1

Несколько дней Яша старался избегать встречи с Ирой, она же, занятая в райкоме, не имела возможности бывать в семье Якимовых. Борис вернулся с рыбалки и теперь Яша вместе с ним часто ходил в лес и на реку.

Однажды, уже направляясь домой, они вышли на Восточный тракт. По широкой усыпанной гравием дороге изредка пробегали грузовые машины. Тракт, точно гигантская застывшая волна, поднимался на холм, окаймленный хвойным лесом, и опять падал вниз. Борис и Яша оказались как раз у подножья холма.

Далекий рокот мотоцикла привлек их внимание. Они стали вглядываться, прикрыв глаза ладонями. Солнце опускалось, касаясь гребня холма в том месте, где его пересекал тракт, и оттуда словно из ослепительного яркого пламени мчалась машина.

Мотоцикл промчался мимо. Ребят обдало ветром и гарью. Яша успел только заметить, что за рулем сидит девушка в белой кофточке с короткими рукавами и в сатиновых шароварах. Кофточка трепетала от встречного потока воздуха.

На заднем седле была тоже девушка. Она громко смеялась и что-то кричала подруге.

— Видал? — Борис кивнул головой на мотоцикл. — Девчонки.

Ребята зашагали по тракту, до города было довольно далеко. На одном из поворотов они снова увидели мотоцикл и присевших около него на корточки девушек.

— Ездоки, — фыркнул Борис. — Докатались. Наверняка авария.

Действительно, девушки возились с передним колесом. По осевшей камере Яша понял, что произошел прокол.

— Приехали? — едко спросил Борис. — И кто только это вам мотоцикл доверил. Смехота!

— Завидно? — не поворачиваясь, спросила девушка в белой кофточке. Вторая только презрительно хмыкнула в сторону Бориса.

От внимательного взгляда Яши не укрылось, что девушка которая управляла мотоциклом, очень уверенно орудует ключами. У нее было свежее тонкое лицо с большими голубыми глазами, золотые волосы, заплетенные в две толстые косы и спрятанные под кофточку, чтобы не мешали при езде. Во всей ее фигуре было что-то мальчишеское, порывистое и угловатое.

— Пожалуй, придется снять колесо, — сказала она подруге.

— Видал, — усмехнулся Борис. — Мастера! Чтобы заплату положить, колесо снимают.

— А ты сумеешь по-другому? — усмехнулся Яша, досадуя на товарища за неуместную придирчивость. — Правильно делают.

Борис насупился и умолк.

Голубоглазая, обнажив от напряжения полоску зубов, пыталась отвернуть ключом гайку. Гайка не поддавалась. Девушка разыскала камень и стала им бить по ключу.

— Разрешите-ка, я вам помогу, — предложил Яша.

Девушка молча уступила ему ключ и поднялась на ноги. Она оказалась только чуть пониже Яши. Кофточка плотно обтягивала ее маленькие уже оформившиеся груди.

Потом она снова присела, и они вместе с Яшей сняли покрышку, вынули камеру. Найти прокол оказалось не так-то просто. Его обнаружил Яша.

— Вот, — сказал он.

— Ага, — кивнула головой девушка, — вижу.

Остальную работу она проделала сама, молча, но красноречиво отвергая помощь Яши. Вмешиваться, пожалуй, не имело смысла, девушка была упрямой, это чувствовалось и по ее лицу, и по интонации голоса. Только завернуть гайку она снова разрешила Яше.

— Ваш мотоцикл? — спросил Яша.

— Отцовский.

— А как вас зовут?

— Это не имеет значения.

— Лесные феи — фыркнул Борис. — Сейчас: фрр-р-р, и исчезнут.

— Фр-р-р! — передразнила его вторая девушка, пониже ростом и пополнее, с прищуренными карими глазами. — Сам-то, наверное, только на самокате умеешь ездить. Ворчишь, как баба-яга.

— Ну их, — сказала девушка в белой кофточке. — Садись, Катя.

Она по-мальчишечьи забросила ногу, устроилась в седле и дважды рванула педаль. Мотоцикл отрывисто зарокотал. Девушка положила руки на руль, но прежде чем тронуться с места, обернулась к Яше.

— Спасибо, — сказала она. — А ваш товарищ — невежа. Я на водной станции как-то видела, как он плавает. Не лучше нашего козла.

— Ох, ты — вскинулся Борис, — стрекоза. Я тебя, знаешь…

Он обернулся в поисках чего-нибудь такого, чем можно было бы запустить в девушку, но мотоцикл уже мчался по тракту, оставляя шлейф пыли. Машина легко преодолела новый подъем и исчезла за гребнем.

— Эх, — позавидовал Борис, — до чего везет людям. Какие-то тетери на мотоцикле. А тут всю жизнь проживешь и близко его не увидишь.

…Мотоцикл оставлял позади километр за километром. Упругий ветер хлестал в лица девушек, от него разлетались во все стороны волосы Кати, надувалась парусом белая кофточка сидящей за рулем ее подруги.

— Люба, споем! — крикнула Катя.

— Давай! — отозвалась Люба. — Нашу…

затянула Катюша, улыбаясь оттого, что в песне пелось тоже про Катюшу. Люба подхватила. Голоса девушек, оба сильные и чистые, вплелись в рокот мотоциклетного мотора.

Люба развила предельную скорость; казалось, машина не едет, а вместе с песней стелется над землей. Они обогнали грузовую машину, заставили испуганно шарахнуться в канаву идущих с корзинами женщин, проскочили деревянный мостик, пронеслись по улице небольшого села, оставляя за собой остервенело лающих собак, и снова очутились на пустынном тракте, но уже прямом, как линейка.

… Соседи Дмитрия Васильевича Грачева, летчика Гражданского воздушного флота, давно привыкли к мальчишечьим выходкам его дочери Любы. Она с раннего возраста недолюбливала общество девочек и с полным безразличием относилась к куклам, которые отец щедро доставлял ей из самых различных концов страны. Люба росла подвижной, неусидчивой девочкой. Её всегда тянуло на улицу, ей нравилось бегать с мальчишками, перелезать через заборы, играть в лапту, в «чижика», в «красные-синие», «в Чапаева».

Вместе с мальчишками она бегала на реку, в семь лет уже научилась плавать и лазать на деревья за птичьими гнездами, отлично швырялась камнями, а при случае могла надавать таких тумаков, что самые задиристые из мальчишек относились к ней с уважением.

Антонина Петровна, мать Любы, часто жаловалась на нее отцу, но Дмитрий Васильевич молчаливым одобрением реагировал на поведение дочери. Девочка росла крепкой, смышленой — чего еще?

Мать стала отращивать Любе косички, вплетать в них ленты. Волосы у девочки были на удивление густые, вьющиеся. Знакомые Грачева постоянно восхищались ими. Но для Любы косички стали сплошной неприятностью: за них ее дергали мальчишки. Кроме того, каждый день приходилось подолгу стоять перед матерью, терпеливо ожидая, пока она расчешет волосы. Люба взяла как-то и отхватила их ножницами. Впервые по ее спине прошелся отцовский ремень.

В девять лет Люба переплывала реку туда и обратно, без передышки, брала первые места по прыжкам в высоту среди девочек своего возраста, еще лучше бегала на шестьдесят и четыреста метров, лазала по канату.

Однажды Дмитрий Васильевич взял ее с собой в рейс до Москвы, и с тех пор Люба объявила, что станет летчиком. Никто из взрослых не придал значения ее словам, считая, что с годами увлечение девочки еще неоднократно переменится. Но Люба начала проявлять самый неподдельный интерес ко всему, что связано с авиацией.

Когда отец брал ее на аэродром, она могла часами наблюдать за работой мотористов и механиков, готовивших самолет к вылету. Она бывала счастлива, если ей позволяли забраться на стремянку и посмотреть в раскрытый мотор. Иногда ей разрешали войти в штурманскую кабину. Девочка устраивалась на сиденья, бралась обеими руками за штурвал и воображала себя в полете. Домой в такие дни Люба возвращалась в перепачканном маслом и нагаром платье, приводя в негодование Антонину Петровну. Тут уж доставалось обоим: и отцу и дочери.

Осенью пятый класс, в котором училась Люба, вышел с учительницей ботаники на прогулку в лес, чтобы познакомиться с растительным миром родного края.

Привал устроили возле тригонометрической вышки, с помощью которой делают съемку плана местности. Вышка имела форму усеченной пирамиды и была выше самой высокой сосны в лесу, да стояла к тому же на пригорке. На вершине вышки была площадка, которая сразу же привлекла внимание мальчишек… Туда можно было забраться только по перекладинам, прибитым с наружной стороны устоев пирамиды.

Пока учительница собирала с девочками на поляне цветы, мальчишки столпились у основания вышки и подзадоривали друг друга. Кое-кто сделал попытку полезть наверх. Но стоило только храбрецу очутиться на поскрипывающих скользких перекладинах, вскарабкаться по ним на десяток-другой метров и посмотреть вниз, как тотчас же пропадала всякая охота лезть дальше.

Упрямее всех оказался первый задира в классе — Игорь Федеев. Но и он не смог преодолеть более половины высоты.

— Ага, трусите! — сказала подошедшая к мальчикам Люба.

— Храбрая нашлась какая, — усмехнулся Игорь. — Сама попробуй залезть.

— И залезу!

Люба швырнула на землю собранный букет, сбросила туфли и носки. Затем она решительно ступила на первую перекладину.

Мальчишки переглянулись и заулыбались.

Девочка подняла голову. Она тут же раскаялась в своем опрометчивом решении: казалось, что вершина вышки уходит под самое небо.

«Испугалась, — пристыдила она себя, — воздуха испугалась. А еще летчиком стать хочешь!»

Люба уже не слышала насмешливых замечаний мальчишек. Она лезла, преодолевая перекладину за перекладиной. Перекладины, расшатанные временем, угрожающе поскрипывали. Руки девочки судорожно стискивали их гладкие ребра.

Мальчишки уже молча, с напряженным вниманием, задрав головы, наблюдали за Любой.

— Любка, хватит! — не выдержал Игорь Федеев. — Айда обратно!

Люба поглядела вниз. От страха у нее закружилась голова, занялось дыхание. Такая высота… Обратно? Ну, нет! Она хотела стать летчиком.

Ветер трепал ее серенькое платьице, обнажая крепкие загорелые ноги и сиреневые штанишки. Медленно, перекладина за перекладиной, продолжала карабкаться девочка. В ней боролись два чувства: страх и желание доказать себе, что она способна стать летчиком.

Вот, наконец, и площадка. Собрав последние силы, дрожащими руками Люба подтянулась, на одно мгновенье ее ноги повисли в воздухе. Каким неимоверно тяжелым показалось ей собственное маленькое тело! Девочка медленно, медленно перевалилась через перила и плюхнулась на обомшелый настил площадки. Прижавшись щекой к прохладным неструганным доскам, она лежала минуту неподвижно с закрытыми глазами. Потом открыла глаза, увидела под собой лес, за ним степь, ленту реки. И ею овладела неистовая радость — радость победы. Девочка победила страх.

Вскочив, она сорвала с себя пионерский галстук и замахала им.

— Эге-гей! — закричала она. — Кто за мной?

Но последовать за Любой никто не решился. Она села на край площадки и принялась болтать ногами. Тут только ее заметила преподавательница ботаники, пожилая женщина, видевшая на своем веку много ученических выходок. Но для подобного зрелища ее нервы оказались слишком слабыми. С учительницей стало дурно. Девочки растерялись, подняли визг. Люба поспешила спуститься обратно на землю, что было значительно труднее, чем залезть на вышку. Но теперь в маленьком сердце девочки была твердая уверенность.

Когда по стране прогремели имена Осипенко, Расковой и Гризодубовой, совершивших перелет на Дальний Восток, желание Любы стать летчиком сделалось еще более непоколебимым. Люба повесила фотографии отважных женщин-летчиц над своей кроватью.

В эти дни девочка сделала вторую попытку расстаться с косами. Однако Антонина Петровна вовремя разгадала замысел дочери и отобрала ножницы, пригрозив пожаловаться отцу. Угроза подействовала — Люба боялась, что отец перестанет брать ее с собой на аэродром и в рейсы.

Большие голубые глаза на продолговатом с мягкими чертами лице, две огромные золотые косы делали девочку чрезвычайно привлекательной. Взрослые откровенно любовались ею, вслух восторгались косами Любы, чем приводили ее в страшное негодование. Мальчишки за нею ухаживали, выводя девочку из себя. Ведь она хотела быть летчиком, она признавала только такие похвалы, которые утверждали в ней качества будущего покорителя воздуха.

Мотористы научили пятнадцатилетнюю Любу запускать моторы. Она помогала им менять проводники, трубки самопуска. Случалось, что гибкие и ловкие пальцы девочки быстрее справлялись с установкой детали в местах, к которым было трудно подобраться с инструментом.

— Внештатный моторист, — в шутку окрестил ее инженер отряда. — Быть твоей дочери, Дмитрий Васильевич, летчиком. Уж тут хочешь — не хочешь.

— А я хочу, — ответил Грачев. — Моя Любка из особого теста.

Аэродромные шоферы, работавшие на масло- и бензозаправщиках, помогли Любе освоить еще одну профессию. Широкое поле аэродрома было отличным местом для такой учебы. Увидев свою дочь за рулем автомашины, Дмитрий Васильевич только покачал головой. Теперь ему нечего было возразить, когда Люба стала претендовать на управление мотоциклом. Он разрешил ей кататься на нем, при условии, что она не будет развивать скорость выше тридцати километров.

Весной этого года Любе исполнилось шестнадцать лет.

Мать купила ей туфли на высоких каблуках и сшила модное крепдешиновое платье. Люба проявила полное равнодушие и к тому и к другому. Ее по-прежнему выводили из себя восторженные разглядывания парней, она по-прежнему ненавидела свои косы, которые мешали ей в воде и на аэродроме. Она вообще негодовала на Антонину Петровну, за то, что та родила ее девочкой, а не мальчишкой.

Только вот сегодня, возвратившись с прогулки за город на мотоцикле, Люба впервые посмотрела на себя в зеркало совсем не так, как смотрела всегда. Она долго и пристально изучала свое отражение, перекинула косы из за спины на грудь, повертывала голову то вправо, то влево.

— Ничего особенного, — сказала она вслух, — глаза как плошки. Нос крючком. Фу-ты.

И задумалась. Смуглый высокий юноша, который помог ей отвертывать гайки, был совсем не таким, как все ее знакомые мальчишки. Любе хотелось бы увидеть его еще раз.

 

2

Ира сама забежала к Якимовым. Она понимала, что Яша стыдится случившегося и не решится теперь прийти, как приходил всегда.

Якимовы только что сели ужинать. Анна Матвеевна тотчас же придвинула стул для Иры. Девушка никогда не заставляла себя уговаривать. Она поужинала с аппетитом, потому что еще не была дома, а проголодалась изрядно.

— Как высшая математика, таракан? — спросила она Яшу. — Не забросил ли?

— Сидит, — ответила за него Анна Матвеевна, — и ночью и днем. Раньше, бывало, не заставишь за уроки взяться, а теперь сам из-за стола не выходит. Чего он нашел в этой математике?

— Это уж не нашего ума дело, Анна, — сказал Филипп Андреевич, попыхивая папиросой и одобряюще глядя на сына. — Пусть изучает. Уж для чего-нибудь да пригодится.

— Аналитическую кончил, — ответил Яша на вопрос Ирины. — За дифференциальное исчисление принялся.

— Голова больше не болит?

— Иногда, но совсем чуточку.

— Зарядку делает, не бросает, — сказала Анна Матвеевна. — С железками какими-то возится.

— С гантелями, — подсказала Ира.

— А на речку, значит, перестал ходить?

— Нет, почему же, хожу, — краснея, произнес Яша.

«Без меня? — укоризненно сказали глаза девушки. — Значит, я тебе уж совсем не нужна стала?»

— Мы все очень далеко ходим, — пробормотал Яша. — На весь день. Я… я ребятам предлагал за вами зайти, а они… они говорят, не стоит вас отвлекать.

Ира, не сводя с него глаз, покачала головой. Яше захотелось схватить ее за руку, но он постеснялся родителей, хотя прежде при них и обнимал Иру.

— Завтра воскресенье, — сказала Ира, — я совершенно свободна.

— Я приду, — заверил ее Яша, — обязательно приду.

Перед тем как уйти, девушка зашла в комнатку к Яше. Здесь она почувствовала себя свободнее. Все предметы в комнате говорили об увлечении Яши техникой. Ира улыбнулась, увидев на столе «Небесный мир» и Циолковского. Появление обеих книг было тесно связано с нею, Ирой. Да и вообще теперь все, что относилось к увлечению Яши, ложилось на сердце девушки, волновало ее больше, чем собственная судьба. Она твердо уверовала в талант своего юного друга. Она уже поняла, что он пойдет большой дорогой борьбы, побед, славы. Ей хотелось идти рядом с ним, помогать ему сделать хотя бы первые шаги.

Ира перелистнула страницу тетради. Почерк страшно торопливый, но без помарок. Записи краткие, последовательные. Правильно! Нельзя полагаться только на память, даже на самую хорошую.

«Дифференциальное исчисление», — прочла она заголовок нового раздела. — Значит, ты перешел уже в институт? Молодец, Яшенька, ой, какой молодец!

