I
— Перифрастическое"do" было избыточным носителем времени, — говорил Адриан. — Семантически пустым, но тем не менее широко используемым. Всего существует три основные теории происхождения перифрастического"do". Первая: оно возникло вследствие влияния аналогично применяемого во французском"faire". Вторая: оно развилось из староанглийского каузативного"do". Третья: оно явилось результатом семантического развития полного фактитивного глагола"do". Рассмотрение всех этих теорий могло бы сказать нам многое об альтернативных подходах к диахронному синтаксису и генеративной грамматике.
Он взглянул на софу. Трефузис лежал навзничь: на груди — переполненная пепельница, на шее — маленькие наушники, на лице — сиреневого шелка носовой платок, сквозь который Трефузис ухитрялся курить. Если бы не подъемы и опускания пепельницы да не облака пронизывающего шелк дыма, Адриан мог бы счесть его мертвым. Хотелось надеяться, что это не так, — эссе, которое зачитывал Адриан, было хорошим эссе, потребовавшим от Адриана немалых усилий.
Друзья предупреждали его — не связывайся с филологией.
— Получишь Краддока, от которого никакого толка не будет, — говорили они. — Трефузис занимается только с аспирантами и двумя-тремя избранными студентами. Пиши, как все нормальные люди, по американской истории.
Однако Трефузис снизошел до встречи с ним.
— Раннее среднеанглийское перифрастическое"do" может появляться после модальных глаголов и после"have" плюс причастие прошедшего времени. По существу, это второстепенное немодальное средство, взаимоисключающее"be" плюс причастие прошедшего времени и несовместимое с пассивным форматом. Уже не позднее 1818-го некоторые грамматики писали, что оно являлось стандартной альтернативой простой формы, однако другие отрицали его использование где бы то ни было, кроме эмфатических, вопросительных и отрицательных предложений. К середине восемнадцатого столетия оно вышло из употребления.
Адриан поднял взгляд от стопки страниц. На фильтрующем табачный дым шелке обозначилось бурое пятно.
— М-м… ну вот…
Софа молчала. Вдали затеяли отбивать время все колокола Кембриджа сразу.
— Профессор Трефузис?
Из-под носового платка донесся вздох. — Да.
Адриан вытер ладони о колени.
— Вам понравилось? — спросил он.
— Хорошо построено, хорошо проработано, хорошо обосновано, хорошо аргументировано…
— О. Спасибо.
— Оригинально, выразительно, продуманно, проницательно, остро, проливает новый свет, убедительно, понятно, неотразимо, очаровательно прочитано…
— Э-э… хорошо.
— По моим представлениям, — продолжал Тре-фузис, — у вас ушел почти час на то, чтобы сдуть все это.
— Простите?
— Бросьте, бросьте, мистер Хили. Вы уже успели нанести оскорбление вашим же собственным умственным способностям.
— О.
— Вал Кристлин, "Neue Philologische Abteilung", июль 1973-го, "Происхождение и природа перифрастического глагола" do "в среднем и раннем современном английском". Я прав?
Адриан неуютно поерзал. Довольно трудно понять, что думает Трефузис, когда лица его не видно: накрытое носовым платком, оно оставалось нечитаемым, точно рецепт врача.
— Послушайте, мне страшно жаль, — начал Адриан. — Дело в том, что…
— Прошу вас, не извиняйтесь. Если бы вы потрудились состряпать что-либо собственное, мне точно так же пришлось бы выслушивать ваше чтение, а, могу вас уверить, хорошая статья доставляет мне больше удовольствия, нежели посредственная. На это Адриану достойный ответ придумать не удалось.
— У вас отличный мозг. По-настоящему превосходный мозг, мистер Хили.
— Спасибо.
— Отличный мозг, но никчемный ум. У меня отличный мозгиотличный ум. Как и у Расселла. У Левиса хороший ум при практически полном отсутствии мозга. Хотелось бы мне знать, мы так и будем тянуть все это дальше?
— Что именно?
— Вот эту повторяющуюся раз в две недели демонстрацию краденого товара. Мне она представляется довольно бессмысленной. Я не нахожу позу беззаботной юности прелестной и привлекательной, как, полагаю, и вы не находите чарующей и чудаковатой позу изнуренной заботами старости. Возможно, мне следует позволить вам порезвиться еще год. Не сомневаюсь, что переходные экзамены вы сдадите очень хорошо. Честность, усердие и трудолюбие суть качества, совершенно излишние для человека, подобного вам, — как вы и сами явно усвоили.
— Нет, дело просто в том, что я был так… Трефузис стянул с лица носовой платок и взглянул на Адриана:
— Ну разумеется! Безумно заняты. Безумно.
Он извлек из пачки, лежавшей поверх книжной башни, возвышающейся рядом с софой, новую сигарету и постучал ею о ноготь большого пальца.
— Моя первая встреча с вами лишь подтвердила то, что я подозревал с самого начала. Вы мошенник, проходимец и шарлатан. Тип человека, который, на самом-то деле, мне симпатичнее любого другого.
— Почему вы уверены в том, что я именно таков?
— Я изучаю язык, мистер Хили. Вы пишете гладко и убедительно, говорите весомо и сдержанно. Сложная идея здесь, отвлеченное утверждение там, вы играете ими, жонглируете, сбиваете их с пути истинного. Тут нет движения от мысли к постижению, нет озарений, нет вопрошаний, нет возбуждения. Вы пытаетесь убедить других, но себя — никогда. Рисунок, структуру вы распознаете, однако перестраиваете их вместо того, чтобы анализировать. Короче говоря, вы не думаете. И никогда не думали. Вы ни разу не сказали мне чего-либо, представляющегося истинным лично вам, вы говорите лишь о том, что выглядит истинным и, возможно даже, способно таковым оказаться, — о том, что в данный момент соответствует характеру того человека, которого вы решили сегодня изображать. Вы жульничаете, ищете коротких путей и лжете. Изумительно!
— При всем моем уважении, профессор…
— Чушь! Вы меня не уважаете. Вы боитесь меня, я вас раздражаю, вы мне завидуете… все что угодно, но не уважаете. Да и с чего бы? Я человек далеко не почтенный.
— Я собирался сказать другое — так ли уж сильно я отличаюсь от прочих людей? Разве не все думают так же, как я? Разве каждый не занимается тем, что просто перестраивает структуры? Ведь идеи, вне всяких сомнений, не создаются и не разрушаются.
— Да! — Трефузис восхищенно прихлопнул в ладоши. — Да, да, да! Но кто ещезнает, что делает именно это и ничто иное? Вызнаете и всегда знали. Другие стараются, как только могут, и когда они говорят что-либо, то думают это. Вы — нет, и вы распространяете эту двойственность также и на ваши нравственные принципы. Вы употребляете идеи и людей и злоупотребляете ими, потому что не верите в их существование. Для вас это просто игрушки. Вы истинный Цербер, и вам это известно.
— Хорошо, — сказал Адриан, — и что со мной будет дальше?
— А, ну да. Я мог бы попросить вас не досаждать мне больше. Позволить вам жить вашей скучненькой жизнью, пока я буду жить своей. Я мог бы также написать записку вашему тютору. И он выставил бы вас из университета. И то и другое лишит меня дохода, сколь бы пустячным он ни был, который я получаю благодаря тому, что руковожу вами. Что делать? Что делать? Налейте себе стакан мадеры, там, на пристенном столике, должна быть бутылка "Серсиал" или "Буал". Гм! Все это так сложно.
Адриан встал и осторожно двинулся через комнату.
Жилище Трефузиса можно было описать одним словом.
Книги.
Книги, книги и книги. А за ними, как раз когда наблюдатель мог соблазниться мыслью, что увидел их все, — снова книги. Ходить здесь удавалось лишь по тропам, проложенным между штабелями книг. Человек, продвигавшийся среди доходящих ему до пояса книжных стопок, ощущал себя попавшим в лабиринт. Сам Трефузис называл эту комнату "либ-раринтом". Места, где можно было присесть, походили на лагуны в коралловых рифах книг.
Адриан всегда полагал, что человек, научившийся говорить на двадцати трех языках и читать на сорока, скорее всего и должен был бы скопить в процессе обучения некоторое количество полезных ему книг. Трефузис же относился к книгам крайне неодобрительно.
— Пустая трата деревьев, — сказал он однажды. — Дурацкие, некрасивые, неуклюжие, тяжелые штуковины. Чем скорее техника отыщет им надежную замену, тем лучше.
