В ближайших планах — поездка в Пезаро. Какая радость! Родной город, где он провёл детство в семье скромного служащего, теперь официально приглашает его. Его просит об этом лично гонфалоньер маркиз Ансальди, а граф Джулио Пертикари жаждет чести предоставить ему гостеприимство в своём доме. О, Джоаккино, как же вознёсся ты за эти несколько лет!
Пезаро хочет открыть обновлённый оперный театр постановкой «Сороки-воровки» своего прославленного сына, и Джоаккино соглашается подготовить спектакль от начала до конца. Он присылает рисунок, поясняющий, как нужно разместить оркестр, он даёт указания насчёт декораций и даже подсказывает, как легче управлять чучелом сороки, которая должна летать на сцене и украсть серебряную ложку.
Он приезжает в Пезаро в начале июня 1818 года и, зачарованный, бродит по городу, по местам, памятным с детства, заходит в дом, в котором мальчиком играл в оркестре. Он ставит свою оперу. Здесь хорошие певцы и отличные, просто изумительные декорации. Их написали Ландриани и Санквирико. Постановка роскошная. Театр переполнен, интерес к спектаклю огромный, и когда появляется маэстро, его встречают громом аплодисментов, которым, кажется, не будет конца. Какой успех!
Маэстро принял приглашение графа Пертикари и остановился у него. Граф — очень неплохой литератор, его жена Костанца, дочь поэта Винченцо Монти, тоже пишет стихи, но чаще устраивает сцены своему мужу, потому что чересчур капризна и вспыльчива. Рассудить семейные споры граф Пертикари приглашает Россини, и тот охотно примиряет супругов, даже слишком охотно, шепчут злые языки. И это злословие вызывает ревность у других знатных дам.
В тот вечер на премьере в одной из лож находилась дама, давно уже заставившая говорить о себе весь мир. Слишком много говорить. Это княгиня Каролина Брунсвикская, бывшая супруга принца Галльского, которому суждено занять английский трон под именем короля Георга IV. Эта не совсем нормальная супружеская чета и без того дала уже немало пищи для скандальной хроники. Теперь княгиня со своим пышным двором обосновалась на вилле «Виттория» неподалёку от Пезаро, но местные аристократы избегали её общества из-за открытой связи княгини с простолюдином — конюхом Бартоломео Пергами, который держал её в руках и беззастенчиво извлекал выгоду из своего положения.
Россини получил от княгини любезное приглашение. Дама звала его в гости на виллу. Но он, конечно, по совету местной знати ответил отказом, скорее грубым, чем остроумным, сказав, что «ревматические боли, лишив его спину гибкости, не дают ему возможности кланяться, как предписано придворным этикетом». Из-за этой бестактности год спустя, когда Россини снова приехал в Пезаро, его освистала клака, нанятая фаворитом княгини, и в зале началась потасовка, потому что зрители были возмущены таким отношением к маэстро. Россини тайком вывели из театра, и он той же ночью уехал, чтобы избежать расправы, которой ему угрожали. Как трудна жизнь даже для того, кто хочет только спокойствия!
А в то время, когда Россини открывал в Пезаро театр, хоть «ревматическая боль» и была выдумана, случилось так, что он действительно серьёзно заболел, и в Неаполь полетело сообщение о том, что он умер. Поправившись, Россини просил передать Барбайе: «Тут какая-то ошибка. В Пезаро я родился, а не умер».
По случаю выздоровления маэстро перед отъездом из Пезаро в начале августа в его честь был устроен пышный банкет, на котором адвокат Морози произнёс стихотворный тост: «Россини искру с неба похитил нам у Феба. И ангельские звуки дарят нам эти руки!»
Россини тут же встал и, подняв бокал знаменитого вина графа Пертикари, сымпровизировал стихи, относящиеся к редким его рифмованным шуткам, какие он сочинил за свою жизнь: «Друзья мои, давно нам жизнь дарит вино, и музыка б увяла без графского подвала!»
В Болонье Россини тоже бродит по дорогим сердцу местам, встречается с друзьями детства, со знакомыми, заглядывает в лицей, чтобы увидеться с падре Маттеи («Молодец, молодец, слышал, много пишешь и тебе везёт, слышал, что пишешь и серьёзную музыку, «Моисея», например...»). Тут же, в Болонье, он заработал сто золотых луидоров, написав небольшую одноактную оперу «Адина, или Калиф Багдадский» по заказу дона Диего Игнасио де Пина Манике, человека, у которого в избытке не только имён, но и тщеславия — он, инспектор португальских театров, пожелал сделать вот этакий подарок одной своей подруге-певице. Оперу показали в Лиссабоне на каком-то благотворительном спектакле, на том дело и кончилось.
