Логическое следствие некомпетентности — расширение сферы её приложения. Она как бы перекидывается на другие области. Возможно, вы замечали, что при королевском строе во Франции, при всех его несовершенствах, к компетентным людям по традиции относились с определенным пиететом. Что касается судов, к примеру, то существовали суды местные, суды церковные, суды военные. Разумеется, к этому пришли не путем глубоких размышлений. Сама история, сами события диктовали подобную необходимость. Даже монархия, склонная к нарушению прав своих подданных и деспотизму, на эти суды не покушалась.

Местное судопроизводство, наименее обоснованное с рациональной точки зрения, всё же приносило пользу, привязывая, хотя бы потенциально, сеньора к своей земле и не давая сеньору и его вассалам забыть друг о друге. Таким образом, эти суды служили хранителями аристократических законоположений в королевстве. Добавлю, что, будучи упорядочены, строго установлены и собраны в единый свод — чего, впрочем, так и не было сделано, — местные законы способствовали бы росту компетентности, ведь есть дела сугубо локальные, в которых местный сеньор разбирался лучше кого бы то ни было, в этих делах выступал как бы мировым судьей. Следовало лишь строго определить, какие дела подпадают под юрисдикцию таких судов, и во всех случаях предусмотреть право на апелляцию.

Церковные суды вводились совершенно обоснованно, так как правонарушения, совершаемые духовными лицами, носят слишком специфический характер и в них способны разобраться лишь судьи-священнослужители. Современному мышлению это может показаться странным, но ведь есть же в наше время, к примеру, торговые суды и советы для разрешения трудовых споров, потому что тяжбы между коммерсантами, спорные вопросы между рабочими, между рабочими и хозяевами могут разрешить со знанием дела только их коллеги. При этом всегда сохраняется возможность обжаловать принятое решение в суде высшей инстанции.

Наконец, по тем же причинам при монархии функционировали военные трибуналы, военные советы.

При демократии все такие суды вызывают стойкое недоверие: они противоречат единообразию — карикатурному воплощению равенства — и служат областью приложения и пристанищем компетентности.

Вместе с аристократами демократия упразднила и суды, где те заседали, а вместе с церковью как частью государства — и суды церковные. Более того, она склонна рассматривать оставшиеся чрезвычайные суды как орудие аристократии. Демократический режим преследует своей ненавистью военные советы, потому что у тех свои, особые суждения относительно воинских прегрешений, воинского долга, воинской чести. Но эти вопросы компетентно разрешаются лишь военными советами, которые совершенно необходимы для поддержания воинского духа и для сохранения сильной армии. Судить и наказывать солдата или офицера как гражданское лицо — значит не принимать во внимание стоящие перед армией специфические задачи и обязанности, которые она должна выполнять. Речь тут идет о проблемах профессиональной и моральной компетентности, в которые демократия не желает вникать из убеждения, что никакие особые знания не нужны и во всем достаточно одного здравого смысла. Однако здравый смысл, как и воинский дух, всегда необходим, но сам по себе недостаточен. Такие вещи демократия не хочет понимать и не желает принять.

Столь же ошибочна её позиция касательно гражданского и уголовного судопроизводства. Демократия сочла нужным покуситься на самый принцип гражданского судопроизводства, предоставив право судить юристам. Вряд ли кто станет оспаривать компетентность подобного органа. Судят специалисты своего дела. Но я уже не раз говорил: наряду с компетентностью профессиональной существует и моральная. Демократический строй попытался принизить моральную компетентность, а принизив её, что важно, свести на нет и компетентность профессиональную.

В прежние времена гражданский суд был государственным органом, автономным и, следовательно, — кроме случаев государственных переворотов, которых он поэтому опасался, — абсолютно независимым. Это делало его компетентным с моральной точки зрения, а вернее, сохраняло за ним данное качество. Моральная компетентность заключается в возможности действовать согласно велениям своей совести.

