I

Трактор толкал перед собой картофелекопалку. Сбоку от нее шла конвейерная лента, переносившая картофелины на вращающуюся решетку. Работа Адриана и Люси состояла в том, чтобы "отсеивать", выбирать подгнившие, зеленые или помятые клубни из тех, что проплывали к Тони, который стоял в конце ленты, укладывая неотбракованную картошку в мешки. Каждые двадцать-тридцать минут они останавливали машину и добавляли очередную дюжину наполненных мешков к груде, подраставшей посреди поля.

Работа была препакостная. Гнилые картофелины не отличались с виду от здоровых, поэтому Люси с Адрианом приходилось брать и осматривать каждую из тех, что, подпрыгивая и приплясывая, плыли по ленте. Плохие лопались при малейшем нажатии, извергая струйки вонючей слизи. Во время дождя с колесиков конвейера летели, оседая на лицах и одежде, брызги грязи; в сухую же пору обоих окружало облако оседающей на волосы пыли. Бесконечный лязг, скрип и скрежет вполне, думал Адриан, могут сойти для саундтрека одного из адских видений Иеронимуса Босха, видения, в котором обреченные грешники стоят, стеная и зажимая руками уши, пока между ними шныряют черти, с ликованием тыча их вилами в укромные места.

Впрочем, обитатели ада могли хотя бы попытаться завести с соседями разговор, как бы ни трудно было им перекрикивать скрежет адских колес и рев печей. А Люси с Тони — брат и сестра — ни разу еще не сказали Адриану ни слова, если не считать "Сдобрым", когда он, озябший, появлялся здесь на рассвете, да "Нупока", когда на закате он, негнущийся, точно статуя, взгромождался на велосипед и уезжал домой, чтобы принять душ и завалиться спать.

Люси просто не отрывала глаз от картошки. Тони просто не отрывал глаз от засыпочной машины. Впрочем, временами Адриан замечал, как они поглядывают друг на друга, и неизменно вспоминал при этом шутливое определение котсуолдской девственницы: невзрачная девица не старше двенадцати лет, способная бегать быстрее родного брата.

Особой красотой Люси похвастаться не могла, а судя по взглядам, думал Адриан, которыми она обменивается с Тони, и спринтерскими качествами тоже.

Само то обстоятельство, что ему придется работать в пасхальные каникулы, стало для Адриана ударом, которого он никак уж не ожидал. Он давно привык к тому, что летом родители велят ему подыскать для себя какую-нибудь работенку; привык обслуживать столики в ресторанчике "Сидр с Рози", сворачивать в рулоны байку на шерстобитной фабрике, жать на педаль станка, складывающего картонные ящики на заводе "Айси-ай" <"Имперский химический трест", основанный в 1926 г., крупнейший в Англии и Западной Европе химический концерн.> в Дарсли, собирать смородину в Ули, кормить диких птиц в Слимбридже.

— Но на Пасху! — уткнувшись носом в мюсли, простонал он в первый день каникул. — Heт, мама, нет!

— Тебе уже пятнадцать, дорогой! Большинство мальчиков твоих лет только радуются любой легкой работе. Отец считает это хорошей идеей.

— Не сомневаюсь, да только работа у меня уже есть. Мое школьное сочинение. — Адриан подразумевал статью для подпольного журнала, которую он обещал Хэрни написать.

— Папа не хочет, чтобы ты провел все это время, попусту слоняясь по дому.

— Как мило с его стороны. А сам он проводит весь проклятый год в своей паршивой лаборатории.

— Ну, это нечестно, Ади. Ты и сам знаешь.

— До сих пор мне в пасхальные каникулы работать не приходилось.

Мама налила себе четвертую чашку чая.

— Попробуй, дорогой, ради меня, хорошо? И посмотрим, что из этого выйдет.

— Это означает, что сочинение мне придется писать в пасхальный уик-энд, так? И что я должен буду копаться в клятой картошке в течение самого главного из священных праздников всего распроклятого христианского календаря?

— Конечно, нет, дорогой. Я уверена, работа у мистера Сатклиффа тебе понравится, он такой милый человек. И папа будет очень доволен.

Мать провела по щеке Адриана тыльной стороною ладони. Однако тот вовсе не собирался смиренно принимать происходящее. Он встал, подошел к раковине и начал ополаскивать свою чашку.

— Не надо, дорогой. Бетси все сделает.

— Знаешь, это попросту нечестно. У нас вон в следующем триместре матчи по крикету. Мне нужно тренироваться.

— Ну, дорогой, я уверена, работая на ферме, ты приобретешь прекрасную форму.

— По-твоему, это то же самое, что тренировки?

— Не скули, Ади. Такие неприятные звуки. И должна тебе сказать, дорогой, что не понимаю, когда это ты успел проникнуться таким рвением к спорту. Мистер Маунтфорд пишет в отчете, что ты за весь прошлый триместр не посетил ни единого матча по регби и ни одного урока физкультуры.

— Крикет — другое дело, — ответил Адриан. — И вообще, вы на большую часть года запихиваете меня в школу, а стоит мне вернуться домой, и вам уже не терпится избавиться от меня. Мне остается только надеяться, что оба вы не удивитесь, если я, когда вы обратитесь в старых вонючек, запру вас в дом для престарелых.

— Дорогой! Не будь таким злым.

— А навещать вас я стану только затем, чтобы задать вам какую-нибудь работенку. Будете у меня гладить рубашки и штопать носки.

— Ади, как ты можешь говорить такие ужасные вещи!

— Вот тогда вы поймете, что чувствует человек, которого отвергает собственная его плоть и кровь! — сказал, вытирая руки, Адриан. — И зря ты хихикаешь, женщина, тут нет ничего смешного!

— Нет, дорогой, разумеется, нет, — сказала, прикрывая ладонью рот, мать Адриана.

— Ладно, сдаюсь, — отозвался он и набросил на голову посудное полотенце. — Сдаюсь к чертям собачьим.

Сказалось ли тут присутствие в нем силы духа или отсутствие таковой, но, как ни погана была работа, рутинность ее настолько завораживала Адриана, что порою часы проходили для него как минуты. Все силы своего ума он направлял на сочинение статьи для журнала. Впрочем, по временам его отвлекали мысли совсем иного рода. Адриан вдруг обнаруживал, что разыгрывает про себя драму, в которой сам он исполняет роль Бога, а картофелины — человеческих существ. Вот эту душу он швыряет во тьму, а эту отправляет в житницы вечные.

— Хорошо, добрый и верный клубень, отправляйся к вознаграждению твоему.

— Грешник! Распутник. Извергнут будеши, извергнут. Смотри, сим позорным пятном проклинаю тебя.