Как же приятно путешествовать! В Россини вновь пробуждается любовь к бродяжничеству, которая зародилась ещё в детстве, когда он скитался по театрам провинций Марке и Романья вместе с примадонной Россини и валторнистом Виваццей. Однако пора возвращаться в Неаполь. Барбайя рвёт и мечет из-за его долгого отсутствия.
В Неаполе по-прежнему продолжается борьба между фанатичными приверженцами Россини и яростными антироссинистами. Эти последние ни на минуту не оставляют его в покое, но подобным неистовым усердием они лишь оказывают ему честь — действительно, ни о ком столько не говорят — плохо ли, хорошо ли, — сколько о нём.
— Оперу, немедленно напиши оперу! — требует Барбайя. — И заткни глотки всем болтунам!
— Ты хочешь, чтобы я написал оперу, которая понравилась бы моим недругам? — спрашивает Россини.
— А почему бы и нет? Лишь бы давала сборы. А ведь это мысль. Почему бы в самом деле не написать так, чтобы все остались довольны?
— Хорошо. А подходящее, то есть достаточно глупое, либретто у тебя есть?
— Есть. Маркиза Берио.
— Тогда всё в порядке. Как называется?
— Вот, держи. «Риччардо и Зораида».
— Ты читал его? Что это такое?
— Не хуже других. История короля Нубии, который объявляет войну другому королю, отказавшему ему в руке своей дочери Зораиды. Она любит рыцаря Риччардо. Переодевания, военные хитрости, дуэли, множество всяких других приключений, сам увидишь, тюрьмы, побеги, загадочный рыцарь, который оказывается Риччардо, слоном, увидишь. И всё кончается свадьбой.
— Слава богу, хоть что-то новое! И при таких-то распрекрасных либретто критики ещё ругают меня за то, что я пишу иногда плохую музыку!
— Ты не можешь писать плохую музыку, даже если бы захотел.
— Ты очень любезен, Барбайя. У тебя что, неприятности? Только вот увидишь, на этот раз я действительно напишу плохую оперу, специально, чтобы доставить удовольствие антироссинистам, которым нужна привычная музыка. Я удовлетворю их желание. Так что можешь рассказать всем, что на этот раз Россини напишет оперу, в которой выразит своё почтение и преклонение перед традицией.
Барбайя распустил слух, который подхватили газеты («Говорят, что на этот раз Россини всерьёз намерен осчастливить любителей старинной музыки»), но маэстро не сумел написать плохую музыку. Барбайя был прав. Однако композитор, как и обещал, сделал немало уступок любителям старины.
Вечером 3 декабря публика в театре Сан-Карло была в восторге. Опера прошла с неимоверным триумфом, едва ли не с большим, нежели успех «Моисея», потому что музыка понравилась всем.
— А теперь скажи, — вздыхал Россини, обращаясь к Кольбран, — стоит ли вообще так ломать голову...
Почитатели старых традиций преисполнились такой великой радости, ведь маэстро возвратился к столь дорогим для них приёмам письма (предпочтение вокалу, ограничение оркестрового сопровождения, облегчённый аккомпанемент), что «Джорнале делле дуэСичилие» даже напечатала письмо, которое, якобы получила оттуда, с «Елисейских полей», подписанное Доменико Чимарозой. Письмо было адресовано прославленному маэстро Россини и содержало несколько фраз, из которых явствовало, чего ждут педанты от искусства и какой должна быть, по их мнению, подлинная опера, чтобы она понравилась публике.
«Даже к нам сюда дошла весть о том, что, устыдившись дерзких приёмов и чужеродных финтифлюшек, какими ты так часто больно оскорблял и себя самого и нас, ты, наконец, сумел посвятить себя служению святому культу божества, которое вершит Музыку...»,. «...Риччардо и Зораида», по счастью, сумели пробудить в тебе животворное пламя подлинной красоты, направить на истинный путь и заставили отказаться от современной музыкальной распущенности, каковой ты до сих пор был не последней поддержкой...», «...твоё возвращение на славный путь, с которого ты, к нашему величайшему огорчению, свернул...», «Не поддавайся больше постыдному соблазну блистать...», «...да обретёт в тебе опору вырождающаяся итальянская музыка. Ты много сделал, чтобы повредить ей. Приложи теперь как можно больше сил, чтобы вернуть ей прежнюю красоту...»
