Часть третья. Обречённый жить. «Нич Ниднибай»

Предисловие к третьей части

С тех пор, как вышли в свет первая и вторая части книги «НИЧ НИДНИБАЙ» не прошло совсем времени, но это творение уже почти было приобрело широкую известность во всём мире и чуть не разошлось миллиардными тиражами. Оно чуть не было награждено Нобелевской и Пулитцеровской премиями и почти переведено практически на языки всех народов планеты Земля, включая древнеегипетский язык и язык этрусков. Не состоялся его почти перевод только на язык одного африканского племени, мудрецы которого вполне резонно возражали, что если бы всё происходило так, как описано в книге, то что стало бы с одиннадцатью носорогами, поддерживающими Землю. На это справедливое замечание, я смог только ответить, что никакая модель не может полностью описать Мироздание. С этой точкой зрения полностью согласились и мои внучата.

Я это всё к чему?.. Ах, да! В результате такого ужасающего чуть ли не успеха, я стал почти получать немыслимое количество писем с мольбой разъяснить, на что, в конечном итоге, намекает книга. Поэтому-то я и решил чуть ли не побыстрей начертать продолжение… Что уж тут поделаешь, если всё человечество чуть ли не мокрое от слёз чуть ли не валяется у меня в ногах…

Крупнейшими событиями текущей недели стали поливание прохожих водой с крыши дома триумвиратом ЭТИ под моим мудрым руководством, поедание четырёх пицц и жевание детских жвачек этим же коллективом.

Спать было невозможно. Внезапно налетевший пыльный горячий ветер завывал во всех щелях и дребезжал ставнями окон. Луций лежал совершенно голый, пил вино и обливался потом. Врейка, с которой он в обед начал пить вино, уже давно спала на другом ложе животом вниз, измученная любовными играми. Часть её длинных чёрных волос свешивалась с ложа. В темноте они казались змеями.

По ленивому мозгу Луция ползли, переваливаясь с боку на бок, разные мысли.

– Ну и хитрецы же они… Как префект ни хитёр, а эти перехитрили: согласились на своих условиях… Наместник в Сирии доволен… Он, видите ли, их уважает… Ну и хитрецы эти паршивые вреи… Выслать его и ближайших к нему и только… Не хотят делать из него мученика-пророка, из-за которого, того и гляди, мятеж может вспыхнуть… Просто убирают подальше, чтобы не мешал… Теперь префект Удеи ломает себе голову, куда выселить такую кучу людей. Даже ближайших к нему не менее тысячи… Префект преторианцев будет злиться… Ну и хитрецы… А говорит он хорошо, этот hАшуа… Даже меня проняло… Люби ближнего… Не кради… Не убей… Не прелюбодействуй… Ха! Он уже не помнит, со сколькими местными переспал… Эти врейки так же сластолюбивы, как и римлянки… И замужние и незамужние…

Тело, владеющее Луцием, рыгнуло, надело сандалии и, как было, голое, вышло в перистильный дворик, окаймлённый изящной колоннадой. Дворик был лыс. Лишь два кипариса росли в нём, повторяя под ветром форму пыльного месяца, висевшего в восточной части небес и беседовавшего с таким же пропыленным Юпитером.

Ветер резанул тело песком, однако немного охладил его. Мысли Луция перескочили на богов.

Юпитер был ему понятней. Он был, как император, только намного могущественней и со всеми человеческими недостатками. А этот новый бог, о котором говорил hАшуа… Уж слишком святой…

Опять скачок мыслей, и онусмехнулся.

– Агриппина, жёнка длинноногая, уже, наверное, пол-Рима перепробовала… Слова-то хорошие, да попробуй выполни…

Приглядевшись к темноте, Луций увидел ползшего по измученной жаждой земле огромного летучего таракана.

– Повылазили от сухоты…

Прибив таракана сандалией, тело ещё раз рыгнуло и зашло в дом.

Рано утром, превозмогая приступы тошноты от вчерашней попойки, невыспавшийся Луций зашёл к узнику.

hАшуа ещё (или уже?) не спал и стоял, немного пригнувшись, у стены темницы. Он стоял лицом к стене, одной рукой держась за цепи. Росту узник был необыкновенного: на две головы выше здоровенного Луция. Обернувшись к вошедшему, hАшуа сказал:

– Шалом элейха, – что означало «мир тебе».

Огромные зелёно-серые глаза его были красивы и спокойны, а смотрящему в них было понятно, что душа hАшуа добра и чиста.

Именно это бесило сейчас Луция. Сдерживая злобу, он распорядился снять цепи с узника и, когда цепи были сняты, грубо сказал:

– Убирайся. Чтоб духа твоего не было в Ушалаиме.

Поймаю ещё раз – распятия не миновать.

hАшуа поклонился и молча вышел на свободу…

Сегодня было много важных событий.

Во-первых, мы страшно переволновались из-за этой серой вороны, а Эльчуха и Тальчуха так расстроились, что даже расплакались. Итайка, однако, будучи настоящим мужчиной, тут же забыл о вороне, потому что на небе неожиданно появился светящийся и медленно летящий объект…

Да, так о вороне. Она ходила и скакала на пешеходном переходе, не решаясь схватить клювом финик. Мы были в ужасе по той причине, что горел красный свет, и в любой момент по переходу мог промчаться автомобиль. Но пока триумвират ЭТИ советовался со мной о том, что предпринять, загорелся зелёный, и затрещала трещотка. Ворона, испугавшись трещотки, отскочила в сторону, и в это мгновение, подлетевший неведомо откуда, сизо-коричневый голубь схватил финик и взмыл в небо. Подлость голубя (пусть даже и красиво-сизо-коричневого цвета) вызвала большое возмущение в наших рядах и вышеуказанные расстройство и слёзы. Согласитесь, это ведь страшно несправедливо: ворона жизнью рисковала, а этот голубь…

Но (во-вторых) перейдём к светящемуся странному предмету в ослепительно голубом небе. Итайка, вообще-то, смотрел на небо в попытке проследить, куда улетел подлый голубь с фиником, но взор его попал на этот объект и, от необыкновенности момента, он упал на попу. Тогда я и мои коллеги-девчушки осознали, что всё неспроста, и тут же увидели причину Итайкиного падения. Эльчуня высказала предположение, что объект принадлежит пришельцам с планеты Пицца, потому что все остальные знают, что электричество нужно экономить, и не включают свет днём, при ярком солнце. Против столь логичной мысли я не смог найти никакого контраргумента и вынужден был согласиться. Тальчуня и Итайка воздержались до момента, когда научатся говорить.

А хозяин сделался маленький, как карлик. Да ещё весь в фирменной робе. Тут Леольh ясно осознал себя не поэтом, а техником. И тогда он спросил карлика:

– Так менять аккумуляторы или нет?

Хозяин усмехнулся, ничего не ответил, сел на мотоцикл и уехал. Его служанка повела Леольhя в дом. Когда зашли, она легла на диван. Волосы у неё были волнистые, кожа золотистая, талия тонкая, как у осы. Служанка обняла Леольhя за шею, и он поцеловал её мягкие клубничного цвета губы. Погружаясь в блаженство, Леольh вдруг понял, что, это губы царицы Авской или Атшепсут… В дверь позвонили. Очень назойливо. «Клиенты, – подумал Леольh, – чёрт с ними». Но звонки не унимались. Он нащупал провода от звонка и рванул их. Звонки прекратились…

Леольh открыл глаза, слез с кровати и поднял с пола будильник. Было зябко.

– Апатит твою, – выругался он.

Никакой сказки. Только тундра – и Леольh Фраh, молодой выпускник химического факультета Градского университета, в чине лейтенанта инженерно-радиологической службы.

– Странные мне, однако, снятся сны.

Мысли его, кряхтя, вползали в реальность, и, среди прочего, он вспомнил, как вчера новый командир полка отдавал честь майору Вассеру. Оказывается, во время войны полковник был в чине капитана и служил у «тогдашнего» и «сегодняшнего» майора в подчинении. Наград у Вассера был полный чемодан (Леольh сам видел), но продвижения по службе не было и вовсе.

– Да-а, – уже бреясь, подумал Леольh, – неудобно получилось. Конечно, если бы Вассер не был вреем да к тому же ещё удеем…

Леольh по происхождению и сам был вреем, но партийным. Это было чуть получше, с точки зрения властей, но всё же гораздо хуже, чем быть просто вянином…

Говорили, что командир полка поклялся написать о Вассере в столичную газету.

С учениками hАшуа, получилось, однако, не так просто, как с их учителем. Они не желали покидать Ушалаим. Начались стычки между ними и правоверными вреями – удеями, поддерживавшими Великий Инедрион. Префект уже подумывал ввести в дело легионеров, но неожиданно волнения прекратились, и значительная часть последователей hАшуа исчезла из города…

Лея в одних сандалиях сидела на коленях не менее голого Луция и водила пальцем ему по носу. Это было щекотно, и он пытался увернуться.

– Почему ты не разрешил Рахельh прийти? Она лучшая моя подруга. Кроме того, её братец помог вам поймать этого hАшуа.

– Помог, помог, – Луций передразнил её гортанное «р» местного языка, – она из того же сброда, а её брат Удаh, презренный пёс-предатель, свои деньги получил. Кстати, почему они не ушли из города?

– Не такие уж они глупцы, чтобы бросить всё и уйти куда глаза глядят.

– То-то их папанька, старый врейский хитрец, шушукается с представителями Великого Инедриона.

– Рахельhка так хотела прийти на вашу оргию. Она ещё ни разу не спала с римским солдатиком.

В спальне был жуткий беспорядок. Рабыняслужанка, которая всегда убирала здесь, была отпущена Луцием на свободу, после того как его тело её обесчестило, и она забеременела. На полу валялись огрызки еды, губки, стояли терракотовые чаши и блюда, вокруг которых поблескивали от пламени фитиля их же осколки. Под медной жаровней валялось горлышко от бутылки.

Луций повалил Лею на кровать и начал от неё добиваться. Это оказалось не трудно, и последняя одежда Леи, сандалии Луция, упала с её ног.

Леольh Фраh шёл по направлению к клубу, где ему предстояло читать очередную политпроповедь, и белый снег искрился и хрустел под его сапогами. Было всего минус четыре, и даже здесь, за полярным кругом, чувствовалось приближение весны. Кругом, сколько видел глаз, властвовала белая тундра, и лишь на горизонте золотилась под солнцем верхушка горы Вендры.

– Лепота! – подумал Леольh. – Нет, всё-таки какая-то сказка во всём этом есть.

И словно в опровержение этой мысли, завыла полковая собака. Эйфорию сняло, как сапогом, и Леольh вспомнил, зачем он идёт в клуб.

Публичные выступления всегда были неприятны ему. А здесь тем более. Опять он будет вещать о построении научного эметизма в отдельно взятой стране, о необходимости соблюдать законы, установленные святым hАшуа, о Великой Апрельской Справедливой революции, а эта Сараh будет смотреть на него, как на самца, тратящего попусту свою энергию…

Леольh с детства не терпел медсестёр. Они иногда приходили в квартиру, где он болезненным, но счастливым ребёнком жил с родителями и сестрой, лживо-отимистически улыбались, банально шутили и, улучшив момент, втыкали в несчастную попу Леольhя иглу шприца…

А здесь эта Сараh… Толстая глазастая медсестра из медсанбата с большой щелью между верхними передними зубами, бросавшая на мужчин полка обещающе-блудливые взгляды. Даже верблюду без медицинского образования было понятно, что у неё какие-то проблемы… Однако Леольh, удивляясь сам себе, испытывал к ней, вне всякого сомнения, весьма странные чувства. Ему было брезгливо жалко её, но, одновременно, несмотря на это, она возбуждала его. К образовавшемуся салату чувств добавлялась ещё, в качестве приправы, детская боязнь-нетерпение медсестёр… Может быть, так происходило потому, что здесь, в тундре, почти не было женщин?.. Может быть… Очень может быть…

Река Дан была в этом месте не очень широкая, неглубокая и прозрачная. По берегам её курчавились ивы и краснели своими цветками олеандры. Коричневые коровы брели по колено в воде и пили воду. Утки были все чёрные и плыли, держась недалеко от коров, сторонясь людей, которые вместе с животными тоже брели вдоль реки со счастливыми лицами.

Счастливы же эти люди были потому, что их Учитель, hАшуа, совсем недавно совершил чудо. Самое настоящее…

Они ещё только подходили к Дану, когда неожиданно невесть откуда появилась многочисленная орда варваров. С диким улюлюканьем и криком они стремительно окружили hАшуа иего последователей…

И вдруг… Учитель запел. Да! Да! Запел! Голосом необыкновенной силы и красоты. Он пел о едином Боге, выведшим вреев из гипетского рабства, о рае, в котором человек человеку будет друг, товарищ и брат, соблюдая Божьи Заветы – Десятисловие. О бессмертии души, аде и смертных грехах, о мессии…

Варвары сначала остолбенели, а потом… Потом они уснули. Повалились на землю и уснули. Тогда hАшуа во весь голос сказал им:

– И подниметесь вы, и уйдёте в стан ваш.

И послушно встали с земли варвары, и ушли. Ушли безмолвно и больше не вернулись. Словно и не было их.

Потрясённые ученики попадали на колени перед hАшуа. Но он только произнёс:

– Встаньте с коленей и продолжайте путь ваш.

И теперь вот лучились счастливым светом их лица на фоне глупых коричневых коров и чёрных уток: ведь, в отличие от животных, они ещё твёрже уверовали, что идут верным путём в райское будущее…

Так вот… Что бы вы подумали, если бы увидели эту семейку, загорающую на солнце под огромной пышной сосной, огороженной великолепными большими белыми камнями? Загорающую без тени смущения именно на этих великолепных камнях… Да ещё и выгнув спины от удовольствия … То-то же… А Эльчуша знала, что подумать. И подумала она вот что:

– Это папа, мама и дочка.

Причём так громко подумала, что даже я услышал, хотя был занят своими, по обыкновению великими, мыслями. Несмотря на мои по-дилетантски невыносимо глубокие и такие же широкие познания, всё же в вопросе определения пола у рептилий я был, к стыду своему, откровенно слаб. Поэтому я сделал вид, что великие мысли стали совершенно бездонными, и только пробурчал:

– Бог их знает, этих ящериц. Вполне вероятно.

На что Эльчунька только хмыкнула, удивляясь моей некомпетентности. И поделом мне. Не знать таких простых вещей!

– Как вы, наверное, знаете, после признания Римской империей верианства государственной религией, верианство распространилось по всему миру. Эта философия хорошо подходила классовому обществу, независимо от того было ли оно рабовладельческое, феодальное или капиталистическое. Однако принципы, заложенные святым hАшуа, наиболее полно могут реализоваться только в бесклассовом обществе. Вспомните: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Не думай о дне завтрашнем. Не пожелай жену и добра»… – раздался смешок, Леольh запнулся, но взял себя в руки. – Разве в классовом обществе такое может быть в действительности? В обществе, где всё делается в угоду эксплуататорскому классу? В том числе и мораль. Только в нашей стране, после победы Великой Апрельской Справедливой революции, был взят курс на построение бесклассового справедливого общества на основе принципов святого hАшуа…

После политпроповеди Леольh узнал, что у командира полка, полковника Дарусанова, неприятности изза письма, которое он написал в газету, и его переводят на службу в Сибирь. Вассеру же «посоветовали» уйти в отставку…

…Следующую свою политпроповедь Леольh читал уже при другом командире полка, однако, когда при его словах, что все граждане Справедливого Союза, независимо от национальности и вероисповедания, во время Первой мировой войны героически отстояли своё право на жизнь и равенство в ней, раздался смешок, – он уже не только не запнулся, но и сам скривился в иронической ухмылке…

…На попойке-проводах майора Вассера Леольh весьма основательно надрался водки, затащил Саруh в тёмную комнату и сделал то, что делал с ней почти весь полк. Когда он вышел из комнаты, друг Вассера, охмелевший вдрабадан капитан Нежидов, одобрительно пробормотал ему вослед:

– Наконец-то я вижу рожу не мальчика, но мужика, и уснул на полу коридора в лужицах от осыпавшегося с сапог и растаявшего снега.

– Спокойствие и порядок в стране возмущены. Многие ему верят. Его речи и дела умны, привлекательны и лишь продолжают нашу Тору. Мы не должны упускать эту возможность повлиять на судьбу удейства и вреев, – этими словами закончил Гидон свою речь.

Все семьдесят и один молчали. Они сидели полукругом в лишката-газит, базилике внутреннего двора Храма, в той её части, которая выступала за его пределы. Аддукеи, арисеи, книжники, старейшины – все молчали. Было около четырёх часов утра, почти целый часуже прошёл после утреннего жертвоприношения.

Вдруг первосвященник, зять Гидона, злобно сказал:

– Уж не стал ли ты сам его учеником, Гидон?

Вместо Гидона ему ответил знатный арисей Шимон:

– Мы не должны допускать раскол в народе. Его поддержал книжник Барух:

– И хуже того – мятежа. Римляне только этого и ждут.

И вдруг все вреи заговорили. Все один и семьдесят. По ушам Гидона ударил непереносимый рокот голосов. Он поднял руку. Вначале это не произвело никакого действия, но постепенно шум увял. Гидон, бывший первосвященник, поддерживавший хорошие отношения с римскими властями, пользовался большим влиянием среди вреев за умение находить решения в самых сложных моментах отношений вреев с римлянами.

– Необходимо отыскать верный ход. Или передо мной сидятне мудрецы Удеи?

И врейские головы начали опять говорить и думать, думать и говорить, не зная, что все эти судьбоносные разговоры членов Великого Инедриона слушало и мотало себе на ус знакомое нам тело, продрогшее от сырости и холода в одном из подземных ходов Храма, сделанных при его перестройке прежним властителем Удеи.

Я всегда испытываю благоговение перед деревьямигигантами. Соснами, эвкалиптами, дубами… Но такого эвкалипта, подсвеченного снизу заходящим солнцем, отчего его листья приняли изумрудно-багровую окраску, не видел ещё никогда. Но самое поразительное было то, что венчала это зрелище вдохновенная песенка какой-то птички. Она издавала протяжную волнисто-высокую трельку: «Тррррррр…» – и… замолкала. Потом опять трелька и… пауза. Снова трелька… Пауза… Ещё трелька… Малыши посмотрели на меня, ия понял, что они ждут ответа. Но какой я мог дать ответ, если, во-первых, сам остекленел от наслаждения, а вовторых, никогда раньше такого чуда слыхом не слыхивал, видом не видывал. А птичка всё журчала и переливалась, как волшебная свистулька. Мы попытались увидеть, её, эту трельчунью. Эльчуня даже предложила залезть на эвкалипт. Предложила она мне. Я смутился и сказал, лишь для того чтобы оттянуть время, первое, что пришло на мне ум:

– Может быть, лучшеты попробуешь?

– Но саба, я ведь ещё не умею лазать по дереву, и потом я… я… очень боюсь его, потому что оно, как одноглазый великан из сказки, – ответила моя мудрая кроха, а две другие, не менее мудрые головки, утвердительно закивали.

