За два с половиной месяца до появления попаданцев.

Рим, Patriarkio, 30 октября 1198 года

— … вот таковы, мессер, планы этих разбойников, этих безбожников, венецианских купцов! И гореть мне в аду, если я когда-нибудь слышал что-то, хотя бы наполовину столь же коварное! — Кардинал Соффредо остановился, ибо последние минуты вел рассказ уже на ногах, нервно меряя покои Его Святейшества из угла в угол. Промокнул лоб платком, хотя было совсем не жарко, и разъяренно добавил, — сам дьявол не смог бы придумать ничего лучшего для посрамления усилий Святой Церкви по освобождению Святой Земли от его приспешников!

Его Святейшество Иннокентий III молча сидел в своем кресле, задумчиво перекладывая почти квадратные бусины черных гранатовых четок. По костистому, совсем еще не старому лицу нельзя было прочитать ничего, что свидетельствовало бы о реакции на услышанное. Лишь побелевшие складки, уходящие от крыльев носа в коротко постриженную седую бороду, стали еще резче. Да жилы на лбу вздулись несколько более обыкновенного.

Прошла минута, другая — пока, наконец, Папа не принял какого-то решения. Взгляд переместился на ожидающего его слов собеседника. Мягкая улыбка тронула уголки рта, и тихие, спокойные слова, как бы подчеркивая взвинченный тон только что умолкшего кардинала, заполнили комнату.

— Ну, что ж, Эррико, ты вновь послужил Святой Церкви, и сделал это лучше, чем кто бы то ни было другой на твоем месте… Не спорь! — возвысил он голос на попытавшегося было возразить мессера Соффредо, — твоя задача была неимоверно трудна. Посылая тебя на Риальто, я молил Господа, чтобы тебе, сын мой, удалось выяснить хоть что-то. Но, честно говоря, не очень-то надеялся на успех. То, что тебе удалось хотя бы отчасти раскрыть планы этих морских разбойников — воистину чудо Господне!

Иннокентий вновь погрузился в размышления, но теперь уже совсем ненадолго, секунд на десять-пятнадцать, не более.

— Да, конечно жаль, что твоя ящерица далеко не все смогла услышать из-за шума бури. И еще менее сумела из услышанного понять и донести до нас. Но мы и не вправе требовать большего от уличного мальчишки, выросшего в шайке римских воров. — Иннокентий перебрал несколько бусинок в четках. — Итак, что из услышанного мы можем принять в качестве достоверных сведений?

— Первое. — Папа большим пальцем отщелкнул бусинку. — Готовится покушение на Ричарда. Мы это предвидели и приняли свои меры. Венецианцам они известны, и нечестивцы ищут способы их обойти. Какие способы будут найдены, мы предугадать не можем. Все, что в наших силах, это еще более усилить меры безопасности. Письмо командору гвардии уйдет сегодня же.

— Второе. — Еще одна бусинка отправилась вслед за первой. — Нам известно, кого они прочат в предводители христового воинства. Признаться, сейчас я не вижу ни одного способа отклонить кандидатуру маркграфа Монферратского, если до этого дойдет. Впрочем, время подумать на эту тему у нас еще есть.

— Третье. — Иннокентий задумался, и последняя бусинка далеко не сразу присоединилась к первым двум. — Каким-то образом, мы пока не понимаем, каким, венецианцы намерены завлечь войско в долговую кабалу. И заставить отработать долг, напав на Константинополь. — Папа нахмурился и чуть более угрюмо произнес. — Признаться, это для меня самая темная часть плана. Именно здесь, как нельзя более важны детали. А их у нас, увы, нет.

— Это значит, мессер, — взгляд понтифика уперся в Соффредо, — что ваша задача остается прежней. Быть рядом и все время начеку. Участвовать во всем, что выпадет крестоносцам в проклятой Богом Венеции. И в нужный момент увидеть то, что окажется недоступным взгляду простых воинов. Увидеть под ворохом листьев детали настороженной ловушки!

Соффредо поклонился и отступил, было, к выходу. Однако в движениях его сквозила некая неуверенность, что не укрылось от взгляда Папы.

- Ты испытываешь сомнения, сын мой! Твою душу грызет некая мысль, но ты не решаешься высказать ее вслух. — Повелительным жестом Иннокентий указал на кресло, в которое тотчас опустился его собеседник. Сам сел в кресло напротив. — Быть может, какие-то детали предстоящего дела, которых я не вижу отсюда, из Рима, но которые видны тебе? Тогда самое время обсудить их, пока мы вместе, и расстояния еще не разделили нас…

Мессер Соффредо с видимым трудом оторвал глаза от пола и взглянул в лицо его Святейшества.

— Нет, отче. Я не вижу в предстоящем задании каких-то новых трудностей, кои заметно превышали бы то, с чем мы уже столкнулись в Венеции. Но… вы правы. Вы правы! — Взгляд Соффредо обрел, наконец, уверенность, а гордый голос вновь напомнил о десятках поколений благородных предков, заседавших в Сенате еще во времена великого Цезаря.

— Вы правы, мессер, мою душу терзает вопрос, и я не нахожу на него ответа! — Кардинал запнулся, не зная с чего начать. Иннокентий терпеливо ждал. Наконец, Соффредо попытался сформулировать свою мысль. — Я неоднократно беседовал с дожем Дандоло. Это воистину великий человек! Он обладает выдающимся умом, великолепным образованием, огромным опытом.

Кардинал, похоже, нащупал свою мысль, и теперь слова лились из него все быстрее и быстрее.