— Смотри-ка, сколько добродетелей обрёл я, написав одну только эту оперу, которая куда хуже многих других моих сочинений! Знаешь, дорогой Барбайя, что меня злит в тех редких случаях, когда я готов злиться? Столько мудрейших критиков обвиняют меня в том, что я потакаю вкусам публики ради аплодисментов. Эти заявления моих противников доказывают как раз обратное. Они подтверждают, что я иду против большинства публики, именно для того, чтобы утвердить свой вкус.
— А ты всегда делай то, что считаешь нужным, потому что ты всегда прав. Лишь бы только я не прогорал...
«Делай то, что считаешь нужным...» А он между тем обязан сочинить кантату по случаю выздоровления короля Фердинанда, а потом, в марте 1819 года, написать по контракту «Эрмиону» на стихи неизменно услужливого Тоттолы — оперу, сюжет которой ему не нравится, а в конце апреля должен подготовить ещё одну оперу — для театра Сан-Бенедетто в Венеции.
Однако писать этой весной ещё одну оперу он был явно не расположен, тем более не отойдя ещё от «Риччардо и Зораиды», «Эрмионы» и новой редакции третьего акта «Моисея».
И тогда он решил прибегнуть к уловке. Может, венецианский импресарио согласиться на своего рода попурри, неплохо слепленное из фрагментов последних опер Россини, в первую очередь из «Риччардо», которого ещё не знают в Венеции, ну и с другими добавлениями? Конечно, может. Раз нет другого выхода из положения, импресарио согласится, лишь бы маэстро приехал в Венецию и занялся постановкой.
Постановкой? Всегда рад! А ты, предусмотрительный Торототела, давай пока переделай смехотворную мелодраму Шмидта, а потом художник Бевилакуа Альдобрандини — поэт уж совершенно никудышный — переделает переделку Тоттолы. Не страшно, что либретто написано тремя авторами. Опера всё равно получится такой же, как и многие другие, которые уже шли не раз.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает огорчённый аптекарь Анчилло, которому хотелось бы, чтобы его прославленный друг писал одни только бессмертные шедевры.
— Дорогой мой, — отвечает Россини, — потому что таковы сегодня условия существования композитора в Италии. Нужно работать как вол, чтобы как-нибудь заработать себе на кусок хлеба. Знаешь, сколько мне платили ещё два года назад за каждую мою оперу? От четырёхсот до пятисот лир самое большее. А я — Россини. Представляешь, сколько же платят другим! За «Цирюльника» мне заплатили четыреста скудо, а бас получил семьсот, а тенор Гарсиа тысячу двести! К тому же за свои оперы я дополнительно ничего не получаю, хотя они идут потом во многих других театрах. Славу я обретаю, если опера проходит успешно. Или свистки получаю. Но деньги — нет. Потому что деньги идут переписчику или импресарио. «Почему не пишешь одни только величайшие шедевры чистейшего искусства?» Потому что мне нужно иметь кусок хлеба, дорогой аптекарь, и нужно прокормить мать и отца, а он к тому же не прочь ещё и выпить!
Но какое это имеет значение? Драма в двух актах «Эдоардо и Кристина», либретто трёх авторов, музыка только одного композитора, но написавшего уже много опер, вечером 24 апреля вызвала в театре Сан-Бенедетто восторг. «Триумф, — писала «Ла гадзетта ди Венеция», — равного которому наши музыкальные сцены не помнят. Спектакль, начавшийся в восемь часов вечера, закончился в два часа ночи, потому что восхищенная публика заставляла повторять все номера и много раз вызывала композитора на сцену».
Преданный Анчилло, весь взмокший от волнения, пришёл обнять маэстро:
— А знаешь... Знаешь, ведь это настоящий шедевр!
Нет, дорогой. Настоящий шедевр — это ты. Шедевр дружбы.
Однако в партере оказались два неаполитанца, которые слышали «Риччардо» в Сан-Карло и, к величайшему удивлению соседей, подхватывали каждую новую мелодию «Эдоардо и Кристины». Россини предупредили об этом, и он пригласил их к себе во время антракта.
— Послушайте, друзья, я очень рад, что у вас такой прекрасный слух...
— Маэстро, эта ваша новая музыка — старая! Из «Риччардо»!
— Ну, молодцы! Я очень рад, что у вас и музыкальная память прекрасная. Но если сегодня вечером вы не будете больше петь мелодии из этой оперы, неважно какой, новой или старой, после спектакля я приглашу вас на ужин. Договорились?
Ещё бы!