Приглядевшись получше, я увидел высоко, на стволе эвкалипта, маленькое дупло, а потом, совсем приглядевшись, я понял, что это вовсе и не дупло, а настоящий глаз дерева, который смотрел на нас очень сердито, возможно, потому, что мы не нашли птичку.

Нам стало стыдно и беспокойно, и мы, делая вид, что торопимся домой, поспешили уйти подальше от этого прекрасного сурового великана и его певуньи. Я долго боялся показаться этому эвкалипту на глаз, да и на шесть несравненных внучачьих тоже побаивался (хотя они тактично об этом происшествии «забыли»), пока не «переексплорил» всю Паутину и не нашёл её, эту певунью-трельчуху, и даже послушал в компьютере её голос (а может быть, его?..). Зовут её (его) нежно и длинно: красноклювый белогрудый зимородок или красноклювая альциона, или (на латинском) Halcyon smymensis, или (на иврите) —שלדג לבן חזהшальдаг лаван хазе, или (по-английски) White-throated Kingfisher (White-breasted Kingfisher). Я увидел его (её) сначала на картинках и видео: у него крупный красный клюв, выступающий из коричневой головы, белая грудка, коричневый живот и ярко-бирюзовые перья крыльев и хвоста. А потом… я увидел её (его) наяву: она сидела на вершине белого треугольного фронтона жилого дома, поднимала красный клюв к солнечным небесам и звучала пронзительно-торжествующе: «Тррррррр… тррррррр… тррррррр…». Я невыносимо жалел, что со мной не было моих малышей… Но, может быть, мы ещё успеем когда-нибудь увидеть это чудо вместе?..

Начальник преторианской гвардии Рима пребывал в раздражённой задумчивости. В раздражение его приводили два обстоятельства: вонь от письмоносцакурьера и чесавшаяся от укуса ночного комара нога. В задумчивость же его вогнало собственно само письмо, доставленное вонявшим письмоносцем. Вот что сообщалось в этом письме.

«L. L. S. P. D.

Господин мой, скажу, что народ этот хитрейшими проделками вынудил префекта отпустить нововерцев и их главаря. Часть ушла из Ушалаима, но многие и остались. Инедрион затевает что-то и ведёт переговоры с вожаками оставшихся. Ибо собственными ушами я слушал их речи, замерзая в храмовых подземельях, и ещё бесчисленными свидетельствами мог бы удостоверить, что вреи эти затевают заговор не во благо империи.

Salve».

Спурий, письмоносец, уже давно переминался с ноги на ногу, поскольку ноги начали у него затекать, а префект преторианцев всё думал, прохаживаясь от одной стены библиотеки до другой и старательно обходя статую Минервы.

– Если то, что пишет тайный осведомитель, правда, необходимо пресечь эти переговоры, так как они чреваты усилением Удеи… Хотя, судя по доносам префекта Удеи, этот мой тезка, начальник ушалаимской когорты, бабник и прощелыга. Верить таким осведомителям рискованно… Надо действовать с осторожностью: старый придурок-принцепс благоволит вреям…

Но напрасно вы думаете, что Спурий только переминался и вонял: он тоже думал.

– Иш, нос воротит, всадник. Протопал бы весь Рим из конца в конец по этой жаре – ещё хуже вонял бы. Некогда было даже тогу сменить – не то что в терм сходить… Хоть бы сесть дал… Домину отгрохал. Одна библиотека, чего стоит: всё из кедра, наверное, да самшитом интарсия, – взгляд Спурия пробежал по роскошному мрамору пола к дальней стене библиотеки. – А там что?.. Пинакотека, видно… Свитков-то сколько!.. Наверное, с тысячу будет… Раздулся… Не зря слухи давно по Риму бродят, что соблазнил жену сына принцепсова и извёл самого сына… Хоть бы заплатил… Пославший тоже обещал… Тогда и мучения будут не зря…

Наконец, статный красавец-префект, положив одну руку на брошь, которой крепилась его роскошная белая тога, подошёл к серому мраморному столику с бронзовыми ножками в форме звериных лап, сел, написал короткое письмо, скрепил его печатью и вручил его письмоносцу. Затем он извлёк из ящика библиотеки увесистый мешочек с сестерциями и, бросив его Спурию, спросил:

– Знаешь ли ты, где в Риме есть хороший терм?

Письмоносец, сделав вид, что не понял намёка, поблагодарил префекта и подробнейшим образом успел объяснить тому расположение только лишь трёх римских термов, как «вдруг» на четвёртом – начальник гвардии прервал Спурия и велел рабу поводить оного.

Через сад, мимо буковых аллей, мозаичных фонтанов, гротов, зелёных лужаек мраморных и терракотовых статуй раб и сопровождаемый подошли к скрытой в садовой стене калитке. Выскочив за калитку, письмоносец, жизнерадостно позвякивая сестерциями, помчался в обратный путь.

Мы непостижимо торопились. Времени было в обрез, ибо солнце уже начинало багроветь от вечерней усталости, а нам необходимо было сделать гору дел: поиграться на детской площадке в парке, успеть отбеситься в «джимбори» торгового центра, съесть мороженное, съесть пиццу и всё это запить апельсиновым соком.

Но вы же знаете, как бывает, когда очень торопишься?.. Что-нибудь обязательно помешает… Вот и тогда… Эта огромная коричнево-бежевая угрожающе-симпатичная овчарка разлеглась у выходных ворот цветника дома, где жил-поживал себе небезызвестный вам триумвират ЭТИ, и выйти можно было только через её тело…

Я вообще, честно говоря, имею печальный опыт даже с маленькими собачьими объектами, а вышеобрисованная овчарка была, извините, с меня ростом, если не хуже. Поэтому-то я и остановился, горестно раздумывая, чем всё это обернётся.

И вот здесь… Нет, я просто обязан поведать миру о совершенно космически-героическом поступке Тальчуни… Она, эта титанически-спокойная кроха, подошла к чудовищной собаке, погладила её бежевую спину и, высунув язык, рокочуще-щёлкающе произнесла нечто загадочное:

– Быра-быра-быра.

И немного помолчав, – ещё более таинственное:

– Дыга-дыга-дыга.

Я, видите ли, собачью словесность (тем более овчарочий диалект) знаю слабо, вплоть до того, что совсем не знаю, однако тем, что произошло дальше, был, вместе с Эльчушей и Итайкой, беспредельно восхищён: овчарка, понимающе подвигав ушами, встала и вежливо отошла в сторону.

В наших глазах Тальчушка выросла до такой степени, что целиком уместилась у меня на руках, и мы бегом отправились разгребать наш вулкан дел. Благодарение Господу, Талиньке, солнцу, овчарке и, конечно, Эльчуньке, Итайчонку и мне, нам удалось со всем благополучно справиться…

Кстати, апельсиновый сок был просто обворожителен!

– Почему не пришёл ко мне вчера, милый, я так желала тебя?

Агриппина сняла поддерживающий её пышную грудь кожаный пояс и, высоко подняв тунику, уселась на колени молодого легионера, широко раскинув свои длинные красивые ноги так, что часть тела легионера, буйно вздымавшаяся над его коленями, сразу вошла в неё. От удовольствия у неё закружилась голова, и она не расслышала, что ответил Секст, тем более что парень сам пребывал в таком состоянии, в котором было не до разговоров. Чем бы это всё закончилось, известно, но в это время в спальню ворвалось практически голое тело сестры Агриппины (лишь такой же кожаный пояс поднимал его и без того высоко вздымавшуюся грудь) и начало громко завывать:

– Ах ты старая волчица, мало тебе своих любовников и любовниц?! И моего соблазнила! Никак не насытишься?! Шла бы, развратница, в лупанарий! Уже весь Рим обесчестила! Ни одного мальчика не пропустила!.. Сколько мужей соблазнила!.. Сколько жён перепортила!.. Всёмало!..

При этом сестра попыталась стащить Агриппину с коленей Секста, что ей не удалось. Тогда, содрав с себя кожаный пояс, она начала хлестать им соперницу. От неожиданности момента, прикосновения рук голой сестры, ударов пояса (и, конечно же, наличия части мужчины внутри) с владеющим Агриппиной телом случился неповторимый, восхитительно-бурный оргазм. Кончилось же дело тем, чем обычно кончается у мужчин, и прекрасное возбуждённое женское тело, вместе с принадлежащей ему Агриппиной, соскользнуло с мокрых коленей легионера. Увидев то, что могло достаться ей, но не досталось, сестра совсем озверела и, схватив попавшуюся ей на глаза вазу из тёмносинего (с белым) стекла, швырнула её в Агриппину. Ваза, вращаясь, пролетела мимо цели, отскочила от пышного ложа хозяйки и застыла в положении неустойчивого равновесия на открытом окне спальни. Ничего не подозревавшая о сексуальном скандале, пролетавшая по своим делам, большая зелёная навозная муха уселась на край этой дорогой вазы… Просто так, передохнуть… Хрупкое равновесие нарушилось, и ваза вылетела в окно. Несмотря на то, что крики в спальне продолжались, ваза продолжала лететь, пока не попала в переносицу радостному Луцию, приближавшемуся к своему дому в предвкушении ласк жёнушки Агриппины и державшему в своих руках письмо начальника преторианской гвардии Рима к префекту Удеи, которое резво передал Луцию (не безвозмездно, конечно) ставший ещё более вонючим письмоносец-курьер Спурий.

Вам никогда не попадала ваза из тёмно-синего (с белым) стекла в переносицу?..

Ну и слава Богу!.. Мне пока тоже… Однако осмелюсь предположить, что сие есть архипренеприятная, знаете ли, штучка…

Дело в том, что, от удара вазы, носовая кость и хрящ пронзили мозг тела, которое владело Луцием, и оно отпустило душу его на свободу.

Но этим дело не кончилось, ибо агенты принцепса, весь день наблюдавшие за домом префекта преторианской гвардии, письмоносцем и, в конце концов, за Луцием, не обращая внимания, как и ваза, на сексуальные крики и другие предметы, всё ещё сочившиеся из окна дома Луция, вытащили из рук его тела письмо с печатью…

– Ты помнишь, как я тебя хлестала? – спрашивала, бывало, сестра Агриппину через много лет.

– О! Это незабываемо!

– А потом… когда увидела конец… запустила в тебя вазой?..

– Ещё бы!..

И разгорячённые тела сестёр начинали хохотать и возиться на ложе…

Итайка застыл. Он не мог оторвать восхищённого взгляда, его переполняло вдохновение… В чём же было дело? Поясняю подробнейшим образом.

На земле, пропитанной машинным маслом промышленной зоны, куда я с малышами по ошибке забрёл в поисках нового детского парка, валялись… прощу прощения, грациозно лежали следующие предметы: пластмассовая зажигалка с разбитым корпусом, отрезок железной трубы, куски зелёной пластмассы, новый блестящий болт с шайбой и гайкой, старый ржавый болт с шайбой, но без гайки, скомканное полотнище флага государства Израиль, камни различной окраски, куски штукатурки, металлическая пуговица, пустая банка из-под «колы» и пустая бутылка из-под пива, закрытая замечательно отражающей солнце золотистой крышечкой.

Вместе с Итайкой на все эти сокровища неотрывно смотрел рогаткообразный пожарный кран с выпученными по-лягушачьи отверстиями-глазами, отчего он казался выкрашенной в красный цвет огромной лягушкой, сидящей на жёлтой трубе.

Положение было критическим, ибо Итайка категорически планировал захватить с собой всё это, по необъяснимо счастливой случайности оказавшееся здесь, рядом с ним, богатство.

Я отозвал Эльчуху и Тальчуху для краткого оперативного совещания. Мы уселись на выступающий фундамент здания обувного заводика, рядом с которым разместились все эти драматические предметы и, немного помолчав, съели несколько пышек. Затем я осторожно подошёл к Итайчонку и корректно-тактично, чтобы он не ушибся, падая с высоты своего вдохновения, объяснил ему, что это имущество принадлежит заповеднику вышеуказанного заводика, охраняется государством, о чём свидетельствует лежащее на земле полотнище государственного флага, и совершенно неприемлемо поэтому (для всех посетителей этого заповедника, даже таких замечательных, как сам Итайка) что-либо братьотсюда.

Даже Юлий Цезарь был меньше разочарован в Бруте, чем Итайка в таких по-варварски жестоких законах данного заповедника. От неописуемого горя он разрыдался.

Утешая его, я думал:

– Боже, сделай так, чтобы это было самое большое Итайкино разочарование в жизни.

Ещё месяц, и закончится послеинститутское армейство. Сегодня, на последней политпроповеди, Леольh решил рискнуть-блеснуть.

– Возможно, вы читали о недавней находке наших археологов в Кермане?..

Капитан Нежидов утвердительно икнул.

– Там были найдены древние свитки первых эметистов, живших ещё при святом hАшуа. В них повествуется о множестве чудес, совершённых им. Этим чудесам, известным нам и из других источников, дали блестящее материалистическое толкование гениальные создатели научного эметизма Арксh и Еханов.

Тут-то и начинался риск-блеск Леольhя!

– Но в этих свитках рассказывается ещё об одном, доселе никому неизвестном, чуде, не находящем объяснения у наших учёных-философов: за два часа святой hАшуа с помощью какой-то огненной колесницы сумел перенести себя и своих соплеменников-учеников из Удеи (сейчас это Верисея) в окрестности современного Кермана, что на юге Краины, то есть преодолеть около двух тысяч километров. Это во времена-то Римской империи!..

Здесь, от волнения, Леольh сделал паузу.

Риск заключался в том, что власть даже сейчас, в бесклассовом обществе Справедливого Союза, так же как повелось испокон веков (начиная с царской, а затем при буржуазной власти), скрывает, что святой hАшуа был врей из Удеи. Блеском же, по понятиям Леольhя, было то, что он почти раскрыл эту тайну, сообщив практически никому не известные данные об открытии археологов.

Однако когда он оглядел класс, он узрел, что волновался, кроме него, лишь ещё один человек, ибо часть служивых дремала, часть игралась с мобильниками, Сараh по-прежнему бросала на мужчин жадно-блудливые взгляды, а остальные разговаривали между собой. Волновался же и смотрел на Леольhя неожиданно трезвым взглядом только капитан Нежидов.

Досадуя на такое равнодушие слушателей, Леольh значительно урезал оставшуюся часть своей последней политпроповеди, закончив её стандартными словами:

– Научный эметизм был блестяще реализован на практике нашим героическим вождём, братом Вовуськиным, во время Великой Апрельской Справедливой революции, и его развитие продолжается сейчас, благодаря мудрому руководству нашей партии во главе с её выдающимся лидером, братом Сатанилаевым.

Возвращаясь в свой корпус и глотая ледяной, пахнущий тундрой ветер, Леольh думал:

– Удивительно, как столь большой народ вян воспринял идеи именно небольшой общины вреев-эметистов (одним из потомков которых, как ни странно, являюсь, видимо, и я), а не окружавшего его огромного мира вериан.

Ночь овладела Козьим островом. Лишь башня-маяк с обрыва освещала пролив между этой гигантской скалой-островом и материком. А за маяком, не так уж далеко от бездны обрыва, притаился огромный дворец. Он спал. Спал его роскошный атриум с колоннами, мраморным потолком и расписными стенами, покрытыми полированной киноварью. Спала статуя прежнего императора. Спал величественный перистиль, опоясанный могучей колоннадой… Стоп!.. Кто-то всё же не спал… Ну да! Так оно и было!.. Вон там, за колоннами перистиля, в покоях принцепса, полоскался свет светильника из позолоченной коринфской бронзы, и сквозь него в тёмный перистильный сад невидяще смотрели бессонные глаза постаревшего императора.

– Если ничего не предпринять, то уши волка выскользнут из моих рук. Коварные заговорщики! И кто?! Жена любимого сына и её любовник, которого я возвысил. Неужели слухи верны, и они же – отравители сына?! Но мало им, собакам злобным: они ещё и смуту в провинциях посеять желают.

Принцепс ещё раз взглянул на письмо с печатью префекта преторианцев, доставленное ему агентами. Оно гласило всё то же:

«S. P. S.P.D.

Главаря нововерцев изловить и распять.

Salve».

– Что ж, это была последняя капля, и если власть есть изверг, то пусть её жертвой падут презренные, – подумал император и принялся писать письмо в Сенат, изобличающее начальника преторианской гвардии.

И уж поверьте, письмо это возымело действие: префекта преторианцев вместе с его сторонниками казнили, а префектова любовница-заговорщица, неверная жена сына принцепса, покончила собой. Да, вот что ещё: Сенат постановил стереть всякую память об этом злодее. Но вы ведь знаете, как принято в нашем мире: дольше поминаются подлые имена, чем праведные. Может быть, в этом тоже есть какой-то смысл: иначе, зачем я всё это вам рассказал?

Итак, похоть, ваза и навозная муха предотвратили большие неприятности для провинции Удея Римской империи. Ведь страшно даже подумать, что произошло бы и как изменился бы ход мировой истории, если бы письмо префекта преторианской гвардии попало к префекту Удеи…

Здесь уместно или неуместно высказать некоторые простые или непростые мысли касательно времени. Как бы ни изощрялись физики с философами (свет туда, свет сюда, часы здесь, часы там, инерциальные системы, не инерциальные системы, длительность, не длительность и т. п.), а всем или не всем предельно ясны или не ясны следующие семь соображений:

1. Всё сущее – это всё, что есть?

Независимо от того есть ли Господь Бог и есть ли Он всё сущее или господствующая часть всего сущего, будем понимать под словом «Мироздание» часть всего сущего, которая может и совпадать со всем сущим.

Один из атрибутов Мироздания – его единственность? Другой из атрибутов Мироздания – его пространство (возможно, многомерное)?

2. Если убираем всю материю, то пространство Мироздания не исчезнет? Хуже того: материя сама, вероятно, лишь дефект пространства Мироздания?

3. Если убираем все движения-изменения, то пустой длительности Мироздания может и не быть? То есть время – это не пустая длительность Мироздания, начинённая движениями-изменениями, а само движение-изменение? Но, возможно, не всякое движение-изменение, а особое? А именно такое, которое можно упорядочить, благодаря каким-то его свойствам? Какие же это свойства?

4. Можно представить себе, что каждая микроскопическая область пространства Мироздания (находящуюся в ней материю считаем тоже пространством, но с определённым дефектом), имеет своё существующее (настоящее) состояние? Совокупность существующих состояний всех таких областей определяет существующее состояние всего пространства Мироздания?

Атрибутом всего пространства Мироздания является единственность его существующего (настоящего) состояния?

Единственно существующее состояние всего пространства Мироздания вызывает такое движение-изменение его микроскопических областей, которое соответствует законам Мироздания (установленным, может быть, по воле Господа) и случайности (которая, возможно, тоже есть проявление воли Господа)? Благодаря этому всё пространство Мироздания переходит в другое состояние (ибо, если есть движение-изменение состояния хотя бы одной микроскопической области, то даже тогда есть изменение состояния всего пространства Мироздания), и это другое состояние становится единственно существующим (настоящим) состоянием?