Адриан не был уверен, что лучше — оказаться клубнем подгнившим или здоровым, предпочел бы он уютно устроиться в теплом мешке вместе с прочими благочестивыми или быть отброшенным и снова зарытым в землю. Одно он мог сказать твердо: любая из этих участей предпочтительней участи Бога.

Особенно интересными были картофелины зеленые. Дональд Сатклифф, фермер, как-то за ланчем объяснил Адриану, что тут к чему.

— Понимаешь, клубни должны созревать под землей. Если они вылезают из почвы и ловят солнечные лучи, в них начинается фотосинтез, возникает хлорофилл, от которого они и зеленеют. Зеленый картофель — это родственник сладко-горького паслена. Не ядовит, но и добра от него ждать не приходится.

Слова, мгновенно внушившие Адриану мысль, что он — зеленая картофелина, а Картрайт — солнце.

"Свет целовал меня и преобразил, — думал он. — Я опасен, и Бог отвергает меня".

В те дни он только этим и занимался. Все, что попадалось ему на глаза, обращалось в символ его существования — от кролика, не способного выбраться из света автомобильных фар, до капель дождя, сбегающих по оконному стеклу. Возможно, это был знак того, что ему предстоит стать философом либо поэтом — человеком, который, стоя на морском берегу, видит перед собою не волны, разбивающиеся о песок, но прилив человеческой воли или ритмы совокупления, слышит не грохот прибоя, но рев разъедающего всё времени и последние стенания человеческой сущности, вспенивающейся, обращаясь в ничто. Не исключено, впрочем, и то, думал Адриан, что сам он попросту обращается в вычурного дрочилу.

В последний перед Пасхой рабочий день, в страстной четверг, когда они вчетвером грузили в сгущающихся сумерках мешки с картошкой в трейлер, Адриан увидел вдруг стаю больших птиц, черных, точно священники, клюющих гнилую картошку на дальнем краю поля.

— Смотрите, какие большие вороны! — воскликнул он.

— Мальчик, — произнес, поднимая мешок, мистер Сатклифф, — когда ты видишь сбившихся в стаю ворон, будь уверен, это грачи, а не вороны. А когда видишь грача-одиночку, так это долбаная ворона и есть.

— О, — сказал Адриан. — Верно. Но предположим, вам на глаза попадется грач заблудившийся или гуляющий сам по себе. Как вы его назовете?

Мистер Сатклифф захохотал.

— Ну, не знаю, как ты, паренек, а я бы назвал его рвачем.

С.-Г. Паслен

ШКОЛА СКАНДАЛА, или ВОСПИТАНИЕ АНГЛИЙСКОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА

Клуб "Венок маргариток" — клуб для избранных. Избранных, поскольку вступить в него может лишь тот, кто спит в дортуаре для малышни, где нет отдельных альковов. Стать его членом нетрудно. Членство в нем принудительное. Если кто-либо вступать не желает, клуб не идет ему навстречу.

Правила клуба запомнить легко. После того как выключается свет, вы протягиваете правую руку и отыскиваете ею membrum virileвашего соседа. То же самое проделывает с вами мальчик, который лежит слева от вас. По сигналу, данному Президентом клуба (это всегда Староста, долг коего — спать в дортуаре малолеток), все руки начинают совершать возвратно-поступательное движение, и последнего из пришедших к финишу назначают на всю неделю мойщиком уборной.

Это тихий, цивилизованный и дружелюбный клуб, наш "Венок маргариток". Подобные ему имеются в каждом пансионе школы и в каждой школе страны. Знакомый из Амплфорта поведал мне об "Обществе страстных чуланов", другой, из Рагби, — о клубе "Молочный коктейль", название коего говорит само за себя. Приятель-уикемистрассказал о развлечении, именуемом в Уинчестере "Игрой в крекер". Игроки встают в кружок и онанируют, стараясь не промазать мимо лежащего на полу печеньица. Закончивший последним печеньице съедает. Вот вам новая приправа для крекеров, до которой не додумалась бы никакая "Маквитиз". К тому же еще и богатая калием и витаминами.

Время от времени сведения об этих незамысловатых увеселениях просачиваются наружу. Какой-нибудь Блетчли-Титертон проболтается сестре или юный Савонарола напишет домой — и готово. Далее следуют слезы, взаимные обвинения и торопливые изгнания из школы.

Что несколько странно. Взглянем правде в лицо, ребята, наши отцы в большинстве своем учились если не в этой школе, так в других таких же. Что относится и к большинству преподавателей. Клубы "Молочный коктейль" и подобные им так же стары, как ступени Капеллы.

Но это же Англия, где единственное твое преступление состоит в том, что тебя застукали.

"Дорогие коллеги, все мы знаем, что тут творится, но зачем же кричать об этом во все горло? Переворачивать тележку с яблоками, мутить воду — к чему это?"

Как-то сама собой приходит на ум палата общин. Шестьсот с чем-то человек, большая часть которых училась в частных школах. Каждый день они разглагольствуют о нравственной порче, поразившей наш мир, однако подумайте, дорогие мои, просто подумайте о том, что они творили со своими телами и что продолжают творить.

Нас растят для того, чтобы мы стали властью. Пройдет двадцать лет, и мы увидим на экранах телевизоров членов клуба "Венок маргариток", рассуждающих о ценах на нефть, сообщающих точку зрения церкви на ИРА, ведущих "Флаг отплытия", закрывающих фабрики, зачитывающих с судейских мест суровые приговоры.

Или не увидим?

Мир меняется. Мы отращиваем волосы подлиннее, мы принимаем наркотики. Многие ли из тех, кто читает это, не курили марихуану прямо в школе? Мы не очень интересуемся властью, мы хотим что-то выправить в мире.

А вот этого никто уже терпеть не желает. Нет, мои дорогие старые однокашники, это преступление непростительное.

Членство в клубе "Венок маргариток" может приводить к слезам, взаимным обвинениям и торопливым изгнаниям — и даже к еще более торопливым попыткам замять поднявшийся шум и отделаться шуточками. Но длинные волосы, курение травки и подлинный бунт — они провоцируют гнев, ненависть и безумие. Когда молодые люди тянут друг друга за концы в общих спальнях, они исполняют чарующую старую традицию, освященный временем ритуал; единственная причина, по которой их затем изгоняют из школы, состоит в том, что традицию эту трудно растолковать слезливым матерям и злобным газетчикам. Когда же мальчики вдруг заявляют, что станут скорее барабанщиками, чем барристерами; садовниками, чем бизнесменами; поэтами, чем солдатами, что они ни в грош не ставят экзамены, власть и семью, что когда они вырастут, то постараются переделать мир под себя, а не себя под мир, вот тогда возникает Подлинная Озабоченность.

Кто-то сказал, что при капитализме происходит эксплуатация человека человеком, а при коммунизме — совсем наоборот. Полагаю, большинство из нас с этим согласно. Мне не известен ни единый школьник-коммунист, зато известны сотни школьников-революционеров.

