Дети не разбудили Таню. Она проснулась среди тишины и ушла сама, и румяный от заката воздух проводил ее до самого дома. Он облегчил ее грудь, голову, плечи, но совесть продолжала болеть.
Как расскажет она все это матери, как сможет ее огорчить?
Но дома, кроме старухи, она снова никого не застала.
И впервые Таня рассердилась на свою мать.
Она не попросила чаю у старухи, ничего не съела и, не снимая одежды и обуви, легла в постель, хотя мать всегда запрещала ей это делать.
«Но пусть, — решила Таня. — Что же я сделала дурного и кто виноват, что все так случилось, что нет у меня ни сестер, ни братьев, что я одна жду сейчас неведомого наказания, что старуха стара и что в целом доме некому слова сказать? Что всегда одна, что всегда сама? Кто в этом виноват — не мать ли? Ведь почему-то оставил ее отец и ушел. Почему?»
Таня лежала долго, не зажигая огня, пока устремленный в сумрак взгляд ее не устал и веки не погасили его.
Таня как будто не дремала, готовая чутко встать на голос матери или на звук ее шагов.
Однако она не услышала их.
Мать потрясла ее за плечо. Таня очнулась. Огонь уже горел, но сон не отошел от нее, и среди смутных предметов и чувств, окружавших ее во сне, увидела она склоненное над собой лицо матери. Оно тоже было смутным, точно тень покрывала его, и выражало оно такое же смутное волнение и недовольство, а взгляд стоял неподвижно на одном месте. И Тане вдруг показалось, будто рука матери поднимается над ней для удара.
Она вскрикнула и села.
Мать же только хмурилась.
— Зачем ты спишь в одежде? — сказала она. — Встань, ведь я просила тебя этого не делать.
Но не об одежде думала мать — Таня видела это…
— Встань, — повторила мать, — и выпей чаю. Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.
А Таня не шелохнулась, не встала.
Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель.
Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.
— Как же так все у тебя случилось? — спросила мать.
— Это неправда, — ответила Таня. — Неужели ты поверила?
И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием.
Она сегодня не сказала и двух десятков слов.
— Я не поверила, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича. Он требовал даже, чтобы тебя исключили.
— Почему? — глухо спросила Таня.
— Он смешно говорил об этом, — сказала мать. — «Ибо потому, — говорил он, — что ты засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, — повторила мать и сама улыбнулась немного.
А Таня нисколько не улыбнулась.
Мать продолжала.
— Но у тебя много друзей — этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца.
— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.
— Да.
Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер.
— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.
Таня повела головой. Ей трудно было говорить.
— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне.
Теперь мать молчала минуту-две, может быть, больше.
И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать.
Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.
— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе — они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена.
Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности.
Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.
«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.
А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза — глаза ее матери, до краев наполненные влагой; она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.
— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.
Таня схватилась за грудь.
— Мама, — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью, — ты любишь его до сих пор!
Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим детским дыханием.
— Мама, не слушай меня, не слушай, родная! Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.
И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим:
то матовый, словно вечерний туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.
— Мама, не надо уезжать отсюда, — шептала Таня, плача вместе с матерью.