Изменения состояния пространства Мироздания (а значит и его микрообластей) должны быть скачкообразными (квантованными), иначе они будут неразличимы?

Представим себе две пересекающиеся взаимно-перпендикулярные прямые на плоскости. Единственную точку их пересечения поставим в соответствие единственно существующему (настоящему) состоянию пространства Мироздания и присвоим ей порядковый номер n. Другому состоянию, в которое переходит (скачкообразно?) настоящее состояние, поставим в соответствие единственную точку на плоскости, которую находим методом описываемым ниже.

На одной из представленных нами прямых, которую назовём осью законов Мироздания, выберем какую-либо единственную (этого требует атрибут единственности всякого – пусть и иного – существующего (настоящего) состояния пространства Мироздания) точку, удалённую от точки n в определённом направлении (и назовём выбранное направление положительным). Эта точка соответствует, состоянию, в которое переходит существующее (настоящее) состояние (точка n) под влиянием только законов Мироздания.

На другой прямой (назовём её осью случайностей) подобным же образом выберем единственную точку, в которую переходит существующее (настоящее) состояние (точка n) под влиянием только случайности.

Проведем через эти, выбранные нами, точки две прямые линии перпендикулярные к осям. Точка пересечения этих прямых линий и есть единственная точка, соответствующая другому состоянию всего пространства Мироздания.

Заметим ещё раз: другое состояние становится существующим, а значит единственным?

Новой точке присвоим порядковый номер n + (количество скачков состояния). Состояние пространства Мироздания, соответствующее точке с меньшим номером, назовём прошлым состоянием.

При изменении состояния пространства Мироздания опять и опять, и опять, и так далее… мы делаем при каждом скачке то же самое, не изменяя нумерации прошлых состояний и из всего ничтожного опыта человечества полагая (возможно и ошибочно): как бы ни бесился случай (заставляя нас выбирать точку в любом месте оси случайности), но законы Мироздания таковы, что мы должны каждый раз выбирать новую точку на оси законов Мироздания, удалённую от настоящей точки (находящейся на этой же осии соответствующей точке существующего (настоящего) состояния, то есть точке пересечения вышеописанных перпендикуляров)

только в уже однажды выбранном нами положительном направлении? А это значит, что невозможно попасть из настоящей точки в какую-либо прошлую точку, то есть невозможно возвращение прошлого состояния пространства Мироздания?

Таким образом, изменение состояния пространства Мироздания, благодаря атрибутам единственности Мироздания и единственности существующего (настоящего) состояния его (Мироздания) пространства, а также благодаря особенностям законов Мироздания, приобретает такие свойства, что мы можем его (изменение) упорядочить?

Это упорядоченное изменение состояния пространства Мироздания назовём глобальным временем-движением-изменением.

Возможные состояния пространства Мироздания, которые не прошлые и не настоящее, называются будущими состояниями? Они неопределённы из-за случайности? Иногда, однако, можно с некоторой точностью предсказать состояние ничтожной части пространства Мироздания, зная (или интуитивно чувствуя) некоторые законы Мироздания и дополняющие их внутренние законы этой ничтожной части пространства?

Состояния пространства Мироздания, которые были и есть, уже определённы, но неизвестно, что в большей мере привело к их появлению: законы Мироздания или случайность?

Значит, глобальное время-движение-изменение, возможно, не всякий раз приблизительно или точно детерминировано (предопределено) законами Мироздания?

5. У глобального времени-движения-изменения, вероятно, было абсолютное начало (в отличие от произвольно устанавливаемой нами начальной точки отсчёта с порядковым номером n), ибо как из бесконечного прошлого можно добраться в настоящее? И дело было, возможно, так: было себе всегда Мироздание со своими законами и своим, быть может, многомерным, пространством, в котором случайно там и сям возникали и исчезали микрочастицы? То есть были в наличии такое состояние пространства Мироздания и такие законы Мироздания, что они не вызвали изменений состояния всего пространства Мироздания, которые можно было бы упорядочить (хотя изменения состояний всё же были)? Следовательно, не было и глобального времени-движения-изменения? Внезапно, случайно (что, как уже говорилось выше, могло быть и волей Господа), появилось такое состояние пространства Мироздания, и, возможно, такие дополнительные законы Мироздания, что согласно законам Мироздания появилось следующее состояние, могущее вызвать опять следующее (но никогда предыдущее?) ит. д. (в смысле и пошло и поехало!)? Так вот и появилось глобальное время-движение-изменение, что привело, в частности, к образованию разнообразных вселенных со своими внутренними законами (вдобавок к законам Мироздания) и среди них (как одна из возможностей) наша Вселенная со своими антропоцентристкими законами?

Таким образом, человечество проживает лишь незначительный интервал глобального времени-движения-изменения в локальной (небольшой) части пространства Мироздания. Хлеще того: в очень маленькой части Солнечной системы, являющейся крохотной частью Галактики, которая есть мизерная часть Вселенной, представляющей собой исчезающе малую часть Мироздания. Люди, тем не менее, пыжатся и пытаются постичь последнее. В связи с этим они измеряют разные величины и, в том числе, время. И измеряют они его так. Выбирают какое-либо движение-изменение (часто периодическое, которое практически реализуется в устройстве, называемом часами) и обзывают его единицей времени. Затем выбирают систему отсчёта пространственных координат, к которой закрепляют часы. С помощью световых сигналов (поскольку не нашли в своём кусочке Мироздания ничего быстрее, чем свет) определяют одновременность состояний часов и начал и окончаний изучаемых явлений. Вследствие неизменности скорости света по отношению к прямолинейно и равномерно движущимся объектам, выяснилось, что таким образом измеренное время может быть различным в различных системах отсчёта. Все эти человеческие фокусы с измерением времени, полезны для изучения и почти точного или приблизительного предсказания многих явлений. Они (фокусы) также говорят, возможно, о какой-то там средней величине и многих других свойствах глобального времени-движения-изменения? Понятно, например, что изменение показаний часов сигнализирует об изменении состояния пространства Мироздания (возможно, не только из-за изменения в самих часах)? Однако если все, наблюдаемые кем-либо, часы (или движения-изменения) локальной области Мироздания, которую изучает человечество, почти остановятся (под действием мощной гравитации или из-за движения с околосветовой скоростью, или «просто так»), то это ещё не значит, что почти остановилось и глобальное время-движение-изменение?

Исчезновения глобального времени-движения-изменения, когда лишь случайно в пространстве Мироздания там и сям возникают и исчезают микрочастицы, уже не может быть? Как я уже говорил, наблюдая, за свой кусочек глобального времени-движения-изменения свой же кусочек Мироздания, человечество обнаружило некоторые необратимые и неостановимые движения-изменения и почти решило, что глобальное время-движение-изменение тоже необратимо и неостановимо? Что ж, Бог ему в помощь? Или нет?

В здоровом, бодрствующем, ничем не одурманенном человеке его внутренние биологические часы, память, в которой остаются следы от движения-изменения некоторой крохотно-мизерно-исчезающе малой части Мироздания, и логика (интуиция, предчувствие), дающая ему возможность приблизительно предвидеть ближайшее будущее состояние этой части Мироздания, действуют так, что глобальное время-движение-изменение воспринимается им, как непрерывно меняющаяся длительность, связанная с прошлым и устремлённая в будущее? Если же человек глубоко задумался, спит, болен или чем-то одурманен, то он может перестать более или менее правильно ощущать локальное, а вместе с ним и глобальное время: вокруг произойдёт множество изменений (пройдёт много времени), а для него пройдёт лишь внутреннее мгновение. Бывает, однако, и наоборот. Например, когда во сне прошло много времени, а вокруг почти ничего не изменилось. Или же когда отсутствие вокруг заметных изменений вызывает в человеке ощущение медленно ползущей длительности.

6. Одно из необыкновенно «восхитительных» свойств глобального времени-движения-изменения нашего любимого Мироздания заключается в том, что, создав нечто, оно тут же начинает его разрушать. О чём это говорит? О бесцельности и бессмысленности? Или о целенаправленности и мудрости?

7. В связи с тем, что глобальное время-движение-изменение, возможно, не всякий раз приблизительно или точно детерминировано законами Мироздания, совершенно непонятно больше по случайности или больше по детерминированности (начиная с чудесного появления глобального времени-движения-изменения) ваза из тёмно-синего (с белым) стекла врезалась Луцию в переносицу.

Когда я с малышами подошёл к детским горкам в парке, там никого не было. Погода была замечательная. Какой-то могучий скульптор таким образом расположил облака на небесной тверди, что виделись там снеговые заносы, рябь и волны сугробов, словно в тундре. Так и хотелось прокатиться на лыжах по небесам. От этой замечательной обстановки мне захотелось сказать что-то хорошее о себе, и я начал это делать, рассказывая крохам о своей нынешней известности в мире, благодаря совсем недавно, буквально несколько мгновений тому вперёд, изданной книге, о контейнерах с письмами восхищённых ею народов… Маленькие ЭТИ слушали меня, открыв рты.

– Саба, – вдруг спросила Эльчулька, вытряхивая песок из розовой туфельки Тальчульки, – если ты такой знаменитый, то почему же тебе никто не звонит?

Надо отдать мне должное: я запнулся лишь на пятнадцать с половиной минут, после чего ничтоже сумняшеся заявил:

– Звонят моему секретарю, ну этому…

Слава Богу, что в это время подошла девочка-соседка со своими родителями и младенцем-братиком, и мы, то есть я и вся самостоятельно передвигающаяся малышня, начали играть в замечательную игру с очень сложными правилами, где я был сторожем. Девчонки с мальчишкой Итайкой взбегали по ступенькам на жёлто-красную, с крышей в виде головы дракона, горку и съезжали-скользили внутри трубы вниз, где я, сторож, стоя у отверстия трубы, должен был их ловить, но никогда не поймать. Когда же я имел право их всё же изловить, то они, взбежав по ступенькам горки, кричали:

– Закрыто, и нельзя, и мы здесь, – и я терял это право… На сто седьмом круге я понял, наконец, во всей их глубине, правила этой игры…

Кстати, с превеликим смакованием ещё раз напоминаю, что «саба» на иврите значит – дедушка.

Однако в те далёкие дни случилось в Ушалаиме непредвиденное. И хотя не получал префект Удеи письма начальника преторианцев, всё же недолюбливал он, кабы не молвить хуже, народ врейский. И решил, якобы для славы императора, а на самом деле, лишь для огорчения народа, выставить во дворце прежнего царя удейского золотые щиты с надписью в честь божественного принцепса. Действо такое оскорбляло древние удейские обычаи, и стали просить префекта наиболее ретивые из удеев убрать щиты из дворца. Только же человек этот был от природы жесток, и стал он упорствовать на своём, лелея коварный замысел. Тогда поднялся среди части удеев великий крик:

– Не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!

Но раздражённый и гневливый префект того лишь ждал, смутьянов переодетых подсылая, дабы разогреть толпу. И тогда поднялся великий мятеж, что подавлен был с ужасающей и бессмысленной жестокостью. Многие праведные удеи были изгнаны в то время за пределы империи, начав своё безмерно долгое и мучительное скитание по миру. В галуте, вдали от родины, вдали от стен Ушалаима. Оставшиеся же не смолчали и послали слёзное письмо императору, но уже умер прежний и взошёл новый принцепс. И даром что наместником Сирийским был сменён префект, и были убраны щиты из дворца царёва – в наказание за мятеж неизменен остался запрет на возвращение изгнанных, и сие под страхом смерти. Жестокий же прежний префект был отослан в Рим, где, сказывают, покончил собой, и были сложности с его телом, ибо реки не принимали труп…

Прошло две тысячи лет…

Боже мой, с какой неутомимой и беспощадной «ленью или быстротой» меняется всё вокруг!..

Кажется, вот только что Луций спал с Леей и подслушивал Великий Инедрион… И вот уже нет Луция… И нет Римской империи… Нет получившего статус святого за развитие удаизма Гидона… Вознёсся на огненной колеснице в небеса и так и не вернулся hАшуа… А потомки тех самых варваров, которых он когда-то усыпил, приняли верианство, хитроумное сплетение удаизма, эметизма и их толкований, расселившись по всем частям бывшей империи… И на месте Удеи на карте мира давно обозначено огромное, по большей части верианское, государство Верисея с почти миллиардным врейским населением…

Уже была Первая мировая, и есть чем прикончить Землю во Второй мировой… А Леольh Фраh совсем недавно завершил свою службу в армии, прибыв в качестве молодого специалиста на Сомнамбыльский химический комбинат…

Хватит! Достаточно! Плавно отпускаем педаль акселератора времени… Ritmo lento… И настороженно вглядываемся в теперь не так озверело мелькающие фреймы клипа нашей длительности…

Что это там тарахтит и подпрыгивает на ухабах, как консервная банка, привязанная к хвосту кота?.. Отвечаю. Это сомнамбыльский рейсовый автобус… Что?.. Нет, не очень набитый телами. Всё-таки сейчас не час пик… А с чего это вдруг на нём решил прокатиться Василий Андреевич? Что, или автомобиля своего нет?.. У военпреда-то?.. Да так, ни с хрена собачьего: захотелось…

Василий Андреевич смотрел на молодого, маленького роста, худенького парня с красивым, черноброво-грустным лицом, стоявшего у грязно-бежевой автобусной двери. Затем он перевёл взгляд на высоченную, длинноногую девицу в красном берете, которой парень был по плечо, и задумался:

– Неужели Он там и впрямь в кости играет? Швыряет кубики как ни попадя. Ну на хрена этой девке такой рост? А парню был бы в самый раз. И лицо весёлым, может, стало бы… Так задумано или так получилось?.. А если ни то, ни другое?.. И нет Его… Просто сами по себе варианты перебираются… Брр!.. Страшно!.. Ёш твою!.. Мне ж сходить!..

Василий Андреевич быстро вскочил и выпрыгнул из автобуса, сбив при этом с ног какого-то человека, выпрыгнувшего ранее оттуда же.

Поверженный показался знакомым. Присмотревшись к одетому в чёрное пальто силуэту поднимавшегося, Василий Андреевич ахнул:

– Мать твою!.. Леольh!

– Нежидов!

– Как тебя сюда-то занесло?!

– По распределению. А тебя? Ведь перед моим отъездом в Град ты в части ещё был.

– Быстро дело делается – не скоро сказка сказывается. По перераспределению. Я, с позволения сказать, по специальности тоже на «е» называюсь.

– То есть?

– Едрёна-вошь-химик. Кореш из министерства предложил военпредом на комбинат. Долго не думал.

Тут хоть и АЭС рядом, но не такой колотун, как в тундре. Да и женщин, между нами будь сказано, поболе. Вон, какие девочки в автобусах разъезжают, видел?

Леольh улыбнулся. Приятно было встретить старого знакомого в чужом городе.

Очередь почти не двигалась. Она была злая и вела внутри себя разные разговоры.

– Слышал? Цены на нефть опять грохнулись.

– А!.. Слышал. Говорят, Союз козни строит.

– Союз, Союз… У нас своих придурков хватает. В долгах страну утопили.

– Когда это в Верисее очередь за хлебом была?..

Леонид Гройсшлемазлин, эмигрант из Справедливого Союза, хотел в туалет по малой нужде, но боялся потерять очередь и, стараясь отвлечься, слушал эту болтовню.

– За кого голосовать-то будем?

– За «Перестройку», конечно.

– С какой радости?

– Не с радости, а с горя.

Наконец, Гройсшлемазлин не выдержал: предупредил очередь и побежал в супермаркетовский туалет. Туалет был платный и грязно-вонючий – не хватало моющих средств, – но своё дело он сделал, и нижняя часть Леонида была счастлива. Однако счастье быстро сменилось ощущением неудачи, когда он увидел, что очередь исчезла: вероятно, хлеб кончился.

В автобусе, по дороге на работу, он представил себе внутренности своего крохотного холодильника и ясно увидел их. Там была только одна луковица с полупустой коробочкой кефира.

Гройсшлемазлин стал наблюдать за вошедшим на остановке постоянным и хорошо знакомым ему пассажиром-верианином в вязаной кипе и очках, хотя заранее хорошо знал все его действия, Вот тот положил свой рюкзак и около пяти или шести нейлоновых мешочков на сиденья. Поколупался в кармане и извлек седьмой мешочек, в который был завёрнут восьмой. Из последнего он достал автобусную карточку и всей своей худой долговязостью двинулся отмечаться у шофёра. Затем вернулся, сел лицом к остальным пассажирам автобуса и, зверски прошебуршав всеми мешочками, извлёк из них синюю бутылку с водой и красную помидорину. Посапывая длинным носом, он обречённо ел и запивал, брызгая помидорным соком на свою чёрную куртку и мелькая окольцованной золотом женатой рукой, вплоть до остановки, где, быстро схватив весь личный багаж, выпал из автобуса, как парашютист из самолёта.

Он сошёл, а Леонид подумал:

– Боже, и ведь так почти каждый день, из года в год! И неожиданно:

– Жениться бы. А потом, чтобы утешиться:

– В конечном итоге, жизнь – это «только промежуток краткий» между двумя смертями.

Из-под земного шара по всему горизонту, как аппетитная хлебная корочка, набухал коричневато-оранжевый рассвет. В небе дрожала озябшая от прохлады утренняя звезда, которую едва не задевали крылами взлетавшие самолёты. Их крестообразные туловища метали в пространство пронзительные взоры вспышек и светились синими, красными, жёлтыми огоньками, отчего казались полупрозрачными…

Три маленьких человечка упоённо спали в сиденьях автомобиля, ничего не ведая обо всех этих чудесах…

Куда же мы выехали в такую рань?.. Ну конечно, к морю. И не к простому, а к Чермному, вернее к Красному, прозрачно-сказочному…

…Вот уже показалась полупустыня, чем-то напоминающая далёкую детскую загадочную степь…

…А вот и началась самая настоящая пустыня… В этот момент я почувствовал чей-то внимательно-сонный и таинственно-вопрошающий взгляд. Скосив немного глаза, я всё понял: это была только что проснувшаяся и уже вся вопросительная Эльчушечка.

– Саба, а какое имя у этого чудовища, что по фамилии НиДниБай?

То ли приснилось малышке что-то? То ли вспомнила болтовню бывшего жильца, которой я не очень-то придавал значения: мало ли что бывает?

– НиЧ, – сказал я, – его зовут НиЧ.

– НиЧ?

– Да. А что тут удивительного? Если уж НиДниБай, то непременно НиЧ.

– А-а-а… – промолвила Эльчуня, надолго задумавшись…

И потом, к моему беспокойству почти полторы минуты молча, мы продолжали по пустыне свой весьма длительный путь. Путь, целью которого была прозрачная сказка…

– Но ты изменился, приятель.

– Постарел, верно.

Василий Андреевич ткнул Леольhя рукой в грудь.

– А я тут знаешь, с кем недавно виделся? С Львом Геннадьевичем.

– С Вассером, что ли?

– С этим врейцем, с этим. Потонул совсем старик. Наркотой колется…

– Не может быть!