В 60-е годы идеал сводился к тому, чтобы взять свое силой. Не знаю, видели ли вы фильм "Если…". Сомневаюсь в этом, наш киноклуб каждый год пытается показать его, а директор школы каждый год показ запрещает. Фильм заканчивается тем, что группа школьников обращается в партизан, совершающих покушения на родителей и учителей. Говорят, что, хоть действие фильма и разворачивается в школе, он представляет собой метафору реальной жизни. На этот счет я ничего сказать не могу, однако для меня школа — это и есть реальная жизнь. И вероятно, останется таковой еще несколько лет. Я, разумеется, не собираюсь убивать кого-либо из учителей (ну разве что двух-трех, самое большее), но мне очень и очень хотелось бы понять, почему им дана власть над нами. Спросить, откуда она взялась, как они ее получили. Если нам говорят, что основу этой власти составляют всего только возраст и сила, то мы понимаем, в какого рода мире живем и что с ним следует делать. Нас вечно просят проявить уважение. Что ж, проявлять уважение к лучшим из них мы можем, но мы находим затруднительным испытывать таковое. Наше поколение, поколение 70-х, призывает к социальной революции, а не к…

— Адриан!

— Вот же херня!

— Мы уже собрались, дорогой!

— Собрались? Куда? — крикнул Адриан.

— В церковь, конечно.

— Ты же сказала, что я могу не ходить!

— Что?

Адриан вышел из своей комнаты и глянул через перила лестницы вниз, в прихожую. Отец и мать, приодетые по-воскресному, стояли у двери.

— Я пишу школьное сочинение. Ты говорила, что в церковь я могу не ходить.

Отец фыркнул:

— Не говори глупостей! Разумеется, ты должен пойти.

— Но я же отработал…

— Повяжи галстук и спускайся, сию же минуту!

 

III

— Ты задроченный маньяк, — сказал Том.

— Этотызадроченный маньяк, — ответил Адриан.

— Мы все задроченные маньяки, — сообщил Хэрни.

Все четверо сидели в "кабинете" Хэрни и Сэмпсона, перелистывая "Херню!".

Чемодан, на котором они устроились, казался им пороховой бочкой. В нем лежали семьсот готовых для распространения экземпляров журнала.

— Бросьте, ребята, — сказал в конце предыдущего триместра Хэрни, когда Адриан предложил это название. — "ПИХ" куда лучше. "Подпольное издание Хэрни". Господи, да "Херня" — это же моя кличка. Все сразу поймут, что я имею к нему отношение.

— В том-то и фокус, балда моя сладкая, — ответил Адриан. — Никто не поверит, что мозговитый Хэрни оказался таким дураком, чтобы назвать своим именем подрывной подпольный журнал.

И журнал получил название "Херня!". Иллюстраций в нем не было, поскольку рисовать умели лишь Том и Сэмпсон, а их стили были слишком легко узнаваемы.

То, что они сейчас разглядывали, представляло собой пятнадцать машинописных страниц, перенесенных копировальным аппаратом на зеленоватую бумагу. Ни надписей от руки, ни рисунков — ничего, что позволило бы распознать авторов. Журнал мог изготовить любой ученик или ученики любого пансиона школы. Хэрни без всяких хлопот, соблюдая полную секретность, размножил дома восковки.

В следующий за Пасхой вторник Адриан, изрядно выправив и переписав статью, отправил ее в Хайгейт, на домашний адрес Хэрни; теперь, перечитывая написанное, он находил его довольно пресным и вялым в сравнении с сочиненным Хэрни либретто рок-оперы из школьной жизни и представленным Томом прямо-таки превосходным анализом героиновой контркультуры в "Голом завтраке". Аллегория же Сэмпсона, повествующая о жизни рыжих и серых белок, бьла и вовсе неподражаема.

— Ну ладно, — сказал Том, — теперь перед нами стоит проблемка распространения.

— Скорее проблемина, чем проблемка, — заметил Хэрни.

— И даже проблемондия, — сказал Сэмпсон.

— Я пошел бы так далеко, что назвал бы ее проблемистерией.

— Что и говорить, — сказал Том, — тут нам придется попотеть.

— Вот уж не думаю, — откликнулся Адриан, — мы же все получали альковные наряды, верно? И хорошо знаем, как в какой пансион проникнуть.

— Вообще-то я до сих пор ни одного не получил, — сказал Сэмпсон.

— Зато у меня их было многое множество, — сказал Адриан. — Думаю даже, что мне принадлежит рекорд нашего пансиона.

Поддержание дисциплины всегда было в частных школах задачей не из простых; сечение нарушителей, поджаривание малышни у открытого огня, засовывание в их задние проходы не самых для этого подходящих предметов, подвешивание за лодыжки — все эти жестокие и необычные формы наказаний уже отмерли ко времени появления Адриана в школе. Директору еще случалось иногда поработать тростью, учителя могли предоставлять ученикам полную свободу действий, а могли и лишать каких-либо привилегий или ограничивать оные, старосты наказывали учеников альковными нарядами, однако изобретательное насилие и изощренные пытки отошли в прошлое. Уже три года, как никого не подвешивали в уборной вниз головой и никому не защемляли концов ящиком стола. При такого рода мягкости и либерализме, распространившихся в первейших из наших образовательных заведений, нечего, по мнению многих, было и дивиться тому, что в стране все идет наперекосяк.

Когда именно был изобретен альковный наряд — насильственная мера характера скорее бюрократического, чем физического, — никто бы сказать не взялся. Единичный альковный наряд представлял собою клочок бумаги, вручаемый старостой нарушителю. На листке стояло имя еще одного старосты, всегда из другого пансиона. Двойной альковный наряд содержал имена двух старост из двух разных пансионов. Адриан был единственным на памяти нынешних обитателей школы, кто получил как-то раз шестикратный альковный наряд.

Получателю надлежало подняться пораньше, натянуть спортивный костюм, добежать до пансиона, значащегося в списке первым, проникнуть в альков, разбудить старосту и попросить, чтобы тот расписался напротив своего имени. Затем нужно было отправиться к следующему в списке лицу, обитавшему, как правило, на другом конце школьного городка. Собрав же все подписи, следовало вернуться в свой пансион, переодеться в форму и поспеть к завтраку, начинавшемуся без десяти восемь. Дабы наказуемый не жульничал, обходя старост в наиболее удобном для него географическом порядке или поднимаясь раньше семи — официального стартового времени, старосты, которые значились в списке, должны были проставлять рядом со своими подписями время, в которое их разбудили.

Адриан питал к альковным нарядам отвращение, хотя психолог мог бы попытаться разубедить его, указав на то, какую изобретательность ему приходилось проявлять, чтобы собрать нужные подписи. Адриан считал эти наряды нелогичной формой взыскания, столь же неприятной для старост, вырываемых из объятий сна, сколь и для самих наказуемых.

