Нич Ниднибай

Фраймович Леонид Львович

Часть первая

Упорядоченные записки бывшего жильца

 

 

1

Какой ужас! Я – еврей! Мама всё рассказала: мы, то есть папа, мама, я и сестра, принадлежим к проклятому народу евреев. Это тот самый народ, который распял Христоса. И за это другие народы ненавидят и презирают их.

Сегодня Сёмка, из дома возле базара, рассказал мне, откуда берутся дети. Оказывается – для этого папы и мамы должны чухаться. Непонятно, как от простого чуханья могут появляться дети, но мне теперь стыдно. Я просто не могу смотреть на взрослых.

Витька, наверное, не знает, что я еврей. Сегодня на линейке кто-то назвал меня жидом, и он полез драться. Его все боятся. Он самый сильный в классе. У него руки длинные и прямо, как крюки.

Первый раз видел, как папа плакал. Мама заболела. Он думает, что она умрёт.

Дети из школы дразнили контуженного на войне человека. Он бросил в них огромный камень, который пролетел рядом со мной и ударился со страшным грохотом в ворота школы. Всё произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Я испугался уже потом, когда представил себе, как плакал бы папа, если бы камень попал в меня. Но я не дразнил же.

Папа сказал, что купит телевизор! Чтобы маме не было так скучно сидеть: она теперь не может ходить. Класс! Мало у кого в городе есть телевизор.

Есть телевизор! Соседи ходят к нам смотреть. Николай Иванович и Марья Ивановна. Папа и мама их очень уважают. Мама даже заставила сестру извиниться, когда она сказала Марье Ивановне «дура».

Сестра пролепетала:

– Малья Вановна, звените, со вы дула. Соседи очень смеялись. Даже мне было смешно. Они учителя. А Николай Иванович вообще директор школы.

Пацаны в школе скручивали и курили сухие листья. Я тоже попробовал. Какая гадость!

Вовка из соседнего дома сдёрнул с меня трусы, когда я разговаривал с Маринкой, соседкой из другого бока нашего дома. Я от стыда расплакался, а Маринка стала меня утешать, что она ничего не видела. Потом взяла и поцеловала меня в щёку. Странная какая-то.

Хоть бы меня забрали из этого пионерлагеря! Сегодня в уборной один пацан посмотрел на меня и спросил:

– Ты что, бедненький, из евреев?

Я хотел сказать «нет», но сказал «да». Как он догадался?! А вожатый, который рядом с уборной зачем-то лапал вожатую, подмигнул ей и сказал:

– Каждая царапина укорачивает жизнь.

У нас, видимо, всё-таки один живой дедушка есть.

Папа с мамой всё время говорили, что все наши бабушки и дедушки погибли во время войны. Но оказывается – этот дедушка поссорился с мамой, и они долго не разговаривали.

А теперь, когда мама заболела, он приехал мириться и даже плакал.

Сидели мы на уроке. Вдруг дверь открывается, и кто-то как закричал:

– Человек в космосе!

У меня сердце радостно ёкнуло: вот оно, началось! Что-то из чудесно-странного. Космические полёты. Другие миры… Уже никаких уроков не было. Все только радовались. Но говорили почему-то о том, какая наша страна сильная, что мы уже теперь точно перегоним Америку, построим коммунизм, все люди будут братьями и будут жить мирно. Скорее бы.

Этот жирный первоклашка с круглой и розоватосвинячьей мордой испортил мне весь новогодний вечер. Нам сказали смотреть, чтобы младшие не трогали ёлку, а он что-то пытался оторвать от неё. Я подошёл и схватил его за руку. Он вырвал руку и сказал:

– Пошёл вон!

Я разозлился и тихо проговорил:

– Ты чего орёшь?

А он мне в ответ:

– Я знаю, кто ты.

Я почему-то спросил, кто.

И тут этот кабан как закричит:

– Жид!

Меня как будто кувалдой по голове грохнули. Язык отнялся. Многие слышали, и я видел, как некоторые осклабились. И главное, слышала Верка, самая красивая девчонка в школе.

Вчера на медосмотре каждого пацана подзывали к столу и заполняли анкету. У нас в классе все оказались украинцами, кроме длинного Вальки и меня: мы оказались русскими.

Когда мы выходили, длинный Валька подмигнул мне и сказал:

– Мы с тобой самые умные.

Папа рассказал, что, когда его во время войны после месяца на фронте под Сталинградом отправили вместе с другими бессарабцами работать на шахту в Сибирь, какой-то власовец прицепился к папе, что он еврей, и они подрались. Это было на краю шахты. Оступившись, власовец не удержался и упал в шахту. Папа был в ужасе.

Вокруг было полно народу, шахтёров. Кто-то похлопал папу по плечу и сказал:

– Идём.

Больше никогда никто не вспоминал об этом случае.

Я спросил папу:

– Приходилось ли тебе стрелять в немцев на фронте?

Он ответил:

– Приходилось.

Я говорю:

– И они падали убитыми?

Папа сказал:

– Не знаю, – и перевёл разговор на то, как, будучи страшно голодным во время войны, съел полную кастрюлю варёного лука.

Его потом стошнило, и он вырвал всё. С тех пор он на варёный лук даже смотреть не может.

А мама возразила, что у них, во время блокады Ленинграда, такое блюдо считалось бы деликатесом.

Переходим в другую школу. Будем учиться теперь одиннадцать лет. Вот не везёт!

Сегодня мой друг мне сказал, что за мной «гоняется» одна девчонка. Потом добавил:

– Ты, вообще, хороший пацан, если бы не… – и замолк.

На пляже познакомился с курортницей, Олей. Тоненькая, с глазами, как море. Она только мне доверила смазать её кремом от загара.

Пока смазывал, она успела прощебетать и всю свою родословную, и что мама у неё русская, а папа калмык, и еще многое другое.

Вдруг этот одноглазый придурок говорит:

– Калмык?!

Оля ему:

– Калмык. А ты что – националист?

Он отвечает:

– Нет. Я люблю все национальности, кроме жидов, которые вечно дрожат.

Я сказал, что пойду в туалет, и ушёл с пляжа. Больше Олю я не видел.

Наконец-то понял, почему в свободно падающем на Землю лифте наступает невесомость. Потому, что сила тяжести в том и проявляется, что лифт и все предметы в нём, падают.

Для того чтобы медленно поднимать вверх какую-либо массу в таком лифте, нужно лишь небольшое усилие для замедления этого падения. Если же лифт не падает, то для такого же результата нужно сначала приложить усилие, полностью препятствующее падению массы, а затем добавить к нему ещё небольшое усилие.

Подрался с Джоном. Он меня толкнул в классе. Я упал, вскочил и в ярости ударил его кулаком в скулу.

Потом, когда мы помирились, Джон сказал мне:

– У тебя было такое зверское лицо, что я просто опешил. Поэтому и не дал сдачи.

Теперь ясно, почему космический корабль вращается вокруг Земли и не падает на неё. Дело в том, что, на самом деле, он всё время свободно падает на Землю, но никак не может упасть, так как касательная к орбите скорость всё время поднимает его ровно на столько, на сколько он упал. Поэтому-то в таком космическом корабле и невесомость, как в свободно падающем лифте.

Выпускной вечер. Почему-то тоскливо. Теперь поеду поступать в институт. В этом году два выпуска: десятые и одиннадцатые классы. Конкурс будет дикий. Хуже всего, что как раз во время экзаменов в институт будет чемпионат мира по футболу – фиг посмотришь.

Папа рассказывал, как он потерял полноги. В 1942 году, после месяца боёв на фронте у ст. Карповка, что под Сталинградом, всех бессарабцев, и его в том числе, сняли с этого фронта и послали «отдохнуть» на три года в сибирскую шахту.

В 1945 году опять взяли в армию и направили к границе в Забайкалье. Там его и ещё несколько солдат отправили на боевое задание и при этом «забыли» сказать, что по дороге есть своё же минное поле. Конечно же, они подорвались на мине, и осколок попал папе в ногу.

Только в 1946 году попал в Иркутский госпиталь, но было уже поздно: гангрена – пришлось отрезать нижнюю часть ноги.

– Зато, – добавил папа с улыбкой приятного воспоминания, – отъелся: шея была шире головы.

Ленинград не такой, как я думал. Мрачнее. Общежитие грязновато.

Кроме меня, в комнате ещё трое. Один – кубанский казак, который почему-то воробьёв называет «жидами». Другой – с хорошим музыкальным слухом – всё время выбивает пальцами на столе «восьмёрку» (от него и я научился). А третий – всё время мне говорит:

– Ты, вроде, русский, а нос у тебя нерусский.

Каждый вечер в доме напротив общежития какая-то молодая женщина в ярко освещённой комнате, стоя лицом к окну, снимает с себя лифчик, и множество абитуриентов с радостным оживлением комментируют это событие. Абитуриентки тоже комментируют, но с возмущением и завистью.

* * *

Оторвите меня билетиком, Бросьте в ящичек «Для использованных…»: Я хочу полежать отогреться там От вконец надоевшей осени. Заверните меня в обёрточку, Прицепите на ней наклеечку, Что я зла накопил лишь горсточку, Что я жизнь собирал по копеечке.

* * *

Пораскиньте своими кудряшками, Разудалые боги древности: Ну зачем вы такими зигзагами Изукрасили род человеческий?

Крохотное, но едрёно-ядрёное напутствие начинающим коричневеть садистам

Значит так. Начинайте с несложного: Пристрелите пару евр е истых (Коли нечем стрелять, то повесьте их. Для потехи – и за ноги можно). А теперь о интимном: пытайте по-разному. Без «банала»: себя ж услаждаете. Например, если иглы под ногти втыкаете, То потом нестандартно выбейте глаз ему. Получив же влюблённую пару, Хорошо бы связать их вместе. Пусть попялят на дружку «фары». Постарайтесь держать их так с месяц. В каждом деле нужна капля дерзости, Ну, чтоб жизнь была бывам в радость. Не достигнуть садисткой свежести, Не любя страстно делать гадость.

Не поступил. Тошно. И стыдно перед родителями. Надо было набрать 15 из 15, а у меня только 12. Возвращаюсь домой.

Дадут ли на следующий год ещё раз попробовать?.. Или заберут в армию?..

* * *

Уберите свои датчики! Что карманите в моём сердце? «Подъевреивал» я удачу, А «съевреил» в котёл дверцы.

Приехали в село на комбинат провести телефон для директора. Дядя Саша (так я называл старшего надо мной смуглого, высокого, симпатичного монтераеврея) попросил секретаршу-нацменку, которая, приняв его за своего, уже начала с ним заигрывать, сказать, что приехали монтёры, и назвал свою фамилию. Она зашла к директору…

…Вышла оттуда с надменным лицом и произнесла:

– Директор сказал, что сегодня не надо, а завтра пусть пришлют кого-нибудь другого.

Вышли на улицу – по радиоточке Ойстрах играет на скрипке. Дядя Саша говорит:

– Вот умел бы ты так на скрипке играть – не работал бы монтёром. Жлобство, пьянь, похабщина.

На следующий день еду в то же село с другим старшим. Он, дыша на меня перегаром, цедит:

– Что не пустили его? Чтоб знал, как дурить нас, православных. Правильно?..

Вернулись из села, а во дворе управления стоит жена «телеграфного столба» и жалостливым голосом мне:

– Синок, цеж воно… на вашому жидивському кладбыщи… багато памъятныкив побилы».

Вновь плацкарта в Ленинград. Только успел отвертеться от советской армии – израильская преподнесла сюрприз. С одной стороны приятно: за шесть дней размолотили кучу арабских армий. А с другой – теперь опять, наверное, фиг поступишь в институт.

Поступил всё же! Правда, если б не лучеглазая красавица, Марина, то сейчас было бы неизвестно: устная физика – 5, устная математика – 5, а в письменной математике – решил все задания правильно, но в последнем, когда отпущенное время уже закончилось, я впопыхах написал неправильный ответ.

Однако теперь поступил наверняка: простили ошибку!

До сих пор я думал, что еврейки не бывает красавицами: слишком умные… Ан нет! В ней – и то, и другое.

И бывают, видимо, также еврейки с тем, но без другого… Или без того и без другого…

* * *

Волны задницей прибоя Давят зыбкость берегов. Солнце раскалённо воет, Тучку светом проколов. И застывшим коромыслом Жрёт сверкающую синь Ослепительная птица… Жизнь – борьба, куда ни кинь.

Опять общежитие. Опять четверо. «Старик» – двадцативосьмилетний студент, любящий выпить и «вслепую» легко выигрывающий у меня в шахматы, хотя я считал, что играю неплохо. Коля – не по годам задумчив. Основное положение – горизонтальное. Особенно, перед экзаменами, которые, по его мнению, нужно переждать, как пережидают осень или зиму. Толик – умён, высок, замкнут, с затаённым желанием «пробиться». Может на спор съесть за один присест девять эклеров. Ия – неруссконосый еврей, у которого, как выяснилось из походов на «подкормку» к родителям Марины, от смущения пропадают все мысли, и начинает жутко бурчать в животе (до такой степени, что однажды дядя Миля, отец Марины, подмигнув Марининой маме, тёте Зине, повёл меня прямо из-за стола в туалет).

Ночью приходили две проститутки. Одна подошла к Старику, а другая ко мне, стащила с меня одеяло и спросила, как меня зовут. У меня страшно забурчало в животе…

Потом Старик выяснил, что они ошиблись дверью: их пригласил Славик, красавец, сексуальная гордость института, владевший папой – секретарём обкома в Белоруссии.

Старик пошёл их проводить и заодно, может, выпить. Утром он рассказывал, что «девочки» подрались из-за того, кто будет спать со Славиком, а кто с ним, Стариком. В результате обе спали со Славиком и остались довольны.

Подружился с Димкой из нашей группы. У него мускулатура, как у Тарзана. Качается штангой. Полощет нос солью. Говорит, что в детстве был очень хилым. Иногда подрабатывает тем, что достаёт на спор задницей потолок в узком коридоре общежития.

Сошлись на том, что оба любим пофилософствовать.

Всё в порядке, мои дорогие. Дождь всё также стучит мне в окно, И его косолапые ливни Нашептали мне это письмо. Разве мало на свете печалей? Разве мало их было у вас? Что ещё бы вы мне рассказали? Что ещё бы спросить мне у вас? О себе и пис а ть-то противно. Я всё так же здоров и умён. Поглощаю в обед витамины, Зубы чищу всегда перед сном. А у вас как? Всё так же тоскливо? Тяжело и вставать, и уснуть? И купаться опять без отлива? И смотреть кинеск о пную муть? «Старичочки» мои золотые, Я-то думал, что всем помогу. Я ведь думал, что всех осчастливлю. А выходит – я лгу, просто лгу. Ну да ладно, всего не распишешь. До свиданья, знакомым «привiт». Помогай им, сестрёнушка. Слышишь?  Всех целую. Ваш сын, Леонид.
Глаза, как у коровы… Седые кудрев а … Так организм здоровый… Вот разве голова?..

В голове муравейник: раньше науки разделялись. Понятно было, где математика, где физика, где химия.

Углубляясь-расширяясь в своих познаниях, я не мог понять умнею я или глупею.

Химия, внедряясь в электронные оболочки атомов, превращалась в физику; физика, заполучив теорию относительности, вместе с пространством принимала облик геометрии-математики, которая симметрией, экспериментами теории вероятностей, выводом законов сохранения, опять становилась физикой, уже неотличимой (со своими квантами, элементарными частицами и причастностью к космологии) от философии.

Непонятно было, где кончается физика и химия и начинается биология. Где кончается биология и начинается история.

* * *

Кто пуст, тому в толпе привольно: С толпы по слову – м о зги полны.

* * *

В познании горе? Счастье в невед е ньи? Угрюмым кажется нам мир, когда простейшее явленье Доводит нас до утомленья.

* * *

Друзья, скажу вам кратко я: «Кто травит речи сладкие И рвёт слонов в словесной м у ке, На деле убивает муху».

* * *

Великий Гейне, хворост строф Подкинь мне. (Полных тайной грусти). Я из него нажгу костров, И ангел в рай меня пропустит.

* * *

Бойтесь, бойтесь скуки: Т и хонькая жуть Соблазняет, сука, З а живоуснуть.

Старик «вылетел» со второго курса и скрылся в извилинах Дальнего Востока. Коля дотянул до четвёртого. Толик и я пока задержались.

Надя сказала, что если бы я не был «такой хороший парень», то не дала бы себя целовать, и уж тем более в обнажённые груди.

Когда же разговаривая шли по лестнице в общежитии, я сказал (по поводу покупки шпаргалок), что жалко выбрасывать деньги на такую ерунду. Она в ответ засмеялась:

– Ну ты прямо как жид. Терпеть-ненавижу.

Я остановился и спросил:

– Что?

Надя встрепенулась и покраснела:

– Ой, извини. Я забыла. У моей сестры муж – полуеврей, и ничего – хороший человек.

Выявил ещё два своих недостатка: если не выучу по нотам, то часто неправильно пою мелодию, а когда кушаю – из носа течёт (короткое замыкание что ли в голове между слюнявым и сопливым нервами?). Оба Надя мне подметила: «Ой, ты же фальшивишь». Ив тот же день: «Ты всегда шмыгаешь носом, когда кушаешь».

Сегодня Джон приходил. Он учится тоже в Ленинграде. Потом Надя мне сказала, что Джон «шикарный парень».

А про Вову она заметила, что «он ей очень, ну просто очень, нравится». Интересно, к какой категории он относится: сексапильной, хорошей или шикарной.

Оказалось, что Вова – «симпатичный парень». Итак, я теперь знаю такие градации мужских достоинств: сексапильный мужик, хороший парень, шикарный парень, симпатичный парень и хороший человекоеврей.

* * *

Обожди, я тебе отомщу. Научусь только вот не любить. Научусь только вот не жить И мученья в пустяк превращу. Я пойду пожалуюсь морю. Причешу его серую гриву. Нагрублю животу его с горя. Нахлестаюсь прибоя-пива. А потом забалдевшийи синий, Под ракушечий хруст кудрявый, Буду хлопать по спинам дельфинов, Буду в солнце глядеть, шалаву.