Она по привычке перепутала ему волосы. Они стояли рядом. Яша взял ее другую руку и… не выдержал. Он обнял Иру и прижался губами к ее губам. Страшась привлечь внимание Анны Матвеевны и Филиппа Андреевича, Ира не вскрикнула, не попыталась вырваться. Только лицо ее стало жалким, беспомощным. И это поразило Яшу.

— Ира! — вскрикнул он, но девушка прижала палец к его губам, приказывая молчать.

Она тихо вышла из комнаты в прихожую, Яша вышел следом за ней.

— Так я завтра забегу за вами, — сказал он.

Ира отрицательно затрясла головой. Говорить она не могла, потому что боялась разомкнуть стиснутые зубы и разрыдаться. Так она и шла по улице — прижав кулак ко рту. Но крупные капли слез текли из ее глаз.

Больше ей не было дороги в семью Якимовых. Слишком дорог для нее Яша, чтобы она могла дать разгореться в нем этому неожиданному и страшному огоньку. И этот огонек не просто испугал ее. Ира испугалась того, что никак не могла собраться с мыслями. В ней все перепуталось, все перемешалось. Володя… Первая любовь… Яша… Нет, нет, она не могла теперь быть рядом с Яшей. Раньше было совсем другое. Раньше она стояла над ним, вела его. Теперь в нем просыпались такие силы, перед которыми она становилась беспомощной. Его воля оказывалась сильнее, и если она останется рядом с ним, как оставалась раньше, то… Ох, лучше уж не думать об этом!

Но она не могла не сознаться себе, что Яша становится дорог для нее уже не только как самый близкий друг и даже не как равный товарищ. В ней самой просыпалось ответное чувство. Она понимала, что это немыслимо и невозможно.

После ухода Иры никакая математика не шла на ум Яше. Он весь вечер просидел за столом, думая об Ире.

Утром он пошел к ней. Неожиданно девушка согласилась принять участие в прогулке. Они отправились к Дому отдыха, где находилась лодочная станция.

День провели хорошо. Купались, загорали, но с обоюдного молчаливого согласия избегали оставаться наедине.

На обратном пути они зашли в Дом отдыха. Оттуда в город ходили пассажирские автобусы. Между двухэтажными деревянными корпусами для отдыхающих Яша увидел нечто новое для себя. На спортивной площадке был врыт высокий столб, а к вращающемуся на его верхушке кольцу прикреплены шесть длинных канатов с петлями на конце. Усевшись в петли и взявшись за канаты, парни и девушки бежали по кругу, отталкивались от земли и вдруг взлетали в воздух. Так каждый из них то бежал по земле, то летел вокруг столба.

— Что это? — спросил Яша.

— «Гигантские шаги». Ты никогда на них не катался?

— Даже первый раз вижу.

— Подойдем, посмотрим.

Вскоре Яша с Ирой завладели двумя канатами. Это было замечательно! Яша разбегался, подпрыгивал и — летел. Даже дух захватывало. Ира кричала ему, чтобы он поостерегся, но Яша слышать ничего не хотел, он взлетал выше всех, воображая себя на самолете.

Вдоволь накрутившись, Яша и Ира пошли к автобусной остановке. Тут Иру окликнули.

— Я сейчас, Яша, — сказала она.

Он пошел вдоль вырубленной в лесу аллеи. Здесь не было отдыхающих. Яша затянул песню:

но, оглянувшись, умолк. Его догонял мужчина в белом костюме. В руках он держал длинный гибкий прут, которым рассекал воздух.

— Что же петь перестал? — спросил он. — Песня замечательная.

— Слова забыл.

— Тогда, может быть, споем вместе?

И он вполголоса затянул:

— Отличные слова! А? Я их в полете часто напеваю. Тут стремление всей эпохи. А ты как живешь, Яков?

— Вы меня знаете?

— А ты меня разве нет?

Яша присмотрелся к тронутому оспой мужественному лицу.

— Товарищ Грачев!

— Он самый. Здорово, дружище!

Яша с радостью пожал протянутую ему руку.

— Ну, расскажи о своих делах. Модели самолетов строишь?

— Нет, уже не строю.

— Что же, в планерном занимаешься или уж на самолет пересел?

— Ни то, ни другое.

— Ты мне, дружище, какие-то загадки загадываешь. Авиация, что ли, надоела?

— Что вы! Разве авиация может надоесть? Я увлекаюсь ею, но только в другом направлении.

— В каком же, если не секрет?

Яша еще раз взглянул в лицо Грачева, в его узкие, глубоко сидящие немигающие глаза и подумал: «А что мне, собственно, скрывать?» Он рассказал о своих планах, о своих занятиях.

— Ого! — Грачев стегнул прутиком по кусту шиповника, и сбитые листья посыпались на землю. — Чего задумал! Полет на Луну… Она, брат, далеко, до нее не скоро доберешься. Циолковский подействовал? Знал я его маленько, знаком был.

— Вы знали Циолковского?

— Так он же в Калуге жил. Ну и я в ней родился и вырос. Однажды был пойман в его саду на месте преступления: за яблоками лазил. Константин Эдуардович мне выговор сделал, а отпуская, столько яблок за пазуху натолкал, что я их еле до дома донес. Потом, уже взрослым человеком, я помогал ему собирать модель цельнометаллического дирижабля. Лучше-то меня пайщика на всю Калугу не было.

— Счастливый вы человек!

— Что же, его учеником стать хочешь?

— Да вот… мечтаю.

— Дело хорошее. Модели самолетов, значит, не строишь? Решил сразу на Луну лететь? На планере, на самолете не хочется?

— Как же не хочется. Это моя тайная мечта.

— О, это уже другое дело. Постой, а почему тайная?

— Потому что летать могут только здоровые люди.

— Больных в авиацию, разумеется, не допускают.

— Вот видите! А я всю жизнь только и делал, что болел.

— Черт возьми! — глаза Грачева открылись чуть пошире. — Ничего не понимаю. Ты считаешь себя больным? Как же ты тогда собираешься лететь на Луну?

Яше показалось, что Грачев вытянул его по лицу тем прутиком, которым сбивал листья с кустов. Почему Ира никогда не приводила ему такого жесткого довода? Вопрос Грачева вернул Яшу с небес на землю. Вот построит он межпланетный корабль, а ему скажут: «За корабль вам огромное спасибо, только лететь вам на нем никак нельзя по состоянию здоровья. Оставайтесь на Земле, товарищ Якимов. Прилетим, все вам расскажем». Ничего себе, заманчивая перспектива…

— Однако я гляжу на тебя, — в раздумье произнес Грачев, — и не замечаю на твоем лице признаков болезни. На туберкулезного ты вроде не похож.

— Какой там еще туберкулез! — рассердился Яша. — Нет у меня никакого туберкулеза.

— Стало быть, легкие здоровые. Это уже хорошо. Сердце, на мой взгляд, тоже не плохое. Видел я, как ты на «гигантских» крутился. Очень неплохо!

— Да, мое сердце врачи хвалят.

— Что же тогда остается? Геморрой? Астма? Желтуха?

— Нет, нет! — заливаясь смехом, закричал Яша. — Я и болезней таких не слышал.

— Знаешь, Яков, а у тебя отличное чувство воздуха. Я наблюдал за твоими полетами на «гигантах». Воздуха не боишься, сердце крепкое, в руках и ногах силенка. У нас на таких «гигантских шагах» летчиков проверяют. Летать, значит, можешь. Вижу, расстроил я тебя своим вопросом. Что ж… очень хочется побывать в воздухе?

— На самолете? Еще бы… — Яша с грустью посмотрел в небо. — Да только кто меня туда пустит?

— Я.

— Вы? То есть как… вы?

— Очень просто — возьму с собой в рейс до Москвы.

— Вы? С собой? На самолете?

— А что ж. И возьму. Если сильно желаешь, конечно.

— Еще бы, спрашиваете! Да я…

— Ясно! Можешь не доказывать. Время у тебя свободное, каникулярное. Живешь-то где?

Яша назвал свой адрес.

— Немножко в стороне, но беда не велика. Сделаем небольшой круг. В общем, собирайся, Яков. Послезавтра я за тобой на машине заеду, утречком, так в половине шестого. Только изволь не проспать. Рейсы у нас точно по расписанию, ждать и минуты лишней не смогут.

Яша и верил и не верил, боялся, что Грачев просто шутит над ним. Но если это даже и шутка, ему все равно хотелось верить. Побывать в воздухе, на самолете!

Тут Яша услышал голос Иры и поспешил проститься с Грачевым. Он рассказал ей о своей встрече. Девушка ничего не сказала и всю дорогу до города, пока они ехали в автобусе, думала. Только когда они прощались, она успокоила Яшу:

— Вот тебе и счастье побывать в воздухе. Кто знает, какой поворот в мыслях произойдет у тебя после этого путешествия. А Грачев не обманет, не бойся.

 

3

Конечно, Яша проспал бы, не разбуди его Филипп Андреевич. Солнце только что взошло, над горизонтом висела плотная туманная дымка, отчего рассвет казался серым и мутным. Воздух на улице был прохладный и сырой, хотя дождя накануне не было.

Яша поспешно выбежал в трусах на кухню, распахнул окно и стал делать зарядку. Он уже не мог изменить своей привычке даже ради такого случая. Потом он сунул голову и спину под кран, разбрызгивая воду по всей кухне. Он долго пыхтел, растирая тело до красноты. Затем торопливо надел новый костюм.

Анна Матвеевна ходила следом за сыном и вздыхала. Она переживала предстоящий полет не меньше самого Яши. Филипп Андреевич радовался за Яшу. Самому ему летать не приходилось. И все же он отлично представлял, какое необыкновенное впечатление произведет на сына это путешествие в Москву.

В пять часов Яша был уже готов. Одетым он стоял у окна своей комнаты и поглядывал то в одну, то в другую сторону улицы, не зная, откуда должен появиться Грачев. Он ожидал что вот из-за угла вылетит черная блестящая «Эмка» или «Зис», и потому не сразу заметил зарокотавший в глубине улицы мотоцикл. Только когда мотоцикл развернулся у подъезда, юноша узнал сидевшего за рулем Грачева. Еще кто-то находился в коляске, но Яша от волнения уже ничего не видел. Он бросился к двери квартиры и распахнул ее прежде, чем Грачев успел подняться по лестнице.

— Готов? — спросил Дмитрий Васильевич. — Собрался?

— Все в порядке, — ответил Яша. — Да вы зайдите.

— На три минуты, не более.

Грачев поздоровался с Анной Матвеевной, с Филиппом Андреевичем, закурил предложенную ему папиросу.

— Вы не беспокойтесь за сына, — успокоил он Анну Матвеевну. — У меня такая же беспокойная стрекоза. Тоже летит со мной. Машину я вожу хорошую, надежную. На ней лучше, чем в поезде.

Яша с чемоданчиком в руках спустился следом за Грачевым по лестнице. В коляске сидела девушка в белой кофточке и в синих сатиновых шароварах. Увидев Яшу, она от удивления широко раскрыла свои и без того большие голубые глаза.

— Знакомься, Любушка, — сказал Дмитрий Васильевич. — Это и есть тот безызвестный моделист-рекордсмен, о котором я тебе рассказывал.

— Мы немножко знакомы, — смешавшись, ответила Люба. — Он помогал мне камеру заклеивать.

— Ага, тогда все понятно, дорогие товарищи, — Грачев лукаво подмигнул Яше и нажал на педаль. Мотоцикл затарахтел. — Чемодан, Яков, передай Любушке, а сам за мной пристраивайся. Усидишь?

— Усижу, чего особенного.

Они промчались по спящим улицам, вынеслись за город на пустынный еще Восточный тракт. Не доезжая до мукомольного завода, Грачев свернул на проселочную дорогу. Промелькнула мимо березовая роща, прошумели листья над головами и открылось чистое ровное поле, обнесенное изгородью из колючей проволоки. Вдалеке на краю поля виднелись постройки, поблескивали крылья самолетов.

Мотоцикл остановился у входа в двухэтажное здание с прямоугольной башней. Это был аэровокзал. Над башней высился длинный шест с опустившимся полотняным конусом: было безветренно.

Дмитрий Васильевич, Люба и Яша вошли в просторный вестибюль.

— Любушка, — сказал Грачев, — пройдите к машине. — И направился по широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Ему еще предстояло оформить вылет: принять груз, пассажиров, уточнить погоду на трассе.

Яша последовал за Любой. Они вышли в поле. В стороне от аэродрома виднелось два ангара с полукруглыми крышами. На поле стояли два больших двухмоторных пассажирских самолета и три, как большие стрекозы, ПО-2.

— Вот наша машина, — сказала Люба, подводя Яшу к крайнему самолету, у которого стояли стремянки. На земле лежали чехлы, снятые с моторов, на стремянках работали мотористы.

— Алло, Любушка, — крикнули со стремянки. — В столицу собралась?

— В столицу, Петя, — отозвалась Люба. — Кому привет передать?

— Всей Москве поклонись!

— А Маше — молчок?

Мотористы дружно рассмеялись. Люба повернулась к Яше.

— Ильюшинская машина, — по-хозяйски и покровительственно пояснила девушка, всеми силами стараясь не выдать своего смущения. — Сейчас будут моторы прогревать.

— Моторы швецовские? — спросил Яша.

— Да, швецовские. Чьи же еще?

— Раньше на таких машинах райт-циклоны стояли.

— Когда это было? — усмехнулась Люба. — При царе Горохе. Отец только на наших, на советских летает.

И хотя Яша не расспрашивал, девушка стала рассказывать о летной жизни Дмитрия Васильевича. Он был летчиком-миллионером, то есть налетал больше миллиона километров без аварий и катастроф. Грачев летал на всех отечественных пассажирских самолетах. Водил он первенцы советского авиастроения — «АНТ’ы», участвовал в перелетах Москва — Пекин, летал над Гиндукушем, в Заполярье, на морских путях.

Яша выслушал рассказ Любы с большим интересом.

— Я тоже решила стать летчиком, — сказала она в заключение, — интереснее ничего нет. Правда?

— Еще бы, — согласился Яша, — кто будет спорить? Летчиками многие желают стать.

— А ты?

— А я нет.

— Вот как? — Лицо Любы сразу стало неприязненным и холодным. — Отчего же, позвольте спросить?

— Оттого, что я хочу строить… самолеты.

— Ах, вот оно что! Извини… Я уж думала, ты нос задираешь. Строить тоже хорошо.

Вскоре были запущены моторы. Шум оглушил Яшу. Он уже не мог разобрать, что ему кричала на ухо Люба.

Из аэропорта стали выходить пассажиры. Появился наконец и Дмитрий Васильевич. От моторов убрали стремянки, унесли чехлы. Стремянку теперь подвезли к фюзеляжу, к дверке в кабину.

— Лезьте! — приказал Дмитрий Васильевич Любе и Яше. — Быстро!

Ноги Яши стали почему-то деревянными, плохо слушались. Не то чтобы он боялся, но волновался в ожидании неведомых ощущений полета. Ему все казалось ненастоящим. Будто он только залезет в самолет, посидит там да вылезет обратно.

Переход в кабину, последние минуты перед вылетом промелькнули как в тумане. Самолет наполнялся пассажирами. Люба, сидевшая рядом с Яшей, что-то оживленно рассказывала ему. Он делал вид, что внимательно слушает, но не слышал ни одного слова и только ждал, как вот сейчас… сейчас…

Моторы вдруг взвыли, за окнами кабины по траве побежали волны воздуха, трава поползла назад, сначала медленно, потом все быстрее, быстрее…

— Летим! — крикнула ему Люба.

— Как летим?

Яша прижался лицом к стеклу кабины: земля медленно и величественно поворачивалась под крылом самолета. Вот он узнал до смешного маленькое, игрушечное здание аэропорта, спичечные коробочки ангаров, мелькнула блестящая лента реки, открылись окраинные улички города…

Под крылом самолета развертывалась панорама — бесконечная и разнообразная. Море лесов сменилось зеленой скатертью степей, маленькие, как модели, поезда ползли по линейкам железных дорог, мелькали села, подернутые дымкой, появлялись и исчезали города.

Время потеряло всякий счет для Яши. Он не отрывался от окна и его никто не отвлекал. Обиженная его молчанием, Люба, уткнулась в книгу.

Неожиданно самолет вошел в облака. Началась болтанка. Сначала она даже понравилась Яше, но вскоре он почувствовал, как его рот наполняется слюной и поднимается тошнота. Он знал, что в самолетах случаются приступы морской болезни, но ему стало не по себе от мысли, что и с ним случится «такое» в присутствии Любы, на глазах почти двух десятков пассажиров, на машине Дмитрия Васильевича.

Яша крепился изо всех сил, сплевывал в носовой платок.

Появилась слабость, началось легкое головокружение, захотелось лечь. Люба, искоса следившая за Яшей, раскрыла сумочку и подала ему кулечек с конфетами.

— Мятные, — сказала она, — возьми, лучше будет.

— Спасибо.

— Тошнит?

— Так себе, ерунда.

Самолет вынырнул из облаков. Яркое солнце ослепило Яшу. Внизу расползались растущие в размерах улицы большого города.

— Казань, — сказала Люба, — потерпи немножко, на земле сразу все пройдет.

Пока самолет заправляли, Люба и Яша лежали на мягкой траве аэродрома. Рядом с ними сидел Дмитрий Васильевич. Тошнота быстро прошла, и Яша чувствовал себя отлично. Теперь все впечатления полета начали осознаваться с особой остротой, они пьянили Яшу, наполняли его бурной радостью.

