Нормандия, замок Жизор, 16 января 1199
Утро не радовало.
В человеческом языке, пожалуй, что и нет подходящих слов, дабы рассказать об ощущениях, что томили в час нежной утренней зари несчастного господина Дрона и ничуть не менее несчастного господина Гольдберга. Более всего, государи мои, это походило на фантомные боли, впервые описанные в 1552 году Амбруазом Паре.
Жгучие, палящие или же, наоборот, сводящие, стискивающие, — они возникают иногда непосредственно сразу после ампутации больного органа, но могут прийти к человеку и месяцы, а то и годы спустя после операции. И нередко случается так, что все четыре десятка известных сегодняшней медицине методов лечения фантомных болей оказываются бессильны.
Нечто подобное испытывали сейчас и наши герои, постепенно приходя в себя и погружаясь в оттенки ощущений, коими дарила их неведомая боль. Затянув намедни дуэтом "Отче наш" — единственную молитву, известную им обоим — они оба уже где-то на "да будет воля Твоя" потеряли всякую связь с реальностью. Уйдя от нее, так сказать, в неведомые дали. И вот, теперь сознание возвращалось к несчастным хронопутешественникам, а настигнувшая их реальность жестоко мстила за проведенные в забытьи часы и минуты.
Тошнота, сухость во рту и все та же не поддающаяся описанию боль просто кричали нашим страдальцам, что с ними что-то очень и очень неладно! Что-то нарушено в их организмах, и нужно это неправильное как-то исправить, облегчить, излечить… Но что?! Что именно требовало срочного вмешательства? Что должно было быть излечено? Да, что же болело, в конце-то концов?!
Вот на этот вопрос ни господин Дрон, ни господин Гольдберг не ответили бы даже под угрозой немедленного расстрела. И вовсе не из соображений героизма или, допустим самопожертвования. Вовсе нет! Причина, государи мои, была гораздо проще и намного прозаичней. Увы, невозможно рассказать о том, чего не знаешь. Мужчины, неподвижно замершие по обеим сторонам дощатого стола, даже и слов-то таких не ведали, чтобы описать бурю, что гнула и ломала сейчас их трепещущие души.
И вдруг разом все кончилось. Боль ушла. А на ее месте поселилось понимание.
Так вот, оказывается, что болело, и жгло, и ныло, и требовало немедленно что-то с собою сделать! Вот что страдало и приносило невыразимую муку! Окрыленный открывшимся ему пониманием, господин Дрон внезапно осознал, что болел, и жег, и ныл, и требовал немедленного оперативного вмешательства… 1204 год от рождества Христова!
Легкое удивление на тему: с какой это стати год, пусть даже и 1204, оказался вдруг частью его организма, и как такое вообще возможно — начало было разрастаться в сознании господина Дрона. Однако по-настоящему удивиться он не успел. Поскольку мгновением позже это же понимание накрыло и его собрата по несчастью. И уже губы историка-медиевиста потрясенно прошептали: "… год взятия крестоносцами Константинополя…"
— Чего-чего? — не разобрал его шепот господин олигарх.
— Я говорю, 1204 год, год взятия крестоносцами Константинополя.
— И что?
Евгений Викторович обеими руками помял-помассировал основательно затекшее от ночных бдений лицо. Налил в кружку согревшегося — а и ладно, пить можно — пива. Пригубил. Кажется, полегчало…
— Что-что! Это и есть наша миссия, надо полагать.
— Не понял…
— А что тут понимать? — Видно было, что слова даются почтенному историку нелегко. Но постепенно многолетний навык опытного лектора взял свое, и речь полилась ровно, гладко, как с преподавательской кафедры. — Фактически, Сергей Сергеевич, 1204 год знаменует собой конец христианской экспансии на арабский восток. Да, испанцы будут еще два с лишним столетья отвоевывать свой полуостров у мавров. Да, Немецкий орден будет еще довольно долго и весьма успешно нагибать под себя славянскую восточную Европу. Но главное в крестоносном движении — его борьбу за святые земли и Гроб Господень — с этого момента можно считать проигранной.
— Ну, и нам с того какая беда?
— Азохен вей! — господин историк вскочил на ноги, до глубины души возмущенный тупостью собеседника. — Вы что, Сергей Сергеевич, курсы шлимазлов с красным дипломом закончили?! Таки вы, может быть, забыли, что сказал наш добрый хозяин? Не выполнивший предназначение — умрет. Это мы с вами и умрем! Знак видели, перед тем, как здесь очутиться?
— Это кактус со звездами, что ли? — Господин Дрон на фоне неожиданно впавшего в истерику историка был само спокойствие. Ленивая ухмылка, казалось, приклеилась к его физиономии.
— Сами вы кактус! Это же Мировое дерево Иггдрасиль! Вы его видели, я его видел… Тут к гадалке не ходи, что оно и есть Знак! Значит, мы с вами и есть носители этого долбаного Знака! И мы умрем!
— С чего бы это? — Казалось, господин депутат откровенно веселится клоунадой, устроенной его спутником.
А может, внутри респектабельного владельца заводов-газет-пароходов проснулся уже и по-волчьи скалился Капитан, напрочь отмороженный вожак "заводских", не раз и не два ходивший по лезвию ножа?
— Ну, прям беда с вашим братом, интеллигенцией. Чуть-что, сразу "мы все умрем!", караул, хватай мешки, вокзал отходит! Ты давай-ка, Доцент, пивка еще накати, вздохни поглубже, успокойся… И давай будем хрен к носу прикидывать — какое-такое предназначение, и как его выполнять.
— О-хо-хо… — господин историк, слегка успокоившись, вновь водрузил себя на скамью. — Значит, 1204 год. Если у вас, Сергей Сергеевич, он с утра так же болел, как и у меня, стало быть, это и есть наша миссия. Так? Так! Ну, а какая такая миссия, в чем она? Тут тоже все понятно.
Вы же сами чувствовали, что его — этот 1204 год — как бы "лечить" надобно. Ну, чтобы не болел! То есть, в переводе на наши деньги, нужно исправить ключевое событие этого года. А ключевое событие — это именно взятие Константинополя рыцарями четвертого крестового похода. То есть, нужно не допустить этого взятия. А еще вернее — не допустить переноса цели похода.
— Чего? Какой такой цели?
— Ох ты ж, екарный бабай! Объясняю по пунктам. Изначально крестоносцы планировали оккупацию Египта. То есть, в северную Африку собирались. А вместо этого взяли штурмом Константинополь. Да там и остались, создав на полвека с лишним Латинскую империю со столицей в Константинополе. После этого империя ромеев еще два с половиной века хромала, а потом сдохла. Вот все это, надо полагать, мы и должны предотвратить…
— Да ну?! Фига се! Это ж где Египет и где Константинополь! Типа, он шел на Одессу, а вышел к Херсону? Матрос, понимаешь, Железняк партизан…
— Ну, как-то так, — против воли улыбнулся историк.
— И что? Мы теперь с тобой должны вот этими вот четырьмя нашими мозолистыми руками развернуть на ровном месте банду в несколько тысяч здоровых, хорошо вооруженных мужиков, которые настроились крепко пограбить там, где поближе? И отправить их грабить аж за море, в дальние страны?
— Так получается. И не несколько тысяч, а несколько десятков тысяч…
— Тем более. То есть, полная жопа… — господин Дрон задумчиво побарабанил пальцами по столу, просвистел пару тактов "Чижика Пыжика", проделал еще некоторое количество манипуляций, сколь бессмысленных, столь же и успокаивающих. — Н-да, волнительное мероприятие… Ладно, допустим! Идеи есть, с какого боку этот бифштекс лучше резать?
Господин Гольдберг лишь скорбно покачал головой, показав, что как раз идей-то никаких и нет.
На несколько минут в келье установилась тишина. Историк бездумно водил по столу стебельком укропа, небезуспешно пытаясь проложить Большой Пивной Канал от одной лужицы пролитого на столе пива — к другой. Тогда как господин олигарх наоборот интенсивно морщил лоб в поисках решения. Ну, не привык он вот так вот запросто складывать лапки! Да и не доживали любители этого дела до почтенных седин в тех кругах, где ему приходилось общаться последние лет двадцать.
