В тихие летние дни семидесятых годов XVIII века часто можно было видеть, как два человека и собака карабкаются по утесам Солсбери, с которых открывался прекрасный вид на Эдинбург с востока. Они добирались до того места, где на поверхность выходила твердая базальтовая скала. Конечно, для горожан не было ничего необычного в прогулках по окрестным холмам; в те спокойные просвещенные времена, когда любовь к природе вошла в моду, такие прогулки стали обычным времяпрепровождением тех, у кого хватало сил и свободного времени. Однако эти два господина, чье положение в обществе выдавали парадного вида камзолы, треуголки и большие серебряные пряжки на башмаках, пришли сюда не на прогулку. Против обыкновения людей благородных, речь шла в некоторой степени о физическом труде. Они отбивали молотком куски камня и уносили образцы с собой.

Мы знаем об этом из зарисовок одного из джентльменов, Джона Клерка из Элдина, отпрыска тамошнего помещика. Его семейство обитало в Пеникуике, имении Клерков в шести милях к югу от Эдинбурга, и черпало средства к существованию из угольных шахт, что вызвало в свое время у Джона интерес ко всему, что лежало в глубинах земли. Однако Клерки занимались не только коммерцией, но и политикой, а также наукой. В их родословной был автор союзного договора между Шотландией и Англией, подписанного в 1707 году, а позднее гораздо более молодое поколение той же семьи принесет миру Джеймса Клерка Максвелла, величайшего физика викторианской эпохи. В крови у них также имелась склонность к искусству; они разбирались в нем и отчасти были художниками сами. Геологические зарисовки Клерка и его несколько более легкомысленные наброски прогулок точно показывают нам, куда они с его спутником ходили и что обнаружили.

Спутником Клерка был Джеймс Хаттон, химик, сегодня более известный как «отец геологии». Он родился в Эдинбурге в 1726 году, умер там же в 1797-м и похоронен на кладбище Грейфрайерс. Он обучался в Эдинбургской школе, затем в возрасте четырнадцати лет поступил в тамошний университет. Хотя его семья, владевшая некоторыми земельными угодьями в Берикшире, занималась торговлей, вначале Джеймса отправили учиться на юриста; однако, поскольку он проводил все время за химическими экспериментами, ему разрешили сменить юриспруденцию на медицину. Свое образование он, как и многие состоятельные шотландцы того времени, завершил в Париже и Лейдене. Вернувшись домой, он основал производство нашатыря, или нюхательных солей, для которых также нашел коммерческое применение в металлургии в качестве флюса. Весь использовавшийся тогда в Британии нашатырь поставлялся из Египта. Хаттон синтезировал нашатырь изобретенным им самим способом, используя в качестве сырья сажу. Чего-чего, а сажи в Эдинбурге (или, как его еще называли, Старом Дымокуре), закопченном в дыму мидлотианского угля, хватало; Хаттон скупал ее у местных трубочистов, чем немало тех забавлял. Он сделал на производстве нашатыря большие деньги. Достигнув средних лет, он приобрел независимость и смог заняться тем, чем хотел по-настоящему — и отдался своей страсти к геологии.

И все же Хаттон и Клерк так и не нашли на утесах Солсбери то, что искали. Правда, они установили, что структура холма отличалась от той, которую можно было предположить по внешнему виду: на осадочных породах лежал слой вулканического происхождения. Это открытие противоречило традиционным для тогдашней геологии представлениям, согласно которым скальные породы должны были залегать глубже, а осадочные — мельче. Такой, согласно описанию в Библии, Великий потоп оставил поверхность Земли. Неужели утесы Солсбери бросали вызов одновременно здравому смыслу и Божественному промыслу?

В действительности эти утесы были сформированы миллионы лет назад, когда расплавленная вулканическая масса затекла между двумя уже находившимися там осадочными пластами, один из которых, верхний, со временем выветрился. Этот геологический процесс был всего лишь одним из тех, что Хаттон смог описать в течение десятилетий кропотливых исследований, наблюдений и раздумий. Ему также стало ясно, что комплекс этих процессов никак не мог совершиться за те 6000 лет, что прошли со времени, когда Бог, по принятому тогда счету, создал Землю. Каким бы ни был точный возраст планеты, он должен был составлять гораздо больше 6000 лет. Нам следует мыслить не тысячами, но миллионами и сотнями миллионов лет; и даже тогда «мы не увидим ни следов начала, ни признаков конца».

Со временем проделанные исследования привели Хаттона к свидетельствам, говорящим об истории Земли гораздо больше, чем когда-либо могли сообщить утесы Солсбери. Дальше по побережью за Эдинбургом находилось местечко Сиккар-Пойнт, где слои скальной породы, сформировавшиеся в глубокой древности, обрывами поднимались из волн Северного моря. Это не были аккуратные, ровные слои; они лежали не только горизонтально, но и вертикально, в виде складок и заломов. Как-то раз Хаттон вместе с товарищами приплыл на недоступный с берега мыс в подбрасываемой волнами лодчонке. Один из его спутников, Джон Плэйфер, впоследствии профессор математики Эдинбургского университета, вспоминал торжественное молчание, в которое погрузились они, когда, благодаря пояснениям Хаттона, поняли, на что смотрят.

Мы чувствовали, что перенеслись в то время, когда сланец, на котором мы стояли, был еще дном моря, когда песчаник, на который мы смотрели, только начинал откладываться в виде песка и глины под тяжестью вод первобытного океана. Или в еще более отдаленную от нас эпоху, когда даже самые древние из этих скал, вместо того чтобы стоять вертикально, как сейчас, покрывали дно моря, еще не потревоженные неизмеримой мощью, которая позднее взорвала твердую кору земного шара. В дали этой удивительной перспективы показалась нам революция, еще более отдаленная во времени. Заглянув столь глубоко в пропасть веков, разум, казалось, испытывал головокружение; и, слушая со вниманием и восхищением философа, разворачивающего перед нами порядок и очередность этих чудесных событий, мы понимали, насколько дальше может пойти разум, нежели когда-либо осмелится последовать фантазия. [2]

Это было начало интеллектуальной революции, в ходе которой род человеческий пришел к более реалистичному взгляду на свое место в космосе — хотя даже сейчас эта революция не завершена, так как мы пока не знаем ответов на все вопросы. Мы не должны забывать и об упрямстве, с каким ортодоксы, сколь бы абсурдным сегодня нам ни казалось их поведение, сопротивлялись этой революции, в особенности когда их убеждения ниспровергали уж слишком умные суровые шотландцы. Викторианский последователь шотландской геологической школы Хью Миллер вспоминал, с какой яростной нетерпимостью носители «английских предрассудков» отнеслись к учению Хаттона. «Его сторонников обвиняли в неверии и безбожии, и, будь в Англии того неспокойного времени протестантская инквизиция, геологи Севера были бы брошены в ее самые мрачные темницы».

* * *

Если Хаттон был отцом новой науки, то Эдинбург был ее колыбелью. Немногие места на планете могут похвастаться такой близкой связью со своей геологией, чтобы здания словно вырастали из горной породы, а не строились поверх нее. В этом с Эдинбургом могут сравниться Афины и Рим — но ни один из крупных городов. Эдинбург стоит посреди чрезвычайно живописной местности, созданной могущественными силами Земли. Немного существует более удачных примеров того, насколько величественный они могут создавать пейзаж, придавая ему неповторимое своеобразие. Семь холмов, которым суждено было стать подмостками для стольких исторических событий, сформировались под влиянием огня и воды, льда и ветра на поверхности, что поднималась и опадала, выгибалась и искривлялась. Сегодня город покоится на геологической мозаике из сложных осадочных пород, потухших вулканов, потоков лавы и вулканических интрузий, которая сложилась в ее современном виде в результате разницы в скорости выветривания твердых и мягких пород. Этот пейзаж создает превосходные условия для зодчества; труд человека здесь достойным образом венчает творение природы.

Примерно триста миллионов лет назад, до того как движение тектонических плит вытолкнуло эту часть земной коры далеко на север, место, на котором позже был построен Эдинбург, лежало в тропиках. Теплые мелкие моря и жаркие влажные леса оставили отложения, которые со временем превратились в каменный уголь. Это превращение свершилось под давлением свежих слоев, выброшенных в ходе извержений вдоль линий разломов и расположившихся сверху. Из этой материи состоит возвышение, на котором расположен центр города. Замковая скала была базальтовой пробкой в жерле древнего вулкана, сохранившейся после того, как выветрилось все остальное. У побережья можно увидеть еще более интересные свидетельства того же процесса, скалу Басс, встающую из моря, и местную достопримечательность — огромный холм в Северном Берике. Дальше в глубь страны потоки лавы и падающий пепел сформировали гряды холмов Петланд и Брейд. Утесы Солсбери и холм Корсторфин представляют собой вулканические интрузии. Все они сохранились до сегодняшнего дня, поскольку формирующие их скальные породы тверже, чем окружающие отложения, оставленные водой после прекращения вулканической активности. Реки, текущие с гор, несли в мелкие озера внизу песок и глину. Стоит взглянуть на практически любое здание Эдинбурга, построенное из песчаника, и происхождение этого камня сразу станет ясным по его слоистости и темным прожилкам мертвых водорослей. Они есть и на моем собственном доме.

Этот песчаник оставался для Эдинбурга главным строительным материалом и в XX веке. Географические по происхождению, названия многих сортов песчаника стали нарицательными: бинни, крейглейт, хэйлз, рэвелстоун. Некоторые названия стали использоваться скорее для определения качеств камня, нежели для обозначения места его происхождения, так как даже в одном и том же карьере песчаник может отличаться по составу, цвету и прочности. Со временем здания, построенные из разных сортов камня, и весь город в целом обрели гармоничный вид, приобретя под воздействием стихий всевозможные оттенки серебристо-серой гаммы; однако эта гармония обманчива. Внешний, потускневший от дождей и копоти слой камня может скрывать целую палитру оттенков, лишь изредка серых: песчаник крейглейт — розоватый, хэйлз — желто-коричневый, бинни — серовато-оранжевый, а рэвелстоун — темно-коричневый. Эта разница в цвете обусловлена несколькими факторами. Железо в составе песчаника образует соединения с другими элементами, поэтому даже ничтожное его количество, менее 1 %, может дать самые разные оттенки желтого, коричневого, красного или даже зеленого. Оттенки серого цвета происходят скорее от растений, присутствовавших в исходном песке и иле. Мертвые водоросли наравне с частицами сажи внесли свой вклад в придание поверхности камня того темно-серого оттенка, который свойствен Эдинбургу с тех пор, как дома в нем стали строить из камня.

В душах некоторых шотландцев, однако, чрезвычайно сильна страсть к порядку. К концу XX века в некоторых кругах возникла идея непременно очистить все каменные поверхности в городе, избавиться от унылого серебристо-серого и обнажить подлинные цвета, скрывающиеся под ним. На практике дело пошло дальше удаления копоти и других поверхностных загрязнений. Старый камень был также химически отбелен. Это не всегда выявляло исходный цвет песчаника, зато выводило на поверхность оксид железа, который давал невиданный прежде оттенок — ярко-оранжевый. Боровшиеся за порядок заключили, что просто приложили недостаточно сил. Они опять нанесли на камень химикалии и даже дошли практически до соскабливания верхнего слоя камня, пока не стало очевидно, что дело обречено на провал. Кое-где эта «очистка» изменила к худшему внутреннюю структуру камня, уменьшив его прочность, но не придав при этом более привлекательного вида. Мелвилл-Кресент в Вест-Энде был некогда привычного серебристо-серого цвета. Теперь этот уголок выглядит просто кричаще, отдельные дома контрастируют друг с другом и с по-прежнему преобладающим на протяжении всей улицы Мелвилл серым цветом. Иными словами, вышло сплошное недоразумение, дорогостоящее, пусть и затеянное с добрыми намерениями. От полной катастрофы этот проект спасает лишь благородство классической архитектуры.

* * *

И все же Эдинбург принадлежит не только классицизму, но и романтизму — и благодаря архитектуре, и благодаря суровому живописному пейзажу, из которого вырастают его здания. Этот пейзаж, после долгого и жаркого доисторического периода, приобрел окончательный вид в более короткую и холодную эпоху ледникового периода. Два миллиона лет назад огромные ледники шли с запада на восток, с того места, которое теперь называется горными районами Шотландии, вниз, в длинную впадину, которая впоследствии стала заливом Форт (или Ферт-оф-Форт). На территории современного Эдинбурга ледник сформировал холм разновидности крэг-энд-тейл под названием Замковая скала с его Королевской милей, а также другие подобные им геологические структуры. Они представляют собой монолитную скалу, к которой примыкает «хвост» из морены. Форма холма подчеркивается лощинами, пропаханными ледником с обеих сторон (ныне — парк Принсес-стрит-гарденс и рынок Грассмаркет). Под Замковой скалой сохранилось ледниковое озеро Нор-Лох; другое подобное озеро покрывало Луга, а третье — низины Корсторфина.

Последний ледник, толщиной в 2000 футов, возможно, достиг своей наибольшей площади примерно за 15 000 лет до н. э. Затем началось беспорядочное таяние ледника, в ходе которого он местами тем не менее продолжал наступать. Полностью лед исчез только за 8000 лет до н. э. Узнать тогда Шотландию было бы очень тяжело; климат, фауна и флора сильно отличались от сегодняшних, да и сами контуры страны еще были совершенно неузнаваемы. Огромным объемам воды предстояло высвободиться из лежавших дальше к северу ледников Скандинавии и Канады, так что уровень мирового океана должен был подняться, а береговая линия находилась гораздо дальше, чем теперь. Мало того, Британские острова все еще соединялись с Европейским материком через перешеек, позднее ушедший на дно южной части Северного моря. Некоторые участки суши, освободившись от огромного веса покрывавшего их льда, поднялись довольно быстро, как, например, дальние берега залива Форт, только с тем, чтобы снова быть затопленными во время таяния континентальных льдов. Береговая линия то продвигалась вперед, то отступала, о чем свидетельствуют отдаленные от уреза воды приподнятые пляжи во многих районах Шотландии: парк Лейт-Линкс расположен на уровне чуть выше современного уровня залива, как и Брантсфилд-Линкс.

По крайней мере, климат потеплел, и навсегда. Тундра, оставшаяся после схода льда, под воздействием более мягких климатических условий, превратилась в степь, а потом и в степь, покрытую низкорослой растительностью. Виды насекомых, а затем и растений, умножились. Примерно к 4000 году до н. э. большую часть Шотландии покрыли леса. В районах с наиболее мягкими условиями, как, например, вокруг Эдинбурга, можжевельник уступил место березе и орешнику, затем — дубу и вязу.

В эти леса пришли звери. По сравнению с районами континентальной Европы, расположенными на той же широте, Шотландия сравнительно бедна позвоночными. Одна из причин состоит в изоляции страны со времени повышения уровня моря. Вообще, на островах, как правило, встречается меньше разных видов животных, нежели на континентах. Причиной обеднения фауны является вымирание местных видов, которое оказывается труднее восполнить. Вначале в нем были повинны климатические изменения, затем, впоследствии, перемены, привнесенные в их естественную среду обитания преднамеренными действиями человека, а также охота и целенаправленное преследование других видов животных.

