Верхняя Нормандия, Шато-Гайар-Ле Тилье-ан-Вексен, 22-23 января 1199 года

Воистину, государи мои, сам воздух Средневековья вреден для организма современного человека! И остается лишь удивляться, как удавалось выживать во времена наших предков многочисленной рати попаданцев, оказавшихся вдруг там не по своей воле. Вот и наше скромное повествование чуть было не закончилось, так толком и не начавшись. Да-да, добрый мой читатель, господина Дрона с господином Гольдбергом попытались отравить. И не вызывает ни малейшего сомнения, что это мероприятие легко удалось бы неведомым отравителям, если бы не откровенный рояль, коим снабдил их таинственный человек в шикарном костюме, отправивший господ попаданцев сюда из двадцать первого столетия.

Случилось же вот что. По прибытию в новый мир у господ попаданцев развился просто невероятный аппетит. Можно сказать, жор! Виной ли тому некие физические условия, сопровождающие перемещения человеческих организмов между мирами, или может быть ничем не запятнанная средневековая экология, или даже просто жуткий стресс — ну, вы меня понимаете — но питались наши герои, буквально как не в себя. На зависть и удивление всему кухонному персоналу Шато-Гайара.

Ну, и натурально, одним из непременных гастрономических ритуалов сих невольных рабов желудка стала вечерняя корзинка с провизией, набираемая господином Дроном на кухне и утаскиваемая к себе наверх, где они с господином Гольдбергом замаривали червячка перед сном. Разумеется, добрый кувшин вина также числился среди обязательных номеров вечерней программы.

Вот и вчера господин Дрон уже сбил было сургучную печать, дабы разлить и под надлежащий тост за предстоящее завтра начало пути, наконец, выпить… Как тут же вынужден был с грохотом опустить кувшин на стол и ухватиться за шнурок нательного креста. Ибо крест вдруг нагрелся так, как будто собирался прожечь дырку в широкой депутатской груди. Совершенно аналогичные хлопоты приключились в ту же секунду и с господином Гольдбергом. Тот также в правой руке держал остывающий крестик, а левой потирал обожженную грудину.

Разумеется, господа попаданцы немедленно вспомнили слова отца Люка о способности своих чудесных артефактов служить индикаторами ядов и сей момент кинулись будить сэра Томаса. Когда мрачный и злой помощник коннетабля Шато-Гайара пришел к ним в комнату, то первым его вопросом был, естественно, вопрос о том, с чего они вообще решили, что вино отравлено? Оба живы, ни один нисколечко не умер — где основания для столь скоропалительных выводов?

Все попытки сослаться на астрологические выкладки и сведения, полученные непосредственно от небесных светил, были им с негодованием отметены. Впрочем, нужно отдать должное: сам пробовать вино, дабы уличить во лжи не позволивших ему выспаться "колдунов из Индии", сэр Томас не стал. Один из сопровождавших стражников был незамедлительно послан на кухню, откуда вернулся не один, а с гусем.

Несчастной птице силком разжали клюв и влили туда несколько хороших глотков. Затем отпустили и начали наблюдать за результатами. Результаты не заставили себя ждать. Буквально через несколько секунд подопытный вдруг резко загоготал, закидывая голову высоко вверх, захлопал крыльями, попытался подпрыгнуть и взлететь. Однако гогот тут же превратился в булькающий хрип, а птица повалилась на бок и почти сразу издохла. Потрясенно взирая на результаты эксперимента, сэр Томас все же нашел в себе силы послать стражника, дабы собрать всех кухонных, сам же отправился будить господина коннетабля.

Проведенное тут же, по горячим следам, расследование показало то, чего и следовало ожидать. Не досчитались повара, взятого в замок почти год назад. На мессира Роже де Ласи было больно смотреть. Осознание того, что более года в замке обретался шпион, способный отравить кого угодно — да хоть и самого короля — буквально пронизало весь его облик негодованием и растерянностью.

Все это, разумеется, никак не добавило ему добрых чувств к нашим героям. Которые, понятно, ни в чем не виноваты, но ведь с них же все началось… Так что, расставание на утро вышло скомканным, окрашенным тщательно маскируемым раздражением и почти нескрываемым облегчением. Да оно и понятно, попаданцы с возу — кобыле легче!

По понятным причинам остаток ночи перед отправлением несчастные хронопутешественники практически не спали. Господин Дрон ездил по мозгам своему спутнику на тему, как же он все-таки был прав, запретив предавать гласности привидевшийся им Знак. Дескать, их и так-то уже травят все, кому не лень, а что было бы, вздумай они открыться — и подумать страшно. Беспрерывное гундение почтенного депутата сопровождалось столь же бесконечными инструкциями по технике безопасности и правилам поведения в экстремальных ситуациях. Совершенно упавший духом историк-медиевист лишь молча кивал в особо ударных местах, понимая, что эту лавину ему все равно не остановить.

В общем, судя по началу, путешествие обещало быть веселым…

* * *

Нет ничего отвратительнее, государи мои, чем французская зима. Наши герои осознали это уже через пару часов после отбытия из замка Шато-Гайар. Появившаяся за ночь ледяная корочка с горем пополам держалась до восхода солнца. Но, увы, очень быстро сдала свои позиции, как только не по-зимнему жаркое светило взошло над горизонтом. И вот уже который час лишь чавканье дорожной глины под копытами лошадей сопровождало их совершенно неромантическое путешествие.

К обеду, состоявшему из холодного мяса, хлеба и вина, кони были уже по самое брюхо в грязи. Всадники от них не слишком-то отличались. Лишь леди Маго как-то умудрялась сохранять в этом месиве относительно благопристойный вид. Как это ей удавалось, вероятно, навсегда останется великим секретом особой женской магии, недоступной нам, мужчинам.

Леди Маго… н-да, леди Маго. То, что именно она станет в этом путешествии дорожной неприятностью номер два, сразу вслед за французской зимой, стало понятно еще до выезда из замка. И очень похоже, что молодая графиня последует за зимой с очень небольшим отрывом. Малолетняя гордячка и задавака — так с ходу определил ее достопочтенный депутат и олигарх. Тогда как господин Гольдберг от определений вообще уклонился, ибо настолько увлекся беседой с отцом Бернаром, причетником церкви Святой Анны, пристроившимся к нашему каравану до Манта, что ему вообще было не до спесивых графинь.

Нет, сама по себе леди Маго была очень даже хороша! Вообрази себе, добрый мой читатель, рано повзрослевшую девицу не старше тринадцати лет, темную шатенку с огромными золотисто-карими чуть вытянутыми глазами, да еще при этом обмахиваемыми пушистыми — не знаю уж, с чем и сравнить — ресницами. Небольшая, аккуратная головка, миловидное лицо. Чуть выступающие скулы, кои оное лицо ничуть не портили, но придавали отпечаток силы и решительности. Сей отпечаток еще раз подчеркивался небольшим, но крепким подбородком. Прямой нос и щеки без всяких там милых ямочек и округлостей завершали портрет.

Теперь добавь к нему длинную, гордо выпрямленную шею. Гибкую и сильную фигуру, показывающая, что ее хозяйка проводит свободное время отнюдь не за пяльцами с шитьем. Властные движения человека, привыкшего повелевать с самого рождения. И повадки, как выразился про себя Капитан, "сорокалетней стервы в ранге, как минимум, вице-президента не самого маленького банка".

