За две недели до появления попаданцев

Домфрон, Нижняя Нормандия, 1 января 1199 года

Филипп, бессменный секретарь короля Ричарда, неслышно и почти незаметно проскользнул в покои его величества. Полученная два года назад епископская митра ничуть не изменила ни его характера, ни поведения. И уж точно не мешала по-прежнему исполнять свои секретарские обязанности. Изменились не обязанности, а всего лишь доходы. И вот, теперь эти обязанности настоятельно требовали срочно, несмотря на позднее время, передать королю весьма важное известие.

— Ваше величество, сегодня ко мне обратился один человек. Он ищет встречи с вами.

— Кто таков?

— Некто Никита Хониат.

— Ромей?

— Да, мессир, логофет Геникона при дворе Алексея Ангела. Сейчас, как я слышал, в опале и чуть ли не отставлен от должности.

— Что ему нужно?

— Об этом он желает говорить только лично с вами, мессир.

— Хм, грек… А ты уверен, что он — именно тот, за кого себя выдает?

— Уверен, ваше величество, — Филипп позволил себе слегка изогнуть губы в улыбке, — он представил слишком весомые доказательства, чтобы можно было сомневаться.

— Вот как? И…

— Пятьдесят тысяч безантов, мессир!

— Сколько?! — король пораженно уставился на своего секретаря.

— Да, мессир, круглым счетом, шестьсот тысяч денье!

— Ну, что ж, — Ричард восстановил дыхание и проговорил уже почти спокойно, — я готов принять его. Вместе с его, э-э-э… верительными документами.

— Государь, ромей просил, чтобы встреча состоялась, по возможности, конфиденциально. Здесь — слишком много посторонних глаз…

— Где он остановился?

— В квартале медников. Вдова цехового старосты сдает иногда дом состоятельным приезжим…

— Ну, готовь охрану.

— С вашего позволения, мессир, десяток Ламье уже там, проверяют дом. Десятки Монблана и де Креси ожидают вас внизу.

— Ха, Филипп, — легкая улыбка тронула губы короля, — кажется, верительные грамоты грека произвели на тебя впечатление…

Разговор с опальным ромейским вельможей закончился уже заполночь. Трудно сказать, что более озадачило короля: безупречные манеры и великолепная латынь грека, пять внушительных сундучков с откинутыми крышками, из-под которых тускло поблескивало содержимое, или то невероятное предложение, с которым тот приехал к нему в Домфрон? Впрочем, начался разговор все-таки с золота.

— Вы прошли шесть с лишним сотен лье с такой кучей золота и всего лишь с тем десятком охраны, что мои люди обнаружили в доме?

— Ну что вы, ваше величество! Две сотни наемников-русов ожидают моего возвращения, остановившись за городской стеной. И корабль в порту Руана. Признаться, ваши стремительные перемещения во время осенней компании чуть было не ввергли меня в отчаяние. И лишь заключенное перемирие позволило все же настигнуть ваше величество здесь, в Домфроне.

— И что же заставило вас пуститься в столь дальний путь?

— Беда, ваше величество, беда по имени Алексей Ангел.

Сказать, что предложение ромея ошеломило Ричарда — не сказать ничего! Трон константинопольских басилевсов! Авантюра из авантюр! Это Генриху VI можно было мечтать о завоевании Восточной Империи, которая была у него, считай, под боком. А где он, Ричард, и где тот Константинополь! Одна лишь доставка серьезного войска в восточное Средиземноморье выглядит совершенно немыслимым мероприятием.

Однако, по мере выкладывания на стол заготовленных греком карт, предложение его все меньше напоминало авантюру и все больше — весьма продуманную и тщательно спланированную операцию. Крупные города материковой Греции готовы были выставить в его пользу до двадцати тысяч тяжелой пехоты и до семидесяти тысяч легкой. А также до тридцати тысяч легкой конницы. Вот с рыцарской конницей дела были плохи — она в основном была у его будущих противников. Но, при умелом подходе…

Штурм неприступных стен Константинополя?

Да его просто не будет! Династию свергнут мятежники под руководством столичного эпарха. Так что, нового правителя столица встретит открытыми воротами.

Доставка его войска — да, вот с этим сложнее…

Все, что еще хоть как-то держится в Империи на воде, собрано сейчас на западной базе флота в Монемва́сии. Командиры флотских эскадр все как один поддерживают заговор. И не мудрено!

После того, как толстопузый любимчик басилевса Михаил Стрифн — он же Великий Дука, он же главнокомандующий флотом, он же… (полдюжины непереводимых греческих идиом) — распродал флотское снаряжение, снасти, штурвалы, такелаж, паруса, оставив на воде чуть ли не голые лоханки, а вырученные деньги спокойно положил себе в карман, флотские ненавидят его лютой ненавистью.

Нет, кое-что до лета подлатают, переоснастят, да и с деньгами на ремонт добрые люди помогут, но на многое рассчитывать не приходится. Спасибо, если тысяч десять пехоты удастся взять на борт, о коннице вообще пока лучше забыть. А, с другой стороны, в Константинополе воевать все равно не придется. Так что, этих десяти тысяч будет вполне достаточно. Гораздо важнее скрытность передвижения и внезапность появления войска в бухте Хризокераса.

И здесь марш в сторону Венеции, якобы для переправы в Святую Землю, послужит отличным прикрытием. Нужно лишь потом, на обратном пути, спуститься на пятьдесят лье к Римини, где армию короля и заберет ромейский флот.

— Но вновь откладывать освобождение Святой Земли…

— Поверьте, Ваше Величество, у венецианцев все равно нет сейчас такого количества судов, чтобы переправить святое воинство прямо этим летом. Спасибо, если за следующую зиму им удастся достроить необходимое количество нефов и юиссье. Так что, полтора года до отплытия еще точно есть. И почему бы не провести это время с толком?

Финансирование? О, озвученные ромеем цифры завораживали! Сундуки с золотом, привезенные в знак серьезности намерений, выглядели по сравнению с этими цифрами не более, чем мелочью на карманные расходы. Крупные города, и прежде всего Константинополь, не пожалеют средств, если будет видно, что они идут на армию и флот, а не на безумную роскошь жадной своры придворных лизоблюдов.

По меркам нищего Запада, финансирование можно было считать просто безразмерным. И вопрос стоял уже не о том, хватит ли денег, а о том, хватит ли на Западе солдат удачи, чтобы эти деньги с толком потратить? Нанимать славян или куманов не хотелось — те хороши в мелких и средних стычках, но для крупных сражений их выучка и дисциплина оставляла желать…

Ну, а что же ожидали заговорщики взамен? Да ничего такого, что противоречило бы представлениям Ричарда о правильном управлении государством. Коммунальные грамоты и прямой вассалитет короне для крупных городов. Роспуск прониарского ополчения и замена его регулярным наемным войском. Замена для всех землевладельцев военной службы "щитовыми деньгами", как это заведено в Англии. Причем, для всех — как мелких, так и крупных. Разоружение и роспуск личных дружин архонтов и стратигов. Подавление их вооруженного сопротивления реформам государства — а таковое непременно возникнет… Дело, в общем, знакомое.

— И да, ваше величество, разумеется — отмена всех хрисовулов, ставящих латинян в привилегированное положение по сравнению с ромейскими купцами на рынках Константинополя и других крупных городов империи.

— Но только после того, как венецианский флот переправит крестоносное войско в Египет!

Расставались весьма довольные друг другом. Ромей — испытав облегчение, весом почти в сто сорок византийских литр золота. Анжуец — обогатившись не только звонкой монетой, но и новыми, весьма замысловатыми планами на будущее.

Хотя, всем ведь известно: хочешь рассмешить богов — расскажи им о своих планах. Миттельшпиль начинался неожиданным осложнением партии…

* * *

Где-то на дорогах Южной Франции, конец января — начало февраля 1199 года

Беззвучно падали с серого неба редкие снежинки. Привычно месили копытами дорожную грязь отдохнувшие за ночь кони. Проплывали и терялись за спиной чуть подернутые белым поля, черные плети виноградников, пустоши, заросшие вечно зеленым карликовым дубом, дроком и розмарином… Но нет, ничего этого не видели широко раскрытые глаза юной Маго, графини Неверской. А плескалась в них невидимая музыка волшебной флейты. И удивительные цветы складывались вдруг невероятными букетами. И немолодой, но такой… такой… воин из далекой Индии говорил ей что-то спокойно и мягко… Так, что не знала душа, что же ей делать — то ли улыбаться, то ли плакать, то ли петь, то ли взлететь, как птица… А лучше всего, пожалуй, свернуться бы клубочком на руках у этого гиганта и мурлыкать котенком, потираясь мордочкой о грудь…

Тьфу, пропасть! Хочешь — не хочешь, но должен я теперь, добрый мой читатель, описать тебе чувства свежевлюблившейся девочки. Что она влюбилась — к гадалке не ходи. То краснеет, то бледнеет, дыхание частое, прерывистое, и в глазах этакая мечтательность. Все признаки налицо, а толку-то!

Выше сил человеческих залезть нам, мужчинам, в душу женщине и все там правильно по пунктам расставить. Чтобы прочел написанное какой-нибудь Станиславский в юбке и сказал своим мелодичным женским голосом: "Верю!" Даже великий Флобер — и тот на этом сломался. Нет, написать-то он написал, а потом сам же честно и признался. "Госпожа Бовари, — говорит, — это я". Ну, вы поняли, государи мои, творческую методу? Свои мысли, свои чувства героине вложил и — вуаля! Читайте, знакомьтесь с богатым внутренним миром современной французской женщины.

Нет — говорю я вам — нет и еще раз нет! Лишь женщина может знать, что творится на душе у другой женщины. Нашему же брату не стоит и пытаться рассказывать о женской душе. Разве что намеком каким и попадешь где-то рядом.

Так, глянешь, бывает на какую-нибудь умудренную возрастом даму, которую никто уже и не заподозрил бы в романтических чувствах. Смотришь, дыхание у сударыни нашей вдруг замерло, взгляд внутрь, вокруг никого не видим. И лишь легкой улыбкой проступает сквозь ехидный прищур старой стервы робкий подросток… А о чем она в сей момент думает, что в душе делается — поди знай!

Так что, ограничимся, любезный читатель, лишь внешними признаками. Без глубокого психологизма и чувственной утонченности. Хотя, сразу скажем, у молодой графини де Куртене внешних признаков этого дела — не сказать, чтобы много. Невместно сюзерену слабость на глазах своих вассалов и подданных показывать! Так что, спина, при всем при том, по-прежнему прямая. Да и команда "В дорогу, господа!" как всегда четкая, звонкая, голос дрожать и не думает.

Что вы, невместно, как можно! А вот отдать необходимые распоряжения — это да.

И вот уже честный Готье, лейтенант эскорта, отправляет нескольких латников, якобы во фланговое охранение, а на самом деле в разведку… И вот уже он сам ненавязчиво расспрашивает хозяев трактиров и постоялых дворов во время стоянок — не проезжала ли здесь перед ними приметная такая пара. Заморский колдун и гигантский, весь закованный в сталь, телохранитель?

Так прошла неделя, началась вторая. Но ни единого следа пропавших попутчиков найти так и не удалось. Как будто и не было их! Как будто легли на крыло и сизокрылыми лебедями умчались на юг таинственные спутники. Да ведь и как знать? Может и впрямь по воздуху улетели? Кто ж ведает, чего от них ждать — от индийских-то колдунов…

* * *

— … гребаная ослиная задница, ну не по воздуху же они улетели?!

Винченце Катарине не находил себе места от ярости! Ярости и испуга. Вот уже вторая неделя поисков не давала ни малейшей надежды. Ежевечерние доклады подручных отнюдь не поражали разнообразием. "Не было", "не видели", "никто не слыхал", "откуда в нашей-то глуши?"… Почтенный ломбардец слишком ясно представлял, что будет, появись он с таким докладом перед лицом Доменико Полани, не к ночи тот будь помянут! Липкий страх сковывал душу и, в то же время, принуждал ко все более и более энергичным действиям.