Закончив прокладку пивной артерии, господин Гольдберг зажевал остатки укропа и принялся наблюдать за пляской морщин на лбу своего визави. А посмотреть было на что. Складки на лбу то собирались в гармошку, как будто еще мгновение, и их обладатель выдохнет заветное: "А что, если…" То, наоборот, разочарованно разглаживались, демонстрируя всю несостоятельность предложенного было варианта…
— Нет, не катит, — нарушил, наконец, молчание господин Дрон. — Если пацаны пошли на дело, пытаться их остановить — дохлый номер. Да еще учитывая, что мы с тобой тут вообще никто, и звать нас никак. Короче, без вариантов… Слушай, а чего это нас с тобой так рано забросило? Аж за пять лет до падения этого твоего Константинополя? Если для подготовки операции — так все равно бесполезно, тут и пятидесяти лет не хватит. Может тут какой другой в этом смысл есть, а?
Почтенный историк собрался было в очередной раз скорбно покачать головой, ну, или осуществить какое-нибудь другое столь же скорбное телодвижение, как вдруг замер прямо на старте начатого действа. Тщедушное тельце представителя народной интеллигенции напружинилось, в глазах зажегся нехороший блеск — прям натурально хорек, обнаруживший случайно незакрытую дверь в курятник! Господин Дрон, уловив изменение в настроении своего партнера, собрался было уже задать прямой вопрос, но господин Гольдберг его опередил.
— Шалю-Шаброль! — свистящим на всю келью шепотом объявил он. — Шалю, мать твою, Шаброль, 26 марта 1199 года!!!
— О, молодец, — подбодрил историка господин Дрон, — давай дальше в том же духе! Шалю-Шаброль — это уже кое-что! И что там с ним? Он вообще кто такой, этот Шалю-Шаброль?
— Да не кто, а что! — раздраженно поправил необразованного олигарха господин Гольдберг. — Это замок в Лимузене. 26 марта 1199 года во время осады этого замка Ричард Плантагенет получит арбалетный болт в шею, от чего спустя десять дней и загнется.
— Плантагенет, это который Львиное Сердце, что ли?
— Ну да!
— Э-э-э… — осторожно протянул почтенный депутат, — Ричард, он король, конечно, авторитетный… Но нам-то что за дело? Нам бы со своим геморроем разобраться. А короли пусть уж как-нибудь сами…
— Да как вы не понимаете! Именно Ричард Львиное Сердце должен был возглавить четвертый Крестовый поход! Именно он неоднократно объявлял, что его целью будет Египет! Именно он на сегодняшний момент самый авторитетный военноначальник христианской Европы и самое жуткое пугало для сарацинов. Его любят, им восхищаются, его уважают, за ним идут… И вот, в самом начале дела ключевая фигура выбывает из игры.
После этого все и пошло наперекосяк, понимаете?
— Погоди-погоди! Ты что же, хочешь сказать, что стоит нам лишь не дать подстрелить Ричарда, а дальше он уже сам все сделает?
— Ну, конечно! Еще восемь лет назад, если считать от нашего нынешнего времени… Э-э-э, да — так вот, еще восемь лет назад, мотаясь с войском между Аккрой и Тиром, Бейрутом и Иерусалимом, он неоднократно говорил, что ключ к Иерусалиму лежит в Египте. Хлеб, овощи, мясо, ремесленные кварталы, крупнейшие рынки Средиземноморья — там есть все, необходимое для войны… Лишь опираясь на Египет как на тыловую базу, можно вести планомерное завоевание Святой Земли. Для Ричарда это сделалось чем-то вроде идеи фикс. И, если бы он не погиб под Шалю-Шабролем… Уж поверьте, Ричард I, как никто другой, имеет сейчас и силы, и авторитет, чтобы настоять на своем. Под его командованием войско крестоносцев пойдет в Египет, только в Египет, и никуда, кроме Египта!
— Слушай, Доцент, я тебе уже говорил, что ты гений? — господин Дрон развел руки, как бы в немом восхищении перед выдающимися качествами своего собеседника. — То есть, все, что нам нужно — это сохранить на доске ключевую фигуру партии? Ну, это же упрощает дело раз, этак, в тысячу! И время еще есть…
— Почти два с половиной месяца.
— Так, погоди, — господин депутат вдруг нахмурился, — ключевая фигура, это хорошо. А что вообще за партия? И кто здесь игроки? Кто фигуры переставляет? А то ведь выскочишь сдуру на доску, а тебе сверху раз, и по кумполу! Кто эту партию играет? А, Доцент?
— Да игроков-то много, — господин историк надолго задумался, — много… И все же есть среди них главная парочка. Папа Иннокентий III и дож Венеции Энрико Дандоло. Между ними основная игра и пойдет.
— А мы за кого?
— Мы-то…? — Историк опять надолго завис. — Да в основном за себя, конечно. Впрочем, если учесть, что в нашей реальности венецианский дож всех сделал всухую и снял все сливки, вот против него нам и придется вписаться. А партия? Партия уже почти год, как идет. И начал ее папа Иннокентий III. 22 февраля 1198 года…
* * *
За год до появления попаданцев.
Рим, Via Sаcra, 22 февраля 1198 года
Холодный февральский ветер безжалостно рвал полы парадного облачения, норовя выстудить последние крупицы тепла, еще согревающие озябшее тело вновь избранного наместника трона Святого Петра.
Коронационное шествие растянулось на полгорода! В голове колонны, как и положено, конные знаменосцы, скриниарии, адвокаты и судьи в длинных черных рясах, певческая капелла, диаконы и поддиаконы, знатнейшие аббаты, епископы и архиепископы, патриархи и кардиналы-епископы, кардиналы-пресвитеры и кардиналы-диаконы, все на конях, на которых иные старики едва могли держаться. И лишь за всеми ними шагал белый иноходец с папой Иннокентием III.
Голова колонны уже миновала триумфальную арку императоров Грациана, Феодосия и Валентиниана. А хвост все еще вытягивался с площади Святого Петра, где в главном соборе всего христианского мира прошло таинство Посвящения. Городские корпорации и милиции, рыцари и римская знать, все в блестящих латах, все с фамильными гербами и цветами — воистину весь Рим следовал сейчас за главой христианской Церкви.
Взмах руки, и очередная пригоршня серебра, сверкнув в лучах неведомо как пробившегося сквозь облачную пелену солнца, отправилась в ненасытную глотку ревущей толпы, забившей собой все обочины Священной Дороги.
— Народ Рима… — холодное бешенство, тугим узлом скрутившее внутренности главы всех христиан, ни единым намеком, ни мельчайшей гримасой, ни даже хладностию взора не выразило себя во внешнем облике первосвященника. Лишь мир, смирение и благодать изливались сейчас из глаз невысокого человека, облаченного в белую сутану с красным плащом, в красные башмаки и царственную Regnum — ту самую легендарную корону, которую будто бы Константин принес в дар папе Сильвестру.
— Народ Рима… Как же! Грязные попрошайки, сделавшие вымогательство денег у Святого Престола своим единственным ремеслом! Даже воры и разбойники с побережья, все эти венецианцы, генуэзцы и прочий сброд, выглядят почти святыми по сравнению с выродившимися потомками когда-то великого народа! Те, с побережья, хоть и разбойники, но все же сами зарабатывают себе на хлеб…
Между тем, кортеж Папы подъезжал уже к башне Стефана Петри, где следовало выслушать приветствие и дать ритуальную отповедь представителям еврейской общины. "Мы признаем закон, но мы осуждаем мнения иудеев, ибо закон уже исполнен Христом, тогда как слепой народ иудин все еще ждет Мессии"… Так, это сделано, что там еще? Sella stercoraria, дьявол бы забрал этот варварский обычай? Затем пастырский жезл и ключи от Латеранского дворца… Потом опоясывание, целование ног, молитва в папской капелле… Затем присяга римского сената в Латеране, торжественное пиршество и кажется все. Этот балаган, наконец, закончится.
Балаган закончился хорошо заполночь. До заутрени оставалось всего пара часов, так что ложиться не имело смысла. Зато можно было сменить облачение, усесться в мягкое кресло, опустить гудящие ступни в деревянную кадку с горячей водой, травяными взварами и ароматическим маслом. Скоротав остаток ночи кувшином хиосского и неспешной беседой с мессером Эррико Соффредо — пресвитером церкви святой Пресседо, кардиналом, членом Священной коллегии и одним из немногих, кого молодой кардинал Лотарь, он же Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, принявший вчера имя Иннокентия III, мог считать своим другом.
— Да уж, ваше Святейшество, клянусь перстами Девы Марии, римляне надолго запомнят вашу вчерашнюю щедрость. Серебро порхало в воздухе, как стаи дроздов над весенней пашней.