Потом создали гражданский суд — административное учреждение, состоящее, как и любое другое, из чиновников. Государство этих чиновников назначает, продвигает или не продвигает по службе, оплачивает их работу. Одним словом, держит их в полной зависимости, как министерство обороны — своих офицеров или министерство финансов — работников налоговой службы. В таких условиях судьи теряют моральное право судить. У них всегда будет сильное искушение принимать решения, угодные правительству.

Правда, несменяемость судей может служить определенной гарантией их объективности, но это справедливо лишь для тех судей, кто достиг вершины иерархии или намерен завершить свою карьеру, тех, кто по причине близкого ухода на покой или невозможности подняться по служебной лестнице еще выше не помышляет о дальнейшем продвижении. Молодой работник судебного ведомства, мечтающий — желание вполне законное — об удачной карьере, совершенно лишен всякой независимости; ведь если он не угодит, то останется при своих. Так что независимыми судьями, судьями, заботящимися только о справедливом приговоре, могут быть лишь судьи с сорокалетней выслугой лет да председатель кассационного суда. Прибавлю еще того, кто достаточно богат, не заботится о карьере и работает там, где начал. Такой судья очень похож на судей при монархии. В наши дни это всё большая редкость.

Кроме того, правительство время от времени упраздняет несменяемость судей, так что гарантия эта иллюзорная, и сегодняшнее судопроизводство столь же уязвимо, как и при королевской власти. Его компетентность с моральной точки зрения сильно ограничена.

А я как раз и утверждаю, что снижение моральной компетентности сводит на нет компетентность профессиональную, от которой приходится отказываться, когда власти судятся с частными лицами или даже когда люди, которым власти покровительствуют, судятся с теми, кого власти в своих друзьях не числят. И если власти судятся с частными лицами не так часто, то сторонники и противники власти судятся то и дело, ведь власть находится в руках правящей партии, которая без конца со всеми борется.

Не без основания считается, что парламентское правление с его избирательным правом — это, по существу, упорядоченная, но бесконечная гражданская война, пусть бескровная, но война, где в ходу оскорбления, провокации, клевета, доносы, обман, разборки между различными партиями, и длится она весь год без передышки. В нашей стране судебное ведомство может быть беспристрастным, только если оно полностью независимо. На деле же оно вовсе не автономно и вынуждено угощать правящей партии, которая постоянно оказывает на него давление из боязни лишиться власти.

— Тут ничего не поделаешь. Не предлагаете же вы вернуться к системе продажи судейских должностей?

— Кстати, это было бы не столь ужасно. И потом, можно воспользоваться преимуществами этой системы, не продавая самих должностей.

Итак, это было бы не столь ужасно. Мы, помнится, возмущались чрезвычайными судами, забыв о торговых судах, советах для рассмотрения трудовых споров, об их положительных сторонах — в данном случае то же самое. Люди возмущаются, что кто-то покупал должность советника при королевском дворе, а между тем судебные исполнители, стряпчие, нотариусы, от которых мы постоянно зависим и которым доверяем защищать свои важнейшие интересы, покупают или наследуют должности. Судиться в условиях продажи судейских должностей — значит иметь дело со стряпчими и нотариусами с более обширными знаниями в области юриспруденции, стряпчими и нотариусами высшей квалификации. Так что ничего ужасного тут нет.

Известно, что Монтескьё был за продажу судейских должностей, Вольтер решительно против. И оба были правы, я хочу сказать, что оба рассуждали в строгом соответствии со своими общими взглядами. «Эта система хороша в монархических государствах, — писал Монтескьё, — потому что она превращает в семейную профессию то, что при иных условиях зависело бы только от личных достоинств, готовя каждого к выполнению определенных обязанностей и способствуя сохранению сословий. Суидий правильно отмечает, что Анастасий, продав судейские должности, ввел в империи нечто вроде аристократического правления».