Нет, ну кто бы мог подумать, что все так осложнится? Покинув замок Иври и расставшись с мыслями заполучить обратно пять тысяч дукатов, Винченце полагал, что быстро настигнет беглецов. В самом деле, куда им деваться? Маршрут известен. А смотаться в Дрё и нанять столько человек, сколько нужно (благо, денег в достатке) — вопрос одного дня. И дальше просто идти по следам. Все!

Беда лишь в том, что как раз следов-то и не было! Ну, не было этих чертовых следов, хоть плач! Как сквозь землю провалились проклятые колдуны… Нет, разумеется, сьер Винченце не был так глуп, чтобы пустить своих ищеек только лишь по следам кортежа графини Неверской.

Вот этих-то следов, кстати сказать, было — хоть завались! На каждом постоялом дворе с удовольствием рассказывали и о трех десятках солдат, так славно погулявших вчера, и о сломанном носе сына мельника, вздумавшего неудачно пошутить за соседним столом, и о ее светлости, проезжей графине… Да и чего бы не почесать языком за новенький-то парижский денье — из тех, что двадцать лет назад начал чеканить его величество король, да продлит Господь годы доброго Филиппа-Августа!

Однако основная часть поиска шла строго на юг, в направлении Лиможа. Все-таки, путь на Невер слегка отклонялся от цели, забирая к востоку. Да, разумеется, путешествие с вооруженным эскортом графини сполна компенсировало это небольшое удлинение пути. Но, уж коли беглецы решили действовать самостоятельно, чего бы им не двинуть напрямую? Так что, на южное направление следовало обратить самое пристальное внимание.

И обратили, будьте благонадежны!

Погоня двигалась со скоростью не особо спешащего верхового, четыре-пять лье в день, не более. Попутно, буквально на брюхе исползав все окрестности, перевернув каждый придорожный лопух, опросив все встречные пни на перекрестках, потратив чертову уйму серебрушек на расспросы в трактирах и постоялых дворах… И что? Где результат, я вас спрашиваю?

Ноль, господа, чистый ноль! Нигде не появлялась эта столь приметная парочка, состоящая из закованного в сталь верзилы и тощего алхимика откровенно жидовской наружности.

Но, ежели здраво рассудить, откуда бы им, этим следам и взяться, если оная парочка даже и не думала выезжать из крепостных ворот замка Иври? Да-да, добрый читатель, ни семитского вида алхимик, ни здоровяк в броне не покидали территории замка. Знать, так и затерялись где-то в лабиринте стен, кладовок, подвалов и полуподвалов.

А выезжала из замка вовсе даже старая, разваливающаяся прямо на глазах крестьянская телега, запряженная парой полудохлых кляч.

Воистину, государи мои, нужно было видеть этот позор лошадиного сословия! Обвисшее брюхо и выпирающие ребра как нельзя лучше гармонировали с облысевшими коленями и поседевшими от старости мордами. На облучке восседал Рябой Жак — староста ближайшей деревни и надежный скупщик всего, что попадало к мимолетным владельцам трудно объяснимым (королевскому судье) способом. В общем, личность в округе известная.

Надо, однако, сказать, что едва ли бы кто из знакомцев смог узнать его в той рванине, что напялил он на себя в эту поездку. В какой помойке и откопал-то?!

Содержимое телеги составляли пара десятков глиняных горшков самой похабной наружности — надо полагать, на продажу. Пара мешков зерна, скорее всего — туда же. Еще какая-то дрянь, которой так любят торговать в этих местах глупые селяне. Всем своим видом и возница, и экипаж, и его содержимое как бы говорили: "Благородные господа, а вот брать здесь совсем, ну совсем нечего!"

В компанию Жак взял еще двух сельчан, каждый примечателен в своем роде.

Один здоров, как бык, но умом — по всему видать — скорбный. Жуткое косоглазие, еще более жуткое заикание и общая придурковатость вида не оставляла в этом ни малейшего сомнения. А с другой стороны, если подумать, ну к чему селянину мозги? Что ему, диссертацию писать? То-то, что нет! А вот вытаскивать телегу из грязи, где она частенько застревала, аж по ступицы колес — вот там здоровяку было самое место. И ни косоглазие, ни заикание не были в том помехой.

Второй селянин — телом мелкий, востроглазый, весь заросший отвратительной кустистой бородой самого разбойного вида. Так, что его огромный и, по секрету скажем, совершенно точно семитский нос едва-едва только из нее и высовывался. Впрочем, справедливости ради добавим, что борода была приклеена качественно, прочно, на века, и доцент Гольдберг с ужасом представлял тот момент, когда настанет все же время от нее избавиться.

Вот такая вот телега и выкатилась из ворот замка Иври часа примерно за два до освобождения из узилища достопочтенного Винченце Катарине.

Нужно ли говорить, что, помчавшись в Дрё за подмогой, ломбардец проскакал мимо, не обратив на нее ни малейшего внимания. Мало ли крестьян разъезжает зимой с товарами на продажу? Да и какое вообще дело до всяких землероев серьезным людям, у которых своих забот полон рот, да еще и маленькая тележка!

И вот уже третью неделю странные торговцы катились себе на юг, так и не распродав ни одного из своих горшков.

Впрочем, любезный мой читатель, глянь ты на них хоть одним глазком, то ничуть бы и не удивился сему обстоятельству. Все же дрянь были горшки, редкостная дрянь! Так что, катились наши "торговцы", нимало не опасаясь разбойников, что, конечно же, водились в округе. Но серьезных господ ни их товары, ни их клячи все равно бы не заинтересовали. А местную шелупонь — таких же точно крестьян, решивших слегка поживиться в свободное время — господин депутат легко отваживал крепкой жердиной, лежащей в повозке тут же, под рукой.

Надо сказать, что первые пару суток передвигались наши путешественники с большой опаской. При появлении на дороге встречных или попутных, господин Гольдберг тут же замечал что-то крайне интересное в прямо противоположном направлении и усиленно туда вглядывался, пряча тем самым от любопытствующих свою заросшую роскошным мохом физиономию. Господин Дрон в это же самое время сводил глаза прямо на кончик собственного носа и выделывал самую дурацкую гримасу, какую только был в силах придумать. Дабы те же любопытствующие не имели ни малейшего сомнения в том, что видят перед собой именно что деревенского дурака и никого более. То же самое и на постоялых дворах — забирались в углы потемнее и подальше от наблюдательных глаз.

Да вот только никто и не думал любопытствовать относительно трех крестьян, каковых в окрестных селениях двенадцать на дюжину. Ну, кому и куда они сдались, в самом-то деле!

Так что, очень быстро господа иномиряне осмелели, снизили уровень маскировочных мероприятий мало что не до нуля и вольготно предались немудреным путевым развлечениям. Главным из которых оказались дружеские подначки господина Дрона в адрес своего обильно бородатого спутника.

К сожалению, запас острот, связанных с удивительной метаморфозой внешнего вида господина Гольдберга, исчерпался довольно быстро. В связи с чем господин Дрон вынужден был начать копать глубже. Сначала было всесторонне осмыслено роковое несоответствие между вековой алчностью еврейского народа и коммунистическими убеждениями почтенного историка.

Ведь коммунизм — это счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным. А как же всем известная богоизбранность, которая едва ли может позволить равнять в счастии уважаемого еврея и презренного гоя?

Нет, нельзя сказать, что остроты почтенного депутата оставались безответными.

Но отвечал господин Гольдберг как-то вяло, без души. Не чувствовалось азарта и этого вот бойцовского огонька, делавшего нашего доцента кумиром студентов истфака, особенно — их прекрасной половины. А чувствовалось, наоборот, что погружен господин Гольдберг в некие мысли. И вялая перепалка с господином Дроном его от этих весьма мыслей отвлекает.

Наконец, такая односторонность происходящей коммуникации поднадоела и почтенному олигарху. О чем он прямо и заявил.

— Слышь, Доцент, хорош киснуть! Ты лучше мне вот что мне расскажи. Ты желание себе уже придумал, которое загадывать будешь после успешного выполнения задания? Или, может, у тебя мечта какая есть? А? Колись давай!

— А если и мечта, то что тогда?! — господин Гольдберг неожиданно встопорщился, как задиристый петушок на насесте. — … Евреи, евреи, везде одни евреи — так ведь, да? Вот, и ты меня уже меня моим еврейством доставать устал. "Если в кране нет воды, ее выпили жиды" — да? И никто не вспоминает про великих еврейских ученых, врачей, философов, изобретателей, конструкторов, инженеров, музыкантов, поэтов… Да если начать их просто перечислять поименно, получится книга толщиной с Тору! Но кто это знает, кому вообще до этого есть дело?! Все знают только одно: еврей — это ростовщик, банкир, паразит… И самое печальное, в этом они чертовски правы. Ведь по своему могуществу любой сраный банкир перевесит всех ученых, врачей, музыкантов и прочая, вместе взятых! Вот ведь какая хрень…

— Ну, ты блин даешь! — Видно было, что неожиданным поворотом беседы господина депутата проняло. — И что ты с этим сделаешь? Мир перевернешь? Так народишко из него как высыплется, так в этом же точно порядке обратно и уложится — уж кому что на роду написано. Русскому Ване — землю пахать, да у станка стоять. А еврейскому Мойше яйцами Фаберже обвешиваться… Что, не так?

— Так, да не так! — господин Гольдберг насупился, но продолжал с прежней решимостью. — Еврей Маркс — а он понимал в еврействе побольше других — не поленился как-то даже специальную статью об этом деле написать. Так и называлась: "К еврейскому вопросу". Ну, там много разных размышлизмов было, которые сегодня никому ни разу не интересны. А вот про евреев — все точно и на века. Каков, говорит, — мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. А значит, организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а, следовательно, и возможность торгашества, — такая организация общества сделала бы и еврея невозможным. То есть, ученые, врачи, изобретатели, музыканты — пожалуйста, сколько хочешь. А паразиты-ростовщики, банкиры и прочая сволочь — шалишь, нет больше такой профессии!

— О, блин, да ты прямо р-р-еволюционер-р-р! Что значит старая школа! Долгие годы партийной учебы и посещения университетов марксизма?

— А не пошел бы ты, умник! Ты спросил, я ответил… Не нравится — нехер было спрашивать!

— Ну, ладно тебе… Извини, не обижайся. Только я в толк не возьму. Это ты что же, весь капитализм отменить собрался? Да какой там капитализм, торговля же всю человеческую историю основой основ была. А ты решил, чтобы, значится, всех торговцев и банкиров — в аут? И остались бы от великого еврейского народа только ученые с врачами и прочие композиторы? Так что ли? И как это себе видишь? Великую пролетарскую революцию двенадцатого века устроить, что ли? Так тут и пролетария еще ни одного нет.

— Не знаю я ничего… — взгляд господина Гольдберга снова потускнел, плечи опустились. — Да только по условиям нашего квеста я ничего знать и не обязан. Наше дело — миссию выполнить. Сделать так, чтобы крестоносцы все же попали в Святую землю. И раздолбали бы там все к едрене фене! Чтобы наступающий ислам в лоб рыцарским сапогом так получил, чтоб ему потом до самого Индийского океана катиться хватило… А там уж тот, кто нас сюда послал, пусть как хочет, так и выкручивается. Это теперь его проблемы будут, как мое желание выполнить.

Капитан несколько секунд ошалело смотрел на историка-медиевиста совершенно заторможенным взглядом, а затем заржал самым неприличным образом.

— Ну, Доцент! Ну, ты отжег! — владелец заводов-газет-пароходов жизнерадостно хлопал себя по ляжкам, хватался за живот и еще десятком различных способов демонстрировал свое безудержное веселие. — Вот за что, а-ха-ха-ха-ха люблю вашего брата ботаника! Не, точно, вернемся домой — с меня ящик коньяка, о-о-хо-хо-хо, самого лучшего! Слушай, ты, ученая штучка, ты хоть представляешь, как ты этих парней, что нас сюда спровадили, озадачишь?! Это ж цельное человечество без капитализма оставить! Без этой, как его, без эксплуатации человека человеком! Ой, я не могу, это ж как им, беднягам, теперь извернуться придется!…

Надо сказать, что печальный Доцент на бурное веселье господина депутата никак вовсе не отреагировал, не говоря уж о том, чтобы к нему присоединиться. Что, по правде говоря, господину Дрону совсем не понравилось. Так что, он быстро прекратил хлопать себя по ляжкам и приступил к анализу ситуации.