— Прекрати, Эррико! Я, хоть и получил новое имя, но еще не забыл имена старых друзей. Надеюсь, и они тоже помнят, как меня зовут…
— Ну, Лотарио, я…
— … а что до щедрости, то все разбросанное вчера серебро и медь — жалкие гроши по сравнению с пятью тысячами фунтов золота, которые род Сеньи вынужден был выплатить римской общине за право владения Латеранским дворцом.
— Пять тысяч фунтов?!
— Вот-вот… Аппетиты этих вымогателей растут год от года, но мне, откровенно говоря, совсем не хочется повторения судьбы Луция III.
— Это да… Провести весь понтификат в изгнании — то еще удовольствие! Но скажи, Лотарио, какого черта ты польстился на папскую тиару? Нет, я понимаю, ты всегда был честолюбив… Но пять тысяч фунтов золота за власть, не выходящую за пределы Латеранского дворца?! Ведь даже города папской области отказываются признавать сюзеренитет Ватикана! Я уж молчу о пастырях из имперских владений или епископов западных королевств. Они все готовы превозносить авторитет Святого Престола на словах, но вовсе не торопятся поделиться и грошом из церковной десятины на деле.
— Как сказано в Книге притчей Соломоновых, — папа хищно ухмыльнулся, — долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города. Тем более что нам долго терпеть и не придется. Города папской области, х-ха, раскрой глаза, друг мой Эррико! После кончины Генриха императорская власть тает в Италии, как клочья береговой пены под лучами июньского солнца! Города бурлят! Имперские префекты и наместники изгоняются! Воздух свободы пьянит городской плебс не хуже доброго вина! Ну?
— Все так, мессир, все так. Но я все же не вполне понимаю, каким образом изгнание Империи из Италии позволит вам окупить пять тысяч фунтов золота?
— Эрри-ико! Подумай же, наконец, головой! Оно конечно, вооружившиеся горожане — отличная вещь для изгнания императорских гарнизонов. А дальше?
— А что дальше?
— Как долго нобили восставших городов согласятся терпеть власть вооружившейся черни? И как скоро они вынуждены будут признать сюзеренитет Святого Престола намного меньшим злом, чем власть вооруженных "сограждан"? — Последнее слово Иннокентий почти выплюнул, впрочем, оно того и стоило.
— Так вы думаете, мессер…?
— Нет, Эррико, я не думаю. А я в этом твердо уверен. Не пройдет и полгода, как все города папской области — по крайней мере, в границах Пипинова дара — присягнут трону Святого Петра. Это как раз самое легкое из того, что нам предстоит, поверь мне.
— Самое легкое?!
— Да, самое легкое. Ибо после этого нам откроется весь мир! Мир, готовый внимать словам, произносимым отсюда — из Латеранского дворца!
Не в силах справиться с охватившим его возбуждением, Иннокентий со стуком отставил бокал, расплескивая драгоценное вино по узорчатой поверхности стола, и принялся ходить взад-вперед. Ни мокрые следы на паркете, ни ощутимый сквозняк, студеным дыханием идущий вдоль пола, ничто теперь не могло отвлечь его от главной мысли, уже многие месяцы глодавшей ему душу.
— Время, Эррико, понимаешь, время! Оно… — Впрочем, одного взгляда в удивленные глаза собеседника было достаточно. Пальцы новоизбранного Папы сжались и побелели, жилы на шее и лбу наоборот, казалось, вот-вот лопнут. — Нет, не понимаешь! Никто не понимает…
— Так объясни…
— Понимаешь, Эррико… — Иннокентий все же взял себя в руки и, не переставая вышагивать босыми ногами по холодному полу, начал сбивчиво, с трудом удерживаясь за собственной мыслью, торопливо и не очень-то связно объяснять. — Понимаешь, Эррико, сейчас такое время, когда возможно все… Когда мир сей может либо погибнуть, либо вознестись к вящей славе Господней, преобразившись в град Божий на земле, о коем пророчествовал блаженный Августин…
Поверь, такие моменты случаются раз во многие сотни лет! Во многие сотни лет…! Слуги перестают почитать господ, а господа забывают заботиться о слугах… Честь и доблесть, ради которых еще вчера рыцари были готовы расшибить свои железные лбы, оказываются вдруг смешной сказкой… Слуги Церкви погрязают в пучине грехов, а многочисленные ереси, наоборот, являют миру примеры чистоты и благости времен первых Апостолов…
Все старое, что было до нас, вдруг разом заканчивается. Просто — рассыпается в прах… Раз — и нету! Ничего нету, Эррико! Как будто неведомая пустота поглощает вдруг все, что скрепляло жизнь многих и многих поколений до нас…
И мир ждет нового Слова. Слова, которое расскажет пастве Господней, как жить дальше! Чем утолять голод и жажду. Чему радоваться и о чем печалиться. О чем молиться и что проклинать. Что признавать злом, а что — благом…
Эта пустота уже здесь, Эррико, она на пороге. Я чувствую ее дыхание. Она разверзается…
Кто скажет это Слово? Кто заполнит сию пропасть, если не святая Церковь? Кто удержит мир — творение Господне — от падения в нее? Разве не для этого передал апостол Петр ключи от Святого Престола святому Лину? Для чего переходят они через столетия от одного Наместника к другому, как не для того, чтобы удержать мир на краю пропасти в такие времена?
На этом Слове, на нем одном заждется власть Святого Престола! Не на золоте, не на мечах, но на Слове едином! И сказать его выпадет нам, тем, кто волею Господа оказался у подножия престола Святого Петра в это страшное время! Сей крест — наш, ты понимаешь, Эррико, наш и более ничей!!!
Достанет ли сил…? Денно и нощно молю Отца нашего, чтобы дал сил нести его… Достанет — и тогда еще многие века простоит Святой Престол в силе и славе Господней! Не достанет — и кто тогда вспомнит о нас, грешных…? И что тогда будут значить жалкие пять тысяч фунтов золотом?!
На этом неожиданном выводе лицо новоизбранного Папы самым решительным образом преобразилось. Вдохновенная пророческая страсть в одно мгновение покинула его, уступив место привычному, слегка насмешливому спокойствию. Он разлил остатки вина по бокалам, отсалютовал своим собеседнику и жадно припал губами к краю.
— Все горло пересохло, — пожаловался он, утирая губы льняной салфеткой. — Ну, а города папской области…, попомни мое слово, Эррико, не пройдет и полгода, как все они будут вот здесь!
Рука наместника Святого Престола поднялась, и пальцы сжались в побелевший от напряжения кулак.
* * *
Полгода спустя.
Ассизи, кафедральный собор Сан-Руфино, июль 1198 года
— … отныне и всегда буду верен тебе, господину моему, папе Иннокентию. Ни делом, ни помышлением я не буду способствовать тому, чтобы ты потерял жизнь или здоровье или коварным образом был захвачен в плен…
Слова присяги звонким эхом отскакивали от стен, бились о цветные витражи оконных проемов и уносились под купол — туда, где сам Христос, изображенный во всей силе и славе Его, был им свидетелем. Строгим и неподкупным.
Свежий ветер, стекая с южного склона Монте-Субазио, нес живительную прохладу в долину Киашо, залетая порой и сюда, под своды собора. Впрочем, мощные стены и солидная кровля Сан-Руфино и сами по себе служили надежной защитой от беснующегося снаружи июльского солнца. Ассизи, казалось, вымер. И лишь здесь, в стенах до сих пор достраивающегося кафедрального собора, шло действо — пожалуй, самое важное по эту сторону Альп. Город, в лице своих лучших представителей, присягал своему Протектору.
— … по мере сил и разумения я буду тебе помогать в охранении римского папства и прав святого Петра, которыми ты обладаешь, и в возврате тех, которых ты не имеешь, и возвращенное буду защищать против всего света…
Был ли спокоен человек в папской тиаре и красной накидке с капюшоном, что внимал сейчас словам присяги? О, нет! Каждый город, присягнувший ему этим летом, был ступенькой к исполнению обетов! Обетов, принесенных Господу тогда, в феврале — когда пред алтарем Святого Петра он, кардинал Лотарь, был посвящен и принял имя Иннокентия III.
И вот, прошло едва ли полгода, а Витербо и Сполето, Ассизи и Риети, Фолиньо и Норции, Губбио и Тоди, Чита ди Кастелло и другие города Умбрии и прилегающих к ней территорий уже принесли ему присягу как своему Протектору. Да что говорить, если уж сенаторы Перуджи и даже гордого Рима присягнули ему!