Юная графиня вышла из своих покоев перед самым отправлением каравана. Легкая, пружинистая походка, идеальная осанка, гордая посадка головы… Шествуя мимо "посланцев пресвитера Иоанна", она позволила себе лишь чуть наметить легкий, едва заметный кивок. Зато четкое, хорошо поставленное "Доброе утро, мессиры" совершенно недвусмысленно давало понять, что какие-либо еще слова в течение этого дня будут совершенно излишни. Ну, как же, — пра-пра-правнучка самого Гуго Капета, графа Парижского!

Итак, караван, выехавший ранним утром из ворот замка Шато-Гайар, состоял из леди Маго, ее камеристки и десятка гвардейцев собственной охраны юной графини. К ним добавились два десятка вооруженного эскорта под командованием все того же милейшего сэра Томаса, парочка наших героев и почтенный причетник, что должен был составить им компанию всего на три дня.

В первый же день выяснилось, что приключения наши героев далеко не закончены. Выяснилось это буквально после обеда. Собственно, обеда как такового и не было. Просто на одной из относительно ровных лужаек, покрытых не истоптанным еще снегом, караван вдруг сгрудился, верховые спешились, дабы размять ноги и прогуляться — мальчики направо, девочки налево. Тут же и подкрепились прямо из седельных сумок, кому что бог послал.

Вот после обеда-то все и случилось. Возвращаясь на дорогу, буланый мерин господина Гольдберга умудрился запнуться передним копытом о полузастывший ком глины. Добрый бы наездник этого и не заметил. Господин же Гольдберг чуть не слетел с коня — уберегло его от падения лишь то, что он успел ухватиться за шею смирного животного.

Как тут же выяснилось, что уберегло его это — во всех смыслах этого слова. Ибо там, где еще мгновение назад находилось грудная клетка почтенного астролога и звездочета, вместе с бьющимся в ней трепетным сердцем, просвистел арбалетный болт. Каковой, не найдя искомого сердца, вонзился вместо этого в шею идущей рядом кобылки отца Бернара.

Еще два болта ударили в господина Дрона, один в шлем, другой в кирасу. Правда, эти попадания никаких видимых эффектов не имели. За исключением того, что защищенную шлемом голову все же изрядно мотнуло в сторону, а два безнадежно испорченных болта из дрянного местного железа в бессильной злобе отскочили от высокомарочного титанового сплава, созданного на восемьсот с лишним лет позже.

Крики, ржание коней, заполошный вопль почтенного причетника, кулем слетевшего со вставшей на дыбы кобылки — все это ничуть не помешало сэру Томасу мгновенно отдать нужную команду. И десяток стражников на отдохнувших конях ринулись в ту сторону, откуда прилетели злополучные болты.

Погоня вернулась не сразу. Надо полагать, злоумышленники сюда тоже не пешком пришли. Тем не менее, часов этак после двух нервного ожидания умчавшиеся латники вереницей втекли на поляну. За собой в поводу они вели пару чужих коней. На одном были переброшены и примотаны два трупа. На втором восседал пока еще не труп, но и он тоже был добросовестно привязан к лошадиному крупу.

В одном из убитых сэр Томас без труда опознал сбежавшего повара. И это было плохо. Поскольку оставшийся в живых бандит знал очень немного. Собственно лишь то, что где-то год назад атаман их шайки, щипавшей проезжих и прохожих в окрестностях Дрё, отвез их в деревушку неподалеку от замка и договорился со старостой о постое для двух "торговцев". Затем в лесу он свел их с покойным ныне поваром, велев во всем его слушаться. Так они и жили, выполняя время от времени мелкие поручения показанного им человека. В остальное время — и вправду торговали всякой мелочевкой на разнос, что даже начало им нравиться. Но вот, вчера вечером этот человек ввалился к ним в хижину и велел готовить коней и арбалеты…

Солнце уже клонилось к закату, так что двигаться до Сен-Клера, где их ждал ночлег, сочли нецелесообразным. Вместо этого решили заночевать в местечке Тилье, расположенном где-то в одном лье от места злополучной стоянки. Правда, места в здешнем крохотном постоялом дворе хватило лишь госпоже графине с камеристкой, "колдунам из Индии" и отцу Бернару.

Воинам досталась отапливаемая клеть в доме старосты, куда три десятка человек не умещались при всем желании. Впрочем, это оказалось не страшно, ибо им спать пришлось все равно по очереди. До всех уже дошло, что на "индийских колдунов" кто-то открыл сезон охоты. А значит, следовало озаботиться охраной. Так что, после ужина сэр Томас ушел расставлять посты, господа же попаданцы улеглись спать.

Сон, понятное дело, не шел. Отхвати-ка двое суток подряд по такой дозе адреналина — поневоле задергаешься! Впрочем, и вчерашняя депутатская истерика тоже не возвращалась. Видимо, одного раза господину Дрону оказалось достаточно. Так что, просто скрасили навалившуюся бессонницу болтовней ни о чем.

Начал-то ее господин историк, пытаясь припомнить что-нибудь интересное про приютившее их местечко. Но, к стыду своему, так ничего и не вспомнил. Зато удивил господин Дрон, который, как оказалось, на удивление хорошо знал ближние и дальние окрестности Парижа. "Надо будет при случае уточнить — откуда?" — завязал себе узелок на память господин Гольдберг.

Именно господин Дрон вспомнил, что менее чем в двадцати километрах к югу отсюда лежит живописное местечко Живерни. Правда, прославится оно лишь без малого семьсот лет спустя. Когда великий Клод Моне поселится здесь, чтобы прожить до самой своей смерти.

Причем, — втолковывал он господину Гольдбергу, безмерно удивленному неожиданной эрудицией почтенного депутата, — сотни тысяч туристов будут посещать Живерни вовсе не для того, чтобы полюбоваться картинами этого удивительного мастера. Картин там не будет. Они все разойдутся по крупнейшим музеям мира. А вот почти целый гектар сада, что разобьет гениальный художник вокруг своего дома — его ведь, прикинь, не выставишь ни в Лувре, ни в Эрмитаже!

Выписанный соцветиями самых разных полевых и садовых цветков, этот сад будет создан по тем же принципам, что и картины великого маэстро. Каждый месяц, с весны до осени, сад будет выглядеть по-разному, но самые лучшие месяцы для его посещения — это май и июнь, когда вокруг пруда с кувшинками будут цвести рододендроны, а над знаменитым японским мостом заиграет красками глициния.

Под эти приятные и духоподъемные мысли наши герои и уснули. Их сон не тревожили ни клопы, которых, вопреки всем известным историческим романам, здесь не было, ни страшные лесные разбойники, которые, как раз напротив, вполне могли и быть, но явно не жаждали встречи с несколькими десятками вооруженных латников.

Обильный деревенский завтрак отчасти примирил пришельцев из будущего с местным санитарно-гигиеническим сооружением типа "сортир" на заднем дворе. Так что, в путь они отправились, будучи в полной гармонии с окружающей действительностью. Каковую не могло испортить даже "Доброе утро, мессиры!" из уст надменно прошествовавшей мимо них графини.

От Тилье к ним присоединился еще один батюшка, соборовавший здесь усопшего и возвращавшийся теперь домой. Они с отцом Бернаром тут же погрузились в обсуждение своих узко-профессиональных проблем, при этом отчаянно споря и бранясь. И лишь дружная совместная критика некоего отца-эконома, "решившего уморить голодом святую братию", на какое-то время примирила почтенных служителей божьих.