— Так, ты это, Доцент… а сейчас-то чего дуешься? Ну, решил капитализм отменить, да и хрен бы с ним совсем! Шо теперь, из-за этого всем удавиться? Ты гляди веселей на окружающую действительность! Солнышко светит, птички поют, чего твоей еврейской душе еще-то нужно?

Насчет птичек Сергей Сергеевич, нужно сказать, погорячился. Не было вокруг никаких птичек! Солнце, правда, светило, что да — то да. Как бы то ни было, горестный господин Гольдберг поднял на своего спутника исполненный печали семитский взор и нехотя, но постепенно разгоняясь, начал обрисовывать ситуацию.

— Не все так просто, Сергеич. Ты вот меня судьбами моего еврейского народа уже умаялся доставать. И все никак не уймешься! А мы ведь не в игрушки играем. Худо-бедно, а судьбы целого мира менять собрались. Ты об этом лучше подумай!

Вот ты, блин, владелец заводов-газет-пароходов хоть на минутку задумывался, что должно с миром случиться, чтобы наши с тобой желания исполнились? К примеру, ты, стало быть, страстно желаешь, чтобы впредь никакая сильная и высокопоставленная сволочь, вроде Мирского, не могла по беспределу играть судьбами людей ради достижения ее, сволочи, шкурных интересов. А это как? Тысячи лет они, сволочи, резвились, как хотели, ставили людей раком или в другую, им угодную конфигурацию. Развязывали мировые войны ради собственного обогащения и власти. Скидывали законные правительства, устраивали революции, все ради того же. И вдруг раз — и не смогут! Вот ты можешь себе представить, что должно случиться с миром, чтобы сильные и жестокие — те, которые власть предержащие, вдруг перестали мочь делать то, что соответствует их шкурным интересам? И то, что они делали всегда?

Господин депутат с веселым любопытством взирал на разошедшегося историка-медиевиста, но в диалог не встревал. Понимая, что его ответы господину Гольдбергу ни разу никуда не уперлись. Вопросы-то все риторические: сам задал, сам и ответит. Доцент же продолжал жечь!

— Что, не можешь? И я не могу. Они же всегда, ты понимаешь — всегда делали то, что им нужно! Не считаясь ни с чем! А тут вдруг не смогут… Это что такое должно случиться с миром, чтобы не смогли? Ведь мир-то просто перевернуться должен. А как, в какую сторону он перевернется? Ты представляешь? Я — нет! С коммунизмом и всемирным братством трудящихся у нас, как ты знаешь, не задалось. Можно сказать — облом. Это я тебе, как коммунист со стажем, авторитетно говорю.

Тогда что же должно протухнуть в лесу, чтобы мир, тысячелетия стоявший на голове, вдруг перевернулся и встал на ноги? И как он будет при этом выглядеть, ты хоть отдаленно представляешь?! Я — нет! А ты действительно уверен, что хотел именно полного переворота нашего мира? Даже не зная, как, куда и в какую сторону это все должно кувыркнуться?

Трясущейся рукой доцент Гольдберг вытащил откуда-то из недр своего крестьянского одеяния пачку сигарет, вытянул одну, протянул пачку собеседнику. Чиркнул спичкой, со всхлипом затянулся, оба молча закурили.

На все это с облучка с ужасом взирал Рябой Жак.

Нет, добрые господа, не подумайте! Первое время все было нормально. Пока колдуны лениво перебрасывались какими-то словами на незнакомом языке, никто бы их со стороны за колдунов и не принял. Ну, крестьяне и крестьяне. Жак даже начал сомневаться в колдовских способностях своих спутников. Хотя вроде бы сомневаться в словах самого господина графа Жаку было не по чину.

Когда мелкий, потихоньку закипая начал вдруг наступать на дылду, что-то говоря все громче и громче, размахивая руками, а тот лишь отмалчивался — Жак насторожился. А уж когда оба вставили в рот какие-то белые палочки и начали выпускать из себя клубы дыма, тут-то Жак и понял: колдуны — всамделишные! Ох, господин граф, господин граф! В какую историю втравили вы бедного старого Жака?

А колдуны, между тем, закончили выпускать дым изо рта. Коротышка вытащил с самого дна запасную камизу Жака, расстелил на более-менее ровном месте. Затем выгреб из ближайшего мешка черпак проса, рассыпал его по комизе, аккуратно разровнял и начал обломком тонкого прута наносить какие-то колдовские рисунки. Все это непотребство сопровождалось пояснениями на все том же непонятном языке. Да ну их, — выругался про себя Жак, сплюнул под колеса и широко перекрестился. Меньше знаешь — крепче спишь. Пожалуй, самое время остановиться на обед. Да пойти собрать дров для костра. У господ колдунов это, похоже, надолго, не оставаться же теперь голодными!

— Теперь о моем желании, — вернулся к прерванному монологу господин Гольдберг. — Вернее, о нашем с Марксом. Удалить, так сказать, из еврейства предпосылки торгашества. Что, дескать, сделает еврейство невозможным. Но Маркс-то говорил о еврействе — как о социальной функции, локализованной в моем народе. Мол, социальная функция "торгашества" исчезнет, а народ останется. И будет он уже не "гадким народом торгашей и ростовщиков", а белым и пушистым. Ничуть не хуже остальных. Это Маркс так рассуждал. А если нет? А если все не так?!

Доцент говорил, а руки его действовали как бы отдельно от языка. Доставали какую-то тряпку, разравнивали ее на мешках, рассыпали по ней просо…

— Когда американские и европейские университеты начали систематически раскапывать империю инков в Перу, Эквадоре, Боливии, то обнаружилась прелюбопытная штука. Среди чертовой кучи этносов и народов, которых взяла за жабры и объединила под своей властью инкская империя, обнаружился такой вот любопытный народ — миндала. Даже и не народ — а черт знает что! Классификацию ему уже полвека придумать не могут. И не народ, и не племя, и не этнос…

Хотя нет, все-таки этнос, — Доцент на мгновение задумался, — но выстроенный не в виде традиционных земледельческих или охотничьих общин, а в виде распределенной сетевой торговой корпорации. Когда инки начали создавать империю, миндала уже существовали среди общин Мезоамерики. Существовали "всегда", "издревле". Этакая сеть торговых агентов, покрывающая гигантскую территорию и состоящую из членов одного народа. Ничего не напоминает?

— А чо тут напоминать, — и так понятно, что евреи до Латинской Америки вперед Колумба добрались.

— Ага, клоун… Ладно, слушай дальше. Короче, изучение архивов по индейцам Эквадора показало удивительную вещь. Чем раньше та или иная провинция вошла в состав империи инков, тем меньшую роль в ее экономике продолжал играть свободный обмен, организованный через торговые сети миндала. Иными словами, чем сильнее пускает корни Империя, тем меньше остается миндала. На полное искоренение торговых корпораций на юге горного Эквадора у инков ушло сорок лет. В районе Кито миндала к приходу испанцев уже были сильно стеснены, а в Пасто близ колумбийской границы еще процветали.

— Я почему так издалека начал? — историк закончил разравнивать просяную "доску для письма" и начал наносить на ней какие-то подозрительно знакомые контуры. — Просто в случае с миндала мы имеем дело с историей, уже неплохо задокументированной очевидцами. Причем, персонал католических миссий в Латинской Америке был вполне себе подкован в описании туземного быта. Их архивы, в сочетании с материалами археологических раскопок, позволяют весьма достоверно судить об истории миндала.

Но мы-то ведь понимаем, — господин Гольдберг упер в собеседника взгляд черных семитских глаз, — что исследуя миндала, мы исследуем практически точный латиноамериканский аналог древних евреев. Только развившийся значительно позже и задокументированный несравненно лучше, нежели дошедшие до нас библейские мифы и отрывки из античных историков.

Там, в Америке, история миндала остановилась на том, что пришедшая в зону их операций инкская Империя фактически ликвидировала их бизнес. Потом, правда, пришел лесник в лице испанцев и выгнал к известной матери их обоих. И миндала, и инкскую Империю. А вот у нас пять тысячелетий назад никаких испанцев не было. И история пошла так, как она пошла…

Господин Гольдберг взглянул на свой рисунок и тихо вздохнул:

— Земля, конечно же, все решила земля…

Его спутник вгляделся в очертания и обнаружил, что видит перед собой южное и юго-восточное побережья Средиземного моря. Вот ниточка Нила, треугольником дельты входящая в южное побережье. Вот Красное море, Синай и тянущаяся прибрежная полоска Палестины. Вот двумя нитками входят в Персидский залив Тигр и Ефрат. Вот, наконец, Анатолийский полуостров, венчающий чертеж с востока.

Историк же, такое ощущение, медитировал над картой. Зрачки чуть расширились, взгляд стал пустым, а речь как будто даже потускнела. Но, в то же время, стала затягивающей, засасывающей в себя…

— … да, земля. Земли плодородного полумесяца. Верхний и нижний Нил — это левый рог полумесяца. Месопотамия, стекающая в Персидский залив двумя великими реками — правый рог.

Вот, смотри, здесь возникнут самые первые цивилизации — слева Египет, справа Шумер. Их соединяет прибрежная полоска Палестины. Чуть позже, на южных отрогах Кавказа и на Анатолийском полуострове возникнет Хеттская держава. Все вместе они образуют практически равносторонний треугольник. Два нижних угла — Египет и цивилизации Месопотамии. Верхний угол — хетты.

Господин историк еще пару мгновений помедитировал над просяной картой, мечтательно глядя в изгибы рек и береговых линий.

— Вот… а почти в центре этого треугольника цивилизаций изгибается вместе с побережьем тонкая прибрежная полоска, ставшая родиной моего народа. Ханаан, Пелесет, Плиштим, Палестина, Финикия… Много названий, много историй, много языков, много народов… Ну, это так кажется. А на самом деле — одна земля, одна история, с небольшими вариациями один язык и, конечно же, один народ.

Понимаешь, Сергеич, все началось еще до всяких империй. Они еще даже не возникли ни у египтян, ни у шумеров, ни, уж тем более, у хеттов. Но люди-то там уже жили, возделывали землю, строили ирригационные системы, добывали медь и олово, плавили бронзу… И, разумеется, торговали. Вот только не сами торговали. Нет, не сами. Зачем, если ровно посредине между тремя центрами будущих цивилизаций жил народ, которому сама география присудила быть посредником между ними. Обитатели палестинского побережья стали фактически "миндала" юго-восточного Средиземноморья. Народом-корпорацией. Народом торговцев. Всемирной торговой сетью древней ойкумены.

Господин Гольдберг приостановил свой рассказ на пару мгновений, а затем с размаху, крест на крест, перечеркнул всю выложенную из проса карту древней ойкумены.

— А затем, Сергеич, пришел большой полярный лис! Короче, случилось то же самое, что и у миндала Мезоамерики. Вольные некогда земледельческие общины стали чьей-то железной рукой сгоняться в империи. Царь Менес, он же Мина, огнем и мечом объединяет номы верхнего и нижнего Египта. Закладывая тем самым первую династию Древнего царства. Чуть раньше пришедшие откуда-то из Азии шумеры начинают строить империю на берегах Тигра и Ефрата. Несколько позже, вместе с очередной индо-европейской волной, приходят на Анатолийский полуостров хетты, создавая свою империю теперь уже в вершине треугольника.

А что евреи? А империи не церемонятся с народом торговцев! Зачем им торговцы? Ведь торговлей теперь занимаются цари! Если каждый второй египетский папирус повествует о военных походах фараона, то каждый третий — о снаряженных им торговых караванах. Торгует теперь только фараон! Ну, и уполномоченные им лица.