— … Клянусь добросовестно и верно исполнять все сказанное. Так да поможет мне Бог и Его святые Евангелия!
Договорив последние слова присяги, находящийся перед алтарем человек поднялся с колен, еще раз поклонился папе и отошел к группе уже присягнувших сенаторов. Это последний! Понтифик осенил присутствующих крестным знамением… Те́ло Твое́ Свято́е, Го́споди, Иису́се Христе́, Бо́же на́ш, да бу́дет ми́ в живо́т ве́чный, и Кро́вь Твоя́ Честна́я во оставле́ние грехо́в… Слова молитвы гулко ударялись о высокие своды, достигая каждого уголка огромного храма, тогда как местный настоятель со служками начали разносить присутствующим Святые Дары.
Иннокентий привычно произносил знакомые слова, внутри же все пело. Радость и гордость звенели в груди, разрывая ее на части! Есть! Первый шаг из того, о чем они так долго говорили тогда с Соффредо, сделан! Теперь можно шагать далее, не запинаясь о мелкие дрязги на собственном подворье. А это — дорогого стоит! Впрочем, бешеный темперамент, стиснутый стальными пальцами воли, ни на единое мгновенье не прорывался наружу. Тихая отеческая улыбка, смиренная и понимающая — это было все, что он мог позволить себе перед лицом людей, собравшихся сегодня под сводами Сан-Руфино.
Сла́ва Отцу, и Сы́ну, и Свято́му Ду́ху. И ны́не, и при́сно, и во ве́ки веко́в. Ами́нь. Увенчав таинство словами заключительной молитвы, папа остановился, ожидая, пока причастившиеся сенаторы, дружно крестясь, покинут средний неф и выйдут наружу. Кажется, сам Господь простер над ним свою длань. Ведь все, буквально все складывается так, что лучше и представить нельзя!
Воистину, внезапная смерть Генриха VI сломала что-то важное в устройстве Империи. Восставшие городские коммуны одна за одной изгоняют императорских наместников за пределы городских стен. Города папской области сами, словно созревшие яблоки, падают в его руки. Но даже и те, кто по примеру Тусции, Флоренции, Лукки или Сиены не признали пока его власть, все равно вынуждены в своих бесконечных сварах обращаться за третейским судом именно к нему, к папе. А к кому еще?
Сейчас, пока малолетний Фридрих, а вместе с ним и все Сицилийское королевство находятся под его опекой, пока Филипп и Оттон заняты бесконечной борьбой за имперский трон — у него развязаны руки. У Империи германцев нет более сил заявлять о своих правах на итальянские владения. И, значит, наступило время для главного. Для того, во имя чего Господь призвал его на трон наместника Святого Престола! Время для главных слов. Тех, что разлетятся по архиепископствам и королевским дворам, монастырям и баронствам, городам и сельским приходам. И обернутся тысячами закованных в сталь пилигримов, отправляющихся за море, чтобы вернуть, наконец, главные святыни всего христианского мира. Животворящий Крест, на котором принял муку, смертью смерть поправ, Господь наш Иисус Христос. И Гроб Господень, где он был погребен после распятия и воскрес на третий день…
Иннокентий осенил себя крестным знамением, но взгляд его уже был обращен куда-то внутрь, а губы шептали первые слова энциклики, что всего лишь через месяц разделит мир на "до" и "после": "…посему, как недостойное творится в земле иерусалимской, и учиняется ужасающая резня люда христианского, таково намереваемся вторгнуться в землю, по которой ноги Христа ступали, и где Господь, Царь наш, сподобился, пред началом времен, дабы принесть спасение посреди земли…"
* * *
Еще месяц спустя.
Рим, Константинова базилика, 18 августа 1198 года
Когда-то на этом месте цвели сады цирка Нерона. От него, кстати сказать, остался обелиск из Гелиополя, который и сегодня можно увидеть (и даже сфотографировать) на площади Святого Петра в Риме. Высокая каменная стела XIII века до нашей эры была когда-то привезена сюда из Египта. Полтора тысячелетия простояла она в цирке Нерона, пока в 1586 году папа Сикст V не предложил архитектору Доменико Фонтане перенести обелиск на нынешнее место.
Здесь, на арене цирка, в незапамятные времена предавали мученической смерти первых христиан. Сюда в 67 году после судилища был приведен и апостол Петр. Петр попросил, чтобы казнь его не уподобляли Христовой. Тогда его распяли головой вниз. Святой Климент, тогдашний римский епископ, с верными учениками апостола сняли его тело с креста и похоронили в расположенном неподалеку гроте.
В 326 году Константин Великий, первый римский император-христианин, повелел возвести над могилой храм. Туда и были перенесены останки апостола. По имени великого императора храм получил название Константиновой базилики.
Кроме постоянных прихожан, казалось, весь Рим собрался к сегодняшней Вечере. Оно и не удивительно — не каждый день на кафедру восходит сам наместник святого Петра. Говорят, мессер Лотарио Конти, граф Сеньи, граф Лаваньи, получивший при интронизации имя Иннокентия III, принял папскую тиару не слишком охотно. Но, взойдя на Святой престол, он на удивление энергично занялся делом возвращения тех христианских земель, что были утеряны на Востоке в результате победоносных походов Саладина. И вот, сегодня, как ожидалось, он произнесет вслух слова, что вновь двинут победоносное христово воинство в пределы Святой Земли. И уже никто не сможет противиться воле Господа нашего, возвращающего чадам своим законное их наследие. Слухи о предстоящей Вечере с самого утра растекались по рынкам, мастерским, передавались из уст в уста в лавках и на площадях.
Да и сама базилика, казалось, преобразилась. Горели все семьсот настенных свечей и ламп, заправленных оливковым маслом. Потолочные канделябры — даже огромный, на 1370 свечей, подаренный в VIII веке папой Адрианом I — были зажжены и ярко освещали лики святых в самых укромных и труднодоступных уголках.
Те, кто не сумели попасть внутрь, разместились на привратной площади и, затаив дыхание, вслушивались в звуки, доносящиеся через широко открытые соборные врата. Вот прозвучали положенные пять псалмов с антифонами, Capitulum, Гимн, Песнь Богородицы. Служба плавно подошла к завершающей молитве дня, когда голос Понтифика вдруг удивительным образом усилился, и над площадью полетели давно ожидаемые, но все равно необычайные, будоражащие самую суть слова.
— И вот наследство ваше перешло к другим, дома ваши у чужеземцев, пути Сиона сетуют, что нет идущих на праздник, враги его стали во главе, и Гроб Господень, которому пророк возвестил в будущем славу, осквернён и обесславлен нечестивыми.
Площадь воистину окаменела. То, о чем люди даже шепотом не смели сказать друг другу, было во всеуслышание сказано наместником святого Петра. Известия из Святой земли о поражениях христовых воинов и потере Иерусалима поколебали, казалось, сами основы жизни и веры. А великие надежды, пробужденные свершившимся было обретением Гроба Господня — что сулило скорое исполнение всех святых пророчеств — сменились бездной недоумения и отчаяния.
Как, как может святое воинство не одолеть нечестивых?! Разве не на нашей стороне небесные рати и сонмы ангелов Господних?! А как же истинная вера?! Неужто…?!
И вот сегодня тот, кто единственный из всех живых непогрешим, даст, наконец, ответы на все вопросы, утешит муку, возвестит путь из гнетущего непонимания. Тысячи бледных от волнения лиц, тысячи устремленных в створ ворот глаз, ни дуновения, ни звука, и только мерно падающие в толпу слова…
— Ныне же князья наши, увёзшие обратно во вред нам славное воинство Израилево, наслаждаются распутной любовью, обременённые преступлениями и богатством. Они преследуют друг друга с неумолимой ненавистью, и покуда тщатся они отомстить друг другу за причинённые обиды, никого из них не трогают обиды, причинённые Господу; не слышат они, что уже поносят нас враги наши, говоря: "Где же бог ваш, который ни себя, ни вас не может спасти от наших рук?"
Будто один огромный вздох пронесся из конца в конец привратной площади, истаивая в сходящихся к площади узеньких улочках. Напряжение, достигшее, казалось бы, высшей точки — когда еще немного, и душа разорвется от невыразимого волнения — внезапно еще усилилось. Ибо — Господь свидетель — невыносимые, мучительные слова терзали одною адской пыткой сердца каждого пришедшего сегодня на площадь святого Петра.
А голос понтифика все бил и бил неистовым набатом!