Дорога была пустынна. Рождественские ярмарки уже закрылись. А вместе с ними исчезли с дорог и крупные купеческие обозы, от которых было не протолкнуться всего лишь несколько недель назад. Впрочем, следы их пребывания до сих пор можно было различить невооруженным глазом. И вовсе даже не только по обилию конского навоза, исправно перемешиваемого с дорожной грязью копытами тяжело шагающих коней. Нет, были следы и пострашнее.

Мимо одного из них кортеж как раз сейчас и проходил. Слева от дороги, сразу за весьма крутым поворотом, обнаружилась какая-то неаккуратная куча с выпирающими из нее обломками, кусками переломанных жердей и досок. Приблизившись, путешественники опознали в ней несколько сломанных, наскоро выпихнутых на обочину повозок с явными и многочисленными следами от стрел и арбалетных болтов. Не везде еще втоптанные в грязь остатки какого-то зерна весьма выразительно дополняли общую картину.

— Купцы из Руана, — кивнул головой притормозивший коня сэр Томас, — ехали на парижскую ярмарку, да только вот не доехали.

— Что же они, без охраны были? — удивился почтенный олигарх.

— Как можно без охраны? Была и охрана. Вся тут и полегла. Охрана, она ведь только против лесных разбойников хороша. А против дружины какого-нибудь местного лорда какая охрана поможет?

— Постойте, — поразился господин Дрон, — у вас что, благородные господа грабят купеческие караваны?

Сэр Томас как-то странно взглянул на своего собеседника. Так смотрят на прилюдно обкакавшихся маленьких детей. Вроде бы и сердиться на них не за что, ибо не ведают, что творят. Но и перед людьми, опять же, неудобно.

— А у вас в Индии что, разве не так?

— Да будет вам известно, Сергей Сергеевич, — на чистом русском вмешался в беседу историк-медиевист, — что в эти времена война и грабеж являются практически единственным достойным времяпровождением благородного сословия…

Возможно, он желал бы сказать еще что-нибудь, но его прервали. Спешившийся отец Бернар, потерянно бродивший до этого момента среди обломков повозок, внезапно переменился в лице, наклонился и что-то вытащил из щели между двумя изуродованными телегами. Поднес свою находку к лицу, затем поднял высоко вверх. В сжатом до синевы кулаке был довольно крупный, явно пастырский, крест. С него свисала перерубленная чем-то острым цепочка. Губы святого отца шевелились, произнося, по всей вероятности, молитву. Или нет?

Вот слышен стал шепот, вот голос отца Бернара окреп, и стало возможным разобрать слова:

— … рыцарство. Благородное рыцарство… Наши рыцари получают свой меч из рук священника, чтобы почитать сынов Церкви, служить своим оружием защите священства, покровительству бедным, преследованию злодеев и спасению отечества… А что же на деле? А на деле рыщут они аки ненасытные волки! — Голос святого отца еще возвысился и теперь достигал самых отдаленных слушателей их небольшого каравана.

— … едва они опояшутся мечом, как набрасываются на Распятие Господне, на наследие Христово! Они обирают и грабят подданных Церкви, третируют нищих с беспримерной жестокостью, стремясь в горе другого обрести удовлетворение своих ненасытных аппетитов и необычайного сладострастия!!!

Отец Бернар уже почти кричал, но напор и горечь его вдруг снова снизились, приблизившись к тону обычной беседы.

— Святой Лука рассказал нам, как солдаты, подойдя к святому Иоанну Крестителю, задали ему такой вопрос: "Учитель, а мы, что же будет с нами?" — "Вы, — ответил святой, — уважайте имущество другого, не причиняйте вреда своему ближнему и довольствуйтесь своим жалованьем". Наши нынешние солдаты, вместо того, чтобы использовать свою силу против врагов креста и Христа, употребляют ее для состязания в распутстве и пьянстве, проводя свое время в ничегонеделании, чахнут в гульбе! Беспутной и грязной жизнью они бесчестят свое имя и ремесло!!!

Вновь достигнув почти что крика, отец Бернар внезапно замолк на полуслове, повернулся вновь к куче изуродованного дерева, опустился на колени и начал, крестясь, читать заупокойную молитву. Большинство латников также спешились, сняли шлемы, и, подыскав места посуше, опустились на колени, присоединяясь к молитве.

— … Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.

"Покойтесь в мире. Аминь". И вновь потянулась пустынная дорога. Впрочем, совсем пустой она все же не была. Один раз кортеж с нашими героями обогнал группу монахов, бредущих в том же направлении, что и они. Другой раз их догнала группа всадников, предводитель которых подъехал к сэру Томасу. Вполголоса обменявшись несколькими фразами, он вручил ему письмо, раскланялся и умчался в обратном направлении. Разумеется, никто из наших героев не придал этому эпизоду ни малейшего значения. А жаль! Небольшая паранойя избавила бы их от многих последующих неприятностей.

Но, увы, не до того было господам попаданцам, не до того. Увлекшись беседой, они совершеннейшим образом забыли о реалиях этого грубого и — как это уже стало понятно — совсем негостеприимного мира. Ибо у господина Дрона возник вдруг вопрос, который он не преминул тут же переадресовать почтенному историку-медиевисту.

— Слышь, Доцент, я чего-то не догоняю. Уж не знаю, кто нас сюда забросил, но ты можешь мне объяснить, в какое ему место уперся этот самый Константинополь? Ну, взяли его крестоносцы, ну, разграбили… Так мало ли в эти времена городов грабят? И что, теперь каждый раз службу спасения из будущего присылать? На предмет предотвращения и недопущения?

— Да уж, Сергей Сергеевич, и впрямь не догоняешь! Ты хоть представляешь, что такое Константинополь для этого времени?

— А что такое?

— Ну, вот прикинь, если бы в мире существовал только американский континент. Там, стало быть, США, а вокруг всякие Колумбии, Аргентины, Перу и прочие Чили. Вот такое же место занимает сейчас ромейская Империя по сравнению со всеми остальными. Хоть и пришла она в некоторую дряхлость, а все же — как была источником всей цивилизации вокруг, так и осталась.

— Да ладно, хорошо гнать!

— Что?! Да все, что есть сегодня в Европе, пришло оттуда! Из Константинополя!!! То же, к примеру, римское право, по поводу которого благородные европейцы себя и в наше время пяткой в грудь бьют. Не иначе, в припадке гордости! А откуда взялось-то? В Европу оно пришло, между прочим, в виде Кодекса Юстиниана. По буквам: Юс-ти-ни-а-на!!! А Юстиниан, так на минутку, правил римлянами из Константинополя! А христианское богословие…

Латинское богословие европейцев закончилось в третьем веке нашей эры трудами Августина и Тертуллиана. И все, мать их! Потом тишина! Германцы, французы и прочие англичане их еще тысячу лет цитировали, от себя ни хрена не прибавив. А вся богословская мысль в это время шла с востока на запад, опять-таки из Константинополя. Сами европейцы лишь в следующем, тринадцатом столетии создадут собственные богословские школы. До этого времени все богословские новинки — греческие! Приемы строительства, архитектуры, живописи — все оттуда. И вот этот главный источник всей европейской цивилизации будет в 1204 году фактически уничтожен.

Так что, были, Сергей Сергеевич, были у нашего отправителя причины побеспокоиться о Константинополе. Ведь его судьбу столетия спустя повторит весь оставшийся мир. И теперь, получается, только от нас зависит, как она сложится…

* * *

За четыре с лишним месяца до появления попаданцев.

