Пролог

Пространство слегка дрогнуло и замерло вновь, как будто ничего не случилось. А ничего и не случилось. Всего лишь камень километров десяти в диаметре, что значился в астрономических каталогах местных обитателей как 1983 UH, на пару тысячных угловой секунды изменил свою орбиту.

Хотя, это здесь и сейчас — пара тысячных. А вот приблизившись к светилу, гигантская вращающаяся глыба с изменившейся орбитой влетит как раз в один из океанов голубой планеты. На скорости — как выражаются живые еще пока аборигены — двадцать пять километров в секунду. Ну, а затем…

— Ты что это задумал? — прошептало пространство сразу и одновременно всеми своими бесчисленными галактиками и звездными скоплениями.

— Они безнадежны… И они мне надоели, мама. — На сей раз пространство изъяснялось уже совсем другим голосом. Недовольным и очень обиженным детским дискантом. — Они упорно, не смотря ни на что, остаются животными. И никогда не станут нам ровней. Я ошибся, мама, я очень ошибся…

— Перестань, маленький, — улыбнулось пространство, — имей терпенье! Вспомни, сколько ты для них сделал. Сколько труда, любви и заботы вложил. Как берег и раздувал первые проблески разума в их головах. А как ты радовался их первым успехам! Ну, нельзя же вот так взять и все бросить! Кто ж так делает!… Дай им еще шанс.

— Ах, мама, вы всегда за них заступаетесь! Они у вас никогда не виноваты! Прямо, как будто это ваша игрушка, а не моя! Сколько у них уже было этих шансов!

— Они не игрушка, сынок, — едва слышно вздохнуло пространство, — совсем не игрушка… Да и ты уже не ребенок. Пора взрослеть, любовь моя…

Холодный блеск бесконечно далеких звезд освещал изломы 1983 UH, мало изменившиеся с момента творения. Пауза затягивалась.

— Хорошо, — проворчало, наконец, пространство, — я дам им еще шанс. Но это — последний!

 

ГЛАВА 1

в которой читатель знакомится с героями повествования, кои в ту же минуту исчезают неизвестно куда, чтобы немедленно очутиться в подземельях замка Жизор, принести всенародную известность Жаку Лошадиное Ухо, познакомиться с отцом Люка и приступить, наконец-то, к молитве.

Россия, наши дни

Слежку Сергей Сергеевич заметил сразу. Дело-то, государи мои, нехитрое. Кто ж посылает топтунами эдаких вот здоровенных, ясноглазых молодцев с румянцем на всю щеку! Каждый из трех балбесов на полголовы торчит над толпой, и это еще сгорбившись. Цирк, да и только! Изображают, понимаешь, человеков-невидимок, глазеют по сторонам, достопримечательностями любуются, коих здесь отродясь не водилось. Ну, клоуны…

Так или примерно так размышлял Сергей Сергеевич Дрон, депутат областной Думы, удаляясь от памятника Ленину по одноименному проспекту — в сторону Вечного огня. Не то, чтобы ему очень уж нужен был этот самый огонь. Просто метров за триста до него располагалось весьма приличное кафе, куда господин депутат любил иной раз заглянуть в перерывах между заседаниями.

"Конкиста" встретила его привычными ароматами красного перца, халапеньо, чили, киндзы и вплетающимся во все это запахом крепчайшего кофе. Здесь можно было, например, заказать настоящий буррито с цыпленком. Не ту гадость, мало чем отличающуюся от привокзальной шаурмы, что подадут вам в девяти из десяти заведений латиноамериканской кухни, а… ну, кто бывал здесь, те поймут.

Описывать словами вкус пропеченной до золотистой корочки пшеничной тортильи, сочнейший фарш вперемешку с бобами, рисом, сыром и авокадо, огненную сальсу… — увольте, государи мои. Здесь надобен талант совсем иного рода, каковой встречается еще изредка у креативщиков рекламных агентств. Но вот среди писательской братии его, пожалуй, уже и не сыщешь. Кстати сказать, гуакамоле к этому блюду удается тамошнему шефу тоже выше всяких похвал!

Очнувшись от гастрономических грез, народный избранник остановил охранников, дернувшихся было прояснить загадочных незнакомцев. А и в самом деле, когда еще выпадет полюбоваться этаким цирком, да еще совершенно бесплатно! По-весеннему яркое солнце и какая-то бесшабашная, легкая, веселая удаль, несколько дней как поселившаяся в душе господина Дрона, настраивали его на совершенно благодушный лад.

Да и не ждал почтенный депутат никаких неприятностей. Все же не мальчик. Разменяв шестой десяток, он как-то вдруг осознал, что буйные девяностые давно позади. Что молодецкая лихость и дерзость в делах совершенно незаметно уступили место обстоятельной расчетливости. Что чужая собственность уже давно не выглядит для него наглым вызовом — благо своей хватает. Но зато и охотников до его добра что-то давненько не видно на горизонте. Воистину, первую половину жизни человек работает на свою репутацию, зато потом уже она работает на него. А репутация господина Дрона к шуткам никоим образом не располагала.

Так что, происходящее выглядело скорее каким-то нелепым розыгрышем. Из серии "улыбайтесь, вас снимает скрытая камера"… И жизнерадостный гогот за кадром. В памяти тут же всплыло незабвенное: "Наступая на волочащиеся за ним тесемки от кальсон, нищий схватил Александра Ивановича за руку и быстро забормотал: Дай миллион, дай миллион, дай миллион!" Улыбнувшись пришедшей ассоциации, господин Дрон раскрыл меню и уже после первой строки напрочь выкинул из головы незадачливых соглядатаев.

А вот второму нашему герою, Евгению Викторовичу Гольдбергу, мысль о какой-то там слежке даже в голову не пришла. Поэтому он долго и с удовольствием объяснял высокому спортивному блондину, столкнувшись с ним в переходе на Тургенева, как пройти в университетскую библиотеку. И некоторое время даже радовался потом, какие хорошие, открытые и умные лица встречаются у наших студентов. И это — несмотря на потерю университетским образованием былого престижа.

Впрочем, долго предаваться подобным размышлениям Евгений Викторович все равно не мог. Ибо ровно через десять минут должно было начаться заседание кафедры. А сие мероприятие, да будет тебе известно, добрый мой читатель, напрочь выметает из головы любого вузовского работника какие бы то ни было мысли. Вплоть до полной их ампутации.

До первой встречи героев нашего повествования оставалось еще почти восемь часов.

* * *

Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли,

видимым же всем и невидимым…

Негромко произносимые слова Символа Веры звучали, тем не менее, очень отчетливо, почти гулко. Что было странно, учитывая весьма скромные размеры полутемной, освещенной десятком свечей комнаты. Сцепив пальцы на резной кафедре черного дерева, человек… молился?

И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго,

Иже от Отца рожденнаго прежде всех век…

Нет, едва ли. Повелительные, даже командные интонации никак не могли принадлежать молитве. Скорее — заклинанию. А уж безупречный темно-синий костюм, явно ручной работы галстук, туфли, появляющиеся в каталогах Vittorio Virgili, начиная с отметки в восемьсот евро… Все это никак не свидетельствовало о приличествующем молитве сокрушенном сердце и надлежащем смирении перед Ликом Господним. Что-то явно другое происходило в освещенной свечами комнате. Массивный серебряный крест, укрепленный на противоположной стене, едва заметно светился, чуть вспыхивая в такт мерно произносимым словам.

Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна,

несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша…

По обеим сторонам от креста расположились столь же массивные дубовые кресла, надежно привинченные к полу. Между ними, явно выбиваясь из элегантного стиля молельной комнаты, лежал, привалившись к стене, циклопических размеров заплечный мешок. Тут же стоял гигантский цвайхандер, родной брат тех, коими когда-то швейцарские наемники столь лихо взламывали порядки вражеских баталий, срубая наконечники у пикинеров передних линий.

Кресла не пустовали. Колеблющееся пламя свечей выхватывало из сумрака две мужские фигуры. Толстые кожаные ремни надежно прижимали их руки к подлокотникам, гарантируя, что, по крайней мере, до конца действа обитатели кресел точно останутся на своих местах. Впрочем, эта предосторожность могла показаться излишней, ведь глаза сидящих были закрыты, а дыхание ровно. Оба мужчины крепко спали.

Даже при очень большом желании трудно было бы подобрать еще одну пару столь разительно отличающихся друг от друга образчиков человеческой природы. Первый — настоящий гигант, ростом под два метра и далеко не баскетбольной комплекции. Сложением он напоминал всемирно знаменитого борца Александра Карелина. Могучий разворот плеч внушал опасливое почтение, несмотря даже на приковывающие его к креслу крепкие ремни. Отсутствие малейшего намека на живот свидетельствовало о, как минимум, двенадцати часах в неделю, оставляемых в спортзале. А заострившиеся носогубные складки, едва заметная сеть морщинок в углах глаз и отчетливая седина, поблескивающая в светло-русых, коротко стриженых волосах, позволяла заключить, что сидящий уже успел отметить свой пятидесятилетний юбилей.

Обитатель второго кресла отличался от него во всем, кроме, разве что, возраста. Невысокий рост и отчетливо выпирающее, несмотря на врожденную худобу, брюшко смотрелись на фоне сидящего рядом великана несколько даже комично. А черные, неряшливо уложенные волосы и характерные черты лица, что могут быть увенчаны только лишь огромным семитским носом, не оставляли и тени сомнений: второе кресло занимал один из тех сынов Израилевых, что сумели когда-то угнездиться и в этих заснеженных широтах.

Русоволосый гигант был личностью, в городе довольно известной, а в некоторых кругах даже и популярной. Еще десять-двенадцать лет назад род занятий Сергея Сергеевича Дрона можно было бы охарактеризовать легко и без особых колебаний: бандит.

Надо сказать, что ни детство, ни юность нашего героя не предполагали для него столь неподобающего ремесла. Отец его, Сергей Дмитриевич Дрон, начинал когда-то свою инженерную карьеру на строительстве Зеленограда, задумавшегося первоначально как центр текстильного производства почившей Империи. Там же встретил он и будущую свою жену, красавицу Клаудиу Маркетти. Сеньорита Клаудиа прибыла тогда на строительство вместе с группой итальянских специалистов текстильного концерна Марцотто групп.

Спустя всего два года специализация строящегося города была изменена. Теперь он должен был стать советским ответом американской Силиконовой долине. Так что, итальянцам пришлось уехать восвояси. Но не всем. К этому моменту госпожу Клаудиу Маркетти звали уже просто Клавой, а вернее сказать — товарищем Дрон. Хотя, какие в роддоме товарищи!

Впрочем, безопасности ради, чету Дронов все таки убрали из будущего заповедника советской секретной электроники, переведя главу семьи на одно из уральских предприятий. Так что, рос будущий бандит, олигарх и депутат уже вполне себе коренным уральцем. Свободно владея по окончанию школы — спасибо маме — итальянским и английским, он с отличием окончил одно из престижнейших военных заведений ушедшего в небытие СССР. И исчез где-то в конце восьмидесятых.

Друзья, родители и даже начальство были уверены, что он погиб в одной из многочисленных горячих точек на периферии разваливающейся Империи. Но нет! В 1994 бывший военный переводчик вышел из ворот международного терминала местного аэропорта, будучи, как впоследствии оказалось, счастливым обладателем французского паспорта и вполне приличной по тем временам суммы в вечнозеленой валюте вероятного противника.

На этом биография капитана вооруженных сил СССР закончилась, и началась уже история Капитана, главы одной из самых успешных преступных группировок так называемого "Заводского" ОПС — организованного преступного сообщества, названного в честь городского анклава, вмещающего с полдюжины всесоюзных флагманов тихо исчезнувшей советской индустрии. К взятым "под защиту" продовольственным базам, вещевым рынкам, гостиницам, ресторанам, казино в конце девяностых начали добавляться гидролизные заводы, предприятия лесной промышленности, крупнейшие в области оптовые склады, транспортно-логистические компании, членство в советах директоров нескольких региональных банков и крупных металлургических предприятий… А Капитан, успешно избравшись в областной Парламент, вновь превратился в Сергея Сергеевича Дрона, успешного предпринимателя, заботливого законодателя и даже мецената, расходующего немалые личные средства на развитие физкультуры и спорта.

Так что, стыдно сказать, но нынче даже прокурор области — как и господин Дрон, большой любитель испанской кухни — сталкиваясь с ним время от времени в el Gusto, что на Юмашева 5, затруднился бы ответить, кого он видит перед собой? Одного из самых удачливых "заводских", коего нужно незамедлительно ловить, судить и сажать? Или же, совсем наоборот, видного предпринимателя, столпа общества и просто уважаемого человека, с коим не зазорно и пропустить рюмочку-другую после трудового дня?

— А впрочем, кто из нас не бандит? — размышлял в таких случаях господин прокурор, всматриваясь в мерцающее содержимое хрустального стаканчика с пятидесятиградусным орухо. — Вон, даже легендарный Первый Демократически Избранный Губернатор, и тот не поленился в свое время взять под контроль экспортные операции крупнейших металлургических предприятий области, наварив на этом столько, что всяким там "заводским" и во сне не снилось. Да и остальные "столпы", - усмехался про себя прокурор, — ничуть не хуже.

Правда, надо отдать должное, своими мыслями по этому поводу достойный правоохранитель ни с кем, кроме стаканчика огненного напитка, не делился. Что самым положительным образом отражалось как на его карьере, так и на гражданском облике в целом.

А, между тем, пока мы с тобою, добрый мой читатель, перемываем косточки господину Дрону, странный молебен дошел уже до "…и в Духа Святаго". Так что самое время уделить минуту-другую и мирно посапывающему в своем кресле соседу почтенного предпринимателя.

По правде сказать, Евгений Викторович Гольдберг не обладал и сотой долей известности господина Дрона. Однако же был при всем при том личностью в своем роде весьма примечательной. Доцент местного университета, историк-медиевист по образованию, Евгений Викторович вот уже который десяток лет гордо нес флаг советской народной интеллигенции. И, соответственно, в отличие от господина Дрона, особым материальным достатком похвастать не мог. Вся его собственность сводилась к доставшейся от родителей двухкомнатной хрущевке, расположенной на окраине Пионерского поселка. Уже сам этот вопиющий факт резко отличал господина Гольдберга от его многочисленных соплеменников, уверенно взявших шефство над многообразной социалистической собственностью, что осталась совершенно свободной после безвременной кончины советской власти.

Вдобавок ко всему, что уж совсем ни в какие ворота не лезло, Евгений Викторович продолжал активно участвовать в деятельности областной организации КПРФ, не просто числясь членом обкома, но и отдавая все свое свободное время партийным мероприятиям. Нет, господа, поймите меня правильно: еврей-коммунист в двадцатых годах прошлого века — это и нормально, и понятно. Но чтобы в двадцать первом столетии! Видимо, права все-таки русская пословица, утверждающая, что в семье — не без урода.

Впрочем, семейство Евгения Викторовича не оставляло его без родственного попечения. Перефразируя Геринга, многочисленный семейный клан предпочитал сам решать, кто у них в родне урод, а кто — нет. И, категорически не одобряя образ жизни и увлечения своего непутевого кузена, фамилия единым фронтом вставала на его защиту при малейшей попытке наехать на "этого коммуняку" со стороны.

Более того, его заявки на гранты для ведения археологических изысканий в Крыму неизменно получали в научно-исследовательских фондах Израиля, США и Германии столь мощную лоббистскую поддержку от родственников, от их знакомых, от родственников знакомых и так далее, что ученое сообщество предпочитало сдаваться сразу, не доводя дело до греха. Что и позволяло почтенному историку вполне достойно сводить концы с концами, а также проводить каждое лето на побережье, с увлечением копаясь в развалинах венецианских и генуэзских торговых факторий. Ну, а по вечерам, при свете костра, еще и услаждать слух местных сусликов и кузнечиков прочувствованными руладами под звуки старенькой гитары о том, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

…Чаю воскресения мертвых,

И жизни будущаго века. Аминь.

Произнося заключительные слова, мужчина вышел из-за кафедры, подошел к спящим и, не прерывая молитвы, надел им на шеи молельные крестики. Явно того же металла, что и массивный крест на стене. Даже светились и вспыхивали они ровно в том же ритме. Прозвучавшие из уст мужчины последние слова Символа Веры заставили крест на стене вспыхнуть в последний раз особенно ярко. Потоки слепящего света залили молельную комнату, и фигуры в креслах слегка шевельнулись, явно пробуждаясь ото сна. Прошла секунда, другая, и тишину комнаты разорвал сдвоенный, исполненный мучительного ужаса крик. В то же мгновение кресла опустели. Вместе с ними исчез и гигантский заплечный мешок, и притороченный к нему исполинский меч. Засим наступила тьма…

* * *

Неизвестно где, неизвестно когда

Старая серая крыса, давным-давно облюбовавшие замковые подвалы для выведения своего многочисленного потомства, подняла мордочку вверх, встопорщила усики и возмущенно фыркнула. Изложив таким образом свое мнение о том, что сейчас произойдет, она метнулась в ближайший отнорок и навсегда исчезла из нашего повествования.

А примерно в метре над каменным полом зажегся вдруг тусклый желтый огонек. Затем он начал расти, постепенно наливаясь ослепительно белым свечением. И вот уже ослепительно сияющая белая сфера не менее полутора метров диаметром пылала в глубоком подземелье, поджигая скопившуюся за многие столетия пыль на каменном полу. К счастью, иного горючего материала в распоряжении маленького рукотворного солнца не нашлось, так что слишком большого ущерба для окружающей недвижимости не случилось. Затем оно беззвучно лопнуло, оставив на ощутимо нагревшемся каменном полу человеческую фигуру.

Более всего происходящее походило на знаменитую мизансцену из "Терминатора". Впрочем, по обилию спецэффектов реальность совершеннейшим образом проигрывала голливудскому блокбастеру. Ни тебе внезапных порывов ветра, ни ветвящихся молний. Да и лежащий на полу гражданин, хотя и не уступал габаритами железному Арни, был вполне себе одет и обут. Не спеша к тому же выходить из забытья. Впрочем нет, кажется, шевельнулся…

… Господин Дрон открыл глаза. Вокруг царила непроглядная тьма. Ни лучика, ни проблеска. Запах сгоревшей пыли вызвал непреодолимое желание чихнуть. Звонкое эхо, отразившись от стен, дало понять почтенному депутату, что вокруг немалое по размеру пустое пространство. Горячий, почти обжигающий пол заставил опустить ладони вниз и попробовать отползти в сторону. Камень. Неровный, шершавый, отвратительно обработанный. Шевелиться не хотелось. Глаза сами собой закрылись, и в черепной коробке тягучей кинолентой поплыли обрывки последних воспоминаний.

Вот он с трудом уходит от укола во внутренний сектор из шестой позиции, выставив восьмую полукруговую защиту. Вот пытается атаковать удвоенным переводом… Безуспешно! Маэстро Манджаротти, выписанный им в клуб для проведения мастер-класса аж из самого Милана, легко контролирует его клинок, ни на секунду не прерывая касания. Огромный двуручник бабочкой порхает в его руках, выписывая бесконечные восьмерки вокруг меча противника. Уж точно не хуже, чем у нависающего над ним, словно башня, господина Дрона…

…Вот клубная сауна, где после окончания семинара слегка разомлевший маэстро разбирает ошибки своих русских учеников.

— Се-е-рджио, — чуть картавя тянет он на родном итальянском, радуясь как ребенок, что в этих богом забытых местах есть хоть один человек, с кем можно поговорить без этого отвратительного английского. — У вас отличная техника. У вас превосходные, да что там — фантастические физические данные! Скорость, глазомер, реакция — для человека за пятьдесят просто невероятные. Но вы слишком сильны, — итальянец сокрушенно качает головой. — Ваша сила губит в вас фехтовальщика. Вы слишком хотите навязать противнику свою партию. И думаете, что ваша техника и ваша сила в этом помогут.

С неопытным противником — да, помогут.

Несколько глотков столь полюбившегося учителю русского кваса, и он продолжает.

— Но навязывая свою партию опытному мастеру, вы сами рассказываете ему о себе. О своих сильных и слабых сторонах. О своих привычках и тактических предпочтениях. О том, чего от вас ждать и как вас победить. — Маэстро шутливо качает пальцем перед носом уставшего Дрона и воздевает его горе. — Контроль клинка противника — в этих трех словах вся философия фехтования! Контролируйте вражеский клинок, и он сам расскажет вам, как победить его обладателя. Вы же…

Вот!!!

В этот самый момент беззвучный черный взрыв сметает из глаз привычные очертания сауны, сметает продолжающего оживленно жестикулировать маэстро Манджаротти, сметает все привычные цвета, звуки и запахи. Лишь бесконечная чернота вокруг, испещренная точками бесчисленных звезд, и медленно проступающее "во весь экран" изображение. Изображение исполинского дерева, с мириадами звезд вместо листьев. А потом все гаснет…

— Ну, и что это было? — Почтенный олигарх уперся локтями в пол и попытался сесть. Голова все еще кружилась, но уже не так, как в первые мгновения. — Инфаркт, мля, инсульт или кто-то сзади по затылку засадил? И какого рожна тогда подвал, а не больничная палата?

Понятно, государи мои, что сказано это все было скорее для себя, чтобы просто не молчать. Уж больно не по себе было господину депутату очнуться черт те где, в полной темноте, на пропахшем пылью каменном полу. Как-то отвык он за последние пятнадцать лет от подобных резких поворотов судьбы. Хотя, всякое бывало, всякое. Ведь по лезвию приходилось хаживать…

— Ладно, хорош разлеживаться, — снизу ощутимо припекало.

Господин Дрон неуверенно, помогая себе руками, поднялся и, вытянув ладони перед собой, сделал несколько шагов. Однако стоило ему отойти метров этак на пять от места своего пробуждения, как там загорелся в воздухе уже знакомый нам с вами тускло-желтый огонек.

— О, вот и освещение подогнали, — обрадованно осклабился депутат, оглядываясь вокруг.

Он явно находился в пещере. Метров двадцать на сорок, и ничего, кроме камня вокруг. Однако над камнем, надо сказать, кто-то знатно потрудился. Потолок уходил вверх метров на восемь. Аккуратные бочкообразные своды поддерживались вырубленными из камня же арками. В свете наливающегося яростным пламенем огненного шара вдоль стен обнаружились стройные ряды полуколонн, на которые якобы "опирались" арки. Трудно сказать, кому и зачем понадобилось в оформлении пещеры имитировать романскую капеллу, но сделано все было на совесть.

Депутатский взгляд, зацепившись было за весьма искусные каменные статуи между колоннами, тут же переместился на куда более важные вещи. Факела! По всему периметру подземного зала глаз выхватывал аккуратные гнезда с торчащими оттуда факелами.

— Во… то, что доктор прописал, — господин Дрон выхватил ближайший факел из ниши и, прикрывая лицо от нестерпимого жара, протянул его к пылающей сфере.

Пара мгновений, и резвости почтенного олигарха позавидовали бы олимпийский чемпион. По прыжкам назад, разумеется. Нечасто в наше время можно увидеть, государи мои, столь резвые прыжки в исполнении немолодого уже, в общем-то, гражданина. Однако факел в его руке горел — а это главное!

— Мля!!! — крайне неполиткорректное междометие разорвало между тем давящую на сердце тишину.

Не успело испуганное эхо отразиться от самого дальнего угла подземного зала, как там же, в углу, оказался еще более испуганный депутат. Которого, в общем, нетрудно было понять.

Огненный шар достиг уже знакомых нам полутора метров в диаметре и выглядел более чем внушительно. Хлоп! — с почти беззвучным взрывом шар лопнул. Пещеру вновь затопила мгла. Ей, откровенно говоря, не очень-то и мешал жалкий огонек факела, по-прежнему торчащего в руке господина Дрона. Впрочем, по прошествии нескольких секунд глаза нашего владельца заводов-газет-пароходов адаптировались к наступившей тьме. А колеблющийся свет факела выхватил на месте исчезнувшего огненного шара очертания человеческого тела.

— Это чо, Терминатор, что ли? — весьма ожидаемо отреагировал на появление нового действующего лица господин Дрон. — Типа, сейчас встанет и предъявит: мол, мне нужна твоя одежда и мотоцикл!

Впрочем, ни на Т-800, ни уж тем более на Т-1000 лежащее на полу тело никак не походило. Те из наших читателей, кто читал сию главу с самого начала, непременно узнали бы в лежащем на полу гражданине господина Гольдберга. Одного лишь носа, отбрасывающего на каменный пол весьма характерную тень, было бы достаточно. Не случайно любимый анекдот студентов истфака гласил: "Ой, мамочки, акула! Ну что ты, деточка, откуда здесь акула? То ж доцент Гольдберг на спинке плывет…" И вот, теперь доцент Гольдберг лежал на горячем каменном полу неизвестной пещеры, не проявляя ни малейших признаков жизни.

Впрочем, для господина депутата, не имевшего удовольствия быть ранее знакомым с господином доцентом, лежащее на полу тело ни о чем не говорило. Ну, гражданин и гражданин… На вид дохловатый. И задницу ему, похоже, припекает сейчас не по-детски!

— Ой-ё… — встрепенулся господин Дрон, сообразив, что горячий и до этого пол сейчас должен вообще напоминать сковородку. Подбежав к лежащему, он легко, словно редиску с грядки, выдернул с пола бессознательный организм господина доцента и, отнеся к стене, привалил его к подножию одной из полуколонн.

Хлопнул спасенного пару раз по щекам, но так — более для приличия. Вспомнив свое собственное пробуждение, господин Дрон резонно предположил, что особых причин для беспокойства за здоровье спасенного все же нет. Полежит чуток, да и сам очнется. А вот факелами нужно озаботиться — черт его знает, сколько им еще тут куковать! Так что, вставив горящий факел в гнездо и запалив рядом еще парочку, почтенный депутат отправился на промысел.

Собирая в охапку торчащие из гнезд тут и там местные осветительные приспособления, Сергей Сергеевич размышлял. Фантастическая картина появления человека из огненного шара сразу и окончательно вымела из головы любые мысли о шутках, розыгрышах или недоразумениях. Происходило нечто, явно очень серьезное. Что, разумеется, не повод для паники. Все же обильный поток попаданческой литературы давно уже подготовил население Российской Федерации чуть ли не поголовно к попаданию куда угодно и в кого угодно. Соответственно, расслабляться и надеяться на МЧС в голубом вертолете не стоило. А вот озаботиться собственным спасением было самое время.

Между тем, сознание начало возвращаться и к господину историку. Ровно в том же порядке, в каком за некоторое время до этого возвращалось оно к почтенному депутату. Слабость, головокружение и последние картинки из того, что запомнил его мозг, перед тем, как отключиться. Что же там было-то? Ах да, последняя семестровая лекция у второго курса…

— …Увы! — вдохновенно вещал он с кафедры, не подозревая еще ни о чем таком, — сколь печальна была эта утрата для императора Анри и для всех жителей империи, французов и венецианцев, — лишиться из-за несчастного случая такого человека, одного из лучших сеньоров, одного из самых щедрых, одного из лучших рыцарей на свете! И произошло это несчастье в год от Рождества Господа нашего 1207-й.

Столбики пыли весело плясали в ярких лучах бьющего из-за портьер майского солнца. А хорошо поставленный голос доцента Гольдберга, гулко отражаясь от закругленных стен римской аудитории, уверенно выводил повествование на финишную прямую.

— Так заканчивает свою "Историю завоевания Константинополя" Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампани и самый известный хронист четвертого Крестового похода. Мы же добавим, что четвертый поход фактически положил конец истории крестоносного движения в том виде, в каком его провозгласил знаменитый соотечественник Виллардуэна, папа Урбан II.

Великий призыв, обращенный с площади Шан-Эрм "к людям всякого звания, как конным, так и пешим, как богатым, так и бедным" и требующий "поспешить на выручку наших братьев, проживающих на востоке", был окончательно забыт. А грандиозный порыв, в течение целого столетия бросавший десятки тысяч воинов христовых на освобождение Святых мест и Гроба Господня из-под власти сарацин и язычников, оказался окончательно утрачен…

Доцент Гольдберг окинул орлиным взором аудиторию, привычно окунулся в восхищенные взоры прекрасной половины курса и, дождавшись, пока отзвучит звонок, поставил финишную точку.

— Именно лидеров четвертого Крестового похода, предавших саму идею крестового паломничества, обративших свое оружие вместо сарацин на единоверцев-византийцев и оставивших без поддержки крестоносные королевства, созданные по результатам первых трех крестовых походов, следует винить во всех последующих военных катастрофах. Катастрофах, в конечном итоге стерших королевства крестоносцев с карты Юго-Восточного Средиземноморья.

— Вопросы? Вопросов нет, — довольно заключил он, радуясь наконец-то закончившемуся учебному году. — В таком случае позвольте пожелать вам удачной сессии, хорошего лета, и до встречи в следующем семестре.

Евгений Викторович протянул руку, чтобы выключить проектор, и в это мгновение беззвучный черный взрыв смыл из его глаз круглую римскую аудиторию, столь же круглые коленки Машеньки Берсеневой, давно и небезуспешно строящей глазки любимому лектору, пляшущие в лучах майского солнца столбики пыли… Лишь бесконечная чернота вокруг, испещренная точками бесчисленных звезд, и медленно проступающее изображение исполинского дерева с мириадами звезд вместо листьев А потом все погасло…

— … о-о-о, — тяжкий стон, вырвавшийся из уст несчастного доцента, мог бы, вероятно, растопить камень. Однако камень и не думал растапливаться. Зато вместо этого в нескольких метрах от господина Гольдберга в воздухе загорелся вдруг знакомый уже нашим читателям тусклый желтоватый огонек. Увы, единственным видимым результатом этого события оказался подскочивший неведомо откуда здоровенный и при этом совершенно незнакомый господину Гольдбергу мужчина с горящим факелом в одной руке и с охапкой не горящих — в другой. Мужчина уперся взглядом в разгорающийся огонек, не забывая при этом произносить слова.

Слова принадлежали, несомненно, русскому языку. Той его части, что носит гордое имя русского командного. Основная масса слов была доценту Гольдбергу знакома, но вот некоторые их связки заслуживали самого вдумчивого осмысления. Хотя бы потому, что изысканное мастерство словесного творчества было отнюдь не чуждо и его семитской душе. Что касается тех немногих слов, добрый мой читатель, которые строгая цензура все же позволила оставить в нашем повествовании, то из них можно было бы составить что-то вроде: "В этой разлюбленной и остолюбленной пещере, кажется, становится многолюдно…"

Огненный шар, между тем разрастался. Вот он достиг полутора метров в диаметре, но и не думал на этом останавливаться. На мужчину с факелами сей факт произвел явно нездоровое впечатление. Оставив в руке лишь горящий факел и побросав остальные на пол, он схватил господина историка свободной рукой — прямо поперек живота — и со словами: "Валим, мля..!" метнулся в дальний угол пещеры. Дабы упасть там за некое непонятного вида каменное возвышение.

Предосторожность оказалась нелишней. Полыхнуло знатно! Обжигающий ветер достал наших героев даже там, в укрытии.

— Лежи, мля! — рявкнул крупный господин насмерть перепуганному доценту, — там, похоже, кого-то опять вытаскивать придется! — С этими словами он исчез из виду.

Впрочем, лежать одному, да еще почти в полной темноте… Увольте, люди добрые, так еще страшнее! Так что господин Гольдберг потихонечку поднялся, выполз из-за укрытия и, наплевав на полученный приказ, поплелся к огоньку факела в центре подземного зала.

Спасательные работы там уже подошли к концу. Вопреки ожиданиям, третьим участником их странная компания так и не пополнилась. Спасенным оказался огромный, ростом с господина доцента, заплечный мешок с притороченным к нему гигантским мечом. Здоровяк с факелом уже оттащил все свалившееся к ним добро с опасного места, запалил еще парочку факелов в гнезде, — и теперь увлеченно рылся в посылке.

Вынимаемые из мешка и складываемые тут же вещи оказались деталями какого-то средневекового доспеха. Наметанный глаз историка-медиевиста, оценив конструкцию кирасы и обилие ребер жесткости, отнес было доспех к германской высокой готике, но округлые очертания наплечников и налокотников явно свидетельствовали и об итальянском вкладе в общий дизайн конструкции.

Выудив из мешка последнюю деталь — им оказалась смотанная скотчем пара латных перчаток — спаситель заглянул в полупустой мешок, сплюнул в сердцах и невнятно выругался. Затем сноровисто ухватил за рикассо прислоненный к стене меч, отщелкнул зажим футляра, прикрывающего клинок, и вдруг, как бы не веря глазам, впился взглядом в обнажившееся лезвие.

— …ец, приплыли! — Гулкое эхо подземного зала с удовольствием подтвердило абсолютную неприличность употребленного междометия.

Крупный господин повернулся к подошедшему господину Гольдбергу и, как бы беря его в свидетели, продолжил, показывая на лезвие. — Во, смотри! Сталь инструментальная, износостойкая, легированная. Заточку и закалку держит так, что мама не горюй! Вот только его сроду никто никогда не затачивал и не закаливал! Чего бы я стал спортивный клинок затачивать?

Господин Гольдберг вгляделся в протянутый к нему меч, и сердце почтенного историка с грохотом свалилось в самый низ живота. Спасибо, не описался… В пляшущем свете факелов угрожающе поблескивали бритвенной остроты лезвия двусторонней заточки. А мелкая штриховка лазерной закалки дополняла невеселую картину. Это было оружие, предназначенное для убийства. Человечка напополам развалить — самое милое дело! Кто бы и зачем ни прислал их в это таинственное подземелье, он явно подразумевал необходимость убивать.

Тем временем, господин Дрон выхватил из кучи доспехов еще пару клинков, по виду — укороченных, чуть изогнутых палашей, на ладонь вытянул один из ножен и, злобным матерком прокомментировав увиденное, захлопнул обратно. Та же участь постигла вытянутую из кучи железа пару разнокалиберных кинжалов.

Все. Закончив ревизию мешка, Сергей Сергеевич присел на поребрик, откинувшись спиной к стене. На несколько мгновений прикрыл глаза, сделал полдюжины шумных вдохов-выдохов, явно успокаивая себя. Ярость, переполнявшая этого уже не молодого, но явно все еще смертельно опасного человека, заставила господина доцента опасливо отодвинуться в сторону.

— Ладно, не ссы, прорвемся. — Неизвестный еще пока господину Гольдбергу спаситель, по-видимому, все же пришел в себя и почти нормальным голосом поинтересовался. — Закурить есть?

— Не курю, — проблеял историк-медиевист, в который уже раз пожалев, что так и не удосужился обзавестись такой полезной привычкой.

— Сам не курю. Так закуришь тут, когда знамя дивизии сперли, — гоготнул спаситель, явно уже полностью восстановивший душевное равновесие. — А знаешь, что там, в мешке осталось?

— Что?

— Туалетная бумага, мля! Рулонов семьдесят, так на глаз, будет. И сигареты, пачек сто. Так что, брателло, придется учиться. Курить, мля, бамбук! И зубные щетки с пастами в карманах. О, а это что? Смотри-ка, перец! В вакуумных упаковках. Да куда же столько, тут его килограмм двадцать будет!

— Если это то, что я думаю, — мрачно пробурчал историк, то перец — вещь, куда как нужная! В те времена, когда носили подобные доспехи, перец — твердая валюта. Золотом по весу.

— Валюта, говоришь? — задумался почтенный олигарх. — Да еще золотом по весу? Хм, двадцать кило золота — неплохие деньги. Надолго хватит, если излишествами всякими не злоупотреблять. Опять же бумаги не пожалели… О, мля, а вот здесь и натуральное золото! Цельный мешок! Килограммов на пять точно потянет.

— Византийские солиды, — тут же прокомментировал увиденное господин Гольдберг, едва лишь горсть монет была извлечена для ознакомления. — Чеканка не ранее десятого века, судя по реверсу.

— Занятно, — нехорошо щурясь, протянул господин Дрон, занятно, мля… Ладно, не знаю, во что мы тут вляпались, но это, похоже, надолго. Давай, что ли краба, знакомиться будем!

— Евгений Викторович Гольдберг, — согласно откликнулся господин историк, протягивая миниатюрную ладонь, — истфак, доцент. Историк-медиевист.

— Ага. Сергей Сергеевич Дрон. — Ни профессию, ни род занятий почтенный депутат добавлять не стал, не без основания полагая, что в городе его и так всякая собака знает.

— Значит историк, говоришь? — господин Дрон злобно оскалился, — это хорошо, что историк. Тут у нас, по всему видать, целая история намечается. Так что, историк — это в самый раз. Ладно, коли уж сюда мой доспех прислали, да железки наточили, стало быть, клювом щелкать не стоит. Так что я, пожалуй, переоденусь. А ты факел возьми, да осмотрись тут пока. Выход ищи.

Пока почтенный историк выбирал себе что-нибудь из кучи брошенных здесь же факелов, пока запаливал найденный факел от тех, что горели на стене, господин Дрон уже начал экипироваться. Не отказывая себе в удовольствии тут же и комментировать процесс.

— Во, полностью моей конструкции аппарат! На вид как бы и реплика. Только ни миланский, ни готику самостоятельно на себя не наденешь, а мой — запросто! Титановый сплав, почти в два раза легче стали, а удар держит — хоть ломом в него бей! По всем щелям и сочленениям кевларовая прокладка идет, а расположение вентиляционных решеток мне по спецзаказу на компьютере просчитывали…

Господина депутата, явно оседлавшего любимого конька, что называется, несло. Я же, государи мои, чувствую здесь настоятельную необходимость сделать по этому поводу некоторые пояснения.

Как известно, человек слаб. И даже лучшие из нас, забравшись на самые вершины человеческого муравейника, не отказывают себе в удовольствии удовлетворять время от времени свои маленькие человеческие слабости. Кто-то коллекционирует океанские яхты. Кто-то предпочитает реактивные самолеты. Кто-то разводит элитных лошадей. Кто-то увешивает бриллиантами топ-моделей, ничуть не смущаясь их костистыми прелестями…

Господин Дрон содержал клуб. Видимо, не доиграв когда-то в рыцаря Айвенго, а также в Робин Гуда, д’Артаньяна и Зорро, не намахавшись вволю деревянными мечами и шпагами, он последний десяток лет неистово и с размахом наверстывал упущенное. Клуб исторического фехтования "Львиное Сердце" служил предметом лютой зависти бойцов и реконструкторов всей России.

Сюда попадали только самые лучшие, да и то — после свирепейших физических тестов и нескольких выигранных турниров. А дальше… Фактически безграничное финансирование позволяло "сердечникам" иметь самое лучшее оружие, снаряжение, тренировочное оборудование, какое только можно было вообразить. Регулярные семинары под руководством лучших европейских специалистов в области исторического фехтования заставляли остальных, обделенных этим счастьем, только скрежетать зубами от классовой ненависти и пускать слюни классовой же зависти. А уж сама постановка тренировочного процесса — с поквартально расписанными общими и индивидуальными планами тренировок под присмотром пары профессиональных спортивных докторов — едва ли уступала чем-нибудь фехтовальной подготовке в олимпийской сборной.

Так что, учитывая астрономические размеры расходуемых средств, никто не удивлялся тому, сколь основательно и сам господин меценат отхлебывал от собственных же щедрот. Пять трехчасовых тренировки в неделю — без пропусков и выходных — в течение последнего десятилетия, это вам не баран чихнул! Если добавить ко всему великолепные природные данные, которыми одарили господина олигарха природа и папа с мамой, то, несмотря даже на оставленный позади пятидесятилетний юбилей, он по-праву считался одним из самых грозных бойцов своего клуба…

Впрочем, государи мои, не будем отвлекаться слишком уж надолго. Ибо господин Дрон уже закончил вздевать на себя бронь. Да и господин Гольдберг, наскоро осмотрев подземный зал, поспешил к своему невольному спутнику, дабы поделиться увиденным.

— Ну как, есть тут выход?

— Да с выходом-то не проблема. — Дребезжащий поначалу тенорок господина доцента, как по мановению волшебной палочки преобразился в звучный тенор опытного лектора. — Зал высечен в форме типичной ранне-романской капеллы. Врата, понятное дело, в камне только контуром намечены. А вот в Горнем Месте — сразу за алтарем — реальный выход, как и положено в культовых сооружениях этого типа. Так что, туда и пойдем. Я другое показать хочу.

Историк махнул рукой железной статуе господина олигарха, приглашая следовать за собой. Несколько шагов, и они остановились у примыкающего к алтарю сооружения, весьма напоминающего массивный каменный саркофаг. Историк приблизил факел к торцевой стенке, и в образовавшемся световом пятне обнаружились греческие буквы.

— И что?

— Си Кириэ, — прочитал надпись господин Гольдберг, — "Тебе, Господи!" А вот и дата. Тау Лямбда. Триста тридцатый год от Рождества Христова.

— Что за таулямбда такая?

— Ну, греки числа буквами алфавита записывали. Тау — триста, лямбда — тридцать. Все вместе — триста тридцать.

— Это чего, мы сейчас в Греции, что ли?

— Хм, насчет Греции не знаю, — историк задумчиво почесал нос, — а вот лет сорок назад ходили в желтой научпоповской прессе и среди всяких альтернативщиков слухи про нормандский замок Жизор. Дескать, выстроен он над подземной капеллой. Вырубленной когда-то императором Константином на месте друидского капища. Бред, конечно, когда это друиды свои капища в подземельях устраивали! Но вот дата постройки капеллы тогда называлась. Как раз триста тридцатый год…

Собеседники уставились друг на друга, силясь переварить свалившуюся на них информацию. Первым справился господин депутат.

— Ладно, без разницы. Наверх выберемся — и так все узнаем. Куда попали, зачем попали… Валить отсюда нужно. Факела не резиновые. Что-то меня эти каменные стены напрягать стали. На воздух хочу. Значит так. На мне вооруженное охранение, а ты мешок бери. Да не смотри, что большой. Там, почитай, одна бумага и осталась, так что весу немного. Ну, перец правда еще… Давай-ка и факелов туда же покидаем. Ничего, утянешь — без огня под землей совсем кисло будет. А охране руки поклажей забивать — сам понимаешь, последнее дело!

Сам олигарх тем временем повесил на плечо свой гигантский меч — совсем, как винтовку на ремень, закрепил на броне кинжалы и один палаш. Второй взял в руку, вооружился факелом и кивнул господину Гольдбергу:

— Ну, веди, Сусанин!

— Я конечно дико извиняюсь, но тогда уж Моисей…

* * *

Нормандия, замок Жизор, 15 января 1199 года

Шаркающей стариковской походкой Жак Лошадиное ухо миновал поперечную галерею, и пламя факела осветило низкие своды тоннеля, ведущего на нижние уровни. Он служил в замке всю свою жизнь. Сначала мальчишкой на побегушках, затем помощником, и вот уже более тридцати лет — господином смотрителем замковых подземелий. Ну, господином-то, это уж больно громко сказано! Так, присмотреть: где решетка расшаталась, где двери от сырости повело, где замки приржавели… Да самому же по большей части это все и смазать, отремонтировать, поправить. А чего, дело-то привычное.

И при старике Генрихе, Царство ему Небесное, и при тамплиерах, и при молодом Ричарде, и при Филиппе, когда он в отсутствие законного владельца Жизор себе забрал… Да, господа меняются, а старый Жак все здесь… Куда ж без него? Не полезет же король или пусть даже господин коннетабль в подземелье решетку чинить. Или там, петли смазывать. А Жаку оно и нетрудно вовсе. Привык за столько-то лет. Нет, без Жака Лошадиного уха здесь никуда.

Прозвище свое он еще мальчонкой получил. Это когда господин главный конюший попросил его хозяйского жеребца минутку подержать. Малая нужда, вишь ты, с ним приключилась. Да нет, не с жеребцом, а с господином главным конюшим.

Ну, только он отошел по нужде-то, а жеребец возьми, да и взбесись! То ли оса его под хвост ужалила, то ли еще чего… Жак на поводьях повис, да куда там! Скотина голову как вздернет, его тогда, аж подбросило! А потом зубами хвать — пол правого уха, как не бывало! Вот тогда и стал он Лошадиным ухом.

Сколько себя Жак помнил, наверху о замковых подземельях всегда чего только ни болтали! И нечистая сила, мол, тут водится. И клады заколдованные зарыты. И привидения просто табунами бегают. Вот ведь, попустил Господь языки точить!

Уж если бы чего и было, кому, как не Жаку, об этом знать! Да только нет здесь ничего. Камни, да железо. Крысы, да мокрицы. Вот и все дела. Нет, когда пленных или, к примеру, бунтовщиков каких сюда спроваживают, оно бы и ничего. Какое-никакое, а развлечение! А так — тишина. Хоть бы и впрямь, привидение объявилось, что ли!

В этот момент неспешные размышления старого Жака были неожиданно прерваны. Странные звуки, донесшиеся из-за поворота, больше всего походили на скрип давно не смазанных дверных петель. Скрип сопровождался звуками, какие обычно издает волокущийся по камню камень. Жак похолодел! Именно так звучат открывающиеся каменные двери.

Двери… какие двери?! Ведь за поворотом тупик! Там коридор заканчивается, и больше ничего нет!!! — Теперь Жака окатило волной жара.

— Господи, всемогущий, всемилостивый! — взмолился Жак. — Спаси и сохрани! Господи, всемогущий, всемилостивый! Спаси и сохрани! — Жак попытался было бежать, но ноги отказали старику.

В немом отчаянии он прижался к холодной стене, желая только лишь одного: слиться с ней, превратиться на время в серый, влажный камень! Чтобы только не привлечь внимание тех, кто появился там, из подземелья. И кто вот-вот шагнет сюда…

Вот угол коридора осветился пламенем приближающегося факела. Вот факел показался из-за поворота. Держащая его рука принадлежала невысокому чернявому и горбоносому человечку, до безобразия походившему на тех, кому всякий добрый христианин просто обязан хотя бы плюнуть вслед.

За первым второй! Всем своим видом он напоминал страшные сказки о горных троллях. Огромного роста, так, что приходилось пригибать голову, чтобы не удариться о потолок коридора. Неимоверно широкие плечи, весь покрыт какой-то невиданной броней — уж на что Жак повидал господ рыцарей за многие годы жизни при замке, но чтобы такое…!

— Господи, всемогущий, спаси и сохрани! — еще раз, на сей раз вслух, простонал старый смотритель, и широко перекрестил движущиеся к нему привидения.

Последние, впрочем, и не думали развеиваться по ветру. Лишь шествующее впереди привидение чернявого пробормотало нечто странное. Что-то вроде: "Ага, нормандско-французский диалект, ойльская языковая группа… Кое-что проясняется!" Это, разумеется, если бы старый Жак понимал язык привидений.

Затем смуглое лицо привидения приблизилось к Жаку и на очень странной, но точно церковной латыни поинтересовалось:

— Кто ты? Как тебя зовут? Встань, не бойся…

Церковный язык старик знал неплохо, так что все понял. Однако то, что подземные привидения изъясняются на латыни, почему-то напугало его еще больше. Смотритель буквально оцепенел, не в силах вымолвить ни слова. Тогда в разговор вступил железный тролль и на языке привидений гаркнул:

— Как стоишь перед старшим по званию! Встать! Отвечать коротко! Имя? Должность? С какой целью находишься на нижних уровнях охраняемой территории?

Ничего из сказанного Жак, разумеется, не понял, но общее направление сказанного уловил отлично. Да и в целом, от рева громилы ему как-то сразу полегчало. Примерно так же выражался его старый друг и собутыльник Ольгерд, десятник замковой стражи, когда напутствовал своих подчиненных перед разводом на посты.

Так что, господин смотритель передумал сползать на пол, подтянулся, отряхнул приставшие комки грязи и на церковном языке вполне членораздельно доложил, кто он такой есть и что здесь делает. Чернявый что-то проговорил здоровяку, должно быть, переводил сказанное. Затем, выслушав от того пару фраз, снова обратился к старому Жаку.

— Начальник замка на месте? Проводи нас к начальнику замка.

— Э-э, это господин коннетабль? А как же, завсегда на месте! — удивился старый Жак. — Его милость замок редко когда покидает. Время-то нынче — куда как беспокойное! Не англичане — так разбойники, не разбойники — так англичане. Их теперь и не различишь вовсе. Прошу ваши милости ступать за мной, тут и идти-то всего ничего…

Господин смотритель замковых подземелий и не подозревал, что именно сейчас куется его непреходящая слава. Ведь даже спустя многие десятилетия после описываемых событий, обитатели замка Жизор поминали Рождество 1198 года не иначе, как добавляя при этом: "Ну, то ж перед тем, как Жак Лошадиное ухо двоих колдунов из подземелий вывел". И делали при этом непременно, кто — загадочные, а кто и вовсе страшные глаза.

Правда, далее показания рассказчиков начинали значительно расходиться. Кто-то уверял, что колдуны в страшных подземельях просто заблудились, и за свое спасение отвалили старику кругленькую сумму в самом настоящем золоте. Этому, однако, верили мало. Ну, что это за колдуны, если в подземелье заблудились! Да и на вопрос, откуда они в замковые подвалы свалились, рассказчики ничего внятного ответить, как правило, не могли.

Гораздо большей популярностью пользовалась версия, что колдуны сии были вовсе даже посланы самим Сатаной, дабы ввести честных христиан во искушение. И лишь воинская доблесть господина коннетабля и твердость в вере замкового капеллана отца Люка — позволили развеять ухищрения Нечистого.

И уж вовсе поднимали на смех тех пустомель, что пытались уверить, будто двоих колдунов прислал из далекой Индии сам пресвитер Иоанн, дабы принести сюда некие известия, относившиеся к Тайнам Церкви и ни в коей мере не могущие быть достоянием простых смертных. Особенно веселились над этими нелепицами люди молодые, прогрессивные и образованные.

Ну, кто же, в самом деле, в просвещенном-то XIII веке все еще верит этим нелепицам про Царство пресвитера Иоанна, находящееся, якобы, в самом сердце Индии! Ведь давно известно, что оно в действительности находится в далекой Эфиопии. В Индии же ничего подобного нет и быть не может! Ибо многочисленные записки арабских путешественников, неоднократно посещавших сии места, совершенно ясно указывают, что никакого христианского царства там нет, и никогда не было!

А обитают там вовсе даже люди с песьими головами, чье королевство находится в многовековой вражде с королевством коварных джиннов. И быть бы псоглавцам давно уж битыми, если бы не страшные птицы Рух, величиной впятеро превышающие взрослого быка и составляющие главную ударную силу войска песьеголовых…

Истины ради нужно сказать, государи мои, что именно третья разновидность рассказчиков была ближе всего к истине, что бы там ни думала об этом впоследствии образованная молодежь. Как автор сего повествования, могу засвидетельствовать, что именно посланцами пресвитера Иоанна и представились наши путешественники капитану замковой стражи, когда острые копья его подчиненных, вставших правильным полукругом напротив главного входа в подземелья, уперлись им в грудь.

* * *

Тревожный рев сигнального рога как веником смел с лежанок полусотню отдыхающей смены. На ходу подтягивая крепления кожаных доспехов, копейщики выхватывали из гнезд длинные копья и выстраивались в две линии у подножия привратной башни. За их спинами занимали свое место арбалетчики. Пара минут, и полусотня — хоть сейчас на стены. А и то сказать, время-то какое! Англичане и анжуйцы уже не раз и не два пробовали на зуб стены старого замка. Так что, зевать и потягиваться некогда…

Однако команда "На стену!" задерживалась. Внимание появившегося капитана стражи мессира Ожье было направлено не на стены, не на ворота, а на своего спутника — замкового капеллана отца Люка, который торопливо семенил рядом с ним, умудряясь не запутаться в своей коричневой рясе. Энергично жестикулируя, отец Люка что-то нашептывал мессиру Ожье на ухо.

По кривящейся физиономии капитана было видно, что все услышанное ему откровенно не нравится. Впрочем, видно было и то, что послать капеллана подальше он почему-то никак не мог. Все это вместе оборачивалось гримасой некоего брезгливого внимания, совсем не украшавшего открытое и честное лицо мессира Ожье.

Надо сказать, что отца Люка в замке откровенно побаивались. Сохраняя свою должность при всех, не раз менявшихся за последнее десятилетие владельцах замка, почтенный капеллан неизменно пользовался покровительством весьма высокопоставленных сеньоров. О чем давал понять каждый раз, когда ему от кого-то что-то требовалось.

Вот и сейчас он на ходу указывал в сторону донжона и явно чего-то хотел. Наконец, капитану стражи это надоело, он молча отвернулся от своего визави и рявкнул замершим в строю латникам.

— Построение "Каре", цель — вход в замковые подвалы! У входа перестроение "Обратная подкова", копейщики в два ряда, арбалетчики — третьим! Задача: не дать выбраться из подвала неведомому врагу, который — хм, по словам господина капеллана — может прибыть к нам чуть ли не прямиком из Преисподней. Без команды не атаковать! Ждать, пока отец Люка определит — кто это вдруг завелся у нас в подземельях. Бегом, песьи дети! Да соберитесь с духом! А то мессир Сатана, глядя на вас из подвала, помрет со смеху вместе со всеми своими присными! Чем явно нарушит планы Господа нашего по отправлению ваших робких душонок на сковородки после того, как вы, наконец, отдадите их славу короля Филиппа-Августа! Ну, бегом-бегом, беременные каракатицы!

Слова отеческого ободрения, коих не пожалел для подчиненных честный Ожье, оказали на них воистину живительное действие. Глаза, поскучневшие было при известии о возможном визите из самой Преисподни, вновь зажглись служебным рвением, а руки покрепче сжали оружие. Подкова замерла перед входом, направив внутрь хищные острия копий. Заскрипели вороты, натягивая плечи арбалетов.

Наконец, все было готово. И в этот момент входная дверь в подземелье начала со скрипом отворяться. Дыхание честных латников замерло. Пальцы на копейных древках побелели. Мессир Ожье, вытянувшись вперед с обнаженным мечом, не отрывал взгляда от расширяющегося дверного проема. Лишь отец Люка смотрел почему-то не в сторону входа, а на вытащенный им из под складок рясы огромный молельный крест серебристого металла. Наконец, двери распахнулись, и на свет Божий появилась борода старины Жака — смотрителя замковых подвалов. Вот весь он появился на крыльце, жмурясь от яркого зимнего солнца. А за его спиной показались двое незнакомцев…

… Первый же взгляд поверх лохматой макушки их проводника показал господину Дрону, что дело худо. Не менее трех десятков отточенных копейных наконечников буквально вибрировали в паре-тройке метров от наших героев, ожидая лишь команды. А фанатичный огонь в глазах копейщиков точно не обещал им ничего хорошего. Повернуться назад и скрыться в подземельях? Да уж, как бы не так! Вероятно, именно этого только и ждали стоящие за копейщиками арбалетчики. Вся их настороженная поза только и говорили: "Ну же, ну! Ну, сделайте хоть шаг назад! Сил уже нет сдерживать палец на спусковой скобе…"

— Во дела, мля! — пробурчал господин Дрон, скидывая с плеча свой исполинский меч и отщелкивая замки креплений.

Доцента за спину, шаг вперед, и гигантская, как будто выкованная из стали, фигура замерла в боевой стойке. Левый полувыпад, центр тяжести почти посередине, с небольшим акцентом на заднюю, опорную ногу. Меч впереди, под сорок пять градусов к поверхности земли. Шансов против полусотни бойцов, конечно, ноль, но не ложиться же тут самим помирать!

Судя по более чем скромным доспехам и вооружению встречающей делегации, броня и меч почтенного депутата смотрелись здесь просто невиданным чудом. И по меркам стоящей на дворе эпохи явно тянули на звание Вундерваффе. А уж учитывая габариты депутатского тела, все это, надо полагать, воспринималось местными как нешуточная опасность. И лишь безусловное количественное превосходство да еще обосновавшийся сзади мессир Ожье не позволяли им сию же секунду удариться в бегство.

Атмосфера мгновенно накалилась!

Появившийся из-за спин копейщиков командир что-то выкрикнул, обращаясь совершенно точно к нашим героям. Слова были непонятны, но общий их смысл не понять было трудно. Он явно интересовался — кто они такие и чего им здесь надобно?

— Мы посланцы Пресвитера Иоанна, — то ли просипел, то ли пропищал на латыни господин историк, отважно выглянув из-за спины прикрывающего его олигарха. — Прибыли сюда с важным сообщением к вашему господину.

Несмотря на то, что господин Гольдберг собрал для сего нехитрого выступления все свое мужество, получилось не так, чтобы убедительно. Да чего уж там — откровенно слабое получилось выступление. И походил при этом Евгений Викторович вовсе не на посланца славного христианского владыки, а на рыночного воришку, спершего курицу и схваченного за руку тут же, прямо на месте преступления. Все это еще больше наэлектризовало ситуацию.

Слегка разрядилась она лишь тогда, когда сквозь сомкнутые ряды стражи протолкнулся священник в коричневой рясе и с внушительных размеров крестом в руках. По странному капризу природы священник поразительно напоминал Шона Коннори в "Пятом элементе". Впрочем, нашим героям было сейчас не до художественных ассоциаций. Внедрение в принявший их мир висело на ниточке, и ниточка та, похоже, находилась в руках русоволосого святого отца. А тот пробился, наконец, сквозь строй воинов, отдышался, распустил верхнюю завязку рясы и что-то скомандовал на латыни.

— Он спрашивает, крещены ли мы, — перевел своему спутнику господин Гольдберг. — Требует перекреститься!

— Ну, так и давай…

Господин Дрон и господин Гольдберг почти синхронно, на вполне удовлетворительном техническом уровне осенили себя крестным знамением и замерли в ожидании дальнейших указаний. Кои не замедлили последовать в виде новой команды, выполненной все на том же наречии Вергилия и Цицерона.

— Теперь он спрашивает, с собой ли у нас нательные кресты? Требует показать.

— Ну, прямо тебе "Оружие — к осмотру", — тихонько пробурчал господин Дрон. — Где мы ему тут нательные кресты найдем. Знал бы, что потребуется, десяток бы на шею одел. Чисто на всякий случай.

В этот момент с обоими попаданцами случилось странное. Каждый из них схватился вдруг за грудину, как будто что-то внезапно ожгло его под одеждой. А затем наши герои начали с замечательной резвостью вытаскивать это самое жгущее наружу.

Правда, если господину доценту удалось это сравнительно легко, то закованному в сталь олигарху пришлось сначала отстегивать защитный ворот кирасы, шипя и матерясь на всю площадь — благо, никто из присутствующих не мог оценить значения произносимого — и лишь затем добираться до цели. Наконец, обжигающие кожу предметы были извлечены на свет Божий, коими и оказались требуемые отцом Люка нательные кресты.

Внимательный читатель, разумеется, узнал в них те самые крестики серебристого металла, что перед отправкой в неизвестность надел на шею нашим героям неизвестный гражданин в шикарном костюме. Но сами-то герои ничего такого не знали, поскольку в момент отправки спали сном праведников. Так что, им просто ничего не оставалось, кроме как с немым удивлением уставиться на мгновенно остывшие находки.

А вот отец Люка ничуть даже не удивился. Он лишь мельком взглянул на оба креста, явно сравнивая их со своим собственным, затем быстро прошептал пару строк какой-то молитвы. Все три креста едва заметно вспыхнули и погасли. Святой отец удовлетворенно кивнул и спрятал свой крест обратно под рясу. Теперь он говорил уже не на латыни, а на каком-то местном наречии. Если бы наши герои могли его понимать, то услышали бы следующее:

— Мессир Ожье, это те, кого я ждал. Все в порядке. Можете забирать воинов. Эти люди идут со мной.

Однако капитан и не думал распускать стражу. Жесткое лицо бывалого вояки повернулось к капеллану.

— Не так быстро, святой отец, не так быстро! Я не знаю, почему мой король, взяв этот замок под свою руку, оставил его прежнему владельцу. Это — решение моего сюзерена, и не мне его обсуждать. Я не знаю также, почему он оставил при замковой базилике прежнего капеллана, вместо того, чтобы привезти сюда своего. Уж чего-чего, а попов-то у нас хватает! Но за безопасность замка перед королем отвечаю я. И, клянусь кровью Спасителя, никто никуда не уйдет, пока я не узнаю, каким образом два чужака оказались внутри замковых стен, не потревожив при этом ни одного из воинов замковой стражи!

— Ошибаетесь, мессир. — Отец Люка был абсолютно спокоен, почти безмятежен. — Эти люди сейчас уйдут со мной. А вы ничего не узнаете. Здесь Тайна Церкви и дела Веры. То, что не касается светских владык. И что стоит неизмеримо выше их власти. Непосвященный не смеет не только пытаться их раскрыть, но даже и подозревать об их существовании. Так что, уже сейчас вы, мессир, знаете непозволительно много. И будет с вас!

— Да что вы тут…

— Впрочем, — не дал договорить своему собеседнику отец Люка, — если вам недостаточно моего слова, завтра к осадившим замок анжуйцам и англичанам присоединятся войска Епископа Руанского, что держит пока нейтралитет в споре Ричарда и Филиппа-Августа. Вы этого добиваетесь? Или, может быть, вы желаете возобновления интердикта, с которым подданные вашего короля уже имели удовольствие познакомиться?!

Вторая угроза была намного, намного страшнее даже присоединения епископских войск к силам англичан. Это понимали все. В том числе и копейщики с арбалетчиками. Каждый из них помнил сковывающий душу ужас, когда, в ответ на удаление королем своей законной супруги Ингеборы Датской в монастырь, пришла папская булла… Как под стоны и плач прихожан закрывались церкви. Как невозможно вдруг стало ни похоронить умерших в освященной земле, ни крестить младенца, ни обвенчаться молодым… Скованные приказом, они продолжали стоять. Но вот решительности в их лицах и позах заметно поубавилось. Во всяком случае, господин Дрон не поставил бы и ломаного гроша на то, что солдаты выполнят приказ атаковать их, если даже такой приказ и будет отдан.

Судя по всему, понимал это и начальник замкового гарнизона. Хороший командир отдает лишь тот приказ, в выполнении которого полностью уверен. А здесь… Скрипнув зубами, он развернулся на пятках.

— Роже, Сью, уводите людей в казарму!

Затем вновь развернулся и уперся взглядом в святого отца.

— Будьте уверены, отец Люка: обо всем произошедшем завтра же узнает король! И я не думаю, что это ему понравится.

Ничего не ответив, "Шон Коннори" повернулся к выходцам из подземелий и короткой латинской фразой скомандовал следовать за ним. Путь до замковой базилики занял не более пяти минут и прошел в молчании. Закрыв за собою входную дверь на солидный засов, отец Люка также молча провел путешественников в заалтарное помещение, отворил еще одну дверцу поменьше и пригласил их внутрь. Там он жестом предложил всем занять места за большим квадратным столом и замер на несколько мгновений, буквально пожирая господ попаданцев исполненным любопытства взором. Затем, будто опомнившись, молча разлил вино из кувшина в три глиняных стакана и, наконец, заговорил.

— Мой крест известил меня, — тут же начал синхронный перевод для господина Дрона почтенный историк, — о вашем появлении в замке. Но я должен был удостовериться. Тайными путями ходят не только посланцы Креста. Увы, врагам святой нашей матери Церкви они тоже доступны. Пришлось просить мессира Ожье о воинах. Впрочем, ладно. Ожье утрется — он просто не понимает, с чем хочет связаться. Поговорим о ваших делах.

Первый совет. — Их проводник почесал чисто выбритую макушку и выставил вперед указующий перст. — Никогда не снимайте ваших нательных крестов. По ним вас легко опознает любой наш брат. Значит, в случае необходимости, всегда можете рассчитывать на помощь Ордена. М-м-м, что еще? Ну, кресты ваши низшей степени посвящения, — отец Люка с сомнением покосился на предметы культа, украшающие шеи господ попаданцев, — так что, более никаких особых свойств не имеют. Хотя, нет, одно есть. Они способны определить сильный яд в пище или питье. Слабый яд, не грозящий немедленной смертью — нет, не определят. А смертельный — да. В этом случае крест тут же нагревается, вплоть до ожога кожи. Так что, не перепутаете.

Теперь далее. Это, — отец Люка провел рукой вокруг, — ваша келья. Ее занимают все, пришедшие из-за Грани. Здесь будете молиться. Келья сия осенена особой благодатью. Если вы просто посланцы Ордена в одном из миров из-за Грани, молитва всего лишь поможет вам овладеть наречиями окрестных народов. За какою бы нуждою вас сюда ни занесло, знание языков все равно понадобится. А вот если вы еще и носители Знака, — при этих словах отец Люка, слегка побледнев, торопливо перекрестился, — то кроме языков вы получите Знание. Знание о вашем предназначении в этом мире.

— Предназначении? — тут же ухватился господин Гольдберг, — каком таком предназначении?

— Сие мне неведомо. Последние записи о носителе Знака, посетившем наш мир, появились в летописях Ордена двенадцать столетий назад. С тех пор среди пришедших не было ни одного, ведомого Знаком. Знаю лишь то, что известно каждому из орденской братии. — Отец Люка слегка прокашлялся, и без единой запинки слегка нараспев продекламировал:

Вражду положу меж тобою и между женою,

И между семенем твоим и между семенем ее.

Доколе не придет Тот, Которому отложено

Жажду сердца Своего утолить

И алчущую душу насытить.

Посему Я дам Ему часть между великими,

И с сильными будет делить добычу.

И перекуют все народы мечи свои на орала

И копья свои — на серпы;

Не поднимет меча народ на народ,

И не будут больше учиться воевать…

Изложив весь этот унылый бред, отец Люка, видимо, счел свое-то предназначение уж точно выполненным и повернулся к выходу. Но тут в него вновь, как клещ, вцепился господин историк.

— Да постойте же! — возопил он, а господин олигарх, уловив некоторое напряжение в ситуации, перекрыл своим закованным в сталь организмом выход из кельи. — Если, к примеру, мы и есть эти, которые со знаком… Откуда мы узнаем, что делать? В чем оно состоит, эта ваше предназначение-то?!

— Не мое — ваше. Молитесь, братья, и получите ответы на все вопросы. Еду, питье и ночные вазы вам принесут. — Отец Люка повернулся к выходу и положил руку на локоть все еще загораживающего двери господина Дрона. И столько в этом жесте было власти, столько уверенности в своем праве повелевать, что достойный депутат сумел лишь смущенно пожать закованными в сталь плечами и отступить от прохода.

Впрочем, даже освободив путь, он не преминул поинтересоваться.

— Э-э-э… переводи, Доцент. А что будет тому, кто выполнит предназначение? И какой штраф за невыполнение?

— Не преуспевший в своем подвиге умрет, — спокойно отозвался отец Люка. И столько было в его голосе совершенно будничной обыденности, как будто объяснял, как пройти в библиотеку. — Преуспевшего же ждет награда.

— Ну-ка, ну-ка… — господин Дрон слегка оживился. — И что за награда?

— Исполнение главного желания, естественно. — Отец Люка даже слегка удивился непонятливости закованного в сталь пришельца. — Сказано же: "Которому отложено жажду сердца Своего утолить и алчущую душу насытить". Вот. Ну, и возвращение в свой мир. Все посланцы Ордена, за какою бы нуждой они ни прибыли сюда, остаются в этом мире навсегда. И лишь носитель Знака по исполнению предназначенного может вернуться домой. Молитва о возвращении, прочтенная Исполнившим в любом из мест Силы, будет принята. И человек Знака вернется в тот же мир и в то же место, из которого прибыл сюда. Спустя ровно сутки после отправления, сколько бы ни пробыл он здесь.

Прощайте, утром мы продолжим разговор…

— Погодите, еще только один вопрос! — на историка было жалко смотреть. — Скажите хотя бы, какое сегодня число?

— Пятнадцатое января тысяча сто девяносто девятого года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа. — Дверь за спиной хозяина их нового убежища закрылась. Гулко стукнул брус опускаемого в наружные петли засова.

— 1199 год! — в отчаянии воскликнул господин Гольдберг. — Ну, и что будем делать?!

— Что делать, что делать… Молится, мля, сказали же тебе! Ты какие молитвы знаешь?

 

ГЛАВА 2

в которой наши герои получают, наконец, первые объяснения своему попаданию в новый мир, папа Иннокентий III делает первый ход в Большой Игре, а филейные части попаданцев знакомятся со спецификой местных транспортных коммуникаций

Нормандия, замок Жизор, 16 января 1199

Утро не радовало.

В человеческом языке, пожалуй, что и нет подходящих слов, дабы рассказать об ощущениях, что томили в час нежной утренней зари несчастного господина Дрона и ничуть не менее несчастного господина Гольдберга. Более всего, государи мои, это походило на фантомные боли, впервые описанные в 1552 году Амбруазом Паре.

Жгучие, палящие или же, наоборот, сводящие, стискивающие, — они возникают иногда непосредственно сразу после ампутации больного органа, но могут прийти к человеку и месяцы, а то и годы спустя после операции. И нередко случается так, что все четыре десятка известных сегодняшней медицине методов лечения фантомных болей оказываются бессильны.

Нечто подобное испытывали сейчас и наши герои, постепенно приходя в себя и погружаясь в оттенки ощущений, коими дарила их неведомая боль. Затянув намедни дуэтом "Отче наш" — единственную молитву, известную им обоим — они оба уже где-то на "да будет воля Твоя" потеряли всякую связь с реальностью. Уйдя от нее, так сказать, в неведомые дали. И вот, теперь сознание возвращалось к несчастным хронопутешественникам, а настигнувшая их реальность жестоко мстила за проведенные в забытьи часы и минуты.

Тошнота, сухость во рту и все та же не поддающаяся описанию боль просто кричали нашим страдальцам, что с ними что-то очень и очень неладно! Что-то нарушено в их организмах, и нужно это неправильное как-то исправить, облегчить, излечить… Но что?! Что именно требовало срочного вмешательства? Что должно было быть излечено? Да, что же болело, в конце-то концов?!

Вот на этот вопрос ни господин Дрон, ни господин Гольдберг не ответили бы даже под угрозой немедленного расстрела. И вовсе не из соображений героизма или, допустим самопожертвования. Вовсе нет! Причина, государи мои, была гораздо проще и намного прозаичней. Увы, невозможно рассказать о том, чего не знаешь. Мужчины, неподвижно замершие по обеим сторонам дощатого стола, даже и слов-то таких не ведали, чтобы описать бурю, что гнула и ломала сейчас их трепещущие души.

И вдруг разом все кончилось. Боль ушла. А на ее месте поселилось понимание.

Так вот, оказывается, что болело, и жгло, и ныло, и требовало немедленно что-то с собою сделать! Вот что страдало и приносило невыразимую муку! Окрыленный открывшимся ему пониманием, господин Дрон внезапно осознал, что болел, и жег, и ныл, и требовал немедленного оперативного вмешательства… 1204 год от рождества Христова!

Легкое удивление на тему: с какой это стати год, пусть даже и 1204, оказался вдруг частью его организма, и как такое вообще возможно — начало было разрастаться в сознании господина Дрона. Однако по-настоящему удивиться он не успел. Поскольку мгновением позже это же понимание накрыло и его собрата по несчастью. И уже губы историка-медиевиста потрясенно прошептали: "… год взятия крестоносцами Константинополя…"

— Чего-чего? — не разобрал его шепот господин олигарх.

— Я говорю, 1204 год, год взятия крестоносцами Константинополя.

— И что?

Евгений Викторович обеими руками помял-помассировал основательно затекшее от ночных бдений лицо. Налил в кружку согревшегося — а и ладно, пить можно — пива. Пригубил. Кажется, полегчало…

— Что-что! Это и есть наша миссия, надо полагать.

— Не понял…

— А что тут понимать? — Видно было, что слова даются почтенному историку нелегко. Но постепенно многолетний навык опытного лектора взял свое, и речь полилась ровно, гладко, как с преподавательской кафедры. — Фактически, Сергей Сергеевич, 1204 год знаменует собой конец христианской экспансии на арабский восток. Да, испанцы будут еще два с лишним столетья отвоевывать свой полуостров у мавров. Да, Немецкий орден будет еще довольно долго и весьма успешно нагибать под себя славянскую восточную Европу. Но главное в крестоносном движении — его борьбу за святые земли и Гроб Господень — с этого момента можно считать проигранной.

— Ну, и нам с того какая беда?

— Азохен вей! — господин историк вскочил на ноги, до глубины души возмущенный тупостью собеседника. — Вы что, Сергей Сергеевич, курсы шлимазлов с красным дипломом закончили?! Таки вы, может быть, забыли, что сказал наш добрый хозяин? Не выполнивший предназначение — умрет. Это мы с вами и умрем! Знак видели, перед тем, как здесь очутиться?

— Это кактус со звездами, что ли? — Господин Дрон на фоне неожиданно впавшего в истерику историка был само спокойствие. Ленивая ухмылка, казалось, приклеилась к его физиономии.

— Сами вы кактус! Это же Мировое дерево Иггдрасиль! Вы его видели, я его видел… Тут к гадалке не ходи, что оно и есть Знак! Значит, мы с вами и есть носители этого долбаного Знака! И мы умрем!

— С чего бы это? — Казалось, господин депутат откровенно веселится клоунадой, устроенной его спутником.

А может, внутри респектабельного владельца заводов-газет-пароходов проснулся уже и по-волчьи скалился Капитан, напрочь отмороженный вожак "заводских", не раз и не два ходивший по лезвию ножа?

— Ну, прям беда с вашим братом, интеллигенцией. Чуть-что, сразу "мы все умрем!", караул, хватай мешки, вокзал отходит! Ты давай-ка, Доцент, пивка еще накати, вздохни поглубже, успокойся… И давай будем хрен к носу прикидывать — какое-такое предназначение, и как его выполнять.

— О-хо-хо… — господин историк, слегка успокоившись, вновь водрузил себя на скамью. — Значит, 1204 год. Если у вас, Сергей Сергеевич, он с утра так же болел, как и у меня, стало быть, это и есть наша миссия. Так? Так! Ну, а какая такая миссия, в чем она? Тут тоже все понятно.

Вы же сами чувствовали, что его — этот 1204 год — как бы "лечить" надобно. Ну, чтобы не болел! То есть, в переводе на наши деньги, нужно исправить ключевое событие этого года. А ключевое событие — это именно взятие Константинополя рыцарями четвертого крестового похода. То есть, нужно не допустить этого взятия. А еще вернее — не допустить переноса цели похода.

— Чего? Какой такой цели?

— Ох ты ж, екарный бабай! Объясняю по пунктам. Изначально крестоносцы планировали оккупацию Египта. То есть, в северную Африку собирались. А вместо этого взяли штурмом Константинополь. Да там и остались, создав на полвека с лишним Латинскую империю со столицей в Константинополе. После этого империя ромеев еще два с половиной века хромала, а потом сдохла. Вот все это, надо полагать, мы и должны предотвратить…

— Да ну?! Фига се! Это ж где Египет и где Константинополь! Типа, он шел на Одессу, а вышел к Херсону? Матрос, понимаешь, Железняк партизан…

— Ну, как-то так, — против воли улыбнулся историк.

— И что? Мы теперь с тобой должны вот этими вот четырьмя нашими мозолистыми руками развернуть на ровном месте банду в несколько тысяч здоровых, хорошо вооруженных мужиков, которые настроились крепко пограбить там, где поближе? И отправить их грабить аж за море, в дальние страны?

— Так получается. И не несколько тысяч, а несколько десятков тысяч…

— Тем более. То есть, полная жопа… — господин Дрон задумчиво побарабанил пальцами по столу, просвистел пару тактов "Чижика Пыжика", проделал еще некоторое количество манипуляций, сколь бессмысленных, столь же и успокаивающих. — Н-да, волнительное мероприятие… Ладно, допустим! Идеи есть, с какого боку этот бифштекс лучше резать?

Господин Гольдберг лишь скорбно покачал головой, показав, что как раз идей-то никаких и нет.

На несколько минут в келье установилась тишина. Историк бездумно водил по столу стебельком укропа, небезуспешно пытаясь проложить Большой Пивной Канал от одной лужицы пролитого на столе пива — к другой. Тогда как господин олигарх наоборот интенсивно морщил лоб в поисках решения. Ну, не привык он вот так вот запросто складывать лапки! Да и не доживали любители этого дела до почтенных седин в тех кругах, где ему приходилось общаться последние лет двадцать.

Закончив прокладку пивной артерии, господин Гольдберг зажевал остатки укропа и принялся наблюдать за пляской морщин на лбу своего визави. А посмотреть было на что. Складки на лбу то собирались в гармошку, как будто еще мгновение, и их обладатель выдохнет заветное: "А что, если…" То, наоборот, разочарованно разглаживались, демонстрируя всю несостоятельность предложенного было варианта…

— Нет, не катит, — нарушил, наконец, молчание господин Дрон. — Если пацаны пошли на дело, пытаться их остановить — дохлый номер. Да еще учитывая, что мы с тобой тут вообще никто, и звать нас никак. Короче, без вариантов… Слушай, а чего это нас с тобой так рано забросило? Аж за пять лет до падения этого твоего Константинополя? Если для подготовки операции — так все равно бесполезно, тут и пятидесяти лет не хватит. Может тут какой другой в этом смысл есть, а?

Почтенный историк собрался было в очередной раз скорбно покачать головой, ну, или осуществить какое-нибудь другое столь же скорбное телодвижение, как вдруг замер прямо на старте начатого действа. Тщедушное тельце представителя народной интеллигенции напружинилось, в глазах зажегся нехороший блеск — прям натурально хорек, обнаруживший случайно незакрытую дверь в курятник! Господин Дрон, уловив изменение в настроении своего партнера, собрался было уже задать прямой вопрос, но господин Гольдберг его опередил.

— Шалю-Шаброль! — свистящим на всю келью шепотом объявил он. — Шалю, мать твою, Шаброль, 26 марта 1199 года!!!

— О, молодец, — подбодрил историка господин Дрон, — давай дальше в том же духе! Шалю-Шаброль — это уже кое-что! И что там с ним? Он вообще кто такой, этот Шалю-Шаброль?

— Да не кто, а что! — раздраженно поправил необразованного олигарха господин Гольдберг. — Это замок в Лимузене. 26 марта 1199 года во время осады этого замка Ричард Плантагенет получит арбалетный болт в шею, от чего спустя десять дней и загнется.

— Плантагенет, это который Львиное Сердце, что ли?

— Ну да!

— Э-э-э… — осторожно протянул почтенный депутат, — Ричард, он король, конечно, авторитетный… Но нам-то что за дело? Нам бы со своим геморроем разобраться. А короли пусть уж как-нибудь сами…

— Да как вы не понимаете! Именно Ричард Львиное Сердце должен был возглавить четвертый Крестовый поход! Именно он неоднократно объявлял, что его целью будет Египет! Именно он на сегодняшний момент самый авторитетный военноначальник христианской Европы и самое жуткое пугало для сарацинов. Его любят, им восхищаются, его уважают, за ним идут… И вот, в самом начале дела ключевая фигура выбывает из игры.

После этого все и пошло наперекосяк, понимаете?

— Погоди-погоди! Ты что же, хочешь сказать, что стоит нам лишь не дать подстрелить Ричарда, а дальше он уже сам все сделает?

— Ну, конечно! Еще восемь лет назад, если считать от нашего нынешнего времени… Э-э-э, да — так вот, еще восемь лет назад, мотаясь с войском между Аккрой и Тиром, Бейрутом и Иерусалимом, он неоднократно говорил, что ключ к Иерусалиму лежит в Египте. Хлеб, овощи, мясо, ремесленные кварталы, крупнейшие рынки Средиземноморья — там есть все, необходимое для войны… Лишь опираясь на Египет как на тыловую базу, можно вести планомерное завоевание Святой Земли. Для Ричарда это сделалось чем-то вроде идеи фикс. И, если бы он не погиб под Шалю-Шабролем… Уж поверьте, Ричард I, как никто другой, имеет сейчас и силы, и авторитет, чтобы настоять на своем. Под его командованием войско крестоносцев пойдет в Египет, только в Египет, и никуда, кроме Египта!

— Слушай, Доцент, я тебе уже говорил, что ты гений? — господин Дрон развел руки, как бы в немом восхищении перед выдающимися качествами своего собеседника. — То есть, все, что нам нужно — это сохранить на доске ключевую фигуру партии? Ну, это же упрощает дело раз, этак, в тысячу! И время еще есть…

— Почти два с половиной месяца.

— Так, погоди, — господин депутат вдруг нахмурился, — ключевая фигура, это хорошо. А что вообще за партия? И кто здесь игроки? Кто фигуры переставляет? А то ведь выскочишь сдуру на доску, а тебе сверху раз, и по кумполу! Кто эту партию играет? А, Доцент?

— Да игроков-то много, — господин историк надолго задумался, — много… И все же есть среди них главная парочка. Папа Иннокентий III и дож Венеции Энрико Дандоло. Между ними основная игра и пойдет.

— А мы за кого?

— Мы-то…? — Историк опять надолго завис. — Да в основном за себя, конечно. Впрочем, если учесть, что в нашей реальности венецианский дож всех сделал всухую и снял все сливки, вот против него нам и придется вписаться. А партия? Партия уже почти год, как идет. И начал ее папа Иннокентий III. 22 февраля 1198 года…

* * *

За год до появления попаданцев.

Рим, Via Sаcra, 22 февраля 1198 года

Холодный февральский ветер безжалостно рвал полы парадного облачения, норовя выстудить последние крупицы тепла, еще согревающие озябшее тело вновь избранного наместника трона Святого Петра.

Коронационное шествие растянулось на полгорода! В голове колонны, как и положено, конные знаменосцы, скриниарии, адвокаты и судьи в длинных черных рясах, певческая капелла, диаконы и поддиаконы, знатнейшие аббаты, епископы и архиепископы, патриархи и кардиналы-епископы, кардиналы-пресвитеры и кардиналы-диаконы, все на конях, на которых иные старики едва могли держаться. И лишь за всеми ними шагал белый иноходец с папой Иннокентием III.

Голова колонны уже миновала триумфальную арку императоров Грациана, Феодосия и Валентиниана. А хвост все еще вытягивался с площади Святого Петра, где в главном соборе всего христианского мира прошло таинство Посвящения. Городские корпорации и милиции, рыцари и римская знать, все в блестящих латах, все с фамильными гербами и цветами — воистину весь Рим следовал сейчас за главой христианской Церкви.

Взмах руки, и очередная пригоршня серебра, сверкнув в лучах неведомо как пробившегося сквозь облачную пелену солнца, отправилась в ненасытную глотку ревущей толпы, забившей собой все обочины Священной Дороги.

— Народ Рима… — холодное бешенство, тугим узлом скрутившее внутренности главы всех христиан, ни единым намеком, ни мельчайшей гримасой, ни даже хладностию взора не выразило себя во внешнем облике первосвященника. Лишь мир, смирение и благодать изливались сейчас из глаз невысокого человека, облаченного в белую сутану с красным плащом, в красные башмаки и царственную Regnum — ту самую легендарную корону, которую будто бы Константин принес в дар папе Сильвестру.

— Народ Рима… Как же! Грязные попрошайки, сделавшие вымогательство денег у Святого Престола своим единственным ремеслом! Даже воры и разбойники с побережья, все эти венецианцы, генуэзцы и прочий сброд, выглядят почти святыми по сравнению с выродившимися потомками когда-то великого народа! Те, с побережья, хоть и разбойники, но все же сами зарабатывают себе на хлеб…

Между тем, кортеж Папы подъезжал уже к башне Стефана Петри, где следовало выслушать приветствие и дать ритуальную отповедь представителям еврейской общины. "Мы признаем закон, но мы осуждаем мнения иудеев, ибо закон уже исполнен Христом, тогда как слепой народ иудин все еще ждет Мессии"… Так, это сделано, что там еще? Sella stercoraria, дьявол бы забрал этот варварский обычай? Затем пастырский жезл и ключи от Латеранского дворца… Потом опоясывание, целование ног, молитва в папской капелле… Затем присяга римского сената в Латеране, торжественное пиршество и кажется все. Этот балаган, наконец, закончится.

Балаган закончился хорошо заполночь. До заутрени оставалось всего пара часов, так что ложиться не имело смысла. Зато можно было сменить облачение, усесться в мягкое кресло, опустить гудящие ступни в деревянную кадку с горячей водой, травяными взварами и ароматическим маслом. Скоротав остаток ночи кувшином хиосского и неспешной беседой с мессером Эррико Соффредо — пресвитером церкви святой Пресседо, кардиналом, членом Священной коллегии и одним из немногих, кого молодой кардинал Лотарь, он же Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, принявший вчера имя Иннокентия III, мог считать своим другом.

— Да уж, ваше Святейшество, клянусь перстами Девы Марии, римляне надолго запомнят вашу вчерашнюю щедрость. Серебро порхало в воздухе, как стаи дроздов над весенней пашней.

— Прекрати, Эррико! Я, хоть и получил новое имя, но еще не забыл имена старых друзей. Надеюсь, и они тоже помнят, как меня зовут…

— Ну, Лотарио, я…

— … а что до щедрости, то все разбросанное вчера серебро и медь — жалкие гроши по сравнению с пятью тысячами фунтов золота, которые род Сеньи вынужден был выплатить римской общине за право владения Латеранским дворцом.

— Пять тысяч фунтов?!

— Вот-вот… Аппетиты этих вымогателей растут год от года, но мне, откровенно говоря, совсем не хочется повторения судьбы Луция III.

— Это да… Провести весь понтификат в изгнании — то еще удовольствие! Но скажи, Лотарио, какого черта ты польстился на папскую тиару? Нет, я понимаю, ты всегда был честолюбив… Но пять тысяч фунтов золота за власть, не выходящую за пределы Латеранского дворца?! Ведь даже города папской области отказываются признавать сюзеренитет Ватикана! Я уж молчу о пастырях из имперских владений или епископов западных королевств. Они все готовы превозносить авторитет Святого Престола на словах, но вовсе не торопятся поделиться и грошом из церковной десятины на деле.

— Как сказано в Книге притчей Соломоновых, — папа хищно ухмыльнулся, — долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города. Тем более что нам долго терпеть и не придется. Города папской области, х-ха, раскрой глаза, друг мой Эррико! После кончины Генриха императорская власть тает в Италии, как клочья береговой пены под лучами июньского солнца! Города бурлят! Имперские префекты и наместники изгоняются! Воздух свободы пьянит городской плебс не хуже доброго вина! Ну?

— Все так, мессир, все так. Но я все же не вполне понимаю, каким образом изгнание Империи из Италии позволит вам окупить пять тысяч фунтов золота?

— Эрри-ико! Подумай же, наконец, головой! Оно конечно, вооружившиеся горожане — отличная вещь для изгнания императорских гарнизонов. А дальше?

— А что дальше?

— Как долго нобили восставших городов согласятся терпеть власть вооружившейся черни? И как скоро они вынуждены будут признать сюзеренитет Святого Престола намного меньшим злом, чем власть вооруженных "сограждан"? — Последнее слово Иннокентий почти выплюнул, впрочем, оно того и стоило.

— Так вы думаете, мессер…?

— Нет, Эррико, я не думаю. А я в этом твердо уверен. Не пройдет и полгода, как все города папской области — по крайней мере, в границах Пипинова дара — присягнут трону Святого Петра. Это как раз самое легкое из того, что нам предстоит, поверь мне.

— Самое легкое?!

— Да, самое легкое. Ибо после этого нам откроется весь мир! Мир, готовый внимать словам, произносимым отсюда — из Латеранского дворца!

Не в силах справиться с охватившим его возбуждением, Иннокентий со стуком отставил бокал, расплескивая драгоценное вино по узорчатой поверхности стола, и принялся ходить взад-вперед. Ни мокрые следы на паркете, ни ощутимый сквозняк, студеным дыханием идущий вдоль пола, ничто теперь не могло отвлечь его от главной мысли, уже многие месяцы глодавшей ему душу.

— Время, Эррико, понимаешь, время! Оно… — Впрочем, одного взгляда в удивленные глаза собеседника было достаточно. Пальцы новоизбранного Папы сжались и побелели, жилы на шее и лбу наоборот, казалось, вот-вот лопнут. — Нет, не понимаешь! Никто не понимает…

— Так объясни…

— Понимаешь, Эррико… — Иннокентий все же взял себя в руки и, не переставая вышагивать босыми ногами по холодному полу, начал сбивчиво, с трудом удерживаясь за собственной мыслью, торопливо и не очень-то связно объяснять. — Понимаешь, Эррико, сейчас такое время, когда возможно все… Когда мир сей может либо погибнуть, либо вознестись к вящей славе Господней, преобразившись в град Божий на земле, о коем пророчествовал блаженный Августин…

Поверь, такие моменты случаются раз во многие сотни лет! Во многие сотни лет…! Слуги перестают почитать господ, а господа забывают заботиться о слугах… Честь и доблесть, ради которых еще вчера рыцари были готовы расшибить свои железные лбы, оказываются вдруг смешной сказкой… Слуги Церкви погрязают в пучине грехов, а многочисленные ереси, наоборот, являют миру примеры чистоты и благости времен первых Апостолов…

Все старое, что было до нас, вдруг разом заканчивается. Просто — рассыпается в прах… Раз — и нету! Ничего нету, Эррико! Как будто неведомая пустота поглощает вдруг все, что скрепляло жизнь многих и многих поколений до нас…

И мир ждет нового Слова. Слова, которое расскажет пастве Господней, как жить дальше! Чем утолять голод и жажду. Чему радоваться и о чем печалиться. О чем молиться и что проклинать. Что признавать злом, а что — благом…

Эта пустота уже здесь, Эррико, она на пороге. Я чувствую ее дыхание. Она разверзается…

Кто скажет это Слово? Кто заполнит сию пропасть, если не святая Церковь? Кто удержит мир — творение Господне — от падения в нее? Разве не для этого передал апостол Петр ключи от Святого Престола святому Лину? Для чего переходят они через столетия от одного Наместника к другому, как не для того, чтобы удержать мир на краю пропасти в такие времена?

На этом Слове, на нем одном заждется власть Святого Престола! Не на золоте, не на мечах, но на Слове едином! И сказать его выпадет нам, тем, кто волею Господа оказался у подножия престола Святого Петра в это страшное время! Сей крест — наш, ты понимаешь, Эррико, наш и более ничей!!!

Достанет ли сил…? Денно и нощно молю Отца нашего, чтобы дал сил нести его… Достанет — и тогда еще многие века простоит Святой Престол в силе и славе Господней! Не достанет — и кто тогда вспомнит о нас, грешных…? И что тогда будут значить жалкие пять тысяч фунтов золотом?!

На этом неожиданном выводе лицо новоизбранного Папы самым решительным образом преобразилось. Вдохновенная пророческая страсть в одно мгновение покинула его, уступив место привычному, слегка насмешливому спокойствию. Он разлил остатки вина по бокалам, отсалютовал своим собеседнику и жадно припал губами к краю.

— Все горло пересохло, — пожаловался он, утирая губы льняной салфеткой. — Ну, а города папской области…, попомни мое слово, Эррико, не пройдет и полгода, как все они будут вот здесь!

Рука наместника Святого Престола поднялась, и пальцы сжались в побелевший от напряжения кулак.

* * *

Полгода спустя.

Ассизи, кафедральный собор Сан-Руфино, июль 1198 года

— … отныне и всегда буду верен тебе, господину моему, папе Иннокентию. Ни делом, ни помышлением я не буду способствовать тому, чтобы ты потерял жизнь или здоровье или коварным образом был захвачен в плен…

Слова присяги звонким эхом отскакивали от стен, бились о цветные витражи оконных проемов и уносились под купол — туда, где сам Христос, изображенный во всей силе и славе Его, был им свидетелем. Строгим и неподкупным.

Свежий ветер, стекая с южного склона Монте-Субазио, нес живительную прохладу в долину Киашо, залетая порой и сюда, под своды собора. Впрочем, мощные стены и солидная кровля Сан-Руфино и сами по себе служили надежной защитой от беснующегося снаружи июльского солнца. Ассизи, казалось, вымер. И лишь здесь, в стенах до сих пор достраивающегося кафедрального собора, шло действо — пожалуй, самое важное по эту сторону Альп. Город, в лице своих лучших представителей, присягал своему Протектору.

— … по мере сил и разумения я буду тебе помогать в охранении римского папства и прав святого Петра, которыми ты обладаешь, и в возврате тех, которых ты не имеешь, и возвращенное буду защищать против всего света…

Был ли спокоен человек в папской тиаре и красной накидке с капюшоном, что внимал сейчас словам присяги? О, нет! Каждый город, присягнувший ему этим летом, был ступенькой к исполнению обетов! Обетов, принесенных Господу тогда, в феврале — когда пред алтарем Святого Петра он, кардинал Лотарь, был посвящен и принял имя Иннокентия III.

И вот, прошло едва ли полгода, а Витербо и Сполето, Ассизи и Риети, Фолиньо и Норции, Губбио и Тоди, Чита ди Кастелло и другие города Умбрии и прилегающих к ней территорий уже принесли ему присягу как своему Протектору. Да что говорить, если уж сенаторы Перуджи и даже гордого Рима присягнули ему!

— … Клянусь добросовестно и верно исполнять все сказанное. Так да поможет мне Бог и Его святые Евангелия!

Договорив последние слова присяги, находящийся перед алтарем человек поднялся с колен, еще раз поклонился папе и отошел к группе уже присягнувших сенаторов. Это последний! Понтифик осенил присутствующих крестным знамением… Те́ло Твое́ Свято́е, Го́споди, Иису́се Христе́, Бо́же на́ш, да бу́дет ми́ в живо́т ве́чный, и Кро́вь Твоя́ Честна́я во оставле́ние грехо́в… Слова молитвы гулко ударялись о высокие своды, достигая каждого уголка огромного храма, тогда как местный настоятель со служками начали разносить присутствующим Святые Дары.

Иннокентий привычно произносил знакомые слова, внутри же все пело. Радость и гордость звенели в груди, разрывая ее на части! Есть! Первый шаг из того, о чем они так долго говорили тогда с Соффредо, сделан! Теперь можно шагать далее, не запинаясь о мелкие дрязги на собственном подворье. А это — дорогого стоит! Впрочем, бешеный темперамент, стиснутый стальными пальцами воли, ни на единое мгновенье не прорывался наружу. Тихая отеческая улыбка, смиренная и понимающая — это было все, что он мог позволить себе перед лицом людей, собравшихся сегодня под сводами Сан-Руфино.

Сла́ва Отцу, и Сы́ну, и Свято́му Ду́ху. И ны́не, и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь. Увенчав таинство словами заключительной молитвы, папа остановился, ожидая, пока причастившиеся сенаторы, дружно крестясь, покинут средний неф и выйдут наружу. Кажется, сам Господь простер над ним свою длань. Ведь все, буквально все складывается так, что лучше и представить нельзя!

Воистину, внезапная смерть Генриха VI сломала что-то важное в устройстве Империи. Восставшие городские коммуны одна за одной изгоняют императорских наместников за пределы городских стен. Города папской области сами, словно созревшие яблоки, падают в его руки. Но даже и те, кто по примеру Тусции, Флоренции, Лукки или Сиены не признали пока его власть, все равно вынуждены в своих бесконечных сварах обращаться за третейским судом именно к нему, к папе. А к кому еще?

Сейчас, пока малолетний Фридрих, а вместе с ним и все Сицилийское королевство находятся под его опекой, пока Филипп и Оттон заняты бесконечной борьбой за имперский трон — у него развязаны руки. У Империи германцев нет более сил заявлять о своих правах на итальянские владения. И, значит, наступило время для главного. Для того, во имя чего Господь призвал его на трон наместника Святого Престола! Время для главных слов. Тех, что разлетятся по архиепископствам и королевским дворам, монастырям и баронствам, городам и сельским приходам. И обернутся тысячами закованных в сталь пилигримов, отправляющихся за море, чтобы вернуть, наконец, главные святыни всего христианского мира. Животворящий Крест, на котором принял муку, смертью смерть поправ, Господь наш Иисус Христос. И Гроб Господень, где он был погребен после распятия и воскрес на третий день…

Иннокентий осенил себя крестным знамением, но взгляд его уже был обращен куда-то внутрь, а губы шептали первые слова энциклики, что всего лишь через месяц разделит мир на "до" и "после": "…посему, как недостойное творится в земле иерусалимской, и учиняется ужасающая резня люда христианского, таково намереваемся вторгнуться в землю, по которой ноги Христа ступали, и где Господь, Царь наш, сподобился, пред началом времен, дабы принесть спасение посреди земли…"

* * *

Еще месяц спустя.

Рим, Константинова базилика, 18 августа 1198 года

Когда-то на этом месте цвели сады цирка Нерона. От него, кстати сказать, остался обелиск из Гелиополя, который и сегодня можно увидеть (и даже сфотографировать) на площади Святого Петра в Риме. Высокая каменная стела XIII века до нашей эры была когда-то привезена сюда из Египта. Полтора тысячелетия простояла она в цирке Нерона, пока в 1586 году папа Сикст V не предложил архитектору Доменико Фонтане перенести обелиск на нынешнее место.

Здесь, на арене цирка, в незапамятные времена предавали мученической смерти первых христиан. Сюда в 67 году после судилища был приведен и апостол Петр. Петр попросил, чтобы казнь его не уподобляли Христовой. Тогда его распяли головой вниз. Святой Климент, тогдашний римский епископ, с верными учениками апостола сняли его тело с креста и похоронили в расположенном неподалеку гроте.

В 326 году Константин Великий, первый римский император-христианин, повелел возвести над могилой храм. Туда и были перенесены останки апостола. По имени великого императора храм получил название Константиновой базилики.

Кроме постоянных прихожан, казалось, весь Рим собрался к сегодняшней Вечере. Оно и не удивительно — не каждый день на кафедру восходит сам наместник святого Петра. Говорят, мессер Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, получивший при интронизации имя Иннокентия III, принял папскую тиару не слишком охотно. Но, взойдя на Святой престол, он на удивление энергично занялся делом возвращения тех христианских земель, что были утеряны на Востоке в результате победоносных походов Саладина. И вот, сегодня, как ожидалось, он произнесет вслух слова, что вновь двинут победоносное христово воинство в пределы Святой Земли. И уже никто не сможет противиться воле Господа нашего, возвращающего чадам своим законное их наследие. Слухи о предстоящей Вечере с самого утра растекались по рынкам, мастерским, передавались из уст в уста в лавках и на площадях.

Да и сама базилика, казалось, преобразилась. Горели все семьсот настенных свечей и ламп, заправленных оливковым маслом. Потолочные канделябры — даже огромный, на 1370 свечей, подаренный в VIII веке папой Адрианом I — были зажжены и ярко освещали лики святых в самых укромных и труднодоступных уголках.

Те, кто не сумели попасть внутрь, разместились на привратной площади и, затаив дыхание, вслушивались в звуки, доносящиеся через широко открытые соборные врата. Вот прозвучали положенные пять псалмов с антифонами, Capitulum, Гимн, Песнь Богородицы. Служба плавно подошла к завершающей молитве дня, когда голос Понтифика вдруг удивительным образом усилился, и над площадью полетели давно ожидаемые, но все равно необычайные, будоражащие самую суть слова.

— И вот наследство ваше перешло к другим, дома ваши у чужеземцев, пути Сиона сетуют, что нет идущих на праздник, враги его стали во главе, и Гроб Господень, которому пророк возвестил в будущем славу, осквернён и обесславлен нечестивыми.

Площадь воистину окаменела. То, о чем люди даже шепотом не смели сказать друг другу, было во всеуслышание сказано наместником святого Петра. Известия из Святой земли о поражениях христовых воинов и потере Иерусалима поколебали, казалось, сами основы жизни и веры. А великие надежды, пробужденные свершившимся было обретением Гроба Господня — что сулило скорое исполнение всех святых пророчеств — сменились бездной недоумения и отчаяния.

Как, как может святое воинство не одолеть нечестивых?! Разве не на нашей стороне небесные рати и сонмы ангелов Господних?! А как же истинная вера?! Неужто…?!

И вот сегодня тот, кто единственный из всех живых непогрешим, даст, наконец, ответы на все вопросы, утешит муку, возвестит путь из гнетущего непонимания. Тысячи бледных от волнения лиц, тысячи устремленных в створ ворот глаз, ни дуновения, ни звука, и только мерно падающие в толпу слова…

— Ныне же князья наши, увёзшие обратно во вред нам славное воинство Израилево, наслаждаются распутной любовью, обременённые преступлениями и богатством. Они преследуют друг друга с неумолимой ненавистью, и покуда тщатся они отомстить друг другу за причинённые обиды, никого из них не трогают обиды, причинённые Господу; не слышат они, что уже поносят нас враги наши, говоря: "Где же бог ваш, который ни себя, ни вас не может спасти от наших рук?"

Будто один огромный вздох пронесся из конца в конец привратной площади, истаивая в сходящихся к площади узеньких улочках. Напряжение, достигшее, казалось бы, высшей точки — когда еще немного, и душа разорвется от невыразимого волнения — внезапно еще усилилось. Ибо — Господь свидетель — невыносимые, мучительные слова терзали одною адской пыткой сердца каждого пришедшего сегодня на площадь святого Петра.

А голос понтифика все бил и бил неистовым набатом!

— Вот уже оскверняем мы святыни ваши; вот уже простираем нашу длань на самые вожделенные ваши владения и с прежней силой ведем натиск и наперекор вам забираем земли, в которых вы замышляли ввести веру вашу. Так, где же Бог ваш? Пусть он проснётся и поможет вам, будет защитником и вам и себе!

Те, кому нашлось место под сводами базилики, видели мокрое от слез лица папы Иннокентия III, и точно такие же слезы текли из глаз каждого, кто пришел сегодня на площадь. Однако жгучая влага не мешала понтифику говорить все дальше и дальше. И вот уже высохли глаза слушающих, распрямились спины, а на место смертной муки в сердца пришла неистовая решимость.

— Обретите же, сыны, дух мужества; возьмите щит веры и шлем спасения и, укреплённые не столько числом и силой, а скорее духом Господа нашего, которому нетрудно спасать нас и в большом и в малом, помогите по мере сил ваших тому, кто дал вам жизнь и пропитание.