Еще в начале триместра он, рассердившись на какое-то глупое замечание Адриана, запустил ему в голову книгой. Адриан поймал ее в воздухе и был потрясен, увидев у себя в руке первое издание "Цветов зла".
— Книги — это не святые реликвии, — сказал в тот раз Трефузис. — Слова могут быть моей религией, но, когда дело доходит до богослужения, я предпочитаю церковь самую низкую. Храмы и кумиры мне не интересны. Суеверное идолопоклонство, присущее буржуазной одержимости книгами, досаждает мне до чрезвычайности. Подумайте, сколько детей забросило чтение лишь потому, что какой-то ханжа выбранил их за слишком небрежно перевернутую страницу. Мир полон людей, любящих повторять, что к книгам "следует относиться с уважением". Но говорил ли нам кто-нибудь, что с уважением следует относиться ксловам! Нас с ранних лет учат почитать лишь внешнее и видимое. Совершенно жуткие литературные типы бормочут нечто бессвязное о книгах как об "объектах". Да, это первое издание. Еще и подарок Ноэля Аннана. Но уверяю вас, грязная, желтая livre de pocheпринесла бы мне пользу не меньшую. Разумеется, я признаю щедрость Ноэля. Однако книга — это всего лишь продукт технологии. Если людям нравится собирать их и платить за ту или иную немалые деньги — тем лучше. Пусть они только не притворяются, что это призвание более высокое и разумное, чем коллекционирование табакерок или картинок из упаковок жевательной резинки. Я могу читать книгу, могу использовать ее в качестве пепельницы, пресс-папье, дверного стопора или даже орудия, которое можно метнуть в глупого юнца, отпустившего бессмысленное замечание. Ну-ка, подумайте еще.
И Адриан подумал еще.
Теперь он отыскал обратную дорогу к маленькой росчисти, посреди которой возлежал на софе Трефузис, пускавший в потолок колечки дыма.
— За ваше доброе здравие, — сказал, отхлебывая мадеру, Адриан.
Трефузис одарил Адриана широкой улыбкой.
— Не нахальничайте, — сказал он, — в вашем положении это неуместно.
— Не буду, профессор.
Последовало молчание, к которому Адриан с удовольствием присоединился.
Ему уже не однажды случалось стоять в том или ином кабинете, водя ступней по узору ковра, пока рассерженные люди описывали его недостатки и определяли дальнейшую участь. Однако Трефузис вовсе не был рассержен. На самом деле он скорее веселился. Не приходилось сомневаться, что ему в высшей степени наплевать, жив Адриан или уже помер.
— Будучи вашим старшим тютором, я обязан стоять на страже вашей нравственности, — наконец произнес Трефузис. — Попечитель же нравственности неизменно жаждет иметь безнравственного подопечного, и Господь посылает ему такового. Я заключу с вами сделку, вот как я поступлю. Я не стану до конца года тревожить ваш покой, но при одном условии. Я хочу, чтобы вы взялись за работу и произвели на свет нечто такое, что меня удивит. Вы говорите, что создать идею нельзя. Быть может, однако, ее можно открыть. Я питаю необъяснимый страх перед клише — вот! фраза "я питаю необъяснимый страх" как раз из тех отвратительных выражений, что сводят меня с ума, — и думаю, ваш долг перед самим собой, если уж пасть до оборота еще более тошнотворного, состоит в том, чтобы, энергично принявшись за дело, выковать в темной кузнице вашего превосходного мозга нечто совершенно новое. Сам я уже много лет как ничего оригинального не создавал, большинство моих коллег с самых пеленок ни разу не задумывались о том, чтобы совершить хотя бы краткую, не говорю уж отличающуюся новизной, прогулку по извивам своих умов. Но если вы представите мне работу, в которой будет присутствовать хотя бы семя новизны, призрак отблеска искры зачатка эмбриона намека на йоту тени частицы чего-нибудь любопытного, я сочту, что вы вознаградили меня за необходимость слушать, как вы отрыгиваете чужие идеи, а в придачу к этому вы и себе окажете неплохую услугу. Договорились?
— Я не вполне вас понял.
— Все очень просто! Любая тема, любой период. Вы можете принести мне трехтомное исследование или одну-единственную фразу, записанную на клочке бумаги. Питаю надежду еще увидеть вас до конца триместра. Это все.
Трефузис приладил на голову наушники и полез под софу за кассетой.
— Хорошо, — сказал Адриан. — Э-э…
Но Трефузис уже вернул носовой платок на лицо и погрузился в звуки Элвиса Костелло.
Адриан поставил пустой стакан и показал распростертой фигуре язык. Рука Трефузиса поднялась в американском приветственном жесте — палец, выставленный из стиснутого кулака.
Ну ладно, думал Адриан, шагая по Двору Боярышника к домику привратника. Оригинальная идея. Не так уж и сложно. В библиотеке этих идей наверняка хоть пруд пруди.
Войдя в домик, он заглянул в свой почтовый ящик. Самым большим предметом там оказался упаковочный пакет с приклеенной к нему надписанной от руки биркой: "Гренки — почтой". Адриан вскрыл его, и наружу выпали пакетик джема, два отсыревших гренка и записка. Он улыбнулся: лестный знак внимания от Ханта-Наперстка, память о днях, проведенных год назад в Чартхэм-Парке. Тогда он полагал, что жизнь в Кембридже будет совсем простой.
Записка была написана староанглийским готическим шрифтом, Хант-Наперсток потратил на нее не один, должно быть, час.
"И взял он хлеб и, возблагодарив, поджарил его и дал его мистеру Хили, сказав: приимите, ядите, сие есть тело мое. которое отдано вам: сие ядитe в мое воспоминание. И так же после вечери взял он пакетик Джема и, возблагодарив, отдал им, говоря: сие пожрите, ибо сие есть Джем Нового Завета, который размазывается для вас: сие творите, когда только будете есть его, в мое воспоминание. Аминь".
Адриан улыбнулся еще раз. Сколько сейчас Хаиту? Лет, наверное, двенадцать или тринадцать.
Имелось также письмо от дядя Дэвида.
"Надеюсь, жизнью ты доволен. Каковы в этом году успехи колледжа в смысле "Кубка"? Есть шансы пробиться в первую лигу? Прилагаю к письму кое-что. Я-то знаю, как могут расти счета из столовой…"
Счета изстоповой? Старикан, похоже, впадает в маразм. Впрочем, нежданные три сотни фунтов вещь полезная.
"В следующий уик-энд я буду в Кембридже, остановлюсь в "Беседке". Зайди ко мне в субботу вечером, в восемь. У меня есть для тебя одно предложение. С любовью, дядя Дэвид".
Кроме этого в почтовом ящике было полным-полно проспектов и листовок.
"На Лужайке стипендиатов Сент-Джонз-колледжа состоится чаепитие в знак протеста против американской поддержки режима в Сальвадоре".
""Лицедеи" представляют "Ченчи" Арто в новом переводе Бриджит Арден. Кровосмешение! Насилие! Драма нашего времени в театре "Тринити Лекче"".
"Сэр Ян Гилмор расскажет в кембриджской Группе реформаторов-тори о своей книге "Правые изнутри". Крайст-колледж. Вход свободный".
"Доктор Андерсон прочитает в Обществе Геррика лекцию на тему "Этика панков как радикальная личина". Вход для не членов 1, 50 фунта".
Благоразумно отправив эти и иные листки в мусорную корзину, Адриан остался при чеке дяди Дэвида, гренках и счетах из книжного магазина "Хефферз" и от "Баркликард", каковые он вскрыл по дороге к своему жилищу.
Он с изумлением обнаружил, что задолжал в "Хефферз" 112 фунтов и еще 206 в "Баркликард". За вычетом одного-двух романов, все книги, перечисленные в счете "Хефферз", были посвящены истории искусств. Одна лишь монография о Мазаччо, изданная "Темз и Хадсон", стоила 40 фунтов.
Адриан нахмурился. Названия книг казались ему знакомыми, однако он точно знал, что не покупал их.
Ускорив шаг, он перешел Мост Сонетов и, едва войдя в Президентский дворик, налетел на растрепанного старого дона в мантии. Старикан, в котором он узнал математика Адриана Уильямса, с криком "Упс!" повалился на землю, разбросав по траве бумаги и книги.