Яша говорил больше всех. Обычно неразговорчивый, здесь он не мог оставаться самим собой, не мог сдержать хлынувший из него поток слов. Оказалось, что он недурно знаком с конструкцией самолета, с принципом работы мотора, знает марки машин, основные законы аэродинамики. С Любой у него быстро нашелся общий язык, общие темы оказались неисчерпаемы.

Дмитрий Васильевич прислушался к оживленному разговору молодых людей, глаза его улыбались, он испытывал озорное желание повалить Любку и Яшу на траву, устроить с ними возню. Этакие серьезные лица у обоих, можно подумать, что им поручили решить задачу государственной важности.

В Казани пробыли долго — не принимала Москва.

Только под вечер разрешили старт.

Казань осталась позади. Дмитрий Васильевич выглянул из штурманской кабины и поманил Яшу.

В штурманской кабине было совсем по-другому. Отсюда открывался весь горизонт впереди самолета, тогда как в пассажирской кабине Яша мог смотреть только в одну сторону, да и то мешало крыло.

Перед глазами Яши были приборы управления самолетом.

— Садись, — приказал Дмитрий Васильевич.

У Яши и руки и ноги дрожали от волнения, пока он усаживался в штурманское кресло.

— Самолет сейчас управляется автопилотом, — пояснил Дмитрий Васильевич. — Слышал, что это такое? Я могу спать — машина сама идет по курсу. Только смотри, руками ничего не трогать.

Дав время Яше успокоиться и осмотреться, Дмитрий Васильевич стал объяснять ему назначение приборов и рукояток управления.

 

4

В Москву прилетели поздно. Яша был изрядно утомлен, чтобы столица в первый момент оставила у него какое-то впечатление. Свет прожекторов, заливавший летное поле, несравненно большее, чем в Южноуральске, здание вокзала, множество самолетов самых различных типов, которые стояли тут и там — все это в другое время приковало бы внимание Яши, но сейчас он хотел только одного — спать.

Дмитрий Васильевич, Люба и Яша вместе с прилетевшими с ними пассажирами сели в большой комфортабельный автобус. Ночь не позволяла видеть что-либо за окном. Город появился лентой огней. Автобус долго вез их по улицам, пересекая площади, стоял у разноцветных светофоров в длинной очереди машин.

Как ни крепился Яша, он стал «поклевывать». Люба и Дмитрий Васильевич чувствовали себя как ни в чем не бывало. Люба, жестикулируя, что-то рассказывала отцу. Дмитрий Васильевич покачивал головой, и оба смеялись. Шум автобуса и одолевающая сонливость мешали Яше понять, о чем они ведут речь. До его сознания долетали только отрывочные фразы: «Нинка ка-а-ак закричит…», «А мы с девчонками весь дом перевернули, и хоть бы что…», «Подумай только, разве так делают?»

Автобус остановился у гостиницы. Яше еще не приходилось видеть таких просторных и так комфортабельно обставленных комнат. Он с удовольствием помылся в ванной, с аппетитом поужинал и уснул, едва коснулся головой подушки.

Утром его разбудила Люба.

— Послушай, — возмутилась она, — сколько ты еще собираешься спать?

— Разве уже поздно? — удивился Яша, с трудом размыкая веки.

— Я думаю. Одиннадцатый час.

— Ух, ты! А где Дмитрий Васильевич?

— В управлении. Можешь одеваться, я не смотрю. Девушка взяла книгу, села за стол спиной к Яше.

— Я зарядку буду делать.

— Хоть две, только побыстрее. Я есть хочу, как волк. Отец не велел мне оставлять тебя одного.

Яша проделал весь положенный комплекс упражнений, принял душ. Освеженный, в самом отличном настроении, он объявил Любе, что готов поступить в ее распоряжение.

— Я только об этом и мечтала, — фыркнула Люба. — Удовольствие… Ну, а копаешься ты, надо сказать, просто ужас.

— А ты давно встала?

— В восемь часов.

— И все ждала, пока я проснусь?

— Отец не велел будить тебя. Нежности какие… Меня так за ноги стащил. Пойдем?

— А куда?

— В столовую, завтракать.

На Любе было оранжевое крепдешиновое платье, то самое, которое она так долго игнорировала. На ногах красовались белые замшевые туфли. Широкополая соломенная шляпа очень шла к ее голубым глазам и золотым косам. Сегодня Люба впервые битый час прихорашивалась перед зеркалом. Ей хотелось понравиться Яше. Наведя туалет, она почти два часа ждала, когда он проснется, пока не иссякло ее терпение. Теперь девушка поглядывала на Якова, пытаясь прочесть в его глазах, какое производит на него впечатление в этом необычном для нее самой наряде.

Увы! Яше было не до того. Он находился еще во власти полета и чувствовал себя где-то под облаками. Конечно, он не мог не заметить, что девушка очень красива, однако это его нисколько не взволновало. Юноша жаждал поскорее очутиться на улицах столицы.

Молодые люди спустились в столовую. Люба заказала завтрак. Яичницу Яша не любил, но… пришлось промолчать… Люба вела себя еще более покровительственно, чем вчера у самолета.

Размахивая сумочкой, она впереди Якова сошла по лестнице в вестибюль и вышла на улицу. От движения транспорта, людей, от мелькания светофоров у Яши зарябило в глазах. Его постоянно оттесняли от Любы, на переходах он часто терял ее из виду.

— Послушай, — сказала ему Люба, — неужели ты не видишь, как здесь ходят все порядочные люди? Возьми же меня под руку.

Он взял ее под руку, сделав это крайне неумело, и покраснел от смущения. Любу еще никто не брал под руку, не считая, разумеется, отца, и она сама смутилась не меньше, хотя постаралась казаться равнодушной. Разговор спутался, они шли не в ногу, мешая друг другу.

Но кругом был чужой для обоих город. Они чувствовали себя земляками, встретившимися вдалеке от родины. Люба не так уж часто бывала в Москве, и столица каждый раз поражала ее своим шумом и движением. Впечатления от большого города захватили их обоих в равной степени. Они глазели на витрины, на троллейбусы, на дома, на рекламы. Все им казалось замечательным.

Люба предложила прокатиться на метро. От станции «Дзержинская» они доехали до Сокольников, оттуда в обратном направлении до Парка культуры и отдыха имени Горького. Там вылезли, час или два побродили по парку, ели мороженое. Опять спустились в метро. Пересели на Киевскую линию, здесь вылезали на каждой станции и рассматривали ее архитектуру. Махнули и до Сокола. Любе больше всего понравилась станция «Маяковская» с ребристыми стальными колоннами. Яша подумал и согласился с нею.

Проголодавшись, зашли в столовую. Обед выбирали вместе и чуть не поссорились, но, в общем, пришли к соглашению и ели одинаковые блюда. От этой трапезы в обществе красивой девушки вдалеке от дома на Яшу повеяло романтикой. Он внимательнее присмотрелся к Любе; ему особенно бросились в глаза ее необыкновенно толстые золотые косы.

Покончив с обедом, оба почувствовали себя друзьями. Яша не вел уже Любу под руку. Это было и неудобно и жарко. Они просто взялись за руки и шли плечо к плечу.

От покровительственного тона Любы не осталось и следа. Она оказалась словоохотливой девушкой, а Яша любил больше слушать, чем говорить.

В гостиницу возвратились уже из цирка в первом часу ночи. Пока ехали в метро, оба «клевали» носом. Люба сидела рядом с Яшей, и их головы касались друг друга.

 

5

Бориса разбудил грохот от упавшего на пол стула. Он открыл глаза и услышал громкую бессвязную ругань. Дядя Коля долго шарил по стене, прежде чем добрался до выключателя. Вспыхнул свет. Борис увидел знакомую уже в течение многих лет картину: дядя в расстегнутом и запачканном известью пиджаке, в измятых брюках, словно он валялся где-то под забором, стоял, прислонившись спиной к стене. Он широко расставил ноги и пытался поправить съехавший набок галстук.

— Борьк-а-а… — промычал он заплетающимся языком. — Воды. Живее. Ну?

Борис нехотя покинул пригретую постель и, шлепая босыми ногами, вышел на кухню. Там по голому столу бегали тараканы. Им, как и Борису, жрать было нечего. Напрасно они суетились, пытаясь разыскать хотя бы крошку хлеба.

Он налил воды в литровую банку. Дядя Коля пил жадно, не замечая, что вода струится по его подбородку на пиджак, на рубашку, льется на пол. Борис поднял стул и хмуро глядел на своего незадачливого опекуна. Тот, покачиваясь, медленно добрел до стола и плюхнулся на стул. Руки его безвольно повисли, мутные налитые кровью глаза силились разглядеть комнату.

— Ну и нализался, — сказал Борис. — С работы, что ли, опять выгнали?

— Н-н-не твое д-ело… — дядя Коля икнул. — Сопляк. Высокий, хорошо сложенный, Николай Поликарпович Сивков был в свое время довольно привлекательным мужчиной. Сейчас ему было под пятьдесят. Когда-то пышные русые волосы поредели, сквозь них просвечивала лысина. Его обрюзгшее лицо покрывала густая щетина. Брился он редко.

До революции Николай Поликарпович имел репутацию талантливого инженера-строителя. Он любил свою профессию, вкладывал в свое дело всю душу, не щадил сил. Зарабатывал прилично, жил неплохо, ни в чем не испытывал недостатка. Революцию воспринял довольно спокойно: ни за, ни против. И если в чем-то пострадал от нее, так только в том, что его молодая жена сбежала во Францию с каким-то офицеришкой.

Семейную неудачу Николай Поликарпович пережил тяжело, жену вспоминал часто и с надсадой — она была красавица. Больше он не женился и, страшась одиночества, переехал жить к брату. После революции Николай Сивков продолжал заниматься своим любимым делом: строить. Он не саботировал по примеру старых специалистов. Ему было безразлично, для кого строить, лишь бы дали волю его творческой фантазии. В стране началась индустриализация, заводы росли, как грибы. Вначале все шло хорошо, но вскоре его начала раздражать постоянная спешка. Ему хотелось создавать красивые и оригинальные формы зданий. Его проекты браковали, просили делать попроще. Кроме того, его бросали из города в город, из области в область. Питался он неважно, купить в магазинах было нечего. Ради чего он отдавал свои силы? Все равно никто не хотел понять его истинного призвания.

Вначале его назначали на руководящие посты, но потом стали понижать в должности, пока он не очутился в роли самого рядового прораба. Кончилось тем, что Николай Поликарпович плюнул на все на свете. Вкус к жизни пропал, вместо него появилась страсть к вину. На Сивкова очень сильно подействовала смерть брата и невестки. Он сразу опустился, перестал следить за своей внешностью, на работе был рассеян и равнодушен.

Пока Борис был маленьким, дядя Коля заботился о нем, не помышляя отдать племянника в детский дом. Долгие годы они жили довольно дружно: разочарованный инженер и сирота. Однако вино делало свое дело — в Николае Поликарповиче все меньше оставалось человеческого.

Борис из мальчика превращался в юношу, и его отношения с дядей становились все более сложными.

— Чевв-во т-ты на меня уставился? — пробормотал дядя Коля. — Дума… думаешь я… уже ничего не соображаю? Шалишь! — он погрозил пальцем стоявшему посреди комнаты Борису. — Нас-сквозь тебя вижу… да.

— Я жрать хочу, — сказал Борис, — понимаешь ты это?

— А… вон что. Так бы и сказал.

Дядя Коля долго не мог попасть рукой в карман. Он вытащил и положил на стол измызганный кусок колбасы.

— На, жри, полено тебе в печенку.

Борис остался стоять на месте. Хотя он и не ел ничего с самого утра, но дядино угощение вызвало у него чувство брезгливости.

— Не хочешь? Ну и черт с тобой!

От природы добрый и уступчивый, в присутствии дяди Коли Борис все чаще чувствовал нарастающее в нем ожесточение. Ему всегда хотелось есть, не говоря уже о том, что хуже его никто в школе не одевался. Последнее время его все настойчивее преследовала мысль: сколько терпеть, сколько так жить? Хотелось уйти, но куда? Нерешительность удерживала Бориса в этой всегда неприбранной комнате, в которой становилось все меньше вещей. Дядя продавал их одну за другой, когда у него начинался приступ длительного запоя (что для Бориса означало длительную голодовку).

Будь у юноши такой же товарищ, как он, вдвоем бы они непременно удрали. Но вокруг Бориса находились Яков, Михаил, Кузя, Алешка, а теперь еще и Ира. Зачем им бежать?

…Дядя так и уснул, сидя за столом. Борис не выдержал. Он подошел к столу и взял недоеденный дядей кусок колбасы. Что поделаешь? Голод не тетка. Потом, презирая себя за недостаток твердости, потушил свет и лег в постель. Скоро ли все это кончится? Борис чувствовал, что становится взрослым. Прежний страх перед дядей, который становился все щедрее на подзатыльники, проходил. Его сменили презрение и отчасти жалость. Борис сравнивал свое житье с тем, как живут его товарищи, и в нем все громче звучал внутренний голос протеста.

Утром он проснулся с чувством голода и долго с отвращением глядел на спящего дядю Колю. Голова Николая Поликарповича упала на грудь, волосы закрыли лицо, руки висели, как плети.

Борис оделся, все поглядывая на дядю и пытаясь сообразить, где раздобыть хотя бы рубль. Мишка Огородов живет с матерью, у них у самих туговато. Может, они и не откажут, но идти к ним как-то неудобно. Витька Кузьмин? У того больно родители нудные. Начнут расспрашивать, чего да зачем? Нет, как ни крутись, а мимо Яшки Якимова не пройдешь. Если не на рубль, так на верное приглашение к столу всегда можно рассчитывать. Сам-то Яшка недогадливый, но мать у него душа-человек. Не отпустит, пока чем-нибудь не угостит. Она лучше всех догадывается о его житье-бытье.

Выйдя из дома, Борис, однако, с полчаса протолкался около своего подъезда. Одно дело просто так прийти к товарищу и другое дело идти намеренно за угощением. Засунув руки в карманы, Борис прошел по улице, потом под окнами Яшкиной квартиры: может, его позовут. Вид у него при этом был самый беспечный. Не выдержав, наконец, он поднялся по лестнице.

Ему открыла Анна Матвеевна.

— Яша дома? — спросил Борис.

— Нет, — Анна Матвеевна вытерла руки о передник. — Улетел он.

— Куда улетел? — Борис понял ее слова в переносном смысле. — В техническую? Или к Ире?

— Да нет, Боря, в Москву!

— Как это в Москву?

— На самолете. На самом настоящем самолете. У него откуда-то знакомый летчик появился. Ты ведь знаешь нашего Яшу — все что-нибудь да выкинет. Вот теперь у меня сердце не на месте. Ведь в воздухе мало ли что может случиться?

— Значит, в самом деле… на самолете?

— В том-то и беда! А я теперь места не найду!

Это было слишком! Яшка на самолете полетел в Москву. Кто-то ни с того ни с сего взял его с собой. Горькая обида сдавила сердце Бориса. Он уже не сетовал на то, что товарищ не прибежал к нему поделиться своей новой удачей. Нет, его удручала несправедливость судьбы: почему одним все, а другим ничего? Яшка и без того такой способный, у него получается все, за что бы он только ни взялся. Ира интересуется одним Яшкой. У Яшки отец, мать, он ест досыта. И вот теперь он летит на самолете в Москву.

На самолете! Только подумать… Никто в восьмом «Б» не смеет и мечтать об этом. Эх!

Борис не расслышал, что сказала ему Анна Матвеевна, и, только выйдя из подъезда, сообразил, что она приглашала его пройти в комнату. Он оглянулся, но было поздно — наверху хлопнула дверь.

Сивков постоял перед домом. От голода и обиды ему стало совсем тоскливо. Может, вот сейчас взять да уйти куда глаза глядят? Но куда он уйдет голодный, без денег? Потом… потом здесь все-таки его друзья. Как-то примут его в другом месте… А вдруг заставят повернуть оглобли?

Борис возвратился к себе в комнату. У него теплилась надежда, что, может быть, дядя Коля пришел в себя и сам захотел есть. Тогда он выскребет из карманов оставшуюся мелочь и пошлет его, Бориса, за хлебом и картошкой.

Дяди Коли в комнате не было. У Бориса дрогнули и искривились губы. Гад! Ведь впереди целый день. Значит ему все равно, пусть подыхает племянник! Ну, нет, не будет этого. Дядька пропивает вещи, а он, Борис, станет их продавать, чтобы добыть денег на хлеб. Он оглянулся и сразу обратил внимание на опустевшую стену. Там еще утром висела картина Перова «Охотники на привале». Ее любили и Борис и сам дядя Коля. А теперь он и ее унес, чтобы пропить.

Взбешенный Борис поддел ногой стул, на котором накануне сидел дядька. Колебаний больше не было. Ему остается только выбрать вещь на продажу.

Под кроватью дяди Коли он заметил туфли, немножко поношенные, но это даже лучше, не будет подозрений. Борис завернул их в газету и сунул под рубашку. Затем бесшумно выскользнул из комнаты.

Возвратился он часа через полтора, на ходу откусывая прямо от буханки черного хлеба. Карманы его штанов оттопыривались. В одном была банка рыбных консервов, в другом — кулек с сахаром. В этот день Борис устроил себе настоящее пиршество.