Вольтер возражает; «Разве в Англии принимают на себя должность королевского судьи, исходя из личных достоинств? [То есть исходя из личных достоинств или личного интереса. Если нет личного интереса, надо и впрямь обладать большими достоинствами, чтобы согласиться на такое.] И что? Нельзя найти не за деньги судей для высшего суда Франции? [Найти-то можно, но будут ли они за это признательны — вот в чем вопрос.] Право осуществлять правосудие, распоряжаться судьбой и жизнью людей — семейное дело! [Но распоряжаться с оружием в руках, во время гражданской войны, судьбой и жизнью людей есть в 1760 году семейное дело, и я что-то не вижу чтобы вы протестовали против него; да и королевская власть в 1760 году есть семейное дело, но вы не негодуете и здесь.] Жаль, что Монтескьё испортил свой труд подобными софизмами. Будем, однако, снисходительны. Его дядя купил себе должность провинциального судьи и передал её племяннику. Что ж, все мы люди, а человек по природе слаб».

Монтескьё полагает, что аристократия играет в обществе положительную роль, Вольтер же ратует за абсолютную власть. Монтескьё предпочитает, чтобы судейская должность передавалась по наследству, чтобы эта работа превратилась в семейную традицию, как, например, военная карьера, тогда судейское сословие будет таким же неизменным, как и другие. Вместе с Суидием он считает, что продажа судейских должностей создает своего рода аристократию. Вольтер же, подобно Наполеону 1, хотел, чтобы были только королевские солдаты, королевские священнослужители, королевские судьи, чтобы все подданные принадлежали королю душой и телом.

Но у Монтескьё был оппонент посерьезней Вольтера — Платон. Относительно вообще всех должностей Платон в «Государстве» писал: «Это как если бы лоцманом на корабле делали за деньги. Может ли быть, чтобы правило, непригодное в любой другой области, оказалось приемлемым для управления государством?»

Монтескьё очень остроумно возражает Платону (а заодно и Вольтеру): «Платон говорит о государстве, где царит добродетель, а я о монархии. А при монархии, если должности не продаются в законном порядке, нищие и алчные придворные всё равно на них наживутся, и всё будет решать не выбор правителя, а случай».

Короче говоря, Монтескьё хочет, чтобы судьи, частично наследственные, частично набранные из людей с достатком, стали неким независимым привилегированным сословием — армией закона наподобие военных или священнослужителями закона наподобие духовенства — и отправляли правосудие профессионально, что подтверждалось бы университетскими званиями, и безупречно с нравственной точки зрения, порукой чему в свою очередь служили бы их независимость, достоинство, корпоративный дух и беспристрастность.

Я, однако, отмечал, что для получения таких результатов, для установления необходимых гарантий объективности вовсе не обязательно приобретение должностей за деньги. Должен лишь соблюдаться принцип независимости судей. А соблюдаться он может, только если должность судьи является его собственностью. Собственностью же она становится, если она куплена или получена по наследству, как было при короле, или если судья не назначается властью. Людям не нравится, когда должность покупают или получают по наследству, значит, надо, чтобы судей назначала не власть.

А кто же? Народ? Но тогда судья будет зависеть от народа, от избирателей.

— Так будет лучше, вернее, будет не так плохо.

— Вовсе нет. Судейские чиновники, назначенные избирателями, станут еще более предвзятыми, чем назначенные властями. Судья станет думать только о том, чтобы его избрали снова, и всегда становиться на сторону тех, кто поддерживает его партию. Захотели бы вы, чтобы вас судил суд вашего департамента? Нет, разумеется, если вы сторонник партии, проигравшей на выборах. Да, если сторонник выигравшей и противостоите человеку из партии более слабой. Если же ваш противник из одной с вами партии, всё будет зависеть от того, кто из вас более влиятельный избиратель. Ad summam, в случае избрания судейских чиновников о непредвзятости придется забыть.

Добавим, что избираемость судей приведет к большому и забавному разнообразию судейских систем, к пестроте. Там, где больше синих, судьи, избранные синим большинством, всегда будут судить в их пользу, если они, разумеется, хотят быть переизбраны. Там, где преобладают белые, судьи будут выступать на их стороне. «У права свои эпохи», — насмешливо восклицал Паскаль. У права будут, таким образом, и свои регионы. В Приморских Альпах оно будет одно, в Кот-дю-Нор — другое. Для беспристрастности кассационному суду придется дела из департаментов, где преобладают синие, отправлять на пересмотр туда, где больше белых, и наоборот. Как следствие, возникнет судебная, правовая и юридическая анархия.