— С мессером Дандоло можно говорить практически на любую тему, и всегда его познания будут поражать своей глубиной, а суждения — своей оригинальностью и непоколебимой логикой. — Соффредо на секунду остановился и тут же продолжил. — А сами венецианцы! Я видел Венецию. И меня не покидало удивление от увиденного — насколько разумно и добротно организована жизнь этого города! Воистину, на одних лишь песках и болотах люди сумели создать державу, способную сегодня бросить вызов любому христианскому государству!

Кардинал снова остановился, сжимая кулаки в душевном волнении. Его дыхание участилось, выступивший, было, румянец тут же сменился бисеринками пота. Папа с видимым интересом наблюдал за всеми этими эволюциями, но по-прежнему хранил молчание. Наконец, Соффредо подошел к главному.

— Я не могу понять — почему?! Почему все эти люди, обладающие мудростью и мужеством, огромной житейской сметкой и невероятной, уму непостижимой изобретательностью — почему они обращают свои таланты во зло? Почему они не с нами, а против нас?!

Иннокентий понимающе кивнул и поднялся из кресла. Придержав за плечи, усадил обратно попытавшегося тоже встать кардинала. Прошелся по комнате. Затем подошел к Соффредо, наклонился и запечатлел у него на лбу легкий пастырский поцелуй.

Удивительное дело, но эта отеческая ласка вдруг разом вымела в душе Соффредо всю горечь и накипь непонимания. Осталось лишь спокойное внимание к тому важному, что сейчас будет сказано.

— Мой бедный Эррико, — Иннокентий ласково улыбнулся, и кардинал невольно ответил на его улыбку своей. Так называла его когда-то мама, особенно когда нужно было смазать щипучей настойкой ободранное колено или синяк под глазом. — Ты слишком много времени провел в седле, мотаясь из города в город, из страны в страну, распутывая козни врагов нашей матери Церкви. Такая жизнь приличествует скорее воину, нежели духовному лицу…

— Молчи, сын мой, — мягко остановил он пытавшегося возразить Соффредо. — Твои труды на благо Церкви воистину бесценны. Но отдавая им всего себя без остатка, ты невольно лишаешь себя возможности размышлять. Размышлять о жизни, о людях, о Боге. То есть, обо всем том, без чего наши земные дела оказываются всего лишь ничтожной суетой.

— Нет! — Папа вновь остановил встающего кардинала, — это сказано ни в коей степени не в укор. Каждый из нас приносит свою жертву на алтарь Господа нашего. И ты тоже принес свою. Однако за каждой жертвой рано или поздно следует воздаяние, — Иннокентий неожиданно весело улыбнулся. — Вот мы сейчас и попытаемся в качестве воздаяния восполнить пробелы в твоих богословских размышлениях.

Папа положил ладони на "Евангелие", несколько мгновений лаская пальцами телячью кожу переплета. Затем показал его удивленному кардиналу.

— Скажи мне, сын мой, как переводится название этой книги с греческого языка?

- "Благая весть", - ответил ничего не понимающий мессер Соффредо.

— Верно, — поощрительно улыбнулся Папа. — Прости за школьный вопрос: а о чем же эта весть?

— О том, — мессер Соффредо решил про себя уже ничему не удивляться, — что Сын Божий, приняв мученическую смерть, стал искупительной жертвой за все грехи погрязших в пороках и невежестве людей.

— Да, это так, — кивнул понтифик и уже сам продолжил. — То есть, жертва, принесенная Сыном Божьим, искупила весь неисчислимый груз грехов, и люди получили возможность начать жизнь заново, с чистого листа. Взыскуя за безгрешную жизнь не что-нибудь, не какую-то мелочь, а Спасение в жизни Вечной. — Папа чуть заметно усмехнулся и продолжил. — Казалось бы, теперь все просто: веди себе дальше праведную жизнь, и вечное блаженство тебе уготовано!

— Ну и как, — после некоторой заминки продолжил Папа, — стала ли после этого жизнь людей намного безгрешнее?

Мессер Соффредо вынужден был лишь отрицательно помотать головой. Слова почему-то отказывались покидать его напряженное волнением горло.

— А почему же это так? — задал следующий вопрос Иннокентий. Удивительное дело, все вопросы Папы были простые, а вот отвечать на них было мучительно трудно. Слова казались какими-то деревянными, ни в малой степени не отражающими всю сложность скрывающихся за ними смыслов.

— Ну, — начал было мессер Соффредо, — человек несовершенен…

— Стоп! — тут же прервал его Папа. — Энрико Дандоло тоже несовершенен? А ведь ты, сын мой, ровно пять минут назад превозносил его совершенства до небес! Но между тем, злодейство, задуманное им, тысячекратно превосходит все зло, которое могло бы, напрягаясь изо всех сил, совершить население не самой маленькой христианской страны. Причем, каждый из жителей был бы при этом намного менее совершенен, нежели мессер Дандоло.

Так в несовершенстве ли человека дело?

— Отче, — взмолился несчастный Соффредо, — вы задаете вопрос, на который у меня нет ответа! И это мучит меня уже который день!

— Полно, — улыбнулся Иннокентий. — Обещаю, что из этой комнаты ты выйдешь, унося ответ с собой… Но для начала напомни мне, пожалуйста, первый стих из Нагорной проповеди Господа нашего Иисуса Христа.

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… — знакомые слова легко ложились на язык, унося куда-то все сложности, делая мир простым и понятным.

— Итак, блаженны нищие духом. — Папа поднял кверху указательный палец и тут же уткнул его в сторону Соффредо. — А кто это такие, "птохо то пневмати", что переведены с греческого на язык святой нашей Матери Церкви как нищие духом?