— Доктор Уильямс! — Адриан помог старику подняться. — Извините…
— О, привет, Адриан, — сказал Уильямс, беря его за руку и легко вскакивая на ноги. — Боюсь, мы оба не смотрели куда идем. Мы, Адрианы, печально известны своей рассеянностью, не так ли?
Оба заскакали по лужайке, подбирая бумаги.
— Знаете, — сказал Уильяме, — я вчера попробовал один из этих супов, что продаются в пакетиках. "Кнорр", так он зовется, К-Н-О-Р-Р, название, по правде сказать, очень странное, но, господи, до чего же он вкусный. Куриная лапшичка. Никогда не пробовали?
— Э-э, не думаю, — ответил Адриан, подбирая последнюю из книг и протягивая ее Уильямсу.
— Так попробуйте, обязательно попробуйте! Чудо что такое! Берете пакетик, не больший чем… погодите-ка, дайте подумать… чего же он не больше?
— Книжки в бумажной обложке? — переминаясь с ноги на ногу, подсказал Адриан.
Попавшись Уильямсу в лапы, вырваться было очень непросто.
— Ну, не совсем книжки, этот будет поквадратнее. Я бы сказал, не больше пластинки-сингла. Конечно, по площади он, вероятно, таков же, как книжка, но форма, понимаете ли, другая.
— Замечательно, — сказал Адриан. — Знаете, я должен…
— А внутри горстка самого невзрачного, какой только можно представить, порошка. Высушенные составляющие супчика. Кусочки курицы и маленькая такая, жесткая вермишелька. Весьма необычно.
— Надо будет попробовать, — сказал Адриан. — Ну, как бы там ни было…
— Высыпаете все это в кастрюльку, добавляете две пинты воды и греете.
— Да, хорошо, пожалуй, я прямо сейчас сбегаю в "Рэт Мэн" и куплю себе такой пакетик, — сказал Адриан и тронулся вспять.
— Нет, в "Рэт Мэн" его не продают! — сообщил Уильяме. — Я нынче утром перемолвился насчет этого супа с хозяином, так тот сказал, что к следующей неделе раздобудет его. На испытательный срок — посмотрит, возникнет ли спрос. А вот в "Сейнзбериз", на Сидни-стрит, его навалом.
Адриан почти уже добрался до угла дворика.
— "Сейнзбериз"? — переспросил он и взглянул на часы. — Хорошо. Как раз успею.
— Меня осенила счастливая мысль добавить туда яйцо, — кричал ему вслед Уильяме. — Сварил его прямо в супчике. Получилось немного похоже на итальянскую "страчиателлу". Пальчики оближешь.
Да, вы увидите, что в "Сейнзбериз" выставлен на той же полке овощной суп, и тоже Кнорра. Отличить один пакетик от другого очень трудно, но вы уж постарайтесь раздобыть куриную лапшичку…
Адриан свернул за угол и припустился к своей квартире. До него еще доносился голос Уильямса, радостно увещевавший его не кипятить суп, потому что это наверняка испортит вкус.
Возможно, вот это и имел в виду Трефузис, говоря, что другие столько не врут. Уильяме нес околесицу по поводу дурацкого супа не для того, чтобы добиться уважения или обожания со стороны другого человека, он искренне желал поделиться своим неподдельным энтузиазмом. Адриан сознавал, что никто и никогда не сможет предъявить ему обвинение в подобной неотфильтрованной открытости, по будь он проклят, если позволит осуждать себя за это.
Когда Адриан вошел в квартиру, Гэри слушал "Величайшие хиты" "Аббы" и перелистывал книгу о Миро.
— Привет, дорогой, — сказал он. — А я только что воду вскипятил.
Адриан подошел к проигрывателю, снял пластинку и запустил ее, точно тарелочку фрисби, в открытое окно. Гэри смотрел, как она порхает над двором.
— Что это с тобой сегодня?
Адриан извлек из кармана счета от "Хефферз" и "Баркликард" и расправил их прямо на книге Гэри.
— Известно ли тебе, что воровство, приобретение товаров путем обмана и подделок являются серьезными преступлениями? — поинтересовался он.
— Я тебе все отдам.
Адриан подошел к своему письменному столу, выдвинул ящик. Ни дисконтной карточки "Хефферз", ни его "Визы" в ящике не наблюдалось.
— Слушай, мог бы, по крайней мере, поставить меня в известность.
— Да мне такая вульгарность и в голову не пришла бы.
— Что ж, я тоже не хочу быть вульгарным, однако теперь ты должен мне в общей сложности… — Адриан полистал записную книжку, — шестьсот восемьдесят фунтов шестьдесят три пенса.
— Я же сказал, что отдам, разве нет?
— Я вот все гадаю — когда.
— Подождешь, не обеднеешь. Радовался бы лучше, что оказал услугу представителю рабочего класса.
— А тебе следовало бы гордиться тем, что ты позволяешь мне… о боже!
Из квартиры по другую сторону двора понеслись звуки "Аббы", распевавших "Танцующую королеву". Адриан захлопнул окно.
— Вот будешь теперь знать, как выбрасывать вещи в окно, — сказал Гэри.
— Я буду теперь знать, какневыбрасывать вещи в окно.
— Слушай, давай я тебе портретами заплачу. Адриан оглядел комнату. Стены были покрыты десятками изображавших его персону портретов. Масло, акварели, гуашь, гризали, рисунки пером, мелком, серебряным карандашом, углем, пастелью, распылителями акриловых красок, цветными карандашами и даже шариковой ручкой, — здесь были представлены все стили, от неопластицизма до протореализма.
Выбора относительно того, с кем он станет делить квартиру, никто Адриану не предоставлял. Во время жеребьевки билетики с его и Гэри именами были вытянуты вместе — вот они теперь вместе и жили. Черные кожаные штаны с цепями, выкрашенные хной волосы и широкий ассортимент режущих и колющих инструментов, свисавших с ушей Гэри, извещали мир о том, что он панк — единственный в Св. Матфее и потому являвший собой украшение колледжа, столь же чарующее и пугающее, что и современный Стаффорд-корт на другом берегу реки. Гэри был студентом отделения современных и средневековых языков, но на второй год собирался перебраться на отделение истории искусств; пока же он выражал свою преданность Адриану — подлинную или притворную, тот так и не смог разобраться, — третируя его, как страдающего слабоумием старшего брата, прибывшего с другой планеты. До Кембриджа Гэри не встречал ни одного ученика частной школы и, собственно, даже не верил в их существование. Адриан потрясал его куда сильнее, чем он Адриана.
— И тебе действительно прислуживала шестерка из младших классов и все такое?
— Да. Насколько я знаю, теперь эта традиция отмирает, однако, когда я там учился, каждый обязан был иметь шестерку.
— Черт, поверить не могу! И ты носил канотье?
— Когда требовалось.
— И полосатые брюки?
— В шестом классе.
— Мать-перемать! — Гэри аж скрючило от восторга.
— Я, знаешь ли, не один такой. Здесь десятки выпускников одной лишь моей школы и сотни ребят из Итона, Харроу и Уинчестера.
— Ну да, — сказал Гэри, — но вас же меньше семи процентов населения, так? Люди вроде меня, как правило, с людьми вроде вас не сталкиваются, разве что в коронном суде, когда вы напяливаете парики.
— У нас на дворе девятьсот семьдесят девятый, Гэри, люди вроде тебя формируют кабинет Тэтчер.
Адриан рассказал ему о школьной жизни, о журнале, о смерти Свинки Троттера. Даже про Картрайта рассказал.
Гэри немедля изобразил Адриана, каким он его себе представлял, — прогуливающегося в блейзере и белых крикетных штанах перед готическим дверным проемом, за которым перепархивали, точно вороны, учителя в академических шапочках и мантиях. Адриан же не сходя с места купил рисунок за десять фунтов. С тех пор он оплачивал марихуану и водку Гэри, приобретая по меньшей мере три произведения искусства в неделю. Правда, теперь Адриан думал, что вряд ли сможет вынести еще хотя бы один свой портрет — любого размера и ракурса, — о чем и сообщил Гэри.
— Ладно, — сказал Гэри, — в таком случае тебе придется подождать до конца года, тогда я все и верну.
— Да уж конечно, придется, — сказал Адриан. — Ах, коитус!
— Брось, ты можешь себе это позволить.
— Да я не об этом. О работе.