Константинополь, 4 сентября 1198 года

"… он только то и делал, что рядился в золото, выслушивая всякие доклады и удовлетворяя все просьбы лиц, принадлежавших к партии, которая содействовала ему в достижении власти, и беспощадно обеими руками сорил деньги, которые собирал Исаак, не обращая внимания на то, как трудно будет набирать их впоследствии и как напрасно он истощает их теперь…"

Аккуратные буквы ровно ложились на немыслимо дорогой пергамент. Но дороже телячьей кожи тончайшей выделки была судьба величайшей из империй, строка за строкой укладываемая сейчас на чуть желтоватые листы. Пройдут века, и возможно лишь руины останутся на месте великого града Константинова. Но город сей вечно будет жить в его "Истории".

Богато одетый мужчина, хорошо за сорок, поднял глаза к высокому, украшенному мраморной лепниной потолку, задумчиво вздохнул и вновь окунул перо в баночку с тушью…

Мудрые и постыдные деяния басилевсов, гордая поступь тяжелых турм катафрактов и клибанариев, величайшие победы и ужасные поражения, подвиги святых отцов и ядовитые дворцовые интриги — все сохранит его перо для жизни вечной. Его перо! Это ведь и его бессмертие. Его, Никиты Акомината из фригийской Хоны, начавшего когда-то покорение столицы мира с весьма скромной должности в имперском секретариате.

А сегодня он — логофет Геникона, владелец роскошной виллы неподалеку от Месы, главной улицы великого города. Логофет, правда, вот уже неделю, как бывший. Алексей, свергнувший и ослепивший три года назад своего царствующего брата Исаака, решил, наконец, заняться реформами правительства… Ах, все это забудется! Но вот его "История" будет жить вечно. А вместе с ней и он, Никита Хониат.

Глаза сидящего за конторкой человека оторвались от рукописи и остановились на ярком кусочке папируса, покрытом веселыми разноцветными буквами.

Как жаль, что приходится отрываться от рукописи! Но приглашение на бега от константинопольского эпарха — это не то, что можно оставить без внимания. Правитель города, благороднейший севаст Константин Торник, мало уступающий могуществом самому басилевсу, не забывает старого друга даже и в дни опалы. Верно сказано, что друзья познаются в беде… Говорят, зеленая партия ипподрома выставит сегодня каких-то немыслимых коней, которые, по слухам, не оставят ни одного шанса квадригам синих. Что ж, посмотрим…

…Мерно плывет в открытом проеме паланкина великий город. Его первая и единственная любовь! Город, собравший в своих скрипториях мысли и речи величайших писателей и риторов, поэтов и философов, историков и правоведов… Все мудрое и благородное, что когда-либо было положено на листы папируса, пергамента или новомодной бумаги, все рано или поздно стекается сюда, в центр мира. Проплывающая мимо колоннада Магнаврского дворца согласно кивнула его мыслям. И правда, разве не сюда, не в Магнаврский Атеней съезжаются юноши со всей империи и далеко из-за ее пределов, чтобы изучать грамматику и риторику, философию и право, арифметику и геометрию, музыку и астрономию, ботанику и медицину…

А архитекторы, а скульпторы, а бесчисленные мастерские, создавшие граду Константинову всемирную славу мастерской великолепия! Воистину, все самое прекрасное, самое изысканное и удивительное, что только есть на свете, приходит в мир отсюда, из славного и блистательного Константинополя! О, сколь же счастлив тот, кому судьба судила ступить на его мостовые!

В ложе эпарха было немноголюдно. Во-первых, разумеется, сам Константин, мужчина огромного роста и медвежьей стати. Обычно спокойный и благодушный, но Никите ли не знать, сколь обманчиво сие спокойствие? Тогда, тридцать лет назад под Мириокефалоном они рубились бок о бок. И лишь чудовищная сила севаста, да еще более того — его страшная, почти варварская свирепость позволили им пробиться сквозь кольцо окружения, избежав тем самым смерти или пленения.

Как и всегда, Константина сопровождает его благородная супруга севаста Софья, а также прекраснейшая Ирина — воистину басилисса константинопольских гетер — уже второй год одаряющая столичного эпарха своим вниманием. Н-да, Ирина и Софья… Пожалуй, во всем городе не осталось ни одного благородного мужа, который не перемыл бы кости этой очаровательной парочке. Вместо того, чтобы демонстративно игнорировать друг друга, обливая при встречах холодным презрением, эти как-то умудрились спеться и стать первейшими подружками, везде появляясь на публике исключительно вместе.

Как уж им удалось поделить на двоих одного мужчину, никто не знал. На прямые же вопросы досточтимых друзей и приятелей о том, что нужно сделать, дабы так удачно устроить отношения между своими женщинами, Константин лишь добродушно ухмылялся и клялся всеми святыми, что эту тайну он унесет с собой в могилу.

Единственным непреодолимым противоречием между двумя матронами были гонки колесниц. Ибо Софья традиционно причисляла себя к зеленой партии ипподрома, Ирина же болела за синих. Вот и сейчас, даже не заглядывая на арену, лишь по громким крикам забывших обо всем дам можно было без труда определить, что происходит на беговом поле. Ирина счастливо хохотала и хлопала в ладоши, воздавая хвалу всем святым. Софья же клялась отдать цирковым львам и коней, и возниц, и даже самого димарха зеленых, ругаясь при этом на зависть иному таможеннику юлианского порта. Через который, как известно, идет в столицу ввоз скота.

Вот кто бы сейчас признал в ней императорскую кровь! А ведь знающие люди поговаривают, что отцом Софьи стал не кто иной, как немолодой уже тогда Мануил. Не зря же он незадолго до смерти подарил ей на бракосочетание титул севасты, каковой был в ходу лишь в императорском семействе. Хотя, упаковано и подано это было, разумеется, как знак особых заслуг константинопольского эпарха.

— Видит бог, — умиротворенно улыбнулся хозяин ложи, глядя на разошедшихся женщин, — если так пойдет, то скоро на скамьях ипподрома женщин будет больше, чем мужчин.

— Истину говоришь, досточтимый Константин, — легко согласился Никита, — да оно и справедливо. Во всяком случае, удовольствия от зрелища они умудряются получить куда больше, чем это доступно нам, мужчинам.

— Это правда. Тем более, что нам по нынешним временам и не до удовольствий. Вот, что доставил вчера мой стратилат катаскопонов. — Небольшой свиток перекочевал из рук эпарха в руки опального вельможи.

— Ты завел себе лазутчиков? — удивился Никита, разворачивая пергамент. — С каких это пор градоначальник, пусть даже столицы, начал вешать себе на шею еще и заботу о внешней политике империи?

— С тех самых, как ею перестал заниматься наш всевластнейший басилевс. Читай!

Мужчины отошли к мраморному столу под широким, тенистым навесом. Слуга разлил по бокалам вино и тут же удалился. "Хайре!" — вино пригубили в молчании. Хозяин ложи ждал, пока его собеседник закончит чтение, Никита же буквально впился глазами в аккуратный латинский текст. Наконец, свиток так же в молчании вернулся к эпарху, а его гость, удивленно качнув головой, проговорил вслух последние слова только что прочитанного послания:

- "… творит радость и восторг после плача и рыданий". Да-а, Иннокентий не теряет времени зря. Судя по всему, предводители франков в скором времени вновь попытаются отвоевать у сарацинов наши провинции в Сирии, Палестине и Северной Африке?

— Увы-увы, мой просвещенный друг, пора привыкнуть к тому, что эти провинции уже никогда не будут нашими. Если франкам удастся их отвоевать, они достанутся новым хозяевам. Если же нет, то они так и останутся под властью потомков Саладина.

