якова, несмотря на снисходительный тон в разговоре. Что ж… между ними и в самом деле большое расстояние.

В лаборатории Турбович внимательно осмотрелся. Собственно, он разглядывал только оборудование. Пройдя к стилоскопу, за которым сидела Люба, он сказал:

— Разрешите?

Люба встала, уступила ему место. Турбович сел на краешек стула, точными, скупыми движениями вставил образец в электродержатель разрядника, отрегулировал окуляр на резкость.

— Недурно, — похвалил он Якова, — весьма недурно. Это ваша собственная конструкция?

— Нет, — ответил Яков, — мы делали стилоскопы по описанию…

— …Пащенко? Это мой работник. Я вас познакомлю с ним. Что ж, весьма вам признателен. Думаю, будем друзьями. Э? Прошу называть меня просто Евгением Борисовичем. Пока не приглашаю к себе. Мы, знаете ли, только начали обосновываться. Часть оборудования еще в пути. А вот я к вам буду наведываться. К вашим услугам. Прошу проводить меня, Яков…

— Филиппович, — подсказала Люба.

— Яков Филиппович. — Турбович бросил на Любу неприязненный взгляд. Он не любил, когда кто-то из посторонних вмешивался в разговор.

Вечерами Люба уходила на занятия в аэроклуб, а Яша садился за книги. Он читал Ленина, книгу за книгой. Читал и все поражался величию и ясности мыслей вождя.

Яша чувствовал, что после каждой такой книги в нем самом зреет и поднимается совсем особенная духовная сила, пропитывая кровь и клетки мозга.

Он отважился раскрыть книгу по квантовой механике. Раз дорога к межпланетному кораблю вела его через мир атома, он войдет в мир атома. Топливо или жаропрочный сплав — чему отдать предпочтение? Яша начинал увлекаться металлургией: сказывалось постоянное общение с плавильным производством.

Глазков советовал отдаться металлургии, тому, что находилось перед глазами и было предметом повседневных забот.

— Это теперь ближе тебе, роднее, — говорил он, — есть где развернуться. Завод в помощи тебе никогда не откажет.

«Прежде познакомлюсь с квантовой механикой, — решил Яша, — а там видно будет».

У Любы начались практические занятия на аэродроме. Она возвращалась в одиннадцатом часу ночи, легко взбегала по лестнице — и прямо в комнату, к Яше. На ней был темно-синий комбинезон, с большими карманами на боках, от нее пахло бензином, перегаром масла и степным ветром. Люба бросала кожаный шлем на стол, захлопывала раскрытую Яшей книгу и садилась к нему на колени, путая его волосы.

— Соскучился? Сознавайся!

— Угу. А ты?

— И я. Очень, очень!

За окном звенели трамваи. За окном жил и двигался город, опоясанный лентой заводских огней. Десятки заводов распахивали свои ворота, выпуская на главную железнодорожную магистраль эшелоны с танками, пушками, боеприпасами. Эшелоны шли в далекий степной Сталинград.

 

11

Чаще обычного Яков останавливался у плавильной печи, в раздумье наблюдал за рвущимися наружу языками пламени. Легированная сталь… Железо, углерод, никель, кобальт… Как не похожа эта сталь на ту, которую плавили пятьдесят, двадцать, десять, пять лет тому назад. Да что там — год назад. С фронта на комбинат приходили письма. Танкисты благодарили за сталь, которая не боялась немецких снарядов.

Но год назад такой брони еще не существовало.

А какой будет сталь через пять лет? Через десять? Через пятьдесят?

Идея создания жаропрочного сплава все настойчивее овладевала Яшей, хотя он от нее всячески увиливал. Ему не хотелось отдавать предпочтение именно сплаву. Ведь перед ним было так много «невозможно». Но одно из них находилось перед глазами, оно клокотало в печи и в ковшах.

«Сталь плавится при 1539 градусах, — рассуждал Яков. — Отдельные примеси делают ее стойкой к температуре порядка 1700 градусов. Но возможно ли придумать такой состав, чтобы и при 5000–6000 градусов он сохранял свои механические свойства?»

Кроме Глазкова, Яша не решился еще кого-либо посвятить в свои замыслы: над ним бы только посмеялись. Нелепая фантазия? А как же тогда назвать проблему полета на Луну?

Однажды Яша пережил нечто похожее на «открытие» топлива. Он вдруг вспомнил один из разделов астрономии, в котором говорилось о строении звезд. В глубине Вселенной существовало вещество в сотни тысяч раз тяжелее свинца. Небольшой кусочек его весил столько же, сколько весит нагруженный океанский пароход. При подобной плотности оно должно обладать непостижимой для разума твердостью. Но ведь эти наблюдаемое звезды имеют колоссальную температуру в десятки тысяч градусов, а может быть, и в миллионы. Значит, где-то в космосе природа сама решила задачу, поставленную Яшей перед собой. Ученые высказывали предположение: в этом звездном веществе атомы лишены своих электронных оболочек, они состоят только из ядер.

Ядерный сплав! Это показалось ему ударом грома, порогом открытия. Конечно, тот звездный сплав не годится для межпланетного корабля — он очень тяжел. Так ведь речь идет не о миллионах градусов, а всего лишь о пяти-шести тысячах. И едва ли потребуется такая большая плотность. Главное в идее. Яша видел, как в кузнечных цехах делают различные поковки, он знал, что при этом происходит уплотнение структуры и за счет его повышается механическая прочность. Значит, какие-то изыскания фактически уже начаты. Яша их продолжит в новом направлении, заимствуя достигнутое природой на далеких звездах.

Но нет, он уже не был так наивен, как тогда с атомарным водородом. Вот перед ним на столе квантовая механика, она изучает законы, управляющие атомными превращениями, а ей неизвестна возможность существования вещества из одних ядер, без электронных оболочек. Ядро еще далеко не изучено, природа сил, действующих в атоме, пока остается неизвестной.

И все же мысль эта цепко вошла в его сознание. Ядерный сплав… Металл особого строения с фантастической твердостью, а главное, жаропрочный, выдерживающий температуру горения топлива.

…Часто Люба дивилась способности Якова читать книги. За вечер он мог одолеть по сто, сто пятьдесят страниц из термодинамики, электротехники, квантовой механики. Она тоже любила книги. Яше пришлось прибить на стене еще одну полку, чтобы разместить ее учебные руководства по аэронавигации, описания самолетов, биографические очерки, пособия для пилотов. Но для нее техническая книга всегда оставалась учебником, порою помощником, в то время как Яков видел в каждой прочитанной странице целое откровение, новый мир.

Случалось, что Люба робела перед той силой, которая таилась в Якове, однако гораздо чаще это ощущение вызывало у нее восторженный трепет. В ней самой было столько силы.

Да, это было необыкновенное чувство единства! Как теперь определить, где кончается она, Люба, и где начинается Яков? Вот оно, настоящее счастье: отдать себя любимому всю, быть готовой пожертвовать ради него всем и знать, что рядом с тобой человек, который тоже отдает тебе всего себя, о котором можно с полным правом сказать:

— Мой!

…В середине октября Турбович пригласил Якова к себе в лабораторию. Оптический институт обосновался в недостроенном часовом заводе в Заречье. Помещения доделывали уже на ходу, они были в строительных лесах.

Институт занял солидную площадь, и Яков не сразу отыскал профессора Турбовича. Спектрографическая лаборатория помещалась в особом двухэтажном корпусе. У Турбовича был отдельный кабинет с окном на юг, правда, еще не обставленный, но в нем уже установились идеальная чистота и порядок.

Турбович сидел в кресле с трубкой во рту и листал журнал.

— А, — сказал он, — вот и ты, Яков… Э-э-э… позволь мне звать тебя просто по имени.

— Пожалуйста, — согласился Яков.

— Присаживайся. У меня, видишь, тут еще все по-походному. Но лаборатория уже на полном ходу. Мы единственные на Урале, работы предвидится по горло.

Турбович говорил легко, словно уже заранее обдумал свою речь. Он сам предлагал темы для разговора, снисходительно, но обстоятельно и словоохотливо излагал свои мысли.

— Я так много слышу о тебе на комбинате, — сказал Турбович. — Правду ли говорят, будто ты самостоятельно изучил высшую математику?

— Вы мне обещали показать лабораторию, — очень вежливо сказал Яша, встал и положил руки на спинку стула.

— Разумеется, Яков, разумеется. — Евгений Борисович выколотил погасшую трубку. — Извини меня за назойливость. Я любопытен по своей природе. Пройдем в лабораторию. Я познакомлю тебя с интереснейшей аппаратурой. Нам удалось вывезти все, до последней линзы. Инициатива молодежи. Знаешь, мы и спали около вагонов. Так уставали.

В длинном просторном зале, все четыре стены которого имели окна, стояли незнакомые Яше оптические установки. Около них сидели на винтовых стульчиках юноши и девушки. Яша заметил только двух пожилых женщин.

В помещении было душно, пахло еще непросохшей известью. На свежевыкрашенном полу виднелись царапины, оставшиеся от перетаскивания аппаратов.

Вспыхивали голубые огоньки электрических разрядников, гудели трансформаторы. Евгений Борисович провел Яшу к угловой установке на массивном фундаменте. У окуляра сидел молодой человек лет двадцати шести, румяный, с белесыми, часто мигающими ресницами.

— А это вот и есть наш Пащенко, автор книги, по которой вы мастерили свои стилоскопы. Иван Матвеевич, рекомендую — начальник спектрографической лаборатории металлургического комбината Якимов.

Пащенко протянул руку, Яков крепко пожал ее. Они улыбнулись друг другу как старые друзья. В сущности, они уже и были хорошими знакомыми. Отличное руководство по изготовлению стилоскопов написал Пащенко!

— Иван Матвеевич назначен к вам постоянным консультантом, — сказал Евгений Борисович. — Прошу любить и жаловать. У вас будет достаточно времени для знакомства. А сейчас я покажу тебе аппараты.

И он повел Якова от аппарата к аппарату, рассказывая о них с такой исчерпывающей подробностью, какой Яков не нашел бы ни в одном техническом описании.

…Наступил ноябрь. Под низким серым небом, готовым просыпать и дождь и снег, лежала мерзлая земля — последний признак осени. К вечеру пошел густой, липкий снег. Пока Люба и Яков добрались до кинотеатра, полы и плечи их пальто стали белыми. Оба долго отряхивались, прежде чем войти в кассовый зал. Очередь там оказалась изрядной — демонстрировался фронтовой киносборник.

— Не попасть… — огорчилась Люба. — А как жаль… очень хочется в кино.

— Яков Филиппыч! — окликнули Якова.

В очереди, почти у самой кассы, стоял Пащенко. Под руку он держал молодую миловидную женщину с худощавым лицом и выразительными глазами.

— Кто это? — спросила Люба.

— Автор той книги, по которой мы строили стилоскопы.

— Неужели? Немедленно познакомь.

Люба и Яков подошли к Пащенко.

— Знакомьтесь, — сказал Яша, — моя жена.

— А это моя.

Жену Пащенко звали Ларисой. Ее глаза смотрели так, будто она все время чему-то удивлялась, а губы во время разговора кривились, но совсем чуточку, и это не портило ее чудесной улыбки. Люба заговорила с Ларисой как со старой знакомой. Этой способности своей подруги — сразу находить общий язык — Яков и дивился и завидовал.

— Так я беру на вас билеты, — сказал Пащенко.

— Иначе мы пропали, — шепнула ему Люба. — У нас в Южноуральске не любят стоять в очереди.

Вчетвером они вошли в фойе. До начала сеанса оставалось еще пятнадцать минут. У Якова и Пащенко вначале разговор как-то не ладился, они стеснялись друг друга: один — потому, что видел в своем собеседнике автора настоящей книги, человека, который на голову грамотнее; другой — из опасения показаться зазнайкой. Но когда была задета тема кристаллических структур, оба оживились. Они забыли о своих дамах и, даже сидя в зрительном зале, продолжали беседу о кристаллах.

Потушили свет. Яков, понизив голос, рассказал о своих соображениях относительно ядерного сплава.

— Как? — удивился Иван Матвеевич. — Вас интересует проблема жаропрочного сплава? Но это же не имеет никакого отношения к продукции комбината.

— Зато имеет самое непосредственное отношение к моим планам на будущее. Ответьте мне на такой вопрос: возможно ли создать сплав, который сохранял свои механические свойства, ну, хотя бы при пяти-шести тысячах градусов?

— Я думаю, что очень трудно, но вполне возможно.

— Как? — опешил Яков. — Вы не принимаете мои слова за игру больного воображения?

— Ни в коей мере. Дело в том, Яков Филиппович, что у нас с вами общая болезнь. Создать жаропрочный сплав для ракетного двигателя — моя собственная мечта.

— Та-а-ак… И далеко продвинулось осуществление вашей мечты?

— Не особенно далеко, Яков Филиппович. Одно время я усиленно работал над созданием ультракристаллического сплава на стальной основе, а потом… потом оставил все это.

— Почему же?

— Так посоветовал Евгений Борисович.

— Вот как? Непонятно. Какие же он привел доводы?

— Это длинная история… Суть его совета: не стоит заниматься поисками философского камня.

— Странный совет. Что за человек профессор Турбович?

— Для меня это абсолютный авторитет. Умница. Большая умница, Яков Филиппович. Я верю ему. Он смотрит в самую суть явлений. Постарайтесь сойтись с ним поближе. Вы много от него почерпнете. Талантливый экспериментатор. Богатейшая интуиция.

— Оставьте в покое свою интуицию, — возмутилась Люба. — Вы мешаете слушать, и вас надо выставить из зала. Ой, смотри, смотри, Яков!

На экране, оставляя за собой шлейф дыма, падал сбитый немецкий «Юнкере».

Но беседа с Пащенко посеяла в душе Якова безотчетную тревогу, которую он носил в себе несколько дней.

 

12

Яков зачастил в спектрографическую лабораторию оптического института.

Иван Матвеевич оказался прав. После каждой встречи с Турбовичем Яша уносил что-нибудь новое, услышанное из уст профессора. А главное, он мог поучиться у него мастерству экспериментатора. Вот уж у кого действительно золотые руки и богатейшая эрудиция. Аппараты в руках Турбовича становились послушными, точно одушевленные существа. Евгений Борисович с удивительной точностью производил сложнейшие анализы. Казалось, если в сплаве, в газе, в любом исследуемом веществе имелся даже один атом постороннего элемента, то профессор и его обнаруживал в спектре.

— Как же ты не видишь присутствия титана? — с веселым удивлением говорил он Якову, давая заглянуть в окуляр стилоскопа. — А левее линии никеля, обрати внимание, мелькает черточка. Э?

— Ничего не вижу, — недоумевал Яков.

— Ах, молодежь, молодежь! Что с вашим зрением будет в мои годы?

— Вижу!! — ахал Яков, уловив на какое-то мгновение едва приметный волосок, тоньше золотого волоса Любы, почти вплотную примкнувший к четкой и широкой линии никеля.

— То-то!

Спектр был для профессора Турбовича раскрытой книгой. Он читал в нем самые удивительные сведения. В тех отчетах лаборатории, которые шли за подписью Евгения Борисовича, не было ни общих фраз, ни догадок, ни предположений. Очень сухо, очень кратко, но с полной уверенностью лаборатория сообщала, что в присланной на исследование детали такого-то механизма обнаружены такие-то пороки химического состава.

Сам профессор Турбович редко садился за стилоскоп. Он делал это только в тех случаях, когда результат вызывал у него сомнения. Почти во всех случаях перепроверки он вносил существенные поправки.

Евгений Борисович любил проводить практические занятия со студентами. В одном из вузов города он вел несколько кружков при кафедре физики, которой заведовал.

Да, у профессора Турбовича было чему поучиться. Яков внимательно выслушивал его объяснения, присматривался к приемам его работы. Пришлось примириться с подчеркнуто покровительственным тоном, и с благородной осанкой, и с насмешками, которыми Турбович любил пересыпать свою речь.

Впрочем, Яков не мог не заметить, что он, в свою очередь, пришелся по душе Турбовичу. Каждый раз, когда Яков появлялся в лаборатории, Евгений Борисович встречал его приветливой улыбкой и дружеским наклоном головы. Яков мог спрашивать о чем угодно и всегда получал самые обстоятельные ответы.

Особенно любил Евгений Борисович поговорить на проблематичные темы, составляющие темные стороны в той или другой науке. Он заводил речь и о происхождении Вселенной, и о строении Земли, и о стереоскопическом кино и о возвращении к жизни.

Однажды, придя в лабораторию, Яков нашел Турбовича в обществе двух пожилых мужчин: одного — обрюзгшего, лысого, с мясистым носом, и другого — широколицего, с редкими волосами и в пенсне. Как позже выяснилось, первый был профессор металлографии Карганов, а второй — профессор химии Покровский.

— Загибаешь, батенька, загибаешь! — с хрипотцой гудел обрюзгший, тяжело дышащий Карганов. — У тебя скоро все составляющие атома в математические функции обратятся.

— Но материальность волновой функции, — возразил Евгений Борисович и недоуменно отвел в сторону руку с дымящейся трубкой, — извини, ересь. Я верю в гений Гайзенберга, в создателя квантовой механики, а ваши потуги, коллега…

— Ересь?! — вспылил Карганов. — А ты в материальность мира, позволь спросить, веришь?

— Куда повернул, — отозвался Покровский. — Вы оба неправы. Чтобы решать подобные вопросы, нужно длительное исследование. А эдакое умозрительное толкование есть попросту соревнование нервов.

Мужчины продолжали спорить, не замечая Якова. Турбович оставался совершенно спокойным и, как всегда, немножко язвительным. Карганов горячился, профессор Покровский примирял Турбовича и Карганова.

Увидев, наконец, Якова, Евгений Борисович приветливо кивнул ему головой.

— Проходи, проходи, Яков, — сказал он, — послушай, о чем спорят старики.

Карганов посмотрел на Якова отекшими хмурыми глазами.

— Нуте-ка, молодой человек, — неожиданно обратился он с вопросом, — скажите нам свое мнение: представляет ли любая математическая формула (понимаете? — любая), — Карганов поднял сведенный ревматизмом толстый короткий палец, — физическую сущность? Турбович откинулся в кресле и весело рассмеялся.

— Яков, — сказал он, — коллега принял тебя за студента пятого курса и решил, что его философия, которой он так любит засорять свои лекции, стала программой твоей жизни. Хе-хе-хе! И, повернувшись к Карганову, произнес: — Рекомендую, коллега, — это работник литейного цеха Яков Якимов. Выходец из электромонтеров, сейчас начальник цеховой лаборатории. Самородок, так сказать.

Слова Турбовича укололи Якова. Он вздрогнул, и пальцы его, готовые сжаться в кулаки, скомкали лацканы пиджака.

— Я считаю, — произнес он негромко, но твердо, что любая функция, в том числе и волновая, отражает физическую сущность. Отрицать это… глупо.

Трое мужчин несколько мгновений смотрели на него с удивлением и любопытством.

— Браво, Яков Якимов, — прохрипел Карганов.

— Разве ты знаешь, о чем идет у нас спор? — спросил Турбович с улыбкой, прощая Якову дерзкий ответ.

— Догадываюсь.

— Этого совершенно недостаточно, друг мой.

— Я ответил на вопрос.

— И слишком поспешно, Яков, слишком поспешно. Лучше тебе пройти пока в лабораторию к Ивану Матвеевичу. Он наверняка жаждет тебя увидеть. Не обижайся, пожалуйста, Яков, но нельзя прыгать сразу через несколько ступенек, можно подвернуть ногу и сесть в лужу.

— Ну, я пойду, — поднялся Карганов.

В дверях он положил тяжелую руку на плечо Якова.

— С комбината, значит?

— С комбината.

— Литейщик?

— Да.

— Заглядывай в мое царство.

— Куда именно?

— В металлографическую лабораторию. Найдешь много полезного.

Несколько дней Яков не решался пойти к Турбовичу, считая, что обидел профессора своей несдержанностью.

Евгений Борисович позвонил ему сам. Лаборатория института получила очень интересный заказ на анализ металлокерамики. В технике это была новинка. Яков, конечно, сразу же поехал посмотреть.

Турбович и не думал обижаться. Он разрешил Якову выполнить часть исследования, а проверив результаты, похвалил.

— Знаешь, Яков, — сказал он между прочим, — я бы с удовольствием похлопотал, чтобы тебя отпустили с завода ко мне в лабораторию. Э?

— Совсем?

— Разумеется.

— Нет, с завода я пока уйти не могу.

— Ну, это уже твое дело, Яков. Я не настаиваю.

После того как все аппараты были выключены и закрыты чехлами, Турбович и Яков прошли в кабинет. Евгений Борисович задымил трубкой и с удовольствием откинулся в кресле.

— Кстати, о волновой функции, — неожиданно вернулся Турбович к недавнему разговору. — Ты что же, заглядывал в теорию атома?

— Да, — признался Яков, — я и сейчас читаю квантовую механику.

— Какого автора? — заинтересовался Евгений Борисович.

— Блохинцева, Шпольского, Корсунского…

— Отлично! Все ли тебе у них понятно?

— Нет, не все.

— Хочешь, я помогу тебе разобраться?

— Да, конечно.

— Пройдем тогда ко мне на квартиру, Яков. У меня есть и Блохинцев, и Шпольский, и Корсунский и кое-что посерьезнее.

Турбович жил в корпусе заводоуправления, которое оборудовали под квартиры работников института и частично под лаборатории. Нужно было только выйти из лаборатории и пересечь заводской двор.

Квартира состояла из двух комнат. Одна комната служила столовой и спальней, а вторая кабинетом. Первое, что бросилось в глаза Якову в кабинете, это книги. Пожалуй, их было больше, чем у Глазкова. Книги не умещались на полках, закрывавших все стены, и грудой лежали у окна.

— Каково? Э? — похвалился Турбович. — Я вывез их уже под артиллерийским огнем. Снаряды рвались на улице, когда я грузил книги на автомашину. Мне помогали красноармейцы. Я предпочел расстаться с роялем и велосипедом, но ни одной, даже самой тоненькой книжки немцам не оставил. Книги для меня все.

Яков с уважением посмотрел на Евгения Борисовича.

— Присядь, Яков, — попросил Турбович, — и поскучай несколько минут. Я переоденусь. Как ты думаешь насчет ужина? Э?

Яков начал уверять, что вовсе не голоден, но Евгений Борисович, добродушно посмеиваясь, погрозил ему пальцем.

— У меня все-таки профессорский паек, — заметил он, — твоему рабочему не чета.

— Жена рассердится, если я приду сытым.

— Жена? Позволь… Ты женат? — Профессор с наивным удивлением заморгал глазами. — Да полно, не шути, Яков.

Краснея, Яша подтвердил, что он все-таки да, женат.

— Где же она работает или учится твоя… подруга? — Турбович не смог выдавить из себя слово «жена».

— Работает в нашей лаборатории…

— Позволь, позволь! Это не та ли с красивыми глазами и с такими чудными косами? Знаешь, я не из тех, кто в моем возрасте засматривается на девушек, но тогда невольно обратил внимание. Если только та самая…

— Да, это Люба.

— Ну, ну… По крайней мере, с выбором поздравляю. Хотя я бы на твоем месте не стал спешить с женитьбой. Тут тебя ждут не только радости, но и… А впрочем, молчу. Я физик, ученый. И очень прошу разделить со мной трапезу. Прости. Минуту.

Оставшись один, Яков прежде всего подошел к полкам с книгами. Художественной литературы было такое множество, что у Якова разбежались глаза. У него появилось желание немедленно выбрать что-нибудь поинтереснее и тут же сесть за стол. За художественной литературой пошли книги по истории древнего мира и, наконец, научная. Тут преобладала физика: оптика, электричество, акустика, специальные труды по термодинамике, по электродинамике, квантовая механика, волновая механика.

Яков медленно передвигался вдоль полок. На этажерке он увидел поставленные отдельно, должно быть, особенно ценные книги. Он взял одну из них — Гайзенберг. Ага, вот он! Создатель квантовой механики. Любопытно… Вот это уже наверняка придется попросить у Евгения Борисовича. Следующая книга — Нильс Бор. Знаменитый исследователь в области атомной физики! Еще книга. Яша изумленно поднял брови: Евгений Турбович! «Методика измерений в атомных превращениях». Вот это здорово!

Решив, что неприлично смотреть книгу без разрешения хозяина, к тому же автора, Яша отошел к столу и огляделся. Над дверью висела единственная картина в комнате: почти обнаженный мужчина необыкновенно мускулистого сложения догонял убегавшую от него обнаженную женщину. В одной руке он держал меч, а вторую вытянул вперед, готовясь схватить женщину за распущенные волосы. Яркие, хорошо положенные краски привлекли взгляд Яши. Но странное дело: женщине грозила смертельная опасность, а лицо ее оставалось равнодушным. Зато ее сложение можно было видеть во всех подробностях. У мужчины ни малейшего напряжения. Никаких страстей, только яркие краски. Яша покачал головой. Он бы такую картину не повесил.

Дальнейший осмотр комнаты был прерван появлением Турбовича. Яша с трудом сдержал улыбку, увидев на нем полосатую пижаму.

— Ну, — спросил Евгений Борисович. — Каково?

— Книги? Богатство.

— Еще бы. — И, поймав косой взгляд Якова на картину, Турбович пояснил:-А это приданое моей супруги. Глупость, разумеется, но красиво. Особенно женщина. Э? Какие формы! Пойдем-ка, закусим.

Жена Евгения Борисовича, рыхлая маленькая женщина с тройным подбородком и скучающим лицом, налила Якову стакан крепкого чая. На столе стояли вазы с печеньем и с булочками, тарелки с ломтиками колбасы и сыра — угощение для военных лет необычное. Угощал больше Евгений Борисович, а его жена молчала, отчего Яше было не по себе. Он так и не узнал ее имени, профессор почему-то не посчитал нужным познакомить с нею гостя.

Яков вздохнул свободнее, вновь очутившись в кабинете.

— А теперь поговорим о квантовой механике, — сказал Турбович.

От Турбовича Яков вышел в приподнятом настроении. Его уже обильные, но отрывочные сведения по квантовой механике приходили в систему. Вечер, проведенный с Евгением Борисовичем, стоит недель самостоятельного изучения.

Это очень хорошо, что рядом оказался такой человек. Турбович поможет ему, Яше, проникнуть в глубь атома, в сущность атомных явлений, чтобы потом Яков смог решить проблему ядерного сплава, а может быть, и проблему топлива для межпланетного корабля.

Спросить о том, над чем работает сейчас сам Турбович и о чем написано в его собственной книге, Яков постеснялся.

 

13

Снег лег на землю плотно и прочно. Солнце уже ничего не могло с ним поделать. А зима продолжала щедро сыпать снегом на поля, на леса, на город.

От Володи приходили короткие письма в несколько строк: «Жив, здоров, немцев бьем крепко, насмерть…»

А в последнем письме вдруг неожиданная просьба:

«Мама! Ты мне когда-то писала об одной девушке, которая помогла вам спасти Яшу и ухаживать за ним при выздоровлении. Ее зовут Ириной. Передай ей мой адрес и скажи, что я очень просил ее черкнуть пару слов. Так и скажи: очень просил…».

— Вот только когда заинтересовался, — сказала Анна Матвеевна. — Уж сколько я ему об Ирочке в письмах писала, сколько о ней порассказывала.

— А теперь я расскажу, — произнес Яша.

— Адрес-то ее неизвестен…

— Ничего.

Однако вспышка гнева против брата улеглась, едва Яков написал первые строчки ответа. Володя сражался, все время рисковал своей жизнью. Уместно ли сейчас напоминать ему о нечестном отношении к Ирине в прошлом и назвать его негодяем? С чего это ему вдруг потребовался адрес Ирины? Может быть, он раскаялся в своем поступке и хочет попросить прощения у девушки?

Письмо не получалось. Мешали воспоминания. Они всплывали, волнующие, вызывали тоску по Ирине. С болью в сердце ощутил Яков, какая огромная пустота образовалась рядом с ним. Нет, по Володе он так не тосковал, этого уж никак не скроешь.

«Адреса Ирины мы сообщить не можем, — написал Яша, — потому что сами его не знаем. Ира на фронте, может быть, совсем неподалеку от тебя. Однажды ты ее потерял, вот теперь и найди, если она тебе действительно дорога…».

И после долгого колебания добавил:

«Ирина любит тебя по-прежнему — это она сама говорила. Я думаю, что она гораздо лучше тебя, Володя. Впрочем, так решила бы и мама, если бы она узнала, как ты поступил с Ириной. Но маме я покуда ничего не рассказал — Ира не разрешила…»

Яков запечатал письмо и унес его на почту, не показав матери.

Наступили солнечные морозные дни. Люба теперь выходила на работу только в вечерние и ночные смены. С утра, одевшись потеплее, она убегала в аэроклуб. Открытая трехтонка торопливо мчалась через город. Девушки и юноши, казавшиеся квадратными в меховых комбинезонах, повернувшись спиной к ветру, пели о том, как девушка провожала бойца на позицию и как золотой огонек в ее окне светил ему в дорогу.