— О работе? Я думал, у нас тут университет.
— Да, хоть он и быстро обращается в технический колледж, — сказал, падая в кресло, Адриан.
— Значит, Трефузису твое эссе пришлось не по душе?
— Да нет, оно ему понравилось, в том-то все и горе, — сказал Адриан. — Эссе было хорошее. Произвело на него сильное впечатление. Но теперь ему угодно, чтобы я сочинил что-нибудь значительное. Что-нибудь потрясающее и оригинальное.
— Оригинальное? По филологии?
— Нет, по любому предмету. Вообще-то я, наверное, должен чувствовать себя польщенным.
Ну вот, если честно, в чем дело? Он же мог сказать Гэри правду, верно? А он соврал, просто по привычке. Что это — гордыня? Страх? Адриан закрыл глаза. Трефузис был прав. Прав и при этом смехотворно заблуждался.
Почему он не ощущает счастья? Дженни любит его. Гэри его любит. Мама шлет ему деньги. Дядя Дэвид шлет ему деньги. Сейчас майский триместр его первого университетского года. Погода прекрасная, экзамены сдавать не нужно. Все сложности позади. Кембридж в его распоряжении. Он уже решил, что останется здесь после выпуска, будет преподавать. Все, что от него требуется, — заучить наизусть побольше хороших эссе и выпаливать их трехчасовыми порциями. Трефузис, слава богу, экзаменов не принимает.
Он повесил Джереми, свой блейзер, на Энтони, вешалку.
— Давай гренки есть, — сказал он. — Хант-Наперсток прислал.
II
— А теперь, джентльмены, — произнес президент Клинтон-Лейси, — мы переходим к вопросу о МНИ и внештатных сотрудниках. Интересно было бы знать…
Гарт Мензис, профессор гражданского права, закашлялся в окружившем его густом облаке дыма, который извергала трубка Манро, казначея колледжа.
— Извините, господин президент, — сказал он, — насколько я помню, мы все согласились с тем, что не будем курить на заседаниях совета.
— Что ж, это определенно верно. Адмирал Манро, вы не могли бы?..
Манро пристукнул трубкой по столу и смерил Мензиса взглядом, полным кромешной злобы. Мензис улыбнулся и перебросил леденец от одной щеки к другой.
— Благодарю вас, — произнес Клинтон-Лейси. — Итак. МНИ и внештатные сотрудники. Как хорошо известно всем присутствующим, в последнее время…
Манро шумно потянул носом воздух.
— Извините, господин президент, — сказал он. — Только ли я один улавливаю стоящий в этой комнате тошнотворный запах мяты?
— Э-э?..
— Да, действительно, запах крайне неприятный. Интересно было бы знать, откуда он взялся?
Мензис с сердитым видом вынул изо рта леденец и уронил его в пепельницу перед собой. Манро блаженно улыбнулся.
— Благодарю вас, — произнес Клинтон-Лейси. — Коллеги, перед нами стоит проблема сохранения работы с аспирантами на прежнем уровне. Как вам известно, существует немалое число младших научных исследователей и внештатных сотрудников, пользующихся нашими грантами и пособиями. И вы, разумеется, хорошо осведомлены о том, какие установившиеся в нашей экономической системе ветра дуют в нашу сторону со стороны Вестминстера.
Адмирал Манро демонстративно передвинул пепельницу к середине стола, давая понять, что мятный запах все еще донимает его.
Алекс Кордер, теолог, сидевший на дальнем от президента конце стола, испустил резкий смешок.
— Варвары, — сказал он. — Все они варвары.
— Правительство, — продолжал Клинтон-Лейси, — обоснованность доктрин которого мы здесь обсуждать не будем, определенно заняло в отношении университетов позицию, которая не может не внушать нам тревогу.
— Премьер-министр происходит из академической среды, — сообщил Кордер.
Брови Гарта Мензиса поползли вверх.
— Я уверен, никто не стал бы обвинять премьер-министра в наличии у нее научной предубежденности.
— Это почему же? — поинтересовался Манро.
— Ладно, каковы бы ни были ее предположительные пристрастия, — сказал Клинтон-Лейси, — в правительстве утвердилось мнение, что отделения гуманитарных наук с их чрезмерно высоким конкурсом абитуриентов следует, э-э, притормозить, оказав дополнительную поддержку дисциплинам, которые способны более продуктивно… о! Профессор Трефузис!
Трефузис со свисающей с губы сигаретой стоял в дверях, с некоторой озадаченностью озираясь по сторонам — словно был не вполне уверен, что попал в нужную комнату и на нужное заседание. Полный неодобрения взгляд Мензиса, похоже, успокоил его; Трефузис вошел и скользнул в пустое кресло рядом с адмиралом Манро.
— Итак, Дональд, с сожалением должен отметить, что вас опять что-то задержало, — произнес Клинтон-Лейси.
Трефузис молчал.
— Надеюсь, ничего серьезного?
Трефузис приветливо улыбнулся всем присутствующим.
— Надеюсь, ничего серьезного? — повторил президент.
Трефузис, осознав, что к нему обращаются с вопросом, расстегнул куртку, выключил висящий на поясном ремне плеер и снял наушники.
— Простите, магистр, вы что-то сказали?
— Ну хорошо, да… мы обсуждали сокращение средств, выделяемых гуманитарным наукам.
— Гуманитарным наукам?
— Вот именно. Итак..
Мензис закашлялся и пододвинул пепельницу к Трефузису.
— Спасибо, Гарт, — сказал Трефузис, стряхивая с сигареты пепел и снова затягиваясь. — Вы очень любезны.
Президент стойко продолжал:
— В течение по меньшей мере ближайших двух лет мы будем испытывать недостаток в средствах, что не позволит принимать новых младших научных исследователей на отделение гуманитарных наук.
— Ах, как это печально, — произнес Трефузис.
— Вас не тревожит судьба вашего отделения?
— Моегоотделения? Мое отделение занимается английским языком, магистр.
— Вот и я о том же.
— Какое же отношение имеет английский язык к "гуманитарным наукам", что бы те собою ни представляли? Я занимаюсь наукой точной, филологией. А мои коллеги — другой точной наукой, анализом литературы.
— Что за дребедень, — сказал Мензис.
— Нет, ну зачем же так сразу обзывать мою науку потаскухой, пусть даже и райской? — удивился Трефузис.
— Профессор Трефузис, — сказал Мензис, — здесь происходит протоколируемое заседание взрослых людей. Если вы не в состоянии вести дебаты в рамках приличий, то вам, возможно, лучше удалиться.
— Мой дорогой старина Гарт, — ответил Трефузис. — Я могу лишь сказать, что вы начали первым. Язык — это арсенал, наполненный самым разным оружием; и если вы размахиваете таковым, не проверив, заряжено ли оно, не удивляйтесь, что оружие будет время от времени выпаливать вам в лицо. Слово "дребедень" означает "райская потаскуха" — от нижнегерманского, о чем мне вряд ли стоит вам напоминать,"drabbe" плюс"Eden", сиречь "Эдем", он же "Рай".
Мензис побагровел, однако не промолвил ни слова.
— Ну, что бы оно ни означало, Дональд, — сказал президент, — мы обсуждаем проблему ресурсов. Мы можем по-разному оценивать правильность или неправильность политики правительства, однако финансовая реальность такова, что…
— Реальность, — произнес Трефузис, предлагая сигареты всем сидящим за столом, — состоит, как всем нам известно, в том, что все больше и больше молодых людей просят принять их вэтотколледжэтогоуниверситета, дабы они могли изучать английский язык и литературу. На каждое место нашего английского отделения претендует куда больше поступающих, чем в любом другом отделении любого другого университета страны. И если применить к нам нормы рыночной экономики, каковые, сколько я понимаю, должны почитаться священными всеми пускающими деньги на ветер простофилями и пустословами, из коих состоит правительство, то, конечно, нам следовало бы выдавать не меньше стипендий, а больше.
— Там считают, Дональд, — сказал президент, — что ваши выпускники не обладают компетентностью и эрудицией, которые способны принести пользу стране. Результаты исследований в ботанике или генетике — или даже в моей сфере, в экономике, — представляют для мира ощутимую ценность…
— Слушайте, слушайте, — сказал Мензис.
— Тоже та еще дребедень, — объявил Манро, принимая от Трефузиса коробок спичек.