— И вновь ты прав, блистательный, — уныло кивнул Никита. — Да и можно ли ожидать иного, если император окружил себя безродной чернью, осыпая их дарами и жалованиями, а истинные сыны империи удалены из столицы или пребывают в страхе перед неправедными судами, пытками и казнями? — Голос Никиты окреп, перекрывая иной раз даже шум арены, на щеках выступил нервический румянец. — Где Кантакузины, где Палеологи, Ватацы, Дуки, где Фоки, Каматиры, Контостефаны?! Где все те, кто был всегда опорой трона? Кто во главе стратиотских меросов и турм выметал когда-то арабов из захваченных ими провинций? Кто насмерть стоял против персидской конницы, против орд гуннов, аваров, славян, болгар, печенегов? Их нет! Дворцом, армией и флотом ныне правят те, чьих дедов продавали когда-то на подмостках галатского рынка! Чернь, повсюду чернь! Чернь на площадях, чернь во главе дворцовых секретов, чернь в шлемах стратигов и навархов..!

— Все тот же Никита, — добродушно улыбнулся эпарх, — вспыльчив, как тростник, честен и прям, как корабельная мачта, безрассуден и смел, как дан. По-прежнему ненавидишь чернь и все так же превозносишь достоинства имперской аристократии. И никак не хочешь понять, что столь возмущающие тебя толпы черни на площадях — ее же рук дело.

— Константин, — возмущенно вскинулся Никита Хониат, — деяния твоих славных предков описаны еще в "Хронике" Евсевия Кесарийца! Как ты можешь так говорить?

— Поверь, мне это нетрудно, — все так же улыбаясь, откликнулся эпарх. — И именно потому, что мой скрипторий набит хрониками разных времен, как пояс армянского купца золотыми номисмами. Где, спрошу я тебя, где сегодня наши добрые стратиоты, составлявшие еще двести лет назад основу ромейского войска? А? Их почти не осталось! А почему? Да потому, что их земельные наделы давно уже куплены, взяты за долги, да просто отобраны все теми же Дуками, Палеологами, Ватацами… А внуки доблестных стратиотов либо остались париками на бывших своих наделах, либо подались сюда, в столицу, вливаясь в ряды столь ненавистной тебе черни. Которую я вынужден кормить из городских запасов, ибо ни городского ремесла, ни денег для вступления в ремесленные корпорации у них нет.

— Но…

— Разве не запретил Роман Лакапин новеллой от 943 года покупку, продажу или отчуждение любым иным способом стратиотских наделов? Разве не повелел он возвратить общинам отчужденные земли? Разве не было это справедливым и мудрым указом во имя поддержания силы и численности ромейского войска? Разве не зависели жизнь и смерть Империи от его соблюдения?

— Да, но…

— И что же?! — Теперь выражение лица эпарха уже не было ни благодушным, ни умиротворенным. Грубое медвежье рыло вдруг вылезло из-под привычной улыбчивой личины, почти как тогда, под Мириокефалоном. В ложе ощутимо повеяло страхом. — И что, я спрашиваю?! Кого это остановило? Земли общин продолжали таять, как воск в пламени свечи! Лишь Василий Болгаробойца, встав с кнутом за спиной у всех этих Кантакузинов, Фок, Каматиров, сумел остановить растаскивание земель. Прекрасно! Результаты не заставили себя ждать. После сорока лет борьбы покорены, наконец, болгары, побеждены иверы, присоединены армянские земли.

Казалось бы, вот она — правильная политика! Сажай на землю стратиотов, и неисчислимое войско принесет тебе власть миром! Но стоило лишь душе македонца отлететь для встречи с Создателем, как владения нашей доброй аристократии вновь начали округляться, а списки стратиотских реестров становиться все тоньше и тоньше! И вот — мы имеем то, что имеем. Армия развалена. Имперские провинции заняты сельджуками, норманнами, франками… И все это — дело рук нашей доблестной аристократии, опоры, мать ее, трона! Что скажешь, мой добрый друг? Разве не так? Есть, что возразить?

— И в третий раз ты прав, — уныло кивнул Никита, которому ранее как-то не приходило в голову под этим углом взглянуть на проблемы Империи, — что уж тут возразишь, все так.

— Впрочем, не это меня пугает более всего, — минутная вспышка прошла, и лицо эпарха вновь приняло свойственное ему благодушное выражение. Аристократия всегда и везде разоряла демос, превращая его в чернь и доводя государство до отчаяния. И всегда находились люди, возвращавшие народу благосостояние, а государству — силу. Разве не покрылись восемнадцать веков назад крестьянские наделы вокруг Афин ипотечными камнями, гласящими, что поля заложены по ссудам? Разве не угрожали фаланги Спарты и Мегар самому сердцу Аттики просто потому, что некому уже было встать в строй афинской фаланги? Но пришел Солон, стряхнувший с народа кабалу, а за ним Писистрат, изгнавший богатейшие роды и вновь разделивший землю между земледельцами. И что? Приход персов Афины встретили не разоренным и сотрясаемым гражданской войной, но богатым и мощным городом, выставившим против врага крупнейшее войско и самый могучий флот. А случай Спурия Кассия!

— Но причем здесь это? Насколько я помню, консул Спурий Кассий был казнен по обвинению в попытке узурпации власти?

— Полно, Никита! Нам ли не знать, насколько обвинения могут отличаться от действительных проступков! Благородный консул был автором первого аграрного закона времен Республики. Его закон запрещал патрициям оккупировать захваченные у окрестных народов земли, но требовал раздавать их крестьянам, которые мечом и щитом, в строю легионов отвоевывали эти земли для Рима. Вот за это Спурий Кассий и был казнен. Но не прошло и десяти лет, как его обвинители, квесторы Кезон Фабий и Луций Валерий, ставшие к тому времени консулами, сами потребовали принять ненавистный Сенату закон. А почему? Да просто некому стало приходить на зов легионных труб. Великий Рим остался почти без войска.

Так было всегда и будет всегда. И поверь, Никита, если бы меня беспокоили всего лишь неурядицы, вызванные безудержным обогащением аристократии, я был бы беззаботнейшим из смертных. Это старое зло, и рецепты против него многократно и успешно испытаны множеством тиранов и диктаторов прошедших столетий.

— Тогда что тебя беспокоит, Константин?

— Вот смотри, Никита, ты ведь логофет Геникона…

— Бывший!

— А-а, бывших логофетов не бывает. Как логофет Геникона, ты лучше кого бы то ни было знаешь, как и откуда пополняется имперская казна. Ведь все налоги империи проходят через твои руки, не так ли?

— Ну, разумеется! А к чему ты клонишь?

— Скажи, Никита, откуда поступает в казну самый большой поток золота?

— Что за вопрос, Константин? Всем известно, что порты и припортовые рынки Константинополя — это главный источник золота для сокровищниц Буколеона. За ними идут порты и рынки Фессалоник, Коринфа, Афин, Трапезунда, Адрианополя…

— Во-о-т. Порты и рынки. Торговые пошлины и иные сборы только лишь с портовых комплексов Константинополя дают казне не менее двадцати тысяч номисм в день. В день, Никита! Сколько крестьянских хозяйств нужно обобрать до нитки, чтобы получить такую сумму?

— Э-э-э… ну, это примерно годовой сбор с 6–7 тысяч крестьянских дворов.