Последовавшие затем слова молитвенного обращения к Господу нашему и заключительное Amen словно отпустили туго свернутую пружину, доселе сдерживаемую лишь нечеловеческой волей стоящего за кафедрой человека. Аллилуйя! Слава! Осанна! Крики, клятвы, смех, плач, братские объятья, поцелуи — все смешалось во что-то невообразимое. Люди, грубо отесанные камни площади, ветхие стены базилики, звездное небо над головой и даже слова благословления на выход из храма, звучащие с кафедры — ничто уже не имело значения, ибо сплелось в единый электрический разряд восторга и преклонения.

Отсюда, с этой самой площади, начнется новый, четвертый и последний поход в Святую Землю. И никакая сила уже не удержит святыни веры в руках нечестивцев! Тысячи дыханий слились сегодня на Площади Святого Петра в одно дыхание, и тысячи уст с невозможной, немыслимой мощью даже не повторяли вслед, а произносили вместе со стоящим за Кафедрой наместником трона Святого Петра:

Славься, славься Господь,

В наши сердца ты дух вселил,

Силой вечной любви

Всех нас объединил…

* * *

День спустя.

Рим, Patriarkio, 19 августа 1198 года

Мессер Эррико Соффредо не первый раз входил в рабочие покои наместника Святого престола. Далеко в юности остались робость и возвышенное волнение от того, что находишься в средоточии власти всего христианского мира. К сегодняшним пятидесяти годам осталась лишь глубокая вера в Господа нашего, в правоту служения, которому он себя посвятил, и готовность отдать все без остатка во имя его торжества.

Великая истина, что именно на Церковь и ее главу возложено Господом сохранение божественного порядка в мире, ни разу, даже в мыслях, не вызывала у него сомнений. Ведь это же так очевидно — как только невежи и тупицы могут не понимать! — один Бог на небе, один папа, его наместник на земле. Воистину 27 тезисов Григория VII, объединенных им сто с лишним лет назад в Dictatus papae, "Диктат папы" — суть лучшее, что один христианин может придумать для устроения жизни других.

В галерее Святых даров ему встретились кардиналы Филагатто и Сикконе из Конгрегации Богослужения и дисциплины таинств. Парочка поспешно поклонилась, стараясь не встречаться с Соффредо глазами:

— Laudetur Jesus Christus

— Во веки веков. Аминь! — Удаляющиеся кардиналы возобновили прерванный, было, негромкий разговор, из которого острый слух мессера Соффредо уловил:… любимчик Иннокентия… цепной пес… любому горло перегрызет за хозяина…

Болваны! Балласт, оставшийся от Целестина III, который Иннокентий все никак не соберется разогнать по окраинным епархиям. Надо же, они видят в нем, в кардинале Соффредо, всего лишь удачливого карьериста! А ведь происходящее сегодня определит судьбы христианского мира на столетия вперед.

Достойный служитель господа недовольно помянул нечистого, откровенно намекнув тому, что пора бы и прибрать, наконец, некоторых забывших о своем служении кардиналов. Ну, или хотя бы подготовить для них сковородки погорячей. Затем перекрестился и продолжил свой путь.

Воистину, — билось у него в голове, — со времен Григория VII не было еще на Святом престоле человека, настолько не уступавшего великому предшественнику своей волей, энергией, стратегическим видением целей. Человека, воспламененного той же самой страстью, и, несмотря на молодость, уже столь много сделавшего для ее удовлетворения.

И как мало, оказывается, мы знаем даже тех, кто находится совсем близко от нас! Лотарио, старый друг и приятель Лотарио! Каких-то полгода прошло с момента его посвящения, а уже даже в мыслях не получается называть его, как прежде, по имени. А только — его Святейшество!

И нет — это вовсе не обычное почтение к драгоценной тиаре, украсившей его голову. Господь свидетель, за прошедшие месяцы Иннокентий раскрылся с новой, незнакомой стороны. Мудрец и вождь — таковым он предстал за это время тем, кто знал его ранее. Человек, способный видеть то, что не видят другие. Человек, способный вести за собой, указывая и пролагая путь…

Нет, пусть что угодно шепчут у него за спиной завистники, Эррико Соффредо никогда и ни в чем не предаст Иннокентия III. Не из-за страха, и не из выгоды, а потому лишь, что никто лучшего него не смог бы споспешествовать главному делу каждого честного христианина — объединению христианского мира под властью апостольского Престола и возведению Града Божьего на этой столь грешной земле!

Войдя в покои, мессер Соффредо увидел, что Иннокентий не один. За конторкой стоял Пьетро да Капуа, кардинал-диакон церкви святой Марии на Виа Лата, и быстро писал под диктовку папы. Воспользовавшись тем, что оба отвлеклись на его появление, Доменико Соффредо склонился в поклоне:

— Deus vobiscum! Ваше Святейшество, воистину, ваша вчерашняя литургия войдет в историю наравне с Клермонским призывом Урбана II. Вчера я плакал, кажется впервые за сорок с лишним лет.

— Et vobis, мессер Соффредо, et vobis. И давайте на этом закончим этикетную часть. Располагайтесь поудобнее вон в том кресле, заранее прошу прощения, если оно окажется слишком роскошным для человека, всем нам подающего пример ревностного соблюдения апостольских заповедей. Мы с его высокопреосвященством закончим через несколько минут.

— Продолжайте сын мой. — Иннокентий III резко развернулся на каблуке, крутанул гранатовые четки вокруг запястья и, стремительно вышагивая вдоль выходящих во двор окон, продолжил диктовку:

"…дабы ты, кто, подобно апостолам, подвизался в дело благовещения, явил более обильные плоды проповедей, особо же в отношении освобождения провинции Иерусалимской, к чему прилагаем мы все усилия свои, и множественно бы получил таланты свои. И вручаем тебе, властью апостолической, всю силу, и в помощь и в совет сына нашего возлюбленного, Петра, кардинала-диакона Санта-Марии Виа Лата и легата престола апостольского, коего избрали мы особо для исполнения дела сего"

— Писано в Патриаркио, 19 августа одна тысяча сто девяносто восьмой год от Рождества Христова. — Иннокентий размашисто начертал свою подпись и вернул лист. — Это письмо, мессер, вручите брату Фульку из Нейи. Его проповеди крестового паломничества давно уже вышли за пределы Иль-де Франс и вызывают вполне понятную ревность церковных иерархов. Святой Престол просто обязан поддержать этого неутомимого подвижника в его трудах. На словах же передайте мое апостольское благословение на полное отпущение сделанных ранее грехов всем, кто примет крест и отслужит Богу в крестоносном войске не менее двух лет.

Иннокентий вновь развернулся на каблуках, обращаясь уже к обоим собеседникам.

— Итак, мессер Соффредо, мессер да Капуа, tres faciunt collegium, и мы можем, наконец, обсудить наши ближайшие задачи. — Красные от постоянного недосыпа глаза обежали внимательно ожидающих его слов кардиналов. Затем Иннокентий повернулся и вновь продолжил свое стремительное хождение, отщелкивая каждое произнесенное предложение очередной бусинкой гранатовых четок.

— Апостольское послание с призывом к вызволению Гроба Господня из плена сарацин и язычников одобрено Священной Коллегией. И теперь многим ее членам, в том числе и вам, мессеры, предстоит дорога в архиепископства и ко дворам христианских государей, дабы донести до них волю Апостолского Престола. Засим нам останется только ждать. Причем, от германских князей и ждать-то особо нечего. Отправляя войско в Святую землю, Генрих VI — упокой Господи его грешную душу — два года назад выгреб оттуда все под гребенку.

— Английское и Французское королевства, вот что беспокоит меня более всего! — Папа сжал четки в руках так, что крепкая волчья жила, держащая на себе бусины, едва не порвалась. — Ричард Английский и Филипп-Август вцепились друг другу в глотку, как два нищих за гнутый медяк!

— Ну, Ричарда нетрудно понять, — вступил в разговор мессер Пьетро. За время его пребывания сначала в плену у Леопольда Австрийского, а затем у Генриха Гогенштауфена, Филипп-Август успел прибрать к рукам немало из континентальных владений Плантагенетов.

— Да, да, да! Все так! Однако сегодня Ричард стоит уже под стенами Парижа и вполне способен заключить мир, сполна компенсирующий ему все понесенные убытки, включая выплаченные Генриху 150 000 крон выкупа. Ричарду придется остановиться, ибо английские и французские рыцари нужны нам у ворот Иерусалима! И позаботиться об этом предстоит Вам, сын мой.

Кардинал Пьетро да Капуа молча поклонился и поднял глаза в ожидании дальнейших распоряжений.

— Вам надлежит прибыть во Францию и в одном из городов юго-востока, еще не разграбленных этими нормандскими, анжуйскими, аквитанскими и английскими головорезами, собрать ассамблею французского духовенства. На ней вы возвестите волю Святого Престола и огласите соответствующие инструкции — не буду на них останавливаться, поскольку вы сами более чем активно участвовали в их составлении.

— Далее… — Иннокентий остановился и промокнул лоб белоснежным платком тончайшего батиста. Беспощадное августовское солнце находило путь даже сюда, в самое сердце дворца.

— … далее вы встретитесь с графами Фландрии, Блуа, Болоньи и Тулузы. Эти вельможи фактически возглавляют целую коалицию французских владетельных господ, крайне не любящих своего короля, но зато втайне симпатизирующих Ричарду и страстно желающих оказаться его вассалами. Не рискуя открыто поднимать знамя бунта против законного сюзерена, они предпочитают, чтобы Ричард их честно завоевал — к чему, кстати, все и идет — и поэтому всячески препятствуют Филиппу-Августу заключить мир.

Папа остановился напротив своего легата и, в ответ на мелькнувший в глазах последнего немой вопрос, продолжил:

— Когда, как и под каким предлогом устроить эти встречи, я — зная вашу дальновидность и предусмотрительность в подобных вопросах — даже не обговариваю. Однако позиция Святого Престола должна быть доведена до них в предельно ясной и жесткой форме. Мир, или хотя бы перемирие, нужны нам немедленно. И всякий препятствующий в этом, — в голосе Иннокентия зазвенела сталь, — будет немедленно отлучен, а его владение окажется под интердиктом.

— Когда же Вы полностью убедитесь, что слова пастырского увещевания дошли до самого сердца возлюбленных наших детей… — Иннокентий сделал паузу, желая убедиться, что слова его поняты, — вот тогда, и только тогда Вы прибудете в ставку Ричарда Плантагенета и станете на коленях молить его о прекращении братоубийственного истребления христианами друг друга — в то время как Гроб Господень попирается пятою неверных.

— Вполне ли ясна Вам ваша миссия, мессер, или есть необходимость что-либо уточнить?

— Благодарю вас, Ваше Святейшество! — Кардинал-диакон поклонился, отступив на шаг к выходу. — У меня нет вопросов, и я готов, не медля, отправиться в путь.

— Нет, останьтесь пока, вы мне еще будете нужны. И… — Иннокентий на мгновение замялся… — и, пожалуй, вы должны знать еще кое-что.

В кабинете повисла пауза. Папа то ли отделял в уме то, что можно сказать от того, о чем следовало бы умолчать, а может быть, просто искал верную формулировку словам, кои надлежало произнести… Наконец молчание было прервано.

— Сейчас, — с видимым неудовольствием произнес Иннокентий, — пока Филипп и Ричард отбивают друг у друга вексенские замки и крепости, мы с вами, скорее всего, можем их остановить. Хотя, даже это будет нелегко. Но вот, если их противостояние выйдет за рамки спора о нормандских владениях, то…

— А они могут выйти за рамки? — Пьетро да Капуа удивленно поднял голову.

— А они могут выйти за рамки! — в тон ему подтвердил Иннокентий. — После скоропостижной смерти императора Генриха в Мессине германские князья, как вы помните, предложили императорский трон Ричарду. Тот по понятным причинам отказался. Не желая оставлять без присмотра земли, делающие его могущественнейшим христианским государем Европы, в обмен на сомнительное удовольствие занимать императорский трон, целиком и полностью зависящий от воли князей-выборщиков.

Оба кардинала почти синхронно кивнули, признавая правоту своего собеседника.

— Вместо себя он предложил кандидатуру своего племянника Оттона, сына Матильды и Генриха Льва. Понятно, что это предложение не устроило уже выборщиков. И на Съезде в Мюльхаузене римским королем был избран Филипп, герцог Швабский. Но тут на дыбы встали противники Гогенштауфенов. В итоге партия кельнского архиепископа Адольфа в союзе с князьями Нижних Земель двумя руками ухватились за Оттона, и месяц назад они короновали уже его.

Иннокентий вновь остановился, что-то прикидывая.

— Теперь смотрим соотношение сил. На стороне Филиппа поддержка большинства германских князей. На стороне Оттона — Кёльн, Нижние Земли, а также деньги и наемники его дяди, Ричарда Плантагенета. В целом, силы примерно равны. И их противостояние займет Империю очень надолго. Что, разумеется, можно только приветствовать. Чем дольше они там будут примерять на себя императорскую корону, тем позже озаботятся утраченными имперскими владениями здесь у нас — в Италии и Сицилии.

И это утверждение, несмотря на известный цинизм, не вызвало у собеседников папы ни малейшего возражения. А чего, спрашивается, возражать, если все так и есть?

— Вот только имеющееся равновесие, — продолжил Иннокентий после очередной паузы, — может быть нарушено. Три недели назад Филипп Швабский встретился в Вормсе с королем Франции Филиппом-Августом…

Две пары глаз в немом изумлении уставились на Иннокентия, безмолвно требуя продолжения.

— Да-да! Встреча их была тайной, поэтому мало кто пока еще о ней знает. Но долго это в секрете все равно не удержать. Между ними был заключен договор о военном союзе. Думаю, не нужно объяснять, что прямое участие короля Франции в споре претендентов на императорскую корону резко сместит чашу весов в пользу Филиппа?

Кардиналы молча, всем своим видом дали понять, что нет, не нужно.

— Что последует за этим?

— Ну, тут не нужно быть пророком, — усмехнулся Пьетро да Капуа. — Ричард открыто вступится за своего племянника.

— Именно, — подтвердил папа. — И теперь за спинами претендентов на императорский трон — Филиппа Швабского и Оттона Брауншвейгского — окажутся государи могущественнейших королевств Европы. Филипп-Август Французский и Ричард Плантагенет. Это будет уже спор не о полудюжине нормандских замков и крепостей. Ставки совсем другие. Такую борьбу нам не остановить. Ее вообще никому не остановить!

Подавленное молчание на несколько мгновений повисло в рабочих покоях Наместника Святого Престола. Папские легаты безмолвно переваривали свалившееся на них известие, сам же Иннокентий оттачивал в уме последнюю фразу, которая поставит точку в обсуждаемой теме. Да, вот так сказать будет правильно:

— Теперь вы понимаете, мессеры, что мы держим сейчас в руках последний шанс на то, чтобы не дать разгореться большой войне в наших западных пределах. Этот пожар, случись ему набрать силу, поглотит все военные возможности христианского мира. О возвращении Святой Земли и Гроба Господня можно будет просто забыть. Причем, забыть навсегда.

И дело здесь вот в чем. Сейчас, после смерти Саладина, у сарацинов царит полная неразбериха. Фактически, все воюют со всеми, увлеченно деля саладиново наследство. Лучшего момента для нанесения сокрушительного удара и придумать нельзя!

Вот только долго это не продлится. Еще год-другой, и определится победитель. Скорее всего, это будет аль-Адиль, младший брат почившего султана. И тогда крестоносному войску придется вновь столкнуться с объединенной мощью сарацинов. Ее же не преодолеть никому. Святая Земля будет утеряна для христианского мира навсегда…

Еще пауза. Главная. Перед ключевой фразой.

— Последние капли! Последние капли, мессеры, покидают клепсидру, отсчитывающую судьбу главных святынь нашей Церкви. Их будущее с сего момента находится в ваших руках, сын мой. Возвращаясь в эти стены, вы должны привезти с собой мир или хотя бы длительное перемирие между Ричардом и Филиппом-Августом.

Заключительные слова Иннокентий произнес, уперев тяжелый взор исключительно в глаза Пьетро да Капуа. Что ж, все было понятно. Кардинал молча поцеловал протянутую руку Понтифика и столь же молча вернулся на свое место. Еще несколько мгновений тишины стали финальным аккордом этой части беседы.

— Теперь вы, Эррико, — голос Иннокентия потеплел, в нем явственно послышались отеческие нотки, словно бы родитель обратился к любимому сыну, надежде семьи и опоре в старости. Это могло показаться странным, учитывая, что "отец" на целых тринадцать лет был моложе "сына". Но то, что кажется нам странным сегодня, ничуть не удивило бы любого современника описываемых событий. Ведь папа — наместник Отца небесного на земле. И значит, все мы его дети.

— Вам не придется совершать столь длительного путешествия, как брату вашему Пьетро. Но это — и все выгоды поручаемого вам дела. В остальном же, я опасаюсь, труды ваши окажутся намного сложнее, чем примирить двух расшалившихся коронованных детей. Ибо путь ваш лежит в Венецию. — При этих словах лицо папы потемнело, словно неизвестно откуда взявшаяся туча наползла вдруг на яркое солнце за окном. А напрягшийся, было, кардинал да Капуа с пониманием кивнул головой.

— Для доставки крестоносного воинства в Святую Землю нужен флот. Боюсь, корабли Генуи и Пизы нам придется исключить из рассмотрения, поскольку эти два города находятся в состоянии ожесточенной борьбы. И все их военные силы, весь флот заняты только ею. Нет, — папа вскинул руки, — мы, конечно же, послали к ним наших легатов! И, я уверен, братья Петр и Грациан сделают все, что только в человеческих силах. Но, как вам наверняка известно, наши соседи по полуострову, увы, куда менее склонны к восприятию слова Божьего, нежели более простодушные и чистые сердцем северные государи.

— А это значит, — позволил себе продолжить за папу мессер Соффредо, — что рассчитывать мы можем, к несчастью, только на венецианцев. Я слышал, посланцы Риальто не так давно посетили Рим?

— Да, — кивнул Иннокентий. — Некие Андреас Донато и Бенедикт Гриллони. Привезли ответ дожа на наше послание, объявляющее отлучение каждому, кто сотрудничает с сарацинами, поставляет туда металл, оружие, корабельный лес и самое корабли, пеньку, парусину, кто разбойничает вместе с ними на морских путях…

— И что же ответили эти разбойники? — с большим сомнением на лице поинтересовался кардинал да Капуа.

— Позвольте мне угадать, Ваше Святейшество, — кардинал Соффредо покосился на невесело ухмыляющуюся физиономию Понтифика. — Наверняка молили смягчить условия Святого Престола, поскольку де их исполнение приведет к полному разорению республики.

— Сын мой, — шутливо погрозил Иннокентий, — не занимаетесь ли вы по ночам чтением моей корреспонденции? А в общем, все так, — грустно заключил он, — за исключением того лишь, что не очень-то они и молили. По их пиратским рожам было видно, что отлучение волнует их значительно меньше, чем снижение торговых оборотов хотя бы на один процент. Венецианцев связывают с сарацинами старые и обширные торговые связи. И в них они заинтересованы намного больше, чем в освобождении Гроба Господня.

Иннокентий обернулся к окну, как бы любуясь панорамой Вечного Города, но глаза его были полуприкрыты, обращенный внутрь взгляд выдавал напряженное размышление.

— Нет, сын мой, — наконец произнес он, — увы, мне нечем напутствовать вас в дорогу. Это мессеру Пьетро мы могли дать четкие инструкции, ведь мысли европейских владык так предсказуемы, а поступки столь легко поддаются внешнему влиянию. Жители же Лагуны самого отца лжи научат искусству интриги. — Иннокентий быстро перекрестился. — Поэтому просто будьте моими глазами и ушами, смотрите, слушайте, интригуйте, где это возможно, взывайте, умоляйте, требуйте, грозите, лгите, подкупайте, убивайте, мы заранее отпускаем вам эти грехи, но ради всех святых не пропустите момента, когда потребуется решительное вмешательство!

Папа перевел дух и уже тише добавил:

— В том, что он наступит, я не сомневаюсь. Помните! Что бы ни случилось, венецианский флот с крестовым воинством должен прибыть в Святую землю! Что бы ни случилось!!! К сожалению, это все, чем мы можем напутствовать вас на прощание.

Иннокентий помолчал несколько мгновений, затем осенил Соффредо крестным знамением. — Храни вас Бог, сын мой, и удачи.

— А мы с вами Пьетро составим еще одно письмо. Перед отправкой во Францию вам надлежит посетить еще Жоффруа де Донжона в иерусалимской резиденции Ордена…

* * *

Нормандия, замок Жизор, 16 января 1199

— … вот так вот и начинался Четвертый крестовый поход, Сергей Сергеевич. Поход, обещавший столь многое, а завершившийся еще большим — но совсем не тем, что ожидали его устроители.

Эти слова господина Гольдберга стали последними, произнесенными до завтрака. Принесенный завтрак господин Дрон и господин Гольдберг проглотили в полном молчании. И причиной тому стала вовсе не скудость предложенных блюд, — плевать им было, по правде-то говоря, на местные разносолы. Просто худосочного вида парнишка, принесший им хлеб, мясо и молоко, сообщил, что отец Люка посетит их после сексты, дабы совместно принять дневную трапезу.

Говорил парнишка не на латыни, а на совершенно чудовищном местном наречии — жутком вареве из варварской народной латыни, какого-то бретонского диалекта и еще чего-то, чему господин историк и названия-то не знал. Но не это было главным потрясением. И даже не то, что господин Гольдберг все отлично понял, хотя еще вчера не сумел бы распознать девяносто процентов произнесенного. Самым поразительным было то, что все отлично понял и господин Дрон!

А это означало одно: неведомая сила, перенесшая их сюда, продолжала работать. Обещанное отцом Люка овладение "наречиями окрестных народов" состоялось! Но означало это и другое. Ко всему вчерашнему бреду отца Люка про "места силы", про "предназначение", про "исполнение желаний" и прочую ересь следовало отнестись абсолютно серьезно. Пока непонятно как, но все это здесь, похоже, работает. Ведь изучили же они язык всего за одну ночь! Случившееся подавляло, слова застревали в горле, и все это требовало, как минимум, времени на осмысление.

— Так что, Доцент, давай как-то определяться с планами. — Допив последний глоток молока, господин Дрон обмахнул свою часть столешницы от хлебных крошек и, крепко облокотившись на стол обоими локтями, внимательно посмотрел на историка. — Что там и как, не знаю, но об одном договоримся сразу. Ни о каких Знаках никому ни слова! И нашему монаху тоже. Дескать, посланцы Ордена, и все тут.

— Да, пожалуйста! А почему такая секретность?

— Хе, а ты прикинь, Доцент, какая тут волна поднимется, если слух пройдет про всяких там избранных, про носителей Знака, про исполнение предназначения и прочую мутную хрень! Они же тут все на этом реально повернуты! А, значит, воспримут всерьез. И получимся мы для них кто?

— Э-э-э… кто?

— Возмутители спокойствия, Доцент, вот мы кто! А таких не любят никогда и нигде. Особенно их не любят те, кто и так уже неплохо устроился. И никаких серьезных изменений не желает. Так что, большая часть богатых и знатных перцев этого мира только вздохнет спокойно, когда услышит, что носителей Знака тихонечко удавили где-нибудь в местной подворотне. А то и лично поучаствуют.

— Но, Сергей Сергеевич…

— Поучаствуют-поучаствуют, уж ты мне поверь! Я бы точно поучаствовал, заведись у нас там какая-нибудь революционная Чегевара. Свою службу безопасности бы напряг, старым друзьям весточку кинул, и засучила бы у нас эта Чегевара ножками как миленькая. И здесь все так же будет. Люди, они животные простые, устроены одинаково — будь ты какой новорусский олигарх, вроде меня, или тутошний средневековый барон. Или, пускай даже, граф. Любая потенциальная угроза должна быть уничтожена еще до того, как начала действовать. Закон природы, Доцент. Вот нас и уничтожат. Так что, про Знаки — молчок, если не хочешь, чтобы я сам тебя удавил… из профилактических соображений.

Господин Дрон улыбался вполне себе добродушно. Вроде как пошутил. Но что-то, сидящее глубоко внутри, отчаянно шептало господину Гольдбергу, что в каждой шутке есть доля шутки. И здесь эта доля исчезающе мала. Этот — удавит и не почешется. Поэтому слова, с трудом выдавленные перетрусившим историком, отнюдь не блистали чеканностью формулировок.

— З-э-э, так я же… а как же тогда… хотя, если разобраться, то тут… н-да, не поспоришь, но…

— Ну, я так и понял, — одобрительно кивнул владелец заводов-газет-пароходов, проявив тем самым изрядное милосердие к словесным потугам своего спутника. — Значит, этот вопрос решили. Поехали дальше. Как будем себя презентовать попу? То, что мы посланцы нашего Ордена, это понятно. А чего нас вдруг сюда понесло?

Получив вопрос по существу, господин Гольдберг слегка приободрился. Оно и не мудрено, ведь, как известно, привычная работа доставляет калькулятору в нашей голове исключительно положительные эмоции. Тогда как непривычные задачи ничем, кроме переходящего в истерику стресса, не оборачиваются. Сейчас же требовалось сочинить некую концепцию, обосновывающую их появление в данном мире. Что для хорошего историка, вынужденного за скудостью достоверных исторических данных выдумывать по полдюжины концепций за день, было работой вполне себе привычной и уже поэтому — приятной.

— Это-то не проблема. Скажем, что руководство нашего Ордена получило информацию о готовящемся на Ричарда покушении. И прислало предупредить.

— Годится. А для всех прочих чего втирать будем?

— Да то же самое. Только им не про Орден говорить придется, а все про того же Пресвитера Иоанна. Дескать, узнал христианский владыка восточных земель о готовящемся покушении на коронованного собрата и прислал нас — на предмет предотвратить безобразие…

— Ну, вот видишь, Доцент, как ты все складно вяжешь! Правду говорят — мастерство не пропьешь!

Легкий румянец и заблестевшие глазки господина историка показали, что грубоватая лесть олигарха достигла своей цели. Человек вновь почувствовал себя в своей тарелке. Что для их небольшого коллектива, находящегося — прямо скажем — в экстремальной ситуации, было немаловажно.

— Только вот что мы отцу Люка говорить будем, если он нас про Орден спросит? Мы же о нем ничегошеньки не знаем. Сами только от него и услышали про какой-то там Орден…

— Ну, ты даешь Доцент! Делов-то с рыбью ногу! Про режим секретности слыхал? Вот, у нас он и есть. Дескать, и рады бы, но никак невозможно. Правов таких не имеем, про наш великий Орден никому рассказывать. Нашел тоже, о чем заморачиваться!

Ладно, тут вроде все ясно. А для всех прочих будем так представляться. Ты, типа звездочет какой-нибудь, который все насквозь с неба срисовывает. Ну, а я твой телохранитель. Ты отбрехиваешься, а я, если что, по кумполу накатываю. По-моему, нормальный расклад получается. Короче, ты как хочешь, а я на боковую. Ибо прямо вот селезенкой чувствую, как моему истомленному ночными молитвами организму нужен небольшой отдых. Минут шестьсот, и можно без хлеба…

* * *

Разбудил их все тот же звук вынимаемого из петель деревянного бруса.

— Как прошла ночь, братья, все ли благополучно?

— И вам не хворать… то есть, я хотел сказать — вашими молитвами, — тут же поправился господин Дрон, поднимаясь с лежанки.

— О, я вижу, ночная молитва пошла вам впрок. По выговору вас уже и не отличить от какого-нибудь местного вояки! Узнали ли вы прошедшей ночью что-то еще? — в голосе отца Люка звучала едва скрываемая тревога. — Что-то о причинах, приведших вас в этот мир?

— Увы-увы, — господин Дрон скорбно и почти целомудренно опустил очи долу, — ничего, кроме того, что было поручено нам настоятелем нашего Ордена.

— А Знак? Было ли вам видение о Знаке?

— К сожалению, — все так же смиренно ответствовал господин Дрон, — ничего такого про Знак мы не наблюдали, и даже сейчас не можем сказать, что это за штука такая — Знак…

Было видно, как напряжение прямо на глазах отпускает их гостеприимного хозяина. Так что, как только все тот же кислого вида хлопец, что приносил им завтрак, накрыл стол для дневной трапезы, отец Люка широким жестом пригласил гостей подкрепиться, чем Бог послал. Бог послал, можно сказать, не скупясь. Что требовало известного уважения и не позволяло отвлекаться на посторонние разговоры. И лишь когда наши герои залили все разжеванное и проглоченное последним глотком на удивление неплохого красного вина, местный "Шон Коннори" перешел, наконец, к делам.

— Итак, чем я могу помочь вам в нашем мире? Кроме, разумеется, местной одежды и некоторой суммы в серебре, которая наверняка пригодится на первое время.

— Нам нужно как можно быстрее связаться с королем Ричардом.

— С Ри-и-чардом? Ричард сейчас самым быстрым из всех аллюров удаляется в сторону Лимузена. Уж очень ему хочется побыстрее познакомиться с находками бедолаги виконта Эмара Лиможского. Говорят, тот отыскал сокровища Генриха, папаши короля. И не пожелал делиться найденным. Ох, не хотел бы я сейчас быть на месте старины Эмара! Ну, да ладно. Лошадей я вам дам. Пару недель хорошей скачки, и Ричарда вы нагоните.

Однако потупленные взоры и странные переглядывания гостей дали понять, что не все в этой идее так уж хорошо. В конце концов, пораженный отец Люка узнал, что люди из-за Кромки далеко не все отличные наездники, и вообще — там предпочитают иные средства передвижения. А, между тем, информацию нужно передать незамедлительно.

— Хм, стало быть, вам нужен какой-нибудь из высокопоставленных английских, нормандских или анжуйских командиров, кто бы смог послать гонца с известием. Значит, Шато-Гайар. Его коннетабль — ближайший на всю округу военноначальник англичан. Тут недалеко, всего четыре лье. Передохнем после трапезы часок, к ужину будем на месте. Так и быть, передам вас мессиру Роже лично, с рук на руки. И все же, любопытство разбирает, просто мочи нет! Что за известие вы везете самому Ричарду? Нет, если тайна, то конечно… Но, гореть мне в аду, страсть, как хочется узнать!

Господин Гольдберг вопросительно глянул на господина Дрона, тот лишь пожал плечами. А и в самом деле, кому еще и довериться, как не этому живчику, вытащившему их из рук местного гарнизонного начальника и готового и дальше помогать незнакомым людям?

— На короля Ричарда, — вполголоса проговорил господин Гольдберг, — готовится покушение. Мы знаем, где, когда и как оно произойдет.

— Вот как, — нахмурился отец Люка. — Покушение? Грязное дело. Грязное и подлое! Ричард, конечно, не ангел, но покушение на королевскую особу! На помазанника Божьего! Вот что, братья. К черту отдых! Выезжаем немедленно. Такие вести не терпят отлагательств.

Спустя полчаса кони нашей троицы уже цокали копытами по замковому мосту, оставив за спинами стражников — с их хмурыми, подозрительными взглядами, копьями и арбалетными болтами. Впрочем, эти тридцать минут отец Люка использовал с толком. Чему свидетелем стал сизокрылый голубь хороших почтовых кровей, взмывший над замковой голубятней и взявший курс точно на юго-восток. Микроскопические строки, нанесенные на тончайший папирус примотанного к его лапе письма, начинались вполне ожидаемо: "Его святейшеству, господину моему папе Иннокентию III. Настоящим спешу сообщить, что…"

Что до господ попаданцев, то почти двадцать километров пути до Шато-Гайара не ознаменовались для них ничем примечательным. За исключением изрядных потертостей на филейных частях господина Дрона и господина Гольдберга. Впрочем, где-то с середины пути горе-наездники начали автоматически подстраиваться к рыси своих скакунов, и ехать стало чуть легче.

Так что, когда на высоком холме над Сеной показались очертания все еще достраивающейся крепости, наши герои едва нашли в себе силы лишь поглазеть на нее слегка. А уж на то, чтобы делиться друг с другом впечатлениями, сил не было окончательно и бесповоротно.

Ну, и я последую, государи мои, их примеру. Тем более что всю информацию об этой фортификационной жемчужине тринадцатого века вы отыщете в пару щелчков мыши.

Если оно вам, конечно же, надо…

 

ГЛАВА 3

в которой господин Гольдберг пытается вешать лапшу на уши мессиру Роже де Ласи, каковой, тем не менее, отправляет гонца к королю Ричарду, дабы предупредить его о готовящемся покушении; сорок первый дож Венеции Энрико Дандоло заслушивает доклад руководителя тайной службы, после чего собирает Малый Совет Республики; господин Дрон знакомит аборигенов с новинками военной техники.

Нормандия, Шато-Гайар, 16 января 1199 года

К вящему удивлению господ попаданцев, отец Люка оказался чем-то вроде "вездехода" — универсального пропуска куда угодно. Во всяком случае, уже спустя минут десять после прохождения замковых ворот все трое сидели в апартаментах коннетабля Шато-Гайара, мессира Роже де Ласи, ожидая появления хозяина. Филейные части наших героев наслаждались мягкостью диванов откровенно восточного происхождения (а других в те суровые времена просто не было), и, в общем, все складывалось просто замечательно!

Вскоре, впрочем, оптимизм путешественников несколько поубавился — сразу вслед за явлением господина коннетабля. Чем-то неуловимым, но очень явственным, мессир Роже напоминал мессира Ожье, капитана замковой стражи из замка Жизор. Может обветренностью физиономии? Или взглядом в упор, заранее отметавшим всякую лапшу, которую собеседник, может быть, хотел бы ему повесить на уши? Трудно сказать вот так сразу…

Впрочем, государи мои, к чести господина Гольдберга нужно сказать, что он все же попытался. Ну, в смысле лапши. И не его вина, что попытка оказалась столь малоуспешной. Как бы то ни было, когда очередь представиться дошла до гостей замка, почтенный историк честно затянул заранее спланированную программу.

— Знай же, о благочестивый господин, что перед тобой алхимик и звездочет, уже не один десяток лет служащий благочестивому и могущественному повелителю, защитнику веры и великому магистру ордена Чхарданапал, Пресвитеру Иоанну! Я с моим слугой и телохранителем прошел сюда путями волхвов! Пути эти лежат не на земле, но и не на небе. Тонкая грань между явью земной и небесной — вот то поле, по которому прокладывают пути мудрецы. Мудрецы, познавшие тайны тантрических медитаций и глубины хатха-йоги!

Титанические усилия, предпринятые почтенным депутатом и олигархом, чтобы не расхохотаться от завываний наглого пройдохи, сделали бы честь йогу самых высоких ступеней просветления. А безнадежно кислая физиономия мессира де Ласи яснее ясного указывала, что тот и сдерживать себя не собирается. Впрочем, буквально пару секунд спустя господин Дрон сохранял уже то самое безмятежно-тупое выражение, каковое только и приличествующее простому охраннику высоких особ. А высокая особа, тем временем, продолжала.

— Полтора года назад звезды открыли мне тайну о злодейских покушениях, готовящихся на двух коронованных особ христианского мира. На императора Священной Римской империи Генриха VI Гогенштауфена и на Ричарда Плантагенета, короля Англии.

При словах "покушение" и "король Англии" взгляд достопочтенного коннетабля мгновенно потерял сонную одурь и, как сказал потом господин Дрон, "стал до безобразия напоминать взгляд хорошо подготовленного снайпера с большим боевым опытом". Даже в осанке появилось что-то от борзой, взявшей след.

— К сожалению, я уже не успевал предотвратить смерть Генриха, — продолжал тем временем пудрить мозги собеседника господин историк, — проторить пути волхвов не так просто, это требует времени. Но остановить злую волю в отношении другой венценосной особы мне вполне по силам. Именно с этой миссией и отправил меня в путь мой благородный господин.

— Когда, по мнению ваших звезд, должно совершиться покушение? — коннетабль Шато-Гайара явно не очень верил в астрологию, но, как и всякий хороший служака, исповедовал принцип: лучше перебдеть, чем недобдеть. Тем более, в таком деле, как жизнь непосредственного начальника!

— Звезды указали мне на последние десять дней марта. Того, что наступит в этом году.

По лицу мессира Роже было видно, за какого идиота считает он стоящего перед ним типа. И так понятно, что речь не может идти о марте прошлого года. Тем не менее, он справился со своими чувствами (которые господи Дрон где-то даже разделял) и, любезно улыбнувшись, констатировал:

— Да, время для принятия особых мер безопасности действительно еще есть. И что же послужит орудием убийства?

— Лук или арбалет. Звезды пророчат королю смерть от стрелы во время осады крепости или замка.

Коннетабль нахмурился. По его лицу явственно читалось: "А ведь это возможно, черт возьми, вполне возможно!" Затем многострадальное лицо коннетабля посетила еще одна мысль, за которую он тут же ухватился.

— А не могут звезды ошибаться относительно короля Ричарда, как они уже ошиблись с Генрихом Гогенштауфеном? Ведь он-то умер своей смертью, от лихорадки, выпив в жаркий день холодного вина.

Тут вперед вышел уже господин Дрон. С непробиваемым достоинством потомственного телохранителя он раскрыл небольшую сумку, закрепленную у него на поясе, и достал маленький темно-зеленый пузырек. Вообще-то это был клей для затягивания небольших ранок на коже, но кто же собирался ставить господина коннетабля об этом в известность?

— Если у вас есть преступник, осужденный на смерть, вы можете дать ему перед смертью вина. Но предварительно позвольте мне капнуть туда всего одну каплю из этого сосуда. — Капитан поднял глаза на заинтересовавшегося коннетабля и все тем же спокойным голосом продолжил. — К вечеру у обреченного поднимется жар, его охватит лихорадка. Ужасный кашель начнет разрывать его грудь.

Через два-три дня в откашливаемой им слизи появятся сгустки крови. — Голос господина Дрона был по-прежнему спокоен и сух. И это еще более усиливало жуткое впечатление от сказанного. — На четвертый день там можно будет обнаружить уже слегка розоватые кусочки легких, с темной бахромой по краям. А на пятый день он умрет. И все вокруг будут уверены, что преступник умер от лихорадки. Лишь мы с вами будем знать истинную причину его смерти.

— Так вы считаете, сэр алхимик, — ого, мессира Роже де Ласи кажется, проняло! — что Генрих VI был отравлен?

— Я даже знаю яд, которым это было сделано, — холодно и сухо отозвался "посланец Пресвитера Иоанна". В комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь звоном кузнечного молота где-то в дальнем крыле замка. Наконец слегка побледневший мессир Роже очнулся и твердым тоном много повидавшего вояки отрезал:

— Обо всем, сказанном в этом зале, король Ричард будет извещен в самое ближайшее время. Гонец с известиями будет отправлен немедленно.

Господин Гольдберг подбоченился, и принялся было вещать в том смысле, что наш де государь повелел им самолично доставить грозное известие его венценосному собрату. На что почтенный коннетабль, окончательно придя в себя и приняв, видимо, вообще свойственный ему холодно-ироничный тон, заявил буквально следующее:

— Разумеется, разумеется! Я даже готов выделить вам лучших в этом замке лошадей. И, если вы готовы скакать, ежедневно покрывая не менее шестидесяти миль, то милости прошу! Можете составить компанию моему гонцу.

Полюбовавшись некоторое время пригорюнившимися физиономиями самозванцев и выдержав приличествующую случаю паузу, мессир Роже решил все же сменить гнев на милость.

— Впрочем, — добавил он, снисходительно улыбаясь, — есть и другой вариант. Гораздо более соответствующий высокому положению посланника великого христианского государя. Вчера в замок прибыла леди Маго, дочь Пьера де Куртене, графа Неверского. Молодая графиня возвращается из аббатства Сен-Дени, куда она ездила, чтобы поклониться мощам своего великого предка, Гуго Капета. — На пару секунд иронично-снисходительная ухмылка даже исчезла с физиономии сэра коннетабля. Похоже, старый вояка всерьез уважал основателя ныне действующей королевской династии франков.

— Здесь, в Шато-Гайар, молодая графиня получит дополнительный эскорт, чтобы отправится в путь с сопровождением, приличествующим высокородной даме. Случится это, — поднял глаза к потолку мессир Роже, — где-то через неделю. Графиня нуждается в некотором отдыхе. Вместе с леди Маго отправитесь и вы, благо путь на Невер пролегает как раз в южном направлении. Оттуда до Лиможа вас проводит сэр Томас с нашим эскортом, благо, там уже не так и далеко. Собственно, в Лиможе вы и настигнете короля, который будет занят там улаживанием кое-каких дел Аквитанского дома.

А сейчас располагайтесь, отдыхайте. Сэр Томас покажет вам комнаты и поможет освоиться в замке. Обед в полдень, в главном зале, звуки колокола известят вас, где бы вы ни были. Меня же прошу простить, я должен как можно скорее отдать необходимые распоряжения…

Когда наши попаданцы, сердечно распрощавшись с отцом Люка, заняли отведенные им апартаменты, господин Дрон поступил так. Он с самым хозяйственным видом вытащил из взявшейся неизвестно откуда плетеной корзины солидный кувшин вина, расставил по столу извлеченный оттуда же хлеб, сыр, мясо, гроздья сушеного винограда, разлил вино по стаканам.

— Ну, давай, Доцент. За новое место непременно требуется!

Выпили, закусили, чем бог послал.

— Значит, про Иннокентия я, Доцент, более или менее понял. Могучий старик, отец русской демократии и все такое… А этот, дож венецианский, который против него черными играет. Это что за перец?

— Энрико Дандоло? О, это фигура не менее крупная, а где-то, пожалуй, и покруче будет. Во всяком случае, в реальной истории вся эта шахматная партия осталась за ним. Уверен, что папская булла с призывом к крестовому походу лежала у Дандоло на столе не позднее, чем через неделю после ее подписания Иннокентием…

* * *

За полгода до появления попаданцев.

Остров Риальто, Палаццо Дукале, 25 августа 1198 года

Когда б Господь в неизмеримой милости своей поручил тебе, добрый мой читатель, выбрать на земле место для резиденции Королевы — мудрой, могущественной и энергичной… Для Королевы, чьи земли год от года расширяются, подданные богатеют, а могуществу ее завидуют соседи, дальние и близкие… Просто поверь: взор твой в самую последнюю очередь остановился бы на этом ублюдочном клочке суши, затерянном среди камышей, зыбучих песков и соляных болот Венецианской лагуны. Но, между тем, именно в этом Богом забытом месте родилась и теперь вот властно заявляла ближним и дальним соседям о своих правах Венеция — Королева Адриатики.

Когда в 810 году Аньелло Партечипацио, десятый дож Венецианской республики, выделил для перенесенной из Маламокко резиденции небольшой безымянный островок с видом на Бачино ди Сан Марко, его фантазия едва ли простиралась дальше небольшой деревянной крепости, защищающей архипелаг от нападений с моря. Каковая к 812 году и была построена, вместе с примыкающим к ней домом дожа.

Через несколько лет к дому была пристроена первая базилика, посвящённая святому Марку, покровителю Адриатической республики. Дом пережил осады, пожары, убийства дожей. В конце десятого столетия от Рождества Христова резиденция был снова перестроена. Теперь это была грозная каменная крепость с башнями по углам, окруженная со всех сторон водой. Однако, неприступная для врагов, крепость не устояла перед пожаром 1106 года, после которого восстанавливать оказалось практически нечего.

Впрочем, гордые венецианцы, для которых море и самый мощный флот Средиземноморья служили к тому времени уже лучшей защитой, не нуждались более во рвах и крепостных стенах. Стены были снесены, рвы засыпаны, а на освободившемся месте вознесся легкий, элегантный дворец.

Нет, разумеется, он ничем еще не напоминал то дошедшее до нас готически-мавританское чудо, что заложил в XV веке Филиппо Календарио. Но и тот Palazzo Dukale, что предшествовал в XII веке творению знаменитого capomaestro, служил откровенным вызовом трусливо прячущейся за крепостными стенами Европе.

Именно здесь, в Зале малых приемов резиденции главы республики Святого Марка, два человека увлеченно обсуждали последние новости. Впрочем, обсуждение это скорее напоминало доклад, каковым, собственно, и являлось. Люстры прославленного венецианского стекла, что столетие спустя примет гордое имя vetro di murano, бросали мерцающий свет на поверхности стенных мозаик, создавая праздничное настроение. Которое, впрочем, никоим образом не соответствовало характеру продолжающейся беседы. Ибо и зал, и дворец, да и сам остров существовали не для праздников, но в первую, во вторую, и даже в десятую очередь — лишь для дела…

— … на этот раз посольство в Константинополь завершилось полным успехом. Пьетро Микеле и Октавио Квирини добились абсолютно всего, что Сеньория требовала от императора ромеев. Деньги, которые Буколеон оставался должен Светлейшей Республике еще по договору с Исааком, уже погружены на корабль…

Докладывал человек средних лет, из всего одеяния которого сторонний наблюдатель мог бы поведать всего лишь о длинном сером плаще с широким капюшоном. Более ничего и видно-то не было. Этот же капюшон скрывал и лицо докладчика. Стало быть, на добротном, тонкого сукна темно-сером плаще нам и придется остановиться.

Зато его собеседник сразу привлекал взгляд. Глубокие морщины, густая, белая, хотя и не слишком длинная, борода, полностью седые волосы и брови говорили о возрасте. Рельефные скулы и упрямая складка у губ — о характере. Въевшийся навсегда загар моряка — о призвании. Роскошный костюм и перстни на пальцах — о положении. Неподвижные глаза — о слепоте, когда-то поразившей его. Все же вместе… Как назвать человека, один лишь вид которого заставляет отбросить даже самою мысль о возможном неповиновении его воле? Вот таким вот и входит в наше повествование один из величайших людей своего времени, Энрико Дандоло, сорок первый дож Венецианской республики…

— … Также, — продолжал тем временем докладчик, — император Алексей подтвердил все хрисовулы, выданные Светлейшей республике его предшественниками. Более того, нам удалось получить исчерпывающий и поименный список всех налогов, сборов и податей, от которых освобождаются венецианские купцы. Ну, вы же помните, мессер, как убедительно эти ромейские пройдохи из налогового ведомства умеют доказывать, что, конечно, да — от всех налогов венецианцы освобождены, но вот эти вот сборы и подати, они вовсе даже и не налоги, и поэтому на них освобождение не распространяется. Теперь этот фокус у них больше не пройдет.

— Хм… Император так спешит раздеться до нижней туники? Кстати, Себастьяно, а почему это вы вдруг докладываете мне об успехе посольства? Насколько я помню, э-э-э… официальная дипломатия не входит в круг ваших обязанностей. Ну-ка, признавайтесь, какие еще новые бесчинства у ромеев учинили?

— Ну, мессер, — человек в сером виновато развел руки, — учинять бесчинства — это моя прямая обязанность. А здесь все просто. Алексей Ангел, да простит меня Господь, — просто коронованный идиот на троне. Любой неграмотный рыбак в Лагуне обведет его вокруг пальца. Но до сих пор все наши инициативы весьма успешно парировал Никита Акоминат, он там еще от Комнинов остался.

— Логофет Геникона?

— Ну да, все налоговые вопросы находятся ведь в его ведомстве.

— И…?

— Пришлось найти в окружении басилевса дюжину бездельников, которые за несколько тысяч номисм единовременного пособия начали шептать Алексею в уши, как Никита его обворовывает. Собственно, они и даром бы шептали — уж очень он им давал по рукам, когда они их слишком глубоко в казну запускали. А уж тут…!

— Что, и впрямь обворовывает?

— Не более, чем другие. Скорее даже менее. Логофету Геникона и так несут столько — просто для хорошего отношения — что можно всю его виллу золотом толщиной в палец облицевать, и еще пять раз по стольку останется. В общем, на этот раз Алексей его не только не слушал, а скорее даже делал все назло. Не удивлюсь, если очень скоро в Гениконе появится новый логофет…

— Расписки в получении денег взять удалось?

— Семеро из одиннадцати расписались.

— Дельно, Себастьяно, дельно — порадовал старика! Идиот в окружении идиотов — нет ничего лучше для налаживания добрососедских отношений! Что еще интересного в столице мира?

— Да ничего особенного, разве что Алексей в очередной раз превратил имя ромейских басилевсов в посмешище!

— Ну-ка, ну-ка? Что учудил трижды величайший на это раз?

— О, мессер! Уже с год тому назад он приблизил и обласкал некоего валахского проходимца по имени Иванко, переименовал его в Алексея и обручил со своей внучкой Феодорой. Затем, как фактически уже своему зятю, Ангел вручил ему все войска Филлипольской епархии и повелел навести порядок среди мятежных валахов. Тот бодро взялся за дело, начал возводить неприступные укрепления в пограничных горных районах. Укрепившись же должным образом, мнимый жених забыл обо всех своих обещаниях, объявил себя господином сей территории и выслал из городов императорских чиновников. Разъяренный столь великим предательством, о возможности которого Ангелу целый год трубили в уши все его приближенные, тот послал войско под командованием протостратора Мануила Комица. Теперь Иванко с протостратором бегают друг за другом в горных теснинах — под дружный хохот всех, кому только становится об этом известно.

Ну, и по Константинополю пока все.

Дож молча кивнул, предлагая продолжать. Докладчик поклонился в ответ, пододвинул к себе новый свиток и, не заглядывая в него, двинулся далее.

— Теперь по германским делам. Из Чехии пришло известие, что недавно короновавшийся в Майнце Пржемысл Отакар решился все же присоединиться к коалиции германских князей, поддерживающих Филиппа Швабского. Так что, в военном отношении их превосходство над сторонниками Оттона еще более увеличилось. Сам же Филипп собрал войско и вторгся в Эльзас. Как передают наши наблюдатели, жатва там фактически сорвана. Все зерно потоптано, сожжено, а то, что уже удалось собрать, отнято для нужд войска. Так что, зимой ожидается голод.

— Хм, любопытно, можешь передать эти сведения Дзиани. У них большие контракты в Сицилии, так что на поставках зерна они неплохо заработают и в долгу точно не останутся. Что-то еще?

— Ничего особо важного. В ходе эльзасской компании Филиппом захвачен и сожжен Мольсхайм, что в четырех лигах к западу от Страсбурга. Также взят в плен гарнизон Гальденбурга. Все вассалы страсбургского епископа и графа Дагсбургского, признавшие Оттона, разорены.

— Стало быть, в обозримом будущем можно ожидать окончания свары германских князей? И они, наконец, осчастливят христианский мир единодушно избранным Императором Филиппом?

— Это вряд ли, мессер. Сторонники Оттона умудрились где-то раздобыть копию договора Филиппа Швабского с Филиппом-Августом французским. Он был вчера помещен в ваш архив…

— Я помню.

— … и теперь вовсю рассылают по княжеским дворам самые постыдные кусочки оттуда.

— Чьих рук дело — известно?

— Достоверной информации получить пока не удалось, — человек в сером пожал плечами, — но по некоторым косвенным признаком можно предположить, что это дело рук старой Алиеноры…

— Ха, старой, — усмехнулся Дандоло, — да матушка короля Ричарда еще нам всем сто очков вперед даст.

"Алиенора…" — Движения старого дожа замедлились, взгляд слепых глаз ушел в себя, откуда-то изнутри всплыли давно забытые — так думалось — воспоминания сорокалетней давности, когда он был еще молод и силен, а глаза видели все до самого горизонта…

— Мессер..?

— Что… Ах, да… Ну, и что там рассылают сторонникам Филиппа?

— Особенно популярен вот этот фрагмент. — Человек в сером взял в руки небольшой кусок пергамента и начал читать. — "Мы, божьей милостью римский король Филипп, обещаем, что будем верным помощником короля Франции Филиппа против короля Англии Ричарда, против графа Оттона — его племянника, против графа Фландрии Балдуина, против архиепископа кельнского Адольфа и против всех его врагов в любом месте и в любое время…"

Негромкий смех старого дожа прервал докладчика.

— А-ха-ха-ха… Нет, каково? "Будем верным помощником короля Франции!" И вот это вот — будущий император?!

— О, мессер, это еще что! Вот когда он там далее обещает преследовать любого из своих вассалов, если тот причинит вред королю Франции, и что он заставит виновного возместить ущерб…

— Да, могу себе представить! Полагаю, по княжеским дворам стоит зубовный скрежет и проклятья в адрес Филиппа Швабского, навеки опозорившего таким договором императорское достоинство. Всем нам урок, милейший Себастьяно, тотчас уходить в сторону, если среди наших врагов оказывается женщина. Особенно, такая женщина… Это все по делам в Империи?

— Ну, если не считать денег, начавших поступать из Англии Оттону. Король Ричард не оставляет заботами племянника. Так что, стекающиеся к Оттону отовсюду наемники очень скоро уравновесят преимущество Филиппа в рыцарской коннице. Брабантские и гасконские арбалеты, знаете ли, чертовски ловко дырявят даже самую лучшую кольчугу… Наш сладкоголосый миннезингер фон дер Фогельвейде, чей язычок столь же остр, сколь сладок голос, недавно высказался в Штутгарте, где он провел Рождество Святого Иоанна Крестителя. Дескать, Иннокентий одной короной увенчал двух алеманов, чтобы помочь немецким землям разоряться, казне же папской наполняться…

— Ну, и славно. Чем дольше они будут пускать друг другу кровь, тем спокойнее будет здесь нам, на побережье. А касаемо казны — не только Иннокентий знает, откуда у кошеля завязки растут… Что на западе?

— О, здесь все по-прежнему. Король Ричард, даже не закончив отстраивать Шато-Гайар, начал отвоевывать у Филиппа-Августа свои владения в Нормандии, которые тот прихватил, пока Ричард гостил в плену у Генриха. И так увлекся, что, пожалуй, через три-четыре месяца упрется носом в стены Парижа. Которых, в общем-то, по большому счету как таковых еще и нет. Так что, никто не удивится, если к анжуйским, аквитанским и нормандским владениям Плантагенетов прибавится королевский домен Иль-де-Франс. В общем, здесь драка в самом разгаре, а всех послов Иннокентия с мирными предложениями Ричард гонит прочь чуть не пинками!

— Прекрасно! — хищная ухмылка слепца была едва различима, но и не увидеть ее было невозможно. — Что по деньгам?

— Наши люди при дворе Филиппа-Августа уже передали его просьбу о кредите. Готовим караван с серебром. Кроме того, в этом месяце им был издан указ, позволяющий евреям невозбранно селиться по всей территории королевства и обещающий королевское покровительство и защиту их вероисповедания.

— Ну, разумно. Сразу денег это ему не даст, но в перспективе… Что Ричард?

— Пока нет, мессер. Его войско весьма успешно наступает. Так что, ему пока хватает военной добычи. Да и, откровенно говоря, денежные поступления из Англии и с его континентальных владений весьма велики. Если не считать басилевса ромеев, Ричард, без сомнения, самый богатый из европейских государей. Так что, до наших кредитов дело, боюсь, может и не дойти.

— Ладно, время терпит. Никуда он не денется. Главное, чтобы не снюхался с Иннокентием. Все остальное — неважно.

— Мессер, позвольте вопрос.

— Вопрос? Что с тобой, Себастьяно? Обычно именно ты отвечаешь на мои вопросы.

— Откровенно говоря, я просто кое-чего не понимаю. Чем вызвано это ваше пристальное внимание к мышиной возне в медвежьем углу на самом западе Европы? Нет, я развернул там самую густую сеть из наших людей, как вы и велели. И еще большой вопрос, кто первый узнает обо всем более или менее важном во Франции — король или вы, мессер. Но зачем вам столь подробные сведения оттуда?

— Себастьяно, Себастьяно… Ты поставил дело добычи сведений для Светлейшей республики на недосягаемую высоту. Но вот делать выводы из полученных известий у тебя получается еще не всегда. Молодость… Ничего, это быстро преходящий недостаток.

— И все же! Что я упускаю?

— Сколько лет длился конфликт Аквитанского дома и графов Тулузы?

— Почти столетие.

— А что сейчас?

— Три года назад Ричард отдал свою сестру Иоанну за Раймунда Тулузского.

— Вот-вот. А кроме этого официально отказался от всех претензий на титул графа Тулузского и отдал в приданое за Иоанной графство Ажен. И вот, пожалуйста: столетний конфликт исчерпан, старый враг превратился в верного друга. Так?

— Так, мессер.

— Сколько лет графы Ангулемские бунтовали против Аквитанского дома?

— М-м… Ровно столько, сколько были его вассалами.

— Пять лет назад Ричард менее, чем за месяц взял все их замки и укрепленные города, срыл стены всех укреплений, выкачал на выкупах за пленных все их золото… Еще лет на двадцать об этой проблеме можно просто забыть. Все верно?

— Да мессер, но…

— Теперь Бретань. Как написал мне шесть лет назад Гийом Бретанский: "Не осталось собаки, которая лаяла бы войскам короля вослед". Все ростки бретонского мятежа вычищены до самого базальта. Проблема лет на десять-пятнадцать закрыта?

— Э-э-э…

— Взглянем теперь на границы континентальных владений Плантагенетов. Герцоги Фландрские — теперь союзники Ричарда. Графы Барселонские — тоже. Рено Булонский, Луи Блуасский, Гуго де Сен-Поль… — куда ни плюнь везде попадешь теперь в друга или союзника Ричарда. Враги же его обессилены настолько, что их еще долго можно не принимать в расчет. Что это? Может быть, Ричард — просто такой миролюбивый человек, и из-за этого стремится окружить себя друзьями и союзниками?

— Ричард — миролюбивый?! — собеседник дожа саркастически ухмыльнулся.

— А, может быть, Ричард к чему-то готовится, и поэтому хочет обезопасить себя от удара в спину?

— Ну, это вполне может быть…

— А к чему он готовится, мы знаем?

— …?

— Вот то-то! Именно поэтому-то мне и нужны там все ваши люди, дорогой Себастьяно. Чтобы узнать об этом как можно раньше. Ну, что там еще у вас? Это все?

— Нет, мессер. Вчера прибыл ежемесячный курьер с восточного пути. Новостей довольно много, хотя ничего такого, что требовало бы немедленных решений.

— Ладно, вываливайте.

— Так… Констанция Арагонская, передают, непраздна. Стало быть, у Имре Венгерского в следующем году можно ожидать наследника. В Кракове князь Мешко раскрыл очередной заговор против себя со стороны наследника. Так что, сейчас готовится новое изгнание княжича Лешка.

В Болгарии царь Калоян всерьез готовится отгрызть у ромеев часть фракийского побережья в районе Томиса и Варны. После того, как наши торговые друзья помогли ему найти взаимопонимание с ордой Бурчевичей, что кочуют в районе Данаприса, решительности у Калояна резко прибавилось. Две недели назад посольство куманов отправилось из болгарской столицы с богатыми дарами. По мнению сведущих людей, летом следующего года можно ожидать энергичных совместных действий болгар и куманов на фракийском побережье Русского моря.

Так… у русов все по-прежнему: княжеская резня и не собирается утихать. Хотя нет, в этот раз купцы рассказывают о большом оттоке городских жителей на север. Уходили от войны и раньше, но с лета прошлого года, после того, как князь Всеволод осуществил большую карательную экспедицию по местам куманских кочевий, в нем почувствовали реальную силу. И теперь жители городов потекли на северо-восток просто валом. Юг и юго-запад Руссии пустеют, тогда как Владимирское княжество принимает все больше людей оттуда и опасно усиливается.

- Напомните мне, Себастьяно, вернуться к этому вопросу отдельно. Продолжайте.

— Да, мессер. Ала ад-Дин Мухаммед, получив немалый выкуп, снял осаду с Герата. Гурхан кара-киданей Чжулху послал армию в Хорезм, но был разбит и едва избежал пленения. В Турфанском идыкутстве…

— Полно, Себастьяно! Никто не ставит под сомнение вашу скрупулезность, но вы отлично знаете, что меня на востоке действительно интересует.

— Как скажете, мессер! Информация, как вы понимаете, полугодовой давности, но быстрее ее все равно не доставить. Интересующее вас лицо чувствует себя превосходно и делает неплохую карьеру. Семь месяцев назад ему был присвоен чин Чжао-тао Ши и он был поставлен во главе юго-западного вербовочно-карательного управления Империи Цзинь. Так что, теперь под его рукой находится несколько десятков весьма многочисленных родов черных татар — его соплеменников. Что составляет более чем внушительную воинскую силу. Каковую он весьма талантливо использует для уничтожения других татарских родов, не связанных с ним родственными или союзническими связями.

— Вооружение?

— Никакого предмета для беспокойства, мессер! Я начинаю подозревать, что имперские пограничные службы одинаковы во всем мире. Даже в тех его частях, о которых мы, возможно, еще даже и не подозреваем. Золотой ключ распахивает сердце любого пограничного офицера. Так что, первый караван с железом из прибрежных областей южной Сун прошел в степь успешно и уже разошелся по полевым кузням. Без сомнения, за ним последуют и другие. Причем, появилась возможность поставлять не только сырое железо, но и готовые наборы пластин для степного кавалеристского доспеха. Собственно, контрабандные поставки южного железа процветали в этих краях и раньше. Но наши уважаемые партнеры подняли указанные операции на совершенно невиданную высоту. Надо признать, действуют они в этом отношении весьма эффективно.

— Прекрасно, прекрасно…

— Мессер, вы придаете такое значение усилению какого-то варвара, находящегося в полутора тысячах лиг отсюда?

— О, Себастьяно, поверьте — пройдет еще десятилетие-другое, и вся Европа будет судорожно вздрагивать при одних лишь звуках его имени. И только мы — ну, и наши уважаемые партнеры — будем иметь ключик к его сердцу. Согласитесь, что это неплохо?

— Признаться, мне это не очень понятно.

— И хорошо, и ладно. Это друг мой, пока еще не ваш уровень.

На несколько секунд в Зале малых приемов повисло молчание. Однако пауза не затянулась.

— Валяйте, Себастьяно. — Старый дож слегка ухмыльнулся в бороду. — Я же знаю вашу привычку все самое важное оставлять напоследок. Будем считать, что преамбула удалась. Приступайте к основному блюду!

— Увы, мессер, вы как всегда правы.

Еще один чуть желтый свиток пергамента перекочевал в его руки, и в зале отдаваясь эхом в углах, зазвучали аккуратно выведенные рукой переписчика слова. Опасные, ах какие опасные слова!

— …Он сбросил в море колесницы и войско фараоново, преломил лук сильных и смёл врагов креста Христова как уличную грязь, дав славу не нам или вам, а имени своему. Он славен в святых и дивен в величии, Он свершает чудеса и творит радость и восторг после плача и рыданий. Датировано в Реатинском дворце, 18 августа 1198 от Рождества Христова".

Это все, мессер.

Человек в темно-сером плаще с капюшоном, совершенно затеняющим черты лица, закончил чтение и отложил свиток в сторону. Эхо последних слов еще несколько мгновений металось над кораллово-красным паркетом африканского падука, и наступила тишина.

Его пожилой собеседник прикрыл глаза и сплел унизанные перстнями пальцы.

— Надо же, восемнадцатое августа. Ваш великий предок, дож Доменико Сельвио мог бы вами гордиться, Себастьяно. Сегодня двадцать пятое, и не удивлюсь, если мы с вами — первые читатели папской буллы.

— Благодарю Вас, мессер. Сьер Антонио провел в седле несколько дней, почти не смыкая глаз, чтобы незамедлительно доставить нам копию.

— Зная Вас, добрый Себастьяно, не сомневаюсь, что его труды на благо Республики будут достойно вознаграждены. Равно как и тех наших друзей, что позволяют быть в курсе последних новостей с Ватиканского холма. Однако к делу. Итак, малыш Лотарио сделал свой ход. Как это там у него, — старик слегка запрокинул голову, вспоминая особо приглянувшееся место, — сам Господь наш Иисус Христос, который, умирая за нас, избавил нас от плена, теперь сам как бы пленён нечестивыми и лишён наследия своего… Прекрасно! Мне передавали, что юный граф Сеньи в бытность свою студиозусом Сорбоны и Болоньи превзошел всех своих соучеников успехами в философии, богословии и риторике. Приходится признать, что это новомодное образование иной раз может оказаться и весьма полезным…

Энрико Дандоло, сорок первый дож Республики святого Марка, поднялся, сделал несколько легких, почти неслышных шагов, помассировал виски, всегда нывшие к перемене погоды — еще одно недоброе напоминание о ранении в голову, некогда ослепившем его.

— Итак, призыв к новому крестовому паломничеству положен на пергамент, — продолжил он свои размышления вслух, — и вот-вот отправится в архиепископства и ко дворам всех христианских государей. Пройдет несколько месяцев, и тысячи закованных в сталь пилигримов заполонят дороги Европы, держа путь к италийским портам. Сколько ему сейчас, — дож на мгновение задумался, — тридцать семь? Прекрасный возраст, время надежд и свершений. — Теперь пауза, сделанная говорящим, была несколько дольше. — И, конечно же, ошибок — кто из нас от них застрахован?

— Вы подвергаете сомнению, мессер, утверждение святой нашей матери Церкви о непогрешимости Папы? — едва заметно улыбнулся его более молодой собеседник.

— Сохрани меня Господь, Себастьяно! Иннокентий III, как и все его сто семьдесят пять предшественников, безусловно, непогрешим. Но ведь грех и ошибка суть две разные вещи. Впрочем, я не силен в богословии. Тем более, что нам и без него есть теперь, чем занять наши бедные головы. — Энрико Дандоло снова помассировал виски, словно бы подтверждая только что прозвучавшие слова.

— Мы живем в страшные времена, Себастьяно.

— Почему, мессер?

— Все рухнуло, внезапно и сразу. И в империи германцев, и в империи сарацинов, и в империи ромеев. Все шатко и неустойчиво. Ничто не занимает положенного места. Ничего не предрешено. И, значит, все возможно. Ничтожные усилия могут привести к самым неожиданным результатам. А уж труд основательный, предпринятый с полным осознанием требуемых результатов и необходимых для этого средств, даст последствия, которые будут ощущаться столетиями. Иннокентий свой ход сделал. Но нужны ли нам те изменения, которые последуют за ним? И не должны ли мы противопоставить ему свои собственные усилия?

Собеседник дожа молчал, понимая, что ответа от него и не требуется. Он сейчас — не более чем возможность для мессера проговорить свои мысли вслух, дабы самому вслушаться в их звучание, на слух проверить их основательность и глубину.

— Иннокентий вбросил в европейский котел камешек, который уже не сегодня — завтра обернется лавиной. Лавиной, сметающей все на своем пути. Храбрый встречает ее лицом к лицу и погибает. Трус бросается наутек и погибает тоже. Умный отходит в сторону и остается жив. Что само по себе уже немало, но это и все его прибытки. — Старый дож на несколько секунд задумался. — И лишь воистину мудрым удается направить ее мощь туда, где это более всего соответствует их целям.

Что ж, благодарю вас, мессер Сельвио, я услышал необходимое. Сейчас мне следует подумать.

* * *

День спустя. Остров Риальто, Palazzo Dukale, 26 августа 1198,

Малый Совет Республики Святого Марка собрался сегодня по настоятельному требованию дожа Энрико в полном составе. Большая гостиная, примыкающая к Залу приемов, легко вместила шестерых человек, представляющих венецианские Сесьтере. Да-да, городские районы уже двадцать пять лет, как отвоевали себе свою долю политической власти, и теперь каждый из них выставлял советника, дабы присматривать за дожем и при необходимости ограничивать его власть. Приглашенный дожем председатель Кварантии и два его первых советника тоже были здесь, настороженно поглядывая на шестерых членов могущественной Синьории.

Девять человек, сидящие в гостиной — это были те, чьи предки веками создавали богатство и мощь Светлейшей республики. У окна с видом на затянутую туманом лагуну расположился Аугусто Партечипацио. Это его пращур без малого триста лет назад организовал похищение мощей Святого Марка из рук неверных. С тех пор евангелист всегда покровительствовал Венеции, не раз спасая ее жителей из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций.

Мессер Аугусто не напрасно расположился у самого окна. Доносившиеся с улицы крики, ругань, шум и гомон города-порта наполнял душу почтенного купца радостью и заботой. Из окна была видна его усадьба вместе с примыкавшими к ней складами. Там шла разгрузка прибывшего вчера каравана с богатым грузом пряностей. Плаванье было удачным, работы теперь предстояло на многие месяцы вперед. И лишь настоятельная просьба дожа Энрико немедленно прибыть во дворец оторвала его от того, чтобы самому присматривать за размещением прибывших грузов.

Неподалеку от мессера Аугусто расположился Пьетро Кандиано, о чем-то негромко разговаривая с Витале Контарини. Именно пра-прадед Кандиано когда-то привел в Лагуну первый караван с пряностями, пройдя нанятыми кораблями вдоль всей Аравии, через Красное море, затем на верблюдах через пески Суэца, и вновь — уже своими собственными кораблями — через родные воды Средиземноморья.

А его младший брат Чезаре сумел дойти до самого халифа ал-Мути, покончившего, наконец, с бесконечными раздорами и разбоем в Халифате. И добился таки — уговорами, лестью, богатыми подарками — разрешения венецианским купцам на торговые операции в Египте. Так было покончено с посредничеством хитрых и жадных арабов, а казна республики стала еще быстрее наполнять полновесным золотом.

Вот Контарини резко возразил своему собеседнику, вскинув руки к потолку — явно призывая в свидетели всех святых — и начал что-то доказывать, быстро-быстро жестикулируя. В этом — все Контарини, нетерпеливые, быстрые, неспособные усидеть на одном месте. Семейство испокон веку имеет крупнейшие в Истрии и Далмации обороты по торговле живым товаром. Даже император всех варваров, Карл Великий (ха — "Великий"!) не смог ничего сделать с их бизнесом, как ни пытался.

Казалось бы, чего еще желать?

Но нет, уже в этом столетии неугомонные Контарини сумели как-то договориться с начальством ромейской патрульной эскадры, запирающей Проливы, и проложили дорогу через три моря, чтобы где-то там, в далекой Скифии, в устье реки Дон — ну что за варварское название! — создать новую факторию. Уже сегодня идущий оттуда товар составляет заметную долю в обороте, а ведь это фактически только начало! И грозные папские послания, запрещающие работорговлю им не указ. И правильно, кто может заставить свободного человека в свободной республике что-то делать против его воли?!

Фальеры, Орсеоло, Морозини, Флабьянико, Дзиани, Мастропьетро… — по этим именам можно изучать историю Республики, но они и сегодня крепко держат в руках все нити управления тем огромным могуществом, что как-то незаметно и постепенно сосредоточилось в Венецианской лагуне.

Покрытые изящной резьбой и позолотой створки распахнулись, впуская в гостиную Энрико Дандоло. Крепкий, несмотря на свои без малого девяносто, подтянутый, с навсегда въевшимся просоленным загаром — сорок первый дож Светлейшей республики направился к председательскому месту. Присутствующие — те, кто сидел — встали, в знак почтения к этому выдающемуся человеку.

Не тратя времени на предписанную дворцовым этикетом благодарственную молитву Святому Марку, Дандоло опустился на малиновый бархат кресла.

— Мессеры, благодарю, что сумели откликнуться на мое приглашение, хоть и прозвучало оно в неурочное время. Однако новости, которые нам следует обсудить, слишком важны, чтобы медлить.

Дож положил руку на принесенный с собой свиток. — Здесь копия буллы Иннокентия III с призывом к повторному освобождению Иерусалима из-под пяты неверных. — В зале мгновенно установилась полная тишина, пока грубый — весь в деда — мессер Орсеоло не выразил общее мнение:

— Не было печали!

— Uno avulso, non deficit alter, если отломить одну ветвь, сразу появится другая, — не преминул щегольнуть римской ученостью мессер Дзиани. — Мне казалось, после столь неудачно закончившейся экспедиции в святую землю, предпринятой Генрихом VI, мы на какое-то время можем забыть об этой проблеме. Тем более, сам Господь ясно высказал свое отношение к этому предприятию, послав Гогенштауфену лихорадку. Говорят, он выпил холодного вина в жаркий день, простудился и умер?

— Ничего себе лихорадка, — не унимался разошедшийся Орсеоло, — после которой почти два месяца исходишь поносом и умираешь от страшных болей в животе! Передайте мои поздравления мессеру Сельвио, мы все у него в долгу!

Лицо старого дожа, казалось, ничуть не изменилось, но в зале как будто резко похолодало.

— Мессер Орсеоло, мы все ценим ваше живое участие в делах Республики, но сегодня Совет обсуждает не прошлое, а будущее Лагуны.

— Прошу прощения, мессер, — опомнился оказавшийся вдруг в одиночестве Орсеоло, — просто мне совсем недавно доложили детали этой прошлогодней истории, и я хотел бы… — замявшийся Орсеоло вынул из кармана свернутый вчетверо лист бумаги и протянул его дожу. — Это вексель на предъявителя. Пять тысяч серебряных денариев. Мессер Сельвио может получить их в любой момент и в любой конторе нашего торгового дома. — Орсеоло оглядел членов Совета и уже более твердым тоном добавил, — полагаю, нам следует поощрять столь удачные инициативы…

— Несомненно. Впрочем, каждый член Совета вправе иметь собственную позицию по данному вопросу, — Энрико Дандоло встал, благо этикет не требовал от членов Малого Совета непрерывного многочасового сидения. Чуть покачивающаяся походка явно показывала, что грозный дож все еще чувствует себя на палубе боевой галеры, хотя уже много лет не видит даже собственных рук.

— Им потребуются корабли. Кроме нас сегодня никто больше не в состоянии предоставить флот, способный перевезти целое войско. Готовы ли мы, мессеры, перевезти войско крестоносцев в Палестину, Сирию, Египет, или куда они еще там решат? — Дандоло прошел мимо стола заседаний к окну, вернулся назад. — Этот вопрос нам зададут не раньше, чем через полгода. Но ответ нам нужно готовить уже сегодня. Ибо любой ответ Республики, — голос дожа стал чуть громче, — требует подготовки.

— Палестина, Сирия, Египет! — Себастьяно Морозини вскочил со стула. — А за рыцарями придут купцы! Имперцы, французы, англичане… И что?! Мы, которые многие десятилетия торили пути на юго-восток, обживали их, обустраивали, договаривались с одними разбойничьими шайками, чтобы они очищали море и пески от других… Мы, которые заваливали дорогими подарками халифов, а теперь еще и султана — теперь мы по собственным дорогам должны будем бегать наперегонки со всякими… — Мессер Морозини, не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, рухнул обратно на стул.

— Теперь жди очередной папской буллы о запрете торговли с сарацинами, — меланхолично, в никуда проговорил Флабьянико. — Все, как всегда: лес, корабли, парусина, пенька, металлы, оружие… А у меня как раз несколько больших контрактов на далматскую сосну.

— Да подтирались мы этими буллами, и будем подтираться, — снова встрял Орсеоло, что ты Флабьянико, как маленький! Я вообще не понимаю, что нам мешает просто отказаться от перевозки войск? Ну, что они могут сделать?! — Мессер Орсеоло нахмурил кустистые брови, зло сверкнул глазами. — С берега нас не взять, а море — наше!

— Еще двести лет назад, — все столь же меланхолично ответил Флабьянико, — когда земли Республики ограничивались Лагуной, это был бы наилучший выход. Но сегодня наши владения тянутся по всему адриатическому побережью. — Мессер Флабьянико лениво шевельнул кистью, полюбовался на тщательно отполированные ногти, чуть слышно вздохнул. — Белла Венгерский уже отнял у нас Задар. Вы готовы, мессер, позволить крестоносцам, разъяренным нашим отказом, помочь его сыну Имре отнять у нас и остальную часть Террафермы?

— А ведь на этот раз у них может все получиться… — вступил в разговор ранее что-то напряженно обдумывающий Джованни Фальер. Иннокентий выбрал на редкость удачное время. Салладин мертв. Его сыновья и его младший брат увлеченно режут друг друга, пытаясь "по справедливости" поделить оставшиеся без вождя земли. — Фальер широко улыбнулся, как бы сочувствуя ведущейся наследниками Саладина справедливой борьбе. — С караванами из Акры и Тира приходят известия одно занятнее другого. Аль-Адиль отнял Дамаск у Аль-Афдала.

Скептические улыбки собеседников тут же указали оратору, что это для них далеко не новость. Но тот, нимало не смущаясь, продолжал.

— По словам Ибн аль-Асира… а вот ему, — Фальер поднял вверх указательный палец, — я склонен верить более, чем кому-либо, — его господин предался алкоголю и наслаждениям гарема. Затем, выпнутый дядей из Дамаска и мучимый раскаянием, он отправился было в крепость Сархад — дабы посвятить жизнь молитвам и медитации. Но тут, — улыбка мессера Фальера больше походила уже на волчий оскал, — на редкость удачно свалился с коня и сломал шею его брат Аль-Азиз, отхвативший при дележе родительского наследства Египет.

— Кстати, — добавил тут же Фальер, — мне в свое время довелось довольно близко познакомится с Аль-Азизом. Прекрасный, просто удивительно ловкий был наездник! И как это он так…? Да, так вот сейчас, — как бы спохватываясь продолжил рассказчик, — Аль-Афдал передумал предаваться молитвам и медитации и собирает войско окрестных беев, дабы успеть в Египет раньше дяди.

— А когда они туда наперегонки доберутся, — перешел к заключительной части мессер Фальер, — да пару-тройку месяцев погоняют друг друга по пустыне, да устроят где-нибудь генеральное сражение…

— То даже небольшой кучки крестоносцев будет достаточно, чтобы добить оставшихся и оставить Египет с Сирией вовсе без войск, — взялся закончить за рассказчика никак не угомонящийся мессер Орсеоло.

— Благодарю вас, мессер, — иронически поклонился Фальер, — вы удивительно точно сформулировали мою мысль. Кстати, — продолжил он, — по моим сведениям король Ричард неоднократно высказывался в том смысле, что следующую экспедицию, когда она будет объявлена и если ему поручат ее возглавить, будет направлена им именно в Египет.

Малый Совет Республики Святого Марка глубоко задумался, пытаясь осмыслить складывающуюся ситуацию. Дож также молчал, не прерывая размышлений своих соратников.

— Мессеры, — прервал затянувшееся молчание ни разу еще не высказавшийся Аугусто Партечипацио. — А не преувеличиваем ли мы масштабы свалившихся на нас… м-м-м, затруднений? — Мессер Партечипацио оглядел собравшихся и продолжил. — Предположим на минуту, что затеянный Иннокентием поход полностью удался. Палестина, Ливия, Сирия, Египет приведены к покорности Кресту. Толпы купчишек из Европы, как справедливо заметил мессер Морозини, устремляются на Восток.

И что они там найдут? Сарацинских пиратов у анатолийского побережья. Десятки скачущих на своих верблюдах шейхов, прибирающих к рукам все, что им только встретится…Э-э-э, в Красном море пиратов пока нет, но ведь это так несложно организовать. Мессеры, — Партечипацио с достоинством поднялся с кресла, — мы ходим по этой земле и плаваем в этих водах уже больше двухсот лет. Мы знаем каждую кочку в песках и каждый подводный риф в море. — Оратор гордо оглядел присутствующих. — Нам ли бояться новичков, коим понадобится еще двести лет, чтобы только хоть как-то освоиться?

Лица членов Совета посветлели, спины выпрямились, плечи расправились. Кто-то облегченно вздохнул, кто-то улыбнулся. Действительно, что это они? Что за паника на пустом, по сути, месте?

И тут старый дож взревел!

— Тупицы!!! — орал он, — прижитые безголовыми ослицами от тупоголовых баранов! — Разом побагровевшее лицо, красные от гнева слепые глаза… пугали. — Да в одном только мизинце Иннокентия больше мозгов, чем во всех ваших вместе взятых ослиных задницах!

Дож с грохотом опустил ладони на тяжелую столешницу красного дерева и уперся невидящим взором в онемевших от неожиданности слушателей. — Вы что же, вообразили, что на кону всего лишь ваши жалкие доходы?! Слепцы, да вы оглянитесь вокруг!!! — Слепой старик повернулся к окну, как бы показывая, куда именно его зрячие собеседники должны смотреть.

— Корона Священной Римской Империи после смерти Генриха валяется на земле. Против Филиппа Швабского, имеющего на нее хоть какие-то права, Иннокентий — руками Кельнского архиепископа Адольфа — тут же выставил Оттона Брауншвейгского, младшего сына Генриха Льва. — Мессер Дандоло набрал в легкие новую порцию воздуха и продолжил, почти не снижая тона. — Теперь эти двое, в компании поддерживающих их германских князей будут драться за императорскую корону ровно столько, сколько это понадобится Иннокентию.

— А что у нас с короной константинопольских басилевсов? — Дож на мгновение примолк, как бы ожидая ответа. — Она тоже болтается на гвоздике. Алексей III слаб, окружен ничтожествами, нелюбим подданными, ненавидим святошами и запуган усиливающимся могуществом германцев. Единственную свою опору он видит, вы удивитесь, именно в Иннокентии, в Римской церкви!

- Дандоло чуть приподнял голову к потолку и, глумливо передразнивая оригинал, чуть ли не проблеял: "Мы-ы-ы являя-я-я-емся двумя еди-и-и-нственными мировыми си-и-и-лами: единая римская це-е-е-рковь и единая империя наследников Юстиниа-а-а-а-на; поэтому мы должны соедини-и-и-и-ться и постараться воспрепя-я-я-я-тствовать новому усилению могущества западного импера-а-а-а-тора, нашего сопе-е-е-е-рника".

— С копиями писем Иннокентия и Алексея вы можете ознакомиться в моем личном архиве. — Дож слегка усмехнулся, — очень увлекательное чтение. Итак, обе императорские короны болтаются сегодня в воздухе, и жонглирует ими Иннокентий.

Взгляды присутствующих теперь уже не отрывались от фигуры старого дожа, словно завороженные неумолимой логикой его слов.

— Понятно, что бесконечно все это продолжаться не может. Но бесконечно Иннокентию и не нужно. Нужно всего лишь привести Ричарда Английского в Палестину, отбить Святые места, Животворящий Крест и Гроб Господень.

Острое понимание зажглось в глазах его слушателей. — Да, конечно, дальше уже все понятно! Кого, как не героя Священного Похода, образец рыцарства и будущего Святого, предложит организовавший этот поход папа в императоры германским князьям? Разумеется, ненавидящие друг друга сторонники Филиппа и Оттона с радостью ухватятся за вариант "ни нашим, ни вашим". Причем, овеянный славой и заручившийся поддержкой Святого престола, на этот раз Ричард уже не будет послушной игрушкой в руках курфюрстов. Нет, в этом случае им придется поумерить свои амбиции…

Энрико Дандоло слегка усмехнулся. — Разумеется, Ричард Плантагенет — не более, чем железнобокий болван на троне. Но уж думать-то Иннокентий сумеет и за двоих. Дальше рассказывать?

— Не нужно, мессер, — Джовани Фальер встал и низко поклонился слепцу, — дальше и так понятно. Надев на Ричарда корону западной империи, Иннокентий получит возможность легко и почти безболезненно вытряхнуть Алексея из короны восточной…

— Надев ее затем все на того же железнобокого болвана, — завершил мессер Орсеоло.

— Иными словами, — присоединился меланхоличный мессер Флабьянико, — Иннокентий преследует цель, не дающую покоя всем папам, когда-либо занимавшим Святой Престол: единый христианский мир, единая христианская империя, единая христианская церковь…

— Да, — дож, наконец, опустился в свое кресло. — И он, как никогда, близок к ней. — Целая минута, а то и больше, прошли в молчании. Затем Дандоло поднял голову. — Надеюсь, вы понимаете, мессеры, что внутри этой империи нет, и не может быть места свободной Венецианской республике?

Прошло еще несколько мгновений. Где-то жужжал комар, невесть как выживший в окуриваемых специальными травами помещениях. За окном прошелестел поднявшийся с ближайшего болота выводок цапель. Наконец дож расправил плечи и ровным голосом произнес.

— Я не знаю, что нам следует делать. И вы этого не знаете тоже. Поэтому сейчас мы разойдемся и будем думать. Но помните одно. Что бы ни случилось, венецианский флот с крестоносцами не должен прибыть в Египет!

Что бы ни случилось!!!

* * *

Нормандия, замок Шато-Гайар, 20 января 1199 года

Тяжелый клинок обрушился плашмя на меч господина Дрона, норовя отбросить его вниз, чтобы следующим движением метнуться уже к шее. В голове вдруг ни с того, ни с сего и совершенно некстати всплыли обрывки рассказа господин Гольдберга о венецианском доже, их предполагаемом оппоненте. "И с этаким монстром нам придется вступить в игру? Может, проще сразу повеситься?"

Впрочем, руки господина Дрона действовали, похоже, совершенно автономно от головы. Так что, некстати нахлынувшие воспоминания никак не сказались на их работе. Кончик меча почтенного депутата описал в воздухе цифру девять, и вместо звонкого удара стали о сталь послышался лишь скребущий душу звук трущегося железа. Поддавшись напору нападающего, цвайхандер скользнул по лезвию противника вниз, шипя как змея. И как змея же обвиваясь вокруг него. Легкий толчок, и теперь уже вражеский меч проваливается вниз, к земле. А острие торжествующего двуручника — уже у горла соперника.

Меньше недели прошло для господина Дрона в новом мире, а психологические настройки "депутата", "олигарха", "предпринимателя" и даже просто "Сергей Сергеича" слетели, будто их и не было. Он снова ощущал и чувствовал себя все тем же бандитом, что сколачивал двадцать лет назад свою бригаду и прорывался с нею на верхние ступеньки пищевой цепочки "заводских". Не депутат и не владелец почти миллиардного состояния рубился сейчас с незнакомым латником, а неожиданно помолодевший огромный и хищный зверь, вспомнивший забытый было привкус крови на зубах. Что вы, государи мои, какой там "Сергей Сергеевич"! По утоптанной снежной площадке вновь порхал Капитан! И поверьте, многие в его прежнем мире отдали бы все, что угодно, чтобы только никогда больше не слышать этого имени…

Режущее движение поперек шеи, и откровенно расстроенный латник отошел в сторону, чтобы уступить место следующему. Желающих много. На краю круга для поединков выстроилась целая очередь, чтобы скрестить клинки с сэром Серджио из далекой Индии. К счастью, благородный сэр никогда не отказывает в поединке. И пусть никому ни вчера, ни позавчера не удалось поразить искусного телохранителя мессира Ойгена, но вдруг удача улыбнется именно сегодня?

А началось все буквально на следующее утро после прибытия в Шато-Гайар. Освоившись в отведенных покоях, наши путешественники попросили милейшего и предупредительнейшего сэра Томаса организовать им несколько уроков верховой езды. Поскольку де, в Индии путешествуют все больше на слонах. Лошадь же там — животное редкое и сугубо экзотическое.

Несказанно удивленный сэр Томас с готовностью вызвался лично сопровождать уважаемых гостей замка. Так что всю последующую неделю они провели на качающихся спинах благородных скакунов. Последние, похоже, поражались неуклюжести седоков нисколько не меньше сэра Томаса. И, если господин Дрон держался в седле более-менее устойчиво — все же мода на конные прогулки, вспыхнувшая в течение последних пяти лет в известных кругах, давала о себе знать — то господин Гольдберг заработал от своего рыжего мерина не один недоуменный взгляд.

Впрочем, нет. Сказать, что все время без остатка отдавалось конным путешествиям в окрестностях замка, было бы неверно. Ибо три утренних часа почтенный олигарх из будущего регулярно посвящал тренировкам с мечом, чем изрядно развлекал местное население. И сам невиданный здесь длинный клинок, и двуручная фехтовальная техника, и даже полный металлический доспех — для тех, кто пока что вполне еще обходился кольчужной защитой — все вызывало неподдельный интерес. И не только у дамской части замкового обслуживающего персонала. Свободные от службы бойцы гарнизона также как бы невзначай заглядывали на тренировочный плац — посмотреть на мечника из далекой Индии.

Разумеется, внимание последних занимали не столько богатырские кондиции господина Дрона, сколько его невероятный меч. И это понятно! Цвайхандер появится в этом мире лет еще через двести пятьдесят — триста. А уж, тем более, экземпляр, выкованный под специфические габариты прибывшей сюда акулы российского бизнеса.

Воистину, тут было на что посмотреть! Стотридцатисантиметровый клинок. Обмотанная кожей простая пятидесятисантиметровая рукоять. Массивное перекрестие гарды, с сильным уклоном к острию. Такой же кожей обмотанное рикассо, завершающееся аккуратной контргардой. Массивное навершие рукояти. Почти двухметровый меч лишь на полголовы не дотягивал до макушки Капитана и значительно возвышался над прическами не слишком-то высокорослых аборигенов.

Не удивительно, что в первый же день капитанских экзерсисов представители местного военного сословия не преминули попробовать на зуб иностранную военную технику. К чести господина Дрона следует сказать, что все зубы хозяев остались на месте. Хотя совсем без урона здоровью, увы, не обошлось.

Хорошо-хорошо, добрый мой читатель! Поскольку всю последующую неделю ничего достойного внимания в замке Шато-Гайар все равно не произойдет, уделим, пожалуй, этому эпизоду чуть больше внимания, чем он того, на самом-то деле, заслуживает.

Итак, раннее зимнее утро. Черные тени в углах замковых башен уже начали сереть, но до рассвета еще не менее получаса. Закованная в броню гигантская фигура то крадучись, то стелющимися выпадами передвигается по плацу, рисуя острием меча круги и восьмерки вокруг клинка воображаемого противника. На все это с удовольствием глазеют кухарки, якобы по делам пробегающие мимо со своими горшками и кастрюлями, горничные с ночными вазами, еще какие-то неопределенного вида личности с серыми от утреннего недосыпа физиономиями.

Вот сменившийся с ночного дежурства наряд надвратной башни во главе с седоусым лейтенантом шагает в кардегарию. О, заметили! Подходят. Пару минут ошарашено взирают на неутомимо вращающего клинком Капитана, затем лейтенант, воспользовавшись небольшой паузой по завершению одного из каскадов, оживает и учтиво кланяется:

— Простите, уважаемый сэр! Не хотите ли Вы сказать, что этой вот штукой можно биться? Да ведь ничья рука не удержит такой меч в воздухе больше минуты!

— Ты прав, воин, — согласной кивнул Капитан, — поэтому меч держат двумя руками.

Далее последовало объяснение, что этот клинок — не для конной битвы. Дескать, в Индии воины не сражаются верхом на конях — для этого есть слоны. А вот в пешем бою такой меч может оказаться очень даже полезным.

Усатый задумался и тут же выложил все, что он об этом думает:

— Осмелюсь заметить, сэр рыцарь, — о, Капитана уже в рыцари произвели, неплохая карьера! — что пеший воин, вооруженный более коротким мечом, но имеющий в другой руке щит, окажется все же в более выигрышном положении. За щитом вам его не достать, а вот он всегда может сократить дистанцию. И что вы тогда будете делать с вашей железной оглоблей?

Капитан повернул голову в сторону кузницы и, показав взглядом на какое-то странное сооружение из тонких бревен, спросил:

— Это у вас для рубки щитов?

— Так и есть, благородный сэр, — подтвердил чей-то голос из толпы. — Козлы для испытания щитов. Из каждой новой партии один-два здесь разбиваем.

— Ставьте, какой не жалко!

Собеседник Капитана кивнул кому-то из зрителей, и тут же молодой латник кинулся в кардегарию, вытащив оттуда довольно старый, но явно крепкий круглый деревянный щит, окованный металлическими полосами и с большим бронзовым умбоном.

— Вот, из старых остался. Мастерская Хочкинсов! — Зрители степенно закивали головами. Похоже, неведомые Хочкинсы пользовались здесь большим авторитетом.

Щит закрепили под углом примерно в сорок пять градусов от вертикали, как обычно держит его воин, загораживающийся от рубящего удара сверху. Наконец, ассистенты отошли. Аудитория затаила дыхание. Затихли последние короткие реплики тех, кто успел сделать ставки.

Почтенный депутат встал перед щитом, вытянув руки вперед и касаясь кончиком меча середины мишени. Затем каким-то, почти незаметным движением крутанул его и, перехватив в движении за рикассо, с прыжком опустил тяжелый меч на поверхность щита, рядом с умбоном. Да, получившийся удар явно вобрал в себя все теперь уже, наверное, сто тридцать килограммов капитанского веса.

Толпа потрясенно ахнула и застыла в благоговейном молчании. Седоусый лейтенант подошел к козлам, провел руками по гладкому теплому срезу разрубленного напополам щита и согласно кивнул:

— Клянусь Распятьем, такого мне видеть еще не приходилось. Это у вас, сэр, ловко получилось! — Среди зрителей наметилось некоторое шевеление, больше всего похожее на передачу монет из одних рук в другие.

Но оппонент Капитана, похоже, вовсе не собирается признавать себя побежденным!

— Со щитом-то у вас, благородный сэр, ловко получилось, — еще раз повторил лейтенант. — Только ведь щит ни уклониться, ни отпрыгнуть, ни удар отвести, ни сдачи дать не может. Вот если бы щит человеческая рука держала, поди так ловко бы не получилось?

— Ты прав воин, — серьезно ответил седоусому Капитан. — На любого самого сильного бойца всегда найдется лучший. Только я, — улыбнулся он, — таких не встречал. Может быть, найдется здесь, в замке? Хочешь попробовать?

Капитан хлопнул седоусого по плечу, приглашая составить пару для практического сравнения фехтовальной техники и боевого мастерства.

— Э, не-е-т, — ощерился лейтенант в веселой ухмылке, — мои лучшие годы лет уж пятнадцать, как позади! Разве из молодежи кто попробует?

— А и попробуем! — В круг вышел здоровяк лет тридцати. Хотя он и уступал Капитану — что в длину, что в ширину — но уверенная, мягкая походка, экономные движения выдавали сильного и опытного бойца. Тело воина защищала длинная, до середины икр, кольчуга, с сужающимся снизу к паху вырезом впереди — чтобы удобнее было сидеть верхом.

Рукава кольчуги заканчивались кольчужными же рукавицами. На икрах красовалось что-то вроде кольчужных гетр. Аналогичные "нарукавники" явственно проглядывали под рукавами кольчуги, перетянутые кожаными ремешками в районе локтей и запястий. Голова смельчака венчалась открытым коническим шлемом, в руках — длинный каплевидный щит, из тех, что к концу двенадцатого века уже практически полностью вытеснили круглые раритеты.

Публика явно оживилась, несколько хлопков по рукам известили о вновь сделанных ставках. Пока бойцы расходились на исходные позиции зрители быстренько обсудили возможную тактику боя. Судя по жестикуляции, ожидалась жуткая рубка, поскольку гигантский меч в руках Капитана просто напрашивался на что-то такое. На лицах большинства присутствующих так и читалось: "Ну, щас как даст, щит — вдребезги!" Однако Капитан не торопился оправдывать столь кровожадные ожидания.

Он попросту застыл в странной стойке, лишь поворачиваясь вслед за кружащим вокруг него противником. Поднятый на уровень головы цвайхандер находился бы параллельно земле, если б не разница в росте. Из-за нее он смотрел в лицо оппонента заметно сверху вниз, в любой момент готовый взорваться вихрем смертельных восьмерок и окружностей.

Постепенно сокращающий дистанцию соперник внезапно обнаружил, что не может двигаться дальше. Поскольку уперся щитом в острие клинка, и тот его дальше попросту не пускает. Латник попытался отодвинуть клинок в сторону за счет поворота щита. Лучше бы он этого не делал!

Стремительный росчерк, и острие уперлось уже в открывшуюся шею, как раз туда, где кольчужный воротник какую-то малость не доставал до подбородочного ремня шлема. Микроскопическая капля крови показала, что цель, в общем-то, поражена.

Публика, однако, обескуражено молчала. С одной стороны вроде бы понятно — надави Капитан чуть сильнее, и на камнях лежало бы агонизирующее тело. А с другой стороны, где эпические удары, звон мечей, скрежет разрубаемого железа?

Седоусый подошел поближе, заглянул здоровяку под обрез шлема и, удивленно покачав головой, подтвердил:

— Да, Раймон, а ведь сэр рыцарь тебя, похоже, убил!

Однако Раймон так явно не считал. Почтительно отодвинув своего командира в сторону, он повернулся к Капитану и, к удивлению последнего, довольно учтиво заявил:

— Достопочтенный сэр! Вы, разумеется, имеете полное право отказаться от повторения поединка. Ибо исход прошедшей схватки очевиден, и никакому сомнению не подлежит. Однако, — тут он сделал вполне себе куртуазный поклон и показал рукой на зрителей, — боюсь, в силу скоротечности прошедшего боя, публика просто не успела оценить всю необычность вашей фехтовальной техники. Не будете ли вы, сэр рыцарь, — еще один не менее изысканный поклон, — столь великодушны, что подарите нам еще одну схватку?

Нет, ну десять лет учиться, и все равно так не скажешь!

Капитан, однако, умудрился не менее куртуазно согнуть загривок в ответном поклоне и высказался в том смысле, что сочтет за удовольствие, и все такое…

Второй поединок начался как зеркальное отражение первого. Та же странная стойка Капитана, то же кружение, то же постепенное сближение до упора щита в острие цвайхандера. Вот только сбив клинка в этот раз Раймон попытался сделать не за счет отклонения щита, а ударив по мечу Капитана собственным мечом.

Рука с мечом вылетела из-за щита, нанося по оружию противника боковой удар плоскостью собственного клинка. Цвайхандер дернулся в ответном блокирующем движении, вот только удар пришелся не на меч бедняги Раймона, а по его запястью. К счастью — тоже плашмя. Иначе, вполне могло статься, что рыбкой вылетел бы не только меч, но и держащая его кисть.

Публика глухо вздохнула и выдохнула столь же приглушенное "А-а-а-х-х-х!" Капитан поклонился, затем положил цвайхандер на плечо, собираясь покинуть круг. Раймон, растиравший ушибленное запястье, вдруг повернулся и кинулся к Капитану. Умоляюще прижав руки к груди, он чуть ли не вскрикнул:

— Сэр! Еще только одну схватку…!

Ни слова не говоря, Капитан снял клинок с плеча и снова встал в привычную уже стойку.

На этот раз рисунок боя резко отличался от предыдущих схваток. Теперь Раймон, очевидно, задумал "раздергать" противника, энергично двигаясь, то сокращая, то разрывая дистанцию, нанося удары по цвайхандеру Капитана и явно пытаясь прорваться на ближнюю дистанцию. Где преимущество его вооружения станет несомненным.

Однако везде Раймона встречал длинный меч противника. Легко отбивая выпады его собственного меча, двуручник наносил не калечащие, но весьма чувствительные удары по рукам и ногам, угрожающе утыкался в верхушку шлема… Теперь уже всем было понятно, что, наносись эти удары лезвием и в полную силу, каждый из них стал бы последним.

Наконец, Капитану это все, похоже, надоело. Он длинно отшагнул назад и сменил стойку. Теперь его меч смотрел не в лицо противнику, а был поднят вверх примерно на сорок пять градусов. Мгновенно среагировавший на это Раймон тут же решил воспользоваться "оплошностью" противника.

Плотно прикрывшись щитом и спрятав за него вооруженную мечом руку, он кинулся к Капитану, врываясь на ближнюю дистанцию боя. Было видно, что он готов щитом отразить падающий сверху рубящий удар цвайхандера, нанеся при этом собственный колющий удар в ничем не защищенный корпус противника.

И грозный клинок упал! Вот только не на голову готового отразить этот удар Раймона, а на его уже выметнувшийся в выпаде меч. Скользнув вправо с траектории удара, Капитан накрыл своим клинком меч нападавшего. А затем последовало то, что в этом мире опишут в фехтбуках лет этак через двести пятьдесят, а то и все триста.

Продолжая блокирующее движение мечом, левая рука Капитана вдруг соскользнула с рукояти и перехватилась за рикассо. Одно движение оставшейся на рукояти правой руки, и тяжелое навершие с каким-то, почти колокольным звоном ударилось в шлем не ожидавшего такого подвоха бедняги Раймона. Простояв неподвижно секунду-другую, тот мешком свалился под ноги Капитану. Захлопнулись створки окна в одной из гостевых комнат, скрыв наблюдателя от возможных нескромных взглядов.

— Сommotio cerebri, сотрясение мозга, — блеснул свежевыученной латынью господин Дрон.

 

ГЛАВА 4

в которой господ попаданцев пытаются сначала отравить, а потом застрелить; Никита Акоминат посещает ипподром, а эпарх Константинополя чует беду; в этой же главе Сергей Сергеевич Дрон музицирует, а затем вступает в литературную дискуссию с леди Маго, графиней Неверской

Верхняя Нормандия, Шато-Гайар-Ле Тилье-ан-Вексен, 22-23 января 1199 года

Воистину, государи мои, сам воздух Средневековья вреден для организма современного человека! И остается лишь удивляться, как удавалось выживать во времена наших предков многочисленной рати попаданцев, оказавшихся вдруг там не по своей воле. Вот и наше скромное повествование чуть было не закончилось, так толком и не начавшись. Да-да, добрый мой читатель, господина Дрона с господином Гольдбергом попытались отравить. И не вызывает ни малейшего сомнения, что это мероприятие легко удалось бы неведомым отравителям, если бы не откровенный рояль, коим снабдил их таинственный человек в шикарном костюме, отправивший господ попаданцев сюда из двадцать первого столетия.

Случилось же вот что. По прибытию в новый мир у господ попаданцев развился просто невероятный аппетит. Можно сказать, жор! Виной ли тому некие физические условия, сопровождающие перемещения человеческих организмов между мирами, или может быть ничем не запятнанная средневековая экология, или даже просто жуткий стресс — ну, вы меня понимаете — но питались наши герои, буквально как не в себя. На зависть и удивление всему кухонному персоналу Шато-Гайара.