* * *

Когда осенний небосвод Устало чертят листьев длани, Душа взволнованно бредёт По улочкам воспоминаний. За поворотом дом мой, кров. В нём грусти, и веселья даты. На клумбе с надписью «Любовь» Прочту всех глупостей цитаты. Брожу по лужам простоты, По кирпичам непониманий. Вот бочка: в ней мои мечты. Открыл – и поминай как звали. Когда очнусь, – облезлый клён Кивает в такт дождю и веку. Как будто понял странный «сон» И всё прощает человеку.

* * *

Не всё ли равно вам? Из праха ведь вы. Сегодня вы живы, а завтра – увы. Сегодня вас греют любовью и лаской, А завтра убьют равнодушия маской.

* * *

Сбывается пророчество: Стучат, стучат колёса, Я еду в одиночество, И жизнь мою заносит Останками несбывшихся надежд и упований, Обломками разбившихся каравелл мечтаний.

Перешёл в другую комнату. Теперь нас три с половиной еврея: я, Люсик, Илья и колоритный Саша, то ли узбекский еврей, то ли еврейский узбек из Бухары, который если чему-нибудь удивляется, то говорит гортанно:

– Э!.. – и надолго замолкает.

Люсик и Илья из одного местечка. Люсик рассказывает, что в детстве не говорил на русском – только на идиш и на украинском. Он не любит евреефобов, но и сам не евреефил, посему часто предупреждает меня:

– Евреи – плохой народ.

Илья любит искусство и умеет усыпать почти мгновенно после принятия горизонтального положения, не договорив начатой фразы. Несмотря на всё, обладает хорошей памятью.

Уже привык, что границы между науками расплывчаты и условны. И уже спокойно отношусь к тому, что для оценки всех моих высказываний достаточно нуля или единицы Булевой алгебры. Что куб памяти электронной вычислительной машины совсем не похож на выкорчеванный мозг.

И даже к тому, что мы расстались… Видимо, «хороший парень» и «хороший» человекоеврей не чета просто «симпатичному парню».

* * *

В твоих глазах я прочитал разлуку. «Прощай! – но говорю в закрывшуюся дверь. — Благодарю тебя! И вот такая штука: Был я несчастлив – счастливя теперь».

Итоговые оценки получились вполне приличные. Только коммунизм у меня получился не совсем научный. И, видимо, как следствие, политэкономия. Это логично. Но как связаны с коммунизмом теория механизмов и теоретическая электротехника?.. Пока не знаю… Теперь дипломная работа.

Этот руководитель моей дипломной работы с блудливой фамилией или ничего не знает, или не хочет знать: даже литературу не сказал, где достать. Почти ничего не могу найти по этой теме. Изобретаю сам.

Сейчас, когда я уже получил тройку по дипломной работе и увидел ухмылку моего руководителя, до меня дошло: мои итоговые оценки были настолько неплохие, что, если бы я получил пятёрку по дипломной работе, то меня, еврея, не ленинградца, пришлось бы оставить (при распределении на работу) в Ленинграде: спрос был велик.

Унизительно. Но главное, опять стыдно перед родителями, перед дядей Милей, перед тётей Зиной, Мариной, Витей и, вообще, перед всеми: умный-умный – и обкакался… Скажу, что четвёрка… А может – не умный?..

На комиссию по распределению пошёл в старой, рваной футболке. В знак протеста.

Та, с которой я расстался, увидев меня, только и произнесла:

– Ты чего?!.. Комиссия тоже удивилась, но «сделала вид». В итоге получился Ярославль.

Люсику же присудили Тамбов, а Илье – Владимир.

Военную практику на кораблях отменили. Осталась просто практика. Мою спиртом накопители на магнитных лентах и ничего не понимаю в мигающих лампочках вычислительного центра завода. Но зато есмь провожаемый уважительными взглядами работников, когда везу бутыль со спиртом со склада.

Чтобы не отупеть, начал читать книгу об алгоритмах и рекурсивных функциях. Так я кажусь себе умнее: если уж ни фига не понимать, то хотя бы на более высокомуровне.

Практика закончилась. Я вновь в Ленинграде. Получаю дипломные «корочки».

Выпускная вечеринка. От Кати исходил такой аромат, смешанный с грустью расставания, что я поцеловал её в губы. Она ответила… Кое-кто смотрел на нас завистливым взглядом.

* * *

Еврей ли тебе половина? Катя-Катюша, прости! Не отыскать славян и на На захмелевшей Руси? Что ты нашла в этих грустных Карих семитских глазах? Римскую месть захолустью И унижения страх? Уж не снести мне вторично Эту любовь-нелюбовь. Искари о това притча Завтра пом я нется вновь?.. Снова появятся толпы, Грустно бредущих людей, Газовой камеры сопла, Крики – и плачи детей?.. Вечное это скитание Не для того ли дано, Чтоб не забыли страдания?.. Впрочем… То было давно.

Странно. Евреефобии «достаточное количество», жлобства – тоже, рожи краснопьяные «цветут» в метро, и на улицах сыро, холодно, иногда грязно. Но расставаться с Ленинградом тяжело. Ощущение, что был долго знаком с красивой женщиной, сквозь грязные лохмотья которой просвечивал стройный силуэт…

Теперь по этапу. В Ярославль.

Перед обитыми оцинкованным железом дверями отдела кадров круто развернулся и пошёл сел на пыльной обочине напротив завода. Чего я испугался, ведь был уже здесь на практике?.. Просто понимал, что студенческие годы закончились, и не мог в это поверить…

Потом всё же зашёл…

…Прощай, Свобода!..

Работаю инженером, то есть опять же: мою спиртом накопители. Удивительным образом соседи по комнате в заводском общежитии напоминают Старика и Колю: один – умница-алкоголик, другой – не в меру задумчив. Может, просто вероятность велика?..

Переписываемся стихами с Мариной. Она ещё и неплохо сочиняет.

Приехала сестра и весьма полная, глазастая молодая еврейка с лицом «луны на небосклоне». Мне стало грустно: жалко их – вдруг замуж не выйдут?

Договорились с этой глазастой переписываться.

* * *

Два чувства знаю я: иронию и жалость. Союз их странный, оказалось, Родит в мозгу нелепейшие слухи, Что близок, криво шкандыб а ясь, Незрим, но верен миг разлуки.
Действие первое. Он: Грей плыл к Асс о ль, Как вдруг Нептун надул щеку, Икнул, ругнулся, Сел, поудобней развернулся… И понеслась… Так лист осенний кружит вальс, И даже Архимед не скажет, Где этот лист на землю ляжет. Действие второе. Она: Ассоль ждал а , лишилась снов И думала, гоняя женихов, кляня стихию: «Не все дождутся Алых Парусов, Но синие – ведь тоже неплохие?».

И прекратилась одна переписка.

И началась другая.

И договорились встретиться вновь, но в Ленинграде.

И Димка спросил:

– Ты хорошо подумал?

И я ответил:

– Да.

И была помолвка.

И учила меня танцевать вальс Лена с глазами цвета дыма.

И была опять война в Израиле.

И была свадьба.

И поехали жить в Ярославль.

И жили там.

И уехали оттуда.

И прошёл год.

Давай-ка прикинем, давай-ка припомним, Как пр о жили жизнь мы семьёю своей. Любили. Любили?.. Кутили?.. Кутили. Квартиры меняли, как ц ы ган коней. Прописку и мясо искали подолгу. В театры ходили и писем ждал и . Шутили?.. Шутили. Грустили?.. Забыли. Выходит, что жили мы, как короли. Ну что ж, коли так, то пусть будет не хуже Нам в новых, идущих навстречу годах! Открыли?.. Открыли. Налили?.. Налили. Так выпьем, чтоб было всё именно так.

И прошло ещё время.

И жили в Аккермане на съёмных квартирах.

И работал я инженером.

И никак не мог понять инженер чего я.

И искал я другую работу.

И устроился на строящийся завод.

И был там тоже инженером.

И родился сын.

И назвали его Михаил.

И ещё называли его: Мишутка, Мишушка, Мишулька, Мишулик, Махрютка, Мышастик, Маняшка, Масик, Масюха, Мышонок, Гайгайгаечка, Мишунтик-Кузюнтик, Мишулька-Кузюлька, Букалка, Масёныш, Махрюшка, Махрюнтик, Малыш, Малышик, Масёнок, Зайчонок, Зайчуха, Лапушка, Цыплёнок, Геракл; Граф де ля Пись де ля Пук де ля Как Герцог Нарыгай-Навоняйский; Писюшка, Кузёныш, Волосатик, Мальчишечка, Солнышко, Черноглазик, Глазастик, Чмокалка, Глупыш, Роднулька, Лягушонок, Человечек, Моё родное Существо, Мой родной Мальчик, Маленький мой, Сыночка…

И стал повелевать он сердцем моим, и умудрил его.

В 9 часов 40 минут 7 июля 1976 года. Вот когда родился этот человечек. Вес – 3100 грамм. Рост – 50 сантиметров.

Утром я пришёл в роддом и услышал:

– Ваша жена – уже нормально, а ребёнок выживет или нет – не знаем.

Мир стал чёрным. Нет! Не может быть! Как же это?! Я ведь шёл сюда с надеждой на счастливую весть!

Вчера вечером я отвёл жену в роддом, так как уже прошли все сроки. У неё были сильные отёки и другие проблемы, но я верил, что всё обойдётся.

Не обошлось. Видимо, мало было войны-блокады, папиного протеза, маминой неподвижности в кресле, бесплодных моих попыток им помочь с помощью заменяющих тело механизмов, еврейского унижения и унижения от осознания всё возрастающего комплекса своих недостатков. Нужно было что-то более убедительное.

– Суета… суета одолела тебя. Вот и всё: этот Круг завершается. – Я хотел быпокой. – Новый Круг, дорогой. Это всё, что тебе причитается. – Но когда же и где, отчего же и чем Завершится моё наказание? — Лишь молчанье в ответ… Верно, это был бред… Не стена – бесконечностьмолчания…

Приходили подробности со знакомыми и неизвестными сжимающими сердце словами: белая асфиксия, вакуум, тугое обвитие пуповины (еле сняли), нарушение мозгового кровообращения третьей степени, пневмония, тетрапарез, 20–40 (60) минут не дышал, нет (слабый) сосательного рефлекса, судороги, внутричерепное кровоизлияние.

Дома, оставаясь один, я метался от глубокого пессимизма к слабому оптимизму и от обоих – к неизвестности. Будет ли Малыш жить? Если да, то будет ли здоров? Если нет, то будет ли ходить, не будет ли полным инвалидом, и если не будет ходить или будет полным инвалидом, то будет ли всё это понимать?..

И лишь только одно я уже знал наверняка: эту кроху я люблю-жалею и, пока я жив, никогда, ни за что не смогу его покинуть.

Мишутке становилось то лучше, то хуже (хуже – по странному совпадению – всегда после приезда в роддом тёщи).

Через 14 дней, после очередного ухудшения, Мишульку с женой отправили в Одессу, в областную больницу (вот деление патологии новорождённых).

Круги продолжались: это была та самая больница, где лежала мама, где её забыли под рентгеновским аппаратом (врач сказал: «Можете подавать на нас в суд»), откуда она приехала полумёртвой лежачей и уже больше никогда не смогла ходить.

Я ехал вместе с ними и только теперь впервые увидел Мишушку.

Маленькое существо спало, чмокало губками и дышало кислородом из подушки. Чёрные бровки, верхняя губка выступает над нижней – вот и всё, что я запомнил с того времени.

И ещё жалость. Безмерную жалость-любовь, которая звенит во мне и до сегодняшнего часа, когда я пишу эти строки.

Потянулись горестно-длинные дни, в которые, приехав в больницу или позвонив по телефону, яс пульсирующим сердцем ждал, что скажет мне жена.

Тёща с какой-то ещё родственницей повадилась тоже ездить в Одессу.

Мишулику опять становилось то хуже (в том числе, из-за вспышек пневмонии), то лучше.

Иногда я слышал, как он плачет: басом, словно медвежонок.

В один из дней врач сказал, что нужна моя кровь, чтобы перелить Мишуньке. Я опять увидел моего сына: чёрную головку, бледное личико. Мой Человечек плакал: ему было больно, так как переливали в вену его височка мою кровь.

Сердце вновь разрывалось от любви-жалости. Слишком часто и слишком рано моему мальчику было так ужасно больно.

Бывая в этой больнице, я узнавал от жены о страданиях и смертях других детей, так же или по-другому больных.

Душа наполнялась горечью. Я не знал, что так много и так часто страдают дети.

После переливания крови Мишунтику стало лучше. Его посмотрел невропатолог и поставил диагноз: паралич всех четырёх конечностей. Говоря мне это, жена заплакала, а у меня в очередной раз заледенило душу.

Я не знаю – есть ли Рай, но Ад, безусловно, есть. Это та ирреальная реальность, в которой я «имею счастье иметь несчастье» жить. Правда, некоторые и даже очень-очень неглупые, вплоть до гениальности, люди считают, что жизнь – это прекрасный подарок.

Но ведь иногда то, что у одних вызывает боль, другим – приносит наслаждение.

Тост

(По мотивам произведений Омара Хайяма, Льва Толстого и кинофильма «Кавказская пленница»)

Будь весел!

Этот мерзкий мир —

лишь сна короткий бег.

Настанет смерти день —

проснёшься, человек.

Как хорошо, что не рождаются навечно!

Какое счастье, что живём короткий век!

Так випьем же за то, чтобы, не дай Бог, не

нашли средство для продления жизни!

* * *

В дебрях усталости вязнет наш ангел раск а янья. О безысходность усилий бьётся со стоном душа. Где же вы? Где же Ты? Суд и Месс и я страдания. Явишься ль, Боже, ск а лы сомненья круша? Но вращаешь рулетку Ты Непоспешно. И, видать, не дождёмся  Их, Что потешно.

* * *

Боже! Сколько сказано слов! Сколько спето! Но кому, для чего, почему?.. Ты Молчун: не даёшь никакого ответа… И не дашь?.. Никогда?.. Ни за что?.. Никому?..

* * *

Всё сказано уже. Добавить невозможно. Когда покажется, – родил ты новость-мысль, Со стула встань, оденься осторожно И к психиатру обратись.

Наконец настал день (24.08.1976 года), когда Малышика выписали из больницы, и мы приехали домой.

Махрюнтик очень плохо спал, нервничал: сопел носом и делал плавающие движения руками. Мы по ночам и днём качали его на руках. Давали ему бром, глютаминовую кислоту. Я видел, что Черноглазик очень болен, но верил, что теперь, когда он дома, и мы будем лечить его, ему будет становиться лучше и лучше. Он ел очень мало: ему было тяжело глотать (паралич горла), часто срыгивал, рвал, и, из-за всего этого, плохо набирал вес.

Когда мы начали его подкармливать (с трёх месяцев) молочными смесями, Маняшка немного поправился. Личико у него стало кругленькое, даже щёчки появились, хотя тельце худенькое оставалось (гипотрофия второй степени).

Фигурка же у Мишутки красивая, чисто мужская: таз узкий, плечи широкие, всё пропорциональное. Спинка и ручки волосатенькие (таким и родился).

Вот и теперь, когда я, наконец, нашёл время описать всё, что произошло, мы продолжаем лечить Мишульку.

Я завёл дневник его лечения.

То ли начался новый круг мучений, то ли старый продолжается: тестя засудили на десять лет за приписки.

Ко мне он относился хорошо, и я его уважал, но был мне непонятен и не вписывался в мои представления о евреях (несмотря на все предупреждения Люсика): любил выпить, покутить, «пошершеляфамить».

Написал письмо в Москву. Брежневу. С описанием нашего положения и просьбой помиловать тестя.

Вызвали в военкомат. Думал – заберут на сборы. Но завели в какую-то комнату с интеллигентно слащавым мужиком, который мягко предложил мне: или «стукачество» для КГБ, или то же самое. Короче, совершенно свободный выбор.

Что интересует КГБ? Да пустяки: всё подозрительное ну и, в том числе, если, может, кто в Израиль засобирался. Потом отпустил недолго подумать.

Вот думаю. И думаю я так: «Если скажу правду, то меня расстреляют, а если неправду – то повесят. Буду себе молчать. Может, забудут?».

Не забыли. Что-то я не припомню, чтобы Штирлиц что-либо забывал. Позвонили. Голос ещё интеллигентней стал:

– Ну что?

Я говорю:

– Да вот, думаю.

А голос:

– Ну-ну. Приходи завтра в военкомат, вместе подумаем.

Опять думаю. И думаю я так: «Откажусь?.. А как же мой маленький больной мальчик без меня?! Подозрительного у нас, – как точек в континууме теории множеств: вон даже воробьи подозрительно свободно чирикают (недаром их приличные люди из моей прошлой абитуриентской жизни «жидами» называли)… А про Израиль… Могу я хоть что-нибудь забыть, в конце концов?! Не Штирлиц же… Вдруг сумею повесить клипсы на КГБушки?.. Из «лапши»… При случае, может, и за тестя попрошу».

Пожар был на заводе. Говорят, что какой-то пьяный идиот забыл сигарету потушить… Жутко подозрительно: ведь в нашей стране пьянство и проституция уже давно искоренены (остались только умеренно трезвые и бл…ди)… Яи «настучал» про это… Всё было, словно у порядочных: на бумажке с подписью. «Начальники» молча взяли бумаженцию и, видимо, потом долго молча же материли меня. До такой степени, что я почувствовал себя матёрым внештатным агентом КГБ и стал думать, чего бы ещё нафантазировать…

…Видимо, отвязались. Уж очень долго не звонят. Может, поняли: судя по фильмам, там неглупые пацаны? А может быть, случайно, порядочный кто попался?.. Или ветры каких-то перемен задули?.. Или еще припомнят?.. Если до Троцкого добрались… На меня не то что ледоруб – маникюрную пилку пожалеют… Старой калошей прибьют…

…Тестя так и не помиловали.