— Годовой, Никита! Годовой сбор с 6–7 тысяч крестьянских дворов каждый день поступает в казну с портов и рынков только лишь Константинополя. А сколько золота кроме этого до казны просто не доходит? Ведь служащие таможни, портовые асикриты, нотарии, эпопты, да те же равдухи, что следят за порядком на рынках — они все тоже хотят есть. И никто из них, ты знаешь, не бедствует. Наоборот, купить любую из должностей стоит немалых денег. Представляешь, Никита, какое количество золота покидает каждый день купеческие кошели и обретает новых хозяев? И что, можем ли мы сказать, что купечество обеднело, что оно нищенствует, влачит жалкое существование?

Перед глазами Никиты тут же предстало не менее дюжины крайне упитанных физиономий из "золотой тысячи", которые нередко бывали у него, дабы "порешать вопросы" по налогам и задолженностям. Ну, уж нет, — усмехнулся про себя опальный вельможа, — кто-кто, а эти точно не бедствуют. Константин верно истолковал его усмешку и продолжил.

— Кто-то думает, Никита, что золото добывают в каменоломнях. Ерунда! Море — вот неистощимый источник золота!

— Кхм, — смущенно откашлялся бывший логофет геникона, — боюсь, Константин, твоя последняя мысль несколько сложна для меня…

— Смотри, — эпарх вынул из ножен длинный, богато отделанный кинжал. — Толедская сталь, великолепная ковка, превосходная закалка, искуснейшая отделка… Подарок одного испанского еврея, ведущего здесь свои дела. Подобный клинок можно купить у нас не менее, чем за две с половиной сотни номисм. В Толедо ты купишь его за пятьдесят. Зато у нас за пятьдесят номисм можно купить опечатанный моей печатью тюк шелка. И продать его в Толедо за те же две с половиной сотни. Понимаешь?

— Ну, торговля…

— Морская торговля, Никита! Представь себе, что толедского оружейника и коринфского прядильщика не разделяет море. Что помешает им просто поменять клинок на тюк шелка, коли стоят они примерно одинаково? И все, простой обмен — и никакого золота здесь даже не возникает. Но море, к великому счастью торговцев, разделило их. И вот уже хитрый купец покупает шелк у нас, чтобы продать его впятеро дороже за Пиренеями. Ведь шелка у нас много, а там он — редкость. Затем он покупает у подданных Альфонсо Благородного продукцию оружейников, которой там куры не клюют, чтобы с такой же прибылью продать здесь! И вот то, что без участия моря выглядело бы простым обменом без всяких выгод, оказывается теперь предприятием, приносящим торговцу просто сумасшедшие деньги, Никита! Колоссальные деньги! Этих денег хватает и для того, чтобы наполнить бездонную казну басилевса, и для того, чтобы сытно кормить целую армию моих портовых разбойников, и для того, чтобы совсем не бедствовать купцу самому!

— Но я все еще не понимаю тебя, Константин! Морская торговля всегда была выгодным предприятием. Почему тебя это вдруг так обеспокоило?

— Да потому, что Империя научилась очень ловко освобождать торговцев от излишков золота. Налоги, пошлины, сборы, поборы, "благодарности"… На безбедную жизнь еще остается, а вот на что-то большее — уже нет. Но представь себе купцов, которые сумели избавить себя от материнских объятий Империи. Купцов, которые торгуют без налогов, пошлин, без всего того, о чем мы с тобой оба очень хорошо осведомлены. Ты представляешь, какое огромное могущество очень и очень быстро скопится в их руках? Ведь золото — это и есть истинное могущество.

— Венецианцы…! — ахнул Никита Хониат.

— Да, венецианцы. Тогда, после поражения у Траяновых ворот деваться Василию II было просто некуда. Единственный выход — просить помощи у венецианцев. И он его использовал. Что ж, их флот помог императору. За что тот и расплатился Золотой Буллой. Как же, многократное снижение торговых пошлин! Собственные пристани в Галате! Право решать все вопросы напрямую с императором, минуя голодные рты чиновников и писцов! А Хрисовулы Комнинов через сотню лет и вовсе освободили их от всяких пошлин, плохо ли?

— Хорошо… — задумчиво продолжил за эпарха Никита Хониат, — И тогда же, всего через восемь лет после получения первой Золотой Буллы, их дож впервые бросил в Лагуну золотое кольцо: "Я обручаюсь с тобой, о Море, в знак безграничного могущества". Стало быть, конфискации и аресты венецианцев тридцать лет назад были…

— … бессмысленны! — оборвал эпарх неспешную мысль Никиты. — Они запоздали лет на сто. К этому времени Империя уже ничего не могла противопоставить тому могуществу, что успели набрать эти купчишки. Так что, севшему на трон Исааку Ангелу не оставалось ничего, кроме как подтвердить все их привилегии и возместить понесенные убытки.

Под навесом повисло молчание, казалось ничуть не нарушаемое ревом Арены и треском колесниц, как раз в этот момент попавших в завал. Крики раненных, ржание коней, ругань служителей, растаскивающих сцепившиеся упряжки — все это было где-то там, далеко. За столом же царило молчание тяжело обдумывающих все сказанное и услышанное мужчин.

— А скажи мне, мой мудрый друг, — прервал, наконец, тишину эпарх, — на что бы ты направил в первую очередь свое могущество, будь ты дожем Венеции? Вот представь себе: уже накоплены огромные богатства, уже выстроен крупнейший торговый и сильнейший военный флоты, уже подмята под себя немалая часть морских торговых путей… Просто поставь себя на место венецианцев. Что бы ты сделал, имея все это?

— Я сделал бы все, — медленно и как бы не веря самому себе проговорил Никита, — чтобы уничтожить Империю. Это единственная надежная гарантия того, что мое положение не пошатнется и в будущем…

— Вот!!! — рявкнул эпарх, тут же впрочем, успокаиваясь, — Ты сам все и сказал. Я не боюсь крестоносцев самих по себе. Самое страшное, что они могут натворить, опять придя сюда — это захватить земли империи и посадить своего басилевса. Ну и что? Еще одна варварская династия, третье поколение которой станет еще большими ромеями, чем мы с тобою. Да, конечно, пришельцы заменят собою имперскую аристократию — всех этих столь любезных твоему сердцу Палеологов, Ватацев, Дук, Кантакузинов… Подумаешь, вместо одной кучки имперской аристократии возникнет другая, вытеснив прежнюю на задворки. Нет, это не страшно. Ведь по внутренней сути франки мало, чем отличаются от нас. Так было уже не раз. За многие века своего существования мы, римляне, хорошо научились переваривать варваров. Культура — дай ей хоть немного времени — всегда перемелет дикость. Нет, я не боюсь крестоносцев.

— Венецианцы?

— И венецианцев самих по себе я тоже не боюсь. Да, эти уничтожат Империю в тот самый момент, как только у них появится такая возможность. В отличие от франков, Империя им не нужна. Никакая! Ни в каком виде! Но вот сил-то у них для этого пока нет. Одного морского могущества все же недостаточно, чтобы смести нас с лица земли. А сухопутных сил у них слишком мало.

Но вот когда франки и венецианцы сойдутся вместе… Да, тогда возможно все, что угодно.

— …?

— Мое сердце немеет, Никита. Я жду беду.