Система эта предоставляла возможности для самых разных злоупотреблений. Старосты могли, например, сводить счеты с не угодившими им коллегами, посылая к ним наказанных каждый день. Такого рода войны старост, ведомые по принципу "зуб за зуб", продолжались порою целыми триместрами. У старосты Адрианова пансиона, Сарджента, завязалась однажды распря со старостой из пансиона Дашвуда, носившим имя Парди. В итоге Адриан каждый божий день той страшной недели получал от Сарджента единичные альковные наряды по поводам до смешного пустячным: за то, что, готовясь к урокам, свистел у себя в кабинете; за то, что, наблюдая за матчем, держал руки в карманах; за то, что не обнажил голову перед отставным учителем, с которым столкнулся на Хай-стрит и которого знать не знал и вообще увидел впервые.

И в каждом наряде, выдававшемся в ту неделю Сарджентом, значилось имя Парди. На пятый день Адриан, с извинениями проскользнувший в альков Парди, обнаружил, что там пусто.

— Птичка упорхнула, давняя любовь моя, — объяснил он Сардженту, вернувшись с неподписанным листком. — Но я утащил из тумбочки Парди пакет с умывальными принадлежностями — в доказательство того, что был у него.

Под вечер того же дня Сарджент и Парди подрались на Верхней спортивной площадке, после чего Сарджент оставил Адриана в покое.

Но, разумеется, старосты могли также и оказывать друг другу услуги.

— Слушай, Ханкок, у тебя в регбийной команде есть один такой вбрасывающий, ничего из себя, как же его зовут-то?

— Йелленд, что ли?

— Во, точно. Сказочный малый. Ты бы… это… прислал его ко мне как-нибудь утром, идет? С нарядом.

— Ладно. Если ты пришлешь мне Финлея.

— Договорились.

Еще новичком Адриан, получив первый свой альковный наряд, с испугом обнаружил, что староста, подпись которого ему требуется, спит голышом, накрывшись одной только простыней, и разбудить его никакими силами невозможно.

— Извини меня, Холлис, Холлис! — отчаянно попискивал ему в ухо Адриан.

Но Холлис лишь замычал во сне, обхватил Адриана рукой и затянул в постель.

Единственное, что доставляло выполнявшему альковный наряд Адриану подлинное удовольствие, это проникновение со взломом. Официально все пансионы оставались запертыми до семи утра, что, как предполагалось, обращало в бессмыслицу ранний подъем и неторопливую прогулку к месту назначения. Однако всегда находилась приставная лестница, какое-нибудь окно в раздевалке или кухне, которое можно было взломать, запор, легко поддававшийся нажатию гибкой слюдяной пластинки. А уж попав вовнутрь, оставалось только прокрасться в дортуар, войти на цыпочках в альков старосты, подвести его будильник и разбудить бедолагу. Это позволяло выходить на дело в половине шестого, в шесть, избавляя себя от беготни и спешки, которые требовались, чтобы уложиться в сорок минут.

— Управимся, — сказал Адриан Хэрни. — Не труди на этот счет свою хорошенькую головку. Думаю, мне известны ходы во все пансионы.

Два дня спустя школа проснулась под знаком "Херни!".

С трех часов утра и до половины шестого Адриан, а вместе с ним Том, Хэрни и Сэмпсон, руководствуясь нарисованными Адрианом картами и данными им инструкциями, проникали в пансионы, оставляя экземпляры журнала в кабинетах, комнатах отдыха, библиотеках и — целыми стопками — у подножия лестниц. Никто их не увидел, и они никого не увидели. К завтраку все четверо спустились, изображая такое же удивление и волнение, какое журнал вызвал во всех прочих.

В самой же школе, еще перед утренней молитвой, они присоединились к стайкам учеников, толокшихся в колоннаде перед досками объявлений, обменивавшихся мнениями о содержании журнала и строивших догадки насчет его авторов.

Адриан напрасно тревожился, что изысканность сочиненного другими затмит его статью. Присущий ей разнузданный популизм оказался школе куда интереснее, чем темная педантичность Хэрни и Сэмпсона или агрессивность безудержного слога Тома. Самые возбужденные разговоры этого дня вертелись вокруг личности С.-Г. Паслена. Где бы ни оказывался Адриан, он всюду слышал цитаты из своей статьи.

— Эй, Марчант, может, сыграем по-быстрому в крекер?

— Они могут укоротить ваши волосы, дети мои, но не могут укротить дух. Мы побеждаем, и они это знают.

— Школа — не прихожая реальной жизни, она и есть реальная жизнь.

— Пассивное сопротивление!

— Давайте составим свою программу. Провалим их экзамены, но выдержим собственные.

Ничего подобного школа еще не видела. На утренней одиннадцатичасовой перемене в буфете только о журнале и говорили.

— Ну давай, Хили, признавайся, — сказал Адриану уплетавший сливки Хейдон-Бейли, — это же твоих рук дело, правда? Все так говорят.

— Странно, а меня уверяли, что твоих, — ответил Адриан.

Невозможность объявить во весь голос о своей причастности к происходящему наполняла Адриана мучительным разочарованием. Хэрни, Сэмпсон и Том радостно довольствовались безвестностью, Адриану же требовались овации и признание. Даже насмешки и злобное шипение и те сошли бы. Он гадал, прочел ли Картрайт его статью? Что он о ней думает? Что думает о еесочинителе?

Адриан внимательно приглядывался к реакции людей, которых обвиняли в том, что они-то и есть авторы журнала. Он всегда старался усовершенствоваться в тонком искусстве вранья, и наблюдение за теми, кто говорит, когда на них нажимают, чистую правду, было в этом отношении чрезвычайно полезным.

Как обнаружил Адриан, говорили они примерно следующее:

— Ну да, в общем-то, это я.

— Иди ты, Эйтчесон! Все же знают, это твоя работа.

— О господи! Как ты об этом пронюхал? Думаешь, директор тоже знает?

Адриан запоминал эти реплики и старался воспроизводить их сколь возможно точнее.

В тот же день, после ланча, Тикфорд, директор Адрианова пансиона, воздвигся посреди столовой, как и прочие одиннадцать директоров в своих одиннадцати пансионах.

— Перед спортивными занятиями старостам надлежит забрать из кабинетов все экземпляры журнала и уничтожить их. Всякий, у кого после трех часов дня будет обнаружен подобный экземпляр, понесет суровое наказание.

Таким злющим Адриан Тикфорда еще не видел. Уж не догадался ли он, что "Херня!" происходит именно из его пансиона?

Адриан и Том с радостью отдали свои экземпляры.