— Между тем на вас и ваших коллег, — продолжал, проигнорировав обоих, президент, — взирают как на все более и более нестерпимое бремя налогоплательщика. Вы не можете открыть ничего интересного, не можете предложить вашим аспирантам что-либо, способное сделать их полезными для промышленности или рентабельного хозяйства. Вы знаете, это немоивоззрения. Соответствующие аргументы и контраргументы уже множество раз перебирались за этим столом, и я не призываю вас вновь заниматься ими. Я могу только сказать, что денег в этом году не будет.
— Ну что же, — сказал Трефузис, — это заставило бы сэра Кита Джозефаи его друзей содрогнуться от ужаса, не так ли? Нет-нет. Пришла пора действовать. С одобрения коллег, я мог бы натаскать отборную компанию первоклассных аспирантов и еще до июня попасть в Уайтхолл.
— Подобная поза озлобленного воинствующего художника представляется мне неуместной и старомодной, — сказал Мензис. — Общество больше не может позволить себе содержать всех этих шутов, обществу надоело, что его лупят по голове пустыми, добытыми из свиней мочевыми пузырями. Мир устал от избытка занимающихся ерундой гуманитариев, от их высокомерия и бесполезности в реальной жизни. Пора вам порастрясти жирок.
— Вы правы, конечно, — согласился Трефузис — Теперь мне это ясно. Мы нуждаемся в юристах. В одной волне юристов за другой.
— Ну разумеется, очень легко смеяться над…
— Над некоторыми вещами смеяться, безусловно, очень легко, — признал Трефузис. — Странно только, что я всегда находил затруднительным насмешки над чем-либо, обладающим ценностью. Другое дело разного рода мишура и бессмыслица — хотя, возможно, я только один такой и есть.
III
— Так что сама понимаешь, моя медовая обжималочка, — произнес Адриан, — придется углубиться в какие-нибудь дурацкие исследования, иначе меня выведут отсюда за мое божественного абриса ухо.
— Что же, и тебе немного потрудиться будет не вредно, — ответила Дженни и укусила его за сосок.
— Какие жуткие вещи ты говоришь. А сейчас спустись немного пониже и поработай губами —
теперь моя очередь кончать, да и в университетскую библиотеку пора. Дженни села.
— Вот хорошо, что напомнил, — сказала она. — Мы с Мэри разослали письма всем старшим тюторам Кембриджа.
— Боже милостивый, — откликнулся Адриан и вновь притянул ее голову к своему животу, — сейчас не время судачить о ваших девичьих влюбленностях.
— Нет, подожди, — выпрямилась Дженни. — Это насчет порнографии.
— Насчет чего?
— Ты же знаешь, я хожу на лекции Тима Андерсона, "Деррида и несходство полов".
— Послушай, если у тебя занят рот, так потрудись хотя бы руками. Под кроватью есть немного масла для новорожденных.
— Так вот, на прошлой неделе он показывал нам образчики порнографии. Их были целые коробки. И все из университетской библиотеки. У них же право обязательного экземпляра, понимаешь, так что они получают по экземпляру любого издания. Каждого, какое выходит в свет.
— Постой, ты хочешь сказать… каждого-каждого?
— Каждого-каждого. Там столетия порнухи, вплоть до сегодняшнего дня. Подвалы библиотеки забиты тоннами самых унизительных и мерзких материалов. Картинки с ампутантами, детьми, всякими приспособлениями — там есть вещи, каких ты и вообразить-то не сможешь.
— Ты еще не знаешь, на что способно мое воображение.
— Я сходила в библиотеку, посмотрела кое-что. Все, что мне для этого потребовалось, — подпись Элен Гринман. Я ей сказала, что это связано с лекциями Тима Андерсона. Так вот, я считаю, таким материалам в Кембридже не место. Никаких научных оправданий они не имеют. Они унизительны для женщин, их следует сжечь.
— И унизительны также, нисколько этому не удивлюсь, для животных, детей и всяких приспособлений.
— Адриан, это не шутки. Я считаю, что УБ, храня подобную дрянь, тем самым облагораживает ее. Поэтому мы с Мэри стараемся добиться ее устранения.
— Что ты, собственно, видела, если точно?
— Ну, тебя приводят в отдельную комнату…
— Расскажи поподробнее… и про левую руку не забывай. Вот так. Чуть быстрее. Да! Что да, то да! Итак, что же ты видела?
— Ну, там была одна картинка, на которой женщина берет пирог со свининой…
IV
— Диспозиция такова, Гэри, — сказал Адриан, вернувшись из Ньюнема в Св. Матфея. — Все там, весь index expurgatorius, только и ожидающий человека, который примется пускать над ним слюни.
А вот это — все, что требуется библиотекарю, дабы тебя к нему подпустить.
Он вручил Гэри листочек бумаги, на котором значилось: "Разрешаю Дженнифер де Вулф, студентке нашего колледжа, доступ к следующим специальным материалам…"
Далее следовал перечень названий книг и журналов, под коим стояла подпись: "Элен Гринман, старший тютор, Ньюнем-колледж".
У Гэри отвисла челюсть.
— "Эльза и бык", "Молодые монашки", "Утехи в концлагере"… Ты шутишь… "Моя пылкая дочурка", "Висельник", "Молодая и красивая", "Тина-Тампон", "Первый перепих педрил", "Фантазии с клейкой лентой". С клейкой лентой? Иисус обескровленный!
Адриан рылся в ящике письменного стола.
— Думаю, ты согласишься, мимо такого пройти трудно. Да где же она… ага. — Он выудил из ящика исписанный листок. — Так вот, Гэри, мой старый друг-приятель, старый ты пачкун. Хочешь скостить со своего долга… пятьдесят фунтов? Разумеется, хочешь. Мне нужно, чтобы ты изучил это письмо, уделив особое внимание подписи.
Гэри взял листок.
"Дорогой мистер Хили, доктор Питтауэй сообщил мне, что Вы нуждаетесь в совете относительно выпускных экзаменов по английскому языку со специализацией по филологии. Я не забыл, каким прекрасным арбитром Вы показали себя при нашей встрече прошлым летом в Чартхэм-Парке, и запомнил Вас как многообещающего, сметливого и способного молодого человека. А потому буду рад предложить вам любую помощь, какая окажется мне по силам. Мой адрес Двор Боярышника, A3. Буду ждать Вас 4-го, в среду, в десять утра, — если только Вы не назначите другой срок. И пожалуйста, не забудьте прихватить с собой Ваши умственные способности".
— Ну и что? — спросил Гэри.
— С подделкой моей подписи, изысканной и элегантной, ты справляешься. Надеюсь, эти каракули не лежат за пределами твоих возможностей?
— Ты грязный развратник.
— Совершенно верно.
V
Адриан шел через Клэр-колледж к университетской библиотеке. Нелепость этого здания, ракетой взмывавшего впереди, всегда раздражала его. Здесь не было женственной округлой грации Бодлианской библиотеки Оксфорда или библиотеки Британского музея, ни о какой красоте тут не могло идти и речи. Здание устремлялось вверх, точно раздувшийся фаллос, норовящий проткнуть облака. Примерно тот же принцип, полагал Адриан, что и в готических шпилях. Однако единение библиотеки и небес дало бы слишком уж мирской образчик того, как слово становится плотию.
Войдя в библиотеку, он направился прямиком в зал каталогов. Покопался в картотеке, выписывая особо обнадеживающие названия. Вокруг сновали с книгами под мышками аспиранты и отчаявшиеся студенты третьего курса — серые физиономии, личные бездны эрудиции в глазах. Он заметил Джермейн Грирв обнимку со стопкой сильно потрепанных книг и Стивена Хокинга, лукасианского профессора математики, выезжающего в инвалидном кресле с моторчиком в соседний зал.
Здесь ли мое место? — думал Адриан. Столько трудов. Столько пота. Ни коротких путей, ни жульничества, ни списывания, ни мухлежа? Конечно, здесь. Любой физик трудится ничуть не больше моего. Он просто сдувает идеи Господа Бога. Да еще и неверно их понимая, как правило.
Гэри смотрел, как Трефузис — с кейсом в руке и летящим следом облаком табачного дыма — покидает свою квартиру. Обождав минут пять, Гэри перешел Мост Сонетов и поднялся на второй этаж.
Защелка дубовой двери податливо уступила нажиму Адриановой "Баркликард" — как и предрекал Адриан. Гэри включил свет и оглядел раскинувшийся перед ним книжный Манхэттен.