И вновь простой, казалось бы, вопрос поставил кардинала в тупик. Иннокентий же между тем продолжал.

— Простонародье в темноте своей считает "нищими духом" всяких юродивых и просто сумасшедших. Ты тоже согласен, что Царство Небесное должно принадлежать сумасшедшим?

Господи, от слов понтифика попахивало ересью. Кардинал Соффредо сжал покрепче зубы и помотал головой. Нет, он так не считает!

— Так кто же они, "нищие духом", коим по праву принадлежит Царство Небесное? — Вопросы Папы били в какую-то одному ему известную точку, Соффредо же пребывал в полной растерянности. Слишком уж все это отличалось от вопросов, решаемых им в повседневной жизни.

— Господь наш через пророка Исаию указывает людям, кто угоден ему: "На кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим". Неостановимые в жажде Слова Божьего, ненасытные в исполнении воли Божьей, но смирившие себя во всем мирском и суетном — таковы те, кого Святое Писание именует нищими духом. Никто из них не скажет: "Довольно, я насытился в стяжании Духа Святого!" Нет, им все время мало, вечная жажда Благодати гонит их дальше и дальше, как и нищего гонит его нищета за еще и еще одним медяком. Но во всем прочем, что не касается Слова и Духа Господня, их имя — Смирение.

На последнем слове Иннокентий остановился и поднял указующий перст кверху, как бы указывая тем самым, что есть Смирение, и куда ведет путь, проложенный смирением.

— Отцы церкви — твердо, как давно и тяжко продуманное, возвестил он, — единодушны в том, что Смирение есть самый прямой путь к божественной благодати. И "нищие духом" — суть те, кто, облачившись Смирением, сей матерью всех добродетелей, обретают блаженство. Да ведь и сам Христос заповедовал нам: "Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем"

Итак, неугасимая жажда Благодати — с одной стороны, и Смирение — с другой, таковы главные свойства тех, кого Писание именует "нищими духом". — Понтифик на пару секунд остановился, давая понять, что подвел первый промежуточный итог их беседы, и требовательно взглянул на собеседника. Тот в полном согласии кивнул головой, и папа двинулся дальше в своем нелегком рассуждении. — Ну, а что же тянет и уводит всех нас назад, не давая вступить на эту, такую простую казалось бы, стезю? Что является прямым антиподом Смирению?

— Гордыня, отче! — нащупав твердую почву под ногами, мессир Соффредо несколько воспрянул духом, впрочем, не слишком. Справедливо полагая, что далеко не все подводные камни столь тяжко когда-то дававшегося ему богословия остались позади.

— Верно, Гордыня. И святой апостол Петр в первом же своем соборном послании говорит именно о ней: "Облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать"

Гордыня, гордыня, гордыня!!! — Лицо Иннокентия исказилось, кулаки сжались, а на висках выступили крупные капли пота. Казалось, он сейчас сорвется с места и заметается по кабинету, чтобы хоть так дать выход охватившему его гневу и отчаянию. — Гордыня — вот главная препона, стоящая между человеком и вратами Царства Божия! Но скажи мне, сын мой, а что же такое Гордыня?

Несчастный кардинал чувствовал себя школьником на экзамене, к которому он катастрофически, отчаянно, безнадежно не готов! И, как почти каждый школяр в подобной ситуации, он потянулся к обрывкам готовых знаний, каковые можно было бы хоть как-то притянуть к заданному вопросу.

— Ну, святой Фабий Фульгенций говорил, что если будешь искать начало греха, то не найдёшь ничего, кроме гордыни…

— Прекрати, Соффредо! — резко прервал его Иннокентий. — Не изображай из себя ученого идиота, каковым ты никогда не был и, я надеюсь, уже не будешь. Спустись с высот святоотеческих учений на землю! И расскажи простыми словами, какой ты находишь Гордыню, толкаясь на рынках и площадях, заходя в хижины бедняков и во дворцы знатных вельмож. Ну же! Что скажет тебе сеньора Гордыня, встреться ты с ней на улице лицом к лицу?

— Что скажет? Ну, наверное: "Я лучше тебя. Сильнее тебя. Умнее, знатнее, благороднее…", - начал перечислять напрягшийся из всех сил Соффредо те похвальбы, какими бы осыпала его Гордыня при гипотетической встрече на улице.

— Вот! — резко ударил ладонью по подлокотнику Иннокентий, — вот! Утверждение своего превосходства над ближним своим — в этом сама суть Гордыни. А как, какими средствами может человек утвердить свое превосходство над другим человеком? Да не на словах, кои пусты и бессмысленны, а на деле? Простейший способ — взять в руки меч и сказать ближнему: "Вот, у меня в руке меч, а твои руки пусты. Значит, господин я тебе, а ты раб. И будешь делать по-моему, а иначе умрешь". Разве не мечом утверждают свое превосходство одни дети Божии над другими? И не потому ли грех Гордыни чаще всего встретим мы среди знатных и благородных, опоясанных мечом?

Соффредо оставалось лишь молча кивнуть. Да и что тут добавишь? Впрочем, Иннокентию довольно было и такого участия своего легата в их ученой беседе.

— Но только ли меч возносит одних над другими? — продолжал гвоздить вопросами Папа своего не слишком прилежного ученика. — Только ли меч на поясе порождает дьявольскую Гордыню и запирает тем самым вход в Царство Отца нашего?

— Золото…? — робко предположил Соффредо.