 

6

Два дня в воздухе и три дня, проведенные в столице, показались Яше значительнее, чем несколько лет в Южноуральске. Пожалуй, так оно и было. До сих пор ему не приходилось покидать город и его окрестности. И вдруг сразу Москва! Да еще не как-нибудь, а по воздуху. Путешествие подружило его с Грачевыми. Подобно Ире, они внесли в его мир новую частицу тепла и света. Прощаясь с Яшей, Люба взяла с него слово, что он завтра же придет к ним в гости.

Едва очутившись в объятиях матери и торопливо рассказав ей о своих впечатлениях, Яша побежал к Ирине. Здесь он прямо захлебывался от восторга, рассказывая подробности полета и все, что видел в Москве. Ира увидела перед собой прежнего Яшу-фантазера, у которого самые обыденные события становились романтичными. Он, как наивный мальчик, еще не вполне верил тому, что действительно летал на самолете.

Но, рассказывая о Грачеве, Яша всячески старался умолчать о его дочери и ни разу не произнес имени Любы. Ему казалось, что знакомство с Любой бросает какую-то тень на его взаимоотношения с Ирой, что упоминание о завязавшейся дружбе с другой девушкой может обидеть Ирину.

От Иры он направился к Борису, но по пути забежал за Михаилом, Алешкой и Кузей. По дороге Яша каждому из них успел рассказать о своем приключении, каждый раз дополняя его новыми подробностями.

Михаила больше всего заинтересовал рассказ о метро. Он засыпал Яшу вопросами об устройстве станций, самодвижущихся лестниц, поездов. Его страшно удивляло, как это, несмотря на тяжесть многоэтажных домов, удалось прорыть туннель и он ни разу не обвалился.

Рыжий Алешка раскрыл рот и глаза, когда Яков принялся перечислять картины Третьяковской галереи.

— Завидую, — вздохнул Кузя. — Москва это еще что. А вот на самолете полетать — это да.

Вчетвером они вошли в подъезд, поднялись по лестнице дома, где жил Борис. Они принялись так барабанить в двери, что из других квартир стали выглядывать жильцы. Но Борис все не открывал. Друзья уже решили, что его нет дома, но вдруг услышали щелканье ключа, и дверь распахнулась.

Борис имел очень странный вид: взлохмаченные волосы, яркий румянец на щеках и осоловевшие, как после долгой бессонницы, глаза.

— Ты что, — удивился Михаил, — болен?

— А-а! — неестественно веселым голосом сказал Борис. — Это вы! Пролезайте в мою берлогу.

Яше сразу же бросилась в глаза еще более опустевшая комната. Исчезла картина «Охотники на привале», исчезло зеркало с комода, вместо трех стульев остался только один. Зато на столе красовалась целая батарея бутылок. У Яши как-то сразу пропала охота говорить о счастливых событиях в своей жизни. В этой комнате не было и намека на счастье.

— Устраивайтесь, кто где может. — Борис сделал широкий жест рукой и сам не сел, а плюхнулся на стул.

— Ты чего, Борька? — Михаил вплотную подошел к товарищу. — Ты же пьян.

— Не, — смутился Борис, — не выдумывай. Я… я просто так. Честное слово! Ну чего вы на меня уставились? Я тут с тоски подыхаю. По совести говоря, дядька не допил, а мне… Ну, мне просто интересно стало, какой у нее вкус-то. Проти-и-ивная! — Борис содрогнулся при одном воспоминании. — А зато мне весело. На душе полегчало. Яшке вон что, — в его голосе послышались упрек и раздражение, — он даже на самолете летал.

Друзья растерянно стояли вокруг стола, на котором в беспорядке сгрудились винные бутылки. Впервые они видели своего товарища (не Бориса, а вообще товарища) пьяным. Это всех их поразило одинаково.

— Эх, ты — вздохнул Алешка, — комсомолец.

— Дурак он, а не комсомолец, — подхватил Кузя.

— Ребята, — взмолился Борис, — я и сам не знаю, как это получилось. Просто любопытно было. Но я больше не буду, честное слово. Честное комсомольское!

— Он не будет, — вступился Яша. — Ну мало ли что может случиться с человеком.

— Вы только никому не говорите. Ладно?

— Ладно уж, — буркнул Михаил. — Но если еще раз такое случится — смотри, непоздоровится тебе. Увидела бы тебя Ира.

Бориса так и подбросило на стуле.

— Если вы ей хоть слово скажете, я… я не приду больше в школу. Плюну на все. Ясно? Уеду ко всем чертям, запросто.

— Пошли на реку, — сказал Михаил. — Хватит рассусоливать. Мы вот тебе сейчас ванну устроим.

Борис показался Яше совсем другим, незнакомым, что-то резкое изменилось в нем за эти несколько дней. Глаза его с упреком останавливались на товарищах, но вел он себя по-прежнему непринужденно, был весел, дальше всех нырял, пытался утопить Алешку, валялся на горячем песке.

И за все это время ни разу не спросил Яшу о его полете в Москву. Сам Яков оставался еще во власти своих переживаний и не особенно задумывался над поведением Бориса.

Все-таки самое значительное, самое важное впечатление от полета осталось внутри Яши невысказанным. Он оторвался от земли, впервые увидел ее из-под облаков, и пусть это походило на сон, но все же ощущение полета уже не покидало его ни на минуту. Грачев позволил ему взглянуть на механизмы, которые управляют машиной, большим летательным аппаратом, прототипом межпланетного корабля. И не есть ли это начало будущего стремительного полета в космическое пространство?

Многие люди, не бывавшие в воздухе, разочаровываются в своих ожиданиях, если впервые поднимаются на тяжелой транспортной машине: в ней спокойней и удобней, чем в мягком вагоне пассажирского поезда. Ощущения полета нет. Но фантазия Якова дополнила то, чего не дало само путешествие. И единственным человеком, кто понял все это, была Ирина.

Возвратившись в Южноуральск, Яша как бы убедился в том, что мир действительно больше и прекраснее, чем он думал. Поднявшись в воздух, он уже не чувствовал себя прикованным к земле. У него выросли крылья. Кусочек мечты обратился в действительность. Весь день он носил в себе неутихающее возбуждение. И Люба. Девушка нравилась Яше. В ней тоже бродило это беспокойное, зовущее, очень похожее на то, что испытывал Яша.

…Ночью он долго не мог заснуть, вскочил, распахнул окно, глубоко вобрал грудью посвежевший, хлынувший в комнату воздух.

Ох, сколько он чувствовал в себе силы!

Над крышами домов расстилалось звездное небо. Сегодня звезды сверкали особенно ярко. А может быть, это ему только показалось…

 

7

Яша все реже бывал у Иры, а сама она почти не появлялась у Якимовых. Да когда они и встречались, уже не получалось прежней задушевности и непринужденности. Разговор становился неинтересным, сводился к простому обмену новостями.

Гораздо чаше Яша стал бывать у Грачевых. С Любой он мог часами говорить об авиации, о перелетах Громова, Чкалова, Осипенко, разбирать конструкции самолетов, их недостатки и достоинства. Усевшись рядом на диване, Люба и Яша листали журналы, читали книги. Дмитрий Васильевич в свободные от рейсов вечера подсаживался к молодым людям, и беседа делалась особенно оживленной.

Частенько Люба и Яша совершали прогулки на мотоцикле. Люба научила своего друга управлять машиной; это оказалось не так уж сложно. За руль они садились поочередно и проезжали иногда по сто, сто пятьдесят километров.

Катя при встрече спрашивала Любу:

— Почему не приходишь? И на мотоцикле больше не покатаешь?

Люба мялась, говорила что-то невразумительное про домашние дела, неисправность мотоцикла.

Однажды Люба и Яша в одной из своих прогулок угодили под затяжной дождь. Это случилось в ста двадцати километрах от Южноуральска, в стороне от тракта. Глинистая дорога, по которой они ехали, начала быстро раскисать. Машина забуксовала.

— Давай спрячемся под деревья, — предложила Люба, — переждем дождь.

Объединенными усилиями они затащили мотоцикл под раскидистые сосны. Но дождь становился все сильнее. На Любе была отцовская кожаная куртка, однако она спасала ее только до пояса, штаны и ботинки ее вымокли, а на Яше и вообще уже сухой нитки не оставалось.

— Смотри. — Люба указала вглубь леса. — Что это? Кажется, какое-то жилье.

— В самом деле, — обрадовался Яша, — избушка.

Шагах в двухстах от них, скрытая стволами сосен и кустарником, виднелась избушка, построенная охотниками или дровосеками. Собственно, это была даже не избушка, а почти землянка. Она чуть возвышалась над холмиком, в который была врыта. Но у нее имелась крыша, что было самым главным.

Войдя в избушку, Люба и Яша увидели даже очаг, сложенный из крупных, уже закоптившихся камней.

— Замечательно! — Люба захлопала в ладоши. — Давай вообразим, что во время дальнего перелета мы совершили вынужденную посадку в глухой тайге.

— Давай-ка сначала разведем огонь, — предложил Яша, вздрагивая от холода. — А кроме того, у нас нет аварийного запаса продовольствия.

— Нам сбросят его на парашюте. Яков, почему ты не поддерживаешь полета моей фантазии?

Яша покосился на кожаную куртку Любы и полез в карман за спичками. Спички отсырели и были совершенно непригодны к употреблению.

— Вот тебе и полет фантазии, — сказал Яша.

— М-м-м… — поежилась Люба. — А дождь, кажется, стал еще сильнее.

Быстро темнело, в избушке темнота была такой плотной, что Яша и Люба почти не видели друг друга. Они нащупали груду сосновых веток, которые, видимо, служили ложем для прошлых обитателей этого примитивного жилья. Сели. Люба сняла кожанку и накинула ее на плечи себе и Яше. Ему стало немножко теплее.

— Ты, наверное, проголодалась, — участливо спросил Яша, потому что у него самого все острее ощущалась пустота в желудке.

— Нет, нет, — ответила Люба, — но вот ты не можешь согреться. Скинь пиджак, он все равно насквозь мокрый. Вот так… А теперь прижмись ко мне сильнее, я все-таки не так вымокла.

Очевидно, время перевалило за полночь. Дождь не переставал. Любу и Яшу начало клонить ко сну.

— Давай ляжем, — предложила Люба, — может быть, теплее станет.

Они вытянулись на колючей, но достаточно мягкой хвое. Люба заботливо накрыла Яшу своей кожанкой и обняла его. Добрый час они еще вздрагивали от холода, прежде чем согрели друг друга теплом своего тела.

В избушке стоял тяжелый запах перепревшего мха. Как отдаленный гром водопада проникал в нее шум дождя. Ни единого звука не добавлялось больше к этому монотонному шуршанию капель о листву кустарника и хвою деревьев.

Яша закрыл глаза. Но, несмотря на усталость и поздний час, ему не спалось. Наверное, оттого, что зрение было выключено, обострились неожиданно другие чувства.

Прежде всего Яков уловил на своем лице дыхание Любы, теплое, беззвучное, сказавшее ему, что лицо девушки совсем рядом и если чуть подвинуть голову, то можно коснуться ее щеки или губ.

Обнаженные до плеч теплые Любушкины руки крепко обвивали его шею и сама она плотно всем телом прижалась к нему. Особенно остро ощутил Яков упругое прикосновение ее грудей, услышал, как стучит ее сердце.

Якову сделалось жарко, не хватало воздуха, — совсем как когда-то при воспалении легких. Он приоткрыл глаза и различил в темноте глаза Любы, широко открытые, настороженные. Люба! Да ведь рядом… Люба! Яков словно сделал открытие. Оно и испугало и обрадовало его. Ему захотелось крепче обнять девушку, сжать ее так, чтобы ей стало больно.

Однако руки не слушались Якова, на него вдруг напала робость. Если бы Люба сделала хоть движение… Но девушка поспешно сомкнула веки, притворилась спящей.

Они лежали боясь пошевельнуться. Хвоя становилась все тверже, ветки вдавливались в тело. Люба отлежала ногу, у Якова затекла рука, на которой покоилась голова девушки. Но все это были пустяки в сравнении с пугающей взаимной близостью. Было не до сна. Они прислушивались друг к другу: к дыханию, к биению сердца, к теплоте тела.

Только когда в окошечке забрезжил рассвет, Люба шепнула:

— Вставать?

— Ага…

Девушка первой вскочила на ноги, но, охнув, тут же опустилась обратно и стала растирать ногу. От ступни к бедру побежали мурашки. Любе показалось, что по ноге пустили электрический ток. Яков в это время поглаживал отекшую шею. Он смущенно поглядывал на свою подругу, чувствуя себя перед ней виноватым, хотя и сам не знал, в чем именно.

— Ух… прошло, — Люба поднялась на ноги. — А теперь скорей на улицу. Побегаем, разомнемся. Дождика, кажется, нет.

В дверях она обронила кожанку. Внимание Яши привлек звук чего-то сыпучего во внутреннем кармане. Он запустил туда руку и вытащил… коробок спичек!

— Ой, — ахнула Люба, — какие же мы с тобой бестолковые, Яшка. Не догадались в карманах пошарить. Папка-то у меня курящий, у него всегда по карманам спички растолканы.

— Ну и пусть, — сказал Яша, — зато есть о чем вспомнить. Правда?

— Правда! — Люба опустила глаза. — Я этой ночи никогда не забуду… Только… только, Яшенька, давай поскорее костер разведем. У меня уже зуб на зуб не попадает.

Они развели огромный костер. Одежда на них дымилась, они поворачивались к пламени то спиной, то грудью, то одним боком, то другим. Потом стали бегать друг за другом. Яша поймал Любу и хотел повалить ее, но девушка оказалась очень сильной, и ему никак не удавалось справиться с ней.

А тут и солнце выглянуло. Ветер начал подсушивать дорогу. К полудню удалось выбраться на тракт. Люба села за управление. Мотоцикл полетел вперед, как ветер, обгоняя колхозные грузовики, везущие продукты на городской рынок.

Дружба Яши и Любы становилась все крепче. Едва разделавшись с домашними заданиями, Яша спешил к Грачевым. У Грачевых часто собирались летчики — знакомые Дмитрия Васильевича. Люба и Яша не принимали участия в разговоре, но жадно слушали рассказы старших.

… Германские войска обошли линию Мажино и устремились во Францию. Немецкие танки двигались на Париж.

Главным предметом обсуждения у Грачевых в эти дни были сообщения о воздушных боях. Немцы объявили себя хозяевами воздуха, они с лихорадочной поспешностью вводили в строй новые армады самолетов. Геринг хвастал тем, что не позволит упасть на Германию ни одной бомбе.

Дмитрий Васильевич, сжав в кулаке подбородок, сосредоточенно изучал раскрытый журнал с фотографиями «мессершмидтов», «фокке-вульфов» и «юнкерсов». Особенно его интересовали «юнкерсы». Он сравнивал их с однотипными тяжелыми машинами советских конструкторов.

— Как считаешь, Васильевич, — спрашивали его сослуживцы, — не придется ли и нам… того… А?

— Придется. — Лицо Дмитрия Васильевича становилось суровым. — Другой вопрос — когда? Гитлер побьет Францию, это неоспоримо, Франция к войне не готовилась. Попытается он и Англию прихлопнуть. А вот тогда разве…

— Что ты говоришь, Дмитрий? — пугалась Антонина Петровна.

А где-то в Эстонии стояли танковые части, в которых служил Владимир Якимов. Но Володя писал, что у них все спокойно, все в порядке.

Люба и Яша вместе ходили в кино, они не пропускали ни одной картины. Антонина Петровна улыбалась тайком, наблюдая за дочерью. Девушка с особой любовью ухаживала теперь за косами, больше обращала внимания на наряды, чаще поглядывала на себя в зеркало.

Особенное удовольствие Яша и Люба находили в том, чтобы договориться о встрече по телефону. Из школы Яша бежал на почтамт, расположенный всего в двух кварталах от дома Грачевых. Он звонил Любе по автомату, причем назначение свидания и вообще весь разговор происходил в таких отвлеченных фразах и полунамеках, будто слышавшая Любу Антонина Петровна не могла понять, с кем и о чем говорит ее дочь.

Телефонный разговор кончался, как правило, тем, что Яшу выпроваживали из кабины автомата.

Выпал первый снег. Яша и Люба стали готовиться к выходу на лыжах. И время, как быстрый лыжник, мчалось вперед.

На залитой солнцем заснеженной и глухой поляне Яша неожиданно остановил идущую впереди Любу.

— Знаешь что, Любушка, — сказал он, поровнявшись с нею.

— Ну?

Вместо ответа он обнял ее и поцеловал в губы.

— Любишь? — тихо спросила она.

Он прижал ее к себе еще крепче. Они долго стояли обнявшись. Ветер осыпал им на плечи снег с деревьев. Вершины убранных снегом сосен отчетливо выделялись на чистом светлом небе. Солнце заглядывало в счастливые глаза юноши и девушки.

А лес, оттого, что здесь была Любушка, казался Яше сказочно красивым. Переплетенные и присыпанные снежком ветви кустарников с обеих сторон окаймляли коридор, по которому пробегала лыжная дорожка. Молодые, стройные елочки стояли в снегу, точно девушки в белых нарядах.

— А тогда в избушке… помнишь? — шепнула Люба, — почему ты меня не поцеловал тогда? Я ведь немножко обиделась.

…Новый, 1941 год договорились встретить вместе у Любы. Грачевы обычно собирали у себя многолюдное общество. Приходили сослуживцы Дмитрия Васильевича, подруги Любы, близкие друзья Антонины Петровны.