Должен быть где-то здесь, сказал себе Гэри. Придется подождать, пока он сам себя не обнаружит.
Адриан подошел к служебной стойке читального зала и встал, ожидая, когда на него обратят внимание. Очень ему хотелось хлопнуть по стойке ладонью и крикнуть: "Продавец!" Однако он ограничился вежливым покашливанием.
— Сэр?
При общении с Адрианом библиотекари неизменно демонстрировали апатию и пренебрежительность, едва-едва не переходившие в откровенную грубость. Иногда он, просто развлечения ради, просил кого-нибудь из них принести книгу, написанную, скажем, на редком диалекте индейцев виннебаго, и получал ее от библиотекаря, морщившего нос с таким выражением надменного превосходства, точно сам он прочитал ее бог весть сколько лет назад и давно уже миновал стадию, на которой младенческая белиберда подобного рода еще могла представлятьдля негохотя бы отдаленный интерес. Трудно сказать, видели они, неким непостижимым образом, Адриана насквозь или питали презрение ко всем первокурсникам без разбору. Та библиотекарская особь, что приближалась к нему сейчас, выглядела неприязненной и необщительной сверх обычного. Адриан одарил ее дружеской улыбкой.
— Прошу вас, — звенящим голосом произнес он, — я хотел бы получить "Клевую пару буферов", "Мясистые жопки в ямочках" и "Давина шалит с ослом", если она уже не на руках… ах да, и еще, я думаю, "Минет в инвалидной коляске"… Библиотекарь сдвинул очки вверх по носу.
— Как?
— А кроме того, "Малыши и малышки в скаутском лагере", "Фидо заглатывает", "Пей мои писи, сучка" и "Хористки встают в очередь". По-моему, все. Хотя нет, еще "Дневник Марианны". Это викторианское издание. Вот мое разрешение.
И Адриан помахал листком бумаги.
Читая написанное на нем, библиотекарь то и дело сглатывал.
Ай-ай-ай, подумал Адриан. Проявление Озабоченности и Замешательства. Нарушение Правила Номер Один Гильдии Библиотекарей. Если он и впредь будет так неосмотрителен, его с позором вышибут отсюда.
— Простите, а чья это подпись?
— А, это Дональда Трефузиса, — сказал Адриан. — Моего старшего тютора.
— Одну минутку.
Библиотекарь прошел в дальний конец зала и показал там листок какому-то пожилому джентльмену.
Да уж, сродни попытке обналичить чек на крупную сумму — такие же совещания шепотком и взгляды украдкой. Адриан отвернулся и неторопливо обозрел читальный зал. Десятки лиц мигом уткнулись в книги. Десятки других продолжали таращиться на него. Этим он благосклонно улыбнулся.
— Простите, мистер… мистер Хили, не так ли?
К стойке приблизился пожилой библиотекарь.
— Да?
— Могу я спросить вас, ради какой цели вы желаете увидеть эти… э-э… издания?
— Ради исследовательской. Я пишу диссертацию "О проявлениях эротических отклонений в…"
— Понятно. Этопохожена подпись профессора Трефузиса. Однако, думаю, мне стоит позвонить ему, если вы не против. Для верности.
Адриан небрежно взмахнул рукой:
— О, вряд ли стоит тревожить его из-за таких пустяков, вам не кажется?
— Студентам младшего курса подобных разрешений, как правило, не выдают, мистер Хили.
— Адриан.
— Мне так будет спокойнее. Адриан переглотнул.
— Ну разумеется, если это представляется вам необходимым. Хотите, могу дать его домашний номер. Это будет…
Библиотекарь учуял запах победы.
— Нет-нет, сэр. Мы и сами его найдем, не сомневаюсь.
Гэри удалось-таки отыскать телефон — под оттоманкой. Трубку он снял после пятого звонка.
— Да? — отдуваясь, произнес Гэри. — Трефузис слушает. Посрать толком не дадут, в чем дело?.. Кого?.. Да говорите же… Хили?.. "Проявление эротических отклонений…"? Да, а что такое?.. Конечно, это моя подпись… Понятно. Знаете, надо все-таки немножко верить людям. Вы руководите библиотекой, а не оружейным складом, вся эта бюрократия просто… Не сомневаюсь, однако то же самое говорили охранники Бухенвальда… Очень хорошо, очень хорошо. Не обращайте внимания, у меня нынче с утра дурное настроение… Ладно. Всего хорошего.
— Вроде бы все в порядке, мистер Хили. Вы же понимаете, мы обязаны были проверить.
— Конечно, конечно. Библиотекарь гулко проглотил слюну.
— Нам потребуется некоторое время, сэр, чтобы… э-э… установить местонахождение этих изданий. Вы не могли бы подойти через полчаса? Мы отведем вам отдельный кабинет.
— Благодарю вас, — сказал Адриан. — Вы очень добры.
Пружинистой походкой он направился по коридору в библиотечное кафе.
"Я могу облапошить любого, — думал он, — и в любое время".
Какой-то человек миновал его.
— Доброе утро, мистер Хили.
— Доброе утро, профессор Трефузис, — ответил Адриан.
Трефузис! Адриан замер на месте. Идет в читальный зал! Даже Трефузису не по силам ответить на звонок в Св. Матфей, находясь в это время в УБ.
Он попытался окликнуть профессора, но сумел выдавить из себя лишь хриплый шепот:
— Профессор!.. Профессор!
Трефузис уже достиг двери читального зала. И удивленно обернулся:
— Да?
Адриан рысью устремился к нему.
— Прежде чем вы войдете, сэр, можно вас на два слова?
— Разумеется. А в чем дело?
— Могу я пригласить вас в кафе и угостить булочкой?
— Что?
— Ну, я подумал… вы собираетесь взять там какую-то книгу или просто поработать?
— Вообще-то просто поработать.
— О, я бы на вашем месте туда не заходил. Трефузис улыбнулся:
— Вы уже попробовали поработать и нашли это занятие непосильным? Боюсь, в моем случае иного выбора нет. В конце концов, должен же кто-то писать статьи, которые будут сдувать будущие первокурсники.
Он положил ладонь на дверную ручку. Адриан с великим трудом удержался от того, чтобы не схватить профессора за рукав.
— Там все забито. Ни одного свободного стола. Потому я вас и остановил. Надеялся, что вы скажете мне, где еще можно найти местечко для работы.
— Ну, насколько я знаю, в читальне на десятом этаже вам обычно никто не мешает. Загляните туда. Однако должен сказать, что работа в одной комнате с вами представляется мне несколько затруднительной. Пожалуй, я все же зайду и посмотрю, не найдется ли здесь свободного отдельного кабинета.
И он потянул дверь на себя. Адриан только что не завизжал.
— Да нет, сэр, все в порядке! Вы можете пойти на десятый. Я вот сию минуту вспомнил, что мне необходимо уйти. У меня… это… встреча назначена.
Трефузис в веселом недоумении отступил от двери.
— Прекрасно. Знаете, я с великим нетерпением ожидаю возможности увидеть созданный вами шедевр. Многие полагают, что наш предмет — это так, витание в облаках, сладкие речи, пустой галдеж, а говоря совсем уж просто, пердеж. Но, как вы уже, без сомнения, обнаружили, это терпение и труд, от "Беовульфа"до Блумсбери. Терпение, терпение и терпение. Труд, труд и труд. Мне нравятся ваши "Кикерсы". Всего доброго.
Адриан взглянул себе на ноги. Действительно неплохи.
— Спасибо, профессор. Ваши тоже полный блеск. — С бездыханным облегчением он смотрел, как Трефузис сворачивает за угол коридора, к лифтам.
Вернувшись к себе в Св. Матфея, Адриан обнаружил, что Гэри сдвинул всю мебель к стенам и разостлал по полу огромный лист бумаги, на котором уже и рисовал что-то углем.
— Ну, как все прошло?
— Сказочно. Легче легкого. Ты не забыл сунуть в рот носовой платок?
— Вот еще! Уж на что голос Трефузиса совсем не похож, так это на голос человека с носовым платком во рту. Я просто взял двумя октавами выше и притворился разозленным.
Некоторое время Адриан наблюдал за манипуляциями Гэри.
— Ладно. Второй вопрос. Что это ты делаешь в моей комнате?
— В нашей комнате.
— В нашей комнате, которую я обставил и оплатил.