– Может быть, может быть. И не такое бывает…

Нежидов переключил тему.

– Как тебе новые порядки?

– Какие порядки? Бардак один…

– Не скажи. В конце концов, даже в мусорном баке есть свой порядок.

– Однако мои философские убеждения неизменны. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», будет верно всегда.

Василий Андреевич, приблизил к Леольhю свои царские усики так, что почувствовался запах дорогого коньяка, и тихо сказал:

– Знаешь, иногда очень трудно отличить философскую концепцию от упрямства. Ближних-то – раз, два, и обчёлся.

Он налил себе ещё рюмку.

– Слыхал про Дарусанова? Говорят, обзавёлся какой-то сепаратисткой оппозицией в Сибири… Ох погибнет парень, ох погибнет!..

Когда стакан, завёрнутый в алюминиевую фольгу, был благополучно раздавлен, начались пляски. Дамы трясли своими роскошными задами, а кавалеры шаркали ногами. Непонятно было, чему все радуются: то ли успешно раздавленному стакану, то ли тому, что жених и невеста стали мужем и женой, то ли просто жизни и предстоящей выпивке с закуской…

Часть пола стала оседать, и когда она совсем упала, пары и одиночки посыпались вниз, на первый этаж. Могло бы погибнуть много людей… Но не будем – о грустном, потому что, слава Богу, на этот раз, никто не погиб… После того, как убрали мусор и упавших людей, танцы и свадьба продолжились…

Леонид Гройсшлемазлин сидел в центре частично провалившегося зала на торжественном стуле и, отряхивая извёстку со своего чёрного с жёлтыми пупочками жениховского костюма, смотрел, как друзья поздравляют и тискают (в основном мужчины) его всю в белом теперь уже жену, Стефочку. Мысли в голове молодого мужа были совершенно дурацкие, ни на йоту не адекватные торжественности момента. К примеру, он вдруг вспомнил, как перед эмиграцией из СС сдавал анализы то ли на СПИД, то ли на что-то банально-венерическое. Врачиха (тоже вся в белом) безоговорочно приказала Гройсшлемазлину снять трусы. Когда это произошло, она самым внимательнейшим образом осмотрела гройсшлемазлинский член и все входящие в его комплект принадлежности и затем ещё более безоговорочно повелела взять осмотренного рукой за головку и держать горизонтально. От холода и страха Гройсшлемазлин был послушен, как труп в морге. Он крепко, ибо так внушила ему врачиха, держал и натягивал объект, отчего последний превратился в телесно-коричневую вытянутую тряпочку с розовым набалдашником. Но когда эскулапиха подошла к таковому с каким-то жутким инструментом и попыталась взять мазок, подопытный инстинктивно отдёрнул свой важнейший орган. Так повторилось множество раз. Наконец, врачиха засмеялась, махнула рукой на конец и отпустила Гройсшлемазлина, дав весьма положительную справку. Замёрзший, опозоренный и взволнованный он помчался…

– О чём я думаю? – вдруг спохватился Леонид.

Именно в этот момент к нему подошла вся в измятом белом Стефочка и нежно прогулила:

– Роднуля, пойдём потанцуем…

Зал встретил его овациями и стоя. Послышались возгласы «Слава брату Сатанилаеву!», «Слава партии!».

– Жополизы трахнутые, хватит уже, – подумал Сатанилаев, – надо будет запретить это… Хотя впрочем… Хрен с ними… Пусть бесятся… Конечно, здесь и мои агенты усердствуют… Но уж слишком… Вреи тоже изощряются… И всё с ехидными улыбочками… Подождите, я сотру их с ваших рож…

Вслух же он сказал:

– Спасибо, братья мои! Я тронут до глубины души!

Он поправил рясу, усадил своё породистое тело с по-мудрому лысеющей головой в центре длинного стола президиума (стола, за которым стояло белое в красную крапинку знамя с изображением золотого нимба и молота) и поднял левую руку с мощно раскрытой великолепной мужской ладонью. Овации постепенно смолкли. На этом съезде должен был решиться важный для Сатанилаева вопрос о назначении его Верховным Главнокомандующим Вооружёнными Силами Справедливого Союза (сокращённо – ВерхоГ ВоорС СС)…

Вопрос решился положительно.

«Нет, перед вами не старый уличный музыкант с измождённым лицом и скрипучим голосом. Перед вами юноша с голосом Карузо. Я пою и плачу на своей скрипке, и вы тоже поёте и плачете. О чём же мы вместе поём и плачем?..

О дыме Освенцима, в вихрях которого, взлетая в небо, кружатся в фрейлехсе, вместе с другими людьми, молодые пары, не успевшие сделать это при жизни. Мы плачем о пане Корчаке и его детках. О том, что мы так и не стали избранным народом. Об отвергнутом нами Спинозе, о наших раздорах, предательствах и ненасытности. О наших погибших солдатах и разрушенных Храмах. О том, что нет и не будет нам покоя и прощения…

А совсем рядом и высоко над нами сидит и плачет наш Бог…

Но кончается песня, и перед вами вновь старик. Ваши лица ещё просветлённые, однако какая-то тень уже легла на них…

И Господь с высот пристально смотрит на нас…

Чего Он ждёт?.. Нет не этого…

Ибо вы уже недобро смотрите на меня и говорите:

– Убирайся скрипач отсюда и не разрывай всем сердца своими песнями. Что проку в них? Нас погубит инфаркт, и мы не сможем работать. Тогда наши дети вместе с нами помрут от голода. И вообще, некогда, некогда: мы должны успеть до смерти урвать от этой жизни, как можно больше, как можно раньше…

Я поднимаю голову и вижу, что Он с досадой отворачивается от нас…»

– Что это? Откуда эти видения, звуки, информацию, извлекает подсознание для снов? – думал Леольh, просыпаясь и одновременно вспоминая, что у него продолжается «бегунок» по медосмотру…

На дверях кабинета психотерапевта было начертано: «Если Вы уже умерли, – не расстраивайтесь. Если ещё нет, – тоже». Когда Леольh вошёл, врач, будучи в красной рубашке, зелёных в белую крапочку брюках и жёлтых туфлях, вообще на него не прореагировал, глядя в компьютер. На десятое покашливание Леольhя он проявил слабую реакцию с помощью возгласа «А, это вы» и опять уткнулся в компьютер…

Попозже, когда Леольh уже вышел из кабинета, на дверях которого красовалась столь воодушевляющая надпись, его долго не покидало ощущение, что психотерапевтом был именно он.

Поезжайте, поезжайте на Чермное море! Там вы, может быть, встретите своё детство. Оно вместе с морем будет прохладно-прозрачным и переливчатым, расцвеченное рыбной и прочей живностью. Вы спуститесь в подводный мир, и он будет рассматривать вас с удивлением, будто в первый раз. А когда, возвращаясь, вы будете подъезжать к своему дому, то вновь увидите светлеющее раннерассветное небо, испачканное чёрными перьеобразными облаками, словно кто-то провёл по нему пятернёй или кистью, измазанной в саже. И яркий, стареющий, худой месяц, кажущийся чьими-то поющими серебряными устами в профиль, будет, как и небо, слегка закрашен сажей облаков. Под месяцем опять будут взлетать, задевая его крыльями, светящиеся жёлтыми, красными и синими огнями полупрозрачные самолёты…

А на все эти чудеса рядом с вами, возможно, будут смотреть три пары божественно прекрасных и совершенно не сонных детских глаз…

– Ты будешь смеяться, – объявил, внося в дворницкую свою почти лысую голову с густой краснорыжей шевелюрой по бокам, коллега-дворник Какер ман, – но «Перестройка» набрала восемьдесят процентов голосов.

– Я не буду смеяться, – ответствовал Гройсшлемазлин.

– Что так?

– Она мне изменяет.

– А… Я думал что-то серьёзное. Кто сейчас не изменяет?

– Как она может?! После всего, что было!..

– А что было?

– Что было, то было.

– Слушай, ты смотрел когда-нибудь внимательно на себя в зеркало?

– Смотрел.

– Внимательно?

– Внимательно.

– Тогда посмотри пристально…

– Дело не в этом.

– А в чём?

– В физиологии.

– В наше время для всякой физиологии есть своя технология.

– А пошло оно всё к едрёне-фоне!

– О! Вот тут-то и собака зарыта…

После прихода к власти премьера от «Перестройки», жизнь, однако, несколько улучшилась. Первый лозунг нового премьера был: «Верисея – только для вреев!». И поскольку на этом основании почти все невреи были удалены из страны, то появилось больше рабочих мест. Правда, верисейцы шли на эти места только из-под палки, ибо это была грязная и тяжёлая физическая работа, но показатель безработицы упал. Нового премьера стали называть просто нацпремьером. Вторым мудрым ходом было денонсирование (по-научному – похеривание) всех внешних долгов Верисеи, что тоже улучшило жизнь внутри государства, хотя и ухудшило снаружи. Замечательной идеей в деле хорошей жизни оказалось введение кастрации обоих полов за супружескую измену, ибо это резко уменьшило народонаселение. Уменьшению его же способствовало введение огромных штрафов за лишних детей, а также разрешение эвтаназии гражданам (неважно – здоровым или больным), пожелавшим её. Очень повысило уровень жизни введение тотальной слежки с помощью специального подразделения полиции – гостайпола, ибо повысилась смертность, а также дисциплина, то есть производительность труда. Но всё-таки у граждан Верисеи было такое ощущение, что главные замечательные мысли и дела нацпремьера Шмулика и его неповторимой нацпартии ещё впереди…

А однажды весной, когда дороги почернели от страсти, и река со скрежетом забеременела плачущим льдом, он увидел её. Это была та самая царица Авская или Атшепсут. У неё были волнистые волосы, золотистая кожа, тонкая, как у осы, талия и клубничного цвета пухлые и, наверное, мягкие губы. Она была длинноногой, изящной и грустной, как сама жизнь. Да… да, в отличие от эмансипированных, по-жлобски жизнерадостных, ищущих наслаждений, плотоядных, уверенно «устраивающих» свою жизнь самок, царица была грустна.

Леольh, забыв про приличие, парализовано таращил на девушку глаза. Но Атшепсут прошла мимо, не заметив его…

Позже он узнал, что она носит не менее божественное имя – Лара и живёт недалекоот АЭС.

– …Я положил малышку на диван и говорю ему: «Я сегодня свободен». Он смертельно обрадовался: «Тогда я пошёл на работу».

Смотрю: на полу куски дерьма. Я подумал, что это он, наверное, занёс. Много кусков, но странно, что не растоптанных ещё. Неожиданно зашли родственники. Я не успел ещё ничего сказать, как тёща наступила на кусок дерьма и расплющила его. Внутри оно было светло-коричневое. Вгляделся – а вокруг столика на кухне снег мокрый лежит, как после града. Тёща начала вытирать туфель, что был в дерьме, об этот снег, и на нём от этого оставались жёлтые полосы. Я говорю: «Да, да, снег очень хорошо помогает от дерьма. Вытирайте, вытирайте о снег»…

Толковательница Феня, обладательница свежевыкрашенных в традиционный старушечий (то есть красный) цвет редких, с пролысинами, волос, молча и торжественно слушала Леонидов сон. Когда Гройсшлемазлин завершил «свои речи», она, колыхнув своей могучей грудью, выгодно прикрытой на декольте прозрачным сиреневым шарфиком, обмотанным в том месте, где обычно бывает шея, грозно сказала:

– Это к разводу.

Клиент похолодел и одновременно покрылся испариной.

– Но не всё ещё потеряно, – сказала тётя Феня, смягчившись.

Поковырявшись с таинственным шуршанием в своих коробочках, стоявших на (ив) грязно-коричневом комоде, альтернативная целительница и знаменитая толковательница снов извлекла красный пакетик и часть его содержимого пересыпала в белый пакетик. Последний она протянула подавленному Леониду со словами:

– Примешь всё перед сном.

Результат оказался непредвиденно неоднозначным: с одной стороны, Стефочка была довольна, так как «парень» смотрел вверх и был твёрд в своём деле; с другой стороны, пришлось взять отгул, ибо упрямство и твёрдость продолжились и на следующий день, и невозможно было надеть брюки на измождённое тело и душу Гройсшлемазлина; и с третьей, самой плохой, стороны, Стефочке этого оказалось мало, и она осталась верна своей натуре, что совпадало с точностью «до наоборот» с тем, какой она осталась своему мужу.

Кстати, что касается Стефочки, то это была пухлая, симпатичная блондинка. По происхождению она была врейка-удейка из СС, а по натуре – исконная нимфоманка, для которой эквигамлетовский вопрос – трахаться или не трахаться – был однозначно риторическим, если он, естественно, вообще мог встать. Ответ являлся ей со всей своей очевидностью и был всегда положителен. Таких в народе называют «злое…учими». Из-за своей доминирующей мысли бедняжка в своё время была уволена из аптеки, ибо всем посетителям-мужчинам, затруднявшимся объяснить, какое лекарство им нужно, она приносила презервативы, сопровождая их вопросом: «Любите ли вы женщин?». При всём при этом Стефочке очень хотелось замуж и большой, светлой любви. Короче, натура у этой бл…ндиночки была тонкая и сложная, особенно в выборе позы.

Вы спросите: «Как же в неё влип Гройсшлемазлин со своей женитьбою?». А я вам напомню вазу и Луция. И ещё я вам расскажу, что Какерман женат на тёте Фене, у которой любая из грудей в полтора раза больше его рыже-лысой головы. А вы говорите «как?». Спросите у Какермана…

К тому же давно уже замечено, что невозможно переубедить человека в трёх случаях: когда он убит горем, когда он убит счастьем и когда он просто убит.

Итак, Леольh был влюблён. И вот самым обыкновенным случайным непостижимым образом (ибо всё случайное, в конечном счёте, обыкновенно, а всё обыкновенное – непостижимо) приключилось следующее: Лара, несмотря на то, что, в общем-то, работала на АЭС, приехала на химкомбинат по совершенно секретным делам…

– Здравствуйте, – сказала Атшепсут, входя в кабинет военпреда, – я направлена к вам администрацией АЭС в качестве представителя для проверки на соответствие кондиции некоторой продукции, которую ваш комбинат поставляет нам.

Находившийся в кабинете Нежидова Леольh упал в кресло. Василий Андреевич, посмотрев на него, усмехнулся, принял лукаво-грозный вид и спросил:

– Зовут-то вас как, представитель?

– Лариса Михайловна Григфорина, – отрекомендовалась царица Авская, посмотрела на Леольhя и неожиданно зарозовела лицом…

Они исходили весь комбинат и весь город… Они бродили весь день и почти всю ночь… Они нашли множество недостатков в продукции комбината для АЭС и ни одного – друг в друге… А потом, проводив царицу Лару в общежитие, Леольh сидел, ожидая автобуса домой, и смотрел, как складывались отражения в стекле автобусной остановки, где ночные фароглазые автомобили-призраки врезались друг другу в лоб и проезжали друг друга невредимыми насквозь, а светящиеся стройные ноги модели из рекламы стояли на корявых плитках отражённого тротуара. Он смотрел и думал, что эти отражения, представляющие собой какие-то фотонные миры, также обыкновенны и непостижимы, как и произошедшее с ним сегодня.

Если вы думаете, что нацпремьер Шмулик был каким-то нудником и только наслаждался внедрением мудрых законов, то вы жестоко и совершенно справедливо ошибаетесь. Нет, этот замечательный национальный лидер любил хорошенько покушать и аналогично повеселиться. Он любил крепкую врейскую шутку и не менее крепкие розыгрыши.

Да, он слишком любил вреев. Но простите, должен же быть у человека хотя бы один недостаток? Иначе – он просто перестанет себя уважать и станет святым. Слава Богу, у Шмулика недостатков было гораздо больше, поэтому он всячески себяуважал.

– Господин нацпремьер, в лагере беженцев из Удана эпидемия гриппа, многие умирают, – доложил секретарь.

– Что ты говоришь?! Ой веавой! Наверное, спали без носков, – выдаёт одну из своих блестящих и очень стабильных шуток вождь нации и тут же, заметьте, мгновенно, принимает решение.

– Наложить карантин на лагерь, ограничить подвозку еды, питья и лекарств. Но потихоньку, чтобы человекоправы не пронюхали.

Одновременно этот великий человек, будучи непоправимо метким стрелком, глядя в зеркало за спину в открытое окно, одним выстрелом из пистолета убивает птичку, которая помешала ему утром выспаться. И поганый шальдаг, благородный белогрудый зимородок, весь окровавленный падает, уткнувшись красным клювом в землю.

Секретарь испугано продолжил.

– В восемнадцать ноль-ноль совещание высших партийных чинов по вопросу наделения тебя, господин нацпремьер, чрезвычайными полномочиями, включающими в себя функции начальника генерального штаба.

– Внеси также в повестку дня вопрос о необходимости введения закона «Об оскорблении национального лидера». У римлян было всё же много полезных законов.

– Слушаюсь… Осмелюсь обратить твоё внимание на то, что цены на нефть продолжаютпадать…

– Проклятый Сатанилаев!..

После ухода секретаря национальный Шмулик даёт себе небольшое послабление: он смотрит футбол по телевизору и одновременно (опять же, обратите внимание на выдающиеся способности этого человечища): 1) смотрит и слушает последние известия на новоримском языке; 2) смотрит и слушает последние известия на вритском языке; 3) тискает усевшуюся ему на колени служанку и 4) беседует по телефону с любовником своей жены, заканчивая разговор ещё одной своей блестяще-стабильной многозначащей шуткой:

– Потерпи, мотек, первая жизнь всегда комом, потом будетлегче.

И совсем не зря у любовника любимой жены от этого яркого юмора холодеют все «наконечники»…

Однако Шмулик не со всеми и не всегда так ласков: «Ахоел» сегодня проиграл, и от огорчения ему пришлось избить служанку и телевизор.

И какой только крови не было в Ларисе-Авской?! И врейской, и вянской, и ндийской, и ерсидской, и даже дмуртской намешалось. Родители Лары, Михаил Яковлевич Григфорин, известный физик ядерщик, работавший на АЭС, и Марина Ивановна, не менее известная поэтесса, признали Леольhя сразу за своего и полюбили… Потому-то арест и ссылка Леольhя в трудлагерь, находившийся где-то в Славской области, оказались страшными ударами не только для Лары, но и для них…

Как ни усердствовал Нежидов, пытаясь утешить Ларису Михайловну, она стала чахнуть на глазах.

– Лариса, да не убивайтесь вы так, не расстреляли же его, вернётся, – умолял Василий Андреевич.

Но Лара молчала, и её чудные тёмно-карие очи излучалиболь из-под золотистых прядей.

Нежидов, смуглый, сероглазый, высокий «шикарный мужчина» с царскими усиками, обожаемый с юности всем женским полом и не имевший ни единого прокола в любовных делах, приходя домой, не находил себе места, не ел и не мог спать. А если и засыпал на короткое время, то видел один и тот же сон, где по белой парковой аллее сказочно заснеженных деревьев, удаляется нежный силуэт Лары, и бесшумно нисходящие с небес, вихрящиеся хлопья снега перечёркивают его вкривь и вкось…

Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря…

Эта авария и приход к власти в Верисее националистов позволила Сатанилаеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии и вне её. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…

Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов, предвкушая свою личную свободу и тепло домашней постели, подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что возвышался на проспекте Сатанилаева города Сатанилаев. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого… Если сможете».

Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал, понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:

– Здесь мертвец.

Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Были и ещё вопросы, но всё прошло, как по маслу, после чего беседа резко завершилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия…

Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине…

После поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика, на всякий случай, тоже расстреляли…

Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа.

«Папа, мой непонятый папа. Убитый своими событиями и эмоциями, я остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении и одиночестве своём. А я-то думал, что у тебя всё спокойно теперь: ты на пенсии, и прошивать папки гораздо безопаснее, чем вести беспокойную жизнь материально-ответственного лица… Опять ошибся… В тысячный раз… Потом ещё… после смерти мамы… Внедрилось это дурно пахнущее глупо-хитрое жировое отложение на тонких ножках, считавшее себя самкой хоть куда… Оно добило тебя… О, папа, как мне горько теперь!.. И мама лежит здесь… Мама… с не желавшими подчиняться ей мышцами, сочинявшая в отместку им стихи… И ещё кто-то лежит здесь… Кто же?.. Кто же?.. Боже правый! Это же наш с Ларой сынуля!.. Но ведь мы ещё не поженились, и у нас не было детей?.. И почему он умер?..»

Вот и улица Апрельская. Здесь дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… Но вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от родительской квартиры, что там живут теперь другие люди… Никогда уже не откроет он дверь в детство… некуда… некуда ему деться… И тогда… Тогда Леольh просыпается…

Да, он просыпается и видит… Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента…

По бараку металиськашель и сморкание.

– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро этот проклятый подъём, – подумал Леольh.

Всё тело болело от бесплодных попыток выработать норму на, в большинстве своём, низких, с сучковатой кроной деревьях. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку, было немного.

Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал. Возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.

– Сколько накинули ему эметяшки?

– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось, кого-то неправильно залечил, первопроходчик.

– Пригодится.

– Хилый удей. Умрёт рано. Третью категорию дали.

– Ничего, у нас зона правильная.

– Дубак идёт…

Возвращаясь с лесоповала уже на закате, Леольh увидел на проходной окровавленный труп с пробитой во лбу дыркой. Этот труп пытавшегося убежать из зоны зэка был выставлен по приказу хозяина. Для устрашения.

«Парашютиста», в кипе и с мешочками, сегодня в автобусе почему-то не было. За спиной Леонида разговаривали два выходца из СС на «чистом» вянском языке:

–

Я ему, бл…ть, говорю: «Ты чё ох…ел? Как я один это всё на пятый этаж перех…ярю?». А он мне, сука: «Это твои проблемы».

– Во, во. У меня тоже, бл…ть на х. й, один такой каблан был. Из местных жлобов. Заставил меня, бл…ть на х. й, вместе с негром яму копать. Тот х. й ковырнул два раза, а потом, манд…вошка, слинял. Я отпи…дячил сам всю яму. А как платить, так черномазый свой е. альник вперёд выставил. Я этому местному х…ю: «Да я ж один копал, на х. й». А он пёрднул так, что я чуть не ох…ел от вони, и говорит: «Скажи мне „на здоровье“». «Ну, – думаю, – е…аное кувырло, е…ись ты конём, ку…ва, я тебе ещё пи…дюлей наман…ячу».

– Они все, бл…ди, жлобы такие. Вон, смотри, идёт. Вся толстая жопа из брюк наружу, а ему пох…й.

Гройсшлемазлин взглянул в направлении указующего перста одного из этих интеллигентно беседующих джентльменов и действительно увидел голую задницу, принадлежащую сходившему с автобуса коренному верисейцу, гордо ступавшему в надетых на босу ногу сандалиях, из-под чёрной кожаной, добротной перемычки которых выступали пальцы с длинными, жёлто-грязными, тошнотворными ногтями. Затем Леонид вспомнил свой сегодняшний сон и подумал, что надо заехать после работы опять к тёте Фене.

Снилось же Гройсшлемазлину, будто он заблудился, входил в разные дома и не находил своё жилище. В подъезде одного богатого дома были стены с коричневыми квадратными объёмными пластмассовыми панелями. Он не нашёл своего жилища там тоже и спускался по лестнице. У выходной двери кто-то огромный в белой рубашке, трудноразличимый в сумраке, спрашивает его на вритском языке: «Бема ани яхоль лаазор леадони?». Он ответил, что не нуждается в помощи, дотронувшись при этом случайно своим локтём до мягкой и пухлой гигантской ладони спросившего. Тот говорит уже по-вянски: «Хорошо, что я стою здесь, иначе бы мой дог сожрал вас». И действительно: слева из коридора квартиры выбегает огромный коричневый дог. Потом, во сне же, Гройсшлемазлин вышел на улицу из этого дома и, посмотрев направо, увидел, как там шла и мычала какая-то корова. Она показалась ему опасной. Присмотрелся, – а это тигр полосатый, который стал красться за ним. Он начал убегать от тигра через холм с торчащими плоскими серыми камнями. Перебежал через холм к какому-то дому со светящимися окнами подъезда и … проснулся.

Вечером Гройсшлемазлин рассказал свой сон тёте Фене, и она, заплакав, ответила:

– Это к войне… Дурачок… не ко мне ходить надо, а радио слушать… Рыжего моего уже мобилизовали…

Худенький, немножко растрёпанный подросток-кипарис смущённо убеждал в чём-то толстый, небритый кактус. На них иронично посматривали пятипалые зелёные листья моложавого платана и бардовые, окаймлённые алой, как будто светящейся, каёмкой, листья небольшого куста. Мы остановились послушать кипариску и заодно передохнуть. И вдруг… Прямо на наших глазах… на ветку платана уселся красно-бело-бирюзово-коричневый шальдаг-зимородок-альциона и ничтоже сумняшеся начал заливаться своими трельками. Я горделиво посмотрел на своих крох, словно сам излучал эту музыку, и небрежно, с чувством собственного достоинства, тихонько выдал снова им всё, что я знаю теперь об этом разноцветном певце бельканто. Мы слушали его, а он пел и пел, совершенно не требуя оваций, «браво» или «бис» и не кланяясь никому. Когда же он закончил свою партию и улетел, в очарованном небе появились дрожащие, попарно сходящиеся к вожакам, лучи серых журавлей, которые, вытянув шеи, устремились к отогревающемуся северному дому… Что заставляло их лететь туда? Может быть, воспоминания о детстве?..

Я был настолько доволен, что триумвират наконец-то увидел загадочного шальдага, что решился на новый круг детских горок. Малыши были тоже рады и (буду, несмотря на мою очевидную скромность, откровенен) настолько горды своим дедом, что, катаясь на горках, при появлении каждого нового катающегося мальчишки или такой же девчонки прижимались ко мне, и Эльчушка (видимо, не зная, что сказать, или желая завести знакомство) говорила за всех:

– Саба шели…

Доктора Меламудмана пахан пристроил в лагерный лазарет. Долго молчавший, доктор вдруг безостановочно разговорился:

– … Чистая зона, а там уровень радиации… Ну, в общем, это уже не интересно… Так вот. Я тогда и думать ни о чём не думал… И ещё слышать не слыхивал… Снится мне, что лечу я по небу с моим, уже к тому времени давно умершим, отцом, светлая память ему, а внизу город светится. Я спрашиваю папу: «Что это за город?». А он мне говорит: «Ты что, сынок, не знаешь? Это же Сомнамбыль»… Представляете? А через несколько дней меня вызывают в военкомат и говорят: «Или Сомнамбыль, или трибунал»… Я по военной специальности ведь радиолог… Но вреев, тем более удеев, к таким делам на пушечный выстрел уже не подпускали тогда, вы же знаете… А тут бац!.. Вчера ещё в Граде – завтра уже в Сомнамбыле… Да ещё и командиром отряда по расчистке всего этого дерьма… А теперь… хотел парня спасти… комиссовать… Боевой офицер, а сума сходить начал…

Враг-то там невидимый… и везде, а он привык, чтобы видеть… Ну, общем, это уже не смешно…

– Я, кстати, тоже по военке радиолог, – еле успел вставить Леольh…

От Меламудмана он узнал множество подробностей об аварии на Сомнамбыльской АЭС. Как излучало-пульсировало со странным периодом в 13,7 дней взорвавшееся, раскалённое ядерное топливо третьего блока, как падали без сознания люди, попадая под нейтронное облучение, как глохли автомобили от радиации, и их обшивали свинцом, как работали солдаты в одних марлевых повязках и гимнастёрках, как пили из кранов радиоактивную воду, как лгали населению о масштабах аварии, как бегали по мёртвому лесу огромные зайцы-мутанты, как упирались в невидимую стену зоны стаи птиц и отворачивали, облетая её, и как стая журавлей всё же спустилась к ликвидаторам и ждала, пока люди врачевали ногу их вожаку…

Узнал Леольh и об арестах, расстрелах и ссылках…

Лишь об одном, как ни жаждало и болело сердце его, он так и не смог узнать: о судьбе семьи Григфориных… о Ларочке-Атшепсут своей…

От голода, холода и непосильной работы физических сил оставалось всё меньше и меньше… И душевных тоже… И смертной поступью подкрадывалось отчаяние… Начиналась дистрофия, и по ночам ему снилась огромная лагерная яма, заполненная доверху голыми трупами погибших зэков…

А когда в один из дней Леольh уже решился на саморуб ноги, из лагерного динамика раздались такие слова: «…От информбюро Справедливого Союза… Сегодня в… нацистская Верисея вероломно… на нашу страну…»

Задача была не из легких, но Евгения с удовольствием чувствовала, что она сможет её решить.

Дежурная медсестра лечебного отделения военного полевого госпиталя легкораненых госпитальной базы Юго-Западного фронта войск Независимой Сибирской республики, обладательница густой, чёрной копны волос и миниатюрной фигуры, сидела за небольшим, вероятно, бывшим когда-то благородно-коричневого цвета, слегка перекошенным столом отделения и училась. Да, училась. Ночью, в пространстве, почти лишённом фотонов света, улучшив минуту, когда в отделении почти никто не стонал, а старшая медсестра Сараh закрылась с санитаром Уемотиным в перевязочной. Училась, ибо, как почти всякая девушка из приличной (подчёркиваю, – приличной) удейской семьи, она мечтала после войны пойти учиться на врача. И таким образом увлёкшись решением задачек по алгебре, она вдруг почувствовала чью-то руку на своём весьма небольшом плече. В испуге вскочив с табуретки так, что последняя упала (слава Богу, что на ногу кому-то, иначе был бы жуткий грохот), Евгения Лазаревна испугалась ещё больше и смутилась до полного покраснения всего тела, когда увидела, что перед ней стоит со своей свитой командующий Юго-Западным фронтом войск Сибирской республики, генерал армии, знаменитый Алексей Максимович Дарусанов. Кое-как справившись со своими центральной и периферической нервными системами, она, став в стойку «смирно», отрапортовала:

– Друг командующий фронтом, дежурство проходит спокойно, дежурная медсестра рядовая Аронина. Дарусанов улыбнулся и только сказал:

– Вольно, продолжайте учиться, рядовая Аронина.

Затем его стройная, офицерской выправки фигура развернулась по направлению к выходу и тихонько, вместе со свитой, исчезла в ночи…

Как же генерал оказался в отделении военного полевого госпиталя?.. Как, как… Просто он делал инспекционную проверку, вот и всё…

Евгения же, придя в себя, отправилась посмотреть, что творится в отделении. Во второй палате она опять невольно задержала свой взгляд на, лежавшей на кровати у входа, девушке с перевязанной рукой. Она была очень худа и очень молчалива. Видимо, силы и надежда совершенно оставили её после перенесённых мытарств. Единственное, что по-прежнему не хотело оставлять её, это совершенство красоты.

– Бедняжка, – подумала Евгения Лазаревна, одновременно чувствуя к ней зависть, – как зовут-то её? Лариса, что ли?

Верисейская нация, то биш вреи-вериане и вреи низших каст (местные вреи-удеи и, успевшие до войны подняться в Верисею из разных стран, но в основном из СС, вреи-эметисты и вреи-удеи), не ошиблась (если кто забыл к концу этого предложения, то напоминаю, что не ошиблась нация): у нацпремьера были таки ещё гениальные идеи. И самая простая и очень оригинальная из них – это война. Война против Справедливого Союза. Чтоб не выпендривался с ценами на нефть и не издевался над горячо любимыми Шмуликом ихними вреями. Но вы знаете… Да, уровень жизни, конечно, опять несколько приподнялся, когда население Верисеи стало уменьшаться от СС-овских ракет… Но ведь эти ракеты попадали не только в население, а и в кафе… А когда ты не можешь вовремя выпить чашечку кофе… Это уже чересчур… И горячая снисходительно-ироническая любовь нации к своему нацпремьеру и его нацпартии начала потихоньку примерзать.

Однако до изнеможения всегда бодрый Шмулик продолжал не щадить себя и народ свой во имя процветания и того, и другого. Только что вот, например, он вернулся из пыточной камеры, где пытали, пытаясь выпытать пытками сведения у опытного СС-овского лазутчика, в очень приподнятом настроении, ибо удачно ввернул там шутку, когда-то подслушанную у хирургов, о том, что хорошо зафиксированный пациент не нуждается в анестезии. Эта шутка вызвала гогот у мальчиков личной охраны нацпремьера, цамцавовцев (солдат Элитных войск нацпартии), и приступ такого воодушевления у пытающего персонала контрразведки, что истошные крики вянского лазутчика стали заглушать вышеуказанный гогот. Кроме того, по дороге в свою резиденцию, увидев несколько некрасиво разрушенных улиц с разбросанными там и сям частями тел обожаемых им граждан, он твёрдо решил применить нейтронное оружие… Конечно, все эти цтеки, нки и новоримцы завякают… Но эстетика превыше конвенции… В общем, было от чего встать настроению-то…

– Ай да Шмулик, – ликовала нация, – ай да арбуз у него на шее!

Опять же, как уже я проговорился выше, были и слаболикующие, которые по закуткам шептались:

– Бомбой бы ему по арбузу!.. Хорошо, что хоть всех детей успели по подземельям припрятать.

Что ж, разве всем угодишь?.. Но это уже не его Шмулячье дело. Это уже работёнка для гостайпола…

– Да вы садитесь, Лев Геннадьевич. Какими судьбами? Вот сюрприз-то приятный!

Легкий стан Алексея Максимовича метался по времянке в попытке угодить гостю.

– Элиночка, иди сюда, смотри-ка, кто у нас объявился.

Из соседней комнаты вышла жена Дарусанова. Её роскошные, густые, уже поседевшие волосы были туго увязаны на затылке. Даже сейчас в ней, стремительно постаревшей после гибели на фронте сына, проглядывалась былая красота. Это была одна из тех редких мадонн, которые вовремя перестают быть прежде всего самками и, оставаясь верными жёнами, превращаются в таких же верных матерей и бабушек.

Элина Ивановна подошла к Вассеру, молча поцеловала его и вдруг заплакала. И что удивительно, по чисто выбритым, обветренным, чуть веснушчатым щекам проживающего вторую войну командующего второй армией Юго-Западного фронта войск Независимой Сибирской республики, генерал-полковника Льва Геннадьевича Вассера, плоской струйкой тоже поползли слёзы.

– Вы, наверное, голодны, – сказала Элина Ивановна и, не дав ответить гостю, быстро удалилась на кухню.

За обедом Вассер рассказывал:

– …Несказанной красоты девушка, говорят. Молоденькая, а уже и трудлагерь успела пройти, и в партизанских командиршах побывать. Только встала с больничной койки – сразу на фронт запросилась. Жениха разыскивает. Тоже в Сатанилаевских лагерях запропастился.

– Взяли её? – спросила Элина Ивановна.

– Нет, говорят. Слабая она ещё.

– Возьми её в управление армии к себе. Сам говорил, что работников в управлении не хватает, – сказал Дарусанов.

– Надо подумать. Да ещё и найти её…

– А через госпиталь. Наверняка, знают, где она.

– Точно.

– Сколько таких девонек война уже съела, – молвила мадонна Дарусанова, и прекрасные серые глаза её вновь заслезились…

У Алексея Максимовича зазвонил мобильник. Он встал из-за стола, взял его, послушал и, побледнев, упал на старый, кожаный, чёрного цвета диван. Элина Ивановна, взлетев, мигом подбежала к нему.

– Что случилось, Лёшенька?

– Эти подонки обменялись массовыми нейтронными ударами. Пять наших городов омертвело…

– Боже праведный! И дети?!

– Нет, все дети уже давно в убежищах.

На этом их встреча прервалась, ибо оба генерала срочно отъехали в свои штабы.

– Неожиданный поворот приняло дело «О рыбаке и золотой рыбке»: когда старик пришёл домой, он обнаружил старуху у разбитого об его голову корыта…

Капитан команды Градского политтехнологического института сделал паузу…

Лишь по прошествии почти минутной паузы, Верховный Главнокомандующий Вооружёнными Силами Справедливого Союза, первосвященник Политсинода ЦК Эметистической партии СС, брат Сатанилаев улыбнулся по-артистически красивым ртом своего в такой же степени красивого моложавого лица и начал хлопать крупными ладонями породистых рук. Зал облегчённо вздохнул и тоже начал улыбаться и хлопать в ладоши.

Сатанилаев с молодости любил КВН, но сейчас ему было, мягко говоря, немножко не до этого: война с Верисеей затягивалась, Сибирь, фактически, отделилась, и хотя так называемая Независимая Сибирская республика почти прекратила враждебные действия против Справедливого Союза и воевала сейчас тоже против Верисеи, положение на фронтах складывалось весьма неудачно для СС. Верисейские войска на Южном и Юго-Западном фронтах значительно продвинулись в глубь Ропейской части Справедливого Союза. Хорошо ещё, что, после обмена нейтронными ударами (по инициативе Верисеи), возмущенные Соединённые Штаты Новоримской Империи и Великая Цтекнкия вступили в войну на стороне СС, но пока уж очень пассивно.

– Людей им, что ли, жалко? Уж этого-то дерьма… расплодилось – некуда девать. Наверное, ждут, пока противники друг друга доконают, – вяло думал лидер партии. – А эти вчерашние двадцать бабёнок бл…душек были сладкие, – переключаясь, значительно оживлённей закумекал Верховный, – прое…ался вдоль и поперёк, пот градом тёк, мечтал – хоть на сутки хватит. Нет, бляха-муха, опять хочется. Я уж, наверное, дивизию самок перетрахал. Е…аный сатириаз. Ничего не помогает… Надо будет сказать Сводникову, чтобы привёз бабцов из верисейских пленных. Говорят, врейки похотливы, да и по мужикам в лагерях соскучились. Только чтоб в баню сводил этих сучек перед этим… Ой, не могу…

Сатанилаев резко встал и вышел вместе со своей Сводниковской охраной из зала… Капитаны команд на сцене испуганно смолкли, а зал, напротив, ожил.

