Теперь, в середине декабря 1816 года, уже Россини, а не Барбайя, сожалеет, что нужно снова отправляться в Рим. «Отелло» идёт с таким всевозрастающим успехом, что он с гораздо большим удовольствием остался бы в Неаполе.

Город этот всегда столь нравился ему, так восхищал. У него здесь замечательные друзья, чудесные певцы, этот шумный, ни на кого не похожий импресарио, они совершают прелестные прогулки, даже противники его уже не столь озлоблены и, похоже, всячески стараются, во всяком случае вот сейчас, загладить свои бесчисленные грехи. Есть и ещё одно обстоятельство, удерживающее его тут, — увлечение, которое переходит в нежное и серьёзное чувство. Но он обещал быть в Риме, к тому же подписан контракт, так что «ехать пора, пора», как частенько поют в финалах опер.

В феврале этого года, ещё до отъезда из Рима, покорённого «Цирюльником», маэстро подружился с импресарио театра Валле экспансивным Пьетро Картони и даже стал крестным отцом его дочери. Картони предложил ему контракт на оперу-буффа для театра Валле па карнавальный сезон 1817 года.

Контракт подписали ещё тогда, в феврале. Опера двухактная, либретто подыщут потом, маэстро получит пятьсот скудо в два срока — половину по окончании первого акта, остальное — после первых трёх представлений. Картони любил точность. Дружба дружбой, а денежкам счёт.

   — Постараюсь вернуться как можно скорее, — обещал Джоаккино Изабелле в печальную минуту расставания.

   — Ожидая тебя, я буду петь твою музыку, — заверила Изабелла.

   — Очень хорошо, дорогая, только не переусердствуй, а то так навсегда и останешься с открытым ртом.

Когда же он наконец прекратит прикидываться циником и научится проявлять свои истинные чувства, когда перестанет всё и вся вышучивать?

Он приезжает в Рим с большим опозданием, нарушив все сроки. Придётся навёрстывать упущенное время и работать, как всегда, очень быстро.

За два дня до рождества маэстро, импресарио и либреттист Джакомо Ферретти встречаются у церковного цензора. Чтобы потом не иметь неприятностей с властями, лучше сразу же договориться обо всем, прежде чем приняться за работу.

Нужно получить разрешение на либретто, которое поэт Гаэтано Росси из Венеции написал для Россини по мотивам какой-то французской пьесы — «Нинетта у короля» — и которое Ферретти согласился переделать в соответствии с требованиями цензуры. Но цензура находит (и «справедливо», считает Россини, «потому что иногда и цензура бывает права»), что фарс слишком вульгарен и непристоен и показывать его нельзя. Нужно искать что-то другое.

Приятная неожиданность, особенно при такой спешке!

Ну-ка, Ферретти, неужели у тебя не найдётся в голове ни одной хорошей идеи? Как не найдётся! У него наготове сразу тридцать оперных сюжетов — выбирайте! Но Россини отвергает её. Они снова собираются в доме импресарио в палаццо Капраника в Сант-Андреа делла Валле, где гостем остановился Россини.

Композитор, либреттист и импресарио ломают головы, придумывая сюжет для либретто. Чтобы лучше сосредоточиться, Россини даже растянулся на кровати. И друзья вдруг слышат, как он храпит. Хорошо сосредоточился. Да, он уснул, и только потому, что ни один из предлагаемых сюжетов его не устраивает.

   — Не будем забывать, — посоветовал он ещё до того, как уснул, — что на карнавале в Риме хотят повеселиться и посмеяться. И я тоже хочу смеяться, потому что только недавно заставлял публику плакать из-за несчастной Дездемоны.

Приятели, не уснувшие, как он, продолжают перебирать темы и сюжеты. Наконец Ферретти очень неуверенно, потому что не был убеждён, что его поддержат, рискнул предложить:

   — А что, если взять «Золушку»?

В полудрёме Россини услышал эти слова и подскочил на кровати.

   — Ты сказал — «Золушка»? Да это же свет во мраке. Только смотри, мне нужна «Золушка» без всяких там чудес — без злых и добрых волшебниц, без говорящих кошек и мышек, что возят королевские кареты, без голубых принцев и самодвижущихся метёлок, потому что я не люблю все эти вымыслы. Ясно? Напишешь либретто?

   — А ты сочинишь музыку?

   — Когда сможешь дать план либретто?

   — Завтра утром, если сейчас же отпустишь меня спать.

   — Если тотчас не уйдёшь, сам выгоню тебя!

Наутро Россини уже имел план «Золушки, или Торжества добродетели». Он понравился ему, и маэстро начал работать. Ферретти последовал его советам. От сказки «Золушка, или Маленькая туфелька» Перро осталась лишь простая, человечная история, перенесённая в современность, без вмешательства волшебников и волшебниц, как и просил Россини. Однако Ферретти увлёкся и изменил многое другое, что вовсе и не следовало бы менять, так, например, убрал из сказки немало прелестных деталей, опустил даже эпизод с потерянной туфелькой, заменив её браслетом.

Но было у Ферретти и одно достоинство — он, хоть и не слишком быстро, но зато довольно аккуратно снабжал Россини стихами. На рождество он вручил маэстро первые строфы (и тот сразу же принялся писать музыку), а потом в течение двадцати двух дней постепенно передал ему всё остальное.