— Верно, и богатство легко поднимает одних над другими, порождая Гордыню. Поэтому и сказал Иисус ученикам своим: "Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное". И меч, и золото — суть инструменты, при помощи которых одни люди встают над другими. Говоря им: "Я господин твой!" Но только ли меч и золото?

Растерянный кардинал молчал, не понимая, куда ведет его наставник. А Иннокентий, усмехнувшись, предложил:

— Представь себе, сын мой, что Господь дал тебе власть устраивать судьбы людские по твоему усмотрению. И вот, взял ты венецианского дожа, одел в рубище, перенес за тысячи лиг и оставил в незнакомом городе. Девяностолетнего слепца. Где нет у него меча — да и поможет ли меч слепому старику? Где нет у него ни обола на поясе. Где не знает он ни языка, ни людей, да и его самого никто не знает. И вот, лет через пять возвратишься ты вновь в этот город. Скажи мне, где найдешь ты мессера Дандоло — среди уличных нищих, выпрашивающим медяки на пропитание? Или же среди богатых и знатных людей, облеченным в дорогие одежды и повелевающим многими из жителей города?

— Повелевающим! — ни на секунду не задумываясь, ответил Соффредо. — Только повелевающим!

— А почему? Ведь ни меча, ни золота не оставил ты ему.

— Его разум…! — внезапно понял Соффредо, — его могучий разум…

— Верно, — одобрил Иннокентий. — Разум есть такое же оружие, как меч или золото. Он точно так же поднимает одних людей над другими, делая одних господами, а других превращая в пыль у их ног. Разум дает человеку могущество, несравнимое даже с тем, что получает он от меча или золота. Разум возносит над другими, позволяя с обретенной высоты взирать на других, как на червей, нелепо копошащихся под ногами. Кто ж не возгордится, обладая такой мощью?!

— Так разум — оружие? — не поверил Соффредо.

— Оружие, сын мой. Наимогущественнейшее из того, что создал Творец для тварей своих. Змее Господь дал яд, орлу — крепкий клюв, льву — когти и зубы, человеку — разум. Чье оружие сильнее?

Соффредо улыбнулся, признавая правоту наставника. Папа же продолжал.

— Как и любой инструмент, разум может быть направлен для какой угодно надобности. Как на добро, так и на зло. Куда же по большей части направляют люди дарованный им Господом разум?

Соффредо промолчал, но Иннокентию ответ уже и не требовался.

— Самые грубые из нас, их еще называют воины, переплавляют данный им разум в воинскую доблесть. — Папа заговорщицки ухмыльнулся. — Я как-то наблюдал битву двух горных баранов на узкой тропе по дороге в Нерито. Поверь мне, ни единого существенного различия с рыцарским турниром я не нашел. Битва, драка, сражение — все это столь сильно укоренено в животной природе, что направляя свой дар в эту область, человек по сути своей ничем от животного и не отличается. Только не говорите об этом нашим рыцарям, — все так же ухмыляясь, попросил папа, — зачем попусту обижать добрых христиан!

— А скольких могучих усилий разума требуется от королей, императоров, иных владетельных особ в их постоянной заботе о расширении своих земель! — Папа развел руки в стороны, ладонями к себе. — Или же, наоборот, в защите своих земель от воинственных притязаний соседей. — Ладони понтифика повернулись наружу.

— Но ведь то же самое делает любая волчья стая. Защита своих охотничьих угодий — ее главнейшая забота. То есть, и здесь разум направлен на достижение целей, вполне животных по своей природе!

Папа уже расхаживал по комнате, яростно жестикулируя. Видно было, что произносимые сейчас слова выношены давно. И терзания мессера Соффредо стали лишь поводом вслух сказать давно и тяжко продуманное.

— Перенесемся теперь в королевские дворы. — Иннокентий сделал приглашающий жест, как будто и вправду приглашал собеседника совершить такое путешествие. — Что мы там видим? Невероятные, блистательные интриги придворных, дабы занять более высокое место при особе обожаемого монарха. Вот уж где человеческий разум блистает во всей своей изощренной мощи!

Папа саркастически улыбнулся и продолжил.

— Один купец, побывавший в Индии, рассказывал мне об удивительных животных. Их называют обезьяны. Даже по внешнему виду они чем-то напоминают человека. Живут в стаях. В каждой стае есть свой король. Есть королевские жены, на которых никто не смеет посягать. Есть приближенные первого ранга, второго, и так далее — вплоть до самых низших и забитых членов стаи. Есть даже правила этикета, которые неуклонно соблюдаются. И, конечно же, есть интриги, позволяющие занять место повыше, поближе к обезьяньему королю.

Иннокентий как бы изумленно развел руки и вопросительно промолвил:

— То есть, что же?! И при королевских дворах блистательный разум придворных направлен на самые животные по своей природе цели? Те же самые цели, что преследуют обезьяньи придворные обезьяньих королей? — И сам же себе ответил:

— Увы, это так! Слишком многое из того, что мы делаем в этом мире, ничем не отличает нас от животных. И данный нам разум направлен на цели животные, но не человеческие. Как бы изощрен он ни был! Разум — орудие животного, лишь по ошибке названного человеком. Но, где же тогда сам человек? В чем он, человек? Как отыскать человека в том животном, которого Господь наш в неизреченной милости своей вооружил разумом? Помнишь, и Диогена этот вопрос когда-то мучил — просто так, что ли, ходил он по улицам Афин с горящим фонарем? А это — важно, сын мой! Ведь не животным, но человеку уготовано Царство Божие. Именно человека наставляем мы на путь, ведущий к Богу. Так кто же он, человек, если почти все, что делают люди, заимствовано ими из животного царства?