По мере того как тундра в Шотландии уступала место лесостепи и лесу, тундровые млекопитающие вымирали. Мамонты бродили по местности, являющейся сегодня заливом Форт; со дна потом люди поднимали их бивни и зубы. Когда-то давно с этих утесов, по-видимому, бросались местные лемминги — их кости также были найдены на холме Корсторфин. На суше сохранилась дикая лошадь, пусть только до тех пор, пока сохранялась открытая местность, являвшаяся местом ее обитания. Как и северный олень, опять же — пока страна не покрылась лесом. Единственным обитателем тундры, сумевшим адаптироваться к новым условиям, был заяц-беляк; этот вид продолжает существовать и сегодня, развившись в условиях изоляции в отдельный подвид, Lepus timidus scotius. Случайный прохожий и поныне, спугнув такого зайца по весне среди холмов, дивится его белой шубке, когда тот бежит, всегда вверх по склону, на поиски нового убежища.

В распоряжении новых видов была всего примерно тысяча лет для того, чтобы колонизировать лесистую страну с более умеренным климатом, прежде чем соединявший остров с Европой перешеек исчез под водой. И все же значительному числу видов это удалось. Некоторые из них сохранились, пусть их численность и невелика, например лесная кошка; другие вымерли, тур — давно, хорек — только в 1912 году. Что касается некоторых более поздних пришельцев, о них мы знаем не только по найденным скелетам. В гэльском языке есть слова для обозначения лося, lon или miol, так что это животное должно было еще проживать здесь в те времена, когда в Шотландию в средние века пришли гэлы. На менгирах пиктов имеются изображения бурого медведя (хотя возможно, и что на них нарисованы привозные дрессированные медведи). В Пограничье все еще можно увидеть остатки плотин, запруд и хаток, построенных бобрами; об этих очаровательных существах в Шотландии позже 1550 года упоминаний не зафиксировано. Немного позднее вымер кабан, а последний волк был убит в 1743 году. Все это, случайно или намеренно, было делом рук человека.

Птицы небесные человеку неподвластны. Во всяком случае, определить, вымер ли данный вид птиц на конкретной территории, сложнее. Даже когда плодящееся поголовье вымирает или оказывается уничтожено, внезапно могут вернуться мигрировавшие экземпляры, как часто случалось в Эдинбурге на Даддингстон-Лох, которое сейчас является настоящим раем для любителей понаблюдать за жизнью птиц. В границах города и его окрестностей совершенно точно имеются виды, которые когда-то жили здесь и исчезли. В 1416 году на башне собора Святого Жиля свил гнездо белый аист — этот факт был настолько примечателен, что его зафиксировали для потомков. Рука человека в очередной раз принесла гибель целому виду в случае с нелетающей бескрылой гагаркой, выводившей птенцов на острове Мэй. Она была полностью перебита к 1840 году (в этом случае, однако, шотландцам нет необходимости слишком уж винить себя, так как к 1844 году этот вид вообще полностью исчез с лица Земли). И все же рука человека может принести некоторым видам благоденствие. Веками глупыш селился изолированно на островах архипелага Сент-Килда. Теперь его часто можно встретить в заливе Форт и вообще на любом побережье, где есть утесы (то есть, в большей части Шотландии), — изящную птицу в форме торпеды, легко парящую в воздухе. Неприятности начинаются тогда, когда она начинает поливать дурнопахнущей маслянистой жидкостью всех, кого считает угрозой для себя. Победоносная колонизация побережья глупышами последовала за развитием рыболовного промысла в XIX веке: птицы стали питаться отходами.

* * *

За животными и птицами пришли люди. К 5000 году до н. э. они уже бродили в лесах и лесостепях Лотиана в поисках дичи. Несколько кремневых орудий, оставленных ими в тайниках или на стоянках — вот и все свидетельства временного пребывания. Предположительно, они пришли с юга; возможно, в ходе визитов, вначале носивших сезонный характер, они обнаружили, насколько богат животный мир Форта. Условия для возникновения долговременных стоянок человека создавались богатыми запасами съедобных моллюсков, сохранявшимися до XIX века. Доисторические свалки устричных раковин на острове Инчкейт скрывают следы кострищ и очагов, но трудно сказать, являются ли те свидетельствами кратковременных сезонных визитов или длительных стоянок.

В конце концов, примерно за 3000 лет до н. э., Лотиан был колонизован людьми. Они продолжили начатое природой, особенно в том, что касалось прореживания лесов. Настоящих поселений не обнаружено, только инструменты, с помощью которых первые земледельцы расчищали от леса землю или заготавливали дрова для себя и корм для скота. Большая часть этих предметов обнаружена у побережья, где примесь песка делала землю сравнительно более легкой в обработке. Кости и керамические черепки в содержимом мусорных куч свидетельствуют о существовании поселений вокруг Галлена и Северного Берика в Восточном Лотиане.

В современных границах Эдинбурга таких свидетельств не обнаружено; о прибытии сюда людей приходится догадываться по расставленным тут и там памятникам грубой работы. Крупнейший менгир находится в Кэйистейне, в Фэрмайлхеде — малообработанный монолит, украшенный изображениями чаш. В Галахлоу неподалеку сохранилась единственная доисторическая каменная пирамида; несколько курганов было уничтожено уже в наши дни. К западу от этого места, в Ньюбридже, располагается земляной курган, окруженный менгирами, еще не концентрическими, как было принято позже.

По мере того как технология добычи и обработки металла, открытая на Ближнем Востоке, распространялась по Европе, каменный век уступил место бронзовому. Это был медленный процесс; возможно, потому, что изобретатели новой технологии хранили ее в тайне, а возможно, потому, что архаичные сообщества противились нововведениям. Определенно, до Шотландии технология добычи и обработки металла дошла только в 2000 году до н. э. Появление бронзы также не делает более понятным характер каждого данного поселения, поскольку бронза легко поддается транспортировке. Тем не менее топоры, обнаруженные в Уотер-оф-Лейте, могут указывать на существование порта или фактории между Дин Виллидж и Стокбриджем; их могли привезти с собой первые гости издалека. Остатки поселений в других местах показывают, что люди жили в маленьких, но постоянных деревушках, представлявших собой всего лишь группки круглых бревенчатых домов и амбаров, возможно, ничем не защищенные; ни какие бы то ни было укрепления, ни каменная кладка не выдают их присутствия, которое можно обнаружить только случайно.

Технология обработки металла представляла собой первый значительный прорыв в истории человечества. Она существенно облегчила труд земледельца и строителя и проложила дорогу ускоренному развитию во многих областях деятельности. Новые технологии либо возникали спонтанно в существующих культурах, либо прибывали с захватчиками, стоявшими на более высокой ступени развития. В любом случае, археологические свидетельства, на которые нам приходится опираться, уже представляют собой памятники, говорящие о гораздо более крупных формах общественной организации, нежели семья или немногочисленная группа.

Комплекс на холме Кэрнпэппл в Западном Лотиане, всего в десятке миль от Эдинбурга, представлял собой нечто совершенно новое для данной местности: постоянное поселение заметного значения. На ранней стадии своего развития он выступал местом проведения ритуалов и сходок, а затем — местом монументальных захоронений, с которого открывался прекрасный вид. Примерно в то же время, когда на расстоянии четырехсот миль к югу началось строительство Стоунхенджа, подобные менгиры, пусть и чуть менее внушительные, поднялись и на Кэрнпэппле.

Затем поселение разрослось. Здесь также была построена ограда, то есть земляное укрепление со рвом, через который переходили по насыпным мостам. Внутри стояли 26 менгиров, расположенных овалом, и, возможно, еще несколько менгиров в центре, о присутствии которых теперь можно судить только по углублениям в земле. У одного из камней был обнаружен ранний образец колоколообразной керамической чаши, известной под названием бикера. Это название (используемое также для обозначения народа, их изготовлявшего) было дано подобным изделиям основателем кафедры археологии Эдинбургского университета Джеймсом Аберкромби. Бикеры находят на большей части Западной Европы, рядом с прочими следами той же культуры: изделиями из металла, скорченными захоронениями и круглыми курганами. Эти чаши, возможно, использовались для ритуального распития меда или пива (пьянствовать в Шотландии начали давно). Вир Гордон Чайлд, занявший должность декана на кафедре Аберкромби в Эдинбурге, описывал народ бикеров как «воинственных захватчиков, проникнутых деспотичным духом». Заманчиво было бы связать все это с кельтами, но соответствующими доказательствами мы не располагаем.

На протяжении первого тысячелетия до н. э. на территории Лотиана возникли более крупные строения. В то время как некоторые из них имели церемониальное или мемориальное значение, прочие служили оборонительными сооружениями для могущественных вождей; это было воинственное общество с уже сформировавшейся аристократией. Раскопки у Кеймс-Хилла, рядом с Далмахоем, показали, насколько сложной структурой могли обладать такие поселения. В центре лежал каменный фундамент в виде круга диаметром в 30 футов, поддерживавший деревянные стены жилого помещения и крышу из дерна. Обитатели этого жилища вначале окружили его одинарным крепостным валом, обложенным камнем; под облицовкой скрывалась стена из земли и мусора, укрепленная решеткой из деревянных балок. Со временем, когда эти укрепления по той или иной причине обвалились, была возведена новая земляная стена, возможно усиленная двумя внешними валами, построенными так, чтобы огородить более значительную территорию. Перед ними были вкопаны в виде линии заостренные камни, призванные сдержать нападавших. Эти chevaux de frise, как их назвали позже, предназначались для того, чтобы не давать всадникам и, возможно, колесницам приближаться к обороняющимся.

Не везде для обороны поселения требовались такие усилия. Естественные оборонительные преимущества Замковой скалы уже были к тому времени замечены и использованы; к 900 году до н. э. на ее вершине стояло поселение, что делает его древнейшим постоянным поселением Шотландии. На том же месте, однако, впоследствии было построено столько других, более поздних поселений, что сказать о первом из них можно немногое — лишь то, что строения в нем были деревянными, а жители владели технологией обработки металла.

* * *

За бронзовым веком последовал железный. Использование более твердого металла оказалось весьма полезным при изготовлении заточенного оружия и орудий труда. В Шотландии железный век начался примерно в 250 году до н. э., века на два позже, чем в Англии, и почти на тысячу лет позже, чем в Средиземноморье. Теперь мы впервые можем с определенностью назвать племя, проживавшее тогда в Лотиане: вотадины. Они, наряду с шестнадцатью другими шотландскими племенами, упоминаются в описании известного на тот момент мира, созданном Птолемеем, «отцом географии», жившим в Александрии, в Египте, во II веке до н. э. Это свидетельство является достаточно поздним, но археологические данные почти не оставляют сомнений: это то же самое племя, что к тому моменту обитало в Лотиане уже на протяжении нескольких столетий — и продолжало впоследствии жить там еще несколько веков. Во всех прочих отношениях это племя принадлежало доисторической эпохе, так как не оставило после себя никаких письменных свидетельств, лишь загадочные изображения на менгирах.

И все же разрозненные данные о вотадинах, которыми мы располагаем, складываются в некоторого рода историю. Они владели Лотианом задолго до прихода римлян и еще какое-то время после их ухода. Обычно историки, обращаясь к этому периоду, рассматривали главным образом дела имперского Рима, касаясь каких-то жалких аборигенов лишь вскользь. В нашем труде все будет наоборот.

Местные вожди переселились к востоку от Кэрнпэппла. Возможно, кто-то из них осел там, где сейчас стоит Эдинбург — кое-какие из семи холмов были заняты крепостями. Вокруг Седла Артура располагались четыре из них, из чего следует либо то, что эта местность была наиболее густо населена, либо то, что это место оказалось не слишком удачным, поскольку ни одно из поселений не было впоследствии переделано или отстроено заново. Вождям, возможно, пришлось выбирать между Седлом Артура, поражающим воображение высотой и массивностью, и Замковой скалой, также крутой и внушительной, но не такой высокой и поэтому более удобной для освоения. В этом состязании победила Замковая скала, что оказало огромное влияние на облик будущего города.

Если судить по содержанию мусорных куч, извлеченному в ходе раскопок, во время которых было обнаружено много фрагментов керамических и ювелирных изделий, обитатели поселения на Замковой скале далеко не бедствовали. Возможно, что эти изделия были изготовлены мастерами из Лох-Даддингстоуна, где обнаруженные запасы бронзы указывают на то, что это был местный центр обработки металла, которая к тому времени приобрела характер не только утилитарный, но и эстетический, что было знаком следующего этапа культурного развития. В других раскопах на территории города археологи, кроме обычной утвари и инструментов, обнаружили и произведения искусства — превосходные, такие как, например, бронзовый браслет для предплечья из раскопа Уэстер-Крэйглокхарт-Хилл или ножны из Мортонхолла. Последние украшены рисунком, составленным из двух сплавов разных оттенков, и являются прекрасным образцом мастерства кельтских кузнецов.

Вторым местом, куда переселились местные правители, был холм Трапрэйн-Лоу, в двадцати милях к востоку, расположенный на возвышении в форме кита, поднимавшемся над равниной Лотиана на 300 футов. Сейчас рядом с этим местом проходит шоссе А-1. Возможно, этот холм и невысок, но он так бросается в глаза, что в далеком будущем местные жители начнут видеть в нем место зарождения их культуры, и в действительности, пусть и по другим, неведомым причинам, предположения будут недалеки от истины. Один из мифов разоблачить легко. На холме стоит менгир под названием камень Лота семи футов в высоту. Говорят, что этот камень указывает местонахождение могилы короля Лота, в честь которого, предположительно, назван Лотиан. Однако проведенные раскопки не выявили следов захоронения, а самые древние предания об этом короле относятся к XVI веку.

В данном случае реальность интереснее любой легенды. Трапрэйн, по площади в десять раз превышавший поселение на Замковой скале, скорее всего представлял собой столицу вотадинов (если она у них вообще была). В наши дни известность Трапрэйну принес клад, обнаруженный в 1919 году и выставленный теперь в Национальном музее Шотландии. Судя по четырем серебряным монетам, входящим в его состав, он был зарыт на холме примерно между 410 и 425 годами. Кроме монет клад включал пятьдесят различных предметов общим весом 54 фунта — все из разных, не поддающихся определению источников. Лишь некоторые из этих предметов сохранились целиком; большинство разрезано на куски и расплющено. Наибольшую часть клада составляет серебряная столовая утварь: кувшины, кубки, чаши, блюда и ложки. Все это украшено изображениями богов, богинь и героев — Пана, Венеры, Геркулеса. Однако другие предметы украшены христианскими мотивами, в том числе и серебряная фляга, декорированная библейскими сценами, изображающими Адама и Еву, поклонение волхвов, Моисея, ударяющего в скалу своим жезлом. Зачем все это принесли в Трапрэйн и закопали здесь? Одна из теорий состоит в том, что эти предметы были добычей, захваченной вотадинами; другая — что это был дар по обету, поднесенный какому-то кельтскому богу; третья — что это было жалование для наемников, посланное британским наместником Римской империи. Возможно, ценности спрятали во время нападения на Трапрэйн, и тот, кто его закопал, был убит при захвате холма неизвестным противником.

Этот клад — не единственное сокровище Трапрэйна. Свежие раскопки, проведенные в 2004 году, осветили новые грани его долгой истории вплоть до середины 1-го тысячелетия н. э. За этот период он был оборудован еще более сложными укреплениями, за которыми возникали все более многочисленные поселения. Трапрэйн стал более чем крепостью, скорее — плотно населенным небольшим городом. Сотни извлеченных из земли артефактов свидетельствуют о том, что Трапрэйн вел достаточно активную торговлю с Римом, торговлю более интенсивную, чем какое-либо другое когда-либо обнаруженное в Шотландии поселение. Он также мог похвастаться собственными мастерскими, в которых ювелиры отливали украшения из бронзы и вырезали браслеты и бусины из добываемого тут же горючего сланца. В обмен на блага цивилизации они, возможно, посылали в Рим дары природы, поскольку римляне любили экзотические товары, окутанные флером варварства и привозимые с края света — косматые шкуры, охотничьих собак и так далее. Короче говоря, Трапрэйн представлял собой сложную общину с разделением труда, которая могла существовать только при условии наличия политической власти. И все же каким-то образом к середине 1-го тысячелетия он прекратил свое существование.