Ну, и натурально, одним из непременных гастрономических ритуалов сих невольных рабов желудка стала вечерняя корзинка с провизией, набираемая господином Дроном на кухне и утаскиваемая к себе наверх, где они с господином Гольдбергом замаривали червячка перед сном. Разумеется, добрый кувшин вина также числился среди обязательных номеров вечерней программы.

Вот и вчера господин Дрон уже сбил было сургучную печать, дабы разлить и под надлежащий тост за предстоящее завтра начало пути, наконец, выпить… Как тут же вынужден был с грохотом опустить кувшин на стол и ухватиться за шнурок нательного креста. Ибо крест вдруг нагрелся так, как будто собирался прожечь дырку в широкой депутатской груди. Совершенно аналогичные хлопоты приключились в ту же секунду и с господином Гольдбергом. Тот также в правой руке держал остывающий крестик, а левой потирал обожженную грудину.

Разумеется, господа попаданцы немедленно вспомнили слова отца Люка о способности своих чудесных артефактов служить индикаторами ядов и сей момент кинулись будить сэра Томаса. Когда мрачный и злой помощник коннетабля Шато-Гайара пришел к ним в комнату, то первым его вопросом был, естественно, вопрос о том, с чего они вообще решили, что вино отравлено? Оба живы, ни один нисколечко не умер — где основания для столь скоропалительных выводов?

Все попытки сослаться на астрологические выкладки и сведения, полученные непосредственно от небесных светил, были им с негодованием отметены. Впрочем, нужно отдать должное: сам пробовать вино, дабы уличить во лжи не позволивших ему выспаться "колдунов из Индии", сэр Томас не стал. Один из сопровождавших стражников был незамедлительно послан на кухню, откуда вернулся не один, а с гусем.

Несчастной птице силком разжали клюв и влили туда несколько хороших глотков. Затем отпустили и начали наблюдать за результатами. Результаты не заставили себя ждать. Буквально через несколько секунд подопытный вдруг резко загоготал, закидывая голову высоко вверх, захлопал крыльями, попытался подпрыгнуть и взлететь. Однако гогот тут же превратился в булькающий хрип, а птица повалилась на бок и почти сразу издохла. Потрясенно взирая на результаты эксперимента, сэр Томас все же нашел в себе силы послать стражника, дабы собрать всех кухонных, сам же отправился будить господина коннетабля.

Проведенное тут же, по горячим следам, расследование показало то, чего и следовало ожидать. Не досчитались повара, взятого в замок почти год назад. На мессира Роже де Ласи было больно смотреть. Осознание того, что более года в замке обретался шпион, способный отравить кого угодно — да хоть и самого короля — буквально пронизало весь его облик негодованием и растерянностью.

Все это, разумеется, никак не добавило ему добрых чувств к нашим героям. Которые, понятно, ни в чем не виноваты, но ведь с них же все началось… Так что, расставание на утро вышло скомканным, окрашенным тщательно маскируемым раздражением и почти нескрываемым облегчением. Да оно и понятно, попаданцы с возу — кобыле легче!

По понятным причинам остаток ночи перед отправлением несчастные хронопутешественники практически не спали. Господин Дрон ездил по мозгам своему спутнику на тему, как же он все-таки был прав, запретив предавать гласности привидевшийся им Знак. Дескать, их и так-то уже травят все, кому не лень, а что было бы, вздумай они открыться — и подумать страшно. Беспрерывное гундение почтенного депутата сопровождалось столь же бесконечными инструкциями по технике безопасности и правилам поведения в экстремальных ситуациях. Совершенно упавший духом историк-медиевист лишь молча кивал в особо ударных местах, понимая, что эту лавину ему все равно не остановить.

В общем, судя по началу, путешествие обещало быть веселым…

* * *

Нет ничего отвратительнее, государи мои, чем французская зима. Наши герои осознали это уже через пару часов после отбытия из замка Шато-Гайар. Появившаяся за ночь ледяная корочка с горем пополам держалась до восхода солнца. Но, увы, очень быстро сдала свои позиции, как только не по-зимнему жаркое светило взошло над горизонтом. И вот уже который час лишь чавканье дорожной глины под копытами лошадей сопровождало их совершенно неромантическое путешествие.

К обеду, состоявшему из холодного мяса, хлеба и вина, кони были уже по самое брюхо в грязи. Всадники от них не слишком-то отличались. Лишь леди Маго как-то умудрялась сохранять в этом месиве относительно благопристойный вид. Как это ей удавалось, вероятно, навсегда останется великим секретом особой женской магии, недоступной нам, мужчинам.

Леди Маго… н-да, леди Маго. То, что именно она станет в этом путешествии дорожной неприятностью номер два, сразу вслед за французской зимой, стало понятно еще до выезда из замка. И очень похоже, что молодая графиня последует за зимой с очень небольшим отрывом. Малолетняя гордячка и задавака — так с ходу определил ее достопочтенный депутат и олигарх. Тогда как господин Гольдберг от определений вообще уклонился, ибо настолько увлекся беседой с отцом Бернаром, причетником церкви Святой Анны, пристроившимся к нашему каравану до Манта, что ему вообще было не до спесивых графинь.

Нет, сама по себе леди Маго была очень даже хороша! Вообрази себе, добрый мой читатель, рано повзрослевшую девицу не старше тринадцати лет, темную шатенку с огромными золотисто-карими чуть вытянутыми глазами, да еще при этом обмахиваемыми пушистыми — не знаю уж, с чем и сравнить — ресницами. Небольшая, аккуратная головка, миловидное лицо. Чуть выступающие скулы, кои оное лицо ничуть не портили, но придавали отпечаток силы и решительности. Сей отпечаток еще раз подчеркивался небольшим, но крепким подбородком. Прямой нос и щеки без всяких там милых ямочек и округлостей завершали портрет.

Теперь добавь к нему длинную, гордо выпрямленную шею. Гибкую и сильную фигуру, показывающая, что ее хозяйка проводит свободное время отнюдь не за пяльцами с шитьем. Властные движения человека, привыкшего повелевать с самого рождения. И повадки, как выразился про себя Капитан, "сорокалетней стервы в ранге, как минимум, вице-президента не самого маленького банка".

Юная графиня вышла из своих покоев перед самым отправлением каравана. Легкая, пружинистая походка, идеальная осанка, гордая посадка головы… Шествуя мимо "посланцев пресвитера Иоанна", она позволила себе лишь чуть наметить легкий, едва заметный кивок. Зато четкое, хорошо поставленное "Доброе утро, мессиры" совершенно недвусмысленно давало понять, что какие-либо еще слова в течение этого дня будут совершенно излишни. Ну, как же, — пра-пра-правнучка самого Гуго Капета, графа Парижского!

Итак, караван, выехавший ранним утром из ворот замка Шато-Гайар, состоял из леди Маго, ее камеристки и десятка гвардейцев собственной охраны юной графини. К ним добавились два десятка вооруженного эскорта под командованием все того же милейшего сэра Томаса, парочка наших героев и почтенный причетник, что должен был составить им компанию всего на три дня.

В первый же день выяснилось, что приключения наши героев далеко не закончены. Выяснилось это буквально после обеда. Собственно, обеда как такового и не было. Просто на одной из относительно ровных лужаек, покрытых не истоптанным еще снегом, караван вдруг сгрудился, верховые спешились, дабы размять ноги и прогуляться — мальчики направо, девочки налево. Тут же и подкрепились прямо из седельных сумок, кому что бог послал.

Вот после обеда-то все и случилось. Возвращаясь на дорогу, буланый мерин господина Гольдберга умудрился запнуться передним копытом о полузастывший ком глины. Добрый бы наездник этого и не заметил. Господин же Гольдберг чуть не слетел с коня — уберегло его от падения лишь то, что он успел ухватиться за шею смирного животного.

Как тут же выяснилось, что уберегло его это — во всех смыслах этого слова. Ибо там, где еще мгновение назад находилось грудная клетка почтенного астролога и звездочета, вместе с бьющимся в ней трепетным сердцем, просвистел арбалетный болт. Каковой, не найдя искомого сердца, вонзился вместо этого в шею идущей рядом кобылки отца Бернара.

Еще два болта ударили в господина Дрона, один в шлем, другой в кирасу. Правда, эти попадания никаких видимых эффектов не имели. За исключением того, что защищенную шлемом голову все же изрядно мотнуло в сторону, а два безнадежно испорченных болта из дрянного местного железа в бессильной злобе отскочили от высокомарочного титанового сплава, созданного на восемьсот с лишним лет позже.

Крики, ржание коней, заполошный вопль почтенного причетника, кулем слетевшего со вставшей на дыбы кобылки — все это ничуть не помешало сэру Томасу мгновенно отдать нужную команду. И десяток стражников на отдохнувших конях ринулись в ту сторону, откуда прилетели злополучные болты.

Погоня вернулась не сразу. Надо полагать, злоумышленники сюда тоже не пешком пришли. Тем не менее, часов этак после двух нервного ожидания умчавшиеся латники вереницей втекли на поляну. За собой в поводу они вели пару чужих коней. На одном были переброшены и примотаны два трупа. На втором восседал пока еще не труп, но и он тоже был добросовестно привязан к лошадиному крупу.

В одном из убитых сэр Томас без труда опознал сбежавшего повара. И это было плохо. Поскольку оставшийся в живых бандит знал очень немного. Собственно лишь то, что где-то год назад атаман их шайки, щипавшей проезжих и прохожих в окрестностях Дрё, отвез их в деревушку неподалеку от замка и договорился со старостой о постое для двух "торговцев". Затем в лесу он свел их с покойным ныне поваром, велев во всем его слушаться. Так они и жили, выполняя время от времени мелкие поручения показанного им человека. В остальное время — и вправду торговали всякой мелочевкой на разнос, что даже начало им нравиться. Но вот, вчера вечером этот человек ввалился к ним в хижину и велел готовить коней и арбалеты…

Солнце уже клонилось к закату, так что двигаться до Сен-Клера, где их ждал ночлег, сочли нецелесообразным. Вместо этого решили заночевать в местечке Тилье, расположенном где-то в одном лье от места злополучной стоянки. Правда, места в здешнем крохотном постоялом дворе хватило лишь госпоже графине с камеристкой, "колдунам из Индии" и отцу Бернару.

Воинам досталась отапливаемая клеть в доме старосты, куда три десятка человек не умещались при всем желании. Впрочем, это оказалось не страшно, ибо им спать пришлось все равно по очереди. До всех уже дошло, что на "индийских колдунов" кто-то открыл сезон охоты. А значит, следовало озаботиться охраной. Так что, после ужина сэр Томас ушел расставлять посты, господа же попаданцы улеглись спать.

Сон, понятное дело, не шел. Отхвати-ка двое суток подряд по такой дозе адреналина — поневоле задергаешься! Впрочем, и вчерашняя депутатская истерика тоже не возвращалась. Видимо, одного раза господину Дрону оказалось достаточно. Так что, просто скрасили навалившуюся бессонницу болтовней ни о чем.

Начал-то ее господин историк, пытаясь припомнить что-нибудь интересное про приютившее их местечко. Но, к стыду своему, так ничего и не вспомнил. Зато удивил господин Дрон, который, как оказалось, на удивление хорошо знал ближние и дальние окрестности Парижа. "Надо будет при случае уточнить — откуда?" — завязал себе узелок на память господин Гольдберг.

Именно господин Дрон вспомнил, что менее чем в двадцати километрах к югу отсюда лежит живописное местечко Живерни. Правда, прославится оно лишь без малого семьсот лет спустя. Когда великий Клод Моне поселится здесь, чтобы прожить до самой своей смерти.

Причем, — втолковывал он господину Гольдбергу, безмерно удивленному неожиданной эрудицией почтенного депутата, — сотни тысяч туристов будут посещать Живерни вовсе не для того, чтобы полюбоваться картинами этого удивительного мастера. Картин там не будет. Они все разойдутся по крупнейшим музеям мира. А вот почти целый гектар сада, что разобьет гениальный художник вокруг своего дома — его ведь, прикинь, не выставишь ни в Лувре, ни в Эрмитаже!

Выписанный соцветиями самых разных полевых и садовых цветков, этот сад будет создан по тем же принципам, что и картины великого маэстро. Каждый месяц, с весны до осени, сад будет выглядеть по-разному, но самые лучшие месяцы для его посещения — это май и июнь, когда вокруг пруда с кувшинками будут цвести рододендроны, а над знаменитым японским мостом заиграет красками глициния.

Под эти приятные и духоподъемные мысли наши герои и уснули. Их сон не тревожили ни клопы, которых, вопреки всем известным историческим романам, здесь не было, ни страшные лесные разбойники, которые, как раз напротив, вполне могли и быть, но явно не жаждали встречи с несколькими десятками вооруженных латников.

Обильный деревенский завтрак отчасти примирил пришельцев из будущего с местным санитарно-гигиеническим сооружением типа "сортир" на заднем дворе. Так что, в путь они отправились, будучи в полной гармонии с окружающей действительностью. Каковую не могло испортить даже "Доброе утро, мессиры!" из уст надменно прошествовавшей мимо них графини.

От Тилье к ним присоединился еще один батюшка, соборовавший здесь усопшего и возвращавшийся теперь домой. Они с отцом Бернаром тут же погрузились в обсуждение своих узко-профессиональных проблем, при этом отчаянно споря и бранясь. И лишь дружная совместная критика некоего отца-эконома, "решившего уморить голодом святую братию", на какое-то время примирила почтенных служителей божьих.

Дорога была пустынна. Рождественские ярмарки уже закрылись. А вместе с ними исчезли с дорог и крупные купеческие обозы, от которых было не протолкнуться всего лишь несколько недель назад. Впрочем, следы их пребывания до сих пор можно было различить невооруженным глазом. И вовсе даже не только по обилию конского навоза, исправно перемешиваемого с дорожной грязью копытами тяжело шагающих коней. Нет, были следы и пострашнее.

Мимо одного из них кортеж как раз сейчас и проходил. Слева от дороги, сразу за весьма крутым поворотом, обнаружилась какая-то неаккуратная куча с выпирающими из нее обломками, кусками переломанных жердей и досок. Приблизившись, путешественники опознали в ней несколько сломанных, наскоро выпихнутых на обочину повозок с явными и многочисленными следами от стрел и арбалетных болтов. Не везде еще втоптанные в грязь остатки какого-то зерна весьма выразительно дополняли общую картину.

— Купцы из Руана, — кивнул головой притормозивший коня сэр Томас, — ехали на парижскую ярмарку, да только вот не доехали.

— Что же они, без охраны были? — удивился почтенный олигарх.

— Как можно без охраны? Была и охрана. Вся тут и полегла. Охрана, она ведь только против лесных разбойников хороша. А против дружины какого-нибудь местного лорда какая охрана поможет?

— Постойте, — поразился господин Дрон, — у вас что, благородные господа грабят купеческие караваны?

Сэр Томас как-то странно взглянул на своего собеседника. Так смотрят на прилюдно обкакавшихся маленьких детей. Вроде бы и сердиться на них не за что, ибо не ведают, что творят. Но и перед людьми, опять же, неудобно.

— А у вас в Индии что, разве не так?

— Да будет вам известно, Сергей Сергеевич, — на чистом русском вмешался в беседу историк-медиевист, — что в эти времена война и грабеж являются практически единственным достойным времяпровождением благородного сословия…

Возможно, он желал бы сказать еще что-нибудь, но его прервали. Спешившийся отец Бернар, потерянно бродивший до этого момента среди обломков повозок, внезапно переменился в лице, наклонился и что-то вытащил из щели между двумя изуродованными телегами. Поднес свою находку к лицу, затем поднял высоко вверх. В сжатом до синевы кулаке был довольно крупный, явно пастырский, крест. С него свисала перерубленная чем-то острым цепочка. Губы святого отца шевелились, произнося, по всей вероятности, молитву. Или нет?

Вот слышен стал шепот, вот голос отца Бернара окреп, и стало возможным разобрать слова:

— … рыцарство. Благородное рыцарство… Наши рыцари получают свой меч из рук священника, чтобы почитать сынов Церкви, служить своим оружием защите священства, покровительству бедным, преследованию злодеев и спасению отечества… А что же на деле? А на деле рыщут они аки ненасытные волки! — Голос святого отца еще возвысился и теперь достигал самых отдаленных слушателей их небольшого каравана.

— … едва они опояшутся мечом, как набрасываются на Распятие Господне, на наследие Христово! Они обирают и грабят подданных Церкви, третируют нищих с беспримерной жестокостью, стремясь в горе другого обрести удовлетворение своих ненасытных аппетитов и необычайного сладострастия!!!

Отец Бернар уже почти кричал, но напор и горечь его вдруг снова снизились, приблизившись к тону обычной беседы.

— Святой Лука рассказал нам, как солдаты, подойдя к святому Иоанну Крестителю, задали ему такой вопрос: "Учитель, а мы, что же будет с нами?" — "Вы, — ответил святой, — уважайте имущество другого, не причиняйте вреда своему ближнему и довольствуйтесь своим жалованьем". Наши нынешние солдаты, вместо того, чтобы использовать свою силу против врагов креста и Христа, употребляют ее для состязания в распутстве и пьянстве, проводя свое время в ничегонеделании, чахнут в гульбе! Беспутной и грязной жизнью они бесчестят свое имя и ремесло!!!

Вновь достигнув почти что крика, отец Бернар внезапно замолк на полуслове, повернулся вновь к куче изуродованного дерева, опустился на колени и начал, крестясь, читать заупокойную молитву. Большинство латников также спешились, сняли шлемы, и, подыскав места посуше, опустились на колени, присоединяясь к молитве.

— … Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.

"Покойтесь в мире. Аминь". И вновь потянулась пустынная дорога. Впрочем, совсем пустой она все же не была. Один раз кортеж с нашими героями обогнал группу монахов, бредущих в том же направлении, что и они. Другой раз их догнала группа всадников, предводитель которых подъехал к сэру Томасу. Вполголоса обменявшись несколькими фразами, он вручил ему письмо, раскланялся и умчался в обратном направлении. Разумеется, никто из наших героев не придал этому эпизоду ни малейшего значения. А жаль! Небольшая паранойя избавила бы их от многих последующих неприятностей.

Но, увы, не до того было господам попаданцам, не до того. Увлекшись беседой, они совершеннейшим образом забыли о реалиях этого грубого и — как это уже стало понятно — совсем негостеприимного мира. Ибо у господина Дрона возник вдруг вопрос, который он не преминул тут же переадресовать почтенному историку-медиевисту.

— Слышь, Доцент, я чего-то не догоняю. Уж не знаю, кто нас сюда забросил, но ты можешь мне объяснить, в какое ему место уперся этот самый Константинополь? Ну, взяли его крестоносцы, ну, разграбили… Так мало ли в эти времена городов грабят? И что, теперь каждый раз службу спасения из будущего присылать? На предмет предотвращения и недопущения?

— Да уж, Сергей Сергеевич, и впрямь не догоняешь! Ты хоть представляешь, что такое Константинополь для этого времени?

— А что такое?

— Ну, вот прикинь, если бы в мире существовал только американский континент. Там, стало быть, США, а вокруг всякие Колумбии, Аргентины, Перу и прочие Чили. Вот такое же место занимает сейчас ромейская Империя по сравнению со всеми остальными. Хоть и пришла она в некоторую дряхлость, а все же — как была источником всей цивилизации вокруг, так и осталась.

— Да ладно, хорошо гнать!

— Что?! Да все, что есть сегодня в Европе, пришло оттуда! Из Константинополя!!! То же, к примеру, римское право, по поводу которого благородные европейцы себя и в наше время пяткой в грудь бьют. Не иначе, в припадке гордости! А откуда взялось-то? В Европу оно пришло, между прочим, в виде Кодекса Юстиниана. По буквам: Юс-ти-ни-а-на!!! А Юстиниан, так на минутку, правил римлянами из Константинополя! А христианское богословие…

Латинское богословие европейцев закончилось в третьем веке нашей эры трудами Августина и Тертуллиана. И все, мать их! Потом тишина! Германцы, французы и прочие англичане их еще тысячу лет цитировали, от себя ни хрена не прибавив. А вся богословская мысль в это время шла с востока на запад, опять-таки из Константинополя. Сами европейцы лишь в следующем, тринадцатом столетии создадут собственные богословские школы. До этого времени все богословские новинки — греческие! Приемы строительства, архитектуры, живописи — все оттуда. И вот этот главный источник всей европейской цивилизации будет в 1204 году фактически уничтожен.

Так что, были, Сергей Сергеевич, были у нашего отправителя причины побеспокоиться о Константинополе. Ведь его судьбу столетия спустя повторит весь оставшийся мир. И теперь, получается, только от нас зависит, как она сложится…

* * *

За четыре с лишним месяца до появления попаданцев.

Константинополь, 4 сентября 1198 года

"… он только то и делал, что рядился в золото, выслушивая всякие доклады и удовлетворяя все просьбы лиц, принадлежавших к партии, которая содействовала ему в достижении власти, и беспощадно обеими руками сорил деньги, которые собирал Исаак, не обращая внимания на то, как трудно будет набирать их впоследствии и как напрасно он истощает их теперь…"

Аккуратные буквы ровно ложились на немыслимо дорогой пергамент. Но дороже телячьей кожи тончайшей выделки была судьба величайшей из империй, строка за строкой укладываемая сейчас на чуть желтоватые листы. Пройдут века, и возможно лишь руины останутся на месте великого града Константинова. Но город сей вечно будет жить в его "Истории".

Богато одетый мужчина, хорошо за сорок, поднял глаза к высокому, украшенному мраморной лепниной потолку, задумчиво вздохнул и вновь окунул перо в баночку с тушью…

Мудрые и постыдные деяния басилевсов, гордая поступь тяжелых турм катафрактов и клибанариев, величайшие победы и ужасные поражения, подвиги святых отцов и ядовитые дворцовые интриги — все сохранит его перо для жизни вечной. Его перо! Это ведь и его бессмертие. Его, Никиты Акомината из фригийской Хоны, начавшего когда-то покорение столицы мира с весьма скромной должности в имперском секретариате.

А сегодня он — логофет Геникона, владелец роскошной виллы неподалеку от Месы, главной улицы великого города. Логофет, правда, вот уже неделю, как бывший. Алексей, свергнувший и ослепивший три года назад своего царствующего брата Исаака, решил, наконец, заняться реформами правительства… Ах, все это забудется! Но вот его "История" будет жить вечно. А вместе с ней и он, Никита Хониат.

Глаза сидящего за конторкой человека оторвались от рукописи и остановились на ярком кусочке папируса, покрытом веселыми разноцветными буквами.

Как жаль, что приходится отрываться от рукописи! Но приглашение на бега от константинопольского эпарха — это не то, что можно оставить без внимания. Правитель города, благороднейший севаст Константин Торник, мало уступающий могуществом самому басилевсу, не забывает старого друга даже и в дни опалы. Верно сказано, что друзья познаются в беде… Говорят, зеленая партия ипподрома выставит сегодня каких-то немыслимых коней, которые, по слухам, не оставят ни одного шанса квадригам синих. Что ж, посмотрим…

…Мерно плывет в открытом проеме паланкина великий город. Его первая и единственная любовь! Город, собравший в своих скрипториях мысли и речи величайших писателей и риторов, поэтов и философов, историков и правоведов… Все мудрое и благородное, что когда-либо было положено на листы папируса, пергамента или новомодной бумаги, все рано или поздно стекается сюда, в центр мира. Проплывающая мимо колоннада Магнаврского дворца согласно кивнула его мыслям. И правда, разве не сюда, не в Магнаврский Атеней съезжаются юноши со всей империи и далеко из-за ее пределов, чтобы изучать грамматику и риторику, философию и право, арифметику и геометрию, музыку и астрономию, ботанику и медицину…

А архитекторы, а скульпторы, а бесчисленные мастерские, создавшие граду Константинову всемирную славу мастерской великолепия! Воистину, все самое прекрасное, самое изысканное и удивительное, что только есть на свете, приходит в мир отсюда, из славного и блистательного Константинополя! О, сколь же счастлив тот, кому судьба судила ступить на его мостовые!

В ложе эпарха было немноголюдно. Во-первых, разумеется, сам Константин, мужчина огромного роста и медвежьей стати. Обычно спокойный и благодушный, но Никите ли не знать, сколь обманчиво сие спокойствие? Тогда, тридцать лет назад под Мириокефалоном они рубились бок о бок. И лишь чудовищная сила севаста, да еще более того — его страшная, почти варварская свирепость позволили им пробиться сквозь кольцо окружения, избежав тем самым смерти или пленения.

Как и всегда, Константина сопровождает его благородная супруга севаста Софья, а также прекраснейшая Ирина — воистину басилисса константинопольских гетер — уже второй год одаряющая столичного эпарха своим вниманием. Н-да, Ирина и Софья… Пожалуй, во всем городе не осталось ни одного благородного мужа, который не перемыл бы кости этой очаровательной парочке. Вместо того, чтобы демонстративно игнорировать друг друга, обливая при встречах холодным презрением, эти как-то умудрились спеться и стать первейшими подружками, везде появляясь на публике исключительно вместе.

Как уж им удалось поделить на двоих одного мужчину, никто не знал. На прямые же вопросы досточтимых друзей и приятелей о том, что нужно сделать, дабы так удачно устроить отношения между своими женщинами, Константин лишь добродушно ухмылялся и клялся всеми святыми, что эту тайну он унесет с собой в могилу.

Единственным непреодолимым противоречием между двумя матронами были гонки колесниц. Ибо Софья традиционно причисляла себя к зеленой партии ипподрома, Ирина же болела за синих. Вот и сейчас, даже не заглядывая на арену, лишь по громким крикам забывших обо всем дам можно было без труда определить, что происходит на беговом поле. Ирина счастливо хохотала и хлопала в ладоши, воздавая хвалу всем святым. Софья же клялась отдать цирковым львам и коней, и возниц, и даже самого димарха зеленых, ругаясь при этом на зависть иному таможеннику юлианского порта. Через который, как известно, идет в столицу ввоз скота.

Вот кто бы сейчас признал в ней императорскую кровь! А ведь знающие люди поговаривают, что отцом Софьи стал не кто иной, как немолодой уже тогда Мануил. Не зря же он незадолго до смерти подарил ей на бракосочетание титул севасты, каковой был в ходу лишь в императорском семействе. Хотя, упаковано и подано это было, разумеется, как знак особых заслуг константинопольского эпарха.

— Видит бог, — умиротворенно улыбнулся хозяин ложи, глядя на разошедшихся женщин, — если так пойдет, то скоро на скамьях ипподрома женщин будет больше, чем мужчин.

— Истину говоришь, досточтимый Константин, — легко согласился Никита, — да оно и справедливо. Во всяком случае, удовольствия от зрелища они умудряются получить куда больше, чем это доступно нам, мужчинам.

— Это правда. Тем более, что нам по нынешним временам и не до удовольствий. Вот, что доставил вчера мой стратилат катаскопонов. — Небольшой свиток перекочевал из рук эпарха в руки опального вельможи.

— Ты завел себе лазутчиков? — удивился Никита, разворачивая пергамент. — С каких это пор градоначальник, пусть даже столицы, начал вешать себе на шею еще и заботу о внешней политике империи?

— С тех самых, как ею перестал заниматься наш всевластнейший басилевс. Читай!

Мужчины отошли к мраморному столу под широким, тенистым навесом. Слуга разлил по бокалам вино и тут же удалился. "Хайре!" — вино пригубили в молчании. Хозяин ложи ждал, пока его собеседник закончит чтение, Никита же буквально впился глазами в аккуратный латинский текст. Наконец, свиток так же в молчании вернулся к эпарху, а его гость, удивленно качнув головой, проговорил вслух последние слова только что прочитанного послания:

- "… творит радость и восторг после плача и рыданий". Да-а, Иннокентий не теряет времени зря. Судя по всему, предводители франков в скором времени вновь попытаются отвоевать у сарацинов наши провинции в Сирии, Палестине и Северной Африке?

— Увы-увы, мой просвещенный друг, пора привыкнуть к тому, что эти провинции уже никогда не будут нашими. Если франкам удастся их отвоевать, они достанутся новым хозяевам. Если же нет, то они так и останутся под властью потомков Саладина.

— И вновь ты прав, блистательный, — уныло кивнул Никита. — Да и можно ли ожидать иного, если император окружил себя безродной чернью, осыпая их дарами и жалованиями, а истинные сыны империи удалены из столицы или пребывают в страхе перед неправедными судами, пытками и казнями? — Голос Никиты окреп, перекрывая иной раз даже шум арены, на щеках выступил нервический румянец. — Где Кантакузины, где Палеологи, Ватацы, Дуки, где Фоки, Каматиры, Контостефаны?! Где все те, кто был всегда опорой трона? Кто во главе стратиотских меросов и турм выметал когда-то арабов из захваченных ими провинций? Кто насмерть стоял против персидской конницы, против орд гуннов, аваров, славян, болгар, печенегов? Их нет! Дворцом, армией и флотом ныне правят те, чьих дедов продавали когда-то на подмостках галатского рынка! Чернь, повсюду чернь! Чернь на площадях, чернь во главе дворцовых секретов, чернь в шлемах стратигов и навархов..!

— Все тот же Никита, — добродушно улыбнулся эпарх, — вспыльчив, как тростник, честен и прям, как корабельная мачта, безрассуден и смел, как дан. По-прежнему ненавидишь чернь и все так же превозносишь достоинства имперской аристократии. И никак не хочешь понять, что столь возмущающие тебя толпы черни на площадях — ее же рук дело.

— Константин, — возмущенно вскинулся Никита Хониат, — деяния твоих славных предков описаны еще в "Хронике" Евсевия Кесарийца! Как ты можешь так говорить?

— Поверь, мне это нетрудно, — все так же улыбаясь, откликнулся эпарх. — И именно потому, что мой скрипторий набит хрониками разных времен, как пояс армянского купца золотыми номисмами. Где, спрошу я тебя, где сегодня наши добрые стратиоты, составлявшие еще двести лет назад основу ромейского войска? А? Их почти не осталось! А почему? Да потому, что их земельные наделы давно уже куплены, взяты за долги, да просто отобраны все теми же Дуками, Палеологами, Ватацами… А внуки доблестных стратиотов либо остались париками на бывших своих наделах, либо подались сюда, в столицу, вливаясь в ряды столь ненавистной тебе черни. Которую я вынужден кормить из городских запасов, ибо ни городского ремесла, ни денег для вступления в ремесленные корпорации у них нет.

— Но…

— Разве не запретил Роман Лакапин новеллой от 943 года покупку, продажу или отчуждение любым иным способом стратиотских наделов? Разве не повелел он возвратить общинам отчужденные земли? Разве не было это справедливым и мудрым указом во имя поддержания силы и численности ромейского войска? Разве не зависели жизнь и смерть Империи от его соблюдения?

— Да, но…

— И что же?! — Теперь выражение лица эпарха уже не было ни благодушным, ни умиротворенным. Грубое медвежье рыло вдруг вылезло из-под привычной улыбчивой личины, почти как тогда, под Мириокефалоном. В ложе ощутимо повеяло страхом. — И что, я спрашиваю?! Кого это остановило? Земли общин продолжали таять, как воск в пламени свечи! Лишь Василий Болгаробойца, встав с кнутом за спиной у всех этих Кантакузинов, Фок, Каматиров, сумел остановить растаскивание земель. Прекрасно! Результаты не заставили себя ждать. После сорока лет борьбы покорены, наконец, болгары, побеждены иверы, присоединены армянские земли.

Казалось бы, вот она — правильная политика! Сажай на землю стратиотов, и неисчислимое войско принесет тебе власть миром! Но стоило лишь душе македонца отлететь для встречи с Создателем, как владения нашей доброй аристократии вновь начали округляться, а списки стратиотских реестров становиться все тоньше и тоньше! И вот — мы имеем то, что имеем. Армия развалена. Имперские провинции заняты сельджуками, норманнами, франками… И все это — дело рук нашей доблестной аристократии, опоры, мать ее, трона! Что скажешь, мой добрый друг? Разве не так? Есть, что возразить?

— И в третий раз ты прав, — уныло кивнул Никита, которому ранее как-то не приходило в голову под этим углом взглянуть на проблемы Империи, — что уж тут возразишь, все так.

— Впрочем, не это меня пугает более всего, — минутная вспышка прошла, и лицо эпарха вновь приняло свойственное ему благодушное выражение. Аристократия всегда и везде разоряла демос, превращая его в чернь и доводя государство до отчаяния. И всегда находились люди, возвращавшие народу благосостояние, а государству — силу. Разве не покрылись восемнадцать веков назад крестьянские наделы вокруг Афин ипотечными камнями, гласящими, что поля заложены по ссудам? Разве не угрожали фаланги Спарты и Мегар самому сердцу Аттики просто потому, что некому уже было встать в строй афинской фаланги? Но пришел Солон, стряхнувший с народа кабалу, а за ним Писистрат, изгнавший богатейшие роды и вновь разделивший землю между земледельцами. И что? Приход персов Афины встретили не разоренным и сотрясаемым гражданской войной, но богатым и мощным городом, выставившим против врага крупнейшее войско и самый могучий флот. А случай Спурия Кассия!

— Но причем здесь это? Насколько я помню, консул Спурий Кассий был казнен по обвинению в попытке узурпации власти?

— Полно, Никита! Нам ли не знать, насколько обвинения могут отличаться от действительных проступков! Благородный консул был автором первого аграрного закона времен Республики. Его закон запрещал патрициям оккупировать захваченные у окрестных народов земли, но требовал раздавать их крестьянам, которые мечом и щитом, в строю легионов отвоевывали эти земли для Рима. Вот за это Спурий Кассий и был казнен. Но не прошло и десяти лет, как его обвинители, квесторы Кезон Фабий и Луций Валерий, ставшие к тому времени консулами, сами потребовали принять ненавистный Сенату закон. А почему? Да просто некому стало приходить на зов легионных труб. Великий Рим остался почти без войска.

Так было всегда и будет всегда. И поверь, Никита, если бы меня беспокоили всего лишь неурядицы, вызванные безудержным обогащением аристократии, я был бы беззаботнейшим из смертных. Это старое зло, и рецепты против него многократно и успешно испытаны множеством тиранов и диктаторов прошедших столетий.

— Тогда что тебя беспокоит, Константин?

— Вот смотри, Никита, ты ведь логофет Геникона…

— Бывший!

— А-а, бывших логофетов не бывает. Как логофет Геникона, ты лучше кого бы то ни было знаешь, как и откуда пополняется имперская казна. Ведь все налоги империи проходят через твои руки, не так ли?

— Ну, разумеется! А к чему ты клонишь?

— Скажи, Никита, откуда поступает в казну самый большой поток золота?

— Что за вопрос, Константин? Всем известно, что порты и припортовые рынки Константинополя — это главный источник золота для сокровищниц Буколеона. За ними идут порты и рынки Фессалоник, Коринфа, Афин, Трапезунда, Адрианополя…

— Во-о-т. Порты и рынки. Торговые пошлины и иные сборы только лишь с портовых комплексов Константинополя дают казне не менее двадцати тысяч номисм в день. В день, Никита! Сколько крестьянских хозяйств нужно обобрать до нитки, чтобы получить такую сумму?

— Э-э-э… ну, это примерно годовой сбор с 6–7 тысяч крестьянских дворов.

— Годовой, Никита! Годовой сбор с 6–7 тысяч крестьянских дворов каждый день поступает в казну с портов и рынков только лишь Константинополя. А сколько золота кроме этого до казны просто не доходит? Ведь служащие таможни, портовые асикриты, нотарии, эпопты, да те же равдухи, что следят за порядком на рынках — они все тоже хотят есть. И никто из них, ты знаешь, не бедствует. Наоборот, купить любую из должностей стоит немалых денег. Представляешь, Никита, какое количество золота покидает каждый день купеческие кошели и обретает новых хозяев? И что, можем ли мы сказать, что купечество обеднело, что оно нищенствует, влачит жалкое существование?

Перед глазами Никиты тут же предстало не менее дюжины крайне упитанных физиономий из "золотой тысячи", которые нередко бывали у него, дабы "порешать вопросы" по налогам и задолженностям. Ну, уж нет, — усмехнулся про себя опальный вельможа, — кто-кто, а эти точно не бедствуют. Константин верно истолковал его усмешку и продолжил.

— Кто-то думает, Никита, что золото добывают в каменоломнях. Ерунда! Море — вот неистощимый источник золота!

— Кхм, — смущенно откашлялся бывший логофет геникона, — боюсь, Константин, твоя последняя мысль несколько сложна для меня…

— Смотри, — эпарх вынул из ножен длинный, богато отделанный кинжал. — Толедская сталь, великолепная ковка, превосходная закалка, искуснейшая отделка… Подарок одного испанского еврея, ведущего здесь свои дела. Подобный клинок можно купить у нас не менее, чем за две с половиной сотни номисм. В Толедо ты купишь его за пятьдесят. Зато у нас за пятьдесят номисм можно купить опечатанный моей печатью тюк шелка. И продать его в Толедо за те же две с половиной сотни. Понимаешь?

— Ну, торговля…

— Морская торговля, Никита! Представь себе, что толедского оружейника и коринфского прядильщика не разделяет море. Что помешает им просто поменять клинок на тюк шелка, коли стоят они примерно одинаково? И все, простой обмен — и никакого золота здесь даже не возникает. Но море, к великому счастью торговцев, разделило их. И вот уже хитрый купец покупает шелк у нас, чтобы продать его впятеро дороже за Пиренеями. Ведь шелка у нас много, а там он — редкость. Затем он покупает у подданных Альфонсо Благородного продукцию оружейников, которой там куры не клюют, чтобы с такой же прибылью продать здесь! И вот то, что без участия моря выглядело бы простым обменом без всяких выгод, оказывается теперь предприятием, приносящим торговцу просто сумасшедшие деньги, Никита! Колоссальные деньги! Этих денег хватает и для того, чтобы наполнить бездонную казну басилевса, и для того, чтобы сытно кормить целую армию моих портовых разбойников, и для того, чтобы совсем не бедствовать купцу самому!

— Но я все еще не понимаю тебя, Константин! Морская торговля всегда была выгодным предприятием. Почему тебя это вдруг так обеспокоило?

— Да потому, что Империя научилась очень ловко освобождать торговцев от излишков золота. Налоги, пошлины, сборы, поборы, "благодарности"… На безбедную жизнь еще остается, а вот на что-то большее — уже нет. Но представь себе купцов, которые сумели избавить себя от материнских объятий Империи. Купцов, которые торгуют без налогов, пошлин, без всего того, о чем мы с тобой оба очень хорошо осведомлены. Ты представляешь, какое огромное могущество очень и очень быстро скопится в их руках? Ведь золото — это и есть истинное могущество.

— Венецианцы…! — ахнул Никита Хониат.

— Да, венецианцы. Тогда, после поражения у Траяновых ворот деваться Василию II было просто некуда. Единственный выход — просить помощи у венецианцев. И он его использовал. Что ж, их флот помог императору. За что тот и расплатился Золотой Буллой. Как же, многократное снижение торговых пошлин! Собственные пристани в Галате! Право решать все вопросы напрямую с императором, минуя голодные рты чиновников и писцов! А Хрисовулы Комнинов через сотню лет и вовсе освободили их от всяких пошлин, плохо ли?

— Хорошо… — задумчиво продолжил за эпарха Никита Хониат, — И тогда же, всего через восемь лет после получения первой Золотой Буллы, их дож впервые бросил в Лагуну золотое кольцо: "Я обручаюсь с тобой, о Море, в знак безграничного могущества". Стало быть, конфискации и аресты венецианцев тридцать лет назад были…

— … бессмысленны! — оборвал эпарх неспешную мысль Никиты. — Они запоздали лет на сто. К этому времени Империя уже ничего не могла противопоставить тому могуществу, что успели набрать эти купчишки. Так что, севшему на трон Исааку Ангелу не оставалось ничего, кроме как подтвердить все их привилегии и возместить понесенные убытки.

Под навесом повисло молчание, казалось ничуть не нарушаемое ревом Арены и треском колесниц, как раз в этот момент попавших в завал. Крики раненных, ржание коней, ругань служителей, растаскивающих сцепившиеся упряжки — все это было где-то там, далеко. За столом же царило молчание тяжело обдумывающих все сказанное и услышанное мужчин.

— А скажи мне, мой мудрый друг, — прервал, наконец, тишину эпарх, — на что бы ты направил в первую очередь свое могущество, будь ты дожем Венеции? Вот представь себе: уже накоплены огромные богатства, уже выстроен крупнейший торговый и сильнейший военный флоты, уже подмята под себя немалая часть морских торговых путей… Просто поставь себя на место венецианцев. Что бы ты сделал, имея все это?

— Я сделал бы все, — медленно и как бы не веря самому себе проговорил Никита, — чтобы уничтожить Империю. Это единственная надежная гарантия того, что мое положение не пошатнется и в будущем…

— Вот!!! — рявкнул эпарх, тут же впрочем, успокаиваясь, — Ты сам все и сказал. Я не боюсь крестоносцев самих по себе. Самое страшное, что они могут натворить, опять придя сюда — это захватить земли империи и посадить своего басилевса. Ну и что? Еще одна варварская династия, третье поколение которой станет еще большими ромеями, чем мы с тобою. Да, конечно, пришельцы заменят собою имперскую аристократию — всех этих столь любезных твоему сердцу Палеологов, Ватацев, Дук, Кантакузинов… Подумаешь, вместо одной кучки имперской аристократии возникнет другая, вытеснив прежнюю на задворки. Нет, это не страшно. Ведь по внутренней сути франки мало, чем отличаются от нас. Так было уже не раз. За многие века своего существования мы, римляне, хорошо научились переваривать варваров. Культура — дай ей хоть немного времени — всегда перемелет дикость. Нет, я не боюсь крестоносцев.

— Венецианцы?

— И венецианцев самих по себе я тоже не боюсь. Да, эти уничтожат Империю в тот самый момент, как только у них появится такая возможность. В отличие от франков, Империя им не нужна. Никакая! Ни в каком виде! Но вот сил-то у них для этого пока нет. Одного морского могущества все же недостаточно, чтобы смести нас с лица земли. А сухопутных сил у них слишком мало.

Но вот когда франки и венецианцы сойдутся вместе… Да, тогда возможно все, что угодно.

— …?

— Мое сердце немеет, Никита. Я жду беду.

* * *

Да, — размышлял уже про себя господин Гольдберг, — Византия… Сколь много потеряла Европа от ее гибели! И сколь много обрели враги Европы, приняв в свои руки наследие второго Рима! Ведь именно ромейская культура превратила арабов из скопища диких племен в блестящую цивилизацию, многие столетия бросавшую вызов диковатым по сравнению с ними европейцам. Именно византийской наследие сделало то же самое с полчищами пришедших в Анатолию османов…

Между тем, меланхолические размышления Евгения Викторовича были прерваны звуками, которых он здесь, ну никак не ожидал услышать! В зимнем, сгущающемся к вечеру морозном воздухе плыли звуки "In a Sentimental Mood" великого Дюка Эллингтона.

Господин Гольдберг обернулся в поисках источника звуков и обнаружил самую обыкновенную деревянную флейту. Вот только находилась она в руках у господина Дрона! Теперь представьте себе, государи мои, двухметрового громилу, упакованного в сплошной доспех и верхом на звероподобном жеребце. За спиной на ремне болтается огромный меч. Поводья примотаны к луке седла (хороший конь в группе — все равно, что трамвай на рельсах). А в пальцах у громилы флейта и он этими пальцами довольно ловко перебирает! Не можете? И господин Гольдберг бы не смог, если б не вот она — картинка!

А звуки, между тем, плыли, как магнитом притягивая к себе лица спутников. Вот замолчали святые отцы, вот начали оборачиваться ехавшие впереди воины сэра Томаса. Звуки то уходили вверх по ступеням пентатоники, то возвращались вниз, снова вверх, и вновь обрушивались через пониженную третью "блюзовую" ступень глубоко вниз — к шестой, и снова уходили вверх, старательно обходя первую. Ведь первая — это остановка, конец, "поезд дальше не идет". А джаз — это движение, нескончаемые переходы от напряжений к "релаксу", завершающемуся обязательно еще большим напряжением.

А, между тем, владелец заводов-газет-пароходов завершил тему и перешел к импровизациям. Чем-то его соло напомнило господину Гольдбергу записи американского кларнетиста и саксофониста Вуди Херманна сороковых годов прошлого века. Такой же полный отказ от пентатоники, на которой построена сама тема, и весьма изысканное опевание третьей и седьмой ступеней минора. Но господин Дрон-то, этот "заводской" бандюган, откуда этого всего понабрался?

А в воздухе, между тем, уже плыли звуки, "Solitude". Затем несомненный хит всех времен и народов — гершвиновский "Summer Time". Дальше "Harlem Nocturne" Эрла Хагена, "Autumn Leaves" Джозефа Космы, "Smoke gets in your Eyes" Керна… В общем-то, музыкальные вкусы господина Дрона были понятны и не сказать, чтобы очень утонченны. Медленный, тягучий, очень простой, но и очень "свинговый", насколько только это вообще возможно, свинг. Ну и что, что простой! Десятки тысяч любителей джаза двумя руками подписались бы под музыкальным выбором почтенного депутата. Да и господин Гольдберг, пожалуй, тоже.

Но откуда это у него, ни разу в жизни — в отличие от Евгения Викторовича, "мальчика из хорошей еврейской семьи" — не переступавшего порога музыкальной школы?

Между тем, движение в голове их небольшой колонны, похоже, застопорилось. Нет, снова двинулись вперед, лишь две всадницы — графиня и ее камеристка — остались на обочине. Судя по всему, леди Маго решила к ним присоединиться! Ну, все — сейчас небо упадет на землю или случится еще какая-нибудь гадость, вроде мирового потопа. Раз уж сама пра-пра… правнучка Гуго Капета решила что-то добавить к обычному "Доброе утро, мессиры"!

Евгений Викторович, не переставая улыбаться, помянул про себя Богоматерь и всех святых до четвертого колена. Ну, Сергей Сергеевич, ну накликал!

Приблизившись вместе с колонной к стоящим на обочине всадницам, почтенный историк вместе с отцом Бернаром потеснились, и всадницы молча заняли образовавшееся место. Господин Гольдберг пробормотал что-то вроде "Рады вас приветствовать, леди, в нашей маленькой компании!", но никакого отклика не получил. Наконец, графиня подняла глаза на господина Дрона и своим хорошо поставленным голосом известила окружающих:

— Очень необычная музыка. Мне никогда не приходилось такой слышать. Хотя я довольно много путешествую.

Ага, — саркастически подумал господин Гольдберг, — из одного угла сиволапой средневековой Франции, в другой. Много ты в свои, сколько тебе там лет от роду, напутешествовала! Господин Дрон, однако же, и здесь проявил чудеса дипломатической выдержки. Ибо ни словом, ни жестом не выразил, что он думает о малолетней "многоопытной путешественнице". Вместо этого он просто и мягко ответил:

— Это музыка моей родины. (Ну, загнул! — хихикнул про себя господин Гольдберг, — Англо-еврейско-негритянский джаз — музыка его родины!) Ее играют, когда хочется отрешиться от всего и хоть на какое-то время не думать ни о чем, кроме звуков.

— Если бы такую музыку играл какой-нибудь пастушок, я бы признала ее и удивительной, и чарующей. Но в исполнении могучего рыцаря! — Графиня требовательно сверкнула глазами, словно настаивая на немедленном ответе. Причем, желательно, оправдательного свойства. Но тут же не выдержала и продолжила сама. — Разве не музыка сражения должна услаждать слух воина? Разве не являются образцом для каждого, держащего в руке меч, грозные стихи мессира Бертрана де Борна, поэта-рыцаря? Леди сжала маленький кулачок и с воодушевлением продекламировала:

Мне пыл сражения милей

Вина и всех земных плодов.

Вот слышен клич: "Вперед! Смелей!"

И ржание, и стук подков.

Вот, кровью истекая,

Зовут своих: "На помощь! К нам!"

Боец и вождь в провалы ям

Летят, траву хватая,

С шипеньем кровь по головням

Бежит, подобная ручьям

— Разве не таковы стихи настоящего рыцаря? — Графиня вновь воткнула потемневший взгляд в переносицу Капитана. — И разве не музыка веселого пира и яростной битвы более пристойны мужу войны? Разве сможет он, размягчив сердце нежными звуками ваших удивительных напевов, раздавать затем смертельные удары недругам или недрогнувшей душой принимать их, когда придет и его смертный час?

Все, депутат попал! Господин Гольдберг тяжело вздохнул и приготовился к неприятностям. Только литературно-художественных диспутов им для полного счастья и не хватало. Интересно, как этот на коленке деланный музыкант собирается выкручиваться из-под пресса своей средневековой критикессы?

И тут господин Дрон удивил почтенного историка второй раз. Он неспешно вставил флейту в чехол из мягкой коричневей замши, столь же неспешно убрал чехол с флейтой в седельную сумку и заговорил.

— Вы молоды, графиня. И, как это бывает в молодости, дух отваги наполняет ваше сердце, пусть даже и бьется оно в груди женщины.

Господи, — подумал про себя почтенный историк, — когда же это он успел так навостриться в средневековой куртуазности? Ведь всего неделя прошла… А почтенный депутат, тем временем, продолжал.

— И вот, вы полагаете, что быть отважным героем, царящим на поле битвы и сеющим смерть вокруг себя — это лучшее, что может случиться с благородным человеком, не так ли?

Короткий кивок леди Маго подтвердил, что все так и есть.

— Графиня, поверьте человеку, который старше вас в три с лишним раза, человеку, который много убивал и не раз лишь чудом избегал гибели. На свете есть сила, намного более могущественная, чем смерть.

Правая бровь леди Маго изогнулась, изображая вежливое любопытство.

— Эта сила — любовь, о которой поет моя музыка…

Неуловимое движение все той ж брови, и любопытство превратилось в откровенный скепсис. Впрочем, господина Дрона он ничуть не смутил.

— Позвольте мне рассказать историю, которую я услышал когда-то от своего отца. — Дождавшись утвердительного кивка, он продолжил. — В некоем королевстве жила не так уж и давно высокородная дама. И там же проживал молодой трубадур. Дама была юна, прекрасна, принадлежала к древнему и богатому роду. Трубадур же был, хоть и горд, но беден. Да и длинной чередой благородных предков похвастаться он тоже не мог. Так что до поры до времени дороги их не пересекались.

— Ну да, — иронически усмехнулась графиня, — а потом они встретились и полюбили друг друга. Ведь так всегда бывает в кансонах, столь любимых при дворе ее светлости герцогини Алиеноры?

— Не так быстро, прекрасная графиня, не так быстро…

Глаза графини Маго в ответ на эту вольность слегка расширились, но как-то выразить свое возмущение по поводу столь явного пренебрежения этикетом она не успела. Ибо господин Дрон уже продолжал свой рассказ.

— Дело в том, что в королевстве этом произошел мятеж. Восставшие свергли правящую династию, и всем ее сторонникам пришлось, спасая свои жизни, укрыться в соседней стране. Бежала туда и семья нашей героини. К счастью, им удалось увезти с собой достаточно ценностей, чтобы ни в чем не нуждаться.

Ну, а наш трубадур — так уж получилось — вошел в ряды заговорщиков. И после успешной смены правящего дома стал богат и знаменит. Его стихи в чем-то напоминали столь полюбившиеся вам, графиня, сирвенты мессира Бертрана. В них так же гремела сталь, ревели трубы славных битв эпохи мятежа, рычала и завывала стихия, наполняя сердца слушателей ужасом и восторгом. И очень скоро слава трубадура дошла до самых дальних королевств моей родины.

Конь под господином Дроном остановился, и в ту же секунду как вкопанные встали те, кто мог слышать рассказ. Ни звука, лишь хриплое дыхание публики, позвякивание конской упряжи, да невнятные крики всадников в голове колонны, также тормозящих коней и пытающихся выяснить, почему все встали в арьегарде. Рассказчик же, не останавливаясь, все дальше и дальше плел нить своего повествования.

— Трубадур быстро стал украшением самых пышных и просвещенных дворов. Редкие празднования и поэтические турниры происходили теперь без его участия. И вот, однажды он был приглашен на поэтический турнир в ту страну, где нашла приют семья высокородной дамы. Они встретились… и сердце трубадура пропало для всех, кроме нее! Видеть ее, ступать с ней по одним дорожкам, дышать одним воздухом. Ни о чем другом не мог он более помышлять, кроме как о той, что пленила его сердце. Более всего желая отдать ей всю свою жизнь без остатка. Но, увы, все было напрасно. Высокомерная красавица оставалась холодна к влюбленному поэту.

Наступившую тишину прервал громкий всхлип камеристки и глухой ропот воинов эскорта. Да еще отец Бернар едва слышно прошептал: "Господи, спаси", осеняя себя крестным знамением. Однако яростный взгляд леди Маго быстро навел порядок среди слушателей, и господин Дрон продолжил жечь глаголом сердца средневековой публики.

— Так получилось, что через некоторое время его сюзерен призвал трубадура к себе, и бедняге пришлось, покинув предмет своей страсти, вернуться домой. Но сама мысль о том, чтобы полностью разорвать связавшие их нити, была ненавистна нашему герою. И тогда он сделал вот что. Найдя в столице купеческую лавку, что торговала самыми редкими, яркими, пышными и прекрасными цветами, он оставил торговцу все свое состояние. С тем, чтобы каждую неделю самый красивый и дорогой букет из этой лавки присылали гордой красавице. С простой запиской: "От Трубадура"

— Ах, стервец! — восхитился про себя господин Гольдберг, — так это он историю Маяковского и Татьяны Яковлевой на средневековый лад перекладывает!

— Прошло несколько лет, — продолжал господин Дрон, не подозревая, что его фокус раскрыт. — Наша знатная дама привыкла к цветам и к тому, что далекий трубадур помнит о ней и любит ее. Нет, ответная страсть не вспыхнула в ее сердце. Но мысль о нем, его имя и его любовь стали просто частью ее жизни.

Но вот однажды купцы привезли в столицу того государства, где проживала гордая красавица, весть о смерти трубадура. Кто сейчас скажет, что стало ее причиной — интриги ли завистников его таланта, или может тоска и мука неразделенной любви? И высокородная дама вдруг поняла, что не знает, как жить дальше. Ведь пылавшая где-то далеко любовь несчастного поэта и прекрасные цветы, посланцы его любви, давно уже стали частичкой ее души, согревая и наполняя жизнь теплом и уютом.

Теперь уже весь кортеж столпился вокруг рассказчика. Задние изо всех сил вытягивали шеи, чтобы не упустить ни слова. Камеристка всхлипывала уже регулярно, но хозяйка словно бы не замечала столь вопиющего нарушения дисциплины. А Капитан все говорил и говорил.

— Нужно сказать, что хозяин цветочной лавки оказался человеком порядочным. И, поскольку денег, оставленных когда-то трубадуром, было еще много, а в его поручении ничего не говорилось о возможной смерти, то торговец продолжал честно посылать нашей даме роскошные букеты цветов со все той же запиской: "От Трубадура". Цветы несли и через год, и через десять лет после смерти забытого уже всеми поэта.

А потом случилась страшная война. Могущественный враг захватил многие и многие королевства. В том числе и то, где жила возлюбленная нашего героя. К счастью, ее не коснулись многочисленные насилия, творимые пришельцами, но она осталась совсем без средств к существованию. И выжила в годы нашествия лишь потому, что продавала на главной площади столицы те роскошные букеты, что продолжали приходить "от Трубадура". В течение нескольких лет его любовь спасала ее от голодной смерти. Потом на помощь захваченным королевствам пришли могучие союзники, и враги были повержены. А букеты все несли и несли.

Посыльные взрослели на глазах чуть постаревшей, но все еще неотразимой красавицы, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды, без которой уже нельзя было представить их королевство. Цветы "от Трубадура" стали теперь частью его истории. И нередко в те дни, когда высокородной даме должны были принести очередной букет, влюбленные пары этого города приходили к дверям ее дома, чтобы освятить свою любовь тем великим чувством, что пронес влюбленный поэт сквозь многие годы. Даже после своей смерти не давая погаснуть священному огню, вспыхнувшему когда-то в его сердце…

— Так что же оказалось сильнее, ваше сиятельство, смерть или любовь?

Оглушительная тишина упала вместе с окончанием рассказа. Капитан что-то невозмутимо поправлял в седельной сбруе, камеристка прекратила всхлипывать, отец Бернар, сжавши пальцы для крестного знамения, так и замер в задумчивости. Наконец, молодая графиня тронула поводья своего коня, вплотную приблизившись к господину Дрону.

— Мне передавали, мессир, что вы состоите в охране у господина колдуна. — Последовала пауза, нарушаемая лишь порывами ветра и шелестом густого кустарника на обочине. — Теперь я думаю, что меня ввели в заблуждение. Похоже, вы и сам — колдун.

Резко повернув коня, она двинулась по дороге. Прямая спина, гордо выпрямленная шея. И лишь подбородок поднят чуть выше обычного. То ли от избытка фамильной гордости — все же прямая пра-правнучка Гуго Капета. То ли, чтобы не дать пролиться плещущимся в глазах слезам…

 

ГЛАВА 5

в которой Евгений Викторович нервничает, король Франции Филипп II Август пытается взять реванш, Ричард Львиное Сердце наносит поражение превосходящим силам врага, Никита Хониат примыкает к заговору протевонов, а неизвестные монахи уничтожают банду Роже-Сицилийца

Ле Тилье-ан-Вексен — Мант, 24 января 1199 года

К всеобщему удивлению, следующий день прошел без происшествий. Ни отравители, ни неизвестные снайперы не пытались повесить себе на пояс скальпы "колдунов из Индии". Что, впрочем, не помешало господину Дрону отказаться от музицирования, когда один из десятников эскорта попросил его снова поиграть "эту вашу колдовскую музыку", которая его парням уж очень понравилась. Разумеется, почтенный депутат сослался на тревожную обстановку, необходимость бдительно следить за тем, что творится вокруг, и вообще соблюдать уставной порядок и дисциплину. Но сам-то отлично понимал, что еще одной литературно-художественной дискуссии с юной графиней ему просто не потянуть.

Зато Господин Гольдберг разошелся не на шутку. Его, что называется, несло. То ли два пережитых покушения так странно сказались на нежной психике представителя народной интеллигенции, то ли просто бодрящий воздух средневековья, но остановить его словесный поток оказалось совершенно невозможно. Несколько попыток его спутника хоть как-то утихомирить красноречие были проигнорированы господином историком столь же величественно, сколь и небрежно. Так что, несказанно удивленный таким вот психологическим вывертом, господин Дрон вскоре отказался от борьбы и целиком погрузился в кипящие струи словесных извержений.

— Вы только вообразите себе, Сергей Сергеевич! Нет, вы только вообразите! — Необходимость обеими руками держаться за переднюю луку седла не позволяла Евгению Викторовичу сопровождать свои слова приличествующей случаю жестикуляцией. Но было заметно, как его тщедушный организм напрягался в безуспешных попытках воздеть руки или ткнуть пальцем в серое зимнее небо. — Один выстрел! Всего один удачный выстрел из арбалета, и вся последующая история меняется самым радикальным образом!

Да-да, государи мои, всю первую половину дня впавший в неистовство господин Гольдберг пытался довести до своего толстокожего спутника, в насколько переломном историческом событии им придется поучаствовать всего лишь через два месяца.

— Я уж молчу о том, что военные операции Ричарда в Святой Земле при сложившихся сегодня условиях были просто обречены на успех! Но ведь и здесь, в Европе, все могло сложиться абсолютно, ну просто абсолютно иначе!

Неопределенное хмыканье господина депутата и его исполненный сомнения кивок только подлили масла в огонь.

— Да вы сами-то подумайте, Сергей Сергеевич! Пораскиньте, так сказать, мозгами…

"А вот этого не нужно, — обеспокоенно мелькнуло в голове господина Дрона, — как раз мозгами пораскинуть мы всегда успеем!"

Впрочем, и останавливать словоизвержения почтенного историка он тоже не стал. Вспомнив свою собственную истерику в замке, накануне выхода, когда он никому не дал уснуть бесконечными инструкциями и поучениями, почтенный депутат понимал: его спутнику просто нужно выговориться. Ну, и пусть его…

— … только континентальные владения Плантагенетов, — надрывался тем временем историк-медиевист, — их так называемая Анжуйская империя почти в четыре раза превосходила теперешнее Французское королевство по площади, и еще более по богатству! А ведь кроме этого была Англия — тоже не баран чихнул! Добавим сюда союзников Ричарда, которые к концу двенадцатого века плотным кольцом охватывали Францию со всех сторон! Да по всем раскладам Франция была просто обречена! А теперь представьте себе историю Европы, где нет никакой Англии и Франции! А есть одна империя, раскинувшаяся по обе стороны Ла-Манша! Ни тебе столетней войны, ни сделанной на английские деньги Французской революции, ни наполеоновской континентальной блокады… А ведь в сентябре прошлого года Ричард был ровно в одном шаге от того, чтобы взять в плен Филиппа-Августа и тем самым завершить историю и так катящейся под откос Франции. До сих пор никто не понимает, почему он тогда этого не сделал.

— Да ладно, — не выдержал господин Дрон, питая вероятно некие особые чувства к стране, подарившей миру Эйфелеву башню. — Так уж прямо и под откос!

— Что?! — привычно впал в раж господин историк, — не верите?! А ведь дело то было совсем недавно! Всего за три с половиной месяца до нашего здесь появления…

* * *

За три с половиной месяца до появления попаданцев.

Мант — Жизор, 27 сентября 1198 года,

Король не успевал. Да и как бы он успел?! Последние три недели этот анжуйский ублюдок гонял его вдоль побережья Сены, как кошка гоняет мышь — слишком сытая, чтобы сожрать на месте, но все еще готовая немного повеселиться.

Тогда, три недели назад, Готье застал его уже ложащимся спать: Ваше Величество, голубь из Арраса!

Постельничий ворвался тогда в покои короля Франции Филиппа II Августа, как будто за ним черти гнались с раскаленными сковородками наперевес. Ни преклонный возраст, ни появившаяся к старости нездоровая полнота не могли оправдать ни малейшего промедления, если речь шла о действительно важных делах — уж таков всегда был Готье де Вильбеон, сколько знал его король. Сейчас, судя по катящимся с висков каплям пота, речь шла именно о них. Ибо все расстояние до королевских покоев Готье явно преодолел бегом. Поэтому собиравшееся уже отбывать ко сну Величество переместилось к столу и ожидающе посмотрело на старого вельможу.

— Голубиная почта из Арраса, Ваше Величество! Балдуин Фландрский вторгся в Артуа! Эр взят без боя! Сент-Омер сел в осаду! — Готье вытер рукавом обильно выступивший пот с лица и уже спокойнее продолжил. — Только долго они не продержатся. Войск в городе нет никаких. Городская стража и цеховое ополчение. Графу это на один зуб. День-два, уж не знаю, сколько он даст им на размышление. А потом первый же штурм — и все…

И так-то всегда красное лицо короля почти мгновенно побагровело, кулак с грохотом впечатался в столешницу.

— Предатель! Он все-таки решился! Хотел бы я знать, что Ричард посулил ему на этот раз! — Пальцы, вцепившись в завязку ворота, с треском разорвали материю. — Готье, перо и бумагу!

… Тогда, три недели назад, он пообещал прийти на выручку Сент-Омеру не позднее 30 сентября. И дозволял открыть ворота Балдуину, если к указанной дате помощь не придет. Сегодня двадцать седьмое. Осталось три дня, а он сидит в Манте и сможет выполнить свое обещание только лишь в том случае, если у всего его войска — вместе с лошадьми — вдруг вырастут крылья.

Нет, а что, что он мог сделать?! Через два дня после известий из Артуа Ричард с Меркадье зажали его армию в клещи. Да так, что он едва успел укрыться в Верноне. Затем поспешное отступление в Мант, более походящее на бегство. Да, конечно, стены Манта не сравнить с укреплениями Вернона. Да и припасов здесь побольше — можно отсидеться, сковывая главные силы Ричарда.

— … как же, "сковывая"! — грустно усмехнулся Филипп, — чего уж себя-то обманывать! Из-под Блуа пришло известие, что главные силы Анжуйца уже там. Казалось бы, можно перевести дух, перегруппировать силы и нанести удар. Но нет, ведь сам-то Ричард остался здесь! Пусть даже и с какой-то жалкой тысячей воинов. Однако продолжает разорять деревни, уничтожать французские разъезды, маневрировать, передвигаясь от города к городу и не позволяя нанести удар превосходящими — уж теперь-то точно превосходящими! — силами французского войска.

С этой манерой боя он, Филипп, познакомился, еще воюя с Генрихом, папашей Ричарда. Познакомился, да так и не сумел к ней приноровиться. Молниеносные марши, внезапные удары там, где его не ждут, столь же внезапные исчезновения из казалось бы верных ловушек. Как будто сам дьявол ему ворожил! А уж сыночек — все в один голос говорят — родителя в этом деле перерос на голову…

В караульном помещении, отделявшем королевские покои от главной галереи, послышался какой-то шум. "Господь всемогущий, совсем как тогда! Что за вести принесет Готье на этот раз?" Через пару мгновений входная дверь распахнулась, но вместо Готье на пороге появился де Клеман.

— Ну, Анри, что у тебя стряслось такого, что не могло подождать до утра?

— Не у меня, мессир, — у всех нас. Утром Ричард с войском перешел Эпт, осадил Бури и Курсель. К счастью, на стенах не спали и сумели засечь переправу еще до того, как он взял крепости в кольцо. Из Курселя успели отправить гонца с известием. В районе Шеранса его, правда, зажал анжуйский разъезд, так что он полдня отрывался от него лесными тропами. Добрался только сейчас.

— Та-а-к… Кровь отхлынула от лица короля, оставив после себя уродливую белую маску, обезображенную кожными наростами — теми самыми, что появились после болезни в Святой Земле. — А скажи-ка мне, Анри, с каким таким войском Ричард перешел Эпт? Вся рыцарская конница у него сосредоточена против наших войск на границах с Блуа. О перемещениях сколько-нибудь значительных сил сообщений не было. Здесь, с собой у него не более полутора дюжин копий. Плюс к тому три-четыре сотни конных сержантов и брабантцы Меркадье. Не более пяти сотен, и это пехота… Что, в Лез-Андели высадилось пополнение из Англии?

— Нет, мессир, никаких известий оттуда не поступало. Порт находится под неусыпным наблюдением, и если бы…

— Вот именно! Англичане лишь завтра грузятся на корабли — у меня известия точные. И что же? Вот с этими вот жалкими силами он посмел перейти границу и осаждать наши крепости? Зная, что у меня здесь в Манте под рукой…! — бешенство вновь охватило короля, причем с такой силой, что перехватило горло, не позволяя вымолвить ни слова.

— Ваше величество, разрешите начать подготовку к походу!

— Да Анри, выходим с утра! Бери только конницу. Пехоту оставляем здесь, она все равно не будет за нами поспевать. Наносим сходу удар по кольцу окружения, деблокируем Бури и Курсель, уничтожаем осаждающих, сколько удастся, остальных выкидываем за Эпт. Разведку по маршруту следования высылай прямо сейчас, ну — не мне тебя учить…

* * *

— Мессир! — Кайр Меркадье угрюмо покосился на гостеприимно распахнутые створки ворот Курселя, затем на возвышающиеся в восьмистах туазах к югу стены Бури, на которых крошечными жучками возились его брабансоны. — Ладно, мои парни взяли эти курятники, почему-то именующие себя крепостями, даже не запыхавшись. Эти тут, похоже, настоящей-то, быстрой войны и не видали. А дальше что?

Король Ричард, черкающий что-то на небольшом листе дорогущей испанской бумаги, даже не поднял голову.

— Так я говорю, дальше-то что? Нас здесь и девяти сотен не наберется. При двадцати рыцарях. Завтра после обеда здесь будет не менее двух тысяч французской конницы. Из них сотни полторы рыцарей, при полных копьях. Что, затворимся в Курселе? Так там припасов на две недели, самое большее. А потом хоть лошадей ешь. Или сейчас сразу же обратно за Эпт? Так стоило ли вообще выбираться? Тут всей добычи — курам на смех!

Ричард поднял глаза на сварливого капитана наемников. Глаза короля смеялись. Веселые чертики прыгали в них, прячась в морщинках, что собрались в уголках глаз.

— Нет, Кайр, мы на них нападем.

— Что-о?!

— Нападем, нападем! Ну-ка, кто у французов поведет войско?

— Понятно, кто — маршал де Клеман, конечно!

— Что скажешь о нем?

— Ну, что — военноначальник опытный, учили его когда-то на совесть, да и сам руку набить на этом деле успел. Глупых ошибок ждать от него не стоит.

— А мы их ждать и не будем. Мы его заставим их сделать. Сам же говорил, что они здесь к другой войне привыкли. Так, чтобы все не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой… Значит, смотри сюда.

Меркадье заглянул в протянутый ему листок и с удивлением узнал ветвящуюся ниточку Эпта, отмеченные кружками Курсель, Бури, Данг. Ниже аккуратной цепочкой шли слева направо Сен-Клер, Парн, Монтаньи, Оданкур. Еще ниже, теперь уже цепочкой, направленной строго вниз, расположились Сен-Жерве, Маньи, Фонтене и, наконец, Мант, ставка французского короля. Там, где и положено, аккуратно изгибались многочисленные в этих краях речки и речушки…

— Мессир, это вы что, прямо сейчас все нарисовали?

— Не отвлекайся, Кайр. Лучше показывай, как поведет войско де Клеман?

— Да понятно, как. От Манта до Маньи путь только один, строго на север. Да и дорога здесь одна. А вот дальше возможны варианты. Можно через Сен-Клер, тут крюк больше, но и дорога куда как лучше. Я бы здесь пошел. Можно через Парн. Тут чуток короче, но и дорога похуже. Можно через Монтаньи, здесь совсем напрямик, зато и дорога — врагу не пожелаешь! Сплошные болота.

— Пожелаешь, Кайр, еще как пожелаешь! Вот и смотрим теперь. Приходит клемановская разведка в Сен-Клер, а моста-то через Эпт и нет! Одни опоры из воды торчат.

— Что, неужто сожжете, мессир?

— Зачем жечь — сейчас вон разбирают, на подводы грузят. Мосты-то деревянные, ни одного каменного в округе нет. Настил, поди, уже разобрали. Нет, мост — вещь нужная, самим потом пригодится. Куда дальше идут наши страдальцы? Правильно, в Парн. А там — та же история. Опоры из Кюдрона торчат, а моста опять нет. И срубить по-быстрому, клянусь Распятьем, просто не из чего. Все распахано на полтора лье кругом. А издалека везти на чем? Это же у пехоты повозок всегда немеряно. А гордым рыцарям эти глупости ни к чему. И как пойдет войско? Правильно, через Монтаньи.

— А дальше, мессир?

— Ох и азартен ты, Кайр, вон глаза-то разгорелись! А дальше войско поворачивает на северо-запад и прет, считай, по бездорожью в сторону Бури. Сколько там по прямой? Где-то пара лье, чуть больше? Примерно за полтора лье до цели появляется даже что-то, похожее на дорогу. Гать там лет двадцать назад положили, но пока еще держится. До Бури уже доплюнуть можно. Правда, дорога эта идет вдоль кромки леса. Сильно заболоченного леса, я тебе скажу. Человек пройдет, а кони по колено вязнут. А слева и вовсе голимое болото. Туда я бы даже и человеку соваться не посоветовал.

Капитан наемников завороженно глядел в простой листок, пусть даже и очень дорогой, бумаги. Перед глазами у него вспыхивали и гасли картины разгрома и гибели многих сотен людей.

— Ну, дальше понятно? Всадники втягиваются на дорогу, по двое, стремя в стремя, хорошо получится. Перед самым выходом из теснины — на дорогу падают и перегораживают ее несколько деревьев покрупнее. Получившийся завал защищает пара сотен спешившихся сержантов с арбалетами. Твои брабансоны расстреливают колонну из леса. А двадцать копий во главе с королем и в сопровождении оставшейся пары сотен всадников выходят из Монжаву, где они до этого сидели тише воды, ниже травы, запирают французов с тыла и вдавливают, вдавливают получившееся месиво в древесный завал на переднем конце дроги.

— Мессир, клянусь ресницами Девы Марии, лучшего плана и придумать нельзя! Единственное, не дело королю…

— Молчи, Кайр! Все твои слова знаю наперед. Вот только никому другому этот конец дороги не удержать.

* * *

Ибо сказано у Матфея: "…где будет труп, там соберутся орлы"…

Большой, черно-рыжий ястреб-бородач, оттолкнувшись ранним утром от нагромождения камней, собранных здесь когда-то этими двуногими и превращенных ими в огромную рукотворную пещеру, лениво парил в восходящих потоках, наблюдая за копошением внизу. Движущееся стадо двуногих он приметил почти сразу и теперь терпеливо ждал. Эманации смерти, дрожащие и пульсирующие над ним, были хорошо видны с километровой высоты. Словами это не объяснить — тот, кто живет и питается смертью, видит ее без слов, а другим все равно не понять.

Вот стадо вытянулось длинной тонкой змеей, и темные переливы над ним задрожали еще отчетливей. Бородач довольно пискнул и начал постепенно снижать высоту.

Скоро будет пища. Много пищи…

* * *

Анри де Клемана, шедшего во главе французского войска сразу следом за копьем Гильома де Бара, не покидало ощущение, что с самого утра их ведет вперед чья-то злая воля. Она направляла их путь, делая недоступными одни дороги, и оставляя открытыми другие. Копье де Бара, ранее служившее авангардом, на этой узкой дороге практически слилось с основными силами, и теперь было просто не разобрать — кто тут авангард, и где здесь арьегард. Про фланговое охранение и вообще оставалось только молчать.

Когда в сотне шагов, почти прямо перед носом Гильома и его латников, со скрипом повалились огромные деревья, а стрелки, появившиеся между ветвями упавших исполинов, встретили французов дружным арбалетным залпом, стало ясно: предчувствие его не подвело.

— Тревога!!! — на пределе сил вскричал он, и трубач, не дожидаясь команды, огласил заросли жутковатым воем окованного медью рога. Заволновавшиеся кони было загарцевали, требуя движения, но тут же и начали оскальзываться на скользких бревнах настила.

— Матье, на твоей сотне личная охрана короля! — крикнул маршал проскочившему вперед Монморанси. — Всем спешиться! Щиты к лесу! Стену!!!

Это было более чем вовремя. Летевшие из леса арбалетные болты уже сняли первую жатву, и даже поболее, чем те, что свистели со стороны лесного завала. А ведь все только начиналось.

— Карл, Гуго, Луи, мессиры, атакуем завал! — Яростно оскалясь, де Клеман рванулся вперед, приняв на щит сразу пару болтов. — Приготовить веревки, привязываем стволы к лошадям, нужен проход!!!

К лошадям! Легче было сказать, чем сделать! Несколько благородных животных уже бултыхались в трясине, быстро погружаясь все глубже и оглашая поле битвы отчаянным ржанием. Еще с десяток лежали, утыканные болтами, и своими телами перегораживали дорогу тем, кто шел сзади. Да и люди… Похоже, часть стрелков в лесу забралась на деревья, так что выставленная стена щитов не очень-то прикрывала тех, кто атаковал баррикаду. И все же, несмотря ни на что, все новые и новые бойцы — прежде всего рыцари, затянутые в кольчуги двойного плетения — добирались до завала. И там, среди ветвей уже сталь звенела о сталь.

А болты все летели, неся подлую, предательскую смерть тем, кто пытался сразиться с защитниками завала грудь в грудь, меч к мечу…

— …разгром… — мелькнуло в голове у яростно прорубающегося вперед де Клемана, — нужно спасать короля… Теперь только спасать короля!!! Монморанси! — уклон, отбив, и острие его меча вонзилось под подбородок яростно нападавшего рыжеволосого ублюдка, — ждешь со своей сотней, пока освободим проход, — ах ты, паску-у-да, на-а-а! — и уводишь короля в Жизор! Курсель и Бури наверняка в руках анжуйцев! Уходите в Жизо-о-р!!! — губы сомкнулись, маршал пружинисто принял летящий сверху топор на нижнюю часть меча, оттолкнул его и продвинулся еще на один шаг вперед.

Да здесь был разгром. Но это был просто разгром. Настоящий же ад раскрыл свои объятия тем французам, что шли в конце колонны. И звали его Ричард Львиное Сердце. Первой жертвой его таранного копейного удара стал Ален де Руси. Нет, подставленный под удар щит, обильно обитый крепким железом щит — выдержал удар. Но не было на свете человека, кто принял бы выплюнутую острием копья ярость и мощь гигантского жеребца и его исполинского всадника — и остался при этом в седле. Мессир де Руси рыбкой вылетел из седла, перевернулся в воздухе, еще два раза перекатился по земле и, ударившись о корневища дерева, неподвижно застыл. Лишь хриплое дыхание, вздымающее кровавые пузырьки изо рта, говорило, что рыцарь еще жив.

А Ричард уже выхватил меч и с мстительной радостью ринулся на следующую пару невольно шарахнувшихся от него рыцарей. О, ему было за что мстить! За подлое пленение, когда он, могущественнейший защитник Святой Земли, был схвачен и закован в железо якобы "христианскими" государями. За украденные и разоренные в отсутствие хозяина земли его державы, которые он вынужден уже пятый год отбивать у подлого вора — короля Франции. Гнев, ярость и свирепая радость вовсе не слепили его, но, наоборот, делали разум кристально чистым, реакцию молниеносной, а удары неотразимыми. Один вид короля вселял ужас, тот самый, о котором долго еще будут рассказывать своим детям и внукам сарацины, уцелевшие в битвах на Кипре и под Акрой, при Арсуфе и Аскалоне.

Воины французского арьегарда пытались было организовать сопротивление, но продолжавшие лететь из леса арбалетные болты сводили все их попытки на нет. Шаг за шагом отступали они назад, хотя, казалось, и отступать-то было некуда — все пространство сзади забито спешившимися и сбившимися в неуправляемую кучу французами. И, тем не менее, человеческий таран во главе с королем все дальше и дальше вдавливал эту массу в кишку лесной дороги. Французы отступали, теряя убитых и раненных.

Уставшего короля сменили на острие атаки Уильям Маршал и Балдуин де Бетюн. Им на смену встали Андре Шовиньи и Мартоломью де Мортимер. Снова король. За ним Гийом де л"Этан и Юг де Вильнёв, Анри ле Тайс и Джеральд де Ферниваль, опять Ричард… Казалось этой медленной и неумолимой атаке не будет конца.

Однако конец все же наступил. Внезапно обнаружилось, что вместо человеческого месива за спиной группы рыцарей, непосредственно отражавших атаки анжуйцев, осталась лишь пустота. Воинам авангарда — кто уж там теперь был у французов вместо выбитого начисто копья де Бара — все же удалось растащить завал. И теперь остатки французского войска вытекали в образовавшуюся прореху, устремляясь вслед за уводившей короля прочь сотней Монморанси.

Бешенная скачка, казалось, полностью ускользала от внимания Филиппа-Августа. Нет, тело привычно делало свою работу. Ноги все так же крепко обнимали бока вороного испанца, а живот и спина пружинили, облегчая коню его размашистый галоп… Вот только разум, застыв на одной единственной мысли еще в самом начале атаки, никак не мог сдвинуться с нее. И поэтому просто отказывался реагировать на все, что происходило вокруг.

"За что, Господи, — билось в его голове, — за что караешь Ты Францию? Почему одним даешь Ты все, а другим — ничего? Почему от державы Карла Великого остался всего лишь один королевский домен — да и надолго ли? — а империя проклятых анжуйцев пухнет, как на дрожжах? Почему даруешь милость свою тем, кто искусен в войне, а не тем, кто искусен в мире?…

Ох, — перебила эту мысль другая, — а кто же закончит в Париже тротуары мостить, ведь забросят без меня, как есть забросят… на городском рынке снова бандиты и разбойники поселятся… И Луврскую башню не успел достроить…

Господи, я ли не все делал, чтобы выжила Франция в кольце врагов? Ведь даже душу продал, — эта мысль мигнула и хотела было ускользнуть, но полубезумный король усилием воли ее удержал. — Уж не знаю и кому, но ведь продал же… Римские священники говорят одно, чистые — другое, а — один черт, все равно продал. Однако, было сказано твердо, пока Жизор в моих руках, враги Франции будут гибнуть… Ну, и где? Почему же не гибнут?

Что же Ты еще-то от меня хочешь, Господи?!"

* * *

Арьегард французского войска погиб весь, кроме разве что Фулька де Гильваля, выбитого из седла палицей короля. Тот сидел сейчас на земле, бездумно покачиваясь и баюкая сломанное чудовищным ударом правое плечо. Но арьегард сделал главное. Задержав анжуйцев, погибшие рыцари дали бегущей французской армии те десять минут форы, которых оказалось достаточно, чтобы первыми успеть к мосту через Эпт, идущему к главным воротам Жизора.

Нет, французов даже и сейчас было больше, чем мчавшихся за ними по пятам анжуйцев. Вот только армией это человеческое месиво уже не было. Без командования, без порядка и организации, с сердцами, заполненными одним лишь ужасом, который поселился там, пока стояли они между летящей из леса смертью — с одной стороны, и бездонной трясиной — с другой.

Человеческая волна вкатилась на мост, заполнив его так густо, что, наверное, невозможно было бы и кинжал втиснуть между трепещущими от страха телами. Еще минута, и атакующий клин погони вопьется в эту массу, рубя и кромсая ее в кровавый фарш. Но, кажется, даже мост не выдержал накатывающегося с юга ужаса. Что-то в нем заскрипело, надломилось, лопнуло, и мостовые перекрытия обрушились в воду вместе со всеми, кто в это время на нем стоял.

— Спасайте короля! — отчаянно крикнул не успевший взойти на мост Матье де Монморанси, и, обнажив меч, обреченно повернулся лицом к молча и страшно несущейся прямо на него погоне…

* * *

Топот копыт умолк, и наконечник копья едва заметно коснулся кольчуги на груди, как раз напротив сердца.

— Что, Матье, все-таки сумел вытащить Филиппа? — Ричард широко улыбался, и по всему было видно, что он нисколько не жалеет о том, что его противник сумел укрыться от возмездия. — Ладно, ступай за мной. Объявляю тебя своим пленником. Эй, кто-нибудь, коня рыцарю! В Курселе тебя, старина, ждет не дождется кадка с горячей водой, кусок горячего мяса и глоток доброго вина! Да и платье привести в порядок не помешает…

— Ваше величество, — подъехавший Меркадье наклонился к королю, — прикажете обложить замок? Людей хоть и немного, но для перехвата курьеров хватит. А там и подкрепление из Лез-Андели подойдет.

— Нет, Кайр, мы не станем захватывать Жизор.

— Но почему, мессир? Ведь там набилось столько народу, что голодать они начнут уже через месяц. И Филипп здесь, как в мышеловке.

Король задумчиво посмотрел на капитана своих наемников.

— Знаешь, Кайр, завтра мы заберем Понтуаз, Сержи… После завтра, если потребуется — Париж, да хоть и весь Иль-да-Франс. Но никогда, слышишь, никогда более нога моя не ступит на камни Жизора. Пожалуй, я прикажу оградить его каменной стеной и оставлю Филиппу в качестве королевского домена. Кто-то ведь должен им владеть!

— Мессир..? — физиономия Меркадье выражала полное недоумение. И Ричард счел необходимым все же ответить на невысказанный вопрос. Если это, конечно, можно было счесть ответом.

— Нет, Кайр, от меня ты ничего не узнаешь. Хочешь, попробуй порасспрашивать отца Люка, он довольно часто наведывается в Шато-Гайар. Вот только не думаю, что он скажет тебе хоть слово правды. Римская Церковь неохотно расстается со своими тайнами. Да оно и правильно. Тайна Жизора — не из тех, о которых нужно знать людям. Если бы можно было снести его с лица земли и полностью истребить всю память о нем, это стало бы первым, чем я занялся после возвращения из плена…

* * *

Черно-рыжий ястреб-бородач проводил взглядом двуногих, что скрылись в построенной ими рукотворной пещере, сожалеюще свистнул в адрес тех, что достались рыбам — можно подумать, эти чешуйчатые там, под водой, голодные плавают — и начал резко снижаться. Приземлился, пару раз подпрыгнул, гася инерцию, сложил, встопорщил и еще раз сложил крылья. Запах недавно пролитой крови и свежайшей, еще не тронутой гниением плоти сводил с ума.

Пища…

* * *

Выслушав историю чуть-было-не-пленения-короля-Франции, господин Дрон очень рассчитывал, что на этом истерика его спутника, наконец, закончится, словесный понос заткнется, и можно будет некоторое время путешествовать молча. Однако не тут-то было!

Упреки в адрес неблагодарных европейцев, обличения коварных венецианцев и горький плач по греко-римской цивилизации, навсегда покинувшей мир вместе с падением Константинополя, — все это вновь полилось полноводным потоком. Тут уж господин Дрон не выдержал! И попытался тонко — ну, ему так показалось — осадить господина историка.

— Послушай, Доцент, — несколько грубовато начал он, — ты же сам рассказывал, что эта твоя Византия уже разваливалась. В смысле, прямо сейчас вот и разваливается. Так сказать, собственными силами. Ну, и чо? Подумаешь, крестоносцы маленько доломали то, что уже и само падало. Делов-то с рыбью ногу! Подтолкни падающего, и все дела! Ведь не жилец была — он ж совершенно понятно. И чего так убиваться?

В ответ господин Дрон ожидал обычной и слегка надоевшей уже ярости, саркастических выпадов по поводу его невежества, бескультурья и так далее. Тогда бы он тоже слегка надавил на горло, может быть даже чуток встряхнул хлипкого интеллигента, и истерика сама собой бы сошла на нет.

Но все получилось иначе.

Господин историк взглянул на него своими черными телячьими глазами, умело продемонстрировав при этом вековую печаль еврейского народа, кротко вздохнул и почти неслышно вымолвил:

— Вы, Сергей Сергеевич просто не понимаете…

— И чо я такого не понимаю?

— А то не понимаете, что цивилизации такого масштаба сами собой распасться и исчезнуть не могут. В принципе! Здесь нужно очень сильно, аккуратно и грамотно постараться.

— Ой, да ладно!

— А вот и ладно. Возьмите тот же Китай! Казалось бы, после Опиумных войн, устроенных англичанами, там все вообще расползлось в хлам. Воюющие между собой генералы и их личные армии… Провинции, живущие каждая своей жизнью… Рвущие территорию на куски европейцы… Казалось, все, конец. Ан нет! Как только сложились условия, новая жизнь, таившаяся под грузом старых шкурок, вышла на поверхность и поперла вверх. И как поперла!

— И чо, в Византии тоже была эта новая жизнь?

— Была, Сергей Сергеевич, была. Распадалась лишь старая, пережившая себя шкура. А под ней созревала совсем новая империя, которую и сравнить-то из всех существовавших не с чем. Да, не с чем! Вот только в момент смены шкурки личинка новой жизни слаба и беззащитна. И убить ее — раз плюнуть. Так в начале девяностых у нас с вами убили личинку новой России, создав вместо нее вонючего зомби. Так в 1204 году убили и новую жизнь той империи, из которой когда-то вышла вся Европа. Изрядно, впрочем, поживившись на трупе.

— Да была ли она, эта новая жизнь в Константинополе-то?

— Была, Сергей Сергеевич, — еще раз повторил господин историк все тем же едва слышным голосом, — уж поверьте мне, была…

* * *

За три с половиной месяца до появления попаданцев.

Окрестности Константинополя, 28 сентября 1198 года,

Не по-осеннему яркое сентябрьское солнце расплескивалось в морской ряби, слепило глаза, заставляло щуриться и отводить взгляд. Однако Никита Акоминат вновь и вновь поворачивал голову в сторону благословенного Хризокераса. Воистину, Господь не поскупился, одаривая своими милостями пришедших когда-то на эту землю основателей древнего Византия!

Море, оленьим рогом пронзившее здесь сушу, всегда изобиловало рыбой и всем тем, что позволяло безбедно жить его береговым обитателям. Но по-настоящему золотым сделали этот рог многие десятки бухт и бухточек, бесчисленными отростками впившихся в побережье. Можно ли вообразить себе место, более удобное для устройства купеческих пристаней, торговых портов, верфей и складов!

Так что давным-давно уже вся береговая линия Золотого Рога, на многие десятки стадиев от истока до устья, стала одной большой гаванью. Начиная от маленьких бухточек, облюбованных мелкими рыбацкими артелями, и заканчивая огромными торговыми пирсами Просфория или Сики… Здесь начинал свой бег полноводный поток золота, столетиями питавший столицу империи.

Не оскудел он и сегодня. Вот только, едва дойдя до Буколеона, поток этот растворялся, словно редкий дождь в песках ливийской пустыни. Воистину, императорский дворец обладал каким-то неподвластным воображению волшебством. Налоги, акцизы, таможенные сборы, торговые пошлины, доходя до этого колдовского места, вдруг исчезали совершенно бесследно. Всплывая затем в самых неожиданных местах. Да что деньги! Та же участь постигала оставшиеся еще в казне земли, доходные должности и даже регулярно изобретаемые императором все новые и новые дворцовые титулы. Коими он умудрялся торговать, словно огурцами на базаре.

Две крепкие андалусские кобылки легко и весело тянули колесницу по добротно вымощенной дороге, что шла вдоль побережья залива. "А лошадки стоят своих денег", - подумалось вдруг Никите. Тогда, летом, цена, запрошенная торговцем из Кордовы, показалась ему непомерной, и он торговался до хрипоты. Но сегодня, ощутив в очередной раз плавную легкость их хода, понял, что нет — не переплатил.

Впрочем, это была единственная приятная мысль. Все остальные не радовали. Тончайшие внутренние механизмы Империи прогнили до самого основания. Непрекращающийся хоровод жадных временщиков вокруг трона, да и сам Басилевс… Все, что превращало стекающиеся отовсюду золотые ручейки во все новые и новые отряды наемников, в эскадры грозных дромонов, — все пришло в негодность, окончательно и бесповоротно. Сама земля Восточного Рима, многие столетия исправно взращивающая фемные армии доблестных стратиотов, казалось, забыла об этом своем назначении.

Лишь тревожное ожидание сочится изо всех щелей. Для тех, кто хоть что-то понимает в этой жизни, ясно одно: малейшего толчка достаточно, чтобы тысячелетнее здание империи ромеев рухнуло. Кто первый воспользуется слабостью одряхлевшего льва? Болгары, сельджуки, норманны, венецианцы, германцы, франки..?

Переданное через посыльного приглашение от севаста Константина Торника погостить пару дней на его загородной вилле Никиту ничуть не удивило. Он любил бывать в этой основательно и добротно устроенной усадьбе, расположенной как раз при впадении Кидариса и Барбиса в воды залива. Изысканная кухня, отличное вино, ученые беседы с хозяином поместья… Обладатель одной из лучших в империи библиотек, достойный эпарх был превосходным собеседником.

Однако, камерного отдыха, на который рассчитывал Никита, не получилось. На вилле было многолюдно. И, хотя дорожки и веранды обширного парка по осеннему времени пустовали, сквозь приоткрытые двери терм доносился шум множества голосов. Встретивший Никиту хозяин, заметив его заинтересованный взгляд в сторону открытых дверей, загадочно усмехнулся: "Хочешь послушать? Идем". Внутрь заходить, впрочем, не стали, остановившись у входа.

— …лишь воин на троне спасет Империю! — замотанный в белоснежную ткань крупный мужчина промокнул свисающим краем своего одеяния раскрасневшееся лицо и столь же безапелляционно продолжил, — Комнины заставили всех вспомнить о силе нового Рима! Пришла пора вернуть славную династию в Буколеон!

— Комнины, воины… — желчно скривился его сухопарый оппонент. — Все воины обещают не пожалеть жизни во имя империи, а заканчивают тем, что делят ее между собой, кто сколько унесет. Если бы не их сумасшедший Андроник, утопивший родственничков в крови, династия Комнинов давно бы уже разодрала империю на лоскуты! Вам мало того, что их Исаак захватил Кипр и правит им, как собственным поместьем? Вам мало того, что Алексей Комнин не сегодня завтра захватит Трапезунд? Так вы хотите вновь пригласить к дележке и остальных выродков этой ненасытной семейки?

— Ну, почему же только Комнины? — От группы слушателей, тяжело дыша, отделился весьма тучный субъект и, скинув с себя покрывало, плюхнулся в бассейн. — Многие славные архонты и стратиги с удовольствием поучаствуют в разделе. Тот же Федор Сгур, например, будет просто счастлив оттяпать себе Аттику и Пелопоннес.

— Духовенство его не поддержит! — голос из толпы свалился на последнем слове в фальцет, что вызвало ехидные смешки окружающих.

— Да?! — толстяк лениво плескался, всем своим видом выражая презрение к тому, кто высказал этакую чушь. — Ну, старшего Сгура это, может быть, и остановило бы. А вот когда архонтом станет его сыночек Лев, то я тут же вывожу семейство брата из Афин к себе, в Фессалоники. А еще вернее — сделаю это, не дожидаясь. Потому что Лев просто вырежет всех, кто его не поддержит. И оставшиеся еще очень пожалеют, что остались в живых. Вот такие у нас в империи нынче воины…

На последних словах толстяка Никита вздрогнул и с тревогой посмотрел на хозяина поместья. Все это слишком походило на правду. В Афинах служил митрополитом его брат Михаил. И то, что рассказывал он в письмах о положении на полуострове, ничуть не расходилось со словами толстяка.

Константин видимо почувствовал волнение своего гостя. Деликатно подхватив его под локоть, он увлек Никиту в одно из ответвлений целиком застекленной галереи. "Коринфское стекло, — совершенно некстати подумалось Никите, — целое состояние!" Последовавший за ними слуга расположил на низком столике кувшин хиосского и фрукты. Отдав должное изысканному букету, мужчины несколько мгновений просидели в молчании. Наконец, Никита не выдержал.

— Константин, кто эти люди? Их речи… м-м-м, странны. И, пожалуй, опасны.

— Протевоны. Протевоны городов Каппадокии, Никополя, Пелопоннеса, Фракии, Эгеиды… Не все, конечно, только те, кого удалось собрать.

— Протевоны?! Но ведь Лев VI еще триста лет назад запретил представителям городских общин…

— Запретил представителям городских общин что? — голос эпарха вдруг заледенел. — Он запретил им занимать государственные должности. Но, во-первых, на окраинах империи этот указ никогда всерьез не соблюдался. И архонтами городов назначались там чаще всего как раз протевоны из наиболее влиятельных и уважаемых граждан городских общин. Но это даже не главное. Главное другое. Много ли власти сегодня у назначенных из столицы городских архонтов?

— Что ты имеешь в виду, Константин?

— Да очень простую вещь! Городские гарнизоны вот уже более двух лет не получают из столицы ни фоллиса. Они давно бы уже разбежались, если бы не, э-э-э…

— Если бы не что?

— Если бы, как это помягче выразиться, не нашлось других источников денег. Сегодня, городские гарнизоны финансируются из двух рук. Либо из казны крупнейших аристократических родов провинций. И тогда они фактически превращаются в личные дружины наиболее влиятельных провинциальных вельмож. Либо же номисмы идут им из казны городских магистратов. И тогда местное войско становится по сути дела городской стражей, подчиненной городским властям. Тем самым протевонам, чьи речи только что так смутили тебя. Если в столице ничего не изменится, то уже через три-четыре года в провинциях польется кровь. И будет литься до тех пор, пока не станет ясно, чья власть сильнее — земельных магнатов или городских общин…

— Погоди-погоди, — Никита протянул обе руки вперед, останавливая друга. — Городские гарнизоны, это конечно важно. Но на чью сторону встанет фемное войско?

— О! Вот тут мы подходим к самому главному. Общий расклад сил получается такой. Гарнизоны крупных городов, таких как Коринф, Афины, Фессалоники и так далее, остаются однозначно под властью городских магистратов. У них, слава Создателю, достаточно средств, чтобы оплачивать службу славных воинов. Гарнизоны мелких городов, чьи магистраты бедны, отходят под руку провинциальной земельной аристократии. В совокупности с собственным войском аристократов они составят силу, примерно равную силе крупных городских общин. Победит тот, чью сторону примут военные формирования фем.

— Ну и?

— А что тут гадать, — недовольно махнул рукой хозяин дома. — Это с командирами старого стратиотского ополчения можно было бы о чем-то договориться. Но сегодня войска провинций комплектуются в основном катафрактами из прониаров. А те — и так понятно, что встанут на сторону земельных магнатов. Ведь они дышат с аристократами одним воздухом, сами владеют поместьями, землей и париками, сами мечтают стать аристократами. Так что, при существующем раскладе сил крупные города обречены. Обречены на то, чтобы в конце концов принять власть аристократических родов.

— Но тогда я тебя не понимаю, Константин. — Никита недоуменно уставился на плещущееся в его кубке вино, но так и не пригубил. — Ты стоишь во главе заговора. Не нужно быть ясновидящим, чтобы понять это. При этом твоя сторона очевидно слабее тех, кто вам противостоит. Тогда зачем тебе это? Зачем участвовать в безнадежно проигрышном предприятии?

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Но скажи сначала — можно ли, по-твоему, укрепить империю, посадив на трон нового человека? Кого-то, не связанного ни с Ангелами, ни с Комнинами?

Никита глубоко задумался, перебирая в голове имена возможных претендентов, кому родовитость, поддержка многочисленного родственного клана и большое число сторонников позволяли бы подумать об императорском венце. Затем с немалым удивлением взглянул на хозяина дома и медленно покачал головой.

— Молодец, — кивнул в ответ хозяин дома, — все правильно понял. Любое действие любого из возможных хозяев Буколеона может быть сегодня направлено только на развал империи. И никак иначе! Собирать разваливающееся государство ему не даст та самая любимая тобой аристократия.

— Ну, не то чтобы понял, — возразил Никита, — скорее, пока лишь ощутил. Но вот дать точную и ясную формулировку этого моего ощущения я бы, пожалуй, не взялся.

— Да ладно, — рассмеялся Константин, — ты же придворный чиновник, и не из последних. Подумай сам! Сегодня вокруг трона увиваются две партии. Первая — назовем ее условно партия двора. И вторая — партия военных. Любой претендент на трон может усесться на него лишь при согласии и поддержке одной из этих партий. Военные — это те, кто остался от Комнинов, остатки их клана, союзные им аристократические роды и их клиентелла. Да, они сумели реформировать армию, отбиться от врагов, навести кое-какой порядок в государстве. Но!

Оратор важно поднял к потолку указующий перст, подчеркивая важность того, что сейчас будет произнесено.

— Мануил стал последним из них, кому была нужна империя. Все последующие Комнины, весь этот прожорливый выводок, все их друзья и союзники были заинтересованы лишь в одном. В том, чтобы вырезать себе из тела империи кусок побольше и пожирнее, да и сесть там единоличными правителями, наподобие германских князей или франкских герцогов. Сегодня любой, одевший на себя императорскую корону с их помощью, сможет вести одну-единственную политику. Политику раздела империи между теми, кто посадил его на трон. Другого человека эта партия до Буколеона просто не допустит.

Теперь смотрим на партию двора. Это те, кто привел в императорский дворец Ангелов, и кто вкушает сейчас плоды заслуженной победы. Да, этим империя нужна. Вот только в каком виде?!

Яростный рык, пробившийся вдруг сквозь размеренную речь, очень живо напомнил Никите их изнурительную рубку под Мириокефалоном, когда свирепый рев его друга пугал сельджуков ничуть не меньше, чем его смертоносный меч.

— Все, что им нужно от империи, это налоги, подати и пошлины, текущие в столицу со всех концов страны. А там, в столице, этот полноводный поток встречает клика Ангелов, их союзники, друзья, клиенты… Ни единого медного фоллиса не просочится сквозь их жадные руки. Ни единого жалкого медяка не пойдет на нужды армии, на ремонт гниющего в гаванях флота! О строительстве новых кораблей я уж вообще молчу.

И что же мы видим? Император, посаженный на трон военными, аккуратно поделит империю между ними на манер германских княжеств. А император, посаженный на трон партией двора, оставит империю без единого фоллиса. Позволяя ей вследствие этого разваливаться самостоятельно — в крови и хаосе гражданской войны. К чему сейчас все и идет. Какой вариант тебе больше нравится?

Ошарашенно помотав головой, Никита смог выдавить из себя одно-единственное слово:

— Никакой… — затем, после короткого размышления, — … но, что же можно сделать, если все ходы и черных, и белых фигур Затрикиона ведут к проигрышу?

— Что сделать? Снести фигуры прочь — вместе с игральной доской! И ты, Никита, мне в этом поможешь.

— Я?

— Да. Смотри сам. Опорой партии военных является их военная сила. Опорой партии двора — многочисленные крупные и мелкие чиновники, управляющие денежными потоками империи. Как и чем можно выдернуть из-под них эти опоры?

— Константин, ты говоришь загадками. Допустим, военную силу аристократов можно победить еще большей силой. Но как в империи можно обойтись без армии чиновников — я просто не представляю.

— А между тем, наши предки решали эту задачу, и не один раз. Вспомни, кем был Дионисий до того, как стал тираном в Сиракузах. Кем были Ликофрон и Ясон до того, как стали тиранами в Фессалии? Механид и Набис в Спарте? Фемисон в Эретрее? Калий и Тавросфен в Халкиде? Миасей в Аргосе?

— Э-э-э… ну, это были тираны.

— Кем они были до того, как стали тиранами городов?

— Честно говоря, Константин, никогда специально не задумывался об этом.

— И не ты один, Никита, не ты один. Так вот, в большинстве своем до того, как горожане признали их тиранами своих полисов, они были предводителями наемных отрядов. Именно это позволяло им успешно громить военные силы аристократических кланов полиса и объявлять себя покровителями городов.

— Ты хочешь сказать, что силу нашей военной партии может переломить наемное войско?

— Да, Никита! А также человек, способный нанять это войско и повести его в бой!

