Что же такое репетируется в театре Ла Фениче? Собралось множество певцов, музыкантов, фигуранток в усыпанных цветами шляпках, с развевающимися шарфами, хористов с нечёсаными бородами, в стоптанных башмаках.

Готовится грандиозный весенний оперный сезон, и вот уже двадцать пять дней в театре идут пробы, а спектакля всё нет. Мыслимо ли, чтобы на подготовку новой оперы понадобилось более трёх недель? Кто же этот композитор, который требует столько репетиций?

Венеция заинтригована. Возле театра толпятся люди, пытаясь хоть что-нибудь узнать у тех, кто входит и выходит из здания, чтобы разнести новости по городу. Спектакли театра Ла Фениче всегда дают обильную пищу крылатой и язвительной венецианской сплетне.

Маэстро, который так долго муштрует артистов и занимает театр, — Джоаккино Россини. Тот, у кого недавно было два провала в театре Сан-Мозе? Тот, чью оперу освистали, чей «Синьор Брускино» вызвал такой скандал? Тот самый! И теперь он снова выступает с оперой и в более крупном театре — Ла Фениче. Он намерен поставить там оперу-сериа — он и опера-сериа!— и называется она «Танкред».

Это его первый опыт в чисто драматургическом жанре после весёлых, комедийных, праздничных каватин в своих музыкальных фарсах и комических операх. «Танкред»! Ровно год назад в Милане имела большой успех опера, которую поэт Романелли написал для маэстро Павези, использовав сюжет трагедии Вольтера. И Россини хочет написать музыку на ту же драму? Да.

Поэт Росси, тот, который сочинил для него либретто фарса «Вексель на брак», подготовил теперь героическую оперу, также написанную на вольтеровский сюжет. Хорошо информированные люди утверждают, что маэстро очарован сюжетом, потому что он напомнил ему впечатления от «Освобождённого Иерусалима» Тассо, который он прочитал в детстве в Болонье. Певцы говорят, что музыка красивая, местами очень красивая, но чересчур смелая, со множеством неожиданных оборотов, а оркестр звучит как никогда. Некоторые певцы даже жалуются, что инструменты заглушают их голоса, Какой смысл в таком случае прекрасно петь?

Говорят, что Маланотте-Монтрезор, примадонна-контральто по прозвищу Весёлая муха, наденет костюм воина, чтобы изображать Танкреда. Это будет отлично! Ведь у неё прекрасная фигура и великолепный голос.

Видимо, после большого успеха в Ла Скала и провала зимой двух опер в Сан-Мозе театр Ла Фениче всё же преисполнен веры в Россини и в его «Танкреда». От молодого маэстро ждут шедевра?

Многие так считают, а один из друзей композитора всему свету прожужжал уши, рассказывая удивительные вещи о новой опере. Это преданный поклонник маэстро венецианец Джузеппе Анчилло, химик-фармацевт, владелец аптеки, очень богатый и уважаемый горожанин. Фанатичный меломан, он образован и остроумен, сочиняет неплохие стихи на венецианском диалекте, близко дружен с певцами, ещё ближе с певицами и безумно влюблён в Россини. В самых красочных выражениях аптекарь уверяет всех, что на этот раз Россини поразит мир...

Россини улыбается и советует своему мушкетёру не слишком-то расточать раньше времени восторги, потому что это скорее может повредить, чем принести пользу опере, вызвав чрезмерные ожидания. Поразить мир? Ничего подобного! Однако Россини и в самом деле чувствует, что может сказать нечто новое. Нужно очистить театр от всего этого хлама привычек и капризов, нужно распахнуть окна и впустить свежий воздух, чтобы избавиться от этого запаха плесени. Театральная музыка связана затхлыми условностями, стеснена барочными традициями, опутана штампами дурного вкуса, её портят импресарио, навязывающие свои глупые пожелания, ей мешают причуды певцов, заботящихся только о своём личном успехе.

Уже в операх-буффа чувствуется отступление Россини от того реестра правил, «которые непременно надо соблюдать», хотя он тоже в какой-то мере вынужден был их придерживаться. Когда же он попытался поступить по-своему, восстать, то сразу же встретил противодействие публики, враждебной ко всему новому.