Крепкий и чистый голос Любы выделялся из общего хора голосов и вел за собой песню. Прохожие оглядывались вслед машине, пытались разглядеть, кто это с таким чувством выводит про девушку и про огонек.

Любу первой выпустили в воздух без инструктора. Из самостоятельного полета она вернулась строгая, деловитая, доложила по всей форме о выполнении задания.

Инструктор, приняв рапорт, сказал:

— Задание выполнено на отлично.

И пожал ей руку. Покусывая губы, чтобы не заулыбаться от счастья и рвущейся наружу радости, Люба отошла в сторону и, прикрыв ладонью от солнца глаза, стала наблюдать за полетами товарищей.

В морозном воздухе был отчетливо слышен звон моторов. ПО-2 садились и снова взлетали. С восхода солнца до заката поблескивали в вышине крылья самолетов.

С Яшей Люба встречалась только вечером.

— Летаю самостоятельно, — рассказывала она, сбрасывая с себя стеганые штаны Филиппа Андреевича и Яшин свитер, — хожу в зону. Моя зона знаешь где? От мукомольного завода до реки с поворотом на железную дорогу и от нее к Лисьей Горе. Скоро на высший пилотаж перейдем. Ой, как хочу кушать! А ты уже ужинал? Нет? Меня ждешь? Ой, какой ты у меня, Яшка, замечательный! Я с воздуха весь комбинат вижу. Иногда так хочется тебе крыльями помахать, да только ты все равно не смотришь, и нам такого самовольства не разрешается. Сколько времени? Уже одиннадцать? Еще часик пообнимаемся. Хорошо? Или ты меня уже разлюбил?

Пока Люба и Яша ужинали, в кухню приходил Филипп Андреевич. Он расспрашивал Любу о полетах, и ей полагалось рассказывать все заново и очень подробно.

Потом опять забушевали метели, да такие, что замело трамвайные пути и приходилось до комбината добираться пешком. Самолеты спрятались в ангарах. В эти дни аэродром пустовал.

На работу Люба уходила вместе с Яшей. Она надевала валенки матери и куталась в ее пуховую шаль. Яша называл ее шутя купчихой и по дороге толкал в сугробы, предлагая проверить герметичность валенок. Сам он валенок не надевал.

Метели бушевали день за днем. Яша заметил, что Люба приуныла, стала неразговорчивой. Это на нее вовсе не походило. Он решил, что она досадует на непогоду.

— Говорят, до весны будет так мести, — трунил он над женой. — Говорят, из-за войны. От Сталинградской битвы ветер поднялся.

Люба вскинула на него глаза, но в них не было смеха. Он уж и сам начал негодовать: действительно, все метет и метет. С улиц не успевают убирать снег.

Под воскресенье выглянуло солнце, и Люба засобиралась на аэродром. А Яша, увлеченный идеей своего жаропрочного сплава, зачастил в оптический институт. Он перезнакомился со всеми лаборантами и лаборантками, его встречали уже как хорошего знакомого. Стал он бывать и в металлографической лаборатории.

Герасим Прокопьевич познакомил его с технологией изучения микроструктуры, охотно беседовал о жаропрочности различных сплавов.

— Пути господни неисповедимы, — шутил Карганов. — Но пути науки — не пути господни. Что нынче кажется нелепостью, завтра может стать реальностью. А для чего тебе такой сплав понадобился?

— Хочу создать сверхмощный ракетный двигатель.

— Значит, сплав не самоцель?

— Нет, не самоцель.

— Занятная получается цепочка. — Карганов двумя пальцами потрогал подбородок. — Я уже, похоже, и слышал о ней от кого-то. От кого же?… Постой… Да от нашего Ивана Матвеевича! Вот что значит стариковская память. Ты побеседуй-ка с ним.

— Забросил он работу над сплавом. Ему Турбович рассоветовал.

— А, Турбович, — Карганов зло засопел и заворочался в кресле. — И тебя наверняка пичкает двойными порциями Бора и Гайзенберга. А о советских атомистах молчок — будто их и не существует или ничего путного они не создают. Философствующий профессор-махист. От него можно ожидать чего угодно.

Философствующий профессор! Яков вскинул брови: где он слышал эти слова?… Ленин! «Материализм и эмпириокритицизм».

— Пащенко талантливый экспериментатор, ничуть не хуже Турбовича, — заметил Карганов. — Но в его характере эдакая мягкость, уступчивость. Не хватает ему пороха. Ты вот, Яков, встряхни его. Твоего увлечения на сотню Пащенко хватит.

А в голове Якова, по мере того, как он углублялся в механику атомных явлений, по мере того, как он штудировал книгу за книгой по электродинамике и металлографии, начинал оформляться тот первый шаг, который выбирает каждый исследователь, прежде чем начать решающую схватку с природой за овладение ее тайной.

Свойства сплава определяются его кристаллической решеткой. Значит, задача состоит в том, чтобы создать особый, прочный кристалл. Обычные методы термообработки отпадают — это становилось для Якова очевидным. Нужно как-то заставить совсем по-иному сгруппироваться ядра атомов.

Как?

Это он должен решить прежде теоретическим путем.

Яков сел за расчеты. Он производил на бумаге перестройку уже известных ему кристаллов и определял силу связи атомов, составляющих кристалл, с помощью вычислительного аппарата квантовой механики. У Якова не было ни логарифмической линейки, ни арифмометра. Он совершал огромную черновую работу, расходуя горы бумаги. В расчеты часто вкрадывались элементарные арифметические ошибки, которые сводили на нет труд нескольких вечеров. Но подобные «мелочи» не могли смутить Якова. Уж что-что, а трудиться он умел.

Началась настоящая творческая работа. Яков подтянулся, построжал.

Люба ходила вокруг мужа, покусывая губы, порывалась заговорить с ним и… не решалась. Видела — загорелся Яков уже совсем по-особенному.

За завтраком, за обедом, за ужином, каждую незанятую минуту Яков погружался в мысленное конструирование кристаллов, не замечая устремленных на него грустных глаз жены.

Как-то за обедом он оторвался от размышлений, услышав вопрос матери к Любе:

— Тебе нездоровится?

— Нет, почему же. Я здорова.

— Но ты почти ни к чему не притронулась. Ты всегда любила клюквенный кисель.

— Просто не хочется, мама. Сыта. Если бы огурцов соленых… У вас нет?

Анна Матвеевна внимательно посмотрела на Любу, но та с безразличным видом уже начала ковыряться в мясной котлете.

— Где-то оставались, — сказала Анна Матвеевна. — Но если ты очень хочешь, я спрошу у Севрюгиных.

— Нет, нет, не нужно.

— Ты чего это в самом деле? — удивился Яков.

— Чего, чего, — рассердилась Люба. — Сидел бы уж да мечтал. Сам не замечаешь, что ешь.

— Я не мечтаю, — смутился Яков, — я думаю. Это большая разница.

После работы. Яков увидел Любу дома. Она помогала Анне Матвеевне мыть пол.

— Ты разве не на аэродроме? — удивился Яков. — Погода сегодня очень хорошая.

Анна Матвеевна открыла рот, чтобы сказать что-то, но, поймав быстрый предостерегающий взгляд Любы, смешалась и вышла из комнаты.

…Яков проснулся под утро, разбуженный легким прикосновением рук Любы. Она сидела на постели, подобрав под себя ноги, и гладила его лицо. До рассвета было еще далеко. В темноте смутно выделялось лицо Любы с рассыпавшимися по белой сорочке волосами.

— Слушай, — сказала она, — это нечестно. Ты не должен спать.

— Что… Любушка? — испугался Яков.

— Я беременна… вот что.

Яков сел в кровати. Глаза его ничего не видели, и он остервенело тер их кулаками. Ему нужно было рассмотреть выражение лица Любы. Включить свет он не догадался.

— Как же, Люба, — пробормотал он, — ничего не было и вдруг… Ты, может быть, ошибаешься? А? Как-то сразу…

— Шестая неделя, — сказала Люба, — я сегодня у врача была.

— Ну и что же ты приуныла, хорошая? — он привлек ее к себе. — «Это» обязательно должно случиться. И хорошо, что случилось. Это даже замечательно, честное слово!

Так они и сидели обнявшись в темноте.

— Яша, — шепнула Люба, — а что если не рожать? Девчонки советовали… понимаешь. Я бы Анне Матвеевне сказала, да стыдно. А ты что думаешь?

— Любка? — испугался Яков. — С ума сошла? Я башку отверну той гадюке, которая тебе советовала.

— Тс-с-с… Тише. — Люба прижала ладонь к его губам. — Весь дом на ноги подымешь. Я ведь и сама… не очень. Мне самой противно. Только ведь, Яша, мутит меня. Ох, если бы ты знал, как мутит… и вот… — Она всхлипнула и ткнулась лицом в его плечо.

— Ну?

— Летать мне уже нельзя. Понимаешь — летать нельзя…

— Ох ты! — вырвалось у Якова, и он порывисто прижал к груди ее голову.

— Пускай… все равно, — нагнувшись, Люба, вытерла глаза о рукав Яшиной рубашки. — Пускай… Я выдержу… И… и не отступлю.

Они долго еще шептались, и шепот их был горячим и торопливым, будто спешили они до того, как выйти к людям, решить эту новую чрезвычайно важную для них задачу.

На кухне тикали ходики, из комнаты доносилось бормотание спящего Филиппа Андреевича, в полу что-то треснуло. Анна Матвеевна лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к шепоту в комнате сына, а когда те умолкли, улыбнулась. Ей хотелось внучат, это желание мучало ее с первого дня появления молодой снохи в доме.

Перед тем как заснуть, Яков крепче прижал к себе Любу и шепнул ей в ухо:

— Мальчишку? Хорошо?

Утром Анна Матвеевна долго не могла их разбудить. А когда они выскочили на кухню, она не увидела на лице Любы вчерашней грусти. И у самой у нее на душе стало светло и празднично.

 

14

Глазков встретил Якова в пролете отделения, схватил за руку:

— Как чувствует себя Любовь Дмитриевна?

Прежде Марк Захарович называл жену Якова только по имени или даже ласкательно Любушкой. Сегодня, улыбаясь одними глазами, он подчеркнул особое уважение к Любе, словно та выполняла чрезвычайно важную миссию.

— Хорошо, — ответил Яша.

— Полнеет? А?

— Полнеет, — смутился будущий папаша.

— Передай ей от меня самые наилучшие пожелания. А у тебя, между прочим, будет новый начальник отделения.

— Как?! А вы?

— Меня избрали секретарем заводского партийного комитета. Большое доверие. — Глазков, не отпуская руку Яши, повел его за собой по отделению. — Я в столовую направляюсь, очевидно, и тебе пора. Может быть, пойдем вместе?

Они сели за отдельный столик.

— Тебе не приходило в голову, Яков, что пора вступать в партию?

— В партию? Мне?

Яков опустил поднесенную ко рту ложку с супом обратно в тарелку.

— Да. В партию. Разве ты не чувствуешь, что уже пришел к ней? У тебя в нее своя, очень своеобразная дорога. Но, собственно, и каждый из нас по-своему приходит в партию.

— Как-то неожиданно получается.

— Догадываюсь, что наводит тебя на раздумье: боишься, как бы увлечение сплавом не поглотило все твое время? Не так ли?

— Да, — признался Яков. — Вы угадали.

— Разве ты предполагаешь получить его у себя на квартире? На плите в кухне? Тебе же предстоит постоянно работать с людьми. Они будут помогать тебе, и ты должен помогать людям. Подумай, Яков, это очень важно.

— Хорошо, Марк Захарович, я подумаю.

— Ну, а как дела с твоим сплавом?

— Нужно начинать эксперименты.

— Кто-нибудь из сведущих людей видел твои расчеты?

— Пока никто.

— Нечего таиться, время не ждет. Я рассказывал о твоих замыслах главному металлургу. Он с удовольствием поможет тебе. Но я думаю, лучше начать с оптического института: там условий для экспериментальных работ больше. Нам уж если развертываться, так на широкую ногу. Что говорит Турбович? По-моему, он очень благосклонен к тебе. Уж очень тобой восторгается. Или ты с ним о своем сплаве еще не заговаривал? Начни с него.

Но Яков начал не с Турбовича. Он пригласил к себе Пащенко. Иван Матвеевич пришел с женой. Люба увела Ларису в большую комнату, чтобы мужчины могли поговорить наедине. Яша раскрыл тетради с расчетами и положил их перед Пащенко.

Иван Матвеевич перелистал сначала все три общие тетради, пробежал глазами первые страницы и, дойдя до сути, то есть до того места, откуда начиналась трактовка вопроса о жаропрочных структурах, ниже склонился над столом.

Яков сидел поодаль, пристально наблюдая за лицом Ивана Матвеевича. Он видел, как растет напряжение, с которым Пащенко вникает в расчеты. Пащенко начал волноваться, покусывать губы. Едва просмотрев четверть первой тетради, он изумленно оглянулся на Якова.

— Но, Яков Филиппыч, — пробормотал он, — это почти то же самое, что было и у меня.

— Я не видел ваших расчетов, — холодно ответил Яков.

— Нет, нет, не поймите меня превратно! — испугался Иван Матвеевич. — Я и не думаю ничего подобного. Но тем более удивительно. Такое совпадение.

— Я радуюсь такому совпадению и намеренно ничего не говорил вам, пока не закончил всех расчетов. Если наши мысли совпадают, значит, вдвое больше гарантий того, что мы идем верной дорогой.

— А вы не думаете, что и ошибки могут повторяться?

— Нет!

— Я завидую вашей уверенности…

— В расчетах могут оказаться и ошибки, но во всяком случае не принципиального характера.

— Позвольте мне забрать ваши тетради к себе домой, — попросил Пащенко. — Вы понимаете: я готов сойти с ума. Я же сам себе руки связал, посмеялся вместе с Турбовичем над собственной фантазией. А вы почти до конца довели.

— Еще вопрос, довел ли.

— Стержень! Стержень для начала экспериментальных работ есть. Так я забираю тетради?

— Возьмите, — согласился Яков. — Я буду рад, если вы все прочтете и поделитесь своим мнением. И буду счастлив, если вы согласитесь работать вместе со мной над сплавом.

— Да, — сказал Пащенко, положив свою ладонь на ладонь Якова, — я, разумеется, согласен. Давайте работать вместе.

— Учтите, однако, Иван Матвеевич: мне только восемнадцать лет, опыта в экспериментальной работе нуль.

— Не скромничайте, Яков Филиппович! А восемнадцать лет означают, что у вас почти на десять лет больше возможностей, чем у меня. Будем экспериментировать.

— Тогда по рукам!

Неужели судьба свела, наконец, его, Якова, с единомышленником в стремлении к небесному миру?

Пащенко ушел, а Яков, заложив руки за спину, долго ходил по комнате. Так ли он начал? Ему порою становилось страшно от своей дерзости. Его первый шаг был не просто переходом от учебы к собственным поискам. Создание задуманного необычного сплава требовало и новых методов исследования, которые еще не применялись ни на комбинате, ни в оптическом институте. В подобных случаях от исследователя требуется не только большая ясность мысли, но еще большая уверенность в правильности выбранного пути.

Спустя три дня Яков собрался в оптический институт, чтобы встретиться с Пащенко. Люба попросила Якова взять ее с собой.

— Я пройдусь по свежему воздуху, — сказала она, — и подожду тебя где-нибудь на скамеечке.

Люба уже не могла ходить быстро и не покидала дома без Якова.

Знойный июльский день клонился к вечеру. Спадала жара. Солнце казалось раскаленным медным диском и вовсе не слепило. А выше солнца рокотал мотор ПО-2. Люба остановилась и стала наблюдать за машиной.

— По маршруту пошел, — сказала она, — высота тысячи две с половиной. Хорошо-то как… Скоро выпуск, значит. Отличников сразу в школу летчиков направят.

Глаза ее повлажнели, пальцы судорожно стиснули руку мужа. Вздохнув, она отбросила косу с груди, упрямо встряхнула головой и пошла дальше.

Напротив института находился небольшой садик. Люба опустилась на скамейку.

— Уф, — сказала она, тяжело дыша, — чуть жива. На гусыню похожа, правда? Ну, иди, иди, нечего смотреть на меня. Мне уж это так положено. Посижу, отдышусь.

Пащенко встретил Якова виноватой улыбкой. Расчеты находились у Турбовича. Евгений Борисович забрал тетради почти силой. Зашел вечером сыграть в шахматы, увидел тетради с подписью Якимова, заглянул в них… Иван Матвеевич развел руками:

— Собственно, и плохого в этом ничего нет. Даже наоборот. Мнение Евгения Борисовича в институте имеет большой вес. Больше, чем кого бы то ни было.

— Я даже рад, что так получилось, — успокоил Яков Ивана Матвеевича. — Пойдемте к Турбовичу.

— Вместе?

— Разумеется.

— Ну, что же, идем.

Евгений Борисович ушел уже домой, пришлось отправиться к нему на квартиру. Он радушно встретил молодых людей, особенно Якова.

— Садитесь, молодежь, садитесь. Догадываюсь, что привело ко мне. Работа Якимова? Э?

— Да, — подтвердил Яков. — Поскольку она уже у вас, то хочется узнать ваше мнение.

— Ты отнял у меня сегодняшнюю ночь, Яков. — Голос Турбовича был мягким и теплым и невольно тронул Якова. — И ты догадываешься, почему? Я не мог прервать чтение твоего труда. Я был увлечен. Кстати, Яков, при вашем комбинате открывается вечерний филиал института, где я преподаю. Десятилетку ты не закончил? Ничего, я все устрою. Тебе необходима серьезная систематическая учеба. Э?

— Да, конечно, — охотно согласился Яков, настораживаясь однако. Отступление Турбовича показалось ему недобрым предзнаменованием.

— Я знал, что ты согласишься со мной, — продолжал Евгений Борисович. — Уверен, что ты согласишься и с им мнением относительно твоего первого научного труда. Приготовься слушать, Яков. Держись крепче за кресло. Истины не всегда ласкают слух, а я не люблю лукавить. Ивану Матвеевичу это оч-чень хорошо известно. Э? Иван Матвеевич?

Пащенко смутился и покраснел.

— Я предвижу ваше мнение, — сказал Яков. — Вы считаете мою затею пустой фантастикой.

— Боже мой, как ты нетерпелив, Яков, — поморщился Турбович. — Мне хочется поговорить с тобой не как со студентом первого курса, а как с будущим научным работником. Что ж, изволь: я считаю твой замысел твоей творческой неудачей. И я хочу, чтобы ты извлек из нее урок на будущее. Ты должен понять мои намерения, Яков, если действительно считаешь меня своим старшим товарищем.

— Я вас слушаю, Евгений Борисович.

— Постарайся набраться терпения, Яков. Да-с… Так вот. Жаропрочный сплав, кристаллическая решетка с максимальной плотностью атомных ядер — так ты охарактеризовал свой замысел. Я очень внимательно просмотрел твои расчеты, пусть тебя не смущает, что мне потребовалось для этого так немного времени. За ночь я смог бы одолеть и втрое больше, мне это под силу. И что же я вижу? Ты собираешься орудовать с ядрами атомов, как с горохом, который можно насыпать в горшок.

— Похоже, — согласился Яков.

Посмеиваясь и укоризненно покачивая головой, Турбович принялся набивать трубку.

— Металлург вторгается в мир атома, — произнес он без насмешки, скорее с горечью. — Но беда не в этом, разумеется. Просто ты слишком рано уверовал в свое знание квантовой механики. Разве тебе известна природа сил, удерживающих ядра в кристаллах?

— Нет, неизвестна, — нахмурился Яков. — Природа силы тяготения пока тоже неизвестна, но тем не менее люди хорошо умеют ею пользоваться.

— Логично, друг мой, весьма логично. Однако согласись, что еще никому не пришло в голову вмешиваться в силы тяготения и изменять закономерность их взаимодействия. Ты намереваешься перестраивать кристаллы, используя взаимодействие электромагнитных и электростатических полей с полями внутриатомными. Ты хочешь создать резонанс между волной поля и волновой функцией частиц атома. Скажи мне конкретно, Яков, на какую именно из частиц атома ты собираешься воздействовать своими полями? Атом для нас очень широкое понятие. Он состоит из электронов, протонов, нейтронов, позитронов и еще бог весть каких «тронов». Э?

— Прежде всего на электронную оболочку, — ответил Яков. — Она, как резиновый жгут, стягивает атомы в кристаллы. Об этом, собственно, и идет речь в моих расчетах.

— Замечательно! Пусть будут только электроны. Ну, а много ли ты знаешь об электроне, этой самой доступной для наблюдения частице атома?

— Знаю все, что имеется в литературе.

— В литературе… Ха! — Турбович разразился смехом и живо, по-юношески вскочил на ноги.

Шагнув к книжным полкам, он с минуту нацеливался на нужную книгу.

— Вот, — сказал он, выхватывая книгу с полки и швыряя ее на стол перед самым лицом Якова. Книга соскользнула бы на пол, не подхвати ее Иван Матвеевич. — Капитальный труд достопочтенного сэра Томсона. «Строение атома». Первая, так называемая статистическая модель. Кругленький шарик ядра, вокруг которого расположены кругленькие неподвижные шарики-электроны. Все это похоже на мертвый застывший кристалл. — Евгений Борисович затянулся, выпустил струйку дыма, прищурил один глаз. — Дальнейшие наблюдения в прах разрушили кристаллоподобную модель атома. Физики вынуждены были посадить каждый электрон на орбиту и заставить его вращаться на ней, как Земля вращается вокруг Солнца. Вот! — Турбович швырнул Якову вторую книгу. — Нильс Бор, планетарная модель атома. Увы! Это оказалось только временным рецептом. Чтобы объяснить еще многие явления, ранее не замеченные, пришлось допустить вращение плоскости самой орбиты да еще вокруг не одной, а двух осей. Страдания облегчились, но ненадолго. — На стол последовало сразу две книги. — Появилась волновая и квантовая механика атома. Оказывается, уже мало всех вращений электрона, нужно, чтобы он ко всему прочему обладал свойствами волны. 6 какой же траектории может тут идти речь? Попробуй разыщи электрон. Его нет, он превратился в туманное электронное облако. На что же ты собираешься воздействовать, Яков? Твой расчет кристалла исходит из вполне определенного расположения электронов, а для этого следует возвратиться к сэру Томсону. Э?

Яков сжал зубы и отвел глаза в сторону. Все, что говорил Евгений Борисович, было чистейшей правдой.

— Однако давай сделаем допущение, что электрон не размытое облако, а строго определенная материальная частица и что вращается она по строго определенной орбите. Для создания твоих фантастических кристаллов потребуется целая серия экспериментов, на основе которых ты должен видеть, знать, какие процессы происходят при взаимодействии твоих полей с частицами атомов. Э? А что значит видеть, знать? Это значит производить замеры. А с помощью какого же мерительного прибора это сделать? Самый точный и самый чувствительный прибор тоже состоит из атомов и электронов. Электроны непременно будут взаимодействовать с электронами. Ты понял мою мысль? Никакое измерение не даст тебе правдивой картины перестройки кристалла. В тех экспериментах, которые ты намереваешься вести, ты уподобишься слепому, решившему изучить расположение созвездий. Хе-хе, Яков! Не очень весело, не так ли?

Да, Яков хорошо понял, что хотел сказать Турбович. Неоспоримость его доводов поразила молодого человека. Возразить было нечего. В самом деле, о каких измерениях в атоме вести речь, если их производить самими же атомами?

Яков стиснул ручки кресла. Доводы Турбовича рушили все здание, созданное им с таким трудом. Рушились все замыслы.

Евгений Борисович подошел к Якову и положил руку на его плечо.

— Вся беда в том, — сказал он, — что ты, связав себя с миром атома, с миром неопределенностей, гипотетических теорий, поставил перед собой слишком конкретные, слишком практические задачи. Ну, поскольку ты уж так настойчиво ломишься в мир атома, то изволь познакомиться с книгой в темно-синем коленкоровом переплете. — Это Гайзенберг. Он скажет тебе много такого, чего ты не сможешь найти ни у одного нашего отечественного автора. Знаешь, кто такой Гайзенберг? И, пожалуйста, не обижайся на меня, Яков. Я не захотел оставлять тебя в блаженном неведении. А откровенность, что ж… знаю, не всегда приятна.

Растерянно извинившись за отнятое время, Яков забрал свои тетради и в сопровождении безмолвного Ивана Матвеевича вышел из кабинета Турбовича.

— Примерно вот так же было и со мной, — сказал Пащенко. — Я чувствую себя перед Евгением Борисовичем как школьник. Он в атомной физике — колосс, я говорил вам.

— Угу… — отозвался Яков.

— Может быть, поднимемся ко мне? Посидим еще, потолкуем?

— Нет, пойду. Прежде все сам обдумаю.

Яков вышел на улицу. Только дойдя до угла квартала, он вспомнил, что пришел не один. Но Любы в садике уже не было.

— Ушла одна, — с испугом подумал Яков. — Ох уж и отругаю…

Надвигалась ночь. Синева неба становилась все темнее. Нагретый за день воздух оставался неподвижным.

 

15

К удивлению Яши, Любы дома не оказалось.

— Ничего себе, — рассердилась Анна Матвеевна, — увел жену в таком состоянии и где-то бросил.

— Да что ты, мама, как я мог ее бросить? Я попросил ее подождать, а она взяла и ушла. Наверно, она у Антонины Петровны, это же рядом с оптическим институтом.

— Так чего же ты стоишь? Беги к Антонине Петровне.

У Антонины Петровны Любы тоже не было. Перепуганный Яков рассказал, что случилось, и Антонина Петровна сразу засобиралась.

— Куда вы? — спросил Яков.

— Не знаешь куда? — вспылила теща. — Туда, где детей рожают.

— А… зачем?

— Ох, какой он бестолковый! — Любина мама невольно рассмеялась. — Да где же еще теперь может быть Люба? Проворонил жену… тетеря.

Яша едва поспевал за Антониной Петровной. Они обошли три родильных дома и только в четвертом, у парка, почти на другом конце города, дежурная нашла в книге регистрации фамилию Якимовой.

Вызвали дежурного врача. Вышла женщина в белом халате и белом колпаке. Не вынимая рук из карманов, она сказала:

— Бить вас мало, товарищи, за такое отношение к роженице. На улице ее посторонние люди подобрали. В коридоре родила, до стола не успели донести.

Яков сначала похолодел, потом его обдало жаром.

— Боже мой! — перепугалась Антонина Петровна. — Что же с ней сейчас?

— Сейчас спит. — Врач уже с участием посмотрела на изменившегося в лице Якова. — Ребенок хороший, четыре кило сто, девочка.

— Слышишь, папаша, — подтолкнула Антонина Петровна Якова, — дочка у тебя. Поздравляю!

— Правда? — обрадовался Яков. — А нельзя пройти к Любе, а?

— Еще чего, — засмеялась врач. — Идите домой. Если передать что-нибудь захотите, так завтра с трех часов дня. Идите, все будет хорошо.

На улице Яков оглянулся на двухэтажное здание родильного дома. Там осталась Люба… с дочкой. Непонятно, абсолютно ничего непонятно. Вдруг у него дочь!

— Что же ты остановился! — спросила теща.

— Да как же без Любы?

— Думаешь, тебе сейчас же отдадут твою Любу? Бестолковый. Жди теперь. Папаша… А я-то, значит, в бабушки перевожусь. Вот дела какие! Жаль, Дмитрий не дожил… Имя-то дочери не придумали?

— Да нет… — Яков потупился. — Мы думали… то есть ждали… сына. Но это тоже замечательно, — поспешил заверить он.

— Верю, верю, — улыбнулась Антонина Петровна.

Ночью Яков ворочался с боку на бок. Рядом с ним оказалась необычная пустота. Но утром он проснулся с чувством распиравшей его гордости: у него дочь! Он показался себе намного старше, мужественнее, выше ростом и шире в плечах. Однако в цехе, принимая поздравления, он краснел совсем по-мальчишески и в ответ бормотал что-то вовсе невразумительное.

А придя немного в себя, Яков с тоской вспомнил о вчерашнем разговоре у Турбовича. Вечером он сделал попытку читать Гайзенберга. Но сознание, что в доме нет Любы, мешало сосредоточиться. Днем Анна Матвеевна и Антонина Петровна отнесли Любе плитку шоколада и молока. Яше они принесли записку, начертанную неверной, ослабевшей рукой Любы: «У нас дочь. Я готова с ума сойти от радости. Как твои успехи с расчетами кристалла? Что сказал Пащенко? Обязательно напиши. Выйду через семь дней».

Яша отложил Гайзенберга и отправился на улицу. Ноги сами принесли его к двухэтажному корпусу у парка. Он постоял, глядя в окна. За которым из них Люба с дочкой? Может быть, она видит его, Якова?