— Ну, допустим… А как же быть с чиновниками двора? Ведь в их руках все управление Империей. И без них она просто развалится!… А с ними будет разворована…

— Никита-Никита! Похоже, сегодня на тебя свалилось сразу слишком много. И ты стал немного хуже соображать. Тираны очень долго не нуждались в собственном дворе и в собственных чиновниках двора. Ибо всеми делами, в том числе и финансированием их вооруженных отрядов, занимались городские магистраты. Нет, в конечном итоге они обзаводились и двором, и чиновниками. Но на это нередко уходила целая жизнь. Только представь, Никита, как вздохнет империя, получив несколько десятков лет передышки от жадной чиновничьей стаи!

— Погоди-погоди… не могу поверить! Так ты задумал тиранию размером не с отдельный полис, а величиной с империю?! Чтобы магистраты городов, заменив собою чиновников двора, сами собирали налоги на содержание наемной армии Тирана?

— Да, Никита, именно об этом говорю я собирающимся у меня здесь протевонам. И ты знаешь, им нравится!

— Но ведь это нереально! — Никита Хониат не выдержал и начал мерить стремительным шагами гостиную взад и вперед. Впрочем, это не мешало ему яростно оппонировать собеседнику. — Даже если на секунду вообразить, что тебе удастся убедить какого-нибудь могущественного государя привести в империю свое войско! Войско, достаточное для победы над сводными дружинами ромейской аристократии и над ополчением прониаров! И что дальше?! А дальше его военноначальники осядут на нашей земле, просто породив вместо старых — новые аристократические кланы. И все пойдет еще раз по одному и тому же кругу.

Пойми, Константин, в пределах Ойкумены нет сегодня ни одного государя, кто умел бы организовывать свое войско иначе, нежели по принципу "Земля в обмен на службу". И франки, и германцы, и сельджуки, и норманны — все воюют так, и только так. Отдают землю в кормление своим воинам, дабы обеспечить их для ведения войны. Старое римское искусство содержания наемной армии утеряно сегодняшними правителями. Нет ни одного государя, который пытался бы собрать такую. Кто имел бы к этому желание и вкус. Кого же прочишь ты тогда в тираны ромеям?

— Есть такой государь, Никита. Его зовут Ричард Плантагенет. Уже сегодня он тратит на наемников все, что только удается ему выжать из своих земель. Будь у него достаточно средств, он бы давно заменил рыцарское ополчение наемным войском. Так вот, с деньгами мы ему поможем. А вести с ним переговоры придется тебе, Никита!

— Мне?! Но почему?

— Ты же понимаешь, что я не могу надолго отлучаться из столицы. И уж тем более — оставлять без присмотра моих слишком уж бойких заговорщиков. Я буду нужен здесь. А ты поедешь к Ричарду. Просто пойми: привести Ричарда-Льва в Буколеон — это самое большее, что мы когда-либо сможем сделать для Империи в час ее слабости. Может быть, именно для этого Господь и послал нас в этот мир… Так что, Никита? Я могу на тебя рассчитывать?

Странно, но Никите Акоминату из фригийской Хоны не потребовалось и пяти ударов сердца, чтобы ответить на этот вопрос. Может быть потому, что ответ на него он знал еще до того, как вопрос был задан.

— Да, Константин, можешь. Как и тогда, под Мириокефалоном.

— Тогда собирайся, отправляться нужно немедленно, чтобы успеть до осенних штормов. А говорить будешь с Ричардом вот о чем…

* * *

За три с половиной месяца до появления попаданцев.

Аржанте, Иль-де-Франс, 5 октября 1198 года

А примерно в это же время, государи мои — ну, неделей раньше, неделей позже, это роли не играет — почти в трех тысячах километров к западу от Константинополя происходило событие, само по себе, может быть, и не столь важное, но для нашего повествования все же примечательное. Дело в том, здесь впервые выходит на сцену еще один герой нашего рассказа.

Герой сей — что правда, то правда — не может похвастаться громкими титулами или баснословным богатством. В шахматной классификации это далеко не ферзь. Но и не пешка, нет, государи мои, совсем не пешка. Скорее — конь. Хитрый, изворотливый, непредсказуемый. А в некоторых позициях — так и просто незаменимый.

И натворит он в нашей партии немало — тут уж будьте покойны, натворит!

Впрочем, не будем опережать события. Итак, окрестности Парижа, начало осени, пустынный торговый тракт на подходе к паромной переправе…

… Нежаркое осеннее солнце дарило последним теплом полям и виноградником древнего Аржанте. Местечко получило свое имя от монастыря, основанного королем франков Хильбертом III еще в VII веке. В наши дни Аржанте считается уже предместьем Парижа, но тогда, восемьсот с лишним лет назад, с высокой монастырской колокольни не было видно даже парижских городских стен.

Зато, если обернуться в другую сторону и посмотреть — как сказал бы моряк — на запад-северо-запад, то вполне можно было различить там, где Сена делает огромную петлю, принимая в себя воды Уазы, стоящее лагерем в сотне туазов за рекой войско Ричарда Плантагенета. Два года назад король-рыцарь уже возвратил себе принадлежащие ему по праву Лош и Ангулем. Затем вернул Живерни и Шато-Гайар, за каких-то два года возведя там неприступную крепость.

И вот, после перемирия война разгорелась вновь. Теперь Филипп-Август потерял Понтуаз и отступил к самому Парижу, Ричард же остановился, дабы дождаться пополнения. Войско, заботливо собранное верным Эссексом, уже высадилось в Лез-Андели и спешило теперь на соединение с главными силами под стены французской столицы. Хотя, какие там стены! Кое-где начавшие возводиться башни — вот и вся фортификация.

Семьдесят с лишним лет назад здешний монастырь стал притчей во языцех всех кумушек королевства. Ведь именно в нем приняла постриг восемнадцатилетняя Элоиза, племянница каноника Фульбера, после того, как жестокосердный дядя столь ужасным образом разлучил ее с возлюбленным Абеляром. Справедливости ради следует заметить, что последующие восемь с половиной столетий ничего особо примечательного в этих местах не происходило. До тех пор, пока в 19 веке Эдуард Мане и Клод Моне не увековечили их в своих волшебных холстах.

Так что, едва ли можно было отнести к примечательным событиям не слишком длинный обоз, тянущийся сейчас по пыльной дороге к переправе через Сену. Здешний паром был единственной переправой на многие лье вокруг. И никто из желающих попасть на другой берег при всем желании не миновал бы этого места.

Процессию возглавлял высокий, крепкий человек в добротной сутане — явно духовное лицо, и не из последних. Его превосходный андалузский мул по стоимости едва ли уступал хорошему рыцарскому жеребцу. Появись здесь сторонний наблюдатель, он ничуть бы не удивился путешествию столь знатной особы верхом, без крытой повозки. Римская мода на крытые пассажирские экипажи вернется в Европу лишь в конце следующего века. В эти же суровые времена повозки не возбранялись лишь немощным, либо применялись для особо торжественных церемоний.

Следом за человеком в сутане тянулась процессия из пяти-шести десятков монахов. Казалось бы — что удивительного, ведь монастырь совсем рядом! Однако, глядя на смиренных служителей Божьих, сторонний наблюдатель как раз бы и удивился, обладай он хоть малой толикой наблюдательности.

Начать с того, что стоящий неподалеку монастырь был все-таки женским. И, значит, святая братия никак не могла быть оттуда. Но и это не главное. В конце концов, в трех лье отсюда Париж, и мало ли по какой надобности могли прийти сюда святые отцы! Удивляло другое.

Даже издалека было видно, что среди монахов нет ни хромых, ни больных, ни увечных. Степенная дородность, мягкая округлость талии, столь часто встречающиеся у местных служителей Божьих, также напрочь отсутствовали. Зато даже мешковатые рясы не могли полностью скрыть могучие плечи святых отцов, идущих вслед за своим сеньором.

Широкая, легкая походка выдавала не просто хороших ходоков, но и явно физически очень сильных людей. А крупные, жилистые кисти рук совершенно точно были знакомы не только с молитвенником. Подойдя ближе, наблюдатель удивился бы еще больше. Оливково-смуглая кожа выдавала в монахах людей, много лет проживших в Святой Земле, хотя часто встречающиеся серые и ярко-синие глаза говорили о европейских корнях.

Процессию замыкала пара длинных грузовых повозок, очевидно везущих походное имущество путников. А полторы дюжины конных латников, двумя цепочками расположившихся на флангах, служили, по всей вероятности, охраной.

До переправы оставалось не более четверти лье, когда арбалетный залп полностью вынес из седел весь правый фланг охранения. Заранее обнаружить засаду не было абсолютно никакой возможности, поскольку невысокие, но густые заросли кустарника справа от дороги легко скрыли бы и небольшую пешую армию.

Один или два монаха тоже упали, обливаясь кровью, но это были, скорее, результаты промахов. В них специально никто не целил — зачем тратить болты на столь никчемные цели! Затем из лощины между холмами, шагах в пятистах слева от дороги, вылетела плотная группа всадников — на глаз не менее полутора сотен. Грамотно разворачиваясь в атакующий порядок, они понеслись к голове остановившейся колонны.

Капитан охраны Альберто Коллеоне, сопровождавший процессию от самого Рима — сначала в Иерусалим, а потом и сюда, во Францию — понял, что это конец. Самое большее, что оставалось ему и десятку его пока еще живых латников — это подороже продать свои жизни. От холмов неслись явно не новички, а при таком соотношении сил исход сражения очевиден.

Капитан обернулся, желая подбодрить выстроившихся рядом воинов, и на мгновение забыл даже о летящей на него кавалерийской лаве! Потому, что увиденное им просто не могло быть!!!

Смиренные служители Божьи, вместо того, чтобы забиться под телеги, делали что-то совершенно невероятное! Десятка три святых братьев уже разобрали из повозок невесть как оказавшиеся там длиннющие копья и во всю прыть мчались к голове колонны.

Еще с десяток вытащили оттуда же составные сарацинские луки. "Каждый стоит в Европе целое состояние…" — отрешенно подумал капитан. Братья же, навалившись на луки всем телом, удивительно ловко накидывали тетивы. Первый же залп в сторону кустарника был награжден дикими криками, которые, правда, очень скоро затихли.

— Арбалетчики противника подавлены, — все так же заторможено размышлял капитан, как будто наблюдал полковые учения, а не стремительную схватку опытных воинов, дерущихся здесь не на жизнь, а на смерть. Затем удивительные лучники стремглав бросились под защиту выстроившихся полукругом копейщиков и начали с нечеловеческой скоростью метать стрелы в накатывающуюся лавину.

Оставшиеся последними монахи столь же быстро достали из повозок длинные, узкие, чуть изогнутые мечи и едва ли не в одно мгновение выстроились вторым рядом за копейщиками, закрывая собой промежутки между ними.

Что-то неправильное в их силуэтах никак не давало мессеру Коллеоне сосредоточиться на предстоящей битве. И тут до него дошло: монахи держали по мечу в каждой руке!

Капитан провел на войне всю свою жизнь. Первого сарацина четырнадцатилетний Альберто убил в бою под Акрой. И, в отличие от многих прибывающих из Европы рыцарей, он не был склонен недооценивать грозную силу врага.

Особо недоброй славой пользовались у европейцев те редкие сарацинские витязи, что бились без щита, но с двумя мечами. Их невероятная скорость, изворотливость, удивительная сила удара просто завораживали! Лишь полностью закованный в сталь рыцарь мог противостоять этим прославленным воинам. Простому же латнику они не оставляли ни единого шанса. Воистину, хозяева песков! Но здесь?! В самом сердце Франции?! Монахи?!!!

Основательно поредевшая, но все еще грозная — не менее пяти-шести десятков всадников — конная лава, между тем, была уже в двадцати шагах. Яростные крики, оглушительный грохот копыт, — казалось, несущаяся навстречу мощь легко сомнет тоненькую цепочку людей с их жалкими соломинками в руках!

В это мгновение один из монахов выкрикнул какую-то гортанную односложную команду. В ту же секунду копейщики присели на одно колено, уперев в землю тупые концы копий и направив хищные острия в грудь несущимся лошадям. Закованную в металл тяжелую рыцарскую конницу это бы, конечно, не остановило. Однако, нападавшие были вооружены значительно легче и явно не слишком заботились о бронированной защите коней. И нервы благородных животных не выдержали. С неистовым ржанием они начали замедлять свой бег, отчаянно сопротивляясь воле наездников, взвиваясь на дыбы, танцуя перед смертельно опасными остриями.

Раздалась еще одна столь же короткая команда, и копейщики встали, взяв копья наперевес. Шаг — казалось, вся шеренга шагнула одновременно, как одно существо — и хищные жала вонзились в оскаленные морды несчастных животных. Жалобный, почти человеческий вопль, вырвавшийся из десятков лошадиных глоток, заставил сердце капитана сжаться от жалости. "Нет, воевать с лошадьми — это бесчестно…" — совершенно некстати подумалось ему.

А лошади неведомого противника, тем временем, взвивались на дыбы, падали, перекатывались по земле, стремясь сбросить с себя всадников. Несколько секунд, и вот уже лишь один человек, невероятным образом сумевший удержаться в седле, мчался обратно в холмы. Спешенные разбойники, кого не слишком покалечило в свалке, поднимались меж тем, обреченно вынимая мечи, булавы, секиры. И тогда сквозь промежутки между копейщиками на окровавленную, истоптанную конями поляну протекли мечники.

Если бы капитану Коллеоне довелось когда-нибудь наблюдать работу бензиновой газонокосилки, скорее всего именно с ней он сравнил бы действия смиренных братьев-монахов. Но, увы, почтенный капитан никогда не видел этого, столь полезного в хозяйстве, агрегата. А значит, и сравнить происходящее на его глазах ему было просто не с чем.

Шестьдесят, от силы сто ударов сердца, и все было кончено. Раненных не оказалось. А кинжал капитана так и остался в ножнах. Монахи деловито вытирали окровавленные лезвия и столь же деловито складывали оружие обратно в повозки. "Как огородный инвентарь после работы…" — почему-то подумалось мессеру Коллеоне.

Когда оружие было сложено, а убитые латники из отряда Коллеоне и один погибший монах переданы святым сестрам из монастыря для погребения в освященной земле, вдалеке показалась еще одна группа всадников. "Господи, неужели еще одна шайка!" — взмолился мессер Коллеоне.

Однако приближавшиеся не выказывали никаких враждебных намерений. Несколько рыцарей, в окружении оруженосцев и конных латников остановились в пятидесяти шагах от места битвы, вперед выехал предводитель.

— Кайр Меркадье, — представился он. По поручению короля Ричарда осматриваю примыкающую к переправе местность. Мы услышали звуки боя и поспешили на помощь… Однако, похоже, опоздали.

— Да, — ответил человек в сутане, — моей страже удалось справиться с нападавшими, хотя и ей, увы, немало досталось.

Меркадье с большим сомнением покосился на без малого полторы сотни убитых, затем на сиротливо стоящий десяток латников Коллеоне, однако ничего не сказал. — Не соизволите ли представиться, мессир?

— Охотно, — ответил человек в сутане. Мое имя Пьетро да Капуа. — Святой отец на мгновение замолк, а затем продолжил. — Кардинал и легат его святейшества Иннокентия III.

* * *

Винченце Катарине был взбешен! Нет, он был в ярости!!! Дело, казавшееся столь простым, обернулось потерей тысячи серебряных денариев! Полторы сотни отборных головорезов не смогли управиться с парой десятков охранников! Ну, где это видано?!

Нет уж, вторую-то тысячу они у меня ни за что не получат! Нет результата — нет расчета. Покажите мне купца, который рассудил бы иначе! Забрать бы еще аванс, но, увы — что попало в цепкие лапы Роже-Сицилийца, то не вытащит даже Господь наш на Страшном Суде. Хотя, попробовать все равно стоит.

Купец потер некстати расчесавшийся длинный, через всю щеку, шрам — памятка о встрече с пиратами Али-Бея — повернулся к стоящему под дубом, возле привязанных лошадей, собеседнику, и голосом, закаленным рынками Европы и Египта, Сирии и Палестины, Аравии и далекой Индии, возопил:

— Мессер, и как все это понимать? — Вы получили тысячу серебряных денариев за то, чтобы уничтожить вдесятеро уступающую вам охрану, пинками разогнать кучку монахов и принести сюда всего лишь одну голову! И где она?! Ее нет!!! — Винченце упер руки в бока, как он привык делать, торгуясь о ценах на шелк, перец или молоденьких невольниц.

— Прошу вернуть деньги, и я отправляюсь искать другого исполнителя на столь несложную и столь щедро оплачиваемую работу. — Глядя на совершенно спокойное лицо собеседника, Винченце начал успокаиваться и сам. — И на этом мы с вами расстаемся, мессер, коли уж отряд грозного Роже-Сицилийца не желает больше зарабатывать честное серебро!

— А отряда больше нет, — очень спокойно проговорил Роже. При этом его правая рука, как толстая змея, которую Винченце когда-то увидел на рынке в Мумбаи, метнулась к его горлу. Дышать сразу стало нечем, пульс тяжелым молотом забился в ушах. Шрам на щеке побелел, став до ужаса похожим на плоть покойника.

— Эти монахи, купец, подняли мой отряд на копья, а потом изрубили в капусту. Даже не вспотев при этом. — Голос Роже ни на йоту не изменился. — Если эти копченые дьяволы — монахи, то я — царь Соломон во всей славе его. Хотел бы я знать, какому Богу служат эти святые отцы?

"Монахи… копченые дьяволы" — билось в засыпающем от недостатка кислорода мозгу Винченце, — "монахи… копченые дьяволы…", — "да это же…", — "откуда здесь…"

Свирепая хватка на горле вдруг разжалась и отброшенный прочь купец стек вниз по шершавой коре стоящего в двух шагах дуба.

— Даже сдохнуть по-человечески не может, — пробурчал Сицилиец. — Обязательно нужно свинарник вокруг себя устроить! — Затем он широко осклабился, — Да, купец, а штаны-то тебе придется стирать, если конечно запасных с собой не возишь…

Как ребенок, обрадовавшись собственной немудреной шутке, мессер Роже во все горло расхохотался, сгибаясь и хлопая себя по богатырским ляжкам. Однако Винченце это нисколько не задевало. Ведь воздух, живительный воздух беспрепятственно тек в горевшие огнем легкие. А что еще нужно для счастья?

И лишь одна мысль острой иглой терзала мозг оживающего купца. О монахах должен непременно узнать мессер Сельвио. Как можно быстрей. Любой ценой. Ибо, чем бы ни пришлось пожертвовать во имя доставки этих сведений здесь, во Франции — на Риальто их цена окажется неизмеримо выше.

Винченце встал, с трудом распрямился, прокашлялся и прохрипел.

— Прости, Роже, я ведь не знал… Ну, кто бы мог подумать… Поверь, мне очень, очень жаль… Позволь вручить тебе оставшуюся тысячу денариев, чтобы хоть как-то смягчить постигшее тебя несчастье!

Купец отвязал от пояса объемистый кошель, взвесил его в руках. — И давай пожмем друг другу руки в знак того, что между нами не осталось никаких недоразумений.

— Ну, за тысячу серебряных денариев чего бы и не пожать! Только ты все-таки встань с подветренной стороны, — и Роже снова расхохотался, как будто не его люди всего час назад были почти поголовно истреблены таинственными монахами.

Наконец, рукопожатие скрепило примирение двух достойных тружеников лесных дорог, и Винченце, взяв в повод коня, отправился в сторону виднеющейся вдалеке между деревьями колокольни.

— И что за дрянь носит на пальце этот ломбардец! — пробурчал Роже, слизывая с оцарапанной перстнем Винченце ладони капельку крови. — Даже заусенцы убрать не мог!

Разбойник направился к стоящему у дерева коню, когда дыхание вдруг перехватило. Грудная клетка почему-то перестала подчиняться приказам мозга и замерла без движения. Колени тем временем сами собой подкосились, и, повернувшись в падении вокруг своей оси, Роже успел увидеть стекленеющим взором заботливо склонившееся над ним лицо купца.

"Перстень…!" — запоздало понял Роже. И милосердная тьма приняла его грешную душу…

Спи спокойно, дорогой Роже! Ты свое от Винченце Катарине уже получил. А вот нашим героям, прибывшим сюда из двадцать первого века, еще не раз и не два придется встретиться с ним на узких дорогах средневековой Европы. И чем закончатся эти встречи, неизвестно пока даже мне самому…

 

ГЛАВА 6

в которой господа попаданцы посещают городскую баню города Манта, после чего Господину Дрону приходится убить троих незнакомцев; Энрико Дандоло знакомится с результатами экспертного опроса, а Никколо удается проникнуть во Дворец Дожей, дабы подслушать секретные планы венецианской Сеньории

Нормандия, Мант, 25 января 1199 года

Слава Господу Богу и доброму отцу Бернару! Вчера по прибытии в городок весь личный состав кортежа графини Маго поселился в приюте для пилигримов при церкви Святой Анны. По договору о перемирии между Филиппом и Ричардом Мант объявлялся свободным от присутствия чьих бы то ни было войск, так что господа попаданцы настроились на времяпрепровождение спокойное и тихое. С самого утра юная графиня умотала на целый день куда-то с визитами, прихватив с собой весь свой эскорт. А господа индийские колдуны оказались предоставленными сами себе. И отец Бернар предложил своим новым знакомцам провести этот день в самой настоящей городской бане.

— Ну, в приюте, конечно, тоже есть своя мыльня, но разве можно сравнивать! — Святой отец презрительно наморщил нос. — Жалкая дюжина деревянных кадушек, тоже мне, мыльня! Нет, прекрасные сеньоры, мантийские бани, они, знаете ли, на весь округ одни такие. Да вы и сами увидите. Тут совсем рядом, два квартала всего…

Что тут сказать, государи мои, мантийские бани внушали! Среди скромных двухэтажных домиков под черепичной кровлей местный храм чистоты выделялся, как круизный суперлайнер среди портовой корабельной мелочи. Классический римский портик (говоря откровенно, целиком стянутый практичными римлянами у беспечных греков), крытая колоннада, правда, ни разу не мраморная, а явно какой-то местный камень. Искусно вырезанные барельефы моющихся граждан вперемежку с запечатленными в камне водными струями и разнообразными кадушками, все это не оставляло ни малейших сомнений в назначении заведения.

Сбоку от входной двери всех жаждущих приобщиться дарам гигиены встречал большой деревянный щит, покрытый какими-то письменами. Господин Дрон попробовал вчитаться, и тепло умиления щедро окропило депутатское сердце. Это были правила пользования банями. "Ну, совсем, как у нас, ничего не меняется!"

Начертанный черным, с золотой отбивкой, шрифтом на светло-коричневом фоне, сей достойный образец средневековой административно-правовой регламентации гласил:

"Мужчины пусть идут в баню сообща во вторник, четверг и субботу. Женщины идут в понедельник и в среду. Евреи идут в пятницу и в воскресенье. Ни мужчина, ни женщина не дают больше одного денье при входе в баню; и слуги, как мужчин, так и женщин ничего не дают. И если мужчины в женские дни войдут в баню или в какое-либо из зданий бани, пусть платит каждый один су. Также платит один су тот, кто будет подглядывать в бане в женский день. Также если какая-либо женщина в мужской день войдет в баню или будет встречена там ночью, и оскорбит ее кто-либо или возьмет силой, то не платит он никакого штрафа и не становится врагом; а человека, который в другие дни возьмет силой женщину или обесчестит, надлежит сбросить"

Ни почтенный депутат, ни подтянувшийся следом историк-медиевист не решились уточнить у доброго отца Бернара, куда именно надлежит сбросить дерзкого нарушителя правил. И так было понятно, что ничего хорошего его в связи с этим сбрасыванием не ждет. Так что, заплатив причитающиеся с них серебряные монетки, все трое вошли внутрь.

Внутри находился рай.

Нет, добрый мой читатель, ты вправе, конечно же, иметь собственное мнение о рае. Но для наших путешественников после многочасовой тряски, после холода и слякоти зимней дороги рай был именно тут — в банях французского Манта. Струи теплого парного воздуха размягчали душу, вода горячих бассейнов призывно пузырилась, а теплые каменные полки так и манили возлечь. И чтобы уже не вставать совсем!

Заплатив еще по серебрушке дюжим банщикам, все трое так и поступили. То есть, возлегли. А банные служители принялись их намыливать, тереть, поливать, разминать мышцы, выкручивать в разные стороны суставы, совмещая мытье с добрым массажем. Мало того, отец Бернар потребовал от банщиков принести какую-то мазь с совершенно непроизносимым названием. Ею после мытья и массажа начали умащивать многострадальные седалища наших героев. Мазь жутко щипалась и отвратительно пахла, но зато, как впоследствии выяснилось, на следующее утро можно было вновь почти безболезненно размещать упомянутые органы в седлах.

Затем отец Бернар, вот ведь счастливчик, удрал от своих спутников, дабы помокнуть в горячих бассейнах. Пришельцам же, заляпанным в самых нескромных местах бурыми потеками лечебной мази, ничего не оставалось, как довольствоваться теплыми камнями банных лежанок.

— Я вот только одного не понимаю, — начал делиться плодами культурного шока ошарашенный Капитан. — У нас, в двадцать первом веке, все это заведение называлось бы, зуб даю, турецкими банями. А тут-то оно откуда? Где турки, и где Франция?

— Э-э, батенька, — покровительственно протянул разомлевший историк-медиевист, — вы находитесь, натурально, во власти досадного недоразумения. Все, что сделали турки в области банно-прачечного хозяйства, так это донесли до наших дней культуру римских бань. С коими познакомились в завоеванных ими византийских провинциях. Так-то у степняков-кочевников баням откуда взяться? Вот и здесь, во Франции, да и по всей Европе, бани еще с римских времен стоят.

— А как же церковь? Вроде как возражать должна. Типа, кто заботится о теле, тот забывает о душе…

— Ой, да оставьте ваших глупостей! Вон, гляньте, как отец Бернар в бассейне резвится.

Святой отец, и впрямь, веселился от души! Зажав уши большими пальцами, он приседал в бассейне, уходя под воду по самую макушку. А затем, с веселым гоготом выпрыгивал что есть мочи вверх, выпуская к тому же изо рта фонтанчик горячей, пузырящейся воды.

— Церковь в эти времена, — продолжал тем временем Евгений Викторович, — ничего против бань не имела. Единственно ворча лишь о том, что бани активно используются как места свиданий и всякого прочего прелюбодейства. Так это и в наши дни не приветствуется. А так-то да, бань полно. Вон, в отчете парижского прево за 1300 год упоминается двадцать девять городских бань облагаемых налогом. И ничего! Моется себе народ, ни на какую церковь не оглядываясь.

— А как же грязное, завшивленное европейское средневековье? — не сдавался Капитан, везде ведь пишут, что…

— Е-рун-да! — твердо, по слогам отчеканил господин Гольдберг. — Полная чушь! Грязь приходит в Европу значительно позже.

— Это с чего бы?

— Ну, тут сразу несколько факторов сошлось, — слегка уже позевывая, поведал совсем расслабившийся господин Гольдберг. — Во-первых, расширение посевных площадей привело в конце пятнадцатого века к значительному сокращению площади лесов. Во-вторых, так некстати свалившийся всем на голову минимум Маундера…

— Чего-чего?

— Резкое сокращение солнечной активности примерно с 1645 по 1715 годы. Именно в это время зеленая Гренландия покрывается льдом. Все это привело к серьезному похолоданию и к растущему потреблению топлива. Ан топлива-то и нет, большую часть лесов под пашни свели. Ну и, конечно же, крупные кораблестроительные программы шестнадцатого — восемнадцатого столетий, окончательно добившие лесные массивы в Европе. Вот тогда-то Европа и перестала мыться. Пока уголь как топливо использовать не научились, водичку подогревать, извиняюсь за натурализм, просто не на чем было… Н-да, но это все когда еще будет! А пока что народ моется во весь рост. И вполне себе чистенький ходит.

Как бы в подтверждение последнего тезиса, к нашим собеседникам присоединился вдоволь накупавшийся отец Бернар. Кожа святого отца аж скрипела от чистоты, явным и недвусмысленным образом подтверждая правоту господина Гольдберга. Вослед отцу Бернару появился разносчик, волочивший в руках полдюжины темных деревянных кружек. Три из них были поставлены на каменную столешницу возле наших героев.

Сидр, государи мои! Яблочный нормандский сидр из тяжелых, потемневших от времени, дубовых кружек! Что можете знать вы об истинном наслаждении, если не пробовали утолять жажду после бани вот так вот, как это делают сейчас герои нашего повествования! Именно отсюда, из Нормандии, сидр начал когда-то свое победное восхождение по всему миру. Так что, потягивая из кружек волшебную жидкость, наши путешественники, можно сказать, припали к самым истокам.

Впрочем, обедать в банях отец Бернар категорически отсоветовал. Нет, готовят здесь вполне прилично. Но все же, местные трапезы ни в какое сравнение не идут с тем, что вам подадут в трактире при приюте Святой Анны, где они, собственно, и остановились. Так что, обедать нужно там, и только там!

Ну, что сказать? Их проводник по местному средневековью опять оказался абсолютно прав! Рябчики, вываренные в молоке, а затем обжаренные в масле и собственном соку, просто таяли во рту. Гарниры из грибных и овощных паштетов, орехов, моченых яблок и лесных ягод полностью соответствовали своему высокому назначению — сопровождать деликатесное мясо на пути к изысканному наслаждению любителей хорошо покушать. Так что, знавший толк в хорошей кухне господин Дрон, не колеблясь, выставил приютскому трактиру все три звезды по Красному гиду Мишлен. И плевать, что издаваться он начнет только через семьсот лет!

Впрочем, спокойно насладиться средневековыми кулинарными изысками господину Дрону не дали. Едва лишь хрупкие косточки первого рябчика отправились в миску для объедков, а депутатская рука потянулась ко второму, как входная дверь распахнулась. Трое небритых, заляпанных глиной по самые уши субъектов ввалилась внутрь. Первый уставшим и злым голосом рявкнул хозяину, чтобы подали всем что-нибудь пожрать и выпить, второй же внимательным и цепким взглядом окинул зал.

Пробежав глазами по лицам посетителей, он вдруг, как бы споткнувшись, вернулся назад и впился хищным взором в физиономии господ попаданцев. Толчок локтем в плечо плюхнувшемуся на лавку предводителю и вот, вся троица уже шагает в их сторону, на ходу вытягивая мечи из ножен.

— Стоять! — Хриплый бас хозяина трактира и так-то не настраивал на легкомысленный лад, а уж, будучи подкрепленным соответствующими аргументами… Первый из аргументов на вид ничем не отличался от уже взведенного арбалета, направленного точно в живот предводителю. Второй лежал рядом на стойке и выглядел точь в точь, как внушительных размеров секира.

— Еще один шаг, и первый получит болт в брюхо! А оставшихся разделаю, как осенних кабанчиков к Рождеству Пресвятой Богородицы. — Аргументы хозяина явно внушали доверие. Ибо троица неизвестных застыла на месте, не пытаясь сделать более ни шагу. — Если у вас есть вопросы к моим гостям, то задавать их будете на улице. Еще не хватало мне здесь после вас порядок наводить!

— Почтенный хозяин, — свистящим от ярости голосом произнес предводитель, указывая глазами на наших героев, — эти двое — воры. Они похитили значительную сумму серебра у нашего господина и скрылись. Все, что мы хотим, это скрутить их и предоставить на его суд.

— Что бы они ни сделали, — хмуро буркнул хозяин, — любой мой гость находится здесь под моей защитой. Если нужно, ждите, когда они покинут дом, и тогда можете делать все, что угодно. "Что-нибудь пожрать и выпить" вам сейчас подадут.

— Постой, добрый хозяин. — Господин Дрон встал, обращаясь как будто бы только к их неожиданному защитнику. Но одновременно его речь адресовалась и ко всем присутствующим.

Присутствующие, нужно сказать, выглядели по большей части весьма колоритно. Дубленой кожи кирасы с металлическими нашивками, а кое-где и кольчуги, клинки на поясах и отметины на лицах лучше всякой визитной карточки говорили об их принадлежности к воинскому сословию. А явственно читавшийся в глазах интерес к возможной потасовке прекрасно дополнял первое впечатление.

— Стоит ли заставлять этих добрых людей ждать? — Елейному голосу почтенного депутата позавидовал бы любой местный святоша, окажись он вдруг здесь. Отец Бернар, так тот точно позавидовал. Депутат же продолжал витийствовать.

— Сии нечестивцы только что осквернили свои уста ложью. Ни я, ни мой друг никогда в жизни не видели ни их, ни их господина — если он вообще существует на свете. Ложь — страшный грех. И любой добрый христианин просто обязан помочь им как можно быстрее этот грех искупить. Дабы их заблудшие души не заскорузли в беззаконии и предстали перед Создателем чистыми, аки агнцы.

На этом месте господин Дрон соединил ладони перед грудью, воздел очи горе и физиономией изобразил самого прожженного священнослужителя на десяток-другой лье вокруг.

— Думаю, забить им их ложь в глотку, вместе с пядью честной стали, или хотя бы отрезать их лживые языки — будет для этого в самый раз, не правда ли?

Одобрительный гогот и поощрительные выкрики из зала показали, что небольшой спич господина Дрона пришелся по сердцу невзыскательной публике. А и правда, что может быть лучшим дополнением к доброму ужину, чем бесплатное развлечение! Да еще в эти суровые, не избалованные разнообразием зрелищ, времена.

— Я вижу, добрые господа в доспехах и при оружии, — продолжил тем временем Сергей Сергеевич свою репризу. — Думаю, и мне следует для беседы о спасении души приодеться. Да и клинок выбрать чуть длиннее, чем эта зубочистка на поясе. Надеюсь, вы дождетесь меня здесь? Э-э-э… мессиры, — теперь почтенный депутат обращался уже снова к залу, — будет очень печально, если в то время, пока я переодеваюсь, эти господа вздумают покинуть наше общество — погрязнув тем самым навечно в пучине греха и беззакония. Не присмотрите ли вы за ними, пока я вернусь?

— Ступай добрый господин, — заржал один из гостей, передвигаясь поближе к входной двери. За ним, чуть не приплясывая от предвкушаемого развлечения, двинулись еще несколько. — Эти грешники дождутся тебя.

— Послушайте, Сергей Сергеевич, — почтенный историк метался по комнате и явно трусил, глядя на вздевающего доспех Капитана, — ну зачем вам ввязываться в это средневековое варварство? Драться мечами, да еще одному против троих! Не лучше ли спокойно оставаться под защитой любезного хозяина, послав тем временем отца Бернара за сэром Томасом? Для чего еще и существует вооруженный эскорт, как не для таких вот случаев? Неужели вам так уж хочется поучаствовать в кабацкой драке?

— Ты что, Доцент, — буркнул господин Дрон, пристегивая защитную юбку к кирасе, — ничего не понял? Парни явно с дороги, причем уже не первый день. Сюда заехали пожрать и переночевать. Но, увидев нас, встрепенулись, как ошпаренные. И сразу попытались наехать. Мы их ни разу не видели. Они нас, судя по тому, что не сразу узнали — тоже. Значит, что?

— Что?

— Значит, определили нас по описанию. Которое кто-то составил и им дал. Но ехали они не специально сюда за нами. Посмотри на их заморенные морды, они уже не меньше недели в пути. С нами столкнулись случайно — это и по всему их поведению видно было. То есть, что?

— Что? — вновь эхом откликнулся ничего не понимающий господин Гольдберг.

- То есть, это поисковая группа, зачем-то давненько рыскающая по округе, ищущая не нас, но при этом имеющая и наше описание. Не удивлюсь, если их главной целью был гонец, отправленный к Ричарду комендантом Шато-Гайара. А мы — так, вишенкой на торте. Ты что думаешь, эта группа здесь одна? Кто-то явно уже озаботился нашим существованием в этом мире. И очень хотел бы его как-то прекратить. Да запрись мы сейчас в трактире, эти свинтят отсюда через минуту. А, спустя пару часов, тут таких групп десяток будет. Пошлют за подмогой — и привет! А вот если мы их сейчас тихонечко зарежем, то, глядишь, какое-то время сможем еще путешествовать без слишком навязчивого внимания.

Говоря все это, господин Дрон сноровисто защелкивал на себе детали стального конструктора. Горжета, шлем, латные перчатки — все. Цвайхандер на плечо, и закованная в металл фигура вышла из комнаты. Проход через зал сопровождался потрясенным молчанием. Все же для конца двенадцатого века, когда кольчуга двойного плетения представляла собой вершину технической мысли в области защитных вооружений, высокая готика должна была смотреться как нечто совершенно невообразимое.

Несколько секунд, и господин Дрон вместе с незадачливыми преследователями, в окружении пары десятков посетителей, вывалили из трактира на просторный двор. И въездные ворота, и калитка были уже кем-то предусмотрительно заперты, так что внезапно покинуть веселую компанию никто бы не смог. Сопровождающие тут же растеклись по периметру двора, освобождая место для боя.

Впрочем, можно ли было это назвать боем? Скорее, бойней. Троица окружила облитую сталью фигуру, опасливо крутясь вокруг нее, но нападать не решалась. И зрители их очень хорошо понимали.

Куда, государи мои, атаковать? Где у этого стального монстра уязвимые места? Искать наощупь, методом проб и ошибок? Так ведь любая ошибка станет последней. Их противник плавно перетекал из стойки в стойку, и чудовищный клинок, повинуясь легким, казалось бы, движениям рук, вспарывал воздух в опасной близости от ставших вдруг столь беззащитными средневековых организмов.

Наконец, господину Дрону эта карусель надоела. Несколькими взмахами меча он загнал одного из противников в угол двора, пресекая любые попытки уйти в сторону, и одним длинным выпадом проколол беднягу насквозь. Предводитель попытался использовать этот момент, чтобы нанести хотя бы один удар со спины. Мощный рубящий удар обрушился на затылок почтенного депутата, но добротный армет, снабженный лучшей системой головного крепления, какую только можно было купить за деньги в двадцать первом веке, выдержал атаку без видимых последствий. Чего не скажешь о нападавшем. Мгновенный подшаг назад и удар бронированным локтем в корпус откинул его на пару шагов, заставив согнуться в беззвучно крике. А мгновение спустя бритвенно-острое лезвие, просвистев полукруг с разворота, и вовсе прекратило мучения, попросту отделив небритую голову от тела.

Последний из нападавших, увидев, что ждет его в ближайшем будущем, бросил меч и попытался с разбегу перемахнуть через забор. Резкое движение рукой, и тонкая мизерикордия, просвистев в воздухе шесть-семь метров, вонзилась в незащищенную дубленой кожей ягодицу беглеца. На этом попытка к бегству была пресечена.

Довольно жидкие приветственные выкрики со стороны публики ознаменовали финал, но в целом продемонстрировали скорее разочарование зрелищем. Слишком неравные силы, слишком предсказуем конец, слишком быстро все кончилось… Публика повалила внутрь, лишь хозяин заведения задержался — на предмет, не нужно ли чего господам постояльцам?

Слегка замявшись, Капитан сообщил, что они в этих местах — люди новые, порядков не знают. Что, например, они должны делать с выжившим?

— Что? — очень удивился хозяин, — да что хотите, то и делайте. Можете отпустить, можете выкуп стребовать, можете зарезать — он теперь ваш пленник, и вы вольны в его жизни и смерти. Если надумаете резать, то за десяток серебрушек мои работники всех троих и прикопают на местном кладбище. С отцом Михаилом сами договоримся.

Последовавший тут же экспресс-допрос не встретил ни малейшего сопротивления. Да, наемники. Да, нанимателя знает только командир — он возвращается другой дорогой. Да, имели задание перехватить некоего курьера, уходящего из замка Шато-Гайар на юг. Перехватить не удалось. Да, их описание тоже дали — чисто на всякий случай. При встрече желательно взять живыми, в случае невозможности — убить.

— О-хо-хо, — тяжело вздохнул господин Дрон, выкачав из пленника скудную информацию. Затем как бы начал поворачиваться и вдруг резким боковым ударом в подбородок отправил лежащего в глубокий нокаут. Вытащил мизерикордию и молниеносным движением вогнал ему в глазницу, пробив череп, пожалуй, что и насквозь, до самой земли.

Стоявший рядом господин Гольдберг неловко хрюкнул и, отскочив на пару шагов, вывалил весь обед на землю. Все же первые два убийства совершились в некотором отдалении от него. А тут — в одном шаге.

— З-зачем? — чуть заикаясь, просипел он.

— А куда ж его девать? — угрюмо пробурчал господин Дрон. — Сторожить некому, а отпустить… Еще погони на плечах нам не хватало! Так хоть несколько дней форы получим. Пока сообразят, что одна группа не вернулась, пока найдут, где их прикопали. А нам и несколько дней лишними не будут. Все, Доцент, утрись и пошли внутрь. Нечего обеду пропадать, уплочено!

Продолжение трапезы вышло скомканным, и ни нежнейшее птичье мясо, ни чудесные паштеты не могли вернуть исчезнувшее неведомо куда банное настроение. Отец Бернар, быстро насытившись, поднялся к себе в комнату. А господин Дрон, избавившись от брони, остался с почтенным историком коротать вечер внизу.

Пламя камина и зажженные слугами светильники на стенах разогнали вечернюю мглу. А доброе вино, на которое не поскупился хозяин заведения, изрядно впечатлившийся ратными подвигами достойного депутата, столь же успешно разогнало вечернюю хандру господина Гольдберга — все же не сталкивавшегося доселе так близко со столь грубыми проявлениями человеческого бытия.

Разговоры за соседними столами как-то незаметно затихли, как будто некто могущественный накрыл стол господ попаданцев звуконепроницаемым колпаком. И малость успокоившийся Евгений Викторович вновь пустился в рассказы об их могущественном и грозном оппоненте — сорок первом доже Светлейшей республики Энрико Дандоло…

* * *

За три месяца до появления попаданцев.

Остров Риальто, Палаццо Дукале, 20 октября 1198 года.

Удивительно ранняя в этом году осень принесла в Лагуну холодную, промозглую сырость. Дожди и туманы, сливаясь с бледно-серой поверхностью воды, прятали от глаз даже ближайшие острова архипелага. Не было видно ни Дорсодуро, ни Спиналонги, ни Луприо, ни Оливоло… Казалось, все потонуло за тусклой, унылой завесой, и один лишь Риальто по неведомой прихоти судьбы еще держится на поверхности пустынных вод.

Впрочем, какое дело слепцу до картинки за окном. Оно даже и к лучшему, когда ничто не отвлекает от собственных мыслей. А подумать было о чем.

Появившийся в конце августа кардинал Соффредо поселился вместе с многочисленной свитой в странноприимном доме Святого Марка. И, похоже, вовсе не собирался в обратный путь.

Протокольный визит папского легата в Палаццо Дукале, сделанный в первых числах сентября, ничуть не прояснил целей его здесь пребывания. Не считать же таковыми в сотый раз прозвучавшие призывы к вызволению Гроба Господня и слегка завуалированные угрозы отлучения для всех, кто торгует с сарацинами материалами военного назначения?

Наблюдение, приставленное к папскому легату сразу с момента его прибытия, тоже ничего интересного не принесло. Мессер Соффредо не совершал ничего предосудительного, встречался с влиятельными венецианцами — купцами, чиновниками, прелатами — вел отвлеченные, нередко богословские, беседы. При этом не высказывал конкретных пожеланий или просьб, не задавал особо подозрительных вопросов.

Было понятно, что Соффредо приехал, что называется, держать руку на пульсе — высматривать, выслушивать, вынюхивать. Чем, кстати, ничуть не скрываясь, и занимались его люди — шастали по рынкам, тавернам, портовым складам и мастерским. Однако что-то конкретное ни кардиналу, ни его ищейкам предъявить было невозможно.

Малый Совет с того, памятного, заседания собирался еще два раза. Из-за присутствия в городе папского легата оба заседания сопровождались особыми мерами предосторожности. Вдобавок к усиленной страже, всю площадь Святого Марка заполоняли люди мессера Сельвио. Однако, ни попыток проникновения, ни покушений на подкуп стражи зафиксировано не было. Что говорило либо о том, что люди кардинала обладают необычайным, выходящим за пределы всякого разумения, искусством шпионажа, либо же о том, что оных попыток и покушений действительно не было. Сам дож склонялся ко второму.

На предстоящем завтра заседании похоже, удастся, наконец, свести воедино все линии сопротивления политике Папы. План получался головокружительный, многоходовый, ведущий нередко по лезвию ножа. Но и обещал в случае успеха необычайные, просто невиданные доселе выгоды.

И именно мессеру Энрико Дандоло, сорок первому дожу Республики Святого Марка, предстоит воплощать этот план в жизнь.

— Nihil te interpello? Не помешаю? — Темно-серая тень просочилась сквозь полуоткрытую дверь.

— Господи, — устало подумалось вдруг старому дожу. — А может и правы были те два бенедиктинца, когда возвещали на площади перед собором о скором конце света? Если уж честный Сельвио начал, по примеру Дзиани, щеголять латинской ученостью, стало быть, действительно можно ожидать чего угодно.

— Садитесь, мессер, вина с дороги? Красная Вальполичелла последнего урожая просто чудо как хороша!

— Благодарю вас, мессер, лучше Речотто и, если можно — подогреть с пряностями. Я промок и отсырел до самой селезенки. — Мессер Сельвио подсел к открытому огню и протянул руки. От его темно-серого, набухшего влагой плаща во все стороны потянуло запахом дождя, моря и прелой шерсти.

Ударив серебряным молоточком по миниатюрному гонгу, Энрико Дандоло отдал вошедшему служителю необходимые распоряжения. Когда спина последнего скрылась в дверях, дож обернулся к мессеру Сельвио и заговорил.

— Слава Святому Марку, завтра все точки над i будут, наконец расставлены. И подтверждены личной клятвой каждого из советников перед мощами нашего святого покровителя. — Старик скупо улыбнулся. — Тогда у нас будут полностью развязаны руки. Однако кое-какие прикидки мы с вами начали делать уже в августе. Итак, что удалось узнать?

Мессер Сельвио, не отнимая рук от тепла открытого очага, негромко заговорил. — Лично я посетил с визитом пять замков, два аббатства и два епископства. Территориально это италийские герцогства, австрийское и швабское. Преданные нам люди нанесли примерно в десять раз больше визитов по всей Европе. — Сельвио пошевелил руками у огня. — Суммируя услышанные нами мнения владетельных господ и князей Церкви и отметая при этом явные фантазии, пьяное бахвальство и откровенное невежество, картина получается примерно следующая.

Основную массу рыцарей следует ожидать из Англии и Франции. Если, конечно же, Иннокентий сумеет разрешить возникшее между Ричардом и Филиппом маленькое недопонимание по поводу Вексена и остальных континентальных владений Плантагенетов.

— А он сделает это, не особо и напрягаясь, — тут же добавил дож.

— Я тоже так полагаю, мессер. — Сельвио принял из рук вошедшего слуги большой позолоченный кубок, почти доверху наполненный темно-красным, плотным даже на взгляд, вином. — О, мессер, вы возвращаете меня к жизни!

От кубка разносился упоительный аромат старого, крепкого вина, гвоздики и перца. — Полагаю, примерно такие ощущения должны испытывать праведники в раю.

— Наслаждайтесь, Сельвио, пока можно, — старый дож добродушно усмехнулся в густую бороду, — ибо уж мы-то с вами в рай точно не попадем.

— Как знать, мессер, как знать, — улыбка мессера Сельвио почти точно копировала ту, что только что промелькнула на лице Дандоло. — Лично я регулярно бываю на исповеди и причащаюсь Святых Даров.

— Ну, хорошо, — примирительно поднял руки мессер Дандоло, — не будем спорить. Пройдет не так уж много времени, и мы все узнаем точно. А теперь продолжим о том, что же вам удалось собрать.

— Как прикажете, мессер, — Сельвио согнул голову в поклоне и продолжил. — Князья Священной Римской империи, как мы и предполагали, не дадут почти ничего. Все, кто мог уйти, ушли с Генрихом два года назад. Немногие оставшиеся по самую макушку втянуты в разгорающуюся борьбу Филиппа Швабского и Оттона Брауншвейгского. У них это, похоже, надолго.

Дож качнул головой, как бы подтверждая сказанное.

— О войсках от ромеев говорить вообще не приходится, — продолжал между тем мессер Сельвио. — Армия до предела разложена чередованием постоянно меняющихся коронованных задниц на троне, чудовищным воровством и задержками жалования. Впрочем, и такой-то ее уже откровенно не хватает на северо-восточных границах Империи, беспрерывно атакуемых все новыми и новыми ордами варваров.

И это тоже ничуть не расходилось с уже имеющейся у дожа информацией.

— С Пиренейского полуострова, — мессер Сельвио сделал крупный глоток из кубка, — ожидать по понятным причинам просто некого. После сокрушительного поражения три года назад при Аларкосе, где спящее кастильское войско было фактически вырезано сарацинами, там теперь каждый рыцарь на счету. Арагон, Каталония не в лучшем положении. — Рассказчик слегка улыбнулся. — У пиренейских кабальеро Крестовый поход начинается сразу же за воротами их собственных замков. Ехать для этого в Палестину им совершенно не обязательно.

Энрико Дандоло рассеянно кивнул, как бы отвечая на его улыбку, хотя он, конечно же, не мог ее видеть.

— Италийские владетельные господа давно уже поняли, что торговать значительно выгоднее, чем воевать. — Сельвио сделал еще один глоток. — Поэтому скорее сцепятся друг с другом, как Пиза с Генуей, чем с сарацинами. Какая-то мелочь отсюда, конечно соберется, но явно не она будет делать погоду в крестоносном войске.

Старый дож слегка поморщился от пренебрежительного тона своего собеседника, но промолчал, продолжая внимательно слушать.

— Кто у нас еще остался? Имре Венгерский? Этот — да! — Мессер Сельвио поднялся со стула, разминая колени, прошелся к окну и обратно. Широкий капюшон по-прежнему скрывал его лицо. — Этот примет крест и придет с войском. И будет рыть землю, чтобы только его гуннов приняли, наконец, в круг христианских народов. Поучаствовать для этого в освобождении Гроба Господня — как раз то, что нужно.

Сельвио снова сел и взял кубок в руки. — В общем, и все, мессер. Какое-то количество воинов дадут еще сицилийцы, фламандцы, датчане, но основную ударную силу крестоносного войска составят все же рыцари из Англии, Франции и Венгрии.

Дож помолчал несколько мгновений, затем поднял на собеседника невидящие глаза. — Какое количество воинов нам следует ожидать? — Его визави, несомненно ожидавший этого вопроса, тем не менее глубоко задумался.

— Вы задаете, мессер, очень трудный вопрос. Слишком много случайностей и неожиданных событий могут на это повлиять. Однако же, если попытаться нащупать некоторую среднюю точку, — Сельвио последним глотком допил вино и поставил кубок на поднос, — от которой в действительности могут быть весьма значительные отклонения как в ту, так и в другую сторону, то это 30–35 тысяч воинов.

— Для того, чтобы занять Египет, — нахмурился мессер Дандоло, — и оттуда идти на Иерусалим, более чем достаточно. Что говорят о вожде похода?

— Ричард, и только Ричард! — Мессер Сельвио весело улыбнулся. — Это единственный вопрос, где мнения не расходятся. Филипп-Август отлучен папой за развод с Ингеборгой Датской. Да не очень-то он и рвется в Святую Землю. Имре Венгерский, даже если он приведет самое крупное войско — а, судя по всему, так оно и будет — тоже не может рассчитывать на место во главе. У него нет имени, европейское рыцарство его не знает.

— Все, — слегка поклонился мессер Сельвио, — коронованные особы на этом заканчиваются.

— Ну, а если э-э-э… — слегка замялся старый дож, что так не вязалось с его обычной манерой вести разговор.

Непонятно почему, но ему вдруг оказалось чертовски трудно произнести слова об устранении английского короля. Некая слабость обнаружилась вдруг, угрожавшая всем безупречным расчетам — и это было воистину опасно. Ведь шаг сей оставался единственно возможным в той ситуации, что складывалась теперь в Европе. Простая и очевидная логика требовала смерти Ричарда! И тогда вся игра Иннокентия рассыпалась бы в прах!

Но что-то внутри протестовало. Нет, сам-то дож отлично знал, откуда взялось это самое "что-то". И ведь ничего с этим "что-то" не сделать — вот что было скверно, опасно и очень некстати.

— Да, разумеется, — пришел на выручку дожу его более молодой собеседник. — Мы задавали вопрос, кто возглавит поход, если с Ричардом, не приведи Господь, что-то случится. Его младший брат, принц Иоанн, отпадает сразу. Он непременно найдет уважительную причину, чтобы вообще не принять креста. — Мессер Сельвио на секунду задумался. — Пожалуй, Иоанн и Филипп-Август — единственные коронованные особы, у которых под коронами имеется хоть что-то, напоминающее мозги. Именно поэтому они по возможности стараются сидеть дома и улаживать дела в государстве.

— Значит Имре? — Нет, мессер. Помня, что его отец отнял у нас Задар, Имре не рискнет привести свое войско на палубы наших кораблей. Тем более, что после того, как города Истрии и Далмации приняли его покровительство, кораблей у него достаточно и своих. — Дож снова согласно кивнул.

— А это значит, — продолжал мессер Сельвио, — что венгры переправятся сами и присоединятся к объединенному войску уже в Египте. Но сбор объединенного войска и переправа через море, — на это потребуется не менее года. И все это время крестоносное воинство не сможет обходиться без вождя. Следовательно, его изберут ранее, и это будет не Имре.

— Тогда кто?

— О, мессер, — Сельвио развел руками, — здесь мы переходим из области более или менее правильного сбора сведений в область, скорее, догадок. Вероятнее всего, — мессер Сельвио сделал паузу, — это будет не англичанин. С острова можно ожидать большого количества мелких рыцарей, но владетельные господа в большинстве своем останутся дома — улаживать те недоразумения, что сложились между сторонниками Ричарда и Иоанна за время отсутствия короля-рыцаря в Англии.

— Значит француз, — скорее утвердительно произнес Энрико Дандоло.

— Да, мессер, кто-то из французских графов.

— Не густо, — усмехнулся старый дож. — И кто же?

— Прошу меня простить, — слегка поклонился мессер Сельвио, — все это крайне недостоверно, но, по отзывам наших собеседников, наибольшей склонностью к разного рода авантюрам и, в то же время, немалым уважением у подданных Филиппа-Августа пользуется Тибо, граф Шампани. С некоторой долей уверенности можно предположить, что именно он и возглавит крестовое паломничество.

— Тибо III Шампанский, — задумчиво проговорил старый дож. — Хорошо, вернемся пока к Ричарду. Может ли случиться с ним какое-то несчастье, как например та же лихорадка, что так не вовремя отправила к праотцам Генриха Гогенштауфена?

— Боюсь, что это крайне маловероятно.

Старый дож удивленно поднял кустистые брови, воткнувшись невидящим взором в переносицу собеседника. — Вы настолько не верите в промысел Божий?

— Дело в том, мессер… — окончательно согревшийся Сельвио отошел от очага и переместился в более привычный ему угол у дверей, где пламя светильников становилось зыбким, а тени густели. Дело в том, — повторил он, — что Господь наш, похоже, забросил все остальные дела и занялся исключительно предотвращением несчастий, могущих случиться с Ричардом Английским. — Вот как? Поясните, мессер, — с закипающим недовольством в голосе потребовал дож.

— Как прикажете, мессер, — склонился его собеседник. — С некоторых пор военная ставка короля-рыцаря напоминает скорее бенедиктинский монастырь. Известный вам Пьетро да Капуа, перед тем как проследовать в Дижон, где он занят сейчас сбором ассамблеи французского духовенства, останавливался у Ричарда.

— И что же? — нетерпеливо потребовал дож.

— Там он на коленях умолил Ричарда принять у себя некоторое количество монахов, лично отобранных для этого Иннокентием.

— Вот оно что, — недовольно пробурчал мессер Дандоло. — Стало быть, теперь королевские повара, виночерпии, лекари отдыхают, а трудятся за них служители Господа?

— Именно так, мессер. Однако этим они и не подумали ограничиться.

— Вот как, — удивился дож, — и чем же еще монахи могут помочь Господу нашему в деле охраны Ричарда? Святыми молитвами?

— Я вполне допускаю, — склонил голову мессер Сельвио, — что монахи усердно молятся за здравие короля-рыцаря. Но, увы, кроме этого они очень быстро заткнули все дыры, которые имелись в системе охраны воинственного монарха. Телохранители Ричарда — безусловно, храбрые воины, но их опыт был бы скорее полезен при штурме крепостных стен, нежели в тонком искусстве охраны коронованных особ.

Сегодня их пробелы в этом искусстве, — продолжал тем временем Сельвио, — сполна компенсированы прибывшими святыми отцами. И я могу с уверенностью утверждать, что ни яд, ни кинжал в обозримом будущем Ричарду Плантагенету не угрожают.

— Да что это, черт бы их побрал, за монахи такие?! — взорвался, наконец, мессер Дандоло.

— Иоанниты.

Давно, очень давно не слышал Святой Марк столь цветистых выражений, как те, что выплескивались сегодня в его адрес, в адрес все четырех евангелистов, двенадцати апостолов, а также в адрес Господа нашего и его непорочной матери девы Марии!

Любой посторонний слушатель услышал бы в богохульных проклятиях, обильно раздаваемых старым дожем, лишь гнев благородного сеньора, столкнувшегося с непреодолимым препятствием своим планам. Во всяком случае, именно так воспринял достойный Сельвио неистовую ругань своего господина. И лишь самому дожу да, вероятно, еще Господу было известно — сколько было в ней намешано гнева, а сколько облегчения. Неприятного, совершенно неуместного, да просто отвратительного — но облегчения!

Наконец, буря утихла.

— Стало быть, Иннокентий сумел договориться с магистром Донжоном о передаче Ричарду на какое-то время части его личной гвардии? Да, это очень осложняет дело, — успокоившийся дож в задумчивости потер некстати занывшие виски. — И что же, теперь Господь хранит английского короля от всех неприятных неожиданностей?

— Я этого не говорил, мессер. — Сельвио чуть заметно улыбнулся. — У меня есть несколько мыслей относительно путей божьего промысла, но они требуют дополнительной проработки. Позвольте сейчас не останавливаться на них подробно.

— Хорошо, — дож еще раз потер виски. — Погода, похоже, все же меняется. А что там с графом Тибо?

— О, мессер, здесь я не предвижу абсолютно никаких затруднений! — мессер Сельвио сокрушенно вздохнул. — Сколько достойнейших молодых и полных сил людей во цвете лет покидают наш мир…

* * *

На следующий день.

Риальто, Венеция, Площадь св. Марка 21 октября 1198 года,

Грозовые тучи, пришедшие с южных склонов Альпийских гор, как будто ватным одеялом накрыли Лагуну. Низко висящее темное марево, ворочаясь, клубясь и взрываясь, отгородило центральный архипелаг от побережья, от моря, от осеннего солнца, садящегося в это время куда-то в сторону Падуи.

Разразившаяся буря ничем не напоминала те легкие средиземноморские грозы, что за пятнадцать-двадцать минут выплескивают свой гнев и тут же уносятся неизвестно куда. Оставляя после себя лишь омытый дождем, прозрачнейший воздух и солнечные блики на поверхности воды.

Сегодняшняя гроза бушевала долго и тяжело, сотрясая землю близкими раскатами грома. Площадь Святого Марка опустела. Стража Дворца дожей попряталась от разъяренной стихии в караульное помещение. Даже неизменных соглядатаев мессера Сельвио, и то нигде не было видно.

Однако Никколо не боялся грозы. Нет, не боялся! В конце концов, ему уже двенадцать, и он вполне взрослый. И что с того, что из-за худобы и маленького роста никто не дает ему больше девяти? Подумаешь, пусть только попробуют…!

Да и что ее бояться, этой грозы? Ну, подумаешь, намокнешь! Как намокнешь, так и высохнешь потом. А гром и молнии — их тоже бояться нечего. Симон-Аквилеец однажды все ему о них рассказал. И Никколо теперь хорошо знал, что душа того, кто попал под молнию, сразу же напрямик отправляется в Рай. Минуя даже Чистилище. Недаром Симон каждую грозу выходил под дождь и пытался ее поймать. Другого-то пути попасть на Небеса у старого вора точно не было.

К шайке Аквилейца Никколо прибился через несколько месяцев после того, как их бродячий цирк был вырезан и разграблен одной из тех банд, что в изобилии водятся в каменоломнях, под самыми стенами Рима. Мама и папа, цирковые акробаты, погибли сразу. А маленький Никколо, уже начавший выступать в семейных номерах, сумел вывернуться из скользких от крови лап убийцы и бросился наутек. Он бежал, бежал, пока грудь не начала разрываться, а в оранжевом воздухе не поплыли черные точки…

Потом было несколько месяцев скитаний. Иногда Никколо удавалось что-то выпросить у прихожан рядом с многочисленными церквями Вечного Города. Правда, оттуда его всегда очень быстро сгоняли местные нищие. Нередко получалось что-нибудь стянуть из подвалов тех трактирщиков-ротозеев, что сэкономили на решетках для вентиляционных отдушин. Ну, а когда ничего не попадалось, всегда выручали горы объедков, сваливаемых неподалеку от тех же трактиров.

С Симоном-Аквилейцем Никколо столкнулся, выбираясь из одного такого подвала и протаскивая за собой в отдушину связку отличных колбас. Невысокий, кривоногий, седой мужик с перебитым носом и отсутствующей мочкой уха молча ухватил его тогда за плечо — да так, что не вырвешься — покрутил, рассматривая со всех сторон, хмыкнув, пробурчал в клочковатую бороду: "А что, будет толк!"

Потом отпустил, почему-то вздохнул и ворчливо бросил: "Ладно, шагай за мной". Затем повернулся и, слегка прихрамывая, направился вниз, в сторону пристаней. Ничто не мешало Никколо тут же удрать, вместе с колбасами. Но бежать почему-то не хотелось. А хотелось, совсем наоборот, шагать за этим пожилым уже, но еще крепким дядькой.

Так в шайке Симона-Аквилейца появилась своя sauria, ящерица. Так назывались у римских воров мелкие, юркие мальчишки, способные забраться в дом чуть ли не по голой стене, проникнуть в вентиляционное отверстие, в щель полуоткрытого и выставленного на защелку окна… А затем, затаившись, дождаться условленного времени и открыть двери взрослым членам шайки.

У Аквилейца Никколо прожил почти год. Это было хорошее время. Забираться в дома богатых римлян было совсем не сложно. Да и случалось это не часто — не более одного-двух раз в месяц. Зато кормили от пуза, и никто не интересовался, где ящерица шастает целыми дням, когда нет работы.

Все закончилось внезапно и просто. Взобравшись однажды к полуоткрытому окну намеченного к "работе" богатого трехэтажного дома, просунув голову внутрь и убедившись, что там пусто, Никколо протиснулся в щель и спрыгнул. В ту же секунду кто-то сильно приложил его по затылку, и на великолепную мозаику пола сползло уже совершенно бесчувственное тело.

Придя в себя, покрутив скрученными кистями рук и ступнями, Никколо понял, что впереди в его жизни, похоже, снова наступает очень черная полоса. Не попадаться римским стражам порядка было, вообще-то, довольно легко. Но те, кто попался — ни на что хорошее рассчитывать не могли.

Тишину разорвал скрип открывающихся входных ворот. По стуку копыт на внутреннем дворе, по топоту и голосам сбегающихся туда же слуг, Никколо понял, что прибыл хозяин поместья.

Вскоре широкие двустворчатые двери комнаты, где в углу неподвижным поленом валялся скрученный Никколо, отворились, и внутрь вошли двое. Один высокий, чисто выбритый, с горделивой осанкой и профилем — ну, точно римский сенатор с каменной фрески, осколок которой неизвестно с каких времен торчал в стене обиталища Аквилейца. Явно — хозяин дома.

Его сопровождающий был невысок, коренаст, двигаясь при этом, как рысь — совершенно бесшумно.

— … за время моего отсутствия? — услышал Никколо обрывок фразы высокого.

— Ничего, мессер, все тихо, — отвечал ему коренастый. — Вот, правда, ящерицу поймали, — кивок в сторону скрученного Никколо. — Наблюдение-то за домом мы уж недели две, как засекли. Думали, люди Чезотто. Но нет, оказалось, просто обычные римские воры.

- Ящерица? — оживился высокий. — … ящерица… — Хозяин дома задумался. Затем подошел к Никколо, присел, заглянул ему в глаза.

— Жить хочешь, "ящерица"?

Вопрос был, в общем-то, понятен. Ни в одном из тех мест, куда отправился бы Никколо после получения быстрого и справедливого приговора, двенадцатилетний мальчишка его комплекции долго не протянет. Поэтому он, не говоря ни слова, только отчаянно закивал головой.

Так Никколо поселился в доме мессера Соффредо. Мессер навещал свое жилище не слишком часто. Так что, жизнь у челяди была очень даже свободной. Да и никаких особых обязанностей за Никколо закреплено не было, и поначалу он здорово скучал. Однако быстро сошелся с Тарбеном-Датчанином, тем самым, что так негостеприимно встретил его в доме мессера.

Тарбен заведовал охраной дома и в свободное время охотно учил Никколо стрелять из лука, метать ножи, драться на палках. Меч, правда, в руки пока не давал — "слишком ты, паренек, легкий еще для меча". В целом, новая жизнь нравилась ему даже больше, чем год, проведенный у Аквилейца. Впрочем, все это время Никколо понимал, что жизнь эта получена им из рук мессера, и живет он в долг. Равно как и то, что этот долг придется когда-нибудь отдавать.

В последнее свое посещение хозяин долго совещался о чем-то с Датчанином, мерял шагами пол своей приемной, снова совещался. На следующее утро, когда мессеру уже седлали коня, хозяин вышел из дома, все еще что-то бурно обсуждая с Датчанином. Никколо особо не вслушивался в разговор, пока до его ушей не долетело:

— Да, и ящерицу тоже возьми… — И Никколо понял, что пришло время отдавать долги.

Так он оказался в Венеции. Среди болот, песка и камышей Лагуны. Впрочем, камыши и болота не очень-то его интересовали. Гораздо больший интерес для ящерицы представлял великолепный дворец, выходящий фасадом на площадь Святого Марка.

Однако чем дольше Никколо изучал подступы к дворцу венецианских дожей, тем большее отчаяние его охватывало. Потому, что подобраться к нему незамеченным — нечего было и думать! Слишком много глаз со всех сторон незаметно, но надежно контролировали пути подхода. А уж забраться внутрь…!

Но вот, однажды, грозовые тучи, пришедшие с южных склонов Альпийских гор, как будто ватным одеялом накрыли Лагуну…

* * *

Буря позволила ему незамеченным пробраться на крышу, а оттуда — через узкую вентиляционную отдушину — внутрь. Когда в полной темноте чердачного помещения Никколо отыскал, наконец, печную трубу, находящуюся над единственной ярко освещенной комнатой на последнем этаже, зубы его уже перестали отбивать дробь. Одежда, конечно, еще не высохла, но тело начало потихоньку согреваться.

Разобрать саму трубу нечего было и думать! Толстая, "в полтора кирпича", стенка трубы поддалась бы, вероятно, лишь натиску хорошего лома. К счастью, в этих новых больших дворцах уже в полный рост применяли сложные системы отопления, когда к одной трубе ведут дымоходы от нескольких печей.

А это уже совсем меняет дело! Ведь от собственно печных вертикальных дымоходов к одной — общей на несколько печей — трубе ведут "лежаки". Так строители называют горизонтальные дымоходы, проложенные прямо по полу чердака. А вот их верхняя крышка выложена просто плоско положенным кирпичом. Аккуратно расшатать и вытащить торцевой кирпич "лежака", прямо над нужным печным дымоходом… Для умелых рук, вооруженных небольшим кинжалом, раз плюнуть.

Вот вынутый кирпич бесшумно лег рядом с "лежаком", и столб горячего воздуха, к счастью, без дыма — видимо печь уже протопилась — пахнул в лицо "ящерице". А вместе с теплом снизу пришли звуки. Разговаривали сразу несколько человек, и что-то разобрать было очень трудно.

Через некоторое время послышался звук закрывающейся двери и голоса смолкли. Прошло еще несколько секунд, и негромкий, но властный голос произнес: — Мессеры! Сегодня нам предстоит еще раз по пунктам обсудить политику Республики относительно…

 

ГЛАВА 7

в которой господин Гольдберг делает "козу", а господин Дрон испытывает сомнение; почтенный депутат доказывает местным все преимущества длинного меча, после чего господам хронопутешественникам, наконец, выпадает возможность накушаться в зюзю; венецианская Сеньория утверждает коварный план, а Энрико Дандоло рассуждает о великом господине Голоде и великом господине Страхе, пообещав в конце сокрушить могущество ромеев

Иль-де-Франс, Мант — Иври, 26 января 1199 года

Поведав на следующее утро милейшему сэру Томасу об их обеденном приключении, господин Дрон получил в ответ положенную порцию ахов и охов. Впрочем, очень уж удивленным и уж тем более обеспокоенным тот не выглядел, заявив, что подобные стычки в придорожных трактирах — вполне привычное развлечение для многих любителей острых ощущений. Так что он очень рад, что мессир Серджио оказался на высоте и отправил негодяев туда, где им самое место. Почему-то столь легкомысленное отношение к очередному покушению на "колдунов из далекой Индии" со стороны начальника охраны их небольшого каравана ничуть не обеспокоило почтенного депутата.

А ведь должно, должно было…

Как бы то ни было, их маленький караван вновь топтался во дворе в ожидании юной графини. И снова "доброе утро, мессиры". И снова чавканье глины под копытами коней. Памятуя о случившемся третьего дня литературном диспуте, сегодня музицировать господин Дрон не решился. Свят-свят-свят, не накликать бы новой беды! Так что, унылую зимнюю дорогу коротали неспешными беседами с господином Гольдбергом.

— А скажи-ка мне, Доцент, вот вчера мы с тобою питались в приюте при церкви Святой Анны, типа для пилигримов. Я только не понял: где пилигримы-то? Хе, те рожи, что сидели за столами — так им не на богомолье, а в бандитской шайке самое место. Ну, или в отряде наемников. Морды в шрамах, оружием увешаны, как новогодние елки. Да и разговоров о божественном я от них что-то не слыхал. Все больше о добыче, да о бабах. Так я интересуюсь, где пилигримы?

Пребывающий в состоянии полного и окончательного отвращения к французским дорогам, господин Гольдберг был только рад развлечь себя и других небольшой лекцией о родном средневековье. С которым и впрямь встречаться было бы лучше лишь за преподавательской кафедрой, а не так вот — на пленэре. В целом же картина вырисовывалась следующая. Те разбойничьи рожи, что вкушали вместе с ними обед в приюте Святой Анны, они и были пилигримами.

По словам почтенного историка выходило следующее: все дело было в том, что церковь Святой Анны, приютившая наших путешественников, принадлежала аббатству Клюни. А аббатство Клюни в эти времена — это звучало… О-о-о, это звучало гордо!

— Пожалуй, первые три столетия существования клюнийской конгрегации, — важно объяснял господин Гольдберг, — можно смело считать второй попыткой общеевропейской интеграции. Ну, если за первую брать совсем уж провальную попытку Карла Великого.

— Ты это, Доцент… Ты сейчас чего сказал? Перевести можешь?

Господин Гольдберг со вздохом покосился на своего спутника, но все же снизошел. И решил таки перевести. Так сказать, с русского на "бандитский". При этом пальцы его как-то сами собой сложились в "козу", которую он мог видеть не иначе — по телевизору. А движения рук начали почти точно воспроизводить распальцовку, наверняка подсмотренную им в каком-нибудь криминальном телесериале.

"Глянь чо! — удивленно хмыкнул про себя почтенный депутат, — и за седло больше не держится. Видать правду говорят, что при должной практике и медведя можно на мотоцикле кататься научить…"

— Вот, ты при-икинь, Сергей Сергеевич, — обе "козы" господина историка уткнулись куда-то в район пупка олигарха, лопающегося от с трудом скрываемого хохота. — Главная хаза, ну-у, типа главное аббатство Клюни — в Бургундии. А филиалы, в смысле — малины, по всей Европе. При настоятелях Гуго Клюнийском и Петре Достопочтенном — э-э-э…, ну это такие ва-аще крутые перцы, — тут же поправился соскользнувший было на нормальную человеческую речь господин Гольдберг — так вот, при них клюнийские монастыри появились в Италии, Испании, Англии, Германии, Польше… Почти две тысячи монастырей, не кисло, да-а?! Пятьдесят тысяч монахов! И стоило только в Бургундии их главному перцу что-нибудь пукнуть, как все пятьдесят тысяч поцов по всей Европе брали, типа, под козырек и начинали быстро-быстро шуршать…

Нет, добрый мой читатель, здоровому человеку выносить такое кривлянье невозможно! Так что, перескажу-ка я все это своими словами.

Дороги и приюты, государи мои! Именно они стали символом клюнийской глобализации той удивительной эпохи. И вот уже почти два столетия аббатство с весьма похвальным усердием оснащало дороги Европы приютами для пилигримов. В одном из которых кортеж наших путешественников и остановился на отдых.

Не стоит, однако, подозревать святых отцов в излишней благотворительности. Забудьте это слово! В просвещенном двенадцатом веке Европу населяли крайне прагматичные люди. И почтенные служители Божьи ничуть не составляли здесь исключения.

Рыцарский беспредел — вот разгадка их пристального внимания к состоянию дорожной сети Европы!

Какая, вы скажете, здесь связь? Да самая прямая!

Буйное рыцарство, огородившись к VIII–IX столетьям по рождеству Христову крепостными рвами и стенами замков, начало с увлечением друг у друга эту недвижимость изымать. Благо, свободного времени у славных воинов было в достатке, развлечений никаких, а ничего другого, кроме как воевать, они все равно не умели. Зато этому делу научились на удивление неплохо.

— Рейдерские наезды, ва-аще в на-атуре, с утра да-а вечера, — вещал вошедший в роль господин Гольдберг.

И все бы ничего, но в процессы передела недвижимости очень быстро стало попадать и церковное имущество. Ведь воинственные поборники чужого добра ничуть не смущались, если оное находилось во владениях не светского, а церковного сеньора.

Разумеется, церковная недвижимость тоже очень быстро начала обрастать крепостными стенами, но все понимали — это не выход. Тем более, что и рыцарское искусство взятия неприступных укреплений непрерывно совершенствовалось. И вот, в чью-то хитроумную голову — увы, история не сохранила имени этого гения — пришла замечательная мысль.

Если нельзя отучить рыцарей от войны и грабежа, нужно эту благородную страсть направить на тех, кого не жалко. По возможности, оградив от нее добрых христиан и, самое главное, их пастырей. Долго ли, коротко ли, но первыми на роль плохих парней были определены испанские мавры, вполне успешно отжимавшие к тому времени у христиан Пиренейский полуостров.

Богоугодность грабежа сарацин и язычников, практически уже отнявших у братьев по вере целый полуостров, оказалась очень даже весомым аргументом. Разбой в Европе несколько поуменьшился. А в сторону Пиренеев потянулись многочисленные и очень неплохо вооруженные группы воинственных пилигримов. Видимо, уже тогда ощутивших могучую притягательную силу лозунга "Грабь награбленное!" Вот для этих-то путешественников и начали вырастать на дорогах Европы клюнийские приюты.

За что честь им и хвала!

Был, правда, у пиренейского проекта один серьезный изъян. Если мелким рыцарям, "голякам", было вполне достаточно выкупов с пленных и добычи, взятой с врагов в бою, то крупным сеньорам в качестве вознаграждения за проявленную воинскую доблесть требовалась земля. А вот ею пиренейские собратья по вере делиться никак не собирались. Самим мало! Да и много ли той земли за перешейком?

Необходимо было срочно что-то придумывать — в смысле новых земель, желательно подальше от Европы. Земель, ограбление и присвоение которых не только не греховно, но даже наоборот прибавляет очки. Ну, касательно обретения Царства Божия после славной смерти в бою.

И тут очень удачно подвернулись сельджуки, ведомые от победы к победе доблестным Малик-шахом Первым. Захват ими старых римских колоний в Сирии и Палестине стал просто бальзамом на израненную душу клюнийского руководства. Ведь божечки ж ты мой! Земли, по которым ступали когда-то сандалии Спасителя, оказались теперь во власти богопротивных магометан! Ну, вот как!? Как сердце доброго христианина может стерпеть такое святотатство?!

Господина Гольдберга, начавшего без устали повышать историческую грамотность своего спутника, по чести сказать, несло. История борьбы христолюбивого воинства с богопротивными магометанами текла из него неудержимым потоком. А на сандалиях Спасителя он, аж задохнулся в праведном гневе! Каковой, по его мнению, должен был охватывать каждого честного христианина при известии о подобном попрании святынь!

Вот так из зерна клюнийского проекта противостояния исламским захватчикам на Пиренейском полуострове начало потихоньку вырастать роскошное древо Крестовых походов. Походов во имя освобождения попираемых христианских святынь от злобного и нечестивого врага. Ну, и саму Святую Землю освободить тоже не мешало. Благо, ее — то есть земли — в тех краях было-таки немало…

Нет, перед тем, как решиться на столь серьезное мероприятие, конечно же, нужно было посоветоваться. И папа Урбан II честно объехал несколько старейших клюнийских монастырей в Бургундии и на юге Франции. Почему именно их? А какие еще монастыри должен был объезжать перед столь ответственным событием бывший приор Клюни?

И вот, прозвучал знаменитый Клермонский Призыв! И тысячи закованных в сталь крестовых воинов потянулись…

Впрочем, куда именно потянулись закованные в сталь тысячи рыцарей, господин Гольдберг уточнять не стал. И так понятно. Вместо этого он резко сменил тему. Глянув хитрым глазом на господина Дрона, он задумчиво пояснил, что таковы, дескать, были планы римской Церкви. А вот у Ричарда Плантагенета, спасать которого они тащатся по средневековой Франции уже который день, планы значительно отличались. И были, пожалуй, куда как разумнее. Ибо и на Гроб Господень, и на сандалии Спасителя ему было плевать с высокой колокольни. А волновали его куда как более серьезные вещи.

— Так на то он и король, — согласно кивнул в этом месте господин Дрон, — чтобы дурью всякой не маяться. Ну, а он что замутить хотел?

— О, — причмокнул от удовольствия разошедшийся историк, — это-таки да, стоит послушать! Но чтобы понять логику Ричарда, ответьте мне на один простой вопрос. Когда, по-вашему, завершилась античность?

… Слава богу, к этому моменту стремление господина Гольдберга переводить историю на "народный" язык, по-видимому, окончательно истощилось. Он вернулся к привычной, вполне себе академической манере изложения. Так что мы можем без опаски вернуть ему слово. Ну, или господину Дрону — чья там сейчас очередь высказываться..?

— Блин, Доцент, у тебя и повороты! Ну, считается, что в 4–5 веках нашей эры, когда германцы окончательно осели на землях Италии и римских провинций в Западной Европе и Северной Африке. Вот, тогда и начинается Средневековье. А при чем здесь это?

— Очень даже причем! Потому, что все было не совсем так. И понятно это стало тогда, когда историки начали шерстить архивы средиземноморских портов Франции — Марселя, Тулона, Арля и так далее.

— И чо?

— И то! Оказалось, что структура морских перевозок, сложившаяся еще во времена античного Рима, не менялась там вплоть до конца седьмого века нашей эры. То есть, республиканский Рим превращался в Империю, менялись императорские династии, накатывали волны варварских нашествий, германцы оседали на территориях бывших римских провинций, а жизнь людей от этого ничуть не менялась. По-прежнему гнали скот с равнин Паннонии и Фракии в порты Северной Италии. Как и тысячу лет до этого, развозили по всему Средиземноморью амфоры с оливковым маслом из Апулии. Зерно — из Египта и Сицилии. Шерсть с Пиренейского полуострова. Древесину с Балкан, олово из Британии, вино с островов Эгейского архипелага, рабов из Северного Причерноморья…

Поймите, Сергей Сергеевич, античность — это цивилизация городов средиземноморского побережья. Воедино соединяли их тысячами нитей купеческие корабли, бороздящие воды Средиземного моря. И, пусть возникали и рушились империи, накатывали все новые и новые племена варваров, на место римских наместников садились варварские короли — все это вообще ничего не значило! И ничего не меняло! Ибо, пока люди занимались привычным делом, пока они производили привычные вещи, а морские торговцы устоявшимися за многие века маршрутами развозили плоды их трудов, ничего не менялось. Цивилизация жила и плевать хотела на всех пришельцев, сколько бы их ни было.

Все закончилось в конце седьмого века нашей эры. Именно тогда умерла единая средиземноморская цивилизация и настали темные века.

— Хе, это что же такое с Европой случилось?

— Ислам с ней случился. В 640 году Амр ибн аль Аса вторгается в Египет. Два года спустя ромеи вынуждены без боя сдать Александрию — крупнейший морской порт западного средиземноморья. Но арабы на этом не остановились. Исламская волна асфальтовым катком катится по береговой линии на запад. Захватываются порты Ливии, Туниса, Алжира, Марокко. К концу седьмого века нашей эры вся береговая линия Северной Африки оказывается под властью воинов Аллаха!

И эти уроды таки не сидят, сложа руки! Они отстраивают старые портовые укрепления, строят новые крепости. Но если бы только это!

Мобилизовав корабелов из числа христианского населения Египта и Сирии, они ремонтируют старые и строят новые верфи. Уже в середине седьмого века у них в распоряжении находится огромный военный флот. В 655 году арабы устраивают морские рейды на Сицилию, Кипр, Крит, Родос. В этом же году близ побережья Ликии мусульмане уничтожают главные силы византийского флота, которыми командует сам император Констант II. Ты понимаешь, что это значит?!

— Полный кирдык всей логистике морских перевозок, — понимающе хмыкнул Капитан. — Хана морской торговле. И, соответственно, всему жизненному укладу средиземноморских территорий.

— Вот именно. Это было концом той, прежней цивилизации. Восточное средиземноморье, Византия удержались только за счет изобретения вундерваффе — греческого огня. Установив в 673 году на двухпалубные дромоны новое оружие, Константин IV уничтожил почти половину арабского флота, оставшиеся же в панике бежали. Так что, восточное средиземноморье осталось за христианами. Но на западе, безусловно, господствовали арабы. А кто господствует на море — тот господствует везде!

— Так, стало быть, Ричард…

— Вот именно! Судя по всему, он решил повторить арабский трюк. Сначала высадиться в Египте и закрепиться там. А потом — я очень сомневаюсь, что он пойдет на восток выручать Гроб Господень. Скорее всего, его путь проляжет на запад, по следам арабского завоевания. Выбить арабов к чертовой матери из портов Северной Африки, и пусть мотаются по пескам на своих верблюдах хоть до страшного суда! А Средиземное море снова становится европейским озером. И снова купеческие корабли тысячами нитей будут сшивать тело империи. А, каково? Взять под свою руку береговую линию Северной Африки! И тогда не нужно будет завоевывать Европу, она сама упадет в руки того, кто контролирует побережье и морские коммуникации! Это тебе не Карл Великий, тут мозгами пошевелить нужно!

— Да, неслабо…

— А я о чем! В исторических романчиках Ричарда рисуют королем-рыцарем, королем-трубадуром, которому только бы мечом помахать, да симпатичной красотке юбки на голову завернуть… Херня на постном масле!

Он — гений! Ты понял, Сергеич, гений!!!

* * *

На этом месте господин Дрон в первый раз за все их путешествие ощутил серьезное беспокойство. Нет, казалось бы, все идет как надо. После чудодейственных мазей отца Бернара их седалища смело встречались с не слишком удобными седлами, даже и не думая подавать сигналы тревоги. Да и ночь в приюте церкви Святой Анны прошла спокойно. Относительно чистая постель, обильный завтрак — что еще нужно путешественнику?

Утро вроде бы также не давало никаких поводов к беспокойству. Собрались и выступили быстро, организованно. Госпожа графиня ничем не напоминала вчерашнюю девицу, до глубины души потрясенную историей любви несчастного трубадура. Во всяком случае, ее утренний кивок: "Доброе утро, мессиры!" — ни на миллиметр не отличался от вчерашнего и позавчерашнего.

Что же случилось? Какая заноза заставила вдруг почтенного депутата отвлечься от разливающегося соловьем господина Гольдберга и обратиться в слух? Отчего нехорошо напряглись мышцы живота, а рука потянулась к ременной перевязи меча? Все так же ярко светило январское солнце, по-прежнему невозмутимо месили грязь кони…

Ага, изменилось направление движения. Лесной массив, преградивший им путь на юг, в сторону Рамбуйе, требовал дороги в объезд. Но господин Дрон в далеком будущем имел возможность неплохо изучить эти места. Так что, он отлично понимал, что логичнее и короче было бы ехать сейчас на юго-восток, через Пуассу. А караван направился почему-то на юго-запад, в сторону Иври.

Поделившись своими сомнениями с сэром Томасом, Капитан получил вполне вроде бы разумные разъяснения. Оказывается, всадник, догнавший их в первый день путешествия, передал пакет для мессира Робера, графа Иври. И от имени мессира Роже попросил сделать небольшой крюк, дабы доставить этот пакет до адресата. В общей сложности караван потеряет в дороге не более одного дня. Передаваемый же документ — весьма важен для хозяина Иври.

Дело в том, что в 1191 году Филипп-Август пожаловал Робера д’Иври должностью хранителя королевского леса "de Bosco Campi". Поскольку сейчас на этих землях стоит англо-анжуйское войско и никуда отсюда уходить не собирается, граф Иври весьма заинтересован в подтверждении этого своего пожалования уже со стороны Ричарда. Вчера соответствующий патент пришел в Шато-Гайар. Его сэр Томас, с позволения госпожи графини, и согласился доставить в замок Иври.

Объяснение показалось весьма разумным, и путешественники со спокойной душой продолжили путь. Графиня Маго также не пыталась более навязать литературоведческую дискуссию. Так что день прошел спокойно, без приключений. Когда вдалеке показались башни графского замка, почтенный историк-медиевист даже поведал его историю.

Оказывается, не только об Иване Грозном бытуют сплетни, касающиеся ликвидации архитекторов после завершения понравившегося заказчику объекта. Правда, Иван Васильевич по легенде — в силу свойственного ему гуманизма — всего лишь ослепил главного строителя храма Василия Блаженного. И цели своей достиг — аналогичных храмов мы больше нигде не видим.

Иначе поступила Обри, жена графа Рауля д’Иври. Она наняла Ланфреда, лучшего зодчего того времени, для строительства замка — более укрепленного и более хитроумно устроенного, чем любой другой. Когда архитектор закончил работу, она приказала отрубить ему голову, чтобы он не мог построить лучшего замка или раскрыть секрет укреплений. Но ее муж, граф Рауль, оказался еще более предусмотрительным человеком. Озаботившись безопасностью замка, он приказал казнить и саму Обри. Ну, дело-то житейское. Что знают двое — знает и свинья…

Впрочем, ни первая, ни вторая казнь не стали препятствием для довольно быстрого появления в окрестностях еще около полудюжины совершенно аналогичных фортификационных систем. Из чего мы с вами, господа, можем сделать вполне однозначные выводы в пользу гуманизма.

— Однако, справедливости ради, — добавил господин Гольдберг, — нужно сказать, что славу Иври принесла вовсе не жестокосердая Обри. Нет, в мировую историю этот городок вошел 14 марта 1590 года, когда Генрих Наваррский дал здесь решительную битву войскам Католической лиги и вышел из нее победителем. Именно после этого Иври приобрел почетную приставку, став Иври-ла-Батай, то есть — Иври на месте Битвы.

На это месте историк надолго задумался. Размышления длились почти две минуты и завершились громким "А вот, ни хрена!". По счастью, их спутники великим и могучим совершенно не владели, так что странная выходка господина Гольдберга удивила лишь господина Дрона. Каковой и попытался осторожно уточнить, к какой именно части рассказанного следует отнести столь эмоциональное междометие?

Как выяснилось, к последней. Дело в том, что тогда, в конце шестнадцатого века, сражение стало достоянием всего лишь горстки придворных хронистов. Размах подлинного Исторического События оно приобрело лишь спустя без малого триста лет. Когда Томас Баббингтон Маколей посвятит этому событию свою поэму. Где будет греметь сталь, литься кровь, а мужество и вера превозмогут грубую силу.

…Ура! Да здравствует король,

Наварры властелин!

Ура, Иври, единый бой,

В войну забивший клин!..

И попробуй, пойми сегодня, кто же был подлинным автором битвы при Иври? Король Генрих Наваррский или поэт Томас Маколей? А ведь, пожалуй, что даже и поэт!

На этой возвышенной ноте литературные размышления почтенного историка вынуждены были завершиться. Ибо перемазанные глиной копыта их коней гулко простучали по настилу подвесного моста, и караван въехал в просторный двор замка Иври.

* * *

Хозяин замка, граф Робер, лично встречал их в большом зале главной башни. Впрочем, "их" — это я, государи мои, несколько погорячился. Прежде всего, велеречивого приветствия удостоилась, конечно же, молодая графиня Неверская. Затем — сэр Томас, с поклоном вручивший обрадованному графу долгожданный патент. Он же и представил наших героев хозяину.

Несмотря на вежливый поклон и пару приветственных фраз, было видно, что "колдуны из далекой Индии, везущие королю Ричарду важные известия" вызывают у графа Робера весьма малый интерес. Что ничуть не противоречило нравам раннего, да и высокого Средневековья. Жгучий интерес к мистике проснется в людях гораздо позже. Сейчас же колдун — это все еще не более, чем один из "специалистов", выполняющий, конечно же, весьма важные дела, но не слишком-то выделяющийся из толпы других специалистов — кузнецов, оружейников, архитекторов, конюхов…

Симпатичная горничная проводила "колдунов" в отведенную комнату — одну на двоих — и оставила отдыхать до вечера. Предварительно предупредив о приглашении на общий ужин, "как отзвонят с вечерни". Робкую попытку нашего олигарха выяснить "где у вас тут удобства?" тут же пресек его спутник, заставив нагнуться и поискать под кроватями. Большущие ночные горшки, прикрытые крышками, были на месте. Так что, свои три звезды сие обиталище честно заслужило.

Капитан, прихватив неразлучный цвайхандер, пошел вниз — поискать укромное местечко, чтобы "порастрясти жирок". Господин же Гольдберг, изрядно утомленный путешествием, решил посвятить оставшееся до ужина время восстановлению сил. Так что, почистив от дорожной грязи костюм, он и заснул сладким сном…

… Ужин начался для них с неожиданности, вполне укладывающейся в сакраментальное "не так сели". Нет, сначала все было нормально. Огромный каминный зал с закопченными сводами. Завешанные оружием и звериными головами стены. Длинный, через весь зал стол. Все, как в голливудском костюмированном боевике.

Посланцев далекой Индии проводили на отведенные места в самом конце стола. Как и положено простым "специалистам". В компанию к оруженосцам и прочим "менее знатным" лицам. Участники пиршества уже собрались, ждали лишь графа с супругой.

Образовавшаяся пауза длилась ровно столько, сколько необходимо, чтобы обозреть вывешенные вдоль стен охотничьи трофеи, обширную коллекцию колюще-режущих предметов и, конечно же, роскошные восточные гобелены. Кои свидетельствовали, что хозяин замка не совсем уж впустую посетил Святую землю. Наконец, раскрылись створки одной из выходящих в зал дверей. И на места "в президиуме", под приветственные крики гостей, прошествовали хозяин дома с супругой и немногочисленной свитой.

Оглядев орлиным взором пиршественный стол, граф Робер протянул руку. В которую виночерпием тут же был вставлен немалых размеров кубок. Возможно, господину Гольдбергу это показалось? Или нет, и во взгляде графа действительно промелькнула некая тень неудовольствия, когда его глаза скользнули по их маленькой компании?

Как бы то ни было, граф начал говорить речь. Поверь, уважаемый читатель, иначе выступление назвать было никак нельзя. Хозяин замка излагал, сколь он безмерно рад присутствию в этих стенах графини Маго, наследницы великого рода. Сколь высоко он ценит дружбу сэра Томаса, замечательного воина и посланца короля Ричарда. Который, в свою очередь, несомненно является самым рыцарственным из христианских государей…

Но более всего граф, оказывается, благодарит сегодня судьбу за то, что она привела под крышу его дома благородного рыцаря, сэра Серджио. Чье невероятное искусство владения мечом потрясло его, сэра Робера, до глубины души! Разумеется, столь искусный воин должен сидеть не иначе, как по левую руку от хозяина. Да и то — лишь потому, что место по правую руку уже давно и по праву принадлежит ее светлости.

Место слева от графа Робера тут же как-то незаметно освободилось, и господин депутат с невозмутимым видом прошествовал, куда положено. Хозяин, тем временем, пригубил кубок. Гости тоже приложились и восторженным ревом, а то и дружескими хлопками по депутатской спине, сопровождали его шествие к голове стола. Подойдя к месту, владелец заводов-газет-параходов не стал усаживаться, а ровно таким же жестом, как пять минут назад граф Робер, протянул руку. Куда абсолютно тем же манером, что и для графа Робера, был тут же вставлен кубок. Судя по тому, как уверенно вел себя Капитан, этикет армейских пьянок за последние восемьсот лет не очень-то изменился. Так что, наш олигарх чувствовал себя полностью в своей тарелке.

В своей ответной речи он сообщил, что в первую же минуту пребывания понял: он в доме истинного воина. Об этом де свидетельствует и очень разумно устроенная система оборонительных сооружений, и пара кривых сабель, что висят в-о-о-о-н на том гобелене. Лично он, сэр Серджио, знает лишь одно место, где такие клинки водятся в большом количестве. Правда, чтобы убедить хозяев с ними расстаться, обычно приходится немного подраться… Но когда это останавливало настоящего мужчину?

В этом месте раскаты хохота и одобрительные выкрики из серии "не для дам" на некоторое время прервали поток капитанского красноречия. Впрочем, примерно через полминуты публика, повинуясь жесту капитанской руки, утихла, и оратор перешел к завершению. В котором извещал, как он тоже безмерно рад встрече со столь великим воином, и что он всю последующую жизнь будет с гордостью…

Дальше господин Гольдберг уже не слушал, начав потихоньку отрезывать кусочки поаппетитнее от удачно разместившегося рядом поросенка. Удачно, разумеется, для господина Гольдберга. Поросенку-то было уже все равно.

Несколько утолив бушующий голод, историк-медиевист запил съеденное немалым количеством на удивление неплохого вина. Которое усердно подливал приставленный к нему виночерпий. Отличное вино, совсем не "кисляк", а с едва уловимой горчинкой и очень даже приятным легким медовым привкусом. А уж перекусив и выпив, он насел с расспросами на соседей. Историку-медиевисту хотелось подробностей.

Подробности, впрочем, были вполне ожидаемыми. Абсолютно в духе обычных приключений его грозного спутника. Уйдя на тренировочную площадку, Капитан облачился в свой космический скафандр, по недоразумению именуемый готическим доспехом, и начал отработку базовых фигур и связок. Капитанские экзерсисы с невиданным мечом, разумеется, не остались незамеченными. Начали подтягиваться зеваки. Среди них, как обычно, завязалась дискуссия. Правда, на этот раз несколько в ином направлении.

Если ратники замка Шато-Гайар размышляли о шансах двуручного меча против вооруженного мечом и щитом пехотинца, то воинская мысль замка Иври подошла к вопросу с точки зрения противостояния конному рыцарю. Вполне резонно полагая, что никаких шансов у Капитана против конного рыцаря нет. Какой меч ни длинный, а копье-то все равно длиннее!

Дойдя в своих изысканиях до этого места, местные военные теоретики тут же потребовали проверки своих выводов на практике. За что господин Гольдберг их немедленно зауважал. И в самом деле, часто ли встретишь подобную научную добросовестность у аналитиков из нашего времени?

Капитан, как выяснилось, тоже не возражал. Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, спорщики тут же экипировали одного из рыцарей графа Робера, посадили его на-конь, вручили копье, прицепили меч на пояс, закинули щит на спину и, затаив дыхание, принялись следить за результатами полигонного эксперимента.

Результаты не заставили себя долго ждать. Правда, поначалу они были какие-то половинчатые. Рыцарь разгонялся, готовясь сшибить наглого верзилу тупым концом копья. Когда от копья до верзилы оставался один шаг, тот спокойно отшагивал в сторону, уходя с траектории. А для верности еще и четким батманом уводил с нее само копье противника. И так несколько раз.

Всаднику уже начало было это надоедать, но Капитану, как оказалось, надоело раньше. На последнем прогоне он не ограничился уходом с траектории рыцарской оглобли, а в развороте еще и слегка кольнул рыцарского жеребца в бедро. Непривычное к такому обращению, благородное животное скакнуло задними ногами вверх, а затем, опустившись, взвилось на дыбы. Всадник, как выяснилось, к такому обращению тоже оказался непривычен. И ему пришлось продемонстрировать все свое искусство джигитовки, чтобы только удержаться в седле.

Сочтя подобную бестактность личным оскорблением, оппонент господина депутата обернул копье теперь уже острым концом и зашел на новый круг. Дабы, в конце-то концов, поразить наглого выскочку. Новый этап испытаний тактико-технических характеристик капитанского двуручника оказался и похож, и непохож на предыдущие.

Как восторженно поведал господину Гольдбергу уже хорошо подвыпивший сосед, сэр Серджио точно так же, как и раньше, "зашел копью во фланг". Но при этом нанес по древку сразу за наконечником такой молниеносный и такой мощный удар, что "наконечник с копья, как прямо ветром сдуло!"

После этого он еще раз кольнул ни в чем не виноватого жеребца в уже пострадавшее бедро. И, пока всадник выделывал вместе с конем акробатические этюды, Капитан решил более предметно познакомиться с элементами местной воинской экипировки. Подняв срубленный наконечник с земли, он его тщательно обследовал и, придя к выводу, что "железо-то дрянь" метнул обратно в землю. "Ну, вы понимаете, сэр, как мальчишки в ножики играют…"

Такое утонченное издевательство, похоже, окончательно вывело его соперника из себя. Он выхватил из ножен меч и, направив коня резким толчком на Капитана, попытался завершить эксперимент одним мощным ударом сверху.

Собственно, на этом боевые испытания и впрямь завершились. Но не совсем так, как рассчитывал всадник. Ибо Капитан вновь выполнил ставший уже до боли привычным батман. Однако не по летящему сверху клинку, а по держащему его запястью.

Финита. Эксперимент окончен, можно заполнять лабораторные журналы. С итоговой записью: "меч улетел в кусты".

Пока соседи наперебой излагали подробности капитанских подвигов, веселье за столом начало зашкаливать. Языки пламени яростно плясали в разверзнутом жерле камина. Виночерпии без устали заполняли непрерывно пустеющие кубки гостей. Последние же ели, пили, орали, хохотали, хвастались, бросали обгрызенные кости собакам, в общем — все по регламенту. Средневековый пир во всем своем натуральном великолепии!

Основательно захмелевший, господин Гольдберг все же ощутил, как сквозь разнокалиберный шум и гогот гостей начал пробиваться чей-то грозно рыкающий голос. Ага, это сэр Робер что-то объяснял сидящему рядом с ним Капитану. Оба приняли на грудь уже достаточно. Распаренные, захмелевшие, с расшнурованными на груди рубахами, грозно сощуренными глазами и перекатывающимися желваками, воистину два бога войны сидели сейчас во главе стола, о чем-то оживленно беседуя.

Героическим усилием воли доцент напрягся и, собрав в кулак ускользающие остатки трезвого рассудка, прислушался.

— … Ричард велел всем иметь при себе десятидневный запас продовольствия и воды. — Сэр Робер залпом отпил половину кубка и продолжил. — Остальную провизию и все осадное оборудование везли на кораблях. Флот шел вдоль берега, прикрывая наш правый фланг.

Граф начал что-то расставлять на столе, очевидно показывая диспозицию войск.

— Король возглавлял авангард, герцог Юг Бургундский и французы шли арьергардом. Справа море, слева горы — и сарацины наблюдали за нами с каждой вершины, готовясь ударить.

— Погоди, — останавливал его Капитан, а где же был Филипп-Август?

— Х-а-а! — весело рычал его собеседник, этот Август сбежал еще в конце июля и только его и видели!

— Да, — продолжал захмелевший граф, когда скалы подошли к самому берегу, движение застопорилось. И сарацины атаковали наши тылы! — Удар волосатого кулака заставил подскочить в беспорядке расставленные на столе блюда, кубки, объедки… — Так мы остались без обозов!

Целостная когда-то картина зала давно уже разбилась в голове окончательно захмелевшего господина Гольдберга на много-много маленьких картинок. И они все сильнее вращались. Оскаленный рот графа Робера, ревущее в камине пламя, широко раскрытая пасть какого-то благородного рыцаря, пытающегося запихнуть туда поросячью ногу целиком, дерущиеся из-за кости псы…

— … а в центре колонны шла кавалерия. Ее левый фланг прикрывали лучники и арбалетчики. Ричард посадил их на телеги и велел прикрыться высокими щитам. Залпами — в каждом залпе по две тысячи стрел и болтов — они просто выкашивали атакующих сарацинов. А крайними на флангах шла наша пехота. Она принимала на себя основной удар сарацинских лучников. — Граф громогласно расхохотался. — Вот только нечестивые ублюдки ничего не могли сделать! На каждом из наших был толстый войлочный поддоспешник и добрая кольчуга! Я лично, — взревел сэр Робер, — видел пехотинца, утыканного десятком стрел! Как этот их дикобраз!!! И парень шел вместе со всеми, держа строй!

Пляшущие перед глазами картинки давно уже слились в какой-то неразличимый взглядом круговорот. И лишь рыкающий голос графа Робера не давал господину Гольдбергу окончательно погрузиться в забытье.

— …А в центре армии стоял королевский "Дракон". Король Ричард велел забрать с одного судна запасную мачту, оковать железом и водрузить на большую телегу. Там, на самом верху развевалось королевское знамя с изображением дракона! И вся армия могла его видеть!