В комнате повисла ничем не прерываемая тишина. Добрые христиане в такое время давно спят. Ночные же тати крадутся тихо, стараясь не нарушать лишним шумом спокойный сон своих сограждан.

— Молчишь, сын мой? А ведь ответ прост и содержится в первой главе той Книги, свет которой наша Церковь несет народам Божьего мира. Ну же, вспоминай!

Выждав несколько секунд, Иннокентий взял с полки "Ветхий Завет", безошибочно раскрыл его в нужном месте и прочитал: "Бог создал человека по образу и подобию Своему". По образу и подобию своему! — повторил он.

— Помнишь брата Варфоломея, нашего садовника?

Соффредо неуверенно кивнул. При чем тут это?

— А вспомни, сколь дивной красоты розы выращивает он в саду Патриаркио! — Соффредо, и правда, вспомнил. Свежайшие, самых разнообразных расцветок соцветия, удивительный аромат… — А какие прекрасные клумбы и узоры из разных цветов все лето не переводятся в нашем саду? Воистину, Божья красота!

Иннокентий обернулся к мессеру Соффредо.

— Скажи, сын мой, что заставляет отца Варфоломея делать все это?

— Ну, наверное, он любит цветы…

— Вот! — Указательный палец Иннокентия вновь уткнулся в собеседника. — Любовь, творящая и созидающая мир вокруг нас. Ведь и Господа нашего мы называем Творцом, Создателем. Он, своей неизреченной любовью, ее еще называют Благодать, сотворил наш мир. Воистину, его любовь безгранична… Но ведь и брат Варфоломей — пусть в меньших масштабах — делает то же самое. Творит то, на что у Господа не хватило времени, таланта или терпения. Господь создал шиповник. Но розы из него сделал уже человек! Вот он, брат Варфоломей — и есть истинный образ и подобие Господа! Именно он, любовью своей, сотворил маленький кусочек Божьего мира, что каждый день видим мы, выходя за ворота. Все новые и новые соцветия, что ни разу не повторяются в нашем саду — есть его, Варфоломея, бесконечный путь в стяжании Благодати. То есть, вовсе даже не разум, погрязший в животном естестве человека, но любовь, созидающая и возделывающая мир вокруг нас, делает человека образом Божьим.

— А вспомни, — продолжал папа, — как брат Юлий пять лет назад возглавил наш Скрипторий…

— О, да! — обрадовано припомнил Соффредо. — Очень скоро книги, выходящие из под пера наших переписчиков, стало просто не узнать!

— А все потому, что брат Юлий влюблен в книги, как в родных детей. И знает о них все, что только в силах знать человек. И нет для него большей радости, чем поставить на полку нашей библиотеки еще один хорошо переписанный том!

— Да что далеко ходить, — вспомнил вдруг Иннокентий, — ты же сам рассказывал мне про праздник капусты на ярмарке в Шампани. И как светилось лицо крестьянина, вырастившего самый большой и красивый кочан сезона! Но ведь и Диоклетиан когда-то отказался от императорской власти ради капусты, которую он собственноручно вырастил.

— Кстати сказать, — нахмурился Иннокентий, — намного менее известен другой факт из жизни великого Императора. В 296 году, еще будучи всесильным властителем мира, он издает эдикт, повелевающий уничтожить все старинные книги, учившие тому, как добывать и плавить золото и серебро. Провидец, он уже тогда понимал, что смогут сделать с миром деньги…

— Так вот, только созидающая любовь, — вернулся Папа к своим предыдущим словам, — созидающая любовь — вот что делает человека образом и подобием Господа нашего. Любовь садовника к розам, любовь переписчика к книгам, любовь строителя к дому, корабела — к кораблю, да хотя бы и крестьянина к капусте! Любя и возделывая Божий мир, приближаемся мы к Богу, все же остальное в нас — от животного царства.

— И вот теперь, — Иннокентий вновь уселся напротив мессера Соффредо, — мы переходим к последней стадии наших рассуждений. Попробуем мысленно поставить рядом мессера Дандоло и брата Варфоломея! Кто из них умнее, образованнее, остроумнее, обладает лучшей эрудицией, логикой и риторикой? Не правда ли, в области разума Энрико Дандоло оставляет далеко позади скромного брата Варфоломея!

Иннокентий печально вздохну и жалеющим тоном продолжил:

— Ведь со сколькими хищниками дожу Светлейшей Республики нужно столкнуться в борьбе за свои охотничьи угодья! Поневоле отточишь свое главное оружие — разум. И разум великолепного дожа внушает истинное восхищение. Он удивителен, могуч и многогранен! А теперь зададим другой вопрос: кто из них двоих счастливее?

— Брат Варфоломей! — потрясенно прошептал кардинал Соффредо.

— Конечно, — спокойно подтвердил Иннокентий, — ведь у него есть все, что он любит. А другого ему и не нужно. Вот о таких, как брат Варфоломей, как брат Юлий, как Диоклетиан или крестьянин из Шампани с их замечательной капустой, и сказано Господом нашим: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное". Им даже в голову не придет возносить себя над людьми. Ибо счастье их совсем не в этом! А в возлюбленных розах, возлюбленных книгах, да в той же капусте, которую Диоклетиан предпочел власти над миром.