— Если судейская должность не передается по наследству и не покупается, если она не назначается властью и не избирается народом, откуда же она берется?

— Из собственной своей среды. Иного выхода я не вижу.

Справедливая система одна-единственная, а воплощаться в жизнь она может по-разному. Пусть, например, все доктора права во Франции назначают членов кассационного суда, а те в свою очередь назначают и продвигают по службе судей. При этом сохраняется их привилегированное положение и соблюдается демократический принцип, так как база остается широкой.

Или пусть судьи выбирают членов кассационного суда, а те назначают и продвигают по службе судей. Тогда выдерживается олигархический принцип.

Или некоторое переходное состояние между тем, что есть, и тем, что должно быть: только первый раз доктора права назначают членов кассационного суда, а те — судей, потом уже сами судьи заботятся о заполнении вакансий в кассационном суде, который назначает и продвигает их по службе.

Прокуроров по-прежнему назначают власти.

Во всех случаях судебное ведомство формирует из своих членов независимый автономный орган, подотчетный только ему, способный в силу своей полной самостоятельности занимать абсолютно непредвзятую позицию.

— Но тогда это каста!

— Да, каста. Как это ни прискорбно, судить по-настоящему может лишь тот, кто принадлежит к касте профессионалов, иначе судить будет либо власть, либо первый встречный. Но власти часто оказываются и судьями, и заинтересованной стороной в процессе, а если власть подозрительна, то она всегда думает, что на её интересы покушаются. Первый встречный тоже не может хорошо судить, потому что при такой системе он представляет партию большинства, а значит, по определению пристрастен.

Однако демократы не желают, чтобы их судила каста. Во-первых, они страшатся любой касты вообще, во-вторых, непредвзятость им не на руку. И тут нет никакого парадокса. Обычно они против предвзятости в делах второстепенных, повседневных. Но когда вмешивается политика и против представителя большинства выступает представитель оппозиции, демократам надо, чтобы правосудие поддержало первого.

Они рассуждают по примеру одного простодушного депутата, заявившего председателю суда: «Ваша прямая обязанность — защищать большинство».

Вот почему демократы предпочитают судейских чиновников, которые, даже обладая отличными свойствами, не в состоянии постоянно выказывать непредвзятость; чиновников вроде высшего должностного лица, на вопрос об одной незаконной процедуре заявившего: «Так решила власть», позволившего тем самым власти попрать и суд, и закон; чиновников, которые, впрочем из лучших побуждений, при попытке разделаться с нескончаемым делом применяли закон как дышло — подавая дурной пример, предоставляли законную возможность оспорить свое решение и вместо успокоения, к которому стремились, еще больше разжигали страсти; чиновников, пусть квалифицированных и здравомыслящих, но не пользующихся авторитетом, из-за того что их нравственная некомпетентность сводит на нет их профессиональные качества.

Более того, демократический режим идет еще дальше, и не может иначе, потому что не может не следовать до конца своему принципу. Считая идеальным прямое правление, он по тем же причинам также считает идеальными выборных судей.

Он хочет выбирать своих судей.

Заметьте, что он их и так назначает, но через третьи руки: сначала выбирает депутатов, и те назначают правительство, назначающее судей, — долгая песня.

Можно, правда, сказать, что этапа не три, а два, ведь депутаты оказывают давление на выбор судей, на их продвижение или непродвижение по службе, а зачастую и на их решения. Всё же и это не так быстро. А так как по конституции или, вернее, по заведенному обычаю народ пусть опосредованно, но вполне реально определяет судей, демократический режим, как всегда, упрощая проблему, желает довести этот принцип до логического конца, чтобы народ определял судей прямо и сразу.