Последний день 1940 года показался Яше самым длинным днем в году. Он едва дождался, пока кончатся уроки. А прибежав домой, увидел в своей комнатке… Иру. Она обтирала пыль с книг и приборов, стоявших на полках.

— Ира? — обрадовался и смутился Яша. — Вы?

— Я, таракан. — Голос Ирины был по-прежнему мягок и ласков. — Вот пришла узнать, как у тебя высшая математика подвигается. Да вижу — пыль. — И вполголоса продекламировала:

Она покачала головой и, проведя тряпочкой по переплету «Небесного мира», кивнула на тетрадь для записей.

— Дифференциальное не закончил? А читал в газетах: немцы собираются бомбардировать Англию реактивными снарядами?

— Где?!

— Что, газета? У меня нет. Но я это сама читала. А ты разве в библиотеке не бываешь?

Яша, не отвечая, опустился на стул. Со стены на него вдруг осуждающе взглянули серьезные глаза Циолковского. В библиотеке? Он уже забыл, когда бывал там. Немцы собираются бомбардировать Англию реактивными снарядами… Значит, немецкие ученые интенсивно работают над тем, о чем он, Яша, еще только продолжает мечтать. И не безуспешно работают. Перебросить снаряд за сотни километров можно только совершенно новым, не известным пока технике, способом.

Ира тоже села, чуть склонив набок голову и внимательно глядя на Яшу.

Что же, надоела математика? Значит, чем-то другим увлекся? А?

Яша мысленно оглянулся. Люба? Да нет, он не переставал мечтать о полете в космическое пространство. Конечно же, ничего не изменилось в его стремлениях. Ничего? Но много ли он сделал за это время?

Серые добрые глаза Иры жгли его. Ему бы очень хотелось остаться одному, подумать, решить. Но Ира ждала, что он скажет, и сказать что-то было необходимо.

— Мне больше нечем увлекаться, — глухо проговорил Яша, — это мое будущее, вы знаете.

А я пришла пригласить тебя, Анну Матвеевну и Филиппа Андреевича вместе с нами встретить Новый год. Выпьем за твои будущие успехи. Хорошо, таракан? Мы же еще ни разу не встречались за праздничным столом. А что касается высшей математики, то я в тебе твердо уверена. Передышка тебе очень необходима. Голова теперь не болит?

— Ни в какой передышке я не нуждаюсь! Так уж просто получилось, и очень хорошо, что вы пришли, Ира… Я… я просто стал лентяй. Некому было подталкивать меня.

— Знаешь что?

— Что?

— Давай составим план номер два на высшую математику.

— Давайте, Ира! Сейчас же, хорошо?

— Согласна.

Они сели рядом за стол.

— А Новый год не забудь: вместе.

Следовало сказать о приглашении Любы, но рядом с Ирой ее образ отступил, поблек. Ира и мечта были неотделимы. В присутствии Иры ни о чем другом ни думать, ни говорить он не мог.

До встречи Нового года оставалось больше восьми часов. После ухода Иры Яша немедленно сел за дифференциальное исчисление. Однако по мере того как день сменялся вечером, по мере того как стрелки часов продолжали свое движение, на душе Яши становилось неспокойно. Он знал, что очень обидит Любу, и ему самому хотелось провести праздничный вечер вместе с нею.

Его колебания решила Анна Матвеевна. Войдя в комнату, она заговорила о сегодняшней встрече у Иры. Оказывается, мать решила сделать Ире новогодний подарок. Они, Якимовы, видели от нее столько хорошего.

Анна Матвеевна стала вспоминать о воспалении легких, перенесенном Яшей, о бессонных ночах, проведенных Ирой у его постели, о переливании крови.

Он устыдился своих колебаний. Да разве можно не пойти к Ире, если она приглашает? Нет, пусть лучше обидится Люба, но к Ире, к хорошей, родной Ире он пойдет.

 

8

Всю первую неделю января Яша никуда не выходил — он сидел над высшей математикой. Никогда еще не работал он над ней с таким увлечением. Математика начинала оживать, формулы приобретали физическую сущность. Яша вдруг стал видеть в индексах, в буквенных обозначениях, в длительных процессах выводов формул динамику, движение, то есть то самое, отсутствие чего до сих пор угнетало его. Упал занавес, открылся еще один уголок яркого многоцветного и многозвучного мира.

К девятому января Яша покончил с дифференциальным исчислением и немедленно перешел к интегральному. План, намеченный вместе с Ирой, стал лишним, потому что сроки в нем оказались чересчур растянутыми.

Пришли Борис и Михаил, подивились странному увлечению товарища, пожалели, что он редко бывает вечерами в школе, где собираются все ребята. Михаил увлекся драматическим кружком. Алексей ходил в кружок живописи при городском Доме пионеров, а в школе руководил оформлением выставок и рисовал карикатуры в стенную газету. И только Бориса больше тянуло к природе — в лес, на охоту. Последнее время он охотился самостоятельно, часто жаловался на дядю, в школе появлялся невеселым. Но уж свободные вечера он тоже предпочитал проводить с ребятами, а не сидеть за книгами.

Каждый раз, когда Борис приходил к Якимовым, Анна Матвеевна усаживала его обедать. Борис не отказывался, он по-прежнему всегда бывал голоден.

— Перебрался бы ты к нам, Борис, — сказал Филипп Андреевич, — что это за житье?

— Да житье у меня нормальное.

Борис посмотрел на Яшу, но тот, отправляя в рот ложку за ложкой, думал о чем-то своем и не принимал участия в разговоре.

— Еще пить, пожалуй, научишься, — пошутил Филипп Андреевич. — Дурной пример очень заразителен. — И, не заметив внезапного смущения Бориса, продолжал: — Так что, смотри, невтерпеж станет — шапку в охапку да через дорогу. Не объешь, не бойся.

Время летело незаметно. К вечеру десятого января Яша почувствовал знакомое тиканье крови в висках, голова начала медленно тяжелеть.

Он тотчас же поднялся из-за стола и выглянул в окно. Солнце еще не закатилось, хотя и висело уже над линией горизонта. Яша переоделся и отправился в лес на лыжах.

У опушки он надел лыжи и пошел так быстро и так легко, что на него оглядывались идущие из леса лыжники.

За просекой навстречу Яше вышла группа девушек. Он сделал шаг в сторону под низко нависшие ветви сосен. Первая девушка, поровнявшись с Яшей, неожиданно подняла палку и ударила по ветке, под которой он стоял. Снежный дождь обрушился на его голову и плечи. Девушки дружно рассмеялись.

— Так, так его! Правильно! — крикнул знакомый голос. Последней шла Люба. Поровнявшись с Яшей, она остановилась.

— Люба?

— Узнал? И это хорошо, Девочки, я вас догоню.

Они остались вдвоем.

— Люба, ты на меня сердишься?

— И ты спрашиваешь?

— Я тебе все расскажу, ты должна понять.

— Постараюсь. Но, по-моему, ты не в ту сторону путь держишь.

— Я только что пришел, Любушка.

— Поздновато. Может быть, и меня пригласишь с собой?

— Конечно! Если ты не устала.

— Нет, не устала.

Девушка пошла впереди, что-то напевая. Иногда ома поднимала палку и ударяла ею по стволу сосенки. С ветвей шурша осыпался снег.

Люба свернула к Лисьей горе, лыжня извивалась между буреломом, кустарниками и скалистыми обрывами. Почти три километра продолжался подъем.

Яша несколько раз пытался заговорить с Любой, но она продолжала напевать и делала вид, что не слушает его.

Начало смеркаться.

— Может быть, повернем обратно? — предложил Яша.

Люба опять промолчала. Поведение ее было странным и непонятным. Они вошли в узкий коридор между вековых сосен и очутились на краю спуска с Лисьей горы. Лыжня круто падала вниз, змеей скрываясь в густом лесу и в сплошных зарослях кустарника. Отважиться в сумерки скатиться с Лисьей горы было небезопасно. Но прежде чем Яша успел предупредить об этом Любу, она решительно оттолкнулась и помчалась вниз! Ему ничего не оставалось, как последовать за нею.

Упругий обжигающий ветер ударил Яше в лицо. На глазах выступили слезы. Они мешали видеть лыжню и мчавшуюся впереди девушку. Каждое мгновение лыжи могли соскользнуть с укатанной, вдавленной в снег, колеи и швырнуть лыжника на ствол дерева. К тому же стало довольно темно. Люба мелькала перед Яшей неясным исчезающим пятном.

Вдруг он услышал шум падения, треск подминаемых сучьев, стук лыж о дерево и болезненный крик Любы. Яша едва успел опрокинуться на бок, чтобы не налететь на девушку. Он так ударился грудью о ствол сосны, что на минуту потерял сознание. Снег облепил его с ног до головы.

Едва открыв глаза, Яша вскочил на ноги. Во рту появился неприятный солоноватый привкус крови. Но какие это пустяки в сравнении с тем страхом, который переживал он за Любу! Яша скинул лыжи и, проваливаясь в снегу, поспешил к девушке. Она лежала на боку, не делая попытки встать. Глаза ее были закрыты, она тихо стонала.

— Люба! — перепугался Яша. — Любушка! Что ты?

Девушка болезненно поморщилась. Яша стал освобождать ее ноги от лыж. Когда он снимал лыжу с правой ноги, Люба громко вскрикнула.

— Нога?

Люба молча кивнула головой. Опираясь на руку Яши, она попыталась встать, но с громким криком рухнула обратно на снег. Наконец она села и прислонилась к стволу дерева.

— Вот что я наделала, — сказала она, почти плача, — дура такая… Ты езжай, я как-нибудь доберусь одна.

— Доберусь! — возмутился Яша. — Больше ничего не могла придумать?

Он растерянно смотрел на свою подругу. Что делать? Лисья гора — пустынное место, никаких проезжих дорог поблизости нет, жилья тоже. Кричать? Никого не докричишься, особенно в такой поздний час.

Выход был один: нести Любу на себе. Для этого прежде всего надо выбраться обратно на вершину горы. Яша оглянулся. До вершины не так уж далеко, но склон крутой, деревья почти вплотную подступают к лыжне.

— Я понесу тебя, — объявил Яша.

— Ой, что ты, Яшенька! — испугалась Люба. — Я же такая тяжелая.

— Пожалуйста, без разговоров. Как я сказал, так и будет.

Попытка подняться с Любой на одетых лыжах закончилась полной неудачей. Узкий, стиснутый лесом коридор не позволял ступать «лесенкой» или «елочкой». Яша попробовал пойти прямо по лыжне, но, сделав несколько шагов, скатился обратно, подмяв под себя Любу.

Лыжи пришлось снять. Теперь ноги вязли и проваливались. Тяжелая ноша сковывала движения, оттягивала руки.

Когда Яша добрался до вершины, он дышал, как загнанная лошадь. Его лицо блестело от пота, рубашка прилипла к спине, руки и ноги дрожали от непривычного напряжения.

Яша посадил Любу на пенек и плюхнулся рядом с нею. Отдышавшись, он вернулся за лыжами.

— Оставь меня здесь, — жалобным голосом попросила Люба. — Сходи, позови кого-нибудь на помощь.

— Как я могу тебя оставить, — возмутился Яша. — Ночью, да еще одну. А потом мороз. Пока я прохожу, ты превратишься в сосульку. Сказал — донесу, значит донесу. Теперь легче будет. Но мне кажется, на ногу нужно наложить лубки. — Он вытащил из кармана складной ножик и стал оглядываться по сторонам в поисках подходящих веток. — Похоже, что у тебя перелом.

— Уж не собираешься ли тащить меня до самого дома? — поразилась Люба.

— Нужно будет, так до Луны донесу.

— Яшка, милый мой, хороший, Яшенька!

Люба стала раскачиваться из стороны в сторону и уже неестественно громко стонать и вскрикивать. Вдруг она разразилась громким смехом.

— Любка, что с тобой? — испугался Яша.

— Ничего, уже ничего.

Она вскочила, схватила прислоненные к сосне лыжи, бросила их на лыжню, и сунула ноги в крепления. Быстро намотав на рукавицы тесемки палок, она повернулась к опешившему Яше.

— Ау, Яшенька, не отставай!

— Люба, а нога? А нога, Люба! — закричал Яша.

— Я же сказала — прошла.

С хохотом она побежала по лыжне. Одураченный Яков долго не мог застегнуть крепления, ронял и поднимал палки. От гнева его бросало в дрожь, он боялся, что если догонит Любу, то отдубасит ее палкой.

Но, пробежав метров триста, Люба сама остановилась. А Яша, едва очутился рядом с нею и взглянул в ее озорные глаза, почувствовал, как гнев его гаснет, точно костер под ливнем.

— Это тебе за Новый год, — сказала Люба. — Запомни: я не прощаю обиды. Ты… ты мне весь вечер испортил. Новогодний вечер — и без тебя.

— Любушка…

— Квиты? Говори?

— Любушка…

Они бросились друг другу в объятия, целовались, смеялись и снова целовались.

— Ох и вредная, — шепнул ей Яша, — мне так хочется тебя побить.

— Бей, я разрешаю. Только… только ты тоже хорош. Рассказывай, почему не приходил.

Только теперь он рассказал ей о своих настоящих планах на будущее. Не мог не упомянуть и об Ирине. Да, упомянуть…

Они шли рядом, медленно передвигая лыжи. Лес окутывался ночной мглой. Лунный свет пробивался сквозь ветки деревьев и зелеными феерическими пятнами ложился на поблескивающий стеклом наст. Млечный путь вытянулся вдоль дорожки, по которой шли юноша и девушка.

— Так вот о чем ты мечтаешь, — проговорила Люба, — и ничего не сказал сразу. Думал, не пойму? Или стану смеяться? Смешной… Смешной и хороший. Давай, Яшка, всю жизнь, понимаешь, всю жизнь быть вместе. Вот ты когда-нибудь построишь межпланетный корабль, а я… я поведу его! Я же непременно стану летчиком. Думаешь, я просто так говорю? Ты еще меня не знаешь.

— Поженимся, да? — спросил Яша.

— А ты меня по-настоящему любишь?

— Очень, Любушка.

— Ну, тогда… тогда я согласна. Только ведь не сейчас, правда? Кончим школу, потом ты кончишь институт, а я стану летчиком.

Незаметно лес расступился, вдали показались огни города.

… В феврале Яша уже мог разобраться в первых главах Циолковского. Продолжая изучать интегральное исчисление, он теперь с жадным нетерпением подгонял себя. Теории Циолковского, раскрывающие законы полета в космическом пространстве, и в самом деле явились откровением для Яши. Яша постиг самые азы реактивной техники, но они ему казались уже величайшим теоретическим оружием, с помощью которого он теперь сам будет делать другие, еще не сделанные открытия.

Головные боли иногда напоминали о себе, но уже как далекие отголоски прошедшей бури. Утренняя зарядка, гантели, холодная вода и лыжи стали привычкой. Тело Яши, словно освобожденное от оков, наливалось силой, обрастало бугорками мышц, раздавалось в плечах.

Высшая математика — ключ к реактивной технике — осталась позади. Он не просто познакомился с нею, нет, он изучил ее самым добросовестным образом. Эта наука превратилась для него в увлечение, вытеснив все другие, и, значит, легла на сердце, прочно осела в памяти.

В апреле Яша мог решить любое интегральное уравнение из задачника для технических вузов.

Теперь он начал брать в библиотеке ту техническую литературу в инженерном изложении, которая отпугнула его прежде. Яша полетел вперед, что называется, на всех парусах.

 

9

Циолковский, «Небесный мир», с десяток других научных трудов были теперь пройденным этапом. Знания юноши становились все обширнее, все разнообразнее. Понемногу он приводил их в систему, отбирая наиболее важное для себя. В специальной тетради Яша записывал наиболее интересные положения, которые излагали советские и зарубежные исследователи в области реактивной техники.

Но странное дело, чем больше становился объем его знаний, тем неувереннее он себя чувствовал. Все чаще его охватывало томящее беспокойство. Разумеется, в трудах Циолковского Яша нашел то, что искал. Константин Эдуардович — основоположник общей теории полета космического реактивного корабля. Он дал вывод всех соотношений, необходимых будущему конструктору таких кораблей: соотношение между весом горючего и весом самого аппарата, расчет скорости, необходимой для того чтобы преодолеть земное притяжение, расчет скорости истечения газа как исходный параметр для выбора горючего и многое другое. Смерть оборвала дальнейшие исследовательские работы великого ученого. В практическом отношении он не успел сделать еще очень многого.

Инженерная практика, используя основные разработки Циолковского, значительно способствовала дальнейшему развитию реактивных двигателей. Но полет в космическое пространство был все же отнесен в область фантастики. Реактивный двигатель приспосабливали для земных целей, то есть для полета в атмосфере, однако со скоростью, какой уже не способен развить поршневой двигатель. Все это было очень незначительным шагом к преодолению той пропасти, которая отделяет проблему полета в атмосфере от проблемы полета в космосе.

Авторы, посвятившие свои труды последней проблеме, единодушно сходились на одном общем выводе: они считали ее неразрешимой при современном уровне науки и техники.

Неразрешимой!

И это не было, разумеется, пустыми рассуждениями. Доводы подтверждались с помощью языка высшей математики, которому теперь Яша доверял не меньше, чем всем своим органам чувств вместе взятым.

Что можно было возразить против такой истины, как отсутствие горючего, способного обеспечить даже четвертую часть необходимой скорости?

Но если даже будет найдено такое горючее, говорят исследователи, какой же известный на земле металл или сплав выдержит развиваемую им температуру в четыре-пять тысяч градусов?