Мы можем сказать, что Эдинбург стоит посреди местности, чрезвычайно интересной как с геологической, так и с археологической точки зрения, протянувшейся от Кэрнпэппла до Трапрэйна. На протяжении семи веков, в переломную эпоху, ознаменовавшую переход от доисторических времен к истории, самыми заметными в этом пейзаже были замки — подобно тому как они обращают на себя внимание в Андалусии или Тоскане при тартессианцах и этрусках. Дело в том, что, когда речь идет о замках, расположенных в районах с более мягким климатом, мы обладаем гораздо более подробными сведениями (путь и неполными) о том, как воинственные аристократы, населявшие эти замки, помыкали своей челядью. По аналогии, как учит нас шотландское Просвещение, мы можем заключить, что тогда жизнь в Лотиане была отчасти похожа на жизнь других народов, пусть Лотиан и не столь щедро одарен природой. В Андалусии, из жаркой, но плодородной долины Гвадалквивира поднимались древние твердыни, Кармона или Антеквера, которые до сих пор приводят в благоговение приближающихся издалека путешественников, как и стоящие среди виноградников Тосканы некоторые из Двенадцати Городов этрусков, сегодня известные под названиями Сиена и Перуджа. Они могут напомнить нам о Шотландии Кэрнпэппла и Трапрэйна.

Это были содружества героев, тон в которых задавали правители с их воинственными идеалами благородства и доблести. Они проводили время в боях, пирах и на охоте; более прозаические нужды удовлетворяли жители подчиненных им деревень, расположенных у ворот или на равнине внизу. Грубая роскошь немногочисленных высокопоставленных обитателей крепостей на холмах так и не смогла убедить римлян в том, что они имеют дело уже не с варварами. И все же первобытный характер этих поселений был частично облагорожен (по крайней мере, был чуть менее отвратителен, чем имперская культура с ее гладиаторскими боями и казнями на крестах).

Пусть в душе эти древние герои и были дикарями, оправданием им служат сохранившиеся произведения искусства. Многое в последующие века было уничтожено по небрежности или из неуважения, и все же те кельтские артефакты, которыми мы обладаем сегодня, не оставляют сомнений в том, что в крепостях на холмах эстетика ставилась весьма высоко. Еще одним украшением культуры была поэзия — устная поэзия, исчезавшая со смертью ее автора, но настолько любимая, что ее запоминали и передавали из поколения в поколение. Она жила в памяти и в устах бардов прошлого, мастеров витиеватого стихосложения, хранителей древней мудрости. Наконец пришло время, когда она смогла обрести письменную форму, пусть и в виде, сильно измененном из-за многократного пересказа.

Труд Мориса Бауры «Эпическая поэзия» (1952) демонстрирует, как этот жанр возник во многих странах в похожие периоды общественного развития, в Европе — от гомеровского эпоса до скандинавских саг, от «Песни о нибелунгах» до «Песни о Роланде» и «Сида». Возможно, что эпические поэмы создавались не только в Европе, но и во многих других местах. Баура передает отчет древнего географа Страбона о песнях, которые посвящали деяниям своих предков тартессийцы в Андалусии; те песни могли быть только эпическими. В них также содержатся сведения об истории обетованной земли греческих моряков или Таршиша, как ее называет Библия. Несколько веков спустя в Европу из степей Азии нахлынули свирепые гунны. Имя их вождя, Аттилы, упоминается в «Песне о нибелунгах» (Этцель), однако у него хватало и собственных бардов. Когда в 446 году римский сенатор Присций прибыл к нему как посол Византии, Аттила вызвал двух из них, чтобы они исполнили повесть в стихах о его победах, а суровые воины в восторге слушали, вновь переживая былые битвы. Баура пишет также о эпических произведениях, созданных народами Азии, калмыками, кара-киргизами, казахами, осетинами и узбеками.

Произведения этого жанра имеются и у кельтов. Они также сохранились до наших дней. На Британских островах кельтские языки были представлены двумя ветвями: бриттскими в Великобритании и гойдельскими в Ирландии, а затем и в Шотландии. Эти две ветви более наглядно называются п-кельтскими и к-кельтскими. Они переняли греческое и латинское слово «пасха»; в ирландском и шотландском вариантах гэльского это слово превратилось в «caisg»; по-видимому, изменение звука произошло в V веке после обращения гэлов в христианство. Древнейшее произведение гойдельской литературы, Ульстерский цикл, помогает нам окунуться в атмосферу конца железного века. Этот цикл написан прозой, но с гомеровским эпосом его роднит все тот же суровый реализм: война необходима и ужасна. Древнейшие образы бриттской литературы относятся к VI веку. Тогда в Британии было два барда — Талиесин и Анурин. Сами они никогда не жили в Уэльсе, но именно там в настоящее время оказались заключены носители их языка. Талиесин прославлял героев королевства Регед со столицей в Карлайле. Анурин был бардом вотадинов.

* * *

Эпическая песнь, сочиненная Анурином, названа в честь его народа. Он использует бриттское название, а не его латинизированную форму, «Гододдин». Его весьма нелегко признать или опознать как первое литературное произведение, созданное в Шотландии, но тем не менее это именно так. Тот факт, что до нас оно дошло только в средневековом валлийском варианте, не играет роли. До закрепления в письменном виде оно на протяжении семи веков передавалось из уст в уста, от барда к барду, все более и более изменяясь. Однако свидетельства его гораздо более раннего происхождения заявляют о себе в сохранившемся на сегодняшний день тексте стихотворным размером некоторых фрагментов и в других признаках. Кеннет Джексон, профессор кельтского языка из Эдинбурга, в 1969 году описывал флективный язык этой поэмы как «очень ранний валлийский», хотя «столь темный», что, возможно, это произведение никогда не будет переведено полностью. Тем не менее в 1997 году появились три перевода поэмы на английский, самый полный и академический из них принадлежит перу Джона Коха. Хью Макдиармид, шотландский бард XX века, увидел в этой поэме суть шотландского национального характера: «Лучшие фрагменты ее вдохновлены не славой, но скорбными размышлениями о напрасных жертвах войны».

Поэма «Гододдин» повествует о битве при Каттерике, состоявшейся в 598 году. Она ознаменовала собой начало постепенной утраты Лотианом кельтского духа. Столицей вотадинов уже был Эдинбург, а не Трапрэйн. И сам Эдинбург в этой поэме впервые в истории носит имя или имена, близкие современным: Дин-Эйдин (что означает крепость на склоне холма), Эйдин-Врэ (крепость Эйдин на холме), Кинтедд-Эйдин (столица Эйдин) или просто Эйдин.

Эдинбург также обретает в этой поэме героический эпитет. Подобно «покрытому облаками Илиону» или «увенчанным фиалками Афинам», он стал «Эйдином, городом золотых дел мастеров». Это был город, в котором кельтские мастера спокойно трудились под покровительством короля — и каждый воин, уходивший в бой, носил на шее по золотой гривне. Король Миниддог Богатый перед тем целый год пировал с ними в своих чертогах на Замковой скале. На сей раз он по какой-то причине не сопровождал их, поэтому поэма начинается восхвалением другого вождя, возможно Кинана из Трапрэйна, которому не суждено было вернуться из боя. Также упоминается (лишь единожды) Артур, которому в будущем предстояло стать величайшим защитником бриттов от германских завоевателей; он мог присутствовать на пирах Миниддога, потому что жил прямо у Седла Артура.

Королевские воины, подобно будущим поколениям молодых людей Лотиана, проводили время главным образом за выпивкой и в сражениях:

Собирательное название, используемое Анурином для определения его героев — Brythonaid, бритты. Они отправились воевать с правителем другого народа, Этельфритом, королем Берниции. Это королевство англов, прибывших Северным морем из современного Шлезвиг-Голштейна в Германии, занимало территорию современного Нортумберленда и графства Дарэм; в поэме они зовутся англами или саксами. Столицей их был Бамбург, также крепость, построенная на холме — но на холме, поднимавшемся прямо из моря, видимая с берега за несколько миль. Она была отбита у вотадинов всего за пятьдесят лет до описываемых событий, возможно бандой пиратов. Теперь пришло время свершить возмездие над пришлыми захватчиками.

Битва состоялась к югу от реки Тис при Каттерике, на старой римской дороге, Дир-стрит, по которой, без сомнения, наступали кельтские войска. Хотя кельты, похоже, победили в этом сражении, Анурин свидетельствует, что резня была жуткой, и спасся он один — или почти один (информация противоречива; это также может быть и гипербола, типичная для данного жанра). Он садится поведать свою повесть и воспеть деяния погибших героев. Большая часть поэмы представляет собой погребальный плач или последовательность плачей, посвященных героям. Это первый образец самого живучего литературного и музыкального жанра Шотландии.

Поэма «Гододдин», предназначенная для устного исполнения, демонстрирует типичные литературные приемы, применявшиеся в эпических поэмах всего мира, на которых здесь нет нужды останавливаться. В психологическом смысле она значительно уступает произведениям Гомера, однако при этом содержит потрясающие исторические детали. Нападавшие, похоже, представляли собой главным образом тяжелую кавалерию, хорошо умевшую метать копья и сражаться на мечах в седле; Юлий Цезарь во время галльских войн наблюдал те же тактические умения у встреченных им племен. Вотадины были христианами (в отличие от своих союзников, скоттов и пиктов), их противники-англы — язычниками. Когда скотты дошли до Каттерика, бывшие среди них христиане покаялись в грехах перед предстоявшим побоищем. Затем, скорее после религиозных обрядов, чем до, все они, предположительно, напились и в этом состоянии бросились в атаку (как поступали шотландские полки и во время Первой мировой). Барды, как позднее волынщики, подбадривали солдат.

* * *

Если этим сведениям можно верить, как именно вотадины стали христианами? Прямого ответа на этот вопрос нет ни в «Гододдине», ни где-либо еще. Однако возможные ответы напрашиваются сами собой. Во-первых, после обращения в христианство Константина в 336 году новая официальная религия империи могла проникнуть через ее северные границы. Факт присутствия здесь римско-британского христианства зафиксирован еще до этой даты. Первыми обращенными были, в том числе, отец и дед святого Патрика, который родился приблизительно в 372 году в местечке, которое вполне могло быть расположено в Шотландии, под названием Баннавем-Таберниэ. Если, однако, эта христианская традиция прекратила свое существование с отступлением легионов, Патрика следовало крестить заново.

Это подводит нас ко второй возможности. Первым известным проповедником благой вести в Шотландии был святой Ниниан, живший в самом конце V века. Он приплыл в Гэллоуэй из Франции и воздвиг церковь с помощью прибывших с ним каменщиков, поскольку местные жители умели строить только плетеные мазанки. Его белая церковь, хорошо заметная с противоположного берега залива Вигтаун, называлась Кандида-Каза («Белый дом»). В истории Беды Достопочтенного Ниниан упоминается как «самый уважаемый епископ и святой муж британского народа, которого регулярно наставляли в Риме в деле веры и таинств истины». Имеется также биография Ниниана, написанная спустя 800 лет Аэлредом, аббатом Рево в Йоркшире. В ней говорится, что ранние достижения Ниниана в Риме завоевали благосклонность папы, который послал его с миссией обращения британских язычников, в особенности пиктов. Аэлред говорит нам, что во время первой же вылазки Ниниана из Кандида-Каза они поспешили «отвергнуть сатану со всей его суетой и дьявольскими кознями с тем, чтобы присоединиться к верующим, принеся исповедь и причастившись святых таинств». Ниниан «рукополагал священников, назначал епископов, распределял прочие высокие церковные должности и разделил всю страну на приходы».

В действительности приходы в Шотландии появились гораздо позже. И еще кое-что заставляет усомниться в словах Аэлреда. Ниниан был не послушником, а епископом, и даже в Средневековье было весьма необычно отправлять епископа навечно на край света — разве только если там уже имелась христианская община. Похоже, и он сам, и его каменщики заранее знали, куда направляются и что собираются делать; возможно, они следовали заранее проложенному из Франции маршруту по мелкой воде у побережья Британии туда, где уже имелась миссионерская база и обращенные, или же там все еще не было утрачено религиозное и экономическое наследие Рима.

О вотадинах у Аэлреда не сказано ничего. И все же нельзя отрицать возможность того, что Ниниан установил контакт и с ними. Он прибыл ради пиктов, а ближайшее к Кандида-Каза поселение пиктов находилось в центральной Шотландии, пограничной территории, являвшейся предметом споров между местными племенами. Присутствие там пиктов обнаруживается в составной части «Пит-» некоторых топонимов (например, Питтендрейх в Мидлотиане). Название, в котором прямо увековечено имя святого Ниниана, носит местечко, расположенное в одной-двух милях к югу от Стерлинга, где он, возможно, заложил церковь, чтобы христианизировать местную крепость, выстроенную на холме. Жившие далее по побережью залива Форт вотадины были практически соседями, и увлеченному миссионеру, должно быть, было легко обратиться со своей проповедью и к ним.

С каким бы презрением ни относились римляне к кельтам, последние без труда вошли в число цивилизованных народов, будь то в вопросах религии или в более общем смысле. В Средние века кельтская культура слилась с христианством, положив начало богатой традиции литературного мистицизма. Питавшей его основой был корпус народных легенд, связанных с именем короля Артура, прошедший долгий путь от примитивных истоков до высокой поэзии, волновавшей воображение всей Европы — не только во времена Средневековья, но и до сегодняшнего дня. Состоит он главным образом из романов собственно артуровского цикла, хотя существует и параллельная, пусть и менее богатая традиция осмысления сюжета о Тристане и Изольде.

Эта история зиждется на классическом любовном треугольнике роковой любви — обреченной королем Марком, с которым обручена Изольда, влюбленная без памяти в Тристана. Она возникла в кельтских странах, но в современной версии говорится только об Ирландии и Корнуолле: Марк в ней — король Корнуолла, об Изольде говорится, что она происходит из Шапелизода, современного пригорода Дублина. И все же один из источников, анонимный валлийский текст XV или XVI века, делает местом действия трагедии Келиддон или Каледонский лес. Тот факт, что этот источник — единственный в своем роде, нимало его не дискредитирует. Все старинные легенды существовали во множестве вариантов, большинство из которых сегодня утрачено, и то, какой из версий было суждено сохраниться, оказывалось делом случая. По существу же мы скажем, что каледонское происхождение Тристана выглядит вполне убедительным, поскольку само имя «Тристан» — пиктское: среди королей пиктов чрезвычайно много Друстов и Друстанов. Он мог отправиться на юг, например к вотадинам, по кельтскому обычаю передачи сына одного вождя на воспитание другому с целью укрепления союза. Эта традиция сохранялась веками, до начала новой истории. В «Гододдине» приемыш-воспитанник или брат называется словом cimelt или comelt. Шотландский вариант гэльского слова со значением «передача на воспитание» — comhdhaltas, абстрактное существительное, образованное от того же корня. Кратчайшая дорога Тристана из земель пиктов в Корнуолл пролегала бы по землям вотадинов. Возможно, Тристан воспитывался в Трапрэйне или Дин-Эйдине.