Я сегодня ударил ладонью по щёчке моего Малыша! Он не открывал рот для еды. Сжал губы, и всё вылилось на него и на пол.

Мишулька горестно заплакал, и я ужаснулся тому, что сделал. Такое – Б-г-Мироздание никогда не простит!.. И я себе не прощу!.. Что это?.. Что это?! Само действие – это древний инстинкт ярости. Но что за монстр заставляет меня терять контроль над яростью?!

Махрюнтик начал гулить! Я игрался с ним. Вдруг он засмеялся в голос и сказал сначала: «Бу-у!». А потом: «Гу-у!». Я был вне себя от радости. Вновь затрепетала маленькая свечечка надежды.

Женя вышла замуж и уехала в Ленинград. Папе с мамой теперь одиноко. И тяжелей.

Получили квартиру от завода. Девятый этаж. Но к дарёному «бал-коню» можно и на иногда работающем лифте подняться.

Теперь, когда родилась у Жени с Мишей дочка Зоя, родители повеселели.

28 ноября 1979 года. 10 часов 20 минут. Сегодня родилась дочуля Анна (Анюля, Анюха). Слава Богу! Здоровая! Вес 3100 грамм.

И стала тоже повелевать она сердцем моим, и умудрила его.

Возможно, метод Мироздания-Б-га – это метод проб и ошибок… Мы так же виноваты в наших поступках, как заяц из старого анекдота «Ия, и не я» (или «Кто разбил окно в туалете?»). Заяц, которым волк разбил окно лесного туалета.

Сидел кормил Мишунтика. Вдруг раздалось страшное шебуршание и сопение. Пока я соображал, что бы это могло быть, приползла на четвереньках Анюха и радостно стала глядеть на нас. Мишутка тоже смотрел на неё своимиудивлёнными маслинами. Было хорошо.

На улице Мишулька нервничал. Все мышцы его задеревенели. Люди смотрели на нас. Мне стало стыдно, и я насильно согнул ему ножку…

Опять этот жуткий монстр! Кажется, я начинаю догадываться, кто он…

Но тогда Мишутка вдруг успокоился.

Перешёл на другой завод: родич предыдущего.

Тесть умер в тюрьме. Он был сердечник. Жена поехала за телом. Я остался с детьми.

Мама плохо себя чувствует. Вода в лёгких. Вчера, когда уходил домой, она, изнемогая в кресле, исподлобья, с помутившимся от боли взглядом, выдохнула мне:

– Убейте меня!..

…Мама умерла… Мамаумерла!..

Плачу сам и опять вижу, как плачет папа. Второй раз… Второй ли?.. Последний ли?..

* * *

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Мама, мама, мы не плачем… Это капельки дождя… Что тебе не больно – знаем… Только пусто без тебя… Ты для нас и Ум, и Честь, И страдания не напрасны, Если «сытым» стало ясно, Что «голодный» тоже есть.
Работа тяжкая души окончена. Лежит уже не человек – предмет. Душа в отгулах, и онибессрочные (?)… Но что это: вопрос или ответ?..

* * *

«Жизнь прожить – не поле перейти», А по мне – пройти через дурдом. «…Грезит конопляник… над… прудом» — Обо всех, что Смерть взяласьспасти.

Случайность или что-то большее? Поменяли две двухкомнатные квартиры на первом и девятом этажах на однокомнатную на третьем этаже (для папы) и трёхкомнатную на втором (для нас). Да ещё в одном доме. Если случайность, то очень маловероятная.

Я видел Его: Он прекрасен. Жест о к – и сама доброта. Коварен, правдив и ужасен, Могуществен… но не всегда, Ведь слаб, словно малый котёнок. Так любит, что можетубить. Он вечен, везде Он. Отец и Ребёнок, И Дух… но и может не быть.

Мишуткино состояние не улучшается. Я теряю надежду.

Душа болит и подавлена.

Конечно, виноват я. Увидев большой автобус, папа слишком резко повернул вправо руль. На дерево. Ая, взявшийся подстраховывать ещё неуверенно ездившего папу, вместо того, чтобы потянуть ручник, начал выворачивать руль влево, из папиных, судорожно вцепившихся в него, рук. Не успел вывернуть. Прямо в дерево и въехали…

И монстр тут как тут: вместо того, чтобы ругать себя, я начал ругать папу. На папу жалко было смотреть…

О монстр мой – враг мой!

Я, папа и сестра сидели рядом с Мишуткой. Женя в разговоре сказала:

– Ты думаешь, что тебе хуже всех.

Я вспылил, и мы поругались. Краем глаза я видел, как папа изменился в лице. Он не ожидал этого. Мы с сестрой никогда до сих пор не ругались. Ему было больно.

…Прошло время, и только теперь я в состоянии рассказатьэто…

Мишушка не дышал… Я дотронулся до него, и он задышал…

Срочно поехал за кислородной подушкой…

Когда я вернулся… моего мальчика уже не было… Его тельце стало совершенно холодным…

1 апреля 1982 года Мишутка умер…

Не понарошку – всерьёз…

На часах было 16:00.

Опять мы сидели вдвоём и плакали: я и папа…

Когда я нёс Малыша в гробик, окружающее было почти неощутимым, и только руки мои пронзительно чувствовали не живую теплоту моего сыночка, а холод маленькой легкой досочки…

И разбил он сердце моё, и умудрил его.

* * *

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Что же это?! Что я не сумел? Что же просмотрел, неугадал? Почему тогда я опоздал Сыну жизнь вернуть?.. Иль не посмел?! «Сдунута ольховая» Миш у шка.  Рухнул мир души его и мой. Где тебя искать теперь сын у шка? Что мне делать, мальчик мой родной?! Мама, береги его в том кр а е, Где я должен, должен вас найти! Я теперь быстрее умираю: Каждый миг – скачок к вам на пути. «Так устроен свет…» – поётся в песне. Сложный, странный и жестокий мир. Кто его придумал, неизвестно, Столь легко уничтожаемый… Светит в ночь души луна надежды: Кажется, что я сейчас проснусь — Бабушка, целуя внука нежно, Скажет: «Бегай. Я сейчас вернусь»…
Посмотри: На голубой дороге, В небе, серебрятся облака… Маленькая мёртвая рука… Ты меня не слышишь, моя кроха…
Мой малыш – чёрных глаз удивление, Ты своею короткой судьбой Заработал (не мне ль?) искупление И себе бесконечный покой. Философий скрестились сомнения, — Разрубая их узел тугой, Я надеюсь – твоё вознесение Возвращением будет домой.

* * *

Столик тот, который справа, Тоже танцы заказал. Эх, друзья! Встряхнём задами! Сытость брюх обрушим в зал… Там, вчера, как жилка тонкий, Умер мальчик лет шести… – Мне паштетик из печёнки И салатик «Ассорти».

* * *

Я смеюсь, а слёзы льются. Я пою – душа скорбит. Суждено вам не проснуться — Мне же – м а яться и жить.

* * *

Я тоже ведь должник — Мои долги похлеще: Я сыну должен… жизнь… И маме… должен нежность…
– Не смотри на меня укоризненно, Мой малыш… Я ещё, к сожалению, бодрствую… Ты ведь спишь… Я ещё этот мир вышагиваю… В никуда. И конечно, нужна мне пища — И вода. Но когда от телес грешащих отстранится душа, тогда… Непременно с тобой она встретится… Слышишь?.. – Да…

И вот теперь… Теперь я прихожу домой… Вижу пустую постель, на которой когда-то лежал мой сын… Его вещи…

Нет… Не могу поверить… Не могу…

Почему она поехала с этими грузинами на пляж? Ведь не так давно умер Мишутка…

Тоже любит покутить?..

* * *

Непостижимость привыканья… Сердец устойчивый туман: Чем чаще видимся, Тем такт желанней, И меньше верим мы, И больше ран.

Он казался мне больным, но вечным: старик-фараон «всея СССР». Но это было не так…

В городе Ирпень, недалеко от Киева, заказал памятник Мишутке… Гранитный… Ставить буду сам.

* * *

Десять лет… Нелёгкая дорога злой судьбы досталась нам в удел. Что осталось от весёлой песни, той, которую когда-то пел? Растерять успели мы не мало… Сына своего не сберегли… Цепи срезаны, что к жизни привязали, «Сдунутой серёжкою ольхи». В океане горя утопая, Дочкин остров удалось найти… Что ж, давай, его не покидая, Жить-терпеть к Мишульке на пути…

* * *

Знать, притворялся я, что жизнь важна, «Дрезж а » струной, в созвучья лез… Смерть одиночества мне не нужна, Но, видно, я ей – позарез. Инстинкт и случай властелины судеб — Мы вечно притворяться будем.

Папа и тёща съехались. В нашем же доме. В двухкомнатную квартиру. Было неприятно, но я ничего не стал рассказывать папе…

Чтобы не подумал, что я желаю его одиночества.

У Жени с Мишей родился ещё один коренной ленинградец – Игорёха.

Я всё устанавливаю Мишунькин памятник. Ещё немного.

Неожиданно приехал Люсик. Помог мне установить основание памятника.

Вчера поднял лебёдкой стелу памятника, залез под неё и почистил её дно. Не успел вылезть, – стела грохнулась на землю. От запоздалого ужаса в голове промелькнуло: «Около тонны… Мгновенно кончились бы все мучения… Как Анюха без меня бы?.. Совсем ей не занимаюсь… Папа опять бы плакал…»

Оказалось – один «зуб» в лебёдке был плохой.

Не первой свежести фараоны меняются один за другим.

Страна не успевает строить пирамиды.

Партия и народ в растерянности: непонятно, кому поклоняться.

Папа жаловался, что тёща дико храпит, и он не может спать. Я сказал, что знаю это. Он удивился:

– Почему же не сказал мне? – и потом заговорил о том, что очень болит вторая нога (которая не на протезе).

…Опять понадобился доктор-время… Чтобы я смог сделать ещё одну страшную запись…

Папа покончил с собой…

В тот день он пропал… Моросил снег… Я носился по мартовской слякоти, разыскивая его… И едва нашёл… в подвале нашего дома… Содрогаясь и крича что-то, я вытащил папу из петли и стал делать ему искусственное дыхание… Но он был уже холодный… Совсем холодный… Как тогда – Мишутка…

Отчего?! Отчего?! Отчего?! Когда закончится этот поток смертей?! Эти круги… эти мёртвые петли?!

…Установил памятник папе. Доработал мамин памятник.

Чтобы были похожи.

* * *

Могилы, могилы … Спокойные лица На нас с фотографий глядят. Теперь уже можно угомониться: Вовек не вернуться назад. Да, мы иногда на погост забегаем, На прах перегаром дыша Мелькающих дней. Постоим, повздыхаем… И – в бег, резво… к смерти спеша.
По берегу судьбы, избит, Один иду во тьму. И Тайна душу леденит: Куда? Зачем? К кому? Устану – преклоню главу Я на чужом плече… И уж не сам в бреду плыву… Куда? К кому? Зачем? А Вечной Истины синдр о м На всём, как тень и блик… Куда идём? Куда плывём? Зачем в нас мир проник?

* * *

Тот ругает меня – тот пугнёт… Невдомёк им – оглох я давно И в «прекрасную» страшную жизнь отчужденьем задраил окно.

Взрыв в Чернобыле… Мало кто в стране толком знает, серьёзно ли это или так: враги «на пушку берут»…

Утонул «Адмирал Нахимов». На нём были Саша и Стеллочка, родственники жены. Они погибли.

Саша, который вытачивал мне детали для установки памятника Мишутке… Стеллочка, которую я знал ещё малышкой…

…В стране началась перестройка…

Гласность показывает своё второе нутро: в открытую печатаются евреефобские статьи и книги. Тот же запах пронюхивается в радио и телевидении.

Если б «богом» был бы я… Вашу душу мать!.. Я бы резко этот мир Начал изменять: Увеличил бы на рубль пенсию… И улучшил бы снабжение персиками.

Привычно-непонятный мир тает на глазах. Понимаю, что надо «рвать когти». Но как оставить могилы мамы… Мишульки… папы?!

* * *

О суета сует, Мельканье серых дней. То блеск луны, то свет зари. Любимых силуэт Всё дальше, всё бледней. Тебе, природа, их – не повторить.

Какое будущее ждёт здесь Анюлю?! Не начнётся ли развал, гражданская война?.. Погромы?..

Нет, придётся уезжать…

Мама!.. Мишулька!.. Папа!.. Вы слышите?! Нет выхода!.. Боже!.. Как же оставить их?!

Куда ехать?.. В США?.. В Израиль?.. Ещё куда-нибудь?..

Штаты представляются большой гангстерской «малиной» (воспитание даёт себя знать). К тому же эта остановка в мафиозной «Римской империи»…

Израиль?.. Сионистичен или религиозен. Так нас закодировали. Но там ведь живут не Люсикины плохие евреи, а порядочные и храбрые израильтяне – люди Книги.

Написал письма в Израиль: в Сохнут и родственникам. С вопросом: «Можно ли будет в дальнейшем перевезти захоронения?».

Сохнут набрал воду в рот головы, а родственники зарыли её же в песок, успев перед этим истерически выкрикнуть, что если я такой, то сидел бы на месте, что Израиль из кожи вон лезет: и перевозит, и деньги даёт, и жильё, и работу, а он… захоронения. Кому они нужны, эти мёртвые? Могилы на хлеб не намажешь… Одни затраты…

Всё же решили – в Израиль. И ещё решили, что буду ездить (при каждой возможности) на могилы в Аккерман…

* * *

Евреи, шлем а зловы дети Шлемазлихи-мамы-Земли, Влачат по несчастной планете Упрямство, куда бы нишли. Живут, ненавидимы миром… Умны ли?.. Прон ы рливы ли?.. Но неуёмности вирус На Землю они занесли.
Где же, где же приземлиться? Время мчится, время злится. Нет душе моей покоя на Земле. И прекрасный синий остров в чёрной мгле. Сил осталось уж немного. Бесконечная дорога. Беспросветная тревога.
Не прощаюсь. Не прощаюсь! Не прощаюсь?.. Жёлтый парус Мне сигналы подаёт… Возвращаюсь. Возвращаюсь!  Возвращаюсь?.. Но меня уже никто не ждёт. Так мотаются по свету иудеи, лишь заслышат клич ужасный: «Вон, евреи!». И качаются по волнам йегуд и шки…

Может, скверные людишки?..

Прощания… Слёзы… Поехали… Москва… Прощания… Слёзы… Поехали… Чоп… Будапешт казался холодно-враждебным, красивым и непонятным, как сфинкс…

Приехали… Израиль… Встречали песнями… Доброжелательны… Неужели все они евреи?!

Ужас какой! То есть… Я хотел сказать: «Ужасно как интересно!».

В аэропорту какой-то совершенно секретный еврей попросил всё, как на духу, рассказать. Ну я ему и поведал эту «мансу» с КГБ.

Был и я простачок, и в те годы не раз Про ночной Тель-Авив слышал чудный рассказ, Как возил «йегуд и м» в Изра и ль тарантас… Тарантас назывался тот «Б о инг». И душа рисовала картины себе: Будто мчусь в Тель-Авив я на в е лосип е … На востоке царит Иудейский хребет И безумно прекрасен собою. Припев: Сладострастная отрава, золотой Ерусалим, Синагоги притулились меж церквями. Про тебя жужжат евреи н а д ух о м моим: «Йерусалим, Джерусал е м, Душа Страны и Град Святой – Йерушал а им».

Съёмная квартира… Утомительные, казённые слова: «мисрад клита»… «ульпан»…

Женя с Мишей решили покинуть Ленинград. Спрашивают, куда покидать.

А что ответить?.. Страной, вроде, горжусь. Труда и крови вложено много. Ну, работы нет… Так это «дело житейское»… Чёрная-то уж точно будет… Для тех, кто постарше и послабей… Без связей и денег… А те, которые посильней… Те могут и не напрягаться… Жильё вот есть… Что да, то нет… Потому что не своё… И стоимость его такая, что «не будем – о грустном»…

Жарко?.. Есть кондиционер… Правда, дорого и шумно… Арабы, теракты?.. Это уж, – почти точно, – временно… Всего несколько сотен лет… А может, даже и значительно раньше… В связи с землетрясениями… Какие ж теракты, когда никого нет?.. Евреи?.. Так возможно ж, не все плохие?.. И есть места красивые… Правда, могут отобрать…

В общем, страна замечательная, если бы не жара, землетрясения, арабы и евреи…

Сестра с семьёй решили всё же ехать в Израиль: Штаты слишком долго ждать, а Россия непредсказуема.

Ищу нормальную работу… «А лопатой по зубам не хочешь?»… Только чёрная… Иду в «нисрать клиту»… Дали курсы… Ещё поиски работы… На хорошую – то есть по специальности – уже старый… На замечательную, – по, откуда ни возьмись, протекции, – но такую, что из Израиля не выпустят, – боюсь: мне надо на могилы ездить… Пошёл на чёрную…

Тель-авивский завод дешёвых, но популярных, украшений… Я – помощник помощника гальванщика… Беседы о судьбах России и Палестины с арабами-палестинцами на корявом иврите…

С точки зрения Вселенной, прошло всего лишь мгновение, как Авраам ушёл оттуда, откуда Саддам уже насобачился стрелять по Земле Обетованной советскими «скадами»…

В противогазе душно…

Стройка… Я – электрик по долбёжке стен… Арабы-палестинцы… Беседы не ведутся: жарко, пыльно и тяжело…

Работаю электриком (почти не долблю стены) у частника… Еврей в вязаной кипе… Благодушен, местами набожен, но много не даёт…

Работаю и учусь на курсах техников персональных компьютеров.