— … прижали Саладина, и ему уже некуда было отступать. Король назначил командиров авангарда и арьергарда и выстроил войска пятью баталиями. По двенадцать эскадронов в каждой. В авангарде тамплиеры, за ними бретонцы и анжуйцы. Дальше — король Ги де Лузиньян с пуатевинцами…

Голос графа начал слабеть и отступать куда-то вдаль. Но еще какое-то время улавливался самым краешком сознания.

— … в центр Саладин поставил старшего сына, ал-Афдала… Но командовал-то, конечно, ал-Асади, пришедший туда с сирийскими отрядами… Ему был придан Сарим ан-Наджми с отрядом из Дамаска… Правое крыло возглавлял ал-Адиль, брат султана, с египетскими войсками. А левое крыло — Ала ад-Дин Хуррем-Шах с войском из ал-Джазиры…

Все! Не выдержав дальнейших подробностей, сознание историка-медиевиста померкло! А на место пылающего камина и гобеленов замка Иври пребывающий в полубреду мозг Евгения Викторовича как-то вдруг незаметно поместил витражи и узорный паркет Дворца Дожей. Вокруг длинного овального стола с удобством разместились десять человек, в одном из которых, сидящем во главе стола, невозможно было не узнать Энрико Дандоло, сорок первого дожа Венеции…

* * *

За три месяца до появления попаданцев. 

Риальто, Венеция, Площадь св. Марка, 21 октября 1198 года,

— Мессеры, — начал заседание Энрико Дандоло. — Сегодня нам предстоит еще раз по пунктам обсудить политику Республики относительно предстоящего визита европейского рыцарства в Святые Места. Еще раз попытаться отыскать в нашей политике слабые позиции и нестыковки. — Близкий раскат грома заглушил последние слова, вынуждая дожа сделать паузу. — В случае, если таковых не обнаружится, мы должны утвердить разработанные планы личными клятвами членов Совета. Что возложит ответственность за принятые решении на каждого из присутствующих.

Члены Совета вразнобой кивнули, выражая согласие с прозвучавшей преамбулой.

— Итак, первое и главное, — продолжал тем временем старый дож. — Фундаментом всех имеющихся на сегодня планов, основой всего, что только звучало в этой комнате за последние два месяца, является смерть Ричарда Плантагенета. Именно она, — блеснувшая совсем близко молния невольно заставила всех прикрыть глаза, — станет сигналом, что первый этап наших действий успешно завершен, и можно переходить ко второму этапу.

— И вот первая же слабая позиция. — Аугусто Партечипацио протер слезящиеся глаза, переждал последовавший за молнией удар грома и недовольно уставился на дожа. — По имеющимся у меня сведениям, к Ричарду сегодня просто не подойти. Иннокентий окружил его такой плотной опекой, что испытанные средства окажутся бессильны.

— Вы абсолютно правы, мессер, — Дандоло наклонил голову в знак согласия. — Но это означает лишь то, что нам придется находить новые средства. Мессер Сельвио самым тщательным образом работает над этим. — Близкая молния вновь ослепила присутствующих. — Полагаю, за годы своей работы мессер Сельвио сумел заслужить наше доверие? — Сидящие за столом согласно кивнули. — В таком случае, будем считать, что первый и основной пункт наших планов осуществился. И можно переходить к следующему этапу.

— На втором этапе, — продолжил мессер Дандоло и тут же остановился, пережидая накатывающийся грохот, — на втором этапе мы терпеливо дожидаемся, кого крестоносные пилигримы изберут своим предводителем.

— И его тоже, того… — сжал огромный кулак мессер Орсеоло.

— Увы, мессер, — укоризненно покачал головой Пьетро Кандиано, — похоже, все это время телесно вы были с нами, но душа ваша при этом витала где-то далеко.

— Э-э-э…

— Нет, мессер, — снова вступил в разговор Энрико Дандоло, — мы отнюдь не станем торопиться с устранением избранного баронами вождя. Наоборот, мы терпеливо дождемся прибытия его или его людей в Венецию, встретим их с подобающим почетом и заключим договор на транспортировку крестоносного воинства в Святую землю.

— И после этого…?

— Не сразу, мессер Орсеоло, не сразу… — Раздавшийся удар грома, казалось, потряс Дворец дожей до основания. Ничуть не изменившись в лице, сорок первый его хозяин продолжил.

- Лишь когда основная масса будущих воинов Господних готова будет тронуться в путь, избранный вождь покинет свое войско.

— Переместясь, скорее всего, прямо на Небеса, — улыбнулся мессер Кандиано, — не может же быть, чтобы предводителем такого святого дела избрали слишком уж сильно нагрешившего человека.

— Возможно, мессер, возможно, — продолжил Энрико Дандоло. Лишение объединенного войска избранного ими вождя непосредственно перед отправлением в путь внесет необходимую долю неожиданности. И не оставит времени на принятие сколько-нибудь взвешенных решений по поводу дальнейших действий.

— Хотя Цицерон и учил нас, — небрежно прокомментировал мессер Дзиани, что neminem id agere, ut ex alterius praedetur inscitia — никто не должен и извлекать выгоду из неразумения другого — но несчастные рыцари столь часто в своей жизни получают удары по голове, что ожидать от них разумных и взвешенных решений просто не приходится.

— По каким признакам, — продолжил дож, и новая молния осветила его лицо, мы поймем, что второй этап завершен нами успешно?

Мессер Себастьяно Морозини оторвал глаза от толстой пачки бумаг, лежащих перед ним и, переждав накатившийся грохот, вступил в обсуждение.

— Первым признаком является принятие послами крестоносцев подготовленного нами договора на перевозку войска. — Мессер Морозини чуть кашлянул и показал присутствующим лежащую перед ним пачку. — Как мы и договаривались, договор подготовлен максимально длинным, многословным, содержащим весьма большое количество статей, пунктов и подпунктов. Так что, главного они не заметят!

— А главным же, во всяком случае, для нас, — жестко продолжил дож, — является невозможность изменения суммы договора в зависимости от количества реально прибывших для переправы людей. Даже если переправляться через море приедут десять человек, — дож хищно улыбнулся, — им придется платить заранее оговоренную сумму. А она будет скалькулирована, вероятнее всего, под 30–35 тысяч человек. Во всяком случае, именно таковы предварительные оценки войска, которое соберется отправиться в Святую Землю.

— Теперь следующий шаг второго этапа предстоящей операции. — Сейчас уже все присутствующие видели: Энрико Дандоло снова на адмиральском мостике боевой галеры! Хищная ухмылка, чуть пожелтевшие крепко сжатые зубы, экономные, четкие движения рук и корпуса. Адмирал снова планировал сражение, и — горе побежденным!

— На этом отрезке нашей совместной работы мы должны добиться существенно меньшего, — дож сделал паузу, дабы подчеркнуть значение последнего слова, — существенно меньшего количества воинов, прибывших для погрузки на корабли, по сравнению с тем, что было первоначально заявлено при подписании договора.

Гигантская ветвящаяся молния блеснула где-то совсем близко, и почти сразу же страшный грохот потряс дворец до самого фундамента. Не дрогнув ни единым мускулом, дож продолжал:

— К погрузке на корабли должно прибыть не более двух третей от первоначально заявленного числа. По нашим расчетам именно такое расхождение будет достаточным для того, чтобы крестоносцы ни в коем случае не смогли с нами расплатиться.

— И тогда они у нас в кармане, — радостно осклабился мессер Орсеоло, — но на него уже просто перестали обращать внимание.

— Для того, чтобы все это случилось, мы полагаемся на волю Божью, — с никого не обманывающей рассеянностью спросил мессер Мастропьетро, — или предпринимаем собственные шаги?

— Мы предпринимаем собственные шаги, — в тон ему отозвался мессер Дандоло. — Прежде всего, с легкой руки наших друзей по всей Европе пойдут нехорошие шепотки. Что безвременная смерть двух подряд вождей крестового воинства — очень нехорошее предзнаменование. И едва ли стоит принимать участие в деле, которое столь неудачно начинается…

Новая молния разорвала ночь за окном, но уже не такая ужасная, как предыдущая. Похоже, буря перевалила за гребень и начинает помаленьку стихать.

— Ну, и наконец, — продолжил дож, — мы сделаем все необходимое, чтобы третий предводитель похода, избранный некоторым образом уже и с нашим участием, вызывал не слишком большой энтузиазм воинственных паломников. И еще меньшее желание встать под его знамена.

— Стоп-стоп-стоп, — протестующе поднял руки Джовани Фальер. Какой третий предводитель?! Мы пока еще ничего не услышали о втором. Или я окончательно оглох от грохота за окнами? Мне кажется, в этой комнате пока еще ни слова не прозвучало ни о том, кто окажется во главе крестоносного воинства после смерти Ричарда, ни о том, — мессер Фальер важно поднял указательный палец, — как наш гипотетический преемник это воинство покинет.

— Есть ли уже какие-то предположения, — обратился оратор к дожу, — кто возглавит рыцарей в случае смерти Ричарда?

— Вероятнее всего, после него вождем похода станет Тибо, граф Шампанский.

— Тибо Шампанский, — задумчиво протянул Витале Контарини, — достойнейший молодой человек. Я был знаком с его отцом. Превосходное во всех отношениях семейство! — Мессер Контарини прикрыл глаза, защищая их от очередной вспышки за окнами. — Есть ли ясность относительно того, кто поможет графу Тибо э-э-э… покинуть войско?

— Да, — кивнул головой мессер Дандоло. Как бы подтверждая его слова, очередной удар грома вновь сотряс стены дворца. — Некто Жоффруа де Виллардуэн. Правда, он пока об этом еще не догадывается. — Дож улыбнулся. — Весьма энергичный и образованный человек. Маршал при дворе графа Тибо. Увы, недостаточная знатность его рода не позволяет мессеру Виллардуэну претендовать на что-то большее. Ни сенешалем, ни коннетаблем ему не стать. Он это прекрасно понимает, пытаясь изысканностью костюмов и оружия компенсировать недостаточную длину собственной родословной.

— Понятно, — пробурчал мессер Орсеоло, — расходы превышают доходы.

— Как это часто бывает, — подтвердил дож. — Ровно неделю назад он получил первую ссуду от нашего человека, и под весьма, весьма рискованные проценты!

— Надеюсь, это не венецианец? — встрепенулся Себастьяно Морозини. — Вы понимаете, что ни один след не должен вести к Республике?

— Успокойтесь, мессер, — улыбнулся Дандоло. — Это иудей.

— Прекрасно, — сразу успокоился мессер Морозини. — Я все больше убеждаюсь, что практика римских сенаторов времен старой империи пускать деньги в рост не самим, а через иудеев — одно из самых великолепных изобретений наших предков. Насколько это упрощает отношения с недовольными клиентами!

— Не могу с вами не согласиться! — Старый дож отпил воды из стоящего под рукой кувшина и спросил, — есть ли еще что-то, связанное с графом Шампанским, что нуждалось бы в пояснении?

Дружное молчание было красноречивее всяких слов.

— Тогда переходим к третьему, и последнему мероприятию второго этапа операции. — Дож набрал воздух в грудь и чуть громче, чем раньше закончил. — Третий этап — это успешное продвижение в предводители похода приемлемого для нас лица.

— Да-да, — подключился вновь Джовани Фальер, — пресловутый третий вождь! Я вас прервал, когда вы начали о нем говорить, прошу меня великодушно простить, мессер Дандоло. — Фальер встал и церемонно поклонился. — Однако теперь самое время поведать нам об этом. Итак, кто он?

Лица присутствующих, все до одного, выражали самую живую заинтересованность. Энрико Дандоло чуть помедлил, выдерживая приличествующую моменту паузу.

— Бонифаций Монферратский!

— Сын Вильгельма Старого и Юдифи Австрийской? — оживился Витале Контарини…

— Браво! — Мессер Фальер картинно хлопнул три раза ладонью о ладонь. — Браво! Примите мое самое искреннее восхищение, мессер Дандоло! Учитывая преимущественно англо-французский состав будущего войска, выбор северо-италийского маркграфа, соглашусь, более чем неочевиден. Но, чем дольше я размышляю о его кандидатуре, тем более мастерским представляется мне предложенным вами ход. Браво, браво и еще раз браво!

— Что-то я не пойму, чем так уж хорош этот ваш Бонифаций? — хмуро пробасил мессер Орсеоло. Судя по ошарашенным лицам большинства находящихся в комнате, затруднения испытывал не он один.

— Ну, как же! — Лицо мессера Фальера просто светилось от разворачивающихся перед ним перспектив. — Братья Бонифация — люди известные в среде крестоносного воинства. Старший, Гийом Длинный Меч, женат на Сибилле, сестре иерусалимского короля Бодуэна IV. — Вдохновившийся Фальер прямо-таки смаковал ситуацию. — Другой брат, Конрад, герой обороны Тира 1187 года. Сам Саладин вынужден был отступиться тогда от города!

— С такими родственниками, — продолжал мессер Фальер, — продавить кандидатуру Бонифация среди рядового рыцарства будет проще простого! Ха, и пусть потом попробуют знатные сеньоры отвертеться от представителя такой семейки!

— С другой стороны, — мессера Фальера было уже не остановить, — нам и делать-то особенно ничего не придется. Маркграфы Монферратские издавна находятся в родстве и тесной дружбе с Гогенштауфенами. Стоит лишь тихонечко намекнуть о нашей идее Филиппу Швабскому, и он ухватится за нее обеими руками.

— А к кому же придет Филипп с этой идеей? — Фальер победно оглядел собравшихся. — Да, конечно же, к Филиппу-Августу, королю Франции и своему союзнику по антивельфской коалиции! Филипп Французский из кожи вылезет, чтобы подгадить своим графам. Которые, в отличие от него, чуть ли не поголовно стоят за Вельфов. И уж, конечно же, нажмет на все рычаги, дабы добиться избрания Бонифация Монферратского вождем похода.

— Ага, — сообразил, наконец, мессер Орсеоло, — а мы тут вроде бы и не причем.

— Ну, конечно, — уже просто ликовал мессер Фальер. — Предложенный ход блестящ во всех отношениях! Первое: кандидатуру маркграфа легко продавить среди рядового рыцарства — этим займутся люди мессера Сельвио. Но столь же легко удастся продать его и знатным сеньорам — здесь за нас все сделает король Франции.

Второе, — мессер Фальер отогнул второй палец, — чтобы выдвинуть Бонифация, нам и делать-то ничего не нужно, достаточно легкого намека Филиппу Швабскому. Дальше он уже сам упрется как наваррский бык.

И, наконец, третье, — еще один палец оратора победно воткнулся в воздух. — Избрание маркграфа Монферратского будет крайне негативно воспринято французскими графами. И они еще о-о-о-чень подумают, стоит ли им вставать под знамена такого предводителя. А это как раз то, что нам и нужно… Предполагаемое изначально число воинов точно не наберется.

— Итак, — резюмировал оратор, — Бонифаций Монферратский идеальная кандидатура со всех сторон, какую ни возьми!

— Милейший Джовани, — негромким голосом произнес Энрико Дандоло, — благодарю вас за блестящий анализ. И хочу добавить к нему еще лишь один пункт. Не следует забывать, что еще один брат Бонифация, Ренэ, восемнадцать лет назад женился на Марии, дочери византийского императора Мануила Комнина.

Этот брак дал ему титул Кесаря и очень неплохое приданное, Фессалоники, — дож цинично усмехнулся, — второй после Константинополя город империи ромеев. Смещение Комнинов и появление Ангелов на троне лишило Ренэ столь завидного приданого. Однако Бонифаций вполне серьезно считает себя его наследником. И, соответственно, давно точит зубы на Фессалоники.

— А это значит, — завершил за дожа никак не успокаивающийся мессер Фальер, — маркграф с большим пониманием воспримет наши предложения относительно изменения целей похода!

— Ага, то есть, с готовностью поведет войско вместо Иерусалима на Константинополь! — чуть ли не возопил мессер Орсеоло, до которого наконец-то дошла вся красота замысла Дандоло.

— Да, мессер, — подтвердил дож, — но это уже четвертый этап нашего плана.

— А чего тут-то уже планировать? — удивился Орсеоло. — Не можешь расплатиться по контракту — отрабатывай. Если ты рыцарь — иди и воюй, где тебе кредитор скажет. Вроде все понятно…

— Увы, мессер, — вступил в обсуждение молчавший до сих пор Флабьянико. — Если бы все было так просто! Начнем с того, что грубо и бестактно поставленный в безвыходное положение, благородный рыцарь запросто может расплатиться с кредитором хорошим ударом меча, развалив того от плеча до пояса. А если таких рыцарей несколько тысяч?

— Поэтому мы будем действовать аккуратнее, — продолжил мысль мессера Флабьянико старый дож. Гроза уже миновала, уползая в сторону моря, но острые струи дождя, бросаемые порывами ветра, по-прежнему молотили в оконные стекла. — Мы будем ждать оплаты столько, сколько потребуется. — Дож улыбнулся. — Мы даже будем кормить всю эту ораву, ну, может быть не слишком сытно, но будем.

— Мы позволим им снести все свое золото и серебро на берег и сколь угодно долго вытрясать друг из друга недостающие для оплаты деньги. — Дож мечтательно улыбнулся.

— Мы позволим им послать гонцов по всей Европе со слезными просьбами помочь святому делу. Нет, мы не будем торопиться…

— Пройдет год, может быть чуть более, — теперь уже мессер Дандоло смаковал предстоящее действо, — а недостающие средства так и не будут найдены. Кто-то не выдержит бесконечного сидения на месте и отправится домой — мы не будем препятствовать этим достойным воинам. Кто-то найдет способ переправиться через море самостоятельно, и этих храбрых людей мы тоже не станем удерживать на месте. Да и как бы мы смогли?

— И вот минуют все оговоренные договором сроки выплат. — Дож чуть ли не урчал от плотоядного удовольствия. — Войдет в силу пункт нашего договора о неустойке, выплачиваемой в случае невозможности одной из сторон выполнить свои обязательства. Начнут накапливаться проценты. — По глазам присутствующих было видно, что они полностью разделяют чувства мессера Дандоло.

— И вот тогда, когда бурление в войске дойдет уже до опасного предела, мы смиренно попросим воинственных пилигримов… смиренно попросим! — с нажимом повторил дож, глядя в возмущенные глаза мессера Орсеоло, — в счет уплаты набежавших процентов помочь нам вернуть несправедливо отнятое у нас добро.

— Помощь ближнему своему никак ведь не порочит чести христова воина? — осведомился Энрико Дандоло у присутствующих.

— Прошу меня простить, мессер, — поднялся с места Себастьяно Морозини. — О возвращении какого именно добра мы будем смиренно просить наших крестоносных друзей?

— Как, разве я не сказал, — удивился Дандоло. — Вот что значит старость! Все на свете забываешь! Н-да… — дож еще несколько мгновений покряхтел, изображая стариковскую немощь, а затем сказал. — Мы попросим крестоносцев помочь нам вернуть Задар, бесчестно отнятый у Республики Белой Венгерским.

Ошеломленное молчание было ему ответом. Затем мессер Кандиано шевельнул кистью, полюбовался превосходно обработанными ногтями и, ни к кому не обращаясь, медленно проговорил:

— То есть, фактически мы заставим крестоносцев обратить своим мечи против единоверцев-христиан…

— Да, — столь же ровным голосом ответил ему дож, — нужно ведь им на ком-то потренироваться, перед тем как идти на Константинополь…

— Ну да, увидеть, что христианские кишки, ничем, в сущности, не отличаются от сарацинских, — радостно осклабился грубый Орсеоло.

— Почувствовать у себя на поясе вес христианского серебра, вытащенного из горящего дома, — продолжил его мысль мессер Дзиани.

— Замазаться, — подытожил старый дож.

— Точно, — подтвердил Орсеоло, — а затем на Константинополь!

— И вновь ты торопишься, милейший Орсеоло, — почти ласково проворковал старый дож. — А ведь это крестоносцы, воины Христовы! И очень многим из них совершенно недостаточно разграбить один христианский город, чтобы войти во вкус.

— Тем более, — подключился Дзиани, — что они наверняка сумеют утешить свою совесть чем-нибудь вроде того, что "принесли малую жертву во имя исполнения большого подвига".

— Поэтому в сторону Константинополя, — подвел промежуточный итог Дож, — мы будем разворачивать их медленно и нежно.

— Не поделитесь ли, мессер, своими мыслями на этот счет? — любезно поинтересовался Джовани Фальер.

— Охотно, мессер Фальер, охотно! — Энрико Дандоло столь же любезно поклонился и продолжил. — Что-то подсказывает мне, что примерно за полгода — год до наступления решительных событий из Константинополя сбежит царевич Алексей. Сын несчастного Исаака Ангела, смещенного с трона и безжалостно ослепленного своим коварным родственником. Я не исключаю даже, — улыбнулся дож, — что в этом ему помогут один или несколько ломбардских купцов, волею случая оказавшихся в это время в Константинополе.

— Куда направится после побега несчастный юноша? — обратился дож к аудитории.

— К нам? — откликнулся тут же мессер Орсеоло.

— Полно, мессер, — укоризненно покачал головой Дандоло, — ну что ему делать в Венеции, где у него нет ни родных, ни близких? Разумеется, он попытается добраться до своих родственников. И возможно даже, наши предполагаемые купцы помогут ему в этом.

— И к кому же из родственников направит стопы несчастный царевич? — Аугусто Партечипацио, похоже, вновь созрел для участия в беседе.

— Я бы на его месте, — задумчиво проговорил дож, — отправился к свояку.

— …?

— К Филиппу Швабскому, который женат на Ирине, сестре несчастного Алексея. Да, решено! — чуть хлопнув ладонями по столу, подтвердил дож, — Несчастный царевич отправится к Филиппу Швабскому. И будет жить там, пока не наступит нужный момент.

— Хм-м… — мессер Фальер, похоже, тоже, как и мессер Дандоло, наслаждался ситуацией. — А что же произойдет в нужный момент?

— А в нужный момент, — подвел итог дож, — к предводителям крестоносного войска прибудут послы от несчастного царевича со слезной мольбой помочь восстановить его и его несчастного отца на злодейски отнятом престоле. — Энрико Дандоло на несколько мгновений задумался. — Ну, полагаю, к слезным мольбам можно будет добавить какие-нибудь обещания… Например, церковную унию с католическим Римом…

— Тысяч 150–200 марок серебра, чтобы расплатиться с нами… — тут же добавил мессер Дзиани.

— Снарядить собственное войско тысяч в десять мечей и присоединиться к походу… — прямо, как заправский царевич, внес свою лепту мессер Морозини.

— Мессеры, — голос дожа прервал полет фантазии расшалившихся советников. — У нас еще будет время уточнить детали. Сейчас мы должны ответить сами себе: принимаем ли мы прозвучавший здесь план действий Республики по нейтрализации военной угрозы нашим операциям в Египте, Сирии и Палестине? Равно, как и по перенаправлению собирающейся военной силы для сокрушения могущества Империи ромеев?

Если нет, прошу каждого сформулировать свои претензии к плану и обозначить время, необходимое для устранения слабых мест. Если да, прошу сейчас же, не медля, проследовать в Собор, дабы клятвой на мощах святого покровителя Республики подтвердить свое согласие.

Один за одним члены Малого Совета Венецианской Республики поднимались со своих мест и направлялись к выходу из гостиной, столь долго служившей им приютом. Вот тоненькая цепочка из десяти закутанных в темные плащи фигур пересекла Площадь Св. Марка. Вот заспанный служитель, гремя ключами, отворил дверь, впуская их внутрь.

И никто не заметил, как легкая тень, сливаясь с ночной тьмой, спустилась с крыши Дворца Дожей, мелькнула в колоннаде внутреннего двора, просочилась наружу и исчезла в черном бархате ночи.

* * *

— … и пусть сам Святой Марк станет свидетелем моей клятвы!

Отзвучали слова оставшегося последним мессера Морозини, и редкая цепочка, состоящая теперь уже из девяти закутанных в темное фигур вышла из храма. Энрико Дандоло остался один. Уходить из пустого Собора не хотелось. Что-то держало, не пускало его. Но что это было, и зачем оно его держит — непонятно.

Старый дож потерянно бродил между колоннами, прикасался руками к Алтарю, к раке с мощами святого покровителя Республики. Огромная пустота Собора ощущалась всем телом и… неприятно будоражила. Казалось, что висишь как муха в янтаре.

Совсем, совсем один на много дней пути. И огромное, бесконечно далекое и с любопытством разглядывающее тебя Око. Рассматривает, поворачивает то так, то этак застывший камешек с заключенным в нем насекомым.

И думает, наверное, — усмехнулся про себя дож, — вот ведь, букашки букашками, а смотри-ка, ползают чего-то, суетятся, крылышки топорщат в разные стороны… И так вот себе, творят историю.

… и чего им не сидится, — продолжал размышлять он за удивительное Око, чего ползают с места на место? Какая сила их гонит?

— Не понимаешь? — усмехнулся он наивности неведомого наблюдателя. — Да, где уж тебе понять, из твоего-то далека..!

Есть всего два господина над всем живым… Нет, — поправил он себя, — два Великих Господина над всем живым…

Голод и Страх.

Голод гонит львиный прайд по саванне, и нет спасения антилопе! Ведь лишь собственной жизнью может она утолить мучительный ужас голода, сосущий хищника изнутри. — Дож прислонился к холодной колонне, проникаясь ее спокойствием, невесело улыбнулся собственным мыслям. — Ну, а разве не такой же голод гонит достойного Орсеоло через пиратские галеры Анатолии, пески Суэца, Красное море, Аравию, Индию в поисках все новых и новых чудесных товаров? В поисках все большей и большей прибыли?

— Нет, не такой! — удивился собственному новому пониманию Энрико Дандоло. — Насытившись плотью жертвы, львы целые сутки, а то и больше валяются в тени, играют со своими котятами… Хоть целое стадо антилоп может спокойно пастись неподалеку, они будут в полной безопасности.

— Не таков человеческий голод! — Лоб мессера Дандоло покрылся испариной от осознания огромности открывающейся ему истины. — Человеческий голод во сто крат страшнее! Ибо он неутолим! И от насыщения только увеличивается… С еще более ужасающей яростью толкая нас на поиски все новой и новой пищи, новых земель, новых рабов, новых богатств…!

— Господи! — хотелось крикнуть старому дожу в огромную пустоту Собора. — Да ведь вовсе не лев, эта жалкая, ничтожная кошка, а человек — царь зверей!

— Зверей? — усомнилось было что-то внутри.

— Зверей-зверей! — подтвердил мгновенно вдруг успокоившийся голос.

— Святоши в рясах называют это алчностью. Смертным грехом… — Энрико Дандоло презрительно улыбнулся, в полном согласии со вновь обретенным внутренним голосом. — Глупцы, они не понимают главного! Человек — это просто самый могущественный зверь из всех, когда либо созданных Творцом.

— Ну да, — продолжал развивать он столь очевидную мысль, — Создатель наделил нас разумом, речью… И что с того? Тем точнее наши движения к цели, тем крепче хватка, тем вернее нет спасения жертве! — И вдруг, будто пропасть разверзлась под ногами, — … тем неуклоннее наш путь от голода ко все более и более страшном голоду?

— И что же, — дож поднял слепые глаза к уходящему вверх куполу, — спасения от голода нет?

— Ну, отчего же, — глумливо хихикнуло внутри, — конечно есть. Ваши аппетиты, мессер, легко ограничиваются аппетитами других хищников, что всегда кружат неподалеку! Только зазевайтесь, и они тут же покончат с вашим голодом. Да и с вами в придачу…

— Да, — с облегчением вспомнил дож, отстранившись от поддерживающей его колонны, — Кроме господина Голода есть ведь еще господин Страх. Именно он ограничивает аппетит самого совершенного на Земле хищника, не давая ему превратиться во всепожирающий лесной пожар.

— Да, страх! — окончательно утвердился в своем новом понимании сорок первый дож Светлейшей Республики. — Кто лучше нас, венецианцев, знает толк в Страхе?! Ведь первыми строителями Венеции были очень, очень напуганные люди!

Дож весело улыбнулся так здорово все понимающему голосу.

— В самом деле, что пригнало жителей благополучнейших Падуи, Альтино, Конкордии, Аквилей в пески и болота Лагуны?

— Страх!

— Что заставило их бросить веками насиженные места и начать строить новые жилища в окружении кишащих гнусом камышей и соленых топей?

— Страх!

Энрико Дандоло вспоминал, и казалось, скупые строки хроник яркими живыми картинами вспыхивали в возбужденном мозгу. Начало пятого века принесло с собой Алариха и его готов. В 402 году они разграбили и обратили в развалины Аквилеи. Предварительно превратив в пустыню все прилегающие территории.

А в 410 Аларих берет на копье уже Рим. Рим, Вечный Город — познавший, наконец, ужас грабежей и разнузданного насилия на улицах, которыми шагали когда-то железные легионы…

Все, что уцелело, спасалось тогда в болотах и на островах Лагуны. И одиннадцать лет спустя Венеция отпраздновала свой день рождения. Произошло это в 421 году, 25 марта, в пятницу, в полдень. Воистину, Венеция — город, рожденный Страхом.

— Стоп-стоп, — прозвенел тревожный колокольчик в мозгу мессера Дандоло. — Но чем же тогда отличается человек от антилопы, в ужасе улепетывающей от настигающего ее льва?

— Да всем! — с высоты своего нового понимания дож вполне мог позволить себе легкую иронию. — Потому, что человеческий страх — это не страх жертвы, а страх хищника.

— Приходилось вам видеть загнанную в угол крысу? — Невидимый собеседник не отвечал, но мессер и не нуждался в ответе. — Вот вам прекрасный образец человеческого страха! Трясущийся, пищащий от ужаса комок плоти. Смертельно опасное существо! Потому, что еще мгновение, и судорожно сократившиеся от невыносимого ужаса мышцы подбросят его неожиданно высоко, прямо вам в лицо. А острые зубы вцепятся в горло, в глаза, в нос, в щеки…

— Так что не нужно путать! — Дож даже как-то самодовольно ухмыльнулся и своей по-прежнему легкой и энергичной походкой вновь закружил по пустому Собору. — Страх жертвы обращает ее в бегство. Человеческий страх тоже позволяет это делать, если есть куда бежать… Но вот если бежать некуда, — дож погрозил пальцем невидимому в высоте куполу, — тогда человеческий страх требует только одного — убивать!

— Убивать все, что только может представлять угрозу! — Энрико Дандоло нахмурился, старательно додумывая показавшуюся ему такой важной мысль. — Да, вот так правильно, — дож еще раз поворочал на языке столь точную фразу. — Убивать все, что только может представлять угрозу…

— На свете нет ничего, — принялся дож разворачивать понравившуюся ему мысль, — что давало бы стопроцентную гарантию защиты. Многие десятки лет Константинополь обласкивал венецианцев торговыми привилегиями, дарением территорий, военными союзами… Но вот, настал 1171 год, и все венецианцы на территории империи были брошены в тюрьмы, а их имущество конфисковано.

— Двадцать тысяч человек! — с содроганием вспомнил дож свое посольство в столице мира. Переполненные тюрьмы не вмещали торговцев и членов их семей… Арестованные вместе с семьями офицеры военного флота Империи, которые тоже были в большинстве своем венецианцы…

— Нет, — окончательно утвердился внутри себя слепец, оказавшийся вдруг столь прозорливым, — ни уверения, ни клятвы, ни добрые намерения, ни даже самые искренние симпатии не могут служить гарантией твоей безопасности. Ведь уверения и клятвы могут быть ложью, а намерения и симпатии так легко меняются! Важны не намерения — важны возможности… Никто не должен иметь даже малейшей возможности причинить тебе вред. Вот единственная гарантия безопасности! Ха, да ведь в этом и состоит главная мудрость, рожденная Господином Страхом — обрадовано хихикнул про себя мессер Дандоло.

— И ведь как складно получается! — удивился он сам себе. — Теперь еще один, последний шаг, и все, наконец, встанет на свое место. Разрозненные кусочки картины легко складывались воедино.

— Это же так просто, — рассмеялся сорок первый дож Светлейшей Республики, и его смех, многократно усиливаясь, эхом разнесся под куполом собора. — Это же так просто! Нужно просто всегда бить первым. О, преимущества подготовившегося и напавшего внезапно — неисчислимы! От его удара просто нет спасения! Правильная жизнь — это поиск. Поиск того, кто — пусть не сейчас, пусть в будущем — может представлять для тебя опасность. Найти и ударить первым. Пока ты сильнее. Пока соперник не ждет от тебя угрозы. И затем просто время от времени добивать поднимающегося. Чтобы уже не подняться! Никогда! Никому! Вот он, простой и ясный секрет господства. Господства одних над другими!!! Вот она, тайна, возносящая к истинному величию. И опускающая во тьму всеобщего забвения тех, кто ее не понял…

— В этом — вся суть истинной власти! Той, что доступна лишь избранным… Вот это и стоит за словами "благо Республики". Республика — это возможность утолять свой бесконечный голод. И возможность уничтожать все, что может нести с собой угрозу. Ради этих возможностей можно отдать все! Нужно отдать все…

— Сегодня главной угрозой Республике является Империя ромеев. — Шаги престарелого дожа убыстрялись, казалось он вот-вот перейдет на бег. — Нет, сама по себе она слаба. Разваленная армия, отчаянно сдерживающая натиск варваров с северо-востока. Фактически исчезнувший с морской глади военный флот… Какая угроза может исходить от этого полутрупа?

— А ведь может! — Дандоло на ходу ударил рукой по мраморной колонне, но сломанная кисть даже не почувствовала боли. — Ее богатство! Ее неисчислимые сокровища, заботливо собираемые десятками поколений купцов и императоров! Гигантской мощью нависают они над всем Средиземноморьем!

— Да, сегодня эта мощь мертва… — дож слизнул кровь с костяшек пальцев. — Без умного и решительного человека все это чудовищное могущество лежит мертвым грузом.

— А если такой человек появится?! — дож содрогнулся, представив вдруг Ричарда Плантагенета на троне ромейских Басилевсов, а Иннокентия — во главе объединенной вселенской Церкви. Представив, как пробудившаяся ото сна Империя в считанные годы обзаводится бесчисленными морскими флотилиями и наемными армиями, огнем и мечом впрягающими Средиземноморье в давно забывшееся уже ярмо.

— Мы сокрушим это могущество, — снова и снова шептали трясущиеся, судорожно кривящиеся губы сорок первого дожа Светлейшей Республики.

— Мы сокрушим его… И подчиним себе… По праву сильного!

 

ГЛАВА 8

в которой мессер Эррико Соффредо рассказывает папе Иннокентию о планах венецианцев, получая взамен лекцию о смысле Нагорной проповеди; господа попаданцы просыпаются, обнаружив себя узниками в тюрьме замка Иври, одновременно с этим в господине Гольдберге просыпается совесть историка, а господин Дрон рассказывает, как стал бандитом

За два с половиной месяца до появления попаданцев.

Рим, Patriarkio, 30 октября 1198 года

— … вот таковы, мессер, планы этих разбойников, этих безбожников, венецианских купцов! И гореть мне в аду, если я когда-нибудь слышал что-то, хотя бы наполовину столь же коварное! — Кардинал Соффредо остановился, ибо последние минуты вел рассказ уже на ногах, нервно меряя покои Его Святейшества из угла в угол. Промокнул лоб платком, хотя было совсем не жарко, и разъяренно добавил, — сам дьявол не смог бы придумать ничего лучшего для посрамления усилий Святой Церкви по освобождению Святой Земли от его приспешников!

Его Святейшество Иннокентий III молча сидел в своем кресле, задумчиво перекладывая почти квадратные бусины черных гранатовых четок. По костистому, совсем еще не старому лицу нельзя было прочитать ничего, что свидетельствовало бы о реакции на услышанное. Лишь побелевшие складки, уходящие от крыльев носа в коротко постриженную седую бороду, стали еще резче. Да жилы на лбу вздулись несколько более обыкновенного.

Прошла минута, другая — пока, наконец, Папа не принял какого-то решения. Взгляд переместился на ожидающего его слов собеседника. Мягкая улыбка тронула уголки рта, и тихие, спокойные слова, как бы подчеркивая взвинченный тон только что умолкшего кардинала, заполнили комнату.

— Ну, что ж, Эррико, ты вновь послужил Святой Церкви, и сделал это лучше, чем кто бы то ни было другой на твоем месте… Не спорь! — возвысил он голос на попытавшегося было возразить мессера Соффредо, — твоя задача была неимоверно трудна. Посылая тебя на Риальто, я молил Господа, чтобы тебе, сын мой, удалось выяснить хоть что-то. Но, честно говоря, не очень-то надеялся на успех. То, что тебе удалось хотя бы отчасти раскрыть планы этих морских разбойников — воистину чудо Господне!

Иннокентий вновь погрузился в размышления, но теперь уже совсем ненадолго, секунд на десять-пятнадцать, не более.

— Да, конечно жаль, что твоя ящерица далеко не все смогла услышать из-за шума бури. И еще менее сумела из услышанного понять и донести до нас. Но мы и не вправе требовать большего от уличного мальчишки, выросшего в шайке римских воров. — Иннокентий перебрал несколько бусинок в четках. — Итак, что из услышанного мы можем принять в качестве достоверных сведений?

— Первое. — Папа большим пальцем отщелкнул бусинку. — Готовится покушение на Ричарда. Мы это предвидели и приняли свои меры. Венецианцам они известны, и нечестивцы ищут способы их обойти. Какие способы будут найдены, мы предугадать не можем. Все, что в наших силах, это еще более усилить меры безопасности. Письмо командору гвардии уйдет сегодня же.

— Второе. — Еще одна бусинка отправилась вслед за первой. — Нам известно, кого они прочат в предводители христового воинства. Признаться, сейчас я не вижу ни одного способа отклонить кандидатуру маркграфа Монферратского, если до этого дойдет. Впрочем, время подумать на эту тему у нас еще есть.

— Третье. — Иннокентий задумался, и последняя бусинка далеко не сразу присоединилась к первым двум. — Каким-то образом, мы пока не понимаем, каким, венецианцы намерены завлечь войско в долговую кабалу. И заставить отработать долг, напав на Константинополь. — Папа нахмурился и чуть более угрюмо произнес. — Признаться, это для меня самая темная часть плана. Именно здесь, как нельзя более важны детали. А их у нас, увы, нет.

— Это значит, мессер, — взгляд понтифика уперся в Соффредо, — что ваша задача остается прежней. Быть рядом и все время начеку. Участвовать во всем, что выпадет крестоносцам в проклятой Богом Венеции. И в нужный момент увидеть то, что окажется недоступным взгляду простых воинов. Увидеть под ворохом листьев детали настороженной ловушки!

Соффредо поклонился и отступил, было, к выходу. Однако в движениях его сквозила некая неуверенность, что не укрылось от взгляда Папы.

- Ты испытываешь сомнения, сын мой! Твою душу грызет некая мысль, но ты не решаешься высказать ее вслух. — Повелительным жестом Иннокентий указал на кресло, в которое тотчас опустился его собеседник. Сам сел в кресло напротив. — Быть может, какие-то детали предстоящего дела, которых я не вижу отсюда, из Рима, но которые видны тебе? Тогда самое время обсудить их, пока мы вместе, и расстояния еще не разделили нас…

Мессер Соффредо с видимым трудом оторвал глаза от пола и взглянул в лицо его Святейшества.

— Нет, отче. Я не вижу в предстоящем задании каких-то новых трудностей, кои заметно превышали бы то, с чем мы уже столкнулись в Венеции. Но… вы правы. Вы правы! — Взгляд Соффредо обрел, наконец, уверенность, а гордый голос вновь напомнил о десятках поколений благородных предков, заседавших в Сенате еще во времена великого Цезаря.

— Вы правы, мессер, мою душу терзает вопрос, и я не нахожу на него ответа! — Кардинал запнулся, не зная с чего начать. Иннокентий терпеливо ждал. Наконец, Соффредо попытался сформулировать свою мысль. — Я неоднократно беседовал с дожем Дандоло. Это воистину великий человек! Он обладает выдающимся умом, великолепным образованием, огромным опытом.

Кардинал, похоже, нащупал свою мысль, и теперь слова лились из него все быстрее и быстрее.

— С мессером Дандоло можно говорить практически на любую тему, и всегда его познания будут поражать своей глубиной, а суждения — своей оригинальностью и непоколебимой логикой. — Соффредо на секунду остановился и тут же продолжил. — А сами венецианцы! Я видел Венецию. И меня не покидало удивление от увиденного — насколько разумно и добротно организована жизнь этого города! Воистину, на одних лишь песках и болотах люди сумели создать державу, способную сегодня бросить вызов любому христианскому государству!

Кардинал снова остановился, сжимая кулаки в душевном волнении. Его дыхание участилось, выступивший, было, румянец тут же сменился бисеринками пота. Папа с видимым интересом наблюдал за всеми этими эволюциями, но по-прежнему хранил молчание. Наконец, Соффредо подошел к главному.

— Я не могу понять — почему?! Почему все эти люди, обладающие мудростью и мужеством, огромной житейской сметкой и невероятной, уму непостижимой изобретательностью — почему они обращают свои таланты во зло? Почему они не с нами, а против нас?!

Иннокентий понимающе кивнул и поднялся из кресла. Придержав за плечи, усадил обратно попытавшегося тоже встать кардинала. Прошелся по комнате. Затем подошел к Соффредо, наклонился и запечатлел у него на лбу легкий пастырский поцелуй.

Удивительное дело, но эта отеческая ласка вдруг разом вымела в душе Соффредо всю горечь и накипь непонимания. Осталось лишь спокойное внимание к тому важному, что сейчас будет сказано.

— Мой бедный Эррико, — Иннокентий ласково улыбнулся, и кардинал невольно ответил на его улыбку своей. Так называла его когда-то мама, особенно когда нужно было смазать щипучей настойкой ободранное колено или синяк под глазом. — Ты слишком много времени провел в седле, мотаясь из города в город, из страны в страну, распутывая козни врагов нашей матери Церкви. Такая жизнь приличествует скорее воину, нежели духовному лицу…

— Молчи, сын мой, — мягко остановил он пытавшегося возразить Соффредо. — Твои труды на благо Церкви воистину бесценны. Но отдавая им всего себя без остатка, ты невольно лишаешь себя возможности размышлять. Размышлять о жизни, о людях, о Боге. То есть, обо всем том, без чего наши земные дела оказываются всего лишь ничтожной суетой.

— Нет! — Папа вновь остановил встающего кардинала, — это сказано ни в коей степени не в укор. Каждый из нас приносит свою жертву на алтарь Господа нашего. И ты тоже принес свою. Однако за каждой жертвой рано или поздно следует воздаяние, — Иннокентий неожиданно весело улыбнулся. — Вот мы сейчас и попытаемся в качестве воздаяния восполнить пробелы в твоих богословских размышлениях.

Папа положил ладони на "Евангелие", несколько мгновений лаская пальцами телячью кожу переплета. Затем показал его удивленному кардиналу.

— Скажи мне, сын мой, как переводится название этой книги с греческого языка?

- "Благая весть", - ответил ничего не понимающий мессер Соффредо.

— Верно, — поощрительно улыбнулся Папа. — Прости за школьный вопрос: а о чем же эта весть?

— О том, — мессер Соффредо решил про себя уже ничему не удивляться, — что Сын Божий, приняв мученическую смерть, стал искупительной жертвой за все грехи погрязших в пороках и невежестве людей.

— Да, это так, — кивнул понтифик и уже сам продолжил. — То есть, жертва, принесенная Сыном Божьим, искупила весь неисчислимый груз грехов, и люди получили возможность начать жизнь заново, с чистого листа. Взыскуя за безгрешную жизнь не что-нибудь, не какую-то мелочь, а Спасение в жизни Вечной. — Папа чуть заметно усмехнулся и продолжил. — Казалось бы, теперь все просто: веди себе дальше праведную жизнь, и вечное блаженство тебе уготовано!

— Ну и как, — после некоторой заминки продолжил Папа, — стала ли после этого жизнь людей намного безгрешнее?

Мессер Соффредо вынужден был лишь отрицательно помотать головой. Слова почему-то отказывались покидать его напряженное волнением горло.

— А почему же это так? — задал следующий вопрос Иннокентий. Удивительное дело, все вопросы Папы были простые, а вот отвечать на них было мучительно трудно. Слова казались какими-то деревянными, ни в малой степени не отражающими всю сложность скрывающихся за ними смыслов.

— Ну, — начал было мессер Соффредо, — человек несовершенен…

— Стоп! — тут же прервал его Папа. — Энрико Дандоло тоже несовершенен? А ведь ты, сын мой, ровно пять минут назад превозносил его совершенства до небес! Но между тем, злодейство, задуманное им, тысячекратно превосходит все зло, которое могло бы, напрягаясь изо всех сил, совершить население не самой маленькой христианской страны. Причем, каждый из жителей был бы при этом намного менее совершенен, нежели мессер Дандоло.

Так в несовершенстве ли человека дело?

— Отче, — взмолился несчастный Соффредо, — вы задаете вопрос, на который у меня нет ответа! И это мучит меня уже который день!

— Полно, — улыбнулся Иннокентий. — Обещаю, что из этой комнаты ты выйдешь, унося ответ с собой… Но для начала напомни мне, пожалуйста, первый стих из Нагорной проповеди Господа нашего Иисуса Христа.

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… — знакомые слова легко ложились на язык, унося куда-то все сложности, делая мир простым и понятным.

— Итак, блаженны нищие духом. — Папа поднял кверху указательный палец и тут же уткнул его в сторону Соффредо. — А кто это такие, "птохо то пневмати", что переведены с греческого на язык святой нашей Матери Церкви как нищие духом?

И вновь простой, казалось бы, вопрос поставил кардинала в тупик. Иннокентий же между тем продолжал.

— Простонародье в темноте своей считает "нищими духом" всяких юродивых и просто сумасшедших. Ты тоже согласен, что Царство Небесное должно принадлежать сумасшедшим?

Господи, от слов понтифика попахивало ересью. Кардинал Соффредо сжал покрепче зубы и помотал головой. Нет, он так не считает!

— Так кто же они, "нищие духом", коим по праву принадлежит Царство Небесное? — Вопросы Папы били в какую-то одному ему известную точку, Соффредо же пребывал в полной растерянности. Слишком уж все это отличалось от вопросов, решаемых им в повседневной жизни.

— Господь наш через пророка Исаию указывает людям, кто угоден ему: "На кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим". Неостановимые в жажде Слова Божьего, ненасытные в исполнении воли Божьей, но смирившие себя во всем мирском и суетном — таковы те, кого Святое Писание именует нищими духом. Никто из них не скажет: "Довольно, я насытился в стяжании Духа Святого!" Нет, им все время мало, вечная жажда Благодати гонит их дальше и дальше, как и нищего гонит его нищета за еще и еще одним медяком. Но во всем прочем, что не касается Слова и Духа Господня, их имя — Смирение.

На последнем слове Иннокентий остановился и поднял указующий перст кверху, как бы указывая тем самым, что есть Смирение, и куда ведет путь, проложенный смирением.

— Отцы церкви — твердо, как давно и тяжко продуманное, возвестил он, — единодушны в том, что Смирение есть самый прямой путь к божественной благодати. И "нищие духом" — суть те, кто, облачившись Смирением, сей матерью всех добродетелей, обретают блаженство. Да ведь и сам Христос заповедовал нам: "Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем"

Итак, неугасимая жажда Благодати — с одной стороны, и Смирение — с другой, таковы главные свойства тех, кого Писание именует "нищими духом". — Понтифик на пару секунд остановился, давая понять, что подвел первый промежуточный итог их беседы, и требовательно взглянул на собеседника. Тот в полном согласии кивнул головой, и папа двинулся дальше в своем нелегком рассуждении. — Ну, а что же тянет и уводит всех нас назад, не давая вступить на эту, такую простую казалось бы, стезю? Что является прямым антиподом Смирению?

— Гордыня, отче! — нащупав твердую почву под ногами, мессир Соффредо несколько воспрянул духом, впрочем, не слишком. Справедливо полагая, что далеко не все подводные камни столь тяжко когда-то дававшегося ему богословия остались позади.

— Верно, Гордыня. И святой апостол Петр в первом же своем соборном послании говорит именно о ней: "Облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать"

Гордыня, гордыня, гордыня!!! — Лицо Иннокентия исказилось, кулаки сжались, а на висках выступили крупные капли пота. Казалось, он сейчас сорвется с места и заметается по кабинету, чтобы хоть так дать выход охватившему его гневу и отчаянию. — Гордыня — вот главная препона, стоящая между человеком и вратами Царства Божия! Но скажи мне, сын мой, а что же такое Гордыня?

Несчастный кардинал чувствовал себя школьником на экзамене, к которому он катастрофически, отчаянно, безнадежно не готов! И, как почти каждый школяр в подобной ситуации, он потянулся к обрывкам готовых знаний, каковые можно было бы хоть как-то притянуть к заданному вопросу.

— Ну, святой Фабий Фульгенций говорил, что если будешь искать начало греха, то не найдёшь ничего, кроме гордыни…

— Прекрати, Соффредо! — резко прервал его Иннокентий. — Не изображай из себя ученого идиота, каковым ты никогда не был и, я надеюсь, уже не будешь. Спустись с высот святоотеческих учений на землю! И расскажи простыми словами, какой ты находишь Гордыню, толкаясь на рынках и площадях, заходя в хижины бедняков и во дворцы знатных вельмож. Ну же! Что скажет тебе сеньора Гордыня, встреться ты с ней на улице лицом к лицу?

— Что скажет? Ну, наверное: "Я лучше тебя. Сильнее тебя. Умнее, знатнее, благороднее…", - начал перечислять напрягшийся из всех сил Соффредо те похвальбы, какими бы осыпала его Гордыня при гипотетической встрече на улице.

— Вот! — резко ударил ладонью по подлокотнику Иннокентий, — вот! Утверждение своего превосходства над ближним своим — в этом сама суть Гордыни. А как, какими средствами может человек утвердить свое превосходство над другим человеком? Да не на словах, кои пусты и бессмысленны, а на деле? Простейший способ — взять в руки меч и сказать ближнему: "Вот, у меня в руке меч, а твои руки пусты. Значит, господин я тебе, а ты раб. И будешь делать по-моему, а иначе умрешь". Разве не мечом утверждают свое превосходство одни дети Божии над другими? И не потому ли грех Гордыни чаще всего встретим мы среди знатных и благородных, опоясанных мечом?

Соффредо оставалось лишь молча кивнуть. Да и что тут добавишь? Впрочем, Иннокентию довольно было и такого участия своего легата в их ученой беседе.

— Но только ли меч возносит одних над другими? — продолжал гвоздить вопросами Папа своего не слишком прилежного ученика. — Только ли меч на поясе порождает дьявольскую Гордыню и запирает тем самым вход в Царство Отца нашего?

— Золото…? — робко предположил Соффредо.

— Верно, и богатство легко поднимает одних над другими, порождая Гордыню. Поэтому и сказал Иисус ученикам своим: "Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное". И меч, и золото — суть инструменты, при помощи которых одни люди встают над другими. Говоря им: "Я господин твой!" Но только ли меч и золото?

Растерянный кардинал молчал, не понимая, куда ведет его наставник. А Иннокентий, усмехнувшись, предложил:

— Представь себе, сын мой, что Господь дал тебе власть устраивать судьбы людские по твоему усмотрению. И вот, взял ты венецианского дожа, одел в рубище, перенес за тысячи лиг и оставил в незнакомом городе. Девяностолетнего слепца. Где нет у него меча — да и поможет ли меч слепому старику? Где нет у него ни обола на поясе. Где не знает он ни языка, ни людей, да и его самого никто не знает. И вот, лет через пять возвратишься ты вновь в этот город. Скажи мне, где найдешь ты мессера Дандоло — среди уличных нищих, выпрашивающим медяки на пропитание? Или же среди богатых и знатных людей, облеченным в дорогие одежды и повелевающим многими из жителей города?

— Повелевающим! — ни на секунду не задумываясь, ответил Соффредо. — Только повелевающим!

— А почему? Ведь ни меча, ни золота не оставил ты ему.

— Его разум…! — внезапно понял Соффредо, — его могучий разум…

— Верно, — одобрил Иннокентий. — Разум есть такое же оружие, как меч или золото. Он точно так же поднимает одних людей над другими, делая одних господами, а других превращая в пыль у их ног. Разум дает человеку могущество, несравнимое даже с тем, что получает он от меча или золота. Разум возносит над другими, позволяя с обретенной высоты взирать на других, как на червей, нелепо копошащихся под ногами. Кто ж не возгордится, обладая такой мощью?!

— Так разум — оружие? — не поверил Соффредо.

— Оружие, сын мой. Наимогущественнейшее из того, что создал Творец для тварей своих. Змее Господь дал яд, орлу — крепкий клюв, льву — когти и зубы, человеку — разум. Чье оружие сильнее?

Соффредо улыбнулся, признавая правоту наставника. Папа же продолжал.

— Как и любой инструмент, разум может быть направлен для какой угодно надобности. Как на добро, так и на зло. Куда же по большей части направляют люди дарованный им Господом разум?

Соффредо промолчал, но Иннокентию ответ уже и не требовался.

— Самые грубые из нас, их еще называют воины, переплавляют данный им разум в воинскую доблесть. — Папа заговорщицки ухмыльнулся. — Я как-то наблюдал битву двух горных баранов на узкой тропе по дороге в Нерито. Поверь мне, ни единого существенного различия с рыцарским турниром я не нашел. Битва, драка, сражение — все это столь сильно укоренено в животной природе, что направляя свой дар в эту область, человек по сути своей ничем от животного и не отличается. Только не говорите об этом нашим рыцарям, — все так же ухмыляясь, попросил папа, — зачем попусту обижать добрых христиан!

— А скольких могучих усилий разума требуется от королей, императоров, иных владетельных особ в их постоянной заботе о расширении своих земель! — Папа развел руки в стороны, ладонями к себе. — Или же, наоборот, в защите своих земель от воинственных притязаний соседей. — Ладони понтифика повернулись наружу.

— Но ведь то же самое делает любая волчья стая. Защита своих охотничьих угодий — ее главнейшая забота. То есть, и здесь разум направлен на достижение целей, вполне животных по своей природе!

Папа уже расхаживал по комнате, яростно жестикулируя. Видно было, что произносимые сейчас слова выношены давно. И терзания мессера Соффредо стали лишь поводом вслух сказать давно и тяжко продуманное.

— Перенесемся теперь в королевские дворы. — Иннокентий сделал приглашающий жест, как будто и вправду приглашал собеседника совершить такое путешествие. — Что мы там видим? Невероятные, блистательные интриги придворных, дабы занять более высокое место при особе обожаемого монарха. Вот уж где человеческий разум блистает во всей своей изощренной мощи!

Папа саркастически улыбнулся и продолжил.

— Один купец, побывавший в Индии, рассказывал мне об удивительных животных. Их называют обезьяны. Даже по внешнему виду они чем-то напоминают человека. Живут в стаях. В каждой стае есть свой король. Есть королевские жены, на которых никто не смеет посягать. Есть приближенные первого ранга, второго, и так далее — вплоть до самых низших и забитых членов стаи. Есть даже правила этикета, которые неуклонно соблюдаются. И, конечно же, есть интриги, позволяющие занять место повыше, поближе к обезьяньему королю.

Иннокентий как бы изумленно развел руки и вопросительно промолвил:

— То есть, что же?! И при королевских дворах блистательный разум придворных направлен на самые животные по своей природе цели? Те же самые цели, что преследуют обезьяньи придворные обезьяньих королей? — И сам же себе ответил:

— Увы, это так! Слишком многое из того, что мы делаем в этом мире, ничем не отличает нас от животных. И данный нам разум направлен на цели животные, но не человеческие. Как бы изощрен он ни был! Разум — орудие животного, лишь по ошибке названного человеком. Но, где же тогда сам человек? В чем он, человек? Как отыскать человека в том животном, которого Господь наш в неизреченной милости своей вооружил разумом? Помнишь, и Диогена этот вопрос когда-то мучил — просто так, что ли, ходил он по улицам Афин с горящим фонарем? А это — важно, сын мой! Ведь не животным, но человеку уготовано Царство Божие. Именно человека наставляем мы на путь, ведущий к Богу. Так кто же он, человек, если почти все, что делают люди, заимствовано ими из животного царства?

В комнате повисла ничем не прерываемая тишина. Добрые христиане в такое время давно спят. Ночные же тати крадутся тихо, стараясь не нарушать лишним шумом спокойный сон своих сограждан.

— Молчишь, сын мой? А ведь ответ прост и содержится в первой главе той Книги, свет которой наша Церковь несет народам Божьего мира. Ну же, вспоминай!

Выждав несколько секунд, Иннокентий взял с полки "Ветхий Завет", безошибочно раскрыл его в нужном месте и прочитал: "Бог создал человека по образу и подобию Своему". По образу и подобию своему! — повторил он.

— Помнишь брата Варфоломея, нашего садовника?

Соффредо неуверенно кивнул. При чем тут это?

— А вспомни, сколь дивной красоты розы выращивает он в саду Патриаркио! — Соффредо, и правда, вспомнил. Свежайшие, самых разнообразных расцветок соцветия, удивительный аромат… — А какие прекрасные клумбы и узоры из разных цветов все лето не переводятся в нашем саду? Воистину, Божья красота!

Иннокентий обернулся к мессеру Соффредо.

— Скажи, сын мой, что заставляет отца Варфоломея делать все это?

— Ну, наверное, он любит цветы…

— Вот! — Указательный палец Иннокентия вновь уткнулся в собеседника. — Любовь, творящая и созидающая мир вокруг нас. Ведь и Господа нашего мы называем Творцом, Создателем. Он, своей неизреченной любовью, ее еще называют Благодать, сотворил наш мир. Воистину, его любовь безгранична… Но ведь и брат Варфоломей — пусть в меньших масштабах — делает то же самое. Творит то, на что у Господа не хватило времени, таланта или терпения. Господь создал шиповник. Но розы из него сделал уже человек! Вот он, брат Варфоломей — и есть истинный образ и подобие Господа! Именно он, любовью своей, сотворил маленький кусочек Божьего мира, что каждый день видим мы, выходя за ворота. Все новые и новые соцветия, что ни разу не повторяются в нашем саду — есть его, Варфоломея, бесконечный путь в стяжании Благодати. То есть, вовсе даже не разум, погрязший в животном естестве человека, но любовь, созидающая и возделывающая мир вокруг нас, делает человека образом Божьим.

— А вспомни, — продолжал папа, — как брат Юлий пять лет назад возглавил наш Скрипторий…

— О, да! — обрадовано припомнил Соффредо. — Очень скоро книги, выходящие из под пера наших переписчиков, стало просто не узнать!

— А все потому, что брат Юлий влюблен в книги, как в родных детей. И знает о них все, что только в силах знать человек. И нет для него большей радости, чем поставить на полку нашей библиотеки еще один хорошо переписанный том!

— Да что далеко ходить, — вспомнил вдруг Иннокентий, — ты же сам рассказывал мне про праздник капусты на ярмарке в Шампани. И как светилось лицо крестьянина, вырастившего самый большой и красивый кочан сезона! Но ведь и Диоклетиан когда-то отказался от императорской власти ради капусты, которую он собственноручно вырастил.

— Кстати сказать, — нахмурился Иннокентий, — намного менее известен другой факт из жизни великого Императора. В 296 году, еще будучи всесильным властителем мира, он издает эдикт, повелевающий уничтожить все старинные книги, учившие тому, как добывать и плавить золото и серебро. Провидец, он уже тогда понимал, что смогут сделать с миром деньги…

— Так вот, только созидающая любовь, — вернулся Папа к своим предыдущим словам, — созидающая любовь — вот что делает человека образом и подобием Господа нашего. Любовь садовника к розам, любовь переписчика к книгам, любовь строителя к дому, корабела — к кораблю, да хотя бы и крестьянина к капусте! Любя и возделывая Божий мир, приближаемся мы к Богу, все же остальное в нас — от животного царства.

— И вот теперь, — Иннокентий вновь уселся напротив мессера Соффредо, — мы переходим к последней стадии наших рассуждений. Попробуем мысленно поставить рядом мессера Дандоло и брата Варфоломея! Кто из них умнее, образованнее, остроумнее, обладает лучшей эрудицией, логикой и риторикой? Не правда ли, в области разума Энрико Дандоло оставляет далеко позади скромного брата Варфоломея!

Иннокентий печально вздохну и жалеющим тоном продолжил:

— Ведь со сколькими хищниками дожу Светлейшей Республики нужно столкнуться в борьбе за свои охотничьи угодья! Поневоле отточишь свое главное оружие — разум. И разум великолепного дожа внушает истинное восхищение. Он удивителен, могуч и многогранен! А теперь зададим другой вопрос: кто из них двоих счастливее?

— Брат Варфоломей! — потрясенно прошептал кардинал Соффредо.

— Конечно, — спокойно подтвердил Иннокентий, — ведь у него есть все, что он любит. А другого ему и не нужно. Вот о таких, как брат Варфоломей, как брат Юлий, как Диоклетиан или крестьянин из Шампани с их замечательной капустой, и сказано Господом нашим: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное". Им даже в голову не придет возносить себя над людьми. Ибо счастье их совсем не в этом! А в возлюбленных розах, возлюбленных книгах, да в той же капусте, которую Диоклетиан предпочел власти над миром.

Иннокентий на секунду прервался, заговорщицки подмигнул мессеру Соффредо и продолжил:

— Понимаешь, сын мой, им, чтобы попасть в Царствие Небесное, даже и умирать не надобно. Ведь свое Царствие Небесное они носят уже сейчас, в душе, при жизни…

Пока кардинал Соффредо ошарашено вникал в последнюю мысль, папа встал, подошел к окну, всматриваясь в бархатную темноту летней ночи.

— Восемьсот лет назад святой Августин Аврелий назвал христианскую Церковь Градом Божьим, возводимым на земле. Простаки толкуют это как храм, в стенах которого находится алтарь, "дом Божий"… Глупцы!

Папа выпрямился, глаза его блеснули.

— Град божий — это весь христианский мир, где брат Варфоломей может спокойно выращивать свои возлюбленные розы, брат Юлий — переписывать свои возлюбленные книги, а крестьянин из Шампани — растить свою возлюбленную капусту. Мир, где никто из них не боится, что придет сильный или умный хищник и растопчет розы, сожжет книги, заберет капусту. Ибо над всем христианским миром стоит на страже единый христианский император и держит всю эту свору двуногих зверей в крепкой узде. А рядом с императором — Святая Церковь, наставляющая его в Божьих заповедях. Вот что такое Град Божий!

Глаза Иннокентия заблестели еще ярче. А голос — казалось, вся резиденция понтифика заговорила вдруг голосом наместника Святого Петра: обшитые дубом стены, резной потолок, яркие светильники вдоль стен…

— Ради него, во имя его наше с тобой служение, сын мой! А еще вернее — ради малых сих, кто воистину суть образ и подобие Божие. — Наместник святого Престола подошел к закрепленному в специальной нише Распятию, чуть прибавил яркости в горящей под ним лампаде, не слишком ловко опустился на колени, осенил себя крестным знамением. И все те же знакомые с детства слова зазвучали в ночной тишине:

"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…"

Кардинал присмотрелся и не поверил себе. Из глаз человека, повелевавшего из этого кабинета королям и императорам, по впалым щекам в рано поседевшую бороду текли крупные слезы…

* * *

Иль-де-Франс, Замок Иври, 27 января 1199 года

Пробуждение было ужасным. Начавшееся вчера круговращение в голове и не думало останавливаться. Мутило. Содержимое желудка настойчиво пыталось извергнуться наружу. Требовалось срочно добраться хотя бы до ночного горшка под кроватью.

Впрочем, далеко бежать не было ни малейшей необходимости. Оба горшка ожидали хозяев на расстоянии вытянутой руки. Что говорило о прямо-таки нечеловеческом милосердии, предусмотрительности и христианской доброте графа Робера. Ибо оба наших героя были прикованы. Цепями толщиной с руку. К стенам. А их новым приютом служила, надо полагать, графская тюрьма.

Узкие щели под самым потолком пропускали некую толику утреннего света — достаточную, чтобы оглядеться в новом обиталище. Каменные стены. Внушительных размеров охапки соломы, служившие ложем. О, даже невысокие столики с кувшинами и остатками вчерашнего пиршества! Тюремное заключение наших героев было выполнено с некоторой, можно даже сказать, претензией на комфорт. Вплоть до того, что цепи не притягивали их к стенам вплотную, а — будучи метровой примерно длины — позволяли лежать на соломе и даже слегка передвигаться в пространстве между горшками и "сервировочными столиками".

О том, чтобы прикоснуться к еде, господин Гольдберг не мог даже и помыслить. Слишком уж ясно было — где она окажется минуты примерно через полторы-две после принятия внутрь. Оставалось лишь горестно негодовать на гнусное коварство мерзкого ублюдка графа д’Иври да наблюдать за господином Дроном, ничуть не потерявшим ни присутствия духа, ни аппетита.

Гулкое эхо темницы с удовольствием откликалось на разнообразные пожелания в адрес хозяина замка. Среди которых "чтоб у него выпали все зубы и остался один — для зубной боли" или "чтобы его ноги служили ему только для ревматизма" были самыми невинными и где-то, государи мои, даже целомудренными. Пожелания обильно перемежались русским матом, который — как полагают знатоки — в первоисточнике своем ни разу не русский, а вовсе даже "идиш-ивритский"… В это же время владелец заводов-газет-пароходов оптимистически обгрызал свиную ногу, одобрительно кивая вслед наиболее удачным пассажам сокамерника.

Несомненно, утро удалось.

Постепенно критика господина Гольдберга начала перетекать из области словесного порицания и моральных инвектив — в область философской спекуляции. Ну, наподобие "Kritik der reinen Vernunft" Иммануила Канта или же марксового "Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie" . Справедливости ради следует отметить, что мысли историка-медиевиста не воспаряли столь же высоко, как у вышеупомянутых столпов человеческой мудрости. Нет, предмет критического осмысления господина Гольдберга был несравненно проще, но, в тоже время, куда как актуальней.

— Чем же эта с-сука нас опоила? — размышлял вслух почтенный доцент, старательно отводя взор от завтракающего господина Дрона. — Травяные отвары, типа валерианы, слишком слабы… А большие их количества в вине мы бы точно почувствовали. Безвкусных синтетических препаратов еще ждать и ждать. Восемьсот лет, как минимум…

Да, государи мои… Вот ведь, человек! Уж если с самого детства заточен характером, воспитанием и образованием на интеллектуальную активность, то ею и будет заниматься — хоть даже на краю расстрельного рва. Типа, какой же это калибр во-он у той летящей сюда пульки? Занялся любимым делом, и ни цепи, ни темницы ему нипочем. А вовсе даже наоборот: вынь да положь состав безвкусного наркотика из политического арсенала высокого Средневековья

— Сейчас вообще-то в ходу только алкалоиды растительного происхождения, — продолжал, между тем, размышлять вслух Евгений Викторович. — В основном, производные мака и конопли. Хм, но и те, и другие имеют резкий, ярко выраженный вкус. Который очень трудно как-то замаскировать… Замаскировать!!!

Лицо нашего мыслителя вытянулось, а рот чуть ли не со стуком захлопнулся. Слегка обеспокоенный Капитан перестал жевать и обратил встревоженный взор на застывшего в молчании сокамерника. Примерно через минуту тот ожил и грустными-прегрустными семитскими глазами уставился на собеседника.

— Чтоб я так жил, как вы только что кушали… Кушайте дальше, я вас умоляю! А я пока расскажу печальную вещь… Если шлимазл выиграет миллион в лотерею, он обязательно потеряет лотерейный билет. — Безутешные глаза господина Гольдберга стали еще более безутешными. — Если шлимазл начнет делать гробы, то люди перестанут умирать. А если же он начнет делать свечи, то солнце вообще не зайдет никогда…

— Э-э-э…? — неуверенно протянул почтенный олигарх, робко поглядывая в сторону не до конца догрызенной свиной ноги.

— Да-да! Шоб вы знали! Шлимазл — это я… Это было таки вино забвенья! А вот где была моя голова?!

Потрясенный столь неожиданным силлогизмом, господин депутат просто не знал, что и ответить. Впрочем, вполне уже оживившийся оратор ни в каких ответах не нуждался. Вопрос был явно риторический, а прерванная, было, критика вновь понеслась полноводным потоком.

Из дальнейших объяснений Капитан уяснил, что это все-таки был опий. Но приготовленный особым образом. Недозрелые коробочки мака надрезают и снимают выступивший сок. Процедура вполне обычная и для нашего времени. Далее полученную субстанцию замешивают на меду и выдерживают довольно долгое время. Пока специфический горьковатый привкус не притупится. Далее такой "опийный мед" подмешивают в очень кислое вино, доводя последнее до уровня вполне себе сладких сортов.

Как следовало из объяснений почтенного историка, еще скифы применяли такое вино, давая его преступникам перед казнью. Дабы те спокойнее принимали неизбежное. Именно тогда и появилось это название "вино забвения".

— И вот этот поц…

Трудно сказать, что именно случилось дальше. То ли деятельная натура господина Дрона не выдержала горестных семитских спекуляций, то ли догрызенная, наконец, свиная нога удовлетворила уже его аппетит — сейчас никто и не скажет. Но, как бы то ни было, последний глоток из кувшина в сопровождении сытой депутатской отрыжки и громкого хлопка по столу мгновенно остановил цветистый поток доцентского красноречия.

— Займемся делом, джентльмены, — важно проговорил олигарх, жестом фокусника извлекая нечто из-за пазухи. При дальнейшем рассмотрении нечто оказалось миниатюрной пилой, сантиметров пятнадцати длиной. — Металлокерамика! Здешняя дрянь, по недоразумению именуемая железом, этому монстру на один зуб! Уж не знаю, кто нам собирал вещички в дорогу, но ассортимент подобран со вкусом!

Буквальным подтверждением этого тезиса стал павший в неравной борьбе наручник капитанской цепи. Еще через пять минут от оков был освобожден и господин Гольдберг. Впрочем, о свободе думать было еще рано. Тщательно исследовав дверь их темницы, Капитан вынужден был констатировать полное отсутствие даже намека на какую-либо замочную скважину.

— Ну да, ну да! Если нет разницы, зачем платить больше? — неизвестно кому задал вопрос олигарх. — Ведь крепкий засов с наружной стороны двери предотвратит незапланированный выход из камеры ничем не хуже, нежели сейфовый замок фирмы "Lebtig", чья продукция м-м-м… была удостоена золотой медали на всемирной выставке в Вене!

Задумчиво промурлыкав сей незатейливый рекламный тезис, господин Дрон хищно улыбнулся. Любой владелец ресторана или овощебазы с Заводского района, случись ему здесь оказаться, тут же признал бы в почтенном депутате того самого Капитана, что держал в страхе божьем весь район в середине девяностых.

— А и ладно. Тем хуже для тех, кто за нами придет! — В подтверждение своих слов Капитан аккуратно перегрузил остатки трапезы на соседний столик. Затем взял опустевший предмет тюремной меблировки и молниеносным движением шарахнул его об стену. Нет, господа, возможно стол двадцать первого века, изготовленный по спецзаказу из композитных материалов, и выдержал бы такое обращение… Но средневековая конструкция, изготовленная в шип, без единого гвоздя, не говоря уж о шурупах и нормальном мебельном крепеже, на такое явно не была рассчитана. Разлетевшиеся по всей камере конструктивные элементы — тому живое свидетельство.

— Ну, вот и ла-а-адушки, — довольно пропел Капитан, извлекая из обломков пару ножек, каковые в отдельности от стола оказались превосходными, вполне увесистыми и замечательно ухватистыми дубинками. Не слишком длинными — как раз то, что нужно для боя в ограниченном пространстве. — Тебе, Доцент, не предлагаю — мне тут и одному-то тесновато будет.

Ласково огладив обретенное оружие, Капитан выполнил несколько ударных связок — нечто, отдаленно напоминающее филиппинскую технику "синавали". Вот только палки в его руках были раза в два толще тех, что используются в филиппинской борьбе. Что, впрочем, ничуть не сказалось на их скорости. Даже не глядя на капитанские экзерсисы, а лишь слушая свист рассекаемого воздуха, любой добрый христианин непременно помолился бы за упокой грешных душ тех, кому роковым образом не повезет встретиться в бою с бывшими ножками тюремного столика.

— Ну-с, Евгений Викторович, и что вы обо всем этом думаете? — Размявшийся и даже слегка вспотевший Капитан бухнулся обратно на кучу соломы, служившую ложем. — Чем мы не угодили графу Роберу?

— Этому поцу…?! Да кто ж его знает? Слишком мало информации, чтобы делать выводы.

— Ошибаешься, партнер, информации более чем достаточно. Вон, целая камера информации! — Господин Дрон величественным жестом обвел стены их временного обиталища и уперся насмешливым взором в переносицу историка-медиевиста. — Ты что же, думаешь, будто граф любого прохожего устраивает в темницу с таким комфортом? Свежеуложенная солома в товарных количествах, еда, питье с графского стола, ночные горшки опять же… Столики принесены явно из графских комнат. У народа попроще конструкция мебели здесь куда как примитивней — сам наблюдал. Козлы из жердей, между ними поперечины, в которые врезаны те же жерди, только расколотые вдоль. Что еще? Во, даже к стене приковали на длинном поводке, чтобы не доставлять излишних неудобств! А ведь могли бы и намертво притянуть, за все четыре конечности — чтоб уж не дернуться!

— Ну, возможно граф рассчитывает на выкуп и, как благородных людей…

— Включите мозг, прохвессор! Все "блаародные люди" здесь друг друга знают лично или хотя бы наслышаны друг о друге. Выкуп — это только между своими. От чужаков никто выкупа не ждет и на выкуп не рассчитывает. Значит что?

— Ну-у-у… — Баранки гну, — спокойно завершил его мысль господин Дрон. — Вся эта невиданная роскошь — просто знак извинения, демонстрация, что граф лично против нас ничего не имеет. А где-то мы ему даже симпатичны. И, если бы не некие внешние обстоятельства, то мы бы уже давно ехали на юг вместе с нашими спутниками. Как говорится, ничего личного — бизнес.

— Какой такой бизнес?

— Обычный. Графу нас заказали.

— Письмо, переданное по дороге! — осенило, наконец, господина Гольдберга.

— Оно, родимое, и несколько слов, переданных на ушко милейшему сэру Томасу.

На некоторое время в помещении наступила тишина. Евгений Викторович в совершенно расстроенных чувствах переваривал свалившееся на него новое знание о деловых обычаях и традициях гостеприимства европейского средневековья. Почтенный депутат же с нескрываемым удовольствием наблюдал за всеми перипетиями мыслительного процесса, каковой крупными мазками был нарисован на несчастной физиономии господина историка.

— И к-кому мы могли понадобиться? — прервал, наконец, молчание господин Гольдберг.

— Полагаю, скоро узнаем…

На впавшего в совершеннейшую депрессию историка-медиевиста больно было смотреть. Одна только мысль о встрече с их таинственным "заказчиком", помноженная на профессиональные знания о методах ведения беседы, что приняты были в эти суровые времена, вводила господина Гольдберга в полнейший ступор.

То ли по этой причине, то ли по какой еще, но рука господина Гольдберга потянулась к кувшину с вином, последовал глоток… потом другой… потом третий… Господин Дрон спохватился, когда достойный представитель народной интеллигенции уже опустошил свой кувшин и добрался до второго, выхлебав его чуть не на половину.

— Эй-эй, Доцент, ты не слишком разогнался?

Увы, было уже слишком поздно. Выпитое вино на редкость удачно легло на старые дрожжи, и с господином Гольдбергом случилась очень большая неприятность. Нет-нет, государи мои, совсем не то, что вы подумали! В нем проснулась совесть историка. Хотя, если как следует разобраться, лучше бы с ним случилось именно то, что вы таки-да, подумали!

Господин Гольдберг взглянул на своего спутника совершенно трезвыми — разве что с очень расширившимися зрачками — глазами, какие могут быть только у в хлам пьяного человека, и на диво внятным текстом доложил. Что, даже если им удастся выбраться из узилища, он никуда более не поедет и никого спасать не будет. И господину Дрону не даст. И пусть все идет, как идет. Правда, на этом внятность мысли и связность речи господина Гольдберга все же покинули, и далее разговор продолжался уже в нормальном для изрядно выпившего человека ключе. Дескать, "а если из-за этого ему придется… ик… умереть, как человеку Знака, не исполнившего свое предназначение, то и пусть…". Он, Евгений Викторович Гольдберг, к этому… ик… готов и смерти не боится.

— Ты п-пойми, Сергеич, — со все усиливающимся заиканием вещал он, — вот мы, д-пустим, спасаем Ричарда, он н-р-р-м-льно доб-р-р-аэтся до Египта, все классно, ик… Все! История п-шла другим п-тем. Изменения накап… ик…капливаются, как снежный ком. А? И что дальше? Может в этом новом в-рианте истории не случиться Шекспира? Ле… ик… онардо да Винчи? Ньютона, Эйлера… ик… Л-бачевского? Ты, ик… пнимаэшь, чт-мы с тобой на исто-о-о-рию зам-хнуться птаэмся?! На ы-сторию! На э-сторию Человеч… ик… ства!!! Чтобы р-р-р-аз, и нету!!! И все п-другому! Вот ты лично, С-ргеич, готов взвалить на…сбя такую ответ…ик…ствность? Я — нет, лучше см-рть…!

Терпеливо выслушав всю эту ахинею, господин Дрон с сожалением посмотрел на тазик с водой, приготовленный заботливыми тюремщиками, надо полагать, для омовения рук, слегка вздохнул — а куда деваться, надо — и одним движением вылил воду на потрясенного таким поворотом дискуссии собеседника. Затем аккуратно взял его двумя руками за грудки и мелко-мелко потряс, как собака отряхивает воду после купания. После чего так же аккуратно посадил обратно.

— Ну, протрезвел немного?

Мокрый, с широко распахнутыми от удивления глазами, где на ресницах оставались еще капли от незаказанного купания, господин Гольдберг выглядел довольно комично. Но расслабляться в этой связи господин Дрон не собирался.

— А, пожалуй, и к лучшему, что тебя так расколбасило. — Сладкая улыбка владельца заводов-газет пароходов не обещала ничего хорошего. — Просто даже замечательно! Ты, сучий кот, меня на одну ва-а-а-а-жную мысль натолкнул. — Широченны ладони уперлись в жалобно скрипнувшую столешницы, а залитые бешенством глаза приблизились к самому лицу несчастного доцента. — До сей поры мне просто выбраться из этих средневековых пердей хотелось. Обратно вернуться, туда, в наш мир. А теперь я думаю, что спешить не стоит. У меня, скажу я тебе, здесь дела появились. Помнишь, поп в замке говорил, что за выполнение миссии исполнение желания полагается? Так вот, у меня — спасибо тебе — ба-альшое желание образовалось. И я ради его исполнения, пожалуй, потружусь на совесть. Хочешь знать, какое?

— К-какое? — робко проблеял насмерть перетрусивший историк.

— А вот, мля, какое!!! Чтобы Историю твою…! Я тебе расскажу, какое — времени у нас вагон! История, говоришь? — Зловещее шипение Капитана не обещало его собеседнику ничего хорошего. — Историю, значит, пожалел? Доцентство в жопе заиграло? Ну-ну! Вот только клал я на твою историю… С прибором, мля! Нет, вы посмотрите на этого умника! А? А ты, умник хренов, посмотри на свою Историю! Ее же из-за горы, мля, трупов ни хера не разглядишь! Голимое кладбище невинно убиенных. Вся твоя История — это трупы, трупы и трупы… горы трупов, вот и вся твоя История… Ты сам, с-сука, лично хоть один труп нюхал? Нет? А мне, знаешь ли, приходилось, и не раз! Дерьмовое это занятие — трупы нюхать, да вот только деваться некуда было!

Или ты решил, что твою говенную Историю еще можно как-то испортить? Так вот, сука, информирую раз и навсегда: испортить ее невозможно! Говно не портится!!! Уж не знаю, удастся ли нам в ней что-нибудь улучшить или нет, а вот ухудшить точно не получится. Некуда ее, мля, ухудшать! Понял-нет?!

Яростная вспышка владельца заводов-газет-пароходов явно потрясла господина Гольдберга. Весь алкогольный морок мгновенно выветрился из головы, а на освободившееся место поселилось тоскливое ожидание неприятностей. Однако господин Дрон, спустив пар, выглядел, наоборот, вполне успокоившимся. Кинул историку тряпку, накрывавшую его кучу соломы, сел напротив.

— Хочешь, расскажу, как я из капитана нашей непобедимой и легендарной угодил в бандиты?

— Ну…

— В бандиты — в бандиты, не спорь!

* * *

… Краснознаменный Военный институт Министерства обороны СССР по специальности "Добывание и обработка зарубежной военной информации" курсант Дрон закончил в восемьдесят четвертом. Европейские языки. Немецкий основной, второй — английский. Да еще факультативы по французскому и итальянскому. Как круглый отличник, выпустился старшим лейтенантом. Три года отслужил в ЗГВ, а затем получил предложение, от которого отказываться, скажем так, не принято. Как же, четвертая звездочка на погон, годовая переподготовка при пятом Управления ГРУ, а затем, ну сами понимаете!

Последний месяц переподготовки — 467-й учебный полк спецназа в Чирчике, в трехстах пятидесяти километрах от Ферганы. Стажировка по организации деятельности диверсионно-разведывательных групп.

— Вот ты мне скажи, на кой черт мне было там в рейдах ноги по самые щиколотки стирать, если по окончании переподготовки все равно предстояло в штабах с разведывательной информацией работать?

Увы, не вполне еще отошедший от алкогольной интоксикации историк ничего внятного на этот вопрос ответить не мог. Так что, не на шутку разошедшийся олигарх в сердцах махнул рукой и продолжил.

— Если б направили стажироваться на север, в Печору, вся жизнь бы сложилась по-другому. Был бы сейчас уважаемым отставником, вкалывал где-нибудь переводчиком в приличной международной компании, ездил на подержанном корейце и горя не знал… Н-да. Ну — что выросло, то выросло. Стало быть, учебный полк в Чирчике, Средняя Азия…

А между тем, то, что позже назовут "ферганской резней" уже набирало обороты. Обучение и натаскивание организаторов массовых беспорядков, подготовка бандформирований, газеты, листовки, лозунги… "Узбекистан — узбекам", "Душим турок, душим русских", "Убивайте турок, иначе будете наказаны!", "Да здравствует исламское знамя, мусульманская вера"… Короче, разогрев публики.

Замминистра МВД Узбекистана — понятное дело, русский — куда только не кидался! А куда кинешься, если из Москвы идет один-единственный сигнал: не нагнетать, не будоражить, не преувеличивать временные трудности демократических преобразований в республике. Ну, и все в этом духе. Новое ж мышление, мля! В начале мая восемьдесят девятого замминистра появился в расположении полка.

— Уж не знаю, как и о чем они там говорили с полковником, но отправилась моя рота доучиваться на юго-восток. Как раз через пару дней после моего прибытия. Еще троих таких же, как я, бедолаг-стажеров поставили на взвода — и вперед! Второй и третий — в Наманган и Андижан, четвертый — в Ош. Ну, а штаб роты и мой первый взвод — под Фергану. Боекомплекты, ГСМ, все дела… Меньше полутора сотен человек на все про все! И больше ничего реального на несколько тысяч квадратных километров!

— Вся узбекская ментура или по домам ушла, или сами потом развлекались в толпе, чурки черножопые! А гарнизонные солдатики-срочники, куда уж им, живыми б остаться…

— Только-только обустроились и приступили, было, к выполнению учебного плана, как полыхнуло! Двадцать четыре года прошло. Здесь, в России и слова-то такие позабыли — "турки-месхетинцы", "ферганская резня"… А я не-е-е-т… Кто своими глазами видел — не забудет! Сожженные трупы, и пойди, опознай — мужчина там или женщина. Отец с сыном рядышком лежат — и рядом, вся в мозгах, дубина, которой их убивали. Сброшенный в канаву труп. Женщина. Изломанная, как будто по ней прыгали. И пятки до кости разбиты. Грамотно так, с подходцем… Или кострище, где старика заживо жгли, все допытывались — куда невестка с сыном ушли? От него, бедолаги, только обгорелый пенёк и остался. А рядом ступни. Видно не поместились в костер, вот и уцелели…

Капитан погрозил собеседнику пальцем, чувствовалось, что его просто разбирает по-дурацки хихикнуть. Однако он все-таки сдержал себя и продолжил ужасную исповедь.

— Разгонять толпы по 300–500 человек, которые собирались в десятках мест одновременно и по всей территории области — нечего было и думать. Метались из района в район, пытаясь в каждом случае нейтрализовать организаторов. У замминистра оставалась кой-какая агентура на местах, и ручеек информации, хоть и жиденький, но тек.

… В тот день нам повезло. В одном из санаториев ЦК под Ферганой должны были собраться большие шишки. Когда мы положили из крупняка неплохо вооруженную охрану и вывели этих из зала, так оно и оказалось. Несколько арабов, полдюжины прилично изъясняющихся по-русски европейцев и вся верхушка местного обкома во главе с первым секретарем. Ну, и для полноты картины — пара грузовиков с агитматериалами во дворе.

К вечеру прилетела следственная бригада КГБ СССР, которой мы и сдали наши трофеи. Во главе полковник — седой, весь из себя… Руку жал, мол, к Герою представит, вот прямо сейчас, не сходя с места. А пленных принимал какой-то капитан, вылитый Штирлиц! Тут тебе и горячее сердце, и холодная голова, и чистые руки — все буквально в одном флаконе…

В начале седьмого утра — тревога. Информация от прибывших комитетчиков, полковник Мирский у аппарата. Мол, в Маргилане несколько боевых групп вот-вот заблокируют автобусную колонну с беженцами и нужно их перехватить. Дескать, ждет нас там, на проходной текстильной фабрики, тот самый капитан, что арестованных принимал. Он и даст полный расклад — кто, что, сколько, когда и как. Короче, временно поступаем в его распоряжение. Ну, полковник же — хоть и чужого ведомства будет, но все равно нашему ротному с ним не равняться. Под козырек и рванули. От расположения роты меньше десяти километров было. Так что, взвод в бэтээры — и здравствуйте, кто не ждал!

— Уж и не помню, — не к месту вдруг задумался господин Дрон, — что из местной гадости я тогда вечером съел, но только у самой проходной меня вдруг так скрутило, что все — сейчас полные штаны будут. Как остановились, я по рации команду "К машинам" и командиру первого отделения: "Ахмет, строй людей, я сейчас!" А сам пачку салфеток в кулак — и мухой к ближайшему укрытию.

Ребята не успели выстроиться, а я уже готов. И к труду, и к обороне. Встаю, значит, парни уже подровнялись. Водители и пулеметчики, как положено — внутри. Ахметгалеев по сторонам поглядывает, где это командир задержался… И тут из окон проходной — пулеметы. Четыре штуки. И по паре гранат из РПГ на каждую машину. Все, — шутовски поклонился Капитан, — был взвод, и нету взвода…

А из ворот тот самый московский капитан выходит. С ним узбеки какие-то. Пара арабов из тех, что мы ему по описи сдавали. Довольные, улыбаются… И дружненько так моих парней достреливают, кто еще шевелится. Гэбэшную с-с-суку я, конечно, тут же и положил. А сам в бега. Понимаешь, — моргнул виновато почтенный предприниматель, — "Стечкин", конечно, хорошая машинка. Но против пулеметов никак не катит. Хоть ты усрись! А мне, тем более, уже и нечем было…

— От погони оторвался, это мля, как два пальца об асфальт… Бегу, а сам думаю. Типа, и куда же это, интересно, я бегу? Если в расположение роты, так меня там уже всяко на подходах ждут. Так и паду смертью героя от пули неизвестного снайпера. Остальные взвода в сотне-полутора километрах, до расположения полка — три с половиной сотни. А и приду я в полк, что скажу?

Дескать, следственная бригада КГБ СССР при поддержке неустановленного количества узбеков и арабов уничтожила взвод советского спецназа? Так это при самом удачно раскладе — прямая дорога в дурку. Про неудачные расклады и думать не хочется… Да и тот еще вопрос — сколько времени эта гэбистская сука, полковник Мирский, позволит дышать такому неприятному свидетелю? А уж возможностей-то у него меня достать — вагон…

Вот и получается, что спешить тебе к своим, товарищ капитан, совсем даже не следует. Потому как, кто из них теперь свои, а кто вовсе даже наоборот — и сам черт не разберется.

— И такая меня, Женя, тут тоска взяла, не передать! — заключил почтенный предприниматель. — Хоть прямо тут ствол из кобуры доставай и пулю себе в башку запечатывай! А вокруг предгорья, лес, сосны, птички поют, солнцу радуются… А вдали вершины снегом посверкивают, перевалы, благодать Божья, как будто и нет вокруг ничего. Ни трупов, ни толп ревущих, ни пулеметов, что по своим в упор бьют… И как-то решил я с этим делом погодить. В башку-то ведь, оно всегда успеется. А мы еще поживем. И, даст Бог, поквитаемся.

Ну, коли жить, то нужно теперь думать — куда податься. Афганистан вроде бы и рядом, таджиков пройти и вот он. А там как? Сороковую армию только три месяца, как вывели, там же еще духи кишат, как змей клубок! Хрен пройдешь. Через Кашгар к китайцам? Ой, что-то боязно мне стало с товарищами из Китайской Народной Республики дело иметь.

Короче, решил я пилить до Каспия, а там уходить в Иран. Ну, бешенной же собаке семь верст не крюк! А что, транспортом разживусь, и ищите меня на просторах нашей необъятной… Решение, стало быть, принял, на душе слегка полегчало, даже расслабился чуток. И тут слышу — метрах в ста шины по асфальту как завизжат! Затем бумц, и только стекла посыплись! Мне бы оттуда, а я — туда. Ишь, не наигрался еще, интересно стало! Только к опушке подбежал, слышу — автоматная очередь. Короткая такая, на два патрона. И визг, будто свинью режут.

Бегать я тут же, ясен пень, перестал. Но все равно аккуратно так, от дерева к дереву, к месту событий передвигаюсь. Смотрю, от дороги к лесу целая процессия. Дама и с полдюжины крепко за нее держащихся кавалеров. Дамочка упирается, брыкается и чистенько так на языке Вольтера визжит: merde, дескать, sale porc…! Ну, и далее по списку. И всей одежды на ней осталось — одни джинсики, да и те уже расстегнуты.

Короче, горячих узбекских парней я тут прямо и положил, девчонку в охапку и бегом в лес. Пока с полкилометра бежал, она мне всю спину в кровь исцарапала, хотя вроде бы одет был по всей форме. Как сумела — до сих пор не понимаю… Совсем, видно, девка очумела! У какого-то ручья тормознулся, приложил ей слегка для вразумления, в воду макнул, смотрю — в себя пришла. Прикрываться даже начала и живо так интересуется, где здесь ближайшее отделение полиции, куда бы она могла заявить о преступлении, совершенном в отношении граждан Французской Республики?

Оказывается они, то есть Жаклин с Клодом — съемочная группа Antenne 2. Снимают для французских телезрителей репортажи о демократических преобразованиях на восточных границах СССР. Нет, пока еще ни одного не сняли, поскольку только-только въехали на советскую территорию из Афганистана. С чем им любезно помогли сотрудники Французского посольства в Кабуле. До этого снимали вывод советских войск из Афганистана — получалось очень интересно, шеф-редактор хвалил. Здесь их машину, выкатив на дорогу обрезок здоровенной металлической трубы, остановили какие-то вооруженные люди. Клода сразу убили, а ее… Тут девчонка снова впала, и ее пришлось отпаивать теплой водой из фляги. Сурово подавляя в себе желание объяснить медийной работнице, что вот это вот и есть процессы демократизации на восточных границах СССР.

В общем, наряжаю ее в свою собственную рубаху — слава Богу, разуть не успели, а то бы аут — а сам себе думаю: "И куда мне это счастье?" До ближайших безопасных мест сотни километров. Да и мне, честно говоря, совсем в другую сторону. Короче, объяснил, что мне вообще-то в Тегеран. Так что, могу довести ее до спокойных мест где-нибудь в Туркмении и сдать властям. Заочно. Поскольку самому-то мне к властям — как разыскиваемому государственному преступнику — ход закрыт. Ну, приврал чутка, чтобы отвязалась. А та — ни в какую!

Вцепилась как клещ, мол с тобой и точка! Подумаешь, две с половиной тысячи километров. Дескать, rien, пустяки какие, ты же все равно что-нибудь придумаешь… Ну, не бросать же ее одну в таком бедламе! Так что, шмотки их из разбитого джипа забрали и пошли. Кстати сказать, кроме той полудюжины трупов там, на дороге, никого и не было, зря бежал, надрывался. Вот так вдвоем и пошли. Как еду воровал, машины угонял — даже и рассказывать не буду. Это отдельная история. Длинная, как песнь степного акына. И такая же нудная. Ну его, к богу! Дошли и ладно.

Да, в дороге мы с ней, конечно сошлись… Ну, ты понимаешь… Два молодых организма, да на свежем воздухе, да после таких стрессов — гормоны кипят, как в паровом котле. Жаклин ко мне в спальник в первую же ночь перебралась. И так нас переклинило, что иной раз только заполдень в путь отправлялись — все друг от друга оторваться не могли.

А в Тегеране, как только посольский gardien фамилию Жаклин услыхал, так нас туда чуть не на руках втащили. Оказывается, ее папа в "Лионском Кредите" какая-то, ну — очень большая шишка. И, понятное дело, крепко, на всю Францию, по поводу потерянной дочки расстраивался. Такого человека, да добрым известием порадовать — каждому приятно! Короче, отмыли нас, приодели, на самолет посадили и даже ручкой со взлетного поля помахали. Здравствуй, Париж!

И, ты знаешь, как в Париж прилетели, все у нас с ней друг к другу — как отрезало. Нет, с ней-то понятно. Ее на меня со страха замкнуло, чтобы от всего ужаса спрятаться. А теперь я ей, наоборот, обо всем об этом только ходячим напоминаньем маячил. А вот у меня-то чего..? Да ладно, Бог бы с ним. Папа ее такому повороту только порадовался. С другой стороны, грех жаловаться, за спасение дочки наградил по-царски! И с гражданством в три секунды помог, и денег отвалил. Но стать родной матерью — нет, не набивался. Дескать, очень, очень приятно было познакомиться. Будете у нас в Париже проездом, непременно заходите.

А мне только того и надо. На песочке поваляться, в море помокнуть. Отойти от всего, от этого. Как-то случайно зацепился языками с группой ребят — ну, парни, девчонки, молодые, шумные, веселые. Студенты Сорбонны. Тоже на побережье в море окунуться приехали. Несколько дней с ними тусовался. Купались, в волейбол играли, пили вино в прибрежных кафе… И ты знаешь, меня реально отпускать начало. По серьезному. Мысли про жизнь приходить стали… Дескать, чего это я себя похоронил? Мне же и тридцати нет! Все еще впереди.

Нет, работу искать не стал, денег хватало. Пошел в ту же Сорбонну поступать. Тут снова папа помог. Само-то образование бесплатное. И французский сдал без проблем. А вот без документов об окончании школы не берут. Однако, папа и тут договорился, взяли.

— Что, не ожидал от бандита, — ехидно улыбнулся господин Дрон, отсалютовав двумя пальцами, — licence de philosophie politique, лиценциат политической философии, так-то вот!

Так и стал я опять студентом. И знаешь, здорово это дело мне мозги прочистило. На втором году сошелся накоротке с одним преподом. Он нам историю европейского левого движения читал. Ксавье Дюпон, может слышал, хотя — откуда? Парень моего же примерно возраста, традиционно левая семья, родители — активисты майских событий шестьдесят восьмого… Вот как-то под хорошую закуску и выпивку рассказал ему мою историю. Тут он мне и выдал!

— Что, — говорит, — думаешь, здорово меня удивил? Да ничего подобного! Нет, конечно, все эти мелкие подробности, вроде массовых убийств и остающихся возле костра обгоревших ступней — все это здорово обогащает тему. Но только то, что СССР убивался из Москвы, убивался группой, захватившей власть в КПСС, это ни разу не секрет. И то, что КГБ, как верный пес партии, все эти беспорядки на окраинах собственноручно организовывал — здесь тоже всем известно. Говорить об этом не принято, но кому нужно — знают…

— А в конце девяносто третьего, — вдруг резко сменил тему Капитан, — случился у нас с Ксавье еще один примечательный разговор. До Рождества две недели, весь Париж уже в новогодних гирляндах, народ валом валит по распродажам, ярмарки рождественские, кафе, бистро, на улицах музыка… Сидим мы с ним, значит, на Rue de Clery, кофе попиваем, о ерунде какой-то болтаем. Вдруг он резко так разговор обрывает, брякает чашку на стол и, вперившись в меня своими черными глазищами, спрашивает:

— Послушайте, Серж, а какого черта вы здесь околачиваетесь?

Я, натурально, сначала не понял, мол, где это здесь?

— В Париже, во Франции!

Ну, я было, в амбицию. Дескать, почему бы это мне, гражданину Французской Республики и не находиться сейчас во Франции? В Париже или в любом другом месте исключительно по моему собственному выбору? А он смотрит на меня, как на ребенка в песочнице и, так это в лоб:

— Серж, вы болван? Хотя, вроде бы нет — все четыре года учебы вы производили очень даже неплохое впечатление. Вы что, действительно не понимаете, где сегодня ваше место?

Я на него смотрю и реально не догоняю. А он этак назидательно, прямо как на лекциях:

— Серж, территория бывшего Советского Союза — это Клондайк конца двадцатого века. Нет, тысяча Клондайков! Гигантская территория, все богатства которой остались без хозяина. Территория, оставшаяся фактически без государства — те клоуны, что сегодня в Кремле, не в счет. Территория, на которую слетаются авантюристы и проходимцы со всего мира, чтобы урвать свой кусочек от этого пирога. Вы что, Серж?!

Нет, понятно, что главные куски достанутся вашей бывшей партийной верхушке. Которая весь этот фокус с Перестройкой специально для того и затеяла. А через нее — их "западным партнерам". Но ведь и кроме этого — там будет столько всего поживиться! Ваши предки, Серж, — сказал он мне тогда, — сумели создать на вашей земле очень впечатляющие богатства. Десятки тысяч заводов, фабрик, электростанций. Дороги, мосты, трубопроводы, вокзалы, аэропорты, транспорт. Колоссальная промышленная инфраструктура. Гигантские запасы сырьевых ресурсов — металлы, газ, уголь, нефть, лес… Масса городской недвижимости. В ближайшие восемь-десять лет все это будет переходить в руки тех, кто успеет подсуетиться. Il faut battre le fer pendant qu"il est chaud, куй железо, пока горячо, — сказал он мне тогда. — У вас, русских тоже ведь есть такая поговорка?

— Ты уверен, Серж, — спросил он меня тогда, — что не хочешь быть среди этих счастливчиков? Уверен, что не хочешь получить и свой кусок из растаскиваемого всеми, кому не лень, русского пирога? Конечно, — сказал мне тогда Ксавье, — просто за красивые глаза никто ничего не получит. За свой кусок придется драться. Но ведь и ты не мальчик — знаешь, с какой стороны у пистолета рукоять. Ты убивал и выживал, когда пытались убить тебя. Нет, Серж, твое место в России!

— Вот с этой проповедью в голове, — заключил господин Дрон, — свежеиспеченный сорбоннский лиценциат политической философии и объявился в нашем городе. Ну, а дальше просто. Я ведь и сам родом с Заводского района. Почти всю тамошнюю братву еще со школы знаю. С кем-то вместе учился, с кем-то в одном спортклубе тренировались, с кем-то на дискотеках дрались… Так что, в бизнес вошел быстро. А уж дальше — отдельная песня. Всякое было. И я убивал, и меня пытались… Но, как видишь, выжил вот, и даже преуспел.

Когда уже вошел в масть, когда связи кое-какие появились в нужных местах, попробовал я эту суку, Мирского, вычислить. Чтобы по душам, по самые его гланды с ним поговорить…

— Повезло, — помолчав пару секунд, заключил Капитан. — Повезло, что сразу на одного своего приятеля по институту вышел. А тот не падлой продажной оказался. Хоть и не часто, но бывает. Он мне в три секунды мозги вправил. Тебе, — говорит, — что там, на Урале, в разборках бандитских последние извилины на хрен собачий намотали? Мирский теперь, хоть и не светится нигде, но в таком авторитете… В администрации, сам знаешь кого, любую дверь в полпинка открывает. Про охрану его я уж молчу… Да как только начнешь сбор реальной информации — в первые же два дня вычислят и за ребро подвесят! Вали обратно в свою тайгу, прикинься ветошью и не отсвечивай, мудила! Целее будешь!

— И поехал я, стало быть, обратно на Урал, солнцем палимый. Правда, уехал недалеко. Даже до Домодедова не добрался. Нет, такси мне портье вызвал, багаж загрузил, посадил — все честь по чести… Только тронулись, пшикнуло мне что-то в морду из переднего подголовника. И очнулся я уже, как потом оказалось, у самого Мирского на даче. От укольчика, что мне заботливая медицина как раз перед этим в предплечье вкатила.

Сижу это я, значит, в удобном кресле, напротив за столом Мирский, даже и не изменился почти за эти годы. Бумаги какие-то просматривает, на меня поглядывает, дескать — пришел я уже в себя, или еще нет? А я даже не связан, не привязан, руки разминаю и думаю про себя, ну я его щас… Однако огляделся сначала. Смотрю, еще пара мальчиков неподалеку на стульях пристроилась. И понятно стало, что шанса у меня ни одного нет. Просто ни одного. Ну, то есть от слова "вообще"!