— Получите, гауптман Беннетт-Джонс, — сказал Адриан. — У нас имеется также издание "Процесса", сочиненного печально известным евреем по имени Кафка. Полагаю, Берлин одобрит вас, если вы бросите в костер и эту книжонку. Да, и вместе с ней — сочинения декадентствующей лесбиянки и большевички Джейн Остин.

— Поосторожнее, Хили. Ты в списке. Если ты хоть как-то связан с этим дерьмом, считай, что у тебя неприятности.

— Спасибо, Сарджент. Не буду больше отнимать твое драгоценное время. Уверен, тебе еще предстоит посетить с подобной же целью множество наших соседей.

И все же, сколько бы шуму ни наделал журнал, Адриана почему-то томило разочарование. Ничего его статья не изменила, ни капельки. Он, собственно, и не ожидал, что в классах разразятся открытые боевые действия, и все-таки грустно было сознавать, что если его, Хэрни и прочих завтра изобличат и изгонят, школа посудачит о них немного, а после забудет навсегда. Мальчики трусливы и консервативны. Наверное, поэтому, думал он, система и работает.

Чувствовал Адриан и то, что, попадись ему эта статья в дальнейшей жизни, лет в двадцать, он только поежится, смущенный ее претенциозностью. Но почему его будущее "я" должно насмехаться над ним теперешним? Ужасно сознавать, что время заставит тебя предать все, во что ты сейчас веришь.

"То, каков я сейчас, правильно, — говорил он себе. — Я никогда не буду видеть все так ясно, никогда не буду понимать все так полно, как в эту минуту".

Мир не изменится, если люди по-прежнему будут позволять ему засасывать себя.

Он попытался пересказать свои чувства Тому, но тот пребывал в настроении неразговорчивом.

— Сдается мне, изменить мир можно только одним способом, — сказал Том.

— И каким же? — спросил Адриан.

— Измени себя.

— Ой, ну это уже херня!

— И "Херня!" говорит чистую правду.

Адриан сходил в библиотеку, посмотрел литературу по симптомам, которые он в себе наблюдал. Сирил Коннолли, Робин Моэм, Т. К Уэрсли, Роберт Грейвз, Саймон Рейвн: у каждого из них имелся свой Картрайт. А романы! Их были десятки. "Бог нас отверг", "Отсвет юности", "Четвертое июня", "Сандел", "Особенная дружба", "Холм"…

Он всего лишь один из множества чопорных, ожесточенных и чрезмерно чувствительных представителей среднего класса, норовящих выдать свою немощную декадентскую похоть за нечто одухотворенное и сократическое.

Да почему бы и нет? Если это означает, что ему предстоит закончить свои дни на средиземноморском острове, сочиняя лирическую прозу для издательства "Фабер и Фабер" и критические статьи для "Нью стейтсмен", меняя одного мальчика-слугу и "секретаря" на другого, попивая "Ферне Бранка" и каждые полгода откупаясь от начальника полиции, — значит, так тому и быть. Все лучше, чем под дождем тащиться в контору.

Окончательно разозлясь, Адриан снял с полки толстую Библию, открыл ее наугад и красной шариковой ручкой написал на полях: "Ирония". А на форзаце нацарапал несколько анаграмм собственного имени. Ад Иран, радиан, дан аир, на дари.

И решил пойти повидаться с "Глэдис". Уж она-то его поймет.

Дорогой к нему прицепился выскочивший из-за могильного памятника Ранделл.

— Ага! Вот и С.-Г. Паслен!

— Ну слово в слово, Давалка, я как раз это и собирался сказать. Только тебе могут быть известны мерзости вроде игры в крекер.

— Мало ли кто чего знает.

Адриан сделал вид, что лезет в карман за записной книжкой.

— Это стоит записать — "мало ли кто чего знает". Может оказаться полезным, если мне когда-нибудь придется участвовать в конкурсе на произнесение самой бессмысленной в нашем языке фразы.

— Ну извини.

— Не дождешься.

Ранделл поманил его согнутым пальцем.

— Новую штуку придумал, — сказал он. — Иди сюда.

Адриан с опаской приблизился.

— И что же это за гадость?

— Нет, я серьезно. Подойди поближе. Ранделл указал на свой брючный карман.

— Засунь туда руку.

— Знаешь, Давалка, даже для тебя… это уж чересчур…

Ранделл притопнул ногой:

— Да серьезно же! Блестящая идея. Сунь руку, пощупай.

Адриан поколебался.

— Ну, давай!

Адриан опустил руку в карман Ранделла. Тот захихикал.

— Понял? Я прорезал карманы. А трусов не ношу.

— Давалка, ты величайшая из…

— Господи, да продолжай уж, раз начал.

Адриан дошел до "Глэдис" и плюхнулся на нее. Оставшийся внизу Ранделл послал ему воздушный поцелуй и ускакал куда-то — восстанавливать силы перед тем, как проделать тот же фокус с кем-то еще.

"Ну вот, ну чем меня не устраивает Давалка? — спросил себя Адриан, вытирая носовым платком пальцы. — Он сексуальный. Занятный. С ним можно вытворять штуки, о которых, если говорить о Картрайте, я и помыслить-то не могу. А, черт, опять кого-то несет".

— Друг или враг? Приковылял Свинка Троттер.

— Друг! — отдышавшись, ответил он.

— Ба! Да вы совсем изнурены, мой лорд. Приблизьтесь, присядьте рядом со мной.

Пока Троттер усаживался, Адриан обмахивался листком щавеля.

— Я всегда почитал котильон чрезмерно утомительным для летней поры. Лицам высокопоставленным должно его избегать. Танцуя котильон, я сознаю, что выгляжу непревзойденно заурядным. Менуэт, полагаю я, вот единственный танец, приличествующий изысканному джентльмену, играющему в свете сколько-нибудь видную роль. Тут вы согласитесь со мной, мой лорд, не правда ли? По-моему, Хорри Уолползаметил однажды: "В этой жизни необходимо испробовать все, кроме кровосмешения и сельских танцев". Превосходное правило, как я сказал моей матери, укладываясь вчера вечером с нею в постель. Возможно, вы несколько позже окажете мне честь, составив компанию за ломберным столом? Предстоит партия в "бассет", и я намерен облегчить лорда Дарроу на пять сотен гиней.

— Хили, — сказал Троттер. — Я не говорю, что это ты, не говорю, что не ты, мне, в общем, все равно. Однако С.-Г. Паслен…

— Паслен сладко-горький, — сказал Адриан. — Solarium dulcamara,распространенное придорожное растение.

Стишки так себе, зато моего собственного сочинения.

— Ты ведь, наверное, читал его статью? — спросил Свинка Троттер.

— Может, и заглянул в нее пару раз в часы досуга, — ответил Адриан. — А почему ты спрашиваешь?

— Ну…

У Троттера явственно перехватило горло. Адриан в испуге взглянул на него. В поросячьих глазах мальчика стояли слезы.

