Демократия наших дней, следовательно, попирает, подчиняет себе, поглощает исполнительную власть, административную власть, всё кругом вообще через своих представителей — законодателей, которых она выбирает по своему образу и подобию, другими словами, через людей некомпетентных, влекомых страстями, потому что, как говорил, возможно несколько противореча самому себе, Монтескьё: «Народ всегда движим страстями».

Какими же качествами должен обладать законодатель? На мой взгляд, прямо противоположными тем, какими обладают законодатели при демократическом режиме. В идеале он должен быть хорошо информирован и совершенно бесстрастен. Хорошо информирован не только по книгам — законодатель должен хорошо разбираться в юриспруденции, чтобы не получалось, как сплошь и рядом бывает, противоположное тому, что он собирался сделать. Он должен понимать нравы и дух народа, для которого он, собственно, и составляет законы. Надо принимать такие законы, которые народ в состоянии соблюдать, которым он в состоянии подчиниться. Солон некогда превосходно сказал: «Я дал им самые лучшие законы из тех, которые они только могут вытерпеть». Достойны также внимания слова Бога иудеев: «Заповеди мои не добры», то есть добры настолько, насколько в состоянии вытерпеть ваша злоба. «И это упраздняет все трудности, — говорит Монтескьё, — которые проистекают из Моисеевых законов».

Законодатель, стало быть, должен знать нравы и дух народа, коль скоро он составляет законы. Он должен, как говорят немцы, разбираться в его психологии. И заметьте, он должен изучить нравы, характер и дух своего народа, не обладая сам этими нравами, характером и духом, так как разделять чьи-либо страсти и склонности — вовсе не значит знать их досконально, как раз наоборот: постигнуть их можно только со стороны.

В идеале или хотя бы для того, чтобы успешно выполнять свои функции, законодателю следует иметь общие представления о склонностях народа, уметь их преодолевать и брать под свой контроль, так как его задача состоит в том, чтобы частично удовлетворять эти желания, частично же бороться с ними.

Частично удовлетворять их или, по меньшей мере, учитывать, потому что закон, который действовал бы наперекор нравам народа, стал бы, так сказать, конем Роланда, у него имелись бы все нужные качества, за исключением одного — он был бы мертвым или даже мертворожденным. Дайте римлянам закон, устанавливающий равные права для всех жителей империи, закон, предписывающий уважать покоренные народы, и этот закон никогда бы не исполнялся, более того, неуважение к нему распространилось бы и на другие законы. Дайте французам либеральный закон, закон, предписывающий соблюдать личные права человека и гражданина, при том, что свобода для француза — это, по словам барона Жоанеса, «право делать всё, что заблагорассудится вам, и мешать другим делать то, что заблагорассудится им», то этот закон будет исполняться весьма условно, из-под палки. Более того, французы постепенно привыкнут игнорировать и другие законы.

Итак, законодатель должен изучить склонности своего народа, чтобы знать черту, на которой ему следовало бы остановиться и противостоять им.

Но он, как сказано, должен и частично бороться с ними, так как закон для государства должен быть тем же, чем для отдельного человека является закон нравственный, иначе это будет лишь полицейское предписание. Такой закон означает длительное принуждение с целью исцеления, он налагает путы на гибельные страсти, пресекает вредные поползновения и опасные причуды, нейтрализует эгоистические побуждения. Точнее сказать, он становится разумным «я», сдерживающим «я» страстное. Именно это подразумевает Монтескьё, когда замечает, что нравы должны исправлять условия человеческого существования, а законы — исправлять нравы.

Следовательно, закон должен в какой-то степени противиться устремлениям народа, он должен стать правилом, которое народ почитает благим и оттого немного любит, почитает суровым и оттого немного боится, почитает в определенной мере враждебным себе и оттого немного ненавидит, почитает необходимым и оттого уважает.

Именно такой закон законодателю следует разработать, а значит, он обязан хорошо знать душу народа, для которого он трудится, понимать ту часть души, что станет сопротивляться, и ту, что примет его нововведения, понимать, что не приведет к ропоту, а чем он рискует вызвать неповиновение.

Вот главное, в чем он должен разбираться.