— Вот уже оскверняем мы святыни ваши; вот уже простираем нашу длань на самые вожделенные ваши владения и с прежней силой ведем натиск и наперекор вам забираем земли, в которых вы замышляли ввести веру вашу. Так, где же Бог ваш? Пусть он проснётся и поможет вам, будет защитником и вам и себе!
Те, кому нашлось место под сводами базилики, видели мокрое от слез лица папы Иннокентия III, и точно такие же слезы текли из глаз каждого, кто пришел сегодня на площадь. Однако жгучая влага не мешала понтифику говорить все дальше и дальше. И вот уже высохли глаза слушающих, распрямились спины, а на место смертной муки в сердца пришла неистовая решимость.
— Обретите же, сыны, дух мужества; возьмите щит веры и шлем спасения и, укреплённые не столько числом и силой, а скорее духом Господа нашего, которому нетрудно спасать нас и в большом и в малом, помогите по мере сил ваших тому, кто дал вам жизнь и пропитание.
Последовавшие затем слова молитвенного обращения к Господу нашему и заключительное Amen словно отпустили туго свернутую пружину, доселе сдерживаемую лишь нечеловеческой волей стоящего за кафедрой человека. Аллилуйя! Слава! Осанна! Крики, клятвы, смех, плач, братские объятья, поцелуи — все смешалось во что-то невообразимое. Люди, грубо отесанные камни площади, ветхие стены базилики, звездное небо над головой и даже слова благословления на выход из храма, звучащие с кафедры — ничто уже не имело значения, ибо сплелось в единый электрический разряд восторга и преклонения.
Отсюда, с этой самой площади, начнется новый, четвертый и последний поход в Святую Землю. И никакая сила уже не удержит святыни веры в руках нечестивцев! Тысячи дыханий слились сегодня на Площади Святого Петра в одно дыхание, и тысячи уст с невозможной, немыслимой мощью даже не повторяли вслед, а произносили вместе со стоящим за Кафедрой наместником трона Святого Петра:
Славься, славься Господь,
В наши сердца ты дух вселил,
Силой вечной любви
Всех нас объединил…
* * *
День спустя.
Рим, Patriarkio, 19 августа 1198 года
Мессер Эррико Соффредо не первый раз входил в рабочие покои наместника Святого престола. Далеко в юности остались робость и возвышенное волнение от того, что находишься в средоточии власти всего христианского мира. К сегодняшним пятидесяти годам осталась лишь глубокая вера в Господа нашего, в правоту служения, которому он себя посвятил, и готовность отдать все без остатка во имя его торжества.
Великая истина, что именно на Церковь и ее главу возложено Господом сохранение божественного порядка в мире, ни разу, даже в мыслях, не вызывала у него сомнений. Ведь это же так очевидно — как только невежи и тупицы могут не понимать! — один Бог на небе, один папа, его наместник на земле. Воистину 27 тезисов Григория VII, объединенных им сто с лишним лет назад в Dictatus papae, "Диктат папы" — суть лучшее, что один христианин может придумать для устроения жизни других.
В галерее Святых даров ему встретились кардиналы Филагатто и Сикконе из Конгрегации Богослужения и дисциплины таинств. Парочка поспешно поклонилась, стараясь не встречаться с Соффредо глазами:
— Laudetur Jesus Christus
— Во веки веков. Аминь! — Удаляющиеся кардиналы возобновили прерванный, было, негромкий разговор, из которого острый слух мессера Соффредо уловил:… любимчик Иннокентия… цепной пес… любому горло перегрызет за хозяина…
Болваны! Балласт, оставшийся от Целестина III, который Иннокентий все никак не соберется разогнать по окраинным епархиям. Надо же, они видят в нем, в кардинале Соффредо, всего лишь удачливого карьериста! А ведь происходящее сегодня определит судьбы христианского мира на столетия вперед.
Достойный служитель господа недовольно помянул нечистого, откровенно намекнув тому, что пора бы и прибрать, наконец, некоторых забывших о своем служении кардиналов. Ну, или хотя бы подготовить для них сковородки погорячей. Затем перекрестился и продолжил свой путь.
Воистину, — билось у него в голове, — со времен Григория VII не было еще на Святом престоле человека, настолько не уступавшего великому предшественнику своей волей, энергией, стратегическим видением целей. Человека, воспламененного той же самой страстью, и, несмотря на молодость, уже столь много сделавшего для ее удовлетворения.
И как мало, оказывается, мы знаем даже тех, кто находится совсем близко от нас! Лотарио, старый друг и приятель Лотарио! Каких-то полгода прошло с момента его посвящения, а уже даже в мыслях не получается называть его, как прежде, по имени. А только — его Святейшество!
И нет — это вовсе не обычное почтение к драгоценной тиаре, украсившей его голову. Господь свидетель, за прошедшие месяцы Иннокентий раскрылся с новой, незнакомой стороны. Мудрец и вождь — таковым он предстал за это время тем, кто знал его ранее. Человек, способный видеть то, что не видят другие. Человек, способный вести за собой, указывая и пролагая путь…
Нет, пусть что угодно шепчут у него за спиной завистники, Эррико Соффредо никогда и ни в чем не предаст Иннокентия III. Не из-за страха, и не из выгоды, а потому лишь, что никто лучшего него не смог бы споспешествовать главному делу каждого честного христианина — объединению христианского мира под властью апостольского Престола и возведению Града Божьего на этой столь грешной земле!
Войдя в покои, мессер Соффредо увидел, что Иннокентий не один. За конторкой стоял Пьетро да Капуа, кардинал-диакон церкви святой Марии на Виа Лата, и быстро писал под диктовку папы. Воспользовавшись тем, что оба отвлеклись на его появление, Доменико Соффредо склонился в поклоне:
— Deus vobiscum! Ваше Святейшество, воистину, ваша вчерашняя литургия войдет в историю наравне с Клермонским призывом Урбана II. Вчера я плакал, кажется впервые за сорок с лишним лет.
— Et vobis, мессер Соффредо, et vobis. И давайте на этом закончим этикетную часть. Располагайтесь поудобнее вон в том кресле, заранее прошу прощения, если оно окажется слишком роскошным для человека, всем нам подающего пример ревностного соблюдения апостольских заповедей. Мы с его высокопреосвященством закончим через несколько минут.
— Продолжайте сын мой. — Иннокентий III резко развернулся на каблуке, крутанул гранатовые четки вокруг запястья и, стремительно вышагивая вдоль выходящих во двор окон, продолжил диктовку:
"…дабы ты, кто, подобно апостолам, подвизался в дело благовещения, явил более обильные плоды проповедей, особо же в отношении освобождения провинции Иерусалимской, к чему прилагаем мы все усилия свои, и множественно бы получил таланты свои. И вручаем тебе, властью апостолической, всю силу, и в помощь и в совет сына нашего возлюбленного, Петра, кардинала-диакона Санта-Марии Виа Лата и легата престола апостольского, коего избрали мы особо для исполнения дела сего"
— Писано в Патриаркио, 19 августа одна тысяча сто девяносто восьмой год от Рождества Христова. — Иннокентий размашисто начертал свою подпись и вернул лист. — Это письмо, мессер, вручите брату Фульку из Нейи. Его проповеди крестового паломничества давно уже вышли за пределы Иль-де Франс и вызывают вполне понятную ревность церковных иерархов. Святой Престол просто обязан поддержать этого неутомимого подвижника в его трудах. На словах же передайте мое апостольское благословение на полное отпущение сделанных ранее грехов всем, кто примет крест и отслужит Богу в крестоносном войске не менее двух лет.
Иннокентий вновь развернулся на каблуках, обращаясь уже к обоим собеседникам.
— Итак, мессер Соффредо, мессер да Капуа, tres faciunt collegium, и мы можем, наконец, обсудить наши ближайшие задачи. — Красные от постоянного недосыпа глаза обежали внимательно ожидающих его слов кардиналов. Затем Иннокентий повернулся и вновь продолжил свое стремительное хождение, отщелкивая каждое произнесенное предложение очередной бусинкой гранатовых четок.
— Апостольское послание с призывом к вызволению Гроба Господня из плена сарацин и язычников одобрено Священной Коллегией. И теперь многим ее членам, в том числе и вам, мессеры, предстоит дорога в архиепископства и ко дворам христианских государей, дабы донести до них волю Апостолского Престола. Засим нам останется только ждать. Причем, от германских князей и ждать-то особо нечего. Отправляя войско в Святую землю, Генрих VI — упокой Господи его грешную душу — два года назад выгреб оттуда все под гребенку.