Оказывается, техниками здесь называют тех, кто ремонтирует, а инженерами тех, кто разрабатывает. Иди знай: в СССР кличка и у тех, и у других могла быть одинаковой…

Учусь и самостоятельно. Под персональные компьютеры и программирование. Проклятые мои мозги вширь, по верхам, не берут – только вглубь – да ещё и путаются. Время уходит. Переучиваю русский и немецкий (про немецкий мама с папой наивно думали, что мне легче будет в школе, так как ближе к идишу) на, соответственно, иврит и английский… В школе действительно казалось, что было легче, вследствие того, видимо, что на идиш я знал около десятка слов, а главное, знал три его «источника, три составные части»: «киш мен тухес», «тухес блус» и «мах зих ништ нарес», потому и не «брал в голову» неудачи в изучении языка основателей научного коммунизма… Теперь же в моём органе мышления всё спуталось: то ли я немецкий на иврит переучиваю, то ли английский на русский перевожу?..

Появилась «своя», но принадлежащая банку, квартира в Лоде – «мегаполисе» наркоманов…

Путч в Москве… Сердце в пятках: вдруг не впустят на могилы…

Пронесло… Но партию жалко… «Оторвалась от коллектива»…

Борьба с банком-кредитором, чтобы выпустили – из страны так и не построенного демократического сионизма в страну зачаточной демократии – проведать могилы.

Первая поездка в Аккерман к могилам. Горько… Больно…

СССР «во мгле». Михаилу Сергеевичу обидно за державу. Мне тоже, но за три: за СССР, – что развалился, за Украину, – что отвалилась, за Израиль, – что маленький.

* * *

В кожаной куртке красиво, конечно, — но страшно. В кожаной куртке ужасно тепло, — да, ужасно . Кожу содрали с кого-то… как больно! А мы вот одели её — и довольны. Сколько бол е й в каждом шаге твоём, челов е че? Скольких живущи хмы к пользе своей искалечим?

Стройка в Лоде… Я на ней временный рабочий… Опять арабы-палестинцы… Однако и интеллигенция русская есть… еврейского пошиба, правда… Ну там… врачи, учёные, инженеры всякие… В общем, «отребье»…

«Килополис» – Азур, а я в нём вольным дворником промышляю: на свободе, то есть на улицах, метлой и граблями махаю…

«Продвинулся»: в магазине компьютеров техником значусь… по ним же… по «писюшкам»… Это на американский манер кликуха, а если по-нашему, так просто PC будет…

Что-то много стало попадаться «под руку» плохих евреев. То там обманут. То сям подлянку сделают…

Вспоминается Люсик…

Понятно, что капитализм есть власть рынка с кодированием мозгов толпы на товаро-развлекательную мораль. Практический же социализм есть рынок власти с кодированием тех же мозгов на безтоваро-властеобожательную мораль.

Досадно, однако, что ни Кобе, ни американцам так и не удалось построить социалистическо-демократический сионизм «в отдельно взятой стране». А всё, видимо, из-за разногласий среди евреев в интерпретации составленного в незапамятные времена одним «одарённым режиссёром» «Кодекса Строителя Сионизма». Одни там вычитали, что еврей еврею Друг, Товарищ и Брат, а другие, – что евреи евреям Врут, Товар и Блат.

* * *

(По мотивам произведений Владимира Маяковскогои Владимира Высоцкого)

Рассвет – закат, Рассвет – закат, Рассвет – закат И вот: Мне жизнь наносит сгоряча Смертельный апперк о т. Хоть я в гробу – ни круть, ни верть, И глазом не моргнуть, Но говорю всем: – «Се ля» смерть, Пора и отдохнуть. Пусть думал Всевышний, Мне тело круша, Что жить хорошо И жизнь хороша… Но: В нашей б у че, Боевой, вонючей, Станешь сам «д у че».

Миша сразу раскусил, где он оказался, и «запал»… Я – тоже, но с большим «дилеем».

Он с сестрой и детьми «потосовался» здесь некоторое время и мотанул назад туда, где «с платформы» говорили когда-то: «Это город Ленинград».

Потом, однако, стали говорить: «Это город Санкт-Петербург», – вследствие чего Миша, Женя, Зоя и Игорёха перестали понимать, куда они вернулись.

«Се ля ви». Я бы даже сказал резче: «Се ля жо»…

Ездил опять на могилы. Бедные мои, что же вы молчите…

Аккерман почернел… Наверное, от горя. Или от «незалежнiстi»?..

* * *

Как там, родные? Стёртые жизни дорогами, Под чудесами, над синевою небес, Как выживёте, будучи б о гами?.. Б о гами? Как вы живёте без нас? Как живём мы без вас? Вы не ответите. Знаю: в молчании — истина. Лучше – спою вам про наше житьё да бытьё. А мы живём, да не так, ох, не так, как предписано: Из десяти – ни одной… Каждый лепит там что-то своё…

«Задвинулся»: опять электрик, но уже по ремонту в зданиях… Арабы-палестинцы, инкрустированные евреями…

И вновь аккерманские могилы… И город того же цвета…

«Выдвинулся»: снова техник по «писи»-ам…

«Сдвинулся»: автомобильный электрик, в гараже для грузовиков и тракторов…

Уговорил моих съездить в Аккерман. Правда, через «Санкт-Ленинград»…

Питер набросил снежно-белую паранджу, чтобы скрыть раны перестройки, и был строен собой. Повидался с сестрой, Мишей и детьми. Зоя и Игорёха повзрослели. Пофилософствовал с Игорёхой над компьютерными играми, с Зоей – обо всём. Со всеми – о политике.

Потом был Аккерман и укор фотографий на памятниках…

Перебирал мамины тетради и записные книжки. У мамы есть неплохие стихи и заметки. Особенно, о войне, о блокаде Ленинграда.

Решил скомпоновать на компьютере из них её книгу, отпечатать и переплести. В четырёх экземплярах.

Анюха взялась помогать.

Квартира в Аккермане… И моя и не моя. Кладбище… Одинокий мой мальчик… И мама… И папа…

Волос крашен, нутро больное, Уже взрослая дочь. Над когда-то моей страною — Ночь.

«Променял» автомобильного электрика на случайно подвернувшегося «писи»-ного техника…

Анюхе-Квак у хе – семнадцать уже! Что это случилось, поверить «каш е » [1] . Ведь только недавно ходила под стол И всех вопрошала: «Ак у саес со?».

Анюле не до нас: «онауже в Париже»…

…Приехала – теперь Париж в ней…

Какого хрена я ляпнул там и тогда: в аэропорту, когда «съалинял» из СССР в «эрец» на п. м. жо. Воистину: язык мой – враг мой. Теперь ШАБАК привязался. Я им правду – они не верят. Как будто я им пророк какой-то!.. Ну, говорят, у тебя и нервы, бляха-муха. Давай, гони явки, пароли. Да уж, нервы у меня и впрямь точно, как у Штирлица: отростки нервных клеток. Хотел сказать им, что явка у меня в клозете моём, когда 23 февраля втихаря отмечаю, а пароль плохо пахнет, но подумал: «Вдруг не поймут юмора. Они ведь из Союза давно, а может, даже и никогда. Весь клозет в машкантаозной квартире переломают, пока улики будут искать»…

…Отвязались всё же. Видно, хорошо рассмотрели меня, и поняли, что у допрашиваемого с носом из «пятой графы» характер «нордическим» быть не может, и такой не то что двойным, но и одинарным агентом не потянет… Хотя, говорят, у них руки тоже длинные. Только, пожалуйста, – не старой кгбешной калошей. Как-нибудь красиво.

Израиль – Аккерман, кладбище – Израиль – Париж – Израиль. Круги… Круги… Сколько их будет ещё?..

Я выбрил чисто «фейс», Хотел помыть посуду, Я даже подавил желание убрать… Но что ей до меня? Она уже отсюда Умчалась на такси «Лекарства раздавать». Я весь остервенел, Но дочь сказала: «Тише! Поехал бы в «хан у т», Подарок бы купил»… Всё ж: что ей до меня? Она была в Париже. Ей сам Иль е вич Г. Чевой-то говорил. И тайную мечту Лелеет сердце в злости: Когда увидит дар, Что будем подносить, Возьмет её слеза, И  вдруг услышат гости: «Ах, ну зачем, спасибо. Тебе… что положить?»

Колыбельная для восемнадцатилетней дочки

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
Булат Окуджава

Повзрослела дочка: восемнадцать ей. И глаза серьёзней, и слова умней. И уже не скажем: «Мы не разрешим!». На собраньях в школе больше не сидим. Не обманешь сказкой о Добре и Зле: Нет ведь Доброй Феи на больной Земле. Что ж, всему на свете наступает срок… Но опять надежды тлеет уголёк: Уголёк надежды в золоте любви. Медальончик этот к сердцу прикров и . Пусть любовь дополнят глаз друзей пожары (Среди них, конечно, исобачьих пара). И душа светлеет, и слезится глаз, И Закон Булата действует для вас.
Всему свойсрок. Проходит время. Кассета Дж е ксона в пыли. Ник и тин с Д о линой «не в теме». Скучает Пастерн а к вдали. Язык другой уже усвоен, Что говорил им сам Творец. И уж вниманьем удостоен Другой писатель и певец.

* * *

Ты ещё молод а … Я ещё молодой… Было время: в «ещё» не нуждались. Жизнь казалась тогда Полной чашей вина, — Пить-пьянеть из неё не боялись. Но трезвела в пути «Голова во хмелю», Душ холодный судьбы принимая. И теперь уж другие я песни пою… Ну а ты?.. Впрочем, ты – не седая. Тем, кто сломан судьбой, Им уже не понять, Что для жизни есть мера другая. Ты – на белом коне, А я вслед за тобой, Но на чёрном коне, «молодая».

* * *

Хорошо ли, плохо ли, — Что прошло, то пр о жили. Задали ответы мы, Не найдя вопрос. Горечи и сладости. Год печаль – миг радости. И досада слёзная: Не вернёшь.

* * *

Что поделать?.. Жизнь проходит. Не вернуть. На усталом небосводе Грусти муть.

И вновь: улыбка мамы, смех Мишутки, ирония папы – на фотографиях памятников… Тихо здесь… Тепло… Как в раю…

Здесь благодать и тишина… Лишь птичья музыка слышна… Но в неизмученной земле, Под благодушным небосводом, Уже заложена война: Зла во Добре. Добра во Зле.
Я готовлю себе подлянку. Хочешь – слушай, а хочешь – нет. Я готовлю себе подлянку Уже пятый десяток лет. Не случайно и не халтуря, Я работаю каждый день. И не мог бы я сделать другую, И упёрся, как старый пень. Долог путь, но я не горюю, Ведь финала близк и огоньки, Где подлянка восторжествует, То есть я… «отброшу коньки».
Не бегут неуклюже Все евреи по лужам: До зимы не видать уж дождей. А эту пару в жарищу, В нашем Израил и ще, Угораздило на юбилей. Соблюдём же приличье, Сделавчинным обличье, Поздравлений букет поднесём: «Будьте нам вы здоровы, Сч а стливы – не то слово! Долго, долго живите вдвоём!». Но семиты ведь у шлы, Как известно, покушать, А ради делаи выпить в жару. Принимайте ж подарки, Поцелуи и «бабки», И скорее, скорее – к столу! Припев: Жизнь играет С намив прятки У Фортунына виду. К утешенью, Юбилеев — Много есть в году.
Какой большой «г е мбель» Принёс июль парню: Пяток-другой пьянок С «хешб о на» [2] сдул деньги. А тут ещё горе: Родился сам сдуру И впопыхах что ли В свою он влез шкуру. Но наступил август, И ждут других тосты. И на душе радость: Ведь не к нему гости. Пройдетеё праздник. Уйдут к гостям стулья. Какой большой «г е мбель». Ах, какой «ц у рес»! А ты не спишь, «д е мпель», В свой телескоп щурясь. И никакой песни Не пожелать звонче. Ну разве что, если Кто-то придёт «с ночи» И, подкатясь боком К лежащему вопросом, Зевнёт весьма громко, И захрапит насосом.
Милый друг, синий небосвод Не для тех, кто не знает бед. Кто не пил горечи дорог, — Не поймёт радости побед. Суета – грустный наш удел, Но любви тлеет светлячок, И, когда разум не у дел, Может быть сердцу горячо. Коротка песенка людей. Пробуждаясь, в небо мы уйдём. Ты себе верой душу грей, — Может быть, богами сойдём.
Двадцать первый век Нависает мрачно. Двадцать пять годков Вместе мы идём. И не скажешь, что — Жизнь была удачной. И не скажешь, что — Весело поём. Наш сынок-малыш С ангелами дружит. Стерва-родина Выпустила вдруг. Наша доченька Ещё год отслужит И отправится В свой счастливый круг. Свадьбы «серебром» Обернулось время. Что ж, начнём лепить «Золотой» узор. Запоёт «оркестрик», Обнадёжив тему, И обман – его — Вечный дирижёр.

Константинополь сказался холодным Стамбулом, а ислам – не таким уж страшным, если снимать обувь, когда входишь в мечеть.

У них, в Одессе, – День смеха… У меня, в Аккермане, – две недели пустоты…

У Жени с Мишей появился ещё один ленинградец: Димка.

* * *

Папа в мыслях и стово (Тот ещё артист) За ребёнка молится, Полуатеист: «Боже, дай здоровья Анне непослушной. Карьеры, счастья, денег И покой нескушный. Потерпи: Немного у молитвы слов. Дай ей, Боже, силы Одолеть врагов. Ангела-хранителя Закрепи за ней. Дай ей ясный разум Не забыть друзей. Сохрани ей мужество В жизненном кругу. Упаси завидовать Другу и врагу».

Еле уговорил поехать на могилы. Согласилась. Видимо, только благодаря тому, что обещал поездку в Прагу.

Наконец-то выпустил мамину книгу. Четыре экземпляра, как хотел.

* * *

«О сколько нам открытий “ч у дных”» Готовит Время, наш палач. Не прекратит поток сей мутный Ни стон, ни смех, ни детский плач.

«…И случай, бог изобретатель…»

Душа дрожит от страха перед вновь «изобретённым» наказанием: погиб Игорёха… Он просто шагнул неверно на дорогу, и тут же подъехал на автомобиле человек со смертельной фамилией и сбил его…

Что ж ты, Игорёшка?! Нельзя, нельзя неверно шагать по минному полю жизни!..

Я был в Аккермане, когда пришёл ночью знакомый и сказал мне о случившемся. Поехал от ужаса в Одессу получить визу в Россию, но по дороге, в «знаменитом» одесском пятом трамвае, украли деньги, и клерки российского консульства не поверили (несмотря на телеграмму) и не дали визу…

Вернулся в Израиль и уже оттуда полетел на похороны…

От Ленинграда ничего не осталось: это был уже Санкт-Петербург. Суетливый и злой, «…в златых тельцах, в дельцах…».

* * *

Страшного Взрыва несчастные дети Ранят и ранят меня. Вновь ухожу, Ухожу в неизвестность Синего дня.

Израиль – Аккерман, могилы – Израиль – Барселона, Сограда Фамилия – Израиль…

В нашем доме есть диета, и змея одна Очень верит, очень хочет похудетьона. Съел я ноль холестерина и доволен в прах: Не застрянет сволочь-бляшка у меня в жил а х. Не застрянет в моём сердце — буду жить века. Кровь струится в моих жилах — не Ярк о н-река. Не застрянет, не заманит, не затянет в ночь. Только и всего проблема: голод превозмочь. Эх, голодный! Вах, голодный! Прямо нету слов. Максимум, пойду в харчевню — съем «кусочек плов». Ну а если будет мало – не моя вин а . Минимум, приду домой я, – покорм и т она.

Вновь Аккеман и глухая безысходность могил…

* * *

Лишь только чёрная строфа коснётся моего пера, Я знаю: уходить пора, Но жжёт сомнения искра: К чему трясти седую грушу? Клубок времён я не нарушу.

* * *

Кончились прохладные денёчки, Наступает мерзкая жара. Маечку надела моя дочка, Одеяло спрятала «жена». Сколько жарких дней уже прож и лось? Я встаю таким же дураком… Почему в прохладе мне не ж и лось? Отчего покинул отчий дом? Жёлтый парус разлуки, Усталая длань корабля. Почерневший от м у ки, Не однажды я вспомню тебя.

Санкт-Петербург…

Ездили к Игорёхе, на могилу.

Я устал «дружить с тоской» этого холодного слова…

«Мы будем счастливы (благодаренье…)» Б-гу!

У Анюли начинается новый круг.

Пусть он будет кругом Счастья!

К свадьбе дочки

Вольный перевод песни на стихи Булата Окуджавы

(вольный, в том числе и в связи с ошибками)

Оригинал (с небольшим изменением и отрывочно):

И вот уже сшит твой наряд подвенечный, И хор в вашу честь уж поёт, А время торопит, возница беспечный, И просятся кони в полёт. Святая наука – расслышать друг друга, Сквозь ветер, на все времена… Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга… Глаза бы глядели в глаза.

Перевод:

Транскрипция:

Вэ квар мухан а симлат е х… Хатун а… Шом’ и м эт hангин а ликводх е м, Ах зманмемаh е р, кем о неh а г шаан а н, Сус и м квар аф и м бадарк е м. Мад’ а шель кдош и м – леhааз и н, леhав и н, Н е гед р у ах лек о ль hазман и м… Бад е рех шер а кл о ит’ у hасус и м… Эйн а им шеир’ у эйна и м.

21.04.2004

«Фотограф щёлкает, и птичка вылетает».

Господи, пусть Анюля будет здорова и счастлива вместе со своим мужем и потомством! И, если Ты всё же должен кого-то за что-то наказывать, пусть основная тяжесть наказания ляжет на одного меня. Только это, я Тебя больше ни о чём не буду просить: остальное Ты и Сам знаешь.

Мама, Мишутка, папа, – простите… Если можете.

Вначале были могилы… Потом была Германия…

Или наоборот?.. В истории – наоборот. В моём пространственно-временном континууме – нет…

Довольно чисто, торжественно и неуютно-интересно. «Новые» немцы ходят вперемежку со старыми. Или наоборот?.. Слышу их речь, знакомую со школы и по фильмам о войне, и просится наружу мой скромный идиш: «Мах зих ништ нарес!».