Кроме того, ему надо быть бесстрастным. «Сдержанность», добродетель, столь ценимая Цицероном, — вещь чрезвычайно редкая, если говорить о сдержанности в полном смысле слова, подразумевая под этим равновесие души и духа. Тем не менее это основополагающее качество законодателя. «Думаю, я и написал данную работу, — говорит Монтескьё, — потому что хотел доказать: законодателю нужно проявлять сдержанность, качество, заключающее в себе благо с политической и моральной точки зрения».

Нет ничего труднее для человека, чем противостоять страстям, и нет, следовательно, ничего труднее для законодателя, чем противостоять страстям народа, если, конечно, забыть на время о его, законодателя, собственных страстях. «Аристотель, — пишет Монтескьё, — хотел совладать то с завистью к Платону, то со страстной любовью к Александру. Платон возмущался тираническим характером афинских граждан. Макиавелли сотворил себе кумира в лице герцога Валентино. Томас Мор, основываясь, скорее, на прочитанном, нежели на своих собственных мыслях, призывал править государством со всей простотой, будто это греческий город. У Харингтона всегда перед глазами была английская республика, а многие другие писатели прозревали хаос везде, где не было королевской власти. На пути к справедливому закону всегда стоят страсти и предрассудки законодателя — либо его личные, либо те, что он разделяет со всем народом. Иногда закон пробивает себе дорогу, но страсти и предрассудки накладывают на него свой отпечаток, иногда же он полностью становится их отражением».

А как раз этого не должно быть. Надо, чтобы законодатель играл в обществе ту же роль, какую в человеке играет совесть, знал людские страсти, всю их глубину, всю их значимость, не давал обмануть себя их притягательностью, притворством, сменой обличья, то борясь с ними напрямую, то противясь им по очереди, то содействуя слегка одной из них в ущерб другой, более страшной, то отступая на время, то переходя в контратаку, — всегда искусный, находчивый, сдержанный, никогда не дающий враждебным страстям нанести ему урон, запугать, отвлечь, обмануть, направить его не по той дороге.

Ему придется даже быть, так сказать, совестливее, чем сама совесть, он не должен забывать, что разрабатывает закон не только для других, но и для себя, что он должен будет подчиняться своим же решениям, — semel jussit semper paruit. Ему надо быть в буквальном смысле слова беспристрастным, что для него гораздо сложнее, чем для совестливого, — перед человеческой совестью такая проблема не стоит.

Законодателю следует не просто не испытывать страстей, ему следует от них отречься, а это еще труднее. Страстью для него, если можно так выразиться, должно сделаться следование совести. Как говорил Руссо: «Для выработки наилучших общественных установлений, приемлемых для народа, нужен высший разум, который видит все человеческие страсти, но сам не испытывает ни одной, который никак не связан с человеческим естеством, но знает всю его подноготную, чье счастье не зависит от нашего, но и нашим он не погнушался заняться. Такой разум с течением времени созидает себе будущую славу, трудясь в одном столетии и пожиная плоды в другом».

Изобретательные греки нашли хитроумное решение: установив законы для своего народа и заставив сограждан поклясться соблюдать их до своего возвращения, некоторые законодатели отправлялись в добровольную ссылку, скрыв место своего уединения. Не исключено, что они хотели связать сограждан клятвою, не связывая себя своими законами. Может, они разрабатывали такие суровые законы, заранее задумав избавить себя от необходимости им подчиняться?

Прудон говорил: «Я мечтаю о республике столь либеральной, что меня самого казнили бы там как реакционера». Возможно, Ликург и был неким Прудоном: основав республику с законами столь строгими, что сам не в силах был там жить, он твердо решил покинуть страну, как только эти законы вступят в силу. Солон и Сулла остались в государстве, законы для которого установили. Тем самым они превзошли Ликурга. Оправданием для последнего, правда, может послужить то, что, судя по всему, он лицо вымышленное.

Предполагалось, будто законодателю следует быть настолько выше страстей, как своих, так и своего народа, что как простому человеку его собственные законы должны в той или иной степени внушать страх.