Одно за другим следовало еще несколько подобных «невозможно». Яша старательно выписывал их в свою тетрадь, и каждое новое «невозможно» камнем ложилось ему на сердце.

Он начал размышлять, над первым «невозможно», то есть над задачей выбора горючего. Несколько вечеров он провел в библиотеке за подбором литературы. Нужно было познакомиться с теми видами горючего, которые уже существуют на свете.

Вопрос о горючем привел Якова в… химию. Без химии он оставался слепым и несведущим человеком. Значит, прежде следовало изучить еще одну науку, которую так недолюбливал Яша.

У него опустились руки.

Если бы юный мечтатель Яков Якимов оказался более терпеливым и не стремился сразу же решить проблему полета в космическое пространство, его внимание наверняка было бы привлечено более существенным «невозможно», вокруг которого шла напряженная борьба в авиации, решались насущные практические вопросы.

Среди немецких и французских конструкторов, считавших свои самолеты лучшими в мире, распространилось убеждение в том, что развитие авиации имеет предел, и предел этот неизбежен. В борьбе за скорость конструкторы добивались все более мизерных результатов. Если пятнадцать лет назад различные усовершенствования давали прирост в сотни, а пять лет назад — в десятки километров, то ныне уже каждый километр увеличения скорости давался ценой неимоверных усилий, ценой изнурительной экспериментальной работы. В конце концов был установлен практический предел скорости, с которой самолет способен передвигаться в атмосфере — звуковая скорость. Теоретические исследования не указывали способов ее преодоления.

Но вот появились исследования Чаплыгина, талантливого ученика отца русской авиации Жуковского. Он разработал новую аэродинамику — аэродинамику сверхзвуковых скоростей. Многочисленная плеяда советских конструкторов, используя работы Чаплыгина, взялась за разработку принципиально новых форм крыла и фюзеляжа — рождалась машина для полетов со сверхзвуковыми скоростями.

Однако для такой машины потребовался и принципиально новый двигатель, по своей мощности превышающий в десятки раз самый мощный поршневой мотор. Появился реактивный двигатель.

Стали известны имена советских конструкторов Люлька, Болховатинова, Тихонравова. Лихорадочную деятельность развертывали и те зарубежные конструкторы, которые пророчили тупик в развитии авиации.

Но Яша прошел мимо этой борьбы за скорость полета в земных условиях, он мечтал о другом.

В школе между тем начались экзамены. Яша решил отложить пока реактивную технику, чтобы подготовиться к ним как следует. Он обманывал себя. Дело заключалось вовсе не в экзаменах. У него теперь хватило бы сил заниматься одновременно и тем и другим. Его пугала химия, и пугала куда сильнее, чем когда-то математика. Она казалась ему нуднейшей и скучнейшей наукой на свете. Опять нужно сворачивать в сторону, заниматься чем-то таким, что не имеет прямого отношения к его мечте.

В этот день сдавали устную геометрию. Яше она казалась настолько простой, что он не задумывался над тем, какие трудности испытывает самый лучший его товарищ Борис Сивков. Ответив первым, Яша вышел в коридор, чтобы подождать Бориса и вместе с ним и другими ребятами отправиться на реку.

Ребята появлялись один за другим, а Бориса все не было.

— Сивков застрял, — сообщила Томка Казанская. — Я ему хотела подсказать, да чуть не попалась. Ольгушка глаз с него не сводит.

— Разве вы к экзаменам не вместе готовились? — спросил Михаил Яшу, и тому стало стыдно. Последнее время он почти не виделся с Борисом, каждую свободную минуту Яков проводил с Любой.

Коридор опустел, около дверей класса, в котором шли экзамены, остались Яша, Михаил, Кузя и Алешка.

Борис вышел последним. Его расстроенное лицо сказало друзьям все. Можно было не задавать вопросов. Михаил все-таки спросил:

— Ну?

— Пара, — буркнул Борис и быстрыми шагами пошел вдоль коридора.

— Борис, подожди! — крикнул ему вдогонку Яша, но тот уже бежал по лестнице.

— Нехорошо получилось. — Серьезное лицо Михаила стало совсем озабоченным. — Это называется головокружением от успехов. Стали мы лучшими и успокоились. Комсомольцы называется. Только почему же все-таки Борис сорвался?

Пока друзья обсуждали неожиданный провал Бориса, тот медленно брел в тени заборов и домов. Дела были дрянные. Скрепя сердце, он заставлял себя терпеть дядю Колю, желая только одного: закончить школу, выбиться на дорогу. А теперь и в школе дела пошатнулись.

Зимой Николай Поликарпович как будто образумился, устроился на работу в жилищно-коммунальное управление прорабом по ремонту квартир. Должность не ахти какая, но все-таки лучше, чем сидеть без всякого дела. Каждое утро, собираясь на работу, дядя Коля проклинал себя: не оказалось туфель, исчезли рубашки, даже галстуки. Он и не пытался припомнить, когда успел спустить все это, и только приходил в раздражение. «Напиваюсь, как свинья, — частил он себя, — уже ум за разум заскакивает. Нет, пора стать человеком».

Его выдержки на новой работе хватило только до весны. Затем он послал к черту текущие и капитальные ремонты квартир и запил, на этот раз крепко, проводя все дни в компании самых сомнительных личностей. Он становился все менее разборчив в людях, считал за друга каждого, кто его угощает. Пьянел он теперь быстро от самых ничтожных порций алкоголя. Проснувшись утром, он думал только о том, где бы ему опохмелиться, забывая о пище.

А Борис в это время лязгал зубами от голода. Какая уж тут подготовка к экзаменам? Все вещи были проданы, в его собственности оставалась только двустволка, единственная память об отце. Свое ружье Николай Поликарпович сбыл еще зимой. Но Борису казалось легче мучаться от голода, чем расстаться с ружьем. Дядя успел пристрастить его к охоте, к бродяжничеству по лесу.

Новый приступ запоя начался у дяди Коли за полтора месяца до экзаменов племянника. В течение трех недель Борис жил тем, что сдавал винные бутылки, да тем, что ему изредка перепадало от дяди. Потом не выдержал. Он нарушил дядин запрет и, когда того не было дома, вскрыл ящики стола. Там хранились реликвии Николая Поликарповича: фотографии построенных им домов, купеческих дач, театров, заводов, фотографии друзей и родственников, свертки строительных чертежей, альбомы с набросками зданий. В одном из ящиков отдельно от прочих вещей лежал завернутый в кальку портрет и рядом с ним большая готовальня. Это было самое ценное, самое дорогое для Николая Поликарповича, Борис видел, как, таясь от него, дядя изредка достает портрет, и когда рассматривает, у него смешно вздрагивают губы, а глаза становятся узенькими, узенькими, будто ему приходится сдерживать боль.

Готовальню он не вынимал уже много лет.

Движимый любопытством, Борис развернул кальку. Он увидел портрет молодой женщины: большеглазое лицо, затейливая пышная прическа, обнаженная красивая шея. Борис долго не мог оторвать глаз от портрета. Последнее время он стал заглядываться на девушек, они приходили к нему в сновидениях. Проснувшись утром, он выдумывал себе романы, но в действительности не решался подойти даже к тем девушкам, которые учились с ним в одном классе. Встретив как-то Яшу с Любой, Борис был потрясен очередной удачей товарища. Яков в его глазах стал наисчастливейшим человеком. Сильное впечатление произвела на него Катя, подруга Любы, полненькая, востроглазая девчонка с чудесным румянцем на щеках, с перепутанными черными волосами, будто никогда их не расчесывала.

Положив, наконец, портрет, Борис взял готовальню. На обтянутой кожей крышке красовалась тисненная золотом надпись: «Дорогому Николаю от верной Нины». Поскольку драгоценная готовальня хранилась рядом с портретом, Борис мог заключить, что на портрете изображена сбежавшая от дяди Коли жена Нина.

Готовальня была изготовлена в Швейцарии. В бархатных гнездах лежало множество инструментов, назначение которых было неизвестно Борису. В лучшие времена готовальня редко убиралась в ящик стола. В комнате стоял станок с чертежной доской, и Николаю Поликарповичу ничего не стоило провести за ним ночь, чтобы утром с чувством радости и наслаждения увидеть рожденные на бумаге формы нового здания.

Но Борис смутно помнил эти времена. Дядя Коля уже не испытывал творческих порывов и наверняка забыл о существовании готовальни. Станок и чертежная доска давно отправились в комиссионный магазин.

Сверкающие никелем инструменты, их чудесные костяные ручки вызвали у Бориса благоговейный трепет. Он испугался того, что собирался сделать. При всей неопытности юноша понимал, что готовальня представляет для ее обладателя большую ценность. «Представляла», — поправил он себя. Рано или поздно ее постигнет участь остальных дядиных вещей.

Борис захлопывал и открывал крышку, вертел в руках изящные планиметры, циркули, рейсфедеры. Ему было жаль выносить все это из дома. У него вдруг возникло острое желание начертить что-нибудь с помощью разложенных в гнездах инструментов. Борис заглянул в средний ящик стола, разыскал там небольшой лист бумаги. Подумав немного, он стал вычерчивать дом, который был виден в окно. Работа увлекла. От напряжения он даже высунул кончик языка. Борис разыскал еще лист бумаги, вычертил стол, эскиз кровати, катушку для ниток. С помощью циркуля, измерителя и треугольников чертежи получались так точно, что Борис с удивлением и недоверием смотрел на свое творчество. Его охватил странный, еще неиспытанный трепет. От бумаги не хотелось отрываться.

Утомившись, Борис уже совсем другими глазами посмотрел на готовальню. Он и сам не понимал, что она пробудила в нем, какую задела струнку. На минуту его испугала мысль: ведь дядя Коля давно мог пропить такую чудесную вещь.

Готовальню следовало оставить себе. Но тут до его сознания дошла давящая боль в желудке, которая мучила с утра. Борис был голоден. Оставить готовальню или… На этот раз колебания были совсем иного рода. Прежде он чувствовал угрызения совести, теперь возникло какое-то раздвоение желаний. Одно желание было мучительным — он хотел есть. Другое — смутное, оно уходило в будущее. В самом процессе черчения Борис ощутил что-то притягательное, многообещающее.

Несколько часов второе желание преобладало над первым. Борис завернул готовальню в тряпицу и спрятал под свой матрац. Сидя на, кровати, согнувшись и придавив живот руками, чтобы заглушить сосущую боль под ложечкой, он ломал голову над тем, где бы сегодня перекусить. Когда до ухода в школу осталось часа полтора, он не выдержал. Идти голодным в школу нельзя, там уже вовсе нечем разживиться. А потом будет вечер…

В скупочном пункте ему заплатили невиданно большую сумму — сто восемьдесят пять рублей. Теперь целый месяц можно было жить независимо от дяди.

Но уж если человеку не повезет, так не повезет.

В тот самый день, когда удрученный провалом экзамена по геометрии Борис медленно плелся домой, дядя Коля возвращался словно на крыльях. Сегодня из него вышибло все остатки хмеля. В правой руке он судорожно сжимал местную областную газету «Южноуральский рабочий». Иногда он, будто натолкнувшись на препятствие, останавливался и дрожащими, увы, не только от волнения, пальцами разворачивал ее, впивался глазами в короткое сообщение: «Архитектурный отдел при горисполкоме объявляет конкурс на лучший проект Дворца культуры…» Далее шли условия конкурса, перечислялись денежные премии. Николай Поликарпович даже не поинтересовался их размерами. В его голове вертелись только два слова: «Проект Дворца…» Дворца! Вот это совсем другое дело. Он рожден строить дворцы.

Лестница на четвертый этаж показалась ему невыносимо длинной. Одышка заставляла замедлить шаги. Здоровье было в конец расшатано. Изможденное небритое лицо его покрылось потом. Николай Поликарпович и сам не знал, куда он, собственно, спешит. В те далекие счастливые времена, он спешил, чтобы поделиться своими удачами с женой… Сейчас его ждала пустынная квартира. Ему хотелось скорее очутиться за своим письменным столом, за которым он привык думать, собираться с мыслями, прежде чем приниматься за трудную работу.

Сегодня он словно очнулся от сна. Проектировать дворец… О, если бы это поручили ему с первых же лет советской власти или даже в двадцатых годах, тогда бы он не потерял вкуса к жизни. Он бы поспорил с самим Варфоломеем Растрелли. Ему не нужна была слава, черт с ней, с известностью, он просто жаждал отвести душу.

Прежде чем открыть двери квартиры, Николай Поликарпович немного постоял: надо было отдышаться. Тут он вдруг увидел, до чего опустился. Края брюк превратились в бахрому. Когда-то черные, брюки имели теперь грязный серый цвет, пятна неизвестного происхождения красовались на самых видных местах. На мятом пиджаке уцелела единственная пуговица. Грязная рубашка вызвала у Сивкова отвращение. На босых ногах были потертые тапочки.

И комната ужаснула его сегодня своей грязной пустотой и заброшенностью. Но тем сильнее всколыхнулось в нем желание вернуться к жизни. Он будет проектировать Дворец! Вот она последняя и настоящая точка опоры. Николай Поликарпович почувствовал ее, как утопающий внезапно чувствует под ногами дно. Чтобы удержаться головой на поверхности, нужно встать на самые кончики пальцев, нужны еще отчаянные усилия, но все-таки это уже спасительное твердое дно, которое непременно выведет на берег.

Николай Поликарпович опустился на стул, открыл ящик стола. Вытащив портрет жены, он долго вглядывался к красивое холеное лицо. Губы его искривились, с неожиданным ожесточением он разорвал фотографию на мелкие кусочки. С минуту он сидел, закрыв лицо ладонями, потом вздохнул глубоко и судорожно, опустил ослабевшие руки на стол и обвел глазами комнату. На минуту перед ним возникли образы прошлого. Николай Поликарпович встряхнул головой. Нужно начинать сызнова.

Прежде всего придется где-то хотя бы на время раздобыть чертежную доску, рейсшину, ватман, тушь и прочую мелочь. Денег нет, а надо питаться, жить до того времени, пока не будет закончен проект. Выход один — устроиться на работу. У него останутся свободные ночи.

Он снова заглянул в ящик стола, чтобы вытащить самое дорогое, что теперь у него было, — готовальню. Но где же она? Николай Поликарпович удивленно приподнял брови и заглянул в другой ящик, хотя не имел привычки перекладывать вещи. Так он обшарил все девять ящиков, лицо его становилось все сосредоточеннее, воспаленные глаза забегали, пальцы с лихорадочной быстротой принялись переворачивать бумаги.

Николай Поликарпович замер, поглаживая пальцами переносицу. Не переложил ли он готовальню в другое место? И хотя это было мало вероятно, он прошел к комоду. Но там в ящиках, почти пустых, валялись дырявые носки, грязное, заношенное белье и прочий ни к чему не пригодный хлам.

Лишиться готовальни в такой момент казалось ему немыслимым. Она была его сердцем, его руками, была тем проводником, который переносил рожденные в душе и в мозгу замыслы на бумагу. Правда, уже много лет он ею не пользовался, но сейчас нужна была именно она, талисман его успехов.

Потирая виски, Николай Поликарпович возвратился к столу, сел, и в третий раз просмотрел все ящики. Он пришел в бешенство, проклиная себя и свою страсть к алкоголю. Но нет, в душе его шевелилось сомнение. Случалось ли у него такое невменяемое состояние, чтобы не сохранилось в памяти то, что он сделал? Можно еще допустить мысль, что он не помнит, как унес из дома многие крайне необходимые вещи, над чем в свое время недоуменно ломал голову. Но продать готовальню… Нет, нет, этому должна предшествовать только полная потеря разума.

И вдруг его осенило: Борис! Не причастен ли тут Борька, этот краснорожий бездельник, до сих пор сидящий на его шее? От гнева у Николая Поликарповича спазмой сдавило горло. На пути к мечте, к любимому делу встал отъевшийся на его хлебе здоровяк, которому давно пора жить собственным трудом.

Николай Поликарпович сразу прозрел. Так вот кто, пользуясь его состоянием, втихую сбывал вещи. Так вот кто оставил его без белья, без обуви. Да, да, это его рук дело, племянничка. Но готовальня…

Налитые кровью глаза дяди Коли расширились. Холодная ярость свела его пальцы. Лучше сейчас не появляться Борьке, лучше бы он исчез, растворился, не встречался ему на дороге.

Именно в этот момент дверь распахнулась и Борис вошел в комнату. Он поморщился, увидев дядю, — ему хотелось побыть одному.

Дядя Коля встретил его взглядом исподлобья. Затем он медленно, упираясь кулаками в стол, поднялся на ноги.

— Ага, явился, — произнес он глухо.

Борис ничего не ответил. Ему было не до дяди, иначе он заметил бы необычайное состояние своего опекуна. Засунув руки в карманы, Борис прошел к окну и стал смотреть на крыши домов. Он не слышал, как к нему приблизился дядя Коля, и очнулся только тогда, когда сильная рука схватила его за шиворот.

— Куда девал готовальню… выродок? — прохрипел дядя Коля. — Куда? Говори!

Прежде чем Борис успел обернуться, Николай Поликарпович рванул его с такой силой, что юноша не устоял. Но в сердце Бориса не было страха. Вскочив на ноги, он с ненавистью посмотрел в испитое лицо дяди. Ага, хватился! На водку денег взять негде — и дошло до готовальни. Да еще руки на него поднял, гад.

— Вот она где, твоя готовальня. — Борис похлопал себя по животу. — Съедена. Понял?