Иннокентий на секунду прервался, заговорщицки подмигнул мессеру Соффредо и продолжил:

— Понимаешь, сын мой, им, чтобы попасть в Царствие Небесное, даже и умирать не надобно. Ведь свое Царствие Небесное они носят уже сейчас, в душе, при жизни…

Пока кардинал Соффредо ошарашено вникал в последнюю мысль, папа встал, подошел к окну, всматриваясь в бархатную темноту летней ночи.

— Восемьсот лет назад святой Августин Аврелий назвал христианскую Церковь Градом Божьим, возводимым на земле. Простаки толкуют это как храм, в стенах которого находится алтарь, "дом Божий"… Глупцы!

Папа выпрямился, глаза его блеснули.

— Град божий — это весь христианский мир, где брат Варфоломей может спокойно выращивать свои возлюбленные розы, брат Юлий — переписывать свои возлюбленные книги, а крестьянин из Шампани — растить свою возлюбленную капусту. Мир, где никто из них не боится, что придет сильный или умный хищник и растопчет розы, сожжет книги, заберет капусту. Ибо над всем христианским миром стоит на страже единый христианский император и держит всю эту свору двуногих зверей в крепкой узде. А рядом с императором — Святая Церковь, наставляющая его в Божьих заповедях. Вот что такое Град Божий!

Глаза Иннокентия заблестели еще ярче. А голос — казалось, вся резиденция понтифика заговорила вдруг голосом наместника Святого Петра: обшитые дубом стены, резной потолок, яркие светильники вдоль стен…

— Ради него, во имя его наше с тобой служение, сын мой! А еще вернее — ради малых сих, кто воистину суть образ и подобие Божие. — Наместник святого Престола подошел к закрепленному в специальной нише Распятию, чуть прибавил яркости в горящей под ним лампаде, не слишком ловко опустился на колени, осенил себя крестным знамением. И все те же знакомые с детства слова зазвучали в ночной тишине:

"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…"

Кардинал присмотрелся и не поверил себе. Из глаз человека, повелевавшего из этого кабинета королям и императорам, по впалым щекам в рано поседевшую бороду текли крупные слезы…

* * *

Иль-де-Франс, Замок Иври, 27 января 1199 года

Пробуждение было ужасным. Начавшееся вчера круговращение в голове и не думало останавливаться. Мутило. Содержимое желудка настойчиво пыталось извергнуться наружу. Требовалось срочно добраться хотя бы до ночного горшка под кроватью.

Впрочем, далеко бежать не было ни малейшей необходимости. Оба горшка ожидали хозяев на расстоянии вытянутой руки. Что говорило о прямо-таки нечеловеческом милосердии, предусмотрительности и христианской доброте графа Робера. Ибо оба наших героя были прикованы. Цепями толщиной с руку. К стенам. А их новым приютом служила, надо полагать, графская тюрьма.

Узкие щели под самым потолком пропускали некую толику утреннего света — достаточную, чтобы оглядеться в новом обиталище. Каменные стены. Внушительных размеров охапки соломы, служившие ложем. О, даже невысокие столики с кувшинами и остатками вчерашнего пиршества! Тюремное заключение наших героев было выполнено с некоторой, можно даже сказать, претензией на комфорт. Вплоть до того, что цепи не притягивали их к стенам вплотную, а — будучи метровой примерно длины — позволяли лежать на соломе и даже слегка передвигаться в пространстве между горшками и "сервировочными столиками".

О том, чтобы прикоснуться к еде, господин Гольдберг не мог даже и помыслить. Слишком уж ясно было — где она окажется минуты примерно через полторы-две после принятия внутрь. Оставалось лишь горестно негодовать на гнусное коварство мерзкого ублюдка графа д’Иври да наблюдать за господином Дроном, ничуть не потерявшим ни присутствия духа, ни аппетита.

Гулкое эхо темницы с удовольствием откликалось на разнообразные пожелания в адрес хозяина замка. Среди которых "чтоб у него выпали все зубы и остался один — для зубной боли" или "чтобы его ноги служили ему только для ревматизма" были самыми невинными и где-то, государи мои, даже целомудренными. Пожелания обильно перемежались русским матом, который — как полагают знатоки — в первоисточнике своем ни разу не русский, а вовсе даже "идиш-ивритский"… В это же время владелец заводов-газет-пароходов оптимистически обгрызал свиную ногу, одобрительно кивая вслед наиболее удачным пассажам сокамерника.

Несомненно, утро удалось.

Постепенно критика господина Гольдберга начала перетекать из области словесного порицания и моральных инвектив — в область философской спекуляции. Ну, наподобие "Kritik der reinen Vernunft" Иммануила Канта или же марксового "Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie" . Справедливости ради следует отметить, что мысли историка-медиевиста не воспаряли столь же высоко, как у вышеупомянутых столпов человеческой мудрости. Нет, предмет критического осмысления господина Гольдберга был несравненно проще, но, в тоже время, куда как актуальней.

— Чем же эта с-сука нас опоила? — размышлял вслух почтенный доцент, старательно отводя взор от завтракающего господина Дрона. — Травяные отвары, типа валерианы, слишком слабы… А большие их количества в вине мы бы точно почувствовали. Безвкусных синтетических препаратов еще ждать и ждать. Восемьсот лет, как минимум…

Да, государи мои… Вот ведь, человек! Уж если с самого детства заточен характером, воспитанием и образованием на интеллектуальную активность, то ею и будет заниматься — хоть даже на краю расстрельного рва. Типа, какой же это калибр во-он у той летящей сюда пульки? Занялся любимым делом, и ни цепи, ни темницы ему нипочем. А вовсе даже наоборот: вынь да положь состав безвкусного наркотика из политического арсенала высокого Средневековья

— Сейчас вообще-то в ходу только алкалоиды растительного происхождения, — продолжал, между тем, размышлять вслух Евгений Викторович. — В основном, производные мака и конопли. Хм, но и те, и другие имеют резкий, ярко выраженный вкус. Который очень трудно как-то замаскировать… Замаскировать!!!