Сдержанность в том смысле, который мы придаем этому слову, иногда внушает законодателю мысль вводить новый закон осторожно, а не с ходу принуждать к его исполнению — такое возможно довольно часто, хотя и не всегда. Монтескьё ссылается на короля Людовика Святого: «Он решил внушить подданным отвращение к злоупотреблениям современного ему судопроизводства и издал несколько распоряжений для судов как в своих владениях, так и во владениях баронов. Его ждал большой успех. Прошло немного времени после его смерти, а введенных им правил уже придерживались при многих дворах местных феодалов. Так государь добился цели, хотя его распоряжения не требовали обязательного исполнения, а лишь служили примером, которому каждый был заинтересован следовать. Он упразднил зло, показав наилучший путь его преодоления. Когда люди увидели, что королевские суды, суды некоторых сеньоров принимают решения более естественные, более разумные, лучше согласующиеся с моралью, религией, способствующие миру в обществе, безопасности человека и сохранению его добра, они согласились с нововведениями и отринули прежние обычаи. Умение правителя заключается в том, что он не принуждает, а приглашает к исполнению, не командует, а ведет».

Рассуждая не без некоторой доли оптимизма, Монтескьё приходит к обнадеживающему выводу: «Разум обладает естественной властью, ему сопротивляются, но сопротивление как раз и обеспечивает его конечную победу. Еще немного, и люди будут вынуждены вернуться под его начало».

Это пример из далекого от нас времени, и едва ли он применим для наших дней. Впрочем, рассмотрим закон о воскресном отдыхе, восстановленный на основании церковного права. Принятие этого закона было ошибкой, так как он противоречил многим обычаям французов и даже в какой-то мере французскому складу ума. В результате получили то, что получили: закон исполняется редко и с большой натугой. А ведь можно было это не вносить в кодекс. Пусть государство предоставит право на воскресный отдых всем своим чиновникам, служащим, рабочим. Достаточно было бы простого циркуляра министра юстиции, который освобождал бы от наказания человека, не выполнившего трудовой контракт из-за отказа работать в воскресенье. Тогда закон о еженедельном отдыхе существовал бы неофициально, его придерживались бы по взаимной договоренности и его действие не распространялось бы на те случаи, когда необходимость работать в воскресенье была бы настолько очевидна как для работника, так и для хозяина, что оба подчинились бы ей добровольно. В таком виде закон был бы в состоянии без особых потрясений изменить вековые обычаи народа.

Рассмотрим также случай, когда нормы закона, включенного в кодекс, носят разрешительный или рекомендательный характер. Законодатель начала XIX века не видел ничего зазорного, если муж, застававший жену с любовником, убивал её, а заодно и его. Вопрос спорный, однако такова была позиция законодателя. Можно ли было счесть подобное предписание обязательным для исполнения? Нет. Неявная рекомендация, позволение читались как бы между строк. Закон гласил: «В случае если виновные попадаются с поличным, убийство извинительно». Не то чтобы я одобряю сам текст, просто я считаю возможным, чтобы закон указывал, но не налагал путы, указывал на правильные с его точки зрения поступки, но не принуждал к действию. Всё зависит от конкретного случая, и бывает, что такие формулировки являются, на мой взгляд, оптимальными.

Наконец, одно из основных качеств законодателя — осторожность при изменении соответствующих законов. Именно осторожность требует от него бесстрастия или по крайней мере контроля над своими страстями. Закон чтят, только если он древний. Впрочем, могут быть два случая: или закон основан на давнем обычае, тогда его чтят со времени его возникновения, потому что он освящен древностью самого обычая, или закон действует наперекор обычаю, тогда нужно длительное время, которое превратит сам закон в обычай.

В обоих случаях закон заставляет себя уважать именно в силу своей древности. Закон как дерево: сначала это нежный росток, потом образуется кора, потом она затвердевает, корни углубляются в землю, вгрызаются в скальную породу.