Да, так на чём мы зациклились?.. Не все, не все ликовали… Несмотря на то, что, казалось бы, у них было всё, что нужно человеку для счастья: еда, работа, семейный очаг с телеэкраном и оргазмом, автомобиль и компьютер с интернетом в придачу, – некоторые верисейские граждане позволяли себе бывать иногда недовольными. То им не нравилось, что все детские сады и школы не вылазят из бомбоубежищ, то, – что там и сям падают бомбы и ракеты и тем самым портят архитектуру и организмы, то, – поведение гостайпола, то, – похоронки с фронта, то, – несвоевременность чашечки кофе… В общем, пролей на народ ливень счастья, так он захочет, чтобы это произошло ещё и при безоблачном небе…

Правда, были… Были проколы и у правительства… Например: ввели, если вы помните, кастрацию за супружескую измену и… Бэмц!.. Забыли своевременно провести закон о поощрении развития сети публичных домов для мужчин и для женщин… Почти десять месяцев проволындались… А население-то растёт!.. А уровень жизни-то, соответственно, падает!.. Но это уже тонкости государственной политики…

Так что хрен с ним!.. Со всем этим… Ведь большинство нации всё же ликовало…

Шмулик добрый. Посмотрите на него. У него смуглое, добродушное, круглое лицо с настоящим добротным, крупным врейским носом. Он умеет красиво говорить, у него блестящая память, а когда он смеётся, то обязательно до слёз, и у всех, кто с ним рядом в этот момент и даже дальше, тоже появляются слёзы на глазах. У него густая чёрная шевелюра, волосатая грудь и руки, как у настоящего мужчины. Когда женщины с ним, они без памяти и без всего остального… Но он занятой человек: у него война на руках… Поэтому лишь изредка он позволяет себе расслабиться… Но зато как… К примеру… Вчера утром Шмулик имел очень хороший оргазм с одной вяночкой-проституточкой из беженцев, которых ещё не успели уничтожить. Потом на спор со своим другом Мойше, начальником охраны его резиденции, подстрелил из окна грохотавшего (в субботу!) на своём пердосракере рокера, да так, что он очень смешно врезался в толпу на автобусной остановке, а после… Но об этом после… А его ребята из личной охраны и друзья по нацпартии? Ничего, что они развратники и обжоры, но зато, когда они берутся за какую-нибудь работу, то уж до крови. И всё с весёлым врейским юмором и иронией. Любо-дорого смотреть…

А… так вот… что было вчера, «после»… У любимой же жены Шмулика как раз был вчера день рождения… Ну он и говорит Мойше:

– Мойшеле, а не сделать ли мне редкий подарок моей женуле?

– Почему бы и нет? – отвечает тот…

Значит, вечером, когда все гости собрались, Шмулик, вежливо заорав, требует гробовой тишины и произносит:

– Рыбка моя, а сейчас у меня для тебя будет невыносимо грандиозный подарок.

Гости замерли в радостном, или не очень, ожидании, а жена нацпремьера просто так замерла. Ибо люди знают, что лидер нации слов на ветер не бросает. Тут заходит Мойше и преподносит жене Шмулика ларчик, бриллиантами насквозь проинкрустированный. Та открывает его, – а там два окровавленных «шарика» в волосатой мошонке… Рыбка-жёнушка – в обморок нырнула, а Шмулик, давясь от смеха и вытирая слёзы, спрашивает Мойшеле:

– Как ты думаешь… она узнала их?

Потом, когда слава об этом подарке пошла по всей Верисее, многие почти порядочные женщины по достоинству его оценили, и иногда в автобусах или просто на улице можно было подслушать, например, такое:

– Слышишь, я говорю, как ещё он на ней женился?..

Теперь хозяева дома, где расквартировали медсестру Женю Аронину и её подругу санитарку Надю Филефаршеву, смотрели на молоденькую врейку-медсестру совсем по-другому: с уважением и, можно сказать, почти дружелюбно. А ведь сначала эти коренные сибиряки-вяне, вреефобы по воспитанию, вообще не хотели смотреть в её сторону. Только с Надей общались. И всему виной простая фаршированная рыба. Ну, не такая она уж и простая, потому что, когда дородный хозяин, Фёдор Иванович, принёс своей жене, Василисе Пантелеймоновне, пять огромных рыбин-карпов, эта невзрачная, костлявая женщина с ужасом смотрела на них, не зная с какого хвоста к ним подступить. Тогда Евгения Лазаревна просто сказала:

– Давайте я вам помогу.

И действительно помогла, да так, что результатом стало появление дисков сумасшедше-аппетитной фаршированной рыбы, отведав которые, Фёдор Иванович и Василиса Пантелеймоновна впали в такое непреодолимое и постоянное восхищение, что, как уже упоминалось выше, полностью изменили своё отношение к молоденькой миниатюрной медсестре. Неизвестно, правда, полюбили ли они весь врейский народ, но Жене стало жить гораздо легче, и она мысленно благодарила свою незабвенную родительницу:

– Мамочка, родная, светлая тебе память, спасибо, что научила вовремя…

Между тем Надю отправили на передовую (санитаров не хватало), и Евгения Лазаревна устроила вместо неё проживать только что выписавшуюся Ларису. Они подружились и иногда рассказывали друг другу о своих радостях и горестях. Только вот последних было гораздо больше…

– Представляешь, Женечка, не платье, а просто огромный уродливый колокол. Некоторые рыбьими костями да нитками из чулок умудрялись немного перешить это уродство.

– Могу себе представить, что из этого получалось.

– По четырнадцать часов вкалывали на железной дороге, без выходных. Потом, когда сибирские партизаны стали теснить Сатанилаевские внутренние войска, начальство Ярсклага, с охраной вместе, разбежалось, и мы к партизанам попали. Многие, правда в основном уголовницы, и от них потом сбежали. А тут Вторая война подползла змеёй. Мало было своей, гражданской…

– Да, я вот только в мединститут собралась поступать, и всё поломалось… А когда брата взяли на фронт, мамочка не вынесла этого, светлая ей память… Папа от горя и субботу перестал соблюдать… Раньше всегда всё, как положено… и праздники…

Женя расплакалась, и Лариса, положив ей руку на плечо, сказала:

– Везде смерть. Куда ни глянь. Видно, уж очень люди провинились… Господи, ведь я даже не знаю, что с моими… мамой… папой…

Она замолчала и сгорбилась. Волнистые, тёмно-золотые пряди скрыли её бездонные глаза.

Евгения Лазаревна, в свою очередь, попыталась утешитьЛару:

– Найдёте вы, Ларочка, принца Леольhя своего. Вот увидите…

И ещё рассказала Лариса Михайловна, как был из бывших заключённых Ярского исправительно-трудового лагеря сформирован женский партизанский отряд. Как стояла она одна ночью на посту в лесу и дрожала от страха, ибо в лесах рыскали врейские проверисейские банды. Как привыкла потом и уже ничего не боялась, когда стала командиром отряда взамен убитой бандитами подруги…

– А ранило меня уже здесь, после соединения партизан с регулярными войсками Сибирской республики. Теперь вот опять прошусь на фронт. Не берут…

О поварихе семь тысяч семьсот семьдесят седьмой пехотной бригады Северо-Западного фронта Армии Верисеи было известно всему данному фронту не только потому, что она действительно из ничего могла приготовить салат и замечательную дайсу (кашу, по-научному), но и в связи с её бесчисленными любовными похождениями, овеянными неувядаемой боевой славой о сексуальной мощи этой привлекательной блондинки. Нимфа Манечка – так ласково называли её удивлённые бойцы мужеского полу. Женский же состав бригады люто ненавидел свою могущественную конкурентку и, грубо говоря, завидовал ей.

Однако частично эта ненависть сменилась на милость, когда то ли вследствие молниеносно-дурацкого прорыва бойцов бригады, то ли из-за чрезмерного врейского ума командиров, а возможно, просто по банально неповторимой «изобретательности» случая, бригада попала в окружение… И что обидно, произошло это, можно сказать, прямо на подступах к столице Справедливого Союза, на глазах у всей огромной Армии Верисеи.

Великий лидер Шмулик тогда просто так и сказал:

– Маньяким!.. Тэмбелим!..

В народе по сему поводу высказывалось мнение помягче:

– Муд…ки е…анные!

Но дело не в этом, а в том, что бригада была разгромлена и взята в плен гвардейской дивизией Сатанилаева…

В Сатанилаевских лагерях военнопленных, конечно, кашрут (ну это… вы же знаете, там всякие вериано-удейские религиозные требования к еде и к процессу поедания последней) не соблюдался, но, само собой разумеется, только по той простой причине, что соблюдать его было нечем, ибо для такого дела нужна хоть какая-никакая еда. Последней же не имелось до такой степени, что и незачем ходить было в туалет (который, кстати, тоже был не ахти что: без кафельной плитки, не утеплённый, так – параша). Но что да, то да: женщин-пленных держали отдельно от таких же мужчин. Чтобы всяких там излишеств не было. И пока никого не уничтожали… Только потихонечку себе пытали (между прочим, мужчин-пленных довольно быстро потом уничтожили… ну, тоже не без пыток, конечно).

Но, собственно, в каких-то специальных действиях по уничтожению особой нужды и не было, ибо этим со знанием дела занимались гастарбайтеры: голод, холод, отсутствие одежды тёплой (одеял, топлива, мыла, лекарств), антисанитария, дизентерия, сыпной тиф, вши, побоища между пленниками из-за куска хлеба, каннибализм… Жили же, как это ни странно, не в отдельных благоустроенных квартирах, а в землянках по нескольку десятков человек. Да и спали не на матрацах фирмы «Нах», а на дрянных: фирмы «Нары & Солома».

Вот в этих-то чрезмерно простых условиях и проявилась полезность Нимфы Манечки: она умудрилась переспать почти со всей охраной лагеря и получила у них постоянство (квиют, по-научному) на данную работу, за которую ей давали пайки еды и питья и всякое другое, что бывает очень полезно для лагерствующего организма. Еду же Манечка раздавала всем пленённым женщинам, оставляя себе столько же, сколько получала каждая из них, что, после дележа, оказывалось совсем малым количеством. Кстати, лишь немногие из этих женщин решились пойти на такую же работу. Возможно, от недостатка желания по причине голода, жажды, холода, болезней, пыток, душевного отчаяния, грязи, вони, брезгливости, наконец… Или от недостатка мужества… Или от избытка порядочности… Или от всего вместе… Так или иначе, но их ненависть к Манечке сменилась на некоторое уважение к ней же. Поэтому, когда свалившийся из столицы на лагерь начальник охраны Сатанилаева, Сводников, забрал пять десятков чисто вымытых в бане, продезинфицированных, прошедших медосмотр, подкормленных и приодетых наиболее крепких бабёнок, в число которых попала и Манечка, оставшиеся женщины плакали и говорили:

– Пропадём мы без нашей Манечки. С голоду подохнем…

Когда Евгения Лазаревна пришла в госпиталь на очередное дежурство, она увидела людскую толпу возле придорожных кустов рядом с грязно-серыми сооружениями госпиталя. Шёл мелкий злой дождь, и дорожное месиво противно хлюпало под сапогами, пока Женя, предчувствуя недоброе, подбегала к толпе, состоящей, в основном, из любопытных прохожих и некоторого количества военных специального антиуголовного армейского подразделения. Протолкавшись, наконец, к центру человечьей массы, она увидела страшное… Изуродованный голый труп Сарыh с окровавленными бёдрами, вздувшимися сизыми грудями и страшно выпученными глазами распухше-синегубого лица валялся на земле, широко раскорячив толстые ноги… От ужаса Женя потеряла дар речи и застыла в ступоре…

Позже она узнала, что её коллега слишком долго заигрывала с батальоном солдат, расквартированного в городе мотострелкового полка…

Вечером, всё ещё передёргиваясь от чудовищности произошедшего, Евгения рассказывала Ларисе Михайловне и хозяевам о Сареh…

– …Служила в медсанбате, где-то на севере на Ольском полуострове…

– Боже, ведь там же и Леольh служил! – прервала её Лара…

– Как она сюда и в госпиталь попала, не знаю. У неё там ведь всякие блаты-переблаты… Приехала, уже будучи замужем. Муж, вроде, приличный, интеллигентный человек. Правда, со странностями. Но вполне безобидными… К примеру, был до невозможности брезглив. До такой степени, что, когда приходил иногда в госпиталь, как голоден не был, кушать здесь не мог. Его тошнило…

– Да, бывает такое, – сказала Василиса Пантелеймоновна и почему-то посмотрела на Фёдора Ивановича.

– Как он с ней связался, не понимаю, – продолжила Евгения…

– Любовь зла, – вставил Фёдор Иванович и тоже почему-то посмотрел на Василису Пантелеймоновну…

И ещё рассказала Женя, как во имя свободы собственного блуда, пользуясь своими связями, Сараh добилась того, что её мужа признали душевнобольным и засадили в психушку…

– В то время как психически ненормальной была она сама, – возмущалась Евгения Лазаревна. – Уж поверьте, я кое-что в медицине понимаю…

Что ж, добавлю я, трагический рассказ о Сареh – классический случай, гениально описанный одним замечательным писателем… По сути дела, всё человеческое сообщество – это огромная палата, уж не знаю под каким номером, в психбольнице Мироздания. Палата, в которой одна часть сообщества, проявляя синдром подлости (в частности, из-за психически ненормально гипертрофированных прихоти, похоти и жадности) устанавливает для другой части сообщества диагноз неполноценности-неконкурентоспособности, издеваясь над ней и заставляя её работать на себя…

За разговорами не услышали, как в дверь постучали… Постучали сильней… Ещё сильней… Услышали… Фёдор Иванович открыл дверь… На пороге стоит русоголовый, маленького роста, худощавый офицерик в звании капитана, заявляющий, что он от начальника штаба второй армии Юго-Западного фронта войск Сибирской республики и что пришёл за Ларисой Михайловной Григфориной с намерением забрать её в управление армии…

Все страшно удивились… Потом удивились ещё больше, когда Женя воскликнула:

– Славик!

Выяснилось, что они из одной школы. Лучше того, – из параллельных классов. Начались воспоминания… Потом Лара, спохватившись, что пришёл-то капитан за ней, сказала:

– Я пойду переоденусь.

Когда она вернулась, Женя и Славик продолжали беседовать, неотрывно глядя друг на друга… Хозяева же тактично удалились… В голове у Лары зазвучало «ниточка завяжется», она опять вспомнила своего, затерявшегося в джунглях человеческой бойни любимого, и поникла…

Пять тысяч пятьсот пятьдесят пятая отдельная штрафная рота седьмой армии Южного фронта (который бурлил уже недалеко от Иева) войск Справедливого Союза, до отправки на передовую, прибыла в мёртвый город Рнигов для расчистки его от завалов и трупов. Мёртвым город стал после обмена противниками массовыми нейтронными ударами.

Вопреки расхожему мнению, нейтронное тактическое оружие наносит в радиусе своего действия значительный вред не только живой силе и технике, но и сооружениям, ибо оно даёт в этом радиусе значительную взрывную волну. Применённое же в массовом количестве, такое оружие не уступает по разрушениям обычному конвенциональному оружию с той разницей, что люди, не находящиеся в убежищах, наверняка гибнут от излучения в радиусе его действия. Использование подобного нейтронного оружия равносильно «плавному» переходу в тактическую ядерную войну, от которой один лишь шаг до глобальной ядерной катастрофы…

Но всё же его применили, и потому город был практически мёртв, ибо большинство населения, по обычной ложной храбрости или халатности, не побежало в убежища по сигналу воздушной тревоги. Уцелели лишь дети, постоянно находившиеся в убежищах, и те немногие взрослые, которые тоже были там.

Рядовой пять тысяч пятьсот пятьдесят пятой отдельной штрафной роты Леольh Фраh с болью и ужасом взирал на россыпи разлагающихся трупов на полуразрушенных улицах, и мрак окутывал его душу.

– Господи всемилостивый, как еще земля не проваливается от такого количества мёртвых тел?! Прости меня, но мне кажется уже, что это не твоя любимая планета, а чудовищная, заранее заготовленная, лагерная яма, доверху заполненная трупами…

Его постоянно тошнило от трупного запаха, плывшего по городу. Клубы дыма поднимались от труб ударно работающего крематория, сжигающего прибывающие к его ненасытным печам мёртвые тела. Штрафникам помогала в их печальной работе армия добровольцев… Это были вороны и вороны. Правда, они были не совсем бескорыстны…

Удивительна была реакция на произошедшее с городом различных солдат штрафной роты, реакция независимая от их категории. Матёрые уголовники и влипшие по дурости, репрессированные ни за что и политические – одни шутили, смеялись, хорошо ели и спали (даже напевали что-то себе под нос за работой) – другие – были подавлены, как Леольh, и не могли ни есть, ни спать.

Весёлым был и белобрысый напарник Леольhя, Гришка-Вонючка, попавший в лагеря за анекдот про Эметистическую партию и получивший свою кличку за мучивший его метеоризм.

– Так слышь, Лель, – сказал сквозь марлевую повязку Гришка-Вонючка и смачно пукнул, подтягивая труп к грязным, цвета хаки, носилкам, – ой, извини… Этот чудак, говорят, попал под нейтруху где-то в теплице полиэтиленовой, и потом с ним чудеса твориться начали. Гутарили, он себе три х…я отрастил и все, как у ишака, огромные…

– Да уж, слышал.

– Только не понимаю, зачем было три-то? Неудобства ведь с ними, сам понимаешь, – сказал Леольhев напарник и надолго задумался, что не мешало ему насвистывать блатную песенку под мерное покачивание мертвеца в носилках…

Случай был, действительно, трагически-курьёзный и удивительный: сельскохозяйственный рабочий, находившийся во время нейтронной атаки внутри теплицы в пригороде Рнигова, обнаружил, через некоторое время, у себя странные свойства… Обычно, ведь чем мы можем по нашему желанию управлять в теле? Лишь мышцами да мыслями (и то не всеми). Этот же парень приобрёл способность по своему желанию управлять всеми органами, тканями и клетками. Вплоть до генетики. Он мог изменять по собственному желанию своё лицо, рост, выращивать дополнительные органы, вмешиваться в их работу, в общем, чёрт знает что вытворять со своим телом. Опухоль себе какую рассосать или рану заживить – раз плюнуть. Зуб или глаз вырастить, вместо родных, выбитых, что глазом моргнуть. В мозгу собственном что-то отрастил, что быстрее компьютера считать стал. Конечно, уж если бы голову оторвало, то новую не вырастил бы, поскольку нечем было бы желать этого… Причём, когда спросили его, как он всё это делает, – не смог ответить. А как мы рукой или ногой по нашему желанию двигаем? Ведь тоже не ответим. Двигаем и всё. Как будто срослось наше «Я» с нашими мышцами, стало одно целое, единое. Так и у него было, но со всеми клетками его тела. Чудеса, да и только! Кончилось, естественно, всё трагически. Увлёкся парень. Худо дело, когда сознание вмешивается в автоматику организма. Ладно там – три члена с шестью яйками. Невелика беда. Но когда – пять сердец, и все вразнобой работают, да желёз всяких сдуру понавыращено (одних предстательных – восемь штук), тут уж извините подвиньтесь. Короче, лопнуло у него что-то где-то, и приказал организм его, вместе с душой, долго жить. А жаль: может быть, через изучение сего феномена многие болезни научились бы лечить?.. Хотя… Если так дело пойдёт дальше с этой Второй мировой, то лечить-то, глядишь, и некого будет… Да, что ещё забыл сказать. Только с насморком ничего не мог мужик поделать. Горемыка попытался как-то раз свой насморк немедленно устранить, так у него вместо насморкоустранения эрекция состоялась… Всех трёх… Но что обнадёживает: насморк через две недели таки прошёл… Правда, эрекция осталась…

А между тем фронт приближался. Уже отчётливо был слышен его смертный, гулкий шаг. И наступил день, когда отдельная штрафная рота, в которой пребывали измученный душевно и физически Леольh и весёлый Гришка-Вонючка, бросив неубранными ещё великое множество мертвецов и неразобранными уйму зияющих штукатурными бельмами завалов, вступила в бой с верисейским врагом…

– Друг командующий армией, начальник химической службы майор Григфорина по вашему приказанию прибыла.