Такая же картина в Месопотамии. Шумеров сменяют аккадцы, вавилоняне, ассирийцы, но торговая политика везде исключительно однообразна. И полностью копирует египетскую. Торгуют только цари! Всем остальным за это — секир башка!

— Ты читал "Законы Хаммурапи"? — с искренним любопытством уставился на Капитана не на шутку разошедшийся историк. — Или, может быть, "Законы Билаламы", они подревнее будут? Нет, не читал? Я почему-то так и думал. А между тем, любой из дошедших до нас правовых кодексов Междуречья обязательно содержат в себе интересное такое понятие — "тамкар". Что, тоже не слышал? Таки я скажу! Тамкар — это торговец или ростовщик, состоящий на службе у царя. Фактически — царский приказчик. Заметь, по всем абсолютно кодексам только тамкары и имели право заниматься международной торговлей. Ну, еще некоторые, очень немногие, храмы. И все. Любая частная торговля заканчивается смертной казнью смельчака.

Фактически, во всех древнейших империях очень быстро устанавливается государственная монополия внешней торговли. Внутри которой просто нет места каким-то там частным торговым посредникам. И торгуют, и обогащаются при этом только цари! А мой народ, многие века и тысячелетия до этого занимавшийся только торговлей? Ему куда? Он теперь вынужден уйти…

Оседлав любимую тему, господин Гольдберг стал подобен полноводному потоку. Погрузиться в него может каждый, а вот остановить не под силу никому. Прерывистые и нервные поначалу реплики выровнялись. В хорошо поставленном голосе, ниоткуда возьмись, прорезался металл выверенного и уверенного в себе академизма. Так что, почтенному депутату ничего не оставалось, кроме как сдаться и изображать своей ни разу не миниатюрной персоной массовую аудиторию.

— Надолго, на многие сотни лет торгово-посреднические операции моего народа смещаются далеко на восток, на Кавказ, в Закавказье и дальше, вообще черт знает куда. Нет, в треугольнике между Египтом, Месопотамией и хеттами они тоже торгуют, но только своими собственными товарами. Никакого международного посредничества! Ливанский лес, папирус… Папирус из Библа наводняет все средиземноморье. Для появившихся намного позже греков папирус так и зовется "библосом". Отсюда их "книга" — библио. Но главная золотая жила торговли — а это международная торгово-посредническая деятельность на чужих рынках — в имперском ареале Средиземноморья для нас закрыта, считай, на полтора тысячелетия.

— А потом наши им всем вставили!

Возбудившийся от воспоминаний историк легко перемахнул через борт повозки и начал расхаживать вдоль нее, нелепо размахивая руками.

— В 1674 году до нашей эры в египетской Дельте появляется неведомый народ на невиданных в этих местах боевых колесницах. Народ, именуемый гиксосами. Боевые колесницы — это же танки древнего мира! Против пехоты. Они полностью сломали привычные египтянам представления о ведении войны. Пластинчатые луки гиксосов по сравнению с двояковыпуклыми египетскими — это как СВД по сравнению с кремневым мушкетом. Ты понимаешь? Египтяне не имели никаких шансов! Их выкашивали, как траву!

— Вот только кто эти неведомые гиксосы? — Историк остановился и упер палец чуть ли не в грудь Капитану. — Современные историки их откуда только не выводят. И из Азии, и из ареалов индо-европейского расселения… А вот древние такими глупостями не заморачивались. И Менефон, и Диодор Сицилийский, и Иосиф Флавий, и Гекатей Абдерский ни разу не стеснялись назвать кошку кошкой. А гиксосов — евреями. Потому, что они евреями и были. Торговцы, слегка прикрывшиеся фиговым листиком "неведомых варваров". Ха, эту штуку они еще не раз провернут на своем веку! Неведомые варвары — что может быть лучше, если не хочешь нигде светиться!

И вот, двести лет мы правим Египтом, центром мира! Могущественнейшей империей того времени!

Да, в нашей Книге мы тоже стеснительно прячемся за гиксосскими фараонами. Дескать, это все они, "гиксосы"! Дикие азиатские кочевники. А мы так, мирные люди, мимо проходили. Вот нас, типа, помочь управлять и попросили. — Доцент прикрыл глаза, явно пытаясь припомнить текст максимально близко к тексту. — "И сказал фараон Иосифу: вот, я поставляю тебя над всею землею Египетскою. И снял фараон перстень свой с руки своей, и надел его на руку Иосифа".

Да только фигня все это!

С чего бы это стали гиксосы отдавать евреям под поселение самые плодородные и богатые области Египта? С чего бы стали сажать их на должности премьер-министров и ключевых администраторов в завоеванных египетских номах? Нет — один народ, один замысел, одно исполнение. И какое исполнение, ты только прикинь! Это, как если бы сегодня какая-нибудь торговая сеть, типа Wall-Mart, объединившись с Metro, сумели бы организовать вооруженное завоевание США! А, каково?!

Я это все к чему? Ты понимаешь, когда бы это ни случилось, такие вещи остаются в душе народа навсегда! На века. На тысячелетия. Народ, сумевший проделать такое еще на заре своего существования, об этом уже не забудет никогда! А я его хочу во врачей-ученых-музыкантов обратить. Да что от него останется без этой вот испепеляющей воли к власти? В войне с могучими империями — да, к военной власти. Во все остальные времена — к власти более привычной, торгово-финансовой. Что останется-то, черт побери?! Может ведь так случиться, что ничего и не останется…

— Доцент, ты гонишь, — ухмыльнулся в ответ почтенный олигарх. Завязавшийся разговор его явно развлекал. И он никак не желал отказывать себе в удовольствии постебаться над попутчиком. — Ну, сам посуди, какой Библ, какая Палестина? Какие вообще евреи? Ты сам-то себя слышишь? Конная колесница! По буквам: кон-на-я! Ареал одомашнивания лошади, на минуточку — северная Евразия. На нынешние деньги — Украина, южная Россия, Казахстан… Весь Ближний Восток и Средиземноморье — это запряженная волами арба, и осел вместо мотоцикла. Ну, всосал тему?

Почтенный депутат остановился и с искренним любопытством уставился на господина Гольдберга, желая удостовериться — действительно ли он тему всосал?

— Теперь колесница. Следи за руками. Чем она от повозки отличается? Скоростью. Даже парная конная упряжка, не говоря уж о квадриге, с легкой рамой для возницы и лучника или копейщика — это скорость 10–15 кэмэ в час. Квадрига даст 25–30. Такой агрегат мог возникнуть только в степи — гигантские ровные пространства, твердый упругий грунт. Не пески, не плавни, не леса, не горы, а только степь. Где там на твоей карте начинается степь? Правильно, Северное Причерноморье, и далее на восток. Вот, оттуда и пришли твои гиксосы.

— Погоди, — остановил он дернувшегося, было, возразить господина Гольдберга. — Нас в Сорбонне тоже кое-чему учили. Во всяком случае, курс древней истории я себе тогда очень приличный составил. И помню, что лингвистические остатки от эпохи гиксосов — это настоящая языковая смесь. Да, были и семитские имена и названия. Но были и индо-европейские. Были и кавказские, хеттские. Настоящая солянка. Катился такой ком с востока, из причерноморских степей, и все, что по дороге встречалось, на себя накручивал. Вот и докатилась сборная команда всего остального мира — против сборной Египта. Ну, и наваляла гегемонам.

— Дурачки, — печально произнес внезапно успокоившийся и погрустневший историк. — Какие же вы все-таки до сих пор дурачки… Никак не можете понять, что комья — сами по себе — никуда и ниоткуда не катаются. Для этого к ним нужно приложить усилие. Оказать воздействие. Дать толчок. Указать направление и сказать: "Ребята, там много вкусненького!" И может это сделать только сетевая корпорация. Которая, в отличие от территориальных корпораций — племен, этносов, народов — есть везде. Быть везде — это для нее способ выживания. Так же, как и обладание информацией, передача информации, информационное воздействие.

На этой фразе доцент внезапно прекратил свои хождения взад-вперед и неожиданно хищно уставился на Капитана. Губы его глумливо искривились, исторгнув совершенно убойную по степени ехидности усмешку.

— Двадцать первый век, говоришь? Компьютерные технологии, говоришь? Информационное общество, говоришь? Дебилы! Да, для любого купца информация — всегда была главным активом. И без всяких компьютеров. Хоть сегодня, хоть пять тысяч лет назад. А мой народ был информационным обществом еще тогда, когда будущие фараоны мимо горшка писались, с пальмы слезая! Быть везде и знать все, и еще немного — только так может выживать народ, избравший торговлю способом своего существования. Если бы не испанцы, миндала этих инков через сотню-другую лет все равно бы под асфальт закатали. Так же, как это сделали когда-то евреи с египтянами, напялив на себя маску гиксосов. А то, что для этого пришлось слегка напрячь своих торговых партнеров в Северном Причерноморье, на Кавказе, в Закавказье, Иранском нагорье или еще где-нибудь, так на то мы и корпорация! Именно поэтому у нас всегда было и будет самое лучшее оружие, где бы оно ни появилось. Боевые колесницы и пластинчатые луки тогда. Ударные беспилотники и боевые роботы сегодня…

— Да ладно! — господин Дрон и не думал сдаваться. — Подумаешь, повластвовали две сотни лет. А потом египтяне и сами колесницы с пластинчатыми луками мастерить научились. И всех гиксосов — ну, или евреев, если угодно — коленом под зад. И пошли вы, солнцем палимые, сорок лет с Моисеем по пустыне мотаться. Пока не пришли на свою же бывшую землю в Палестине. Где со своими же бывшими родственниками ханаанеями насмерть и схватились. Не ждали вас там, обратно-то из Египта, а?

— Ну, и схватились! Подумаешь! Это, можно сказать, наши семейные внутриеврейские разборки. Зато через три столетия пригнали в средиземноморский имперский ареал новую волну. "Народы моря". Хеттскую империю с лица земли просто смыло. Месопотамию перекрутило, перемолотило так, что и не узнать стало. Крито-Микенскую империю — в хлам. Только Египет и сумел отбиться. Да и то после этого закуклился так, что из списка мировых держав того времени считай, что выбыл. Так до македонских завоеваний и простоял, даже мизинца наружу не высунув.

— И главное, — горделиво вознес указательный палец ввысь господин Гольдберг, — главное в том, что после нашествия народов моря феномен царской торговли практически исчезает из средиземноморского ареала. Только частная торговля! И главные торговцы — финикийцы. Но это — греческое название. А сами они себя называют кнаним — ханаанеи. В библии фигурируют как льваноним — ливанцы. Римляне именуют их пунами. А все вместе это кто? А все вместе — это мы, друг мой Дрон, евреи!

Разошедшегося историка уже просто трясло от возбуждения. Гордость, да что там гордость — настоящая библейская Гордыня фонтанировала во все стороны, накрывая легким сумасшествием и ошарашенного олигарха, и отошедшего подальше Рябого Жака.

— После нашествия народов моря мы из просто торговцев превращаемся в народ колонизаторов. Во времена царя Соломона Финикия находится в Ливане. После падения Израильского Царства она перемещается на Крит. Во времена правления Маккавеев Финикия — это уже Карфаген, то есть, территория современного Туниса. Кадис, Утика, Сардиния, Мальта, Палермо — это все заложенные когда-то нами колонии! Мы колонизируем Средиземноморье! Мы изобретаем первый европейский алфавит! Когда греки начали создавать нездоровую конкуренцию в торговле, мы уже давно поняли, что торговать деньгами куда выгоднее, чем товарами. Первые банкирские дома — это опять мы! Это с нами сражается в пунических войнах великий Рим, напрягая последние силы…

— Погоди, — робко попытался протестовать господин Дрон, — вообще-то первые банкирские дома были созданы, вроде бы, в Вавилоне…

— Да?! — Гигантских размеров фига, вылепленная из вроде бы щуплых пальцев историка-медиевиста, выглядела гротескно. А, упершись в богатырскую грудь собеседника, и вовсе рвала всяческие представления о возможном и невозможном в этом мире. — В Вавилоне, значит?! Оно, конечно, так! Если позабыть о том, что их первый и крупнейший торговый дом "Эгиби и сыновья" создан иудеем и принадлежал всю свою историю еврейской семье! Банковские операции, учет векселей по всей Месопотамии и за ее пределами, крупная международная торговля всем, что только можно — это все "Эгиби и сыновья"! Кредитование сделок по продаже и покупке рабов, скота, лошадей, домов, земель, домашней утвари, черта лысого — да еще заемные письма, на разные сроки, с вычетом процентов деньгами или хлебом… И все это наш банкирский дом! Наш!!!