Ах, дьявол! Чего Адриан не способен был переносить, так это чужих слез. Может, обнять его за плечи? Или притвориться, что ничего не заметил? Адриан решил, что лучше обойтись с Троттером по-дружески, ласково.

— Эй, эй, эй! Что такое?

— Прости, Хили. Правда, прости, н-но…

— Мне ты можешь сказать. Что случилось? Троттер с несчастным видом покачал головой и шмыгнул.

— На-ка, — сказал Адриан, — вот тебе носовой платок. Хотя… нет, он не очень чистый. Зато у меня есть сигарета. Отлично прочищает нос.

— Нет, Хили, спасибо.

— Ну тогда я сам покурю.

Адриан нервно вглядывался в Троттера. Это нечестно, вот так давать выход своим чувствам. Да и какие такие чувства могут иметься у болвана вроде Свинки? Тот уже вытащил собственный носовой платок и с жутким хлюпаньем высморкался. Адриан закурил и спросил, постаравшись сообщить своему тону небрежность:

— Ну, что тебя так расстроило, Трот? Что-нибудь в статье?

— Да нет. Просто там есть одно место, где говорится…

Троттер извлек из кармана экземпляр "Херни!", уже открытый на второй странице Адриановой статьи.

Адриан удивленно воззрился на него:

— Я бы на твоем месте постарался, чтобы меня с этим не увидели.

— А, ладно, я его скоро выброшу. Статью я все равно уже переписал.

Троттер пристукнул пальцем по одному из абзацев.

— Вот здесь, — сказал он, — прочитай.

— "Они называют это детским увлечением, — начал читать Адриан, — что ж, полагаю, им никогда не узнать, какие чувства наполняют юное сердце. Слова Донни Осмонда, философа и острослова, попадают, как обычно, в самую точку. Как они могут наказывать нас и унижать, когда мы способны испытывать чувства достаточно сильные, чтобы взорвать весь мир? Либо они знают, через что мы проходим, влюбляясь, и тогда их бессердечие, нежелание нас предостеречь, помочь нам пройти через это не заслуживают прощения, — либо они никогда не чувствовали того, что чувствуем мы, и в этом случае мы имеем полное право назвать их мертвецами. У вас все сжимается в животе? Любовь разъедает вас изнутри, верно? Но что она делает с вашим разумом? Она швыряет за борт мешки с песком, чтобы тот воспарил, как воздушный шар. Вы вдруг возноситесь над обыденностью…" Адриан взглянул на Свинку Троттера, который раскачивался взад-вперед, с силой вцепившись в носовой платок, как если б тот был поручнем в кабинке на американских горках.

— По-моему, — сказал Адриан, — это искаженная цитата из "Потерянного уик-энда". Рэй Милланд говорит там о спиртном. Так. Значит, ты… э-э… ты, выходит, влюблен?

Троттер кивнул.

— М-м… в кого-то… кого я знаю? Если не хочешь, не говори.

Адриан разозлился, услышав, как хрипло звучит его голос.

Троттер снова кивнул.

— Это… должно быть, не просто.

— Я не против того, чтобы сказать тебе, — вымолвил Троттер.

Если это Картрайт, убью, подумал Адриан. Убью жирного ублюдка.

— Так кто же он? — спросил Адриан со всей, на какую был способен, небрежностью.

Троттер взглянул ему в лицо.

— Ты, конечно, — сказал он и залился слезами.

Оба неторопливо возвращались в пансион. Адриану до смерти хотелось удрать, оставив Свинку Троттера утопать в соленой ванне его дурацких печалей, но он не мог.

Он не понимал, как ему реагировать. Не знал, как принято вести себя в подобных случаях. В определенном смысле он, наверное, в долгу перед Троттером. Предмету любви надлежит чувствовать себя польщенным, удостоенным чести, облеченным некой ответственностью. Адриан же чувствовал себя оскорбленным, униженным и полным отвращения. Более того, обманутым.

Троттер?

Конечно, и свиньи могут летать. Вот эта, во всяком случае.

Нет, это не то же самое, твердил он себе. Не то, что у меня с Картрайтом. Не может такого быть. Господи, а если бы я признался Картрайту в любви и тот почувствовал себя хотя бы на десятую долю таким же разозленным, как я сейчас?..

— Ничего, все в порядке, — говорил Свинка Троттер, — я знаю, ты ко мне того же не чувствуешь.

"Ты ко мне того же не чувствуешь"? Иисусе!

— Ну, — сказал Адриан, — дело в том, что… понимаешь, это же пройдет, правда?

Как он мог такое сказать? Как мог онсказатьтакое?

— От этого мне не лучше, — вздохнул Троттер.

— Тоже верно, — сказал Адриан.

— Ты не беспокойся. Я тебя донимать не стану. Не стану больше таскаться за тобой и Томом. Я уверен, все будет в порядке.

Ну вот, пожалуйста. Если он так уверен, что "все будет в порядке", так какая же это любовь? Адриан знал, между ним и Картрайтом никогда и ничто "в порядке" не будет.

Это не Любовный Напиток, а так — "пепси".

Они уже приближались к пансиону. Троттер вытер глаза рукавом блейзера.

— Мне очень жаль, — сказал Адриан, — ну, то есть…

— Все нормально, Хили, — отозвался Троттер. — Знаешь, я только хотел еще сказать тебе, что читал "Очный цвет".

— О чем ты?

— Ну, в книге же все пытаются выяснить, кто такой "Очный цвет", и Перси Блэкини сочиняет стишок — тот, который ты недавно прочитал: "Искали там, искали тут, французы все сбивались с ног…"

— И?

Куда это его понесло?

— Но дело в том, — продолжал Троттер, — что как раз Перси Блэкини и был "Очным цветом", верно? Тот, кто сочинил стишок. Вот и все.

IV

На следующее утро Адриан пришел в Капеллу пораньше, что позволило ему усесться за Картрайтом и любоваться красотою его затылка, линией плеч и совершенством ягодиц, напрягавшихся, когда Картрайт склонялся в молитве.

Странная это вещь — красота, странно, как она меняет все в человеке и вокруг него. Блейзер Картрайта далеко превосходил своей красой все прочие блейзеры в Капелле, хоть и был куплен там же, где остальные, в "Горринджиз". Уши его, проглядывавшие из переплетения мягких золотистых волос, состояли, как и любые уши, из кожи, капилляров и мясистых тканей, но никакие иные уши не воспламеняли кровь Адриана, не наполняли его желудок расплавленным свинцом.