Яша присел на крыльцо корпуса. Нет, он никак не мог без Любы. Будто с нею ушла половина сердца. В соседнем доме работал дежурный магазин. Не зная зачем, Яков вошел в него, постоял у прилавка. Кроме папирос, на продуктовые карточки ничего не выдавали. Он взял папиросы и купил коробку спичек.

Вернувшись на крыльцо корпуса, он, никогда не бравший в рот папиросы, закурил. Процесс курения отвлек его, успокоил. Здесь, на крыльце, Яков чувствовал себя рядом с Любой.

Неожиданно на него нахлынули воспоминания: поездка на мотоцикле, лыжные прогулки и поляна у реки… Первый поцелуй, горячие руки Любы… Ночные свидания у подъезда… Люба всегда была с ним рядом. А как они осваивали спектральный анализ! А как летали в Москву с Дмитрием Васильевичем. Теперь Люба долго не сможет летать… Это он виноват в том, что она поступилась своей мечтой…

Подошел еще мужчина, начал жестикулировать, глядя в окно верхнего этажа. Яков вскочил, встал с ним рядом. Сквозь стекло окна смотрело лицо незнакомой женщины. Любы рядом с ней, вопреки ожиданиям, Яков не увидел.

— У вас в какой палате? — спросил мужчина.

— В восьмой.

— Это по другую сторону.

— А, спасибо.

Яков обошел дом, но остальные окна оказались плотно закрытыми шторами.

Вернувшись домой, он заставил себя читать Гайзенберга. Для этого ему потребовалось очень много усилий. Перед глазами стояла Люба. И все-таки он заставил себя. Гайзенберг подтверждал Турбовича. Волновая функция признавалась только как отвлеченное математическое понятие, за которым не кроется никакой физической сущности. Перед Яковом захлопывалась дверь в мир атома, его расчеты лопались, как мыльный пузырь.

Он вспомнил спор между Турбовичем и Каргановым, свидетелем которого был однажды. Тогда речь тоже шла о волновой функции. Карганов… Отчего бы ему не посвятить в свою работу Карганова?

На другой день он отправился к профессору металлографии. У Герасима Прокопьевича только что закончились практические занятия со студентами. Он мыл под краном неуклюжие волосатые руки.

— У тебя взволнованное лицо, — сказал он, глядя на Якова. — Что произошло?

— Хочу посоветоваться с вами.

— Давай, давай.

Они сели рядом за стол. Яков положил перед Каргановым тетради с расчетами.

— У-у-у? — испугался профессор металлографии. — Да ты меня убить хочешь? Будь добр, брось мне очки. Они с твоей стороны, где-то в бумагах.

Неторопливо нацепив очки и тяжело дыша, Карганов принялся за чтение.

— Ага, вот о чем ты толковал в прошлый раз, — вспомнил Герасим Прокопьевич. — Молодец! Да ведь мне этого зараз не одолеть. Оставишь? А через недельку мы с тобой потолкуем. Значит, отважился? Люблю смелых людей. У таких все получается.

Выйдя от Карганова, Яков постоял в раздумье и решительно направился в спектральную лабораторию к Турбовичу. Почему? Может быть, его ободрили слова Карганова? Или он просто не хотел мириться с невозможностью выполнения своей работы? Ему необходимо было еще раз услышать от Евгения Борисовича это «невозможно», чтобы как следует поразмыслить.

Турбович встретил его пристальным, но дружелюбным взглядом.

— Беспокойная душа, — сказал он. — У тебя на лице написано, о чем-ты хочешь говорить со мной.

— О волновых свойствах атомных частиц.

— О волновой функции, — поправил Турбович, — а не о волновых свойствах. Это два понятия совершенно несовместимые. Ты прочел Гайзенберга?

— Да.

— Ты невнимательно читал его, если смешиваешь одно с другим.

— Во всяком случае, — возразил Яков, — я убежден, что за каждой математической формулой кроется физическая сущность.

— Увы, — сказал Евгений Борисович, — мы слишком привыкли к реальному осязаемому миру. Однако мир бесконечно малого несет с собой много неожиданностей. Вспомни: ученые считали массу тела вечным и неизменяемым его свойством. Но гений Эйнштейна убедил нас, что масса — понятие относительное, она может меняться в зависимости от скорости движения тела. Э? А время, а пространство, а траектория движения? Все это также относительное, зависящее от системы отсчета. Я вижу, ты хмуришься и смотришь на меня с открытой неприязнью. И все же не могу не быть с тобой откровенным: твой сплав остается игрой досужего воображения. Напрасно ты себя мучаешь. Займись чем-нибудь другим. Оставь в покое квантовую механику. У тебя замечательные способности. Ты станешь крупным инженером, большим ученым, но только не в квантовой механике. Кто-то успел заразить тебя метафизической верой в абсолютную непогрешимость законов. Мне очень жаль расставаться с тобой, Яков, и все же я был бы искренне рад, если бы ты предпочел моей лаборатории конструкторское бюро.

Турбович перебрасывал из одного уголка рта в другой погасшую трубку, и чертик, вырезанный на ней, показывал Якову нос. Лицо Евгения Борисовича порозовело от волнения. Он встал из кресла и прошелся по комнате. Когда он остановился перед Яковом, тот увидел в его глазах настоящую человеческую любовь. Да, да, он любил Якова, в том не могло быть сомнений. И в Якове шевельнулось ответное теплое чувство.

— Очень благодарен вам за участие в моей судьбе, — сказал он, — но вот хочу набраться смелости и сказать вам, что вы тоже кое в чем заблуждаетесь, Евгений Борисович.

— Ты можешь говорить мне все, что думаешь. Очень прошу тебя быть откровенным.

— Так вот, во-первых, я вовсе не собираюсь стать специалистом в квантовой механике. Квантовая механика для меня не цель. Она нужна мне только потому, что я хочу получить материал для ракетного корабля.

— Мечта о полете на Луну? Э?

— Да, да, на Луну, на Марс, в космическое пространство.

— Значит, и ты не свободен от этой нелепой и никому не нужной идеи?

— Не свободен, — ответил Яков уже резко. Начавший было таять ледок опять лег на его сердце. — И я вовсе не считаю полет на Луну нелепостью, как в свое время люди не считали нелепостью путешествие к Северному полюсу. Теперь о метафизике. Простите за грубость, но это Евгений Борисович, сказано не по адресу. Я очень хорошо знаю, чем отличается метафизика от материализма Маркса и Энгельса. Истинные законы природы действительно непогрешимы, но понимать их можно по-разному. Если вы имеете в виду непрерывное развитие, взаимосвязь…

— Оставь, Яков! — с раздражением в голосе потребовал Турбович. — На философские темы ты еще молод затевать дискуссии.

— Как вам будет угодно.

— Ну и ну… — Турбович наконец, заметил, что у него погасла трубка, и принялся чиркать спичками, ломая их одну за другой.

— А характер у тебя Яков, того… занозистый.

— Смогу ли я воспользоваться вашей лабораторией для постановки экспериментов?

— Каких экспериментов, Яков? Искать свой сплав? Боюсь, что нет. Это же государственная лаборатория. Работы в ней планируются. А ты в институте посторонний человек.

— А если попросит Пащенко?

— Все равно это несерьезно, Яков. Чтобы начать эксперименты, нужно иметь реальную теоретическую почву, фундамент. — Голос Евгения Борисовича звучал все суше. — У вас же обоих, кроме желания экспериментировать, пока ничего нет. Таково мое мнение, Яков. Не знаю, что тебе скажут другие. Твои замыслы не содержат реальности и сотой доли процента.

— Благодарю. — Яков так сжал зубы, что на его лице выступили желваки. — Вы очень откровенны. Я подумаю над вашими словами.

 

16

В июле Борис сдал экзамены и получил аттестат об окончании школы рабочей молодежи. Это было крупной победой. Минувшей зимой Борис сполна познал, что такое настоящий труд. Ему приходилось работать и на строительстве новых цехов, и одновременно на строительстве Дворца культуры, да ко всему прочему три раза в неделю посещать школу рабочей молодежи.

Официально Борис числился десятником, но зачастую он уже выполнял обязанности прораба. Чего не сделают обстоятельства… На заводах работали в основном подростки, женщины, инвалиды. Так что мало кто удивлялся восемнадцатилетнему прорабу. Из страха допустить ошибку Борис тратил вдвое больше энергии на решение самых пустяковых вопросов. Лицо его осунулось, от постоянного пребывания на воздухе обветрилось, огрубело, нос заострился. Без помощи дяди Коли он бы, пожалуй, и в самом деле запутался в сложных делах строительства, но каждый раз, когда он вставал в тупик, Николай Поликарпович непременно оказывался рядом.

— Ничего, Бориска, — успокаивал он племянника, — с непривычки многое кажется недоступным. Крепись! Привыкай.

По вечерам, когда они садились дома за стол, чтобы разделить незатейливый ужин, Николай Поликарпович посвящал племянника в секреты архитектуры и строительства. Оба Сивкова, и старший и младший, не отличались многословностью. В десятке слов дядя Коля зачастую мог разъяснить весь технологический процесс укладки потолочных перекрытий или приготовления раствора. Он не любил повторять сказанного, Борису приходилось додумывать непонятое в его объяснениях, прибегать к помощи книг. Но тем сильнее бывала радость от каждой новой капельки практических знаний, перенятых у дяди — мастера своего дела.

И дядя и племянник жили строительством Дворца, хотя основные силы и подавляющую массу времени отнимала плановая работа. После ужина Борис готовил уроки, ему и здесь помогал дядя. Математика вовсе забылась, а с ней у Бориса и прежде были нелады. Покончив с уроками, он помогал дяде Коле составлять сметы по строительству Дворца, перечерчивать графики, иногда вносить поправки в проект.

Ложились они в час-два ночи, случалось, что и после трех. В семь часов звонил будильник, да так оглушительно, что за стеной просыпались соседи. Но Николай Поликарпович и Борис продолжали спать. Их поднимали те же соседи — дверь в комнату предусмотрительно не закрывалась.

Борис уставал настолько, что не раз порывался бросить школу. Да все случалось такое, что заставляло его поспешно возвращаться обратно. Прибежит, бывало, к нему десятник с чертежом, в котором обнаружились неясности, — и Борис даже вспотеет, пока доберется до сути. Объяснит десятнику, в чем дело, вздохнет свободнее, а потом начнет честить себя: «Дура! Неуч! Тебе бы только по болотам за утками, шататься, а в технике ни бельмеса не смыслишь».

Нет, без учебы не обойдешься…

Год пролетел незаметно. Борис только ахнул, когда подошли экзамены. И вот аттестат в кармане. Вдвоем с дядей они решили, что лучше всего податься в Московский архитектурный институт, который эвакуировался из Москвы и находился в Горьком. Вместе сочинили заявление. Управление сройтрестом дало Борису самую блестящую характеристику, хотя уход его был очень нежелательным. Война войной, но пусть парень учится, становится специалистом.

В ожидании ответа из института одинаково томились и дядя и племянник. В эти дни Борис заметно повзрослел. Постоянное утомление придавало его лицу усталый и озабоченный вид.

Ответ из института принесли на квартиру. Первым его прочел забежавший на минуту Николай Поликарпович. Бориса допустили к приемным испытаниям. К первому августа полагалось быть уже в Горьком.

Николай Поликарпович сокрушенно помотал головой.

— Эх, по такому случаю пропустить бы стопочку, — вздохнул он. Нет, даже такое искушение не могло сломить его окрепшей воли.

Николай Поликарпович спрятал извещение под свою подушку и извлек его только после ужина.

— Пляши! — он помахал конвертом под носом у Бориса. — Пляши, будущий архитектор!

— И рад бы, — Борис поглядел на свои перепачканные известью кирзовые сапоги, — да ноги не держат. Устал, как ишак.

— Ничего, брат, немцев уже колотят и в хвост и в гриву. Пока ты кончаешь институт, тут и война кончится. Эх, Бориска, сколько дел будет нашему брату строителю!

— Значит, ехать… — Борис бережно разгладил на коленях листок с извещением. — Сердце у него вдруг сжалось. Уехать из Южноуральска… А Михаил? А Яков?… А… Катя? Неужели разлучиться с ними навсегда?

И хотя последнее время он встречался с друзьями совсем редко, но успокаивало сознание, что увидеться при желании можно в любое время.

Опустив голову, Борис загрустил. Он не колебался, нет, тут дело ясное — нужно устраивать свою жизнь, исполнять задуманное, но неведомое пугало его. Что касается нерешительности, то она исчезла из его характера после рокового выстрела. Теперь же он испытывал приступы мучительного смятения. Он боялся одиночества. Эх, кабы поехать вместе с Яковом!

Спутником его неожиданно оказался сам дядя Коля.

Строительством Дворца культуры наконец заинтересовался наркомат. В адрес управления трестом посыпались письма и телеграммы с требованием срочно разъяснить, на каком основании продолжается строительство необоронного значения. Письменные ответы не удовлетворили начальника главка. Было немедленно приказано представить в наркомат, все материалы, относящиеся к Дворцу.

Управляющий трестом вызвал в себе Николая Поликарповича Сивкова и познакомил его с запросом наркомата.

— Готовь материал, — приказал он. — Не понимают наверху нашей самодеятельности. Строительство, как ни говори, а незаконное. Директору комбината что, до него не дотянешься, а вот с моих плеч голова полететь может. Чувствуешь, заместитель?

— Чувствую… — испугался Сивков.

— Бухгалтерия, плановый отдел, архив в твоем распоряжении. Все, что касается проекта, ты лучше меня знаешь. Задача такова: доказать, что строительство Дворца совершенно необходимо, а главное, что оно никакие фонды на себя не оттягивает. Срок на сборы — два дня. Через пять, самое позднее, через шесть дней ты должен быть в наркомате.

Николай Поликарпович призвал на помощь Бориса. Пришлось отложить прощальные визиты к друзьям. Вечером оба принялись систематизировать собранный за день Николаем Поликарповичем материал.

— Замечательно! — обрадовался Борис. — По крайней мере, до Горького вместе поедем.

Борису не пришлось хлопотать о билете, он вздохнул свободнее — одна забота с плеч долой. А во время войны это была сложнейшая проблема. Кроме того, Борис все-таки выкроил время сбегать к Якову.

Узнав о ближайшем отъезде Бориса, Яков растерялся. Он как-то не придавал серьезного значения учебе Бориса и вдруг, как гром среди ясного неба, — поступление в институт. Яков только собирался это сделать в будущем.

— А ты… силен, — пробормотал Яков. — Институт… Здорово! Выходит, расстаемся.

— Да ведь только гора с горой не сходится. — Борис виновато посмотрел на товарища. — Может, мне опять придется в Южноуральске работать.

— Нет, не то, Борис. Думаешь, я тоже буду здесь всю жизнь сидеть? Так, видно, положено… расставаться. Писать будешь?

— Это обязательно.

Больше они не знали, о чем говорить. Добрый час сидели рядом и молчали. Борис никак не решался покинуть комнату Якова. Тут все было самым дорогим и близким сердцу: Яков, Анна Матвеевна, сама эта комната.

— Да, — спохватился Борис, — а как себя чувствует Люба?

— Не особенно хорошо. Но обещают скоро выписать.

— Ты ведь теперь того… папаша.

— Не говори!

— Яков, — Борис смотрел себе в ноги, — а как живет Катя?

— Да вроде неплохо. С неделю назад переехала к Стешенко. Борис как можно незаметнее проглотил комок, вставший в горле.

— Ну, прощай. Мне ведь еще собраться нужно. Дядя Коля насчет билета хлопочет. А я вот к тебе забежал. К Михаилу не успею. Ты уж извинись за меня. Все времени не было. Вот только сегодня перед самым отъездом выкроил.

Яков вышел проводить Бориса, но никак не мог оставить его. Вместе они дошли до трамвайной остановки, одновременно, по молчаливому сговору прошли мимо, свернули за угол.

— У меня странное состояние. — Борис внимательно посмотрел на свои сжатые кулаки. — Будто я это уже не я, а кто-то совсем другой, взрослый, сильный, уверенный.

— Ага! — подхватил Яков. — Точно! Но это, по-моему, просто объясняется: на комбинате мы с тобой сразу в переплет попали.

— Если бы только на комбинате… Кругом переплет. Я ведь Катюшку-то люблю. И как люблю! Эх?

— Что ты, Борька?!

— Ты только никому ни звука, Яков. И, пожалуйста, не удивляйся. Мне теперь от горя выть хочется. Поделом, урок на будущее. А если бы она меня полюбила, я бы сейчас себя еще сильнее чувствовал.

— Эх ты, бука, бука! — выдохнул Яков.

— Это уж так — бука. А в общем, мой отъезд к лучшему. Вот только с тобой расставаться… в груди щемит. Все-таки хорошо, что я вырос среди таких друзей, как ты, Мишка, Алешка, Кузя. Я всегда хотел походить на тебя и Михаила. Поэтому из меня, наверно, кое-что и получилось.

Трижды они прощались, крепко жали друг другу руки — и снова проходили вместе квартал за кварталом. Только когда подошло время Якову принимать смену, друзья простились по-настоящему. Они обнялись, долго трясли друг другу руки, снова обнимались. Глаза у обоих повлажнели.

— Ну тебя ко всем шутам, — проворчал Борис. — Катись давай в свою лабораторию. Любушке передай привет.

Он круто повернулся и, уже не оборачиваясь, зашагал по улице. Но не свернул к трамваю, а пошел пешком. Ему хотелось еще раз взглянуть на знакомые заборы, палисадники, выщербленные мостовые.

Из Южноуральска поезд отошел вечером. Борис с Николаем Поликарповичем не сразу отыскали себе место в переполненном вагоне. С грехом пополам удалось им обосноваться на нижней боковой полке. Ехали командированные, возвращались из госпиталей солдаты и офицеры; другого народа, пожалуй, и не было. Поезд двигался быстро, но подолгу простаивал на разъездах, пропуская воинские эшелоны.

На одной из больших станций Борису посчастливилось занять третью полку. Туда, он захватил с собой оба чемодана и рулон с чертежами Дворца культуры. Спали на ней по очереди.

Купе попалось шумное. У окна четыре офицера опорожняли фляжку за фляжкой разведенного спирта. Были они щедры и охотно потчевали соседей по купе. Борис с беспокойством поглядывал на дядю, но тот, казалось, и не замечал шумного пиршества. Он разговаривал с сидевшим рядом на полке инженером из Свердловска.

Положение обострилось, когда подошло время закусить. Сначала чемоданчик с провизией Николай Поликарпович пристроил у себя на коленях. Это было очень неудобно, но что поделаешь в таких условиях?

— Папаша! — спохватились офицеры. — Устраивайся на столике.

Они мигом очистили столик, потеснились, чтобы дать место Николаю Поликарповичу и Борису. Дядя Коля разложил на столике вареные яйца, сыр, хлеб. Офицеры пошептались и вдруг перед Сивковыми возникло по стакану разведенного спирта.

— Не, не, — запротестовал Борис. — Мы непьющие. Большое спасибо, только лучше не надо.

— Спасибо говорят, когда выпьют, — наставительно заметил ему лейтенант в расстегнутом кителе с раскрасневшимся молодым лицом.

— Не могу, товарищи, — довольно твердо произнес и Николай Поликарпович, хотя Борис ясно видел, как от винного запаха задвигались его ноздри. — Не имеет смысла.

— А смысл мы сейчас придумаем, — успокоил его второй лейтенант, постарше, с большим шрамом через весь лоб. — Это напиток фронтовой, солдатский. Я не думаю, чтобы вы брезговали.

— Нет, нет, нет, что вы, — испугался Борис.

Лейтенант со шрамом налил еще четыре стакана и раздал их товарищам.

— Выпьем за победу, — сказал он.

— За победу над фрицами! — подхватил лейтенант, ордена которого гипнотизировали Бориса.

Борис ни за что не позволил бы себе отвергнуть такой тост. И в этот момент он забыл о дяде. Он только думал о том, что лейтенант старше его года на три, на четыре, но повидал в тысячу раз больше его, Бориса. Эх! Будь, что будет. Вот только бы не оконфузиться с питьем этого проклятого напитка, от которого выворачивает потом все внутренности.

— Смерть немецким оккупантам! — сказал самый старший из офицеров с погонами капитана танковых войск. — За победу!

Николай Поликарпович решил только пригубить спирт, сделать лишь маленький глоточек. Но едва его губы коснулись обжигающей влаги, он понял, что скорее умрет, чем оторвется от стакана.

К своему собственному ужасу, опорожнил стакан и Борис. Юноша задохнулся, ему казалось, что в желудок налит расплавленный свинец.

— Уважили. — Капитан удовлетворенно кивнул головой.

У Бориса сразу пропал аппетит. Он с трудом проглотил кусочек сыра, съел яйцо. Ему стало нехорошо, не то чтобы тошнило, но отрыгалось такой гадостью, от которой весь свет стал не мил. Он поспешил забраться на свою полку.

Густой табачный дым обволакивал лампочки. Говор голосов, песни, чей-то густой хохот, звуки гармоники — все это вместе с покачиванием вагона и глухим перестукиванием колес убаюкало Бориса.

Он уснул, прижав к себе рукой рулон с чертежами Дворца культуры. Ему вдруг приснилась Катя. Девушка сидела рядом и звонко смеялась. Борису тоже было весело, а на душе светло-светло. Он чувствовал теплое плечо Кати, видел ее зовущие глаза и понимал, что она хочет, чтобы он обнял ее. Нужно было только протянуть руку, решиться и протянуть руку. Но руки стали словно каменные и никак не повиновались. Нет, теперь-то он пересилит себя, вот еще немножко и пересилит. Сердце у Бориса колотится все сильнее. Сейчас он обнимет девушку… Вот сейчас… И вдруг все исчезло.

Борис в отчаяньи застонал и проснулся. Он облегченно вздохнул, встряхнул головой. Тьфу ты, какая только чертовщина может присниться человеку!

Поезд стоял на какой-то небольшой станции. В вагоне потушили свет. Слышалось шумное дыхание и храп спящих пассажиров. С перрона в окно купе падал свет редких фонарей. Свесив голову с полки, Борис пытался разглядеть дядю, но ничего не увидел. «Ладно, — подумал он, — все спят, значит, и дядька спит».

Вскоре поезд дернулся и пошел. Бориса снова укачало, но больше ему ничего уже не снилось. Так хорошо спать под перестукивание колес.

Когда он снова открыл глаза, в купе уже заглядывало солнце. Поезд с грохотом промчался по стальному мосту через небольшую реку.

Внизу уже все проснулись. Офицеры опохмелялись и закусывали. Борис взглянул на боковую полку — дяди там не было. Он сразу почувствовал беспокойство, спустился вниз, сходил в тамбур, в другой, вернулся в купе.

— Вы не знаете, куда вышел дядя? — спросил он у инженера, едущего из Свердловска.

Тот пожал плечами. С тем же вопросом Борис обратился к офицерам.

— Силен твой дядя! — счастливым возгласом ответил ему капитан. — Всех нас перепил, бродяга, штык ему в печенку.

— Но он изменник, — погрозил Борису пальцем лейтенант с орденами. — Он удрал к морякам в шестой вагон.

Борис сжал кулаки. Сорвался! Теперь пойдет куролесить. Запьет недели на две. А послезавтра ему нужно быть в наркомате и докладывать о Дворце. Вот так история…

На остановке Борис перебежал в шестой вагон. Николая Поликарповича там не оказалось. Куда он направил свои стопы, никто сказать не мог.

Борис прошел по всему поезду, он заглядывал под полки, расспрашивал пассажиров, проводников. Его надоумили обратиться к начальнику поезда. Из Шахуньи дали телеграммы обратно по линии в Киров, в Котельнич, в Пижму.

С каждым километром, приближавшим поезд к Горькому, Борису становилось ясным, что поиски дяди результатов не дадут, пока тот сам не очухается где-нибудь под забором в одних подштанниках. К чести Николая Поликарповича, тот снабдил племянника достаточной суммой денег, одеждой, продуктами. В этом отношении Борис чувствовал себя спокойно. Но у него на руках остались чертежи и чемодан со всеми документами. Как теперь с ними поступить?

Чем ближе поезд подходил к Горькому, тем с большим ожесточением Борис клял своего непутевого дядю. От миссии Николая Поликарповича зависела судьба дальнейшего строительства Дворца культуры. Борис ехал в институт, все его мысли были направлены к тому, что его ожидает в Горьком. Но теперь он понял: ему придется принимать более сложное решение.

Всю ночь перед Горьким он не спал и ломал голову над тем, что ему делать с документами. Проще всего было забрать их с собой. Дядя Коля, протрезвившись, непременно направится в Горький. Но не будет ли потеряно драгоценное время? Не примут ли в наркомате самое неблагоприятное решение о Дворце культуры, поскольку не будет веских доказательств со стороны управления треста? Легко представить, как будут переживать такое решение на металлургическом комбинате. Нет, такой оборот дела никуда не годится. Документы нельзя забирать с собой, по крайней мере, их надо передать по назначению.

Борис чертыхался и проклинал все на свете. Ему и Горький-то было страшновато ехать одному, а тут появилась перспектива очутиться в Москве. Нет, видимо, ему всю жизнь так и не будет везти. Он рискует опоздать на приемные экзамены, потому что, кто знает, как ему удастся выбраться из Москвы?

В Горький поезд пришел на рассвете. Борис вышел на перрон, с тоской посмотрел на большое, залитое светом здание вокзала, постоял, повздыхал среди людской сутолоки.

— Ладно, — успокоил он себя, — не было бы счастья, да несчастье помогло. Посмотрю на Москву.

Под вечер приехали в Москву. Столица оглушила Бориса шумом и движением, хотя в дни войны на ее улицах поубавилось людей и транспорта — заводы в основном были эвакуированы на восток. Выйдя на привокзальную площадь и почувствовав себя среди огромного города, Борис немножко растерялся. Он зажмурился, встряхнул головой, подхватил чемоданы и решительно направился к милиционеру.

С грехом пополам он добрался до наркомата. В бюро пропусков объяснил, кто он и откуда. Ему дали номер телефона начальника главка.

— Из Южноуральска? — спросил в трубке густой мужской голос. — Очень хорошо. Возьмите в третьем окне направление в гостиницу. Завтра явитесь к одиннадцати часам вместе со всем материалом. На вас будет заказан пропуск.

Очутившись под крышей, юноша совсем приободрился. Перекусив, он стал осматриваться, заговорил с мужчинами, которые поселились с ним в одной комнате. Несмотря на усталость, Борис отправился осматривать Москву.

Кто бы мог подумать, что судьба выкинет над ним такой фортель? Случись это года два тому назад, он бы не знал, что делать от страха, а теперь не было и тени растерянности.

И все-таки столица поразила Бориса. Москва гудела, бурлила, жила торопливой деловитостью. Сколько людей было на тротуарах, сколько машин двигалось по обе стороны улиц! И улицы эти казались бесконечными, они тянулись к далекому дымному горизонту, образовывали опасные для новичка лабиринты.

Но нет, Борис вовсе не чувствовал себя новичком, у него было странное ощущение, будто он уже не впервые идет по этим бесконечным улицам. Ощущение пульса громадного города восстановило в нем пошатнувшуюся было уверенность. Остановившись на Красной площади, Борис широко расставил ноги и засунул руки в карманы штанов.

«А ведь не сдалась Москва немцам, — подумал он. — Разве одолеешь такую громаду? И я не сдамся. Меня теперь тоже не одолеешь. Буду драться!»

За что он собирался драться? Конечно, за свое будущее.

На следующий день, после одиннадцати часов, Борис получил пропуск в наркомат. Сжимая в руке папку с отчетом и рулон с чертежами, он вошел в большое здание с мраморной лестницей, вахтером, с бесконечными коридорами и множеством дверей.

Начальником главка оказался невысокий седеющий мужчина с близорукими суровыми глазами. Он был в военной форме, но без погон. Склонив голову набок, начальник удивленно посмотрел на остановившегося перед столом юношу. Наверняка ему впервые приходилось принимать у себя такого молодого работника строительного треста, приехавшего по столь важному делу.

— Из Южноуральска? — переспросил он. — Добре. Будем ругаться. Если не оправдаетесь, голову снимем. Нашли чем заниматься… Дворцами. Делать вам там в Южноуральске, что ли, больше нечего? Рассказывайте сначала мне, а потом вместе пройдем к заместителю наркома.

У Бориса, уже открывшего рот, чтобы пояснить, что он только зашел передать документы, дернулась щека. Он понял, насколько серьезно поворачивается дело. Конечно, откровенность хороша, но приведет она не только к тому, что дяде Коле дадут по шапке и навсегда закажут дорогу на строительство. Будет в корне подорван авторитет треста. А потом сделают вывод: у таких руководителей и подход к делу наверняка несерьезный и весь этот Дворец — липа.

Да и дядю, говоря по совести, ему было на сей раз жалко. Он так много сделал для него, Бориса. Дядя Коля создал проект Дворца, руководил его строительством, не жалея ни сил своих, ни времени. Он отдал душу Дворцу.