Генерал поднял глаза от лежащих на его столе белых вееров и стопок бумаг, и глаза были вознаграждены: «Действительно, редкой красоты девушка. Не зря болтали…» – подумалон, но вслух сказал:

– Вольно, садитесь, майор. Слышал я, что вы своего жениха разыскиваете?

– Да, – коротко сказала Лара, и сердечко её заметалось: «Вдруг что-то стало известно про Леольhя?!».

Генерал увидел её волнение:

– А зовут-то его как?

– Леольh. Леольh Фраh.

– Да ну!

Теперь уже и Лариса Михайловна увидела перед собой взволнованного человека, который поведал ей о своей службе с Леольhем на Ольском полуострове.

– А скажите, он что?.. Никогда не вспоминал обо мне?

– Он рассказывал о майоре Вассере, но я не могла предположить… Ведь он стал…

– Да, милая моя, стал. Но не мне вам рассказывать,

– Лев Геннадьевич нервно одёрнул грязновато-зелёную скатерть величавого, но обшарпанного дубового стола, – что в «нашей буче, боевой»… гадючьей, – уколоться лучше. Стал, стал… да перестал… Дел оказалось много. Ещё пригодился старый вояка…

– Вы что-то слышали о Леольhе?! Где он?!

Рябоватистое, морщинистое, с большими умными глазами и могучим носом лицо Вассера стало печальным и, от этого, более старым: кожа век, страдальчески оседавшая по углам его глаз, осела ещё больше.

– Нет, девонька, ничего не слышал. Но вот что вам скажу: «…не оставляйте стараний… не расставайтесь с надеждой…» Обстоятельства складываются так, что фронт быстро продвигается на запад. Может быть, и найдёммы его…

Однако лучистые глаза Лары погасли, и у старого генерала, Льва Геннадьевича Вассера, больно закололо в левой стороне груди, как раз там, где у добрых и порядочных людей обычно находится сердце…

На тридцать третьей врейской сучке член члена Эметистической партии Справедливого Союза, брата Сатанилаева, понял, что нашла коса на камень. Сатанилаев внимательно посмотрел на партнёршу.

– Симпатичная ку…вочка, – подумал Верховный Главнокомандующий того же Союза.

И вправду, у лежащей под ним голой женщины была белая нежная кожа лица, вздёрнутый маленький носик, голубые глаза, сочные губы, белокурая копна рассыпавшихся по подушке волос, маленькие белые груди с розовыми твёрдыми сосками, роскошный чувственный торс и стройные пухлые сексапильные белые ножки, порозовевшие от недавних трудов. Первосвященник Политсинода ЦК опять возбудился, и ножки с готовностью раздвинулись. Войдя в экстаз, он простонал:

– Как зовут-то?!

И она, сквозь непрекращающийся оргазм, на чистом вянском, прокричала:

– Манечкой кличут!

По окончании процесса, откинувшись навзничь для передышки перед новой схваткой с этой противницей-блондинкой, Сатанилаев подумал:

– И по-вянски пи…дит. Видно, сучка, из СС сбежала, – после чего бой продолжился.

Нимфа Манечка, в отличие от остальных сорока девяти самок, доставленных Сводниковым из лагеря верисейских пленниц, заслужила настолько высокую оценку самца Сатанилаева, что он стал возить её везде с собой для немедленного удовлетворения приступов сатириаза…

Весна наступала мощным прорывом по всему фронту, и она плевать хотела на человечество. На уцелевших деревьях набухали почки, уцелевшие птицы щебетали и пели, льды трещали на реках, а воздух наливался торжеством жизни сквозь сети пуль, сквозь занавес ракет, бомб, и снарядов, сквозь броню трупов…

Сидя в грязном окопе, чумазый, потный, весь в крови (своей – от порезов и разрывов собственной кожи, чужой – от коверкаемых бойней чужих человеческих тел), рядовой отдельной штрафной роты седьмой армии войск Справедливого Союза Леольh Фраh почти истерически недоумевал:

– Ну почему, почему Ему безразлично всё это?! Почему Он не вмешивается?! Или не знает?! Или не видит?! Или не слышит?!

Но выкрикивая мысленно эти вопросы, сквозь дикий грохот боя он ощущал душой гробовое молчание Вопрошаемого…

Вот снова вскочил командир и зовёт: «За Родину! За партию!». И неведомая пружина выдавливает Леольhя и сотоварищей из окопов. Но не всех, не всех. Не поднимается, например, весёлый Гришка-Вонючка… Ибо как же тут поднимешься, если оторвало тебе снарядом белобрысую голову?.. И Ваня не выпрыгнул из окопа… и Абраша… и Петро… и Сулейман…

Верисейские монстры, бронированные и напичканные электроникой, кромсали почву и палили в таких же союзовских монстров, за одним из которых бежал Леольh. Он оглянулся на мгновение, чтобы убедиться, что не попал в окружение, но…

…Лазарет вместе с врачом и кроватями был перевёрнут вниз головой, однако простыни и одеяла, вопреки закону гравитации, не свисали к потолку. Хуже того: никто и ничто не падало на последний…

– Зачем они его перевернули? – подумал Леольh и снова впал в беспамятство…

Когда он очнулся, лазарет уже перекрутили в нормальное положение. Сквозь дикие боли и шум в голове Леольh услышал человеческую речь на незнакомом ему языке…

Незнаком же ему этот язык был лишь потому, что это был язык, на котором его предки перестали говорить множество лет назад от сегодняшнего времени и множество лет вперёд, с тех пор как поселились в чужих краях, покинув Удею. Удею, которая сегодня превратилась в Верисею…

Откуда Леольh мог сейчас знать, что был контужен в последнем бою и пленён наступавшими верисейцами, которые переправили его южнее от фронта в тыл, в свой ближайший концентрационный лагерь смерти номер 3333, для возможного допроса и уничтожения? При досмотре в лагере, у находившегося в бессознательном состоянии Леольhя нашли документы, из которых выяснилось, что он, по происхождению, из вреев-эметистов, не подлежащих уничтожению в соответствии с политикой нацпартии Верисеи. Не уничтожались они, однако, при условии, что согласны признать идеологию государства Верисея, принести ему присягу и поработать на его благо, уничтожая врагов врейского народа. Потому-то и был направлен Леольh в лазарет того же лагеря на предварительное лечение…

Лишь один человек на Северо-Западном фронте Армии Верисеи ничего не ведал о поварихе Нимфе Манечке. Это был рядовой семь тысяч семьсот семьдесят восьмой пехотной бригады того же фронта Леонид Гройсшлемазлин. А значит, это был, и таковое принято считать хорошим тоном, её муж. Но может быть, слышал и догадывался всё же? Ведь он свою жену хорошо знал. А можетбыть, не хотел ведать?..

Как я от вас ни скрывал, вы, видимо, давно уже догадались, что Нимфа Манечка и Стефочка – это одно и то же лицо, одна и та же симпатичная, сексапильная блондиночка…

И лежал солдат Гройсшлемазлин в бомбовой вороночке под миномётно-ракетно-бомбовым же обстрелом на поле боя, и смотрел на на запыленную жёлтую ромашку, растущую под его носом, и думал себе так:

– Ой, ё-моё! Пуляют прямо в людей. Где уж тут вытащить этот проклятый камешек из ботинка. Только прижимайся к земле да моли Бога, чтобы пронесло… Пусть было бы, как было: самки, самцы… Раз к святости материнства и отцовства без этого нельзя… Балансировка на тонкой грани между животным и человеком… Так нет, им ещё и крови подай… На десерт.

Недалеко впереди, прямо на просёлочной дороге, разорвался миномётный снаряд. Леонид посмотрел в сторону дороги и увидел на ней одинокий, весь в глинистой пыли, чёрный башмак.

– На меня похож, – горько усмехнулся он.

Грохнулись несколько бомб и ракет, и от весьма неприличного шума их разрывов мысли Леонида настолько сдвинулись по фазе, что он вдруг вспомнил, как линчевали в далёкое мирное время чёрного уданца в верисейском автобусе за то, что он говорил по мобильнику позади водителя. Потом выволокли из автобуса и бросили на дороге, а вместо него на следующей остановке зашла врейка, уселась на то же место и стала громко кричать в свой мобильник… При всеобщем молчании…

Обстрел несколько стих, и по команде бойцы бригады побежали вперёд, к дороге. Побежал и рядовой Гройсшлемазлин. Вот и дорога с одиноким башмаком. Послышался вой бомбы и затем её взрыв. Раскалённый осколок попал в грудь Гройсшлемазлину, вырвал его несчастное сердце и оно, всё в крови, шлёпнулось рядом с его бездыханным и тоже окровавленным телом. В это же время задул огорчённый ветер, и с усталого неба стал потихоньку накрапывать стеснительный дождичек. А на произошедшее всеми дырочками своей шнуровки с ужасом смотрел промокший и дрожащий от холода одинокий башмак, и его шнурки казались струйками чёрных слёз…

Концентрационный лагерь смерти номер 3333 был новенький с иголочки, передвижной, весь из пластмассы и металла, установленный рядом с местным крематорием по ужасно-секретному приказу нацпремьера, лагерь, предназначенный для вянских подростков мужского пола старше тринадцати лет, которые по не менее кошмарно-секретному постановлению нацпартии Верисеи подлежали уничтожению. Только неделю назад прибыла первая, пробная, партия подростков, и девственная газовая камера-фургон с нетерпением ждала своего проверочного пуска.

Всё это, на отличном вянском языке, любезно-доверительно разглашал Леольhю во время его первого после поправки допроса черноглазый, смуглый, симпатичный офицер в сером цамцавовском мундире…

– Вы попали сюда совершенно случайно: просто этот лагерь ближайший к месту, где вас подобрали. За дверью послышался гогот лагерных охранников.

– Невозможно работать. Простите. Офицер встал и вышел за дверь. Послышался его резкий говор, и гогот стал удаляться.

Леольh, в белой лазаретной одежде, бледный от всё ещё продолжающихся невыносимых головных болей и ужаса услышанного, продолжал в оцепенении сидеть на высоком, чёрном табурете под светом двух ярких жёлтых ламп комнаты для допросов.

Симпатичный цамцавовец вернулся и продолжил:

– Мы провели тщательное расследование и выяснили, что вы происходите из очень древнего врейского рода… Хотя, честно сказать, ваши зелёно-серые глаза и не врейский нос… Но генетические анализы не оставляют сомнений: вы врей. Достаточно вам подписать эту декларацию, – офицер протянул Леольhю лист бумаги, – принять присягу, поработать в нашем дружном лагерном коллективе, и чик-чак, – вы на свободе…

Декларация была на вянском… Она была очень обстоятельной…

Леольh отрицательно покачал головой… Офицер вскочил из-за стола.

– Оставьте эти глупости. Вы же умный человек, с врейскими практичными мозгами. Даже Рабейну уничтожал врагов врейского народа, – сказал раздражённо цамцавовец.

– Не в лагерях смерти…

– Ладно. Подойдём с научной точки зрения. Есть законы природы. Их не обойти… Закон естественного отбора. Слабый гибнет… Вы думаете, я не испытываю к ним жалость?..

– Беспощадная жалость… Жалость без пощады… Она лишь для самообеления… Ваш отбор… противоестественный… Рабейну, – Леольh разорвал и бросил в смуглоту цамцавовского лица клочки декларации, – бедный Рабейну… он уже тогда понял: даже то, что вырублено на камне под диктовку Господа, можно легко забыть… разбить… потерять… изменить или стереть…

– Есть, видимо, какое-то недопонимание. Вы имеете лишь две возможности: либо согласиться, либо быть уничтоженным… Тем более что теперь вы посвящёны в государственную тайну…

Бронетранспортёр остановился на зелёном лугу, весьма исковерканном войной, и из роскошного чудовища вышла не кто-нибудь, а Манечка-Стефочка, и не просто так, а по малой нужде, и не как-нибудь, а в чём была, то есть в одной юбочке (без трусиков) и в бюстгальтере. Не то чтобы в броневике Сатанилаева не было туалета – просто: проветрить натруженные бёдрышки…

Да, я забыл сообщить, как Стефочка очутилась здесь. Всё несказанно просто: Сатанилаевские войска несколько оттеснили верисейские в юго-западном от столицы направлении, но положение было неустойчиво, и Верховный Главнокомандующий решил лично появиться на передовой для поднятия боевого духа солдат и офицеров своей гвардейской дивизии. А кто ж едет на фронт без предметов первой необходимости? Вот он и взял с собой Стефочку…

Сделав, что нужно, шикарная блондинка пошла назад, старательно (как и раньше, при следовании сюда) отводя глаза от трупов, валявшихся там и сям в местами обгоревшей траве и в грязи. Но всё же у просёлочной дороги она не выдержала и взглянула на один такой жуткий объект. Голова его была свёрнута набок так, что виделся лишь профиль: большой горбатый нос впалая, грязная, заросшая щетиной щека, забрызганная засохшей кровью. Пыльные, чёрно-седые волосы головы и грудь солдата тоже были в засохшей крови, а у руки с узловатыми суставами пальцев, судорожно прижатой к левой стороне груди, лежала вывалившаяся из кармана, чудом уцелевшая, её, Стефочки, фотография… Стройные, белые ножки женщины подкосились, и она рухнула без сознания…

Охранники, переносившие обморочную Стефочку назад в броневик, с неплатонической нежностью посматривали на то, что виднелось из-под её приподнявшейся юбочки и под полупрозрачным бюстгальтером… Потом бронетранспортёр уехал. Осталось только затишье перед очередным боем, трава, мёртвые тела солдат и одинокий башмак, который никак не мог взять в толк, с чего вдруг на этой войне люди стали падать в обморок от такого житейского для них дела, как изуродованные трупы…

А у братана, то есть у Сатанилаева, от всех этих Стефочкиных обмороков вновь разыгралась похоть, и по прибытии в столицу, в свою резиденцию, он овладел Стефочкой пару десятков раз. Хорошо ещё, что для Стефочкиного, уже полуобморочного, тела это было, как два пальца записять…

Утром, сидя уже в своём кабинете, Верховный узнал, что дело плохо: воспользовавшись небольшим подкреплением, присланным из Подлунного Таяйя, в количестве двухсот миллионов солдат в составе корпуса из восьми тысяч дивизий (с 4001-вой по 12000-ную), которые вместе со второй армией Независимой Сибирской республики остались сдерживать наступление верисейских войск на южном от столицы направлении, остальные сибирские войска вплотную подошли с севера к столице Справедливого Союза.

– Пора кончать с этой хе…нёй, – подумал Сатанилаев и вызвал офицеров-носильщиков ядерного кейса.

Получив кейс, он направился с ним назад в свою спальню. А там, в спальне, ему снова захотелось, потому что ему, вообще, всегда хотелось, и потому, что там лежала на кровати голая спящая Стефочка. Верховный Главнокомандующий положил ядерный кейс на пол и стал раздеваться…

Когда бойцы первой мотострелковой роты второго батальона третьего мотострелкового полка четвёртой дивизии пятой армии Юго-Западного фронта Независимой Сибирской республики ворвались в апартаменты Верховного Главнокомандующего Вооружёнными Силами Справедливого Союза, первосвященника Политсинода ЦК Эметистической партии СС, брата Сатанилаева, они увидели голую Стефочку. Она держала пистолет против окровавленного ненасытного органа голого трупа Сатанилаева и, щёлкая курком уже пустого оружия, своим хриплым с повизгиванием голоском в безумстве безостановочно повторяла:

– Это тебе за Шлемазлика моего, это тебе за врейских деток, это тебе за вянских деток, это тебе за рыжего, это тебе за тётю Феню, это тебе за меня…

Бойцы закутали Стефочку в её же махровый халат и увелиот трупа…

Командующий фронтом, генерал армии Дарусанов, как раз принимал делегацию от генералитета армейского корпуса Подлунного Таяйя, когда зашёл офицер штаба фронта и с радостным возбуждением доложил о гибели Сатанилаева. Дарусанов наклонился, чтобы что-то прошептать своему переводчику, сидевшему по левую руку от него. Переводчик, кивнув головой, встал, приблизился до почтительного расстояния к сидевшему по правую руку от командующего таяйскому гостю и на прекрасном таяйском языке молвил:

– Найуважаемый, богоподобный в мужественности своей, невыносимо изящный генерал небесной дивизии, лучезарный Фы, не снизойдёте ли вы до виртуозной передачи другу генералу Алексею стоящей рядом с вашим бодрым телом вазы с изумительным креветочным салатом для тишайшего добавления последнего в тарелку просящего, который, в связи с этой милостью, будет бесконечно благодарен рукам дающим?

…Не дождавшись ожидаемой реакции на своё сообщение, штабной офицерик, получив разрешение удалиться, побежал сообщать новость своим друзьям…

Через несколько дней после этих событий, в одной из психиатрических больниц столицы, можно было увидеть симпатичную блондинку, которая непрерывно, даже во сне, разговаривала и, хорошо прислушавшись, можно было разобрать её речь:

– Это тебе за Шлемазлика моего, это тебе за врейских деток, это тебе за вянских деток, это тебе…

Сегодня мы решили прокатиться на автобусе.

Автобус – это такая самодвижущаяся по приказам шофёра большая жестяная коробка на колёсах, у которой есть множество окон. Он предназначен для детей дошкольного и младшего школьного возраста, чтобы они могли всё хорошенько рассматривать из окон. А также для стариков и старушек, для того чтобы таковые могли между собой тихонько поговорить, не мешая кричащим детям. Иногда, в виде исключения, в них ездят взрослые и школьники старших классов. Но этим разрешается такое только по утрам, полудням и вечерам. Автобусы раскрашивают в разные цвета: зелёный, красный, синий и другие. Это делают для того, чтобы было весело. Самое смешное, что за вход в автобус с маленьких детей не берут деньги. Можно подумать, будто у малышей их нет. Да Эльчуха только вчера нарисовала каждому из нас по сто очень красивых разноцветных шекелей. А мы потом их ещё разорвали на пять частей, так что у каждого стало по пятьсот.