Лицо нашего мыслителя вытянулось, а рот чуть ли не со стуком захлопнулся. Слегка обеспокоенный Капитан перестал жевать и обратил встревоженный взор на застывшего в молчании сокамерника. Примерно через минуту тот ожил и грустными-прегрустными семитскими глазами уставился на собеседника.

— Чтоб я так жил, как вы только что кушали… Кушайте дальше, я вас умоляю! А я пока расскажу печальную вещь… Если шлимазл выиграет миллион в лотерею, он обязательно потеряет лотерейный билет. — Безутешные глаза господина Гольдберга стали еще более безутешными. — Если шлимазл начнет делать гробы, то люди перестанут умирать. А если же он начнет делать свечи, то солнце вообще не зайдет никогда…

— Э-э-э…? — неуверенно протянул почтенный олигарх, робко поглядывая в сторону не до конца догрызенной свиной ноги.

— Да-да! Шоб вы знали! Шлимазл — это я… Это было таки вино забвенья! А вот где была моя голова?!

Потрясенный столь неожиданным силлогизмом, господин депутат просто не знал, что и ответить. Впрочем, вполне уже оживившийся оратор ни в каких ответах не нуждался. Вопрос был явно риторический, а прерванная, было, критика вновь понеслась полноводным потоком.

Из дальнейших объяснений Капитан уяснил, что это все-таки был опий. Но приготовленный особым образом. Недозрелые коробочки мака надрезают и снимают выступивший сок. Процедура вполне обычная и для нашего времени. Далее полученную субстанцию замешивают на меду и выдерживают довольно долгое время. Пока специфический горьковатый привкус не притупится. Далее такой "опийный мед" подмешивают в очень кислое вино, доводя последнее до уровня вполне себе сладких сортов.

Как следовало из объяснений почтенного историка, еще скифы применяли такое вино, давая его преступникам перед казнью. Дабы те спокойнее принимали неизбежное. Именно тогда и появилось это название "вино забвения".

— И вот этот поц…

Трудно сказать, что именно случилось дальше. То ли деятельная натура господина Дрона не выдержала горестных семитских спекуляций, то ли догрызенная, наконец, свиная нога удовлетворила уже его аппетит — сейчас никто и не скажет. Но, как бы то ни было, последний глоток из кувшина в сопровождении сытой депутатской отрыжки и громкого хлопка по столу мгновенно остановил цветистый поток доцентского красноречия.

— Займемся делом, джентльмены, — важно проговорил олигарх, жестом фокусника извлекая нечто из-за пазухи. При дальнейшем рассмотрении нечто оказалось миниатюрной пилой, сантиметров пятнадцати длиной. — Металлокерамика! Здешняя дрянь, по недоразумению именуемая железом, этому монстру на один зуб! Уж не знаю, кто нам собирал вещички в дорогу, но ассортимент подобран со вкусом!

Буквальным подтверждением этого тезиса стал павший в неравной борьбе наручник капитанской цепи. Еще через пять минут от оков был освобожден и господин Гольдберг. Впрочем, о свободе думать было еще рано. Тщательно исследовав дверь их темницы, Капитан вынужден был констатировать полное отсутствие даже намека на какую-либо замочную скважину.

— Ну да, ну да! Если нет разницы, зачем платить больше? — неизвестно кому задал вопрос олигарх. — Ведь крепкий засов с наружной стороны двери предотвратит незапланированный выход из камеры ничем не хуже, нежели сейфовый замок фирмы "Lebtig", чья продукция м-м-м… была удостоена золотой медали на всемирной выставке в Вене!

Задумчиво промурлыкав сей незатейливый рекламный тезис, господин Дрон хищно улыбнулся. Любой владелец ресторана или овощебазы с Заводского района, случись ему здесь оказаться, тут же признал бы в почтенном депутате того самого Капитана, что держал в страхе божьем весь район в середине девяностых.

— А и ладно. Тем хуже для тех, кто за нами придет! — В подтверждение своих слов Капитан аккуратно перегрузил остатки трапезы на соседний столик. Затем взял опустевший предмет тюремной меблировки и молниеносным движением шарахнул его об стену. Нет, господа, возможно стол двадцать первого века, изготовленный по спецзаказу из композитных материалов, и выдержал бы такое обращение… Но средневековая конструкция, изготовленная в шип, без единого гвоздя, не говоря уж о шурупах и нормальном мебельном крепеже, на такое явно не была рассчитана. Разлетевшиеся по всей камере конструктивные элементы — тому живое свидетельство.

— Ну, вот и ла-а-адушки, — довольно пропел Капитан, извлекая из обломков пару ножек, каковые в отдельности от стола оказались превосходными, вполне увесистыми и замечательно ухватистыми дубинками. Не слишком длинными — как раз то, что нужно для боя в ограниченном пространстве. — Тебе, Доцент, не предлагаю — мне тут и одному-то тесновато будет.

Ласково огладив обретенное оружие, Капитан выполнил несколько ударных связок — нечто, отдаленно напоминающее филиппинскую технику "синавали". Вот только палки в его руках были раза в два толще тех, что используются в филиппинской борьбе. Что, впрочем, ничуть не сказалось на их скорости. Даже не глядя на капитанские экзерсисы, а лишь слушая свист рассекаемого воздуха, любой добрый христианин непременно помолился бы за упокой грешных душ тех, кому роковым образом не повезет встретиться в бою с бывшими ножками тюремного столика.