Приходилось как-то знакомиться с одним из таких ребятишек. Да они там все одинаковые, как из одного стручка. Маленькие, край — метр семьдесят, жилистые, силы нечеловеческой, а главное — быстрые очень. В поединке ни одного движения просто не успеваешь заметить. Только начали, а уже вставать пора, морду в порядок приводить под холодной водичкой. Чаще азиаты, хотя и кавказцы, и славяне тоже встречаются. Как уж их там готовят, не знаю, но простому спецназовцу в рукопашке ловить с таким вообще нечего. Только если на дистанции под ствол подставится. А так нет…

А Мирский бумаги досмотрел, в сторонку отодвинул, очки снял и на меня уставился. Да что там — уставился, так, как на собачку бродячую, вроде как полюбопытствовать.

— Что, — говорит, — капитан Дрон, удивляешься, что все еще живой?

Я ему киваю, мол, есть такое дело.

— Ну, в общем, правильно удивляешься. А живой ты потому, что умнее оказался, чем это я о тебе думал. С одного намека все понял и обратный билет приобрел. Что — радует. Как и любой проблеск разума в окружающей фауне. А если еще поймешь, что по всем понятиям ничего ты мне предъявить не можешь — будет и совсем хорошо.

Тут я, конечно, очень удивился. Так удивился, что опять берега потерял. Это, говорю что же, от своих пулю получить — на предъяву, стало быть, не тянет? А гнида эта губешки свои тонкие этак чуть растянула, бровки самую малость домиком подняла… Ну, стало быть, огромное удивление изобразила.

— А позволь поинтересоваться, капитан, кто там и кому своим был? Вот ты, когда никелевый заводик под себя подгребал — там ведь, помнится, тоже не все гладко вышло. Ребятишки-то из ЧОПа сразу все просекли и в момент свалили. А до вохры долго доходило, некоторые даже за стволы схватились. Помнишь, да? Ну, и что твои бойцы с ними сделали? Контрольный в голову, и в отвалы — породой присыпали. Ищи их потом до второго пришествия…

Вот тут меня, Женя, проняло! Всей требухой, всеми печенками-селезенками чую, что разное это, а как возразить не знаю! Да и чем оно разное, в чем разное-то? Чуять — чую, а какими словами эту свою чуйку высказать, не найду никак! В конце концов, прохрипел ему что-то, типа — да, мля, мы тогда на никелевом бандитами были. Просто бандюками! С бандюков какой спрос? А ведь в восемьдесят девятом, мы с тобой одному государству служили, одну клятву приносили, защищать его клялись… Ну и еще чего-то в этом же роде.

А он на меня смотрит, ну вообще как попугай. То одним глазом, то другим. Любопытная, вишь, ему зверушка попалась. А потом этак задумчиво:

— А скажи мне, капитан, что это за штука такая — государство?

Тут я вообще в осадок выпал. Как-то не готовился я при встрече с Мирским вопросы государства и права обсуждать. Ну, говорю, земля, люди…

— Ага, — морщится, — "Земля и люди". Помнится, была такая советская телепередача о сельском хозяйстве. Послушай, тебя в твоей Сорбонне хоть чему-то учили? Или ты вместо учебы по кабакам шлялся? — И в телефон пальцем тычет. Трубку, ясен пень, тут же берут.

— Мишенька, — говорит, — зайдите в библиотеку, из подшивки "Америкэн политикл сайенс ревью" третий номер за девяносто третий год выньте и ко мне в кабинет принесите.

Ну, я челюсть где-то в районе пояса ловлю и на место пытаюсь поставить. А этот смотрит на меня как на вошь:

— Сорбонн мы, конечно, не заканчивали, но за кое-какой литературой следим.

Тут Мишенька заходит, из того же точно помета, что и первые два. Журнальчик подает и сваливает. А Мирский его вкусно так раскрывает, ну — прямо как меню в ресторане, только что не причмокивает. Очки опять на морду нацепил:

— Т-а-а-к… Ага, вот. "Under anarchy, uncoordinated competitive theft…", — потом на меня глянул и уже по-русски, — "В условиях анархии ничем не регулируемая конкуренция на ниве воровства и ограбления со стороны "бродячих бандитов" разрушает какие бы то ни было стимулы к производству и инвестированию, оставляя слишком мало и для бандитов, и для населения. И тем, и другим было бы лучше, если бы бандит — утвердив себя в качестве диктатора, стал бы "стационарным бандитом", который бы монополизировал и рационализировал ограбление в форме налогов…"

Потом читать ему, видимо, надоело, журнальчик он отодвинул и говорит, типа, сам грамотный, интерес будет — Мансура Олсона и самостоятельно почитаешь. А суть-то, говорит, проста. Любое государство выросло из осевшего на сельскохозяйственной территории, на рынке, на источнике воды, на рудном прииске, на речной переправе или на каком другом полезном ресурсе — бандита.

Рэкет — есть исторически первая форма существования протогосударств. И как бы государство потом ни прихорашивалось, лоск на себя ни наводило, внутри оно всегда было, есть и будет бандитом. Бандит — основа и краеугольный камень государства.

На ком выросла Британская империя? На пиратах, типа Дрейка и Моргана, на ребятах из Вест-Индской Компании, которые половину земного шарика как липку ободрали. Вот они и есть — государство. А все остальные — бараны, которых государство или стрижет, или забивает на мясо — в зависимости от текущей обстановки, политической конъюнктуры и от потребностей этого самого "стационарного бандита"

— Эх, хорошее название парень подобрал, прямо в яблочко! Стационарный бандит — лучше не скажешь! Вот, кто был князь Игорь, который каждую осень в полюдье за данью с войском ходил? Бандит и был! Но стациона-а-арный! То есть, сам сидел — других не пускал. А так, рэкет — рэкетом…

А теперь к твоей предъяве. Большие люди в конце восьмидесятых советский пирог поделили, честь по чести договорились, кому что отойдет. Кому Россия, кому Украина, кому Казахстан, кому Узбекистан этот сраный… Кому банки, кому нефть, кому газ, кому металл, кому энергетика… Очень большие люди. Даже мне до них — как до Пекина раком. И тут встревает какой-то капитанишка со своими архаровцами и палки в колеса сует! Прямо, как та вохра тогда у тебя на никелевом. Ну, и сам скажи, что мне с этим капитанишкой делать было?

И вот так это он меня в дерьме валяет, а мне и сказать-то нечего. Типа, все правильно говорит. Внутри все просто рвется от несогласия, а… а… Ну, нечем возразить и точка. А он смотрит на меня внимательно, не улыбается ни фига, а по-серьезному:

— Вот поэтому и поедешь ты сейчас себе спокойно к своим медведям, а не на два метра под землю. Потому, что и сам ты бандит. То есть, суть и опора государства. Государственный, можно сказать, человек. И правильно, что в Облдуме у себя сидишь, только таким там и место. А нужно будет — и повыше тебя двинем. Ибо на тебе и таких же, как ты, бандитах государство держится. Такими людьми просто так не разбрасываются. Золотой фонд!

Высказался вот эдак, стопку с документами снова к себе подвинул. Иди, говорит, до аэропорта тебя проводят. И точно. В машину посадили, с мигалками через всю Москву прямо к трапу самолета довезли, билетик вручили, адью мол.

— Только знаешь, — в задумчивости протянул Капитан, — у меня только личный капитал сейчас на восемьсот с лишним миллионов зеленью. А подконтрольных активов — раз в пять больше будет. И вроде бы при делах, и в почете, и с властями все нормально. А где что не так — всегда разрулить можно…

Но вот предложил бы мне сегодня кто все это поменять на шкуру Мирского, прибитую к дверям двухкомнатной хрущебы! Не глядя бы все отдал и в эту хрущебу переехал… За парней моих пострелянных. За крысиные бега мои вместо честной службы… Знал бы кто, как я всю эту свору ненавижу! У которой, кто сильный — тот и прав. А все остальные — просто падаль под ногами! Даже не так — просто добыча… Хоть и сам вроде одним из них стал…

- Вот ты сидишь тут передо мной, весь, мля, из себя образованный, что-то про себя понимаешь, студентов учишь… А для мирских — что наших, что заморских — ты ничто, говно, просто прах, если им ничего от тебя не надо. А если надо — законная добыча. И теперь они под свои бандитские понятия весь мир перекраивают. Вон, смотри, какой из капитана вооруженных сил СССР классный бандит получился! Перестройка, мля…

Так что, если у нас и вправду хоть один шанс будет, чтобы все это мирское говно, которое у нас кверху всплыло — обратно вниз удавить… Чтобы не бандиты правили миром… Короче, если поп не врет, если за выполнение миссии и впрямь любое желание стребовать можно… Ох, уж я и загадаю желаньице! Чтобы всей мировой сволочи, всем этим мирским власть их колом в прямой кишке встала!!!

Узники посидели несколько секунд, переваривая — каждый по-своему — неожиданное признание господина Дрона. Затем он продолжил.

— Вот не знаю, как это и объяснить-то. Вроде сейчас я и при делах, и в шоколаде. Правильно? А при советах был бы винтиком, и не самым крупным. Типа, никакого сравнения — выиграл от перемен, как немногие. Но вспоминаю я себя в курсантские времена или летехой в ЗГВ. Ведь не слепой был, весь советский маразм видел. И начальство, уже тогда приворовывавшее, только в путь! И замполита институтского, который чуть нос свой пропитой от конспектов пожелтевших оторвет, так слова вымолвить не может. Да много чего мы тогда видели и понимали. Но это — с одной стороны.

А с другой стороны, хоть и не говорили много об этом, но было оно — ощущение причастности. К огромному передовому отряду в двести восемьдесят миллионов человек, который идет, понимаешь, впереди и торит дорогу всему остальному человечеству. Оступается. Ошибается. Выбирается из тупиков. Попадает на мины и ловушки. Но идет. И ведет остальных к счастью, к справедливости, к новой жизни.

— Типа, как у Платонова? К всеобщему счастью несчастных?

— А хоть бы и так! Было это, было… Как я вот сейчас только понимаю, даже у самых отпетых циников оно тогда где-то на задворках души имелось — это ощущение причастности и избранности. Причастности к будущему. И избранности будущим. Да… А сейчас бабки есть, а причастности к великому — нет.

Капитан на несколько секунд задумался, с удивлением пожал плечами…

— Пока наверх пробиваешься, об этом не думаешь. Живешь от стрелки к терке. Планируешь, договариваешься, обеспечиваешь, организуешь, пацанов в страхе божьем держишь, чтобы берега не теряли… Хорошо, ладно, выпер можно сказать, на вершину успеха. И куда мне это счастье? В кадушки солить?

Ведь что интересно! Вот тогда, в молодости… С одной стороны, все советские маразмы видел и понимал. А с другой стороны — причастность к великому. И нигде они друг с дружкой не пересекались. Прямо, как два параллельных мира какие… А ты вроде как и там, и здесь. Одной ногой в говнах советских. А другой — в великом передовом отряде человечества. И ни говны советские это великое не пачкают, ни великое их окончательно искоренить не может. Вообще никакого касательства друг к другу! Вот как такое может быть?

Господин Гольдберг с каким-то новым интересом поглядел на своего спутника, чему-то утвердительно кивнул и, будто совершенно понятное и давно известное, буркнул:

— Кант. Шестое доказательство.

 

ГЛАВА 9

в которой читатель знакомится с продолжением тюремных бесед господ попаданцев, и в частности — с шестым доказательством бытия Божия; Винченце Катарине приходится поменяться местами с господином Дроном и господином Гольдбергом, каковые после этого пленяют графа д’Иври, получив от него все, что было нужно; Франция, отпраздновав Рождество, начинает собираться в поход, но король Ричард вместо этого отправляется в Лимузен за сокровищами Генриха II

Иль-де-Франс, Замок Иври, 27 января 1199 года

— … Кант, шестое доказательство, — спокойно, как нечто давно известное, вымолвил господин Гольдберг в ответ на странное признание своего сокамерника.

— Чего-чего? Причем тут Кант, какое доказательство? Ты, Доцент, себе мозги холодной водой не простудил?

- "Мастера и Маргариту" смотрел?

— Чего это — смотрел? И читал тоже! — ожидаемо оскорбился господин Дрон.

— Ну, стало быть, беседу на Патриарших помнишь. "Он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство" А?

— Ну, помню. А причем тут это?

— Да вот притом. Кант, это знаете ли..! Хотя, тему-то еще Давид Юм замутил.

— Чо за перец?

— Был такой шотландский философ. Пишет он, бывалоча, свой "Трактат о человеческой природе", а сам все жалуется. Дескать, никакой логики нет у всех прочих философов. Читаешь их — пока толкуют об устройстве природы, о Боге, все вроде нормально. Но глазом не успеешь моргнуть, как они уже начинаю расписывать, что и кому ты в связи с этим должен. Как должен поступать и что должен делать. А с какой, спрашивается, стати?! Ведь из суждений существования никак не выводятся суждения долженствования…

— Так, а это переведи, будь человеком, на нормальный язык.

— А чего переводить, все вроде ясно. Скажем "огонь — горячий", а "апельсины — сладкие". Согласен?

— Ну…

— Это — суждения существования. Типа, как что существует и как обстоят дела в мире. Но следует ли отсюда, что ты должен отдергивать руку от огня и жрать апельсины коробками?

Господин депутат задумался, но ненадолго, буквально на пару секунд.

— Хе, а ведь не следует. Хочешь — отдергивай, хочешь — не отдергивай, твои проблемы. Только рука не дура, и сама отдернется. А так, да — ничего и никому не должен.

— Во, так и есть. Из того, что огонь горячий, никак не вытекает твоя обязанность отдергивать от него руку. Рука, если что, и сама отдернется. А можешь и не отдергивать — опять-таки все на твое усмотрение. То есть, просто так, из положения дел в мире никак не может вытекать, что ты что-то должен делать. И вообще — что ты что-то кому-то должен.

Я тебе больше скажу. Даже если тебя силком кто-то хочет к чему-то обязать, это дело тоже не катит.

— В смысле?

— Ну, прикинь: мужик над тобой с хлыстом стоит и толкует, что ты " должен прокопать канаву от забора и до обеда". Так ты ведь не думаешь про себя, что и в самом деле должен? Это только тебя хлыст к ударному труду стимулирует. Как и огонь — руку. А не будь хлыста, ты бы ему показал, кто кому и чего должен. Так ведь?

— Ну, так.

— То есть, мир наш сам по себе устроен просто. Больно, страшно тебе — убегаешь. Вкусно, сладко — пытаешься сожрать. Выгодно — делаешь. Не выгодно — не делаешь. Ну, и так далее. Откуда здесь берется долг, чего ради ты чего-то должен, с какой ветки вообще этот, мать его, долг падает — совершенно непонятно! Вроде бы и неоткуда.

Но мы-то ведь знаем, что он есть, этот долг. Есть он — вот в чем фокус! Для скольких людей слова "Делай, что должно — и будь, что будет!" — не просто слова… Ну, ты меня понял. Так откуда он берется-то?

Заинтересовавшийся господин Дрон аж наклонился вперед.

- Ну-ну? И откуда?

— Вот и Кант этим делом заинтересовался. И сначала вынужден был признать, что Юм во многом прав. Если предположить, что человек всеми потрохами принадлежит только этому вот миру, то чувству долга и впрямь взяться неоткуда. Бьют — беги, дают — бери, какой такой долг? Но мы-то ведь знаем, что он есть! И сами у себя его, бывало, ощущали, и у других людей наблюдать приходилось… Значит что?

— Что?

— Значит, не всеми потрохами человек этому миру принадлежит! Значит, стоит он в нем только одной ногой. А другой ногой — в каком-то другом мире. Где все по уму. Все по-настоящему, по правде ! Где человек человеку — друг, товарищ и брат! Где соплюшек французских спасают и безутешному отцу вручают! И не из-под палки, а потому, что — вот как же иначе-то?!

Понимаешь, морда твоя депутатская?! Никто же тебя, к примеру, силком не заставлял девицу ту французскую через полстраны переть? Просто сам по-другому не смог! Вот Кант посмотрел на все это безобразие и вывод сделал.

Есть, говорит, кроме нашего дурацкого и подлого мира еще и Царство Разума. Где все по уму, все по-божески. И человек мыслями своими до этого Царства вполне способен досягнуть и мысленно же себя там прописать. Так вот, — говорит Кант, — как мы в этом высшем царстве Разума свободно и естественно по уму поступаем, так мы и в нашем дурацком и подлом мире должны поступать! Даже если это нам пулей грозит, али какой другой неприятностью…

Вот откуда долг берется. Это такой голос высшего мира, где все мы как боги. Голос, слышимый нами здесь, в наших тутошних ебенях!

— Кучеряво… А доказательство бытия Божия тут причем?

— Ну, Сергей Сергеевич, мозги-то включи! Если есть высший мир, значит, есть у него и хозяин. И кто же он, если не Бог?

Теперь пауза затянулась уже дольше, пожалуй, и на все полминуты. Но вновь прервал ее все тот же неугомонный господин Гольдберг.

— Да ладно, я-то ведь о другом. Бог с ним, с богом. Не о нем речь, а о человеке. Который нараскоряку живет. Одной ногой в этом мире. А второй — в высшем. Ведь вот какая штука получается. Только тот, кто так живет, только он и есть человек. И больно, и неудобно — а это единственное, что человека от животного отличает.

Вот животное, то — да. Всеми четырьмя лапами на земле стоит. Бьют — беги, дают — бери. И никаких тебе "делай, что должно".

В старые времена высший мир "Царством Божьим" называли. Ну, темнота ж, религиозное мракобесие… Во времена Канта разум в моду вошел. Так что Иммануил Иоганнович, могучий старик, высший мир "Царством Разума" обозвал. Деды наши с тобой, которые с шашками белых по степи гоняли — им на разум было покласть. А вот справедливость вынь да положь! Они высший мир "Царством Справедливости" окрестили. Сиречь коммунизмом.

Так что, как хочешь, так его, этот высший мир, и называй. Только, если есть у тебя за душой этот мир, где все по настоящему, по-людски, по-божески, по уму, а не через жопу, как оно в реальности по большей части бывает, если стараешься ты этому делу хоть как-то соответствовать — ты человек. А нет — животное ты, хоть у тебя пять высших образований и банковский счет с восемью нулями…

Мужчины помолчали, каждый о своем. Господин Гольдберг пытался из лужицы на столе, оставшейся после его внезапного умывания, нарисовать пальцем какую-то фигуру. Господин Дрон просто барабанил пальцами, пару раз чему-то хмыкнув. Затем поднял взгляд на давно протрезвевшего собеседника и спокойно сказал:

— Ну вот, Доцент, ты сам себе все про свою долбаную Историю и доказал. Мы ведь сюда, считай, из самого конца ее, этой самой Истории, прибыли. И как оно там, в конце истории, все устроилось — отлично знаем. А заканчивается твоя История тем, что у человека этот его "высший мир" аккуратно отчекрыживают. "Не будь героем!" "Будь самим собой!" "Полюби себя!" "Ты никому, кроме себя, ничего не должен!" "Отпусти животное внутри себя на волю!" Красивое, ловкое, ухватистое животное, стоящее на земле двумя ногами — не его ли выводят у нас там хозяева этой самой твоей Истории? Пожалуй, что уже и вывели. Ну, а кто не смог — извините. Не вписались в рынок. Так ты вот эту вот Историю защищать собрался? Ее беречь и сохранять от искривлений всяких?

Насупленное молчание господина Гольдберга было красноречивее любого ответа.

— Ну, я так и понял. Стало быть, с Историей больше не заморачиваемся. Миссию выполняем, Ричарда из-под стрелы выводим, костьми, если потребуется, ложимся. И по дороге крушим все в песью мать, до чего только руки дотянутся! Чтобы поставить историю хотя бы этого мира таким раком, из которого она просто обязана будет куда-нибудь в другую сторону повернуть! Хуже не будет! Ничего в ней уже не испортить, в этой твоей Истории. Все испорчено до нас…

И я тебя душевно прошу, давай дальше без закидонов!

* * *

Винченце Катарине смотрел на серую громаду донжона замка Иври, и тяжелые предчувствия томили душу. Казалось бы, сегодняшнее поручение в принципе не могло нести в себе никаких подводных камней. Подумаешь, забрать из темницы двоих заключенных и препроводить к мессеру По… э-э-э, его имя лучше не произносить даже мысленно. Целее будешь. О-хо-хо, доставить в одно из парижских предместий скованных цепями пленников — ну где здесь может быть подвох? Но вот это вот нелепое, вздорное, непонятное, ни на чем не основанное предчувствие — как будто ядром повисло на ногах, не давая сделать последние шаги к воротам замка.

Винченце подставил лицо свежему январскому ветерку и прикрыл глаза, еще раз прокручивая события недельной давности. Прибыв тогда в Париж, чтобы отчитаться о выполнении предыдущего задания, он рассчитывал пробыть там не более пары дней и умотать в Орлеан. Уж пару-то, тройку недель отдыха он точно заслужил. И проводить их в Париже — увольте, господа! Да и кому бы в голову могло прийти выбрать для отдыха эту грязную, просто утопающую в грязи огромную деревню!

Две сотни лет назад Гуго Капет перенес сюда столицу из Лана — и что? Оглянитесь вокруг! Где, ну где вы видите хотя бы намек на столичный блеск и королевское величие? Деревня, как есть деревня! Неудивительно, что первые Капетинги старались в свою столицу заглядывать пореже, предпочитая ей Орлеан или Мелён. Лишь Людовик Толстый хоть как-то проявил себя в смысле городского благоустройства, да и то…

Отправляясь тогда на встречу с мессером… э-э-э, просто с мессером, Винченце, кривясь от отвращения, любовался на горы строительного мусора рядом со строящейся на берегу Сены Луврской башней. Даже сплюнул от расстройства. Свинарник, деревня, глушь! Лишь при нынешнем короле, Филиппе-Августе городские мостовые начали хотя бы в самом центре покрываться камнем. Да что там мостовые — нормальную городскую стену только восемь лет назад строить начали! И это убожество — столица? О, матерь Божья, спаси и сохрани!

Шагая вдоль берега, сьер Катарине с глухой тоской вспоминал потускневший от времени лик родной Адриатики, блеск изумрудной волны на солнце, качающуюся под ногами палубу торгового нефа… Ах, если бы не его глупая решимость прийти тогда во Фландрию самому первому, раньше галерного конвоя! Если бы не пиратская пара Али-Бея, вцепившаяся в борта его корабля со свирепостью неаполитанских мастифов! Что тут скажешь, мессер заплатил за него в тот раз полную цену на невольничьем рынке в Александрии!

Да, мессер дал ему свободу… И сделал своими глазами и ушами в этой богом проклятой Галлии! Навсегда лишив соленого запаха моря, ласкового шепота волн, шумных рынков Александрии, Дамаска, Каликута…

Нет, конечно, и здесь не все так уж плохо. И, скажем, на монастырских землях можно устроиться совсем даже недурно. Вон, на левом берегу вполне ухоженные земли Сен-Жермен-де-Пре. Все желающие могут селиться сегодня на монастырской земле, обрабатывать ее, открывать мастерские. Разумеется, в обмен на ежегодную выплату ценза. Напротив, на другом берегу ничуть не худшие условия предлагает поселенцам аббатство Святого Мартина. Еще дальше на запад, поселения вокруг церкви Сен-Жермен-л"Оксеруа, далее — земли аббатства Сен-Дени, где покоятся мощи святого Дионисия, первого епископа Парижского.

Что там говорить, по обе стороны Сены святая Церковь сегодня — главный держатель ежегодных ярмарок. Равно как и главный заказчик как-то разом и вдруг расплодившихся здесь мастерских. Архитекторы, каменщики, скульпторы, производители витражей, ювелиры, переписчики и множество других мастеров трудятся тут над церковными заказами.

Вот к одной из таких мастерских, честно поставляющей всем трем аббатствам и множеству окрестных церквей великолепные витражи венецианского стекла, и держал путь почтенный сьер Винченце, стараясь по возможности аккуратно обходить самые глубокие лужи из смешанной с тающим снегом глины и конского навоза.

Кстати нет, добрый мой читатель, ты не ослышался! В эти времена стеклодувов из Светлейшей республики еще можно было встретить даже и в этой глуши. Лишь через сто лет все стеклодувные мастерские Венеции будут перемещены на остров Мурано, а печи в других местах полностью разрушены. На Мурано будет организована первая в Европе режимная научно-производственная зона, она же "шарашка", поскольку мастерам будет под страхом смерти запрещено покидать "стеклянный остров". Сейчас же с венецианскими стеклодувами можно было столкнуться где угодно, даже и здесь.

Впрочем, те двое, что встретились тогда, неделю назад, в обезлюдевшей к вечеру мастерской, никак не относились к этой почтенной гильдии. Едва ли кто-то из них хоть раз заглядывал в пышущий огнем зев печи. Зато оба они принадлежали к гораздо более древней профессии, сменившей за свою историю множество имен. В грубом двадцать первом веке каждого из собеседников назвали бы просто и емко: шпион.

С тех пор, как Винченце помог душе Роже-Сицилийца переместиться в ад — где ей, впрочем, и самое место — минуло уже немало времени. Полученные тогда сведения давно уже достигли мессера Сельвио. А плата за них весомо пополнила средства, лежащие в… Ну, скажем так — в надежном месте. До которого никому из вас, господа, нет никакого дела!

Весь ноябрь и часть декабря сьер Винченце был занят новой операцией, которая — сегодня это уже совершенно понятно — завершилась полным успехом. И вот, прибыв с отчетом и за положенным вознаграждением, почтенный коммерсант получил вместо давно ожидаемого отдыха новое, казалось бы, совершенно простое задание. Вот только нехорошее предчувствие никак не отпускало душу сьера Винченце.

Ничего подобного не было при выполнении прошлого поручения, хотя оно-то было, казалось, на грани возможного! Но нет, никакие предчувствия его тогда не мучали. Получив задание заставить Ричарда Плантагенета обложить войском развалюху Шалю-Шаброль, носившую гордое звание замка исключительно из уважения к почтенным предкам сеньора Ашара, ее нынешнего владельца, почтенный купец нимало не смутился. Ну, и что с того, что Ричард — могущественный монарх, и Винченце — всего лишь жалкий купец! На дворе, государи мои, просвещенный XII век! Давно в прошлом времена, когда все решалось лишь грубой силой. Разум, и только разум диктует отныне и навсегда — кто здесь король, а кто — не пойми, что!

Потолкавшись тогда по рынкам, поболтав с собратьями по торговому ремеслу о ценах, о видах на урожай, о погоде, в конце-то концов, Винченце быстро понял, кто ему нужен. Виконт Эмар Лиможский! Не в меру своенравный, он давно уже вызывал неприязнь короля Ричарда, своего грозного сюзерена. А если ее еще чуть-чуть подтолкнуть…

Сундучок с грудой монет, "золотой скрижалью" и изделиями из слоновой кости он тогда лично закопал на пашне вблизи замка Шалю-Шаброль. Неглубоко, чтобы быстрее нашли. После чего оставалось совсем немного — проболтаться "по-пьяни" в местном трактире о неких "слухах" про клад, якобы зарытый разбойниками "в десяти шагах к северу от расщепленного дуба, только т-с-с-с, никому ни слова!".

Этой же ночью сундучок был извлечен трактирщиком из земли и припрятан в подвале между бочонками с пивом и связками колбас. А уже утром солдаты виконта освободили счастливого кладоискателя от забот по хранению ценностей. Велев на прощание держать язык за зубами, а не то…! Впрочем, сохраняя остатки осмотрительности и осторожности, виконт не стал забирать сокровища в Лимузен, а так и оставил на хранении в Шалю-Шаброль — во избежание… Сам же занялся перепиской с Ричардом на предмет справедливого раздела найденного клада.

Сам Винченце после этого даже пальцем не шевельнул. Добрые люди донесли Ричарду не только о счастливой находке, но даже снабдили его точной описью содержимого сундучка. Увеличив оное — по оценкам самого сьера Катарине — раз в пятнадцать-двадцать. На предложение несчастного виконта поделиться пополам, Ричард с рыком потребовал отдать все, найденное в его, Ричарда, земле!

На это виконт пойти, понятное дело, не мог. Да и не было в найденном кладе даже и десятой доли того, что вбил себе в голову алчный сюзерен. Он бы и рад… Так что, после заключения перемирия с Филиппом-Августом, которое было подписано четыре дня назад, Ричард непременно приведет войско для осады замка непокорного вассала. Дело решенное!

А перед штурмом воинственный монарх обязательно, как это у него заведено, проведет рекогносцировку, самолично определяя слабые места и основные направления для штурмовых групп. Вот в этот-то момент он и подставится под выстрел… Ведь инструмент, спрятанный под мешками с зерном, в Шалю-Шаброль уже завезли. И тайно передали доверенному человеку. И тот даже успел пристрелять невиданное оружие, показав весьма обнадеживающие результаты.

Итак, сложнейшая, головоломная задача была решена просто, элегантно и неотвратимо. И что же? Вместо награды и заслуженного отдыха — новое задание! Возмущению почтенного ломбардца не было предела. Впрочем, ему хватило самообладания не выказать свои чувства ни словом, ни жестом. Нет уж, добрые господа, самоубийц ищите в другом месте! А опасный, очень опасный собеседник несчастного Винченце, между тем, продолжал вводить его в курс дела.

— … эти болваны не сумели перехватить гонца сразу же, в окрестностях замка. Мало того, они еще почти неделю гонялись за ним, в надежде исправить собственную оплошность. В результате время потеряно. Гонца уже не перехватить. Известия о готовящемся покушении дойдут до Ричарда.

Ни словом, ни интонацией говорящий не проявлял знаменитого "итальянского темперамента". Лишь бешенный блеск черных глаз говорил о том, что расплата за ошибку будет ужасной.

— Никто не знает, откуда свались эти "колдуны из подземелья". — Мессер… э-э-э, просто мессер саркастически усмехнулся. — Никакой информации, кроме байки о посланцах "пресвитера Иоанна" получить пока не удалось. Но это и не главное.

Глаза человека без имени сверкнули столь яростно, что Винченце стало нехорошо. Хотя уж он-то к произошедшему никаким боком не касался.

— Главное и самое страшное, — продолжал собеседник почтенного купца, — что они сумели каким-то образом узнать о готовящейся операции. И даже — о ее деталях! "Лук или арбалет", - так было сказано коннетаблю замка! Об этом знали всего несколько человек, и кто-то из них не удержал язык за зубами. Скоро я узнаю, кто!

Ох, как не завидовал сьер Винченце этому самому "кто" ! Невозможно даже высказать, как сьер Винченце ему не завидовал! Говорящий, между тем, продолжил:

- Ближайшие две недели я буду занят этим, и только этим. На тебя возлагается не менее важное дело. — Собеседник поднял глаза, и у почтенного купца все внутри обмерло. Как-то вдруг сразу стало понятно, что ошибку в исполнении полученного задании ее автор переживет ненадолго.

- "Колдуны" не должны доехать до Ричарда! Гонец ничего не знает о том, что за стрела прилетит в Ричарда. И значит, ничего еще не потеряно. А вот "колдуны" знать могут. Поэтому ты их остановишь.

Говорящий на мгновение задумался и продолжил:

— Остановишь и доставишь ко мне. — Улыбка искривила красиво очерченный рот собеседника сьера Винченце. — У меня накопилось к ним несколько личных вопросов. Впрочем, пару дней на отдых у тебя есть. Возможно, твои услуги и не понадобятся. Все решится послезавтра. Так что, пока отдыхай и жди посыльного.

Вернувшись тогда в "Толстуху Марту", Винченце аккуратно запер дверь, разделся и лег. Любой, кто вздумал бы прислушаться к звукам, доносящимся из-за крепкой двери, без сомнений решил, что постоялец крепко спит. Ну, а что еще может означать столь могучий храп, да еще после вечера, проведенного в компании симпатичного кувшина старого монастырского вина, предусмотрительно заказанного почтенным ломбардцем к себе в номер?

Однако сьер Винченце не спал. Он думал. Даже младенцу понятно, что полученное задание крепко-накрепко связано с тем, чем он занимался весь ноябрь. И, случись ему ошибиться сейчас, под угрозу будут поставлены все прошедшие труды. Ведь, если только проклятым колдунам известны свойства инструмента, и они смогут донести эти сведения до Ричарда… Тогда король просто не приблизится к замку на необходимое расстояние. И вот тут — трудно даже представить, до какой степени это может испортить все планы хозяев, плетущих свои планы на побережье далекой Адриатики. Но уж одно-то можно предсказать точно — исполнителям не поздоровится.

Этого мессер Сельвио не простит никому. Впрочем, мессер Сельвио далеко, а вот…, Винченце от испуга даже прекратил на секунду храпеть и перекрестил рот, — вот этот близко! И он всегда найдет возможность заставить пожалеть того, кто имел глупость вызвать его неудовольствие.

* * *

Два дня спустя, посыльный поднял сьера Винченце ни свет ни заря. Причем, в прямом смысле этого слова. За окном чернела самая настоящая ночь, и лишь по расположению Луны почтенный купец понял, что до рассвета еще около двух часов.

Желание послать пришедшего подальше испарилось мгновенно, едва только ломбардец опознал физиономию и понял, кто его требует. Ну да, от таких приглашений не отказываются. Так что, с Морфеем пришлось распрощаться до лучших времен. Если они, конечно, наступят. Когда идешь на такие свидания, ни в чем нельзя быть полностью уверенным.

Конь Винченце стоял уже оседланный — видимо посыльный распорядился — так что выехали сразу. Знакомые места быстро закончились, и сейчас проводник вел его мимо каких-то складов, мимо новых, недавно отстроенных мастерских, мимо захламленных строительных площадок… Впрочем, Винченце этому ничуть не удивлялся. Еще ни разу он не встречался со свои грозным патроном хотя бы два раза в одном и том же месте.

Уже почти выехав из города в направлении леса Рамбуйе, проводник свернул в сторону строения, напоминающего, пожалуй что, постоялый двор. Вот только в конюшнях не хрустели соломой лошади, и двор не загромождали обычные для таких мест купеческие повозки. Да и слуг, которые в это время суток должны уже вовсю растапливать печи, таскать дрова и воду для котлов — слуг тоже не было видно.

Человек, имени которого почтенный купец давно привык не произносить даже мысленно, встретил его в каминном зале. Было видно, что ночь он провел на ногах. Но не по усталости на лице — ничего подобного не было и в помине — а, скорее, по какой-то особой, слегка нервической сосредоточенности, появляющейся от долгого бодрствования. Да еще, наверное, по изрядно примятому костюму, явно украшающему хозяина уже не первые сутки.

— А-а-а, вот и сьер Винченце! — Человек у камина раскинул руки, как будто бы хотел обнять купца, хотя этого, конечно же, не могло быть ни в коем случае. Только представив себе такую картину всего лишь на одно мгновение, добрый ломбардец покрылся холодным потом, а правая кисть сама собой потянулась свершить крестное знамение.

— Славно, славно, что вы решили ко мне заглянуть! — Человек улыбнулся еще шире, но до объятий, слава Всевышнему, дело не дошло. — Надо же, во всем Париже вы сегодня, пожалуй, единственный, кому я могу более или менее доверять. Представляете, милейший Винченце, мне до сих пор не удалось выяснить, от кого ушла информация о наших делах с Ричардом!

— Что, неужели никто не признался? — не поверил своим ушам ломбардец. Уж он-то отлично знал, как убедительно мог спрашивать его собеседник.

— Хуже, мой дорогой друг, гораздо хуже! Признались все, кому я начал задавать вопросы. — Легкая, немного печальная улыбка тронула губы говорящего. — Сами понимаете, этот результат меня тоже никак не может устроить. А дела, между тем, не ждут. И кому попало их не доверишь. Так что, вам вновь предстоит седлать коня. К счастью, он у вас уже оседлан. Маска добродушного хозяина слетела с лица сидящего у камина человека, уступив место хищному оскалу.

— Вам предстоит путь на юг. Недалеко — до замка Иври. Вы, Винченце, невероятный везунчик! Вам повезло, на этот раз всю работу по пленению "колдунов" сделают без вас. Ваша задача — лишь доставить их сюда. Теперь по делу. Остановитесь в ближайшей к замку деревне, постоялый двор "У голубятни". Передадите старине Жаку, хозяину, вот этот знак и можете рассчитывать на любое содействие с его стороны. Ваша задача: дождаться, когда кортеж графини Маго де Куртене вместе с нашими "колдунами" войдет в замок. Затем, на следующий день, проследите за его отбытием. Убедитесь, что кортеж удалился от замка на пару лье и продолжает двигаться своей дорогой. После этого вернетесь в замок и передадите графу Роберу вот это письмо. Получите у графа эскорт, заберете "колдунов" из его темницы и под охраной доставите их сюда. Вопросы?

Вопросов не было. Да и какие могут быть вопросы, когда и так понятно, что несчастный сьер Винченце нашел очередное приключение на свою многострадальную задницу. Или оно само нашло его? Неважно. Лишь один вопрос интересовал сейчас купца: сумеет ли он и на этот раз вытащить свое седалище хотя бы в относительно неповрежденном состоянии. Впрочем, этот вопрос достопочтенный ломбардец по понятным причинам оставил при себе.

И вот сегодня, проследовав за кортежем графини на положенную пару лье, сьер Винченце вернулся к замку Иври. Вернулся, остановившись в сотне шагов от въезда на подъемный мост, и, обуреваемый тяжелыми предчувствиями, все смотрел и смотрел на серую громаду замка…

* * *

Иль-де-Франс, замок Иври, 27 января 1199 года

Звук вынимаемого из пазов засова практически совпал с могучим пинком капитанской правой. Дверь легко распахнулась, вынося двух неосторожно приблизившихся стражников куда-то в глубину коридора. За ними этаким двухметровым кузнечиком выскочил и сам господин Дрон. Обо всем остальном скорчившийся в углу историк-медиевист мог следить лишь по слуху.

Справедливости ради следует заметить, что особо насладиться Евгений Викторович так и не успел. Десять-двенадцать секунд палки в руках господина Дрона исполняли партию ударных, извлекая из различных деталей снаряжения пришельцев самые неожиданные звуки. Затем насупила пауза — такта, аж на четыре. Наконец, в дверном проеме показалась согбенная спина почтенного депутата, заволакивающего внутрь тела двух стражников.

— Живы, живы, — откликнулся он на немой вопрос напарника, — но полежать придется.

Следующим рейсом в камеру была перебазирована еще парочка, значительно отличавшаяся от первой. Во-первых, стражник был вооружен, в отличие от первых, арбалетом и должен был, по-видимому, страховать пленников на расстоянии. Н-да, не повезло мужику! Даже на спуск нажать не успел — настолько неожиданным и стремительным оказался маневр матерого олигарха.

Последний из новых обитателей пенитенциарного учреждения замка Иври — невысокий, коренастый брюнет с шапкой жестких, кучерявых волос и шрамом во всю щеку — был и вовсе безоружен. Если не считать, конечно, кинжала за поясом, положенного любому доброму горожанину. Разумеется, господину Дрону личность этого четвертого была неизвестна. Поэтому он и не обратил на него должного внимания. А жаль. Сколько бы ожидающих их неприятностей можно было избежать, поговори Капитан сейчас с ним по душам. Нет, пусть даже тысячу раз прав Григорий I, сказав, что невежество — мать истинного благочестия, но здесь и сейчас оно оказало Сергею Сергеевичу плохую услугу.

Это ведь мы с тобой, добрый мой читатель, сразу узнали честного сьерра Винченце, ломбардского купца и по совместительству шпиона и диверсанта Себастьяно Сельвио — главы тайной службы Венецианской Республики. А откуда было об этом знать господину Дрону? Вот и не состоялся в этот раз между ними разговор. Жаль, искренне жаль!

А между тем, государи мои, пока мы тут с вами прохлаждаемся и предаемся отвлеченным размышлениям, наш олигарх вовсе даже не сидит без дела. Отнюдь! Он уже снял с четырех недвижных тел все, что хотя бы теоретически можно было использовать в качестве перевязочного материала. И вот — сидит, перевязывает. По рукам и ногам. Чтобы даже шевельнуться было проблематично. Немногочисленные остатки все того же перевязочного материала послужили кляпами.

Наконец, все четыре пострадавших организма были аккуратно и бережно размещены на соломе. А их вооружение проинспектировано и забраковано, как не соответствующее ни текущему моменту, ни целям и задачам наших героев. За исключением двух невзрачных полосок заточенного металла. Обмотанные с одного конца обрывками то ли кожи, то ли просто тряпки, металлические полоски должны были, по всей видимости, изображать ножи. Но справлялись с этим, на взгляд господина Гольдберга, с большим трудом. Господин Дрон, однако, не разделял скепсиса своего спутника. Подбросив их по очереди в воздух, он довольно хмыкнул и рассовал по кармашкам на предплечьях. Отказ же от остального железа он объяснил просто:

— Понимаешь, Доцент, если нам придется драться — это однозначно хана! Тут никакое оружие не поможет. Болтами со стен забросают, и всех дел. Да и не хочется мне никого убивать, народ-то не при делах. Так что, идем тихонечко, не красуясь.

— А… куда идем-то?

— Как куда, к графу! Во-первых, оружие и снаряжение. Такого здесь еще лет восемьсот не найдешь. Не оставлять же! Самим пригодится. Ну, и поинтересуемся — кому это мы так нужны оказались?

Не слишком отвлекаясь на ведение разговора, господин Дрон взял оставшийся полупустой кувшин вина, вытащил кляп у одного из стражников, чья одежда и вооружение выглядели малость поприличнее, и начал аккуратно поливать лицо будущего собеседника. Одновременно похлопывая оное лицо по щекам. Наконец, лицо открыло глаза, недоуменно похлопало ими и приготовилось, было, заорать. От какого намерения, впрочем, тут же отказалось, углядев в непосредственной близости от левого глаза острый кончик своего же собственного кинжала.

— Жить хочешь? — проникновенно поинтересовался Капитан, поднося острие еще ближе к глазу. Кивнуть опрашиваемый мог, лишь рискуя потерять глаз, поэтому пришлось как-то проталкивать воздух в мгновенно осипшую глотку.

— Т-а…

— Быстро отвечай! Где в это время дня обычно находится граф?

— Позавтракамши-то? Дак, в кабинете… Счета проверяют. Почитай год дома не были. А как приехали месяц назад, так кажное утро по полдня в кабинете сидят, бумаги старой Терезы читают…

— Где находится кабинет?

— Дак, сразу за главной залой. От хозяйского места в зале пять дверей идет. Вот, которая под кабаньей головой — та как раз в кабинет.

— Охрана?

— Не, охрана токмо при спальне. А когда не спит, так его милость сам кого хочешь…

Не дожидаясь выяснения, что именно его милость сделает с тем, "кого хочешь", Капитан выполнил молниеносный, очень короткий хлест внешней поверхностью кулака. Хлест пришелся как раз на кончик подбородка собеседника. В связи с чем, тот тут же и погрузился в блаженное ничегонеделание. Dolce far niente, как сказали бы итальянцы, очень даже знающие толк в проведении всякого досуга.

— Значит так, Доцент! Передвижение в тылу врага может осуществляться двумя способами. Первый — как ниндзи, прячась за каждой шваброй от стороннего глаза. — Капитан, слегка скривившись, критически оглядел историка-медиевиста и вынужден был признать, что указанный способ передвижения им категорически не подходит.

— Второй способ подразумевает, что не тварь ты дрожащая, а право имеешь. Идем открыто, как будто так и надо. Нос кверху, на окружающих ноль внимания. Обсуждаем что-то важное. На латыни. Ты вещаешь, я поддакиваю, головой киваю, иногда надуваю щеки и выдаю что-нибудь типа "Да, уж!" Все понятно?

Разумеется, добрый мой читатель, если бы у наших героев была в распоряжении стремянка, чтобы вздеть ее на плечо — как и положено уважающим себя строительным рабочим… Если бы огрызок простого карандаша за ухом… Если бы серые рабочие халаты и смятая беломорина в зубах… Тогда бы и проникновение в штаб-квартиру ЦРУ не показалось им слишком сложной задачей. Но увы, чего не было — того не было.

Пришлось ограничиться громким — на весь двор — обсуждением то высокоученых аргументов Дунса Скотта, направленных против дурацких софизмов и убогих, нелепых рассуждений Уилли Оккама, то, наоборот, превознесением выдающейся учености высокомудрого Уильяма Оккама легко побивающей слабоумные фантазии грязного шотландца… Ничуть не смущаясь фактом, что ни тот, ни другой не успели еще даже и родиться на свет.

Так, увлеченно дискутируя, прошли они, провожаемые удивленными взглядами, широкий мощеный двор. Столь же беспрепятственно пересекли знакомый уже каминный зал. Вот и дверь, украшенная поверху кабаньей головой.

— А я вместе с ученым Скоттом утверждаю, — почти проорал, открывая дверь, историк-медиевист, — что мысль на самом деле есть нечто подобное пару, или дыму, или многим другим субстанциям…

Изумление, смешанное с непониманием, а также глубоко отвисшая челюсть мессира Робера, графа д’Иври стали достойной наградой этому выступлению. Все еще пребывая во власти изумления, благородный граф медленно поднимался из-за стола, тогда как рука его столь же медленно тянулась к кинжалу на поясе.

А вот почтенный депутат действовал, наоборот, очень быстро. Раз — захлопнулась толстая дверь. Два — в правом бицепсе графа расцвел неприметный серенький цветок, оказавшийся на поверку рукояткой одного из ножей, изъятых у стражников. Три — пара резких, как у стартующего спринтера прыжков, затем толчок, и господин Дрон взмыл над столом, буквально снеся прямым ударом обеих ног несчастного графа вместе с его креслом. Четыре — аккуратный удар в подбородок, отправивший графа в не слишком глубокий нокаут.

Далее все было столь же быстро и организованно. Вытащить из руки нож, перемотать рану, связать руки спереди, накинуть поверху плащ… Когда сознание вернулось к господину графу, все было уже готово для беседы.

— Не нужно пытаться звать стражу, граф. — Собственный графский кинжал, находившийся в опасной близости от графского глаза, придавал словам Капитана особую убедительность. — Нам не нужна ваша жизнь. Хотя, согласитесь, после случившегося мы имеем на нее некоторые права, не так ли?

Невольный судорожный глоток показал, что связанный собеседник вполне понимает их логику и где-то даже, возможно, разделяет ее.

— Мы зададим вам пару вопросов, заберем то, что принадлежит нам и покинем замок. Вы нас проводите до границы своих земель и вернетесь домой, целый и невредимый. Итак, вопрос первый. Причина нашего пленения?

— Деньги, — нехотя буркнул граф, — пять тысяч серебряных дукатов. Прямиком из Сицилии. Можно сказать, еще теплых, прямо из-под молотка чеканщика.

— Благородного графа можно купить за пять тысяч дукатов?

— Вот и видно, — невесело усмехнулся граф, — что вы, мессир, издалека. Когда воины вернулись из Святой земли, большинство из нас застали разоренные поместья, пустую казну и столько долгов, сколько репьев поместится на заднице у сардинской овцы. Привезенного с собой не хватило бы, чтобы возместить и десятую часть потерянного. Зато монастырские подвалы ломятся от золотой и серебряной посуды. Так что… — он махнул рукой и не стал договаривать.

— Так что деньги были не лишними. Это — понятно. Кто за нас заплатил?

— По-правде, — все так же угрюмо отвечал граф, — лучше бы вам, мессиры, этого и не знать. Венецианцы. Появились около Филиппа-Августа уже довольно давно. Оказывают мелкие услуги. Иногда ссужают деньгами. Иногда товарами. Иногда — советами. А главное — обделывают тут свои дела. В основном, торговые. Но, думаю, что не только. Опасные люди. За главного у них некто Доменико Полани. Если сумеете с ним не встретиться, окажете себе большую услугу.

— Понятно… Как было передана просьба о задержании?

— Письмом.

— Сэр Томас в курсе?

— Полностью. У него с Полани свои дела.

— Как должна была состояться передача?

— Вас должен был забрать Винченце Катарине, упокой Господи его грешную душу!

— Первый раз слышу, чтобы покойники могли кого-то забрать…

Вот здесь граф Робер удивился второй раз за этот день. Подняв на Капитана глаза, он изумленно спросил:

— Вы что же, разве не прикончили тех, кто пришел за вами? Нет? Все живы? Жаль! Нет, что вы, за своих людей я, конечно, рад. Но вот эту кучерявую гадину, что была вместе с ними, нужно было обязательно зарезать! Один из подручных Полани. На удивление ловкий пройдоха!

— Наоборот, граф, для вас все складывается как нельзя лучше! Оставшись в живых, этот ваш Катарини будет вынужден подтвердить, что вы выполнили свою часть договора абсолютно точно. Задержали нас и передали ему в руки. Ну, а то, что он не сумел нас удержать — это уже его недоработка. Так что, вы свои пять тысяч честно заработали. Надеюсь, деньги уже у вас?

Надо сказать, что ситуация, поданная под таким углом, оказала на господина графа совершенно живительное воздействие. Мимолетная улыбка мелькнула в глазах, лицо ожило, а голова склонилась в легком поклоне — отдавая дань капитанской манере вести дела.

— Теперь последний вопрос. Мое оружие и наши лошади.

— О, господа, все в полной сохранности. Лошади на конюшне — сейчас же прикажу седлать и подготовить дорожные припасы. Оружие и снаряжение — в оружейной. Нам нужно лишь подняться на второй этаж. Даже не спрашиваю, из какой мастерской вышел этот невиданный доспех и потрясающий меч, но это — лучшее, что когда либо создавалось под небом! Поверьте, ни один христианский или сарацинский мастер не смог бы произвести ничего подобного!

И да, мессиры, вы вполне можете уже развязать меня. Поверьте, все произошедшее нравится мне ничуть не больше, чем вам. И если бы не особые обстоятельства… Но коли уж ситуация сложилась так, как она сложилась, у меня нет ни единой причины желать зла столь благородным и великодушным господам…

* * *

Франция, январь 1199 года

ОБЗОР ПОЗИЦИИ ПО ЗАВЕРШЕНИЮ ДЕБЮТА.

ИНТЕРЛЮДИЯ.

Отзвенели праздничные рождественские колокола, но радостное оживление, охватившее, едва ли не всех добрых христиан поголовно, и не думало спадать. На рынках и в лавках, в мастерских и церквях, в хижинах бедняков и домах уважаемых горожан пересказывались истории, одна занятнее другой. К традиционным в таких случаях чудесным исцелениям и пророчествам известных своей святостью блаженных, которые хоть и не удостоились пока еще беатификации, но находились от нее, по общему разумению, буквально в двух шагах, добавились другие. Не менее удивительные. Грозные. Будоражащие кровь и наполняющие душу отвагой

Так, некто Роббер Черный, латник благородного мессира Гуго, владельца Шато-Тьерри, состязаясь с товарищами в изысканном искусстве стрельбы из лука, запустил стрелу столь мощно, что она улетела в лес, далеко за пределы мерного поля. Когда же участники состязаний в поисках пропажи углубились в лесную чащу, то нашли ее не где-нибудь, а в глазнице невесть как оказавшегося там сарацина. Каковой сарацин пробрался в лес не просто так, а с самыми гнусными намерениями. Умыкнув девицу из находившегося неподалеку селения, сей язычник совсем уже было собрался свершить над ней гнусное непотребство. И лишь стрела, направленная не иначе, как Божьей рукой, не дала свершиться возмутительному преступлению.

Относительно последнего пункта, сказать уж честно, мнения разделялись. Ибо далеко не каждый находил в себе смелость претендовать на столь высокий уровень небесного вмешательства в человеческие дела. Многие маловеры в вопросе об авторстве Чуда о Стреле вовсе даже не настаивали на непосредственно Божественном вмешательстве, а были вполне согласны и на одного из ангелов господних. Но уж за последнее держались крепко.

Спасенная девица была благополучно, целой и невредимой, доставлена в родительский дом, а славные воины, получив родительское благословение и бочонок свежесваренного пива, вернулись в замок. Ни погодные условия января, совершенно не располагающие к любовным утехам на лоне природы, ни расстояния, отделяющие Палестину от благословенных равнин Иль-де-Франс, во внимание не принимались. Ни рассказчиками, ни слушателями. Ибо имена свидетелей, лично наблюдавших за изъятием стрелы из глазницы злокозненного сарацина, внушали полное доверие, а число их непрерывно росло.

И лишь люди, лично знакомые с Роббером Черным, недоверчиво покачивали головами, благоразумно оставляя, впрочем, свои сомнения при себе. Нет, в результативности выстрела славного ратника они ничуть не сомневались. Этот черт и не такие коленца выкидывал. Но чтобы девицу, домой, да еще целой и невредимой? Серебряный денье против собачьего хвоста — что-то в этой истории было не так…

Еще большей популярностью пользовалась история о фламандском рыцаре Томасе из Лееза, что в графстве Немюр. И если мнения о чудесном и божественном характере происшествия, случившегося с Роббером Черным, как мы видим, все-таки расходились, то историю рыцаря Томаса никто иначе как чудом и прямым вмешательством Провидения не называл.

Сей достойный рыцарь, озаботившись некоторое время назад спасением собственной души, вручил братии аббатства Флорефф, что располагалось по соседству с его владениями, восемь бонуариев доброй земли. Наказав за это в течение пяти лет поминать его в ежевечерней молитве, испрашивая у Господа прощение за его многочисленные грехи. Надо сказать, что грехов у мессира Томаса в течение его бурной и полной приключений жизни накопилось предостаточно. Так что, работа святой братии досталась немалая. Но святые отцы не унывали и, вдохновленные мыслями о восьми бонуариях плодородной земли, смело взялись за дело. И все бы хорошо. Однако по прошествии оговоренного срока, когда все молитвы в должном объеме уже были озвучены и, надо полагать, ушли по назначению, достойный рыцарь, понукаемый демоном алчности, забрал назад отказанную монастырю землю. Да еще и завел против аббатства дело о ее самовольном захвате.

Нет, сама по себе эта история ничего чудесного не имела. Наоборот, любой из многочисленных слушателей готов был тут же, пусть даже и под присягой, назвать не менее дюжины подобных случаев: "Да возьмите хоть мессира…" Впрочем, стоит ли омрачать святой праздник пересказом сколь многочисленных, столь и возмутительных историй? Коими, увы, полна еще наша жизнь! Но вот продолжение рассказа о рыцаре Томасе повергало в благоговейный трепет буквально каждого. Ибо нет, не может душа молчать перед лицом истинного Чуда!

Дело в том, что по самым достоверным сведениям, полученным непосредственно от благочестивого Верика, милостью Божией настоятеля Флореффа, буквально накануне святого Рождества рыцарь Томас принял крест. И сейчас, в преддверии крестового паломничества во имя освобождения Гроба Господня — вы не поверите! — сей мужественный воин полностью раскаялся, признал свою вину и в присутствии многих достойных свидетелей окончательно отказался от земли в пользу аббатства. А чтобы ни у кого не возникло искушения как-либо исказить содержимое составленного соглашения, оно было подтверждено епископской печатью. Ну, что это, если не чудо? Достоверность которого, тем более, подтверждена не абы чем, а печатью Его Преосвященства!

Сам свежий, морозный воздух Богоявления, наступившего в этом году неожиданно быстро, почти сливаясь с Рождественскими праздниками, был пропитан надеждой и какими-то радостными приготовлениями. Об этом кричало буквально все. Ветераны, собиравшиеся в многочисленных тавернах и рассказывающие завороженным слушателям о боях под Аккрой и Тиром. Кузнецы, просто утонувшие в этом году под грудой заказов на правку и ремонт военной амуниции. Цены на лошадиных рынках, взлетевшие сразу и на все — от боевых рыцарских жеребцов до тяжеловозов, которых предполагалось запрягать в обозы, перевозящие грузы в Венецию.

И если территории германских княжеств, до сих пор не пришедшие в себя после похода Генриха VI, пребывали в молчании, то Английское и Французское королевства, Фландрия, Бургундия, Нормандия, Анжу, Аквитания, Тулуза просто бурлили. От берегов Северна, рассекающего скалы и холмы Уэльса, до солеварен Безансона, от портовых причалов Гента до бурных потоков Гаронны — буквально все пришло в неясное еще пока, но все убыстряющееся движение. В кузницах ковались тысячи запасных подков, шорники шили седла и упряжь. Воины упражнялись во владении мечом и прочих благородных искусствах. Вот-вот ожидалось наложение запрета на рыцарские турниры, дабы во время состязания не был ранен или убит кто-либо из будущих крестоносцев.

Маляры заново выкрашивали щиты, заодно соревнуясь между собой в украшении доспехов и шлемов будущих защитников Гроба Господня. Несомненно, слава благородного кабальеро Санчо Мартина, доблестного участника третьего похода, направляла их фантазию в поисках все более совершенных и неожиданных элементов военного дизайна. Ведь минуло уже почти два десятилетия, а рассказы о зеленом жилете пылкого испанца, равно как и его шлеме, украшенном отростками оленьих рогов, до сих пор будоражили воображение мастеров кисти, резца и клея. Служа образцом творческого подхода к обыденному, казалось бы, делу. Кто-кто, а уж они-то хорошо понимали чувства сарацинских витязей, кои, если верить хронистам похода, "мчались к нему, скорее чтобы посмотреть на необычное украшение, чем ради других причин".

Мальчишки, забыв о привычных забавах, расстреливали снежками злокозненного Саладина, скатанного тут же из свежевыпавшего январского снега. Каждое удачное попадание сопровождалось теперь не только радостными воплями сорванцов, но и веселой песенкой. Ее совсем недавно сочинил благородный трубадур Гаусель Файдит, но казалось, она звучит уже буквально из каждого окна:

Кто ради дел святых

Искал чужих краев,

За гробом ждет таких

Прощение грехов.

Песенку подхватывали прохожие, и она радостно неслась от улицы к улице, от квартала к кварталу…

А уличные кукольные представления, повествующие о поклонении младенцу Иисусу языческих королей! Тех самых, ну, которые маги. Каспар, Мельхиор и Валтасар, что пришли с дарами в Вифлеем! Даже само название святого города, казалось, звучало в этом году особенно значительно и многообещающе.

А проповеди благочестивого Фулька из Нейи! Их передавали буквально из уст в уста те, кому повезло услышать святого отца вживую. Бедолагам, что не удостоились святой проповеди, оставалось лишь желчно завидовать очевидцам. Зато задаваки и хвастуны, коим выпало лицезреть пылкого кюре, могли рассказывать об этом с законной гордостью. Ибо его слова, как острые стрелы пронзали сердца грешников, исторгая из них слезы раскаяния. Воистину, где бы ни появлялся этот красноречивейший из проповедников, везде его принимали с величайшим почтением, как ангела Божия.

Впрочем, едва ли сегодня можно было от него услышать хоть мельком то, что еще вчера составляло славу святого оратора. Осуждение грешников, особенно неверных жен и ростовщиков, осталось далеко в прошлом. Сегодня же категорически другие материи служили благочестивому Фульку источником творческого вдохновения. Муки оставшихся без помощи в Святой Земле христиан, надругательства неверных над святыми реликвиями и Гробом Господним — вот что привлекало теперь к речам вдохновенного каноника все новые и новые толпы слушателей. Они стекались к нему отовсюду — богатые и бедные, знатные и простолюдины, старые и молодые, бесчисленное множество людей обоих полов. И радостно принимали из рук его знак Святого Креста, что скоро, очень скоро поведет их в Святую Землю.

Тибо Шампанский и Луи Блуаский, Симон де Монфор и Рено де Монмирай, Бодуэн Фландрский и его брат Анри, Гуго де Сен-Поль и Этьен Першский… Имена эти и других кавалеров, баронов и рыцарей, смелых и доблестных воинов переходили из уст в уста. Нет, в их решении никто не сомневался. Спорили о том, кто из них примет крест первый? О том, когда это произойдет? О том, какое количество ратников сможет привести с собою каждый из вождей будущего похода? И лишь одно не вызывало ни споров, ни сомнений у разгоряченных выпитым посетителей многочисленных кабачков, трактиров и иных заведений средневекового общепита — кто возглавит войско? Оно и понятно. Кто, как не герой Мессины и Кипра, Аккры и Иерусалима, кто, кроме Ричарда Плантагенета, может стоять во главе столь славного, могущественного и благородного воинства!

А между тем, дело как-то очень быстро начало перетекать во вполне практическую плоскость. Появившаяся еще в декабре папская булла "Graves orientalie terrae" твердо и недвусмысленно требовала от клира не столько молитв, сколько денег. Одной сороковой частью своих доходов должны были поступиться приходские церкви и монастыри, аббатства и епископства во всех уголках христианского мира. "Если крестоносец не может оплатить путешествие, вам надлежит обеспечить ему достаточную сумму из этих денег, получив от него клятвенное заверение, что тот останется в восточных землях для их защиты не менее, чем на один год или более продолжительное время — в зависимости от размера субсидии", - такие обязательства накладывал римский Понтифик на многочисленных пастырей своего еще более многочисленного стада.

Дабы подать всем им добрый пример, Викарий Христа отказался в пользу крестоносного воинства от одной двадцатой части доходов Святого Престола, что должно было составить весьма внушительную сумму. Вероятно, вдохновившись примером столь высокой самоотверженности, ассамблея французского духовенства, собравшаяся по призыву Пьетро да Капуа в Дижоне, приняла что-то вроде встречного плана. Взяв со своей стороны повышенные обязательства. Люди, родившиеся в СССР, меня поймут. Не одну сороковую, но — страшно сказать! — одну тридцатую часть доходов пообещала собравшаяся в Дижоне братия отдавать на нужды святого воинства!

Справедливости ради, следует заметить, что ни сороковая, ни тем более тридцатая доля так и не покинули казначейские сундуки святых отцов. Ибо человек слаб, а добровольно расстаться с нажитым непосильным трудом — воистину выше сил человеческих. В церковных кругах разрастался ропот, поощряемый не иначе, как кознями Лукавого.

Впоследствии английский хронист-монах Матфей, неизвестно почему прозванный Парижским, в первой части своей "Большой хроники" подвергнет резкой критике папский налог, назвав его неугодным Богу. Тем самым недвусмысленно выразив общее настроение клира и опасения святой братии относительно того, что собираемая сороковина может ведь и прилипнуть к пальцам ватиканских мытарей… Стремясь подать скаредным клирикам живой пример благочестивой щедрости, Иннокентий III в ответ на это обязался отдать уже даже не одну двадцатую, а одну десятую часть доходов курии на нужды похода. Однако и сей благочестивый шаг остался без ответа.

Как и всегда, решение было найдено компромиссное, равно устраивающее обе заинтересованные стороны. Святые отцы действительно начали оказывать помощь в экипировке тех воинов, кто по скудости наличных средств не мог сделать это самостоятельно. Но помощь сия оказывалась на началах, если можно так выразиться, возмездных и эквивалентных. И вот уже заскрипели по всей Европе перья церковных писцов, выводя каллиграфически почерком соглашения такого примерно содержания:

"Я, Жоффруа де Бьюмон, довожу до всеобщего сведения в настоящем и будущем, что, направляясь в Иерусалим, с согласия и по желанию моей супруги Маргариты и дочерей Денизы, Маргариты, Алисы и Элоизы, я, из любви ко Господу и ради спасения собственной души, отдаю и уступаю бедствующим монахам св. Иосафата 5 сольдо в год из моего дохода с Бьюмона. Деньги будут переданы в празднование св. Ремигия в руки братьев, предъявивших сей документ". Расписки подобного рода, тысячами писавшиеся в те практичные времена, были типовыми — менялись лишь имена, даты и суммы занимаемых денег. Их и по сию пору находят в немалых количествах исследователи монастырских архивов по обе стороны Канала.

А вот другой источник средств на нужды христового воинства ни у кого не вызывал сомнений. Изъятие средств оттуда сопровождалось трогательным единодушием честных христиан. Ведь еще пятьдесят с лишним лет назад Петр Достопочтенный, настоятель из Клюни, написал: "Зачем нам преследовать врагов христианской веры в отдаленных землях, когда неподалеку от нас существуют низкие богохульники, куда худшие любых сарацин, а именно евреи. Они живут среди нас, богохульствуют, поносят и оскорбляют Христа и христианские святыни совершенно свободно, надменно и безнаказанно".

Разумеется, сии богохульники заслуживали лишь доброй веревки, аккуратно подвязанной на ближайшем суку. Однако в этом пункте богословские рассуждения упирались в непреодолимый тупик. Ведь, если подлые менялы и ростовщики претерпят муки при жизни, то весьма велика вероятность, что за это им простятся все их бесчисленные грехи. И негодяи обретут таки посмертное блаженство! С этим добрые христиане смириться никак не могли — да и кому захочется жить еще и в вечной жизни бок о бок с нечестивым племенем!

Поэтому пример славного Тибо Шампанского, обложившего евреев в своих землях особым налогом на нужды святого похода, был тут же подхвачен и сочтен весьма достойным компромиссом. Муки злокозненного народца при расставании с неправедно нажитым золотом и серебром должны были быть никак не меньше, чем при встрече с давно заслуженной веревкой. Но совершенно невероятно, чтобы Господь счел их достаточными для обретения посмертного блаженства.

Наконец, случилось и самое главное. 13 января на Сене, между Гуле и Верноном, встретились Филипп и Ричард. Первому мир был нужен, чтобы остановить неумолимое продвижение анжуйских войск вглубь королевского домена. Второй же, понукаемый папским легатом с одной стороны и собственными планами — с другой, также готов был ограничиться всего лишь контрибуцией и возвращением всех владений, захваченных Филиппом во время пребывания Ричарда в Святой Земле.

Горе побежденным — король Франции вынужден был согласиться на все условия торжествующего противника.

Контрибуция?

Специальный налог на ее выплату будет оглашен по всему королевству тотчас же по завершению переговоров.

Признание Оттона Брауншвейгского императором германцев?

Нет ничего проще!

Возвращение всех территорий нормандского Вексена?

Да, разумеется, хотя они, собственно, уже и так возвращены Ричардом.

Лишь с захваченным Жизором Филипп не хотел расставаться ни при каких условиях. Проявляя при этом просто чудеса дипломатической фантазии и изворотливости. Хотя ведь и было понятно, что удержать его военной силой нет никакой возможности.

Отрезанные от снабжения, замки и крепости, перешедшие было под руку Филиппа, сдавались Ричарду один за другим. Та же самая участь ждала и Жизор. Гийом ле Кэ, нормандский комендант замка Лион-ла-Форе, так крепко запер гарнизон в Жизоре, что сам собирал подати и арендную плату, положенные крепости. Однако не было силы, заставившей бы Филиппа отказаться от нее. Что-то неведомое другим, но, по-видимому, известное королю Франции заставляло его держаться за Жизор до последнего.

Наконец, и здесь компромисс был достигнут. Одиннадцатилетняя Бланка, племянница Ричарда и дочь Альфонсо Благородного обручалась с Людовиком, сыном короля Франции. Жизор переходил к ней в качестве свадебного подарка от любящего дяди. Взамен Филипп уступал Ричарду права на аббатство святого Мартина в Туре.

Итак, пятилетнее перемирие было заключено. Казалось, ничто уже не сможет помешать воинственному королю-рыцарю принять крест и объявить о начале сбора войск для отправки в Святую Землю. Никто и не сомневался, что после Рождественской ассамблеи, проведенной им в Донфроне, на всех дорогах Европы появятся королевские герольды с известиями о походе.

Увы, этого не произошло!

Слух о неизвестно откуда взявшемся в окрестностях Лиможа кладе вдруг застопорил все дело. Ибо Ричард, внушивший себе уверенность, что это — исчезнувшие сокровища его отца, короля Генриха, ни в какую не соглашался заняться делами святого паломничества до тех пор, пока родительские сокровища не займут достойного места в его королевской казне.

Так что, сразу же после завершения всех рождественских празднеств король с несколькими отрядами, достаточными для осады мятежного виконта, готовился покинуть Нормандию и отправиться на юг. Пьетро да Капуа и Фульк Нейский, намеревались последовать за ним из Донфрона в Аквитанию, не оставляя надежд, что молитвами и святыми увещеваниями они все же сумеют отвернуть помыслы короля от суетных забот мира сего и направить на дела предстоящего святого предприятия.

Однако первые же беседы с Ричардом показали, сколь сложная задача неожиданно встала перед почтенными пастырями. Время плена и лишений, боль многочисленных предательств, затянувшийся бракоразводный процесс с Беренгарией Наваррской, а также последовавшая за возвращением из узилищ необходимость отбивать утерянные на континенте владения, изменили характер короля. Великодушная веселость уступила место мрачной желчности и раздражительности, едкому сарказму и весьма черному юмору, что, как ни странно, только лишь обострило его природный ум, равно как и вспыхнувшие отточенной, жестокой безупречностью полководческие дарования.

Совсем незадолго до происходящих событий духовник короля, аббат цистерцианского монастыря Ле Пан в окрестностях Пуатье, преподобный Мило, записал в своих дневниках — тех самых, что через несколько лет преобразятся в одну из популярнейших книг начала XIII века: "Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который как бы восстал, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, — ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался"

Увы, изменение характера короля-рыцаря очень скоро почувствовали на свой шкуре последовавшие за Ричардом духовные особы. В ответ на вдохновенные призывы Фулька, чье ораторское мастерство лишь расцвело за последний год, Ричард — как передавали присутствующие при том — мрачно ощерился и сказал ему буквально следующее: "Ты советуешь мне отречься от моих трех дочерей — гордыни, жадности и распутства. Ну что ж, я отдаю их более достойным: мою гордыню — тамплиерам, мою жадность — цистерцианцам и мое распутство — попам". Попытавшемуся же вставить хоть слово его Преосвященству кардиналу Пьетро да Капуа король столь же едко пообещал отрезать кое-что, лицам духовного звания абсолютно ненужное — если оное Преосвященство сию же секунду не заткнется.

Итак, войско короля, вместо того, чтобы готовиться к походу в Святую Землю, оставалось на месте. Знамя похода так и не было поднято. Клич о присоединении всех добрых христиан к святому паломничеству до сих пор не прозвучал. Вместо этого Ричард во всеуслышание поклялся вернуть сокровища своего отца и повесить, если потребуется, Эмара Лиможского на воротах его собственного замка.

Каток истории остановился. Ожидая, чем же завершится эта вздорная затея…

 

ГЛАВА 10

в которой король Ричард встречается с Никитой Хониатом; леди Маго влюбляется; Винченце Катарине с шайкой бандитов разыскивает колдунов из Индии; господин Гольдберг философствует о воле к власти, столь свойственной его народу; графиня Маго де Куртене отправляется выручать отца, плененного взбунтовавшимся вассалом; Рябой Жак выпивает стаканчик-другой со своим старым приятелем, а Иннокентий читает письмо от короля Франции Филиппа II Августа

За две недели до появления попаданцев

Домфрон, Нижняя Нормандия, 1 января 1199 года

Филипп, бессменный секретарь короля Ричарда, неслышно и почти незаметно проскользнул в покои его величества. Полученная два года назад епископская митра ничуть не изменила ни его характера, ни поведения. И уж точно не мешала по-прежнему исполнять свои секретарские обязанности. Изменились не обязанности, а всего лишь доходы. И вот, теперь эти обязанности настоятельно требовали срочно, несмотря на позднее время, передать королю весьма важное известие.

— Ваше величество, сегодня ко мне обратился один человек. Он ищет встречи с вами.

— Кто таков?

— Некто Никита Хониат.

— Ромей?

— Да, мессир, логофет Геникона при дворе Алексея Ангела. Сейчас, как я слышал, в опале и чуть ли не отставлен от должности.

— Что ему нужно?

— Об этом он желает говорить только лично с вами, мессир.

— Хм, грек… А ты уверен, что он — именно тот, за кого себя выдает?

— Уверен, ваше величество, — Филипп позволил себе слегка изогнуть губы в улыбке, — он представил слишком весомые доказательства, чтобы можно было сомневаться.

— Вот как? И…

— Пятьдесят тысяч безантов, мессир!

— Сколько?! — король пораженно уставился на своего секретаря.

— Да, мессир, круглым счетом, шестьсот тысяч денье!

— Ну, что ж, — Ричард восстановил дыхание и проговорил уже почти спокойно, — я готов принять его. Вместе с его, э-э-э… верительными документами.

— Государь, ромей просил, чтобы встреча состоялась, по возможности, конфиденциально. Здесь — слишком много посторонних глаз…

— Где он остановился?

— В квартале медников. Вдова цехового старосты сдает иногда дом состоятельным приезжим…

— Ну, готовь охрану.

— С вашего позволения, мессир, десяток Ламье уже там, проверяют дом. Десятки Монблана и де Креси ожидают вас внизу.

— Ха, Филипп, — легкая улыбка тронула губы короля, — кажется, верительные грамоты грека произвели на тебя впечатление…

Разговор с опальным ромейским вельможей закончился уже заполночь. Трудно сказать, что более озадачило короля: безупречные манеры и великолепная латынь грека, пять внушительных сундучков с откинутыми крышками, из-под которых тускло поблескивало содержимое, или то невероятное предложение, с которым тот приехал к нему в Домфрон? Впрочем, начался разговор все-таки с золота.

— Вы прошли шесть с лишним сотен лье с такой кучей золота и всего лишь с тем десятком охраны, что мои люди обнаружили в доме?

— Ну что вы, ваше величество! Две сотни наемников-русов ожидают моего возвращения, остановившись за городской стеной. И корабль в порту Руана. Признаться, ваши стремительные перемещения во время осенней компании чуть было не ввергли меня в отчаяние. И лишь заключенное перемирие позволило все же настигнуть ваше величество здесь, в Домфроне.

— И что же заставило вас пуститься в столь дальний путь?

— Беда, ваше величество, беда по имени Алексей Ангел.

Сказать, что предложение ромея ошеломило Ричарда — не сказать ничего! Трон константинопольских басилевсов! Авантюра из авантюр! Это Генриху VI можно было мечтать о завоевании Восточной Империи, которая была у него, считай, под боком. А где он, Ричард, и где тот Константинополь! Одна лишь доставка серьезного войска в восточное Средиземноморье выглядит совершенно немыслимым мероприятием.

Однако, по мере выкладывания на стол заготовленных греком карт, предложение его все меньше напоминало авантюру и все больше — весьма продуманную и тщательно спланированную операцию. Крупные города материковой Греции готовы были выставить в его пользу до двадцати тысяч тяжелой пехоты и до семидесяти тысяч легкой. А также до тридцати тысяч легкой конницы. Вот с рыцарской конницей дела были плохи — она в основном была у его будущих противников. Но, при умелом подходе…

Штурм неприступных стен Константинополя?

Да его просто не будет! Династию свергнут мятежники под руководством столичного эпарха. Так что, нового правителя столица встретит открытыми воротами.

Доставка его войска — да, вот с этим сложнее…

Все, что еще хоть как-то держится в Империи на воде, собрано сейчас на западной базе флота в Монемва́сии. Командиры флотских эскадр все как один поддерживают заговор. И не мудрено!

После того, как толстопузый любимчик басилевса Михаил Стрифн — он же Великий Дука, он же главнокомандующий флотом, он же… (полдюжины непереводимых греческих идиом) — распродал флотское снаряжение, снасти, штурвалы, такелаж, паруса, оставив на воде чуть ли не голые лоханки, а вырученные деньги спокойно положил себе в карман, флотские ненавидят его лютой ненавистью.

Нет, кое-что до лета подлатают, переоснастят, да и с деньгами на ремонт добрые люди помогут, но на многое рассчитывать не приходится. Спасибо, если тысяч десять пехоты удастся взять на борт, о коннице вообще пока лучше забыть. А, с другой стороны, в Константинополе воевать все равно не придется. Так что, этих десяти тысяч будет вполне достаточно. Гораздо важнее скрытность передвижения и внезапность появления войска в бухте Хризокераса.

И здесь марш в сторону Венеции, якобы для переправы в Святую Землю, послужит отличным прикрытием. Нужно лишь потом, на обратном пути, спуститься на пятьдесят лье к Римини, где армию короля и заберет ромейский флот.

— Но вновь откладывать освобождение Святой Земли…

— Поверьте, Ваше Величество, у венецианцев все равно нет сейчас такого количества судов, чтобы переправить святое воинство прямо этим летом. Спасибо, если за следующую зиму им удастся достроить необходимое количество нефов и юиссье. Так что, полтора года до отплытия еще точно есть. И почему бы не провести это время с толком?

Финансирование? О, озвученные ромеем цифры завораживали! Сундуки с золотом, привезенные в знак серьезности намерений, выглядели по сравнению с этими цифрами не более, чем мелочью на карманные расходы. Крупные города, и прежде всего Константинополь, не пожалеют средств, если будет видно, что они идут на армию и флот, а не на безумную роскошь жадной своры придворных лизоблюдов.

По меркам нищего Запада, финансирование можно было считать просто безразмерным. И вопрос стоял уже не о том, хватит ли денег, а о том, хватит ли на Западе солдат удачи, чтобы эти деньги с толком потратить? Нанимать славян или куманов не хотелось — те хороши в мелких и средних стычках, но для крупных сражений их выучка и дисциплина оставляла желать…

Ну, а что же ожидали заговорщики взамен? Да ничего такого, что противоречило бы представлениям Ричарда о правильном управлении государством. Коммунальные грамоты и прямой вассалитет короне для крупных городов. Роспуск прониарского ополчения и замена его регулярным наемным войском. Замена для всех землевладельцев военной службы "щитовыми деньгами", как это заведено в Англии. Причем, для всех — как мелких, так и крупных. Разоружение и роспуск личных дружин архонтов и стратигов. Подавление их вооруженного сопротивления реформам государства — а таковое непременно возникнет… Дело, в общем, знакомое.

— И да, ваше величество, разумеется — отмена всех хрисовулов, ставящих латинян в привилегированное положение по сравнению с ромейскими купцами на рынках Константинополя и других крупных городов империи.

— Но только после того, как венецианский флот переправит крестоносное войско в Египет!

Расставались весьма довольные друг другом. Ромей — испытав облегчение, весом почти в сто сорок византийских литр золота. Анжуец — обогатившись не только звонкой монетой, но и новыми, весьма замысловатыми планами на будущее.

Хотя, всем ведь известно: хочешь рассмешить богов — расскажи им о своих планах. Миттельшпиль начинался неожиданным осложнением партии…

* * *

Где-то на дорогах Южной Франции, конец января — начало февраля 1199 года

Беззвучно падали с серого неба редкие снежинки. Привычно месили копытами дорожную грязь отдохнувшие за ночь кони. Проплывали и терялись за спиной чуть подернутые белым поля, черные плети виноградников, пустоши, заросшие вечно зеленым карликовым дубом, дроком и розмарином… Но нет, ничего этого не видели широко раскрытые глаза юной Маго, графини Неверской. А плескалась в них невидимая музыка волшебной флейты. И удивительные цветы складывались вдруг невероятными букетами. И немолодой, но такой… такой… воин из далекой Индии говорил ей что-то спокойно и мягко… Так, что не знала душа, что же ей делать — то ли улыбаться, то ли плакать, то ли петь, то ли взлететь, как птица… А лучше всего, пожалуй, свернуться бы клубочком на руках у этого гиганта и мурлыкать котенком, потираясь мордочкой о грудь…

Тьфу, пропасть! Хочешь — не хочешь, но должен я теперь, добрый мой читатель, описать тебе чувства свежевлюблившейся девочки. Что она влюбилась — к гадалке не ходи. То краснеет, то бледнеет, дыхание частое, прерывистое, и в глазах этакая мечтательность. Все признаки налицо, а толку-то!

Выше сил человеческих залезть нам, мужчинам, в душу женщине и все там правильно по пунктам расставить. Чтобы прочел написанное какой-нибудь Станиславский в юбке и сказал своим мелодичным женским голосом: "Верю!" Даже великий Флобер — и тот на этом сломался. Нет, написать-то он написал, а потом сам же честно и признался. "Госпожа Бовари, — говорит, — это я". Ну, вы поняли, государи мои, творческую методу? Свои мысли, свои чувства героине вложил и — вуаля! Читайте, знакомьтесь с богатым внутренним миром современной французской женщины.

Нет — говорю я вам — нет и еще раз нет! Лишь женщина может знать, что творится на душе у другой женщины. Нашему же брату не стоит и пытаться рассказывать о женской душе. Разве что намеком каким и попадешь где-то рядом.

Так, глянешь, бывает на какую-нибудь умудренную возрастом даму, которую никто уже и не заподозрил бы в романтических чувствах. Смотришь, дыхание у сударыни нашей вдруг замерло, взгляд внутрь, вокруг никого не видим. И лишь легкой улыбкой проступает сквозь ехидный прищур старой стервы робкий подросток… А о чем она в сей момент думает, что в душе делается — поди знай!

Так что, ограничимся, любезный читатель, лишь внешними признаками. Без глубокого психологизма и чувственной утонченности. Хотя, сразу скажем, у молодой графини де Куртене внешних признаков этого дела — не сказать, чтобы много. Невместно сюзерену слабость на глазах своих вассалов и подданных показывать! Так что, спина, при всем при том, по-прежнему прямая. Да и команда "В дорогу, господа!" как всегда четкая, звонкая, голос дрожать и не думает.

Что вы, невместно, как можно! А вот отдать необходимые распоряжения — это да.

И вот уже честный Готье, лейтенант эскорта, отправляет нескольких латников, якобы во фланговое охранение, а на самом деле в разведку… И вот уже он сам ненавязчиво расспрашивает хозяев трактиров и постоялых дворов во время стоянок — не проезжала ли здесь перед ними приметная такая пара. Заморский колдун и гигантский, весь закованный в сталь, телохранитель?

Так прошла неделя, началась вторая. Но ни единого следа пропавших попутчиков найти так и не удалось. Как будто и не было их! Как будто легли на крыло и сизокрылыми лебедями умчались на юг таинственные спутники. Да ведь и как знать? Может и впрямь по воздуху улетели? Кто ж ведает, чего от них ждать — от индийских-то колдунов…

* * *

— … гребаная ослиная задница, ну не по воздуху же они улетели?!

Винченце Катарине не находил себе места от ярости! Ярости и испуга. Вот уже вторая неделя поисков не давала ни малейшей надежды. Ежевечерние доклады подручных отнюдь не поражали разнообразием. "Не было", "не видели", "никто не слыхал", "откуда в нашей-то глуши?"… Почтенный ломбардец слишком ясно представлял, что будет, появись он с таким докладом перед лицом Доменико Полани, не к ночи тот будь помянут! Липкий страх сковывал душу и, в то же время, принуждал ко все более и более энергичным действиям.

Нет, ну кто бы мог подумать, что все так осложнится? Покинув замок Иври и расставшись с мыслями заполучить обратно пять тысяч дукатов, Винченце полагал, что быстро настигнет беглецов. В самом деле, куда им деваться? Маршрут известен. А смотаться в Дрё и нанять столько человек, сколько нужно (благо, денег в достатке) — вопрос одного дня. И дальше просто идти по следам. Все!

Беда лишь в том, что как раз следов-то и не было! Ну, не было этих чертовых следов, хоть плач! Как сквозь землю провалились проклятые колдуны… Нет, разумеется, сьер Винченце не был так глуп, чтобы пустить своих ищеек только лишь по следам кортежа графини Неверской.

Вот этих-то следов, кстати сказать, было — хоть завались! На каждом постоялом дворе с удовольствием рассказывали и о трех десятках солдат, так славно погулявших вчера, и о сломанном носе сына мельника, вздумавшего неудачно пошутить за соседним столом, и о ее светлости, проезжей графине… Да и чего бы не почесать языком за новенький-то парижский денье — из тех, что двадцать лет назад начал чеканить его величество король, да продлит Господь годы доброго Филиппа-Августа!

Однако основная часть поиска шла строго на юг, в направлении Лиможа. Все-таки, путь на Невер слегка отклонялся от цели, забирая к востоку. Да, разумеется, путешествие с вооруженным эскортом графини сполна компенсировало это небольшое удлинение пути. Но, уж коли беглецы решили действовать самостоятельно, чего бы им не двинуть напрямую? Так что, на южное направление следовало обратить самое пристальное внимание.

И обратили, будьте благонадежны!

Погоня двигалась со скоростью не особо спешащего верхового, четыре-пять лье в день, не более. Попутно, буквально на брюхе исползав все окрестности, перевернув каждый придорожный лопух, опросив все встречные пни на перекрестках, потратив чертову уйму серебрушек на расспросы в трактирах и постоялых дворах… И что? Где результат, я вас спрашиваю?

Ноль, господа, чистый ноль! Нигде не появлялась эта столь приметная парочка, состоящая из закованного в сталь верзилы и тощего алхимика откровенно жидовской наружности.

Но, ежели здраво рассудить, откуда бы им, этим следам и взяться, если оная парочка даже и не думала выезжать из крепостных ворот замка Иври? Да-да, добрый читатель, ни семитского вида алхимик, ни здоровяк в броне не покидали территории замка. Знать, так и затерялись где-то в лабиринте стен, кладовок, подвалов и полуподвалов.

А выезжала из замка вовсе даже старая, разваливающаяся прямо на глазах крестьянская телега, запряженная парой полудохлых кляч.

Воистину, государи мои, нужно было видеть этот позор лошадиного сословия! Обвисшее брюхо и выпирающие ребра как нельзя лучше гармонировали с облысевшими коленями и поседевшими от старости мордами. На облучке восседал Рябой Жак — староста ближайшей деревни и надежный скупщик всего, что попадало к мимолетным владельцам трудно объяснимым (королевскому судье) способом. В общем, личность в округе известная.

Надо, однако, сказать, что едва ли бы кто из знакомцев смог узнать его в той рванине, что напялил он на себя в эту поездку. В какой помойке и откопал-то?!

Содержимое телеги составляли пара десятков глиняных горшков самой похабной наружности — надо полагать, на продажу. Пара мешков зерна, скорее всего — туда же. Еще какая-то дрянь, которой так любят торговать в этих местах глупые селяне. Всем своим видом и возница, и экипаж, и его содержимое как бы говорили: "Благородные господа, а вот брать здесь совсем, ну совсем нечего!"

В компанию Жак взял еще двух сельчан, каждый примечателен в своем роде.

Один здоров, как бык, но умом — по всему видать — скорбный. Жуткое косоглазие, еще более жуткое заикание и общая придурковатость вида не оставляла в этом ни малейшего сомнения. А с другой стороны, если подумать, ну к чему селянину мозги? Что ему, диссертацию писать? То-то, что нет! А вот вытаскивать телегу из грязи, где она частенько застревала, аж по ступицы колес — вот там здоровяку было самое место. И ни косоглазие, ни заикание не были в том помехой.

Второй селянин — телом мелкий, востроглазый, весь заросший отвратительной кустистой бородой самого разбойного вида. Так, что его огромный и, по секрету скажем, совершенно точно семитский нос едва-едва только из нее и высовывался. Впрочем, справедливости ради добавим, что борода была приклеена качественно, прочно, на века, и доцент Гольдберг с ужасом представлял тот момент, когда настанет все же время от нее избавиться.

Вот такая вот телега и выкатилась из ворот замка Иври часа примерно за два до освобождения из узилища достопочтенного Винченце Катарине.

Нужно ли говорить, что, помчавшись в Дрё за подмогой, ломбардец проскакал мимо, не обратив на нее ни малейшего внимания. Мало ли крестьян разъезжает зимой с товарами на продажу? Да и какое вообще дело до всяких землероев серьезным людям, у которых своих забот полон рот, да еще и маленькая тележка!

И вот уже третью неделю странные торговцы катились себе на юг, так и не распродав ни одного из своих горшков.

Впрочем, любезный мой читатель, глянь ты на них хоть одним глазком, то ничуть бы и не удивился сему обстоятельству. Все же дрянь были горшки, редкостная дрянь! Так что, катились наши "торговцы", нимало не опасаясь разбойников, что, конечно же, водились в округе. Но серьезных господ ни их товары, ни их клячи все равно бы не заинтересовали. А местную шелупонь — таких же точно крестьян, решивших слегка поживиться в свободное время — господин депутат легко отваживал крепкой жердиной, лежащей в повозке тут же, под рукой.

Надо сказать, что первые пару суток передвигались наши путешественники с большой опаской. При появлении на дороге встречных или попутных, господин Гольдберг тут же замечал что-то крайне интересное в прямо противоположном направлении и усиленно туда вглядывался, пряча тем самым от любопытствующих свою заросшую роскошным мохом физиономию. Господин Дрон в это же самое время сводил глаза прямо на кончик собственного носа и выделывал самую дурацкую гримасу, какую только был в силах придумать. Дабы те же любопытствующие не имели ни малейшего сомнения в том, что видят перед собой именно что деревенского дурака и никого более. То же самое и на постоялых дворах — забирались в углы потемнее и подальше от наблюдательных глаз.

Да вот только никто и не думал любопытствовать относительно трех крестьян, каковых в окрестных селениях двенадцать на дюжину. Ну, кому и куда они сдались, в самом-то деле!

Так что, очень быстро господа иномиряне осмелели, снизили уровень маскировочных мероприятий мало что не до нуля и вольготно предались немудреным путевым развлечениям. Главным из которых оказались дружеские подначки господина Дрона в адрес своего обильно бородатого спутника.

К сожалению, запас острот, связанных с удивительной метаморфозой внешнего вида господина Гольдберга, исчерпался довольно быстро. В связи с чем господин Дрон вынужден был начать копать глубже. Сначала было всесторонне осмыслено роковое несоответствие между вековой алчностью еврейского народа и коммунистическими убеждениями почтенного историка.

Ведь коммунизм — это счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным. А как же всем известная богоизбранность, которая едва ли может позволить равнять в счастии уважаемого еврея и презренного гоя?

Нет, нельзя сказать, что остроты почтенного депутата оставались безответными.

Но отвечал господин Гольдберг как-то вяло, без души. Не чувствовалось азарта и этого вот бойцовского огонька, делавшего нашего доцента кумиром студентов истфака, особенно — их прекрасной половины. А чувствовалось, наоборот, что погружен господин Гольдберг в некие мысли. И вялая перепалка с господином Дроном его от этих весьма мыслей отвлекает.

Наконец, такая односторонность происходящей коммуникации поднадоела и почтенному олигарху. О чем он прямо и заявил.

— Слышь, Доцент, хорош киснуть! Ты лучше мне вот что мне расскажи. Ты желание себе уже придумал, которое загадывать будешь после успешного выполнения задания? Или, может, у тебя мечта какая есть? А? Колись давай!

— А если и мечта, то что тогда?! — господин Гольдберг неожиданно встопорщился, как задиристый петушок на насесте. — … Евреи, евреи, везде одни евреи — так ведь, да? Вот, и ты меня уже меня моим еврейством доставать устал. "Если в кране нет воды, ее выпили жиды" — да? И никто не вспоминает про великих еврейских ученых, врачей, философов, изобретателей, конструкторов, инженеров, музыкантов, поэтов… Да если начать их просто перечислять поименно, получится книга толщиной с Тору! Но кто это знает, кому вообще до этого есть дело?! Все знают только одно: еврей — это ростовщик, банкир, паразит… И самое печальное, в этом они чертовски правы. Ведь по своему могуществу любой сраный банкир перевесит всех ученых, врачей, музыкантов и прочая, вместе взятых! Вот ведь какая хрень…

— Ну, ты блин даешь! — Видно было, что неожиданным поворотом беседы господина депутата проняло. — И что ты с этим сделаешь? Мир перевернешь? Так народишко из него как высыплется, так в этом же точно порядке обратно и уложится — уж кому что на роду написано. Русскому Ване — землю пахать, да у станка стоять. А еврейскому Мойше яйцами Фаберже обвешиваться… Что, не так?

— Так, да не так! — господин Гольдберг насупился, но продолжал с прежней решимостью. — Еврей Маркс — а он понимал в еврействе побольше других — не поленился как-то даже специальную статью об этом деле написать. Так и называлась: "К еврейскому вопросу". Ну, там много разных размышлизмов было, которые сегодня никому ни разу не интересны. А вот про евреев — все точно и на века. Каков, говорит, — мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. А значит, организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а, следовательно, и возможность торгашества, — такая организация общества сделала бы и еврея невозможным. То есть, ученые, врачи, изобретатели, музыканты — пожалуйста, сколько хочешь. А паразиты-ростовщики, банкиры и прочая сволочь — шалишь, нет больше такой профессии!

— О, блин, да ты прямо р-р-еволюционер-р-р! Что значит старая школа! Долгие годы партийной учебы и посещения университетов марксизма?

— А не пошел бы ты, умник! Ты спросил, я ответил… Не нравится — нехер было спрашивать!

— Ну, ладно тебе… Извини, не обижайся. Только я в толк не возьму. Это ты что же, весь капитализм отменить собрался? Да какой там капитализм, торговля же всю человеческую историю основой основ была. А ты решил, чтобы, значится, всех торговцев и банкиров — в аут? И остались бы от великого еврейского народа только ученые с врачами и прочие композиторы? Так что ли? И как это себе видишь? Великую пролетарскую революцию двенадцатого века устроить, что ли? Так тут и пролетария еще ни одного нет.

— Не знаю я ничего… — взгляд господина Гольдберга снова потускнел, плечи опустились. — Да только по условиям нашего квеста я ничего знать и не обязан. Наше дело — миссию выполнить. Сделать так, чтобы крестоносцы все же попали в Святую землю. И раздолбали бы там все к едрене фене! Чтобы наступающий ислам в лоб рыцарским сапогом так получил, чтоб ему потом до самого Индийского океана катиться хватило… А там уж тот, кто нас сюда послал, пусть как хочет, так и выкручивается. Это теперь его проблемы будут, как мое желание выполнить.

Капитан несколько секунд ошалело смотрел на историка-медиевиста совершенно заторможенным взглядом, а затем заржал самым неприличным образом.

— Ну, Доцент! Ну, ты отжег! — владелец заводов-газет-пароходов жизнерадостно хлопал себя по ляжкам, хватался за живот и еще десятком различных способов демонстрировал свое безудержное веселие. — Вот за что, а-ха-ха-ха-ха люблю вашего брата ботаника! Не, точно, вернемся домой — с меня ящик коньяка, о-о-хо-хо-хо, самого лучшего! Слушай, ты, ученая штучка, ты хоть представляешь, как ты этих парней, что нас сюда спровадили, озадачишь?! Это ж цельное человечество без капитализма оставить! Без этой, как его, без эксплуатации человека человеком! Ой, я не могу, это ж как им, беднягам, теперь извернуться придется!…

Надо сказать, что печальный Доцент на бурное веселье господина депутата никак вовсе не отреагировал, не говоря уж о том, чтобы к нему присоединиться. Что, по правде говоря, господину Дрону совсем не понравилось. Так что, он быстро прекратил хлопать себя по ляжкам и приступил к анализу ситуации.

— Так, ты это, Доцент… а сейчас-то чего дуешься? Ну, решил капитализм отменить, да и хрен бы с ним совсем! Шо теперь, из-за этого всем удавиться? Ты гляди веселей на окружающую действительность! Солнышко светит, птички поют, чего твоей еврейской душе еще-то нужно?

Насчет птичек Сергей Сергеевич, нужно сказать, погорячился. Не было вокруг никаких птичек! Солнце, правда, светило, что да — то да. Как бы то ни было, горестный господин Гольдберг поднял на своего спутника исполненный печали семитский взор и нехотя, но постепенно разгоняясь, начал обрисовывать ситуацию.

— Не все так просто, Сергеич. Ты вот меня судьбами моего еврейского народа уже умаялся доставать. И все никак не уймешься! А мы ведь не в игрушки играем. Худо-бедно, а судьбы целого мира менять собрались. Ты об этом лучше подумай!

Вот ты, блин, владелец заводов-газет-пароходов хоть на минутку задумывался, что должно с миром случиться, чтобы наши с тобой желания исполнились? К примеру, ты, стало быть, страстно желаешь, чтобы впредь никакая сильная и высокопоставленная сволочь, вроде Мирского, не могла по беспределу играть судьбами людей ради достижения ее, сволочи, шкурных интересов. А это как? Тысячи лет они, сволочи, резвились, как хотели, ставили людей раком или в другую, им угодную конфигурацию. Развязывали мировые войны ради собственного обогащения и власти. Скидывали законные правительства, устраивали революции, все ради того же. И вдруг раз — и не смогут! Вот ты можешь себе представить, что должно случиться с миром, чтобы сильные и жестокие — те, которые власть предержащие, вдруг перестали мочь делать то, что соответствует их шкурным интересам? И то, что они делали всегда?

Господин депутат с веселым любопытством взирал на разошедшегося историка-медиевиста, но в диалог не встревал. Понимая, что его ответы господину Гольдбергу ни разу никуда не уперлись. Вопросы-то все риторические: сам задал, сам и ответит. Доцент же продолжал жечь!

— Что, не можешь? И я не могу. Они же всегда, ты понимаешь — всегда делали то, что им нужно! Не считаясь ни с чем! А тут вдруг не смогут… Это что такое должно случиться с миром, чтобы не смогли? Ведь мир-то просто перевернуться должен. А как, в какую сторону он перевернется? Ты представляешь? Я — нет! С коммунизмом и всемирным братством трудящихся у нас, как ты знаешь, не задалось. Можно сказать — облом. Это я тебе, как коммунист со стажем, авторитетно говорю.

Тогда что же должно протухнуть в лесу, чтобы мир, тысячелетия стоявший на голове, вдруг перевернулся и встал на ноги? И как он будет при этом выглядеть, ты хоть отдаленно представляешь?! Я — нет! А ты действительно уверен, что хотел именно полного переворота нашего мира? Даже не зная, как, куда и в какую сторону это все должно кувыркнуться?

Трясущейся рукой доцент Гольдберг вытащил откуда-то из недр своего крестьянского одеяния пачку сигарет, вытянул одну, протянул пачку собеседнику. Чиркнул спичкой, со всхлипом затянулся, оба молча закурили.

На все это с облучка с ужасом взирал Рябой Жак.

Нет, добрые господа, не подумайте! Первое время все было нормально. Пока колдуны лениво перебрасывались какими-то словами на незнакомом языке, никто бы их со стороны за колдунов и не принял. Ну, крестьяне и крестьяне. Жак даже начал сомневаться в колдовских способностях своих спутников. Хотя вроде бы сомневаться в словах самого господина графа Жаку было не по чину.

Когда мелкий, потихоньку закипая начал вдруг наступать на дылду, что-то говоря все громче и громче, размахивая руками, а тот лишь отмалчивался — Жак насторожился. А уж когда оба вставили в рот какие-то белые палочки и начали выпускать из себя клубы дыма, тут-то Жак и понял: колдуны — всамделишные! Ох, господин граф, господин граф! В какую историю втравили вы бедного старого Жака?

А колдуны, между тем, закончили выпускать дым изо рта. Коротышка вытащил с самого дна запасную камизу Жака, расстелил на более-менее ровном месте. Затем выгреб из ближайшего мешка черпак проса, рассыпал его по комизе, аккуратно разровнял и начал обломком тонкого прута наносить какие-то колдовские рисунки. Все это непотребство сопровождалось пояснениями на все том же непонятном языке. Да ну их, — выругался про себя Жак, сплюнул под колеса и широко перекрестился. Меньше знаешь — крепче спишь. Пожалуй, самое время остановиться на обед. Да пойти собрать дров для костра. У господ колдунов это, похоже, надолго, не оставаться же теперь голодными!

— Теперь о моем желании, — вернулся к прерванному монологу господин Гольдберг. — Вернее, о нашем с Марксом. Удалить, так сказать, из еврейства предпосылки торгашества. Что, дескать, сделает еврейство невозможным. Но Маркс-то говорил о еврействе — как о социальной функции, локализованной в моем народе. Мол, социальная функция "торгашества" исчезнет, а народ останется. И будет он уже не "гадким народом торгашей и ростовщиков", а белым и пушистым. Ничуть не хуже остальных. Это Маркс так рассуждал. А если нет? А если все не так?!

Доцент говорил, а руки его действовали как бы отдельно от языка. Доставали какую-то тряпку, разравнивали ее на мешках, рассыпали по ней просо…

— Когда американские и европейские университеты начали систематически раскапывать империю инков в Перу, Эквадоре, Боливии, то обнаружилась прелюбопытная штука. Среди чертовой кучи этносов и народов, которых взяла за жабры и объединила под своей властью инкская империя, обнаружился такой вот любопытный народ — миндала. Даже и не народ — а черт знает что! Классификацию ему уже полвека придумать не могут. И не народ, и не племя, и не этнос…

Хотя нет, все-таки этнос, — Доцент на мгновение задумался, — но выстроенный не в виде традиционных земледельческих или охотничьих общин, а в виде распределенной сетевой торговой корпорации. Когда инки начали создавать империю, миндала уже существовали среди общин Мезоамерики. Существовали "всегда", "издревле". Этакая сеть торговых агентов, покрывающая гигантскую территорию и состоящую из членов одного народа. Ничего не напоминает?

— А чо тут напоминать, — и так понятно, что евреи до Латинской Америки вперед Колумба добрались.

— Ага, клоун… Ладно, слушай дальше. Короче, изучение архивов по индейцам Эквадора показало удивительную вещь. Чем раньше та или иная провинция вошла в состав империи инков, тем меньшую роль в ее экономике продолжал играть свободный обмен, организованный через торговые сети миндала. Иными словами, чем сильнее пускает корни Империя, тем меньше остается миндала. На полное искоренение торговых корпораций на юге горного Эквадора у инков ушло сорок лет. В районе Кито миндала к приходу испанцев уже были сильно стеснены, а в Пасто близ колумбийской границы еще процветали.

— Я почему так издалека начал? — историк закончил разравнивать просяную "доску для письма" и начал наносить на ней какие-то подозрительно знакомые контуры. — Просто в случае с миндала мы имеем дело с историей, уже неплохо задокументированной очевидцами. Причем, персонал католических миссий в Латинской Америке был вполне себе подкован в описании туземного быта. Их архивы, в сочетании с материалами археологических раскопок, позволяют весьма достоверно судить об истории миндала.