И пусть знают все коронованные поцы! — господин Гольдберг уже почти кричал. — Там, куда мы приходим, там нет места империям!!! Рано или поздно, от них остаются лишь обломки и руины! А мы идем дальше…

— И вот теперь, — понурил голову почтенный историк, — приходит тут этакий энтузиаст наук и искусств, Евгений Викторович Гольдберг, и говорит, что, мол, хватит! Все это было ужасной трагической ошибкой. Войны, уничтожение империй, колонизации, захваты экономик крупнейших и могущественнейших держав своего времени… Все это было бяка и кака! Давайте-ка мы про все, про это забудем и с первого числа будущего года постановим считать евреев народом врачей-ученых-композиторов.

— А вдруг это невозможно? — уперся он взглядом в глаза своего собеседника? А вдруг эти самые врачи-ученые-композиторы, изобильно плодящиеся моим народом, это всего лишь побочный продукт? Всего лишь приложение к неукротимой и буйной воле к власти? Этакий придаток к стремлению моего народа обладать, контролировать и управлять? Своего рода красивый сорняк, выросший на обильно унавоженной почве борьбы за место под солнцем? И вот тут я нарисовался, весь из себя красивый. Войны вычеркиваем, торговлю и ростовщичество вычеркиваем, врачей-ученых-композиторов оставляем… А ведь может так случиться, что и не будет их… Вообще ничего не будет… Без этого вот хищнического корня, от которого все и начинается?

— Да, ваши умеют побузить, чего уж там, — задумчиво согласился господин Дрон. Я когда еще в ГДР служил, довольно близко с одним мужиком сошелся. Меня лет на восемь постарше, майор, разведротой командовал. Подозреваю, меня в ГРУ потом — с его подачи и забрали. Позже уже, в девяностых, когда опять в Россию вернулся, с ним специально встречался — были у меня на товарища кое-какие планы… И водки попили, и армейских баек потравили — не все же о делах. Так вот, у него чуть ли не половина баек о Мише-жиденке была. Нарисовался у него в роте — уже после вывода из Германии — такой кадр. Правда, "жиденком" его только свои называли. Всех остальных он поправлял: "Я не жидёнок. Я — жидяра!". И так, бывало, поправлял, что в медчасти недели три потом у непонимающих консенсус восстанавливался.

Да, так вот этот Миша после дембеля в армии по контракту остался. И вместе с моим знакомцем они в первую Чеченскую и вляпались. По самое, можно сказать, "не могу". Короче, в Грозном вся их разведгруппа, которую майору моему тогда лично пришлось вести, в районе консервного завода в засаду влетела. Чехи окружили — кошке не проскользнуть. Орут, мол, "русня, сдавайся!"

Так именно Миша-жидёнок тогда прорыв и организовал. Там в заводской стене пролом был, а Миша к нему ближе всех оказался. Вот, через пролом он и вступил в дискуссию с горячими горскими парнями. Сначала засадил туда из подствольника, а потом, добавив на словах, мол "отсоси, шлемазлы!" подобрался поближе. На расстояние броска. И тут уже каждый свой тезис начал подкреплять РГДшкой в пролом. А поскольку к гранатам он относился нежно и трепетно, исповедуя принцип, что их бывает "очень мало", "мало" и "больше не унести", то дискуссия получилась бодрая, энергичная, с огоньком. Тут и остальные подтянулись, огонька добавили. Ни на ком места живого нет, а на Мише — ни царапины. Вырвались, так он еще и командира на себе одиннадцать километров пер. Как единственный здоровый. Вот такой вот "жиденок"…

Посидели, затягиваясь которыми уже по счету сигаретами…

— … да и про Рохлина вашего знакомец мой немало тогда порассказал. Тоже жидяра еще тот! Как он раздолбанную в хлам после новогоднего штурма Грозного сборную солянку разбитых частей из города выводил, это ж песня, кто понимает! Выстроил собравшееся "воинство" и с речью к ним. Самыми ласковыми выражениями тогда были: "сраные мартышки" и "пидарасы". Это он так боевой дух поднимал. А в конце так сказал: "Боевики превосходят нас в численности в пятнадцать раз. И помощи нам ждать неоткуда. И если нам суждено здесь лечь — пусть каждого из нас найдут под кучей вражеских трупов. Давайте покажем, как умеют умирать русские бойцы и русские генералы! Не подведите, сынки…" Вот так вот!

Так что, да, ваши могут…

Над поляной повисла тишина, слегка перебиваемая лишь треском сучьев в костре, едва слышными дуновениями ветра в вершинах деревьев, да одуряющим запахом каши, сдобренной солидной порцией тушеной и абсолютно не кошерной свинины.

— Ладно, — подвел итог бурному монологу своего спутника владелец заводов-газет-пароходов, — это дело надо заесть. Каша, однако, стынет. А на голодное брюхо такие материи решать — оно, знаешь ли… — господин Дрон как-то невразумительно повертел рукой в воздухе, пытаясь, по-видимому, изобразить, насколько нелепо решать подобные вопросы на голодный желудок.

Ясности в обсуждаемые материи сия пантомима отнюдь не добавила, но этого, похоже, уже и не требовалось. Господин Гольдберг выговорился, и ему полегчало. А там уж будь, что будет. Как говорится, "делай, что должен…" Они свое дело сделают. А с мировыми вопросами пускай Творец разбирается. Сам натворил — сам пусть и расхлебывает.

Именно эту нехитрую мысль и принялся втолковывать изрядно повеселевшему Доценту его толстокожий спутник. Не забывая при этом наворачивать кашу за обе щеки да похваливать кулинарные таланты Рябого Жака. А также поторапливать меланхолически жующего историка — дабы успеть засветло добраться до постоялого двора. Ночевка в лесу — то еще, знаете ли, удовольствие!

Как бы то ни было, менее чем через сорок минут колеса их тяжело груженой телеги вновь провернулись, а слегка отдохнувшие кони опять зачавкали копытами по тому недоразумению, что в этой глуши именовалось дорогой.

Так бы и следовали они все своим путем. Маго де Куртене, графиня Неверская, — в свой добрый Невер. Винченце Катарине с подручными — в поисках следов злополучных колдунов. Сами "колдуны", скрывшиеся под личинами местных пейзан — на юг, в Лимож, к королю Ричарду.

Ехали бы себе потихоньку, передвигались бы от одного постоялого двора к другому. Тихо, мирно, не выискивая себе особых приключений. Но однажды, как это всегда и случается, приключения сами отыскали их.

* * *

Сюлли-сюр-Луар, графство Сансер, 11 февраля 1199 года

Стук в дверь застал графиню Маго за подготовкой ко сну. Внизу, в общем зале, еще догуливали постояльцы, но до второго этажа "чистой половины" звуки почти не доходили. Мод, камеристка, разбирала постели, графиня же задумчиво смотрела в окно, хотя, что можно было увидеть в такой темноте?

Вошедший лейтенант Готье был мрачен.

— Госпожа, плохие новости. Прибыл гонец от де Брасси. В графстве бунт. Эрве де Донзи, что держит от вашего батюшки сеньорию Жьен, воспользовавшись недовольством новым денежным сбором — тем, что на снаряжение войска в Святую Землю — взбунтовал окрестных баронов. Объединенные силы бунтовщиков выступили к Неверу. Ваш батюшка с войском вышел ему навстречу. У Кон-сюр-Луар состоялось генеральное сражение. Увы, Господь отвернулся от нас. Войско разбито, а граф Пьер пленен. Де Брасси сумел с остатками сил отступить к Неверу и запереться в крепости. А также послать десяток латников вам навстречу, чтобы предупредить. Прорваться сумел лишь один. В Невер сейчас никак нельзя. Город в осаде. В округе рыщут шайки де Донзи, повсюду грабежи, бесчинства и насилия.

Лейтенант говорил медленно и отрывисто. Видно было, как тяжело ему дается каждое слово. Мертвенная бледность залила лицо графини, но голос остался тверд.

— Где гонец, я должна сама расспросить его.

— К сожалению, это невозможно. Он сильно поранен. Несколько рубленых ран и болт в спине. После доклада почти сразу потерял сознание и сейчас только бредит. Лекарь сэра Томаса вытащил болт, перевязал парня, но сомневаюсь, что он дотянет даже до утра.

— Господи, батюшка в плену у этого мерзавца…! — Маго в смятении поднесла стиснутые руки к щекам, и даже, кажется, закусила край шелковой шали, так и не выпущенной из рук. — Нужно сейчас же посылать парламентеров договариваться о выкупе.

- Простите госпожа, — лейтенант низко опустил голову, — де Донзи не примет выкупа. Перед самой отправкой людей де Брасси к вам навстречу, в крепость прибыли парламентеры от этого ублюдка. И огласили условия прекращения войны. Главным условием мира должен стать, еще раз простите, графиня, брак де Донзи с вами. И получение им в управление графства Невер — по праву жены. Графства Осер и Тоннер он, так и быть, готов оставить в управлении вашего батюшки. Посол к герцогу Бургундскому с просьбой о разрешении на брак — уже на пути в Дижон.

— Дьявол!!! Дьявол, дьявол, дьявол… Герцог с удовольствие даст такое разрешение, — словно про себя проговорила Маго. — Как же, получить еще одного сильного вассала! Отец и так всем обязан герцогу. Он и без земель Невера никуда от его светлости не денется. А теперь мессир Одо Третий получит еще и мессира де Донзи в прямой вассалитет… И ценой всему — всего лишь маленькая Маго де Куртене. Которую никто и спрашивать не станет…

Графиня нервно прошлась по комнате, туда, затем обратно… Шаги все ускорялись, сама же она молчала, явно обдумывая какую-то мысль. Наконец, остановилась, воткнувшись взглядом в лицо лейтенанта.

— Готье, известно ли, где содержится отец?

— По слухам, его должны были отправить в Сен-Эньян, что в шести лье к югу от Блуа…

— … я знаю, где расположены владения наших вассалов, — резко прервала его графиня, — в том числе и те, что получены в лен не от Невера. Та-а-к, сражение было позавчера, сразу отправить его они не могли. Нужен же им был хотя бы день, чтобы зализать раны… Значит, вышли вчера, скорее всего с полудня. От Кон-сюр-Луар до Сен-Эньяна тридцать лье, а то и более. От нас — примерно столько же. Спешить им некуда, значит дойдут за три дня. Если поторопимся, то есть шанс перехватить их либо у Вьерзона, либо у Вильфранш. Едва ли там будет очень уж большая охрана — бояться Донзи сейчас некого. Так-так-т-а-а-к…

— Готье, будьте добры, пригласите сюда сэра Томаса!

Через пару минут лейтенант с англичанином уже сидели в комнате графини.

Маго, силой усадив себя за стол, изложила свой план. Догнать на сходящихся курсах кортеж с охраной графа Пьера, обойти стороной, устроить засаду и, перебив охрану, выручить отца из плена. После этого же отправиться на юг, ища защиты и помощи у благородного и великодушного Ричарда Плантагенета.

— Сэр Томас, могу я рассчитывать на вас и ваших людей?