Нас ненавидят – мы ненавидим. Нас обижают – мы тоже обидим. Часто жестокое кажется добрым. Чёрное – белым. Серое – чёрным.

* * *

Издёрган путник странною дорогой, Зовущей в рай, но приводящей в ад. Как нежно струны памяти не трогай, Они звенят, – они болят. Надежды парус в море неудачи, Ошибок рифы, – океан скорб е й. Могло бы быть, однако, всё иначе… Увы! Не наяву – лишь в голове моей.

* * *

Кто-то прошёл по дорогам… Кто-то прошёл по дорогам… Сбитые, грязные ноги… Плачущий странник убогий, А на устах только Бог… Это Пророк. Это Пророк. Это прошёл по дорогам Пророк.

* * *

Лучей распластанная птица Из лампы в пр и щур глаз струится, Холодный вечер за стеклом Уже давно пробрался в дом… Душа устала, увязает, В бреду событий утопает… Я слышу детский смех и крики, Я вижу фармашинных блики, И таю в жизни перезвоне, Как снег, согретый на ладони, Что был на ней искрист и свеж, Но, ставпрозрачным, – вдруг исчез.

2 декабря 2006 года. Родилась внученька.

Элья, Эльюш, Эльчуня, Эльчушка, Эльчуха, Элечка.

И стала повелевать и она сердцем моим, и умудрила его.

Эльчуня подросла, и наступила счастливая эпоха, когда мне доверяют «сидеть» с ней: кормить, играться, гулять, играться, укладывать спать, играться, носить на руках, играться, играться, играться…

Осень дохнула в лицо неживым, Мысли опутала вязь непогод… В прошлое канул «отечества дым», Зрелость увязла в дёгте невзгод… Осень взмахнула серп о м ветрян ы м, Сердце укрыла опавшей листвой… Пусть волос под краской остался седым, Но маленькой девочки голос живой Осень-палитру заставит сиять, Душу окутав нежным теплом… Это зиме не удастся отнять… Даже зиме… Той, что будет потом…

* * *

Здравствуй, грустный человек! Что же ты невесел? Посмотри-ка ты на всех: Пляски, звуки песен. Жлобоватый наш народ Любит веселиться… Отработал – и вперёд: Можно и забыться. Среди белых всех ворон Чёрной ты смотр и шься… Пей вино – не слушай стон, — Опьянев, – смиришься… Нет, Гом о рра и Сод о м, Хоть поёте сладко — Обернусь на вас – потом… Глядь – я столбик гладкий…

07.11.07

Я поссорился с Анюхой!.. Я «хлопнул дверью»…

Мою кровиночку отдают в садик!..

Конечно, Эльчуньке нужны дети, а с ними игры, разговоры, дружба, раздоры… Но ведь она ещё кашляет сильно!..

Я просил подождать: хоть до годика её, хоть две недели, хоть неделю…

Нет – упёрлись…

Я сказал, что ухожу и больше не приду. Эльчуша сделала мне ручкой «до свидания», и я чуть не расплакался…

Мне кажется – они просто ревнуют, что малышка привязалась ко мне, что я больше времени с ней, чем они.

О язык мой – монстр мой! Я ругался. Я угрожал. Ничего не помогло…

Как теперь всё будет?! Как Эльчуня без меня?! Как я без неё?!

Она же кашляет!..

Господи, помоги мне убедить их!

* * *

Враг нанесёт удар – смертельно, — но не больно: Расчёт силён, но исполнитель клят. Когда же ранит друг (пускай непроизвольно), И боль уже страшн а , и страшен результат.

…Теперь я молчу: я не разговариваю с ними. Может быть, это их убедит?..

Как я живу вдали от Элиньки?!

Как я ещё жив?!

…Не убедило: Элечка ходит в садик…

И кашляет…

Наши раздоры, дочка, Грустны, как Йеш у а глаза… Вот и опять надвинулась Чёрная полоса. Что ж, нелегки дороги (Помнишь – тебе сказал?)… Где бы ни шёл я, всюду Ходит за мной шакал… А «персияночке» нашей М и нул уже годок. Ах, пожалейте, прошу вас, Рыжий её волосок. Не уроните пушинку, Не растопчите свечу. Ладно, не буду больше… «З е у» [3] , молчу, молчу… P. S. А обо мне не печалься: Я только «странник в мир у »… Может, когда-то прочтёшь ты То, что доверил «перу».

16.12.2007

* * *

Осколочек феи храню и лелею, Как хрупкое жизни стекло. Малышка толкнула, взлетела чтоб фея, А фея разбила крыло. «Плохая примета, осколки не прячьте», — Так люди мне говорят. По мне ж, факт приметой коварней назначьте, Что феи частей не хранят.

16.12.2007

…Я не вижусь с крохой-Эльчушкой, и время взбесилось: миг стал равен вечности…

Что думает Эльчуха?.. Что она подумала бы, увидев меня?..

А внученька-малышка Думает: «Ой ве ав о й! [4] Как человек-то этот, Исчезнув, сидит со мной». В малой её головке Варится мыслей бульон: «Вроде бы это с а ба… [5] Что же печален он? Может быть, фею жалеет? А может, игрушек нет? Попробую улыбнуться — Повеселеет дед».

16.12.2007

…Помирился с Анюхой… Но теперь я паяц, – и меня уже можно не принимать всерьёз…

Помню, как мама с папой рассказывали, что, когда мне было несколько месяцев, я заболел дизентерией. Был уже совсем синий, и врачи сказали:

– Не жилец.

Папа с мамой от отчаянья пошли к какой-то «бабке». Та покатала по моему животу яйцо и что-то пошептала… На следующий день я выздоровел…

Теперь я думаю – зря они это сделали. Надо было дать событиям идти своим чередом… А может быть, это и был «свой черёд»… Но зачем Мирозданию я нужен был?! Это же нарушение естественного отбора. Или просто пустая случайность? И почему-то перед глазами картина: я, невысокий, неруссконосый, некрасивый взбесившийся еврей, бью кулаком в скулу высокого, смуглого русского красавца Джона, которого обожал весь женский пол.

Вероятно, так же как существует минимальная модель настоящего мужчины-отца, существует минимальная модель настоящей женщины-матери. Особа женского пола, не щадящая себя ради своих детей, незлобность, неподлость, неглупость – это необходимый и достаточный, с моей точки зрения, комплект свойств такой женщины-матери. И неважно – умеет она или не умеет «из ничего сделать шляпку, салат и трагедию». Она может самое главное: из ничего сделать счастье.

Настоящей матерью-женой может быть только настоящая женщина-мать, как и настоящим отцом-мужем – только настоящий мужчина-отец.

Тогда Десять Заповедей можно толковать так: будь настоящей женщиной-матерью или будь настоящим мужчиной-отцом.

Вчера «жена» проговорилась, и я вдруг понял, почему погиб мой папа…

Что это было? Глупость или расчёт?.. Зачем тёще и ей надо было унижать папу: разбалтывать то, что может его убить?.. Я вспомнил тяжёлую реакцию папы на отношение к нему некоторых там, на свадьбе родственников «моей жены»…

Страшное утро 16-го марта

Папа, прости, что понял тебя слишком поздно.

Мокрых дорог потемневшая кожа… «Я ухожу в бесконечность назад. Больше уже мне никто не поможет, Не прояснит затуманенный взгляд. И уж не будет дождей: их печальные песни Ведь не застанут меня… Я ухожу, ухожу в неизвестность Сквозь одиночество дня. Мне хорошо: отступают все боли, Легче душе, утомлённой житьём… Дети мои, такова моя доля: Горестно жить, умирать под снежьём. Влага сокроет все ваши слезинки, Жить продолжать возвращайтесь домой. Нет на лице моём даже кровинки — Вечный покой, только вечный покой».

* * *

«Я хочу, чтоб был, как прежде», — И слеза дрожит.  Нет, «женулечка»-гад ю ля, Жизнь рысцой бежит. Била в сердце, грызла душу — Мало было ей. Разломалсяя, смирился: Знать, Ему видней. Что ж, пусть канут все обиды В Л е ты глубине: «Персиянка»-крохотуля Улыбнётся мне.

22.12.2007

«Жена» старается не пропустить ни одной пьянки, особенно в своём «творческом коллективе». Предпочитаетбез меня.

* * *

Укоры жалости и гнев ироний И слышат, и глуш а т надежды стоны. Но нервный зверь непониманья Закрался Фрейдом в подсознанье, Уже прельщает похоть-суку И затевает нам разлуку.

Ездить стало и душевно, и физически труднее.

Перезахоронить в Израиле?.. Или не делать этого?.. Имею ли право? И моральное, и юридическое?.. Хватит ли денег?.. И страшна сама процедура эксгумации…

Но тело и душа стареют, и надо торопиться…

Сердце и разум подписывают перемирие: поехать, но ненадолго, и начать процедуру перезахоронения…

Еду… На этот раз зима в Аккермане, как зима: на кладбище холодно. Долго не простоишь…

Опять расставание с могилами, обещание вернуться и даже, может быть, забрать их в Израиль. Если позволит рок. Нет, не «тяжёлый», – а безысходный.

* * *

Дай Бог, чтобы Бог был: В пустыне горя и материй, В лесу жестокости неверий Я заблудился без него, Не понимая ничего. Дай же Бог, чтобы Бог был. Дай же Он, чтобы Он плыл Над уставшей моей душой И вселял ей покой, Покой.

09.03.08

Элиньке – два годика…

О Длительность, остановись! Ну хотя бы не торопись…

Дошло, наконец: вектор (то есть тензор типа (1,0) или, иначе говоря, контравариантный тензор первого ранга) напряжённости электрического поля равен минус ковектору (то есть тензору типа (0,1) или, иначе говоря, ковариантному тензору первого ранга) градиента потенциала того же поля только в декартовой ортонормированной системе координат, поскольку в этой системе векторы не отличаются от ковекторов.

Снова зимнее аккерманское кладбище…

Похоронная контора. Человек с побеждённой Пушкиным фамилией оформил мне важные бумаги и был приятного обхождения.

От этого мне было не радостнее, но страшнее и спокойнее. Страшнее опять же потому, что страшно такое делать. А спокойнее потому, что делаю что-то… Вроде бы…

Здесь ли был Божий Дом?.. Нет, я вижу Содом. Здесь ли был Божий Храм?.. Нет, я вижу бедлам. А «народ книги» Скрутил фиги И смеётся над Тобой И собой.

Переехали в другой город… Поближе к детям.

* * *

Не сочинить ни стих а и ни прозы, Сколько мозг а ми не вороши: Смерти зловонный ужас мороза  В лёд превращает крылья души. А за окном молодые сем и ты Жлобства флю и ды сливают опять… Множество раз, вроде, были уж биты, Ну почему не дают мне поспать? Шины визжат лихачей-идиотов… Зря поменял я дурдом на дурдом: Там проживал чужаком средь кого-то — Здесь среди прочих живу чужаком. Но в утешенье нашёл ярешенье: Правит в мир у преисподней закон, Где издевательство – есть наслажденье… Для издевательств и создан был он.

14.11.09

Готовы ль Вы в электрожёлтый вечер Печально помолчать со мною в унисон О том, что мы и этот мир не в е чны, Что «всё пройдёт», словно дождей сезон? О если да, – устройтесь поудобней В двух метрах от дождя, у мокрого окна. За стёклами его бес и тся зверь огромный… Но мы молчим: молчанье – истина.

Лапушке-Эльчушке исполнилось три годика. Она прелестна иуморительно-смешная…

Мне хорошо только, когда я с ней…

Тяжёлая поездка: Израиль – Аккерман – Киев – Аккерман – Израиль… Исчезновение человека приятного обхождения со знаменитой фамилией… Настоящая помощь хороших людей в Аккермане. «Звёзды, плацкарты, мосты…». Советский сервис «снговских» поездов… Снобы и лживый блат в киевской синагоге (в попытке ускорить перевозку захоронений)…

Сомнение… Решимость и – опять сомнение…

* * *

Велосипед со сломанным рулём К столбу привязан, весь в земле… Он был моим, я был уверен в нём, Не зная, что дефект в руле… Я, как и ты: со сломанным рулём. Я еду, а куда – не знаю. Считал, что понимаю, как живём, Но был дефект – дефект сознанья.

Что ж она?.. За похоть старушечью предала не только меня, но и мёртвого сына… Да и дочку с внучатами тоже: разрушила веру в родительский дом, семью, незыблемую опору, надёжное и уютное убежище от мерзостей жизни… Малыши подрастают, задают вопросы, и мне стыдно смотреть им в глаза: дед – неудачник, бабка – подлец…

Я давно понимал, что не принадлежу к кланам шикарных, сексапильных, симпатичных и даже хороших. Однако думал, что внешне и характерами мы дополняем один другого. Мне этого было достаточно, хотя и приходилось преодолевать в себе врождённую брезгливость. А для неё оказалось мало: даже ей я не подошёл… Но ведь могла сначала уйти… Без обмана…

Так подло и больно опозорен и унижен на старости лет… Глумились… Оргазм от издевательства надо мной – персональный духовный садизм?.. И зачем теперь поливает грязью меня? Оправдывается?.. Ибо во многом извращает истину… И про секс – тоже: от неё больше зависело. Сочетание брезгливости, запахов и обоюдной несексапильности сделало своё дело…

Не хотел работать?.. Работал, как мог. Через все унижения прошёл, чтобы оставалось время детям помочь, делать кое-что из задуманного и ездить на могилы. Забыла, о чём договаривались перед отъездом в Израиль?.. «У меня специальность хорошая – я устроюсь, а ты, – как получится. Не пропадём». Забыла и про могилы. Забыла и то, что я месяцы потратил (будучи сам неустроен) в поездках и переписке-перезвонке с израильской бюрократией, чтобы она разрешение нормальное получила на работу. До сих пор бы задницы подтирала… Хорошо, что по соглашению, которое утвердили полусонные и безразличные ко всему, за исключением формальностей, денег и должностей, «смотрители душ» раввинатского суда, оговорил себе меньшую долю (да и от той беру меньшую часть, оставляя на её совести отдать остальное дочке), иначе трубила бы об этом везде…

Я только ругался, а она гадила и в самом деле…

Мешал?.. Давнее дело, видно… И спланированное… Надеялись, что я сделаю, как папа?.. Или просто играли на мне?.. Неужели я проще гамлетовой флейты?.. Многие персонажи этой жизни и книг были милосерднее: они сначала предупреждали или… убивали. Лучше смертельный выстрел в спину, чем такая подлость от того, кого считал другом. Деградация личности?.. Или сразу была такой, а я не заметил?.. По сути дела, личность – понятие мгновенное: «я» сейчас и «я» через мгновение – это два разных человека.

Ну да ладно: это ведь та самая «горькая правда земли», которую один поэт и один философ-психолог «подсмотрели ребяческим оком» в соотношениях полов и их характеров…

Вновь я растоптан… Стонет моя душа… Как долго ещё это будет тянуться?.. Будет ли покой?..

Пусть так, но дней душевного счастья, когда я нянчил Эльчушу, и сознания, что я дал ей лучшую возможность окрепнуть, у меня уже никто не отнимет…

* * *

Строил по круп и нке – не подходит сорт, Что не хочет ведьма, то не хочет чёрт. Не могу я каяться, видно, слишком горд, Что разрушит ведьма, то разрушит чёрт. Честь ли испоганена, жизнь ли вся за борт, Что растопчет «женщина», то растопчет чёрт. Не унижусь кровью, хоть к стене припёрт, Что не хочет «женщина», то захочет чёрт.

* * *

Искари о та мерзость в её устах Опасней зуда, смертн е й, чем прах. Мне говорили: «Инстинкт – не тронь!» — Не слушал, дурень – повисла вонь. Старухи похоть – позор в семье: Она блудила, а всё в дерьме.
Да, неудачно водил я кисть И лоб интеллектом хмурил: Вместо «Джок о нды» смотрит «кысь» С блудливой усмешкой шкуры.

* * *

Я думал: «Евреи… еврейка…», — Но всё оказалось не так. Такая же самка-копейка: Прод а ла за сущий пустяк. В оргазме старухи убогом, За Искари о та слюну, Забыла так подло и много… И тех, что уже не вернуть. Уж лучше б та, русская баба, Красавица, ей не чета, Любила меня для забавы, А после ушла б от жид а .

* * *

Скот о м во блуд вовлечена, Смерди, карга, маразмом этим. Даже в красавице говна, Что в непромытом туалете. В чудовище ж, как ты (прости За столь высокопарный стиль), Что в упомянутых шести. Я не забит, как Пастернак, Слезоточивой «женской долей», Сегодня всё совсем не так: Свои лелеют «орган о ны». Но не для спермоисторженья Ломал ребро нескучный Бог — Хотел узреть чудо рожденья, Услышать детский голосок. И может быть, мечтал всего, Что дедом назовут его, Что, несмотря на все зверинства, Огромно счастье материнства.

* * *

Животное то, что чучм е ком звал о сь, (С кип о й ли на лысенькой жопе?..) Срал о , издевалось, удачно е…лось, Жрал о , изменяло; иудина кость Гнездилась на роже холопа. Роскошный подонок, он всё извонял, Воруя-торгуя… В «Бутырку»?.. Была б моя воля – обратно б загнал Я выродка в мамину дырку. Вы спросите: «Кто?». Отвечаю: «Говно. И быть человеком таким не дано».

* * *

Надо мной посмеялась всласть, Но и я ведь смеялся тоже: Как в театре, разыгрывал страсть И мечтал о другой, пригожей. Ну а, если не только мечтал, — Это вовсе моё уж дело: С кем я спалили, может, не спал… Я не пойман, а ты «загудела».