* * *

Да, — размышлял уже про себя господин Гольдберг, — Византия… Сколь много потеряла Европа от ее гибели! И сколь много обрели враги Европы, приняв в свои руки наследие второго Рима! Ведь именно ромейская культура превратила арабов из скопища диких племен в блестящую цивилизацию, многие столетия бросавшую вызов диковатым по сравнению с ними европейцам. Именно византийской наследие сделало то же самое с полчищами пришедших в Анатолию османов…

Между тем, меланхолические размышления Евгения Викторовича были прерваны звуками, которых он здесь, ну никак не ожидал услышать! В зимнем, сгущающемся к вечеру морозном воздухе плыли звуки "In a Sentimental Mood" великого Дюка Эллингтона.

Господин Гольдберг обернулся в поисках источника звуков и обнаружил самую обыкновенную деревянную флейту. Вот только находилась она в руках у господина Дрона! Теперь представьте себе, государи мои, двухметрового громилу, упакованного в сплошной доспех и верхом на звероподобном жеребце. За спиной на ремне болтается огромный меч. Поводья примотаны к луке седла (хороший конь в группе — все равно, что трамвай на рельсах). А в пальцах у громилы флейта и он этими пальцами довольно ловко перебирает! Не можете? И господин Гольдберг бы не смог, если б не вот она — картинка!

А звуки, между тем, плыли, как магнитом притягивая к себе лица спутников. Вот замолчали святые отцы, вот начали оборачиваться ехавшие впереди воины сэра Томаса. Звуки то уходили вверх по ступеням пентатоники, то возвращались вниз, снова вверх, и вновь обрушивались через пониженную третью "блюзовую" ступень глубоко вниз — к шестой, и снова уходили вверх, старательно обходя первую. Ведь первая — это остановка, конец, "поезд дальше не идет". А джаз — это движение, нескончаемые переходы от напряжений к "релаксу", завершающемуся обязательно еще большим напряжением.

А, между тем, владелец заводов-газет-пароходов завершил тему и перешел к импровизациям. Чем-то его соло напомнило господину Гольдбергу записи американского кларнетиста и саксофониста Вуди Херманна сороковых годов прошлого века. Такой же полный отказ от пентатоники, на которой построена сама тема, и весьма изысканное опевание третьей и седьмой ступеней минора. Но господин Дрон-то, этот "заводской" бандюган, откуда этого всего понабрался?

А в воздухе, между тем, уже плыли звуки, "Solitude". Затем несомненный хит всех времен и народов — гершвиновский "Summer Time". Дальше "Harlem Nocturne" Эрла Хагена, "Autumn Leaves" Джозефа Космы, "Smoke gets in your Eyes" Керна… В общем-то, музыкальные вкусы господина Дрона были понятны и не сказать, чтобы очень утонченны. Медленный, тягучий, очень простой, но и очень "свинговый", насколько только это вообще возможно, свинг. Ну и что, что простой! Десятки тысяч любителей джаза двумя руками подписались бы под музыкальным выбором почтенного депутата. Да и господин Гольдберг, пожалуй, тоже.

Но откуда это у него, ни разу в жизни — в отличие от Евгения Викторовича, "мальчика из хорошей еврейской семьи" — не переступавшего порога музыкальной школы?

Между тем, движение в голове их небольшой колонны, похоже, застопорилось. Нет, снова двинулись вперед, лишь две всадницы — графиня и ее камеристка — остались на обочине. Судя по всему, леди Маго решила к ним присоединиться! Ну, все — сейчас небо упадет на землю или случится еще какая-нибудь гадость, вроде мирового потопа. Раз уж сама пра-пра… правнучка Гуго Капета решила что-то добавить к обычному "Доброе утро, мессиры"!

Евгений Викторович, не переставая улыбаться, помянул про себя Богоматерь и всех святых до четвертого колена. Ну, Сергей Сергеевич, ну накликал!

Приблизившись вместе с колонной к стоящим на обочине всадницам, почтенный историк вместе с отцом Бернаром потеснились, и всадницы молча заняли образовавшееся место. Господин Гольдберг пробормотал что-то вроде "Рады вас приветствовать, леди, в нашей маленькой компании!", но никакого отклика не получил. Наконец, графиня подняла глаза на господина Дрона и своим хорошо поставленным голосом известила окружающих:

— Очень необычная музыка. Мне никогда не приходилось такой слышать. Хотя я довольно много путешествую.

Ага, — саркастически подумал господин Гольдберг, — из одного угла сиволапой средневековой Франции, в другой. Много ты в свои, сколько тебе там лет от роду, напутешествовала! Господин Дрон, однако же, и здесь проявил чудеса дипломатической выдержки. Ибо ни словом, ни жестом не выразил, что он думает о малолетней "многоопытной путешественнице". Вместо этого он просто и мягко ответил:

— Это музыка моей родины. (Ну, загнул! — хихикнул про себя господин Гольдберг, — Англо-еврейско-негритянский джаз — музыка его родины!) Ее играют, когда хочется отрешиться от всего и хоть на какое-то время не думать ни о чем, кроме звуков.

— Если бы такую музыку играл какой-нибудь пастушок, я бы признала ее и удивительной, и чарующей. Но в исполнении могучего рыцаря! — Графиня требовательно сверкнула глазами, словно настаивая на немедленном ответе. Причем, желательно, оправдательного свойства. Но тут же не выдержала и продолжила сама. — Разве не музыка сражения должна услаждать слух воина? Разве не являются образцом для каждого, держащего в руке меч, грозные стихи мессира Бертрана де Борна, поэта-рыцаря? Леди сжала маленький кулачок и с воодушевлением продекламировала:

Мне пыл сражения милей

Вина и всех земных плодов.

Вот слышен клич: "Вперед! Смелей!"

И ржание, и стук подков.

Вот, кровью истекая,

Зовут своих: "На помощь! К нам!"

Боец и вождь в провалы ям

Летят, траву хватая,

С шипеньем кровь по головням

Бежит, подобная ручьям

— Разве не таковы стихи настоящего рыцаря? — Графиня вновь воткнула потемневший взгляд в переносицу Капитана. — И разве не музыка веселого пира и яростной битвы более пристойны мужу войны? Разве сможет он, размягчив сердце нежными звуками ваших удивительных напевов, раздавать затем смертельные удары недругам или недрогнувшей душой принимать их, когда придет и его смертный час?

Все, депутат попал! Господин Гольдберг тяжело вздохнул и приготовился к неприятностям. Только литературно-художественных диспутов им для полного счастья и не хватало. Интересно, как этот на коленке деланный музыкант собирается выкручиваться из-под пресса своей средневековой критикессы?

И тут господин Дрон удивил почтенного историка второй раз. Он неспешно вставил флейту в чехол из мягкой коричневей замши, столь же неспешно убрал чехол с флейтой в седельную сумку и заговорил.

— Вы молоды, графиня. И, как это бывает в молодости, дух отваги наполняет ваше сердце, пусть даже и бьется оно в груди женщины.

Господи, — подумал про себя почтенный историк, — когда же это он успел так навостриться в средневековой куртуазности? Ведь всего неделя прошла… А почтенный депутат, тем временем, продолжал.

— И вот, вы полагаете, что быть отважным героем, царящим на поле битвы и сеющим смерть вокруг себя — это лучшее, что может случиться с благородным человеком, не так ли?

Короткий кивок леди Маго подтвердил, что все так и есть.

— Графиня, поверьте человеку, который старше вас в три с лишним раза, человеку, который много убивал и не раз лишь чудом избегал гибели. На свете есть сила, намного более могущественная, чем смерть.

Правая бровь леди Маго изогнулась, изображая вежливое любопытство.

— Эта сила — любовь, о которой поет моя музыка…

Неуловимое движение все той ж брови, и любопытство превратилось в откровенный скепсис. Впрочем, господина Дрона он ничуть не смутил.