— Английское и Французское королевства, вот что беспокоит меня более всего! — Папа сжал четки в руках так, что крепкая волчья жила, держащая на себе бусины, едва не порвалась. — Ричард Английский и Филипп-Август вцепились друг другу в глотку, как два нищих за гнутый медяк!
— Ну, Ричарда нетрудно понять, — вступил в разговор мессер Пьетро. За время его пребывания сначала в плену у Леопольда Австрийского, а затем у Генриха Гогенштауфена, Филипп-Август успел прибрать к рукам немало из континентальных владений Плантагенетов.
— Да, да, да! Все так! Однако сегодня Ричард стоит уже под стенами Парижа и вполне способен заключить мир, сполна компенсирующий ему все понесенные убытки, включая выплаченные Генриху 150 000 крон выкупа. Ричарду придется остановиться, ибо английские и французские рыцари нужны нам у ворот Иерусалима! И позаботиться об этом предстоит Вам, сын мой.
Кардинал Пьетро да Капуа молча поклонился и поднял глаза в ожидании дальнейших распоряжений.
— Вам надлежит прибыть во Францию и в одном из городов юго-востока, еще не разграбленных этими нормандскими, анжуйскими, аквитанскими и английскими головорезами, собрать ассамблею французского духовенства. На ней вы возвестите волю Святого Престола и огласите соответствующие инструкции — не буду на них останавливаться, поскольку вы сами более чем активно участвовали в их составлении.
— Далее… — Иннокентий остановился и промокнул лоб белоснежным платком тончайшего батиста. Беспощадное августовское солнце находило путь даже сюда, в самое сердце дворца.
— … далее вы встретитесь с графами Фландрии, Блуа, Болоньи и Тулузы. Эти вельможи фактически возглавляют целую коалицию французских владетельных господ, крайне не любящих своего короля, но зато втайне симпатизирующих Ричарду и страстно желающих оказаться его вассалами. Не рискуя открыто поднимать знамя бунта против законного сюзерена, они предпочитают, чтобы Ричард их честно завоевал — к чему, кстати, все и идет — и поэтому всячески препятствуют Филиппу-Августу заключить мир.
Папа остановился напротив своего легата и, в ответ на мелькнувший в глазах последнего немой вопрос, продолжил:
— Когда, как и под каким предлогом устроить эти встречи, я — зная вашу дальновидность и предусмотрительность в подобных вопросах — даже не обговариваю. Однако позиция Святого Престола должна быть доведена до них в предельно ясной и жесткой форме. Мир, или хотя бы перемирие, нужны нам немедленно. И всякий препятствующий в этом, — в голосе Иннокентия зазвенела сталь, — будет немедленно отлучен, а его владение окажется под интердиктом.
— Когда же Вы полностью убедитесь, что слова пастырского увещевания дошли до самого сердца возлюбленных наших детей… — Иннокентий сделал паузу, желая убедиться, что слова его поняты, — вот тогда, и только тогда Вы прибудете в ставку Ричарда Плантагенета и станете на коленях молить его о прекращении братоубийственного истребления христианами друг друга — в то время как Гроб Господень попирается пятою неверных.
— Вполне ли ясна Вам ваша миссия, мессер, или есть необходимость что-либо уточнить?
— Благодарю вас, Ваше Святейшество! — Кардинал-диакон поклонился, отступив на шаг к выходу. — У меня нет вопросов, и я готов, не медля, отправиться в путь.
— Нет, останьтесь пока, вы мне еще будете нужны. И… — Иннокентий на мгновение замялся… — и, пожалуй, вы должны знать еще кое-что.
В кабинете повисла пауза. Папа то ли отделял в уме то, что можно сказать от того, о чем следовало бы умолчать, а может быть, просто искал верную формулировку словам, кои надлежало произнести… Наконец молчание было прервано.
— Сейчас, — с видимым неудовольствием произнес Иннокентий, — пока Филипп и Ричард отбивают друг у друга вексенские замки и крепости, мы с вами, скорее всего, можем их остановить. Хотя, даже это будет нелегко. Но вот, если их противостояние выйдет за рамки спора о нормандских владениях, то…
— А они могут выйти за рамки? — Пьетро да Капуа удивленно поднял голову.
— А они могут выйти за рамки! — в тон ему подтвердил Иннокентий. — После скоропостижной смерти императора Генриха в Мессине германские князья, как вы помните, предложили императорский трон Ричарду. Тот по понятным причинам отказался. Не желая оставлять без присмотра земли, делающие его могущественнейшим христианским государем Европы, в обмен на сомнительное удовольствие занимать императорский трон, целиком и полностью зависящий от воли князей-выборщиков.
Оба кардинала почти синхронно кивнули, признавая правоту своего собеседника.
— Вместо себя он предложил кандидатуру своего племянника Оттона, сына Матильды и Генриха Льва. Понятно, что это предложение не устроило уже выборщиков. И на Съезде в Мюльхаузене римским королем был избран Филипп, герцог Швабский. Но тут на дыбы встали противники Гогенштауфенов. В итоге партия кельнского архиепископа Адольфа в союзе с князьями Нижних Земель двумя руками ухватились за Оттона, и месяц назад они короновали уже его.
Иннокентий вновь остановился, что-то прикидывая.
— Теперь смотрим соотношение сил. На стороне Филиппа поддержка большинства германских князей. На стороне Оттона — Кёльн, Нижние Земли, а также деньги и наемники его дяди, Ричарда Плантагенета. В целом, силы примерно равны. И их противостояние займет Империю очень надолго. Что, разумеется, можно только приветствовать. Чем дольше они там будут примерять на себя императорскую корону, тем позже озаботятся утраченными имперскими владениями здесь у нас — в Италии и Сицилии.
И это утверждение, несмотря на известный цинизм, не вызвало у собеседников папы ни малейшего возражения. А чего, спрашивается, возражать, если все так и есть?
— Вот только имеющееся равновесие, — продолжил Иннокентий после очередной паузы, — может быть нарушено. Три недели назад Филипп Швабский встретился в Вормсе с королем Франции Филиппом-Августом…
Две пары глаз в немом изумлении уставились на Иннокентия, безмолвно требуя продолжения.
— Да-да! Встреча их была тайной, поэтому мало кто пока еще о ней знает. Но долго это в секрете все равно не удержать. Между ними был заключен договор о военном союзе. Думаю, не нужно объяснять, что прямое участие короля Франции в споре претендентов на императорскую корону резко сместит чашу весов в пользу Филиппа?
Кардиналы молча, всем своим видом дали понять, что нет, не нужно.
— Что последует за этим?
— Ну, тут не нужно быть пророком, — усмехнулся Пьетро да Капуа. — Ричард открыто вступится за своего племянника.
— Именно, — подтвердил папа. — И теперь за спинами претендентов на императорский трон — Филиппа Швабского и Оттона Брауншвейгского — окажутся государи могущественнейших королевств Европы. Филипп-Август Французский и Ричард Плантагенет. Это будет уже спор не о полудюжине нормандских замков и крепостей. Ставки совсем другие. Такую борьбу нам не остановить. Ее вообще никому не остановить!
Подавленное молчание на несколько мгновений повисло в рабочих покоях Наместника Святого Престола. Папские легаты безмолвно переваривали свалившееся на них известие, сам же Иннокентий оттачивал в уме последнюю фразу, которая поставит точку в обсуждаемой теме. Да, вот так сказать будет правильно:
— Теперь вы понимаете, мессеры, что мы держим сейчас в руках последний шанс на то, чтобы не дать разгореться большой войне в наших западных пределах. Этот пожар, случись ему набрать силу, поглотит все военные возможности христианского мира. О возвращении Святой Земли и Гроба Господня можно будет просто забыть. Причем, забыть навсегда.
И дело здесь вот в чем. Сейчас, после смерти Саладина, у сарацинов царит полная неразбериха. Фактически, все воюют со всеми, увлеченно деля саладиново наследство. Лучшего момента для нанесения сокрушительного удара и придумать нельзя!
Вот только долго это не продлится. Еще год-другой, и определится победитель. Скорее всего, это будет аль-Адиль, младший брат почившего султана. И тогда крестоносному войску придется вновь столкнуться с объединенной мощью сарацинов. Ее же не преодолеть никому. Святая Земля будет утеряна для христианского мира навсегда…
Еще пауза. Главная. Перед ключевой фразой.