* * *

Не л ю бите – не жалейте: М у кою доброты Подменять не смейте Ваши секс-мечты. Так сухое дерево В е твями вразмах Грудью в небо тянется, А корн я ми в прах. Лучше одиночество, Чем семья-мираж, Нелюб о ви зодчество И сердечных краж.
Мой смертный враг, не радуйся ещё, Злорадной «негою томимый»: Наказан будешь палачом, Не пролетит тебя он мимо. Испепелит он в прах тебя, И уничтожит вражье племя… С ним хорошо знаком и я… Страшусь… Ведь имя ему – Время.
Иосиф Александрович, жуть со стыдом! Сразу видно – из «тунеядцев». Не удосужились, видно, том А нри Б е ргсона в руки взять-то. Знал это всяк трудовик и повеса, Каждая бл…дь это подтверждала: Длительность ц е нна, а не слов е са — Вам же поэзия вс ё дополняла. Я, дурачина, тоже Вам верил, Но (правда, здорово опоздавши) Кликнул на Бергсона в интернете — И обомлел, чуть его почитавши.

«Жид, жид, жид

По верёвочке бежит…»

Кому это они пели?.. Этому рыжему пацану, Мишке, кажется. Из частного дома в начале (или в конце?) улицы. Улица имени летчика… Мне они такого не пели. Они называли меня «рабочий жид», так как я, в отличие от того рыжего, был из бедняков. Классовая солидарность… Жлобья… Но я тоже бежал по верёвочке… И сейчас бегу.

Интересно, что я вообще помню с самого раннего возраста?..

Какие-то серо-коричневые эпизоды и глухие звуки…

Вот мама плачет на базаре, и – голос в репродукторе: «…виссарионович…»

Беспричинная моя злоба, кирпич у меня в руке, кровь из головы высокого мальчика…

Навозная тачка и я в ней, нагоняй и купание…

Маленькая злобная собака, вечно бросавшаяся на меня, когда я шёл из школы домой…

Вот я закапываю в землю свой блокнотик с двойкой по поведению…

Вот гонится за мной Милька, которого подговорили пацаны с улицы имени лётчика…

Всё плохое. Из хорошего – только шелковица и зелёные (несозревшие) абрикосы.

Да, вот ещё что. Очень любил созерцать. Например, сидеть под нежарким солнцем во дворе дома и наблюдать за суетящимся муравьём. Просто наблюдать. Не мешая ему.

Надо что-то решать. Смешно, но у меня, также как и у Гамлета, есть всего два варианта: один – быть, другой – не быть. «Не быть» избавляет от всех мук: и душевных и телесных. Но…

Мысль, что я не увижу больше никогда мою Эльчуню, а она, может быть, будет ждать меня, надеяться на мой приход – невыносима…

И враги мои будут рады: добьются наиболее желаемого…

Да и почитав в интернете о самодельных способах покидания этого мира, я пришёл в ужас от их болезненности и уродливости. Не столько страшно небытие, как сам переход от жизни к нему…

Мой бедный папа, он был храбрый человек…

Остаётся эвтаназия. Однако опять же из интернета выяснилось, что она недостижима, так как слишком много нужно условий (в том числе денег), чтобы её сделали. Даже, например, в Нидерландах. Конечно, если подумать хорошо, можно придумать что-то наподобие самодельной эвтаназии…

Но Элечка моя?!

Был у психотерапевта. Расспрашивал меня подробно. Даже адреса родственников. Можно подумать – это поможет. Назначил мне ещё встречу…

Веду я эти записи уже давно. Что меня заставляет это делать – не знаю. И на дневник не похоже: просто фиксация мыслей и чувств, даже в стихах иногда. Для записей использую всё: блокноты, тетради, листы и кусочки бумаги или картона. Теперь этого бумажного добра накопилось довольно много. Буду «сводить» в один файл.

Опять «радионяня»: «Карфаген должен быть разрушен. Карфаген должен быть разрушен. Карфаген должен быть разрушен…» Сколько можно кодировать?! Давно надо было разбомбить эти иранские центрифуги… Хотя это не так-то просто… Можно только вспомнить, что Катон умер, так и не увидев желаемого…

Тоска хамсинная…

Ктан-ктан а [6] страна моя другая, Мало в ней лесов полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так плохо ездит человек. Над страной опять хамс и н [7] завеет, С каждым днём всё гадостнее жить, И никто на свете не умеет Лучше нас соседям насолить. Но сурово брови мы насупим, Если враг захочет Русал и м. Какневесту, мы его голубим — Отберут – носами засопим.

Нечто странное произошло недавно… Что это было?.. Вот посмотрю на фотографии сынули, закрою глаза и вспомню… Белая дорога уходящая ввысь… А потом до меня дошло, что вовсе и не дорога это, – а свет. Точнее, луч света. Такой густоты, что, казалось, можно было ступить на него и дойти до неба… Да-да… Потом луч вдруг заговорил:

– Мы – бозонная цивилизация. Ваша – на низком уровне. Хотим вам помочь…

«Сериалы» мне показывали.

В одном из них был Моше… Он ещё остановился, от неизвестно откуда взявшейся белой дороги, и упал, поскользнувшись на финике… Белая дорога-луч уходящая ввысь… Потом Моше поскользнулся и упал второй раз, когда этот луч ещё и начал говорить:

– Я Бог отца твоего…

Тот придурочный фараон сидел с выпученными от удивления глазами, когда Моше гулким от напряжения голосом повторял слова, нашептанные ему белым лучом… Видел я, как Моше плачет, разбив скрижали, и тащится опять наверх, как пытается объяснить лучу, что всё это бесполезно, и идёт вниз с новыми скрижалями. Видел пустыню, грязь, кровь, голод, разврат, опять луч и Моше. Как вновь он плачет и говорит, что всё тщетно… Как вышли к реке… Увидел, что остался Моше один-одинёшенек и по появившейся сверху луч дороге уходит в подмигивающие небеса…

В другом «сериале» был Иешуа… Ученики… Пилат… Искариотовщина… Распятие… Магдалина… Потом Иешуа один и луч-дорога белая, по которой и он уходит во всё также подмигивающие небеса… И опять луч обращался ко мне:

– Думаем, что, возможно, так задумано Мирозданием. Зачем – не знаем. Но перейти с низшего нравственного уровня на высший можно только через страдания. Поэтому всё тщетно… Вербуем спасателей… На всякий случай. Предлагаем тебе тоже.

* * *

– Что же ты плачешь, Мош е Раб е йну? Долг перед Господом Выполнил верно: Десять Законов Пер е дал священных. – Плачу, что тщетно… Плачу, что тщетно. – Что же ты грустен, Р а би Иеш у а? Истину Божью Вещ а л ты простую: Честность, Добро и Любовь — Путь к спасенью. – Ибо не внемлют, И нет им прощенья. Сонмы пророков Твердили всё то же: Что справедливо и г о же, Что гр е шно… Но всё напрасно, Всё безуспешно. – Что же ты зол, Бородатый мыслитель? Суть буржуазную Насквозь ты видел. Призрак бродил по Европе Прекрасный… – Но превратился в строй он Ужасный… Зол, что напрасно. Хриплый Выс о тно, Дрожащий Бул а тно Кричали, молили… Напрасно, напрасно. Физик лохматый И физик картавый Верили всё же, Что есть что-то свято, Предупреждали, Мыслили здраво, Но жлобство всесильно («типа конкретно»)… Тщетно. Д о лина В е ро — Н и ка в печали: Грусть в её песнях Ведь изначальна. Не от того ли, Что всё беспросветно?.. (Даже с мелодией)… Тщетно всё, тщетно.

Вопрос не только в том – «быть или не быть». Если бы этот вопрос задали моей душе перед моим зарождением, и она бы уже знала, «что случится на её веку», то ответ её был бы однозначен: «Не быть».

Но тогда меня никто не спрашивал, а если бы и спросил, – я ещё не ведал, что меня ожидает… Впрочем, нет: только появившись на свет, я же кричал, плакал… Но кто меня слушал? Некоторые даже почему-то радовались. Да и что уже можно было сделать?.. «Процесс пошёл…»

Сегодня же, оставив, как есть, первый вопрос, я задаю второй, от которого очень зависит теперь ответ на первый: «На хрена всё это?». «Вот в чём вопрос» – второй…

Даже в данную минуту, будучи уже старым умудрённым дураком, я не перестаю удивляться: «Ну на хрена?!». Неужели ни для чего?! Просто: так есть, и всё.

Мне вспоминается эпизод из «странствий» по работам.

Мы должны были ремонтировать одну квартиру, в которой недавно умер её жилец. Когда мы зашли в неё, я увидел страшную картину. На полу валялась никому не нужная часть жизни этого человека: письма, фотографии, книги… По ним долго и беспощадно топтались ногами, а потом выбросили их в мусорный ящик…

Снова во всём окружающем начинают проступать жуткие черты монстра: монстра несуществования ни Души, ни Б-га, а значит, и отсутствия надежды на какую-то личную и всечеловеческую неуничтожимость, на высший смысл, высшую нравственность и Чудо в вечном Мироздании. Это он, проклятый монстр, и управляет мною иногда, с помощью отчаяния ожесточения открывая клапан ярости…

Как тогда, с Мишуткой… И с папой…

Мне кажется, и они, высокоразвитые бедолаги, тоже всё время задают себе подобный вопрос. И тоже боятся этого чудовища…

Опишу размышленья строкою изящной… Может быть, мы пришли в этот мир не напрасно? Может, в том состоит наше предназначенье, Чтоб пройти вереницу ужасных мучений? Опишу возмущенье строкою усталой… Что ни сделаю я, – всё равно будет мало. Может, путь наш Им был лишь слегка обозначен —  Захотим – и протопаем как-то иначе?..

Шмакодявке-Эльчухе четыре годика…

Встречался с ней в парке… Игрались… Было, как всегда, когда я с ней: хорошо…

По их предложению рассылаю по телефону и интернету, кому только можно, по всему миру, сообщения (через SMS, мейл, фейсбук, твиттер, ит. п.) с указанием пунктов эвакуации. Ну, опять же, на всякий случай: от Мироздания и нашей, «высоконравственной», цивилизации всего можно ожидать.

Сказали, что при необходимости, летательные аппараты будут ждать в этих пунктах. Самый большой пункт возле Армагеддона.

Кстати, их канал связи с людьми почему-то может работать только над определёнными районами Земли. И совершать какие-то действия они могут тоже только в пределах этих районов.

Детям с внучатами сообщение не посылаю: мне они всё равно не поверят. По привычке. Когда дерево долго и много поливают, оно сохнет. И сколько уже ни трепыхает листьями, в ветер никто не верит. Особенно, если поливают грязью… Им другие спасатели отошлют.

Сегодня они «жаловались» мне, что кто-то из спасателей воспользовался интернетом для того, чтобы собирались на площадях: устроили балаган в арабских странах. Предупредили, что таких спасателей будут «увольнять», то есть стирать из их памяти всю информацию о них. Я им «в ответном слове» нагло вякнул:

– Вы, ребята, со своей нравственностью, как запад с демократией. Не из бозонов же мы одних, как вы. А фермионы иногда и протухнуть могут. И запах потом нехороший.

23 января 2011 года. С разницей в одну минуту родились внучата: Таль и Итай (девочка и мальчик).

Я уже придумал им «очень оригинальные» вариации имён: Тальчуха и Итайчонок.

И стали повелевать и они сердцем моим, и умудрили его.

* * *

Грубо ругается гром-интриган С ливнями этой зимы — Я себя чувствую, как арестант, Вышедший в срок из тюрьмы. Или свобода мне не нужна, Или не нужен я ей?.. Стр а нна грохочущая тишина Нынешней жизни моей. О Мирозданье, тебе одному В е домы эти пути… Но не забудь, что я должен во тьму На полустанке сойти.

17.02.11

Эльчуня сказала, что боится дракона из компьютерной игры. Я ответил, что не надо бояться его, так как он не такой уж страшный. Это просто выдумка-игра. И добавил, что страшнее всех на свете – НиДниБай.

Эльчушка посмотрела на меня глазами полными «страхатулек», прижалась ко мне и спросила, кто это.

О язык мой – враг мой! Как я сумею объяснить ребёнку, что нет ничего страшнее, чем – ни Души, ни Б-га?!

* * *

Крылатый дракон, о исч а дие ада, Зачем напугал крохотульку мою? Прекрасно ведь знаешь, что прозвище гада Не так уж подходит тебе… И по ю Теперь невесёлуюпесню малышке О грозном чудовище НиДниБ а й, Что знаю о нём только лишь понаслышке, Что, мол, без Души он, без Бога… «Ну дай!» [8] , — Сказала внуч о нка такие слова. И тут я подумал: «Она ведь прав а …»

29.03.11

* * *

Оно лезет, не спросясь, Рифмами бурля… в желудке, « О гнем» в «л ы сине» крутясь, — Нет покоя ни минутки. Записать – и отдохнуть, Чтобы не свела мышленья Чёрно-розовая муть: «Дуновенье – вдохновенья!»

29.03.11

* * *

Я вновь влюблён… Весна крепчает, Меняя слякоти узор И словно бы не замечая Набухший почками позор… Как подойти, как ей открыться? Она тревожно холодна… Но стоит только ей влюбиться — За гробом будет мне верна… Вуалью туч прикрылось солнце, Весны густая круговерть… И я решил… Открыл оконце И крикнул: «Я люблю Вас, Смерть!».

29.03.11

* * *

Всюду м у ка со мною ходила, Но когда разыгрался тот снег, — Заснеж и лась и отбел и лась, Как в лесу заметаемый след. И теперь, вспоминая то чудо, Напрягая прищ у ром глаза, Разобрать не сумею сквозь вьюгу Я Причину и что Ей сказал… На белесые брови деревьев Упад а ет снежинка смеясь… Исчезает… Хамс и ны веют… Без Причины… И всюду грязь.

29.03.11

Максиму Горькому

(или «баллада» о Большом взрыве)

Алексей Максимович, – я нашёл! Вы искали Его – я встретил. Он сюда просто так зашёл, Ну а я Его заприметил. Во всел е нчатых пузырьках, Удивительно моложавый, Все галактики нарасп а х И звезду зазвездой рожает. Я Ему говорю: «Привет! Тут Тебя уже все обыскались…» — Он мне «чем-то мигнул в ответ»: «Извините, – мол, – ошибались…» …Вот теперь, покумекав немало, Понял я, что не тот «гост ё к»: Этот, – как шантрап а , разудалый, А Вам нужен, практически, Бог. Чтоб единой Душою и Мыслью Обнимал Мироздания свет… Ну, короче, я так себе мыслю: Был бы «круче», чем сам Интернет… Шутки в сторону: с Вами тоже Я готов искать до кров и То, что душам уставшим поможет Отдохнуть от земной «се ля ви».

29.03.11

* * *

Удивляюсь я, р а би Ак и ва: Ну на что эти муки и за ?.. Иль не знали, что римляне живо Могут выцарапать глаза?.. И затем проверять «почленно» Всех входящих в Ерусалим?.. А народ, чтоб здоров был, презренный, Будет всюду и долго гоним?.. Но завидую Вашей силе, Вашей мудрости и чистоте, И улыбка в кромешной б ы ли Манит свечечкой в темноте…

30.03.11

Мело, мело по всей стране, И пыль витала. Свеча светилась на стене И не сгорала. Не очень свежий (ночь не спал) Сидел с ней странник И пиво пил, и вспоминал, Седой изгнанник. И шли часы, и ночь вползла И села рядом, И, право, право не со зла, Убила взглядом… Так и ушёл он по весне… «Большое дело»… Свеча светилась на стене И не сгорела…

01.04.11

* * *

Стонет день, пытаемый небом На хрипящих песках пустыни. Солнца диск молчит озверело, И с потуги видится синим. Лезет в уши ветр и ло-негодник И бубнит, и бубнит, и доносит. И листочки смоковниц убогих Подаянья дождинок просят. Легковесные стаи песчинок, Что цинично над ними смеются, Понимают: стихнет ветр и на — Жёлтой пылью на землю вернутся. Так и Он, когда-то смущённый Тем обидой взращённым Чудом, Понимал укор, обращённый От покрывшейся пеплом груды.

09.04.11

* * *

Не вспоминать и не жалеть, А посмотреть, как в дом сгоревший, Присвистнуть тихо: «Надо ж ведь…» — И продолжать свой путь неспешно. Да. Не жалеть, не помнить дня, Не дёргать ниточки сомнений, Не вспламеняться от огня Неисполнимого отмщения. Но – не сподобил Бог меня Таким колёсиком желанным, И горечь кружится, звеня Своей мелодией незваной. Восходят дни и рвутся прочь, Бледнеют ночи, сожалея, Что уж не смогут мне помочь, Над миром сломанным довлея.

09.04.11

* * *

Я спокоен, и звёздная ночь Над моим проплывает жилищем. Я спокоен: я видел дочь И я видел её детишек. Щебетала мне в сердце внуч о нка Беззаботную искренность слов, Изучали ещё два галчонка Потаённую азбуку снов. Что же, зря ли моя дорога Перекошена вкривь и вкось? За себя не про силу Бога: Лишь для них только слов и нашлось.

09.04.11

Эльчуша поглядела на меня и осторожно закрыла входную дверь. Взгляд её светился укором: «Вот видишь: нас опять разлучают, а ты говоришь – любят».

* * *

Что-то сердцу тошно, что-то сердцу томно, Не смотри с укором, девочка моя. У избушки старой тихо стонут брёвна И слезятся окна: слабов а тая. Но пришла «гном у шка» (власть-то её крепнет), Балаган устроила, хохотк о м звеня. И избушка эта вся от счастья сл е пнет… В ней легко узнает, – кто поймёт, – меня.

15.04.11

Отпусти-ка меня да не мучай… Ну к чему тебе я нужна? Нас и свёл-то ведь глупый случай — Я издёргана и не слышна. Мчатся боли по жилам и соки, Трутся вирусы средь хромос о м, В животе беспросветные склоки, А пониже – там просто Сод о м. Вой гормонов, бесплодность желаний, Стон кров я ми напр я женных вен, Топот сердца в бегах от страданий, Суеты утомительный плен. Дай взлететь над тобой, раздражённым, Огорчённым самим собой, Дай вздохнуть в высоте облегчённо, Фараон ненасытный мой. Будешь тлеть без меня… Пусть в потёмках, Но не делать, что делал до сих. Без озл о бленности никчёмной, Без потуг, сочиняющих стих. Отпускаешь?.. К чертям собачьим?.. Вот спасибо!.. Уже не раб а Я парю над тобою лежачим! Прочь взмываю!.. Но – что-то слаб а … И влекут непонятные силы… Тянут в землю: всё вниз… да вниз… Ну… куда жвы меня притащили?.. Запах плесени… Надпись: «Стикс»… Не сюда мне! К Нев о мне, вН е бо! В обет о ванный счастия жар!.. Ржут с гиганта-парома с изд е вом: «Вас – приказано – прямо в Тарт а р».