Но с оперой-сериа всё обстоит гораздо сложнее. Под предлогом, что опера этого жанра должна быть строгой, драматически-серьёзной, традиция превратила её в сухое, лишённое фантазии зрелище, часто монотонное и скучное.

Создавая своего «Танкреда», Россини отходит от оперы-буффа. Кто постановил, что Россини должен писать только весёлую музыку? Смеяться — да, он может, и это в его характере. Но он хочет и просто свободно петь, найти голоса для выражения страсти, любви, страдания, хочет будоражить сердца и души, хочет волновать их.

В первых своих опытах, чтобы не утруждать себя слишком сложными для начинающего композитора задачами и не обижать ничьих вкусов, он пытается направить своё творчество по привычному пути, хотя на первом прослушивании «Векселя на брак» сопротивление и враждебность исполнителей показали, что его вдохновение нелегко согласуется с традицией. Но теперь он решил никому больше не подражать, не следовать никаким законам жанра, а предоставить полную свободу своему вдохновению и интуиции. Смелость? Упрямое стремление к новизне? Желание привлечь внимание публики? Ничего подобного. Только искренность.

Репетиции идут хорошо. Довольно трудно примирить друг с другом восемнадцать хористов, у каждого из которых свои личные соображения. Но терпение и воля помогают добиться цели. Труднее убедить некоторых певцов отказаться от арий, весь смысл которых только в том, что они позволяют им показать свой голос, тогда как характер оперы и развитие сюжета совершенно не допускают нагромождения этих арий одной на другую. Но проявленная твёрдость характера позволяет молодому маэстро добиться и этого.

Ему не удаётся уломать только синьору Маланотте. Добрая подруга, но упрямая женщина. На последней репетиции она заявила, что ей не нравится её выходная ария, что она хочет петь более подходящую для её голоса и таланта каватину, чтобы публика сразу обратила на неё внимание. Хорошо информированные люди, из тех, что собирают закулисные сплетни, утверждают, что синьора Маланотте прямо так и заявила:

   — Я откажусь от роли, если завтра утром у меня не будет новой, более красивой выходной арии.

Маэстро пробурчал сквозь зубы что-то не очень понятное (должно быть, это было сказано на болонском диалекте) и вернулся в гостиницу. Сердитый. Менять выходную арию в самый последний момент? Какое капризное требование! Однако, если разобраться, и ему самому ведь эта ария тоже не очень нравится, особенно теперь, когда он послушал её в исполнении Маланотте. У этой Весёлой мухи есть врождённое чувство театра, она поняла, что это вещь неудавшаяся.

   — Сварить, как всегда, рис? — спрашивает хозяин гостиницы. — И чтобы кипел пятнадцать минут, как вы любите?

   — Да-да, сварите, — равнодушно отвечает маэстро.

Не снимая плаща, он садится к столу и принимается писать. Когда же ровно через пятнадцать минут слуга сообщает, что рис готов, маэстро поднимается из-за стола. Настроение у него уже лучше прежнего.

   — Рис готов? — восклицает он. — Вот и хорошо, вот и хорошо! Я тоже готов!

В этот момент в дверях появляется Маланотте.

   — Ты хотела новую выходную арию? Вот она.

И он протягивает ей нотный лист с ещё влажными чернилами. В эти пятнадцать минут родилась ария, которая станет потом знаменитой «Di tanti palpiti...» и будет называться «рисовой арией».

На другой день на репетиции синьора Маланотте довольна. Значит, вечером может состояться премьера? Может!

Вечером 6 февраля 1813 года в театре огромное стечение публики. Ла Фениче, наверное, самый красивый и самый аристократический театр в мире, бесподобен. В ложах блистают дамы, в партере шумное оживление, с нетерпением ждёт начала спектакля галёрка.

Маэстро? Где маэстро Россини? Он запаздывает. По театру проносится слух, будто он отказался занять, как положено по контракту, место за чембало, потому что всё ещё обижен на публику за два провала в Сан-Мозе. Похоже, он боится провала и сегодня. Аптекарь Анчилло, сидящий в первом ряду возле оркестра, кипит негодованием:

   — Россини боится? Черта с два! Россини никого не боится. К тому же чего ему бояться, если он написал шедевр!