— А-а-а! — взвыл дядя Коля и бросился на племянника с поднятыми кулаками. Тот не успел увернуться. Удар, от которого в глазах его завертелась вся комната, опрокинул Бориса на пол. Будь Борис послабее, он лишился бы сознания. Но положение становилось опасным. Юноша откатился в сторону и тем спасся от пинка, которым дядя Коля наверняка переломал бы ему ребра.

Борису удалось подняться на ноги и увернуться от брошенного в него стула. Путь к дверям был отрезан, да Борис и не думал о бегстве. Сейчас в нем вспыхнули все обиды, перенесенные за многие годы. И разве он, Борис, не чувствовал унижения, продавая его вещи на рынке? Разве не дядя сделал из него вора? Разве не из-за него он стал совсем плохо учиться и получил сегодня двойку по геометрии, а послезавтра получит то же самое по химии, провалит все экзамены и… что тогда? Прощай, школа…

Несмотря на свой мирный нрав, Борис еще никогда не бывал битым. Он жестоко расправлялся с теми, кто пытался воздействовать на него физически. Он мог переносить насмешки, прощал причиненные ему обиды, но всегда очень болезненно переживал любую попытку ударить его.

Увернувшись от нового нападения, Борис вскочил на кровать и сдернул со стены двустволку…

— Ах ты… — Николай Поликарпович выругался грубо и зло. — Гаденыш…

Подняв над головой стул, он бросился на племянника. Борис нажал сразу оба курка. Короткие язычки пламени и дыма ударили в грудь Николая Поликарповича. Он выронил стул, взмахнул руками и рухнул на пол. Ружье выпало из рук Бориса. Побелев от ужаса, юноша несколько минут смотрел на скорчившееся тело дяди. Потом, перемахнув через него, опрометью бросился к двери, едва не сбив с ног поднимавшихся по лестнице Михаила и Яшу.

На звук выстрела распахивались двери в соседних квартирах.

 

10

На место происшествия сбежались все жильцы подъезда. Кто-то вызвал «скорую помощь». Мимо Михаила и Яши пробежали врач и сестра с носилками. Потом носилки появились вновь, их несли двое мужчин, соседи Николая Поликарповича. Яша с ужасом посмотрел на запрокинутое лицо дяди Бориса, на его прикрытое простыней застывшее тело.

Друзья стояли в дверях, не решаясь войти в комнату. Там было полно народа. Из возбужденного говора людей Михаил и Яша без расспросов поняли, что случилось.

Молча они сбежали по лестнице, вышли на улицу.

— Пойдем, — шепнул Яша.

— Борьку-то за это арестуют, — сказал Михаил.

— Ну как же это он, — чуть не плача, отозвался Яша. — Зачем?

Анна Матвеевна, узнав о случившемся, не ахнула, не всплеснула руками. Она поспешно накинула платок и вышла из комнаты.

— Куда она? — спросил Михаил.

— Не знаю, — ответил Яша. — Что-нибудь придумала.

— Борьку выручать нужно, — сказал комсорг, — в беду он попал. Не иначе его дядька до точки довел. Борька зря стрелять не станет. Он тихий. Найти его надо. А?

— А где?

Мать возвратилась вместе с Ириной. Обе уже побывали на квартире Бориса и в больнице, куда увезли дядю Колю. Жизни Николая Поликарповича опасность не угрожала, но Борис изрядно начинил его внутренности бекасиной дробью.

— Вот что, — сказала Ира, увидев Яшу и Михаила, — соберите всех ребят из своего класса и отправляйтесь на поиски Бориса. Побывайте на вокзале, обегите город, сходите в лес. Только побыстрее.

Собрать восьмой «Б» оказалось нетрудно. В период экзаменов школьники далеко от дома не отлучались. Ребята разделились на шесть партий по три человека в каждой. Яша, Михаил и Кузя взяли на себя вокзал, пробыли на нем минут сорок, а потом двинулись в лес. До самой темноты они бродили по знакомым местам, расспрашивали встречавшихся им людей, принимались кричать.

В десятом часу вечера, уставшие и голодные, они возвратились в город. Сбор был назначен в школе. Туда же пришла Ирина. Бориса никто не встретил. Ира позвонила в милицию, которая тоже искала Сивкова, но и оттуда ничего утешительного не сообщили.

У Яши сердце сжималось от горя и страха за судьбу Бориса. И хотя никто не упрекнул его, он чувствовал раскаяние. Ведь сколько раз Борис вступался за него, Яшу, не ожидая, когда его позовут на помощь. Это был настоящий товарищ. А Яков не помог ему даже подготовиться по геометрии, хотя прежде они часто готовились вместе. Яша догадывался, почему Борис выстрелил в дядю. Ведь напрасно он и муху не обидит.

В школу неожиданно пришел Филипп Андреевич.

— Не нашли? — спросил он Ирину.

Девушка отрицательно покачала головой.

— А что с Николаем Поликарповичем?

— Да теперь уже все в порядке. Но недели две пролежит в больнице.

— Все-таки Борис где-нибудь в лесу, — сказал Михаил.

— Ружье у него с собой? — спросил Филипп Андреевич.

— Нет, — ответила Ирина.

— Ну, тогда не пойдет он в лес. Не забывайте, что Борис охотник.

До двенадцати ночи не расходились восьмиклассники. Они сами не знали, что им теперь делать. Ждать Бориса? Но не придет же он в школу.

— Шляпы мы, а не комсомольцы! — обругал Михаил себя и товарищей. — Такое допустили. Эх!

И первым вышел на улицу.

…Уже подходя к дому, Ирина заметила чью-то сгорбившуюся фигуру под окнами своей квартиры. Это был Борис Сивков.

— А, это ты, — произнесла Ира, стараясь не показать своего радостного удивления. — Проходи, Боря.

Она пропустила его впереди себя, вошла следом и включила свет. Тамары Николаевны дома не было. Это облегчало разговор.

— Знаешь, — Ира поправила свою прическу, — я сегодня целый день в беготне, проголодалась — ужас. Сначала займемся приготовлением ужина. Возражений нет?

Девушка набрала в кастрюльку картошки, сунула в руки Бориса нож и попросила:

— Почисти, пожалуйста, а я сейчас плиту затоплю.

В плите скоро весело запрыгали языки пламени. Ира взяла второй нож, чтобы помочь Борису.

— С дядей все в порядке. — Девушка посмотрела в лицо гостя. — Ты его больше перепугал, чем поранил. Дробь, говорят, такая была… как ее называют, не помню. — У Бориса радостно дрогнули губы. — Но мне очень хочется отшлепать тебя, Бориска. Допустим, что я — человек ужасно бездушный — не догадалась побывать у тебя дома, познакомиться с твоим дядей. Но и ты хорош, бука этакая. Разве не мог прийти ко мне раньше и рассказать о своей беде? Сели бы мы с тобой да вместе и подумали, как быть дальше.

Борис молчал. Картофельная шелуха быстрой ленточкой выбегала из-под его ножа — ему так часто приходилось чистить картошку.

— Что у тебя произошло с дядей?

Борис ниже опустил голову. Нет, его трудно было вызвать на откровенность. Это не Яков. Ира поняла, что жестоко ошибалась, считая Бориса за простоватого парня, у которого все мысли на виду. Вот он пришел сам, но с чем пришел — не угадаешь. Ведь это очень страшно — в семнадцать лет считать себя невольным убийцей.

Девушка так и не дождалась от него рассказа. Ей приходилось вытягивать из него слово за словом. Он отвечал отрывистыми короткими фразами. На вопрос: «Чем эти дни занимался Николай Поликарпович?» последовало односложное: «Пил».

— Он ударил тебя?

Борис сжал губы и опустил глаза.

— Я не могу, когда меня бьют… — тихо проговорил он. — Я себя не помнил.

Девушка сочувственно кивнула головой. Вскоре ей удалось выяснить, чем питался Борис. Внутренне ужаснувшись, она упрекнула его:

— Почему ты ни разу не обратился ко мне за помощью?

Борис вертел в руках нож и молчал.

— Ты же прибегал как-то занять пять рублей.

— Так то для Яшки, на Циолковского…

Отвязаться от Иры было невозможно. Пока варилась картошка, пока они вдвоем ели ее, запивая кислым молоком, девушка узнала все. Мысленно она твердила себе: «Дура, дура, бездушная дура! Сколько ты еще будешь ошибаться в людях?»

Их разговор был прерван стуком в окно. Ира выбежала открыть двери и увидела Анну Матвеевну.

— Я не вытерпела, прибежала, — извинилась Анна Матвеевна. — Душа не на месте. Борис-то все-таки на моих глазах сиротой вырос. Я уж знаю, вы тоже не успокоитесь, пока ему не поможете. Ну как, Ирочка?

— Идемте, Анна Матвеевна.

Девушка взяла ее за руку и провела в комнату, где Борис, услышавший знакомый голос, сразу перестал есть, выпрямился, опустил глаза. Он подумал: «Не удрать ли? В окно… запросто». Но остался, прикованный к стулу. Ира была его единственной надеждой. Он вспомнил о ней сразу, едва немного пришел в себя, и целый день крутил около ее дома. Ничего плохого не мог он ожидать и от Яшкиной матери.

Анна Матвеевна сразу перешла к делу.

— Вот что, — сказала она, — сегодня ты переспишь у нас на диване, а завтра мы купим кровать и поставим в комнату к Яше. Места у нас достаточно и заработка Филиппа Андреевича тоже на всех хватит.

— Так меня, наверно…

— От нас тебя никуда не возьмут. — Анна Матвеевна повысила голос. — Я не отдам. Слышишь? Я очень жалею, что ты своего преподобного дядю на тот свет не отправил. Туда бы ему и дорога. Вещи твои я уже забрала, они у нас.

Борис вопросительно поглядел на Иру.

— Тебе от чистого сердца предлагают, — сказала девушка.

— А наш-то Яков-то, — в голосе Анны Матвеевны зазвучали и смех и ласка, — ревет, за него переживает. — Она кивнула на Бориса. — Подумать только — никогда не плакал, болел, одной ногой в могиле стоял — и крепился. А здесь… нюни распустил.

— Это Яшка-то? — голос у Бориса дрогнул, широко раскрытые глаза стали быстро влажнеть. — Яшка?

— Он, он, твой неразлучный.

Борис вдруг уронил голову на руки, на стол и громко разрыдался. У Иры сначала задрожали губы, заморгали глаза. Она обняла Бориса и, не выдержав, тоже разревелась.

— Э, да ну вас! — закричала на них Анна Матвеевна. — Не с чего теперь. Все утрясется. Еще как заживем, любо-дорого.

Так произошло переселение Бориса к Якимовым.

Ира и Анна Матвеевна бегали на другой день в милицию, в прокуратуру. Какие они там приводили доводы, неизвестно, но только Бориса за его выстрел к ответственности не привлекли.

Первые ночи Борис и Яша подолгу не спали, ведя разговоры. Присутствие Бориса удерживало Якова от занятий реактивной техникой, но зато подготовку к экзаменам они начали вместе, и это подталкивало обоих.

К Любе Яша приходил тоже вместе с Борисом. Нехорошо было оставлять товарища одного. У Грачевых Борису понравилось. Туда же приходила краснощекая хохотушка Катя, поглядывавшая на Бориса. Вчетвером они ходили в кино, на водную станцию. Борис только крякал от восхищения, наблюдая, как Люба прыгает с вышки в воду. Подруга Яши бросалась с самой верхней площадки. Ласточкой мелькало ее бронзовое от загара тело и с коротким плеском, точно клинок, исчезало в воде.

Потом они вчетвером брали лодку и отправлялись далеко вниз по реке.

На воде Люба не уступала Борису ни в умении, ни в выносливости. Но ей больше нравилось сидеть на веслах с Яшей. Плечо к плечу, они одним взмахом опускали и поднимали весла и оба, поглядывая друг на друга, улыбались чему-то, наверное, воображали себя где-то посреди океана… на вынужденной посадке самолета.

Борис за последнее время заметно изменился. Он стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему был добродушным и стеснялся Кати. По глазам было видно, что он без ума от девушки, но всеми силами старается подчеркнуть свое равнодушие и пренебрежение.

А Яков по ночам, когда засыпал Борис, долго лежал с открытыми глазами и все думал о тех «невозможно», которые были выписаны в его тетради.

Он уже решил после окончания десятилетки пойти в авиационный институт. Конструктором межпланетного корабля мог стать только конструктор самолетов — к такому выводу пришли Ира и Яша.

Но какой же межпланетный корабль полетит без соответствующего горючего? А чтобы искать горючее, необходимо знать химию. Что же тогда получается: нужно поступить не в авиационный, а в химико-технологический институт?

Однако и горючее — не решение вопроса. Сплав, который будет способен выдержать температуру горения нового горючего, сможет найти только металлург.

А там еще нанизывались, как бусы на нитку, астрономия, термодинамика, электротехника…

Яше казалось, что от таких мыслей у него пухнет голова и все его мечты превращаются в мыльный пузырь, что он, действительно, взялся за непосильную задачу, неразрешимую даже в ближайшие сто лет.

Но он уже никак не мог вот так взять и перестать думать обо всем этом. Теперь мечта была в нем сильнее всех желаний, она впиталась в кровь, превратилась в хроническое и совершенно неизлечимое заболевание.

Яша осунулся, глаза его совсем потемнели, уголки плотно сжатых губ опустились. Только рядом с Любой ему становилось легче, в разговорах с ней рассеивались сомнения. Он иногда завидовал Любе: девушка мечтала о реальном и выполнимом. Каждый знал, что существует школа, где можно стать летчиком. Кончи ее — и мечта осуществилась.

И хотя Яша обещал Любе полную откровенность, однако не решался заговорить о своих сомнениях. Тут понять его могла только Ира. Но пойти к Ире он тоже решился далеко не сразу. Все у него находились для себя различные отговорки.

В полном разгаре были экзамены. Не будь рядом Бориса, Яша отдался бы унынию. Но перед товарищем ему не хотелось показать себя раскисшим, опустившим руки. Ему впервые приходилось вести такую изнуряющую борьбу с самим собой. Сколько на нее растрачивалось понапрасну энергии! На повторение предметов Яша тратил втрое больше усилий, чем они требовали в действительности.

В тот день, когда Яша решил разыскать Иру, было особенно жарко. Накануне Борис и Яша легли во втором часу, заканчивая подготовку к предпоследнему экзамену — физике. Проснулись они поэтому поздно, в десятом часу. Яша сделал зарядку, Борис почистил двустволку. Анна Матвеевна готовила обед.

Перед обедом она послала Яшу за хлебом в магазин. Это было кстати. Яша решил прежде побывать у Иры.

Озабоченный предстоящим серьезным разговором, он не сразу обратил внимание на что-то странное, происходившее в городе. На улицах было необычно людно. Встревоженные люди собирались у репродукторов.

Странную взволнованность заметил он и на лицах Иры и Тамары Николаевны. Ира торопливо причесывалась перед зеркалом. Повернувшись к Яше, она сказала рассеянно и почти равнодушно: «А, это ты?» и, присев, начала зашнуровывать туфли.

— Что это сегодня в городе случилось? — спросил Яша. — Словно все ослепли, тычутся друг в друга.

— То есть как это что случилось? — Ира выпрямилась и удивленно посмотрела на Яшу. — Тебя-то разве это не беспокоит?

— Умер кто-нибудь?

— С ума сойти! — рассердилась Ира. — Мама, ты слышишь? Можно подумать, будто он только что с Луны возвратился. Война же!

— Какая война?

— Настоящая. С Германией. Немецкие войска сегодня перешли границу.

— Киев бомбили, — сказала Тамара Николаевна. — Одессу… Только что передавали речь товарища Молотова.

Обратно Яша летел как ветер. Ворвавшись в квартиру, он смог выкрикнуть только одно слово:

— Война!!

 

11

Слезы были только на глазах Антонины Петровны. Люба, необыкновенно серьезная, принимала от нее белье отца и укладывала в чемодан. Дмитрий Васильевич с папиросой во рту расхаживал по комнате.

— Беспокоиться нет совершенно никаких оснований, — успокаивал он жену. — Я же гражданский. Ну, буду перебрасывать грузы, почту, боеприпасы. Возможно, придется водить санитарные машины. Но все это будет связано с тыловой работой, о воздушных боях не может быть и речи.

Провожать Дмитрия Васильевича с Антониной Петровной и Любой пошел и Яша. До вокзала он нес его чемодан. На вокзале, выбрав удобный момент, Грачев шепнул Яше:

— Ты уж, дружок, почаще забегай к нашим. Все-таки одни женщины остаются. Да от Любушки не отходи, знаешь ведь, какая у нее буйная головушка. Я уж по глазам вижу — решилась на что-то. Понял, Яков? Как на сына рассчитываю.

— Что за вопрос, Дмитрий Васильевич? Вы же знаете, Люба для меня…

— Знаю, знаю, — Грачев дружески потряс Яшу за плечо. — Мне Любушка все рассказала. Вот дела каковы…

На другой день после отъезда Дмитрия Васильевича Люба отправилась в военкомат. Она с трудом протиснулась в переполненное мужчинами помещение. Попасть в следующую комнату, где шло оформление мобилизованных и производилась запись добровольцев, было еще труднее. Мужчины, в особенности молодые парни, с любопытством разглядывали работавшую локтями голубоглазую девушку и безропотно пропускали ее вперед.