Тут, естественно, возникают вопросы практического порядка: как именно голосовать, как именно назначать? Если определять будут по отдельным кандидатурам, то каждый кантон изберет своего мирового судью, округ — своих судей для рассмотрения гражданских и уголовных дел, регион — региональных судей, вся страна — судей кассационного суда. Однако у этого процесса сразу два уже отмеченных недостатка: в каждом департаменте будут своя судебная система, свое правосудие и везде будет царить предвзятость.

Если кандидаты будут баллотироваться по спискам и каждая область образует судебное ведомство, полностью состоящее из членов победившей партии, правосудие будет осуществляться везде одинаково, но о беспристрастности придется забыть.

Промежуточные схемы соединяют в себе недостатки обеих крайних. Если, например, определять судей по регионам, мировые и все остальные судьи, советники и председатели суда в Бретани будут все белые и все предвзято настроенные, а в Провансе — все синие и тоже предвзято настроенные. Разница, разумеется, будет, но она сведется лишь к разным оттенкам предвзятости.

Но это будущее, хотя не исключено, что и не такое уж далекое. Останемся в настоящем. Сегодня еще функционирует суд присяжных. Нравственная компетентность такого суда на должной высоте, но профессионализм — ниже всякой критики. Создается впечатление, что демократический режим вообще тяготеет к некомпетентности — не в одном, так в другом.

Суд присяжных полностью независим — независим от властей, независим от народа в самом прямом смысле слова. Суд присяжных представляет народ, но им не избирается и не стремится переизбраться, находя, что и одного срока более чем достаточно. При этом, однако, постоянно раздираемый двумя противоположными чувствами — жалостью и стремлением соблюсти закон, человеческой симпатией и желанием защитить общественный порядок, он одинаково подвержен влиянию словесных ухищрений адвоката и прокурора. Когда влияние этих последних уравновешивается, возникает оптимальная с нравственной точки зрения ситуация для принятия правильных решений.

Именно поэтому суд присяжных имеет такую давнюю традицию. В Афинах сходные функции выполнял суд гелиастов, более походивший на народное собрание, поскольку число членов его было очень велико.

В Риме, государстве с более упорядоченными институтами власти, претор назначал судей из граждан, которые решали, совершено преступление или нет, заплачены деньги или нет, приговор же выносили центумвиры.

В Англии суд присяжных существует и функционирует на протяжении столетий.

Столь различные народы с полным основанием сочли, что присяжные заседатели с моральной точки зрения находятся в наилучших условиях и способны судить объективно, то есть их нравственная компетентность высока, как ни у кого.

Всё это правильно. Вот только они ничего не смыслят в существе дела. Так, суд присяжных в Кот-д’Ор в ноябре 1909 года, рассматривая дело одного убийцы, объявил, что, во-первых, тот не наносил ударов, а во-вторых, нанесенные им удары вызвали летальный исход. На основании этого заявления пришлось вынести оправдательный приговор человеку, чья жестокость, никак себя не проявившая, привела к смерти жертвы. В том же ноябре 1909 года суд присяжных, разбирая дело Стейнейла, сделал заключение, из которого вытекало, что в доме Стейнейлов никого не убили и что мадам Стейнейл не является дочерью мадам Жапи. Если бы решение присяжных заседателей играло роль судебного постановления, оно, с одной стороны, привело бы к прекращению каких бы то ни было поисков убийц двух женщин, с другой — к невероятной путанице с точки зрения гражданского установления.

Однако решение присяжных заседателей не судебное постановление. Почему? Потому что законодатель предвидел возможность столь нелепых решений, то есть их вероятность предусматривалась. Практика показала, что эта вероятность чрезвычайно высока. Похоже, суд присяжных принимает решения, бросая кости, как тот славный судья у Рабле. Во дворце правосудия шутят, что с судом присяжных никогда не угадаешь, чем кончится дело. Можно подумать, что присяжные заседатели рассуждают по принципу: мы здесь люди случайные, пусть и решение наше будет случайным.