— Позвольте мне рассказать историю, которую я услышал когда-то от своего отца. — Дождавшись утвердительного кивка, он продолжил. — В некоем королевстве жила не так уж и давно высокородная дама. И там же проживал молодой трубадур. Дама была юна, прекрасна, принадлежала к древнему и богатому роду. Трубадур же был, хоть и горд, но беден. Да и длинной чередой благородных предков похвастаться он тоже не мог. Так что до поры до времени дороги их не пересекались.

— Ну да, — иронически усмехнулась графиня, — а потом они встретились и полюбили друг друга. Ведь так всегда бывает в кансонах, столь любимых при дворе ее светлости герцогини Алиеноры?

— Не так быстро, прекрасная графиня, не так быстро…

Глаза графини Маго в ответ на эту вольность слегка расширились, но как-то выразить свое возмущение по поводу столь явного пренебрежения этикетом она не успела. Ибо господин Дрон уже продолжал свой рассказ.

— Дело в том, что в королевстве этом произошел мятеж. Восставшие свергли правящую династию, и всем ее сторонникам пришлось, спасая свои жизни, укрыться в соседней стране. Бежала туда и семья нашей героини. К счастью, им удалось увезти с собой достаточно ценностей, чтобы ни в чем не нуждаться.

Ну, а наш трубадур — так уж получилось — вошел в ряды заговорщиков. И после успешной смены правящего дома стал богат и знаменит. Его стихи в чем-то напоминали столь полюбившиеся вам, графиня, сирвенты мессира Бертрана. В них так же гремела сталь, ревели трубы славных битв эпохи мятежа, рычала и завывала стихия, наполняя сердца слушателей ужасом и восторгом. И очень скоро слава трубадура дошла до самых дальних королевств моей родины.

Конь под господином Дроном остановился, и в ту же секунду как вкопанные встали те, кто мог слышать рассказ. Ни звука, лишь хриплое дыхание публики, позвякивание конской упряжи, да невнятные крики всадников в голове колонны, также тормозящих коней и пытающихся выяснить, почему все встали в арьегарде. Рассказчик же, не останавливаясь, все дальше и дальше плел нить своего повествования.

— Трубадур быстро стал украшением самых пышных и просвещенных дворов. Редкие празднования и поэтические турниры происходили теперь без его участия. И вот, однажды он был приглашен на поэтический турнир в ту страну, где нашла приют семья высокородной дамы. Они встретились… и сердце трубадура пропало для всех, кроме нее! Видеть ее, ступать с ней по одним дорожкам, дышать одним воздухом. Ни о чем другом не мог он более помышлять, кроме как о той, что пленила его сердце. Более всего желая отдать ей всю свою жизнь без остатка. Но, увы, все было напрасно. Высокомерная красавица оставалась холодна к влюбленному поэту.

Наступившую тишину прервал громкий всхлип камеристки и глухой ропот воинов эскорта. Да еще отец Бернар едва слышно прошептал: "Господи, спаси", осеняя себя крестным знамением. Однако яростный взгляд леди Маго быстро навел порядок среди слушателей, и господин Дрон продолжил жечь глаголом сердца средневековой публики.

— Так получилось, что через некоторое время его сюзерен призвал трубадура к себе, и бедняге пришлось, покинув предмет своей страсти, вернуться домой. Но сама мысль о том, чтобы полностью разорвать связавшие их нити, была ненавистна нашему герою. И тогда он сделал вот что. Найдя в столице купеческую лавку, что торговала самыми редкими, яркими, пышными и прекрасными цветами, он оставил торговцу все свое состояние. С тем, чтобы каждую неделю самый красивый и дорогой букет из этой лавки присылали гордой красавице. С простой запиской: "От Трубадура"

— Ах, стервец! — восхитился про себя господин Гольдберг, — так это он историю Маяковского и Татьяны Яковлевой на средневековый лад перекладывает!

— Прошло несколько лет, — продолжал господин Дрон, не подозревая, что его фокус раскрыт. — Наша знатная дама привыкла к цветам и к тому, что далекий трубадур помнит о ней и любит ее. Нет, ответная страсть не вспыхнула в ее сердце. Но мысль о нем, его имя и его любовь стали просто частью ее жизни.

Но вот однажды купцы привезли в столицу того государства, где проживала гордая красавица, весть о смерти трубадура. Кто сейчас скажет, что стало ее причиной — интриги ли завистников его таланта, или может тоска и мука неразделенной любви? И высокородная дама вдруг поняла, что не знает, как жить дальше. Ведь пылавшая где-то далеко любовь несчастного поэта и прекрасные цветы, посланцы его любви, давно уже стали частичкой ее души, согревая и наполняя жизнь теплом и уютом.

Теперь уже весь кортеж столпился вокруг рассказчика. Задние изо всех сил вытягивали шеи, чтобы не упустить ни слова. Камеристка всхлипывала уже регулярно, но хозяйка словно бы не замечала столь вопиющего нарушения дисциплины. А Капитан все говорил и говорил.

— Нужно сказать, что хозяин цветочной лавки оказался человеком порядочным. И, поскольку денег, оставленных когда-то трубадуром, было еще много, а в его поручении ничего не говорилось о возможной смерти, то торговец продолжал честно посылать нашей даме роскошные букеты цветов со все той же запиской: "От Трубадура". Цветы несли и через год, и через десять лет после смерти забытого уже всеми поэта.

А потом случилась страшная война. Могущественный враг захватил многие и многие королевства. В том числе и то, где жила возлюбленная нашего героя. К счастью, ее не коснулись многочисленные насилия, творимые пришельцами, но она осталась совсем без средств к существованию. И выжила в годы нашествия лишь потому, что продавала на главной площади столицы те роскошные букеты, что продолжали приходить "от Трубадура". В течение нескольких лет его любовь спасала ее от голодной смерти. Потом на помощь захваченным королевствам пришли могучие союзники, и враги были повержены. А букеты все несли и несли.

Посыльные взрослели на глазах чуть постаревшей, но все еще неотразимой красавицы, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды, без которой уже нельзя было представить их королевство. Цветы "от Трубадура" стали теперь частью его истории. И нередко в те дни, когда высокородной даме должны были принести очередной букет, влюбленные пары этого города приходили к дверям ее дома, чтобы освятить свою любовь тем великим чувством, что пронес влюбленный поэт сквозь многие годы. Даже после своей смерти не давая погаснуть священному огню, вспыхнувшему когда-то в его сердце…

— Так что же оказалось сильнее, ваше сиятельство, смерть или любовь?

Оглушительная тишина упала вместе с окончанием рассказа. Капитан что-то невозмутимо поправлял в седельной сбруе, камеристка прекратила всхлипывать, отец Бернар, сжавши пальцы для крестного знамения, так и замер в задумчивости. Наконец, молодая графиня тронула поводья своего коня, вплотную приблизившись к господину Дрону.

— Мне передавали, мессир, что вы состоите в охране у господина колдуна. — Последовала пауза, нарушаемая лишь порывами ветра и шелестом густого кустарника на обочине. — Теперь я думаю, что меня ввели в заблуждение. Похоже, вы и сам — колдун.

Резко повернув коня, она двинулась по дороге. Прямая спина, гордо выпрямленная шея. И лишь подбородок поднят чуть выше обычного. То ли от избытка фамильной гордости — все же прямая пра-правнучка Гуго Капета. То ли, чтобы не дать пролиться плещущимся в глазах слезам…