Ладно, пусть будет так.

Борис не спеша, лихорадочно приводя свои мысли в должный порядок, принялся разворачивать чертежи. Он старался говорить так, как говорил дядя Коля, объясняя Борису секреты архитектуры. — короткими скупыми фразами. Получился официальный отчет. Начальник главка молча выслушал и сказал:

— Не вижу веских обоснований. Все, что вы мне объяснили, я знал и до вашего приезда. Идемте-ка к заместителю наркома.

Тот выглядел еще более суровым. В генеральской форме, в орденах, высокий, заместитель наркома, окинул Бориса беглым недоброжелательным взглядом. Он просмотрел листки отчета, не спрашивая объяснений, долго изучал чертежи Дворца.

— Не дурно, — прогудел он, — с большим вкусом. Кто корректировал?

— Сивков, заместитель управляющего, архитектор, — пробормотал Борис.

— Светлая голова у вашего Сивкова. А вот за то, что без согласования с нами строительство продолжили, всыпать придется. — И, взглянув на начальника главка, сказал: — Строительство немедленно прекратить, рабочую силу перебросить на оборонные объекты.

— Как же перебросить? — оторопел Борис. — Нельзя перебрасывать!

— Это почему же нельзя?

— Да некого.

— То есть как это некого?

— Мы уже сами по себе переброшенные.

Борис неожиданно для себя выпалил всю историю возобновления строительства. С несвойственным ему красноречием описал он старый клуб комбината. Ни с того ни с сего рассказал, как приходилось менять шины на печах, как дерутся на комбинате за каждый килограмм стали. В общем, выйдя от заместителя наркома, Борис и сам потом не мог припомнить всего, что наговорил в кабинете. Весь день перед его глазами светилась улыбка старого генеральского лица. А последними словами заместителя наркома было:

— Придется для вас теперь где-нибудь бархат добывать, стильную мебель заказывать. А где? Вот задачу нам задали южноуральцы! Дворец будет — чудо-дворец! Молодцы!

И на прощанье пожал руку Бориса.

Эх, если бы оказались рядом Яков и Михаил!

В тот же день, заручившись броней наркомата, Борис выехал в Горький, в институт. Перед отходом поезда он дал в Южноуральск телеграмму очень короткого содержания: «Все порядке. Сивков». Едва ли там будут задумываться, который из Сивковых подписывал телеграмму.

И уже устроившись в вагоне, Борис принялся писать письмо Якову.

 

17

Через неделю Любу не выписали. Женщина-врач в каждый приход Якова принималась уверять, что все обстоит благополучно, но что у Якимовой держится температура и потому ей необходимо еще задержаться в больнице.

Яков нервничал и разговаривал с врачом еле сдерживая раздражение. Женщина-врач отводила глаза в сторону от его испытующего взгляда. Анна Матвеевна и Антонина Петровна успокаивали Якова, а сами встревоженно переглядывались.

Люба пересылала бодрые записки, рвалась домой к Якову, все спрашивала, как дела с ядерным сплавом, и обещалась обязательно помочь в исследованиях после выхода из больницы. Он отвечал ей в бодром, немножко подтрунивающем тоне, хотя ему было очень нелегко эти дни.

Карганов, возвращая рукопись, сказал Якову:

— Взволновал ты меня, дружок. Эдак смело задумано, дерзко.

— Значит, вы одобряете? — обрадовался Яков.

— Замысел? Да. А что ты намереваешься делать дальше?

— Экспериментировать, Герасим Прокопьевич.

— Экспериментировать… Ишь ты. С кем? С Пащенко?

— Да, с Пащенко.

— Это хорошо, что именно с Пащенко.

В голосе Карганова Яков уловил странные фальшивые нотки. Он внимательно посмотрел в добрые, отекшие глаза профессора.

Герасим Прокопьевич старательно выискивал нужные слова и выражения. Юноша слишком горяч и очень уж самоуверен. Одним неосторожным словом его можно оттолкнуть от себя. А Герасиму Прокопьевичу непременно хотелось высказать все, что он думал о прочитанной рукописи. Ему сейчас ясно одно: до экспериментатора, до научного работника Яков еще не дорос.

Карганов вспомнил свой собственный творческий путь. У него не было крупных выдающихся работ, принципиально по-новому решавших ту или иную проблему. Ему удалось выработать ряд усовершенствованных технологических процессов выплавки алюминиевой бронзы, принятых на металлургических заводах страны… но только и всего.

Между тем даже эти незначительные, на его взгляд, работы потребовали страшно много побочных, всесторонних знаний. Ему, прошедшему долгие годы систематической учебы в стенах лучшего университета страны, под руководством виднейших деятелей науки, пришлось еще многому доучиваться в таких областях, как физическая химия, механика, электротехника, квантовая механика и, чего греха таить, даже в литературе, в грамматике русского языка.

Неправильная расстановка запятых в работе Якова не просто резала глаза профессору Карганову. Нет, все это полнее раскрывало натуру Якова, необыкновенно целеустремленную, безусловно даровитую, но… слишком узкую, пока узкую. Юноше необходима серьезная учеба.

Пусть он даже начнет эксперименты вместе с Пащенко, но разве он отдаст себя под руководство Пащенко? Не отдаст, разумеется. И правильно сделает. Пащенко даровит. У Пащенко богатый кругозор и замечательная интуиция исследователя. Однако у Пащенко нет характера, его так же легко сбить, как и увлечь.

И Яков непременно увлечет его. Они оба собьются с того размеренного ритма и спокойного тонуса исследовательских работ, без чего трудно ждать быстрых и верных успехов.

Якову придется доучиваться на ходу, самостоятельно, ценой неимоверных усилий, потом и кровью, долгие годы постигать давно известные истины, которые преподносятся в институте как часть учебной программы.

Неуклюжая ладонь Карганова легла на плечо Якова. Профессор подвел его к оптическому шлифографу.

— Известно ли тебе устройство этого аппарата?

— Немного известно.

— Видишь ты… немного. А можешь ли ты читать спектр, как читает его Евгений Борисович?

— Пока, конечно, нет.

— Значит, и тут и там за тебя придется работать Пащенко. — Карганов кашлянул в кулак. — Ты широко размахнулся, Яков. Но скажи-ка мне, дружок, можно ли вырастить дерево за один день, если ему дать даже все известные науке питательные вещества, если на него будут светить не одно, а пусть даже два солнца?

— Я думаю, нет, — ответил Яша.

— Я тоже так думаю. Излишняя поливка может погубить растение, а два солнца его попросту спалят. Научная работа, друг мой, очень капризное растение. Она требует терпения. Научную работу нужно вынашивать в себе — в своей голове и в своем сердце.

— Короче говоря, — перебил Яков Карганова, — вы считаете, что я еще не дорос до научной работы.

— Нет, я этого не сказал. Очевидно, ты уже от рождения исследователь. Только ты очень увлекся и не в меру спешишь. В тебе не два, а четыре солнца. А это, видишь ли, не всегда полезно. Может быть, парочку из них, а то и все три, следует погасить. Пусть светит пока одно, но ровно и спокойно.

— А если я хочу именно четыре? Если мне при одном темно?

— Ну, брат, это просто нескромность. Я бы на твоем месте рассуждал иначе.

— Как же?

— Ты прежде всего не горячись, слушай терпеливо. Главное — получить сплав, не так ли? А сплав не только тебе лично нужен, его требует развитие техники. Не получишь ядерного жаропрочного сплава ты, получат другие. Но поскольку ты уже сделал первый и, безусловно, верный шаг…

— Ага!

— Тс-тс… спокойствие, Яков. Поскольку, говорю, ты заглянул в самую суть явлений, не могу не выразить своего удовлетворения. Однако у меня возникают опасения насчет твоего следующего шага.

— Следующий шаг — эксперименты.

Карганов пожевал губами, снял руку с плеча Якова и погладил матовую поверхность трубы шлифографа.

— Вы не согласны, Герасим Прокопьевич?

— Какое у тебя образование, Яков?

— Неполные десять.

— Видишь ты, какое дело… Отчего бы тебе не податься в университет?

— В университет? Сейчас?

— Отчего же нет? Эксперименты от тебя не уйдут. Но лучше будет приступить к ним во всеоружии.

Яков решительно покачал головой.

— Месяц назад, — сказал он, — я еще считал это необходимым. Я так хотел учиться… А сейчас нет. Сейчас я считаю возможным обойтись тем, чего достиг самостоятельно.

— Ты жестоко заблуждаешься, Яков. Послушайся меня, старика, и не медли с учебой!

— Да нет же, Герасим Прокопьевич. — Лицо Якова стало холодным и неприветливым. — Нет! Я теперь хочу экспериментировать. Я рассчитывал на вашу поддержку.

— Вполне можешь рассчитывать на нее.

Они молча смотрели на оптическую установку, думая каждый о своем. Очнувшись от раздумья, Яков простился и, забрав рукопись, вышел на улицу.

Разговор с Каргановым оставил в его душе тяжелый след. Кругом все темнело. Яков еще не успел разобраться в своих отношениях с Турбовичем и вдруг его пытается остановить — и кто же? — человек, которого он считал другом, которого ставил рядом с Глазковым. Теперь Турбович и Карганов сливались в одно лицо. Значит, друзья остались только на комбинате: Глазков, Андронов, Гоберман. Его поддержит вся лаборатория, весь цех, весь комбинат, если потребуется.

Гоберман… Яков вспомнил последний разговор с молодым конструктором. Он посвятил Гобермана в свои замыслы. Какие круглые глаза стали у Аркадия Исаевича! Якову пришлось говорить подробнее, чем он того хотел бы.

— Яков, — предложил Гоберман, — давай вместе проектировать твою установку.

Предложение обрадовало Якова, оно было как нельзя кстати. Откровенно сказать, Яков еще не задумывался над тем, с чего начать проектирование опытной плавильной установки для получения особого жаропрочного сплава. А теперь его «соучастником» будет конструктор. Да еще какой конструктор!

И вдруг его пытается отговорить от экспериментов профессор Карганов, человек, на поддержку которого он так надеялся.

…А плавильное отделение продолжало гудеть печами, и сталь непрерывным потоком заполняла формы. Спектрографическая лаборатория по-прежнему требовала от Якова неустанного внимания. В лаборатории осваивались новые аппараты и новые, фотометрические методы анализа. Состав стали, которую плавило отделение, непрерывно менялся, совершенствовался. Только успевай!

Якову полагалось находиться в курсе всех событий на комбинате — претензии по качеству литья поступали прежде всего к начальнику лаборатории спектрального анализа, и ему первому приходилось разрешать недоразумения. Зачастую литейный цех оказывался невиновным. Якову удавалось обнаруживать отступления от технологии в тех цехах, где шла дальнейшая обработка отливок. На этот счет у него выработалось особое чутье, нюх, и его появления в кузнечном, прокатном или термическом цехе стали побаиваться.

Но как ни захватывала его работа в лаборатории, он все время прислушивался к ноющей под сердцем тревоге — тревоге о Любе. Вечером после смены, не заезжая домой, он отправлялся в больницу… Любу все еще не выписывали, почему-то перевели из восьмой палаты в третью, на первый этаж… Видеть ее он все равно не мог: окно находилось высоко и было затянуто занавесками.

Он толкался в приемной среди женщин и мужчин, пришедших с передачей. Он наблюдал, как выписывались женщины, как застеснявшиеся отцы, даже приходившие сюда не впервые, бережно принимали от медицинских сестер новорожденных. Мимо Якова иногда проходила торжественная процессия: впереди мамаша, за ней отец, за ним теща, тесть и еще родственники с цветами и без цветов. Яков смотрел им вслед и с завистью думал: «Когда же, наконец, до меня дойдет очередь вот так же выйти с Любушкой?»

Но сегодня в приемной появилась дежурная сестра и глазами отыскала Якова.

— Товарищ Якимов, — пригласила она его, — пройдите, пожалуйста.

Ему вынесли халат. Сердце дрогнуло от радости: сейчас он увидит Любу. Но он тут же перепугался: ему сделали исключение; еще никто при нем не переступал порог запретных дверей. Значит… значит, случилось что-то неладное.

— В третью палату, — шепнул за его спиной чей-то женский взволнованный голос, — плохи, видно, дела…

В коридоре его встретила уже знакомая ему женщина-врач.

— Постарайтесь только не расстраивать жену, — попросила она Якова, — убедительно вас прошу.

Третья палата находилась в конце коридора. Врач распахнула двери. В маленькой комнате стояли две койки, на них лежали женщины. Если бы не эти родные голубые глаза и не эти золотые волосы, закрывшие всю подушку, Яков не узнал бы в одной из женщин своей Любы. Ее заострившееся лицо с темными кругами около глаз было искажено страданиями. Она непрерывно облизывала сухие, потрескавшиеся губы.

— Люба! — перепугался Яков. — Тебе плохо?

— Яшенька, — проговорила она с усилием, — пришел… Я так о тебе соскучилась. Похудел… Тебе трудно, да?

Он опустился на стул и взял ее руку. Кончики пальцев Любы были синими; это совсем перепугало Якова.

— Что с ней? — Яков повернулся к врачу, стоявшей за его спиной. — Почему ей стало хуже?

— Придется оперировать, — ответила врач. — Завтра должен быть хирург из госпиталя, большой специалист.

— Оперировать?! — уже вскрикнул Яков. — Но почему?

— Яша… Яша, успокойся, — попросила Люба. — Ну ты же видишь, что пустяки. Возьми мои обе руки. Вот, хорошо. А знаешь, о чем я хочу спросить тебя: девочка… как мы ее назовем?

— Как тебе больше нравится, Любушка?

— А тебе?

— Мне больше нравится твое имя.

Она не отрываясь смотрела в его лицо.

— Какой ты у меня хороший…

Сестра принесла ребенка. Запавшие глаза Любы озарились радостью.

— Посмотри, какая у нас чудесная дочка, — сказала Люба и вдруг застонала. Даже разговор причинял ей физическую боль.

Сестра передала ребенка Якову. Он принял его неумело, страшась повредить маленькое тельце. На него глянули подслеповатые, еще неосмысленные голубенькие глазки. А Люба смотрела на отца и дочь, и по лицу ее разливалось выражение счастья и покоя.

Девочку унесли. Яков сидел около Любы, рассказывая о цехе, о своих работах над ядерным сплавом, о домашних делах, о последних сводках Совинформбюро. Люба задремала, врач попросил его уйти.

— Так что же все-таки у нее? — спросил Яков ожидавшую его в коридоре женщину-врача.

— Перитонит.

— Я не понимаю ваших терминов.

Помедлив, врач пояснила:

— Воспаление брюшины. Поддерживаем ее непрерывным переливанием крови. Организм очень сильный, думаю, справится.

Яков переступил с ноги на ногу, чувствуя противную слабость в коленях и холодок в груди. Он слыхал, что такое воспаление брюшины.

— Да вы не падайте духом, — сказала врач. — Мы пригласили очень опытного хирурга.

Выйдя на улицу, Яков долго бродил под окнами родильного дома, никак не решаясь уйти от Любушки. Он негодовал на судьбу за то, что не ему, а Любушке выпало такое испытание. Он вот, как никогда, здоров, хоть бы кольнуло где. Яков бы справился теперь с любой болезнью, даже с этим проклятым перитонитом, но Люба…

Анна Матвеевна испугалась, увидев окаменевшее лицо сына. На расспросы матери Яков бросил два слова: «Люба… плохо…» — и закрылся в своей комнате. Он уже не слышал, как мать встревоженно советуется с отцом, как оба стали куда-то собираться, как хлопнула дверь на лестницу.

На следующее утро еще до работы Яков побежал в больницу. К Любе его не пустили. Сестра сказала, что Люба спит, а хирург сможет освободиться из госпиталя только во второй половине дня.

Яков посидел на крыльце, постоял под окном палаты. Потом пошел к трамвайной остановке. Он просто не мог оставаться в бездействии, в изнуряющем ожидании и тем более в одиночестве. Так можно сойти с ума.

Трамвай остановился у комбината. Яков прошел через проходную и столкнулся с Гоберманом.

— Ну, как? — спросил Гоберман, удерживая Якова за рукав.

— Плохо…

— Так вы приходите к нам и мы обсудим ваши замыслы.

— Замыслы?

— Я имею в виду вашу установку для получения жаропрочного сплава. Я уже разговаривал со своей группой. Знаете, с каким восторгом молодежь приняла ваше предложение?

— Да какое предложение? — Яков слабо улыбнулся.

— Вы не понимаете? — Гоберман отпустил рукав и ухватился за пуговицу на пиджаке Якова. — Мы будем проектировать вашу установку. Конструкторы очень заинтересовались. Молодежь, знаете. Согласны поработать вечерами. Дело за вами, Яков Филиппович. Да… простите. А что ваша жена? Надеюсь, все в порядке? Так когда же вы появитесь в бюро?

— Постараюсь в эти дни.

— Ждем, ждем!

Наконец-то Гоберман оставил его в покое. Но и в лаборатории тяжелые мысли о Любе не рассеивались, и Яков был вынужден напрягать всю силу воли, чтобы с необходимой трезвостью решать текущие вопросы. Что-то не клеилось с анализом новой броневой стали. «Очевидно, врут эталоны», — подумал Яков и сел за стилоскопы.

Он не заметил, как около него появился Марк Захарович. Странный взгляд парторга заставил дрогнуть руку Якова, лежавшую на регуляторе. Внезапная вспышка электрической дуги упала на его побледневшее лицо.

— Что? — спросил Яков.

— Пойдем со мной, — мягко сказал Марк Захарович. — И постарайся взять себя в руки.

— Люба?…

Глазков обнял его за плечи. У проходной комбината их ждала легковая машина.

 

18

Яков не старался искать одиночества, чтобы остаться один на один со своим горем. Однако уйти от него он не мог. Оно туманом застилало глаза, когда он смотрел в окуляр стилоскопа. Оно мешало ясности мыслей и мучало воспоминаниями о счастливых днях, проведенных с Любой. Образ Любы заслонил собой весь мир.

Внешне Яков держался спокойно, но горе полностью завладело его сердцем. Поиски ядерного сплава показались в сравнении с этим горем малозначащими, ненужными.

Глазков чаще обычного появлялся в лаборатории литейного цеха, после работы уводил Якова к себе, в общество радушной и гостеприимной Александры Дмитриевны.

— Ничего, очнется, — уверяла Александра Дмитриевна мужа, — отойдет. Сердце у него большое, значит, и горе большое. Время вылечит.

Время… Оно продолжало вращать свой исполинский маховик, который не только обратно не повернешь, но и на мгновенье не остановишь.

Немецкие армии, размолоченные под Белгородом и Орлом, откатывались на запад. Москва непрерывно салютовала наступающим войскам. Советские войска вышли к Днепру, прорвались к Перекопу. Шестого ноября они взяли столицу Украины — Киев.

В эти трудные для Якова дни Турбович был особенно внимателен к нему:

— Даже при своем горе ты все-таки счастливее меня, — откровенно позавидовал он своему юному другу. — У тебя растет дочь. А у меня нет детей. Если бы ты знал, как это тяжело. Я никогда не предполагал, что может быть так трудно без детей. У меня есть все — любимая работа, друзья, известность, я обеспечен. Но иногда все это кажется ненужным, перестает иметь цену.

— Но у вас есть жена.

— Жена… Да, конечно, жена. За двадцать шесть лет мы достаточно привыкли друг к другу.

— То есть как это привыкли? — удивился Яков. — Разве же вы не любили друг друга?

— Я женился потому, что женились все мои друзья, потому что в мои годы уже неприлично было оставаться холостяком. Все же многое в наших взаимоотношениях сложилось бы иначе, будь у нас дети. Судьба наказывает меня, Яков.

Подолгу они беседовали о квантовой механике. Говорил в основном Турбович, а Яков слушал. Рассказы о свойствах атомных частиц Евгений Борисович пересыпал личными воспоминаниями о том, как он сам постигал эту тончайшую науку, доступную далеко не каждому. Сам Евгений Борисович занимался ею более трех десятилетий. У него имелся ряд собственных теоретических трудов, главным образом, из области спектрального анализа.

И потому что Яков уже знал эти труды, потому что они получили практическое применение на комбинате, Турбович по-прежнему вызывал у него чувство глубокого уважения.

Однако в рассуждениях Евгения Борисовича зачастую звучали слова, которые настораживали Якова. Как только речь заходила о полном познании атома, Турбович возвращался к вопросу о взаимодействии между приборами и частицами исследуемого атома, о границах наших исследовательских возможностей в мире атома, о невозможности точно учесть обратное влияние микрочастиц на измерительные приборы.

Поневоле приходилось задумываться над словами Турбовича. Но неутихающая тоска после смерти Любы мешала сосредоточиться, вникнуть в самую глубь рассуждений профессора.

Яков начал приходить в себя лишь на пятом месяце после того, как похоронили Любу.

На комбинат приехали представители гвардейского танкового корпуса. На митинге во дворе комбината директор, преклонив колено, принял от гвардейцев знамя Государственного Комитета Обороны.

На другой день это знамя было установлено в плавильном отделении литейного цеха. Его принесли Яков и Стешенко.

— А ведь победой в воздухе запахло, — сказал Стешенко.

О победе говорили все чаще, все взволнованнее.

Но не только время лечило Якова, восстанавливая его душевное равновесие. Апатия вовсе исчезла, когда он, возвратившись после работы домой, брал на руки девочку, маленькую копию покойной Любы.

Девочку назвали Любой. На пятом месяце она становилась уже забавной, точно живая кукла. Она гукала и смеялась Якову, отчего он тоже смеялся, тянула к нему крошечные пухленькие ручонки, словно перетянутые ниточками.

С Любушкой Яков мог возиться часами. Он помогал Анне Матвеевне купать ее, кормить, укладывать спать, а ночью вскакивал при первом звуке ее голоса. Кроватку Любушки по настоянию Якова поставили в его комнате.

И как это ни странно, но именно в те минуты, когда Любушка находилась у него на руках или когда он стоял над ее кроваткой, в нем начинало просыпаться страстное желание вновь погрузиться в поиски ядерного жаропрочного сплава. В его голове все отчетливее возникали контуры будущей плавильной установки.

Гоберман при каждой встрече спрашивал:

— Ну, как, Яков? Давайте же проектировать установку.

В декабре Яков принял решение. После работы он зашел за Гоберманом, и вдвоем они поехали к Пащенко.

Иван Матвеевич и Лариса играли в шашки. Торжествующая Лариса заперла половину шашек мужа. Смущенный Пащенко поглаживал щеку, напряженно всматриваясь в доску.

— А, это вы, — обрадовалась Лариса, — пора, давно пора, Яков Филиппович. Друзей стали забывать. А кто с вами? Знакомьте.

Они вчетвером сели за стол. Лариса поставила на стол вазу с печеньем и включила чайник.

— А сахара нет, — призналась она. — Мы весь месячный паек за неделю уничтожаем.

— Что ж, — обратился Яков к Пащенко, — я думаю, пора начинать изготовление установки, а там добираться и до эксперимента.

— Ага! — обрадовался Иван Матвеевич. — Так вот зачем пожаловали. Замечательно! А я уж и не знал, как с вами заговорить об этом. Все же у вас такое горе!

Лариса незаметно толкнула под столом ногу мужа. Иван Матвеевич смешался и опять принялся гладить свою розовую щеку.

— Мои конструкторы хорошо знают Якова, — сказал Гоберман, — у нас много охотников до новинок.

— Так сообщников и у нас в институте не меньше найдется, — заверил Пащенко. — Главное в нашей инициативе.

— Ешьте же, наконец, печенье, — попросила Лариса, — проявите инициативу.

Яков впервые за пять месяцев улыбнулся широкой дружеской улыбкой. Он первый потянулся к вазе.

— Сыграем? — предложил он, надкусив печенье и указывая на доску с шашками.

— Давайте!

— А ну, а ну! — оживился Пащенко. — Всыпьте ей, Яков Филиппович. Я-то с ней никак не могу справиться, и вот она нос задирает.

— Я держу вашу сторону, Лариса, — вмешался Гоберман.

Пащенко поминутно вмешивался с советами, мешая сосредоточиться Якову, и советы его каждый раз бывали невпопад. Зато Гоберман делал скупые, но дальновидные подсказки. Кончилось тем, что Яков потерпел поражение.

— Ах, ты беда! — Иван Матвеевич сокрушенно хлопнул себя по коленям. — Кто же ее сможет проучить? Нет, это уже возмутительно.

Но возмущаться Пащенко как раз и не умел. Лариса запустила пятерню в его волосы и заставила поклониться.

— Побежденные должны пресмыкаться, — сказала она. — Инициатива остается за мной.

— И вашими сателлитами, — подсказал Гоберман.

— Ну, над этим еще следует подумать. А теперь продолжаем пить чай и обсуждать установку.

Яков и Гоберман вышли от Пащенко только в третьем часу ночи. Но, возвратившись домой и глядя на спящую Любушку, Яков подумал о том, что главного сегодня не сказали: нужно продолжить разговор с Турбовичем и посоветоваться с Глазковым.

Пожалуй, это он возьмет на себя.

На другой день вечером Яков зашел к Марку Захаровичу на квартиру, но заговорить о своих делах не решился. У парторга был очень усталый вид. Разговаривая, тот явно боролся со сном. Яков поспешил проститься, он знал, какие горячие дни начались для партийной организации комбината.

Фронт отодвигался все дальше на запад. Усиливая свои удары по гитлеровским армиям, он требовал все больше металла. Артиллеристы стали предъявлять еще более высокие требования: они хотели не просто взламывать укрепления противника, но превращать их в порошок.

Не удалось поговорить с Глазковым и в течение всей следующей недели. Между тем Гоберман начал проектировать установку. Молодежь, работавшая в его группе, охотно отозвалась на просьбу помочь в проектировании. Восемь человек вместе с Гоберманом оставались по вечерам в конструкторском бюро. Сюда же приходили Яков и Пащенко.

Обступив чертежную доску, они часами обсуждали созданные люка на бумаге части плавильной установки. Их громкие голоса звучали под сводами большого зала. Самым нетерпеливым из троих был Яков, он и говорил громче. У Ивана Матвеевича гуще становился на щеках румянец, Гоберман жестикулировал, часто вставлял в разговор: «Бог ты мой, это же так ясно!»

Ожесточенные споры происходили над каждым готовым чертежом, ибо здесь возникали серьезные противоречия между теоретическими выкладками и практическими возможностями. Зачастую на чертеже делалось столько пометок и поправок, что он становился совершенно ни к чему не пригодным, и его приходилось перечерчивать заново.

Споры утомляли даже неутомимого Якова.

Побеседовать с Глазковым ему не удалось до самого исхода марта. К тому времени в чертежах установка была уже готова. Яков с помощью Гобермана успел договориться со слесарями электроцеха. Комсомольцы-электрики в принципе не возражали против помощи во внеурочное время, однако материалы на постройку просили оформить через отдел снабжения, согласно всем существующим формальностям. Тут уж без помощи Глазкова не обойтись.

— Как смотрит на твою затею Турбович? — сразу же спросил Марк Захарович.

— Он не признает ее. — Яков нахмурился. — От своей лаборатории отказал. Но скажите, Марк Захарович, могут быть у меня свои собственные соображения, идущие вразрез с мнением… профессора?

— Отчего же и нет? Могут. Но ведь мнение профессора не голословно? Турбович наш, советский профессор. А как далеко ушла работа вашей троицы?

Яков перечислил все выполненное.

— Далеконько. — Марк Захарович провел ладонью по волосам и поправил очки. — Народ, стало быть, уже взбудоражен. Трудов, видимо, затратили тоже изрядно. Хорошо, Яков. Я поговорю с главным металлургом и… с Турбовичем. Я не думаю, чтобы ты занимался нелепостями.

— Марк Захарович!

— Тише, тише. — Движением руки Глазков остановил Якова. — Не первый день друг друга знаем. Давай, брат, вот что сделаем: ученый совет соберем на комбинате, пригласим профессоров из оптического института, послушаем, что они скажут о твоих замыслах. Как, согласен?

— Отчего же нет? Конечно, согласен.

— Значит, договорились. А с главным металлургом я сегодня же переговорю. Пусть он покуда обеспечит вас материалами, комбинат от этого не обеднеет.

Но спустя два дня после этого разговора Глазкова вызвали в Центральный Комитет партии в Москву, и ему поневоле пришлось отложить свое намерение. Перед отъездом он все же успел поговорить с главным металлургом. Якову разрешили изготовить плавильную установку силами электроцеха, отдел снабжения отпустил для этого необходимые материалы из фонда экспериментальных работ.

Яков не стал терять времени. Такой лихорадочной деятельности он еще никогда не развивал. Он весь как-то собрался, лицо его заострилось, губы постоянно оставались сомкнутыми. Глаза Якова светились таким страстным блеском, что на него заглядывались девушки в цехе.