Гимном, выбранным на сегодня, был "Златой Иерусалим". Адриан, как обычно, подставлял в него собственные слова:

— О Картрайт дивный, златоглавый, текущий молоком и медом. В сияньи твоей вечной славы как сердце сладкой болью сводит! Я знаю, я прекрасно знаю, как песня радости поется. О, сколь же счастлив будет тот, на коего твой свет прольется…

Сидевший рядом с ним Том услышал, чтоон поет, и пихнул Адриана локтем. Адриан послушно вернулся к тексту, однако на заключительном стихе вновь перешел на собственную версию:

— О Картрайт, о пресветлый мой, твое лицо увижу ль я? О Картрайт, о пресветлый мой, сойдет ли слава к нам твоя? Духовную утолишь ты жажду, как освященная вода. Врагом и другом став однажды, ты им остался навсегда.

Шестьсот сборников гимнов вернулись на полки, шестьсот юных тел в мантиях зашелестели, рассаживаясь по местам. В восточном конце Капеллы простучали по каменному полу каблуки директора, выступившего, поддернув плечи мантии, вперед, чтобы обнародовать Уведомления.

— Было замечено, что некоторые мальчики срезают дорогу от Верхних площадок к Олпертон-роуд. Душевно прошу вас помнить, что этот путь проходит через поле Брэндистона, являющееся частным владением и лежащее за пределами школы. Воскресную службу проведет Рекс Андерсон, викарный епископ Кампалы. Медаль Бейтмана за греческую прозу присуждена У. И. С. Дж Хуперу из пансиона Розенгарда. Это все.

Директор развернулся, чтобы уйти, но спохватился и развернулся обратно.

— Да, еще одно. Меня известили, что по школе распространился не вполне обычный детский журнал определенного толка. До тех пор, пока не объявятся сочинители этой чепухи, всякого рода отлучки и клубные мероприятия отменяются, а мальчикам надлежит проводить свободное время в стенах своих пансионов. Вот теперь действительно все.

— Черт знает что! — сказал Адриан, когда они вышли из Капеллы под свет солнца. — И как трогательно, ну просто на редкость. "Детский журнал определенного толка"! Как будто он не перечитал этот журнал сто раз и не трясся, читая, от злости!

— Он просто пытается сделать вид, что ничего тут такого уж особенного нет, — сказал Том.

— Неужели он действительно думает, что мы на это купимся? Он перепугался, перепугался до печенок.

К ним подошел Хейдон-Бейли.

—Запер нас до конца триместра! Сволочь!

— Это всего лишь неуклюжая попытка настроить школу против авторов журнала, чтобы она проделала за него всю детективную работу, — сказал Хэрни. — Не выйдет. Кто бы этот журнал ни состряпал, он слишком умен.

Занять вечер этого дня Адриану опять было нечем. То был день Строевой Подготовки, стало быть, крикет отменялся, а навестить Глэдис Уинкворт он не решался, опасаясь снова столкнуться с Троттером. Официально ему следовало бы заглянуть к своей подопечной старушке, выполнить какие-нибудь ее поручения, но она еще в прошлом триместре померла от переохлаждения, а замены Адриану пока не предоставили. Он решил было отправиться в школьную библиотеку звукозаписей, выбрать какую-нибудь музыку и попрактиковаться в дирижерстве — любимое его легальное времяпрепровождение, — но тут вдруг вспомнил, что Биффен, преподаватель французского, пригласил его к чаю.

Биффен жил на краю городка, в довольно импозантном доме, стоящем посреди собственного земельного участка.

— Здравствуйте, сэр, — сказал Адриан. — Сегодня пятница, вот я и подумал…

— Хили! Как замечательно. Входите, входите.

— Я принес немного лимонной помадки, сэр.

В гостиной уже сидели шесть мальчиков, беседуя с супругой Биффена, леди Элен. Биффен женился на ней, еще учась в Кембридже, а после, когда получил в своей старой школе место младшего преподавателя, привез ее сюда. С той поры они здесь и жили, вызывая у всей школы немалую жалость: дочь графа, связавшая свою жизнь с не подающим особых надежд и не сделавшим особой карьеры педагогом.

— А я вас знаю! — пророкотала с софы леди Элен. — Вы Хили из пансиона Тикфорда. Вы еще играли в школьном театре Моску.

— Хили учится у меня в младшем шестом французском, — сказал Биффен.

— И всячески тебе досаждает, Хэмфри, дорогой. Не сомневаюсь.

— Э-э, я тут принес немного лимонной помадки.

— Как мило. Ну, с кем из присутствующих вы знакомы?

Адриан оглядел гостиную.

— Хьюго вы наверняка знаете. Он из вашего пансиона. Идите сядьте с ним рядом и не позволяйте ему портить мою собаку.

До этой минуты Адриан не замечал Картрайта, который сидел у окна, скармливая кусочки кекса спаниелю.

— Привет, — сказал Адриан, усаживаясь рядом с ним.

— Привет, — ответил Картрайт.

— Ну как, экзамен сдал?

— Извини?

— Пианино, за третий класс. Помнишь? В прошлом триместре.

— А, этот. Да, спасибо.

— Отлично.

Еще один бессмертный диалог, вышедший из-под пера Ноэля Кауардасемидесятых.

— Так, — сказал Адриан, — а ты бываешь здесь… э-э… ты тут часто бываешь?

— Почти каждую пятницу, — ответил Картрайт. — А вот тебя здесь ни разу не видел.

— Нет, я… меня раньше не приглашали.

— Понятно.

— Так что… э-э… что тут вообще-то происходит?

— Да, знаешь, мы просто приходим в гости, пьем чай.

Так оно и оказалось. Биффен затеял игру в названия книг — от каждого участника требовалось признаваться, что ту или иную книгу он никогда не читал. Биффен и леди Элен произносили названия классических романов и пьес, и если ты их не читал, то должен был поднять руку. "Гордость и предубеждение", "Дэвид Копперфильд", "Скотный двор", "Мадам Бовари", "1984", "Счастливчик Джим", "Сыновья и любовники", "Отелло", "Оливер Твист", "Упадок и разрушение", "Говардс-Энд", "Гамлет", "Анна Каренина", "Тесс из рода д'Эрбервиллей" — список непрочитанных книг, который им удалось составить, вызвал всеобщие смешки. Все сошлись на том, что под конец триместра список должен будет состоять из книг менее известных. Единственными двумя книгами, которые прочли все присутствующие, оказались "Повелитель мух" и "Поправка-22", что, как заметил Биффен, способно сказать многое о качестве преподавания литературы в приготовительной школе. Конечно, все это было очевидной и, на взгляд Адриана, довольно глупой попыткой заставить всех побольше читать, тем не менее результаты она давала. Несмотря на претенциозность происходившего, Адриан, пожалуй, получил удовольствие, особенно воодушевило его то обстоятельство, что в русской литературе, всегда казавшейся ему самой внушительной и труднопостижимой, он оказался начитанным более всех прочих.