— Сударыня! — речь англичанина текла медленно и размеренно. Чувствовалось, что каждое слово покидает гортань лишь после всестороннего обдумывания. — Я и мои люди готовы защищать вас от любого разбоя, от любого насилия со стороны кого бы то ни было. И в этом случае вся наша кровь до последней капли принадлежит вам по праву. Но вы предлагаете мне другое. Напасть на подданных французского короля с тем, чтобы выкрасть у них подданного герцога Бургундского. Менее месяца назад наши сеньоры и государи — король Ричард и король Филипп-Август — заключили перемирие на пять лет. Я — честный слуга своего государя. Поймите меня правильно: я просто не вправе приказывать моим людям хоть что-то, что может быть истолковано как нарушение этого перемирия. Как враждебная акция, направленная против подданных короля Франции.

— А если эти подданные — бунтовщики?! Бунтовщики, умышляющие измену своему государю, творящие разбой и насилие на его землях? Тогда тоже не вправе?

— Кто есть бунтовщик на землях короля Франции — решает только король Франции. Кто есть бунтовщик на землях Бургундии — решает герцог Бургундии. И никто более. Во всяком случае, уж точно не скромный офицер одного из нормандских пограничных гарнизонов.

— Значит, вы отказываетесь, благородный сэр, сопроводить меня до замка Сен-Эньян?

— Моя госпожа! Полученные мной инструкции исключают какие бы то ни было двусмысленные толкования. Я должен доставить вас здоровой и невредимой в Невер, под защиту вашего родителя, графа Пьера де Куртене. Учитывая обстоятельства, я готов отойти достаточно далеко от буквы полученного приказа и сопроводить вас до резиденции любого вельможи, под покровительство которого вы соблаговолите отдать себя и своих людей. Пусть даже и до короля Ричарда. Но растяжимость моего долга, увы, не настолько велика, чтобы включать в себя вмешательство во внутреннюю политику Французского королевства и Бургундии. Прошу меня простить, сударыня.

Гримаса ярости, исказившая лицо юной графини, как нельзя более ясно показала, какие демоны бушую у нее в душе. Какие слова так и рвутся быть брошенными в лицо сэра Томаса. Однако же привычка к ответственности — за себя, за своих людей, за свои слова — взяла верх. Гнев и ярость были заточены в самых глубоких темницах души, а слова так и повисли в воздухе, оставшись невысказанными.

- Готье, всем немедленно спать. Как laudes отзвонят — выступаем. Да, и пусть хозяин постоялого двора засадит всю дворню за изготовление факелов. Нам еще не меньше трех лье идти в темноте этой ночью, и никто не знает, сколько следующей. Сэр Томас, прошу вас позаботиться о нашем раненном. Спокойной ночи, господа! Завтра нам понадобятся все силы, какие у нас только есть.

О, да! Ведь завтра их ждал Орлеанский лес. Даже в наше время, он входит в число крупнейших лесных массивов континентальной Франции. Многовековые дубы, сосна, пихта, несколько десятков озер, а также густой подлесок, заставляющий и сегодня изрядно потрудиться лесную службу Французской республики. Еще столетие назад — излюбленное место оленьей охоты для тех счастливчиков, кому происхождение и состояние позволяло предаваться этому изысканному развлечению.

А в конце двенадцатого века это был просто лес. Дремучий и страшный. Рука дровосека, углежога и пахаря еще не оторвала от него обширные пустоши под поля и виноградники в гигантской излучине Луары — лишь само побережье было тогда хоть как-то заселено и обжито. Изрезанный сегодня вдоль и поперек многочисленными дорогами, просеками и линиями электропередач, в те далекие времена Орлеанский лес встречал путника непроходимой чащобой могучего лесного царства. Где место лишь дикому зверю да птице. Человек же был здесь гостем редким и нежеланным.

Вот, юго-восточную часть этого лесного массива и предстояло пересечь с востока на юго-запад крошечному отряду графини Маго. Единственная, не дорога даже, а тропа, позволявшая передвигаться всадникам и навьюченным лошадям, вела от Сюлли к Вьерзону. А уже оттуда — широкая, двум встречным всадникам разойтись, дорога на Тур, по которой дойдут они и до Сен-Эньяна.

Весь путь через лес слился у юной графини в один сплошной поток хлещущих по лицу ветвей.

Сосновые и пихтовые лапы сменялись увитыми плющом ветвями бука, дуба, каких-то кустарников, и все это так и норовило попасть по глазам, губам, щекам… День отличался от ночи лишь тем, что вместо скачущего впереди и по бокам света факелов — сквозь кроны проступал пасмурный свет едва проходящего сквозь облачную пелену зимнего солнца. Несколько остановок в пути позволяли перевести дух, подкрепиться хлебом и мясом из седельных сумок, запить это вином — и снова в путь.

К Вьерзону отряд подошел около полуночи.

Длившийся более двух суток переход через зимний лес дался графине и ее людям нелегко. Запавшие бока и тяжелое дыхание лошадей, потемневшие от усталости и недосыпа глаза всадников. Заранее посланные лейтенантом разведчики доложили, что люди Донзи здесь, вошли в город еще до заката. Два десятка всадников. Остановились в "Трех оленях".

Ну что ж. Отойти на четверть лье дальше по дороге на Сен-Эньян, выбрать место для засады, распрячь лошадей, укрыть попонами и задать им корму, очистить чуть в глубине площадку для сна, сгрести в кучи прошлогодние листья и траву, нарубить в темноте сосновых лап, выставить дозорного и назначить очередность… Делов-то! И спа-а-а-ть. Полночи у них точно есть.

* * *

Постоялый двор "Три оленя", Вьерзон, 14 февраля 1199 года

— …так, говоришь, уже и младшую замуж отдал? Да еще в замок, за графского конюха? Ну, Жак, ты всегда жучила был! Надо же, маленькая Агнис теперь настоящая дама, живет в замке! Отца-то не забывает?

— Я ей забуду… по одному месту!

— Хе, эт-ты завсегда был мастак! Ну, давай за малышку Агнис!

Толстый Пьер, хозяин "Трех оленей" был искренне рад старому другу. Ведь сколько уж лет не виделись! Это когда он последний раз у Рябого Жака был? Точно, аккурат на крестины младшенькой. А сейчас — гляди-ка, жена графского конюха, который лично коня самого графа Робера обихаживает!

Вот ведь надо же, какой сегодня день суматошный был! Сначала притащилась какая-то подозрительная компания, человек двадцать. Двух-трех, самых натуральных разбойников из Дрё, Толстый Пьер знал лично. Знал, и какие делишки за ними водятся. В доме таких бы и на порог не пустил, а тут — куда денешься? Постоялый двор, он и есть постоялый двор. Кто платит, того и привечай!

Приперлись, лучшей еды, вина на всех потребовали. Это бы ладно, голодным из "Трех оленей" еще никто не уходил. Сам добрый король Анри, затравивший когда-то в этих местах трех матерых оленей и изволивший откушать у его, Пьера, пра-пра-сколько-там? — прадеда, остался доволен. С тех пор, кстати, и появилось у постоялого двора во Вьерзоне новое название — "Три оленя". И роскошное украшение над входом. Нет, настоящие рога прибивать никто бы, конечно же, не позволил. Да трудно ли вырезать и склеить их из дерева? Да лаком покрыть, да выкрасить?

Так что, накормить-напоить дело не хитрое. Но ведь эти давай глазом косить, везде все вынюхивать, выспрашивать. А такое кому понравится? Всякий-разный люд у Пьера останавливается. И не каждому из них такое любопытство по душе. Мало ли какие у кого дела здесь, в лесной глуши? Нет, любопытных тут не любят. Да и расспросы какие-то странные. Дескать, не появлялись ли здесь, у Толстого Пьера некие колдуны — один жид чернявый и мелкокостный, а другой — верзила, весь в броню закованный? Ну, кто поверит, что можно в здравом уме такую невидаль разыскивать? А значит что? Значит — ищут они что-то другое. Но скрывают, что именно. За нелепой выдумкой про "колдунов" прячут. А что тогда ищут? О, вот то-то и оно!

Так что, разослал он мальчишек — предупредить, кого нужно, чтобы сидели потише — да и сам приготовился держать нос по ветру. А незадолго до заката еще не легче! Два десятка латников мессира де Донзи пожаловали. Да не одни, а с самим их светлостью графом Пьером, сеньором Неверским! И не просто так, а видно, что не по своей воле светлость их с этими головорезами путешествует. Это что же на свете белом делается! Получается, молодой Эрве де Донзи своего собственного сеньора в плен взял и к себе в родовой замок отослал? Вот и понятно теперь, чего он полгода через Вьерзон туда-сюда мотался, а последние три месяца и вовсе в своей неверской сеньории пропадал. Ох, дела-дела! Теперь добра не жди…

Ладно, разместил всех как мог, а кого и потеснить пришлось.

Тут глянь, прямо перед закрытием городских ворот еще и старина Жак пожаловал! Нет, оно, конечно, в радость! Ни с кем так душевно не посидишь вечерком за кружкой доброго вина, как с Рябым Жаком — дело проверенное. Эх, как знатно они, помнится, сиживали в осаде вместе с добрым королем Луи, когда подлый Дре де Муши посмел восстать против своего государя и сюзерена! Никто лучше старины Жака, щеки которого были тогда нежней, чем у юной девы, не умел выискивать припрятанные удравшими селянами бочонки доброго мюскадэ.

Вот только куда его, да еще с двумя спутниками селить? В жилые комнаты не добавить даже кошки. А не то, что троих человек, двое из которых не в каждую дверь пройдут. Хорошо хоть, что старина Жак не утратил прежнего легкого нрава и с удовольствием согласился переночевать со своими односельчанами в конюшне, каковую тепло от коней и обилие чистой соломы делали вполне достойным обиталищем на ночь.

И вот, уже второй кувшин показал донышко, а они не дошли еще и до половины старых друзей и знакомцев, проделки и проказы коих непременно нуждались в подкреплении добрым глотком молодого божанси. Нет, поначалу Пьер попробовал было расспросить старого друга, каким ветром принесло его за столько лье к югу, да тут же и закончил это дело. И впрямь, кто ж всерьез примет байку о торговой де надобности?

Одного взгляда в телегу было достаточно, чтобы понять: с этим ехать дальше пары туазов от мастерской, вылепившей такое убожество — уже разорение. А лучше всего было бы сразу побить всю продукцию о ближайший булыжник и не мучиться. Оно и дешевле выйдет. А тут смотри-ка, сорок лье уже отмотали, и все еще не приехали. Нет уж, лучше о прежних деньках поболтать со старым приятелем, чем о таких тонких материях.

Так и посидели бы, и хорошо бы посидели, не полюбопытствуй Рябой Жак, с чего это вдруг в "Трех оленях" такое столпотворение? Ну, пустое вроде бы дело. Кому какое дело до латников мессира де Донзи или до делишек головорезов из Дрё? Так, языки почесать на сон грядущий. А ведь смотри, как дело-то обернулось!

Нет, повесть о злодействах де Донзи и о бедствиях господина графа старина Жак и впрямь выслушал вполуха и вполпьяна. Лишь запив ее хорошим глотком за здоровье мессира Пьера, и пусть у него все хорошо закончится! Хозяин "Трех оленей" тоже ничуть не возражал против того, чтобы у его светлости все закончилось к лучшему. Так что с удовольствием проголосовал за озвученные пожелания глотком ничуть не меньших размеров.

А вот когда разговор зашел о мутных людишках из Дрё, непонятно чего тут выискивающих, то даже совсем уже захмелевшему трактирщику стало заметно, как напрягся его приятель. Особенно после слов о еврее-колдуне и его телохранителе. Аж, рука дрогнула, разлив добрых полстакана вина по деревянной столешнице. И уже на следующем стакане заторопился он спать, дескать, завтра выезжать ни свет, ни заря, так что пора и на боковую.

Надо же, что годы с человеком делают, не вполне трезво ухмыльнулся про себя Толстый Пьер, а ведь раньше мог пить всю ночь, и наутро — как огурчик! Что, впрочем, не помешало ему принять от приятеля полный расчет — завтра некогда будет — и заверить, что все заказанные припасы будут ожидать их отъезда на кухне.