Домой Яков приезжал только потому, что не мог обходиться без Любушки. Он отнимал ее у Анны Матвеевны, с жадностью принимался целовать крохотное личико ребенка. И, едва прикоснувшись к еде, мчался обратно на комбинат. Еще бы! До сих пор он мог только мечтать, а теперь наступила пора действовать, претворять мечту в действительность. Он уже видел в своем воображении бьющую из летника печи струю чудесного сплава, ощущал в своих руках тяжелые, отлитые из него детали ракетного двигателя. А вот уже стоит на широком бетонированном поле первый ракетоплан, созданный из этого же ядерного сплава.

Привычка фантазировать, заглядывать в далекое будущее делала Якова одержимым. Он рвался в небесный мир, победа казалась ему близкой, настолько близкой, что порою его охватывал восторженный трепет, и он готов был кричать об этом на весь мир.

Забегая в техническую библиотеку комбината, Яков внимательно перелистывал технические журналы, на страницах которых все чаще появлялись описания реактивных самолетов. Немцы бомбардировали Лондон ракетными, управляемыми по радио, самолетами-снарядами, англичане хвастались своими реактивными истребителями, а скромные советские «Катюши» приводили в трепет удиравшие на запад немецкие полчища.

Ракетный двигатель становился такой же реальностью, как и любой другой двигатель — паровой, электрический, дизельный. Он быстро совершенствовался, на него переключалась передовая конструкторская мысль всех крупнейших капиталистических стран.

И опасение, что кто-то прежде него построит первый космический корабль, еще больше подстегивало Якова. Он очень торопился получить свой жаропрочный ядерный сплав.

Его возбуждение действовало заражающе не только на Пащенко и Гобермана. В цехе молодежь с восторгом приняла идею создания необыкновенного сплава. Яков, как изобретатель-самоучка, стал пользоваться известностью. В глазах Якова, в его движениях, в замыслах сквозила смелость и дерзость. Как же молодежь могла оставаться к нему равнодушной?

И установка была изготовлена в такой короткий срок, на какой не мог рассчитывать и сам Яков. Ее собрали по узлам и перенесли в плавильное отделение еще до приезда Глазкова.

Хотя бы теперь Якову следовало остыть, прийти в себя, прежде чем начать первую экспериментальную плавку. Он и сам это понимал, но только ничего не мог поделать с собой. Его еще могли бы сдержать Пащенко и Гоберман, но те тоже горели нетерпением.

…Плавка шла около четырех с половиной часов. Мощные электромагнитные и электростатические поля за это время должны были расшатать атомы в кристаллах, выбить прочь электроны и сдвинуть друг к другу ядра, соединив их в один общий гигантский кристалл, в необычайно плотный кусок сплава.

Остывание шло тоже под действием полей.

Почти семь часов провели в ожидании Яков, Пащенко, Гоберман. Наконец тигель сняли с установки. Небольшой слиток в пятьдесят три грамма, еще пышущий жаром, разбили на отдельные кусочки, бросили их в воду. Пащенко трясущимися пальцами схватил один из кусочков и стал рассматривать его на свету.

— Структура обычная, — глухо сказал он, — но это невооруженным глазом. Нужно посмотреть, как изменилась микроструктура.

Исследования первого опытного образца с помощью рентгеноскопии, на стилоскопах, на оптических установках не дали даже малейших намеков на принципиально новое строение кристаллов. Это был обычный сплав с обычными, хорошо известными механическими и термическими свойствами.

 

19

Их начинали считать друзьями. Якова часто видели беседующим с Турбовичем. Глазков был уверен, что Евгений Борисович помогает Якову разобраться в неудачах, преследующих троих соратников.

Впрочем, так думал и сам Турбович. Он искренне переживал неудачи Якова. Сплав не получался, и Евгений Борисович мог дать самую торжественную клятву в том, что сплав никогда не получится. Его приводило в отчаянье упрямство Якова, ничего не желавшего слышать в противовес своим исследованиям. А ведь соображения Турбовича вытекали непосредственно из квантовой механики Гайзенберга и Бора. Неоспоримым доводом служили и все его собственные изыскания на протяжении двух десятилетий.

Работу, начатую Якимовым, Пащенко и Гоберманом, обсуждали в многотиражной газете, о ней горячо спорили на комсомольских собраниях. Сплава ждали с нетерпением и любопытством.

Война между тем все дальше отодвигалась на запад. Уже был отбит город-герой Севастополь. Обратилась в обломки «новая линия Маннергейма», и Красная Армия устремилась на Выборг. Война приближалась к границам фашистской Германии.

А сплав не получался.

Долгие вечера Якимов, Пащенко и Гоберман проводили за обсуждением новых вариантов плавильной установки, за обширной программой экспериментов. Теперь Яков больше молчал, думал, прислушиваясь к спору Гобермана и Пащенко. Где-то в самой глубине души зародилось сомнение, но не сомнение в идее задуманного, нет, а в принципе, на котором создавалась установка. Не хватало чего-то очень важного, может быть, основного. Но чего?

Может быть, прав Турбович, предсказывая неизбежную неудачу? Нет, миллион раз нет! И все-таки… Яков тщательно скрывал от друзей свои сомнения, гнал их прочь.

Иногда в конструкторское бюро заходил Глазков. Он останавливался у чертежных досок и, прислушиваясь к спору, разглядывал наколотые на них чертежи.

Он все откладывал разговор с Турбовичем: хотелось прежде самому разгадать, в чем секрет неудач Якимова и его товарищей. Как специалист-металлург, он понимал, что замыслы Якова пошли значительно дальше тех проблем, которые стоят перед металлургией сегодня. Яков пошел не просто нехожеными путями, он отваживался заглянуть в такие дебри, которые многие исследователи обходили сторонкой, считая их уделом далекого будущего.

Смелость Якова подкупала, но Марк Захарович побаивался, что именно излишек этой самой смелости, уверенность, бьющая через край, и, как следствие, поспешность приводят к неудачам, ослепляют экспериментаторов.

Прежде чем начать большой разговор, Глазков считал необходимым дать Якову произвести как можно больше опытов. Кто знает, может быть, Яков сам найдет свою ошибку.

Наступил, наконец, день, когда Пашенко и Гоберман уговорили Якова устроить короткую передышку. В этот день Турбович пригласил Якова взглянуть на новые книги, которые прислали ему друзья из Москвы. Придя к нему на квартиру, Яков увидел на письменном столе и на стульях еще не разложенные по полкам новейшие переводы Эйнштейна, Дирака, Планка, Бора, различные журналы на английском языке.

— Союзники снабжают, — торжественно произнес Евгений Борисович. — Но ты посмотри, что мне прислали самое замечательное.

Он взял со стола небольшую книгу, за чтением которой его и застал Яков.

— Что это?

— Новейшая работа Нильса Бора. Авторизованный перевод, переведено в Лондоне, специально для России. «Принцип дополнительности». Это гениально, Яков! Ты помнишь соотношение неопределенности Гайзенберга? Бор развивает его в принцип дополнительности и объясняет свойства атомных частиц в их взаимодействии с приборами.

— Неужели? — вскинулся Яков. — Вы прочли ее?

— Дважды, друг мой, дважды. Я всегда преклонялся перед гением Бора и Гайзенберга.

— Не дадите ли вы мне почитать «Принцип дополнительности»?

— Разумеется, ты можешь взять книгу. — Турбович мечтательно посмотрел поверх головы Якова. — Мои мысли… Я их вынашивал столько лет, но не решился произнести вслух. А Бор произнес. Ах. Яков, Яков, если бы у меня были твоя страстность и твоя дерзость. Я бы знал, в каком направлении мне двигаться.

— А я разве иду по ложной дороге?

— Мы с тобой говорили об этом еще в самом начале твоей работы над сплавом. Теперь ты увлек за собой Пащенко и Гобермана, взбудоражил народ и на комбинате, и в институте, а итоги…

— Итоги, конечно, не блестящие.

— Да никаких, Яков, совсем никаких.

Яков опустил голову, возразить было нечего.

— Все мы понемногу мечтатели, — сказал Евгений Борисович, — но только когда достаточно поживешь на свете, начинаешь видеть мечту выполнимую и мечту несбыточную. В твои годы, Яков, все кажется доступным.

— Шесть месяцев еще не вся жизнь, — возразил Яков, — так что рано говорить о наших итогах.

— Значит, ты не собираешься отказаться от поисков своего нелепого сплава?

— Ни в коем случае!

— Завидное упрямство. Прочти «Принцип дополнительности». Может быть, Бор сумеет убедить тебя.

— Посмотрим.

И вот перед Яковом «Принцип дополнительности». Укачав Любушку и прикрыв лампу полотенцем, чтобы свет не мешал сну девочки, Яков раскрыл труд знаменитого датского ученого. Нет, он не заразился той восторженностью, с которой отнесся к новой работе Нильса Бора Евгений Борисович. Совсем наоборот, восторг Турбовича заставил насторожиться Якова Якимова.

Он размышлял над каждой страницей, а порой и над каждым словом. Принцип дополнительности разбудил и всколыхнул в Якове многое такое, о чем он уже начинал забывать.

«…Посмотрите вокруг себя! — восклицает Бор в своем введении к «Принципу дополнительности». — Вспомните все знакомые вам законы, управляющие явлениями окружающего вас мира. Мы с абсолютной точностью научились замерять скорость летящего снаряда, определять, какое положение во Вселенной займет земной шар через сто, через тысячу лет… Для этого у нас есть соответствующие приборы, и мы убеждены в правильности тех сведений, которые они нам доставляют.

Но давайте погрузимся в мир атома, в мир бесконечно малого. Ни один из действующих во Вселенной законов Ньютона здесь уже не может быть применен. Каким прибором должны мы замерить скорость электрона? Каждому школьнику известно, что в любом предмете имеются электроны. Значит, любой измерительный прибор будет тоже состоять из частиц, включающих в себя электроны. Взаимодействие неизбежно, и показание нашего прибора будет сплошной ложью».

И Бор делает вывод, что исследователям никогда не удастся определить то состояние, в котором электрон находится до взаимодействия с прибором. Прибор создает состояние микрочастицы. Реальный мир атома становится недоступным нашему познанию, мы можем говорить только о так называемой приборной категории частиц атома…

Дальше начиналась трактовка нового математического аппарата, названного Бором «Принципом дополнительности».

Так вот оно в чем дело!

Яков готов был засмеяться от радости. Эта книга, этот пришелец из-за рубежа раскрыл ему не только свои собственные карты, но и душу Турбовича. Бор сказал то, чего недоговаривал Евгений Борисович: граница, предел познаний! Непознаваемость!

Яков откинулся на стуле и мысленно раскрыл другую книгу: «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина.

Отложив в сторону «Принцип дополнительности», Яков задумался. Нет, не о своих будущих отношениях с профессором Турбовичем. Это его не очень-то беспокоило. Необходимо раскопать эту ошибку, которую он, Яков, протащил в свои расчеты вместе с философией Гайзенберга и разъяснениями Турбовича. Квантовой механике его учил Евгений Борисович. Почти два года Яков слушал его. Якову казалось, что он идет своим собственным путем. Так ли оно было в действительности?

Яков ходил и ходил по комнате. В открытом ящике стола он увидел папиросы, недокуренные тогда, на крыльце родильного дома. Теперь он закурил опять. Непривычное раздражение в горле заставило его закашляться, от дыма, плывущего в глаза, выступили слезы. Но он не бросил папиросы. За этим занятием мысли его стали приходить в порядок, потянулись строгой цепочкой, одна за другой.

Остановившись у окна, Яков поглядел на звездное небо. Яркая Венера, предвестница утра, поднималась над крышами домов. Он чуть слышно запел любимую песню покойной Любы:

 

20

Якимов, Пащенко и Гоберман продолжали опыты на своей плавильной установке. Сто восьмой раз попробовали они изменить составляющие сплава, подобрать новые режимы работы установки. И сто восьмой раз ничего не получалось, не было даже намеков на успех.

С Турбовичем Яков встретился в воротах оптического института, когда выходил от Пащенко. Они поздоровались и остановились.

Евгений Борисович был хорошо осведомлен о неудачах Якова, но, взглянув в глаза молодого человека, профессор подивился новому, появившемуся в них выражению: это было не то ожесточение, не то выражение самой непреклонной решимости.

— Ты не унываешь, — сказал Евгений Борисович.

— Нет, не унываю.

— Как дочь?

— Утром стащила со стола «Принцип дополнительности» и чуть не отправила его в печку, — раздраженно пошутил Яков.

— Что ты, Яков! — испугался Турбович. Засмеявшись, он вынул изо рта трубку и сказал: — Завидую тебе, завидую. Я знаю многих видных деятелей науки, вместе с которыми трудятся и их дети. Это поистине великолепно.

— Я бы не позавидовал вашей дочери, — зло вырвалось у Якова.

Лицо профессора покрылось бледностью. Пальцы его, стиснувшие трубку, обломили чертика. Но он быстро справился с собой, и когда заговорил опять, в голосе его не было гнева.

— Я не понимаю твоей дерзости, — устало произнес он. — Очевидно, ты слишком утомлен работой. Или я обидел тебя чем-нибудь?

— Обида… Очень мягкое слово.

Евгений Борисович продолжал недоуменно смотреть в лицо Якова. Яков расстегнул пиджак и из внутреннего кармана извлек «Принцип дополнительности».

— Можете забрать эту галиматью.

— Как… как ты сказал?

— Я говорю: можете забрать эти бредни, которыми ваши союзники хотят заморочить голову порядочным людям.

— Ты в уме, Яков?

Проходившие мимо работники института поглядывали на собеседников.

— Лучше нам пройти в кабинет, Яков. Прошу тебя.

В кабинете Турбович устало опустился в кресло. Яков отказался сесть и принялся расхаживать по мягкой ковровой дорожке.

— Боюсь, что ты ничего не понял в «Принципе дополнительности», Яков, — сказал Евгений Борисович.

— Не понял? — Яков остановился и резко повернулся к нему всем телом. — Нет, я понял, уважаемый Евгений Борисович. Хотите, я скажу, что такое принцип дополнительности? Это мракобесие, это опошление науки, особенно советской науки. Ведь что же это получается: нет прибора, нет и состояния? Пока электрон наблюдаю — он существует, перестал наблюдать, — электрон исчез. Ересь какая!

— Удивительная самоуверенность, — пробормотал Турбович.

— И вовсе не самоуверенность, — отрезал Яков, — а уверенность. Вера в силу человеческого разума. Я учусь понимать мир у Ленина и признаю только одно единственное мировоззрение: диалектический материализм. В нем для меня все ясно. Он помогает мне двигаться вперед. А вы… а ваша философия — это топь, тина. Попадешь в нее — и пробарахтаешься, как слепой котенок, как… как вы сами пробарахтались почти до старости.

— Ах, Яков, Яков…

Турбович сгорбился в кресле, хрустнул пальцами. Лицо его стало страдальчески болезненным. Он долго глядел перед собой отсутствующим взглядом.

— Молодость… — сказал он. — Порыв и жажда романтики. Позже ты станешь зрелым человеком и будешь с улыбкой вспоминать свою минувшую наивность. Я родился незадолго до открытия радиоактивности. Оно всполошило весь научный мир. Когда я учился в гимназии, я решил посвятить себя разгадке секрета радиоактивности. Секрет, который и по сей день остается секретом… Кто знает: будет ли раскрыта эта удивительная загадка природы? Вещество гибнет, распадается само по себе… После окончания университета мне посчастливилось работать в лаборатории Резерфорда. Ты помнишь, кто такой Резерфорд? Я был лично знаком с Бором и Планком. Каково, э? Они предсказывали мне блестящую будущность ученого, называли меня талантливым экспериментатором. И я был уверен в себе, уверен, что овладею тайной распада вещества и заставлю радиоактивность служить на благо человечества!

— Замечательно! В каком году это случилось?

— В тысяча девятьсот девятом.

— Неужели?!

— А почему тебя это удивляет?

— Так ведь в 1909 году вышла книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Она должна была стать вашим учебником. Читали вы ее?

— Ах, какое все это имеет отношение к тому, что я говорю? — Евгений Борисович с раздражением отодвинул в сторону тяжелое пресс-папье, взял, но тут же положил обратно линзу в металлической оправе. — Нет, тогда я был слишком молод, чтобы читать Ленина.

— Ну, хорошо. — Яков, остановившись подле кресла, с любопытством смотрел на профессора. — И что же дальше?

— Ничего особенного. Четырнадцать лет я работал в лучших электротехнических лабораториях России. Мое имя и сейчас известно в широких научных кругах. Могу с уверенностью сказать, что я был одним из первых людей, мечтавших о получении атомной энергии.

— Мечтавших… Хм. Что ж, можно поверить. Но что же из всего этого следует?

— Я независимо от Резерфорда произвел опыты по расщеплению атомного ядра. Однако общие поиски физиков привели к довольно неожиданным результатам. Были открыты составные части ядра, которое до тех пор считалось неделимым: нейтроны, позитроны, варитроны. Потом установил, что позитрон и электрон могут при ударе превратиться в фотон. В фотон, Яков! В луч света! В ничто!!! Тебя это не волнует? А мне, друг мой, стало страшно. Да, страшно. Я не стыжусь признаться в этом. Я очень внимательно слежу за работой моих коллег. Бор, Гайзенберг, Эйнштейн, Планк — все они единодушно сходятся на том, что чем глубже мы проникаем в мир атома, тем меньше достоверности в добытых нами сведениях. Материя расплывается…

— Исчезает, — подсказал Яков.

— Не знаю, право же, не знаю…

— Расплывается. — Яков усмехнулся прямо в лицо профессора. Он стоял, широко расставив ноги и заложив руки в карманы пиджака. — Они, ваши коллеги за рубежом, философствуют о расплывчатом и непознаваемом, а сами, с помощью нашей диалектики, копаются в атоме и пытаются овладеть атомной энергией. Любопытно, кому нужна такая философия? Кто это оказался таким предупредительным и прислал вам уже переведенного на русский язык Бора?

Яков не выдержал и зло расхохотался.

— Довольно, Яков! — Евгений Борисович хлопнул ладонью по столу. По лицу его пошли красные пятна, зеленоватые глаза засветились недобрыми огоньками. На этот раз он долго не мог овладеть собой. Он дышал тяжело, губы его подергивались.

— Яков, — заговорил он срывающимся голосом, — если бы ты знал, как я привязался к тебе. Рядом с тобой у меня все спорится. Прежде я искал одиночества в своей работе, а теперь не могу обойтись без твоего общества. Яков! Мы могли бы делать с тобой большие дела. О нас заговорит весь мир. Ты горяч, но тебе нужен руководитель. Нам надо стать друзьями. Что ты скажешь, если я буду все-таки требовать твоего перевода на постоянную работу к себе?

— Нет, Евгений Борисович, — Яков отрицательно покачал головой. — Извините за грубость, но только я не гожусь для составления гороскопов. Я живу в реальном мире и хочу заниматься реальными делами. Мне не страшно от того, что электрон обращается в луч света. Мне только очень хочется знать, как это происходит. И вот поэтому ваш принцип дополнительности мне кажется немногим лучше «Ветхого завета», о котором мне немного рассказывала мать, хотя она и сама в него никогда не верила.

— Замолчи! — Турбович вскочил на ноги. — Мальчишка!

— Что это у вас здесь происходит, товарищи? — произнес за спиной Якова голос Карганова. — Вся лаборатория на ноги повскакала, за пожарниками готовятся бежать. Деретесь, что ли?

Турбович опустился в кресло. Не глядя на Карганова, он стал разыскивать по карманам коробку с табаком, хотя она лежала перед ним на столе.

Карганов, кряхтя, сел в кресло по другую сторону стола.

— А ты чего, как Дон-Кихот, ноги расставил? — обратился он к Якову. — Садись. Ссорились, значит? Из-за чего?

— Спроси своего Дон-Кихота. — Евгений Борисович трубкой с обломленным чертиком ткнул в сторону Якимова. — Змея, а не человек.

— Ух, ты, — Карганов вытащил платок и вытер им лысину. — Мурашки по коже. Обидел тебя Яков, что ли?

— Я попросил бы вас обоих оставить меня в покое.

— Идем, Яков. Человек и в самом деле не в себе.

Карганов взял Якова за плечи и вывел на широкую площадку двора. Они прошли в садики сели на скамейку, на которой когда-то сидела Люба. Вечерело.

— Расскажи-ка, чем ты обидел моего коллегу.

Яков рассказал о причине, вызвавшей ссору. Выслушав, Карганов взял Якова за локти и повернул к себе лицом. Свет из ярко освещенных окон институтских корпусов упал на Якова.

— Экий же замечательный детина! — с любовью произнес Карганов. — Наверняка и папка таков. А ты понимаешь, что стал настоящим зрелым коммунистом! Ко-мму-нист! Из твоего рассказа так и прет нашей диалектикой. Да когда же ты успел ее нахвататься?

— Марк Захарович помог, — смутился Яков. — Я Ленина читал.

— Хорошо, просто очень хорошо! Коммунист, да и только. Пора…

Яков шел по улице неторопливой, размеренной отцовской походкой. Пора… Завтра же к Глазкову. Рекомендации дадут комитет комсомола, Андронов, Александра Дмитриевна… весь цех даст!

— Пора, пора!

* * *

— Вот ты и пришел в партию, — сказал Глазков, пробежав глазами заявление. — Ты вполне дорос до нее. Вполне. Не говорю о возрасте. Ну, а какие перспективы у тебя с ядерным сплавом?

— Ищем, — сразу повял Яков.

Марк Захарович потрогал дужку очков на переносице, переложил заявление в папку.

— Кто, кроме Пащенко, помогает тебе в оптическом институте? — спросил он. — С кем из профессоров ты консультируешься?

— Пока ни с кем.

— Да? А почему?

Яков пожал плечами. Ему не хотелось рассказывать об испорченных взаимоотношениях с Турбовичем. Трудно было сказать, что больше мучало Якова: ссора с Евгением Борисовичем или совет Герасима Прокопьевича продолжать учебу.

— Пожалуй, пора нам собраться вместе и поговорить по душам, — решил Глазков. — Все же в институте крупные специалисты, знатоки своего дела. Что ни говори, а опыт у них за плечами огромнейший. Понимаешь, опыт, теория. Поговорим, поспорим, глядишь, чего-нибудь и выплывет. Ты, Яков, уж и на себя стал не похож: кожа да кости. Как дочка, растет?

— Растет. — Улыбка осветила лицо Якова.

«Вот где его настоящее счастье, — подумал Марк Захарович. — Такая крошечная, такая пискливая, а вместе с тем такая прочная опора в жизни».

— Давненько мы у тебя с Сашенькой не бывали, — сказал парторг, — видишь, какая атмосфера на комбинате — как струна. Фашистов доколотить нужно. Так вот что сделаем, Яков: я приглашу на комбинат Турбовича, Карганова и Покровского. Здесь мы себя свободнее будем чувствовать, а им не привыкать. Но ты приготовься. Чтобы за словом в карман не лазить. Понял?

— Понял, Марк Захарович.

— Вот и действуй.

После ухода Якова парторг долго ходил по кабинету, заложив руки за спину и покусывая полные губы. С опытными работами, с поисками ядерного сплава у Якимова и его товарищей ничего не получалось. Но почему? Марк Захарович не сомневался в способностях Якова, в способностях Пащенко и Гобермана. Теоретические расчеты он просмотрел довольно внимательно, потом просмотрел их вместе с главным металлургом. Оба сошлись на том, что в основе расчетов лежит трезвая, хотя и необычно дерзкая идея. Выбранный путь экспериментов не вызвал у них сомнений.

— Это ничего, что пока нет положительных результатов, — успокоил Глазкова главный металлург. — Тут пахнет долгими годами, а может быть, и десятилетиями. Якимов идет к открытию, а не к усовершенствованию уже существующего процесса получения стали.

Однако довод главного металлурга не успокоил парторга. Его смущало то обстоятельство, что в работах над ядерным сплавом не принимает участия никто из более опытных людей, например, тот же Турбович или Карганов. Молодость троицы в некоторой степени могла иметь отношение к ее неудачам. Молодость — это, безусловно, ощущение нового, смелость, способность дерзать. Зато зрелость — это опыт, знание дела, сила ориентировки. Очень хорошо, когда сочетаются молодость и зрелость. В данном случае такого сочетания не было.

И еще у Глазкова вызывала досаду шумиха, поднятая на комбинате вокруг работ Якимова. Это уже было и напрасно, и… вредно. В девятнадцать-двадцать лет трудно остаться глухим к похвалам, к славе. Итогов еще нет. Может наступить общее разочарование. Как тогда перенесет это Яша Якимов, кумир молодежи и самоуверенный, талантливый человек?

Да, пора поговорить сообща, послушать старших товарищей, а потом принимать решение.

Накануне совещания у Глазкова, теплым июньским вечером Яков посадил на плечи Любушку, втиснул в карман пиджака «Материализм и эмпириокритицизм» и отправился за город, на берег реки.

Пока девочка копошилась среди цветов, обрывая головки ромашек, для чего ей приходилось напрягать все силы своих маленьких ручонок, Яков, вытянувшись в траве у самого обрыва, листал книгу. Он не столько читал, сколько собирался с мыслями.

Перед глазами Якова возник кабинет в квартире профессора Турбовича. Евгений Борисович называл его своим «храмом науки». Вспомнилась картина с бесстрастными лицами обнаженной женщины и полуобнаженного мужчины. Яков увидел полки, плотно уставленные книгами. И только сейчас, при мысленном созерцании, он заметил то, на что ему следовало обратить внимание сразу: на полках не было ни Ленина, ни Энгельса, ни вообще чего-нибудь политического. Правда, где-то на самой верхней полке приютились два тома «Капитала», но так высоко, что можно было с уверенностью сказать: Евгений Борисович к ним не притрагивался. Оттого и пролез на эти полки «Принцип дополнительности», оттого и перепугало Турбовича «исчезновение материи», грозным призраком встал перед ним предел точности измерений, граница человеческого познания. Перепуганный, сбитый с толку философией тех людей, которые были в его глазах кумирами, Турбович отступил от своей мечты, а отступив, погряз в трясине.

Нет, с ним, с Яковом Якимовым, этого не должно случиться!

Яков засмеялся, вскочил на ноги и подбросил Любушку над головой. Девочка радостно вскрикнула. Он подбросил ее еще и еще.

— О, да ты у меня совсем бесстрашная, воздуха не боишься. В мамку, что ли?

Все же мысли о предстоящем совещании у Глазкова волновали Якова. Кажется, он мало придает значения этому совещанию, а ведь к нему наверняка прислушаются на комбинате. И больше всего будут иметь вес слова Турбовича, профессора физики. Что скажет завтра Евгений Борисович, особенно после их последней ссоры?

Яша с холодком в сердце почувствовал: не поддержит. Больше того, встанет поперек дороги, встанет с искренним желанием помочь. До чего нелепо!

Что ж, драка его не пугает, а присутствие Глазкова придаст ему уверенность. С Марком Захаровичем Яков ничего не боялся.

Ночь он посвятил просмотру расчетов установки. Яков снова и снова проверял свои замыслы. Вдруг ему вспомнился Карганов, тревога усилилась. Неужели в исходных позициях, на которых стоял он, Яков, имеется слабое звено? Попытка прогнать тревогу не принесла успеха. Все-таки на что-то он закрывал глаза. Только на что же именно? Два года знакомства с Турбовичем, какой они могли оставить осадок в его душе, в его мозгу? Неужели и в нем поселился этот проклятый микроб чужой философии?

Молодость — ты хороша безграничной верой в свои еще не окрепшие крылья. Они поднимают тебя высоко, под самое солнце, и жаркие лучи его могут легко расплавить воск, которым скреплены перья. Конечно, трудно не взлететь и не взглянуть на мир с высоты, когда чувствуешь в себе достаточно сил.

Молодость — это неопытность, а главное, неумение взглянуть в глубину своей собственной души и разглядеть там воск вместо цемента. Но ведь именно так и накапливается опыт. Разве перешагнешь через молодость сразу к зрелости? Молодой полководец сильнее переживает поражения своей армии, но у него зато неисчерпаемый источник энергии. Ему легче прийти в себя.

Сон в эту ночь не принес Якову отдыха. В его разгоряченной голове тянулся клейкий и назойливый поток мыслей, они путали друг друга, не давали остановиться на чем-то определенном.

Утром он поднялся с тяжелой головой, поглядел на раскидавшуюся в кровати девочку, прикрыл ее одеялом и долго стоял над ней в раздумье.

 

21

У Глазкова собрались довольно поздно — в десятом часу вечера. Солнце еще не зашло, но в кабинете включили свет. Иссиня-черная туча с оловянной клубящейся бахромой затягивала небо над городом. Было душно, в открытых настежь окнах неподвижно свисали шторы.

Позже всех появился Карганов. Он приехал на комбинат прямо с инструментального завода, где консультировал изготовление победитовых пластинок.

Герасим Прокопьевич вошел шумно дыша, на ходу вытирая вспотевшую лысину. Дружелюбно кивнув в сторону Якова и Гобермана, он прошел к столу и опустился рядом с Глазковым.