* * *

До сих пор мы рассматривали здесь предположительную историю вотадинов так глубоко, насколько это возможно и даже дальше, почти не упоминая о традиционной отправной точке шотландской истории — захвате римлянами территории, доходившей до междуречья Форта и Клайда. Чтобы оправдать перемену темы, можно указать на то, что присутствие легионов не было постоянным, а скорее представляло собой серию кратковременных вылазок — хотя исторические свидетельства разрозненны, а датировка зачастую менее чем точна.

Император Клавдий переплыл Ла-Манш и основал провинцию Британия в 43 году, но до Шотландии римляне дошли только в 79-м. Гней Юлий Агрикола, тамошний наместник, затем отправился в наступление к реке Тэй. По дороге он строил укрепления, предварительно сформировав цепь сторожевых застав от Форта до Клайда. Военные действия к северу от этой границы продолжались до тех пор, пока в 82 году он не сразился с кельтскими племенами в решающей битве у Граупийских гор и не разбил врага. Побежденный кельтский вождь был первым, чье имя нам известно, — Калгак Мечник. Все эти события нашли своего летописца в зяте Агриколы, Таците, который приписывает кельтам гораздо более высокие моральные качества, нежели те, которые был способен продемонстрировать любой из римлян.

Затем анналы Британии оскудевают: Тацит просто сообщает, что провинция была брошена. К концу I века, во всяком случае, римляне отступили к Валу Адриана вдоль реки Тайн и через залив Солуэй в Англию. Они вернулись только в 138 году во время правления императора Антонина Пия. Он отправил своего наместника Квинта Лоллия Урбика вновь захватить юг Шотландии. Новая граница империи была отмечена Валом Антонина, возведенным от современного Бо-несс на Форте до Старого Килпатрика на Клайде. Охранявшаяся девятнадцатью фортами с дополнительными укреплениями, построенными на расстоянии мили друг от друга, она представляла собой земляной вал десятифутовой вышины и пятнадцатифутовой ширины с еще более широким рвом в 40 футов с северной стороны. К концам этого вала примыкали менее основательные укрепления, располагавшиеся по южным берегам Клайда и Форта, в случае последнего — с гарнизонами в Крамонде и Инвереске. Кроме того, отсюда, из болотистых устьев рек Олмонда и Эска, флот мог преследовать и карать варваров и за границами оккупированной территории.

И все же вскоре оказалось, что все тяготы и труды, положенные на создание столь заметной границы империи, пропали даром. Сложности, которые испытывали римляне в этом районе, подчеркивает название, данное ими новой приграничной территории: Britannia Barbarica, Варварская Британия. Время это окутано мраком неизвестности, но то, что мы можем в этом мраке различить, дает понять, что завоеванные племена к югу от стены постоянно роптали и готовы были восстать, а непокорные племена к северу от стены проникали сквозь нее, когда им вздумается. Вскоре римляне уже были сыты этим по горло. Через двадцать или тридцать лет они вновь отступили.

Политические методы решения проблемы плодов не принесли. Однако на границах Римской империи, как и на многих других границах на протяжении всей истории, политика носила неоднозначный характер. Она лавировала между концепцией четкой и ясной границы между империей и неимперией, обозначенной на местности стеной, и, с другой стороны, концепцией некоей буферной зоны, оборонительного сооружения, растянутой границы между варварством и цивилизацией, устроенной с расчетом и на отражение атак, и на подготовку собственных вылазок — и все это без угрозы для pax Romana, царившего на территориях, расположенных дальше к югу. От Берлина до Кабула современная Европа и современная Азия находятся в таком же положении.

* * *

От этого короткого периода середины II века римских памятников в Шотландии осталось больше всего. В каком-то виде на довольно протяженных участках сохранился даже сам Вал Антонина. Раскопки под Эдинбургом открыли нам многое о восточной части этих оборонительных укреплений. Они показали, что Крамонд представлял собой каменный castellum с небольшим поселением вокруг стен и что, возможно, в устье Олмонда имелась гавань, хотя от нее не сохранилось и следа. Это была обычная военная база и склад с хранилищами и мастерскими, для гарнизона сравнительно чуть более удобная благодаря наличию теплых ванн. Согласно надписям на тамошних алтарях, ее занимали галльские легионеры.

Инвереск сильно отличался от Крамонда, и гражданского населения там было значительно больше. Поселение, выросшее вокруг стен, было ближайшим подобием римского города, насколько таковое было возможно в Шотландии. Вдоль улиц, ведущих к воротам крепости, стояли виллы с гипокаустами. За воротами простирались поля, огороженные участки и дороги, уходящие вдаль. Ощущение тесноты, без сомнения, создавалось близостью вотадинов в Трапрэйне. В Инвереске находился римский прокуратор по имени Квинт Луций Сабиниан. Он воздвиг в крепости святилище Аполлона, бога солнца — или просвещения, которое пришел распространять здесь, на диком севере.

В чем состояли его обязанности? Возможно, Сабиниан регулировал отношения между империей и местными вождями. Похоже, ему это прекрасно удавалось, пока у него получалось не допускать пиктских грабителей за Вал Антонина. Как Инвереск, так и Трапрэйн демонстрируют всевозможные признаки мирного сосуществования и дружеских отношений между римлянами и вотадинами. Племя вотадинов нисколько не уподобилось римлянам; причем их стремление к знаниям в этом отношении оказалось столь же важным, как и способность римлян подавать пример. Романизироваться, проще говоря, значило установить у себя порядок, способный сохраняться в течение продолжительного времени. Государство вотадинов существовало давно, что означает, что какой-то порядок уже имелся, вне зависимости от присутствия то приходивших, то уходивших легионов.

Разумеется, вотадинам могли платить за то, чтобы они не роптали — вполне обычная имперская практика. К ним относились бы тогда как к зависимому государству, а не как к союзнику. О более похвальных взаимоотношениях между римлянами и вотадинами свидетельствует то, что на территории последних имелось очень мало следов присутствия первых, кроме пересекающих территорию вотадинов дорог: другими словами, там не было необходимости в военном присутствии в масштабах Вала Антонина на западе. В мирной местности римляне могли придерживаться маршрутов, ведущих прямо к военным базам, и предоставить вотадинов в их крепостях на холмах самим себе.

Главная римская дорога, Дир-стрит, пролегала там, где сейчас проходит шоссе А-68. Поднимаясь от Вала Адриана через Джедбург и Мелроуз, она изгибалась и уходила на Лотиан через холм Сутра. У Нижнего Либертона, том месте, где ее сохранившиеся фрагменты пропадают, она направлялась по южной стороне Лугов (во времена римлян это был берег озера) к переправе через Уотер-оф-Лейт рядом с Дин Виллидж. Таким образом, римская дорога и Замковая скала с венчающей ее крепостью вотадинов находились в непосредственной близости друг от друга, что было бы маловероятно, не будь отношения между римлянами и вотадинами такими непринужденными.

Другие племена подобных отношений не искали и не обрели. Римляне, даже после отступления за Вал Антонина около 160 года, все еще продолжали свои карательные экспедиции. Крупное столкновение произошло при императоре Септимии Севере в 208–209 годах. Однако всего через несколько лет все легионерские и вспомогательные военные части снова ушли из Шотландии, теперь уже навсегда. Похоже, что к тому времени Римская империя отказалась от надежды обосноваться на оккупированной территории к северу от Вала Адриана. Вероятнее, тогда расстановка сил поменялась таким образом, что уже варвары угрожали римской территории на юге. Больше всего неприятностей римлянам опять доставили пикты. В 296 и 306 годах они осуществили нападения на границу Британии. В 367 году они объединились со скоттами и саксами и в ходе «Заговора варваров» захватили римскую Британию, дойдя до самого Лондона. Восстановление порядка заняло два года. До окончательного ухода римлян с островов оставалось менее полувека.

Таким образом, из этих четырех веков, на протяжении которых римляне правили Британией, мы рассматриваем лишь примерно пятьдесят лет. И тем не менее мы не должны недооценивать влияние имперской власти или ту гибкость, с которой она реагировала на действия местного населения. Приходы и уходы легионов на юге Шотландии на протяжении этих четырех веков могли отвлечь внимание от относительной стабильности, которой отличалась жизнь на севере: и здесь можно было наблюдать некое подобие рах Romana. Возможно, не случайно, что именно в этот период на северных и западных островах брохи, массивные круглые каменные башни, построенные местными племенами, были заброшены и заменены поселениями не столь заметно оборонительными. Для племен, селившихся на открытых Риму землях, сотрудничество с империей могло быть более выгодным, нежели войны с сомнительным исходом. Результатом этих кратких передышек стало благоденствие местного населения — относительная безопасность способствовала развитию. Сплоченность политическая, религиозная и военная — вот дар, принесенный Римом тем народам, которым еще предстояло по-настоящему слиться воедино, сформировав первые королевства Шотландии — цель, на то время недостижимая для их родичей в Ирландии, где все еще сохранялся племенной строи и куда легионы так и не дошли.

* * *

Настали Темные времена. С распадом Римской империи вожди местных племен уже не могли сдерживать нашествие иноземных захватчиков, жадных до земель и власти, которые заявили о себе еще до ухода легионов. Теперь же они бродили вокруг, подобно стаям голодных волков. Среди прочих агрессоров были и скотты из Ирландии, говорившие на гэльском языке и колонизировавшие Далриаду, к которой тогда относилась большая часть современного Аргайла. С противоположной стороны племя вотадинов подверглось нападению германцев из-за Северного моря.

Согласно поэме «Гододдин», битва при Каттерике привела к огромным потерям для обеих сторон. Но в конечном счете она, очевидно, ослабила вотадинов сильнее, чем англов. Вскоре Этельфрит Берницианский оправился от поражения (если это было именно поражение) настолько, что смог расширить границы своих владений. В 603 году он побил скоттов Далриады при Дегсастане. В 605 году он напал на соперничающее с Берницией королевство англов, расположенное к югу, королевство Дейра, занимавшее большую часть современного Йоркшира. Этельфрит изгнал тамошнего правителя, Эдвина, и объединил оба государства англов под названием Нортумбрия. Здесь Этельфрит, по определению Беды Достопочтенного, «весьма сильный и честолюбивый король», правил до смерти, постигшей его в 617 году.

Затем Эдвину, человеку «надменного ума», с помощью союзников-саксов удалось взять реванш. Захватив трон объединенной Нортумбрии, он возвестил начало золотого века. В христианство он обратился в 627 году, тронутый притчей о человеческой жизни, рассказанной одним из его воинов. В притче человеческая душа уподоблялась воробышку, который из зимней ночи впорхнул в тепло и свет чертога Господа и через мгновение снова выпорхнул в холод и мрак. При этом Эдвин продолжал вести военные действия, теперь в северном направлении, в Твиддейле. Когда он был убит в сражении в 634 году, Нортумбрия на время снова распалась. Однако эта неудача ничуть не ослабила англов. Сын Этельфрита, Освальд, нашел укрытие на Айоне, так что ему был знаком гэльский язык. И, что важнее, он также принял христианство, превратившись в человека «смиренного, доброго и щедрого по отношению к беднякам». Теперь он взял собственный реванш с помощью своих друзей, скоттов из Далриады. Он пригласил из Айоны ирландского монаха, святого Эйдана, чтобы тот основал на Святом острове монастырь Линдисфарн. В то же время Освальдом была продолжена и агрессивная экспансия. В 638 году берницианская армия Освальда осадила и взяла Эдинбург.

Это был конец независимости вотадинов. Один из их вождей, Кунедда, увел отряд воинов в Уэльс, где помог отразить нападение скоттов из Ирландии. Ему удалось обосноваться на чужбине, подобно Энею, пришедшему в Лаций после падения Трои. Династия Кунеддов правила в Гвинедде несколько столетий. К ней принадлежит и первый принц Уэльский.

* * *

Тем временем Эдинбург из кельтской столицы превратился в северный бастион королевства, которому в конце концов предстояло войти в состав Англии. Так или иначе, оно сохраняло роль пограничной территории в течение всего следующего тысячелетия. Прежде всего, Эдинбург отличается расположением, чрезвычайно выгодным со стратегической точки зрения. Замковую скалу, пусть она и уступает по высоте Седлу Артура, защищать было проще, чем любую другую среди высот, поднимавшихся среди прибрежной равнины Лотиана. Здесь гряды Мурфут и Петланд-Хиллз ближе всего подходят к заливу. Эдинбургу в гораздо более отдаленном будущем предстояло защищать эту брешь от нападений через границу с юга. Когда граница, напротив, располагалась на севере, Эдинбург стоял над дорогой в Англию как часовой. Как для того, так и для другого Замковая скала предоставляла большие преимущества: естественная защищенность, внушительный вид, контроль над передвижениями, наличие провизии, поставлявшейся с плодородных земель, расположенных дальше от побережья. Вдобавок к этим преимуществам играли роль также более тонкие стратегические соображения: вершина окружена утесами с трех сторон, а с четвертой к ней можно подобраться только по узкому длинному склону, который делается чем дальше, тем круче. Для крепости это было прекрасное место; для будущего города — едва ли многообещающее.

Следов присутствия англов на Замковой скале не имеется. Для королей Нортумбрии первой столицей монархии был Бамбург, завоеванный их героическими предками. Однако, согласно новому варварскому обычаю, в Британии, как и вообще в Европе после распада Римской империи, у королей было принято перебираться время от времени из цитадели в цитадель. До самых Средних веков они переселялись из одного пристанища в другое в течение года, в каждом месте пользуясь своей властью, чтобы вершить суд, оказывали гостеприимство или покровительство избранным, вместе со своими прихлебателями потребляя в огромных количествах пищу и прочие припасы. Из окружавшей замки сельской местности они приказывали поставлять все необходимое: скот, зерно, различные услуги — пока не приходило время переселиться в следующий замок и начать истощать ресурсы какой-либо другой местности. Они даже по собственному разумению указывали, где народу следует жить и работать. За исключением пахотных земель, Мидлотиан был суров и дик. Настоящий край холмов и болот. Подобная местность впоследствии была названа forest; этот термин используется до сих пор и обозначает не обязательно тип ландшафта, но скорее земли, отведенные для охоты. Именно на охоте короли и их воины проводили дни, прежде чем вернуться вечером на Замковую скалу для отдыха и развлечений. В мусорные кучи теперь летели кости оленей и кабанов.

За северной границей, охраняемой Эдинбургом, свершались еще более глубокие изменения. Лотиан утратил свою чисто кельтскую природу, будучи заселен англами, говорившими на нортумбрийском диалекте староанглийского. В. Ф. Г. Николаисен, занимавшийся историей топонимики скоттов, заключил на лингвистических основаниях, что одними из их самых ранних поселений были Виттингейм и Тинингхэм в Восточном Лотиане, за которыми сначала последовали Каррингтон и Хаддингтон, а затем и Морэм, и Олдхэмсток. Эта последовательность показывает, как англы вначале пришли на побережья и в долины важных рек, прежде чем двигаться дальше в глубь острова и на север в поисках плодородной земли, — но только не к холмам, где укрывались кельты. Нортумбрийский диалект староанглийского был предком современного шотландского языка. Качественно гласные с тех пор изменились, однако такие слова, как bairn вместо child (ребенок), daur вместо dare (осмелиться), swallie вместо swallow (ласточка), neep вместо turnip (репа, брюква), bleeze вместо blaze (вспышка), которыми люди пользовались тогда, и сегодня еще можно услышать на улицах Эдинбурга. Строка Бернса из стихотворения «К мыши», в которой он предлагает напуганному зверьку «а daimen icker in a thave» (лишний колосок с двух дюжин снопов), написана на нортумбрийском.