Анчилло в этом не сомневается. Только что маэстро, его личный друг, сказал ему:

   — Вот увидишь, аптекарь, будет успех.

Но аптекарь не решается сообщить это публике — боится скомпрометировать маэстро и подорвать успех. Россини всё ещё не появляется в оркестре, и первая скрипка, опасаясь, что задержка рассердит публику, уже собирается поднять смычок и, взяв на себя управление оркестром, начать симфонию. И в этот момент появляется автор. Молодой, улыбающийся, невозмутимо спокойный. Его ждали? Вот он. Опоздал? Похоже, он не заметил этого. И представление начинается.

Симфония (о Джоаккино, ты опять выкинул одну из своих обычных штучек — взял симфонию из «Пробного камня» и как ни в чём не бывало присоединил её к этой героической опере, полагая, что за давностью никто не заметит этого) — симфония, хотя по своей живости и блеску и не может предварять драму, с первых же тактов захватывает публику, завоёвывает её, вызывает гул одобрения. Раздаются аплодисменты — публика просит исполнить на «бис». Симфонию повторяют раз, другой, а восторг не уменьшается.

Поднимается занавес. Декорации изумительны. Импресарио не поскупился. Он поручил оформление спектакля знаменитому художнику Джузеппе Борсато, профессору Академии изящных искусств. Костюмы роскошны и отличаются хорошим вкусом. Значит, и в самом деле будет успех, как обещал автор своему другу аптекарю?

Музыка доставляет публике удовольствие, но успех пока ещё не очевиден. Нравится своей свежестью красивый хор придворных дам (о Джоаккино, и это ты взял из другой своей оперы — «Деметрио и Полибио»). Нравится весь первый акт. Очень горячо аплодируют выходной арии Танкреда — «рисовой арии» (случай с её сочинением уже стал известен в театре), которую Маланотте исполняет великолепно. В арии есть фраза «Mi rivedrai, ti rivedro» («Вновь увидишь меня, вновь увижу тебя»), которая станет вскоре очень популярной. Но на первом представлении она никого не волнует, не восхищает. Аплодисменты, не более.

А потом внезапно происходит нечто такое, чего никто не ожидал. После первого акта спектакль приходится оборвать, потому что Маланотте и сопрано Манфредини, исполняющая партию Аменаиды, внезапно теряют голоса (сразу обе, должно быть, в публике кто-то сглазил их) и не могут продолжать петь. Все в недоумении и растерянности, по ничего не поделаешь — обе певицы и в самом деле не могут петь. Придётся, к разочарованию публики, прервать оперу и дать балет синьора Джойя.

Странное дело, но то же самое происходит и на втором спектакле. Обе певицы поют первый акт, но потом от усердия теряют ещё не совсем выздоровевшие голоса. И «Танкред» не может идти дальше.

«Это будет успех», — сказал маэстро своему преданному аптекарю. Теперь преданный аптекарь в ужасе приходит к нему за сцену:

   — Но успеха нет...

   — Неважно, — уверенно отвечает маэстро, — будет.

Наконец в третий вечер спектакль доходит до конца.

Но и на этот раз нет ожидаемого триумфа. Вежливые аплодисменты — и всё.

Публика, должно быть, находит слишком много нового в этой молодой, пылкой музыке, которая без каких бы то ни было анонсов и программных заявлений открывает новую эпоху в истории оперного театра.

Опера словно овеяна юношеской свежестью. Музыка нежная, страстная, светлая, скорее идиллическая, чем героическая, скорее лирическая, нежели драматическая. Но такая прекрасная, такая чарующая! В других операх Россини, написанных раньше, были живость, пылкость, непосредственность, комедийность, сценичность. В «Танкреде» же страсть, чувства, человечность — поэзия. Россини меняется? Нет, просто он становится увереннее в себе и поёт так, как подсказывает ему сердце, не чувствуя больше необходимости потакать вкусам публики.