Известно, что Вольтер выступал за суд присяжных, уж больно он ненавидел судей своего времени — «Бузирисов», как он их называл. Однако со своей обычной непоследовательностью он и не пытался скрыть, больше того, неоднократно заявлял, что жители Абвиля и окрестностей, а равно и жители Тулузы и прилегающих областей единодушно как с цепи сорвались, нападая — одни на Лабара и Эталонда, другие — на Каласа. Следовательно, если бы суд присяжных, который неизбежно состоял бы из жителей Абвиля и Тулузы, судил Лабара и Эталонда, их приговор не сильно отличался бы от приговора «Бузирисов».

Суд присяжных не что иное, как смягченное проявление культа некомпетентности. Общество возлагает задачу защитить его от воров и убийц на нескольких граждан, вооружив их законом, но почему-то считает себя в безопасности, если выбирает тех, кто этим оружием не владеет. Суд присяжных — гладиатор с сетью, который, не зная, как с ней обращаться, запутывается сам.

Бесполезно говорить, что демократы гнут свою линию — тут они большие мастера. К настоящему времени они опустили суд присяжных еще на одну ступень, превратив его из буржуазного в рабочий. Здесь я, правда, не вижу ничего плохого, так как суд, состоящий из буржуа, и суд, состоящий из рабочих, равно некомпетентны и неквалифицированны. При подобном переходе спада особого нет. Отмечаем же мы эту особенность, чтобы обратить внимание на тенденцию демократического режима к наиболее полному вытеснению специалистов из судебных органов.

Тем не менее сегодня еще действует институт мировых судей.

Но вот пример, достаточно показательный для демократического государства, предпочитающего иметь дело с людьми, малосведущими в области судебной практики:

Из-за больших расходов, на которые должны идти стороны, чтобы перевести дело в более высокую судебную инстанцию, последнее слово очень часто оказывается именно за мировыми судьями. Значит, особенно важно, чтобы они были образованными, разбирались в вопросах права и судебной практики. Обычно их выбирали из лиценциатов права, бакалавров права, бывших служащих нотариальных контор, владеющих свидетельством о прохождении курса обучения по данной специальности. Впрочем, гарантией достаточной квалификации это служило далеко не всегда.

Законом от 12 июля 1905 года сенат Франции, стремясь достичь еще большей некомпетентности судебных органов, постановил, что мировыми судьями могут также быть лица, которые, «не имея ни степени лиценциата или бакалавра права, ни свидетельства о прохождении соответствующего курса, проработали бы десять лет в должности мэра, помощника мэра или генерального советника».

Тут налицо желание, вполне законное и по-человечески понятное, дать возможность сенаторам и депутатам отплатить должностями мировых судей за услуги на выборах (заметим, что сенаторов, в частности, выбирают мэры и сельские старосты). Но самое важное тут следование принципу. Принцип мы знаем: достижение полной некомпетентности. Только тому, кто ею безусловно обладает, можно доверить ответственный пост.

Подобному критерию как раз отвечают мэры и сельские старосты. Мэры и старосты во Франции должны уметь расписываться, но им необязательно уметь читать. В восьмидесяти случаях из ста они полностью безграмотны, и всю работу за них выполняет местный учитель. Сенат, следовательно, был совершенно уверен, что найдет в них людей, абсолютно неспособных выполнять функции мировых судей. А раз так, то эти функции необходимо им предоставить. Сказано — сделано.

Кое-какие последствия такого сугубо демократического подхода к делу, кажется, вызвали беспокойство у представителей судебной системы и государственной власти. На исходе 1909 года глава министерства юстиции Барту пожаловался на то, что новшество добавило ему забот. Он заявил депутатам:

«Мы здесь для того, чтобы говорить друг другу правду, поэтому со всей подобающей сдержанностью и бесстрастием я обязан предостеречь палату против негативных последствий закона 1905 года. В настоящее время меня осаждают претенденты на должность мирового судьи. Дело даже не в том, что в министерстве юстиции скопилось около 9 тысяч заявлений. Допускаю, что среди них есть такие, которые по разным причинам не подлежат рассмотрению. Но приблизительно 5 с половиной тысяч кандидатов пользуются поддержкой влиятельных лиц, стало быть, их заявления рассматриваются. [Другими словами, рассматриваются, потому что поддерживаются. Кандидатуры, не рекомендованные какой-либо видной политической фигурой, остались, естественно, за бортом этой процедуры.] Если принять во внимание, что в год в среднем образуется 180 вакансий, станет ясно, с какими трудностями мне приходится сталкиваться. Есть люди, которые настойчиво стремятся, буквально рвутся занять место мирового судьи, — это те, кто в течение десяти лет исполнял должность мэра или старосты в крошечных коммунах».

Далее министр юстиции познакомил господ депутатов с рапортом генерального прокурора по этому вопросу.

«В этом департаменте сорок семь мировых судей, — писал генеральный прокурор. — Согласно поименному списку, двадцать из них в момент назначения исполняли должность мэра. Нет ничего удивительного в том, что среди глав городского самоуправления число кандидатов на должность кантональных судей растет с каждым годом. В данном департаменте, кажется, решили, что выборные должности, независимо от профессиональной пригодности кандидата, — самый прямой путь к постам хорошо оплачиваемым, в частности к должности мирового судьи. После назначения мировой судья, как правило, сочетает свои новые функции с муниципальными обязанностями. Он гораздо чаще находится в коммуне, которой руководит, нежели в кантоне, где вершит правосудие и из которого, вообще-то, он не должен отлучаться, кроме как в отпуск Кантональные судьи часто ничем не брезгуют, лишь бы заручиться моральной поддержкой политических деятелей своего округа — своеобразной платой за помощь на выборах, оказанную ими в качестве муниципальных чиновников. Возможное посредничество депутата перевешивает в их глазах угрозу прокурорского надзора. Из-за этих сделок с совестью страдают интересы участвующих в тяжбе сторон, что наносит удар репутации республиканского режима».

Стенания министра юстиции и генерального прокурора, на мой взгляд, малообоснованны. Господин министр жалуется в основном на то, что у него на руках 9 тысяч дел. Ему по-прежнему ничего не стоит в соответствии с основным принципом режима назначить мировыми судьями самых некомпетентных из кандидатов или соблюсти обычай и назначить тех, кого, по его мнению, наиболее активно продвигает власть.

В рапорте же генерального прокурора проскальзывают иронические пассажи, которые ему самому, вероятно, представляются остроумными, но на самом деле свидетельствуют лишь о его простодушии: «В данном департаменте, кажется, решили, что выборные должности, независимо от профессиональной пригодности кандидата, — самый прямой путь к должностям хорошо оплачиваемым...» То-то и оно! В высшей степени демократично, чтобы профессиональная непригодность была главным условием при выборе претендента на должность.

Это соответствует духу демократического режима. Да и разве сам избиратель сведущ в законодательных вопросах или вопросах управления?

Также в высшей степени демократично, чтобы путь к хорошо оплачиваемым должностям шел через должности выборные, так как, согласно демократическим канонам, все оплачиваемые должности, как, впрочем, все должности вообще, следует сделать выборными. Генеральный прокурор на поверку оказался аристократом.

Взаимные услуги мирового судьи — одновременно мэра — и депутата типичны для режима. Демократический режим — это депутаты, продающие свою поддержку за то, чтобы их избрали и переизбрали, и влиятельные избиратели, использующие свое личное влияние или должностное положение в интересах депутатов в обмен на ту или иную услугу. Те и другие составляют как бы единое целое.

Так чего хотел бы генеральный прокурор? Иного режима, чем нынешний? Но, помилуйте, иной режим, каким бы он ни был, не будет демократией, или он не будет демократической демократией. — Ума не приложу, что господин генеральный прокурор подразумевает под хорошей репутацией республиканского режима, если его задача и состоит в претворении в жизнь демократических принципов. Как раз в данном случае эти принципы осуществляются на практике как нельзя лучше, над чем стоит поразмыслить нашим социологам.