* * *

… Весть о том, что пущенная по следам погоня ночует в одном с ними постоялом дворе, никого на конюшне не обрадовала. Почтенный историк, отплевываясь от лезущей в рот бороды, потребовал тут же, немедленно выезжать. На напоминание, что никто посреди ночи им городские ворота открывать не станет, и нужно ждать до рассвета, что-то злобно буркнул и замолчал.

Господин Дрон же вырыл из соломы на дне баул с амуницией и начал молча вздевать бронь. Благо, широченные штаны и практически безразмерная крестьянская хламида позволяли прикрыть доспех от посторонних глаз. В случае тревоги одеть и закрепить шлем с перчатками — дело двух минут. Гигантский меч тоже перекочевал поближе к рукам.

Последовавший затем военный совет был краток. Погоня разыскивает их по дорогам, что ведут на юг. Стало быть, им известен и пункт назначения. Именно по дорогам на Лимож их и будут искать. Значит что? Правильно, нужно отскочить в сторону, и как можно быстрее. Что у нас тут под боком? Дорога на Сен-Эньян? Ну, стало быть, туда с рассветом и направимся.

— А теперь — спать…

* * *

Сьер Винченце страдал. И не так, чтобы вообще, в целом и по совокупности. Это-то понятно. Почти три недели бесплодных поисков, ежедневные переходы по уши в грязи, ночевки в заведениях самого поганого пошиба… Такое кого угодно доконает. Однако к ежедневным страданиям почтенный ломбардец успел как-то даже притерпеться. Привык, втянулся.

А вот сегодня к этому, примелькавшемуся уже, ощущению общей мерзости бытия добавилась новая нота. Яркий и резкий тон, нагло выбивающийся из привычной гармонии мирового паскудства. Как будто он, Винченце, упускает что-то очевидное, явное, которое — вот оно, рядом, только руку протяни. И стоит лишь ухватиться за это самое явное и очевидное, как не решаемая почти три недели задача тут же и разрешится. Но вот что это за ускользающая из виду нить — как ни старался сьер Винченце, так вытянуть ее на свет и не мог. Прямо заноза под черепом, чтоб ее черти в три ухвата на сковородке на том свете жарили!

Так, с тяжелой головой, мучимый никак не угадываемой отгадкой, и лег сегодня почивать господин обер-шпион мессера Себастьяно Сельвио, главы тайной службы Светлейшей республики. Нет, государи мои, шпионская служба, это вам не сахар! Можете смело плюнуть в физиономию любому, кто попытается заявить обратное. Любителей сериала об агенте 007 — особо касается. Пару недель зимней слякоти, ночевки в вонючих клоповниках, подгорелое мясо с ослиной мочой вместо пива — и никакой "Из России с любовью" им даже близко не понадобится.

А между тем, Винченце Катарине спал плохо. Очень плохо! И снилась ему всякая дрянь. Да что там дрянь, просто кошмары какие-то! Мерзкий черный мох лез в глаза, в нос, в рот, не давал дышать, душил, царапал нёбо и глотку. Иногда он вдруг оборачивался столь же мерзкими клочьями волос, из-за которых таращились на несчастного сьера Винченце пронзительные черные глаза. А дальше, где-то за ними выплясывала и кривлялась гигантская отвратительная фигура. Вот точно — прямо тебе горный тролль, о которых рассказывала когда-то маленькому Винченце бабушка, и которые не перевелись еще на горных альпийских перевалах.

— А-а-а..! — короткий то ли крик, то ли рев разбудил соседей Винченце ранним утром. Уже рассвело, но солнце еще и не думало выбираться из-за крон стоящего в сотне туазов от городской стены дремучего леса. Мокрый от пота купец сидел на своей постели, и блаженное озарение отпускало его зажатую с самого вечера душу. Да! Бородатый крестьянин, которого он мельком увидел в телеге, въезжающей вчера во двор! Весь заросший отвратительными черными клочьями, что душили и мучили его во сне всю ночь! А ведь землерой этот уже и раньше попадался на глаза, только никто не обращал на него внимания. И придурок огромного роста тоже был рядом. Вот только кому придет в голову обращать внимание на идиотские гримасы и ужимки деревенского дурака? А оно вон, значит, как? Вон оно как обернулось..!

— Трактирщика сюда! Быстро!!!

И столько было в его реве животной сокрушительной ярости, что троих здоровых мужиков, промышлявших по жизни вовсе не разведением бабочек, в момент смело с лежанок. Гнев и досада душили ломбардца, заставляя трястись руки и судорожно сжиматься кулаки! Как?! Его, Винченце Катарини, который водил за нос маркизов и королей, провел, как мальчишку, какой-то железнобокий болван, какой-то дубиноголовый вояка, у которого весь ум ушел в железки на организме!

Почему-то Винченце был убежден, что идея с перевоплощением в крестьян принадлежала именно телохранителю (впрочем, так оно и было). И это уязвляло его больше, чем что бы то ни было! Больше чем две с лишним недели, проведенные в грязи и зимней слякоти. Больше даже, чем возможное неудовольствие со стороны мессера Полани, хотя куда уж больше-то? И, хотя было понятно, что теперь-то "колдуны" никуда не денутся, все происходящее выглядело глубочайшим, просто чудовищным оскорблением! Нет, вы только подумайте, какой-то осёл с железной кастрюлей на голове обыграл его на поле, где он, Винченце, не без основания считал себя непревзойденным игроком!

Как бы то ни было, ровно через минуту Толстый Пьер стоял перед Винченце, все еще утирающим какой-то тряпкой пот с шеи и головы. Подручники лобмардца окружили хозяина "Трех Оленей" сзади и с боков, намекая тем самым, что вести себя следует, насколько есть сил, куртуазно.

— Так, слушай… двое землероев, быстро! Один мелкий, весь в бороду ушел, другой здоровый, но идиот… Быстро, где ночуют? Ну, что молчишь… Говори, быстро!

— Так, ваша милость, где же им еще ночевать, коль весь постоялый двор под завязку забит? На конюшне и ночевали. Аккурат, при конях.

— Ночевали?! Почему ночевали? Сейчас где?!

— Так, обратно ваша милость, как prima отзвонили, так они и поднялись. Чуток подождали до рассвета, ну, и к открытию ворот и поехали. А уж сейчас где — то мне не ведомо. Не докладывались, стало быть, куда им далее: на Сен-Эньян, Шатору, Орлеан или Сансер.

— А-а-а, жирный боров! Сколько с нас!

— С позволения вашей милости, один соль и четыре денье.

— Вот тебе двадцать денье, — звенящий кошель приземлился на чисто выскобленный стол, — упакуй в дорогу хлеба, мяса и овощей на день. Да шевелись! Мы уезжаем!!! Гийом, старый хрыч, быстро поднимай всех! Седлать коней, эти свиньи не могли далеко уйти. Пол лье, не более! А уж след от телеги им и подавно не спрятать! Быстро, быстро, быстро! Сегодня эти сраные колдуны будут у нас в руках, восемь ржавых крючьев им в печенку!

Лихорадочное нетерпение ломбардца передалось, казалось, всей его шайке. Да и то сказать: деньги, конечно, деньгами, но столько времени месить глину с мокрым снегом осточертело всем. Зрелище толпы, кинувшейся из трактира в конюшню, несколько даже озадачило скучавших во дворе латников де Донзи. Те уже оседлали коней и верхом ожидали лишь появления плененного графа де Куртене. Руки в кольчужных перчатках потянулись к рукоятям мечей, а кони, как будто сами, выстроились в боевую линию.

Шайка Катарини не обратила, однако, на всадников никакого внимания, лихорадочно седлая коней и распихивая по седельным сумкам вынесенную кухонными мальчишками провизию. Увидев это, расслабились и латники. Вот же, мужичье сиволапое, помчались куда-то, как на пожар… Ни тебе вежества, ни понятий воинских… Только купеческие глотки, поди, и умеют резать. А дойди до дела, так и побегут без оглядки.

Едва ли кто-то из славных воинов догадывался, как скоро им придется в этом убедиться собственноручно. Да и откуда? А тем временем разбойники нестройной толпой вырвались за частокол "Трех оленей". В этот же момент спустился во двор сопровождаемый парой латников граф Пьер. Бывший сеньор Невера нехотя забрался в седло, тронул поводья. И два десятка конвоирующих его всадников порысили в том же направлении, куда только что умчалась мерзкая шайка.

"Три оленя", наконец, опустели. И лишь хозяин остался стоять на опустевшем подворье, прижимая к губам оловянную фигурку святого Иринея Лионского и осеняя себя широкими крестными знамениями…

* * *

Париж, Консьержи, 15 февраля 1199 года

Хмурое февральское солнце матово отражалось в темных зимних водах Сены, притягивая уставшие глаза короля Франции. Пять лет мира! Это же сколько за это время можно сделать!

Нет, есть тут понятно и свои минусы. Еще пять лет солдаты короля не смогут ступить и шагу, чтобы вернуть французской короне земли, принадлежащие ей по всем законам — божеским и человеческим!

Господи, удостоишь ли ты когда-нибудь меня или другого короля Франции милости вернуть королевству его прежнее величие? То, которое оно имело во времена Карла? Ведь один лишь Анжуец стоит на пути — один он!

И этот мир, заключенный на лезвии прижатого к горлу меча…

Обязан ли он, король Франции, его соблюдать? Ну, это мы еще посмотрим. В конце концов, интердикт, если что, не так уж и страшен. Пробовали, знаем… Сколько нарушенных клятв и обещаний позади, одной больше, одной меньше… Да и с проклятым Анжуйцем в Святой Земле всякое может случиться. А может быть и раньше… Ведь Полани обещал его смерть в марте-апреле.

Ладно, это потом. Дела не ждут. Брат Герен не прощает безделья. Король повернулся к терпеливо ожидающему его собеседнику.

— Так значит, святые отцы уперлись и ни в какую не желают подвинуться по цене?

— Ни на один денье, мессир! — Брат Герен, чья мудрая помощь давно уже не ограничивалась одними лишь делами дворца, улыбнулся в ответ, несмотря на малоприятный характер принесенных им известий. — В общем, их можно понять. Виноградники приносят немалый доход. Не меньшие поступления идут с монастырских мастерских. Наконец, деньги, что они взымают за рыбную ловлю…

— Деньги? С королевской реки?!

— Не совсем так, мессир. Один из слепых рукавов Сены бенедиктинцы развернули так, чтобы он проходил по монастырской земле. Так что рыбы у братии Сен-Жермен в достатке, да еще и деньги за лов идут. В целом, монастырское хозяйство дает — я даже не возьмусь посчитать, какой доход. И расстаться с этой землей преподобный отец Симон готов только за очень большие деньги!

— Ну и черт с ним, все равно у нас их нет! — Король взял в руки перо и подошел к столу, где лежал крупный свиток с планом городской стены на левом берегу Сены. Одно аккуратное движение, и почти идеальная прямая линия соединила Нельскую башню с уже намеченными ранее воротами Сен-Мишель. — Стало быть, Сен-Жермен-де-Пре остается за городской стеной. И пусть святые отцы, если вдруг враг подступит к предместьям столицы, пеняют исключительно на свою жадность! Все у тебя, брат Герен?

— Нет, мессир. Жители Мондидье просят подтвердить коммунальную хартию. Епископ требует от них, как и прежде, выплаты шеважа…

— Что?! Вассалы короны не платят шеваж!

— Именно это горожане и заявили в судебном иске.

— Хорошо, брат Герен, составь для них новую хартию…

— Новую? Но зачем? Не проще ли добавить…

— …и добавь в нее обязательство коммуны посылать на службу триста хорошо вооруженных пехотинцев каждый раз, когда мы или наши преемники потребуют этого. В приемной ожидает аудиенции де Руа, отправишь хартию с ним, я же поручу ему проследить, чтобы интересы коммуны были защищены в суде должным образом, согласно закону и кутюмам.

— Слушаюсь, мессир.

— Хорошо, ступай. И вели приглашать де Руа.

Бартелеми де Руа, будущий Великий камерарий Франции, а ныне бальи Артуа, привез не слишком веселые известия. Доходы графства, а вернее того, что от него осталось после осеннего наступления Балдуина Фландрского, в этом году ощутимо уменьшатся. Ведь теперь граница проходит в нескольких лье к северу от Арраса, отгрызая от бальяжа добрую четверть территории.