— Ты что это, красавица, — рассердился на Любу капитан, принимавший заявления от добровольцев, — в романтику играть задумала? Не успела паспорт получить — и воевать собралась? Что у нас — детский сад? Каким местом думала? Не видишь, сколько тут и без тебя народа?

— Я же в летную школу прошусь, — попробовала доказать Люба. — У меня отец летчик, с четырнадцатого года летает. Можете вы это понять? Не хочу я дома оставаться.

— Слушайте, товарищ Грачева! — капитан сунул ей заявление обратно. — Не отнимайте у меня время своей родословной. Ясно? А ну, кру-угом, марш!

Выйдя из военкомата, разгневанная, с пылающими щеками, Люба столкнулась с Яшей. Он молча взял ее под руку и повел прочь.

— Не берут? — спросил он.

Люба отрицательно покачала головой.

— Что же мне ничего не сказала, побежала одна? Думаешь, мне, Борису, Михаилу, Кате, всем ребятам не хочется пойти на фронт? — обиженно проговорил Яша.

— Я в школу летчиков просилась…

— А я пришел к вам, спрашиваю Антонину Петровну: «Где Люба?» Она говорит: «Не знаю». Ну, так я сразу и подумал, что ты в военкомат побежала. Такая нетерпеливая. Почему отказали?

— За девчонку еще считают…

Люба и Яша медленно зашагали по улице. Дойдя до моста, остановились. Лениво текущая река, разрезанная быками моста, глухо бурлила, а за мостом опять текла спокойно. Девушка стиснула руку Яши и о чем-то задумалась.

— Пойду в райком комсомола, — сказала Люба.

— Вместе пойдем.

Там, как и в военкомате, было людно, шумно, встревоженно. У наклеенных на витрине сводок Совинформбюро толпились юноши и девушки. Все они говорили одновременно, спорили, тыкали пальцами в карту с флажками и развивали всевозможные варианты контрнаступления.

Второй секретарь выслушал сначала Любу, потом Яшу, спросил, какого они года рождения, в каком классе учатся.

— Ваш возраст в резерве, — пошутил он, дружески улыбаясь. — У нас и взрослого народа более чем достаточно. В школу летчиков у меня вон сколько заявлений, — он с удовольствием положил ладонь на кипу аккуратно сложенных бумажек, — двадцать на место. А вообще-то и не двадцать, а сто, тысяча! Да я уж и заявления принимать перестал.

В семье Якимовых с тревогой ждали писем от Володи.

Немцы хлынули в Прибалтику, они захватили Литву, Латвию, Эстонию. Танковые армии немцев двигались на Москву, на Ленинград. Гитлер рассчитывал к зиме быть в Москве. Бои шли уже под Смоленском.

Писем от Володи не было. Ира забегала будто затем, чтобы поговорить с Яшей, с Анной Матвеевной, но разговор неизменно сводился к Володе. Узнав, что от него так ничего и нет, она умолкала, испуганно переглядывалась с Яшей и поспешно уходила.

Немцы вели наступление по всему огромному фронту от Ледовитого океана до Черного моря.

Осень наступила тревожная.

Не было писем от Володи, не было писем от Дмитрия Васильевича. На фронте происходили события, непонятные не только для молодых, горячих сердец Любы, Яши, Михаила, Бориса… Хотелось, чтобы Красная Армия погнала врагов с первого же выстрела, чтобы в сводках Совинформбюро говорилось не о сданных советских городах, а о взятых немецких.

Люба и Яша по-прежнему уходили на реку, в лес, но и там разговор не клеился. Чувство любви среди общей тревоги и озабоченности как-то потускнело, отступило на задний план. Люба, обегавшая все военные организации в городе, размышляла, через какую еще лазейку можно получить путевку в школу летчиков. Яша вообще хотел попасть на фронт, куда стремились все его друзья и где был брат Володя.

Побывавшая сегодня у самого горвоенкома Южноуральска с тем же безрезультатным исходом, Люба была сумрачна и раздражительна. Антонина Петровна вышла к соседям. Люба вдруг закрыла лицо ладонями и, уткнувшись в колени Яши, разрыдалась.

— Ну, хоть бы я была парнем, — проговорила она сквозь слезы, — убежала бы к папке. А так ведь что же… на первой же остановке за косы из вагона вытянут…

Яше ее слова показались упреком.

— Ты считаешь, что я должен самовольно уехать на фронт? — спросил он.

Люба, размазала слезы по лицу, хмуро посмотрела в сторону.

— Я не знаю, кому что делать. Я знаю, что мне хочется делать. Мне стыдно в такие дни разгуливать бездельницей. Папка-то, думаешь, в самом деле на перевозках работает? Дудки! Знаю я его. Ночью, пока он спал перед отъездом, я у него все документы обшарила. На тяжелые бомбардировщики его перевели…

Последний день августа Люба и Яша провели на берегу реки, на своем любимом месте. Было пасмурно и ветрено. Люба, обхватив колени, смотрела на потемневшую даль реки и пела вполголоса:

— Слушай, Яша, — сказала она, обрывая песню. — Сегодня я была в горкоме партии.

— До чего же ты надоедливая, — улыбнулся Яша.

— Не надоедливая, а упрямая. Ты думаешь, мне не удастся стать летчиком? Дудки! Я добьюсь своего. Но дело сейчас не в этом. Я там разговор один подслушала. Понимаешь, как получилось? Я ворвалась к секретарю, ну, без очереди, понимаешь? Он попросил меня присесть, а сам продолжал разговор с каким-то мужчиной, таким крепким, плечистым и… и, ну как бы тебе пояснить, с командирским лицом. Этот мужчина говорит: «Понимаешь, Степаныч что значит легированная сталь для фронта: броня, снаряды, детали самолетов? А народу у меня все меньше и меньше. Чем компенсировать? План мне сначала удвоили, а вот теперь собираются утроить». «Ищи, — отвечает секретарь, — молодежь привлекай, женщин. Резервы у нас богатые, патриотизма побольше, чем у немцев. А сталь нам вот так». — И провел ладонью по горлу.

— Что же было дальше?

— Я, знаешь ли, на цыпочках вышла, чтобы не мешать такому разговору. Тот мужчина — директор металлургического комбината, я у машинистки узнала. Вот. Так я по дороге все думала, думала и решила.

— Ну? — насторожился Яков.

— Нечего зря болтаться, пойду воевать… в тыл. Работать пойду, вот что.

— На комбинат?

— Хотя бы.

— А школу? Бросать?

— Не бросать, а отложить.

— Но как же институт? Ты же знаешь… я хотел… рассчитывал…

— В авиационный институт? Строить межпланетные корабли? — Люба презрительно поморщилась. — Уж очень много ты говоришь, да дела не видно.

— Да?

Яша встал, заложил руки за спину и холодно поглядел на Любу.

— Постараюсь исправиться, будущий король воздуха. Твои-то собственные желания тоже на глиняных ногах.

Они стояли друг против друга, оба задетые за живое, готовые поссориться.

— Ой, Яшка, — первая овладела собой Люба, — прости меня. Я эти дни прямо сама не своя стала. Никто меня понять не хочет. Вот ты один у меня только…

Она положила ему на плечи руки, потом переплела за его шеей пальцы и долго смотрела в его глаза.

— Тебе, разумеется, нужно кончать школу и институт не откладывать. У тебя, Яшенька, дорога будет длинная и трудная.

Яша прижал ее к груди. Они оторвались друг от друга, услышав чьи-то голоса.

А Южноуральск жил обычной размеренной жизнью, будто войны и не было. Где-то грохотали сражения, где-то гибли люди, пылали города и села, танки мяли созревшие хлеба. Где-то прятались в ночи прифронтовые затемненные города, отбиваясь от налетов вражеской авиации.

Для южноуральцев война существовала сводками Совинформбюро, письмами с фронта, возрастающей напряженностью заводов, да тревогами за судьбу Родины, которая решалась там, на полях сражений.

По дороге домой Яша остановился перед картой у редакции городской газеты. Рядом с ним стояли люди, все они смотрели на отодвигавшуюся к востоку линию фронта. Пал Смоленск… Совсем недалеко от Москвы. Бои идут под Вязьмой.

Каждый раз, как Яша смотрел на карту, внутри у него словно что-то обрывалось, расползалась неприятная гнетущая пустота. Где же Володя, почему, в самом деле, от него нет писем?

Дома никого не было. Яша прошелся по безлюдным комнатам, не зная, чем заняться, остановился у своего стола и тут заметил записку, написанную крупным почерком Бориса:

«Где ты шатаешься? Приходила Ира, очень хотела видеть тебя перед отъездом. Она уезжает на курсы ЦК ВЛКСМ в Москву. Мы с Анной Матвеевной пошли ее провожать. Поезд уходит в 6–24. Если успеешь, приезжай прямо на вокзал.

Борис»

Яша выскочил на кухню, взглянул на ходики: шесть часов восемь минут. До отхода поезда шестнадцать минут, до вокзала три километра. Грохнув дверью, Яша скатился по лестнице и выскочил из подъезда.

Трамвай — удача! Яша запрыгнул в него на полном ходу, извинился перед кондуктором, которая собралась было остановить трамвай и позвать милиционера, поспешно взял билет.

И все мучительно пытался сообразить: на какие курсы? Почему? Во время войны не может быть иных курсов, кроме как для подготовки фронтовых работников. Значит, Ира, будет на фронте. А он рискует не увидеть ее перед отъездом.

Трамвай полз нестерпимо медленно. На перрон Яша выскочил в шесть двадцать шесть. Поезда на перроне не было, расходились провожающие. Его окликнул Борис, он вел под руку Анну Матвеевну и Тамару Николаевну. Обе женщины плакали.

Яше стало тоскливо, захотелось укусить себя за руку, закричать. Комок подкатился к горлу, говорить он не мог.

 

12

Михаил созвал комсомольское собрание.

— Такое дело, — сказал он. — Был я сегодня в райкоме. Пришли там при мне ребята и девушки из восьмой школы брать направление на работу на металлургический комбинат.

— Слышишь? — Борис толкнул локтем Яшу. — Это Любушкина работа. С косами была? — спросил он Михаила. — С глазами такими большущими?

— Ну, да, Грачева, — ответил Михаил. — Говорил бы по-русски. Была. Первая заявление подала. Так вот дело в чем. На металлургическом комбинате с людьми туго. Сами понимаете — многие в армию ушли, а сталь нужна для фронта, для вооружения. Парни и девушки из восьмой школы решили оставить учение и пойти работать. Все. У кого будут вопросы или предложения?

Яша глотнул слюну и поднял руку. Сделать это было ему тяжело. Ему казалось, что он отрезает себе путь в небесный мир, путь к мечте. Он должен был идти в институт, а идет на завод. Но иначе поступить нельзя. Поезд уносит Иру на фронт. Люба идет работать.

— Слово Якимову, — сказал Михаил и с гордостью посмотрел на Яшу: он верил в своих друзей.

— А я выступать не буду, — сказал Яша. — Просто хочу сказать, что нам нельзя отставать от восьмой школы.

— Дело, конечно, добровольное, — пояснил Михаил. — Никто нас не заставляет, не уговаривает. И хотя война — все условия для учения нам сохраняют, это факт. Но тут надо подумать каждому. Положение сложное, нужно ориентироваться.

— А ты сам-то как ориентируешься? — спросил Женька Мачнев. — Говорить красиво ты умеешь.

— Сам я так же, как и Якимов. Ясно? У кого еще есть вопросы? Кто хочет выступить?

— Я, — сказал Борис Сивков. — Поддерживаю предложение Якимова. Раз мы можем принести пользу заводу в такой трудный момент, нужно идти работать… запросто.

— Пра-а-авильно! — закричал Колька Чупин. — Идем на комбинат. Немцы под Москвой, мне все равно ни черта в голову не полезет.

— И мы с вами, ребята! — вскочила Томка Казанская.

Алешка Быков, чья рыжая шевелюра выделялась среди плотно сидящих в комнате юношей и девушек, прокартавил:

— А я рыжий, что ли? — и под дружный хохот комсомольцев объявил: — Я снаружи только рыжий, а внутри у нас рыжий один Женька Мачнев.

Из школы Яша и Борис направились к Грачевым. Они застали у Любы всю компанию девушек, поступающих на металлургический комбинат.

— Внимание, девушки! — закричала, увидев их, Катя. — Витязи из четырнадцатой школы прибыли.

— Не задавайтесь, — сказал Яша. — Мы тоже идем на комбинат.

— Правда? — у Любы радостью блеснули глаза. — А нас, знаешь, уже оформили. Я и Катя в литейный цех попали, регулировщицами. Мы даже в цехе побывали. Немножко страшновато, но ведь это только сначала, а там привыкнем.

— Значит, и мы будем в литейный проситься, — объявил Яша. — Борис, ты как, не возражаешь?

— В литейный, запросто.

— В плавильное отделение, — уточнила Катя, а то цех-то большой.

— До чего я рада, что мы с тобой будем вместе работать, — шепнула Люба. — Слышишь, Яшка? Я папке напишу, он так хочет, чтобы мы не разлучались. Он… он разрешил мне потом за тебя замуж выйти.

— Не утерпела, рассказала.

Яша сжал руку девушки, но поймал на себе лукавый взгляд Кати и, застеснявшись, повернулся к Борису.

— Пойдемте бродить по городу, — предложила Люба.

А в квартире Якимовых в это время появился неожиданный и едва ли желанный гость. Анна Матвеевна застыла посреди кухни от удивления, когда увидела Николая Поликарповича Сивкова.

— Добрый вечер, — сказал Николай Поликарпович.

— Добрый вечер, — ответила Анна Матвеевна, — раздевайтесь, проходите.

Гость не спеша стянул с себя пальто и, покашливая в кулак, прошел за Анной Матвеевной в комнату. Там за газетой сидел Филипп Андреевич. Он не меньше жены был удивлен столь неожиданному визиту.

— Отвратительная погода, — сказал Сивков, присаживаясь на край стула.

— Что поделаешь, осень, — Филипп Андреевич с шумом свернул газету. Всем видом своим он подчеркивал полное неуважение к бывшему опекуну Бориса.

— Мне бы хотелось увидеть Бориса.

— Он ушел с Яшей, — сухо объяснила Анна Матвеевна.

— Надолго?

— Кто их знает? Молодежь. У них свои дела.

— Я подожду… если вы ничего не имеете против.

— Пожалуйста, — Анна Матвеевна поправила скатерть, переставила пепельницу. — Ждите.

Тихий, будто извиняющийся голос Сивкова раздражал Филиппа Андреевича. Он и прежде органически не переносил пьяниц, а тут перед ним сидел не просто пьяница, а заведомо плохой человек.

Однако Анна Матвеевна приметила, что на худом лице Сивкова нет признаков опьянения. Его по-прежнему запавшие глаза были прозрачны, а волосы причесаны. Чистая рубашка, аккуратно повязанный галстук и не очень дорогой, но нарядный темно-коричневый костюм, неумело выглаженный, удивили ее еще больше. Прежде Николай Поликарпович одним видом вызывал у нее отвращение.

— Вы… работаете? — спросила Анна Матвеевна.

— Да, — оживился Николай Поликарпович, — я поступил сразу, как вышел из больницы.

— Где? — заинтересовался и Филипп Андреевич.

— На строительстве Дворца культуры. Сначала меня взяли десятником, а как началась война, доверили руководство. Пока и не верится. И дело пришлось по душе. Я всю жизнь мечтал строить такие вещи. Боюсь, только война не помешала бы. Очень боюсь.

— За Дворец?

— Да, конечно.

— И только-то? — Филипп Андреевич возмущенно заворочался на стуле. — Кому он сейчас нужен, ваш Дворец-то? Тут судьба всего народа решается… Люди на фронтах жизнь отдают.

— Это так. Это да, — согласился Сивков.

Наступило неловкое молчание.

— Мне хотелось бы поговорить с Борисом. — Николай Поликарпович откашлялся. — Мне очень стыдно перед ним за прошлое, за то зло, которое я причинил ему. Сознаюсь, — я был свиньей, негодяем. А все проклятая водка. От нее у человека разум теряется.

— И совесть, — добавил Филипп Андреевич.

— Увы, да, и совесть. Я знаю, вам неприятно меня слушать. — Сивков взглянул сначала на Анну Матвеевну, потом на Филиппа Андреевича. — Я и сам себя презираю. Но, слава богу, Борис проучил меня. Пока я лежал в больнице, многое передумал. Стыдно мне… Перед людьми стыдно, перед сыном моего брата стыдно. Как вы думаете, Борис согласится снова жить со мной?

— А ему и здесь не плохо, — отрезал Филипп Андреевич.

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь. — Сивков с грустью покачал головой. — Но одиночество меня угнетает. У меня тут кое-какие планы появились — устроить Бориса к себе на строительство. Теперь война, все равно не до учебы. У нас молодежи много.

— Это уж как он сам пожелает. Материальной необходимости в этом нет. На мой взгляд, ему лучше закончить школу.

— Вы передайте ему, — Николай Поликарпович поднялся на ноги. — Я очень хотел бы его увидеть. Просто увидеть. Прошу вас.

Борису рассказали. Он насупился, засунул руки в карманы.

— Нечего мне у него делать, — буркнул он. — На улице увижу, за квартал обойду.

— Ну, ну, — остановила его Анна Матвеевна. — Все-таки он тебе родной дядя.

— Черту он дядя, а не мне.

Борис круто повернулся и ушел к себе в комнату. От прежнего благодушия сейчас в нем не осталось и следа.