— Знаешь, — сказал он Картрайту, когда они возвращались в пансион Тикфорда, — побывав в таком доме, недолго и растеряться. Совсем неплохая идея — иметь прибежище вроде этого, место, куда можно захаживать, верно?

— На следующий год, когда я буду в шестом классе, он собирается стать моим тютором, — сказал Картрайт. — Я думаю поступить в Кембридж, а он, похоже, лучший, кто может натаскать тебя к оксбриджским вступительным экзаменам.

— Правда? И я собираюсь в Кембридж! — сказал Адриан. — Ты какой колледж выбрал?

— Тринити, наверное.

— Господи, я тоже! В нем мой отец учился! На самом-то деле отец Адриана учился в Оксфорде.

— Правда, Биффо считает, что мне следует поступить в Святого Матфея. У него там друг еще с военных времен, профессор Трефузис, говорят, он очень хорош. Ладно, давай пошевеливаться. Нам же запрещено выходить из пансиона. А уже почти пять.

— А, дьявол, — откликнулся Адриан, и оба припустили бегом. — Слушай, а ты журнал читал? — спросил Адриан, пока они скакали вверх по холму в сторону пансиона.

— Да, — ответил Картрайт. На чем беседа и закончилась.

— Мы с ним поговорили почти по-настоящему, Том!

— И отлично, — сказал Том. — Тут вот какое дело…

— Все решено. В мой второй кембриджский год он присоединится ко мне. После окончания мы слетаем в Лос-Анджелес или в Амстердам и поженимся — там, знаешь, с этим просто. Потом купим дом в деревне. Я буду писать стихи, Хьюго играть на рояле и замечательно выглядеть. У нас будут две кошки, Спазма и Клитор. И спаниель. Хьюго любит спаниелей. Спаниель по имени Биффен.

На Тома все это большого впечатления не произвело.

— Десять минут назад заходил Сарджент, — сообщил он.

— Ах, чтоб его! Что ему тут понадобилось?

— Тикфорд требует тебя в свой кабинет, немедленно.

— Зачем?

— Не знаю.

— Не может же быть, чтобы… а тебя он тоже хочет видеть? Сэмми, Хэрни?

Том покачал головой.

— У него не может быть ничего против меня, — сказал Адриан. — Откуда?

— Отрицай все начисто, — сказал Том. — Это всегда срабатывает.

— Точно. Самым наглым образом.

— Но должен тебе сказать, — предупредил Том, — там явно что-то заваривается. Сарджент выглядел испуганным.

— Чепуха, — ответил Адриан, — у него воображения нет.

— Испуганным до усеру, — сказал Том. Кабинет директора пансиона располагался по другую сторону актового зала. Адриан с удивлением увидел, что все старосты стоят, сбившись в стайку, у двери, соединяющей помещения для учеников с квартирой мистера и миссис Тикфорд. Пока он подходил, старосты не сводили с него глаз. Они не посмеивались, не выглядели враждебными. Они выглядели… выглядели испуганными до усеру. Адриан постучал в дверь Тикфорда.

— Войдите!

Нервно сглотнув, Адриан вошел.

Тикфорд сидел за письменным столом, поигрывая ножом для разрезания писем.

Совершенный психопат с кинжалом, подумал Адриан.

Директор сидел спиной к окну, и лицо его пребывало во мраке, не позволявшем Адриану прочесть его выражение.

— Спасибо, что заглянули, Адриан, — сказал Тикфорд. — Садитесь, прошу вас, садитесь.

— Спасибо, сэр.

— О боже-боже…

— Сэр?

— Думаю, вы навряд ли представляете себе, почему я за вами послал, ведь так?

Адриан, олицетворение круглоокой невинности, покачал головой.

— Нет, я полагаю, не представляете. Нет. Надеюсь, слухи еще не распространились.

Тикфорд снял очки и взволнованно подышал на стекла.

— Я должен спросить у вас, Адриан… о боже… все это так..

Он надел очки и встал. Теперь Адриан хорошо видел его лицо, но понять ничего по-прежнему не мог.

— Да, сэр?

— Должен спросить о ваших отношениях с Полом Троттером.

Таквотоно что!

Этот идиот проболтался кому-то. Вероятно, капеллану. А злобный доктор Меддлар был только счастлив повторить все Тикфорду.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, сэр.

— Это очень простой вопрос, Адриан. Проще некуда. Я спрашиваю вас о ваших отношениях с Полом Троттером.

— Ну, я на самом-то деле… на самом деле у нас с ним нет никаких отношений, сэр. Я хочу сказать, мы с ним вроде как друзья. Он иногда гуляет со мной и Томпсоном. Но я знаю его не очень близко.

— И это все?

— Да, сэр, все.

— Чрезвычайно важно, чтобы вы сказали мне правду. Ужасно важно.

Мальчик всегда видит, когда учитель врет ему, подумал Адриан. Тикфорд не врал. Это действительнооченьважно.

— Ну, вообще-то, есть одна вещь, сэр.

— Да?

— Я, правда, не уверен, что должен рассказывать вам о ней, сэр. Понимаете, Троттер говорил со мной с глазу на глаз…

Тикфорд, склонившись, взял Адриана за запястье.

— Уверяю вас, Адриан. Что бы Троттер вам ни говорил, выдолжнырассказать мне об этом. Понимаете? Должны!

— Это не очень удобно, сэр… может быть, вы у него самого спросите?

— Нет-нет. Я хочу услышать все от вас. Адриан сглотнул.

— В общем, сэр, я вчера после полудня случайно столкнулся с Троттером, и он вдруг… вдруг расплакался, и я спросил его, в чем дело, а он сказал, что несчастен, потому что… ну, он как бы…

Господи, как все это сложно.

— Он… ну, он сказал, что несчастен, потому что любит одного человека… ну, знаете, питает к нему страсть.

— Понимаю. Да, конечно. Да, понимаю. Он думал, что влюбился в кого-то. В другого мальчика, я полагаю.

— Так он мне сказал, сэр.

— Троттера нашли сегодня после полудня в сарае на поле Брэндистона, — сказал Тикфорд, подталкивая к Адриану по столу листок бумаги. — В кармане у него была вот эта бумажка.

Адриан уставился на директора.

— Сэр?

Тикфорд печально кивнул.

— Глупый мальчишка, — сказал он. — Глупый мальчишка повесился.

Адриан заглянул в записку. "Мне очень жаль, но я этого больше не вынесу, — прочитал он. — Хили знает почему".

— Его родители уже едут сюда из Харрогита, — произнес Тикфорд. — И что я им скажу?

Адриан в ужасе смотрел на него.

— Но почему, сэр? Почему он покончил с собой?

— Назовите мне имя мальчика, в которого он… к которому он питал это чувство, Адриан.

— Ну, сэр…

— Я должен знать.

— Это был Картрайт, сэр. Хьюго Картрайт.