Вновь возникшее общество постепенно приняло определенную форму. Король и его военачальники на Замковой скале заявляли права на товары и услуги, производимые группой поселений, которые, благодаря этой дани, сплотились и приучились думать и действовать сообща. Таким образом они в конце концов превратились в государство Мидлотиан, протянувшееся от Кирклистона на западе до Инвереска на востоке и от Крамонда у моря до Пеникуика у подножия холмов. К востоку от Замковой скалы лежала прекрасная пахотная земля, которую с незапамятных времен пахали на волах и засевали зерновыми: овсом и шестигранным ячменем, а также незначительным количеством пшеницы и ржи. Некоторые топонимы, например Далкит (Dalkeith, «лесистая долина»), относятся еще ко времени до пришествия англов; отдельные районы, населенные кельтами, вероятно, сумели пережить вытеснение всех прочих. К западу от Замковой скалы земля была холмистой и не такой плодородной. Народ там занимался скотоводством и разведением овец вдоль рек и на склонах у берегов, либо откармливал в лесах свиней желудями и буковыми орешками. Здесь, на менее плодородной земле, кельтские и смешанные топонимы встречаются чаще: Крамонд — «крепость на Олмонде», Корсторфин — «крест Торфинна».

Гибридное название самого Эдинбурга представляет собой сплав англо-саксонского и кельтского. Корень «эйдин» в значении «склон холма» широко представлен в главном бриттском источнике, поэме «Гододдин», созданной в конце VI века, когда англов на этой территории не было и в помине. Тот же корень встречается в топонимах «Эдинбейн», «Эдингигт» и других несомненно кельтских названиях по всей Шотландии. Теперь же к ней прибавился англо-саксонский корень «бург», который (подобно слову «дин» в названии Дин Эйдин) означает «крепость». Теория о том, что Эдинбург был назван в честь Эдвина Нортумбрийского (уже умершего на момент захвата города и бывшего врагом того, кто его захватил), очевидно ложна.

Развитие приграничных сообществ требовало от их обитателей много сил и энергии. То из них, о котором мы сейчас говорим, стало частью Нортумбрии, сильнейшего германского королевства Британии, постоянно расширявшего свою территорию по всем направлениям. На юге оно победило другого английского соперника, королевство Мерсию, пожертвовав, правда, жизнью Освальда, покорителя Эдинбурга, погибшего в битве в 642 году. Поскольку он был христианином, а мерсианцы — язычниками, Освальда стали считать мучеником, и таким образом благочестивый вояка сделался святым. Торжествующие враги расчленили труп Освальда, но его фрагменты были спасены и на протяжении многих веков почитались как священные реликвии. При его брате и преемнике Осви (также воспитанном на Айоне) Нортумбрия выступила и против кельтов. На западе Осви путем заключения брака примерно в 645 году сумел присоединить к Нортумбрии королевство Регед. Таким образом, его власть распространилась на залив Солуэй на противоположной стороне Шотландии. Он двинулся еще дальше, в Галлоуэй. К 720 году епископ англов занимал престол в Уайтхорне; нортумбрийское название hwit aern, «белый дом» является просто калькой названия Кандида-Каза.

Завоевать северные земли оказалось труднее. Залив Форт представлял собой логичную границу, которую к тому же было удобно оборонять, однако сын Осви, Эгфрит, был слишком горяч, чтобы удовлетвориться этим. Он попытался распространить свое влияние на пиктов, живших на противоположном берегу. Его завоевательная политика была Далеко не примитивна, не ограничиваясь одними военными действиями, она затрагивала и религиозные или культурные аспекты. Около 680 года он основал на южном берегу залива, в Аберкорне, епархию и монастырь, поставив во главе него некоего Трумвина, так называемого епископа пиктов. Однако пикты не прислушались к его проповедям. Тогда в 685 году Эгфрит выступил в поход, чтобы подчинить их силой, только с тем, чтобы потерпеть сокрушительное поражение в битве при Нехтансмире (Даннихен в Энгусе). Здесь Бруде, король пиктов, остановил наступление Эгфрита и убил его. Трумвин и монахи бежали из Аберкорна, хотя на этом месте, похоже, сохранилась какая-то религиозная организация.

Правители Нортумбрии переоценили собственные силы и пришли к упадку. Краткая передышка наступила во время мирного правления преемника Эгфрита, Альдфрита. Однако смерть последнего в 704 году ознаменовала начало борьбы за власть, постоянной нестабильности и общего хаоса, продолжавшихся несколько десятилетий. Как будто всего этого было недостаточно, в 793 году Линдисфарн был разграблен викингами; это был первый из многих прискорбных набегов, начало конца Нортумбрии. В 867 году это королевство было поглощено Дэйнлоу, после разорения его братьями Хальвданом Рагнарссоном и Иваром Бескостным.

* * *

И все же влияние Нортумбрии значительно пережило саму Нортумбрию. Ее яркая самобытная культура в конечном счете затмила сплотившую ее тогда военную мощь. И то и другое представляло собой плоды свойственного нортумбрийцам умения достойно встречать трудности, с которыми они столкнулись в чуждой окружающей среде. Близкая связь с кельтами, а на деле — власть над ними, сделала Нортумбрию наименее германским среди всех англо-саксонских королевств.

Прежде всего, религия кельтов была и религией Нортумбрии. После принятия его народом христианства король Освальд обратился к духовным источникам Айоны, монастыря, расположенного у далекого западного побережья Шотландии, основанного веком раньше ирландским святым Колумбой. Ответившие на его зов священнослужители принесли с собой собственный род богословия. Надолго изолированное от остального мира, кельтское христианство приобрело характер, отличный от характера остального западного христианства, управляемого Римом.

Между ними существовали некоторые незначительные различия (как высчитывать дату Пасхи, как выстригать тонзуру), которым впоследствии придали излишне большое значение. Различие более существенное состояло в менее иерархичной натуре кельтской церкви. Она весьма высоко ставила аскезу, и все же ее религиозные сообщества не были закрытыми структурами. Братья одного из монашеских орденов, калди (Céli Dé, слуги Господа), сочетали служение Господу с проповедованием в среде мирян, чем в других местах занимались обычные священники, обслуживающие приходские храмы; поскольку калди было разрешено жениться, они, несомненно, могли давать прихожанам более полезные советы, нежели священники, придерживающиеся целибата. Для тех верующих, которые не желали становиться монахами, кельтская церковь равно одобряла путь отшельника, посвящающего жизнь раздумьям в одиночестве. Все это было отнюдь не похоже на растущее увлечение Рима властью и иерархией. Кельтская церковь решительно отвергала мирское, требуя от своих монахов и отшельников все более суровой аскезы, однако при этом не мешала мирянам предаваться увлечению наукой и искусством.

В Нортумбрии все это обеспечило условия для формирования культуры более глубокой и многогранной, нежели в расположенных южнее королевствах саксов, даже в тех, которые тем временем обратил в христианство посланный Римом святой Августин. Искусство Нортумбрии было роскошным. До нас дошли металлические изделия, резьба по камню (особенно кресты) и богато украшенные рукописи. В искусстве Нортумбрии мотивы англов сочетаются с кельтскими и, возможно, еще какими-то другими. Искусство как кельтов, так и англов началось с традиций изысканной обработки металла, с изделий, украшенных фигурами животных или абстрактным орнаментом, которые служили украшениями для вождей. Что до пиктов, то их камнерезы создавали сложные, чтобы не сказать излишне замысловатые, монументальные образцы резьбы. В Аберкорне, приграничном религиозном центре, эти три ветви материальной культуры объединились. Сохранившаяся там до наших дней средневековая церковь (построенная в XII веке) хранит фрагменты высоких стоячих крестов, ранее украшавших эту местность. Насколько можно судить по этим, надо сказать, весьма фрагментарным остаткам, они сочетали различные стили, характерные для этого края, с тем, чтобы покрыть все доступные поверхности камня сложным орнаментом и изображениями — варварскими и фантастическими, но в то же время смешанными с христианскими мотивами. Короли или аббаты, покровительствовавшие мастерам, которые занимались этим кропотливым трудом, желали видеть в итоге произведения, исполненные с потрясающей виртуозностью, которая вселила бы благоговение в членов общества, неискушенного в прочих изобразительных искусствах. Наследие этих мастеров состоит не столько в специфических чертах стиля, сколько в принципиальном уходе от всего, что можно назвать классическим. С трудом поддающийся традиционной классификации, этот северный стиль, смешивающий изобразительное и орнаментальное, впоследствии станет отличительной чертой искусства позднего средневековья, в особенности готики. В Лотиане от всего этого богатства сохранились лишь жалкие осколки, но на другой, далекой границе Нортумбрии в неприкосновенности уцелел по крайней мере один его образец, крест из Ратуэлла.

Теперь крест из Ратуэлла хранится в местной церкви в Дамфрисшире, отделенном от Эдинбурга холмами Пограничья. Датирующийся VIII веком, восемнадцати футов в высоту, он представляет собой лучшее в своем роде произведение искусства скоттов среди тех, что дошли до нас. В 1664 году пресвитерианские иконоборцы раздробили этот крест на куски, но в 1818 году преподобный Генри Дункан, филантроп разносторонних интересов, который также основал Доверительный сберегательный банк, его отреставрировал. Когда крест был восстановлен, стало видно, что резчики, кроме распятия и других священных символов, высекли на нем надпись рунами — несколько строк из «Видения о Кресте» на нортумбрийском диалекте. Для того, чтобы появиться в таком контексте, это анонимное стихотворение должно было быть широко известно германским народам Британии. Его полный текст (сохранившийся в других местах; например, в Верчелльском кодексе) позволяет нам заглянуть в мир культуры, создавшей крест из Ратуэлла. Лексика роднит это стихотворение с героическим текстами: ealdgewyrhtum — «старые добрые времена»; aergewin — «родовая вражда», middangeard — «Серединный мир» или реальность на настоящий момент; wyrd — «Судьба». И все же в нем старые языческие слова приобретают новое духовное значение. Кроме того, эти слова (что необычно) произносит неодушевленный объект, сам крест; и при этом нельзя не заметить того, что, в пятнадцати милях от Ратуэлла, в Эллисланде, Бернс спустя тысячелетие создаст стихотворения «Диалог двух мостов через реку Эйр» и «Жалоба реки Бруар», которые также позволяют неодушевленным объектам присоединить свой голос к общему хору. Надпись на кресте из Ратуэлла гласит:

Если это стихотворения трогало сердца простых пилигримов здесь, на далекой нортумбрийской заставе, нам нет нужды сомневаться в том, что оно также приводило в волнение великих мужей в Эдинбурге, на Замковой скале. Отправной точкой для культуры будущего города послужил союз кельтского и германского.

* * *

Религия Нортумбрии оставила после себя и другие весьма живучие воспоминания и традиции. Одно из них — предание о любимом национальном герое, святом Кутберте. Он родился в 635 году в бедной семье, жившей рядом с Мелроузом (который также стоял на границе поселения англов, если судить по кельтскому названию, maol ros, «пустынное болото»). Без сомнения, там наблюдалось смешение двух культур, обогатившее внутренний мир человека, которому было суждено обрести статус святого. Однажды, когда он, еще шестнадцатилетним юношей, выпасал овец, ему было видение души святого Эйдана, уносимой на небеса ангелами, хотя это не сразу сподвигло его обратиться к религии. Несколько лет он был воином короля Осви и участвовал в английских походах. Только после этого Кутберт вступил в братство монастыря того места, где родился. Вскоре он обратил на себя внимание вышестоящих. Когда монахи Мелроуза были посланы с тем, чтобы основать новый монастырь в Рипоне, в Йоркшире, он стал их предводителем.

К тому времени кельтское христианство, выпестованное королями Нортумбрии, переживало кризис. Супруга Осви, королева Этельбурга, следовала римским правилам, установленным святым Августином в Кентербери. Без сомнения, ради общего спокойствия Осви собрался разрешить эти противоречия. Вероятно, прежде всего он начал оказывать давление на новые религиозные организации. В 661 году Рипон подчинился линии, проводимой Римом. Кутберт, вместе с некоторыми другими, предпочел вернуться в Мелроуз, где в 664 году занял должность настоятеля. В том же году был созван синод Уитби, с целью урегулирования разногласий между римским и кельтским христианством. Святой Уилфрид Йоркский взял курс на Рим. Он убеждал синод принять не только другой календарь и способ выстрижения тонзуры, но и централизованную структуру епархии. Кельты потерпели поражение. Предводительствуемые епископом Колманом из Линдисфарна, они направились обратно на Айону. Однако на этот раз Кутберт решил соблюсти обет послушания и принял новые порядки. Благодаря его святости и доказанным на деле руководящим способностям он был послан настоятелем в Линдисфарн с тем, чтобы сгладить болезненный процесс перехода к новому уставу. Тем не менее старых обычаев он не забыл; в 676 году он удалился отшельником на остров Фарн. Там он и оставался, за небольшими исключениями, до самой смерти в 687 году.

Кутберт пользовался непреходящей любовью как кельтов, так и англов. В конце концов он даже стал святым покровителем Эдинбурга. Ему посвящена церковь, имеющая самую древнюю среди всех церквей Эдинбурга историю. Она стоит в западном конце Принс-стрит. Это живописное здание, которое совершенно не вяжется со своим парадным георгианским окружением, сейчас располагается ниже уровня современной проезжей части и являет собой тихое убежище в мире коммерции и суеты, где растущие вокруг деревья отбрасывают тень на могилы целых поколений спящих вечным сном предков. Местоположение церкви выбрано не случайно; она занимает место средневековой предшественницы, первое упоминание о которой относится к 1127 году (возможно, она была основана веком раньше). В то время кладбище и двор при церкви были берегом Нор-Лох, уже тогда представлявшим собой мирную гавань по контрасту с суровой громадой Замковой скалы.

Позднее, во времена Реформации 1560 года, старинные распри между кельтскими и римскими ветвями шотландского христианства вновь вышли на свет. Протестантизм некоторым образом являл собой рациональную попытку вернуть религии ее первоначальную чистоту. Именно к этому так стремился Джордж Бьюкенен, первый председатель Генеральной ассамблеи шотландской церкви и наставник короля Якова VI — или Якова I, коронация которого, состоявшаяся в 1603 году, скрепила унию между Шотландией и Англией. Бьюкенен называл калди протестантами, опередившими время, защитниками кельтской церкви от римской скверны. Вне зависимости от того, соответствовало оно действительности или нет, это убеждение было широко распространено и вновь вышло на свет в середине XIX века, когда национальная пресвитерианская церковь Шотландии опять переживала серьезный кризис, в 1843 году приведший к ее расколу.

* * *

Для шотландцев присваивать себе Кутберта сложно прежде всего потому, что сам он едва ли мог считать себя скоттом. В действительности он им и не был: несмотря на огромное политическое и экономическое значение, которое имел Лотиан для будущей Шотландии, до Средневековья потомки тамошних поселенцев-англов никогда скоттами не считались. В дни Кутберта скотты владели только одним из нескольких королевств севера Великобритании, и ближайшие поселения скоттов находились на солидном расстоянии от Эдинбурга.

Скотты, после прихода из Ирландии в V веке, расширили первоначальные границы своего государства Далриада в восточном направлении. Они повздорили с пиктами и пару сотен лет воевали с ними. В 843 году король скоттов Кеннет Макалпин нанес последнему королю пиктов Друсту IX решающее поражение — с этой даты последующие поколения начали отсчитывать историю Шотландии как монархии и нации вообще.

Даже тогда объединенное государство гэлов и пиктов, управляемое из Скуны на реке Тэй, занимало центральную часть страны, но не Лотиан, населенный англами. Мало того, будущее расширение королевства скоттов отнюдь не было предрешено. Напротив, легко представить себе и такое развитие событий, при котором Эдинбург отошел бы к Англии, а не к Шотландии — если бы при этом, конечно, Шотландия вообще смогла бы сложиться как национальное государство.