— Это картон.
— Картон?
— В изначальном смысле слова.
— А, так, значит, изначальный смысл слова "картон" — это "паршивая пачкотня"?
— Изначальный смысл слова "картон" — это "бумажный лист, на который наносят рисунок фрески".
Адриан прошел по замусоренному полу и налил себе стакан вина из стоявшей на каминной полке полупустой бутылки. Полупустой бутылки лучшего, какое можно добыть в колледже, белого бургундского, отметил он про себя.
— Фрески?
— Ага. Когда закончу, то просто повешу лист на стену, сделаю по линиям проколы, перенесу рисунок на влажную штукатурку и начну как можно скорее…
— И где будет находиться влажная штукатурка?
Гэри ткнул пальцем в пустой участок стены.
— Думаю, здесь. Отдерем старую, наложим на дранку новую, и дело в шляпе.
— Ничего себе в шляпе. Очень нужна мне такая шляпа. Если эта твоя шляпа подразумевает уничтожение пятисотлетней…
— На самом деле — шестисот. Я собираюсь изобразить Британию семидесятых. Тэтчер, Фут, марши Движения за ядерное разоружение, безработица. В общем, все. А как напишу, закроем ее деревянными панелями. Правда, на них придется потратиться. Панели надо будет на петли посадить, понимаешь? Через сотню лет этой комнате цены не будет.
— Ей и без того уже нет цены. Может, оставим ее в покое? В ней пил чай Генри Джеймс. Вот в этой самой спальне Ишервудпредавался любви с исследователем хоровой музыки. Марлотанцевал с Кидомгальярду на ее половицах.
— И Адриан Хили заказал в ней Гэри Коллинзу его первую фреску.
— А что скажет наша горничная?
— Она лишь воспрянет духом. Все интереснее, чем собирать загаженные трусы этого экономиста напротив.
— Пошел ты на хрен, Гэри. Почему при разговоре с тобой я всегда ощущаю себя зажиточным ханжой?
— Фигню несешь.
Адриан оглядел комнату, пытаясь справиться с охватившей его буржуазной паникой.
— Значит, говоришь, панели на петлях?
— Они не так уж и дороги, если тебя именно это тревожит. Я потолковал с одним малым, который работает на строительной площадке Робинсон-колледжа. Он говорит, что сотен за пять добудет нам отличное дерево, а с штукатуркой и переделками вообще задаром поможет, если я дам ему себя отодрать.
— Не совсем в духе великой традиции, а? Я к тому, что папа Юлий и Микеланджело вряд ли заключали схожее соглашение по поводу Сикстинской капеллы. Если, конечно, я не сильно ошибаюсь.
— Я бы на твоем месте об заклад биться не стал. В конце концов, кто-то меня драть должен, ведь так? — Гэри ткнул в Адриана пальцем. — Ты не желаешь, вот и приходится подыскивать других. По-моему, разумно.
— Внезапно вся твоя логика стала для меня кристально ясной. Но как же работа? Не забывай, я должен основательно поработать в этом триместре.
Гэри встал на ноги и потянулся.
— Пошла она в жопу, вот что я скажу. Ну а как там твоя порнуха?
— Невероятно. Ты в жизни ничего подобного не видел.
— Что, пакостные картинки?
— Не думаю, что смогу когда-нибудь снова взглянуть в глаза лабрадору. Однако, насколько бы все это ни сокрушило мою веру в человечество, должен сказать, что мы, люди двадцатого века, выглядим по сравнению с викторианцами образчиками нормальности.
— Ты это насчет викторианского порно?
— Именно.
— Так чего они делали-то? Я часто об этом задумывался. Были у них такие же концы и пипки и прочее?
— Конечно были, глупое ты дитя. И крайне пикантные издания свидетельствуют, что у них много чего еще было. К примеру…
Адриан вдруг замолк. Его осенила идея. Он взглянул на картон Гэри.
— Почему бы и нет?
Бессмысленно, бесчестно, бесстыдно, но осуществимо. Придется, конечно, потрудиться, и потрудиться весьма основательно, однако это будет труд правильного сорта. Почему ж не попробовать?
— Гэри, — сказал он. — Я сию минуту понял, что стою на перекрестье жизненных дорог. Одна ведет к безумию и наслаждению, другая — к душевному здравию и успеху. Какую мне избрать?
— Тут уж ты сам решай, приятель.
— Позволь мне изложить это так. Хочешь, чтобы я скостил тебе весь твой долг и выдал еще пять сотен на деревянные панели? У меня есть для тебя работа.
— Идет.
— Вот и умница.
Трефузис подошел к стойке читального зала. Молодой библиотекарь с удивлением воззрился на него.
— Профессор Трефузис?
— С добрым утром! Как вы себя нынче чувствуете?
— Очень хорошо, спасибо, сэр.
— Вы не могли бы мне помочь?
— Я для того здесь и сижу, профессор.
Трефузис склонился к библиотекарю и постарался заговорщицки понизить голос — задача для него непростая. Умение говорить приглушенным тоном среди множества его дарований не числилось.
— Уважьте каприз человека, который состарился и помешался раньше положенного, — произнес он голосом, достаточно тихим для того, чтобы каждое слово было услышано всего только в первых двенадцати рядах стоящих за его спиною столов, — и скажите, существовала ль причина, по которой я не мог прийти сюда час назад?
— Прошу прощения?
— Почему я не мог появиться здесь час назад? Что здесь происходило?
Библиотекарь вытаращил глаза. Человек, обслуживающий ученых мужей, поневоле привыкает к разного рода умственным расстройствам и поведенческим отклонениям. Однако Трефузис всегда казался библиотекарю приятно и живительно лишенным каких бы то ни было нервических недочетов. Хотя, с другой стороны, старые профессора, как принято говорить, не теряют мест, они теряют представление о месте, в котором пребывают.
— Ну, если не считать того обстоятельства, что час назад вы просто физически не могли находиться здесь… — начал библиотекарь.
— Не мог?
— Ну да, вы же были в Святом Матфее, разговаривали по телефону с мистером Лейландом.
— Я разговаривал по телефону с мистером Лейландом? — переспросил Трефузис. — Ну конечно! Господи, да что же у меня с памятью?.. Стало быть, Лейланд звонил мне, так? По телефону, ну да, разумеется. Все верно. Вот теперь я все отчетливо вспомнил, потому что как раз по телефону с ним и говорил. Он позвонил мне, по телефону, и спросил насчет… насчет… О чем он меня спросил?
— Он хотел проверить, давали вы вашему студенту разрешение на то, чтобы тот читал эти… эти издания с ограниченным доступом.
— То есть мистеру Хили, верно?
— Да. Все правильно, не так ли? То есть вы подтверждаете…
— О да. Конечно, все правильно, конечно. Я просто… Побалуйте меня еще разок, милый юноша, и позвольте взглянуть на названия книг, с которыми пожелал ознакомиться мистер Хили.
VI
— Разорвите меня на куски, сэр! — сказал мистер Полтернек. — Разорвите, коли маленькие резвунчики, отвечающие особливым вашим потребностям, не дремлют сейчас, свернувшись в невинный клубочек, в одной из задних комнат этого дома. Вы можете прогнать меня пинками отсюда и до Чипсайда, если это не истиннейшая из истин, какую когда-либо изрекал человек. Миссис Полтернек подтвердит вам это, мой дядюшка Полтернек подтвердит, и любой знающий меня человек никогда не скажет противного, даже если вы бросите его в кипяток, или ввергнете в пещь огненную, или вздернете на дыбе, дабы установить истинное его мнение.
— И я могу верить в добросовестность вашу по этой части? — спросил Питер.
— Бог ты мой, мистер Флауэрбак. Я просто расплачусь, ежели вы усомнитесь в ней! Моя добросовестность по этой части есть подлинный факт, на который вы можете полностью положиться. Добросовестность — мое знамя, мистер Флауэрбак. Твердыня, сэр, мой монумент. Моя добросовестность есть не нечто эфирное, мистер Флауэрбак, она осязаема и зрима, и, если это не так, секите меня розгами, пока не выступит кровь.
— В таком случае мы можем, я полагаю, перейти к делу?