Сверяясь с записями, мессир де Руа дотошно и, может быть, даже нудно докладывал королю, насколько упадут в этом году налоговые поступления от продажи шерсти, сукна, пряжи, холстов, веревок… Насколько снизятся пошлины с продажи краски, квасцов и других материалов для окрашивания тканей. Что ожидают в этом году старшины ножовщиков, медников, кузнецов, слесарей, горшечников, котельщиков, шпажников… Ни докладчику, ни его венценосному слушателю не было скучно вникать во все эти материи, более приличествующие каким-нибудь купцам из провинции.

Что вы, государи мои, ведь это — деньги! Плоть и кровь государства!

Бальи из Артуа сменила депутация горожан из Нуайона. Богато одетые бюргеры робко разместились у самого входа, с любопытством озираясь по сторонам в ожидании королевского слова. Все то же самое, что и в Мондидье. Тяжба с епископом Нуайонским тянется уже десятый год. В девяносто пятом и девяносто шестом годах королевской курии уже приходилось вмешиваться в нее, но… Новая хартия, наконец, окончательно расставит все по своим местам. А епископу придется считаться с правами коммуны, ведь теперь она — прямой вассал короны!

Филипп взял в руки любовно украшенный писцами свиток и начал читать.

— Филипп, милостию Божиею король французов. Да ведают все, что мы определяем и повелеваем, чтоб в том случае, когда епископ нуайонский будет иметь тяжбу с местной коммуной или с кем-либо из ее членов…

Бюргеры, раскрыв рты, ловили каждое слово обожаемого монарха, тогда как король зачитывал одну за одной статьи новой хартии. Правда, участвовал в этом лишь королевский язык. Мысли были далеко, вернее, одна-единственная мысль, монотонно прокручивающаяся раз за разом в королевской голове: "Полани… когда же приедет Полани? И с чем — вот что важно!" Наконец, отправились восвояси и бюргеры, бережно унося с собой запечатленную на пергаменте волю короля. А мысль продолжала долбиться в черепную коробку, превращаясь уже, пожалуй, в самую настоящую головную боль…

— Ваше величество, — Готье де Вильбеон заглянул в опустевший зал, — мессир Доменико Полани просит принять его по важному делу.

Вот оно! — сердце неожиданно сильно сжалось в груди, что тут же отозвалось ломящей болью в затылке, — неужели сейчас все решится? И возвышению проклятого Анжуйца будет положен конец?!

Каменная физиономия бесшумно втекшего в кабинет венецианца не выражала ничего. Пожав плечами в ответ на немой вопрос короля, он приблизился на требуемое этикетом расстояние и разлепил, наконец, обветренные губы.

— Ситуация, Ваше Величество, находится в тончайшем и неустойчивом равновесии. С нашей стороны все готово. Ловушка для неугомонного короля Англии расставлена. Вот только…

— Только что?!

Пара мгновений молчания, и маска привычной невозмутимости мессера Полани вдруг разлетелась вдребезги, обнаружив под собой вулкан плещущей ярости!

— Как будто сам Нечистый ворожит Плантагенетам!!! Ричард ведет в Лимузен десятитысячную армию! И это ломает все наши расчеты! — Глубокий вздох, и маска спокойствия вновь ложится на лицо итальянца. — Разумеется, у нас подготовлены меры и на этот случай. Но… Похоже, на его стороне не только человеческие, но и нечеловеческие силы…

— Объяснитесь, мессир! — Король едва сдерживал гнев. — Что за чушь вы несете? Какие еще нечеловеческие силы?

— Верные люди известили меня, что в замке Жизор появлялись люди из-за Грани. Будучи венценосной особой, вы должны знать, что сие означает.

— Люди из-за Грани?! — глаза Филиппа расширились. — В Жизоре? И… И что? Кто такие?

— Двое. Некий звездочет и алхимик, в сопровождении своего телохранителя. Месяц назад.

— Ну, и дальше?! Я что, должен клещами вытаскивать каждое слово? Может проще разрубить вас, мессир неудачник, напополам, чтобы слова высыпались наружи сразу и все — как горошины из раскрытого стручка?!

— Эти двое тут же проследовали в Шато-Гайар, чтобы предупредить коннетабля замка о готовящемся покушении. Ни посланного к Ричарду гонца, ни их самих перехватить пока не удалось.

— Почему я узнаю об этом только сейчас? — плечи короля поникли, взгляд ушел внутрь…

— А что бы это изменило? Поверьте, Ваше Величество, ни вы, ни кто другой не смог бы сделать большего для предотвращения вреда, принесенного людьми из-за Грани, чем это сделал я. И, если уж удача начала изменять мне, то…

— Появились в Жизоре, говорите вы? — Король медленно поднял взгляд на своего собеседника, в глазах Филиппа плескалось безумие. — Но разве не вы уверяли меня, что, пока Жизор в моих руках, моим делам будет сопутствовать удача, а врагов подстерегать гибель? И где же она, эта удача?!

Где, я вас спрашиваю?!!!

Смотреть на короля было страшно. Багровое лицо, перекошенный в яростном крике рот, скрюченные пальцы, судорожно нащупывающие кинжал на поясе… Вот только венецианец не отпрянул в страхе, не попытался хоть как-то укрыться от королевского гнева. Казалось, посетившая его в этот момент мысль занимала мессира Полани куда больше, чем верная смерь, находящаяся на расстоянии вытянутой руки. Наконец, взор его прояснился и уперся прямо в глаза короля Франции.

— Боюсь, мессир, у меня для вас есть еще одна новость. Намного худшая, чем та, что только что вызвала ваш гнев.

Ответом ему стало яростное сопение короля. Филипп не проронил ни слова, но мессир Полани все же продолжил.

— То, что появившиеся в Жизоре люди из-за Грани встали на сторону Ричарда — все это говорит об очень большой неприятности для всех нас, мессир. О том, что над Ричардом простерла свою длань Сила, превосходящая даже ту, что служит и всегда служила владельцам Жизора.

— И что же это за сила? — прохрипел Филипп.

— Я знаю только одну такую, — пожал плечами мессир Полани, — это сила Господа нашего Иисуса Христа.

— Вот значит как? Сила Господа?

Король сжал побелевшие кулаки и, как бы не веря и боясь своих собственных слов, прошептал.

— За мной моя Франция. Мое королевство. Земля, завещанная мне предками. И, если нужно будет вступить за нее в схватку с самим Господом, я не отступлю!

— И вы всегда можете, Ваше Величество, рассчитывать на помощь Светлейшей Республики, — учтиво поклонился королю мессир Доменико Полани.

Когда венецианец покинул рабочий кабинет, король еще несколько мгновений сидел, уставившись в одну точку. Затем левая рука его протянулась к стопке гладко выбеленной бумаги, правая окунула перо в чернильницу и начала выводить начальные строки послания…

* * *

Рим, Patriarkio,

полтора месяца спустя

Глава христианского мира сидел в глубокой задумчивости и размышлял. Его Святейшество Иннокентий III взвешивал в своих руках судьбу короля Франции Филиппа II Августа. И находил ее, увы, легковесной. Сведения, поступавшие из Парижа, да даже и вот это вот письмо, не оставляли возможности рассудить иначе.

"… по Вашему указанию мы заключили и утвердили перемирие и, как это сумеет подтвердить Вам податель сего письма, а также другие, неуклонно следовали Вашим предписаниям…"

Иннокентий смотрел на ярко освещенный лист пергамента, где ровные буквы аккуратно выстраивались в столь же ровные строки, и внутренне усмехался. Король Франции Филипп II Август прислал письмо, где информировал Святой Престол о переговорах с Ричардом и об условиях заключенного перемирия… Ну да, конечно, должна же и французскому королю когда-то улыбнуться удача.

Целых пять лет мира — это для него не просто удача, это шанс выжить!

Ведь по всему выходило, что Ричард намеревался на этот раз решить вопрос с Филиппом раз и навсегда — сократив королевский домен до размеров какого-нибудь захудалого графства. И, тем самым, навсегда обезопасить себя от той неустанной и воистину лютой борьбы, что уже двадцать лет ведет Филипп против расползающихся по континенту владений анжуйской династии. Сначала против старого Генриха Плантагенета, а теперь вот и против его сына Ричарда.

Фактически, он, Иннокентий, на этот раз спас Филиппа от неминуемого и жестокого поражения. Спас, всеми силами надавив на Ричарда и вынудив его заключить перемирие — ради похода в Святую Землю.

Хорошо это или плохо? Как знать. Слишком много факторов следует учесть при подведении баланса. И так легко ошибиться…

"…германский король Филипп по нашему совету готов ради приобретения Вашей благосклонности и благосклонности римской церкви заключить навечно договор с Вами и римской церковью и пойти на уступки в вопросах о территориях, замках, владениях…"

Иннокентий почувствовал что-то вроде уважения и даже сочувствия к королю Франции.

Нет, ну надо же! Ведь все еще одной ногой стоит, считай в могиле, а смотри ж ты! Едва получив малейший глоток воздуха, тут же не упустил возможности поинтриговать, попробовать на зуб позиции Церкви в германском вопросе, попытаться перетянуть Иннокентия на сторону своего претендента.

Ну, насчет готовности Шваба пойти на уступки в вопросах о территории — врет, конечно же. Чтобы природный Штауфен — у-у, проклятое семя! — отказался от итальянских владений Империи?! Да никогда! Нам ли не знать герцога, как облупленного! Уперт, как бык, и пока не получит хорошего тумака, не отступится ни в чем. А сейчас он все еще на коне! Громит Эльзасские владения сторонников Оттона, почти не встречая достойного сопротивления. И думает, что так будет всегда.

Не будет.

Верные люди приносят сведения о потоке наемников, стекающихся в Брауншвейг на то серебро, что непрерывно поступает от Ричарда. И все идет к тому, что месяцев через пять-шесть кое-кто испытает нешуточное разочарование. Да…

… а Филиппа-Августа даже немного жаль. Ведь сложись обстоятельства по иному, он мог бы остаться в памяти потомков выдающимся королем. Бесконечно упорен в достижении поставленных целей. Умен, образован, энергичен. Сумел окружить себя не просто преданными, но и одаренными сторонниками. Справедливые законы, разумные налоги, покровительствует городам… Париж, вон, отстраивать начал — пожалуй, первый из Капетингов…

Двадцать лет беспрерывной борьбы!

Иннокентий попробовал поставить себя на место французского короля и невольно содрогнулся. Двадцать лет побед, оборачивающихся поражениями и поражений, после которых нужно вставать и начинать все заново. Двадцать лет интриг, создания и разрушения союзов, двадцать лет предательств и клятвопреступлений. Двадцать лет натравливания сыновей Генриха на отца, а после его смерти — братьев друг на друга…

Да что там, история его борьбы с анжуйцами переплюнула бы историю троянской войны, найдись на нее свой Гомер! И все напрасно! Слишком могущественных противников послал Филиппу Господь! Противников, превосходящих его во всем — начиная от военных талантов и заканчивая богатством земель.

И ладно, и будет о нем. Зажатая со всех сторон владениями Ричарда и его союзников, отрезанная от любого побережья, Франция не имеет ни единого шанса. Пройдет столетие-другое, и о существовании этого дома будут помнить только ученые хронисты при дворах светских государей и князей церкви. Так что, выбор сделан. Святой Престол поставил на Ричарда Плантагенета, и нужно теперь озаботиться налаживанием с ним правильных отношений.

А Филипп, ну что Филипп? Господь заботится о детях своих. Позаботится и о нем.

Иннокентий отложил в сторону письмо короля Франции и вынул из подготовленной стопки следующее.

Он, конечно же, не знал — да и не мог знать — что судьбы королевств и империй, что планы могущественнейших людей мира сего будут зависеть всего лишь от маленького кусочка железа, что вылетит менее чем через полтора месяца из бойницы замка Шалю-Шаброль и поразит свою цель.

Или — не поразит…