— Пф-а! — сказал он. — Плохи дела профессора Карганова. Сердце — как птичка в клетке.

— Время от времени ремонтировать нужно, — улыбнулся Глазков.

Дверь распахнулась, и вошел Андронов. Этого Яков не ожидал, он переглянулся с Гоберманом, но на того появление начальника литейного цеха не произвело впечатления. Андронов почти не взглянул на Якова, будто Яков был здесь посторонним лицом, но с Турбовичем, Покровским и Каргановым поздоровался за руку. Только устраиваясь за столом, он посмотрел на своего подчиненного долгим, внимательным взглядом.

В раскрытое окно долетел отдаленный раскат грома.

— Не закрыть ли? — спросил Турбович.

— И без того духота, — возразил Карганов. — До грозы далеко.

— Это из-за тебя людей тревожат? — спросил Андронов Якова. — Никак успокоиться не можешь. Вот мне бог помощничков посылает. — Он повернулся в сторону попыхивающего трубкой Турбовича. — Начальником поставил, оклад повысил, на чистое, не пыльное место перевел. Так нет — подавай ему еще ядерный сплав.

— Помощники у вас не плохие, — отозвался Турбович. — Я давно Якимова к себе переманиваю — не идет. Чем вы его околдовали?

— Да он сам колдун. Посмотрите: разве на черта не похож? Такой же тощий да черный.

Громче всех засмеялся Карганов.

— Помогите мне, по крайней мере, от его ядерного сплава избавиться, — попросил Андронов. — Всему цеху этот ядерный сплав головы морочит, а проку не вижу. Только электроэнергию переводят. Плавильное отделение в экспериментальную лабораторию превратили.

— Фантазия у него богатая, — вздохнул Турбович, — молодость…

— Это верно, — прохрипел Карганов, — фантазия у Якимова замечательная. Такой фантазии суждено стать реальностью.

— Вы так думаете? — спросил Андронов, всматриваясь в Карганова. На душе у Якова посветлело. Значит, Карганов его поддержит. Слово профессора металлографии чего-нибудь да стоит.

— Коллеге свойственна восторженность, — усмехнулся Турбович. — Он страстный поклонник молодых дарований. Но лично я не разделяю его восторга. На мой взгляд, поиски ядерного сплава никому не нужная авантюра. Нереальность замыслов Якимова для меня очевидна, и Якимов давно знает мое мнение, с первого дня начатых им экспериментов.

За окном ветер вдруг всколыхнул неподвижно повисшую листву на тополях, взвихрил пыль на дорогах. Шторы сначала заколыхались, надулись парусом, потом взметнулись под самый потолок. Ветер ворвался в комнату, смел со стола Глазкова бумаги и газеты. Где-то вспыхнула молния, раскатился близкий удар грома.

— Прошу прощения, — остановил Глазков Турбовича и бросился закрывать окно. Возвратившись к столу, он спросил: — Так что вы хотели сказать о реальности ядерного сплава?

Евгений Борисович с досадой поглядел на окно — шум дождя отвлекал его, не давал сосредоточиться. Он заговорил о том, что, на его взгляд, составляет заблуждение Якимова и других участников работы над сплавом. Главное — в самой постановке вопроса, в самом принципе. Тут все неверно, от начала до конца.

Как пришла Якимову в голову идея ядерного сплава? Он почерпнул ее из тех сведений о строении Вселенной, которыми располагает современная астрономия. Но разве Якимову не известно, что на далеких звездах ядерный сплав только потому и является ядерным, что подвержен воздействию гигантских температур и столь же высоких давлений? Отлично известно. И Якимов хорошо знал, что ему не удастся ни получить температуру в миллионы градусов, ни изготовить пресс для создания давления в миллионы атмосфер. Почему? Да по очень простой причине: самая крепкая сталь уже при давлении в пять тысяч атмосфер становится пластичной, мягкой, как воск, начинает течь.

Турбович сделал многозначительную паузу. О, он-то умел пояснять свои мысли! Его поняли все сидевшие в комнате и невольно подивились простоте и трезвости его суждений.

— И на что же решился наш молодой изобретатель? — продолжал Евгений Борисович. — Он решил обмануть природу и обойтись без высоких давлений. Обмануть, забыв при этом, что великий мастер природа выбирает самые рациональные и единственные решения. Создание пресловутых полей, которым посвящен расчет Якимова, не что иное, как попытка обойти закон сохранения энергии, создать вечный двигатель.

Правда, нужно отдать должное Якимову: его расчет имеет некоторую логичность и оригинальность. Но и то и другое опять-таки есть следствие наивного и поверхностного представления о квантовой механике. Замысел Якимова находится в прямом противоречии с ее основными положениями. Среди советских ученых получило распространение ложное толкование волновой функции как реального свойства атомных частиц. Якимов по своей неопытности попался на ту же удочку. На этом заблуждении и построены его расчеты. Нелепо, безнадежно, никому не нужно. Волной, которая существует только в твоем воображении, не расшатаешь атом. Вот так. Впрочем, итоги экспериментов говорят сами за себя. От каждого эксперимента мы вправе ожидать если не эффектных результатов, то хоть мало-мальски осязаемых сдвигов, на худой случай, перспектив. Ничего подобного у Якимова нет. И не будет. Перспектив никаких. Не преступление ли допускать дальнейшее разбазаривание государственных средств в такое трудное для страны время?

Тонкие губы Андронова изогнулись, но только Яков и Марк Захарович знали, что означает у начальника литейного цеха сильнейший приступ гнева. Однако голос Андронова, когда он отвечал Турбовичу, был тихим и ровным.

— Как видно, дело серьезнее, чем я того ожидал, — сказал он. — Мы считали, что у Якимова трудности только технического порядка. А его, оказывается, следует отдать под суд за вредительство.

— Нет, не нужно понимать так буквально, — испугался Евгений Борисович. — Мы говорим о принципиальных трудностях. — Он выбил трубку в пепельницу, предупредительно пододвинутую Глазковым, и спрятал ее в карман. — История знает, конечно, немало случаев, — он холодно взглянул на Якова, — когда люди, чуждые науке, делали большие открытия и технические усовершенствования. Подавляющая масса таких одержимых жаждой открытия вела, в сущности, игру в лотерею. Они совершали сотни, иногда тысячи нелепых экспериментов, и вдруг, к собственному недоумению, находили в своих руках открытие. Очевидно, подобный же путь избрал и наш юный исследователь Яков Якимов.

— Остро сказано! — воскликнул Покровский. — Обидно, а остро! — И разразился густым хохотом.

Глазков и Андронов незаметно для других переглянулись.

Якову показалось, что ему в лицо плеснули кипятком. Он задышал тяжело и часто, комкая в руках края тяжелой бархатной скатерти. Он готов был уже вскочить на ноги, но поймал на себе предостерегающий взгляд Марка Захаровича.

— Ну, это ты слишком, батенька, — сказал Карганов. — Ты что же это, Якимова в алхимики записываешь? Администрацию комбината за его поддержку в государственном преступлении обвиняешь? И кто же это тебе сказал, что Якимов, начальник лаборатории спектрального анализа, кстати, и ее организатор — человек, чуждый науке? Что-то ты начал кривить душой, милейший. Восемнадцать лет мы работаем вместе с тобой под одной крышей и вдруг такое… А?

Турбович перестал рассматривать свои пальцы и насторожился, не глядя, однако, на Карганова. Герасим Прокопьевич приготовился продолжать, но по окну вдруг забарабанили крупные капли дождя. Стало шумно. Разговор оборвался. Глазков вынужден был встать и закрыть вторую раму окна. Теперь в комнату доносился только отдаленный глухой шум дождя.

— Два года читал ты наставления Якову, — продолжал Карганов, — два года ты вколачивал в него свои дурацкие, прошу прощения за грубость, взгляды на развитие квантовой механики. А когда Яков не принял тебя и пошел своей собственной, нет, нашей дорогой, он сразу превратился в бездарного и чуждого науке человека. Я знаю, ты умеешь говорить очень красноречиво. И ты способен заговорить кого угодно. Но все это пустяки в сравнении с тем, на что ты решился сейчас: встать на пути у юноши, который делает первые шаги в своем творчестве. Стыд! Стыд и позор! Я со всей партийной ответственностью утверждаю, что замысел Якимова смелый и оригинальный, он сулит настоящую революцию в машиностроительной технике. Сплав, который мечтает создать Якимов, поможет сооружать железнодорожные мосты невиданной прочности, строить небоскребы в сотни этажей. Машины, изготовленные из такого сплава, не будут знать, что такое поломка деталей, и смогут работать при любых температурах. Сама жизнь требует от нас такого ядерного сплава. Понимаешь — сама жизнь. А потому твое выступление, Евгений, я расцениваю как прямое предательство народных интересов.

— Что? — вскричал Турбович. — Ты в уме ли, Герасим?

— Ну, опять за свое, — проворчал Покровский. — Как сойдутся, так и ссорятся.

Яков, не отрываясь, смотрел на Глазкова — он хотел говорить. Но Марк Захарович отрицательно покачивал головой.

Андронов, откинувшись в кресле и глядя на свои небрежно вытянутые ноги, походил на каменное изваяние.

— И какой же вы сделаете вывод? — спросил Глазков Карганова: — Может ли быть получен ядерный сплав в условиях нашего комбината?

Прежде чем ответить, профессор, повернул голову в сторону Якимова. Ответил он глухим, но твердым голосом:

— Нет!

На минуту за столом возникло легкое движение: все повернулись в сторону Карганова. Даже Евгений Борисович удивленно вскинул брови.

— У Якимова действительно принципиальные трудности, — продолжал Карганов, роняя слова, как камни, — в этом я не могу не согласиться со своим коллегой. — Он бросил быстрый взгляд на Турбовича. — Но трудности совсем иного рода. И главное — разрешимые. Я верю: рано или поздно, но Яков создаст свой необыкновенный сплав. — Герасим Прокопьевич поморщился и погладил сердце. — Сегодня наш молодой исследователь доказал свою правоту теоретически. Он увлекся квантовой механикой и, могу смело утверждать, — далеко позади оставил своего наставника Евгения Борисовича. Ему помогла врожденная смелость в сочетании с уверенностью. Очень хорошо, что эта уверенность почерпнута в нашей диалектике. Искренне восхищен политическим кругозором Якова. Да, волновая функция есть неотделимое, реально существующее физическое свойство атомных тел-частиц. И, взаимодействуя с частицей, как с волной, магнитные поля заменят гигантские давления. Никакого нарушения закона сохранения энергии тут нет. Сей проповедник, — Карганов покосился на Турбовича, — забывает еще об одном небезызвестном ему факте в физических процессах — времени. Если маленькая сила действует достаточно долго, она может совершить сколь угодно большую работу. Или ты забыл, что такое резонанс? Или тебе снова пересказать поучительную историю о том, как в Нью-Йорке рухнул сорокаэтажный небоскреб только от того, что по соседству с ним работал неуравновешенный движок для откачки воды из подвала? Так вот, на мой взгляд, теоретически здесь все обстоит благополучно. И вместе с тем… вместе с тем я вижу в работе Якова недопустимую кустарщину, печать поспешности. Идея не додумана до конца, не выношена как следует.

— Да разве не в экспериментах углубляют идею? — отозвался Яков.

— Нет, нет, нет. — Герасим Прокопьевич медленно покачал головой, словно избавляясь от назойливой мухи. — Нет, Яков. Я слабоват в квантовой механике, но всем существом своим чувствую — в твоих руках еще очень слабое оружие. Ты слишком далек от настоящей исследовательской работы, которая возможна только в контакте с большими учеными. В таком серьезном деле поспешность, кроме вреда, ничего дать не может. Это то же самое, что пытаться сыграть сонату, не выучив гаммы.

— Не понимаю тогда смысла твоей отповеди по моему адресу, — развел руками Евгений Борисович. — Мы пришли с тобой к общему знаменателю, не так ли?

Карганов волком посмотрел на Турбовича, он просто задохнулся от злости.

— С Иисусом Христом у тебя общий знаменатель! — прохрипел он.

— Значит, ваше общее мнение, — поспешил Глазков перейти к заключению, чтобы не дать разгореться ссоре между двумя почтенными профессорами, — сходится на том, что замысел Якимова не имеет под собой реальной почвы.

— Да! — подтвердил Турбович.

Покровский в нерешительности покачал головой. Он колебался и не знал, к кому из двух своих коллег присоединиться, чувствуя, что в словах каждого из них скрывается доля правды.

— Нет! — отрезал Карганов. — Затея Якимова совершенно реальна. Прошу тебя не фыркать, Евгений! — вдруг повысил он голос. — Ты хочешь вовсе перечеркнуть идею ядерного сплава. А речь идет о возможностях комбината, промышленного предприятия, насколько я понимаю? — Глазков утвердительно наклонил голову.

— На комбинате эксперименты следует прекратить и перенести их в соответствующие исследовательские заведения, — закончил Курганов.

— Назначив Якимова директором специального института по ядерным сплавам, — подсказал Турбович.

Карганов не ответил Турбовичу, и даже не взглянул на него. Он сел насупившись.

— Вывод напрашивается очень простой, — проговорил Покровский, — Якимову следует пройти необходимый курс исследовательской практики. Короче говоря, он прежде должен закончить специальное высшее учебное заведение.

Яков сжался. Опять это слово — учиться. Ему стало холодно. Уж скорее бы говорил Марк Захарович. Но заговорил Турбович.

— Напрасно. Герасим Прокопьевич пытается уйти от прямого ответа на вопрос товарища Глазкова, — сказал он, хладнокровно набивая трубку свежей порцией табака. — Коллега оказывает медвежью услугу нашему юному другу. Да, да, медвежью услугу. Он просто хочет подсластить лекарство. Зачем это? Не лучше ли указать Якимову его настоящую дорогу в будущее? Правда очень горька, что поделаешь, Герасим Прокопьевич сам признался, что он слабоват в квантовой механике, но с пеной у рта пытается отвергнуть ее основные положения. Не логично, друг мой, не логично. Или для тебя ничего не значат такие авторитеты, как Гайзенберг, Бор, Эйнштейн? Позвольте спросить: признаете ли вы тогда вообще какие-нибудь авторитеты? А все сегодняшнее состояние квантовой механики утверждает нематериальность волновой функции. Не-ма-те-ри-аль-ность? А ведь расчеты Якимова построены как раз на обратном. Так о чем, собственно, мы здесь спорим? О чем? Кажется, абсолютно ясно: ядерный сплав — и практический и теоретический абсурд.

Прежде чем успел возразить Карганов, которому требовалось известное время, ибо от волнения у него сдавило дыхание, Яков вскочил на ноги. Больше молчать он не мог. Упоминание Турбовича о волновой функции взорвало его. Удрученный всем ходом разговора, он, не собирался выступать, однако все существо его не могло мириться с таким заключением.

Эти люди могли говорить сидя и взвешивать убедительность своих слов, а он не мог. Якову казалось, что внутри его возникла гигантская стальная пружина, которая теперь начала раскручиваться. Попробуй удержи ее!

— Евгений Борисович и здесь решается объяснять мои неудачи тем, что я по примеру большинства советских физиков неправильно истолковал понятие волновой функции, — начал Яков.

Турбович перебил его возгласом:

— Не большинства, а некоторых.

— Нет, большинства, — упорно повторил Яков. — Потому что большинство наших ученых материалисты, а не агностики, как вы, товарищ Турбович.

— Какое хамство!

— Так вот о волновой функции… — Яков задыхался. — Профессор уже второй год долбит меня ею по голове как дубинкой. При этом он читает псалмы Гайзенбергу, Бору и прочим зарубежным светилам. Да, это великие ученые. Но ведь вот чего никак не может понять профессор физики: и Бор, и Гайзенберг, и Эйнштейн оперируют с волновой функцией, как с физической сущностью. Они не желают только признать этого вслух. Еще бы! Это бы означало признание нашей диалектики. Вот они и выкручиваются с помощью всяких дурацких принципов дополнительности.

— Ты совсем обнаглел, Яков! — уже бледнея, возмутился Турбович.

— Якимов называет вещи своими именами, — поддержал Якова Карганов. — Именно дурацкий принцип дополнительности.

Стальная пружина медленно, но уже безостановочно раскручивалась. Яков говорил своими словами, но в них звучала железная логика Ильича (он сам это чувствовал). Тщетно Евгений Борисович искал возражений. Его лихорадочные наброски на клочке бумаги ему самому казались лишенными убедительности. Он понял, что уже не решится выступить после Якова.

Ему стоило больших усилий сохранить невозмутимый и добродушный вид. Турбовичу вдруг стало страшно. А что, если этот юноша и в самом деле прав?…

Почва поколебалась под ногами профессора Турбовича, поколебалась впервые за пятьдесят три прожитых года. Он сам напросился на этот принципиальный спор. А возражать было нечем.

Он видел, с какой теплотой слушают Якимова Глазков, Пащенко, Гоберман. Он видел, как разгладилось, посветлело лицо и у этого грубияна, начальника цеха.

Единственным человеком, в котором Евгений Борисович ощущал поддержку, оставался Покровский. Покосившись на спокойное лицо своего старого друга, Евгений Борисович немного успокоился и сам. С Покровским он прошел весь жизненный путь. Они выросли на одной улице, вместе покинули родной город, поклявшись друг другу всегда быть вместе, быть верными идее (правда, какой именно идее, им тогда не было ясно; позднее они считали таковой всю науку, которой себя посвятили).

Однако слушая Якова, Евгений Борисович с особенной остротой осознал, что никого он не любил так сильно и так искренне, как этого юношу, взявшего на себя роль судьи. И, великий боже, кого он судил: Гайзенберга, Бора, Эйнштейна — столпов науки! В его голосе было столько волнения, вызванного необыкновенной верой в свои слова.

Яков напомнил, как сорок лет тому назад физики открыли электрон и растерялись от величия собственного открытия. Им показалось, что исчезает материя, гибнут законы, на которые опирается мироздание.

Почему растерялись физики? Да потому, что они, подобно Евгению Борисовичу, пренебрегли диалектикой. Вступив в новый мир, пытались применить к нему старые законы. И оттого, что законы не подошли, физики пришли к заключению о непригодности каких бы то ни было законов вообще, заговорили об исчезновении материи.

А пока физики философствовали, их выводы об исчезновении материи, о невозможности установить объективные законы уже были подхвачены идеологами буржуазии. Прекрасное средство развратить сознание рабочего класса!

И вот теперь после открытия волновых свойств электрона, после того, как современные физики обнаружили, что при соударении электрон и позитрон способны обращаться в фотон, луч света, повторяется старая песня. Материя исчезает! Она непознаваема!

Почему? Да потому, что это нужно тем, кто заинтересован в ослаблении нашего растущего могущества.

И странно… и непонятно, почему этого не может сообразить профессор физики Турбович.

— Ну а я-то во всяком случае не хочу, чтобы мне взбивали голову подобными бреднями, — закончил Яков свое довольно длинное и отвлеченное выступление. — Мне нужна самая безграничная вера в человеческий разум. Я учусь ненавидеть слово «невозможно». Перед ним легко опустить руки, забрести в тупик. К черту тупик! Я хочу действовать, работать, творить. Гигантские давления? Мне наплевать на давления. Да, мы собираемся перехитрить природу, ибо мы разумные существа. И разве не этим занимается ученый Турбович? Ведь природа наделила нас глазами, а мы почему-то организуем оптические институты и создаем в них аппараты, которые позволяют нам видеть такое, чего не увидит невооруженный, созданный природой, глаз.

— Силен! — коротко рассмеялся Карганов. — Ох, силе-ен!

— Разве не от слабого огонька спички сгорали целые города? Разве при взрыве пороха не выделяется энергии во много раз больше, чем идет на его изготовление? Доводы Евгения Борисовича нелепы. А ведь он ученый, экспериментатор. Конечно, мы взялись за очень большое дело. Что ж, не удастся нам, так другие, более способные и настойчивые люди, создадут ядерный сплав, но создадут, безусловно, без гигантских давлений и температур, создадут силой своего разума.

— Ты его создашь, — сказал Карганов. — Я верю — ты! Только послушай моего совета, еще раз повторяю тебе: сделай перерыв в экспериментах и закончи образование. Спеши в институт, Яков! Там ты получишь все: и хорошие систематические знания, и хорошую помощь, и, самое главное, отличные лаборатории. Тебе не придется заниматься кустарщиной.

Яков сразу остыл, ни на кого не глядя, сел. Ему легко было возражать Турбовичу, но перед Каргановым он чувствовал себя беспомощным. Евгений Борисович с любопытством повернулся в сторону своего любимца; Глазков сделал вид, что не слышал последних слов Карганова, и стал перекладывать на столе бумаги.

На улице продолжался ливень. Потоки мутной воды шумом неслись вдоль обочин тротуаров.

— Вот уж чего бы не посоветовал теперь Якимову, — обиженно возразил Евгений Борисович, — так это учиться в институте. Странно… Чему он еще должен учиться? Якимов, несомненно, талантлив. А талант не чему учить. Талант учит других.

— Я перестаю понимать тебя, Евгений, — проговорил Покровский. — Ты, действительно, забиваешь голову Якимову. И философия твоя дрянная, а тут совсем никуда не годится.

Яков увидел, как Евгений Борисович отшатнулся от своего старого друга.

— Что… что такое? — пробормотал он. — И ты… ты тоже?

Первым кабинет парторга покинул Турбович. Ушли Гоберман, Пащенко. Крепко встряхнул руку Якова Герасим Прокопьевич… Яков ждал, когда, наконец, останется наедине с Глазковым. Он предугадывал вывод, к которому не мог не прийти секретарь партийной организации, но желал услышать приговор из его собственных уст.

Глазков знал, что Яков останется. Он обменялся молчаливым взглядом с Андроновым и, подойдя к окну, распахнул обе рамы. В комнату ворвался свежий ветер с брызгами дождя. От подъезда заводоуправления отошла легковая машина, увозившая Турбовича, Карганова и Покровского.

В кабинете остались трое. Андронов, не меняя позы, устремил на Якимова узенькие полоски глаз, Марк Захарович барабанил пальцами по столу. И тогда Яков понял, чего ждут от него старшие друзья. Ему опять стало холодно. Значит, его не поддерживают. Никто… даже Марк Захарович. Эксперименты бесславно заканчиваются. Конец!

Но он не скажет того, что они ждут. Никогда! Он жаждет работы, исследований, а не учебы. Для него учеба — это шаг назад. Если потребуется, он, Яков, одолеет самостоятельно любую науку.

— Так что же, Яков, — прозвучал негромкий голос Глазкова, — к какому выводу ты пришел?

— Работать! — отрезал Яков. — Что еще от меня требуется?

— Скор на решения, — буркнул Андронов.

— Яков, — сказал Глазков, — у Турбовича ты сейчас выиграл замечательное сражение. Сегодня я тебя увидел во весь рост. Ты очень вырос. Очень! Ты овладел величайшим оружием — диалектикой. Но, брат, оружие становится ненужным, если его не к чему применить. Я и не подозревал, во что может вылиться наш разговор. Спор был политический, и политическую его сторону мы выиграли. Но что касается до прочего…

— Вот что, чертушка, — перебил Андронов, обращаясь к Якову, — иди и думай. Тут с тобой каши не сваришь. Только заруби на носу: мне в цехе недоучек не нужно. Иди, иди. Чего глаза раскрыл? Учиться все равно поедешь. А надумаешь, кати ко мне. В ночь, в полночь с постели поднимай, не бойся. Мы тебе с Марком Захаровичем зеленую улицу организуем, чтобы тебя в институт с девятью классами приняли. Понял? Давай теперь топай отсюда.

 

22

Когда Яков вышел на улицу, дождь кончился, но еще доносились отдаленные раскаты грома и молнии втыкали свои тонкие иглы в далекую степь.

Яков отпер дверь погруженной в сон квартиры, прошел в свою комнату. На столе он увидел заботливо прикрытые полотенцем тарелку с жареной картошкой и стакан молока. Мать непременно оставляла ему ужин.

Яков машинально потыкал вилкой в картошку, выпил молоко, не чувствуя вкуса ни того, ни другого. Потом поспешно разделся, лег. Его лихорадило, голова горела. Сон пришел тяжелый, тревожный.

Проснулся Яков, когда за окном только начинало светать. Его разбудил голос Андронова. Никакого Андронова в комнате не было, но это грубоватое «Иди и думай!» прозвучало совершенно отчетливо.

Яков лежал с открытыми глазами, заново переживая все, что произошло ночью. Сначала он подумал: «А что, если забросить ко всем чертям поиски ядерного сплава?» И тут же усмехнулся. Разве он сможет забросить? Да никогда! Легче умереть… А может быть, уступить общему совету и поехать в институт? Все существо Якова откликнулось негодующим протестом. Как он может уехать из Южноуральска? Установка, уже осязаемая и действующая, стояла в цехе. Работы начаты. Мыслимо ли оторваться от Пащенко и Гобермана, которые не меньше его положили сил на поиски сплава.

И что скажут на комбинате, если он уедет? Не сочтут ли его за хвастуна, неудачника, дезертира? Его портреты столько раз появлялись в многотиражке. Это начиналась слава, а ему предлагают уехать от нее!

В тишине комнаты слышалось дыхание спящей Любушки. В окне виднелись смутные очертания крыши дома, стоящего напротив. Над крышей блекли звезды, готовые вот-вот раствориться в светлеющей синеве неба.

Надо было решить, что делать дальше, в каком направлении продолжать борьбу за ядерный сплав. Но как ни пытался он сосредоточиться, в течение его мыслей врывались жесткие, все путающие слова Андронова: «Иди и думай!»

Раздраженный Яков встал с постели и подошел к окну. Он хотел было распахнуть раму, но побоялся простудить утренней прохладой спящую Любушку. Тогда он оделся и вышел на улицу.

Две линии фонарей тянулись вдоль тротуаров.

Улица…

Она менялась так быстро. Исчезали знакомые с детства предметы. На месте пустырей цвели сады, мало уже осталось деревянных домишек — их оттеснили к окраине многоэтажные каменные здания.

Звезды гасли. Все ярче алел восточный склон неба.

Яков шел и думал. Он вспоминал каждое слово разговора в кабинете Глазкова. Все, что касалось спора с Турбовичем по теоретическим и принципиальным вопросам, не требовало никаких дополнительных доводов. Здесь Яков чувствовал себя твердо.

Теперь предстояла другая, заключительная часть борьбы: он должен доказать и Андронову, и Глазкову, и… самому себе, что способен довести эксперименты до победного конца.

И он докажет! Докажет, хотя это чертовски трудно опровергать не врагов, а друзей.

Яков шагал широкими тяжелыми шагами.

А навстречу ему из другой улицы, в таком же раздумье, двигался мужчина в серой шляпе, с поднятым воротником светлого забрызганного грязью плаща. Это был Турбович. Если Яков еще мог спать в эту ночь, то Евгений Борисович провел ее без сна.

Рвались одна за другой все нити, связывающие профессора с жизнью. Не осталось уверенности ни в чем: ни в своих идеалах, ни в людской благодарности, ни даже в своих способностях, в которые он так верил до последнего дня.

В течение нескольких часов он потерял сразу все. Боль была особенно острой от сознания, что удар этот он получил от человека, которого больше всего любил и которого продолжает любить. Нет, ненавидеть Якова он не мог. Его тянуло к юноше, в нем росло еще не пережитое отцовское чувство. Ах, отчего Яков не был его сыном.

Евгений Борисович намеренно встал на пути Якова. Профессор искренне считал, что юноша жестоко заблуждается в своих поисках. И тем страшнее было ему самому, когда он неожиданно осознал, что прав не он, а Яков Якимов. Лишившись Якова, он одновременно лишился и старой, казалось, незыблемой дружбы с Покровским.

И, наконец, самое страшное…

Признав правоту Якова, Евгений Борисович должен был признаться теперь самому себе, что вся его творческая деятельность опиралась на ложные понятия, а потому все его теоретические труды, которыми он более всего гордился, никому не нужная галиматья.

…Удивленный Яков поздоровался громко и весело. Турбович медленно повернул к нему лицо, оно выглядело постаревшим, невероятно утомленным.

— Я знал, что встречу тебя, — тихо сказал он.

— О! — усмехнулся Яков. — Из агностика вы уже превратились в спиритуалиста?

— Ты напрасно злорадствуешь, Яков, — отозвался Турбович. — Мне и без того трудно. Думаешь, легко после трех десятков лет неустанных трудов и надежд признать себя побитым? Почва выскальзывает из-под моих ног, я теряю уверенность. Но самое страшное в том, что я не понимаю, отчего все это происходит. Я отдал работе себя всего. Что же еще от меня требуется?

— Мне казалось, что вы ушли победителем, — растерялся Яков. — Ведь мне запретили продолжать эксперименты. Ваша, как говорится, взяла.

— Нет, нет. — Болезненная гримаса исказила лицо профессора. — Это все не то. Что там эксперименты… У тебя вся жизнь впереди.