Нужна, следовательно, крайняя осмотрительность, если решаешь заменить старый кряжистый дуб на молодое деревце. «Большинство законодателей, — говорит Узбек, обращаясь к Реди, — были люди ограниченные, поставленные над другими лишь волей случая, и прислушивались они лишь к своим предрассудкам и фантазиям. Они часто без необходимости отменяли законы, прочно укоренившиеся в обществе, и тем самым ввергали народы в хаос — прямое следствие любых нововведений. Иногда возникает своеобразная ситуация — причина тут, скорее, в природе вещей, а не в человеческом волеизъявлении, — когда некоторые законы необходимо поменять. Но это редкий случай, и тогда к законам следует прикасаться с душевным трепетом. Следует сохранять торжественность, прибегать к многим предосторожностям, чтобы народ естественно заключил: законы — вещь сакральная, раз надо соблюсти столько формальностей при их отмене». Монтескьё здесь по своему обыкновению идет по стопам Аристотеля, тот писал: «Ясно, что приходит время, когда некоторые законы нужно поменять. Но менять надо крайне осмотрительно, иначе польза всё равно будет невелика: опасно, если народ решит, что сегодня закон может быть один, а завтра другой. Пусть лучше останутся ошибки прежнего законодательства, прежних должностных лиц. Толку от изменения законов будет мало, а опасность оттого, что народ привыкнет не подчиняться должностным лицам (полагая закон, который те представляют, эфемерным, непостоянным, подверженным перекройке), очень большая».

Знание законов ведущих государств мира, знание — и глубокое — темперамента, характера, чувств, страстей, наклонностей, мнений, предрассудков и обычаев своего народа, умение сдерживать ум и чувства, бесстрастность, бескорыстие, хладнокровие, спокойствие духа — таковы качества идеального законодателя, мало того, таковы качества, без которых, собственно, нельзя разработать ни один хороший закон, так что впору говорить не об идеальных, а о самых насущных качествах законодателя.

Но, как мы видели, это почти полностью противоречит всему тому, что демократический режим ценит в законодателе, да и требует от него. Он почти всегда выдвигает людей несведущих, невежд — и я уже говорил почему, — выдвигает людей вдвойне некомпетентных, тех, у кого страсти преобладают над знаниями, если таковые изначально существовали.

Факт примечательный. Демократия выбирает своих представителей за их страстность, а не вопреки ей, то есть выбирает за то, за что должна бы закрывать доступ к высшим должностям. Если человек сдержанный, разумно мыслящий, четко разделяющий реальное и возможное, реалистичный, практического склада ума захочет избираться, чтобы поставить свои добродетели на службу обществу, ему следует тщательно их скрывать и навязчиво выставлять напоказ прямо противоположные качества. Так, чтобы претендовать на пост, где он смог бы защищать и обеспечивать мир, он должен призывать к гражданской войне, то есть потенциальному миротворцу нужно напялить на себя воинственную маску.

Все народные любимцы проходят через две эти стадии, достигают вторую через первую. «Не лучше ли с самого начала высказывать консервативные взгляды?» — Ничуть. Стать влиятельным консерватором и выявить весь свой потенциал консерватора можно, лишь побывав сперва в шкуре анархиста.

Забавно видеть, как народ привык к подобным зигзагам. Впрочем, есть тут определенное неудобство: прошлое мятежника постоянно ставит под сомнение, оспаривает теперешний авторитет консерватора, и изрядную часть жизни консерватору приходится объяснять, почему он переметнулся в другой лагерь, а это тяжко и обременительно.

Так что народ всегда избирает натуры страстные или притворяющиеся таковыми, и тут два варианта: либо люди, подверженные страстям — а их среди законодателей подавляющее большинство — возьмут верх, либо победят люди умеренные, но плохо подготовленные для своей новой роли. Страстные, коих, как я сказал, намного больше, с остервенением набрасываются на законотворческую деятельность, вместо того чтобы поступать хладнокровно, осмотрительно и расчетливо. Все вышеупомянутые правила отметаются прочь. Получается, что законы вовсе не подавляют и не обуздывают людские страсти. Наоборот, законы являются их прямым выражением. Они как бы следствие тех мер, которые одни партии принимают против других Выдвинуть закон — всё равно что вызвать противника на бой, утвердить — значит одержать победу. Такие установления лишь выставляют законодателей в неприглядном виде и служат в осуждение самому режиму.