— Ну что же, сэр, — произнес мистер Полтернек, извлекая из кармана нелепейший из когда-либо существовавших пунцового шелка носовой платок и промокая им лоб. — Он резвунчик весьма особенный, наш Джо Коттон. Весьма и до крайности. Даже джентльмену, подобному вам, хорошо разбирающемуся, как я вижу, в юных шалунах, такого видеть еще не приходилось. Я мог бы сонетировать сонеты, мистер Флауэрбак, о золоте его локонов и незапятнанной гладкости юной кожи. Я мог бы сбалладировать вам баллады, сэр, о светлой округлости его крупа и райском саде, который поджидает вас внутри оного. Я содержу конюшню юных жеребчиков, сэр, равной коей, скажу вам с уверенностью, не отыщется ни в одном уголке Сити и уж тем более за пределами его, и юный Коттон, сэр, есть мой призовой жеребец. Если таковой рекомендации вам не достаточно, сэр, можете сию же минуту повесить меня за шею прямо на притолоке двери старого дядюшки Полтернека, прикончить меня, сэр, как лживого плута.
С трудом удержался Питер от того, чтобы не поймать Полтернека на слове. Боязнь смрадных газов, кои могли бы истечь из легких подобного существа, когда бы он поступил с ним именно так, и грязи, каковая запятнала б его, прикоснись он к подобной твари, умерила мстительный гнев Питера, — как равно и мысль о том, что ему надлежит хладнокровно довести это дело до конца.
— Полагаю, вы ничего не способны поведать мне о происхождении его? — бесстрастно осведомился Питер.
— Касательно его происхождения, сэр, тут я держусь мнения — и миссис Полтернек разделяет его, да и дядюшка Полтернек навряд ли думает иначе, — что он послан нам Небесами, сэр. Послан с Небес, чтобы напитать хлебом насущным меня и родню мою и дать наслаждение и великое благо таким джентльменам, как вы, сэр. Таково мое мнение о его происхождении, и не родился еще человек, который сумел бы меня разуверить. Настолько красивого паренька вам, сэр, видеть еще не доводилось. А сколь он уступчив, сколь сноровист в Искусстве, коему призван служить! Видели б вы его в деле, сэр, — это попросту чудо. Говорят, вместе с ним Небеса послали нам и его юную сестру.
— Девочку? Не были ль они близнецами?
— Ну-с, раз уж мы заговорили об этом, сэр, мне приходилось слышать упоминания о том, что девочка походила на него как две капли воды! Золотистая красавица с таким же цветом лица, истинная находка для тех, кто тяготеет к подобным качествам нежного пола. Где она может сейчас обретаться, я не ведаю, да и не интересуюсь проведать. Мое дело — юные петушки, сэр, возиться с курочками — занятие для мирного джентльмена вроде меня чрезмерно затейливое. Разорвите меня на куски, если они не плодят все новых курочек, еще не успев оправдать потраченных на них денег, а как, — прохрипел мистер Полтернек, — может деловой человек достичь процветания своего домашнего очага, если товар его только и знает, что плодиться и размножаться?
— Стало быть, местонахождение сестры Джо вам неизвестно?
— Что до местонахождения, сэр, местонахождение — это отнюдь не то же, что происхождение. Местонахождение есть вещь загадочная, я же, спросите хоть миссис Полтернек или дядюшку Полтернека, имею дело с вещами определенными. Местонахождение мисс Юдифь сомнительно, местонахождение же юного Джо — это задняя комната моего дома. Если вам требуется хорошенькая юная леди…
— Нет-нет. Меня устроит и юный Джо.
— Вот именно, сэр, надеюсь, он вас оченьустроит.
—И какова же цена?
— Ах, мистер Флауэрбак, — произнес, потрясая сальным перстом, Полтернек. — После того как мы с вами сошлись на божественном происхождении этого шалуна, могу ли я правильно обозначить Вознаграждение за него? Когда бы он принадлежал только мне, я попросил бы всего лишь крону, и миссис Полтернек с дядюшкой Полтернеком воскликнули бы, что я сам себя обираю, я же, в печали покачав головой, поднял бы цену еще на крону, дабы их удоволить! Я был бы рад попросить эту цену, хоть миссис П. и дядюшка П. и продолжали б твердить, будто я обираю себя. Я рожден человеком щедрым, поделать с этим ничего не могу и просить за это прощения ни у кого не намерен. Но как бы я ни обирал себя, мистер Флауэрбак, обирать Небеса я не вправе! Это было бы дурно, сэр. Я готов лишиться всего, лишь бы порадовать джентльмена подобного вам, ибо мои покупатели — все для меня, но грабить ангелов, мистер Флауэрбак, я не могу. Я лишен необходимых для этого качеств. Один соверен за вечер и еще шесть на следующее утро.
Питер в который уж раз одолел искушение положить конец гнуснейшей жизни в гнуснейшей дыре гнуснейшего квартала гнуснейшего в сем гнусном мире города. Он лишь вложил монету в руку Полтернека.
— Приведите мальчика! — прошептал он. Полтернек хлопнул в ладоши:
— Флинтер!
В мглистом дальнем углу комнаты поднялась с соломенного тюфяка смутная фигура. То был мальчик на вид не старше четырнадцати лет, хотя в городе, где и у шестилетних детей встречаются глаза и походка старцев и не меньший, чем у оных, жизненный опыт, где грязь и голод так задерживают рост двадцатилетних юношей, что те сохраняют внешность хрупких детишек, истинный возраст кого бы то ни было Питер назвать не взялся бы. Да возраст Питера и не заботил, глаза его были прикованы к лицу поднявшегося. Или, вернее, к месту, где полагалось бы по праву находиться лицу. Ибо взгляд Питера приковало отнюдь не лицо. На лице, дамы и господа и досточтимые джентльмены, обычно размещаются глаза, не правда ли? Лицу надлежит обладать ушами и ртом, некой совокупностью органов, позволяющих обонять, и видеть, и слышать, и чувствовать вкус, — только тогда ему и можно присвоить звание лица. То же, что обоняет оно низменный смрад, видит глубочайший позор, слышит самые мерзкие богохульства и вкушает не что иное, как горчайшие горести, — лица, как такового, отнюдь не касается! Лицо предоставляет органы, кои занимают отведенные им места, а уж органы эти пусть себе видят и слышат что им заблагорассудится. А потому, заслуживает ли такового названия личина — о господа мои, глядящие на золотые блюда, дамы, обоняющие тонкие ароматы, друзья, вкушающие упитанного барашка и внимающие сладкой гармонии любящих голосов, — заслуживает ли такового названия лицо, лишенное носа? Какое слово должно придумать для обозначения физиономии, на которой от носа почти ничего уже и не осталось? Физиономии с дыркой посередине — там, где надлежит возвышаться носу, будь он приплюснутым или долгим, распухшим или схожим с картофельным клубнем, римским или отвислым, каким угодно, но носом, простецким либо прекрасным, — физиономии, говорю я, с черным запустением там, где следует помещаться, дабы на них можно было взирать с обожанием либо отвращением, ноздрям и хребтику, — ибо иначе это уже и не лицо, но лик Позора, не образ, но образина Отсутствия. Личина Похоти и Греха, обличие Нужды и Отчаяния, но — молю вас поверить мне — не, и сотню раз не лицо человеческого дитяти.
— Флинтер! Приведи джентльмену юного Джо. И, Флинтер! даже не думай прикоснуться к нему, или, разорвите меня на куски, ты вдруг обнаружишь, что на твоей роже недостает и пары ушей!
Полтернек повернулся к Питеру с покорной улыбкой, как бы желая сказать: "Да благословит Господь мои ягодицы, разве я не расточаю своим малышам больше забот, чем они заслуживают!" Должно быть, он заметил отвращение и ужас, исказившие лицо Питера, поскольку поспешил прошептать в объяснение:
— Сифилис, мистер Флауэрбак. Сифилис — это в нашем деле истинное проклятье. Он был хорошим работником, наш мистер Флинтер, а мне не хватило духу прогнать его после того, как сифилис лишил его нюхалки.
— Могу себе представить, — произнес Питер, — как…
— Помедленнее, бога ради, — сказал Гэри, — у меня сейчас запястье на хрен переломится.
Расхаживавший по комнате Адриан остановился.
— Прости, — сказал он. — Немного увлекся. Ну, как тебе пока что?
— Насчет "клубня" я не уверен.
— Пожалуй, ты прав. Завтра проверю.
— Два часа ночи уже, да и ручка у меня того и гляди сдохнет. Надо подрыхнуть.
— Главу закончим?
— Утром.