И вот мы едем. По бокам в почётном карауле стоят подстриженные деревца. Возможно, это эвкалипточки в папахах. Они ещё очень молоды, любознательны, полны любви и приветливо трепещут нам своими тёмно-зелёными листочками. А что за чудо там, вверху, на небесах?! Что это за огненный глаз, не мигая, смотрит на нас?! Это солнце, уходящее в бело-серые облака, которые растворились углом несколько повыше горизонта. Оно уходит в этот раствор, как сияющий глаз в глазницу, или будто его проглатывает пасть крокодила, или словно в дом свой.

Кстати, в автобусе не рекомендуется сидеть с открытым ртом, даже если у вас ещё молочные зубы. Поэтому я предложил Эльчуне, Тальчушке, Итайке и себе закрыть вышеуказанный, несмотря на всю сказочность небесного полотна. Триумвират ЭТИ, немного поколебавшись, пошёл всё же на компромисс, слегка прикрыв рты. Со мной, однако, получилась некоторая неувязка. Дело вот в чём. Хотя молочные зубы у меня, кажется, уже поменялись, я являюсь счастливым обладателем привычного вывиха челюсти. Таким образом, сами понимаете: не всегда то, что легко открылось, столь же безболезненно закрывается…

Но я не о том… Я хотел сказать, что пальмы, которые мы сейчас видим из окна автобуса, вероятно, только что вернулись из парикмахерской, ибо уж очень они напоминали то ли стрелы индейцев, воткнутые остриём в землю, то ли распущенные хвосты страусов, спрятавших голову в песок…

…А потом мы увидели сосновый парк. Сосны были невысокие, но, удивительное дело, их стволы были наклонены под столь острым углом к земле, что казалось, деревья стелились, ползли по ней. А может быть, сосны пали ниц перед Землёй и, от переполнявшей их нежности, хотели окрасить её своими стройными кустиками иголок похожими на вечнозелёные малярные кисти. Так мы ехали и ехали, и перед нами, под нами и над нами искрилась, цвела и пела на все голоса любопытная, пёстрая страна…

Знаете что? Если вы стали ужасно, невмоготу, взрослым, возвращайтесь назад, в детство, и вы увидите сами все эти чудные чудеса. Ведь это так просто: достаточно сесть в раннедневной автобус, открыть широко глаза и чуть-чуть приоткрыть рот…

Проплыла цветастая надпись «Добро пожаловать в Оон!», под которой кто-то чёрной аэрозольной краской изящно програффитил: «Город собачьего говна!»…

– Так!.. Этот дорожный круг проскочил…

– Второй…

Он проехал ещё около сотни метров…

– Всё!..

Дальше невозможно было ехать, вследствие завалов, образовавшихся из обломков разрушенных домов, и Йоси, пожилой, маленького роста коренной верисеец с узким, костлявым лицом, вышел из автомобиля, решив идти пешком.

– Да оно и к лучшему, – утешал себя Йоси. – Чем находиться среди этих придурков на дорогах, лучше уж топать пешком… Воистину, если хочешь узнать характер народа, покатайся на машине среди его автомобилистов… Всё, что в «пешеходной», домашней или производственно-гуляночной жизни может быть скрыто, щедро сочится и смердит на дорогах страны: шкурность, желание любой ценой обкакать соседа, жестокость, жлобство, наглость, снобизм, халатность, равнодушие…

Он пробирался между бетонных балок, щебёнки и гор неубранного, вонючего мусора. Откуда-то из-под земли появилась молодая женщина с коляской, в которой сидело дитя.

– Чего это она выскочила? – подумал Йоси. – Ведь запрещено же с детьми.

Ребёнок размахивал рукой с зажатой в ней соской, да так, что, в конце концов, соска упала в мусорную кучу с какими-то чёрно-зелёными подтёками гнилья. Женщина подняла соску, обтёрла её рукавом своей жёлтой, замызганной кофты и сунула ребёнку в рот. Затем она пробежала ещё с десяток метров и опять исчезла под землёю…

– Нормально! – мысленно съязвил наш пешеход.

– В обществе, где людей, моющих руки перед едой и после сморкания в полупрозрачную салфетку или, в случае насморка, выходящих на работу (да и просто на улицу) в защитной маске, считают полоумными, подобная обработка соски считается стерильной…

До Первой мировой Йоси учился в докторантуре факультета гуманитарных наук Ушалаимского университета. Свою диссертацию он делал по теме, которая очень его волновала и интересовала: по проблеме гармонии в музыке. Он считал, что музыкальные произведения – это звуковая шифровка, которая, в отличие от речи, воздействует на третью сигнальную систему человека через его первую сигнальную систему, минуя его вторую сигнальную систему. При отсутствии в такой шифровке гармонии, мелодичности, то есть наличия множества диссонансов, бесконечных повторений и большого количества звуков, издаваемых ударными инструментами, она, как и различные шумы, у обычного человека вызывает желание прервать её, наносит вред его здоровью, вплоть до психических расстройств. При этом тонкая гармония третьей сигнальной системы может быть исковеркана, подобно тому как тонкая гармония живой клетки коверкается внедряющимся в неё вирусом. Поэтому и играть таковую музыку надобно камерно, для избранных людей, а не транслировать по средствам массовой информации, которые иногда невозможно отключить… Диссертация была осмеяна и провалена. От обиды Йоси бросил науку и пошёл в простолюдины. Наработался на всех работах: и чёрных, и побелей. Потом была война, которую он, хоть и рядовым в пехоте, однако не без наград прошёл. После войны устроился работать садовником у одних богатеев. На этой работе очень полюбились ему обитатели птичьего царства за их мелодичные музыкальные шифровки. А потом…

Он подошёл к улице с ещё сохранившейся дорогой. На перекрёстке, к изумлению Йоселе, даже светофор работал. Маленькая изящная белоголовая птичка, с чёрной продолговатой шапочкой, тёмно-серой спинкой, светло-серым животиком, чёрным передничком на грудке и тоненьким, плоским длинным хвостиком, которым она непрерывно махала вверх-вниз, ходила и прыгала на асфальте проезжей части дороги, между бетоном бордюра и огромными железными грузовиками, в поисках, видимо, пищи. Птаха эта казалась не из мира сего сего бетоном, железом и войной…

Да, а потом… Потом опять война. Эта, которая сейчас. Вторая мировая…

Тут наш путник остановился, озираясь для выбора наилучшего пути среди хаоса разрушений. На каком-то завале работали такие же, как Йоселе сам, маленькие, тщедушные пожилые человечки…

Работая на чёрных, тяжёлых работах с подобными же человечками, Йоси всегда с удивлением и непониманием Мироздания, замечал, что значительная масса высоких, могучих, не имеющих особого интеллекта самцов работает чиновниками. Раньше, в древности, они использовали свои мышцы по назначению, работая физически или воюя. Но так называемый прогресс превратил их в боящихся разжиреть клерков, использующих только задницу и немножко мозги. И, тем не менее, они яростно (и успешно, благодаря своим внешним данным и мужским достоинствам) борются за эту престижную, физически легкую работу, вытесняя на тяжёлый физический труд тех, тоже не обладающих особыми мозговыми талантами, тщедушных, которые в древние времена не выживали, а сейчас умудряются выжить, нарушая естественный отбор и бедствуя…

Да, так а потом… Для армии уже стар был…

Йоселе усмехнулся.

– Хорошо, что этот национальный козёл выдумал должность охранника-садовника. Хорошо, что знакомый цамцавовец из охраны резиденции порекомендовал меня на эту должность… Где бы я был сейчас… Ни дома, ни сада того уж и нет. Да и хозяева, у которых работал, куда-то драпанули… Взяли… После дотошнейших проверок и жуткого количества анкет…

Йоси подошёл к резиденции нацпремьера. На проходной цамцавовцы-охранники, словно видели Йоселе в первый раз, тщательно обыскали его, проверили разрешение на ношение оружия, куда-то позвонили и, наконец, пропустили в шмуликовский сад.

Сад был такой огромный, что за то время, которое Йоси работал здесь, он ещё не успел его весь обойти. Вот, например, этот закуток под открытым окном резиденции… Здесь он ещё не был. Из окна слышались звуки радио. Что-то говорил диктор. Потом пошла музыка. Да какая! Та, которую Йоси так не любил: со сплошными диссонансами, бесконечными повторениями и барабанным боем. Это раздражало…

– А это что на земле под платаном? Никак дохлый шальдаг?.. Ещё один!.. Окровавленный!.. Убили птицу!.. И эту!.. И этого!.. Сколько их?!

Это был очень важный для любимого «Ахоеля» матч. Но битва была не на шутку, и Шмулик нервничал. Игра закончилась вничью. Нацпремьер был очень взволнован и озабочен.

– Боже мой, что же будет?! Что же будет?! А если «Ахоел» не пройдёт в финал?! Как я переживу это?! Скажите мне!

Шмулик вонзил пальцы своих рук в густоту своей же причёски головы, но в это время вошёл Ицик. Ну, секретарь.

– Господин мой, Шмулик, – горько сказал Ицик, – я вынужден тебе доложить: нас давят на всех фронтах. Войска Независимой Сибирской республики при поддержке новоримлян, цтекнков и таяйцев стремительно продвигаются в южном направлении. Хас вехалила! Но мы можем проиграть войну…

– Ай, оставь меня с твоими глупостями! У «Ахоеля» теко, а ты тут со своей войной!

Ицик удалился с горькой усмешкой на гордо поднятой голове… И как раз в этот момент вождь нации нашёл окончательное решение вянского вопроса. Он молниеносно вызвал офицеров саквояжа, и те столь же молниеносно не пришли. Тогда он вызвал их второй раз… Третий… Наконец, эти разжиревшие увальни таки пришли, держа вчетвером небольшой и совсем не тяжёлый саквояж. Поставив последний на стол, офицеры, каждый по очереди, ласково спросили: а не пожелает ли Шмулькале ещё чего-либо? Вождь поцокал языком, и вояки ушли с ехидной усмешкой на жирно колышущихся головах.

Шмулик набрал код, приоткрыл саквояж и заглянул в него. Титановый ящичек пульта управления ядерными силами Верисеи игриво поблёскивал внутри саквояжа…

Хохотунчик начал проникать в организм национального Шмулика, как это всегда бывало с ним при хорошем розыгрыше. Он представил себе их рожи…

Шмулькале прикрыл саквояж и почувствовал боль в своей собственной печёнке.

– Ну и обожрался я вчера на этом «на огне». Даже ни одной бабы не смог трахнуть. Хорошо ещё, что принял таблетки для похудения…

Чтобы успокоить свою печень, он ещё раз открыл саквояжи улыбнулся…

Что?.. Как улыбнулся?.. Разве не понятно?.. Многоуважаемый и сердечный друг, каждому дураку известно, что подлецы и убийцы улыбаются очень, ну просто чрезвычайно, дружелюбно. «Дружелюбней не бывает». К слову, запомните на моё будущее (если оно, конечно, ещё есть… или будет?.. или было?..), что мужественные и добрые персонажи улыбаются как ни попадя…

Насмотревшись на содержимое саквояжа, умнейшая голова нации с помощью собственного голоса включила радио. Передавали последние известия. Радостным, бодрым голосом диктор сообщил о событиях на фронте (ну, там… о наступлении врага, количестве убитых, числе разрушенных строений, величине убытков и ещё о всякой ерунде), о нескольких сотнях самоубийств, о разрушительных землетрясениях… и наконец, – голос диктора при этом стал торжественно-серьёзным – о результатах футбольных матчей… Потом пошла реклама презервативов, и хорошо поставленный баритон запел:

– К чёрту горе, война войной – Оргазм и прибыль – любой ценой!

Наконец, диктор сказал:

– А сейчас послушайте музыку нашего замечательного современного композитора Хернякпорера.

И понесло из динамика зацикленными диссонансами и барабанами. Даже Шмулика это начало раздражать, и, приблизившись к унижено стоявшему на его добротном столе чёрному кожаному саквояжу, он нежно вытащил из него маленького титанового «дракона», ещё раз полюбовался им, после чего поставил сей предметна полированную столешницу…

В это время за окном затрелил шальдаг… Лидера нации это окончательно взбесило. Он схватил свой родной пистолет, подбежал к окну… и почувствовал некоторое неудобство… Однако через весьма небольшое время это ощущение прошло…

Кстати, пуля, застревающая в мозгу, действительно, в большинстве случаев, причиняет дискомфорт с летальным исходом…

Да, вот ещё что: Йоси совсем неплохо стрелял, за что, собственно, и имел награды в ту, Первую мировую…

Уже смеркалось, когда они подошли к бараку. Возле барака стоял охранник-цамцавовец и ковырялся в носу, с наслаждением вытаскивая оттуда огромные козявки, которые он бросал на землю. Цамцавовец, конвоировавший Леольhя, подошёл к ковырявшему и что-то сказал ему. Последний вытащил из кармана сигарету и дал конвоиру. С пальца давшего к сигарете прилипла козявка, но конвоир, не обращая на это внимания, с удовольствием закурил. Затем охранник открыл дверь и втолкнул Леольhя во внутренности барака…

Их было двадцать… Двадцать подростков пробной партии… Они сидели и лежали, играли в компьютерные игры и смотрели видео, читали книги и спали, говорили и молчали, смеялись и плакали. Все были одеты в одинаковую зелёную лагерную униформу на голое тело. На ногах были чёрные спортивные тапочки с матерчатым верхом.

За один день Леольh уже знал их всех по именам…

Вот взлохмаченный Сашка. Время от времени он задаёт Леольhю один и тот же вопрос:

– Зачем нас тут держат? Что это за дом отдыха во время войны?

И Леольh, не зная, что ответить, бормочет:

– Такие у них порядки.

Толстый Серёжа с остервенением колотит по клавиатуре компьютера, периодически повторяя:

– Блин!

Высокий, белокурый Витенька спит, но по щекам его ползут слёзы… Ракета попала в его школу… Нет, детей там уже не было… Но Светлана Наумовна… Чернокудрая и черноглазая молоденькая учительница физики, в которую он был без памяти влюблён… Она погибла…

А Петя… Рыжий Петя всем безостановочно рассказывает про своих, погибших у него на глазах, маму и папу:

– Они у меня оба инженеры… В институте и поженились… Мама красивая, а всё равно не выдержала: влюбилась в папу…

У Леольhя от горя постоянно прокатывались спазмы по горлу, но он не мог позволить себе заплакать. Глазами бессильного отчаяния он смотрел на несчастных детей.

Кормили два раза в день скудной едой, приготовленной из порошковых концентратов. К Леольhюи подросткам пришёл и удобно устроился в их теле старый верный друг: чувство голода. В бараке существовали, но не работали, кондиционеры, и было холодно, что заставляло всех кутаться в цветастые простыни, снятые с постелей. Узники слонялись по тускло освещённому бараку, напоминая раскрашенные привидения. Воду в умывальники и туалеты подавали три раза в день на четверть часа: утром, в обед и вечером. Туалетов было четыре. Их невозможно было убрать (так как необходимо было экономить воду для питья и мытья), и запах испражнений обволакивал всё. Многие мальчики были простужены. Они чихали и кашляли, а инфекция кружилась по плохо проветриваемому помещению в поисках новой жертвы. Чернявый маленький Колян совсем занемог, у него поднялась температура, и он уже не вставал с постели. Зная всё, Леольh понимал, что обращаться к цамцавовцам бесполезно, и старался сам, как мог, помочьбедным детям…

…А в одно утро объявили, что через полчаса их поведут в кино, но когда Леольhя и ребят вывели из барака, был уже полдень. Коля не мог идти, и Леольh вынес его на руках, ужасаясь тому, как он горяч и невесом.

Ласковый весенний солнечный диск с юга окутывал всё своим излучением. Голубое небо было безмятежно, и земля уже почти успела просохнуть от ночного дождя. А напротив солнца, на севере, совсем близко ворчала канонада фронта.

Леольh окинул взглядом пространство и увидел прямоугольник двойного ряда красиво блестевшей новенькой колючей проволоки и бежевые пластмассовые бараки, которые выстроились в колонну, дверями к фургону на колёсах, словно стояли в очереди. Он увидел также оформленные в виде сказочных башенок сторожевые вышки охраны, расставленные по углам прямоугольника лагеря, и красную башенку с часами и прожектором над входными воротами. Сзади, около пустых ближних бараков, шебуршилась в поисках пропитания стайка взъерошенных воробьёв, чирикая и ссорясь…

Зрителей впустили в фургон, где было тепло, чисто и светло, а оранжевые плюшевые сидения зала так и приглашали плюхнуться в них. Когда все расселись, автоматически откинулись крышки-столики спинок сидений, и каждый увидел на них кулёк жареной воздушной кукурузы и картонную бутылочку апельсинового сока.

Видимый в дверной проём фургона оператор-цамцавовец, в уши которого были воткнуты наушники (излучавшие даже наружу грохот ударника), трясясь всем телом, притопывая ногой, кивая головой в такт музыке, перемалывая челюстями жвачку и играя в покер на смартфоне, периодически восклицал:

– Ёу! Вау!

Не прекращая своих занятий, он взял маленький пультик управления автоматикой фургона и нажал на нём красную кнопочку. Двери фургона герметично закрылись, в зале полупогас свет, и на экране засуетились в жутком боевике красивые актёрыи актрисы…

Попозже, когда музыку фильма пронзило лёгкое шипение, Леольh уже знал, откуда оно: из отверстия в полу, закрытого перфорированным металлическим листом. В проходе между пятым и шестым рядом. Он сбросил с себя куртку униформы (на миг ему почему-то стало стыдно за своё, несмотря на худобу, атлетическое сложение), лёг на пол фургона и с силой прижался голым животом к прорезям холодного металла. Шипение не исчезло совсем, но уменьшилось. Дети, увидев поведение Леольhя, вскочили со своих мест и в испуге побежали к нему, но Леольh закричал что было сил:

– Не приближайтесь ко мне! Все, все к дальней стене!

Мальчики отпрянули и столпились у дальней стены фургона.

А у Леольhя уже началось головокружение и, неожиданно, кстати или некстати, в виде колыхающегося, как на праздничной демонстрации, транспаранта проплыла мысль:

– Смерть не убивает: она просто продолжается. Убивает жизнь.

Чувствуя, что он уже начинает исчезать, Леольh, словно сквозь сон, услышал выстрелы, скрежет взламываемой двери и успел ещё до своей смерти увидеть в открытом проёме фургона солдат в военной форме незнакомой ему армии и свою лучеглазую царицу Атшепсут, подумав при этом:

– Боже мой! Ларочка здесь, а я в таком виде…

Название книги

Нич Ниднибай

Фраймович Леонид Львович

Часть третья

Обречённый жить