Но мы-то ведь понимаем, — господин Гольдберг упер в собеседника взгляд черных семитских глаз, — что исследуя миндала, мы исследуем практически точный латиноамериканский аналог древних евреев. Только развившийся значительно позже и задокументированный несравненно лучше, нежели дошедшие до нас библейские мифы и отрывки из античных историков.

Там, в Америке, история миндала остановилась на том, что пришедшая в зону их операций инкская Империя фактически ликвидировала их бизнес. Потом, правда, пришел лесник в лице испанцев и выгнал к известной матери их обоих. И миндала, и инкскую Империю. А вот у нас пять тысячелетий назад никаких испанцев не было. И история пошла так, как она пошла…

Господин Гольдберг взглянул на свой рисунок и тихо вздохнул:

— Земля, конечно же, все решила земля…

Его спутник вгляделся в очертания и обнаружил, что видит перед собой южное и юго-восточное побережья Средиземного моря. Вот ниточка Нила, треугольником дельты входящая в южное побережье. Вот Красное море, Синай и тянущаяся прибрежная полоска Палестины. Вот двумя нитками входят в Персидский залив Тигр и Ефрат. Вот, наконец, Анатолийский полуостров, венчающий чертеж с востока.

Историк же, такое ощущение, медитировал над картой. Зрачки чуть расширились, взгляд стал пустым, а речь как будто даже потускнела. Но, в то же время, стала затягивающей, засасывающей в себя…

— … да, земля. Земли плодородного полумесяца. Верхний и нижний Нил — это левый рог полумесяца. Месопотамия, стекающая в Персидский залив двумя великими реками — правый рог.

Вот, смотри, здесь возникнут самые первые цивилизации — слева Египет, справа Шумер. Их соединяет прибрежная полоска Палестины. Чуть позже, на южных отрогах Кавказа и на Анатолийском полуострове возникнет Хеттская держава. Все вместе они образуют практически равносторонний треугольник. Два нижних угла — Египет и цивилизации Месопотамии. Верхний угол — хетты.

Господин историк еще пару мгновений помедитировал над просяной картой, мечтательно глядя в изгибы рек и береговых линий.

— Вот… а почти в центре этого треугольника цивилизаций изгибается вместе с побережьем тонкая прибрежная полоска, ставшая родиной моего народа. Ханаан, Пелесет, Плиштим, Палестина, Финикия… Много названий, много историй, много языков, много народов… Ну, это так кажется. А на самом деле — одна земля, одна история, с небольшими вариациями один язык и, конечно же, один народ.

Понимаешь, Сергеич, все началось еще до всяких империй. Они еще даже не возникли ни у египтян, ни у шумеров, ни, уж тем более, у хеттов. Но люди-то там уже жили, возделывали землю, строили ирригационные системы, добывали медь и олово, плавили бронзу… И, разумеется, торговали. Вот только не сами торговали. Нет, не сами. Зачем, если ровно посредине между тремя центрами будущих цивилизаций жил народ, которому сама география присудила быть посредником между ними. Обитатели палестинского побережья стали фактически "миндала" юго-восточного Средиземноморья. Народом-корпорацией. Народом торговцев. Всемирной торговой сетью древней ойкумены.

Господин Гольдберг приостановил свой рассказ на пару мгновений, а затем с размаху, крест на крест, перечеркнул всю выложенную из проса карту древней ойкумены.

— А затем, Сергеич, пришел большой полярный лис! Короче, случилось то же самое, что и у миндала Мезоамерики. Вольные некогда земледельческие общины стали чьей-то железной рукой сгоняться в империи. Царь Менес, он же Мина, огнем и мечом объединяет номы верхнего и нижнего Египта. Закладывая тем самым первую династию Древнего царства. Чуть раньше пришедшие откуда-то из Азии шумеры начинают строить империю на берегах Тигра и Ефрата. Несколько позже, вместе с очередной индо-европейской волной, приходят на Анатолийский полуостров хетты, создавая свою империю теперь уже в вершине треугольника.

А что евреи? А империи не церемонятся с народом торговцев! Зачем им торговцы? Ведь торговлей теперь занимаются цари! Если каждый второй египетский папирус повествует о военных походах фараона, то каждый третий — о снаряженных им торговых караванах. Торгует теперь только фараон! Ну, и уполномоченные им лица.

Такая же картина в Месопотамии. Шумеров сменяют аккадцы, вавилоняне, ассирийцы, но торговая политика везде исключительно однообразна. И полностью копирует египетскую. Торгуют только цари! Всем остальным за это — секир башка!

— Ты читал "Законы Хаммурапи"? — с искренним любопытством уставился на Капитана не на шутку разошедшийся историк. — Или, может быть, "Законы Билаламы", они подревнее будут? Нет, не читал? Я почему-то так и думал. А между тем, любой из дошедших до нас правовых кодексов Междуречья обязательно содержат в себе интересное такое понятие — "тамкар". Что, тоже не слышал? Таки я скажу! Тамкар — это торговец или ростовщик, состоящий на службе у царя. Фактически — царский приказчик. Заметь, по всем абсолютно кодексам только тамкары и имели право заниматься международной торговлей. Ну, еще некоторые, очень немногие, храмы. И все. Любая частная торговля заканчивается смертной казнью смельчака.

Фактически, во всех древнейших империях очень быстро устанавливается государственная монополия внешней торговли. Внутри которой просто нет места каким-то там частным торговым посредникам. И торгуют, и обогащаются при этом только цари! А мой народ, многие века и тысячелетия до этого занимавшийся только торговлей? Ему куда? Он теперь вынужден уйти…

Оседлав любимую тему, господин Гольдберг стал подобен полноводному потоку. Погрузиться в него может каждый, а вот остановить не под силу никому. Прерывистые и нервные поначалу реплики выровнялись. В хорошо поставленном голосе, ниоткуда возьмись, прорезался металл выверенного и уверенного в себе академизма. Так что, почтенному депутату ничего не оставалось, кроме как сдаться и изображать своей ни разу не миниатюрной персоной массовую аудиторию.

— Надолго, на многие сотни лет торгово-посреднические операции моего народа смещаются далеко на восток, на Кавказ, в Закавказье и дальше, вообще черт знает куда. Нет, в треугольнике между Египтом, Месопотамией и хеттами они тоже торгуют, но только своими собственными товарами. Никакого международного посредничества! Ливанский лес, папирус… Папирус из Библа наводняет все средиземноморье. Для появившихся намного позже греков папирус так и зовется "библосом". Отсюда их "книга" — библио. Но главная золотая жила торговли — а это международная торгово-посредническая деятельность на чужих рынках — в имперском ареале Средиземноморья для нас закрыта, считай, на полтора тысячелетия.

— А потом наши им всем вставили!

Возбудившийся от воспоминаний историк легко перемахнул через борт повозки и начал расхаживать вдоль нее, нелепо размахивая руками.

— В 1674 году до нашей эры в египетской Дельте появляется неведомый народ на невиданных в этих местах боевых колесницах. Народ, именуемый гиксосами. Боевые колесницы — это же танки древнего мира! Против пехоты. Они полностью сломали привычные египтянам представления о ведении войны. Пластинчатые луки гиксосов по сравнению с двояковыпуклыми египетскими — это как СВД по сравнению с кремневым мушкетом. Ты понимаешь? Египтяне не имели никаких шансов! Их выкашивали, как траву!

— Вот только кто эти неведомые гиксосы? — Историк остановился и упер палец чуть ли не в грудь Капитану. — Современные историки их откуда только не выводят. И из Азии, и из ареалов индо-европейского расселения… А вот древние такими глупостями не заморачивались. И Менефон, и Диодор Сицилийский, и Иосиф Флавий, и Гекатей Абдерский ни разу не стеснялись назвать кошку кошкой. А гиксосов — евреями. Потому, что они евреями и были. Торговцы, слегка прикрывшиеся фиговым листиком "неведомых варваров". Ха, эту штуку они еще не раз провернут на своем веку! Неведомые варвары — что может быть лучше, если не хочешь нигде светиться!

И вот, двести лет мы правим Египтом, центром мира! Могущественнейшей империей того времени!

Да, в нашей Книге мы тоже стеснительно прячемся за гиксосскими фараонами. Дескать, это все они, "гиксосы"! Дикие азиатские кочевники. А мы так, мирные люди, мимо проходили. Вот нас, типа, помочь управлять и попросили. — Доцент прикрыл глаза, явно пытаясь припомнить текст максимально близко к тексту. — "И сказал фараон Иосифу: вот, я поставляю тебя над всею землею Египетскою. И снял фараон перстень свой с руки своей, и надел его на руку Иосифа".

Да только фигня все это!

С чего бы это стали гиксосы отдавать евреям под поселение самые плодородные и богатые области Египта? С чего бы стали сажать их на должности премьер-министров и ключевых администраторов в завоеванных египетских номах? Нет — один народ, один замысел, одно исполнение. И какое исполнение, ты только прикинь! Это, как если бы сегодня какая-нибудь торговая сеть, типа Wall-Mart, объединившись с Metro, сумели бы организовать вооруженное завоевание США! А, каково?!

Я это все к чему? Ты понимаешь, когда бы это ни случилось, такие вещи остаются в душе народа навсегда! На века. На тысячелетия. Народ, сумевший проделать такое еще на заре своего существования, об этом уже не забудет никогда! А я его хочу во врачей-ученых-музыкантов обратить. Да что от него останется без этой вот испепеляющей воли к власти? В войне с могучими империями — да, к военной власти. Во все остальные времена — к власти более привычной, торгово-финансовой. Что останется-то, черт побери?! Может ведь так случиться, что ничего и не останется…

— Доцент, ты гонишь, — ухмыльнулся в ответ почтенный олигарх. Завязавшийся разговор его явно развлекал. И он никак не желал отказывать себе в удовольствии постебаться над попутчиком. — Ну, сам посуди, какой Библ, какая Палестина? Какие вообще евреи? Ты сам-то себя слышишь? Конная колесница! По буквам: кон-на-я! Ареал одомашнивания лошади, на минуточку — северная Евразия. На нынешние деньги — Украина, южная Россия, Казахстан… Весь Ближний Восток и Средиземноморье — это запряженная волами арба, и осел вместо мотоцикла. Ну, всосал тему?

Почтенный депутат остановился и с искренним любопытством уставился на господина Гольдберга, желая удостовериться — действительно ли он тему всосал?

— Теперь колесница. Следи за руками. Чем она от повозки отличается? Скоростью. Даже парная конная упряжка, не говоря уж о квадриге, с легкой рамой для возницы и лучника или копейщика — это скорость 10–15 кэмэ в час. Квадрига даст 25–30. Такой агрегат мог возникнуть только в степи — гигантские ровные пространства, твердый упругий грунт. Не пески, не плавни, не леса, не горы, а только степь. Где там на твоей карте начинается степь? Правильно, Северное Причерноморье, и далее на восток. Вот, оттуда и пришли твои гиксосы.

— Погоди, — остановил он дернувшегося, было, возразить господина Гольдберга. — Нас в Сорбонне тоже кое-чему учили. Во всяком случае, курс древней истории я себе тогда очень приличный составил. И помню, что лингвистические остатки от эпохи гиксосов — это настоящая языковая смесь. Да, были и семитские имена и названия. Но были и индо-европейские. Были и кавказские, хеттские. Настоящая солянка. Катился такой ком с востока, из причерноморских степей, и все, что по дороге встречалось, на себя накручивал. Вот и докатилась сборная команда всего остального мира — против сборной Египта. Ну, и наваляла гегемонам.

— Дурачки, — печально произнес внезапно успокоившийся и погрустневший историк. — Какие же вы все-таки до сих пор дурачки… Никак не можете понять, что комья — сами по себе — никуда и ниоткуда не катаются. Для этого к ним нужно приложить усилие. Оказать воздействие. Дать толчок. Указать направление и сказать: "Ребята, там много вкусненького!" И может это сделать только сетевая корпорация. Которая, в отличие от территориальных корпораций — племен, этносов, народов — есть везде. Быть везде — это для нее способ выживания. Так же, как и обладание информацией, передача информации, информационное воздействие.

На этой фразе доцент внезапно прекратил свои хождения взад-вперед и неожиданно хищно уставился на Капитана. Губы его глумливо искривились, исторгнув совершенно убойную по степени ехидности усмешку.

— Двадцать первый век, говоришь? Компьютерные технологии, говоришь? Информационное общество, говоришь? Дебилы! Да, для любого купца информация — всегда была главным активом. И без всяких компьютеров. Хоть сегодня, хоть пять тысяч лет назад. А мой народ был информационным обществом еще тогда, когда будущие фараоны мимо горшка писались, с пальмы слезая! Быть везде и знать все, и еще немного — только так может выживать народ, избравший торговлю способом своего существования. Если бы не испанцы, миндала этих инков через сотню-другую лет все равно бы под асфальт закатали. Так же, как это сделали когда-то евреи с египтянами, напялив на себя маску гиксосов. А то, что для этого пришлось слегка напрячь своих торговых партнеров в Северном Причерноморье, на Кавказе, в Закавказье, Иранском нагорье или еще где-нибудь, так на то мы и корпорация! Именно поэтому у нас всегда было и будет самое лучшее оружие, где бы оно ни появилось. Боевые колесницы и пластинчатые луки тогда. Ударные беспилотники и боевые роботы сегодня…

— Да ладно! — господин Дрон и не думал сдаваться. — Подумаешь, повластвовали две сотни лет. А потом египтяне и сами колесницы с пластинчатыми луками мастерить научились. И всех гиксосов — ну, или евреев, если угодно — коленом под зад. И пошли вы, солнцем палимые, сорок лет с Моисеем по пустыне мотаться. Пока не пришли на свою же бывшую землю в Палестине. Где со своими же бывшими родственниками ханаанеями насмерть и схватились. Не ждали вас там, обратно-то из Египта, а?

— Ну, и схватились! Подумаешь! Это, можно сказать, наши семейные внутриеврейские разборки. Зато через три столетия пригнали в средиземноморский имперский ареал новую волну. "Народы моря". Хеттскую империю с лица земли просто смыло. Месопотамию перекрутило, перемолотило так, что и не узнать стало. Крито-Микенскую империю — в хлам. Только Египет и сумел отбиться. Да и то после этого закуклился так, что из списка мировых держав того времени считай, что выбыл. Так до македонских завоеваний и простоял, даже мизинца наружу не высунув.

— И главное, — горделиво вознес указательный палец ввысь господин Гольдберг, — главное в том, что после нашествия народов моря феномен царской торговли практически исчезает из средиземноморского ареала. Только частная торговля! И главные торговцы — финикийцы. Но это — греческое название. А сами они себя называют кнаним — ханаанеи. В библии фигурируют как льваноним — ливанцы. Римляне именуют их пунами. А все вместе это кто? А все вместе — это мы, друг мой Дрон, евреи!

Разошедшегося историка уже просто трясло от возбуждения. Гордость, да что там гордость — настоящая библейская Гордыня фонтанировала во все стороны, накрывая легким сумасшествием и ошарашенного олигарха, и отошедшего подальше Рябого Жака.

— После нашествия народов моря мы из просто торговцев превращаемся в народ колонизаторов. Во времена царя Соломона Финикия находится в Ливане. После падения Израильского Царства она перемещается на Крит. Во времена правления Маккавеев Финикия — это уже Карфаген, то есть, территория современного Туниса. Кадис, Утика, Сардиния, Мальта, Палермо — это все заложенные когда-то нами колонии! Мы колонизируем Средиземноморье! Мы изобретаем первый европейский алфавит! Когда греки начали создавать нездоровую конкуренцию в торговле, мы уже давно поняли, что торговать деньгами куда выгоднее, чем товарами. Первые банкирские дома — это опять мы! Это с нами сражается в пунических войнах великий Рим, напрягая последние силы…

— Погоди, — робко попытался протестовать господин Дрон, — вообще-то первые банкирские дома были созданы, вроде бы, в Вавилоне…

— Да?! — Гигантских размеров фига, вылепленная из вроде бы щуплых пальцев историка-медиевиста, выглядела гротескно. А, упершись в богатырскую грудь собеседника, и вовсе рвала всяческие представления о возможном и невозможном в этом мире. — В Вавилоне, значит?! Оно, конечно, так! Если позабыть о том, что их первый и крупнейший торговый дом "Эгиби и сыновья" создан иудеем и принадлежал всю свою историю еврейской семье! Банковские операции, учет векселей по всей Месопотамии и за ее пределами, крупная международная торговля всем, что только можно — это все "Эгиби и сыновья"! Кредитование сделок по продаже и покупке рабов, скота, лошадей, домов, земель, домашней утвари, черта лысого — да еще заемные письма, на разные сроки, с вычетом процентов деньгами или хлебом… И все это наш банкирский дом! Наш!!!

И пусть знают все коронованные поцы! — господин Гольдберг уже почти кричал. — Там, куда мы приходим, там нет места империям!!! Рано или поздно, от них остаются лишь обломки и руины! А мы идем дальше…

— И вот теперь, — понурил голову почтенный историк, — приходит тут этакий энтузиаст наук и искусств, Евгений Викторович Гольдберг, и говорит, что, мол, хватит! Все это было ужасной трагической ошибкой. Войны, уничтожение империй, колонизации, захваты экономик крупнейших и могущественнейших держав своего времени… Все это было бяка и кака! Давайте-ка мы про все, про это забудем и с первого числа будущего года постановим считать евреев народом врачей-ученых-композиторов.

— А вдруг это невозможно? — уперся он взглядом в глаза своего собеседника? А вдруг эти самые врачи-ученые-композиторы, изобильно плодящиеся моим народом, это всего лишь побочный продукт? Всего лишь приложение к неукротимой и буйной воле к власти? Этакий придаток к стремлению моего народа обладать, контролировать и управлять? Своего рода красивый сорняк, выросший на обильно унавоженной почве борьбы за место под солнцем? И вот тут я нарисовался, весь из себя красивый. Войны вычеркиваем, торговлю и ростовщичество вычеркиваем, врачей-ученых-композиторов оставляем… А ведь может так случиться, что и не будет их… Вообще ничего не будет… Без этого вот хищнического корня, от которого все и начинается?

— Да, ваши умеют побузить, чего уж там, — задумчиво согласился господин Дрон. Я когда еще в ГДР служил, довольно близко с одним мужиком сошелся. Меня лет на восемь постарше, майор, разведротой командовал. Подозреваю, меня в ГРУ потом — с его подачи и забрали. Позже уже, в девяностых, когда опять в Россию вернулся, с ним специально встречался — были у меня на товарища кое-какие планы… И водки попили, и армейских баек потравили — не все же о делах. Так вот, у него чуть ли не половина баек о Мише-жиденке была. Нарисовался у него в роте — уже после вывода из Германии — такой кадр. Правда, "жиденком" его только свои называли. Всех остальных он поправлял: "Я не жидёнок. Я — жидяра!". И так, бывало, поправлял, что в медчасти недели три потом у непонимающих консенсус восстанавливался.

Да, так вот этот Миша после дембеля в армии по контракту остался. И вместе с моим знакомцем они в первую Чеченскую и вляпались. По самое, можно сказать, "не могу". Короче, в Грозном вся их разведгруппа, которую майору моему тогда лично пришлось вести, в районе консервного завода в засаду влетела. Чехи окружили — кошке не проскользнуть. Орут, мол, "русня, сдавайся!"

Так именно Миша-жидёнок тогда прорыв и организовал. Там в заводской стене пролом был, а Миша к нему ближе всех оказался. Вот, через пролом он и вступил в дискуссию с горячими горскими парнями. Сначала засадил туда из подствольника, а потом, добавив на словах, мол "отсоси, шлемазлы!" подобрался поближе. На расстояние броска. И тут уже каждый свой тезис начал подкреплять РГДшкой в пролом. А поскольку к гранатам он относился нежно и трепетно, исповедуя принцип, что их бывает "очень мало", "мало" и "больше не унести", то дискуссия получилась бодрая, энергичная, с огоньком. Тут и остальные подтянулись, огонька добавили. Ни на ком места живого нет, а на Мише — ни царапины. Вырвались, так он еще и командира на себе одиннадцать километров пер. Как единственный здоровый. Вот такой вот "жиденок"…

Посидели, затягиваясь которыми уже по счету сигаретами…

— … да и про Рохлина вашего знакомец мой немало тогда порассказал. Тоже жидяра еще тот! Как он раздолбанную в хлам после новогоднего штурма Грозного сборную солянку разбитых частей из города выводил, это ж песня, кто понимает! Выстроил собравшееся "воинство" и с речью к ним. Самыми ласковыми выражениями тогда были: "сраные мартышки" и "пидарасы". Это он так боевой дух поднимал. А в конце так сказал: "Боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз. И помощи нам ждать неоткуда. И если нам суждено здесь лечь — пусть каждого из нас найдут под кучей вражеских трупов. Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки…" Вот так вот!

Так что, да, ваши могут…

Над поляной повисла тишина, слегка перебиваемая лишь треском сучьев в костре, едва слышными дуновениями ветра в вершинах деревьев, да одуряющим запахом каши, сдобренной солидной порцией тушеной и абсолютно не кошерной свинины.

— Ладно, — подвел итог бурному монологу своего спутника владелец заводов-газет-пароходов, — это дело надо заесть. Каша, однако, стынет. А на голодное брюхо такие материи решать — оно, знаешь ли… — господин Дрон как-то невразумительно повертел рукой в воздухе, пытаясь, по-видимому, изобразить, насколько нелепо решать подобные вопросы на голодный желудок.

Ясности в обсуждаемые материи сия пантомима отнюдь не добавила, но этого, похоже, уже и не требовалось. Господин Гольдберг выговорился, и ему полегчало. А там уж будь, что будет. Как говорится, "делай, что должен…" Они свое дело сделают. А с мировыми вопросами пускай Творец разбирается. Сам натворил — сам пусть и расхлебывает.

Именно эту нехитрую мысль и принялся втолковывать изрядно повеселевшему Доценту его толстокожий спутник. Не забывая при этом наворачивать кашу за обе щеки да похваливать кулинарные таланты Рябого Жака. А также поторапливать меланхолически жующего историка — дабы успеть засветло добраться до постоялого двора. Ночевка в лесу — то еще, знаете ли, удовольствие!

Как бы то ни было, менее чем через сорок минут колеса их тяжело груженой телеги вновь провернулись, а слегка отдохнувшие кони опять зачавкали копытами по тому недоразумению, что в этой глуши именовалось дорогой.

Так бы и следовали они все своим путем. Маго де Куртене, графиня Неверская, — в свой добрый Невер. Винченце Катарине с подручными — в поисках следов злополучных колдунов. Сами "колдуны", скрывшиеся под личинами местных пейзан — на юг, в Лимож, к королю Ричарду.

Ехали бы себе потихоньку, передвигались бы от одного постоялого двора к другому. Тихо, мирно, не выискивая себе особых приключений. Но однажды, как это всегда и случается, приключения сами отыскали их.

* * *

Сюлли-сюр-Луар, графство Сансер, 11 февраля 1199 года

Стук в дверь застал графиню Маго за подготовкой ко сну. Внизу, в общем зале, еще догуливали постояльцы, но до второго этажа "чистой половины" звуки почти не доходили. Мод, камеристка, разбирала постели, графиня же задумчиво смотрела в окно, хотя, что можно было увидеть в такой темноте?

Вошедший лейтенант Готье был мрачен.

— Госпожа, плохие новости. Прибыл гонец от де Брасси. В графстве бунт. Эрве де Донзи, что держит от вашего батюшки сеньорию Жьен, воспользовавшись недовольством новым денежным сбором — тем, что на снаряжение войска в Святую Землю — взбунтовал окрестных баронов. Объединенные силы бунтовщиков выступили к Неверу. Ваш батюшка с войском вышел ему навстречу. У Кон-сюр-Луар состоялось генеральное сражение. Увы, Господь отвернулся от нас. Войско разбито, а граф Пьер пленен. Де Брасси сумел с остатками сил отступить к Неверу и запереться в крепости. А также послать десяток латников вам навстречу, чтобы предупредить. Прорваться сумел лишь один. В Невер сейчас никак нельзя. Город в осаде. В округе рыщут шайки де Донзи, повсюду грабежи, бесчинства и насилия.

Лейтенант говорил медленно и отрывисто. Видно было, как тяжело ему дается каждое слово. Мертвенная бледность залила лицо графини, но голос остался тверд.

— Где гонец, я должна сама расспросить его.

— К сожалению, это невозможно. Он сильно поранен. Несколько рубленых ран и болт в спине. После доклада почти сразу потерял сознание и сейчас только бредит. Лекарь сэра Томаса вытащил болт, перевязал парня, но сомневаюсь, что он дотянет даже до утра.

— Господи, батюшка в плену у этого мерзавца…! — Маго в смятении поднесла стиснутые руки к щекам, и даже, кажется, закусила край шелковой шали, так и не выпущенной из рук. — Нужно сейчас же посылать парламентеров договариваться о выкупе.

- Простите госпожа, — лейтенант низко опустил голову, — де Донзи не примет выкупа. Перед самой отправкой людей де Брасси к вам навстречу, в крепость прибыли парламентеры от этого ублюдка. И огласили условия прекращения войны. Главным условием мира должен стать, еще раз простите, графиня, брак де Донзи с вами. И получение им в управление графства Невер — по праву жены. Графства Осер и Тоннер он, так и быть, готов оставить в управлении вашего батюшки. Посол к герцогу Бургундскому с просьбой о разрешении на брак — уже на пути в Дижон.

— Дьявол!!! Дьявол, дьявол, дьявол… Герцог с удовольствие даст такое разрешение, — словно про себя проговорила Маго. — Как же, получить еще одного сильного вассала! Отец и так всем обязан герцогу. Он и без земель Невера никуда от его светлости не денется. А теперь мессир Одо Третий получит еще и мессира де Донзи в прямой вассалитет… И ценой всему — всего лишь маленькая Маго де Куртене. Которую никто и спрашивать не станет…

Графиня нервно прошлась по комнате, туда, затем обратно… Шаги все ускорялись, сама же она молчала, явно обдумывая какую-то мысль. Наконец, остановилась, воткнувшись взглядом в лицо лейтенанта.

— Готье, известно ли, где содержится отец?

— По слухам, его должны были отправить в Сен-Эньян, что в шести лье к югу от Блуа…

— … я знаю, где расположены владения наших вассалов, — резко прервала его графиня, — в том числе и те, что получены в лен не от Невера. Та-а-к, сражение было позавчера, сразу отправить его они не могли. Нужен же им был хотя бы день, чтобы зализать раны… Значит, вышли вчера, скорее всего с полудня. От Кон-сюр-Луар до Сен-Эньяна тридцать лье, а то и более. От нас — примерно столько же. Спешить им некуда, значит дойдут за три дня. Если поторопимся, то есть шанс перехватить их либо у Вьерзона, либо у Вильфранш. Едва ли там будет очень уж большая охрана — бояться Донзи сейчас некого. Так-так-т-а-а-к…

— Готье, будьте добры, пригласите сюда сэра Томаса!

Через пару минут лейтенант с англичанином уже сидели в комнате графини.

Маго, силой усадив себя за стол, изложила свой план. Догнать на сходящихся курсах кортеж с охраной графа Пьера, обойти стороной, устроить засаду и, перебив охрану, выручить отца из плена. После этого же отправиться на юг, ища защиты и помощи у благородного и великодушного Ричарда Плантагенета.

— Сэр Томас, могу я рассчитывать на вас и ваших людей?

— Сударыня! — речь англичанина текла медленно и размеренно. Чувствовалось, что каждое слово покидает гортань лишь после всестороннего обдумывания. — Я и мои люди готовы защищать вас от любого разбоя, от любого насилия со стороны кого бы то ни было. И в этом случае вся наша кровь до последней капли принадлежит вам по праву. Но вы предлагаете мне другое. Напасть на подданных французского короля с тем, чтобы выкрасть у них подданного герцога Бургундского. Менее месяца назад наши сеньоры и государи — король Ричард и король Филипп-Август — заключили перемирие на пять лет. Я — честный слуга своего государя. Поймите меня правильно: я просто не вправе приказывать моим людям хоть что-то, что может быть истолковано как нарушение этого перемирия. Как враждебная акция, направленная против подданных короля Франции.

— А если эти подданные — бунтовщики?! Бунтовщики, умышляющие измену своему государю, творящие разбой и насилие на его землях? Тогда тоже не вправе?

— Кто есть бунтовщик на землях короля Франции — решает только король Франции. Кто есть бунтовщик на землях Бургундии — решает герцог Бургундии. И никто более. Во всяком случае, уж точно не скромный офицер одного из нормандских пограничных гарнизонов.

— Значит, вы отказываетесь, благородный сэр, сопроводить меня до замка Сен-Эньян?

— Моя госпожа! Полученные мной инструкции исключают какие бы то ни было двусмысленные толкования. Я должен доставить вас здоровой и невредимой в Невер, под защиту вашего родителя, графа Пьера де Куртене. Учитывая обстоятельства, я готов отойти достаточно далеко от буквы полученного приказа и сопроводить вас до резиденции любого вельможи, под покровительство которого вы соблаговолите отдать себя и своих людей. Пусть даже и до короля Ричарда. Но растяжимость моего долга, увы, не настолько велика, чтобы включать в себя вмешательство во внутреннюю политику Французского королевства и Бургундии. Прошу меня простить, сударыня.

Гримаса ярости, исказившая лицо юной графини, как нельзя более ясно показала, какие демоны бушую у нее в душе. Какие слова так и рвутся быть брошенными в лицо сэра Томаса. Однако же привычка к ответственности — за себя, за своих людей, за свои слова — взяла верх. Гнев и ярость были заточены в самых глубоких темницах души, а слова так и повисли в воздухе, оставшись невысказанными.

- Готье, всем немедленно спать. Как laudes отзвонят — выступаем. Да, и пусть хозяин постоялого двора засадит всю дворню за изготовление факелов. Нам еще не меньше трех лье идти в темноте этой ночью, и никто не знает, сколько следующей. Сэр Томас, прошу вас позаботиться о нашем раненном. Спокойной ночи, господа! Завтра нам понадобятся все силы, какие у нас только есть.

О, да! Ведь завтра их ждал Орлеанский лес. Даже в наше время, он входит в число крупнейших лесных массивов континентальной Франции. Многовековые дубы, сосна, пихта, несколько десятков озер, а также густой подлесок, заставляющий и сегодня изрядно потрудиться лесную службу Французской республики. Еще столетие назад — излюбленное место оленьей охоты для тех счастливчиков, кому происхождение и состояние позволяло предаваться этому изысканному развлечению.

А в конце двенадцатого века это был просто лес. Дремучий и страшный. Рука дровосека, углежога и пахаря еще не оторвала от него обширные пустоши под поля и виноградники в гигантской излучине Луары — лишь само побережье было тогда хоть как-то заселено и обжито. Изрезанный сегодня вдоль и поперек многочисленными дорогами, просеками и линиями электропередач, в те далекие времена Орлеанский лес встречал путника непроходимой чащобой могучего лесного царства. Где место лишь дикому зверю да птице. Человек же был здесь гостем редким и нежеланным.

Вот, юго-восточную часть этого лесного массива и предстояло пересечь с востока на юго-запад крошечному отряду графини Маго. Единственная, не дорога даже, а тропа, позволявшая передвигаться всадникам и навьюченным лошадям, вела от Сюлли к Вьерзону. А уже оттуда — широкая, двум встречным всадникам разойтись, дорога на Тур, по которой дойдут они и до Сен-Эньяна.

Весь путь через лес слился у юной графини в один сплошной поток хлещущих по лицу ветвей.

Сосновые и пихтовые лапы сменялись увитыми плющом ветвями бука, дуба, каких-то кустарников, и все это так и норовило попасть по глазам, губам, щекам… День отличался от ночи лишь тем, что вместо скачущего впереди и по бокам света факелов — сквозь кроны проступал пасмурный свет едва проходящего сквозь облачную пелену зимнего солнца. Несколько остановок в пути позволяли перевести дух, подкрепиться хлебом и мясом из седельных сумок, запить это вином — и снова в путь.

К Вьерзону отряд подошел около полуночи.

Длившийся более двух суток переход через зимний лес дался графине и ее людям нелегко. Запавшие бока и тяжелое дыхание лошадей, потемневшие от усталости и недосыпа глаза всадников. Заранее посланные лейтенантом разведчики доложили, что люди Донзи здесь, вошли в город еще до заката. Два десятка всадников. Остановились в "Трех оленях".

Ну что ж. Отойти на четверть лье дальше по дороге на Сен-Эньян, выбрать место для засады, распрячь лошадей, укрыть попонами и задать им корму, очистить чуть в глубине площадку для сна, сгрести в кучи прошлогодние листья и траву, нарубить в темноте сосновых лап, выставить дозорного и назначить очередность… Делов-то! И спа-а-а-ть. Полночи у них точно есть.

* * *

Постоялый двор "Три оленя", Вьерзон, 14 февраля 1199 года

— …так, говоришь, уже и младшую замуж отдал? Да еще в замок, за графского конюха? Ну, Жак, ты всегда жучила был! Надо же, маленькая Агнис теперь настоящая дама, живет в замке! Отца-то не забывает?

— Я ей забуду… по одному месту!

— Хе, эт-ты завсегда был мастак! Ну, давай за малышку Агнис!

Толстый Пьер, хозяин "Трех оленей" был искренне рад старому другу. Ведь сколько уж лет не виделись! Это когда он последний раз у Рябого Жака был? Точно, аккурат на крестины младшенькой. А сейчас — гляди-ка, жена графского конюха, который лично коня самого графа Робера обихаживает!

Вот ведь надо же, какой сегодня день суматошный был! Сначала притащилась какая-то подозрительная компания, человек двадцать. Двух-трех, самых натуральных разбойников из Дрё, Толстый Пьер знал лично. Знал, и какие делишки за ними водятся. В доме таких бы и на порог не пустил, а тут — куда денешься? Постоялый двор, он и есть постоялый двор. Кто платит, того и привечай!

Приперлись, лучшей еды, вина на всех потребовали. Это бы ладно, голодным из "Трех оленей" еще никто не уходил. Сам добрый король Анри, затравивший когда-то в этих местах трех матерых оленей и изволивший откушать у его, Пьера, пра-пра-сколько-там? — прадеда, остался доволен. С тех пор, кстати, и появилось у постоялого двора во Вьерзоне новое название — "Три оленя". И роскошное украшение над входом. Нет, настоящие рога прибивать никто бы, конечно же, не позволил. Да трудно ли вырезать и склеить их из дерева? Да лаком покрыть, да выкрасить?

Так что, накормить-напоить дело не хитрое. Но ведь эти давай глазом косить, везде все вынюхивать, выспрашивать. А такое кому понравится? Всякий-разный люд у Пьера останавливается. И не каждому из них такое любопытство по душе. Мало ли какие у кого дела здесь, в лесной глуши? Нет, любопытных тут не любят. Да и расспросы какие-то странные. Дескать, не появлялись ли здесь, у Толстого Пьера некие колдуны — один жид чернявый и мелкокостный, а другой — верзила, весь в броню закованный? Ну, кто поверит, что можно в здравом уме такую невидаль разыскивать? А значит что? Значит — ищут они что-то другое. Но скрывают, что именно. За нелепой выдумкой про "колдунов" прячут. А что тогда ищут? О, вот то-то и оно!

Так что, разослал он мальчишек — предупредить, кого нужно, чтобы сидели потише — да и сам приготовился держать нос по ветру. А незадолго до заката еще не легче! Два десятка латников мессира де Донзи пожаловали. Да не одни, а с самим их светлостью графом Пьером, сеньором Неверским! И не просто так, а видно, что не по своей воле светлость их с этими головорезами путешествует. Это что же на свете белом делается! Получается, молодой Эрве де Донзи своего собственного сеньора в плен взял и к себе в родовой замок отослал? Вот и понятно теперь, чего он полгода через Вьерзон туда-сюда мотался, а последние три месяца и вовсе в своей неверской сеньории пропадал. Ох, дела-дела! Теперь добра не жди…

Ладно, разместил всех как мог, а кого и потеснить пришлось.

Тут глянь, прямо перед закрытием городских ворот еще и старина Жак пожаловал! Нет, оно, конечно, в радость! Ни с кем так душевно не посидишь вечерком за кружкой доброго вина, как с Рябым Жаком — дело проверенное. Эх, как знатно они, помнится, сиживали в осаде вместе с добрым королем Луи, когда подлый Дре де Муши посмел восстать против своего государя и сюзерена! Никто лучше старины Жака, щеки которого были тогда нежней, чем у юной девы, не умел выискивать припрятанные удравшими селянами бочонки доброго мюскадэ.

Вот только куда его, да еще с двумя спутниками селить? В жилые комнаты не добавить даже кошки. А не то, что троих человек, двое из которых не в каждую дверь пройдут. Хорошо хоть, что старина Жак не утратил прежнего легкого нрава и с удовольствием согласился переночевать со своими односельчанами в конюшне, каковую тепло от коней и обилие чистой соломы делали вполне достойным обиталищем на ночь.

И вот, уже второй кувшин показал донышко, а они не дошли еще и до половины старых друзей и знакомцев, проделки и проказы коих непременно нуждались в подкреплении добрым глотком молодого божанси. Нет, поначалу Пьер попробовал было расспросить старого друга, каким ветром принесло его за столько лье к югу, да тут же и закончил это дело. И впрямь, кто ж всерьез примет байку о торговой де надобности?

Одного взгляда в телегу было достаточно, чтобы понять: с этим ехать дальше пары туазов от мастерской, вылепившей такое убожество — уже разорение. А лучше всего было бы сразу побить всю продукцию о ближайший булыжник и не мучиться. Оно и дешевле выйдет. А тут смотри-ка, сорок лье уже отмотали, и все еще не приехали. Нет уж, лучше о прежних деньках поболтать со старым приятелем, чем о таких тонких материях.

Так и посидели бы, и хорошо бы посидели, не полюбопытствуй Рябой Жак, с чего это вдруг в "Трех оленях" такое столпотворение? Ну, пустое вроде бы дело. Кому какое дело до латников мессира де Донзи или до делишек головорезов из Дрё? Так, языки почесать на сон грядущий. А ведь смотри, как дело-то обернулось!

Нет, повесть о злодействах де Донзи и о бедствиях господина графа старина Жак и впрямь выслушал вполуха и вполпьяна. Лишь запив ее хорошим глотком за здоровье мессира Пьера, и пусть у него все хорошо закончится! Хозяин "Трех оленей" тоже ничуть не возражал против того, чтобы у его светлости все закончилось к лучшему. Так что с удовольствием проголосовал за озвученные пожелания глотком ничуть не меньших размеров.

А вот когда разговор зашел о мутных людишках из Дрё, непонятно чего тут выискивающих, то даже совсем уже захмелевшему трактирщику стало заметно, как напрягся его приятель. Особенно после слов о еврее-колдуне и его телохранителе. Аж, рука дрогнула, разлив добрых полстакана вина по деревянной столешнице. И уже на следующем стакане заторопился он спать, дескать, завтра выезжать ни свет, ни заря, так что пора и на боковую.

Надо же, что годы с человеком делают, не вполне трезво ухмыльнулся про себя Толстый Пьер, а ведь раньше мог пить всю ночь, и наутро — как огурчик! Что, впрочем, не помешало ему принять от приятеля полный расчет — завтра некогда будет — и заверить, что все заказанные припасы будут ожидать их отъезда на кухне.

* * *

… Весть о том, что пущенная по следам погоня ночует в одном с ними постоялом дворе, никого на конюшне не обрадовала. Почтенный историк, отплевываясь от лезущей в рот бороды, потребовал тут же, немедленно выезжать. На напоминание, что никто посреди ночи им городские ворота открывать не станет, и нужно ждать до рассвета, что-то злобно буркнул и замолчал.

Господин Дрон же вырыл из соломы на дне баул с амуницией и начал молча вздевать бронь. Благо, широченные штаны и практически безразмерная крестьянская хламида позволяли прикрыть доспех от посторонних глаз. В случае тревоги одеть и закрепить шлем с перчатками — дело двух минут. Гигантский меч тоже перекочевал поближе к рукам.

Последовавший затем военный совет был краток. Погоня разыскивает их по дорогам, что ведут на юг. Стало быть, им известен и пункт назначения. Именно по дорогам на Лимож их и будут искать. Значит что? Правильно, нужно отскочить в сторону, и как можно быстрее. Что у нас тут под боком? Дорога на Сен-Эньян? Ну, стало быть, туда с рассветом и направимся.

— А теперь — спать…

* * *

Сьер Винченце страдал. И не так, чтобы вообще, в целом и по совокупности. Это-то понятно. Почти три недели бесплодных поисков, ежедневные переходы по уши в грязи, ночевки в заведениях самого поганого пошиба… Такое кого угодно доконает. Однако к ежедневным страданиям почтенный ломбардец успел как-то даже притерпеться. Привык, втянулся.

А вот сегодня к этому, примелькавшемуся уже, ощущению общей мерзости бытия добавилась новая нота. Яркий и резкий тон, нагло выбивающийся из привычной гармонии мирового паскудства. Как будто он, Винченце, упускает что-то очевидное, явное, которое — вот оно, рядом, только руку протяни. И стоит лишь ухватиться за это самое явное и очевидное, как не решаемая почти три недели задача тут же и разрешится. Но вот что это за ускользающая из виду нить — как ни старался сьер Винченце, так вытянуть ее на свет и не мог. Прямо заноза под черепом, чтоб ее черти в три ухвата на сковородке на том свете жарили!

Так, с тяжелой головой, мучимый никак не угадываемой отгадкой, и лег сегодня почивать господин обер-шпион мессера Себастьяно Сельвио, главы тайной службы Светлейшей республики. Нет, государи мои, шпионская служба, это вам не сахар! Можете смело плюнуть в физиономию любому, кто попытается заявить обратное. Любителей сериала об агенте 007 — особо касается. Пару недель зимней слякоти, ночевки в вонючих клоповниках, подгорелое мясо с ослиной мочой вместо пива — и никакой "Из России с любовью" им даже близко не понадобится.

А между тем, Винченце Катарине спал плохо. Очень плохо! И снилась ему всякая дрянь. Да что там дрянь, просто кошмары какие-то! Мерзкий черный мох лез в глаза, в нос, в рот, не давал дышать, душил, царапал нёбо и глотку. Иногда он вдруг оборачивался столь же мерзкими клочьями волос, из-за которых таращились на несчастного сьера Винченце пронзительные черные глаза. А дальше, где-то за ними выплясывала и кривлялась гигантская отвратительная фигура. Вот точно — прямо тебе горный тролль, о которых рассказывала когда-то маленькому Винченце бабушка, и которые не перевелись еще на горных альпийских перевалах.

— А-а-а..! — короткий то ли крик, то ли рев разбудил соседей Винченце ранним утром. Уже рассвело, но солнце еще и не думало выбираться из-за крон стоящего в сотне туазов от городской стены дремучего леса. Мокрый от пота купец сидел на своей постели, и блаженное озарение отпускало его зажатую с самого вечера душу. Да! Бородатый крестьянин, которого он мельком увидел в телеге, въезжающей вчера во двор! Весь заросший отвратительными черными клочьями, что душили и мучили его во сне всю ночь! А ведь землерой этот уже и раньше попадался на глаза, только никто не обращал на него внимания. И придурок огромного роста тоже был рядом. Вот только кому придет в голову обращать внимание на идиотские гримасы и ужимки деревенского дурака? А оно вон, значит, как? Вон оно как обернулось..!

— Трактирщика сюда! Быстро!!!

И столько было в его реве животной сокрушительной ярости, что троих здоровых мужиков, промышлявших по жизни вовсе не разведением бабочек, в момент смело с лежанок. Гнев и досада душили ломбардца, заставляя трястись руки и судорожно сжиматься кулаки! Как?! Его, Винченце Катарини, который водил за нос маркизов и королей, провел, как мальчишку, какой-то железнобокий болван, какой-то дубиноголовый вояка, у которого весь ум ушел в железки на организме!

Почему-то Винченце был убежден, что идея с перевоплощением в крестьян принадлежала именно телохранителю (впрочем, так оно и было). И это уязвляло его больше, чем что бы то ни было! Больше чем две с лишним недели, проведенные в грязи и зимней слякоти. Больше даже, чем возможное неудовольствие со стороны мессера Полани, хотя куда уж больше-то? И, хотя было понятно, что теперь-то "колдуны" никуда не денутся, все происходящее выглядело глубочайшим, просто чудовищным оскорблением! Нет, вы только подумайте, какой-то осёл с железной кастрюлей на голове обыграл его на поле, где он, Винченце, не без основания считал себя непревзойденным игроком!

Как бы то ни было, ровно через минуту Толстый Пьер стоял перед Винченце, все еще утирающим какой-то тряпкой пот с шеи и головы. Подручники лобмардца окружили хозяина "Трех Оленей" сзади и с боков, намекая тем самым, что вести себя следует, насколько есть сил, куртуазно.

— Так, слушай… двое землероев, быстро! Один мелкий, весь в бороду ушел, другой здоровый, но идиот… Быстро, где ночуют? Ну, что молчишь… Говори, быстро!

— Так, ваша милость, где же им еще ночевать, коль весь постоялый двор под завязку забит? На конюшне и ночевали. Аккурат, при конях.

— Ночевали?! Почему ночевали? Сейчас где?!

— Так, обратно ваша милость, как prima отзвонили, так они и поднялись. Чуток подождали до рассвета, ну, и к открытию ворот и поехали. А уж сейчас где — то мне не ведомо. Не докладывались, стало быть, куда им далее: на Сен-Эньян, Шатору, Орлеан или Сансер.

— А-а-а, жирный боров! Сколько с нас!

— С позволения вашей милости, один соль и четыре денье.

— Вот тебе двадцать денье, — звенящий кошель приземлился на чисто выскобленный стол, — упакуй в дорогу хлеба, мяса и овощей на день. Да шевелись! Мы уезжаем!!! Гийом, старый хрыч, быстро поднимай всех! Седлать коней, эти свиньи не могли далеко уйти. Пол лье, не более! А уж след от телеги им и подавно не спрятать! Быстро, быстро, быстро! Сегодня эти сраные колдуны будут у нас в руках, восемь ржавых крючьев им в печенку!

Лихорадочное нетерпение ломбардца передалось, казалось, всей его шайке. Да и то сказать: деньги, конечно, деньгами, но столько времени месить глину с мокрым снегом осточертело всем. Зрелище толпы, кинувшейся из трактира в конюшню, несколько даже озадачило скучавших во дворе латников де Донзи. Те уже оседлали коней и верхом ожидали лишь появления плененного графа де Куртене. Руки в кольчужных перчатках потянулись к рукоятям мечей, а кони, как будто сами, выстроились в боевую линию.

Шайка Катарини не обратила, однако, на всадников никакого внимания, лихорадочно седлая коней и распихивая по седельным сумкам вынесенную кухонными мальчишками провизию. Увидев это, расслабились и латники. Вот же, мужичье сиволапое, помчались куда-то, как на пожар… Ни тебе вежества, ни понятий воинских… Только купеческие глотки, поди, и умеют резать. А дойди до дела, так и побегут без оглядки.

Едва ли кто-то из славных воинов догадывался, как скоро им придется в этом убедиться собственноручно. Да и откуда? А тем временем разбойники нестройной толпой вырвались за частокол "Трех оленей". В этот же момент спустился во двор сопровождаемый парой латников граф Пьер. Бывший сеньор Невера нехотя забрался в седло, тронул поводья. И два десятка конвоирующих его всадников порысили в том же направлении, куда только что умчалась мерзкая шайка.

"Три оленя", наконец, опустели. И лишь хозяин остался стоять на опустевшем подворье, прижимая к губам оловянную фигурку святого Иринея Лионского и осеняя себя широкими крестными знамениями…

* * *

Париж, Консьержи, 15 февраля 1199 года

Хмурое февральское солнце матово отражалось в темных зимних водах Сены, притягивая уставшие глаза короля Франции. Пять лет мира! Это же сколько за это время можно сделать!

Нет, есть тут понятно и свои минусы. Еще пять лет солдаты короля не смогут ступить и шагу, чтобы вернуть французской короне земли, принадлежащие ей по всем законам — божеским и человеческим!

Господи, удостоишь ли ты когда-нибудь меня или другого короля Франции милости вернуть королевству его прежнее величие? То, которое оно имело во времена Карла? Ведь один лишь Анжуец стоит на пути — один он!

И этот мир, заключенный на лезвии прижатого к горлу меча…

Обязан ли он, король Франции, его соблюдать? Ну, это мы еще посмотрим. В конце концов, интердикт, если что, не так уж и страшен. Пробовали, знаем… Сколько нарушенных клятв и обещаний позади, одной больше, одной меньше… Да и с проклятым Анжуйцем в Святой Земле всякое может случиться. А может быть и раньше… Ведь Полани обещал его смерть в марте-апреле.

Ладно, это потом. Дела не ждут. Брат Герен не прощает безделья. Король повернулся к терпеливо ожидающему его собеседнику.

— Так значит, святые отцы уперлись и ни в какую не желают подвинуться по цене?

— Ни на один денье, мессир! — Брат Герен, чья мудрая помощь давно уже не ограничивалась одними лишь делами дворца, улыбнулся в ответ, несмотря на малоприятный характер принесенных им известий. — В общем, их можно понять. Виноградники приносят немалый доход. Не меньшие поступления идут с монастырских мастерских. Наконец, деньги, что они взымают за рыбную ловлю…

— Деньги? С королевской реки?!

— Не совсем так, мессир. Один из слепых рукавов Сены бенедиктинцы развернули так, чтобы он проходил по монастырской земле. Так что рыбы у братии Сен-Жермен в достатке, да еще и деньги за лов идут. В целом, монастырское хозяйство дает — я даже не возьмусь посчитать, какой доход. И расстаться с этой землей преподобный отец Симон готов только за очень большие деньги!

— Ну и черт с ним, все равно у нас их нет! — Король взял в руки перо и подошел к столу, где лежал крупный свиток с планом городской стены на левом берегу Сены. Одно аккуратное движение, и почти идеальная прямая линия соединила Нельскую башню с уже намеченными ранее воротами Сен-Мишель. — Стало быть, Сен-Жермен-де-Пре остается за городской стеной. И пусть святые отцы, если вдруг враг подступит к предместьям столицы, пеняют исключительно на свою жадность! Все у тебя, брат Герен?

— Нет, мессир. Жители Мондидье просят подтвердить коммунальную хартию. Епископ требует от них, как и прежде, выплаты шеважа…

— Что?! Вассалы короны не платят шеваж!

— Именно это горожане и заявили в судебном иске.

— Хорошо, брат Герен, составь для них новую хартию…

— Новую? Но зачем? Не проще ли добавить…

— …и добавь в нее обязательство коммуны посылать на службу триста хорошо вооруженных пехотинцев каждый раз, когда мы или наши преемники потребуют этого. В приемной ожидает аудиенции де Руа, отправишь хартию с ним, я же поручу ему проследить, чтобы интересы коммуны были защищены в суде должным образом, согласно закону и кутюмам.

— Слушаюсь, мессир.

— Хорошо, ступай. И вели приглашать де Руа.

Бартелеми де Руа, будущий Великий камерарий Франции, а ныне бальи Артуа, привез не слишком веселые известия. Доходы графства, а вернее того, что от него осталось после осеннего наступления Балдуина Фландрского, в этом году ощутимо уменьшатся. Ведь теперь граница проходит в нескольких лье к северу от Арраса, отгрызая от бальяжа добрую четверть территории.

Сверяясь с записями, мессир де Руа дотошно и, может быть, даже нудно докладывал королю, насколько упадут в этом году налоговые поступления от продажи шерсти, сукна, пряжи, холстов, веревок… Насколько снизятся пошлины с продажи краски, квасцов и других материалов для окрашивания тканей. Что ожидают в этом году старшины ножовщиков, медников, кузнецов, слесарей, горшечников, котельщиков, шпажников… Ни докладчику, ни его венценосному слушателю не было скучно вникать во все эти материи, более приличествующие каким-нибудь купцам из провинции.

Что вы, государи мои, ведь это — деньги! Плоть и кровь государства!

Бальи из Артуа сменила депутация горожан из Нуайона. Богато одетые бюргеры робко разместились у самого входа, с любопытством озираясь по сторонам в ожидании королевского слова. Все то же самое, что и в Мондидье. Тяжба с епископом Нуайонским тянется уже десятый год. В девяносто пятом и девяносто шестом годах королевской курии уже приходилось вмешиваться в нее, но… Новая хартия, наконец, окончательно расставит все по своим местам. А епископу придется считаться с правами коммуны, ведь теперь она — прямой вассал короны!

Филипп взял в руки любовно украшенный писцами свиток и начал читать.

— Филипп, милостию Божиею король французов. Да ведают все, что мы определяем и повелеваем, чтоб в том случае, когда епископ нуайонский будет иметь тяжбу с местной коммуной или с кем-либо из ее членов…

Бюргеры, раскрыв рты, ловили каждое слово обожаемого монарха, тогда как король зачитывал одну за одной статьи новой хартии. Правда, участвовал в этом лишь королевский язык. Мысли были далеко, вернее, одна-единственная мысль, монотонно прокручивающаяся раз за разом в королевской голове: "Полани… когда же приедет Полани? И с чем — вот что важно!" Наконец, отправились восвояси и бюргеры, бережно унося с собой запечатленную на пергаменте волю короля. А мысль продолжала долбиться в черепную коробку, превращаясь уже, пожалуй, в самую настоящую головную боль…

— Ваше величество, — Готье де Вильбеон заглянул в опустевший зал, — мессир Доменико Полани просит принять его по важному делу.

Вот оно! — сердце неожиданно сильно сжалось в груди, что тут же отозвалось ломящей болью в затылке, — неужели сейчас все решится? И возвышению проклятого Анжуйца будет положен конец?!

Каменная физиономия бесшумно втекшего в кабинет венецианца не выражала ничего. Пожав плечами в ответ на немой вопрос короля, он приблизился на требуемое этикетом расстояние и разлепил, наконец, обветренные губы.

— Ситуация, Ваше Величество, находится в тончайшем и неустойчивом равновесии. С нашей стороны все готово. Ловушка для неугомонного короля Англии расставлена. Вот только…

— Только что?!

Пара мгновений молчания, и маска привычной невозмутимости мессера Полани вдруг разлетелась вдребезги, обнаружив под собой вулкан плещущей ярости!

— Как будто сам Нечистый ворожит Плантагенетам!!! Ричард ведет в Лимузен десятитысячную армию! И это ломает все наши расчеты! — Глубокий вздох, и маска спокойствия вновь ложится на лицо итальянца. — Разумеется, у нас подготовлены меры и на этот случай. Но… Похоже, на его стороне не только человеческие, но и нечеловеческие силы…

— Объяснитесь, мессир! — Король едва сдерживал гнев. — Что за чушь вы несете? Какие еще нечеловеческие силы?

— Верные люди известили меня, что в замке Жизор появлялись люди из-за Грани. Будучи венценосной особой, вы должны знать, что сие означает.

— Люди из-за Грани?! — глаза Филиппа расширились. — В Жизоре? И… И что? Кто такие?

— Двое. Некий звездочет и алхимик, в сопровождении своего телохранителя. Месяц назад.

— Ну, и дальше?! Я что, должен клещами вытаскивать каждое слово? Может проще разрубить вас, мессир неудачник, напополам, чтобы слова высыпались наружи сразу и все — как горошины из раскрытого стручка?!

— Эти двое тут же проследовали в Шато-Гайар, чтобы предупредить коннетабля замка о готовящемся покушении. Ни посланного к Ричарду гонца, ни их самих перехватить пока не удалось.

— Почему я узнаю об этом только сейчас? — плечи короля поникли, взгляд ушел внутрь…

— А что бы это изменило? Поверьте, Ваше Величество, ни вы, ни кто другой не смог бы сделать большего для предотвращения вреда, принесенного людьми из-за Грани, чем это сделал я. И, если уж удача начала изменять мне, то…

— Появились в Жизоре, говорите вы? — Король медленно поднял взгляд на своего собеседника, в глазах Филиппа плескалось безумие. — Но разве не вы уверяли меня, что, пока Жизор в моих руках, моим делам будет сопутствовать удача, а врагов подстерегать гибель? И где же она, эта удача?!

Где, я вас спрашиваю?!!!

Смотреть на короля было страшно. Багровое лицо, перекошенный в яростном крике рот, скрюченные пальцы, судорожно нащупывающие кинжал на поясе… Вот только венецианец не отпрянул в страхе, не попытался хоть как-то укрыться от королевского гнева. Казалось, посетившая его в этот момент мысль занимала мессира Полани куда больше, чем верная смерь, находящаяся на расстоянии вытянутой руки. Наконец, взор его прояснился и уперся прямо в глаза короля Франции.

— Боюсь, мессир, у меня для вас есть еще одна новость. Намного худшая, чем та, что только что вызвала ваш гнев.

Ответом ему стало яростное сопение короля. Филипп не проронил ни слова, но мессир Полани все же продолжил.

— То, что появившиеся в Жизоре люди из-за Грани встали на сторону Ричарда — все это говорит об очень большой неприятности для всех нас, мессир. О том, что над Ричардом простерла свою длань Сила, превосходящая даже ту, что служит и всегда служила владельцам Жизора.

— И что же это за сила? — прохрипел Филипп.

— Я знаю только одну такую, — пожал плечами мессир Полани, — это сила Господа нашего Иисуса Христа.

— Вот значит как? Сила Господа?

Король сжал побелевшие кулаки и, как бы не веря и боясь своих собственных слов, прошептал.

— За мной моя Франция. Мое королевство. Земля, завещанная мне предками. И, если нужно будет вступить за нее в схватку с самим Господом, я не отступлю!

— И вы всегда можете, Ваше Величество, рассчитывать на помощь Светлейшей Республики, — учтиво поклонился королю мессир Доменико Полани.

Когда венецианец покинул рабочий кабинет, король еще несколько мгновений сидел, уставившись в одну точку. Затем левая рука его протянулась к стопке гладко выбеленной бумаги, правая окунула перо в чернильницу и начала выводить начальные строки послания…

* * *

Рим, Patriarkio,

полтора месяца спустя

Глава христианского мира сидел в глубокой задумчивости и размышлял. Его Святейшество Иннокентий III взвешивал в своих руках судьбу короля Франции Филиппа II Августа. И находил ее, увы, легковесной. Сведения, поступавшие из Парижа, да даже и вот это вот письмо, не оставляли возможности рассудить иначе.

"… по Вашему указанию мы заключили и утвердили перемирие и, как это сумеет подтвердить Вам податель сего письма, а также другие, неуклонно следовали Вашим предписаниям…"

Иннокентий смотрел на ярко освещенный лист пергамента, где ровные буквы аккуратно выстраивались в столь же ровные строки, и внутренне усмехался. Король Франции Филипп II Август прислал письмо, где информировал Святой Престол о переговорах с Ричардом и об условиях заключенного перемирия… Ну да, конечно, должна же и французскому королю когда-то улыбнуться удача.

Целых пять лет мира — это для него не просто удача, это шанс выжить!

Ведь по всему выходило, что Ричард намеревался на этот раз решить вопрос с Филиппом раз и навсегда — сократив королевский домен до размеров какого-нибудь захудалого графства. И, тем самым, навсегда обезопасить себя от той неустанной и воистину лютой борьбы, что уже двадцать лет ведет Филипп против расползающихся по континенту владений анжуйской династии. Сначала против старого Генриха Плантагенета, а теперь вот и против его сына Ричарда.

Фактически, он, Иннокентий, на этот раз спас Филиппа от неминуемого и жестокого поражения. Спас, всеми силами надавив на Ричарда и вынудив его заключить перемирие — ради похода в Святую Землю.

Хорошо это или плохо? Как знать. Слишком много факторов следует учесть при подведении баланса. И так легко ошибиться…

"…германский король Филипп по нашему совету готов ради приобретения Вашей благосклонности и благосклонности римской церкви заключить навечно договор с Вами и римской церковью и пойти на уступки в вопросах о территориях, замках, владениях…"

Иннокентий почувствовал что-то вроде уважения и даже сочувствия к королю Франции.

Нет, ну надо же! Ведь все еще одной ногой стоит, считай в могиле, а смотри ж ты! Едва получив малейший глоток воздуха, тут же не упустил возможности поинтриговать, попробовать на зуб позиции Церкви в германском вопросе, попытаться перетянуть Иннокентия на сторону своего претендента.

Ну, насчет готовности Шваба пойти на уступки в вопросах о территории — врет, конечно же. Чтобы природный Штауфен — у-у, проклятое семя! — отказался от итальянских владений Империи?! Да никогда! Нам ли не знать герцога, как облупленного! Уперт, как бык, и пока не получит хорошего тумака, не отступится ни в чем. А сейчас он все еще на коне! Громит Эльзасские владения сторонников Оттона, почти не встречая достойного сопротивления. И думает, что так будет всегда.

Не будет.

Верные люди приносят сведения о потоке наемников, стекающихся в Брауншвейг на то серебро, что непрерывно поступает от Ричарда. И все идет к тому, что месяцев через пять-шесть кое-кто испытает нешуточное разочарование. Да…

… а Филиппа-Августа даже немного жаль. Ведь сложись обстоятельства по иному, он мог бы остаться в памяти потомков выдающимся королем. Бесконечно упорен в достижении поставленных целей. Умен, образован, энергичен. Сумел окружить себя не просто преданными, но и одаренными сторонниками. Справедливые законы, разумные налоги, покровительствует городам… Париж, вон, отстраивать начал — пожалуй, первый из Капетингов…

Двадцать лет беспрерывной борьбы!

Иннокентий попробовал поставить себя на место французского короля и невольно содрогнулся. Двадцать лет побед, оборачивающихся поражениями и поражений, после которых нужно вставать и начинать все заново. Двадцать лет интриг, создания и разрушения союзов, двадцать лет предательств и клятвопреступлений. Двадцать лет натравливания сыновей Генриха на отца, а после его смерти — братьев друг на друга…

Да что там, история его борьбы с анжуйцами переплюнула бы историю троянской войны, найдись на нее свой Гомер! И все напрасно! Слишком могущественных противников послал Филиппу Господь! Противников, превосходящих его во всем — начиная от военных талантов и заканчивая богатством земель.

И ладно, и будет о нем. Зажатая со всех сторон владениями Ричарда и его союзников, отрезанная от любого побережья, Франция не имеет ни единого шанса. Пройдет столетие-другое, и о существовании этого дома будут помнить только ученые хронисты при дворах светских государей и князей церкви. Так что, выбор сделан. Святой Престол поставил на Ричарда Плантагенета, и нужно теперь озаботиться налаживанием с ним правильных отношений.

А Филипп, ну что Филипп? Господь заботится о детях своих. Позаботится и о нем.

Иннокентий отложил в сторону письмо короля Франции и вынул из подготовленной стопки следующее.

Он, конечно же, не знал — да и не мог знать — что судьбы королевств и империй, что планы могущественнейших людей мира сего будут зависеть всего лишь от маленького кусочка железа, что вылетит менее чем через полтора месяца из бойницы замка Шалю-Шаброль и поразит свою цель.

Или — не поразит…

 

ГЛАВА 11

в которой крестьяне оказываются не теми, за кого себя, выдавали; планы графини Маго рушатся, но зато она находит мессира Серджио; король Ричард размышляет об Империи, тогда как заговорщики размышляют об убийстве короля Ричарда; господин Дрон освобождает из замка Сен-Эньян графа де Куртене, а графиня встречается с любящим отцом

Франция, лесная дорога, четверть лье западнее Вьерзона, 15 февраля 1199 года

… госпожа, госпожа, Вы велели разбудить вас с рассветом. Светает. Ворота вот-вот откроют. Люди уже на местах, все готово. — Честный Готье слегка дотронулся до плеча своей хозяйки и тут же натолкнулся на прямой взгляд широко открытых серых глаз.

— Благодарю вас, сударь. Чашку воды умыться и мой арбалет!

Ох, как же мучительно тяжело просыпаться и выбираться из-под мехового полога! Двухсуточная гонка по лесу и всего четыре часа сна. Свинцовая усталость, разлитая по каждой жилочке измученного тела… Но нет, нельзя! Госпоже позволено все, что угодно, только не слабость. И уж тем более, на глазах своих подданных! Графиня Неверская всегда держит спину, — так учила ее покойная матушка Агнес. Агнес Первая, дочь Ги Неверского и Мод Бургундской. Учила с самого детства.

Встряхнувшись и взбодрив себя несколькими пригоршнями ледяной воды, графиня заняла уже приготовленное для нее место за широким, густым кустом, как раз в человеческий рост.

Позиция была выбрана с умом. Чуть более десяти туазов до дороги, и ничто не перекрывает, как сказали бы вояки из более поздних времен, директрису стрельбы. Умница Герольд по команде лег рядом, готовый в любую секунду вскочить и вместе со своей юной наездницей кинуться в драку. Мод взвела арбалет и замерла. То же самое сделали ее люди. Лучников в отряде всего двое, зато арбалет был у каждого, что делало ее небольшой эскорт весьма грозной боевой единицей.

Ждать пришлось совсем недолго, всего пару минут. Вот из-за поворота показались первые проезжие — натужно скрипящая телега с тремя всклокоченными — все в соломе и еще черт знает в чем — селянами.

— Давайте, давайте, — мысленно поторопила их Маго, — проваливайте поскорее, не до вас сейчас будет!

Однако поскорее не получилось. Буквально через пару десятков биений сердца из-за поворота послышался топот во весь опор мчащегося конного отряда. Вот на простреливаемый участок с едва переваливающейся крестьянской телегой вымахнуло человек двадцать всадников. Свист, гиканье, выкрики, заставившие графиню слегка покраснеть — все свидетельствовало о том, что это погоня. Но за кем? Неужели за этой скрипучей развалиной, набитой какой-то рухлядью и никому не нужными крестьянами?!

То, что последовало за этим, повергло графиню в изумление, граничащее с шоком. Да что там, просто в шок! Нет, то, что самый мелкий и весь заросший бородой крестьянин скатился вниз и полез прятаться под телегу — это было как раз нормально. То, что здоровый возница выхватил из соломы внушительных размеров дубину и приготовился отражать нападение — тоже, в общем-то, нормально, хотя и совершенно бесполезно. Ну, куда, спрашивается, с одной-то дубиной против двух десятков неплохо вооруженных всадников?

Но вот третий крестьянин! Ой, крестьянин ли?

Выхватив из соломы тяжелый рыцарский шлем, он в одно мгновение непонятно как, но удивительно ловко прищелкнул его, причем явно — к какой-то броне, прячущейся под крестьянской одеждой. Затем так же ловко встали на место тяжелые рыцарские рукавицы. Третьим из соломы показался такой знакомый, невероятных размеров, рыцарский меч. Одним легким движением замаскированный под селянина рыцарь сшиб своего вооруженного дубиной спутника вниз, коротким жестом показав: "Под телегу!"

— А вот это правильно, — мелькнуло в голове у графини, — доспешный рыцарь может и отбиться, если кучей не задавят, а вот мужичье без латной защиты проткнут в первую же секунду.

А между тем, события развивались своим чередом.

Поскольку возница перед остановкой сумел каким-то невероятным маневром развернуть телегу поперек и практически полностью перекрыть дорогу, первую атаку мессир Серджио — а это явно был он — отбил довольно легко. Несколько скупых, но мощных движений, и крючковатые наконечники багров полетели наземь. Затем ряд столь же экономных, чаще колющих и режущих, чем рубящих, ударов — и толпа отхлынула, оставив на дороге вместе с крючьями пару бездыханных тел и несколько отрезанных и обильно кровящих конечностей.

— Сейчас отойдут и забросают стрелами, — подумалось графине. — Сколь бы хороша ни была броня, стрела все равно найдет для себя щелочку в доспехах. Рано или поздно… И тогда победа этого сброда — лишь вопрос времени, которое понадобится рыцарю, чтобы истечь кровью… Вмешаться? Но тогда прощай внезапность! Латники де Донзи подойдут с минуты на минуту. Их вдвое больше. И они будут настороже, увидев впереди рубку… И, уж тем более, если часть участников окажутся в цветах Неверского Дома. Тут всем и конец…

Разбойники, однако, и не думали натягивать луки. Прихватив покрепче оставшиеся целыми багры и выставив наготове появившиеся откуда-то сети, они начали обходить телегу по лесу, с флангов, дабы просочиться в тыл, окончательно окружить и атаковать с четырех сторон. По всему было видно, что рыцарь им нужен живым.

Графиня до крови прикусила губу, разрываемая двумя противоречивыми стремлениями. Кинуться на помощь любимому — да-да, государи мои, любимому, тут уж не перепутаешь! Или остаться на месте, пытаясь сохранить ускользающие шансы на внезапный удар по отряду де Донзи и на освобождение отца? Капелька крови стекла с прокушенной губы и повисла на подбородке, оставаясь совершенно незамеченной.

А бандитская шайка, меж тем, завершила свои маневры, окружив телегу плотным кольцом, впрочем — на весьма удаленном расстоянии. Встретиться с длинным рыцарским мечом явно никто не торопился. Однако и рыцарь не спешил спрыгнуть с телеги и проложить себе путь острым железом. Все-таки, огромный двуручник — не самое лучшее оружие для боя в толпе.

Казалось, на поле боя явная ничья. Разбойники не могут подойти к телеге, рыцарь не может схватиться с разбойниками внизу. И тут рыцарь опять всех удивил. Многих — чрезвычайно неприятно. Прямо таки, смертельно неприятно! Не дожидаясь повторной атаки, он наклонился, аккуратно положил гигантский меч на солому и поднялся уже с двумя клинками в руках. Короткий, узкий полуметровый клинок с широким, круглым эфесом в виде чаши — в левой руке. И слегка искривленный, полуторной заточки палаш в правой.

Затем — Маго даже сквозь неподвижное забрало ощутила, как изогнулись его губы в презрительной усмешке — последовал длинный почти летящий прыжок прямо в толпу собравшихся в тылу бродяг. О, это был даже не бой! Резня — вот точное слово. Размазанный в пространстве смерч ударов, уколов, толчков, порезов… Разящих клинков просто не было видно — настолько молниеносно они порхали, живя как будто бы своей собственной жизнью — совершенно отдельно от едва поспевающего за ними бронированного тела.

Десяток-другой секунд, и отряд пробравшихся в тыл негодяев был безжалостно вырезан. Рыцарь же вновь вспорхнул на телегу и с интересом посмотрел на разбойников, еще остававшихся на ногах. И те, кто были на дороге, и те, что засели на флангах в лесной чаще, невольно отступили на пару шагов. Ибо впереди была смерть. Явная, беспощадная и неодолимая! Пропущенные ранее беспорядочные удары срезали с брони господина олигарха последние остатки крестьянских одежд. И он предстал перед глазами участников и зрителей сей маленькой драмы всей грозной статью своего закованного в сплошную сталь двухметрового организма.

Железный Дровосек с его жалким топором в это время где-то нервно курил, плакал и пытался утопиться от зависти…

Вот в этот-то момент из-за поворота и появились латники де Донзи. Их командиру потребовалось, надо полагать, не более мгновения, чтобы с ходу оценить обстановку. Короткая команда, и передняя пара галопом вылетела вперед, щедро раздавая удары направо и налево сгрудившимся на дороге разбойникам. Остальные воины, все как-то разом наклонившись, мгновенно натянули за стремя короткие кавалерийские арбалеты, вложили болты. Секунда, и засевшие между деревьями бандиты были утыканы двумя-тремя болтами каждый.

Не прошло и тридцати секунд, как с оставшимися негодяями было покончено. Спешившийся латник взял под уздцы покорно стоявших все это время крестьянских лошадок и развернул телегу вдоль дороги, вновь освобождая проход. Еще двое принялись сталкивать с дороги трупы бродяг, нимало не озаботившись придать этому процессу хотя бы видимость погребения. Выбравшиеся из-под телеги Рябой Жак и господин историк тут же занялись инвентаризацией ее содержимого, выбрасывая прочь осколки битых горшков и выкладывая аккуратными рядами те, что остались целыми.

Между тем, господин Дрон отстегнул шлем, рукавицы и, подойдя к командиру латников, учтиво поблагодарил того за столь своевременно оказанную помощь.

— Ну, мессир, — усмехнулся тот в пышные усы, — судя по всему, мы даже малость поспешили. Еще пару минут, и вы бы сами дорезали это стадо. Исключая, разве, тех, кто скрылся бы в лесу. Не гоняться же вам самому за этим отребьем! Метательного оружия, как я погляжу, у вас с собой нет? Стало быть, кто-нибудь и ушел бы живым. А так, слава Творцу, все чисто подобрали. Лежат, и не гневят Господа… Не нужна ли какая-то помощь? Может быть, перевязка или еще чего?

— Благодарю вас, сударь, и со мной, и с моими людьми все в порядке. Еще раз примите мою благодарность и это — пара золотых византийских солидов, как по волшебству оказавшихся в руке Капитана, перекочевала в почтительно подставленную руку командира отряда — на память о нашей встрече. Пышноусый лейтенант латников с удивлением повертел в руке столь редкие в этих местах золотые монеты и благодарно поклонился. Снова выстроившись чуть поодаль в колонну по двое, латники весьма благодушно внимали диалогу своего предводителя со встречным рыцарем. Однако и не думали при этом расслабляться. Щиты, сразу же после арбалетного залпа перемещенные со спины на бок, по-прежнему прикрывали их со стороны леса. А глаза внимательно шарили между деревьями, выискивая малейшее движение.

Графиня Маго замерла за своим кустом, понимая, что уж сейчас-то ни о какой внезапности не может быть и речи. Их враги настороже, и их вдвое больше, они сыты и хорошо отдохнули… Да еще неизвестно, как поведет себя мессир Серджио, если на тех, кто столь любезно пришел к нему на помощь, вдруг нападет кто-то еще? Впрочем, почему это неизвестно? Конечно же, он вступит в бой на стороне воинов де Донзи. И что тогда..?

По-видимому, эти же мысли роились и в голове лейтенанта Готье, замершего за соседним кустом. Он вопросительно посмотрел на свою госпожу, в глазах плескался страх… Страх, что, не смотря ни на что, сейчас будет отдан приказ к самоубийственной атаке. Маго отрицательно покачала головой, давая понять, что атаки не будет. Готье прикрыл глаза, показывая, что все понял, и едва слышно выдохнул. Похоже, героическая гибель пока откладывается…

Тем временем любезная и благородная беседа на дороге завершилась, строй воинов обтек многострадальную телегу и вместе с графом де Куртене скрылся за ближайшим изгибом дороги. На лес вновь обрушилась тишина, прерываемая разве что негромким бурчанием "крестьян", перекладывающих пострадавший в стычке груз.

Маго глубоко вздохнула и жестом дала команду на выход. Не сидеть же, черт побери, в этом кустарнике до вечера! Да и господину рыцарю нужно задать пару вопросов… Громкое "Всем к дороге!" лейтенанта Готье и выступивший из-за кустов десяток вооруженных людей заставили, было, Капитана вновь схватиться за меч. Однако, сразу же узнав графиню и шагающего рядом с ней лейтенанта, он упер грозный двуручник острием в землю и весьма церемонно поклонился.

— Доброе утро, господа! — графиня явно не стремилась разнообразить формы общения с колдунами из далекой Индии. Ее голос был все столь же надменен, а голова так же высоко поднята, как и всегда. Впрочем, по всему было видно, что на этот раз госпожа графиня не намерена ограничиться одним лишь приветствием. Так и оказалось…

— Рада видеть вас, сударь, — на этот раз гордый поворот подбородка предназначался одному лишь господину рыцарю. — Впрочем, не скрою своего удивления! Сэр Томас предупредил меня, что вы покинули замок Иври несколько раньше, намереваясь продолжить путешествие самостоятельно. Но кто бы мог подумать, что господа колдуны пренебрегут нашим обществом всего лишь для того, чтобы прокатиться на крестьянской телеге!

Интонации юной дамы потрескивали промороженным до хруста сухим льдом. Казалось, что клубящаяся вокруг нее арктическая стужа вот уже прямо сейчас выморозит все живое на сотню метров вокруг…

"Мы тоже очень р-а-а-ды, д-а-а-а", - некстати вспомнилось господину Гольдбергу. К счастью, на это раз историку-медиевисту удалось побороть в себе неудержимую обычно тягу к общению. Так что он ни звуком, ни взглядом не продемонстрировал свою "радость" при виде титулованной спутницы, оставив все объяснения на долю господина Дрона. Лишь идиотская ухмылка осветила на пару мгновений его сионистскую физиономию, благоразумно, впрочем, направленную к противоположной стороне дороги.

— Сударыня, мы просто счастливы видеть вас снова! — В отличие от собеседницы, голос господина олигарха просто сочился приязнью и отеческой теплотой. — Как приятно в суровом зимнем лесу вновь увидеть знакомые лица! Однако я не вижу среди них лица сэра Томаса. А это — очень жаль. Ведь, по существу, ваш вопрос следовало бы переадресовать именно ему…

Глядя на бурно меняющиеся в разных пропорциях изумление и бешенство своей собеседницы, почтенный депутат сделал паузу, от которой не отказались бы и сам Станиславский вкупе с Немировичем-Данченко. Впрочем, слишком сильно затягивать ее было опасно. Так что, вовремя завершив сей театральный экзерсис, владелец заводов-газет-параходов увенчал его обаятельнейшей из своих улыбок и продолжил.

— Да-да, сударыня, именно ему! Ибо сэр Томас слегка ввел вашу светлость в заблуждение (еще более обаятельная улыбка). Дело в том, что причиной столь несвоевременному расставанию послужила вовсе не наша постыдная страсть к крестьянским средствам передвижения, как вы могли сгоряча подумать (улыбка, несравненная во всех отношениях). О нет, сударыня! Причина лежала гораздо глубже. Как в прямом, так и переносном смысле слова (улыбка, на голову превосходящая все предыдущие, и пусть удавятся те, кто скажет, что это уже невозможно!). На самом деле, мы вынуждены были покинуть вашу светлость из-за того, что в то раннее утро проснулись в подземной темнице графа Робера, будучи прикованными к стенам довольно крепкими железными цепями…

Yess!!! Все, кто когда-либо пострадал от несносной надменности графини Неверской, в эту секунду были отомщены. Буквально все — поголовно и без исключения! Жаль лишь, что они не могли видеть эту мертвенную бледность, залившую лицо Маго де Куртене, тут же начавшую меняться на почти багровый румянец.

— Что это значит, мессир… — только и смогла вымолвить она враз помертвевшими губами, — … как в темнице… почему цепями?

— О, сударыня, это целая история! Как выяснилось впоследствии, некто Доменико Полани, венецианец из окружения Филиппа-Августа, столь страстно возжаждал встречи с нами, что, не скупясь, отсыпал благородному графу Роберу пять тысяч серебряных дукатов за то, чтобы он эту встречу организовал. Сильно поиздержавшись в Святой Земле, граф не смог отказать Полани в таком пустяке. Так мы и оказались в темнице, отведав предварительно сонного зелья, подмешанного в вино…

Графиня по мере развития нехитрого сюжета, с которым мы с вами, дорогой читатель, уже имели счастье познакомиться, казалось, пришла в себя. Лицо вновь приобрело приятный здоровый цвет, гораздо более присущий молодой девице, нежели то, что было еще пару минут назад. Лишь тонкие бледные пальцы, то сжимаясь, то разжимаясь на рукоятке кинжала, выдавали искушенному зрителю тот пренеприятнейший факт, что недавняя буря отнюдь еще не покинула душу гордой пра-правнучки Гуго Капета.

— … и вот, во Вьерзоне эти негодяи, наконец, сумели напасть на наш след, что, впрочем, им не слишком помогло. — К концу рассказа собеседники уже прогуливались туда-сюда в окрестностях все той же телеги. Рябой Жак с господином Гольдбергом сочли за лучшее убраться куда-то подальше. Свита графини также тактично отступила в сторону. Так что, никто и ничто не отвлекало наших героев от неспешной беседы. Более того, Капитан даже элегантно поддерживал свою спутницу под локоток, что смотрелось, если уж честно, совсем комично. Ибо последняя не дотягивалась своей макушкой даже до капитанского плеча. Более всего это походило на прогулку папы с подрастающей дочкой, что, кстати, вполне соответствовало общим ощущениям господина олигарха. Графиня же свои ощущения крепко держала при себе.

— Кстати сказать, я не вижу среди трупов тела этого, как его, Катарини! — Капитан, как выяснилось, не просто прогуливался, но еще заодно и инспектировал результаты недавнего побоища. — А ведь командовал нападением именно он. Вот же ловкая каналья! Видимо, оставаясь позади своей шайки, он сумел услышать приближение латников. И успел дать стрекача, прекрасно понимая, чем это все закончится. Верите ли, сударыня, я начинаю восхищаться проворством этого ломбардца! Не каждый день встречаешь такого пройдоху! Да… Но госпожа графиня, простите мое любопытство, как вы очутились в этом лесу? Ведь дорога на Невер идет значительно восточнее. Слепому видно, что ночь вы провели в засаде — на кого? И где люди сэра Томаса?

— Мы… мы, сударь, надеялись спасти от подлого плена моего отца, графа Пьера. — Лишь железная воля спасла юную Маго от того, чтобы разрыдаться на глазах у всех. — В графстве бунт… Отец проиграл битву и был пленен предводителем мятежа, Эрве де Донзи… Тот отправил его в Сень-Эньян, свой родовой замок… Мы рассчитывали, напав из засады, суметь отбить его… Сэр Томас отказался участвовать в нападении… Те латники, с которыми вы, сударь, расстались полчаса назад, это были латники де Донзи… Охрана… И с ними отец…

Теперь уже настала очередь господина Дрона застыть соляным истуканом…

Наконец, он пришел в себя, как-то очень неуклюже наклонился и посмотрел в наполненные слезами и отчаянием серые глаза. Вот скажите, государи мои — я обращаюсь, естественно, к мужской половине читательского сословия — кто из вас смог спокойно бы смотреть в глаза молоденькой девушки? Наполненные этими вот слезами и этим вот отчаянием?

А? То-то!

Вот и Капитан не смог. Рука сама собой, независимо от разума, здравого смысла и чего бы то ни было еще, заменяющего мужчине мозги, протянулась, сдвинула с русых волос капюшон и погладила девушку по голове. А как еще утешить плачущего ребенка, котенка или щенка? Подскажите, если знаете!

Похоже, неуклюжая попытка нашего героя стала последней соломинкой — несчастная Маго разрыдалась. Правда, выразилось это всего лишь во вновь закушенной до крови губе и едва ощутимо вздрагивающих плечах. Но, кто видел — поймет.

Молчание длилось, казалось вечность. Обоим нужно было прийти в себя. Господину Дрону это удалось чуть быстрее.

— Выходит, сударыня, — прохрипел он, прогоняя воздух через зажатое горло, — мы, сами того не желая, стали главной помехой вашему плану?

Молчание и едва заметный кивок.

— Эта дорога ведь ведет на Сен-Эньян?

Еще кивок

— Так-так-так…, - пробормотал почти про себя и по-русски господин Дрон. Если я правильно помню, а помню я правильно, здесь дороги что-то около восьмидесяти километров. Два дня верхом.

— Сударыня! — он, наконец, окончательно пришел в себя и начал выражаться более или менее связно. — Могу ли я попросить вас одолжить мне одного из заводных коней и овса на дорогу. Я еду в Сен-Эньян.

— И что, — грустно поинтересовалась Маго, — будете в одиночку штурмовать замок? Да даже если мы всей дюжиной набросимся на крепостные стены, то не добьемся ничего, кроме громкого хохота сверху.

— Чтобы попасть внутрь крепости, совершенно необязательно ее штурмовать. Есть и другие способы. К тому же, не забывайте, впереди еще одна ночевка. Если я не ошибаюсь, это будет Вильфранш. А там крепостных стен нет.

— Вы уже бывали в этих местах? — удивленно раскрыла глаза графиня.

— Да. Только очень… м-м, давно.

Похоже, разговор несколько успокоил собеседницу. Отчаяние уже не плескалось в глазах. Зато твердость и упорство вновь вернулись на свои обычные места.

— Что бы вы ни придумали, мессир, мы едем с вами!

— Э-э-э… — Не забывайте, речь все-таки идет о моем отце!

* * *

Франция, пара лье к югу от Шатору,

15 февраля 1199 года

Итак, господа попаданцы, вляпавшись в очередную авантюру, отправлялись на запад, дабы выручить из заточения родителя их прекрасной попутчицы. А в это время тот, кого они вот уже месяц безуспешно старались настигнуть, находился в каких-то семнадцати лье к юго-западу от них.

Войско короля двигалось в сторону Лиможа.

— … а граф, стало быть, на крестьянина смотрит, ну прямо — одно лицо! Как будто сам на себя в миску с водой глядится. Эге, — говорит он кюре, — похоже, мой папаша наведывался в эту деревню! А кюре ему: ну что вы, мессир, вашего почтенного родителя мы здесь ни разу не видали. А вот госпожа графиня к нам нередко наезжала…

Жизнерадостное ржание полутора дюжин глоток и одобрительные хлопки по спине, каждый из которых свалил бы с ног кого похлипче, засвидетельствовали полное и бесспорное одобрение услышанного. Что, впрочем, ничуть не мешало развеселившимся воякам энергично месить дорожную грязь своими крепкими башмаками.

— Филипп, — проорал кто-то из толпы широко шагающих по дороге здоровяков, — ты бы рассказал, как гвоздь от святого креста покупал!

— Ну, я ж не один покупал, — добродушно ухмыльнулся рассказчик, не сбавляя шага. — Вон, Герт с Мартином со мной тогда были. Пусть они расскажут.

— Ага, из них слова клещами не вытянешь! А вытянешь, так тут же вместе с клещами обратно запихнуть хочется! Давай, не жмись, рассказывай, как дело было!

— Ладно, волчата, — не стал долго ломаться неведомый Филипп, будет вам рассказ. Только уж, чур — не перебивать. Да… Мы тогда у Арнольда-гасконца служили. А дело-то было во время осады Монферрана, что прадедушка Ги Овернского рядом с Клермоном отстраивать начал. Ну, никак ему попы Клермон отдавать не хотели, пришлось на свой собственный городишко раскошелиться. Стало быть, осадили мы Монферран. Ох, а девки там, я вам скажу…

— Ты не отвлекайся давай, успеешь еще о девках, — не дал ему погрузиться в любимую тему все тот же голос, — ты про гвоздь рассказывай!

— Так я ж к тому и веду. Осада — дело долгое. А в паре лье оттуда стояло бенедиктинское аббатство Мозак. Может, и все еще стоит — что ж ему сделается-то. Ну, пока шум да дело, выломали мы монастырские ворота и много чего там взяли. Одной посуды церковной два воза нагрузили. Святые отцы ее, понятное дело, через день выкупили, так что у всего отряда серебро в кошелях позванивало.

И вот возвращаемся мы с Мартином и Гертом в лагерь из одной деревушки неподалеку…

— А девки там, я вам скажу… — под общий хохот продолжил кто-то из вояк.

— Ну, и девки, конечно, — ничуть не смутился рассказчик, — так мне про девок или про гвоздь рассказывать?

— Про гвоздь давай, на девок мы и сами посмотрим, — донеслось из гогочущей толпы.

— Ага. Возвращаемся, стало быть, мы с Мартином и Гертом, смотрим — часовня на перекрестке. А у часовни опять-таки бенедиктинец, и чем-то с лотка вроде как торгует. Ну, мы честь по чести — мол, чем торгуешь, отче? А вот, говорит, святые реликвии, которые отпускают грехи их владельца. Вот — волос святого Петра, из тех, что обильно падали на землю, когда нечестивые язычники распяли его вниз головой. Вот камень, что сокрушал плоть Святого Стефана, когда богомерзкое судилище Синедриона приговорило святого к побитию камнями за христову проповедь в Иерусалиме. А вот — гвоздь, что скреплял когда-то крест, на коем распят был сам Спаситель…

Ну, Герт, не будь дурак, и спрашивает. Мол, какая из этих реликвий лучше всего отпускает грех грабежа? Монах весь так надулся, сейчас лопнет от спеси! Судя по вашим разбойничьим рожам, говорит, вы все трое наемники. Стало быть, грешите этим делом беспрерывно. И спасти вас от геенны огненной сможет только самая могущественная реликвия из всех, что здесь лежат. Вот, гвоздь от креста Спасителя — в самый раз будет.

А Герт опять с расспросами. Можно ли купить один гвоздь на троих? Будет ли работать? Отчего же не будет, отвечает тот, святости у него и на десять таких разбойничьих рож хватит. Но платить — каждый пусть платит полную цену, иначе никак! По двадцать денье с носа, и ни оболом меньше! Что делать, ссыпали мы ему серебро в мешок, гвоздь забрали. Когда еще выпадет спасение бессмертной души за серебро купить!

Вот, а потом Герт с Мартином святого отца аккуратно за руки придержали, я ему рясу задрал, а там — понятное дело, наш кошель с серебром и, клянусь хребтом Господним, еще с полдюжины таких же, никак не меньше. Срезаю кошели, слова худого не сказал, а отче в крик: "Помогите, грабят!" Ну и еще слова разные нехорошие, которые честному наемнику даже и повторить-то срам!

Одобрительный хохот шагающих вояк показал, что стыдливость рассказчика оценена по достоинству.

— Вот, Герт с Мартином бенедиктинца тихонечко подняли, вверх ногами перевернули и легонечко себе трясут — вдруг из него еще чего выпадет? А тот покраснел весь, как рак, и кричит, дескать, гореть вам всем в аду, грабители, разбойники, богохульники… Мол, черти вам уже сковородки готовят и костры запаливают.

И тут, значит, Мартин. Так-то он парень молчаливый, но если уж рот откроет, так, что ни слово — золото. Все-таки есть что-то в этом образовании, не зря он в Болонье два года отирался… Нет, говорит, святой отец, никак такого не может быть. Тот даже орать перестал. Это почему же не может, разбойник ты эдакий?

А Мартин ему: хулу на Господа, дескать, мы не клали, так что в богохульстве ты нас облыжно обвинил. А что до грабежа, так ты же, святой отче, нам только что гвоздь от Святого Креста продал, который грех грабежа до конца жизни отпускает…

Дружный хохот и острые подначки шагающих наемников заглушили окончание рассказа, и весело гогочущая компания пошагала дальше, вслед за многими сотнями таких же, как они солдат удачи. Гигантская, растянувшаяся почти на два лье колонна огромной, шипастой, блещущей наконечниками копий змеей извивалась между холмами, неспешно двигаясь на юг. Брабантская тяжелая пехота, способная в чистом поле остановить и принять в копья даже бронированную рыцарскую лаву. Гасконские и генуэзские арбалетчики, чье проклятое Святой Церковью оружие все чаще становилось решающим взносом в копилку ратных побед. Собранные со всей Аквитании конные сержанты, которые в бою немногим уступают опоясанным рыцарям, зато стоят не в примере дешевле. Даже вывезенные королем Ричардом из Святой Земли сарацинские конные лучники, и те были здесь, в этой же колонне. И вся эта шумная, звенящая оружием, лязгающая доспехами, орущая и хохочущая масса текла в сторону Лимузена.

А что бы и не радоваться жизни солдатам удачи? Есть работа, и есть наниматель, лучше которого и сыскать нельзя! Еще никто ни разу на памяти весело шагающих вояк не собирал столько наемников сразу. А, значит, нет войска, что могло бы им противостоять! И, стало быть, впереди победы, кровь врагов, грабеж и тяжело оттягивающие пояс кошели с серебром.

Жаль, конечно, что, выдав аванс, король Ричард запретил грабежи по дороге.

Все припасы — только за деньги. Это, конечно, не то веселье, но ослушаться грозного нанимателя — дураков нет! У всех наемников еще на памяти, как лет тому уж пятнадцать назад поступил Ричард с отрядом, вздумавшим немного развлечься и потрогать за вымя местных селян. Нет, Ричард не церемонился. Половину отряда повесил, а половину отпустил восвояси… Предварительно ослепив. Так что, ну его — себе дороже!

Ах ты, Господи! Помяни черта к ночи, а он — тут как тут!

Проходя мимо холма, где на вершине вместе с ближайшей свитой и капитанами наемных отрядов стоял король, наемники даже как-то подтягивались. Стихал веселый гогот, и лишь топот подошв и звяканье доспехов сопровождало движение грозного войска.

Король не стал останавливаться у Шатору, который его армия миновала пару часов назад. Слишком страшные и совершенно ненужные сейчас воспоминания связывали его с этим городом. Тогда, двенадцать лет назад, он никому не сказал, что тоже был в храме святого Стефана и видел это своими глазами. Но сам-то помнил все, что случилось тогда, как будто это произошло вчера.

Выбив гарнизон Филиппа-Августа и взяв Шатору на копье, Генрих, его отец, отдал тогда город своим воинам на три дня, как и положено. Крики, визг, хохот — обычная какофония поверженного города. Зайдя тогда в храм, Ричард застал пару своих собственных брабантцев, что развлекались метанием камней в статуи святых. Вот одному из них повезло. Или не повезло, это уж как посмотреть.

Метко пущенный уверенной рукой, камень угодил в статую Богородицы с Младенцем.

Тяжелый булыжник отбил у Младенца локоть. И тогда произошло это. Из отбитого места потекла кровь, как будто из живой плоти… Даже сегодня, вспоминая увиденное, Ричард чувствовал охватывающий его ужас. А уж тогда! Удачливый метатель упал бездыханным сразу, прямо на месте. Его лицо и, как позже выяснилось, все тело мгновенно одряхлело, скукожилось и покрылось старческими морщинами. Второй брабантец умер на следующее утро. Таким же глубоким стариком.

Посмотреть и удостовериться в произошедшем чуде приехали тогда оба враждующих монарха — и Генрих, и Филипп-Август. Здесь же, в Шатору было заключено перемирие. Странными и нелепыми оказались вдруг людские распри перед лицом столь недвусмысленно проявившего себя божественного могущества.

Ричард же понял тогда для себя очень важную вещь: наряду с властью королей и императоров — есть другая власть.

Да церковники — такие же люди. Они так же не прочь хорошо выпить, подраться, поволочиться за смазливой бабенкой. Но за всем этим стоит нечто большее. С чем без большой нужды лучше не связываться. А если уж связался — нужно бить сразу и насмерть! Слишком опасным соперником в делах власти может оказаться Церковь.

В делах власти…

Мысли короля, молча глядящего сверху на шагающих и едущих верхом наемников, повернули теперь в эту сторону. Сколь ветрена и непостоянна сия дама, именуемая властью! Великий Карл, казалось бы, объединил весь христианский мир под своею рукой. И что? Его держава начала распадаться еще при жизни могущественного императора! А уж с его смертью вся великими трудами выстроенная империя рассыпалась как связка стрел, перерубленная тяжелым рыцарским мечом.

Тогда, после Шатору, он много размышлял о власти, пытался говорить о ней со сведущими людьми. Сказать по правде, полезнее всего были беседы с аббатом Мило, который, в конце концов, вынужден был покинуть своих цистерцианцев и остаться при короле. Нет, Мило не кормил его цитатами из священных текстов, не рассказывал о могуществе Божьем. Да и зачем ему, королю, секреты власти храмов и монастырей? Нет, Мило рассказывал о делах мирских, о том, как достигали власти и удерживали ее мирские государи.

Пожалуй, самым главным для Ричарда стал рассказ о том, как знаменитый полководец древности, мессир Марий спас Рим от варварского нашествия кимвров и тевтонов. Именно тогда, во время неторопливого повествования аббата, что-то вдруг екнуло в груди Ричарда. Как будто зажегся костер истинного знания! Зажегся и растекся по всему телу теплом понимания.

Да, — понял тогда он, — именно деяния Мария создали через сто с лишним лет ту, первую, Империю, что столь мощно взнуздала из сердца Италии всю Ойкумену на тысячи лье вокруг!

Потерпев от варваров сокрушительное поражение в Норике, где республиканское войско было разбито в пух и прах, римляне ожидали уже нашествия германцев в сердце Италии. Сенат объявил всеобщий сбор ополчения. В италийский портах капитанам судов было запрещено покидать сушу с пассажирами на борту. Но никто, однако, не торопился становиться под знамена Сената, дабы спасти опостылевшую всем власть земельной аристократии и крупных откупщиков-капиталистов.

Впрочем, на их счастье, варварские вожди решили вторгнуться сначала в Галлию, где через четыре года нанесли еще одно поражение республиканским легионам. А, тем временем, из северной Африки вернулся консул Марий, создавший там войско, не виданное прежде в метрополии. Потому, что это было наемное войско. Первое римское наемное войско.

Вернувшись на родину, Марий лихорадочно реформирует республиканскую армию, перестраивая ее по своему африканскому образцу. Армия становится наемной, в нее валом стекаются обнищавшие земледельцы, ветераны, авантюристы. Те, для кого доспехи, щит и меч давно уже стали столь же родными, как для пахаря плуг, а для кузнеца молот. И они верны уже только одному человеку — своему полководцу. Тому, кто платит им деньги.

И вот, спустя восемь лет волна варварского нашествия возвращается из Галлии и вновь вторгается в северную Италию.

Кимвры, тевтоны, амброны, гельветы. Кажется, что нет силы, способной противостоять мощи германцев! И тут-то новая армия Гая Мария сказала свое слово. В двух битвах — при Аквах Секстиевых и при Верцеллах — она полностью уничтожает военные силы пришельцев. О, Ричард до сих пор помнит, как мурашки восторга ползли по телу, когда аббат Мило рассказывал ему об этих битвах!

Но было кое-что поважнее восторга. Было понимание. Понимание того, что именно наемное войско стало решающей силой в течение столетия гражданских войн, последовавших за разгромом германцев. И, самое главное, именно наемное войско оказалось той ступенькой, шагнув с которой римские военноначальники стали, наконец, Императорами.

Наемное войско — вот секрет устойчивой имперской власти!

То, чего не было у Карла Великого. То, чего нет у сегодняшних императоров германцев. Войско, которое всегда в твоих руках. Войско, которое знает, за что и — самое главное — за кого сражается. Войско, с которым не нужно отчаянно торговаться за каждый день, проведенный в поле сверх срока, указанного в вассальном договоре. Войско, чьи вожди не примеривают за твоей спиной королевскую корону. О, он тогда начал обдирать как липку свои владения в Англии и на континенте, чтобы иметь как можно больше наемников под рукой. Брабантцы, гасконцы, анжуйцы, генуэзцы, наемники из германских земель — он узнал их всех как облупленных. Он знал теперь все их сильные и все их слабые стороны.

Самый большой их порок в том, что им нужно постоянно платить. Теперь-то, по прошествии лет, Ричард понимал, что ни одна королевская казна не выдержит тяжести наемного войска. Ни один королевский домен не сможет давать столько денег, чтобы содержать полностью наемную армию, готовую противостоять объединенным силам рыцарского ополчения. Увы, нет! Сегодня ни один христианский государь не может содержать наемную армию, способную на равных противостоять совокупной мощи осевшего в бесчисленных замках военного сословия. Просто не хватит денег!

Так что же, прощай мечта об империи? О, нет, выход был! И подсказал его, сам того не зная, все тот же аббат Мило.

Как-то любуясь обильно золочеными барельефами и рамами алтарных панелей достраивающегося собора в Суассоне, аббат вскользь заметил, что почти все золото, которым владеет христианский мир, да и сарацины тоже — почти все оно было когда-то, в незапамятные времена, добыто в Египте. На золотых приисках Нубии, коими Египет владел от века. Нет, кое-что кельты, а за ними и римляне добывали и в Пиренеях, но это капли в море по сравнению с нубийским золотом.

Они, эти прииски, и сейчас не иссякли. Вот только некому и незачем сейчас добывать нубийское золото. Сарацины отрезали нубийских христианских царей от остального христианского мира, но покорить их не смогли. Отрезанные от мира и не имеющие возможности торговать, нубийцы не нуждаются в золоте, хранящемся в недрах их земли.

Аббат, любуясь превосходной лепниной, не заметил тогда, как изменилось лицо его спутника. Но сам-то Ричард хорошо помнит потрясающее ощущение сложившейся головоломки! Чего уж там — у него тогда чуть сердце не выскочило из груди.

Нубийское золото! Нубийское, черт бы его забрал со всеми потрохами, золото!!!

Нубийское золото плюс наемная армия, этим золотом оплачиваемая! Вот фундамент его будущей Империи! Империи, которая превзойдет завоевания Карла Великого. И, при этом, не распадется на кусочки, ибо нет скреп прочнее, чем те, что выкованы из золота и оружейной стали.

Египет, страна древнего золота! Там, в северной Африке начнется строительство его Империи. Прорубив себе путь к золоту, он получит наемную армию, способную справиться с рыцарским ополчением любого государя!

После смерти императора Генриха VI германские князья предложили ему корону Священной Римской Империи.

Глупцы! Кому нужна императорская корона, если рядом с тобой всегда полдюжины князей, решающих, на кого и когда ее надеть, а с кого и когда снять. Он, Ричард, тогда не принял её, подкинув им Оттона, сына его сестры Матильды. Пусть мальчик поиграет пока в императора.

Придет время, и германские земли сами упадут в его руки, войдут в состав его империи. Империи, созданной непобедимым наемным войском и нубийским золотом. И чего там точно не будет, так это князей, выбирающих императора. Да, пожалуй, и никаких князей там не будет.

Но это потом.

А сейчас — доделать оставшиеся здесь, в Лимузене, дела, закончить за год головоломную авантюру, предложенную удивительным ромеем, и — в Египет. Оттуда, из страны золота, начнется его, Ричарда, крестовый поход.

А, вернее сказать — его, Ричарда, империя!

В разрыве облаков сверкнуло весеннее уже солнце, и король, сам не ожидая и не понимая что он делает, вдруг выхватил из ножен меч и, привстав на стременах, атакующим махом вздел его над головой. Солнце яркой молнией вспыхнуло на клинке и отозвалось восторженным ревом идущих внизу наемников.