С Турбовичем происходило что-то непонятное. Он вовсе не собирался продолжать вчерашний спор, как этого ожидал Яков. Некоторое время оба шли молча.

На востоке золотом разгорался небосклон, в чистом голубом небе, вымытом ночным дождем, уже мелькали птицы.

Они шли рядом.

— Неужели ты прав, Яков?

— Разумеется, прав, Евгений Борисович.

— Но это страшно… Очень страшно!

— Правде только вначале трудно смотреть в глаза. К ней быстрее привыкаешь, чем ко лжи.

Турбович повернул за угол. Улица вела к реке.

— Оставь меня, Яков, — попросил Евгений Борисович.

Яков остановился. Пройдя несколько шагов, остановился и Турбович.

— Я причинил тебе много зла, — сказал он, поворачивая голову. — Скажи, ты можешь простить меня?

— Могу, но только при одном условии.

— При каком же?

— Вы сожжете «Принцип дополнительности».

Турбович ничего не ответил.

Он остановился на мосту, снял шляпу, положил ее на каменные перила, провел ладонью по лицу, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей. Яков молча остановился рядом с ним. Турбович исподлобья взглянул на юношу, но не произнес ни слова. Так они и стояли, глядя, как смыкается вода позади каменных устоев моста и, испещренная пузырьками, успокоившись, все медленнее продолжает свое безостановочное движение.

— Да, — зло произнес Евгений Борисович, — может случиться, что я и сожгу его. Но пойми, Яков, у меня тогда совсем ничего не останется: ни дружбы, ибо я ее сам растоптал, ни перспектив… В мои годы невозможно начинать с начала.

— Оставьте вы это слово, — Яков сжал кулаки. — Для трезво мыслящего человека все возможно! Понимаете — все!

— У меня нет даже детей!.. Нет рядом по-настоящему любящего меня человека. Одиночество…

— Вы сами обрекли себя на него.

— А что я теперь должен делать, по-твоему?

— Прежде всего верить в науку, в которую вы изволили прийти. Верить в силу человеческого разума. И вы теперь отлично знаете, где искать эту веру.

Турбович промолчал.

На мост, грохоча пустыми железными бочками, вкатилась грузовая автомашина. Шофер о чем-то громко разговаривал со своим спутником в кабине. Потом навстречу проехали две машины с деревянными брусьями. Концы брусьев свешивались позади и звонко стучали друг о друга.

Турбович хотел что-то сказать, но на тротуаре появилась группа женщин в забрызганных известью комбинезонах. Они громко переговаривались, смеялись, отчаянно зевали, а подойдя к Якову, подтолкнули его.

— Ждали, ждали и не дождались? — спросила та, что подтолкнула Якова. — Не пришли милые?

Женщины разразились дружным хохотом.

Прохожих становилось все больше. Город просыпался раньше обычного, по-военному беспокойный, торопливый. Турбович в раздумье смотрел вслед женщинам. Многие из них были средних лет, кое-кто помоложе, несколько девушек в возрасте Якова. Но Евгений Борисович очень болезненно приметил, что никто из них не обратил шутки в его сторону, не посмотрел на него так же по-свойски, как на Якова, словно он, Турбович, чем-то отпугивал людей. Вот даже между случайными прохожими и Яковом есть что-то общее, объединяющее.

— Ты считаешь, что в мои годы можно начать все сызнова? — спросил Евгений Борисович.

— Можно!

— Если бы мне хоть частицу твоей твердости…

— Берите ее всю, — дружелюбно отозвался Яков, — только трудитесь вместе с нами.

— Смотри — солнце!

Солнца еще не было видно, но стекла в домах на холмистом Заречье уже пламенели яркими искорками.

— Проводи меня, Яков.

Они опять пошли рядом, неторопливо, в раздумье, обходя лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя. Около оптического института они остановились. Евгению Борисовичу не хотелось расставаться с юношей, в присутствии которого исчезало противное чувство одиночества.

А Яков, угадывая, какая борьба идет в душе профессора, не решался покинуть его. Он понимал, что необходимо сейчас Евгению Борисовичу. Все-таки Турбович был большим ученым, знатоком своего дела. Да и человек он, в сущности, не плохой.

Конечно, Якову трудно было разобраться в том, что значит душевная борьба в возрасте Турбовича, когда уже все осело, отстоялось, весь приобретенный жизненный опыт кажется непогрешимым.

В юности человека легче выбить из колеи. В восемнадцать-двадцать лет человек расходует свои силы, не прикидывая, на сколько их хватит, а потому зачастую выдыхается быстрее, чем опытный пятидесятилетний мужчина.

Но юность — это только еще воск, из которого можно вылепить и хорошее и плохое. Воск легко плавится, и из него всегда можно лепить заново. А истраченные иногда до последнего дыхания силы быстро восстанавливаются, даже с избытком.

Однако жизнь — искусный и, пожалуй, слишком безжалостный мастер. Она не останавливается перед переделкой форм закостенелых, уже превратившихся в цемент. Если материал не поддается переделке, жизнь обращает его в пыль, в ничто.

Такая переделка началась в душе Турбовича, человека, безусловно, волевого, целеустремленного. Яков оказался свидетелем этой борьбы. Юноша охотно пришел бы ему на помощь, но в нем самом шла борьба, он сам испытывал колебания. Сегодня его ждала встреча с Глазковым и Андроновым. Нужно было прийти к ним с чем-то резонным. А доказательств пока не находилось. Единственное, что он мог противопоставить их доводам, это только желание продолжать эксперименты.

После встречи с Турбовичем Яков вдруг ощутил в себе неуверенность. Что это? Может быть, ему передался пессимизм Евгения Борисовича? Нет, нет! Яков был полон желания работать, он не боялся борьбы, потому что чувствовал себя правым.

М-да… правым… А ведь совет продолжать учебу подан не кем-нибудь, а Глазковым, Андроновым, Каргановым… Значит, он, Яков, прав, а они, его старшие товарищи, искренне желающие ему успеха, ошибаются?

Тут было что-то не так.

Неуверенность усиливалась, от нее тягостно заныло в груди. Вдруг перед глазами Якова возникла его первая, опытная установка для получения сплава. И снова все в нем поднялось негодующим протестом. Ради чего он мучился, изучая высшую математику? Чтобы снова проходить ее в институте? А эти сводящие с ума головные боли… Бессонные ночи, наполненные мечтами, грезами… Сотни прочитанных книг.

Нет, он не мог прекратить эксперименты! Гоберман и Пащенко поддержат его. Совместно они продолжат поиски, они будут искать секрет сплава, если потребуется, всю жизнь, но найдут.

Он, Яков, прав. Глазков, Андронов, Карганов — ошибаются. Они смотрят со своей колокольни. Ничего, в жизни может случиться и такой казус. Пусть его обвиняют в заносчивости, в слепой самоуверенности. И ум, и сердце требуют от него продолжения экспериментов. Почему же он должен следовать слепой вере авторитетам Глазкова, Андронова, Карганова?

Все-таки тяжесть в груди, с которой Яков возвращался домой, была неимоверной. Ничего подобного ему еще не приходилось переживать.

Он медленно, со ступеньки на ступеньку, поднялся по лестнице, распахнул дверь квартиры. В большой комнате звучали голоса. Что-то рано поднялись отец с матерью. Не случилось ли чего? Громче всех звучал незнакомый женский голос. Нет, наоборот, страшно знакомый, но уже позабытый. Где он его слышал? Где?

Яша вошел в комнату. У стола, спиной к нему, стояла невысокая девушка в светлом клетчатом платье. Она повернулась на звук открываемой двери, на груди у нее блеснули два ордена Боевого Красного Знамени. Яков глазам своим не поверил.

— Ира?!

— Яшка? Таракан? Ты?!

На руках у нее была Любушка, сонная, недовольная оттого, что ее подняли с кроватки.

— Па-па! — закричала она и потянулась к нему ручонками.

Яков принял у Ирины дочку. Ира и Яша разглядывали друг друга.

— Ой, какой ты стал, Яков, — вздохнула Ира, — совсем мужчина. Совсем, совсем нет прежнего Яшки.

— А ты все такая же.

И тут только Яков заметил, что Филипп Андреевич стоит у окна и хмуро смотрит на улицу, Анна Матвеевна сидит у стола, прижав платок к глазам, и плечи ее вздрагивают.

— Что это? — спросил Яков.

— Володя… — шепнула Ира, — под Выборгом.

Яков скрипнул зубами и сжал кулаки.

Солнце, поднявшись над крышами, заглянуло в комнату. На металлургическом комбинате загудел гудок.

 

23

На следующий день Андронов позвонил парторгу.

— Ну? — спросил он. — Не появлялся Якимов?

— Нет.

— Каков, а? Я же за него после вчерашнего теперь душу отдам. Только ломать его надо, упрямство вышибать. Я вот его из цеха турну.

— Не выдумывай, Валентин. — Марк Захарович постучал карандашом по столу, словно Андронов мог его услышать. — Яков сам все поймет, он не может не понять. Но дело, видишь ли, в том, что установку он не только руками и головой, а и сердцем делал. Попробуй-ка оторви от себя сразу такое.

— Твоя правда, — согласился Андронов, — а все-таки не утерплю я, Марк, как хочешь, дам ему по шее.

— На бюро сам по шее получишь.

— Чтоб тебя! Но как он славно Турбовича разделал! И где он успел диалектики нахвататься? Уму непостижимо. Жаль ведь его, чертушку, из цеха отпускать, но в Москву сам поеду в институт его устраивать.

День этот был для Якова чередованием света и теней. Потеря брата, неуверенность в своей правоте давили его. Лицо Якова становилось застывшим, каменным, голос сухим и раздраженным. Но вдруг лицо прояснялось, а глаза теплели — он вспомнил, что рядом с ним опять его Ира, славная и хорошая Ира.

Плавка следовала за плавкой. Бесконечной цепью двигались по рольгангам формы, залитые остывающей сталью. Цех ухал, гудел, извергал клубы дыма через высокие металлические трубы, содрогался от стука тяжелых молотов в соседнем кузнечном цехе.

Сталевары торопили лаборанток с анализом. Теперь трехминутный анализ казался слишком долгим.

Что-то не ладилось на пятой печи. Не получался состав стали, и выпуск ее задерживался уже на восемь минут. Сталевар нервничал и как тень ходил за Яковом.

В этом непрерывном движении цеха, в чувстве постоянной ответственности притуплялась боль от потери брата, забывался нерешенный вопрос, забывалась даже ждущая его Ирина.

… А на другом конце города среди беспорядочно расставленных стульев, разбросанных по полу книг расхаживал Турбович. Его знобило, голова была тяжелой после минувших потрясений и бессонной ночи. Но особенно болезненной была пустота в груди. Давило сознание чудовищной ошибки.

Сумеет ли он справиться? Устоит ли на ногах после такого пробуждения, найдет ли в себе достаточно сил для продолжения творческой работы? Да ведь немыслимо вообразить себя вне науки!

Забыться, запрятаться в тихий уголок? Нет! Он заставит себя признать правоту Якова. Якова? Дело не только в юноше. Его устами говорил целый мир, мир настоящего, и, главное, будущего.

В соседней комнате, мурлыча песенку о Коломбине, хлопотала жена. Мелодия навязчиво лезла в уши Евгения Борисовича и впервые вывела его из себя. Изменяя своей примерной сдержанности, он распахнул дверь и крикнул:

— Довольно, наконец!

Женщина со скучающим лицом, которую он так и не сумел полюбить, испуганно смолкла.

Кабинет неожиданно показался душным и тесным. И опять, изменяя своей привычке, Турбович быстрыми шагами направился вон из квартиры…

В восьмом часу вечера Яков вымылся в душевой и вышел из цеха. Он шел рядом с лаборантками, регулировщицами, электромонтерами, сталеварами. Все они были крайне взволнованы происшествием на пятой печи. Оказалось, что подручный дал в присадку вместо молибдена марганец. Рассеянность подручного стоила отделению полутора часов непроизводительной работы печи. А подручный-то комсомолец и парень вовсе не плохой. Просто новичок. Как теперь поступить с ним?

Из комсомола выгнать? Полтора часа — это почти пять тонн бронебойной стали.

Уже у проходной Яков вспомнил об Ирине. Сейчас он забежит домой, поскорее переоденется, и к ней! Она ждет его, это уж без сомнения.

Ира ждала Якова у проходной комбината. Он тотчас же забыл о тех, с кем шел рядом. Как светло стало на душе!

— Я не вытерпела, Яков, — протягивая ему руку, сказала Ира, — и вот уже целый час жду тебя. Хочешь не хочешь, а сегодня я от тебя ни на шаг.

— Хочу! — засмеялся Яков. — И чтобы не только сегодня. Замечательно, что ты меня встретила. Пешком пойдем?

— Но ты, наверное, устал после работы?

— Я-то ничего, а тебе не далековато?

— Что ты, Яшенька. Сколько я уже исходила дорог, лесов, полей.

Он взял ее под руку. Они шли среди людского потока, запрудившего и тротуары, и асфальтированное шоссе. Автомашины, непрерывно сигналя, с трудом прокладывали себе дорогу.

Только у города поток поредел. Яков и Ирина шли по аллее молодых тополей, вспоминая прошлое, рассказывая друг другу о себе, о том, как жили эти трудные годы.

После окончания курсов при ЦК комсомола Ирина работала радисткой в партизанском отряде, действовавшем в районе Пинска. Она не отличалась храбростью, ей постоянно приходилось вести борьбу с собственными страхами. Но внешне она оставалась невозмутимой, и никто в отряде не мог пожаловаться на отсутствие четкости в работе радистки, на ее неумение владеть собой даже в критические моменты, когда отряду грозило окружение и гибель.

Ирина вместе с Яшей зашли к Якимовым. Там уже оказалась полная комната молодежи. Яков успел сообщить о приезде Ирины только Михаилу, а уже пришли Алексей, Кузя, Катя, девушки из электроцеха, которые работали вместе с Михаилом и знали Ирину еще во время учебы в десятилетке.

Увидев Иру, все разом повскакали на ноги, заговорили, затормошили, девушки завладели ее руками.

— Какие вы, ребята, взрослые стали, — смеялась Ира, и глаза ее сияли, — такие красивые, такие замечательные.

Молодежь загремела стульями, каждому хотелось сесть поближе к Ире. Сначала единодушно потребовали от нее рассказа о том, как она партизанила. Девушки, слушая, восторженно ахали. Михаил одобрительно произносил «м-да», Алешка застыл на месте, и глаза его стали круглыми, неподвижными.

Яков исподтишка любовался Ирой, он гордился ею, гордился тем, что она прошла суровую школу войны, гордился тем, что ей всюду сопутствует любовь окружающих.

— Рассказывайте теперь о себе, — попросила Ира. — Жаль, что нет Бориса. Значит, он сдает экзамены в институт?

— Да, — сказал Михаил. — А мы тоже воюем. — Переходящее знамя Государственного Комитета Обороны еще никому не отдали.

— Веско! А ты, Алексей?

Алексей почему-то заморгал, вздохнул и ответил:

— Я Дворец культуры кончаю.

— У него лепка здорово получается, — пояснил Огородов. — Из Москвы скульпторы приехали, бригада, которая отделкой Дворца занимается. Ну, народу у них тоже маловато, так они стали к нашим присматриваться и Алексея сразу отметили, к себе переманили. Яков вам не рассказывал, как мы Дворец строили?

Новостей становилось все больше, они росли, как снежный ком. Друзья наперебой вспоминали происшествия за последние три года.

Только в десятом часу стали расходиться. После ужина Яков пошел переодеваться, а Ира отобрала у Анны Матвеевны Любушку, посадила ее на плечи и стала катать по квартире, чем привела девочку в неописуемый восторг.

Анна Матвеевна с любовью поглядывала на Ирину, будто видела в ней вернувшуюся после длительной разлуки дочь. К ужину она подала самые сокровенные свои запасы варенья, достала посуду, которая появлялась на столе только для гостей.

Яков вышел в черном наглаженном костюме в сиреневой шелковой рубашке, с воротничком, выпущенным поверх пиджака. Ира исподлобья с грустью посмотрела на него и, заметив, что ее взгляд перехватила Анна Матвеевна, нахмурилась.

— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, — сказала Анна Матвеевна. — Якову это будет полезно. А то со своими исследованиями он совсем желтый стал.

— Своди меня в кино, Яков, — попросила Ирина. — Безумно хочу в театр. Хочется просто пройтись по городу. Мне кажется, будто вся жизнь начинается заново.

— Пройдитесь, пройдитесь, — повторила Анна Матвеевна, и Ирина снова нахмурилась — взгляд Иры выдавал ее мысли: она любовалась Яковом.

Они шли по улице, как ходили давным-давно, шли, стосковавшиеся друг по другу, счастливые встречей. Яков не выпускал руки Ирины, часто заглядывая в ее лицо, в полуприкрытые серые глаза. Она немножко похудела, стала строже и вместе с тем женственнее, красивее.

Ирина чуть морщилась — ноги отвыкли от туфель, и теперь было больно на взъеме.

Они присели на скамейке сквера. Ирина сняла туфли, откинулась на спинку. Вечерело.

— Все ли ты мне рассказал о себе? — спросила Ира.

Яков пристально посмотрел в ее глаза. Он решил сегодня умолчать о нерешенном вопросе с институтом. Неужели она узнала об этом?

— Ты думаешь, не все?

— А как ты решил с институтом?

— Ты уже и об этом знаешь?

— В ожидании тебя я забежала в партком комбината и познакомилась с Глазковым. Замечательный человек.

Яков сдержанно улыбнулся, сорвал ветку акации и принялся мять ее в пальцах.

— Ох, Яков, Яков, сколько я передумала о тебе. Я вспоминала тебя в самые страшные минуты. Ты мне дорог по-прежнему. Ой, ой не жми так руку — больно! Яшка, скажи, пожалуйста, ну какой бы еще начальник цеха стал гнать тебя на учебу, когда ты так нужен на комбинате? Ты смотри, как заботливо к тебе относятся. Да оставь ты мою руку в покое! Через институт ты скорее придешь к своему чудесному сплаву!

— Скорее ли, Ира?

— Несомненно!

— Но мы уже начали эксперименты…

— …которые могут длиться годами…

— …и без всякого результата? — Яков усмехнулся. — Посмотрим.

— А что же ты думаешь, может случиться и такое. Хватит ли тебе знаний? Сможешь ли ты самостоятельно постичь комплекс самых разнообразных сведений из физики, химии, электротехники, металлургии? Если ты скажешь, что сможешь, я просто усомнюсь в твоей скромности. Это будет походить на пустое бахвальство, Яков.

— А высшая математика, Ира? Почему ты тогда поддерживала меня?

— Тогда ты продолжал учиться в школе и мечтал об институте.

— Верно.

— Яков. — Ира положила свою ладонь на его руку, так и не отпускавшую пальцы ее второй руки. — Ты непременно должен ехать в институт, иначе останешься самоучкой, ученым, идущим в науку с черного хода.

Рука Якова дрогнула и освободила пальцы Иры.

— Как… как ты сказала? С черного хода?

— Ну да, сам посуди: разве это дорога для нас? Раньше так пробивались в науку из рабочего сословия. А сейчас такой путь обращается в нелепость. Это все равно что пользоваться сохой вместо плуга.

Говорила она негромко и как будто спокойно. Но столько самой искренней заботы было в ее доводах, что Яков окончательно растерялся. Все-таки что же решить?

После кино они долго ходили по улицам. Яков снял пиджак и заботливо накинул его на плечи Ирины, хотя ночь была не такой уж прохладной. Им не хотелось расставаться: так много еще надо было переговорить.

У ворот дома Ирины они задержались. Город экономил электроэнергию — ее не хватало для промышленных предприятий — и огни на улице давно погасли. В окнах тоже не было света, самые ближние кварталы уже сливались с ночной темнотой. В безлунном небе висели прозрачные перистые облака, сквозь них тускло поблескивали звезды.

Яков стоял рядом с Ириной, не отпуская ее руки. От присутствия Иры смягчалось ожесточение, которое он носил в себе эти дни. Девушка вселяла в него спокойную уверенность, он жадно вслушивался в ее слова, в ее голос, мягкий и ласковый, но как прежде упрямый.

На станции засвистел паровоз. Наверно, отправлялся в путь очередной эшелон. Город вдруг вздрогнул от орудийного залпа, второго, третьего. Далекая зарница на мгновение осветила лицо Ирины.

— Новый завод свою продукцию испытывает, — сказал Яков.

Ирина не ответила. Кругом опять была тишина.

— Помнишь, Яков, — тихо произнесла Ирина, — как мы с тобой однажды бродили по лесу? Было вот так же темно, безлюдно…

— Помню, Ира.

— Отчего бы нам не тряхнуть стариной? Давайте соберемся большой компанией и отправимся на всю ночь, в лес, к реке. Наловим рыбы, сварим уху.

Яков в сомнении покачал головой:

— Мы все работаем в разные смены. И еще на строительстве Дворца. Выходных дней не бывает, сама понимаешь — война.

— Да, да, я совсем упустила из вида. Это только мне разрешили побездельничать. — Ира вздохнула.

— Но я лично смогу выкроить денек, — успокоил ее Яков. — Я ведь все-таки начальник. Использую свое служебное положение.

— Используй, Яков! — взмолилась Ирина.

Ему не скоро удалось выполнить свое обещание. Даже далеко не каждый вечер он видел Ирину. Но она почти каждый день бывала у Якимовых. Девушка часами возилась с маленькой Любушкой. Ребенок быстро привязался к Ирине, и случалось, что Любушка отказывалась идти от нее к прибежавшему на минуту Якову.

— Измена? — недоумевал Яков. — Ну, хорошо. Попросишь у меня шоколадку.

— А мы сами достанем. У меня-то паек партизанский, шоколадок мне побольше положено.

Любушка еще не разбиралась в таких тонкостях и крепко обвивала своими ручонками шею Ирины.

Вначале Анна Матвеевна только радовалась обоюдной привязанности Иры и Любушки. Но вскоре ее стала озадачивать та страстность, с которой девушка вдруг порывисто привлекала к себе ребенка, принималась целовать ее щечки, ладошки, головку.

Внимательно присматриваясь к Ирине, Анна Матвеевна начала угадывать ее состояние. Напрасно та рассказала ей о своей прошлой любви к погибшему Володе. Нет, Ирина не любила Володю, а если и любила, так очень давно. Это чувствовалось по самому признанию. Разве такое укроется от матери?

Анна Матвеевна прекрасно видела, с каким нетерпением Ира ожидала прихода Якова с работы. И как изменялось лицо девушки, когда на лестнице раздавались его тяжелые шаги!

— А Яков? Похоже, что он не замечал ничего. Ведь прошел всего год, как не стало Любы. Конечно, Анна Матвеевна знала, что рано или поздно Яков взглянет на другую женщину. Ей это казалось совершенно естественным. Она только желала, чтобы Любу заменила достойная женщина, которая станет не только хорошей женой сыну, но и матерью для его дочки. И все же Анне Матвеевне даже в голову не приходило, что выбор Якова может упасть на Ирину.

Ирина старше Якова. Ей теперь двадцать четыре года, а Якову только двадцать. Кроме того, Анна Матвеевна привыкла видеть в ней очень близкого к семье человека, считать ее за свою дочь. Теперь она не знала, что и подумать. Отношения между Яковом и Ириной стали предметом самых тягостных раздумий для Анны Матвеевны. Она посоветовалась с Филиппом Андреевичем.

— Оба они люди взрослые, — сказал Филипп Андреевич, — и лучше нас с тобой знают, что им делать…

День уходил за днем и Анна Матвеевна начала успокаиваться — Ирина и Яков оставались только друзьями, какими были прежде. Молодые люди вместе ходили в кино, свободные вечера проводили за беседами в комнате Якова. Потом Яков шел провожать Ирину.

В конце августа Борис прислал телеграмму, сообщая о своей победе: его приняли в институт. Тогда Яков рассказал Ирине и о «московском приключении» Бориса.

— Ты не думаешь, что Борис обогнал тебя? — подумав, спросила Ирина. — Он уже в институте.

— Результат определяется не стартом, а финишем. — Яков пожал плечами.

Ира сидела у окна с Любушкой на коленях. Обняв девочку, она раскачивалась и глядела на Якова неподвижными загадочными глазами.

— Какая хорошая у вас дружба с Борисом, — сказала Ира. — Чистая, мужская, связующая. А ведь Борис идет вперед очень большими шагами. Разговор с заместителем наркома был для него серьезным испытанием. Отстоять строительство Дворца — тут требовалось очень многое: знание дела, решительность, дипломатичность.

— Я и верил и не верил письму Бориса. — Яков невольно залюбовался глубокими глазами девушки. — Но факты подтвердили его самохвалебное сообщение. Письмо-то было на шести страницах. Настоящая повесть.

Телеграмма смутила Якова, усилила и без того томящее беспокойство. У Якова сжалось сердце — Борис уже в институте. Нет, это уже далеко не старт. Но Яков поспешил успокоить себя: Борис не собирается решать больших проблем, не готовит себя к исследовательским работам. А короткие строчки телеграммы: «Сдал испытания зачислен институт» продолжали стоять перед глазами.

В эти дни на опытной установке для получения ядерного сплава были произведены еще четыре эксперимента. Все осталось по-прежнему. Вероятно, с таким же успехом кончались попытки алхимиков по превращению ртути в золото. Теоретически эксперименты предвещали успех, в действительности же кристаллическая структура металла не претерпевала никаких изменений.

После четвертого эксперимента Яков вернулся с работы раньше обычного. Анна Матвеевна, подавая ему обед, не решилась даже спросить, чем он так сильно расстроен. Впервые он не взял на руки Любушку и, едва прикоснувшись к пище, ушел к себе в комнату. Анна Матвеевна поглядела на плотно прикрытую дверь, вздохнула, услышав, как скрипнула кровать. Яков не любил валяться понапрасну.

Спустя часа полтора Яков вышел из комнаты, подхватил на руки Любушку.

— Расти быстрее, дочурка, — шепнул он, целуя ее в обе щечки.

Передав Любушку Анне Матвеевне, он снял с вешалки кепку.

— Далеко? — спросила Анна Матвеевна.

— К Ирине.

Мать очень смутно представляла себе неудачи Якова. Знала только, что Яков хочет сделать большое открытие, а никто не верит ему. Прежде во все такие тонкости ее посвящала Люба, теперь она кое-что узнавала от Филиппа Андреевича, от которого у Якова не было секретов. Что поделаешь, мужчины лучше понимают друг друга. Но зачем Яков в таком состоянии пошел к Ирине? Анна Матвеевна вздохнула. И тут тоже ничего не поделаешь.

Ирина, когда вошел Яков, лежала на диване, свернувшись калачиком, и читала книгу. Теплая пуховая шаль укрывала ее ноги.

— А я все бездельничаю, — сказала она, протягивая ему руку. — Ты бы пристыдил меня, Яков.

— Как бы не так. — Яков дернул под себя стул и сел. — Ты заслужила отдых. Что у тебя за книга?

— «Анна Каренина». Вот что-то захотелось перечитать. И сама не знаю почему. И вообще я страшно соскучилась по книгам. Сегодня с самого утра не встаю с дивана. Иногда думаю: я это или не я? Дай-ка сюда кепку, ты оставишь ее без козырька. Что-нибудь случилось?

Яков не ответил. Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Под его тяжелыми шагами поскрипывали половицы. Пропыленная в цехе вельветовая куртка с «молнией» казалась тесной для его раздавшихся плеч. Черный галстук (пример Глазкова) подчеркивал смуглость лица.

Ира следила за Яковом внимательными, немножко грустными глазами. Здесь, в комнате, находился уже не прежний Яков, а зрелый и сильный мужчина и в душе его шла уже иная борьба, для понимания которой нужен был не просто мечтательный советчик, а хороший чуткий товарищ.

Ира сбросила с себя шаль, спустила ноги с дивана.

— Присядь, Яков, — попросила она. — Вот сюда, рядом.

А когда он сел, вложила свои руки в его ладони.

— Неудачи?

Яков опустил голову. Волосы упали на его лицо. Резким движением головы он отбросил их обратно. Черные глаза заставили девушку потупиться. Что из того, что ей приходилось смотреть в глаза смерти? Яков по-прежнему оставался сильнее ее, Иры.

— Почему же не получается? — осторожно спросила девушка.

— Я готов расколотить свою голову об стену, но все-таки не могу понять, в чем дело. Понимаешь — не могу! Черт его знает, может быть, ядерный сплав и в самом деле мне не под силу? Да нет же, чувствую способным себя именно для такой работы.

— Яша. — Ира погладила кисти его рук. Кожа Якова была горячей. — Я отлично понимаю, в чем дело.

— Институт?

— Да, прежде всего институт. Но он только необходимое звено в общей цепи. А еще… еще… — Она задумалась, подыскивая подходящие слова, — мне кажется, в своей поспешности ты заглянул недостаточно глубоко. Ты упустил что-то очень важное, ну как, например, высшую математику, без которой тебе не удалось бы прочесть Циолковского.