И все же, хотя будущая политическая география и не проглядывала в текущем скоплении королевств, в целом в Великобритании различия между англами и всеми прочими уже существовали и ощущались. Шотландия начала осознавать факт наличия угрозы с юга, в особенности из Уэссекса, как бы далеко тот ни находился. Короли Уэссекса начали требовать — и получать — дань с более слабых правителей. Именно таким образом в итоге они создали Англию. Они задумали это государство задолго до того, как оно сформировалось в действительности, а тем временем англосаксы все еще жили в отдельных королевствах или подвергались нападениям викингов. Однако стать англичанами и создать Англию им удалось только тогда, когда они исключили из своей среды все неанглийское, в особенности кельтское. В результате в южной части Великобритании можно было наблюдать подъем двух наций — английской и валлийской, причем последняя оказалась вытеснена в горы и долины. В северной части Великобритании нация поднялась одна — шотландская, сложившаяся с трудом и не сразу, и из значительно сильнее отличавшихся друг от друга элементов, но все же ставшая в конце концов единой.

Иначе говоря, процесс образования Шотландии качественно отличался от процесса образования Англии. Это заметно и сегодня. Шотландии понадобилось больше времени для того, чтобы слиться в единое государство потому, что она могла сложиться только из пестрой группы народов — бриттов, гэлов, пиктов, англов, затем викингов и норманнов. Без Эдинбурга Шотландия не стала бы Шотландией, а возможно, не существовала бы вообще. В конце концов, все эти народы и коренные жители-кельты научились жить вместе. Появилась та Шотландия, к которой смогли присоединиться они все. Шотландская нация выкристаллизовалась, принимая в себя разные народы, в отличие от английской, которая сформировалась быстрее за счет противопоставления себя остальным.

Одним из следствий этого процесса, к добру или к худу, явилось то, что в Шотландии даже через тысячу лет после ее возникновения все еще сохранялись следы давнего прошлого. Названия мелких королевств, в которых обитало коренное население — Лотиан, Морэй, Фиф, Галлоуэй и другие, — пережили союз с Англией в 1707 году; еще одному, Стратклайду, было суждено воскреснуть в конце XX века в качестве нелепого местного административного образования. В некоторые периоды истории эта мозаика, возможно, и могла бы слиться воедино. Шотландии удалось сохранить свою независимость до начала нового времени, но она всегда оставалась нацией более неоднородной, шаткой и условной, нежели другие, в особенности нежели ее южная соседка. Шотландии никогда не удавалось ликвидировать эту пестроту посредством какой-либо прочной централизующей силы. И тем лучше, как сказали бы шотландцы. Но за это пришлось заплатить свою цену.

* * *

Хотя со времени Кеннета Макалпина судьбы народов Шотландии были тесно связаны, пребывая то в гармонии, то в диссонансе, на то, чтобы его династия смогла распространить свою власть на эти народы, потребовалось еще два века. Конечно, уже его внук, Дональд II (889–900) именовал себя гэльским титулом rì Alban, король Альбы, подразумевая, что ему подчиняется вся северная часть Великобритании. Его надежды, возможно, питались крахом Нортумбрии, тем, что судьба обернулась против викингов, и тем фактом, что становление Англии под Уэссексом происходило на безопасном расстоянии. Тем не менее этот титул все еще был скорее претензией, нежели отражал реальное положение вещей. Дому Макалпина потребовалось время на то, чтобы почувствовать себя уверенно где-то еще, кроме центральных районов, населенных скоттами и пиктами. Короли этого дома, однако, бросали жадные взгляды на Лотиан, самую плодородную часть будущей Шотландии. Они начали прощупывать возможности перехода границы Нортумбрии на Форте.

Подробные описания связанных с этим политических приливов и отливов были бы скучны, даже будь о них известно полностью (а это не так). Одна из вех относится к 973 году, когда некоторые правители Великобритании принесли вассальную клятву королю Эдгару Уэссекскому в Честере, в знак чего напрягли свои монаршии мышцы, собственноручно прокатив его на весельной лодке по реке Ди. В тот миг он, возможно, в какой-то форме и признал права Кеннета II, короля скоттов, на Лотиан. В действительности эти притязания по-прежнему были весьма далеки от реальности. Следующий король скоттов, Малькольм II (1005–1034) чуть не потерял эти земли, когда, вступив на престол, поспешил вторгнуться в Нортумберленд (теперь просто английское графство) и дошел до Дарэма, прежде чем был отброшен с огромными потерями для его армии. Урок он усвоил, с тем чтобы впоследствии остаться в народной памяти как набожный христианин и талантливый полководец.

В 1018 году все для шотландцев сложилось удачно. На англичан напал король данов Канут, которому удалось захватить английский трон. В неприятностях Англии Малькольм II, в союзе с Оуэном, королем Стратклайда, увидел для себя новый шанс. Вместе они напали на эрла Нортумберлендского Утреда и одержали над ним победу при Карэме, на южном берегу Твида. В результате шотландцы смогли навсегда овладеть лишь временно оккупированным ими прежде Лотианом. Территория прежней Нортумбрии оказалась разделена; новая граница прошла по Твиду. Роль Эдинбурга в ее охране оставалась столь же заметной, как и когда Замковая скала стояла на страже предыдущей границы у Форта. Новая граница все еще являлась предметом разногласий на протяжении последующих двухсот лет; шотландские короли вожделели Нортумберленд, англичане оказывали отпор. Эдинбург уже принадлежал Шотландии — теперь навсегда.

* * *

Дом Макалпинов обеспечил в разросшемся государстве доминирующую роль гэльской культуры, пусть всего на несколько десятков лет, пока культура и язык династии не изменились и не положили таким образом начало упадку гэльской культуры. На этом отрезке времени на гэльском языке говорили повсюду в королевстве, кроме территорий далеко на севере, заселенных викингами, и в Лотиане, только что аннексированном у Нортумбрии. Там, впрочем, тоже поселилась гэльская элита. Это можно определить по топонимике окраин Эдинбурга, возникновение которых относится к тому времени — Комистона и Гилмертона. От крестьян-англов эти названия получили один из элементов, «-тон», что означает «огороженное поселение». Первые элементы названий увековечили вновь пришедших гэльских властителей: Комистон был назван в честь Колмана (или Колумбы), а Гилмертон в честь Гилмора («слуга Девы Марии»). Гэлы, однако, не вытесняли правивших в своих владениях нортумбрийских лордов. Места хватало для всех. Смешанное кельто-германское население, происходившее от вотадинов и англов Берниции, просто смешалось со свежеприбывшей гэльской (возможно, следует сказать — шотландской) кровью или, точнее, с кровью викингов, что показывают имена собственные в сохранившихся документах. С национальной точки зрения это была настоящая радуга. И тем не менее правителям Лотиана удалось создать общность достаточно солидарных друг с другом народов, сплоченность которых впоследствии послужила надежной защитой против внешней агрессии.

Малькольм II продолжал укреплять монархию. Его союзник Оуэн погиб в битве при Карэме или умер вскоре после нее. Ловкий и проницательный король скоттов воспользовался этой возможностью, чтобы посадить на трон Стратклайда своего внука Дункана. После смерти деда Дункан был бы признан правителем всей Шотландии, за исключением владений викингов. Это тем не менее не означало абсолютной безопасности или стабильности дома Макалпинов. В 1040 году Дункан почувствовал необходимость утвердить власть над севером Шотландии, но в итоге только потерпел поражение и погиб от руки Макбета, мор-мэра Морэя. Макбет и был сразу признан вместо него шотландским королем. Он заставил отправиться в изгнание двух сыновей Дункана, Малькольма и Дональда Бана, и к 1050 году чувствовал себя так уверенно, что уже смог совершить паломничество в Рим. Там, из провинциальной боязни показаться излишне скупым, он роздал беднякам больше денег, чем мог себе позволить. Однако после его возвращения в Шотландию династическая неразбериха вновь подняла голову и не в последний раз спровоцировала интервенцию со стороны Англии.

Английское графство Нортумберленд было тем временем пожаловано некоему Сиварду. Возможно, он был зятем Дункана, поскольку у него укрывался наследник погибшего короля, Малькольм. Юный принц представлял очевидную ценность с политической точки зрения, поэтому его пригласили ко двору английского короля Эдуарда Исповедника, о котором сложилось мнение как об очень кротком и миролюбивом человеке (чтобы не сказать — как о тряпке). И все же Эдуард приказал Сиварду вторгнуться в Шотландию, свергнуть Макбета и посадить на трон Малькольма. В 1054 году в битве при Дунсинане, рядом со столицей скоттов Скуной, Малькольм и Сивард, подведя свои армии к границе с двух сторон, одержали победу над Макбетом.

Королем скоттов стал Малькольм III по прозвищу Кан-мор, «Большая голова» (1058–1093). Ему редко удавалось спокойно преклонить свою большую голову, поскольку, в ходе объединения и защиты владений, ему, как и большинству прочих правителей Шотландии, пришлось столкнуться с массой проблем, которые приняли новые, уже угрожающие масштабы, когда, после битвы при Гастингсе в 1066 году, пришлось сражаться с величайшим королем-воином той эпохи, Вильгельмом Завоевателем, за которым теперь стояла объединенная мощь Англии и Нормандии. Малькольм III и Вильгельм испытывали друг к другу то сильное недоверие, то попросту злобу.

Одна из причин состояла в дружбе, которую Малькольм III все еще поддерживал с домом Уэссексов (или, вернее, с тем, что от него на тот момент оставалось) и которая помогла ему вступить на шотландский престол. За полвека до того сопротивление этого дома Кануту, отправившемуся завоевывать Англию, возглавил Эдмунд Железнобокий, который был случайно убит или намеренно умерщвлен в 1016 году. Он оставил после себя двух сыновей, Эдмунда и Эдуарда. Были ли они изгнаны Канутом или же просто бежали, так или иначе они оказались в Венгрии, где уже были в безопасности, пусть и почти забыты. Только в 1057 году младший, Эдуард, вернулся в Англию, призванный своим дядей, Эдуардом Исповедником, который, возможно, видел в нем наследника престола, о чем свидетельствует принятый Эдуардом титул Этелинга. Однако этот младший сын вскоре умер, оставив после себя сына Эдгара, также известного как Этелинг, и двух дочерей, Маргариту и Кристину. Маргарита, воспитанная в Венгрии, среди народа, только что обращенного в христианство, сочетала страсть к проповедничеству и набожность с безусловной верой и религиозным пылом.

Англичане, отказавшиеся поклониться Вильгельму Завоевателю, после 1066 года попытались сплотиться вокруг Эдгара Этелинга. Все еще пребывая в Англии, он и Маргарита, как члены дома Уэссексов, едва ли могли считать себя в безопасности. В 1068 году Вильгельм, подчинив себе юг страны, двинулся на север, грабя, сжигая и убивая. Не смирившиеся с поражением жители Нортумбрии бежали в Шотландию, забрав с собой Эдгара и его сестер. Труд Иоанна Фордунского «Скотихроникон» повествует о том, как Малькольм III отправил гонца встретить изгнанников. Тот был поражен видом еще не представленной ему дамы, «которую, благодаря ее несравненной красоте и любезной речи, принял за самую главную особу в этом обществе». Это была Маргарита. Когда беглецы прибыли ко двору, король-вдовец влюбился в Маргариту и женился на ней, чем вызвал подозрения — чтобы не сказать гнев — Вильгельма.

В 1072 году Вильгельм Завоеватель вторгся в Шотландию и преследовал Малькольма III до самого Абернети-на-Тэе. Здесь, как раз в сердце скотто-пиктского королевства его предков, Малькольм поклонился Вильгельму и стал его вассалом. Неудивительно, что проанглийские деятели впоследствии долго припоминали эту церемонию как доказательство зависимого положения Шотландии. Этому приходится противопоставить тот факт, что Вильгельм никогда не завоевывал Шотландию так, как он завоевывал Англию, будучи достаточно умен для того, чтобы понять, что за трудное это предприятие для любого английского короля. Со своей стороны, Малькольм вторгался в Англию четырежды, в 1061, 1070, 1079 и 1092 годах. Хотя во время последнего из этих походов дело для него и его наследника закончилось предательством и смертью, все это по крайней мере показывает, что перевес не находился полностью на одной стороне. Во всяком случае, средневековое сознание без труда было способно усвоить представление о том, что один и тот же человек может быть и королем, и чьим-то вассалом одновременно. Например, короли Англии, владея землями за Ла-Маншем, были вассалами короля Франции; это не означало, что французские монархи правили или могли править Англией.

* * *

Более важным в конечном счете оказалось то, сколь радикально брак Малькольма и Маргариты изменил направление развития шотландского высшего общества. По своему рождению, воспитанию и предпочтениям Маргарита склонялась скорее к Англии и Европе. Влияние и той и другой легло на Шотландию тяжким бременем, в первую очередь на церковь — но не только. Переход страны на новый курс оказался достаточно решительным, чтобы пережить временное возрождение кельтской культуры, пришедшее с Дональдом Баном, братом и преемником Малькольма III, занявшего престол в 1093 году. По воле разгневанных местных лордов он прогнал иноземцев «вместе с их чужеземными штучками». Но не надолго, поскольку вскоре Дональд Бан сам встретил прискорбный конец. После некоторого периода династических споров трое его племянников, Эдгар, Александр и Давид, правили Шотландией один за другим с 1097 по 1154 год. Они, младшие сыновья Малькольма и Маргариты, и определили облик средневековой шотландской монархии. И в каждом из них чрезвычайно сильно ощущалось влияние их матери, прежде всего в том, что касалось религиозного пыла.

Чем же была так замечательна Маргарита? Мы можем понять ее лучше, чем какую-либо другую венценосную особу той эпохи, поскольку располагаем официальной биографией Маргариты, написанной ее исповедником Тюрго. Она была умна. Она даже умела читать. Она приобрела на Малькольма III влияние, редкое, насколько нам известно, для средневековых браков такого уровня. Ее муж, суровый кельтский воин, был львом, а не ягненком, не видел смысла в собственном культурном росте и был неграмотен. И все же однажды он обнаружил рукопись, которая понравилась Маргарите, и велел сделать для манускрипта золотой футляр, украшенный каменьями, просто чтобы сделать жене приятное. Она придала весьма неизысканной придворной жизни блеск и великолепие, которых Шотландия прежде не знала. При этом ее смиренность и набожность стали предметом всеобщего восхищения. Она молилась часами напролет. Она была щедра на милостыню. Она кормила бедняков и омывала им ноги. Она велела относиться человечнее к английским военнопленным, бывшим в Лотиане в рабстве. Она взяла под свою опеку девять сирот и обеспечила их обучение. По ее велению пилигримы могли бесплатно переправляться через Форт — память об этом до сих пор хранят названия станций Северный и Южный Куинсферри («Переправа королевы»). Кроме того, она отдала распоряжение о постройке большого монастыря в Дунфермлине, где был заключен их с Малькольмом брак, и где им предстояло быть похороненными. Она вела себя в полном соответствии с ожиданиями, возлагаемыми средневековым мировоззрением на святую монаршую особу.