16.04.11

* * *

Сквозь иг о льное у шко души Продеваешь во мне Ты слова… Тяжело… но прошу: «Не спеши», — И тогда буду мудр, как сова (Даже если болит голова). Даже если – по сердцу ножи, И от боли я еле дышу, Даже если лишь горечью жив, Ты шепчи мне – я всё запишу. Пусть кого-то строфой оглушу, Но кому-то мучительность ран Смажу тонким эфиром стиха, Смяв танцующих мыслей канк а н, Уведу я его от греха, И оружие бросит рука. Словно в лес истощённый река, Шёпот Твой проникает в века.

16.04.11

У каждого своя дорога. У каждого своя обида. А ему это всё надоело. А ему так хочется просто Без обид, без тоски, без дороги: – Пожрать бы… Но у каждого своя дорога. И у каждого своя обида. И каждому хочется много. И каждый получит мало. И тот, который получит, У других отнимает. – Сяду… У каждого своя дорога… К чертям, что я был «талантом»… К чертям, что её любил я… Я тоже хотел много… Я тоже возьму мало… Не встать… Да, у каждого своя обида… На жизнь или на любимую… Но что это солнце такое, Словно его обокрали… Словно хотело много, А получило мало… Плохо… У каждого своя дорога. И у каждого свои заботы. И никто не сломает ногу, Спотыкаясь о труп человека, Потому что труп ещё мягкий. – Тьфу, дьявол!

Переехал в Афулу: здесь съёмные квартиры дешевле.

«Опять война». По радио сообщили, что засекли десять иранских ракет. Четыре – противоракетная система над Иорданией сбила. Пять – упали посередине Красного моря. Одна – в Мегиддо.

Сказали, что, которая в Мегиддо, – не разорвалась. Лежит себе преспокойненько прямо на холме, то есть на Армагеддоне. Рукой подать. А те, которые пять, шандарахнули довольно громко. То есть, судя по приборам, все были «ядрёные». Но видно, «пришвартовавшись», тут же и «отдали концы» на большой глубине разлома. Того самого, что посерёдке Красного моря.

Армия объявила 10 км вокруг Армагеддона закрытой зоной. Всех эвакуируют. Надо бы – 100 км, да где ж их взять, в Израиле-то.

Ну и сволочи! Не могу прямо ни писать, ни писать. Все трясётся: каждые пять-десять минут сильные подземные толчки.

Звонил детям. У них всё нормально. Хотя трясёт тоже. Говорил со всеми тремя шмакодявками. Эльчунька сказала, что она боится, но ей не страшно. Тальчуха и Итайчонок смачно посопели в микрофон.

Слава Б-гу!

Та ракета, которая «сняла в аренду» Армагеддон, провалились в какую-то жуткую трещину и там взорвалась. Тоже, видать, не по конвенции была сделана. Опять же приборы показали.

Что ж, иногда и от землетрясения бываетпольза.

Армия набирает добровольцев старше 60 лет, чтобы засыпать эту трещину. Мощная радиация, говорят…

Решил пойти.

Радиация действительно приличная: автомобили глохнут. Приходится обшивать их свинцом. Сначала работали без всякой защиты: кто в чём, а я в джинсах и футболке. Да, – шапочка и кроссовки ещё. И марлевая повязка на том, что называлось когда-то лицом. Точно по рассказам Генки о Чернобыле… Потом, когда все уже достаточно «прониклись» радиацией, привезли, наконец, защитные костюмы-скафандры.

Подземные толчки не прекращаются.

Этого ещё не хватало! Сообщили, что проснулись вулканы в Исландии и других местах. Конечно, поспишь при такой тряске.

Помнится, мне один жутко образованный одессит говорил:

– Вот что я таки не понимаю – это Иран… Кир, Дарий, Заратустра… Буквально все поголовно «Великие»… На худой конец, Ахашверош… Хоть и бузили местами, но приличные пацаны были… А теперь их же кореша ругаются на Израиль, как сапожники… Я так себе думаю: зря они променяли зороастризм на ислам…

Могу теперь только добавить, что тот одессит – так-таки да был прав. Сапожники: кто ж так ракетами кидается?..

Они «выдали» мне эдакое «летающее блюдце» на одного человека. Видимо, всем спасателям выдают. Внутри «блюдца» есть что-то наподобие GPS: экран с картой Земли. Объяснили, как управлять.

Нажимаешь зелёную кнопку и тычешь пальцем в нужное место на экранной карте. Это место приближается. Ткнул ещё, – ещё приблизилось и т. д. Если же синюю кнопку нажимаешь и тыкаешь, то наоборот: всё удаляется. Что смешно: на карте все надписи порусски. Сервис такой у них. Потом нажимаешь красную кнопку, держишь её и тыкаешь пальцем же в пункт конечного назначения на этой карте. «Блюдце» само выбирает траекторию и место посадки (обычно, поле или пустырь) недалеко от этого пункта.

Сказали, что в багажнике есть рюкзак с тюбиками искусственной еды и питья. Дали маленький пультик с десятью кнопками и два кода. Набираешь один код – «блюдце» появляется, набираешь другой – исчезает. Ну понятно: висит себе в небесах, пока не позовут. Пустяк, конечно, но приятно…

 

2

…Не могу до сих пор поверить в то, что случилось!..

Что там с моими малышами, дочкой, её мужем?!

Пишу и не верю…

Помню: все работали… Ну, засыпали эту проклятую трещину на Армагеддоне с такой же ракетой… Тряхнуло… Видимо, «на дворе» опять «землетрус» начался… Вдруг объявили тревогу: цунами. Я сразу же набрал код на их пультике. Эта штука – тут как тут. Ну, «блюдце»… Залез в него… Помню, ещё раз тряхнуло, и я здорово ударился башкой об какую-то хреновину…

?!

И вот теперь я здесь… Смотрю на экранную карту… Смотрю на мечту моей жизни – изображение озера Байкал… Смотрю на вздыхающую красную точку… И не верю глазам своим… Забайкалье!..

Выходил проверял… Снег… Горы… Был же октябрь!.. Хамсин!..

Но это ещё не всё… Это, извините, «блядце» перестало работать! Я пробовал уже несколько раз: продавил насквозь эти зелёно-сине-красные поганки и продырявил экран… «Не берёт»… Байкал и точка!..

Выходил ещё раз… И ещё раз… Снаружи всё покорёжено. Вся земля вокруг разворочена. Прямо воронка…

Вот теперь сижу пишу… По привычке… Это всё, что я в состоянии сейчас делать… Опять на клочке бумаги: старые записи дома же остались… Хорошо, что в карманах всегда ношу бумагу и карандаш… По привычке…

Я вот, что думаю: видимо, от удара я потерял сознание, упал на красную кнопку и рукой задел карту на экране… Прямо, как в кино! Хорошо, если мелодрама… А если драма получится?..

Господи, что там с моими?!

Приземлилось же моё, прошу прощения, «блядце», наверное, на какую-то старую мину…

Никакой техники безопасности! «Мы бозонная, мы бозонная»… Повторяю:

– У нас тут всё на фермионах замешано. И головы… и мины…

Но надо что-то делать…

…Иордания. Подножие горы Нево. Опять сижу пишу…

У меня совершенно отказали ноги. Больше не могу идти.

Остальной народ, продолжил путь на север, вдоль новорождённого, как они надеялись, залива: искать проход в Израиль и дальше, наверное, к Армагеддону…

Неужели я никогда больше не увижу внучат и дочку?! Что с ними?!

Я один…

Хорошо, что помогли поставить мне палатку: сам бы не смог, уже нет сил… И все суставы почему-то невыносимо болят…

Теперь «зато» можно, наконец, «зафиксировать» всё, что произошло за эти семнадцать лет. Если успею…

Итак… В каком мгновении я остановился тогда на том клочке бумаги?.. Кстати, как ни странно, он не затерялся: семнадцать лет пролежал в их тюбике из-под еды!..

Да… Так вот… Надо было что-то делать.

Еда и питьё – в рюкзаке. Скафандр – на мне, ив нём тепло. Но стало уже совсем темно. Куда идти, на ночь глядя?..

Долго не мог уснуть…

Утром проснулся, капнул в рот еды, открыл двери…

И… услышал:

– Стоять! Руки вверх!

Человек десять лежали с наведёнными автоматами вокруг «блюдечка», внутри которого с открытым ртом и дверью застыл я…

Это были пограничники.

Я поднял руки и, неожиданно для себя, сказал:

– Здравствуйте!

Странно, но они почему-то даже не связали меня. Я привык, что в детективах пойманных связывают.

Ехали молча (я не знал, что говорят в таких случаях, а они не спрашивали), лишь на ухабах кто-то со вздохом шептал:

– У, бляха…

В скафандре было жарко. За окном машины тряслось Забайкалье.

В воинской части меня допрашивал офицер с русыми завитыми кверху усами. Он долго и осторожно смотрел на меня, а потом нежданно сиплым шёпотом-басом произнёс:

– Ну шо, колемся?

Я открыл рот, чтобы начать «колоться», но в это время всё здание начало трясти, и усатый мгновенно из него выбежал… Я остался один… Когда затихло, он вернулся, вопросительно посмотрел на меня, и я начал «вести дозволенные речи».

Я рассказал всё, что произошло, и даже предложил ему отправиться со мной в Израиль к их пункту эвакуации, но когда закончил исповедь, выражение усатого лица не изменилось: оно оставалось вопросительным.

Помолчав минуту-другую, он сказал:

– Документы есть?

Простота этого вопроса ошарашила… Никаких документов у меня не было, даже «теудат зеута» (израильского удостоверения личности)… Я выдавил:

– Нет, но…

Офицер быстро вышел, и из-за двери я услышал:

– Оборзеть.

Потом оказалось, что он сказал не это.

Он сказал:

– В Борзю.

И вот я в Борзе. Борзя – районный центр… Это теперь я знаю… Меня довезли до посёлка Даурия, а оттуда поездом до Борзи…

…У довольно молодого майора в городе Борзя было не очень красивое, но приятное и грустное русское лицо. Когда меня привели, он сидел и пил чай с печеньем. Я посмотрел сразу не на него, а на печенье. Он почему-то смутился и предложил печенье с чаем. Это располагало, так как я был голоден (рюкзак с едой у меня отобрали).

Потом он вдруг протокольно проговорил:

– Фамилия?

Я ответил и увидел нечто странное: его рука с печеньем застыла у губ, не доплыв до них на несколько миллиметров, и оставалась в этом положении довольно долго… Затем он встал со стула, оказавшись небольшого роста, и произнёс:

– Как вы сказали?

Я повторил. Майор сел и – после звеняще-длительного молчания – неожиданно попросил:

– Расскажите о своих родителях.

Я удивлённо начал говорить и, когда только начал рассказывать о папе, он спросил, где папа воевал. Я сказал, что в Сталинграде, потом шахта в Осинниках…

Офицер прервал меня:

– Осинники? – и, не дав мне договорить, рассказал историю с власовцем. Потом добавил:

– Я его внук… Он выжил.

В моей голове тогда не осталось никаких мыслей. Нет, одна была: «А ля улю». Так говорил еврееузбек Саша, когда получал двойку на экзамене…

Но майор просто улыбнулся и сказал:

– А теперь ещё раз расскажите о своих приключениях.

Ночевал я у него дома. У майора. Ночью сильно трясло. Как сообщили утром по радио, лопнул пополам городской дом культуры, и исчезла сопка (название её запомнилось: Девичья Грудь).

По всему Забайкалью, в том числе в Чите, сильные разрушения. Есть много жертв. Телефоны и интернет почти не работают. Дороги разворочены. Поезда не ходят.

Я тогда подумал:

– Что же там, в Израиле?! Огради их, Господи! Защити, я же Тебя просил!

Майор был женат на невзрачной женщине с глуповато-круглым глазастым лицом. Детей у них не было. Жили небогато. Старая мебель, но на сиденьях стульев ещё не была снята полиэтиленовая плёнка.

Позавтракали. Они сказали, что отправятся со мной: поняли, что здесь оставаться нельзя. Майор вернул мне мой рюкзак и даже бумагу с карандашом и вдруг сказал:

– Михаил, меня зовут Михаил, жену – Хара.

Я ещё предположил в уме:

– Не еврейка ли?

Потом оказалось, что нет – бурятка.

Быстро собрались и выехали на старом армейском газике.

Когда ехали по городу, я увидел лопнувший дом культуры, здание с треугольным фронтоном. Бросилось в глаза, что трещина аккуратно прошла от вершины фронтона через букву «о» слова «дом» надписи на здании. На дорогах тоже были трещины. Пятиэтажные панельные дома были перекошены. На одном из заборов было написано мелом: «Слава борзинским проституткам! Борзинские проститутки – лучшие в мире! Заходите на наш портал». И затем – интернетовский адрес. Поражала схожесть человеческой ментальности и быта при всём их разнообразии. И эти Интернет и мобильный телефон: казалось, что «охвачены» уже ими даже звери тайги и степи.

Выехали из города. Михаил сказал, что будем пробираться в сторону Байкала и дальше, к Иркутску.

Ехали вдоль реки, потом по засахаренной снегом степи, пока не доехали до бора с растрёпанными, как со сна, озябшими соснами. Здесь Михаил залил из канистр бензин, и снова – вдоль какой-то реки.

Заночевали в селе. Помню, что в названии его было два слова: «усть» и – похожее на чьё-то имя.

Всю дорогу слышался гул, и ощущались подземные толчки, как будто ехали по крышке огромной кастрюли с кипящей водой. Внутри Земли «заваривалась каша».

Утром – вновь дорога. Реки, леса, горы. Не было им конца. Воистину, проплывала величественная страна. Я когда-то жил в ней, но не успел увидеть, как я вдруг понял тогда, почти ничего. И ведь мы ещё не выбрались даже из Забайкалья. Наконец, выехали на дорогу побольше. Михаил сказал, что мы объехали город Чита стороной. Он боялся, что через него не проехать: слишком большие разрушения. Ночёвка. Дорога, города, ночёвки, реки, леса, горы, дорога, дорога, дорога…

На одном из привалов Михаил вдруг задёргался и начал хлопать себя ладонями по телу. Хара загоготала:

– Комаров боится!.. И маленьких собачек… Мужик называется…

Потом почему-то, посмотрев на меня, – тихо:

– Хоть бы раз зарплату нормальную принёс… Всё на мне…

У Михаила покраснели и налились слезами глаза. Но он промолчал…

Улан-Удэ. Большая остановка, пополнение запасов. Подземные толчки. Дорога, дорога… Байкал…

Михаил не мог сдержать улыбки, взглянув на моё лицо:

– Что? Хорошо сделано?

Когда-то я, школьник, прочёл о Байкале и был заинтригован. Триста тридцать шесть вен-рек пьёт эта жуткая трещина в планете, заполненная прозрачносиней ледяной кровью-водой. И лишь одной артерииАнгаре разрешает попробовать тоже. Полуострова, горы, скалы и острова толпятся вокруг этого чудо-озера и вздымаются из его утробы. Горные хребты заложниками стонут на его дне. Байкал… Зародыш океана?.. Он ворчит и ворочается. Он чем-то недоволен. Может быть, какой-то скалой, что отдавила его посиневший язык?.. Мечта увидеть его, узнать его тайну залегла в моей душе…

И вот я смотрел на него. А он – на меня. Мы прощались…

Михаил рассказал мне, что его родители были верующими, и библейские истории так врезались в его душу, что для него чудесным желанием стало – увидеть Землю Обетованную…

Также как для меня – Байкал…

Приехали в Иркутск, и там у нас украли машину. Хорошо, что рюкзаки были на нас. Да… В том же самом Иркутске, где папе ампутировали ногу. И в другом…

Это был город, где родился Михаил. У него было здесь много родственников. Решили пойти заночевать у кого-то из них.

На одной из улиц мы попали в демонстрацию. Толпу разгоняли. Нас вместе с несколькими участниками схватили и затолкали в милицейско-полицейскую машину. Сколько мы не кричали, что мы случайно здесь, ничего не помогло. Хару и некоторых других отпустили почти сразу. Меня, как «бездокументника», и Михаила, как убежавшего из армии, задержали надолго. Были допросы. Я рассказывал чистую правду – они не верили. Поверили только, когда я соврал, что бежал из заключения (Михаил подсказал из какого). Стали проверять. Поскольку связи почти не было, это затянулось. Шли месяцы. Подземные толчки не прекращались. Пошли слухи, что город стал оседать: медленно уходить под землю. Началась паника. Беспредел.

В один день двери каталажки, где нас держали, оказались открыты. В полуразрушенном здании не осталось, кроме нас, ни одной живой души. Мы вышли. Было уже лето. У нас не было ничего: ни еды, ни воды. Решили опять искать родственников Михаила. Это было тяжело в разрушающемся городе, но мы их нашли. Когда зашли к ним, в квартиру, увидели Хару. Она выглядела испуганной и немного похудевшей.

Родственники (это был двоюродный брат Михаила, Виктор, с женой Леной и двумя, уже большими, сыновьями – Чуком и Геком) тоже решили идти с нами. Присоединился к нам и их сосед по дому, сбежавший из Бухары еврееузбек по фамилии Искариотов.

Когда выходили из Иркутска, я повернулся лицом в сторону Байкала, как поворачиваются евреи в сторону Израиля, и почему-то подумал:

– А ведь Байкал больше Израиля.

Потом я посмотрел в направлении на Саяны, повернул лицо своё в сторону Иерусалима, и… продолжил путь на северо-запад.