— Ты словно читаешь мои мысли! — Яков оживился. — Именно такое самочувствие у меня сейчас. Но только не уверяй меня, будто это недостающее можно найти в институте.

— Именно так я и считаю.

— Докажи!

— Если бы я училась в институте…

— Ага, вот видишь!

— Понимаешь, Яков, в тебе вызывает протест сама процедура учебы, не так ли? Снова начинать с азов такому взрослому, такому важному начальнику лаборатории.

— Ну это…

— Тс-с-с… Не перебивай! Ты никак не хочешь понять, что именно в институте получишь возможность общения с теми, кто будет учить тебя, с теми, кто делает науку, кто сам исследует.

— Я начинаю бояться споров с тобой. — Яков серьезно посмотрел на Ирину. — Твои доводы попросту оглушают.

Вошедшая Тамара Николаевна застыла в дверях. Молодые люди сидели слишком близко друг к другу, соединив руки.

— Здравствуйте, Яков Филиппович, — смутившись, проговорила Тамара Николаевна и вышла на кухню.

— А я пришел к тебе знаешь еще зачем? — сказал Яков. — Завтра я выйду в третью смену, так что сегодняшняя ночь и завтрашний день поступают в твое полное распоряжение. Как ты смотришь насчет рыбалки?

— С ночевкой?

— Ну, конечно.

— Замечательно! С этого тебе и надо было начинать разговор. Я попрошу у соседей бредень.

— Давай проси.

Это была шестая ночь сентября, не особенно подходящая для подобных прогулок. Осень началась ранняя. Небо затянуло низкими рыхлыми облаками. Не утихал холодный ветер, накануне прошел дождь.

По дороге Яков все поглядывал на Ирину. Ему казалось, что рядом с ним идет незнакомая девушка — уж очень изменила ее одежда: сапоги, короткая свободная юбка защитного цвета, гимнастерка, подпоясанная широким армейским ремнем. Только голова Ирины оставалась непокрытой и ветер из стороны в сторону бросал ее волосы. Девушка несла за плечами рюкзак, довольно тяжелый.

Прошедшими дождями размыло дорогу, ноги вязли в глинистой почве, но напрасно Яков опасался за свою хрупкую спутницу. Ирина шла не чувствуя усталости. В лесу идти стало легче, мокрая трава обмыла сапоги.

Знакомые места… Выйдя на песчаный берег, Ира и Яков переглянулись. Воспоминания явились сами, незваные, навевающие грусть.

— Ночь будет холодная, — предупредил Яков.

— Не страшно, — отозвалась Ирина.

И Яков подумал, что ведь ей, наверное, и зимой приходилось ночевать в лесу, да еще в таких условиях, в каких ему едва ли доведется.

Они сложили рюкзаки под стволами раскидистых сосен.

— Пока не стемнело, давай пройдем с бреднем, — предложила Ирина.

Она села на пенек и стала стягивать сапоги. Раздевшись, поежилась от холода. Кожа ее сразу стала «гусиной». Яков тоже разделся, достал из рюкзака сеть, привязал к ней палки. Прихватив ведерко, молодые люди двинулись вверх по течению к перекату. Ира первой бесстрашно шагнула в холодную воду.

— Заходи вон от тех камней, — посоветовала она Якову.

Переговариваясь, подавая друг другу советы, они брели по колено в воде, разом поворачивали к берегу и, сойдясь, выбирали из сети рыбу покрупнее, а мелюзгу бросали обратно. Не обошлось и без «купания». Ира зацепилась за корягу. Она выпустила бредень из рук и во всю длину растянулась в воде.

— Вот растяпа, — поднявшись, обругала она себя. Зубы ее стучали от холода, капли ледяной воды скатывались с ее тела, мокрые волосы прилипли к лицу.

— Может быть, хватит? — предложил Яков.

— Ничего подобного, — возразила Ира. — Мне этого одной мало.

— Какая ты жадная стала.

— Еще бы! Зато я могу по двое суток обходиться без пищи.

— Разве случалось?

— Бывало…

После седьмого захода ведерко оказалось полным. Ирина начала чистить рыбу. Яков развел костер. Опускались сумерки, они становились все плотнее, затянув ненастной мглой сначала лес на противоположном берегу реки, потом подступили к самому костру.

Повесив котелок над костром, Ирина сбегала на реку, умылась, прибежала вся мокрая, подпрыгивая от холода, и торопливо оделась.

— Тебе не скучно со мной? — спросила она Якова.

— Ну и вопросы же приходят тебе в голову, — рассердился Яков. — От холода, что ли? А вообще ты, Иринка, стала совсем другая.

— Ага, другая. Знаешь, я научилась ругаться. И ненавидеть. Ух, как я немцев ненавидела! Хочешь, я расскажу тебе, как впервые подстрелила фашиста?

— Ты? — Якову почему-то не приходило в голову, что Ирина могла тоже убивать там, на войне. Он с интересом посмотрел в лицо девушки. Да нет, никаких признаков очерствения души не заметно. Глаза по-прежнему ласковые и доверчивые.

— Не верится, правда? Вот сначала закусим, а потом у нас останется целая ночь на разговоры. Уж очень есть хочется.

Уха была вкусной, душистой. Ели прямо из котелка, сидя рядом, прижавшись плечом к плечу, Ира никак не могла согреться. Зубы ее стучали о ложку, она вздрагивала, подталкивала Якова, и у того ложка тоже прыгала в руке.

Покончив с ухой, вместе отправились к воде; вымыли котелок и ложки. Собственно, мыла только Ирина, а Яков стоял рядом и насвистывал. Вернувшись к костру, он принялся за сооружение палатки.

— Э, нет, не так, не так! — Ира отобрала у Якова топорик. — Разреши-ка мне, Яшенька.

Сильными и точными ударами она один за другим вогнала все колышки в землю, особым узлом привязала к ним шнурки от брезента. В палатке постелили сосновых веток, накрыли их рюкзаками. Ира закуталась в одеяло и села, подобрав под себя ноги. Яков растянулся рядом на спине.

— Это случилось ночью? — спросил Яков, возвращаясь к обещанию Ирины рассказать о первом убитом фашисте.

— Нет, Яшенька, днем. И день был, как сегодня, осенний, противный. Нас, то есть меня и Костю Субботина, сбросили на парашютах. Хотя я и прошла небольшую подготовку в прыжках с самолета, но каждый раз у меня сердце в пятки убегало. А тут еще неизвестно, кто тебя ждет внизу — свои или немцы. Костя очень на тебя походил: такой же смуглый, долговязый, порывистый. Он хорошо знал немецкий язык, и его направили на разведывательную работу.

— Где же вас выбросили?

— Между Бобруйском и Рогачевым. Ветром меня отнесло от Кости. Приземлилась я, а сама трясусь от страха — вдруг прямо фашистам в лапы попадусь. Парашют свернула, как было положено по инструкции, спрятала в кустах, забросала ветками. Сняла автомат и пошла навстречу Косте. Только вышла на поляну — прямо лицом к лицу с немцем столкнулась. И я растерялась, и он тоже. Дальше как во сне получилось. Смотрю — немец схватился руками за грудь, колени у него подогнулись и он прямо у моих ног лицом в землю ткнулся. Я стою ни жива ни мертва. С другой стороны Костя выскочил. Спрашивает: «Ты стреляла?» Потом к немцу, перевернул его лицом вверх, говорит: «Мертв. В самое сердце саданула. Молодец, Ирина». Понимаешь, оказывается, это я фашиста прикончила. Но самое странное было в том, что я выстрела не услышала, — вот до чего перетрусила. Немец был молодой, белокурый, в каком-то офицерском звании. Целый месяц я его потом вспоминала и до слез жалела. Вот так для меня началась война…

Костер потрескивал. Ира обхватила колени руками и все смотрела на Якова. Одеяло сползло с ее плеч. В палатке стало тепло.

— Когда я встречалась с Костей, — сказала Ирина, — у меня создавалось впечатление, что это ты. Однажды я назвала его Яшей, и он целый месяц подтрунивал надо мной. А один раз мы попали в окружение и меня ранили в ногу. Костя нес меня всю ночь.

— На руках? — ревниво вырвалось у Якова.

— Нет, что ты! На спине, конечно. Но мне казалось, что это ты несешь меня. Через два дня его убили…

Так они проговорили до самого рассвета. Ни Якову, ни Ирине спать не хотелось. Беседа была по-прежнему искренней и немного восторженной. Иногда они замолкали и слушали, как шумит ветер над лесом и река плещется о берег.

— Мы ведь не скоро пойдем домой? — спросила Ирина.

— Если ты не возражаешь, проведем здесь весь день.

— Тишина… Мирная тишина. Не нужно себя держать настороже… Не грозит окружение. До чего хорошо.

Яков приподнялся и положил голову на колени Ирины. Ее мягкие ладони коснулись его щек, пригладили волосы. Женская ласка… Яков притих, прислушиваясь к движению маленьких пальцев.

 

24

И еще не раз они приходили в безлюдный лес, сбросивший с себя летнее убранство. Под ногами шуршали опавшие листья. Часто моросил дождь, сырые ветки шипели в костре, и от едкого дыма на глазах выступали слезы.

Яков намеренно не приглашал на эти прогулки друзей, ему хотелось побыть наедине с Ириной. С ней он говорил, как с самим собой, высказывая ей все свои горести и надежды на будущее. Ирина была единственным человеком, от которого у него не было никаких тайн.

Часто беседы принимали характер бурного спора.

— Езжай в институт! — настаивала Ирина. — Ну же, Яков! Ты теряешь время.

— Ко всем чертям твой институт! — кипятился Яков. — Что ты, сговорилась с Каргановым и Глазковым?

Но перед сном долго ворочался в кровати и вспоминал доводы Ирины, ее логику. Он чувствовал, что еще немного — и уступит.

Утром, в начале смены, в литейный цех пришел Пащенко. Он долго разыскивал Якова, пока не увидел его под крышей цеха, где начальник спектрографической лаборатории помогал электромонтерам устранить неисправность в цепи контроллера мостового крана.

Рискуя запачкать костюм, Пащенко по узкой винтовой металлической лесенке поднялся к Якову.

— Я не вытерпел и приехал к тебе на завод, — прокричал он, приблизив губы к уху Якова. — У меня необыкновенная новость. Ты не сможешь освободиться на несколько минут?

Яков утвердительно кивнул головой. Они спустились на площадку. Иван Матвеевич вытащил из кармана пиджака журнал «Известия Академии наук».

Статья называлась «Проблема жаропрочных сплавов». Брови Якова сдвинулись, он впился глазами в текст, не читая, а глотая его. Отблески пламени из плавильных печей дрожали на страницах журнала и на лице Якова. Пащенко переступал с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая на товарища.

Автор статьи член Академии наук профессор Батуев описывал первые результаты экспериментов, проведенных с целью получения особого ядерного сплава, пригодного для работы в предельно высоких температурах. Эксперименты велись кружком студентов в Московском металлургическом институте под непосредственным руководством Батуева. Используя новейшие достижения ядерной физики, бригаде исследователей удалось получить первые положительные результаты. Опытные образцы сплава выдерживали температуру до 3900 градусов. Это был крупный успех, но Батуев считал его только преддверием к настоящим результатам.

Теоретические обоснования эксперимента излагались довольно подробно. Яков застонал — это были и его обоснования, его принципы, но только продолженные и значительно углубленные. Батуев не собирался получить ядерный сплав с помощью сверхвысоких давлений. Он шел по пути перестройки кристаллической структуры, используя сложное взаимодействие внешних полей с микрочастицами. А ведь это был и путь Якова!

На фотографии Яков увидел лабораторию, целый цех, оснащенный мощной и сложной аппаратурой. Какой жалкой, какой примитивной показалась ему теперь собственная установка на фоне этой современной техники…

Однако и в теоретических доказательствах профессора оказалось много такого, что заставило Якова призадуматься. Имея за спиной немалый исследовательский опыт, Батуев соприкасался в своей работе с теми, кто создавал и ядерную физику, и электронную технику. А Яков имел возможность пользоваться лишь той литературой, которую находил в библиотеках. В основном это были книги выпуска еще довоенных лет.

У Батуева уже были успехи — неоспоримое доказательство превосходства над работами Якова, Гобермана, Пащенко.

Оглушенный, Яков посмотрел на Пащенко. В памяти его всплыли слова, сказанные Ириной: «…ученый-самоучка… соха вместо плуга… наука с черного хода…»

— А что ты скажешь, Иван Матвеевич?

Пащенко пожал плечами, часто заморгал белесыми ресницами.

— Получается, отстали мы, Яков Филиппыч. Пройденное повторяем.

— Да, так. Повторяем, пережевываем. Но я не хочу заниматься повторениями. Мне сплав не ради сплава нужен. Я в космос хочу. Корабль хочу создать. Что же это получается? А? Кустарщина?

Яков плохо помнил, как он вышел из цеха. Он пришел в себя в комнате Ирины. Девушка приняла из его рук истерзанный журнал и прочла статью. Ира не разбиралась в металлографии, но поняла, какой удар получил Яков.

— Я был слеп. — Яков опустился на стул. — У меня не хватило смелости заглянуть глубже. Это тоже твои слова, Ирина. Но ведь я кое-что угадывал. Значит, Турбовичу удалось-таки в какой-то степени заговорить меня своими принципами дополнительности. Я струсил, иначе… иначе я бы уже давно был в институте, раньше Бориса.

…Евгений Борисович прочел статью вечером, сидя в своем кабинете за столом с неизменной трубкой во рту. Он выронил трубку, она покатилась, осыпая его горячим пеплом. Евгений Борисович задышал тяжело и, опустив голову, прикрыл глаза ладонью. Жизнь наносила ему последний удар, била свершившимся фактом. Ему показалось, что этого он уже не переживет. Как теперь взглянуть в глаза Карганову, Покровскому, своим товарищам по работе и… Якову?

Тяжело выбравшись из-за стола, Евгений Борисович остановился посреди комнаты. Заболеть бы, тяжело заболеть, или лишиться разума… Пусть с ним случится что угодно, только бы избавиться от необходимости снова глядеть людям в глаза.

Но Евгений Борисович обладал отличным здоровьем и крепким разумом. Он отлично понимал, что не сможет остаться вдали от лаборатории, и, значит, ему не избежать встречи с теми, над кем он возвышался прежде в своих глазах. Какое испытание…

И все же он не умел кривить душой. Встав на пути Якова, Евгений Борисович искренне желал помочь ему. А в итоге катастрофа, падение с небес на землю. Удар совершился по всем правилам механики. Сумеет ли подняться на ноги поверженный профессор Турбович?

Не сумеет? А разве он сможет жить вне науки? Нет, он будет думать, еще долго будет думать, чтобы окончательно принять то новое, вне которого умудрился оказаться он, считавший себя большим ученым.

Работать!

Экспериментировать, искать, открывать! Да, ради этого стоит жить и стоит заставить себя взглянуть в глаза людям, чтобы выслушать от них горькую правду.

«Яков, — мысленно обратился профессор к юноше, — тебя подтверждает сама жизнь. Я желаю тебе самых больших успехов, Яков, смелый человек».

Когда утром следующего дня Яков Якимов вошел в кабинет секретаря партийной организации комбината, Марк Захарович с одного взгляда понял, что именно привело к нему юного друга.

— Куда же ты решил податься? — спросил Глазков.

— В Московский металлургический.

— Дело!

Потом, подойдя к Якову и положив руки на его плечи, немножко волнуясь, Марк Захарович сказал:

— Я рад за тебя, Яков. Знаю, что нелегко было тебе пересилить, переломить себя. Но ведь это не шаг в сторону. Впрочем… незачем уже объяснять это. Что я еще хотел сказать… Фу ты, все мысли разлетелись. — Неожиданно он привлек Якова к себе и расцеловал в обе щеки. — Рад за тебя, Яков. Очень рад. Рассчитывай на мою помощь в любую трудную минуту. И вот что — давай-ка забежим к Андронову, порадуем старика.

Возвратившись в цех, Яков медленно пошел вдоль центрального пролета. Он вдыхал воздух, насыщенный запахами горелой земли и железной окалины, смотрел, как проворно орудуют формовщики у своих машин, как точно обрубщики срезают наждачным кругом наросты на отливках.

Пылали печи, двигались краны с наполненными сталью ковшами.

А Якову уже чудилось, будто он идет по другому цеху, по другому заводу, где из его чудесного сплава будет построен первый межпланетный корабль. И он знал, что это не может не свершиться, ибо рядом всегда будут старшие друзья — Глазков, Андронов, Карганов, рядом будет Ирина.

У плавильного отделения он задержался. На третьей печи, на той самой, где первыми были установлены контактные устройства вместо шин, начался выпуск стали. Печь наклонялась в сторону пролета. И вот яркая огненная струя, рассыпая искры по цеху, хлынула в ковш.

 

25

Последний день перед отъездом Якова Ирина не выходила из квартиры Якимовых. Она помогала Анне Матвеевне собрать белье Якова, настряпать сдобы, сложить все это в чемодан. Собственно, ей больше всего и приходилось хлопотать над сборами Якова, потому что у Анны Матвеевны, расстроенной отъездом сына, руки опускались. Это была их первая длительная разлука.

В комнате Якова царил полный беспорядок. На столе лежали горы книг — то, что Яков намеревался забрать с собой.

— Послушай, — протестовала Ирина, взявшая на себя упаковку чемодана, — в библиотеке института ты найдешь все, что тебе нужно. А вот без белья тебе не обойтись. И не забудь, война еще не кончилась, с питанием будет туговато. Хотя бы на первое время возьми побольше. Ведь это мать сама готовила.

Спорить с Ириной было напрасно. Она все сделала так, как находила лучшим. Закрыв чемодан на ключ, выпрямилась и сказала:

— Поскольку вы, сэр, тоже упрямы, то ключик я вручу вам в вагоне.

— Иринушка, — шепнул Яков, — неужели мы опять расстанемся?

— Что ж, — девушка развела руками, — вся людская судьба на этом и построена: встречаться, расставаться.

— Я много думал эти дни, Иринка. И колебался, не хотел говорить. Но больше не могу держать в себе. — Он взял Иру за плечи и повернул лицом к себе. — Нам нельзя расставаться, — слышишь? — нельзя.

— Да, но что поделаешь, Яков?

Он нагнулся и бережно поцеловал губы Ирины. Девушка не отстранилась, она напряженно всматривалась в его лицо.

— Ты дала мне мечту, — сказал Яков, — ради которой я живу теперь. Ты всегда была мне настоящим другом и советчиком. Останься же со мной навсегда, на всю жизнь. Я люблю тебя, Иринка. Мне казалось, что я не имею права любить после Любы, но… это сильнее меня. Нам нужно еще столько жить, столько бороться за свою мечту.

Яков снова поцеловал Ирину и почувствовал робкое ответное движение ее губ.

— Только ты все-таки еще подумай, — шепнула она. — Подумай, Яша. Нам незачем спешить. Если в твоих чувствах ко мне ничего не изменится, ты мне напишешь, и я…

— Приедешь?!

— Да, приеду.

…Время имеет неизменные интервалы. В часе всегда останется шестьдесят минут или три тысячи шестьсот секунд. И все-таки с каждым новым годом, нам, советским людям, кажется, что время убыстряет свой бег. Нет, это не время, это наша история движется все стремительнее, ибо она работает на нас, а мы не остаемся пассивными созерцателями ее движения. Дела советских людей подталкивают ход истории.

Взламывая укрепления немцев, советские армии устремились к Берлину. Рухнула военная машина фашистской Германии.

Пал Берлин. Над Москвой отгремел салют победы.

Жарким июльским утром к перрону Курского вокзала подошел пассажирский поезд. Встречающие устремились к вагонам, перрон ожил, забурлил людской сутолокой.

У седьмого вагона смуглый рослый юноша принял в свои объятия худенькую сероглазую девушку. Он подхватил ее на руки со ступенек вагона и осторожно поставил на асфальт.

— Ирина!..

— Яшенька!

Вокруг них раздавались столь же радостные восклицания, звучали поцелуи, смех. Прибытие поезда Южноуральск — Москва едва ли чем-нибудь выделялось среди прибытия многих сотен других поездов на московские вокзалы.

С чемоданом в одной руке, а другой увлекая за собой девушку, Яков устремился к выходу в город. Привокзальная площадь встретила их шумом и движением. Взволнованные, переполненные радостью встречи, оба остановились. Ирина поглядела вокруг, потом на Якова. И Яков посмотрел на Ирину.

— Куда ты меня поведешь? — спросила она.

— На троллейбус. До общежития далековато. Знаешь, пока мы поселимся в нашей комнате. Нас там четверо живет, но ребята согласились перекочевать к своим друзьям. Коменданта я уговорил. Конечно, с трудом… Это все временно. С комнатами в Москве сама знаешь как.

— Знаю, хороший мой, знаю. — Ирина легко вскочила на подножку остановившегося троллейбуса, жадно вдохнула специфический запах кожаных сидений. — Вези и веди меня куда хочешь… только от себя не отпускай.

Шуршали по асфальту тяжелые колеса машины. Мимо мелькали зеркальные окна витрин, трепетала над крышей листва деревьев. Широкая, бесконечная лента шоссе ложилась под колеса троллейбуса.

Струйка утреннего ветра врывалась в окно и разбрасывала волосы Ирины. Девушка щурила счастливые глаза.

— Значит, с Батуевым у тебя отношения хорошие. Но неужели ты не мог обождать до конца экзаменов? Я бы приехала в конце месяца. А вообще-то я постараюсь не мешать тебе. Я ведь тоже… соскучилась, таракан.

Яков крепче прижал к себе локоть Ирины. Она открыла сумочку и подала ему фотографическую карточку. С фотографии на Якова глянуло плутоватенькое лицо дочки — Любушки.

— Иринка, какая ты замечательная, — расцвел Яков. — Большущее тебе спасибо.

— Я хотела сразу взять ее с собой, но Анна Матвеевна заупрямилась и не дала. Говорит, пока не устроимся с жильем, не позволит мучить ребенка.

— Да уж она такая. А Любушка?

— Болтушка уже стала ужасная. И «папа» и «мама» говорит очень чисто.

— А кого же она мамой называет?

Ирина густо покраснела и отвернулась к окну.

— Батюшки! — вдруг воскликнула она. — Да ведь мы едем по Колхозной площади. А вон Первая Мещанская. А вон, вон, смотри, Яков, вон дом, где я жила, когда училась на радистку.

— Это который?

— За тем, за серым, большое желтое здание. Видишь? Шестой этаж, третье окно от угла, туда, на улицу. Комнату тогда не топили, лифт не работал, но нам очень весело было. Так ты твердо решил не ехать на каникулы?

— Да, Ирина. Разве я могу оставить работу с Батуевым? Мне было так трудно доказать ему, что я кое-что понимаю в ядерном сплаве. Вот у кого голова-то! Только строг до чего — ужас. Любит точность, аккуратность. А бородища вот такая, прямо как у Отто Юльевича Шмидта. Каникулы — это свободное время. Как тут уезжать? Летом начнутся интенсивные исследования. Правда, я выполняю очень второстепенные работы, там есть народ покрепче и пограмотнее меня, но все равно… я должен принять участие.

— Значит, ты доволен?

Яков, покусывая губы, смотрел впереди себя в стекло кабины водителя. Улица бежала навстречу и расступалась перед троллейбусом. Промелькнула поливочная машина; в веере выбрасываемой воды двигалась прозрачная радуга.

— Трудно мне, Иринка… На собственное сердце наступаю, заставляю себя учиться. Во мне все от нетерпения дрожит, как струна. Работы над поисками сплава непрерывно расширяются. В них принимают участие уже десятки людей. Поговаривают, что Батуев получит в свое распоряжение специальный исследовательский институт. Отдаться бы исследованиям, уйти в них с головой.

— Ничего, Яков, все будет.

Люди входили и выходили, кондуктор выкрикивала остановки. Блестело в лучах солнца политое шоссе. Ветер теребил волосы Ирины, и они касались лица Якова. От этого ласкающего прикосновения, оттого, что девушка сидела, прижавшись к нему и доверчиво вложив свои руки в его руки, Яков почувствовал, как спадает мучившее его напряжение, как сменяется оно прежней спокойной уверенностью.

Ирина вслушивалась в голос Якова. Юноша изменился за минувший год, в нем продолжала расти сила, которая будоражила и ее. Изменилась и сама Ирина. Прошли времена внезапных порывов, девушка стала уравновешенной, рассудительной. Появился жизненный опыт.

Прошлое растворялось в туманной дымке. Будущее продолжало звать к новым страстям, к новой борьбе.

Может быть, кончилась юность? Но чем определяется эта грань? Где та линия, которая указывает место впадения реки в океан? Нужен ли покой ей, Ирине, и Якову? Кто из них откажется от желания испытать еще неизведанное, такое, что нужно добывать по крупинкам в поисках, в борьбе, в непрерывном движении?

И эта борьба, это движение для Ирины олицетворялись в Якове. Ощущение его силы наполняло и ее бьющей через край радостью, жаждой большой, настоящей жизни. Когда-то она мечтала вывести одаренного мальчика Яшу на большую жизненную дорогу. Ее желание сбылось. Но вместе с Яковом и она, Ирина, ощутила в себе желание большого, настоящего дела на всю жизнь.

Да, подлинная борьба, истинная страсть возможны для нее только вместе с ним, на одной, общей дороге.

И Ирина ответила на крепкое пожатие руки Якова.

 

Белокурая девушка в синем кителе с золотыми погонами вошла в приемную генерального конструктора ракетостроительного завода.

— Генеральный конструктор у себя?

— Он ждет вас, — улыбнулась секретарь.

Летчица сняла фуражку и провела рукой по косам, уложенным вокруг головы. Секретарь смотрела на нее восхищенными глазами: таких богатых кос она еще не видела.

Девушка рывком распахнула дверь.

— Разрешите?

— Пожалуйста, — ответил ей глуховатый голос.

Энергичными шагами она пересекла кабинет.

— Летчик-испытатель Якимова явилась в ваше распоряжение.

Сидевший за столом высокий смуглый мужчина лет сорока пяти с худощавым лицом и первыми серебряными нитями в густых черных волосах поднялся из кресла и вышел навстречу девушке.

— Вот и ты… Любушка. Ну, здравствуй!

— Папа!

Они обнялись. Генеральный конструктор поцеловал девушку в обе щеки, заглянул в ее голубые глаза. На лицо его набежала тень. Воспоминания… Кто свободен от них? Девушка была копией своей матери. Только уголки рта отогнулись по-отцовски, да на переносице была складочка — тоже отцовская.

— Ты заезжала домой? — спросил Яков Филиппович Якимов.

— Да. Мама-Ира очень спешила — ее срочно вызывали в горком партии, но мы все-таки успели поговорить. Она полностью на моей стороне.

— Этого надо было ожидать, — улыбнулся отец. — Но скажи прежде, как тебе удалось добиться назначения на наш завод?

— О, это длинная история! Где я только не побывала. А в результате — вот. — Девушка вынула из планшетки аккуратно сложенный листок и подала отцу. Это было заявление на имя министра. В верхнем левом углу листа Яков Филиппович узнал его размашистую руку.

— Смотри-ка ты, выпросила! — удивился генеральный конструктор. — Пять отказов, а шестой…

— Я лично была на приеме у министра. Так что тебе уже не к чему придраться. Буду испытывать твои машины… и… точка! Слышишь, отец?

Ее губы сурово сжались.

— Посмотрим, посмотрим. Где твоя характеристика?

— Пожалуйста. — Она подала ему вторую бумажку.

— Как у тебя с высотными полетами?

— Читай, там все написано.

— Да, да, вижу.

— Отец…

— Ну?

— Ты мне много писал о машине Л-97. Да я и в министерстве о ней столько понаслышалась. Что она?

Якимов обнял дочь и подвел к окну, занимавшему всю стену. Из окна были видны широкое бетонированное поле ракетодрома, необычайно объемистые ангары, просторные заводские корпуса.

Посреди паля стояла веретенообразная, остроносая машина с короткими отогнутыми назад крыльями.

— Она? — Она, Любушка.

— Хо-ро-ша-а… Когда начнутся испытания?

— Завтра. Начнем с полетов на высоте в четыре тысячи километров на орбите искусственного спутника. Совершим несколько полетов вокруг земного шара. А там…

— Что?

— В космос, Любушка, к звездам!

Девушка не сводила зачарованных глаз с невиданной металлической птицы. Она знала — в ней воплотилась, наконец, мечта отца, плоды его двадцатипятилетних напряженных поисков.

— Кто будет испытывать ее, отец?

Генеральный конструктор взглянул в глаза дочери, голубые и глубокие, как небо. Лицо у нее было красивое, мужественное и… упрямое.

— Ты, — сказал он.

— Спасибо, отец.

Они стояли рядом и смотрели, как суетятся механики вокруг ракетоплана. Сверкали стеклянные крыши цехов, отражая лучи утреннего солнца.