— Последние капли! Последние капли, мессеры, покидают клепсидру, отсчитывающую судьбу главных святынь нашей Церкви. Их будущее с сего момента находится в ваших руках, сын мой. Возвращаясь в эти стены, вы должны привезти с собой мир или хотя бы длительное перемирие между Ричардом и Филиппом-Августом.
Заключительные слова Иннокентий произнес, уперев тяжелый взор исключительно в глаза Пьетро да Капуа. Что ж, все было понятно. Кардинал молча поцеловал протянутую руку Понтифика и столь же молча вернулся на свое место. Еще несколько мгновений тишины стали финальным аккордом этой части беседы.
— Теперь вы, Эррико, — голос Иннокентия потеплел, в нем явственно послышались отеческие нотки, словно бы родитель обратился к любимому сыну, надежде семьи и опоре в старости. Это могло показаться странным, учитывая, что "отец" на целых тринадцать лет был моложе "сына". Но то, что кажется нам странным сегодня, ничуть не удивило бы любого современника описываемых событий. Ведь папа — наместник Отца небесного на земле. И значит, все мы его дети.
— Вам не придется совершать столь длительного путешествия, как брату вашему Пьетро. Но это — и все выгоды поручаемого вам дела. В остальном же, я опасаюсь, труды ваши окажутся намного сложнее, чем примирить двух расшалившихся коронованных детей. Ибо путь ваш лежит в Венецию. — При этих словах лицо папы потемнело, словно неизвестно откуда взявшаяся туча наползла вдруг на яркое солнце за окном. А напрягшийся, было, кардинал да Капуа с пониманием кивнул головой.
— Для доставки крестоносного воинства в Святую Землю нужен флот. Боюсь, корабли Генуи и Пизы нам придется исключить из рассмотрения, поскольку эти два города находятся в состоянии ожесточенной борьбы. И все их военные силы, весь флот заняты только ею. Нет, — папа вскинул руки, — мы, конечно же, послали к ним наших легатов! И, я уверен, братья Петр и Грациан сделают все, что только в человеческих силах. Но, как вам наверняка известно, наши соседи по полуострову, увы, куда менее склонны к восприятию слова Божьего, нежели более простодушные и чистые сердцем северные государи.
— А это значит, — позволил себе продолжить за папу мессер Соффредо, — что рассчитывать мы можем, к несчастью, только на венецианцев. Я слышал, посланцы Риальто не так давно посетили Рим?
— Да, — кивнул Иннокентий. — Некие Андреас Донато и Бенедикт Гриллони. Привезли ответ дожа на наше послание, объявляющее отлучение каждому, кто сотрудничает с сарацинами, поставляет туда металл, оружие, корабельный лес и самое корабли, пеньку, парусину, кто разбойничает вместе с ними на морских путях…
— И что же ответили эти разбойники? — с большим сомнением на лице поинтересовался кардинал да Капуа.
— Позвольте мне угадать, Ваше Святейшество, — кардинал Соффредо покосился на невесело ухмыляющуюся физиономию Понтифика. — Наверняка молили смягчить условия Святого Престола, поскольку де их исполнение приведет к полному разорению республики.
— Сын мой, — шутливо погрозил Иннокентий, — не занимаетесь ли вы по ночам чтением моей корреспонденции? А в общем, все так, — грустно заключил он, — за исключением того лишь, что не очень-то они и молили. По их пиратским рожам было видно, что отлучение волнует их значительно меньше, чем снижение торговых оборотов хотя бы на один процент. Венецианцев связывают с сарацинами старые и обширные торговые связи. И в них они заинтересованы намного больше, чем в освобождении Гроба Господня.
Иннокентий обернулся к окну, как бы любуясь панорамой Вечного Города, но глаза его были полуприкрыты, обращенный внутрь взгляд выдавал напряженное размышление.
— Нет, сын мой, — наконец произнес он, — увы, мне нечем напутствовать вас в дорогу. Это мессеру Пьетро мы могли дать четкие инструкции, ведь мысли европейских владык так предсказуемы, а поступки столь легко поддаются внешнему влиянию. Жители же Лагуны самого отца лжи научат искусству интриги. — Иннокентий быстро перекрестился. — Поэтому просто будьте моими глазами и ушами, смотрите, слушайте, интригуйте, где это возможно, взывайте, умоляйте, требуйте, грозите, лгите, подкупайте, убивайте, мы заранее отпускаем вам эти грехи, но ради всех святых не пропустите момента, когда потребуется решительное вмешательство!
Папа перевел дух и уже тише добавил:
— В том, что он наступит, я не сомневаюсь. Помните! Что бы ни случилось, венецианский флот с крестовым воинством должен прибыть в Святую землю! Что бы ни случилось!!! К сожалению, это все, чем мы можем напутствовать вас на прощание.
Иннокентий помолчал несколько мгновений, затем осенил Соффредо крестным знамением. — Храни вас Бог, сын мой, и удачи.
— А мы с вами Пьетро составим еще одно письмо. Перед отправкой во Францию вам надлежит посетить еще Жоффруа де Донжона в иерусалимской резиденции Ордена…
* * *
Нормандия, замок Жизор, 16 января 1199
— … вот так вот и начинался Четвертый крестовый поход, Сергей Сергеевич. Поход, обещавший столь многое, а завершившийся еще большим — но совсем не тем, что ожидали его устроители.
Эти слова господина Гольдберга стали последними, произнесенными до завтрака. Принесенный завтрак господин Дрон и господин Гольдберг проглотили в полном молчании. И причиной тому стала вовсе не скудость предложенных блюд, — плевать им было, по правде-то говоря, на местные разносолы. Просто худосочного вида парнишка, принесший им хлеб, мясо и молоко, сообщил, что отец Люка посетит их после сексты, дабы совместно принять дневную трапезу.
Говорил парнишка не на латыни, а на совершенно чудовищном местном наречии — жутком вареве из варварской народной латыни, какого-то бретонского диалекта и еще чего-то, чему господин историк и названия-то не знал. Но не это было главным потрясением. И даже не то, что господин Гольдберг все отлично понял, хотя еще вчера не сумел бы распознать девяносто процентов произнесенного. Самым поразительным было то, что все отлично понял и господин Дрон!
А это означало одно: неведомая сила, перенесшая их сюда, продолжала работать. Обещанное отцом Люка овладение "наречиями окрестных народов" состоялось! Но означало это и другое. Ко всему вчерашнему бреду отца Люка про "места силы", про "предназначение", про "исполнение желаний" и прочую ересь следовало отнестись абсолютно серьезно. Пока непонятно как, но все это здесь, похоже, работает. Ведь изучили же они язык всего за одну ночь! Случившееся подавляло, слова застревали в горле, и все это требовало, как минимум, времени на осмысление.
— Так что, Доцент, давай как-то определяться с планами. — Допив последний глоток молока, господин Дрон обмахнул свою часть столешницы от хлебных крошек и, крепко облокотившись на стол обоими локтями, внимательно посмотрел на историка. — Что там и как, не знаю, но об одном договоримся сразу. Ни о каких Знаках никому ни слова! И нашему монаху тоже. Дескать, посланцы Ордена, и все тут.
— Да, пожалуйста! А почему такая секретность?
— Хе, а ты прикинь, Доцент, какая тут волна поднимется, если слух пройдет про всяких там избранных, про носителей Знака, про исполнение предназначения и прочую мутную хрень! Они же тут все на этом реально повернуты! А, значит, воспримут всерьез. И получимся мы для них кто?
— Э-э-э… кто?
— Возмутители спокойствия, Доцент, вот мы кто! А таких не любят никогда и нигде. Особенно их не любят те, кто и так уже неплохо устроился. И никаких серьезных изменений не желает. Так что, большая часть богатых и знатных перцев этого мира только вздохнет спокойно, когда услышит, что носителей Знака тихонечко удавили где-нибудь в местной подворотне. А то и лично поучаствуют.
— Но, Сергей Сергеевич…
— Поучаствуют-поучаствуют, уж ты мне поверь! Я бы точно поучаствовал, заведись у нас там какая-нибудь революционная Чегевара. Свою службу безопасности бы напряг, старым друзьям весточку кинул, и засучила бы у нас эта Чегевара ножками как миленькая. И здесь все так же будет. Люди, они животные простые, устроены одинаково — будь ты какой новорусский олигарх, вроде меня, или тутошний средневековый барон. Или, пускай даже, граф. Любая потенциальная угроза должна быть уничтожена еще до того, как начала действовать. Закон природы, Доцент. Вот нас и уничтожат. Так что, про Знаки — молчок, если не хочешь, чтобы я сам тебя удавил… из профилактических соображений.