И за двадцать четыре дня Россини написал всю оперу полностью. У него было превосходное настроение, и музыка рождалась легко и быстро. Боясь потерять хоть минуту, он не решался выходить из дома, но в то же время ему не хотелось сидеть в одиночестве, и он приглашал к себе импресарио, певцов, чтобы они составляли ему компанию.

   — Но тебе же надо сочинять!

   — Вот именно поэтому и приходите, разговаривайте, шутите, играйте, орите, а я буду гением, который поёт во время бури, Орфеем в окружении зверей.

   — Эй-эй, нельзя ли без оскорблений!

   — Если я шучу над собой, почему же нельзя пошутить и над вами?

Три недели не прекращалось веселье, шум и гам в палаццо Капраника у импресарио Картони. Артисты, что должны были петь в этой опере (замечательная Джельтруда Ригетти-Джорджи, которая знала Россини с детства и так прекрасно, с таким мужеством пела в тот бурный вечер премьеры «Цирюльника», Андреа Верни, который должен был исполнить роль дона Маньифико, Джузеппе Де Беньис, красавица Катерина Росси — о Изабелла, тебя нисколько не тревожит некоторое непостоянство в ухаживании Джоаккино? — Тереза Марини, Джакома Гульельми, Дзенобио Витарелли), собирались в комнате маэстро, а он сидел в халате за фортепиано и сочинял музыку среди всего этого гомона, который устраивали его друзья, имевшие весьма недурные голоса. А если, случалось, все вдруг замолкали, маэстро стучал по клавишам и требовал:

   — Бога ради, не молчите! Чтобы родилась музыка, мне нужно, чтобы вы шумели!

И, едва сочинив какой-нибудь номер, он пел его сам, а потом заставлял повторить и кого-нибудь из певцов, после чего предусмотрительный Картони подхватывал листы и бежал к переписчикам, чтобы поскорее передать ноты оркестру. Когда же маэстро закончил оперу, оказалось, что она уже почти отрепетирована с певцами.

В предпоследний день, уже не имея ни времени, ни желания творить ещё что-либо, Россини попросил написать две привычные арии для мороженого маэстро Луку Аголини. А поразительный дуэт басов-комиков Россини сочинил ночью накануне премьеры, и певцы репетировали его в перерывах между актами.

Музыка «Золушки», хоть и создавалась в такой спешке и в столь необычной обстановке, была стройной и очень красивой. В опере много прекрасных мелодий, очаровательных арий, и вся она блещет лёгким, непринуждённым комизмом, полна находок и юмора. В то же время в ней ощущаются и драматичность, и страсть. Достойная сестра «Цирюльника» в музыкальном плане, «Золушка» оказалась не совсем счастливой по своему либретто, в котором были слишком слабо прорисованы характеры персонажей. Неудачной была и попытка заменить туфельку браслетом. Но кто-то сказал, что если примадонна станет примерять на сцене туфельку и покажет при этом свою пятку, то это будет ужасным нарушением всех приличий...

Как же прошла премьера? Послушаем, что рассказывает об этом в своей шутливо-высокопарной манере сам либреттист Ферретти, который, ужасно волнуясь, как и все остальные, следил за представлением из-за кулис.

   — Кроме Россини, а он не сомневался, что написал прекрасную оперу, и это внушало ему спокойствие, все остальные весьма тревожились. Я же больше всех, так как сознавал, какая ответственность лежала на мне. Учащённый пульс, классический холодный пот гирляндами капель украшает бледный лоб. Причин для волнения было много. Публике предлагалась опера, которая из-за спешки была весьма слабо подготовлена и музыкантами, и певцами. Но карнавал длится недолго, и интересы импресарио вынуждали нас выпустить спектакль вовремя. Кроме того, нужно было опасаться обычного заговора тех жалких композиторов, которые, смертельно ненавидя нового маэстро, были подобны пигмеям, воюющим с солнцем. Поубавить опасения певцов, не уверенных в своих партиях, помог опытный маэстро Романи: показав редчайший пример альтруизма, он спустился в кладбищенский склеп суфлёра, хотя ещё накануне вечером в этом же самом театре публика аплодировала его собственной онёре, и стал выручать певцов, возвращая к жизни тех, кто уже совсем не сомневался, что идёт на костёр или к позорному столбу, а не поднимается на триумфальную колесницу.

   — Отчего же так?

   — Полное фиаско! От провала спаслись только ларго и стретта в квинтете, финальное рондо и великолепное ларго в секстете. Всё остальное прошло незамеченным и кое-где даже было освистано. Ужаснейший вечер!

Однако Россини, встретив наутро расстроенного, убитого либреттиста, сказал ему:

   — Глупый, не огорчайся. Неужели ты ещё не понял, что в день премьеры римская публика не может не покапризничать? Разве не помнишь, что было с «Цирюльником», кстати сказать, ровно год назад. Вот увидишь, не успеет закончиться карнавал, как все будут влюблены в эту «Золушку». Не пройдёт и года, как её будут петь по всей Италии, а через два года она понравится во Франции, ею будут восхищаться в Англии. Оперу станут оспаривать друг у друга импресарио и примадонны...

Провидец Россини. На последующих спектаклях успех оперы всё возрастает, и вскоре она начинает свой победный путь по всему миру, почти так же, как «Цирюльник».

Письмо Россини Изабелле Кольбран: «Никогда не спрашивай меня, как прошла премьера моей новой оперы. Спрашивай, как прошёл второй спектакль. И я отвечу тебе: второе представление «Золушки» было встречено триумфально. И третье, и четвёртое, и пятое прошли с огромным успехом. И все остальные также...»