Мы шли по шпалам, ехали на поездах, на попутках и так добрались до Кемерово.

Искариотов оказался очень полезен. Он был талантливо хитёр и, несмотря на лысину, видимо, относился к категории сексапильных мужиков, чем умел пользоваться, доставая еду и одежду у своих многочисленных дорожных любовниц. При этом он говорил, что в Бухаре у него остались дети, которых он обожает, вместе с женой, конечно. Михаил знал Искариотова давно и относился к нему с презрением. Он старался не пользоваться его «услугами». Я тоже. Виктор же и Лена, напротив, говорили о нём:

– Наша палочка-выручалочка.

Через Юргу поезда в Новосибирск из-за разрушений не ходили, и мы поехали на Новокузнецк. В Новокузнецке поезд, вместо того чтобы направиться в Барнаул, заехал в Осинники, после чего нам было объявлено, что он дальше не пойдёт. Мы вышли, озадаченные новой проблемой, развели костёр и сели возле него, чтобы поесть и обдумать, что делать дальше. Помню, что было довольно прохладно. Хара вдруг сказала:

– Я замёрзла.

Искариотов обнял её и, посмотрев на Михаила своими ехидно-насмешливыми глазами, «пробаритонил», брызгая отчётливо видимыми в свете костра капельками слюны:

– Иди ко мне, я тебя согрею.

Хара блудливо хихикнула. Веснушчатое лицо Михаила побледнело, и он неожиданно плюнул в Искариотова. Плевок попал тому прямо в глаз.

Всё произошло очень быстро. Я увидел, что Михаил и Искариотов стоят друг против друга. Один – небольшой, другой – породистый. Михаил посмотрел невидящим взглядом на Искариотова и тихо сказал:

– Кысь.

Искариотов ринулся своим увесистым кулаком (он хвастался, что когда-то занимался боксом) на Михаила. Тот инстинктивно отклонился, и мы услышали жуткий вопль: Искариотов улетел вниз головой в глубоченную и зловонную старую шахту. Михаил обернулся и застыл в ужасе. Все остальные тоже оцепенели…

Вдруг, удивляясь самому себе, я хлопнул Михаила по плечу и сказал:

– Надо идти.

И мы все поплелись по шоссе по направлению к Бийску. Михаил впал в тяжёлую депрессию и ничего не замечал. Его худое лицо ещё больше осунулось.

С Харой была истерика, и она убежала в сторону Осинников. Больше мы её не видели.

Потом уже, мне рассказала Лена, что Искариотов, видно, мстил Михаилу за его презрение и пытался соблазнить Хару. И та не устояла…

Мы добирались до Бийска несколько дней. Потом просто сели на поезд и доехали до Новосибирска. Здесь я хотел разыскать своего двоюродного брата, чтобы остановиться у него и затем предложить ему идти-ехать с нами.

Впятером вышли из вокзала. Народу было маловато. Хуже того: почти никого не было. Я оглянулся и посмотрел на здание. Зелёный вокзал-поезд был повреждён землетрясениями, но, вроде, не сильно: только трещина над большой аркой и согнутый, напоминающий бабочку, чёрный щит на крыше, за погнутым ограждением – вот всё, что запомнилось.

Обнаружив мужика в чёрной рубашке, стоявшего к нам спиной возле одной из фонарных тумб, я подошёл к нему, чтобы спросить, как добраться до нужной улицы. Мужик был высокий и толстый. Я сказал:

– Извините…

Он обернулся (только теперь увидел я, что на рукаве у него змеилась свастика) и спокойно спросил:

– Жид?

Я неспокойно ответил:

– Вечный… Мужик усмехнулся, и я заметил, что зубы у него мелкие, но крепкие…

Короче, что вам сказать… Этот диалог стоил нам шести лет плена…

Чернорубашечник оказался главарём нациствующей банды и фактически управлял городом. Кликали его – «Фараон». Банда была хорошо вооружена. Имелись автомобили, мотоциклы, бронетранспортёры, даже танки. Но главное, у них было много наворованного горючего: в городе оно иссякало и превращалось в валюту.

Фараон держал нас в «хорошем состоянии», надеясь получить выкуп от Израиля. Я пытался объяснить ему ситуацию, но это не помогало. Он не верил мне и решил, видимо, что я «вешаю лапшу».

Начали таскать меня на допросы, иногда с мордобитием и пытками. Но рассказывать больше было нечего…

На одном из бесконечных допросов неожиданно появился луч.

Они показали обалдевшему Фараону и его «дружкам» «сериалы» о том, что творится на Земле: разрушения, деградация властей, резкое увеличение полярных шапок (голос луча сказал, что надвигается, видимо, глобальное оледенение из-за перекрытия континентами тёплых океанских течений), горючие ископаемые или выгорели, или ушли вглубь Земли, и запасы топлива почти закончились…

Вдруг луч исчез и больше, увы… То есть не появлялся.

Фараон был весь потный, но вслух сказал:

– Еврейские штучки…

И… ничего не изменилось…

А потом произошло чудо: Фараон погиб. Огромный мужик помер от укуса маленькой козявки: у него началась аллергия, и случился отёк горла…

В банде произошёл переворот, и нацистская её часть разбежалась. Главным стал человек с крупной седой головой и маленькими водянистыми глазами. Он был самый старый, даже старше меня, зарос бородой и походил на Деда Мороза. Новый главарь выпустил нас, вызвал к себе и сказал:

– Мои люди хотят присоединиться к вам.

Я удивился, но вслух пробурчал:

– Дошло, наконец.

Вдруг «Дед Мороз» подошёл ко мне и спросил:

– Ну как, теперь ты понял, что хороший ночлег может быть и кратким, но он всегда – короткий? – и «захехекал» характерным смешком.

Я опешил: это был «Старик»!

Да, я помнил наш спор в общежитии института. И хотя уже давно не пою, но если бы пришлось, то теперь спел бы только так: «…Вот и кончается наш короткий ночлег…»

Старик рассказал, что лечился, «завязал» и вот: дожил до преклонных лет. Потом добавил:

– И до большой должности, – опять «захехекав».

То, что Старик умён, я знал. Но он ещё оказался выдающимся организатором. Его усилиями из банды и нас, с присоединившимися позже ещё различными беженцами (в том числе, из евреев Новосибирска), народилась моторизованная микроармия с обозом. Всего около шестисот человек.

Двоюродного брата я так и не нашёл, и мы двинулись по направлению к Туапсе. Продвигались до смешного быстро. Нам никто не мешал. То ли боялись?.. То ли никому не было дела до нас?.. То ли нам не было дело ни до кого?.. Конечно, мы перемещались, минуя крупные города. Но странно. Всего через месяц мы уже были недалеко от Туапсе. Мы зашли в город и не увидели никого. Просто никого, даже кошек не было. Даже собак. Куда все делись? До сих пор это остаётся для меня загадкой. Когда добрались до порта, увидели там два больших пассажирских теплохода и прогулочный катамаран. Старик приказал приготовиться к захвату одного из теплоходов (у него даже была «группа захвата»). Но захватывать было незачем инекого: все корабли были совершенно безлюдны…

Стало «обидно», конечно, но что поделаешь?..

Погрузили боеприпасы, часть топлива всех видов (не поверите, пару автомобилей умудрились затащить) продовольствие, воду, погрузились сами – и поплыли… Грузовики, бронетранспортёры и танки, понятное дело, в пассажирский теплоход не втиснешь…

Слава Господу, что среди публики нашей, кого угодно можно было найти: моряков, лётчиков, даже три капитана каких-то рангов и два учёных, тоже неслабых рангов, затесались. Правда, евреи…

Ну вот, стоим мы со Стариком на верхней палубе, свежим морским воздухом дышим. И тут Старик пальцем тычет и говорит:

– Смотри, легавые, сволочи.

Я подумал:

– Какие ещё легавые во чистом море?!

Оказалось – сторожевые катера. Из Новороссийска их, что ли, принесло?.. Маленькие такие козявки. Ну, по сравнению с нашими теплоходами… Но настырные. Стреляют, орут: требуют, чтобы мы остановились. Капитаны спрашивают Старика:

– Что делать будем?

А Старик в ответ:

– Будем делать ничего, – и «захехекал» себе.

Эти «катерульки» побесились, побесились и вдруг куда-то умчались. А вместо них самолёт прилетел и ни с того ни с сего сбросил бомбу на теплоход, где как раз я со Стариком и находился. Сбросил… и сам упал в море. Горючее у него, что ли, кончилось?..

От этой бомбы теплоход загорелся. Огонь стал подбираться к нашим боеприпасам. Дело стало принимать худой оборот. Капитан приказал:

– Стоп машина, на воду шлюпки, всем надеть спасательные жилеты.

Все попрыгали, кто в шлюпки, кто прямо в море. Вдруг одна женщина в истерике. Кричит-воет:

– Сарочка моя! Сарочка моя!..

Михаил к ней:

– Где она была? – а женщина уже ничего не соображает от ужаса.

Он прыгнул в воду и поплыл назад к кораблю. Забрался на него, и через минут десять мы увидели Михаила с девчонкой на руках. Он надел на неё свой спасательный жилет, моряки подвели шлюпку и забрали девочку. Михаил уже собирался спуститься в шлюпку, но начали взрываться боеприпасы. Один из осколков попал ему в сердце…

Когда второй теплоход подобрал нас, мы похоронили Михаила в море…

Ах Михаил, Михаил, так и не увидел ты Землю Обетованную… Как и твой тёзка – мой сыночка, Мишутка…

И папа… И мама… Нипри жизни, ни после смерти…

И вот мы плыли уже несколько дней по Чёрному морю. В сторону Турции. Но капитаны не понимали, где она.

Через некоторое время обнаружили, что вдали появились берега. И по правому борту, и по левому. По мере продвижения теплохода вперёд, берега приближались и сходились. В конце концов, мы вошли в узкий извилистый фьорд с невероятной высоты отвесными скалистыми берегами. По нашим прикидкам, высота скал достигала почти трёх километров. Старик предположил, со свойственной ему прозорливостью:

– Турция лопнула.

Более грамотные выразили мысль, что она раскололась по Восточно-Анатолийскому разлому. Решили продолжить движение вперёд, и, в крайнем случае, если впереди нет выхода, задним ходом выйти опять в открытое море (развернуть теплоход уже не было места).

Мы плыли и плыли, а фьорд всё не кончался. «Грамотеи» уже говорили, что, видимо, произошёл раскол и по Афро-Сирийскому разлому, потомку Афро-Азиатского. Позже они засомневались: в терминологии

– не в разломе, ибо последний был налицо, если прямо вообщене на лице.

Наконец, впереди всё-таки показался берег, и он был достаточно пологий. Остановили теплоход на некотором отдалении от этого берега, капитан приказал спустить шлюпку, и несколько человек отправились на разведку. Когда они уже приближались к долгожданному берегу, оттуда раздались выстрелы… Старик приказал открыть предупредительный огонь из миномётов. Выстрелы смолкли, но шлюпка вернулась назад. Приближалась ночь, и решили переночевать, а утром отправиться задним ходом в открытое море… Под утро же было землетрясение, и большой волной теплоход выбросило на берег. Слава Б-гу, никто серьёзно не пострадал: отделались ушибами, обмороками и небольшими ранениями. Из теплохода выходили по очереди: сначала вооружённый отряд – потом остальные. Когда вышли, в отдалении увидели группу людей в куфиях с красным узором, стоявших с открытыми от удивления ртами. Наши вооружённые люди подошли к ним и попытались заговорить по-английски – не помогло. Наконец, среди нас оказался один «арабист», и вскоре настала наша очередь открывать рты: это были иорданские бедуины. Потом были посланы разведчики на шлюпках в сторону фьорда (узнать к чему привело землетрясение). Они вернулись ошарашенные: на расстоянии около трех километров от нас… скалы фьорда сомкнулись, и выхода в море не стало…

Берег, куда нас выбросило, полого, но довольно высоко, поднимался на плато и вместе с ним представлял собой котловину диаметром в несколько километров, окружённую неприступными отвесными скалами. Высота скал была такой же, как и у скал фьорда. Была высказана гениально-удручающая догадка, что это была часть Иордании, опустившаяся вниз. Это подтвердили и бедуины, сказав, что около четырёх лет назад они, жившие рядом с иорданским городом Петра, после очередного землетрясения, проснулись уже в этой котловине. Многие их соплеменники погибли.

Нам стало ясно, что мы в природной ловушке и что надо устраиваться здесь надолго…

Это «надолго» обернулось десятью годами…

У бедуинов были верблюды и небольшие стада овец. Были и запасы зерна. Народ научился животноводству, рыболовству и хоть скудному, но земледелию. Пресную воду давали родники, падавшие со скал. В котловине, каким-то чудом, установился уникальный микроклимат…

И вот выжили. Несмотря на продолжавшиеся землетрясения…

Рождались дети, росла молодёжь, и умирали старые люди. Было тяжело, но почти все, перенесшие так много страданий граждане этой микроармии-микроцивилизации, сумели ужиться друг с другом, несмотря на различия в национальности, уровне образования, возрасте и даже религии. Конечно же, «в цивилизации – не без уродов»… Но – лишь единицы…

…Потом умер Старик…

…А ещё через некоторое время рубщики ступеней добрались до самого верха скал…

…Когда все вышли на поверхность со своими пожитками, обнаружилось, что мы находимся недалеко от города Петра… Однако сам город исчез…

Посмотрев на запад, в сторону Израиля, я увидел широкую морщинистую водную гладь и далёкие берега… За моей спиной была котловина, которой мы отдали десять лет жизни…

По узкой полоске земли процессия скитальцев вытянулась в своём движении на север, надеясь найти перемычку суши, прерывающую водную поверхность…

…Когда мы дошли до подножия горы Нево, несколько человек поднялись на неё, чтобы осмотреть местность… Но люди, которые взошли на эту гору, не увидели Иерусалим или хотя бы Израиль: они опять лицезрели холст зыбчатой воды с тонкими, полупрозрачно-серыми мазками дальних берегов… Правда, им показалось, что где-то далеко на севере эти берега сходятся…

…Холодина-то какая… А снега нет… Один лёд… На градуснике минус три!.. В июле!.. Наконец-то там, в Израиле, будет прохладное лето…

…Что с ними? Эльчунька,

 

3

(отпечатано со звукового файла, находившегося на диске, который был найден среди записок)

Где я?..

Я ведь умирал…

Больница?..

О!..

Нет!..

Зачем это сделали?..

У меня уже нет сил жить…

Что?..

Идёт запись?..

Какая запись?..

Мыслей и речи?..

Опять луч!..

Как я себя чувствую?..

Спасибо… но зачем?..

Ненадолго?..

Будут ужасные боли?..

Эвтаназия?..

Спасибо… Я вам благодарен за всё…

Что-то показывают…

Господи! Это же… Элья!..

Эльчушка!..

Моя маленькая девочка…

Какая ты стала красавица…

А этот парень, что стоит в дверях…

Тоже неплох…

Ясно…

Он пропал…

Не ожидал…

Ещё бы!..

Такая симпатюлька!..

Молчат…

Ну, скажите уже что-нибудь!..

Вот Эльчуня подняла голову от бумаг…

А волосы у неё остались такими же…

Светлыми и волнистыми…

– Вы по какому вопросу?

Парень, бедняга, видимо, с трудом выходит из ступора…

– Вы… Главный Археолог… Эл Кон?..

Наконец-то…

– Да.

– Археолог-спасатель Ош, руководитель группы из семнадцатой экспедиции на планету Земля. Мы привезли материалы. Они уже в архиве в сто девятнадцатом отсеке.

Понесло…

Видно, заранее заготовил…

– Спасибо, я проверю…

О-ля-ля! Что-то моя светляночка-смугляночка тоже зарумянилась…

А это что?..

Архив?..

Герметичновсё, как в космическом корабле…

Вот и опять девчушка Эл!..

Номер сто девятнадцать…

Набираеткод…

Входит…

Нет, это не архив…

Пустая комната…

Пошёл какой-то «пар»…

А!..

Видимо, «предбанник» архива…

Дезинфекция?..

Вот…

Теперь входит в архив…

Там уже есть кто-то…

Читают на экранах…

Ага! Этот Ош тоже здесь…

Эл…

Кивает Ошу…

А это что ещё за мелодия?..

До сих пор не было никакой музыки…

Подошла к экрану…

Включила тумблер…

По экрану ползут какие-то слова…

Да это же мои записки!..

Вот стали показывать что-то другое…

Внучата, дочка, её муж!..

Идут все вместе!..

Все!..

Все живы!..

Что?..

Во всей этой Земной катастрофе, к счастью, не погиб и не был покалечен ни один ребёнок?..

Благословенно имя Твоё, Господи-Мироздание!..

Всё готово?..

Подождите!..

Дайте мне ещё минутку!..

Господи, я хочу с тобой поговорить…

Извини за фамильярность…

Пусть это останется между нами…

Помнишь… я обещал Тебе: ничего больше не просить?..

Так вот…

Я нарушаю это обещание…

Я опять прошу Тебя…

Теперь, видимо, действительно в последний раз…

Будь…

В любой форме: иудейской, христианской, буддисткой…

Даже, прости меня, мусульманской, языческой, гегелевской, спинозовской или ещё какой…

Даже, если Ты можешь не всё, а почти всё…

Я не ведаю, для чего дела твои и совершенны ли они…

Но ужас бездушного и бесцельного Мироздания – необъятен…

А сейчас…

Сейчас я прощаюсь с жизнью…

Прости меня… но после того, что я узнал о ней, я бы никогда больше не хотел в неё возвращаться… ни в каком варианте… разве что в виде души-хранительницы дочкиной семьи… но это – уже на Твоё усмотрение…

Благодарю Тебя за то, что Ты выполнил ещё одну мою давнюю, очень важную, просьбу…

И вот еще что… я прощаю Тебя…

Надеюсь, я не сказал ничего неприличного…

Внученька, теперь я знаю, что в числе спасённых и ты со своими сестричкой, братиком и родителями…

И…

Если можешь…

Прости своего деда тоже…