Маргарита была канонизирована в 1250 году. Народ считал, что ее святость уже доказана сценой, произошедшей у смертного одра в Эдинбургском замке. Как раз тогда ее супруг и старший сын были в Англии, в том самом походе, который, как она предсказывала, не приведет к добру. Чувствуя приближение смерти, она попросила принести ей Черный крест, самую дорогую для нее реликвию, с которой она не расставалась на протяжении всей своей долгой жизни и которая сопровождала ее в странствиях от Венгрии до Англии и Шотландии — золотое распятие с фигуркой Христа из слоновой кости, содержащее частицу истинного креста. Когда она прижала распятие к губам, в ее покои ворвался младший сын с печальной вестью о гибели своего отца и брата в Олнвике. Вначале, видя, в каком состоянии мать, он посчитал лучшим не рассказывать ей ничего. Маргарита крестом заклинала его сказать ей правду, а потом воскликнула, как подлинная святая: «Благодарю тебя, Боже, что даруешь мне эту боль в мой смертный час!»

В каком-то смысле Маргарита подарила Эдинбургу его старейшее здание. Хроники ее жизни превращают Замковую скалу в бесцветную декорацию, хотя, возможно, именно при Маргарите она получила загадочный средневековый эпитет Castellum Puellarum, Замок Девственницы, даже несмотря на то, что, родив шестерых сыновей, Маргарита была кем угодно, но только не девственницей. Однако из этих трудов мы узнаем кое-какие факты. То было укрепленное место. Основные укрепления лежали к востоку; на западе, где взбираться по склону было трудно, но все же возможно, выстроили еще одну стену. Наверху располагалась королевская резиденция с часовней и церковью, посвященной Деве Марии, возможно, основанной ранее нортумбрийцами. Ничто из этого не сохранилось, кроме маленькой простой часовни, посвященной святой Маргарите, расположенной в северо-западном углу укреплений. Она была возведена в XII веке, и, спустя пару сотен лет, народ начал смотреть на нее как на часовню самой Маргариты. Это не может быть правдой, поскольку архитектура свидетельствует о том, что часовня была построена не раньше 1100 года, а Маргарита умерла в 1093-м. Скорее, часовня была построена в ее память одним из ее сыновей.

При Малькольме и Маргарите Шотландия начала превращаться из варварского королевства в цивилизованное. Их роль, в частности, состояла в том, что они изменили облик королевского дома, добавив свежей крови и подготовив наследников к мысли о продолжении начатого. Кельтское наследие ушло в прошлое, пусть и никогда не забывалось полностью. Это можно воспринимать не только как достойный сожаления процесс, но и как залог большего богатства и разнообразия будущей культуры Шотландии. Она продолжала развиваться, подпитываясь из разных источников, в том числе кельтских, не будучи ограничена каким-то одним из них. Шотландия была и остается маленькой страной, которая, однако, уже стала знаменита многообразием и разнородностью слагаемых. Ее многоликий характер теперь, как в капле воды, отражался в ее правящей династии, которой выпал тяжкий труд создания из всей этой пестроты хотя бы подобия единства.

Возможно, сыграло свою роль и наличие столицы. Шотландские монархи уже использовали в прошлом Эдинбург как одно из временных обиталищ, наравне с другими замками. Постоянной резиденции у них еще не существовало или, по крайней мере, не существовало такой резиденции, которой они могли (даже если бы и хотели) оказать предпочтение во время, свободное от охоты, пиров и собирания денег с подданных. Это положение дел начало меняться при лучшем из трех младших сыновей Малькольма и Маргариты, короле Давиде (1124–1153).

* * *

Если бы не Роберт Брюс, спасший Шотландию от преждевременной гибели, Давида вспоминали бы как величайшего из королей, правивших в Средние века. Уже ему пришлось столкнуться с давлением со стороны Англии. Хотя, благодаря уму, Давиду удалось успешно бороться с этим давлением, в отличие от Брюса ему не пришлось сражаться с Англией до последней капли крови. Король Давид был способен поддерживать с английским двором самые дружеские отношения; в конце концов, там он провел в юности несколько лет, пока в Шотландии не прекратилась династическая неразбериха. Там к нему относились как к еще одному члену королевской семьи. Там он научился французскому языку. Впоследствии отношения осложнились. Одной из целей королевской семьи было приращение к Британии группы кельтских, англо-саксонских и норманнских вассалов (а эта королевская семья уже была достаточно сильна, чтобы для нее само собой подразумевалось, что королевством-сюзереном будет именно Англия) таким образом, чтобы все части страны в каком-то смысле могли составить единую монархию.

Связи Давида с различными королевскими домами были обширны. По отцу он был законным наследником дома Макалпинов. По матери он был законным наследником дома Уэссексов, который, кроме как в поколении его матери, не имел прямых наследников по мужской линии (Маргарита была тем звеном, которое связывает сегодняшний дом Виндзоров с его самыми отдаленными англосаксонскими предками). Давид объединил эту кровь с кровью Вильгельма Завоевателя; его теща была племянницей Вильгельма. Он еще более укрепил эту связь, выдав свою сестру замуж за сына Вильгельма, Генриха I Английского. Как бы то ни было, он стремился сохранить независимость Шотландии.

Мы можем заключить это из того, что король Давид всегда без колебаний использовал каждую возможность, чтобы обернуть на благо страны малейшую слабость Англии. Он хотел решить в пользу Шотландии открытый тогда вопрос об установлении ее границ. Уже будучи монархом нортумбрийского меньшинства, жившего к северу от реки Твид, он стремился передвинуть границу за реку. Во время его пребывания при английском дворе ему был пожалован титул графа Хантингдона и земли, с которых он получал доход; более поздний период добрых отношений с этим двором принес его сыну еще один титул, графа Нортумберлендского. С этого графства Давид не только получал доход, но и управлял им сам. Он передвинул границу королевства к реке Тис. Ранняя смерть сына, постигшая того в 1152 году, обрекла этот план на провал. При следующем короле у Шотландии отняли все земли к югу от Твида. Там в итоге и установилась граница.

Не каждому плану суждено осуществиться, даже у такого энергичного и хитроумного монарха. Как бы то ни было, современники в любом случае признавали его достоинства и хотели сохранить их для потомков. Одним из таких современников был англичанин, хронист Аэлред из Рево. Аэлред начал свою карьеру священнослужителя при дворе шотландского короля и оставил весьма живое, пусть и немного слишком радужное описание тамошней жизни. Он пишет о том, как король, в каком бы замке он ни остановился, всегда старался сесть поближе к двери главной залы, с тем чтобы лично разбираться со всеми страждущими, бедными и больными, которые приходили к нему со своими бедами. Подходя с таким усердием к управлению страной, он хотел, чтобы та благоденствовала во всем. Его любимым увлечением было садоводство; ему нравилось собственноручно выращивать растения. В более широком смысле он заставлял и других заниматься подобными занятиями, приносящими плоды. Он был славным малым, и все же, как честолюбивому правителю, ему приходилось проявлять черты, которые, не будучи дурными в прямом смысле этого слова, по крайней мере, демонстрировали его решимость заставить подданных делать то, что сами они, возможно, не пожелали бы делать.

Одно из политических решений короля Давида состояло в том, что он поставил над народом новый класс феодалов, в основном иностранцев. Он вызвал этим волнения и чуть ли не бунт. Это его не обескуражило. Он роздал большую часть Лотиана и остальные земли юга Шотландии пришлым баронам в обмен на военную службу, с правом завещать эту землю своим сыновьям или другим наследникам. Многие из них прибыли из Нормандии или близлежащих французских провинций. В ту эпоху подобные деятели, похоже, формировали наднациональную касту воинов, преданных идеалам рыцарства (по крайней мере, на словах), а не конкретной стране. Эти офранцузившиеся рубаки, уже покорившие Англию, Сицилию и Иерусалим, вскоре захватили Ирландию и, еще не закончив дела там, попытались завоевать Венгрию с Польшей. В Шотландию они, по крайней мере, пришли мирно, по приглашению короля. Местное население было вне себя, но в итоге привыкло; выбора у них не было. Шотландская феодальная система, превратившись со временем в нечто совсем другое (и сыграв огромную роль в истории Эдинбурга), юридически просуществовала до 2001 года.

Процесс превращения Шотландии в феодальное государство восходит к старейшей из сохранившихся хартий времен правления короля Давида, составленной в Скуне, возможно, по поводу его восшествия на престол. На празднество прибыл один из его старых приятелей по английскому двору, Робер де Брю. За свое присутствие, согласно этой хартии, он получил Аннэндейл, 200 000 акров земли между Карлайлом и Дамфрисом. Брю, из которого происходил этот Робер (теперь название звучит как Бри), представлял собой небольшую деревеньку в Нормандии, рядом с Шербуром. Хотя на тот момент он уже успел завоевать расположение как короля Англии, так и короля Шотландии, он едва ли мог себя считать англичанином или шотландцем. Однако его семья владела Аннэндейлом в течение двухсот лет, и задолго до истечения этого срока они стали настоящими шотландцами; более того — именно они спасли Шотландию от англичан. Таким образом, в пришествии норманнов были и свои положительные стороны, а также перспективы.

Некоторые предметы материальной культуры, найденные в окрестностях Эдинбурга, показывают, что принесли с собой норманны и почему они были так нужны королю Давиду. Как воины они импортировали в Шотландию собственный тип замка, т. н. «мотт и бейли», хотя сейчас, после войн, которые впоследствии опустошили страну, едва ли хоть один из них сохранился в своем первоначальном виде. Один из наиболее хорошо сохранившихся замков стоит в Дирлтоне, в Восточном Лотиане. Эти земли были пожалованы королем семейству де Во, которое построило там большой замок с несколькими башнями, поднимавшимися прямо из скальной породы, огороженный, кроме стен, рвом с подъемным мостом. Располагавшийся неподалеку, в тени холма Трапрэйн, Хэйле принадлежал графам Дунбар, которые когда-то бежали из Нортумбрии от Вильгельма Завоевателя, а затем ассимилировались в Шотландии и приобрели статус феодалов. Башня их замка и невысокая внешняя стена все еще возвышаются сегодня над берегом реки Тайн. Их земляные ямы, подобно подземным Чертогам Гоблинов, находящимся неподалеку в Иестере, напоминают о том, на какие неприятности можно было напроситься, отказавшись принимать новые порядки.

* * *

В некоторых других аспектах новая политика носила более мирный характер. Примером является основание королевской резиденции Эдинбурга в 1130 году. Здесь мы опять видим страсть короля Давида к взращиванию. До него Эдинбург был крепостью и немногим более, кроме, может быть, каких-то скромных поселений у ворот. С основанием резиденции сразу начал вырисовываться облик будущего города — в особенности в том, что касается двух заметных строений, которые все еще остаются таковыми, несмотря на полностью изменившееся окружение. Оба эти строения являются культовыми сооружениями, что многое говорит о короле Давиде, однако они же свидетельствуют и о мирской практичности, поскольку даже тогда намечали общий контур старого города и расположение Хай-стрит или Королевской мили, спускавшейся по пологому восточному склону Замковой скалы.

Примерно на полдороге по этому спуску стоял и стоит сейчас собор Святого Жиля. В эпоху Средневековья он оставался единственной приходской церковью города. Без сомнения, ее постройка началась вскоре после основания бурга и совершенно точно до первого письменного упоминания о ней в 1178 году. На сегодняшний день из всего здания первоначальной постройки сохранилась одна-единственная зубчатая капитель. С XII века до 1796 года сохранялся также широкий портал, представлявший собой северный вход в неф. Рисунки, сделанные до его уничтожения, показывают, что он был украшен теми же любимыми средневековыми мотивами, которые еще можно увидеть на сохранившихся до сих пор вратах церкви Святого Кутберта в Долмени, теперь находящейся в западном пригороде Эдинбурга. Характерный стиль местных камнерезов, во всей его нортумбрийской замысловатости, все еще процветал. Здесь они дали волю воображению. Им нравилось вырезать маски, фантастических животных, орнаменты из переплетенных лент, рельефы воинов, знаки зодиака — и, ах да, агнцев божьих, просто чтобы продемонстрировать и то, насколько набожными они могли быть. За два века до Реформации собор Святого Жиля (кроме вышеупомянутого портала) был перестроен с тем, чтобы в большей степени соответствовать растущему значению города. Таким образом, кроме того, о чем мы уже рассказали, на сегодняшний день от той церкви, которая первоначально была воздвигнута на этом месте, не осталось ничего.

В конце Королевской мили возвышалось аббатство Дома Святого Креста или, сокращенно, Святого Креста (в будущем Холируд). Оно было основано королем Давидом в 1128 году. Он отдал его монахам ордена августинцев, которые посвятили этот дом Истинному кресту, что в то время во всей Европе был популярным объектом поклонения. Близость аббатства к древнему королевскому замку и новой королевской резиденции с самого начала делала его весьма престижным. Вскоре там начали заседать церковные и национальные собрания. К концу века аббатство уже перестраивали в масштабах собора; таким образом, и от этого здания в его первоначальном виде не осталось ничего, кроме одного портала и найденного в результате раскопок плана церкви, что весьма скромно. Великолепное здание, заменившее эту церковь, также пострадало от времени, однако от него сохранился целый неф. «Работа зодчего здесь превосходна с эстетической точки зрения, — говорит авторитетный в этом вопросе источник. — Ее отличают высокие, элегантные пропорции и строгая чистота линий в соединении отдельных элементов».

Архитектура настолько величественная была прежде неведома Шотландии; неудивительно, что это аббатство оказалось окружено легендами. Одна из легенд точно указывает дату его основания или, по крайней мере, возникновения идеи о его основании — 14 сентября 1128 года. В тот день король Давид и его приближенные выехали из замка на охоту. Каким-то образом отстав от преследовавших зверя компаньонов, Давид оказался у подножия утесов Солсбери. Там на него напал обезумевший от погони огромный белый олень. Король выхватил меч и стал защищаться, однако безуспешно. Вдруг над ним появилось облако, подсвеченное солнцем, из этого облака показалась рука и передала Давиду сияющий крест. Король погрозил оленю крестом, тот убежал и впоследствии был убит. Пораженный король так и не понял, в чем был смысл видения, пока в ту же ночь ему во сне не явился святой Андрей. Святой велел королю построить монастырь на том месте, где ему спасли жизнь, и посвятить святому кресту.

Как его ни называй, это было чудо, и важность послания была особо подчеркнута тем, кто именно его доставил. В конце концов, святой Андрей был одним из учеников Иисуса Христа. Хотя не вполне ясно, почему здесь, на краю света, чудо решил явить именно этот смуглый апостол со Средиземного моря, а не старый добрый местный святой вроде Кутберта или Освальда. Во всяком случае, культ святого Андрея в Шотландии начался именно во время короля Давида или чуть позже — вдохновленный не в последнюю очередь обретением реликвий, связанных с его именем. Прежде они хранились в Константинополе, до того как ангел велел греческому монаху святому Регулу (или святому Рулу, согласно небрежному шотландскому произношению) перенести их «к краю земли». Монах отправился в путь и решил, что достиг края света, добравшись до Файфа. Кораблекрушение выбросило его на берег у пиктского поселения Килл Риминн, вскоре переименованного в Сент-Эндрюс в честь драгоценного груза, который святой Регул привез с собой.

* * *

Все это предстает в более серьезном свете в качестве части кампании короля Давида, направленной на повышение статуса страны и церкви этой страны. В частности, он желал, чтобы Сент-Эндрюс стал епархией, более не подчиненной Йорку, как было принято до того. Причиной было то, что архидиоцез Йорка, основанный в 625 году соратником святого Августин, Паулином, после Синода Уитби покрывал всю территорию Нортумбрии и простирался за ее пределы. Тогда не предпринималось ничего, чтобы сделать церковь Шотландии независимой, как стало независимым само государство. Этому вопросу предстояло быть решенным только в 1472 году.