Этой оперой он утверждает своё новаторство, скорее непроизвольное, чем обдуманное, начинает отказываться от раздражающего сухого речитатива — музыка сближается со словом, инструментовка богаче, красочнее, разнообразнее. Оркестр не хочет больше быть простым прислужником-аккомпаниатором голоса, он хочет сам выражать чувства. И самое главное — в опере есть мелодия, мелодия, мелодия. Прекрасная, благородная, новая, «волшебная, редкая», как пишет один хроникёр, возражая критикам, которые не хотят понять этого.

Любители музыки в восторге, химик-фармацевт Анчилло опять обрушивается на тех, кто закоснел настолько, что не поддаётся очарованию этого нового явления в искусстве. И постепенно публика сдаётся, позволяет взять себя в плен.

И тогда, словно реакция на холодность, которая была поначалу, происходит настоящий взрыв фанатизма. Говорят только о «Танкреде» и о маэстро-победителе. Поют только арии из «Танкреда». Безумие, фурор, сумасшествие. Стендаль пишет, что если бы император Наполеон захотел оказать Венеции честь своим визитом, его прибытие не помешало бы городу восхищаться Россини.

Повсюду, где только собираются люди, — в домах, кафе, на улицах, в гондолах, на площадях, на мостиках и переходах, на площади святого Марко — повсюду напевают «Mi rivedrai, ti rivedro».

Поют все — и респектабельные господа, и гондольеры, и дамы-аристократки, и простолюдинки. Напевают даже в суде во время заседания, и судья вынужден призывать к порядку публику, поющую известные мелодии. Все газеты отмечают этот феномен. Венецию буквально охватило какое-то всеобщее безумие.

Преданный аптекарь Анчилло снова приходит к маэстро, теперь у него не такой несчастный вид, как на первом спектакле. Он в восторге.

   — Ты прав, это успех, огромный успех!

Россини счастлив, но не ликует. Провалы оставили в душе горечь, но не сломили дух. Успех приносит радость, но не кружит голову.

Поздравления, подарки, приглашения, почести, приключения. Любовные приключения (о роковой Джоаккино!) со знаменитыми красавицами и знатными дамами, с самыми прекрасными цветами молодости и изящества. И ты знаешь, что весь город не устаёт говорить об этом, повсюду называют их имена, и многие завидуют, ревнуют, но ты по-прежнему олимпийски спокоен, словно юный бог, который не находит ничего необычного в том, что, как подарок, преподносится ему судьбой.

Итак, в Милане маэстро приобрёл известность благодаря «Пробному камню», а в Венеции стал знаменитым как автор оперы-сериа. Кто теперь сможет возвести какие-нибудь преграды на его пути? Друзья окружают его плотным кольцом, целая армия друзей. Как же выросла эта небольшая кучка почитателей, которые поддерживали его вначале! Преданный Анчилло снисходительно посматривает на неофитов и с обожанием взирает на маэстро.

   — Твоя музыка божественна, сумеешь ли ты всегда оставаться на этой вершине?

   — Не беспокойся, мой дорогой и сумасшедший аптекарь, столь любящий преувеличивать. Я сумею удержаться на высоте именно потому, что моя музыка не божественная, а человеческая. Всё дело в том, дорогой Бенин, что я очень легко пишу.

   — Легко? Ты говоришь только о лёгкости? А если всё-таки тут дело совсем в другом, ты забыл ещё об одной небольшой, совсем крохотной, но столь редкой вещи. А что, если это гениальность?

Россини задумывается. Гениальность?

   — Не надо шутить, — отвечает он. — Гениальность — вещь редкая. Гениальность — это дар богов, это сила, которая превосходит обычные человеческие возможности, поднимается до беспредельных высот, граничащих с небесами. Гениальность? Не надо шутить. Лёгкость у меня действительно есть, это верно. Вдохновение есть, выразительность. Музыкальный инстинкт тоже.

Однако, ложась спать, он снова думает обо всем этом.

   — А всё-таки, может, и в самом деле гениальность?

Он замирает, почти испугавшись, потом продолжает раздеваться:

Э, да ладно, пока надо лечь спать, а то у меня уже глаза слипаются. Пусть эту задачу решают потомки. Надо же, чтобы и потомкам было что делать...