Господин Дрон улыбался вполне себе добродушно. Вроде как пошутил. Но что-то, сидящее глубоко внутри, отчаянно шептало господину Гольдбергу, что в каждой шутке есть доля шутки. И здесь эта доля исчезающе мала. Этот — удавит и не почешется. Поэтому слова, с трудом выдавленные перетрусившим историком, отнюдь не блистали чеканностью формулировок.
— З-э-э, так я же… а как же тогда… хотя, если разобраться, то тут… н-да, не поспоришь, но…
— Ну, я так и понял, — одобрительно кивнул владелец заводов-газет-пароходов, проявив тем самым изрядное милосердие к словесным потугам своего спутника. — Значит, этот вопрос решили. Поехали дальше. Как будем себя презентовать попу? То, что мы посланцы нашего Ордена, это понятно. А чего нас вдруг сюда понесло?
Получив вопрос по существу, господин Гольдберг слегка приободрился. Оно и не мудрено, ведь, как известно, привычная работа доставляет калькулятору в нашей голове исключительно положительные эмоции. Тогда как непривычные задачи ничем, кроме переходящего в истерику стресса, не оборачиваются. Сейчас же требовалось сочинить некую концепцию, обосновывающую их появление в данном мире. Что для хорошего историка, вынужденного за скудостью достоверных исторических данных выдумывать по полдюжины концепций за день, было работой вполне себе привычной и уже поэтому — приятной.
— Это-то не проблема. Скажем, что руководство нашего Ордена получило информацию о готовящемся на Ричарда покушении. И прислало предупредить.
— Годится. А для всех прочих чего втирать будем?
— Да то же самое. Только им не про Орден говорить придется, а все про того же Пресвитера Иоанна. Дескать, узнал христианский владыка восточных земель о готовящемся покушении на коронованного собрата и прислал нас — на предмет предотвратить безобразие…
— Ну, вот видишь, Доцент, как ты все складно вяжешь! Правду говорят — мастерство не пропьешь!
Легкий румянец и заблестевшие глазки господина историка показали, что грубоватая лесть олигарха достигла своей цели. Человек вновь почувствовал себя в своей тарелке. Что для их небольшого коллектива, находящегося — прямо скажем — в экстремальной ситуации, было немаловажно.
— Только вот что мы отцу Люка говорить будем, если он нас про Орден спросит? Мы же о нем ничегошеньки не знаем. Сами только от него и услышали про какой-то там Орден…
— Ну, ты даешь Доцент! Делов-то с рыбью ногу! Про режим секретности слыхал? Вот, у нас он и есть. Дескать, и рады бы, но никак невозможно. Правов таких не имеем, про наш великий Орден никому рассказывать. Нашел тоже, о чем заморачиваться!
Ладно, тут вроде все ясно. А для всех прочих будем так представляться. Ты, типа звездочет какой-нибудь, который все насквозь с неба срисовывает. Ну, а я твой телохранитель. Ты отбрехиваешься, а я, если что, по кумполу накатываю. По-моему, нормальный расклад получается. Короче, ты как хочешь, а я на боковую. Ибо прямо вот селезенкой чувствую, как моему истомленному ночными молитвами организму нужен небольшой отдых. Минут шестьсот, и можно без хлеба…
* * *
Разбудил их все тот же звук вынимаемого из петель деревянного бруса.
— Как прошла ночь, братья, все ли благополучно?
— И вам не хворать… то есть, я хотел сказать — вашими молитвами, — тут же поправился господин Дрон, поднимаясь с лежанки.
— О, я вижу, ночная молитва пошла вам впрок. По выговору вас уже и не отличить от какого-нибудь местного вояки! Узнали ли вы прошедшей ночью что-то еще? — в голосе отца Люка звучала едва скрываемая тревога. — Что-то о причинах, приведших вас в этот мир?
— Увы-увы, — господин Дрон скорбно и почти целомудренно опустил очи долу, — ничего, кроме того, что было поручено нам настоятелем нашего Ордена.
— А Знак? Было ли вам видение о Знаке?
— К сожалению, — все так же смиренно ответствовал господин Дрон, — ничего такого про Знак мы не наблюдали, и даже сейчас не можем сказать, что это за штука такая — Знак…
Было видно, как напряжение прямо на глазах отпускает их гостеприимного хозяина. Так что, как только все тот же кислого вида хлопец, что приносил им завтрак, накрыл стол для дневной трапезы, отец Люка широким жестом пригласил гостей подкрепиться, чем Бог послал. Бог послал, можно сказать, не скупясь. Что требовало известного уважения и не позволяло отвлекаться на посторонние разговоры. И лишь когда наши герои залили все разжеванное и проглоченное последним глотком на удивление неплохого красного вина, местный "Шон Коннори" перешел, наконец, к делам.
— Итак, чем я могу помочь вам в нашем мире? Кроме, разумеется, местной одежды и некоторой суммы в серебре, которая наверняка пригодится на первое время.
— Нам нужно как можно быстрее связаться с королем Ричардом.
— С Ри-и-чардом? Ричард сейчас самым быстрым из всех аллюров удаляется в сторону Лимузена. Уж очень ему хочется побыстрее познакомиться с находками бедолаги виконта Эмара Лиможского. Говорят, тот отыскал сокровища Генриха, папаши короля. И не пожелал делиться найденным. Ох, не хотел бы я сейчас быть на месте старины Эмара! Ну, да ладно. Лошадей я вам дам. Пару недель хорошей скачки, и Ричарда вы нагоните.
Однако потупленные взоры и странные переглядывания гостей дали понять, что не все в этой идее так уж хорошо. В конце концов, пораженный отец Люка узнал, что люди из-за Кромки далеко не все отличные наездники, и вообще — там предпочитают иные средства передвижения. А, между тем, информацию нужно передать незамедлительно.
— Хм, стало быть, вам нужен какой-нибудь из высокопоставленных английских, нормандских или анжуйских командиров, кто бы смог послать гонца с известием. Значит, Шато-Гайар. Его коннетабль — ближайший на всю округу военноначальник англичан. Тут недалеко, всего четыре лье. Передохнем после трапезы часок, к ужину будем на месте. Так и быть, передам вас мессиру Роже лично, с рук на руки. И все же, любопытство разбирает, просто мочи нет! Что за известие вы везете самому Ричарду? Нет, если тайна, то конечно… Но, гореть мне в аду, страсть, как хочется узнать!
Господин Гольдберг вопросительно глянул на господина Дрона, тот лишь пожал плечами. А и в самом деле, кому еще и довериться, как не этому живчику, вытащившему их из рук местного гарнизонного начальника и готового и дальше помогать незнакомым людям?
— На короля Ричарда, — вполголоса проговорил господин Гольдберг, — готовится покушение. Мы знаем, где, когда и как оно произойдет.
— Вот как, — нахмурился отец Люка. — Покушение? Грязное дело. Грязное и подлое! Ричард, конечно, не ангел, но покушение на королевскую особу! На помазанника Божьего! Вот что, братья. К черту отдых! Выезжаем немедленно. Такие вести не терпят отлагательств.
Спустя полчаса кони нашей троицы уже цокали копытами по замковому мосту, оставив за спинами стражников — с их хмурыми, подозрительными взглядами, копьями и арбалетными болтами. Впрочем, эти тридцать минут отец Люка использовал с толком. Чему свидетелем стал сизокрылый голубь хороших почтовых кровей, взмывший над замковой голубятней и взявший курс точно на юго-восток. Микроскопические строки, нанесенные на тончайший папирус примотанного к его лапе письма, начинались вполне ожидаемо: "Его святейшеству, господину моему папе Иннокентию III. Настоящим спешу сообщить, что…"
Что до господ попаданцев, то почти двадцать километров пути до Шато-Гайара не ознаменовались для них ничем примечательным. За исключением изрядных потертостей на филейных частях господина Дрона и господина Гольдберга. Впрочем, где-то с середины пути горе-наездники начали автоматически подстраиваться к рыси своих скакунов, и ехать стало чуть легче.
Так что, когда на высоком холме над Сеной показались очертания все еще достраивающейся крепости, наши герои едва нашли в себе силы лишь поглазеть на нее слегка. А уж на то, чтобы делиться друг с другом впечатлениями, сил не было окончательно и бесповоротно.
Ну, и я последую, государи мои, их примеру. Тем более что всю информацию об этой фортификационной жемчужине тринадцатого века вы отыщете в пару щелчков мыши.
Если оно вам, конечно же, надо…