Король Давид начал с того, что завоевал благосклонность папы. Именно ради этого он проявлял такую щедрость к церкви (насколько бы он ни был набожен в действительности). Его преемник, король Яков I, глядя на могилу Давида в Дунфермлине, сожалел, как много королевских земель было отдано священникам, монахам и монахиням. По словам Якова, Давид «был для короны прискорбным благословением». Бедняги калди в его планах, однако, не фигурировали. Пришлые августинцы, похоже, попросту выставили их из их уединенного жилища на Инчкейте.

Все это было весьма типично для Давида. Он ввозил в Шотландию из Англии и Европы новейшие монашеские ордена, которых в церкви воинствующей становилось все больше. Он даровал им места для постройки аббатств по всей Шотландии, со всеми прилегающими землями и привилегиями. Перечень его богоугодных дел, касающихся одного только Эдинбурга и земель непосредственно вокруг, долог. Кроме августинцев в монастыре Святого Креста в Шотландию также пришли цистерианцы, обосновавшиеся в аббатстве Ньюбэттл, и цистерианки, поселившиеся в Хаддингтоне, Северном Берике и Мануэле (рядом с Линлитгоу). Среди недавно основанных орденов крестоносцев король пожаловал тамплиерам место, названное в их честь Темплом, в Мидлотиане, а госпитальерам — обитель в Торфикене в Западном Лотиане. Кармелиты получили один монастырь в Лаффнессе и другой в Южном Куинсферри, где сегодня все еще сохранилась их безыскусная церковь. Тринитарианцам отписали монастырь в Дунбаре, в колокольне которого теперь селятся голуби. Король ввозил в страну монашеские ордена так же, как и прежде феодальную аристократию, с тем, чтобы сделать Шотландию более современной, создав в ней новые институты, ради которых населявшие страну народы могли отбросить прежние пристрастия и приобрести новые — по доброй воле или по приказу. Ему приходилось править весьма решительно, поскольку, пока он собирал сокровища на небе, на земле его политика часто вызывала недовольство подданных.

Например, королю Давиду хотелось, чтобы монахи в аббатстве Святого креста полностью владели своей землей, со всем ее движимым имуществом до последней мелочи. Так, он запрещал местным жителям Мидлотиана, как это, видимо, было прежде принято, резать торф или пасти скот на землях, пожалованных монастырю. Его волновали не столько мелкие кражи и покушения на монастырское имущество, сколько проблема сращения нового социального института со старой системой прав и взаимных ожиданий; в данном случае, при достижении своей цели, последние он попрал полностью. Коренное население не видело во всем этом пользы для себя, пусть в конечном счете оно и выиграло кое-что от культурного и экономического стимула, данного Шотландии монашескими орденами, часто посредством связей с соответствующими европейскими орденами. Цистерианцы могли следить за тем, что там происходило, поскольку им необходимо было посещать капитулы в Европе. Это, возможно, помогло монахам Мелроуза, где король основал для них новое аббатство, развить активную торговлю шерстью с Англией и Фландрией. С другой стороны, это не помешало им ввязаться с долгую и ожесточенную распрю с местным населением Стоу, в холмах Мидлотиана, по поводу права на выпас. Простые крестьяне в тамошней церкви молились о помощи образу Девы Марии, который, как говорят, король Артур привез с собой из Иерусалима, а божьи люди, напротив, представали материалистичными и безжалостными. Таковы были трения, созданные новым порядком.

Однако другая религиозная реформа принесла народу непосредственную пользу, а не просто была навязана сверху. Эта реформа состояла во введении системы приходов, вначале в южной части Шотландии; всего в стране их в конце концов появилось более тысячи. До того религиозные нужды народа удовлетворялись у бесчисленных алтарей, в часовенках, местах поселения отшельников и прочих мелких культовых сооружениях, посвященных множеству святых, большей частью кельтских. Теперь в каждом приходе должна была быть построена каменная церковь, здание — руками прихожан, алтарь — руками самого священника, которому предстояло служить в этой церкви. Некоторые из таких церквей вышли весьма величественными, как, например, перестроенная Давидом церковь аббатства Дунфермлин: ее неф и западный фасад все еще сохранились; это главные памятники романской архитектуры в Шотландии. Среди строений того же стиля, расположенных в Лотиане, ближе всех к ней церковь Святого Кутберта в Долмени, хотя церковь Святого Бальдреда в Тинингэме также не могла в свое время сильно ей уступать. Большинство этих церквей сегодня сохранились лишь в виде фрагментов: в Бортфике, Даддингстоне, Галлене, Хаддингтоне, Киннейле, Кирклистоне, Лассуэйде, Апхолле. Однако подобные амбициозные строения сильно уступали в численности гораздо более скромным церквям, поднимавшимся по всей Шотландии, зачастую — просто коробкам за толстыми стенами из бутового камня, с маленькими окошками, а иногда и без колокольни. Их строгость, пусть и католическая по происхождению, сделала их вполне приемлемыми для пресвитерианцев четыре века спустя. Никакой другой социальный институт не послужил шотландскому народу столько, сколько приход и приходская церковь.

* * *

Король Давид умножал не только замки и церкви, но и города с самоуправлением (бурги). Заложив Эдинбург в 1130 году, он положил начало политике создания бургов вообще в качестве дополнительного двигателя прогресса. К концу XIII века их было уже тридцать шесть. Запись собственно об основании Эдинбурга утрачена — или, возможно, никогда не существовала, поскольку первоначально права на самоуправление, вполне вероятно, даровались устно в ходе церемонии, совершавшейся при свидетелях. К тому моменту уже существовали Берик и Роксбург, сравнительно более ранние модели бургов. Эдинбург был выстроен по новому плану.

План этот был сложен и адаптирован к рельефу данной местности. Хай-стрит, или Королевская миля, представляла собой главную артерию города, шедшую вниз по Замковой скале до монастыря Святого Креста, где она входила в меньший по размеру бург Кэнонгейт, выстроенный специально для монахов. Посередине она расширялась, образуя рыночную площадь. К северу и югу от нее холм делился на равные части. Эта земля предоставлялась свободным жителям города с тем, чтобы они, не позднее чем через год и один день, построили на своем участке дом. Таким образом купцы и ремесленники оказывались обеспечены помещением для ведения дел. Им также полагались привилегии от короля — впрочем, не даром; было необходимо предотвращать как контрабандный вывоз, так и контрабандный ввоз товаров в бург. И по экономическим причинам, и по оборонительным весь город в целом должен был быть огорожен, возможно, сначала просто палисадом, однако упоминания о Западных воротах встречаются еще до 1160 года, а о Южных — в 1214 году.

Целью всего было развитие торговли. Почему для этого был избран Эдинбург? Добраться до города было не так уж легко: он не стоял на реке, море было в целых двух милях, а в те времена торговля в больших объемах могла вестись только по воде из-за нехватки дорог и транспортных средств. Эдинбург долго оставался городом менее значимым, чем Берик и Роксбург. Возможно, некоторые еще менее крупные поселения (Абердин, Дунфермлин, Хаддингтон, Перт или Стерлинг) уже строили у себя мануфактуры и успешно вели торговлю из-за естественных преимуществ, данных им особенностями местности, в которой они были расположены. У Эдинбурга таких преимуществ не было. Напротив, если бы дело было в местоположении и топографии, на вершине Замковой скалы так никогда и не построили бы город. В Лейте или Мэсселбурге топография была более благоприятной. В сложившихся обстоятельствах Эдинбургу в будущем предстояло потратить немало времени и денег на устранение конкурентов.

Ключевое значение для выбора места имело то, что Замковая скала с незапамятных времен являлась местонахождением представителей центральной власти. Это была стратегическая точка, в которой прежде короли, странствовавшие по своим владениям, строили свои крепости. Они предпочитали ее всем прочим и осознавали преимущества, которые давало присутствие поблизости купцов и мастеров. Ради этого короли готовы были давать привилегии. Это была одна из многих великих побед, одержанная Эдинбургом над природой.

Королевские привилегии регулировали жизнь города таким образом, чтобы поощрить следующий обмен: свободные жители развивали мануфактуры и торговлю, а король получал доход с арендной платы за землю и в виде налога на их продукцию. Они могли также объединяться в торговые гильдии и торговать в безопасности под защитой короля. Они могли налагать пошлины, но при этом сами не платили налогов, распространявшихся на всю Шотландию. Они пользовались коллективной монополией на торговлю с другими странами в Эдинбурге и Мидлотиане, выменивая дары природы на заморские товары, главным образом из Фландрии и Германии. Все это было весьма выгодно.

В целом горожане процветали, хотя, строго говоря, экономика города едва ли могла сильно отличаться от экономики крепости на холме Трапрэйн, существовавшей за тысячу лет до того. Простой, чтобы не сказать примитивный, образ жизни в Лотиане до сих пор был завязан на продукты скотоводства, на шерсть, шкуры и так далее, обрабатываемые в семейных хозяйствах, прямо у себя во дворе, а не в мастерской. Возможно, любой намек на возникновение более коммерциализованного общества встречался местными жителями с недоверием; с другой стороны, новые навыки и товары не могли появиться просто так, сами собой. Поэтому король Давид оказывал особенно теплый прием иммигрантам, стремясь привлечь их меньшей арендной платой. Все вольные жители города — будь то местные скотты или англичане, фламандцы или французы — оставались свободны в том единственном смысле, который предполагался в то время, то есть были свободными арендаторами земли короля. Король учредил городской суд, где жители могли защищать свои интересы. Им разрешалось обращаться к суду Других вольных жителей. Хотя бы в таком ограниченном объеме, но самоуправление все же было введено.

Бургу повезло и еще кое в чем. Поскольку в виде бартерного обмена торговля никогда не смогла бы достичь достаточно высокой ступени развития, была необходима валюта. При короле Давиде в Эдинбурге (а также в Берике, Перте, Роксбурге и Стерлинге) были впервые отчеканены шотландские серебряные пенни. На них были изображены голова короля и скипетр. Для развития торговли также требовалась какая бы то ни было система законов. До сих пор в Шотландии не было единого свода законов; некоторые части страны до сих пор подчинялись собственным законам, кельтским или германским, унаследованным от предков. Это по крайней мере означало, что к ним без проблем можно добавить новый кодекс, специально для городов нового типа. Городская средневековая жизнь в Шотландии регулировалась «Законами четырех городов» (т. е. Эдинбурга, Берика, Роксбурга и Стерлинга). Берик и Роксбург, без сомнения, уже управлялись сами по себе, однако в отношении других эти законы явились еще одним нововведением короля Давида. Старейший из этих законов он позаимствовал практически слово в слово из соответствующей хартии Ньюкасла-на-Тайне, еще когда тот чуть не стал частью его королевства, поскольку он правил там от имени своего сына с 1136 по 1152 год. Остальным эта сторона жизни новой урбанизированной Шотландии обязана Давиду. Прогрессивный шотландский монарх продолжал укреплять безопасность и независимость своей страны с тем, чтобы она заняла достойное место наравне с другими европейскими королевствами.

* * *

Безопасность и независимость обеспечили также и свободное развитие культуры. Шотландцы, похоже, всегда были тем, чем остаются и сейчас — обществом мужчин-шовинистов, на этом этапе переходящим от жестоких варварских принципов к идеалам героизма. Однако, пусть и в самом первом приближении, они по крайней мере хоть как-то начали принимать в расчет противоположный пол. В благородных кругах процветала куртуазная любовь, социальные и литературные конвенции идеализированной женской добродетели шли рука об руку с идеализированным мужским благородством. Все это звучит несколько слащаво, но прежние нравы были значительно хуже. Впоследствии из этого неожиданного источника на Британских островах, недавно подвергшихся вторжению норманнов, куртуазной культуре предстояло распространиться по всей Европе. Даже отважным рыцарям требовался отдых от завоеваний и кровопролития. Теперь они могли забыться в объятиях прекрасных дам.

Что бы там ни было в реальной жизни, куртуазная любовь вдохновила появление литературы, которую обогатили в том числе тексты британского корпуса об Артуре, Тристане и других легендарных фигурах. Тристан предположительно возник в доисторической устной традиции как герой поэмы, названной в его честь и записанной на старофранцузском во времена норманнского завоевания Томасом Британским. До нас она дошла только в отрывках. Об авторе ее не известно ничего, кроме того, что у него было много подражателей во Франции, Германии, Италии и Скандинавии, создавших один из лучших образцов средневековой европейской литературы. В Шотландию, пусть и забытый ранее, Тристан вернулся совсем недавно. В 1921 году в Перте рабочие обнаружили старый колодец, в который столетия назад уронили средневековый футляр для зеркала, украшенный фигурками людей. Их звали Тристрем, Изулд и Марсий.

Однако даже популярность Тристана едва ли может сравниться с огромной любовью, до сих пор питаемой к романам артуровского цикла. Один из них, «Роман о Фергусе», был создан в Шотландии. Написал его некий Гильом ле Клерк, также на старофранцузском. Ученые полагают, что это произведение было создано для развлечения двора сына короля Давида, Вильгельма Льва, Вильгельмом Мальвезеном, королевским писцом, который со временем стал епископом Глазго и Сент-Эндрюса. Поэма изощряется в похвалах жителям Галлоуэя, поэтому она могла быть предназначена для того, чтобы сделать приятное Алану Галлоуэйскому, одному из друзей короля; они могли слушать поэму в зале эдинбургского замка. При этом она ориентирована и на широкие массы и потому могла также быть написана для новых жителей города, иммигрантов, благодаря которым Эдинбург заговорил отчасти и по-французски.

Во всяком случае, «Roman de Fergus» представляет собой первое популярное некельтское литературное произведение, созданное в Шотландии. Как и его аналог, поэма «Гододдин», он мало известен сегодня из-за экзотичности языка. Это произведение существует в двух списках, теперь хранящихся в Париже и Шантийи. Опубликованное в 1841 году клубом Абботсфорд, оно вышло на старофранцузском, на котором и было написано, без перевода или комментария, поэтому в нем нелегко узнать произведение шотландской литературы. Оно не произвело на общественность значительного впечатления до волны академического интереса, поднявшейся в конце XX века. Тем не менее это произведение все-таки принадлежит Шотландии.

Фергус, в честь которого названа поэма — народный герой, простой бедняк, который становится рыцарем короля Артура. Рассказ о его приключениях и злоключениях многословен и сбивчив в ниспровержении куртуазных добродетелей, которые он с первого взгляда превозносит. Достается и дворянам, и крестьянам. Среди огромных достоинств этого текста стоит отметить его пародийность. В Фергусе начинает зарождаться известный всем тип шотландца; нетрудно перечислить персонажей в этом же роде из других произведений, созданных в Эдинбурге: Калеб Болдерстон из «Ламмермурской невесты» Вальтера Скотта (1819), Робин Рутвен из «Личных воспоминаний и исповеди оправданного грешника» Джеймса Хогга (1823) или Дэвид Балфур в «Похищенном» Роберта Луиса Стивенсона (1886).

Поэма «Roman de Fergus» оказывается полезной и для историков. Ее сюжет забрасывает Фергуса из Галлоуэя на юго-западе Шотландии в замок Дунноттар на северо-востоке. По дороге главный герой оказывается в Эдинбурге.

Поскольку во всех прочих случаях автора характеризует отменная точность в описании топографии, ему можно верить, когда он говорит, что в его время Лотиан и Эдинбург все еще не считались входящими в состав Шотландии, которая начиналась только у Форта. Прежняя граница Нортумбрии все еще продолжала пролегать в сознании людей. Однако вскоре название «Шотландия» стало ассоциироваться уже со всеми владениями королей скоттов. В итоге они выберут своей столицей Эдинбург.