Его наемников. Его солдат. Строителей его империи…

* * *

Шато Сегюр, Лимож,

16 февраля 1199 года

А вот там, куда направлялось войско короля Ричарда, царило совсем иное настроение. Не звенел веселый смех. Грубоватые солдатские шутки не радовали сердца командиров. Тишина подкрадывалась и окружала со всех сторон Шато Сегюр, родовой замок виконтов Лиможскских. Она же, тишина, как обухом, придавила людей, собравшихся за роскошным пиршественным столом.

Свет превосходных бронзовых канделябров, привезенных из самого Толедо, ложился причудливыми бликами на серебро подносов и кубков, легко разгоняя тьму в самых отдаленных углах небольшой, но весьма искусно отделанной залы. Однако, ни мрачность, ни уныние с лиц трапезничающих согнать ему так и не удалось. Между тем, общество собралось здесь, воистину, необыкновенное. Редкая фантазия сумела бы посадить за один стол столь непохожих людей.

Сеньор Монбрюн из давно разорившегося рыцарского рода, владелец замка Шалю-Шаброль. Потертая до неприличия одежда, столь же потертое лицо — все свидетельствовало о самой отчаянной нищете. Она же, нищета, была причиной, по которой назвать сеньора Монбрюна владельцем замка можно было лишь очень условно.

Почти новое сооружение — и полутора сотен лет не прошло с момента его возведения — подверглось лет тридцать тому назад сокрушительному набегу соседей, оставившему после себя заложенные всяким мусором проломы в стенах, закопченые башни и практически полностью выгоревшие элементы деревянных конструкций. Ремонтировать замок было и некому, и не на что. Так что, сегодня оборонительная мощь замка Шалю-Шаброль была величиной весьма относительной. И лишь отчаянная надежда хоть как-то поправить свои дела привела сеньора Монбрюна в эту роскошную трапезную.

Напротив него сидел мессир Эмар Лиможский, виконт и владелец здешних мест, дальний родственник и сюзерен бедняги Монбрюна. Ни тому, ни другому и в страшном сне не привиделась бы совместная трапеза, настолько выше своего неудачливого вассала находился на социальной лестнице блестящий виконт. И лишь одно роднило их сейчас, как сиамских близнецов — траурная маска на лицах, опущенные уголки губ, потухшие взоры…

Здесь же граф Гуго де Лузиньян, поросль славнейшего аквитанского рода. Его брат Амори носит сейчас королевскую корону Кипра. Другой брат, Ги — хоть и утративший корону, но все же король Иерусалимский! Да и сам граф Гуго — один из виднейших соратников Ричарда Львиное Сердце, ездивший вместе с Алиенорой выкупать своего сюзерена из плена. Интересно, что делает он за столом отъявленного бунтовщика, виконта Лиможского?

Наконец, мессер Доменико Полани, богатый венецианский аристократ, придворный вельможа и, если не врут слухи, один из ближайших советников и конфидентов короля Франции Филиппа-Августа. Лишь его лицо сохраняло невозмутимость, не позволяя пробиться наружу ни единому душевному движению. Он же и нарушил загустевшую тишину.

— Что ж, господа, новости, привезенные людьми мессера де Лузиньяна, несколько усложняют задуманное нами предприятие, но я не вижу причины для столь откровенного уныния. Не забывайте к тому же, что уныние — смертный грех. Царствие же Небесное, — как сказано в Евангелии, — силою берется, и употребляющие усилия восхищают его!

— Вам легко говорить, мессир, — выражение глухого отчаяния на физиономии виконта Лиможского ничуть не уменьшилось от бодрых призывов евангелиста Матфея. — Не вас же король Ричард обещал повесить на воротах собственного замка! Сеньор Монбрюн при этих словах лишь обреченно кивнул, поскольку права голоса за этим столом не имел ни малейшего. А вот перспектива повиснуть на воротах касалась его в ничуть не меньшей степени.

— Поймите, мессир, в складывающейся ситуации наш план не имеет ни малейшего шанса на успех! — Граф Гуго, наконец, взял себя в руки и весьма пылко вступил в беседу. — Пресвятая Богородица! Я полжизни провел в сражениях, пограничных стычках и военных походах. И уж, наверное, понимаю, где победа — пусть даже с величайшим напряжением всех усилий, все же возможна — а где любые усилия, дьявол меня побери, бесполезны. Мы заманили льва в ловушку, вот только лев оказался для нее великоват…

Пара глотков превосходного вина, лепесток сыра…

— …да, мы с вами выбрали для короля превосходную цель. Клянусь честью, Шалю-Шаброль без труда можно взять и в полдюжины рыцарских копий! Прекрасно! Мы положили туда чудесную наживку, я отдаю должное, мессир, изобретательности ваших людей. Наконец, мы выкупили два замка в лимузенских холмах и на славу их укрепили — тут ваши деньги оказались как нельзя более кстати. Удар в спину осаждающим, нанесенный усиленными гарнизонами этих замков, давал гарантированную победу. Господь — свидетель, редкое военное предприятие в наши дни может похвастаться столь добротной подготовкой.

Но мессир! Мы все рассчитывали на осадное войско в три-четыре сотни латников. Только сумасшедший станет собирать большее число воинов для осады столь беззащитной крепости. По чести говоря, и этого-то много. Матерь божия, кто же мог, находясь в здравом уме, предположить, что Ричард поведет в Лимузен десятитысячную армию? Собрав туда, вдобавок к своим анжуйцам, аквитанцам и англичанам, еще и весь доступный здесь наемный сброд?

Впрочем… э-э-э, если предположить, что сразу же после разгрома Шалю-Шаброля с Сегюром, после повешения наших друзей на воротах их замков, король повернет на восток, в Северную Италию… А по дороге оповестит Европу о принятии Креста и начале похода… Да еще и определит пунктом сбора крестоносного войска один из италийских портов… Хм-м, тогда да, тогда все предприятие выглядит вполне разумным. Но, клянусь спасением души — тем хуже для наших планов! Они летят в тартарары!

По мере развития весьма эмоционального монолога графа Гуго, и так-то постная физиономия мессера Доменико становилась все более и более скучающей. А под финальное восклицание он даже вполне отчетливо зевнул, красиво прикрыв рот элегантным платочком китайского шелка и баснословной цены. Что, разумеется, никак не укрылось от глаз собеседников. Граф побагровел и начал искать на поясе рукоять несуществующего меча. Тогда как в глазах виконта Эмара и его несчастного вассала появилось некоторое подобие надежды.

Ну, нельзя ведь столь демонстративно скучать, не имея про запас плана "Б", не правда ли? И план был озвучен.

— Э-э-э… мессеры. Оставим в стороне страсти, ибо с их помощью не кто иной, как м-м-м… враг рода человеческого толкает нас под руку, не позволяя мыслить разумно. А именно способность к разумному суждению нужна нам сейчас более, чем э-э-э… чем что-либо другое. Прежде всего, дорогой граф, хочу сказать, что я м-м-м… и в мыслях не имел поставить под сомнение ваш анализ военной ситуации. Он, как всегда, блестящ и абсолютно совершенен! Но именно в этом и состоит его слабость. Да-да, слабость!

Вы, господа, оцениваете ситуацию как воины, каковыми, в сущности, и являетесь. И было бы нелепо ждать от столь славных бойцов чего-то иного. Но давайте посмотрим на ситуацию непредвзято. Вы что, ввязались в эту затею, чтобы разгромить войско Ричарда Плантагенета? Вам не хватает военной славы? Мужественных и доблестных приключений? Благородных рыцарских подвигов? Блестящих и любезных поединков? Вы жаждете песен менестрелей, сочиненных в вашу честь?

Недоуменное молчание стало единственным ответом на вопрос мессера Доменико, впрочем — вполне риторический. Поскольку оратор и не ждал на него ответа.

— Нет, мессеры, не жажда военной славы привела нас с вами сюда! Наша цель куда более прозаична, это — смерть короля Ричарда. И для ее достижения разгром королевского войска совершенно необязателен. Да, поражение королевских сил и смерть короля в проигранной битве подошли бы нам гораздо больше. Тому есть много причин. Но и просто случайная гибель в бою решает все наши проблемы ничуть не хуже. Ведь смерть — это всегда смерть. И неважно, в каких именно одеждах она пришла на этот раз.

Произнесенные вслух страшные слова заставили троих слушателей побледнеть самым откровенным и постыдным образом. Ибо, хотя грех цареубийства и был в те непростые времена отнюдь не редкостью, мало кто отваживался столь явно и недвусмысленно озвучивать свои мысли об убийстве помазанника Божьего. Ведь очевидно же, что сказанные вслух, ужасные слова тотчас же донесутся до Того, Кто есть Исток любой земной власти… Мысль же тайная, не проговоренная, могла и ускользнуть от божественного контроля. Во всяком случае, какая-то надежда на это оставалась. Мессер же Доменико тем временем продолжал.

— Все, что нам нужно, господа, это появление Ричарда под стенами Шалю-Шаброля. Смерть последует за ним туда столь же верно, сколь успешными были и все ранее осуществленные нами подготовительные мероприятия. Поверьте, как бы сильно ни были вы заинтересованы в преждевременном завершении жизненного пути Ричарда Плантагенета, я заинтересован в этом куда более. Король погибнет. И что с того, что оставшееся без предводителя войско сравняет Шалю-Шаброль с землей? Ведь никого из вас в это время не будет за его стенами. Зато выгоды, что ждут каждого по завершении всего предприятия, намного, намного превзойдут понесенные потери.

Вы, сьер Монбрюн! Деньги, полученные вами к настоящему времени и те, что будут выплачены после… Вы, наконец, сможете восстановить подобающие блеск и могущество, достойные столь древнего и доблестного рода. Разве это не та цель, во имя которой истинный воин заложит душу хоть самому Сатане? Тем более, что сейчас и закладывать-то ничего не нужно. Богатство само плывет к вам в руки! Нужно всего лишь не бояться протянуть их и взять причитающееся…

Вы, мессер Эмар! Разве это не ваша мечта — избавиться, наконец, от ненавистной тирании Анжуйца, отдавшись под покровительство благородных и утонченных графов Тулузских? Кто сможет помешать вам это сделать после смерти Ричарда? Его бастард Филипп? Которого никогда не признает ни один европейский государь, ни один вассал королевского дома, ни один подданный? Отвергнутая супругом и безутешная в своем одиночестве Беренгария? Престарелая Алиенора? Ну же, виконт! Ваша свобода в четверти туаза от вас! Нужно лишь протянуть руку!

Наконец вы, граф! Не нам судить вашего деда мессера Адальберта, продавшего в тяжкую минуту графство Ла Марш отцу короля Ричарда. Сегодня — сам Господь ему судья. Но разве не семейству Лузиньянов принадлежало это графство по-праву? Разве не опротестовал род Лузиньянов это сделку? Разве не были вы, граф преданнейшим соратником короля Ричарда во всех его трудах, справедливо надеясь на достойное вознаграждение? На то, что Ла Марш займет, наконец, положенное место среди владений Лузиньянов?

И что, где обещанная благодарность? Ведь Ричард и думать не желает о том, чтобы вернуть Ла Марш законным владельцам, не правда ли? Разве не для того присоединились вы, граф, к нашей маленькой компании, чтобы восстановить, наконец, справедливость по отношению к собственному роду? И разве не стоит она того, чтобы приложить некоторые усилия для ее достижения?

Так отчего ж вы все сегодня так нерешительны? Почему готовы отступить, когда до цели остался всего один шаг? Смерть короля решит все проблемы разом! Ну же, разве за это не стоит побороться?

Взгляды четырех сидящих за столом мужчин встретились, но слов не последовало. Ведь и без слов было понятно, что да! За это стоит побороться…

* * *

Сен-Эньян, Блуа,

21 февраля 1199 года

Руки господина Дрона привычно, как учили когда-то давно-давно, наносили темные полосы на лоб, щеки и подбородок… Самодельная смесь из слегка протухшего сала и печной сажи отдавала отнюдь не розами, но ничего лучшего под рукой все равно не было. Мягкий шерстяной комбинезон, гибкий кевларовый бронекостюм. Поверх — маскировочный комбинезон "Ночка", превращающий ее счастливого обладателя в натурального ниндзю. К концу февраля весь снег, а и было то его чуть-чуть, растаял. Так что, "Ночка" — самое то. Теплые зимние кроссовки.

Жаль, ПНВ нет — придется, как и всем в этом веке, собственными глазками работать. Разгрузка, метательные ножи, кинжал напротив сердца, моток веревки, "когти". Да, не мальчик уже — каменную кладку на голых пальцах форсировать. Метров шестнадцать, не меньше, так что без "когтей" никак. И на руки, и на ноги.

Так, что еще?

Ага, деревянная киянка, набор остро заточенных металлических костылей. Во время стоянки в Вильфранш деревенский кузнец очень удивлялся, на что добрым господам такие железяки? Однако выковал все, как заказали. Что ж не выковать, коли господа платят?

Хорошо, когда руки сами помнят, что делать. Потому что мысли все равно не здесь. Там они еще все — в позапрошлой ночи.

В окрестности Вильфранш-сюр-Шер дорога вывела их еще засветло. До наступления сумерек разбили лесной лагерь, и господин Дрон начал готовиться к вылазке. Все, как и сегодня, кроме разве что "когтей", киянки и костылей. Вышел где-то в районе двух ночи, чтобы было время пройтись вокруг деревушки, оценить ситуацию. Обратно в лагерь вернулся с рассветом. Один. На немой вопрос графини только помотал головой.

— Нас ждали. Никто не спал. На чердаках стрелки с арбалетами. На всех въездах — секреты. Сам дом старосты, где содержится мессир Пьер, превратили в большую ловушку. Людей де Донзи кто-то предупредил. Каналья Катарини! Надо полагать, удрал он недалеко, залег где-то поблизости и наш разговор слышал. Весь или частично. Во всяком случае, достаточно, чтобы сделать выводы и кинуться вдогонку латникам де Донзи…

От усталости фразы почтенного депутата складывались короткие, рубленые, хриплые. Все ж не мальчик уже без сна и отдыха в ночные рейды ходить. Красться, как темный призрак, по улицам, дворам и задворкам, нашпигованным горячими средневековыми парнями, так и норовящими в его депутатский организм всадить закаленный наконечник стрелы, болта или, не приведи Господи, чего похуже. Вот уж удовольствие, на шестом-то десятке!

— Этой ночью мессира было не взять. Придется брать из замка. Но сначала отдых. Шесть часов, не меньше…

И вот, время пришло. Три ночи он потратил на рекогносцировку. Пути подхода к замку. Ловушки, посты, секреты. Выбор и оценка мест для форсирования крепостной стены. Вернее — стен. Судя по увиденному, их было не меньше трех, неровной змеящейся линией окружающих внутренние постройки. Каждая следующая выше предыдущей, так чтобы с нее можно было оборонять наружную стену — в случае ее захвата противником. Ворота всех трех, естественно, не совпадали: выбив первые, штурмующим пришлось бы под шквальной стрельбой со стен добираться до следующих.

Впрочем, лично он замок штурмовать не собирался. Все, что его интересовало, это система охраны и, так сказать, "способы проникновения на объект". К сожалению, большинство из тех, что фигурировали в затверженных когда-то наизусть пособиях для служебного пользования, здесь не работали. Ни "пролом капитальной стены", ни "проникновение через вентиляционное отверстие" не подходили по той простой причине, что толщина стены у основания составляла порядка шести метров, а вентиляции и вовсе не водилось.

Также мимо кассы пролетали "проникновение подбором ключей", "взрыв", "химическое заражение", "общественные беспорядки" и даже "отключение электроэнергии на объекте"… Ну, не было на этом чертовом объекте электроэнергии! Не было, хоть ты тресни!

Так что, из всех известных диверсионной науке способов оставалось лишь старое доброе "проникновение, используя перелаз". Вот, место такого "перелаза" и выискивал господин Дрон — по возможности подальше от расположившихся на стене постов стражи. Благо, светотехнических систем охраны периметров в двенадцатом веке особо еще не водилось — если не считать редких факелов на стене — так что затененных участков хватало.

И все же замок производил гнетущее впечатление. Замковые постройки, возведенные в разные времена, окружали донжон, старинную мрачную башню, построенную, вероятно, еще во времена мавританского нашествия. Закопченные до черноты, поросшие мхом и увитые зеленым плющом стены насчитывали явно не одно столетие. Узенькие бойницы, пробитые там и сям вместо окон в толстых стенах башни для ее защиты, вызывали то же неприятное чувство, какое мы испытываем, глядя на слепца.

Когда-то, почти пять столетий назад, именно в этих местах была остановлена арабская экспансия на земли христиан. Ну, не совсем здесь, а в сотне километров к юго-западу. Именно там, под Пуатье, франки Карла Мартелла бились от восхода до заката с непобедимыми до этого полками Абд ар-Рахмана. Уже разорившего к тому моменту всю Аквитанию. Лишь к вечеру воинское счастье — а вернее сказать, ловкий маневр одного из конных отрядов, сумевшего зайти в тыл к арабам — склонилось в пользу франков. Оттуда в 732 году от Рождества Христова началось многовековое отступление исламского мира из Европы. Отступление, продолжающееся за Пиренеями и до сих пор. Но черная башня в Сен-Эньяне была готова к встрече со страшным врагом.

Готова она и сейчас.

Впрочем, и остальные постройки, даже возведенные в более поздние эпохи, подавляли своей мрачностью. Похоже, строительная мода на "старину" присутствовала уже и в эти времена. Ибо в строительный раствор каменщики явно замешивали сажу. Темные швы, разделяющие обмазанные таким же темным раствором камни, придавали всему замковому комплексу оттенок суровой древности, мрачности и нескрываемой угрозы. Высящиеся на стенах четырехугольные башни, откуда в любую минуту можно было ждать визита столь же суровых и негостеприимных мужчин, вооруженных разнообразным холодным оружием, также не добавляли наблюдателю энтузиазма.

И все это никак не располагало к проникновению на объект — ни к скрытому, ни к открытому. Вот такие вот мысли бродили в голове у владельца заводов-газет-параходов в то время, как руки, следуя давно и прочно затверженным рефлексам, затягивали последние ремешки разгрузки.

Все. Время. Попрыгали…

… Подъем на первую стену занял совсем немного времени. Когти, что ни говори, здорово облегчали подъем по кладке. "Тэкаги" — ручные когти, и "Асико" — когти для ног были заказаны и испробованы господином Дроном еще лет семь назад — там, в своем мире. Неизвестно, какая сила направила их в этот мир, но засунуть когти в мешок вместе с доспехами у нее ума, к счастью, хватило. Не очень понятно, зачем они были нужны маленьким и легким средневековым ниндзя — все-таки на пальцах лезть удобнее. Но вот свои сто тридцать кило живого веса Капитан доверять одним только пальцам уже опасался. И тренированность совсем не та, да и возраст…

Так, вбить в шов острейший костыль — удары деревянной киянки, вчетверо обитой плотным мехом, казалось, прозвучали набатом, но нет — обошлось. Прижаться, оглядеться. Спокойно, все хорошо. "Ночка" на фоне черных замковых стен делает ее обладателя практически невидимым. Чисто. Заранее зачерненная веревка осталась висеть на стене, совершенно невидимая в темноте. Пусть висит, на обратном пути пригодится.

Три прыжка — следующая стена. Прижаться. Чисто. Поползли…

… Соскользнув с третьей стены, почтенный депутат почувствовал, что пот заливает лоб, а руки и ноги трясутся от усталости. Нужно лечь, хотя бы пару минут продышаться. Разъелся, понимаешь, на депутатских-то харчах. Десятник замковой стражи, захваченный на следующий же день после их прибытия под Сен-Эньян, показал, что плененный граф де Куртене помещен в гостевые покои. Те, что примыкают непосредственно к апартаментам хозяина замка. Охраны у дверей нет, графу свободно дозволяется прогуливаться по всей территории замка. Запрещено лишь покидать его. Гостевые покои, это — второй этаж донжона, который сейчас, в связи с отъездом хозяина, стоит практически пустой. Так что главное — пробраться внутрь.

Кстати сказать, ехал десятник в сопровождении пятерых воинов — с известием к барону де Донзи. Извлеченный из пояса клочок бумаги довольно подробно описывал злокозненных "колдунов из Индии", которые непременно попытаются — войдя в соглашение с девицей Маго де Куртене — освободить помещенного в крепость мессира графа. Что еще раз доказывало: Винченце Катарини не успокоился и продолжает чинить препятствия на их пути.

Глядя на побитых болтами латников, десятник стражи не чинился и подробно отвечал на все вопросы, понимая, что тем самым покупает себе легкую смерть. Однако смерть на этот раз прошла мимо.

— Жить хочешь? — спросил его тогда господин Дрон.

— Что? — не сразу понял пленник…

— Жить, и денег, — увесистый мешочек с сотней серебряных денье шлепнулся на стол. — Сделаешь дело, получишь еще столько же.

В глазах пленника плеснула жадность. Двести серебряных денье! Если к ним прибавить то, что уже успел скопить прижимистый десятник, то на эти деньги можно купить неплохой трактир и жить при нем припеваючи до конца жизни…

— Что нужно сделать? Ваша милость может быть уверена…

— Через три дня вернешься в замок. Скажешь, что, не доезжая до Вильфранш, на вас напали воины в цветах Неверского дома. Всех побили, тебе шлем разрубили, сочли мертвым, добивать не стали. Тела довезем до Вильфранш, там оставим, комар носа не подточит. Для верности тебе на голове тоже что-нибудь покорябаем. Не бойся, не опасно, только чтобы видимость была. Значит, дальше: ночью пришел в себя, конь при нападении убежал, потом вернулся, был рядом. Понимая, что один, да с такой раной до сеньора все равно не доедешь, повернул обратно. Все понятно?

Пленник понятливо закивал головой, не смея перебивать щедрого нанимателя

— С собой возьмешь мясо. Вечером, перед тем, как выпускать собак, найдешь способ пройти на псарню и дать им это мясо.

— Потравите? — испуганно вскинулся тогда десятник. Так ведь это — мне верная смерть. Тут уж любой дурак сообразит. Днем вернулся человек, которого почему-то не добили при нападении. А ночью кто-то собак потравил. Да ведь и еще что-нибудь в замке натворите, а иначе — зачем все? Тут уж один к одному связать — много ума не нужно…

— Не бойся, не потравим. Собаки просто к полуночи заснут. А к рассвету проснутся и будут как новенькие. Никто ничего и не заподозрит. — И, глядя на недоверчиво сжавшегося пленника, добавил, — ничего не бойся, говорю тебе! Никто тебя не обманет, и не прирежет при расчете, ты ведь этого боишься?

Молчаливый кивок.

— Ну и дурак. Нам свой человек в хорошем замке завсегда пригодится. Не будешь олухом, проживешь долго и умрешь богатым, в окружении многочисленного семейства. Ну?

Похоже, нарисованная тогда почтенным депутатом перспектива всерьез захватила десятника. Он прижал обе руки к груди, затем с чувством перекрестился, снова прижал:

— Мессир, я все сделаю, как вы сказали, только и вы уж…

— Один раз уже сказано. Повторять не буду…

… так, когти на разгрузку и перебежками к башне. Тихо. Замок, казалось, застыл в безмолвии. Ни звука, ни шороха. И уж точно, ни одной собаки вокруг. Стало быть, десятник сделал свое дело. Хм, значит, поживет еще. Свои люди и вправду пригодятся…

Черная тень, скользящая от тени к тени, было в этом что-то не вполне человеческое. Что-то такое, чье место в страшных сказках, в ночных кошмарах. Ну, или в воспаленном воображении постановщиков голливудских триллеров. Нависающая впереди черная громада донжона и темное, без единого проблеска небо лишь подчеркивали фантасмагоричность происходящего.

Прижаться к стене. Осмотреться. Передохнуть. Полезли…

С трудом перевалившись через бойницу внутрь, господин Дрон сразу понял, что попал, куда нужно. Поскольку его шея тут же оказалась в стальном захвате, а в горло уперлось острие кинжала. Справедливости ради, нужно сказать, что кинжалу только казалось, будто его острие уперлось в человеческое горло. На самом деле, это был высокий кевларовый воротник бронекостюма. Но кинжал знать об этом, понятное дело, не мог. Как не знал и его владелец.

— Кто вы, и что вам нужно? — прошелестел сзади сдавленный шепот, а острие требовательно вдавилось в воротник, явно намереваясь проколоть кожу.

— Граф, меня послала ваша дочь, Маго де Куртене, — таким же шепотом ответил господин Дрон, не делая ни малейшей попытки к освобождению.

Стальная хватка недовольно ослабла, острие убралось куда-то во тьму. Господин Дрон обернулся. Из темноты на него смотрел довольно высокий, крепкого телосложения мужчина. Округлое, гладко выбритое лицо — большая редкость по нынешним временам. Сузившиеся глаза, крепко сжатые губы, нетерпеливо подрагивающие крылья носа — все выдавало в нем человека вспыльчивого нрава, способного, однако, держать себя в кулаке, когда это потребуется.

— Маго? — то ли удивился, то ли потребовал подтверждения граф. — Кто вы, и почему моя дочь поручила вам встретиться со мной?

— Можно сказать, случайный попутчик. Ехал из Вексена в Лимож, в ставку короля Ричарда. Сэр Роже, коннетабль замка Шато-Гайар, предложил мне присоединиться к кортежу вашей дочери, дабы обезопасить путь. Так что, какое-то время мы путешествовали вместе. Затем, волею случая, наши пути разошлись. Вновь встретиться довелось уже неподалеку отсюда, на турской дороге, где шайка каких-то головорезов попыталась на меня напасть.

Вы видели это собственными глазами, поскольку именно сопровождавшие вас латники поставили точку в той небольшой стычке.

Увы, дорожное приключение происходило как раз на глазах вашей дочери. Именно это место она выбрала для засады, намереваясь вызволить вас из плена. Мое появление спутало ей все планы. Узнав об этом, я счел своим долгом предложить свою помощь в вашем освобождении.

И вот, я здесь.

— Стало быть, малышка Маго хотела меня отбить еще в дороге, — глаза собеседника потеплели. Недоверие и подозрительность потихоньку уходили оттуда, уступая место вполне понятной отцовской нежности. — А вы, мессир, и есть один из тех индийских колдунов, о которых лейтенанту Ламье все уши прожужжал какой-то ломбардец?

— Так и есть, мессир. И я прошу вас поторопиться. До рассвета не более двух часов, а нам было бы неплохо к этому времени оказаться подальше от замка.

— Прошу меня простить, мессир, но я не могу отправиться с вами.

— …?!

— Я дал слово молодому Эрве де Донзи не пытаться бежать. Именно поэтому и нахожусь здесь, в Сен-Эньяне, скорее на правах гостя, нежели пленника. Поэтому…

— Мессир, — зло перебил его господин Дрон, — я тоже дал слово доставить вас к графине Маго, и я это сделаю, даже если придется волочь вас на себе. Впрочем, есть другой вариант. Вот письмо ее светлости. Здесь еще достаточно много места. Напишите своей рукой, что отказываетесь покидать замок, и я оставлю вас в покое. Надеюсь, в здешних апартаментах найдутся письменные принадлежности? Впрочем, если что — я прихватил свои. Были, были у меня кое-какие сомнения…

Чуть белеющий в темноте лист бумаги ткнулся в грудь мессира де Куртене, а глаза владельца заводов-газет-пароходов уперлись в лицо собеседника. Десяток-другой секунд мужчины ломали друг друга взглядами, первым не выдержал граф.

— Хорошо, я иду с вами. Что нужно делать?

— Сначала оденьте вот это, — появившийся в руках почтенного депутата черный рулончик раскатился, превратившись в почти безразмерный эластичный черный комбинезон. — Прямо поверх одежды. Так, здесь застегиваем, — липучки сошлись, оставив белеть в темноте лишь лицо графа. — Здесь подмажем, — крем из баночки лег темными полосами на возмутившуюся, было, физиономию.

— Выходим из башни внизу. Идете за мной, делает все, как я. Кулак — стой. Взмах руки — идете ко мне. Ладонь книзу — ложись! Все понятно?

Кивок.

— На стенах нас ждут веревки. Сможете подняться, или лучше вас затянуть наверх?

Возмущенное фырканье.

— Хорошо. Попрыгали.

— Это еще зачем?

— Чтобы проверить, не звенит ли чего…

И вот, уже две черные фигуры скользят по замку Сен-Эньян, перетекая от одной неподвижной тени к другой. Преодоление стен прошло без эксцессов. Граф забирался по веревкам быстро, без видимого труда. Господин Дрон, несмотря на накопившуюся усталость, от него не отставал.

Некоторое время, правда, пришлось потратить на оставленные в стенах костыли. Специальной фомкой почтенный депутат вытаскивал их на одном краю стены и вбивал на другом, причем уже снаружи, под небольшим кирпичным карнизом. Ничего, держатся крепко, их с графом спуск вполне выдержат. Зато для крепостного начальства будет большой сюрприз.

— Если смотреть сверху и не искать под карнизом специально, то никто их здесь не найдет, — шепотом пояснил господин Дрон свои действия. — С земли их тоже не увидеть, слишком далеко. Будет лучше, если способ вашего исчезновения из замка останется для хозяев неизвестным.

Наконец, последняя веревка слетела с последней стены и, свернувшись бухтой, устроилась на поясе. Пара мгновений, и две тени, сливаясь с темной землей, почти бесшумно заскользили к отдаленной кромке леса, где их ждали кони, дорога и свобода…

* * *

— … я же предупреждал, что эти колдуны способны на все! — Винченце Катарине почти визжал в лицо коннетабля замка Сен-Эньян, что, однако же, не завершилось немедленным отсекновением головы наглого купчишки, прямо тут, не сходя с места. Ибо глава местного воинства чувствовал себя явно не в своей тарелке. Уйти ночью, не оставив ни единого следа, никого не потревожив…, такое в замке случилось впервые. И достойный воин просто не знал, как на все на это реагировать.

- Я же говорил вам, что они попытаются похитить графа! — продолжал неистовствовать несчастный ломбардец. — Неужели нельзя было усилить охрану, удвоить, утроить, если нужно, принять дополнительные меры предосторожности?

— Какие именно, сударь, — пришел, наконец, в себя господин коннетабль. — До сих пор не понятно ни то, как похитители проникли в замок, ни то, как они ухитрились вместе с графом его покинуть. Единственное, что известно достоверно, так это то, что они вышли из башни. Своими ногами. Двери оказались не заперты. И это все! Как они передвигались по территории крепости, не потревожив ни одной собаки? Как они прошли через стены? Ворота не открывались, стража в этом клянется, и я ей верю. С какой бы стати ей вообще их открывать? Двери, прикрывающие подземные ходы, даже знай похитители об их существовании, тоже остались на запорах.

Как? Как, черт меня подери со всеми потрохами, они умудрились покинуть замок? Лестницы бы сразу же заметила стража. На стенах нет никаких следов. Броски кошек стража тоже непременно бы услышала. Этого не скроешь! Может быть, они прилетели и улетели по воздуху? Колдуны ведь, говорят, это умеют? Так какие же дополнительные меры я должен был принять против людей, умеющих летать по воздуху и способных отвести глаза целой стае злющих сторожевых псов? Ну, что же вы молчите, господин купец…?

Сьер Винченце замолк и пошел прочь. Говорить было незачем и не о чем. Полчаса на сборы и снова в путь. Следы беглецов еще не должны были остыть. Направление движения тоже известно. Нет, на этот раз они от него не уйдут…

* * *

Несколько километров к востоку от замка Сен-Эньян, Блуа, 22 февраля 1199 года

Встреча любящей дочери и счастливо избежавшего плена отца никак не укладывалась в раз и навсегда затверженный голливудский лубок. Не было поцелуев и объятий. Никто не повисал на родительской шее, восторженно болтая ногами в воздухе. Отсутствовали также счастливые вскрики: "Папа, папочка вернулся!" Скупая мужская слеза не скатывалась по небритой щеке сурового, но растроганного родителя. Да и окружающие не комкали в руках носовые платки в бесплодных попытках сдержать слезы радости.

Нет, все было чинно и строго.

— Мессир, я счастлива видеть вас живым и здоровым, — глубокий поклон с прижатыми к груди руками, — Господь и наши молитвы хранили Вас в битве и избавили от плена, дабы Вы вновь могли взять в свои руки бразды правления Неверским домом, а также оказать защиту и покровительство Вашей дочери и верным Вам людям.

— Благодарю вас, сударыня! Клянусь святым Престолом и всеми двенадцатью апостолами, мое сердце готово лопнуть от гордости! Воистину немного наберется дочерей во всем герцогстве Бургундском, что столь скрупулезно исполняли бы свой дочерний долг по отношению к отцу. Равно как и долг госпожи по отношению к своим вассалам. Подойди ко мне, дитя мое. Подойди и поведай о событиях, что привели сюда тебя и твоего удивительного спутника…

Н-да, вот уж, воистину, суровое детство, деревянные игрушки!

А впрочем, чего и ждать от этих средневековых костоломов. Как рассказывал профессор истории европейской культуры мсье Жос, детство — это вообще довольно позднее изобретение. В нашем времени ему исполнилось лет двести, может быть чуть более. А до этого никакого детства просто не было. Научился ходить и разговаривать — значит уже взрослый.

Просто еще не очень крупный.

Уже вполне рассвело, хотя солнце еще и не показалось из-за горизонта. Утренний ветер шуршал в кронах, заглушая посторонние звуки, так что Капитан, также приглашенный к разговору, вынужден был даже слегка напрягать слух, чтобы все расслышать.

Рассказ графини Маго напоминал скорее доклад командира отдельной диверсионно-разведывательной группы старшему по званию. Получили информацию — приняли решение — выдвинулись на исходный рубеж — встретились с сопротивлением противника — приняли меры по его преодолению…

Граф также ничуть не выбивался из образа старшего офицера. В нужных местах кивал головой, где необходимо уточнял диспозицию, в особо сложных случаях требовал пояснений от непосредственных исполнителей, коих было ровно одна штука — в лице самого владельца заводов-газет-пароходов.

В общем, отец-командир, да и только!

Армейскую идиллию и ностальгически разомлевшего от нее господина Дрона встряхнул встревоженный выкрик лейтенанта Готье. Тот стоял, напряженно вглядываясь в прогалину между деревьями, и показывал рукой по направлению к замку. Поскольку место их встречи находилось почти на вершине довольно высокого холма, километрах в трех к востоку, то замок между деревьями был виден, как на ладони.

— Мессир, они выпустили голубя!

— Неужели на таком расстоянии можно разглядеть птицу? — удивился господин Дрон.

— Нет, конечно, но вот голубятника с шестом, отгоняющего птицу от дома, увидеть совсем нетрудно. — Готье по-прежнему внимательно вглядывался в отделяющее их от замка воздушное пространство. — А вот и он!

Теперь, после подсказки лейтенанта, всем остальным тоже стала видна сизая, почти сливающаяся с утренним небосводом точка, весьма быстро передвигающаяся на восток.

— Когда отзвонят Tertia, чертова птица опустится на крышу родной голубятни в Кон-сюр-Луар, — угрюмо пробормотал граф. А когда закончится Nona, гонец доставит принесенное голубем сообщение уже под стены Невера, где наверняка сидит сейчас в осаде де Донзи. И, значит, все подходы к городу перекроют конными разъездами — так, что мышь не проскочит!

Стало быть, в город нам просто не попасть.

— Мессир граф, отец, — почтительно поклонилась Маго. — Пытаться проникнуть в Невер, это означает самим засунуть шею в ловушку. Рассчитывать на помощь наших вассалов бессмысленно, они или на стороне де Донзи, или сами заперлись в своих замках. Эрве же может продолжать осаду сколько угодно. Хотя бы и до тех пор, пока в городе не закончится продовольствие. В графство нужно приходить только с войском. Дабы снять блокаду с Невера и дать де Донзи решающее сражение.

— И где же ты намерена найти это войско о, моя многомудрая дочь? — Едкая улыбка графа Пьера сделала его лицо некрасивыми, сморщенным, похожим на печеное яблоко. — Мы не можем рассчитывать на баронские дружины, а все сколько-нибудь значительные наемные отряды ушли вместе с королем Ричардом.

— Значит, нужно идти к Ричарду. Мы наверняка догоним его в Лимузене, где он будет приводить к надлежащей покорности Эмара Лиможского. Затем Вы попросите его уступить на время необходимое число латников, копейщиков и арбалетчиков — с обязательством привести их потом обратно, да еще и пополнив вставшими под Вашу руку отрядами неверцев.

Королю все равно предстоит долгое ожидание на побережье, пока крестоносное воинство со всей Европы соберется под его знамена. Этого времени за глаза хватит, чтобы навести порядок в графстве и вновь присоединиться к войску Ричарда. Ему же в том — прямая выгода, ибо снимет немалую часть расходов на содержание наемников.

— Да, и переложит их на графскую казну, — недовольно проворчал граф, а в глазах его промелькнуло столь явное неудовольствие, что Капитану даже стало не по себе. Впрочем, увидел это только он сам, ибо граф, отпустив на секунду свои чувства, предусмотрительно отвернулся от дочери.

Вместе с тем, что-то возразить было трудно. План графини был более чем разумен, аргументы очевидны, успех — если и не гарантирован, то более чем вероятен. Дело оставалось за малым. Суметь добраться до короля и его войска. Ведь едва ли можно было предположить, что, блокировав все подступы к Неверу, де Донзи оставит без внимания дороги на юг.

О бароне Эрве IV де Донзи говарили всякое. Но еще никому не пришло в голову назвать его дураком…

 

ГЛАВА 12

в которой мессер Дандоло начинает что-то подозревать; эпарх Константинополя получает аудиенцию у Иоанна Х; господа попаданцы обретают чудесное спасение, добираются до короля Ричарда, спасают уже его, любуются "золотым луком" и, увы, узнают, что: "НЕ ИСПОЛНЕНО!!!"

Остров Риальто, Палаццо Дукале, 6 марта 1199 года

Начало марта в Лагуне — время туманов. Пронзительная ночная сырость сменяется днем почти летней жарой, и это противоборство стихий смешивает воду и воздух прибрежной зоны в какой-то причудливой взвеси, где мелкий моросящий дождик постепенно превращается в большой дождь, а тот в свою очередь вновь вырождается в серую и бессмысленную морось. И все это утопает в безнадежно густом тумане, скрывающем от глаз кормчего не только носовую фигуру и фок-мачту на носовой платформе, но даже находящуюся в десятке шагов грот-мачту его галеры. Все замирает в Лагуне, когда ее накрывают мартовские туманы.

Однако и они как будто отступают от площади Святого Марка, где высится Дворец Дожей — центр и средоточие могущества Светлейшей республики. Здесь жизнь не прекращается ни на секунду. Праздность и лень — утехи простонародья. Истинная власть — есть бьющая через край энергия, перед которой пасуют даже стихии моря и суши. И сейчас она, власть, в лице сорок первого дожа Светлейшей Республики Энрико Дандоло, энергично мерила шагами Малую гостиную Палаццо Дукале, не в силах усидеть на месте. Слишком уж непростые новости пришли сюда с северо-запада.

— Итак, столь тщательно подготавливаемая вами, Себастьяно, ловушка, похоже, не сработает, — дож энергично наклонил сухую, скуластую голову, как бы намереваясь боднуть собеседника. — И к началу лета нам следует ожидать прибытия Ричарда с войском для заключения соглашения о перевозке его головорезов в Святую Землю.

— Не совсем так, мессер, — мессер Себастьяно Сельвио, как всегда, сидел в своем излюбленном углу, где яркий свет канделябров готов был уже поступиться частью своей власти в пользу предначального мрака, а тени сходились особенно густо. — Не совсем так. Нам действительно придется расстаться с надеждами на разгром войска Ричарда в открытом поле. И, следовательно, его слава непобедимого полководца, героя и рыцаря останется с ним вовеки. Но много ли от нее пользы, коли сам король падет в битве, сраженный случайной стрелой?

— А он падет?

— Да, мессер, он падет…

Погрузившись в раздумья, мессер Дандоло вновь дал волю ногам, снова и снова пересекая не слишком большое пространство Малой гостиной. Сосредоточенные размышления еще больше заострили его лицо. Что-то явно тревожило, не давало покоя старому дожу.

— Понимаете, Себастьяно, мне все больше кажется, что мы чего-то не учитываем. Что-то упускаем из виду. И оттого в наши расчеты постоянно вкрадываются какие-то досадные, мелочные ошибки.

Любой военный признал бы ваш план ударить превосходящими силами извне по осадившему Шалю-Шаброль Ричарду, да притом с нескольких сходящихся направлений… Да, без сомнений, любой военный признал бы этот план превосходным и безупречным! Но король поступает так, как никто от него не ожидает. Он ведет в место подготовленной для него ловушки огромную, совершенно избыточную для взятия небольшой крепости армию, и ловушка рассыпается в пыль…

— Полагаете, Ричарда предупредили?

— Ах, это был бы самый лучший вариант! Но боюсь, дело в другом. Изменился сам Ричард, и это внушает мне все большие опасения. Да-да, мой добрый Себастьяно…

— Что вы имеете в виду, мессер? — мессер Сельвио, аж привстал в своем углу, настолько прозвучавшая мысль показалось ему неожиданной и важной.

— Сведения, доставляемые вашими людьми, дорогой Себастьяно, и полны, и точны. Планы Ричарда, его приближенных, его противников — все это очень важно, и нам нет причин жаловаться на их недостаток. И все же этого мало. Ибо в последнее время мы, похоже, перестали понимать, как будет реагировать Анжуец на те или иные наши шаги.

Он изменился, Себастьяно, очень изменился!

Мне рассказывают, что после плена король стал подозрителен и недоверчив. Многие его прежние друзья и доверенные люди вынуждены были покинуть его, впав в немилость. Тогда как их место заняли совсем другие — авантюристы, разбойники, отребье… Вроде того же Меркадье, капитана его брабансонов.

А еще люди рассказывают, что Ричард впал в настоящую одержимость, и что некая страсть поглотила его душу, сожрав там все, что было от весельчака-рыцаря, поэта и повесы. Говорят, сейчас в ней поселились настоящие бесы!

Подозрительность! Он перестал верить кому бы то ни было. Жестокость! Он готов уничтожить любого, кто пытается противиться его воле. Жадность! Король обобрал до нитки владетельных господ Анжу, Англии и Аквитании.

За перемирие с Филиппом-Августом он запросил столько, что французского короля чуть удар не хватил! И торговался с ним за каждый денье, как последняя рыночная торговка! Деньги, собранные на выкуп тех пленных, что еще оставались у Леопольда, он тоже оставил себе. Правда, для выкупа они и не понадобились, после смерти герцога Австрийского пленники все равно были отпущены на свободу. Но все же… И все эти немалые средства Ричард тратит на своих наемников, которых собралась у него настоящая армия.

— Может быть, из короля-рыцаря Ричард начинает превращаться в настоящего властителя? Плен многим добавлял ума…

— Может быть, Себастьяно, может быть… И это, признаться, беспокоит меня больше всего. Ибо намного осложняет нашу борьбу с ним. Если до сих пор Республика вполне справлялась с возникающими трудностями — за счет ваших, мой добрый Себастьяно, усилий, то сейчас…

Боюсь, сейчас мы вступаем в борьбу, которая потребует всех наших сил, всех ресурсов, всех возможностей. Готовы ли мы к этому? И, самое главное, сумеем ли убедить в нашей правоте патрицианские семейства Светлейшей?

Мессер Дандоло замолчал, толстые индийские ковры полностью глушили звуки его шагов, так что казалось, будто некий призрак беззвучно мечется из угла в угол Малой гостиной.

— А тут еще эти ваши колдуны… Кто такие, откуда взялись — непонятно. Каким образом получили сведения о наших планах относительно Ричарда — непонятно. С какими силами, с чьими интересами связаны — непонятно. Каким образом умудрились избегнуть внимания наших людей, находящихся возле Филиппа-Августа — непонятно. Как им удалось выкрасть этого, как его… графа Неверского — непонятно. Да и зачем он им сдался — тоже вопрос. Сплошные вопросы и ни одного ответа. А ведь их, этих колдунов, милейший Себастьяно, теперь тоже придется учитывать во всех наших операциях, связанных с Ричардом. И что? Каковы их возможности? Чего от них можно ждать? Да что им вообще, черт бы их побрал, нужно?!

В целом же, — слепец остановился, повернулся к мессеру Сельвио и уперся невидящим взором прямо ему в переносицу, — в целом мы видим, что в наших планах появляется все больше факторов, на которые мы пока не можем не только влиять, но даже более или менее достоверно предсказывать их поведение. Если раньше мы играли со всеми этими королями, князьями, епископами, да хоть и с самим Папой — как взрослый играет с ребенком, направляя их энергию в нужное нам русло, то теперь игра, похоже, выравнивается.

Именно это беспокоит меня более всего…

* * *

Константинополь, церковь святых Сергия и Вакха, 18 марта 1199 года

Севаст Константин Торник, эпарх славного града Константинова, разглядывал изящные — монастырского письма — буквицы послания. О встрече с Патриархом он попросил всего лишь вчера, и вот, не прошло и суток, как пришел ответ. Его Святейшество, Патриарх Константинопольский Иоанн Х ожидает его сегодня в церкви святых Сергия и Вакха к дневной трапезе.

Место встречи благородного севаста не удивило. О церкви Сергия и Вакха шептали разное. Что-то внятное из этих шепотков выудить было трудно, но то, что место это непростое — понимали многие. Так что, подъехав, Константин еще раз окинул взглядом выложенные чуть красноватой плинфой стены, но, понятное дело, ничего такого разглядеть не сумел.

Церковь встретила его пустотой, гулким эхом, запахом сырой штукатурки и строительными лесами до самого верхнего фриза. Не увидев внизу никого, Константин недоуменно оглянулся, но тут же такой знакомый голос окликнул его откуда-то из-под купола:

— Чего стоишь, сын мой, поднимайся наверх!

Подняв голову, Константин увидел на лесах фигуру в темном облачении, с закатанными по самый локоть рукавами. Черты лица отсюда, снизу, угадывались с трудом, и лишь известная всему Константинополю борода позволяла заключить, что это и есть Его Святейшество. Помянув причудливого старика не самым лестным эпитетом, эпарх подхватил левой рукою полу плаща, дабы не запятнать его известью и краской, и начал карабкаться на верхотуру.

— Уф, — подъем дался грузному эпарху нелегко, — пристойно ли, Ваше Святейшество в ваши годы карабкаться в такую высь, чтобы замесить кадку-другую раствора? Неужто в Константинополе нет иконописцев помоложе?

— Пристойно, сын мой, — бородатый лик Его Святейшества смотрелся бесстрастно и почти сурово, лишь тонкие паутинки морщинок в уголках глаз выдавали веселие и радость от любимой обоими собеседниками словесной игры. — Труд заповедан нам Господом, и в священных книгах нет никаких указаний на то, в каком именно возрасте можно начинать пренебрегать заветами Спасителя!

Мужчины обнялись и троекратно расцеловались, причем видно было, что сие есть не формальное приветствие, а искреннее выражение чувств — сыновних и отеческих.

— Да и не могу я без всего этого, — продолжил Иоанн, с удовольствием вглядываясь в давненько не виденные черты гостя. — Без красок, кистей, извести, гипса… А здесь, среди ликов Господних, сладко душе, как от доброй молитвы.

Эпарх мазнул взглядом по куполу. Ага, недавние толчки земной тверди не прошли без следа. По лику Спасителя змеилась тонкая трещина, а несколько кусков штукатурки и вовсе отпали, обнажив неровную основу. Патриарх тем временем сдвинул рабочие инструменты к краю дощатого стола и водрузил на освободившуюся часть узелок беленого холста. Развязал углы, расправил, разгладил ткань ладонями по столу. Ну, чем не скатерть! Теперь поделить хлеб, овощи и фрукты на две неравные части — себе, как водится, меньшую. Родниковую воду по глиняным кружкам — Великий Пост все же! Завершив приготовления к трапезе, Патриарх присел на низенькую скамью, кивнул эпарху на такую же.

— Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, яко благословен во веки веков. Аминь. 

Перекрестились.

— Ну, приступай, сын мой. Подкрепимся, чем Бог послал.

Бросив в рот финик, ткнул перстом вниз, указывая на выходящего из церкви в сопровождении двух служителей человека.

— Антоний, паломник из русов. Откуда-то, чуть не из Новгорода. Муж достойный и в вере ревностен. Приставил его к Павлу Хитрому иконописный чин наблюдать, пусть учится. Воистину, из всех пределов приходят сюда ищущие, дабы сподобиться тайн иконописи… Ну, рассказывай, сын мой, какая надобность привела. Знаю ведь, что просто так, как в былые годы, в гости не зайдешь. А мог бы и почаще старика навещать, чай не чужие…

— Прости, крестный… — эпарх и вправду смутился.

— Ладно, сыне, знаю, какой крест на тебе. Не всякому в силу. Так что, не сержусь. Говори.

— А-а-а… — эпарх нерешительно повел взглядом вокруг.

— Об этом не волнуйся. Ни одно сказанное здесь слово за пределы этих стен не выйдет. Можешь говорить без опаски.

Вот значит как? Значит, не врут слухи? Непростая это церковь! Ну-ну…

— Отче… — Константин на мгновение запнулся, не решаясь вымолвить тайное, и ухнул, как в пропасть, — Алексей Ангел ведет царство Константиново и всех нас к гибели. Его нужно остановить!

— Знаю, — спокойно ответил Патриарх, — добрые люди докладывали о твоих хлопотах. — Не боишься раньше голову потерять?

— Боюсь, отче. Только сам ведь понимаешь…

— Понимаю. И кого видишь на троне Басилевсов?

— Ричарда Плантагенета.

Патриарх угрюмо вгрызся в кусок черного хлеба, сопровождая пережевывание невеселыми мыслями. Мальчик вырос. И, похоже, научился разбираться в людях. Так что, понять его выбор нетрудно. Хотя… Надо проверить.

— Обоснуй, — хмуро потребовал он, запивая хлеб добрым глотком из кружки.

Эпарх прыснул про себя — ну совсем, как в детстве, когда крестный, разбирая с ним евангельские сюжеты, требовал не простого заучивания, а объяснения: почему тут или там Спаситель поступил так, а не иначе? Что ж, он ждал этого. Ждал и готовился. Готов ли? Ладно, посмотрим…

— В Писании сказано, — ровно и уверенно, как когда-то, начал он, — что всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

Но всякое ли разделение гибельно для царства?

Патриарх остро взглянул на него, удивленно приподняв бровь, но промолчал. Что уже неплохо. Стало быть, можно идти далее.

— Нет, не всякое. Изучая мыслителей древности, мы находим, что бывают разделения во благо, укрепляющие государства, и разделения во зло — ведущие к гибели. Те самые, о которых и говорится у евангелистов.

— Смело…

— Взять хотя бы Солона. Проведя реформы в Афинах, он разделил всех жителей — а тем самым и само государство — на четыре части.

Пентакосиомедимны, имевшие доход более пятисот медимнов зерна и могущие снаряжать на свои средства боевые корабли. Они могли занимать в государстве должность архонтов и казначеев.

Гиппеи, собирающие более трехсот медимнов зерна и способные содержать боевого коня. Те могли занимать все остальные должности магистрата.

Зевгиты, имевшие доход более двухсот медимнов и служившие в войске гоплитами. Они были равны в правах с зевгитами.

Наконец, феты, имевшие доход менее двухсот медимнов зерна и служившие во вспомогательном войске. Эти не могли избираться на должности магистрата, но могли участвовать в народном собрании…

— Ну, и…

— Казалось бы, царство разделено! Но это разделение оказалось благодетельным для афинского государства, ибо упорядочило отношения между гражданами. Да и продержалось оно много веков, вплоть до завоевания Римом. Который, кстати сказать, в те времена имел внутри себя примерно такое же разделение.

— Что-то не пойму, куда ты клонишь, сын мой!

— Да все просто, отче! Благоденствие или гибель государства определяются не только хорошими или плохими качествами правителя, но в гораздо большей степени тем, как именно оно разделено внутри себя. Благотворно или злокачественно?

И что из сего следует?

— Да то, отче, что — конечно, Алексей Ангел и сам по себе плохой правитель. Но, даже посади мы на его место хорошего правителя, он одними лишь своими добрыми качествами не сможет предотвратить гибель империи. Ибо сегодня ее внутреннее деление порочно и толкает государство к распаду!

— Тогда какой смысл менять плохого Алексея на хорошего Ричарда?

— Смысл самый прямой, отче! Ричард принесет с собой новое разделение внутри государства. То, что только укрепит империю, превратит ее в несокрушимый монолит!

Патриарх поставил кружку на стол, по-простому вытер рот широкой ладонью и хищно наклонился в сторону собеседника.

— А вот с этих пор, сын мой, давай-ка подробнее!

Уф, кажется, пока все идет неплохо. Теперь второй шаг. Ну, с Богом…

— Начнем с того, что устройство и внутреннее разделение государства зависят от вооружения и организации войска…

— Что-о?!

— Не нужно так удивляться, святой отче! Довелось мне недавно перечитывать поучения Аристотеля, написанные им для Александра Великого. Так он там так и пишет. Мол, сначала перевес в войне давала конница, а пехота не имела ни достойного вооружения, ни правильной организации. Именно конные воины тогда были полноправными гражданами государства, а государственный строй был поэтому аристократическим. Затем, когда пехота научилась использовать тяжелое вооружение и разработала правильный пехотный строй, уже гоплиты, объединенные в фалангу, стали играть решающую роль в войне. С этих времен значительно большая часть граждан стала участвовать в управлении государством, и строй превратился в демократический.

— Ну, допустим. А к нам все это какое имеет отношение?

— Так ведь именно изменения в военном деле привели к тому, что империя начала распадаться на части.

— Да ну! Сможешь доказать?

— Попытаюсь, отче. — Константин по старой привычке откашлялся и начал, ну совсем, как в те времена, когда был он юным и вихрастым учащимся Атенея и сдавал отцу Иоанну экзамен по истории или богословию. — Как гласят хроники, углубляющиеся неустройства в той еще, старой Империи заставили императора Александра Севера посадить часть войска на землю. Дабы дать войску собственный источник пропитания и снять с себя заботы по оплате, по закупке вооружения и снаряжения. Тогда это были в основном пограничные войска.

Во времена правления Ираклийской династии сей принцип комплектования войска стал уже главным. Основная часть нашего войска с тех пор — это, по сути, крестьянское ополчение. Стратиот, земледелец-воин — именно он в течение почти пяти последних веков составлял основу боевой мощи Империи. По большей части это была легковооруженная пехота и легкая же конница. Даже гоплитское вооружение было не по карману обычному крестьянину, и тяжелых пехотинцев соседи вооружали в складчину.

Пауза, одобрительное покачивание головой, внимательный и выжидающий взгляд Патриарха. Значит, можно дальше…

— Да, военные качества стратиотского ополчения были не слишком высоки, но они компенсировались высокой дисциплиной, правильным строем, искусной тактикой и опорой на систему крепостей, которыми без устали насыщались пограничные области Империи. Зато у этого способа войсковой организации был огромный плюс. Никому здесь и в голову не могла бы прийти мысль об отделении от Империи. Ведь для крестьянина быть подданным Басилевса — так же естественно, как для рыбы плавать, а для птицы летать…

Здесь эпарх на секунду запнулся: "Ого, — озарило его, — а вот эту мысль я раньше упускал. Ну-ка, ввернем ее…"

— Кстати сказать, примерно так же обстояли дела и в варварских королевствах, образовавшихся на западе. Небольшие королевские дружины при необходимости дополнялись крестьянским ополчением, которое выделялось свободными общинами осевших там франков, готов, лангобардов и прочего германского сброда.

"Молчит? Ну, во всяком случае, не возражает сходу, как это он любит…"

— Все изменилось с появлением на поле боя тяжелой конницы. Пластинчатый доспех или кольчуга для всадника, кожаный или пластинчатый доспех для коня… Все это сделало тяжелого всадника почти неуязвимым для прочих воинов. Участие даже небольшого количества тяжелой конницы стало теперь решающим фактором полевого сражения. И у нас, и в западных королевствах она начала вытеснять остальные виды войск, превращая их во вспомогательные подразделения. Если при Никифоре I у нас было не более полутора тысяч катафрактов, то Иоанн Цимисхий довел их число до восьми тысяч. И с тех пор число их только росло. Число же стратиотов сокращалось. Вплоть до того, что сегодня их почти не осталось.

"Ну, а теперь о главном, ох, помоги Господи…"

— Но, Владыка, катафракт — это вам не стратиот! Стратиот был крестьянин, а катафракт — землевладелец. Ведь для приобретения и содержания тяжелого вооружения, для снаряжения коня и всадника требуется труд целой деревни, а то и не одной. Вот эту-то деревню катафракт и получает в пронию. Вместе с жителями, бывшими стратиотами, а ныне — париками! Нет, он не крестьянин, он — прониар, помещик!

И мысли у него теперь другие, совсем не как у крестьянина. Все, что нужно крестьянину — это спокойная жизнь под рукой у Басилевса. А катафракту нужна земля. Еще земля! Еще и еще!!! Земля с крестьянами! Чтобы отдать ее другим всадником, тем самым получив под своей рукой, пусть небольшое, но уж войско. А Басилевс ему не нужен. Зачем ему Басилевс, если он с компанией таких же тяжеловооруженных всадников способен теперь сам защитить свою землю от кого угодно?

На войне они — войско с командиром. А в мирное время — это господин епархии, дукс, и держащие от него землю всадники. Так живут герцоги и графы со своими баронами и рыцарями на западе. К этому уже почти пришла Империя. Комнины чуть-чуть не дожили до того, чтобы начать делить земли Империи на манер западных герцогств, графств и баронств — спасибо Андронику, так ловко начавшему их вырезать! Но эта дележка может случиться в любой момент…

Патриарх все так же задумчиво внимал речи "отвечающего урок", не пытаясь его прервать или поймать на противоречиях. "Надо же, — удивился про себя эпарх, — даже на Андроника не среагировал! А ведь ненавидел его, как немногие…"

— Нет, императоры пытались сопротивляться! И у нас, и на западе. Любопытно видеть, насколько сходными путями шла их административная мысль! У нас Роман I Лакапин своими новеллами сделал все, чтобы максимально затруднить динатам приобретение стратиотских наделов. Но точно так же поступал за полтора века до него и император франков! Капитулярии Карла точно так же требовали от графов, баронов и рыцарей возвращения общинам захваченных земель, требовали уничтожения кабальных грамот, прикрепляющих крестьян к земельным наделам его вельмож…

Между ними есть только одна разница. Роман сумел на какое-то время сохранить стратиотские наделы за общинами. И поэтому империя ромеев сохранилась. А вот у Карла ничего не вышло. И франкская империя не пережила своего создателя, начав разваливаться еще при его жизни…

— Достаточно, я тебя понял! — Его святейшество, Иоанн Х слегка прихлопнул широкими ладонями по столу. — По твоим словам выходит, что Империя могла существовать как целое лишь до тех пор, пока ее военным сословием являлись крестьяне-стратиоты. Как только роль военного сословия переходит к землевладельцам-прониарам, они рано или поздно растащат земли Империи по своим частным владениям. А, поскольку в военном отношении сегодняшнее прониарское ополчение на голову превосходит ополчение стратиотское, то и раздел Империи неизбежен. Все так? Я ничего не забыл?

— Все верно, отче.

— Ну, и что нового может здесь придумать Ричард? Все тот же выбор: или малобоеспособное крестьянское войско, или рыцарское ополчение — со всеми отсюда вытекающими последствиями для Империи…

— Может, отче. Уже придумал. И даже не Ричард, но еще его отец, Генрих II. Он ввел у себя в государстве "щитовые деньги", взымаемые вместо военной службы. Взымаемые одинаково и с крестьянина, и с барона, и с графа — лишь сообразно величине их земельных владений.

Ричард же елико возможно расширил это правило, всеми силами поощряя своих вассалов откупаться от службы деньгами. А ведь номисмы, которые платит крестьянин, ничем не отличаются от золота, приносимого в королевскую казну бароном или графом. И они так же легко превращаются потом в наемного катафракта, в арбалетчика, в баталию копейщиков или турму легкой кавалерии…

Золото, отче, — великий уравнитель! Ему все равно, из чьих рук притекать в королевские сундуки. Из испачканных в земле рук крестьянина или из благородных рук тех, чьи предки заседали в Сенате во времена Цезаря или Октавиана!

— Значит снова наемные легионы… Как во времена великого Рима?

— Да, отче, как во времена великого Рима!

— Сегодня главные деньги у магистратов портовых городов…

— Первое, что я сделал, это встретился с уважаемыми людьми оттуда.

— Ах да, конечно…

Повисла неловкая пауза. Патриарх сидел молча, лишь глаза, угрюма поблескивая из-под кустистых бровей, выдавали напряженную работу мысли.

— Ты же понимаешь, Константин, что вместе с Ричардом сюда придет Иннокентий…

— Понимаю, Владыка… Именно поэтому я сейчас здесь.

— И что же ты хочешь от меня? Отдать наши храмы и кафедры латинянам?

— Крестный, зачем ты так? Ты же хорошо знаешь, что они и сами ничего такого не требуют! Всегда и обо всем можно договориться, если обе стороны действительно того желают. Особенно сейчас, когда на кону сама жизнь Империи…

— Хм, научился… Значит так. О первенстве Рима не может быть и речи. Святые отцы Константинопольского патриархата готовы обсудить идею пентархии, но не…

— На это не пойдет уже Иннокентий. Какая же это пентархия, если три престола — Антиохийский, Александрийский и Иерусалимский — находятся сегодня в сфере влияния Константинопольского патриархата?

— Ну, м-м-м… а ты что предлагаешь?

— Триархию. Рим, Константинополь, Иерусалим — как престолы равного достоинства, окормляющие христианский мир. На это Иннокентия убедить, думаю, будет можно.

— Хе, хотел бы я уже сейчас поменяться местами с Марком! Ведь в такой конфигурации Иерусалимская кафедра будет всякий раз иметь роль арбитра между Константинополем и Римом.

— Неплохо было бы, отче, перед этим еще вернуть Иерусалим христианам…

— Хорошо-хорошо, сын мой, уязвил старика! Ладно, теперь о главном, что разделяет сегодня латинскую и ромейскую церкви — вопрос об истечении Духа Святого…

— На решение Вселенского Собора..?

— Но не в Риме!

— Значит и не в Константинополе. В Иерусалиме, после отвоевания его у сарацин?

— Ну, это можно будет обосновать… Все же, все Церкви произошли когда-то от Иерусалимской! Когда и как собираешься снестись с Иннокентием?

— Я думаю, отче, что…

* * *

Шалю-Шаброль, Лимузен, 26 марта 1199 года

Спасение короля, ради которого наши отважные герои пустились в полное смертельных опасностей путешествие по средневековой Франции, произошло просто, скучно и даже как-то буднично. Буквально, пришел — увидел — защитил. Хотя, разумеется, в действительности все было не так уж легко.

Начать с того, что пестрой компании, собравшейся под рукой малолетней графини, пришлось три с лишним недели пробираться в Лимузен, скрываясь от многочисленных дозоров, брошенных де Донзи на поиски беглецов. Проклятый голубь, птица, мать ее, мира, все-таки сделал свое дело! Уже на подходе к Вьерзону небольшой отряд графини Маго чуть было не столкнулся с многочисленным конным разъездом. Более двадцати всадников, возглавляемых рыцарем, двигались по дороге встречным курсом. Вымпел с цветами баронства Сен-Эньян не оставлял сомнения в том, кому принадлежал отряд.

От столкновения их спасло чудо. Чудо, да еще предусмотрительность Капитана, настоявшего на высылке передового дозора. Вихрем примчавшийся подчиненный лейтенанта Готье успел вовремя. Беглецы сумели углубиться в чащу достаточно далеко, чтобы пропустить встречный отряд, оставшись при этом незамеченными. Однако всем стало понятно, что отныне двигаться придется именно так — урывками, скрываясь от многочисленных преследователей, прячась и вздрагивая от каждого шороха в лесной чаще.

На дорогу к Вьерзону решили не возвращаться, поэтому далее пробирались лесными звериными тропами, где иной раз коней приходилось вести в поводу — настолько густым оказался подлесок в южной части Орлеанской чащи. Впрочем, очень скоро о ней пришлось вспоминать с грустью и сожалением. Лес все же укрывал их от назойливого внимания людей де Донзи. Гораздо хуже стало, когда он кончился, и наши путешественники выехали в безлесые холмы и виноградники Эндра.

Здесь их маленький отряд был виден на сотни туазов вокруг. Так что, о движении в дневное время суток пришлось забыть. Двигались ночами, скрываясь от солнечных лучей и ловчих де Донзи в каком-нибудь овраге, лесной балке или глухой деревушке на отшибе. Не раз, и не два доводилось им провожать глазами скачущие вдалеке дозоры в столь узнаваемом даже издалека красном и черном. Но, Бог миловал! До поры до времени.

Их везение закончилось одним погожим мартовским утром, когда отряд встал на дневку в небольшой дубовой роще в полусотне туазов от дороги. Лейтенант Готье уже выставил охрану, остальные вот-вот должны были улечься спать в наспех поднятых шатрах, когда молодая графиня подняла тревогу. Исчез один из латников эскорта. Еще ночью на дороге он был с ними, и вот — как корова языком слизнула! Непонятно, как мог Готье не заметить его отсутствия, когда расставлял посты, но тот и сам, казалось, был в полной растерянности.

Разумеется, спать уже никто не ложился. Хотя и двигаться вперед днем было бы полным самоубийством. Оставалось лишь и далее скрываться от посторонних глаз в густом подлеске приютившей их рощи, ожидая, как повернется дело.

Все разъяснилось часа через два, когда следовавший по дороге довольно крупный отряд вдруг свернул в их сторону. Первой заметила это опять-таки леди Маго.

— Тревога! В седло! — ее звенящий металлом голос бичом хлестнул по слуху притаившихся людей. Легкое тело графини взметнулось верхом, и конь со всадницей устремились к противоположному краю рощицы. За ней — кто быстрей, кто медленней — рванулись остальные.

Когда отрыв от преследователей дошел примерно до двухсот туазов, те тоже заметили беглецов и пустили коней в галоп. Впрочем, погоня не сулила убегавшим ничего хорошего. Уставшие за ночь кони явно не смогут сколько-нибудь долго держать нужный темп.

То, что рано или поздно их настигнут, было ясно всем.

Впереди по дороге показались стены какого-то городка. Широко открытые ворота стояли пустые — похоже, все желающие пройти сделали это еще утром.

— Шатору! — на ходу выкрикнула графиня, — даст Бог, попробуем проскочить насквозь!

Случилось, однако, иначе. Когда впереди показались стены какой-то местной церкви, господин Дрон ощутил вдруг резкое жжение на груди. Одновременно с ним за грудь схватился и господин Гольдберг. "Крестики! — мелькнуло в голове у почтенного депутата, — Место Силы !".

Не понимая толком, что он делает, господин Дрон рывком повернул коня к церкви, при этом вопя во все горло: "В церковь, все в церковь!" И столько было в его вопле убежденности, что скачущий во весь опор отряд — все как один — повернул к церкви. Спешились и, сбивая дыхание, нестройной толпой вбежали внутрь.

— Доцент, молитву!

— Господи, иже еси на небеси… — дальше молились уже вдвоем, прижимая руки к груди, захлебываясь словами, прося у Господа не пойми чего. Но общий смысл был вполне ясен — пронеси, Господи! Господи, пронеси!

Нарастающий грохот копыт возвестил, что погоня вот-вот поравняется с церковью. Вот в проеме открытой двери показались скачущие по улице во весь опор всадники в столь знакомых цветах де Донзи. Вот промелькнул последний, и грохот копыт стал удаляться. Вот смолк и он.

— Не заметили! — Шепот графини, казалось, заполнил все пространство церкви. — Они! Нас! Не заметили!!!

В это поверить было трудно. Просто-таки невозможно!

Донельзя изумленные физиономии господина графа, лейтенанта Готье, воинов их небольшого отряда единодушно подтверждали, что такого просто не могло быть! Как! Проскакать мимо полутора десятков брошенных у входа взмыленных лошадей и не заметить их?! Не заметить в проеме раскрытых дверей кучу народа?! Да как такое возможно?!

— Ну, а чо, — голос господина Дрона еще подрагивал, — но самоуверенные интонации уже занимали положенное им место, — если с Господом по-хорошему, так и он в ответ со всей душой. Попросили по-человечески, чтобы помог — и пожалуйста! Проскочили и не заметили.

Как грится, во чо крест животворящий делает!

Впрочем, пока ничего еще не кончилось. Еще почти неделю пришлось нашим героям ночами пробираться по раскисшим дорогам южной Франции. Прятаться от лучей солнца. Вздрагивать при виде любой группы всадников, оказавшейся в пределах видимости. Граф как-то незаметно, но практически полностью самоустранился от командования своими людьми. Так что квест продолжался, лишь благодаря железной воле молодой графини.

Злоключения их закончилась, когда стали уже различимы надвратные башни Сегюра — родового замка виконтов Лиможских… Замок был со всех сторон блокирован войсками Ричарда. Шатры, конные стоянки, костры, множество спешащих по своим военным делам пеших и конных отрядов… Нет, о безнаказанном нападении на эскорт графини среди такого количества народу не могло быть и речи. Хотя, никто не сомневался, что в числе тех, кто окружал сейчас крепостные стены, могло скрываться сколько угодно ищеек де Донзи. Но вот организовать нападение у всех на виду они уже не могли.

К Сегюру господа попаданцы выехали 22 марта. До рокового покушения, унесшего жизнь короля-льва, оставалось еще четыре дня, так что, они могли поздравить себя с успехом. Нет, встретиться с Ричардом прямо под стенами замка им не удалось — они разминулись ровно на один день. Расставив войска для блокады мятежного виконта, король отправился к Шалю-Шаброль добывать "сокровища короля Генриха, своего отца".

Но далеко ли до этого самого Шалю-Шаброля! Каких-то пара дней пути.

Была, правда, совершенно реальная опасность не добраться до пункта назначения, попав в руки людей де Донзи. Но тут неожиданную оборотистость проявил почтенный историк-медиевист. Надев на физиономию выражение сугубой важности и легкого презрения к окружающим — что, кстати сказать, очень ему шло — он быстро выяснил, "кто тут всем командует в отсутствие мессира Ричарда", и, ввалившись в палатку Роберта де Бомона, четвертого графа Лестера, потребовал сопровождения к королю "для себя и своих благородных спутников". Каковое незамедлительно и получил, в количестве двадцати конных сержантов и десятка арбалетчиков.

Трудно сказать, что стало причиной такой покладистости графа. Известия ли о готовящемся покушении, еще месяц назад доставленные гонцом из Шато-Гайара, или донельзя важная физиономия господина Гольдберга, а скорее всего — просто избыток войск под рукой. Как бы то ни было, уже на следующее утро беглецы под надежной охраной, тронулись в путь. Правда, состав их весьма значительно изменился.

Граф Пьер, рассудив, что негоже надоедать королю своими просьбами во время подготовки к штурму Шалю-Шаброля, решил дождаться возвращения Ричарда. Сегюр к этому моменту явно будет уже взят. И тогда ничто не помешает королю со всем вниманием отнестись к его просьбе — выделить "в аренду" часть наемных отрядов.

Юная графиня по понятным причинам также вынуждена была остаться с отцом. Хотя теперь даже безупречно прямая спина пра-пра-внучки Гуго Капета не могла скрыть, как бы молодой леди хотелось продолжить путешествие вместе с мессиром Серджио. Но увы даже самым сильным из нас часто бывает не под силу одолеть условности, накладываемые светом, молвой и "приличиями".

Так что, господин Дрон вынужден был провести весьма романический ритуал прощания с прекрасной Маго, выполненный в духе "я буду с нетерпением ждать новой встречи с Вами". Получив взамен оценивающий и совсем не детский взгляд юной графини, весьма чувственное "я тоже буду ждать Вас, мессир" и шелковый шейный платок на память.

Как бы то ни было, уже двадцать пятого марта господа Гольдберг и Дрон были на месте. А именно, в штабной палатке капитана Меркадье, командовавшего осадой Шалю-Шаброля.

Сам Ричард, видимо заглянувший по дороге еще куда-то, прибыл лишь на следующий день после обеда. До рокового выстрела оставалось несколько часов. Сознавая, что время утекает уже буквально между пальцами, господин Гольдберг тут же ринулся в бой. Заранее объявив Меркадье, что обязан донести до короля известия особой важности, и поэтому ему необходима встреча с Ричардом буквально сразу же по прибытии того в лагерь, он таки эту возможность получил.

Когда длинная кавалькада всадников во главе с королем въехала в расположение войск, Меркадье, после всех приличествующих моменту приветствий, что-то проговорил Ричарду, указывая на стоящих поодаль "заморских колдунов". Тот согласно кивнул в ответ и направился прямо к ним.

— Вы хотели говорить со мной, чужеземцы? Прошу! Я готов выслушать вас прямо сейчас. Но, во имя ран Христовых, постарайтесь быть краткими! До вечера я должен осмотреть замок перед завтрашним штурмом, а тени уже клонятся к востоку.

— Именно об этом я и хочу говорить с вами, мессир. — Голос господина Гольдберга слегка сел от волнения, на лбу и висках выступили капельки пота. — Вам уже, конечно, передали известие о готовящемся покушении.

Король коротко кивнул, всем своим видом выражая нетерпение занятого человека.

— Так вот, звезды указывают на последнюю декаду марта, — историк проглотил мешавший ему говорить ком в горле и продолжил, — а самый же вероятный день, когда произойдет роковой выстрел, это — сегодня, двадцать шестое марта.

— Вздор! Нет, я, конечно, благодарен и вам, и вашему повелителю за столь трогательную заботу о моем здоровье. Но посмотрите вокруг! — Ричард простер руку к крепости, заставляя своих собеседников оглянуться. — Отсюда и до самой крепостной стены местность ровная, как стол. Клянусь сердцем святого Игнатия, здесь не спрятаться даже ребенку, не то, что воину с луком или арбалетом. К стене ближе трехсот шагов я не подхожу. А из баллисты или катапульты прицельного выстрела все равно не сделать. Все у вас?

— Мессир, — это вперед вышел уже господин Дрон, — все, что мы просим, это выдать мне щит и позволить сопровождать вас во время рекогносцировки.

— Рекогнос…, тьфу черт, чего?

— Во время осмотра крепостных стен.

— Хорошо. Меркадье, распорядись о щите. Ждите меня здесь, через полчаса выходим. — Король собрался уже уходить, но глаза его никак не могли оторваться от панциря Капитана. — У вас удивительный доспех, мессир. Никогда не видел ничего подобного! Клянусь мощами святого Иринея, оружейники вашей страны достигли невероятного искусства. После завтрашнего штурма не откажите в одолжении, я хотел бы познакомиться с ним поближе!

Полог шатра сомкнулся, пряча от глаз могучую фигуру короля. На изрядно вытоптанной площадке перед входом остались почтенный олигарх — уже с крупным каплевидным щитом, снятым с одного из всадников — и обильно потеющий господин Гольдберг.

Когда король Ричард в сопровождении небольшой свиты и присоединившихся к ней "заморских колдунов" отправился осматривать крепость и составлять план штурма, солнце уже клонилось к закату. Широкий шаг короля довольно быстро растянул процессию. Вскоре рядом с ним шагали только охрана и почтенный олигарх, не только не уступавший Ричарду в росте, но даже слегка возвышавшийся над ним.

Король осматривал стены, вернее — жалкую пародию на них. Телохранители осматривали все подряд, ведь черт его знает, откуда может прийти опасность! И только взгляд господина Дрона был сосредоточен на одной единственной точке крепостной стены, откуда, согласно историческим хроникам, и был произведен роковой выстрел.

"Крайне правая бойница эркера надвратной башни", - так сказал Доцент. Именно оттуда некто, известный по одним хроникам как Пьер Базиль, по другим — как Бертран де Гудрун, по третьим — Джон Себроз или вообще "Дудо"… да, именно оттуда должен прилететь роковой болт.

А если нет?

"Черт, а что если информация о месте, откуда должен быть произведен выстрел, столь же, прости Господи, достоверна, как имя стрелка?"

Взгляд господина Дрона метнулся, обшаривая крепостную стену целиком, скользнул по бойницам полуразвалившегося донжона, еще каких-то строений, прячущихся за стеной… Заходящее солнце, уютно устроившись между башнями Шалю-Шаброля, било яркими лучами прямо в глаза, слепило, заставляло отводить взгляд от чернеющих прямо под ними крепостных стен.

"Ладно, спокойней, спокойнее… Проморгаться, промокнуть пот, да хоть бы и рукавом, вот только где тот рукав… О, платочек леди Маго подойдет… — господин Дрон быстрым движением протер лоб, брови, веки, виски и вновь упер взгляд в проклятые камни. — Нет, всю стену не проконтролировать… Придется положиться на чертовы хроники… Значит, крайне правая бойница эркера надвратной башни…"

Маленькая процессия во главе с королем как раз поравнялась с воротами, и его Величество остановился, внимательно осматривая подходы к ним. Фигурки защитников замка отсюда, шагов с трехсот, казались игрушечными, но все же можно было разобрать, что они в данный момент делают. По большей части, просто стоят, выглядывая из укрытий и наблюдая за королем. Во всяком случае, ни луков, ни арбалетов ни у кого в руках не видно.

Ричард, по-видимому выяснив все, что ему было нужно, двинулся дальше. "Ну же…!" — сердце господина Дрона сжалось и ухнуло куда-то вниз.

Еще пять-шесть минут, и они выйдут из сектора, где вообще возможно поражение цели при ведении стрельбы из надвратной башни… И что тогда? Откуда тогда ждать выстрела? Просто встать между Ричардом и стенами замка с поднятым щитом? Ага, так он тебе и позволит загораживать обзор…!

"Чертова крайне правая бойница эркера надвратной башни… ну, давай уже, рожай…!"

В этот момент…

Да, собственно ничего особенного в этот момент и не случилось. Просто стайка каких-то птах сорвалась с карниза и взмыла в воздух. Как раз под этой самой крайне правой бойницей эркера надвратной башни. Увидеть их с трехсот шагов? Ну, это газету в тридцати сантиметрах перед носом господин Дрон без очков бы уже не прочел. А триста шагов — хорошее расстояние. Как раз для его дальнозоркости…

Напряжение, копившееся в душе господина Дрона уже не менее получаса, при виде взлетевших птиц подскочило вдруг до совершенно неприличных высот. Полностью сорвав при этом крышу у почтенного депутата. Взревев, он сделал гигантский шаг, даже скорее прыжок…

Все, что произошло потом, прилично отставший господин Гольдберг наблюдал с расстояния метров этак в сто пятьдесят. Вот массивная фигура олигарха резко дернулась и выметнула перед королем щит. Вот встрепенулась пара телохранителей и, мгновенно обогнув короля, отгородила его от крепостной стены еще и своими щитами. Вот свита венценосца в одну секунду перешла с торопливого шага на самый отчаянный бег, стремясь защитить его от всевозможных опасностей. Вот клубящийся человеческий клубок начал со всей доступной скоростью отступать к лагерю, подальше от крепостных стен.

Что, все?!!!

Нет, правда, все?! Миссия выполнена?! Мир, наконец, спасен?! Можно кричать ура и готовить чемоданы для отправки на родину?!

В душе господина Гольдберга, опустошенной всеми предшествующими приключениями и переживаниями, как-то вдруг не оказалось ответа на все эти вопросы. Зато поселившееся в ней непонятное, но тягостное сомнение было весьма ощутимо. Впрочем, наученный горьким опытом не ставить телегу впереди лошади, почтенный историк задвинул сомнения в самый дальний угол и поспешил присоединиться к королевской свите.

Далеко не атлет, он сумел догнать королевскую свиту чуть ли не у самого шатра Меркадье, где все сгрудились, осматривая щит. А посмотреть было на что! Арбалетный болт почти пробил толстую дубовую доску. Острие, вышедшее на внутренней стороне щита, хищно щерилось зазубренным, хитро высверленным вдоль оси наконечником. Перед запыхавшимся историком-медиевистом расступились, признавая его право на участие в осмотре. Даже мельком брошенного взгляда господину Гольдбергу было достаточно, чтобы поставить диагноз.

— Сарацинская работа. Вы, мессир, должно быть, встречали такие в Святой земле. В высверленное отверстие хашшишины обычно закладывают яд. Любая царапина, нанесенная таким острием, смертельна. Впрочем, здесь, — господин Гольдберг тщательно принюхался к торчащему из щита острию, — яда, по-видимому, не оказалось. Его заменили обычным навозом. Должен сказать, это ничуть не менее смертоносная начинка. Частицы навоза, проникая в кровь, непременно вызывают воспаление крови и других телесных тканей. Раненный такой стрелой — без специальной обработки раны — обречен.

С каждым словом господина Гольдберга лицо Ричарда, и так-то довольно бледное, бледнело еще больше. Впрочем, он довольно быстро взял себя в руки.

— Да, разрази меня гром! Мне уже приходилось видеть такие штуки. Но как арбалетный болт смог преодолеть такое расстояние и почти пробить щит? Ни один арбалет, сделанный человеческими руками, не пошлет снаряд с такой силой. Клянусь богом, это просто невозможно!

Господин Дрон поднял взгляд на венценосного собеседника:

— Мессир, это значит лишь то, что после штурма вашим воинам, кроме сокровищ, предстоит искать еще и арбалет. Думаю, нам предстоит узнать немало нового о возможностях этого оружия.

Король тяжело опустился на импровизированный походный трон, установленный в шатре специально для него. Впрочем, какой там трон, так — легкое деревянное кресло с подлокотниками! Похоже, просвистевшая совсем рядом смерть основательно выбила его из седла.

Как он был сейчас непохож на себя прежнего! Воистину, весельчак, поэт и воин, неистово врубавшийся когда-то в боевые порядки любого, самого грозного противника, остался в германском плену. Здесь, в содрогающемся под холодным мартовским ветром шатре сидел поседевший и основательно располневший человек, ведавший истинную цену жизни и смерти. Человек, знающий для чего ему нужен весь остаток его жизни — до самой последней минуты. И более всего боящийся потерять ее из-за какой-то нелепой случайности. Ведь тогда Цель так и останется недостигнутой! А это — самое страшное для того, кто смог ее обрести.

— Мессиры, — Ричард перевел тяжелый и какой-то очень уставший взгляд на "колдунов" из далекой Индии. — Похоже, я обязан вам жизнью. Вашей настойчивости (кивок в сторону господина Гольдберга) и вашей расторопности (это уже Капитану). Чем я могу вознаградить вас за оказанную услугу? Говорите, прошу вас! Поверьте, жизнь Плантагенета стоит немало!

"Колдуны" переглянулись. Во взгляде почтенного историка сквозила едва скрываемая растерянность. Он явно не понимал, как поступить, и что потребовать за спасенную жизнь короля. И тогда вперед выступил господин Дрон.

— Ваше величество! Поверьте, лучшей наградой для нас стало то, что нам удалось выполнить волю нашего повелителя, христианнейшего короля и пресвитера Иоанна. Ваша жизнь, мессир, воистину бесценна для каждого доброго христианина.

Ибо кто еще сумеет провести крестоносное воинство сквозь сарацинские рати, чтобы освободить Гроб Господень и святые реликвии? Мы просим вас не упоминать более ни о каком вознаграждении, ибо случившееся — уже лучшая награда, о какой мог бы мечтать любой подданный нашего повелителя!

— Вот как? — Король недоверчиво покачал головой, потом на пару секунд задумался, кивнул каким-то своим мыслям. — Что ж, быть по сему! Но будьте уверены, я запомню этот день. И, сделанное сегодня предложение остается в силе, пока я жив, перейдя по завещанию и к моим наследникам, когда Господь призовет меня…

* * *

… Солнце уже коснулось нижним краем холмов, тянущихся отсюда на запад до самого Ангулема. Так что, обсуждение завтрашнего штурма решено было не откладывать. Впрочем, что там было обсуждать! Полуразрушенные, залатанные на скорую руку стены. Гарнизон менее сорока человек. Всего два рыцаря во главе. Высадить тараном эту пародию на крепостные ворота, войти внутрь, убить всех, кто будет оказывать сопротивление. Вот и весь план.

Ну, не весь, не весь! Согласно собранной людьми Меркадье информации, пара замков неподалеку могла таить весьма неприятные сюрпризы. Фирбекс, что расположился в паре лье строго на юг, и спрятавшийся среди холмов в трех лье на юго-юго-восток Курбефи. По сведениям лазутчиков, гарнизоны каждого из них составляли до трех-четырех сотен воинов, что для укреплений этого класса было совершенно избыточным. Мало того — что уж и вообще ни в какие ворота не лезло — в замках была сосредоточена в основном конница. Содержать постоянно такое количество лошадей в крепости мог только безумец! Ни сена, ни овса не напасешься. А вот использовать временно помещенную туда кавалерию для внезапного удара в спину осаждающих соседний Шалю-Шаброль — самое то! Так что, копейщиков Меркадье решено было развернуть заслоном на юго-восток, дабы предотвратить возможные неожиданности.

Сам штурм прошел рутинно, можно сказать, скучно. Два десятка здоровенных вестфальцев, прикрываясь щитами, дотащили до крепостных ворот дубовый таран и минут за пятнадцать высадили ворота настежь. Прикрывающая их сотня арбалетчиков не позволила защитникам на стене даже голову между зубцов показать, не говоря уж о том, чтобы попытаться обстрелять или иным образом воспрепятствовать таранной команде.

Затем в пролом вошли две сотни латников, и все было кончено. Последние защитники замка забаррикадировались, было, в донжоне, но и там их отчаянное сопротивление ничего не сумело противопоставить огромному численному, да и качественному — чего уж там, превосходству нападавших.

Некоторую интригу в происходящее добавил удар конницы, все же вышедшей из замков. Но в целом, это была попытка отчаяния. Брабансоны Меркадье аккуратно и точно приняли накатывающуюся конную лавину в копья, а гасконские арбалетчики выкосили чуть ли не половину атакующих еще на подходе к линии соприкосновения.

Завершающий штрих нанесли четыре сотни конных сержантов, ударивших обескровленному противнику во фланг и тем самым завершивших разгром. Ну, а дальше началось любимое представление конницы всех времен и народов — преследование отступающего в панике противника. Каковое и закончилось уже внутри по-быстрому капитулировавших замков. В которые победители ворвались на плечах бегущих…

— Евгений Викторович, примите мои поздравления, — господин Дрон набулькал красного терпкого вина в глиняные кружки, — сдается мне, мы, черт побери, выполнили наше задание! Шалю-Шаброль взят, на короле ни царапины. И значит, история этого мира уже пошла другим путем. Мы таки выполнили наше предназначение!

— Вашими молитвами, Сергей Сергеевич, вашими молитвами! — почтенный историк взял свою кружку и, весьма галантерейно чокнувшись со своим спутником, лихо опрокинул содержимое внутрь. — Теперь немного отдохнуть, прийти в себя, продать немного перца, накупить сувениров — и домой! Домой, к ваннам и унитазам, к нормальной одежде и еде… Дальше Ричард и сам справится. Большой уже мальчик!

— Не, ну с выпивкой и тут все в порядке, — не согласился владелец заводов-газет-пароходов, наполняя кружки по второму кругу.

— А вот не скажите, любезнейший Сергей Сергеевич, не скажите! Выпивка без хорошо покушать, это знаете ли… Эх, да что вы понимаете в добротной кухне! А вот взять молодого карпа, небольшого, на килограмм — не больше… Да аккуратно почистить… Да снять кожицу чулочком… М-м-м! А потом филе отобрать от косточек и в мясорубочку… А потом туда пару яичек, хлебушек беленький, в молоке размоченный, да лучок мелко порубленный, да немножко сахару, да перца, да соли по вкусу… Да хорошенько замесить… Ой-вэй, я уже прямо сейчас захлебнусь! Ну, просто нет уже сил сдерживать такое слюноотделение — что я вам, собака Павлова, что ли?

Или все же со всех сторон приличный кандидат наук?!

На этом риторическом вопросе культурно отдыхающих собеседников прервали. Край отведенного им для отдыха шатра распахнулся, и внутрь, не спрашивая ничьего разрешения, протиснулся незнакомый оруженосец.

— Мессиры, король Ричард приглашает вас к себе, — посланец неуверенно замолчал и все же добавил, почти шепотом. — Из замка принесли арбалет… тот самый…!

Подгоняемая любопытством, парочка уже через пару минут входили в сумрак королевского шатра. На походном столе, покрытом каким-то пледом непонятной расцветки, лежало… оно. Господи, ну и чудовище! Именно эта мысль, одна на двоих, посетила пораженно переглянувшихся господина Гольдберга и господина Дрона. Довольно длинное, слегка обгоревшее, ложе со специальным узлом для крепления вертикальной подпорки. И закрепленный на нем большой МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ лук!

Воистину, чудны дела твои, Господи! Тяжелые крепостные арбалеты с металлическими луками появятся в этом мире лишь во второй половине четырнадцатого века. А полевые версии и того позже. До первых европейских технологий науглероживания железа, позволяющих после соответствующей закалки и отпуска получать пригодную для арбалетных луков пружинящую сталь, еще более полутора веков. Откуда взялся этот монстр в конце двенадцатого века — вот вопрос, который вертелся в головах пришельцев из будущего.

В головах короля Ричарда и его спутников, судя по всему, вообще ничего не вертелось — они просто отказывались верить своим глазам! Ведь мягкое железо, согнувшись, так и остается согнутым. Это всем известно. А твердая сталь и вовсе не может гнуться! Любой изгиб означает просто перелом. Им ли, с детства орудовавшим тяжелыми мечами, этого не знать? Неудивительно, что взгляды окружающих, после появления в шатре "колдунов из Индии", были направлены на них. Может быть, чужестранцы прольют свет на лежащую перед ними загадку?

Господин Дрон шагнул к столу, его ладони бережно огладили шероховатую, не слишком тщательно обработанную поверхность металлического лука. В голове вертелось что-то полузабытое, из подброшенной когда-то отцом популярной книги по истории металлургии. Эх, не вышел из сына инженер, на что так сильно рассчитывал папа. Ну да что уж теперь!

Что же, что же… вертится что-то на языке, что-то хорошо забытое… Да, точно! Тигельная сталь! Тигельная плавка известна в это время в Китае и Индии. Науглероживание древесным углем, закалка охлаждением, отпуск через повторное меньшее нагревание, что повышает текучесть стали… Все верно. Хотя, нет. Китай, пожалуй, слишком далеко.

Значит, Индия… Индия!

Вспомнилось вдруг все и сразу. Как будто и не прошло сорок с лишним лет. Как будто только вчера — отец, не пускающий играть в футбол, а сующий в руки книгу со странными рисунками. Где люди в чудных одеждах проковывают что-то на столь же чудных наковальнях… Да, "вуц", эта индийская сталь называлась вуц… Тигли из белой глины, кварцевый песок, графит и кричное железо…

— Я знаю, где был выкован этот лук. — Голос почтенного депутата звучал негромко, но был слышен в самом отдаленном закутке шатра. — Кузнецы нашей родины владеют секретом изготовления стали, гнущейся как хорошо высушенное тисовое дерево. Из этой стали был выкован когда-то Жуайоз, меч Карла Великого. Из нее же были сделаны и меч Святого Маврикия, и меч Готфрида Бульонского, защитника гроба господня. Щербец Болеслава Храброго и меч Сида Воителя — все они были созданы из стали, привезенной к вам с моей родины. А теперь вот из нее выкован стальной лук. Лук, способный нести смерть на триста шагов. Да, он был выкован в Индии. Его стоимость — не менее полудюжины молодых, здоровых, хорошо выученных слонов. Или два веса золотом!

Все то же напряженное молчание стало ответом на эту реплику. Господину Гольдбергу хотелось постучать пальцем, а еще лучше чем-нибудь тяжелым по меднолобой голове своего партнера. Интересно, он сам-то подумал, откуда у рядового телохранителя индийского "колдуна и алхимика" могут взяться знания о знаменитых мечах европейского захолустья? А если эти вопросы придут в голову принимающей стороне? Впрочем, принимающая сторона все еще пребывала в прострации по поводу невиданного лука.

Судя по всему, все имеющиеся мощности их не слишком-то продвинутых мозгов были отданы под эту нехитрую операцию, поскольку стоящая вокруг стола публика никак на реплику Капитана не отреагировала. Этим не преминул воспользоваться господин Гольдберг, стремясь увести разговор подальше от металлургических откровений напарника.

— А я так интересуюсь узнать, — заблажил он своим самым скандальным тенорком, — кто и зачем привез этот натурально золотой лук в богом забытый Шалю-Шаброль? Каковой в своем нынешнем виде не стоит и четверти цены этой стальной диковины?

Может быть, сарацины? Ну да, ну да, мне нередко приходилось встречать на рынках в Каликуте сарацинских купцов. О, они таки могли бы заказать и купить такой лук! Вот только как бы они доставили его сюда, вглубь христианских земель? Все, что привозят из Индии приверженцы Мухаммеда, оседает во дворце султана и его беев. Кто-нибудь когда-нибудь видел здесь хоть раз сарацинского купца?

Почтенный историк покрутил головой в ожидании ответа, пожевал губами, что-то обдумывая, и неспешно добавил:

— А еще на рынках Каликута можно встретить венецианцев…

Последнее слово мгновенно вывело из задумчивости верного Меркадье.

— Мессир, а ведь все сходится! Слухи о том, что замки Фирбе и Курбефи были выкуплены через третьи руки кем-то из венецианцев, что крутятся в последнее время вокруг Филиппа-Августа, ходят здесь уже не первый день. И ведь кто-то же набил их наемной конницей, чтобы ударить в спину осаждающим Шалю-Шаброль!

Мы, конечно, еще поспрашиваем сдавшихся. У меня найдется, кому хорошо спросить. Так, чтобы звучали только правдивые ответы. Но, кажется и так все ясно. Мой честный провансальский нос чует запах тухлятины. И несет его ветер с Адриатики…

— Говоришь, и так все ясно? И так все ясно… Стало быть, это была ловушка… — лик короля был темен, взгляд кипел еле сдерживаемой яростью. Присутствующие прятали глаза, кто уставившись в пол, кто внимательнейшим образом разглядывая стенки шатра, лишь бы только не встречаться с этим клокочущим взглядом, — … значит ловушка. Горсть никчемных побрякушек, чью стоимость в сто раз преувеличила молва… Не приспособленная к обороне крепость, фактически без гарнизона… И до семи сотен конных латников в тылу… Ловко! Да еще это вот чудовище, что на трех сотнях шагов пробивает дубовый щит… Ай, как ловко! Значит, решили поохотиться на королей? Ну-ну…

— Да мы разнесем это пиратское гнездо…!

— Кайр, ты научился летать? У тебя отрасли крылья вместо рук? — Голос короля прозвучал легко, но за внешней веселостью чувствовалась все та же тяжелая ярость. — Добраться до венецианцев можно только по воздуху! По морю сделать это помешает их флот. И да, между прочим, этот флот нам очень нужен! Ты не забыл, мой добрый Меркадье, что именно на венецианских кораблях мы собираемся пересечь море?

— И что же, мы…

— Мы сделаем вид, что ничего не поняли. Пока.

Нам нужны их корабли, Кайр! Нам нужны их чертовы корабли!!! Поэтому мы будем милы и любезны, как то и подобает добрым христианам. Мы заплатим им за корабли полновесным серебром. Мы переправимся в Египет. Мы… Ладно, хватит! Просто я знаю: однажды настанет день, и мы вспомним про золотой лук. Вспомним, Кайр! И, клянусь волосами пречистой Девы Марии, я очень удивлюсь, если при этом не прольется ровно столько их песьей крови, сколько стоит каждая капля крови короля!

* * *

Шато-Сегюр, 6 апреля 1199 года

На дворе стоит апрель, за окном звенит капель… Сегодня, согласно оригинальной версии истории, должен был умереть король Ричард. Умереть от последовавшего за ранением заражения крови. По понятным причинам, в той версии, что возникла, благодаря неустанным хлопотам наших героев, ничего подобного не наблюдалось.

Король был жив-здоров, бегал по своим королевским делам, как ошпаренный, а вокруг наблюдалась самая настоящая средневековая благодать.

Средневековое солнце лихорадочно пыталось согреть просыпающийся после зимней спячки Шато Сегюр. Средневековые птицы вили гнезда в гуще вполне уже распустившейся средневековой листвы. Средневековые крестьяне вовсю ковыряли землю под средневековый урожай. Наемники Ричарда просеивали сквозь мелкое сито средневековое население внезапно капитулировавшего Сегюра и его окрестностей в поисках исчезнувшего виконта Эмара. А наши герои наслаждались средневековым гостеприимством короля.

Нужно ли говорить, что после всех приключений в окрестностях Шалю-Шаброля Ричард пригласил их слегка расслабиться и отдохнуть в замке Эмара Лиможского? Благо, по всем расчетам, бывший владелец уже должен был освободить место жительства и, либо переместиться в подвалы замковой тюрьмы, либо удариться в бега.

По прибытии к стенам родового замка виконтов Лиможских выяснилось, что ответственный квартиросъемщик предпочел второй вариант освобождения жилплощади. Так что, король вынужден был организовать его поиски. Ведь обещанное ранее повешение на воротах собственного замка никто же не отменял!

Ну, а господин Дрон и господин Гольдберг использовали столь кстати подвернувшийся отдых для знакомства со средневековой действительностью — справедливо полагая, что ознакомление с нею из крестьянской телеги могло быть несколько односторонним.

Нет, разумеется, сначала они, взяв у Меркадье пару десятков латников в сопровождение, наведались в Шатору. В ту самую церковь Святого Стефана, что так удачно укрыла их от погони. Вновь нагревшиеся крестики подтвердили, что они тогда ничего не перепутали, и что здесь действительно то самое место силы, в котором…

В котором, черт возьми, можно после выполнения миссии помолиться о возвращении домой! Ведь именно об этом поведал им когда-то отец Люка. И уже прощай, наконец, изрядно доставшее средневековье!!!

У господина Гольдберга просто сердце выскакивало из груди, когда они с почтенным владельцем заводов-газет-пароходов встали тогда перед алтарем. Даже губы в самом начале молитвы не сразу повиновались.

Господин Дрон, похоже, полностью разделял его чувства, хотя по его арийской физиономии что-то прочитать было непросто. Но, услышав в исполнении сбледнувшего с лица депутата "Хосфади, иже еси на небеси…", ошибиться было трудно. Потряхивало тогда господина Дрона, ох потряхивало!

В описании того, что произошло впоследствии, достойные попаданцы категорически расходились.

Господин Гольдберг впоследствии уверял, что при первых же словах молитвы душа его чуть ли не в то же мгновение как будто выскочила из тела и очутилась — трудно сказать где, но более всего это походило на пустынное побережье. Или даже сама она была в тот момент этим самым пустынным побережьем… Да, в общем, черт ногу сломит — что тогда случилось с его душой!

Но на одном почтенный историк стоял твердо. Гигантская волна, исполинское цунами накатывалось на пустынное побережье. Пенные языки величиной с небоскреб закручивались чудовищными водоворотами на изгибающемся высоко-высоко гребне. Шум и свист ураганного ветра глушил все звуки на свете. И лишь неистовый рев накатывающейся водяной горы складывался в одно-единственное слово…

Совсем другое, спустя годы, рассказывал господин Дрон.

Нет, и его душа точно также после первых же слов выскочила из тела. И очутилась где-то у подножия исполинского вулкана. Или даже сама стала этим подножием — кто теперь разберет?

И в тот же момент вулкан взорвался — как будто тысяча составов, набитых тротилом, рванули все вдруг! Вот только взрыв этот и не думал умолкать. Он длился и длился! Раскаленные каменные бомбы устремлялись из жерла куда-то в стратосферу, чудовищные тучи горящего пепла и струи лавы — но не льющейся вниз, а колоссальным давлением снизу выдавливаемой высоко в расступающиеся небеса.

И все это ревело, взрывалось, бушевало, разрывая в клочья барабанные перепонки, но все же складываясь при этом каким-то непостижимым образом в одно-единственное слово.

Да что же за слово услышали господа попаданцы в исполнении исполинской волны и чудовищного вулкана?

Тут трудно сказать вот так, сразу. Скорее, это было даже не слово, а некая фраза. И, если попробовать перевести ее с языка цунами и наречия вулканов, то означала она примерно вот что:

"НЕ ИСПОЛНЕНО!!!"

Казалось бы, немного. Но нашим героям хватило.

Отдышавшись и придя в себя, они еще с десяток минут бездумно таращились на церковные орнаменты и мозаичные панно, живописующие мученическую кончину Святого Стефана, вертели в руках остывшие крестики, вероятно все же надеясь отыскать там заветную кнопку, позволяющую перезагрузить не сработавшие девайсы…

— Но как же так, — господин Гольдберг чуть не плакал. — Ведь мы сделали все правильно! Король Ричард спасен… И история уже точно пошла по другому пути… И, что бы там ни случилось в 1204 году, оно точно произойдет по другом, чем в нашей истории… Что же не так-то?!

— Стало быть, что-то не так, — хмуро ответствовал господин Дрон, сгибая и разгибая некстати попавший ему в руки серебряный денье. — Это мы с тобой решили, что миссия состоит в спасении короля. Оно как бы и гладко, и логично… Да только, видно, что-то мы с тобой, Доцент, не учли.

— И что теперь делать?

— А я знаю?

— И как же теперь с "исполнением предназначения"? Раньше мы хоть знали, к чему стремиться, а теперь…

— А теперь, Доцент, просто жить. — Господин Дрон приобнял историка-медиевиста, нежно притиснул его к своему железному боку и повлек к выходу из церкви. — Просто жить, Доцент. А там, глядишь, предназначение это долбаное как-нибудь и само выполнится…

Выйдя на свежий воздух, сильно погрустневшие попаданцы постояли, отхлебнули глоток-другой из благоразумно заначенной господином Дроном фляги и отправились восвояси.

(конец первой части)