— Ну-с, Евгений Викторович, и что вы обо всем этом думаете? — Размявшийся и даже слегка вспотевший Капитан бухнулся обратно на кучу соломы, служившую ложем. — Чем мы не угодили графу Роберу?

— Этому поцу…?! Да кто ж его знает? Слишком мало информации, чтобы делать выводы.

— Ошибаешься, партнер, информации более чем достаточно. Вон, целая камера информации! — Господин Дрон величественным жестом обвел стены их временного обиталища и уперся насмешливым взором в переносицу историка-медиевиста. — Ты что же, думаешь, будто граф любого прохожего устраивает в темницу с таким комфортом? Свежеуложенная солома в товарных количествах, еда, питье с графского стола, ночные горшки опять же… Столики принесены явно из графских комнат. У народа попроще конструкция мебели здесь куда как примитивней — сам наблюдал. Козлы из жердей, между ними поперечины, в которые врезаны те же жерди, только расколотые вдоль. Что еще? Во, даже к стене приковали на длинном поводке, чтобы не доставлять излишних неудобств! А ведь могли бы и намертво притянуть, за все четыре конечности — чтоб уж не дернуться!

— Ну, возможно граф рассчитывает на выкуп и, как благородных людей…

— Включите мозг, прохвессор! Все "блаародные люди" здесь друг друга знают лично или хотя бы наслышаны друг о друге. Выкуп — это только между своими. От чужаков никто выкупа не ждет и на выкуп не рассчитывает. Значит что?

— Ну-у-у… — Баранки гну, — спокойно завершил его мысль господин Дрон. — Вся эта невиданная роскошь — просто знак извинения, демонстрация, что граф лично против нас ничего не имеет. А где-то мы ему даже симпатичны. И, если бы не некие внешние обстоятельства, то мы бы уже давно ехали на юг вместе с нашими спутниками. Как говорится, ничего личного — бизнес.

— Какой такой бизнес?

— Обычный. Графу нас заказали.

— Письмо, переданное по дороге! — осенило, наконец, господина Гольдберга.

— Оно, родимое, и несколько слов, переданных на ушко милейшему сэру Томасу.

На некоторое время в помещении наступила тишина. Евгений Викторович в совершенно расстроенных чувствах переваривал свалившееся на него новое знание о деловых обычаях и традициях гостеприимства европейского средневековья. Почтенный депутат же с нескрываемым удовольствием наблюдал за всеми перипетиями мыслительного процесса, каковой крупными мазками был нарисован на несчастной физиономии господина историка.

— И к-кому мы могли понадобиться? — прервал, наконец, молчание господин Гольдберг.

— Полагаю, скоро узнаем…

На впавшего в совершеннейшую депрессию историка-медиевиста больно было смотреть. Одна только мысль о встрече с их таинственным "заказчиком", помноженная на профессиональные знания о методах ведения беседы, что приняты были в эти суровые времена, вводила господина Гольдберга в полнейший ступор.

То ли по этой причине, то ли по какой еще, но рука господина Гольдберга потянулась к кувшину с вином, последовал глоток… потом другой… потом третий… Господин Дрон спохватился, когда достойный представитель народной интеллигенции уже опустошил свой кувшин и добрался до второго, выхлебав его чуть не на половину.

— Эй-эй, Доцент, ты не слишком разогнался?

Увы, было уже слишком поздно. Выпитое вино на редкость удачно легло на старые дрожжи, и с господином Гольдбергом случилась очень большая неприятность. Нет-нет, государи мои, совсем не то, что вы подумали! В нем проснулась совесть историка. Хотя, если как следует разобраться, лучше бы с ним случилось именно то, что вы таки-да, подумали!

Господин Гольдберг взглянул на своего спутника совершенно трезвыми — разве что с очень расширившимися зрачками — глазами, какие могут быть только у в хлам пьяного человека, и на диво внятным текстом доложил. Что, даже если им удастся выбраться из узилища, он никуда более не поедет и никого спасать не будет. И господину Дрону не даст. И пусть все идет, как идет. Правда, на этом внятность мысли и связность речи господина Гольдберга все же покинули, и далее разговор продолжался уже в нормальном для изрядно выпившего человека ключе. Дескать, "а если из-за этого ему придется… ик… умереть, как человеку Знака, не исполнившего свое предназначение, то и пусть…". Он, Евгений Викторович Гольдберг, к этому… ик… готов и смерти не боится.

— Ты п-пойми, Сергеич, — со все усиливающимся заиканием вещал он, — вот мы, д-пустим, спасаем Ричарда, он н-р-р-м-льно доб-р-р-аэтся до Египта, все классно, ик… Все! История п-шла другим п-тем. Изменения накап… ик…капливаются, как снежный ком. А? И что дальше? Может в этом новом в-рианте истории не случиться Шекспира? Ле… ик… онардо да Винчи? Ньютона, Эйлера… ик… Л-бачевского? Ты, ик… пнимаэшь, чт-мы с тобой на исто-о-о-рию зам-хнуться птаэмся?! На ы-сторию! На э-сторию Человеч… ик… ства!!! Чтобы р-р-р-аз, и нету!!! И все п-другому! Вот ты лично, С-ргеич, готов взвалить на…сбя такую ответ…ик…ствность? Я — нет, лучше см-рть…!

Терпеливо выслушав всю эту ахинею, господин Дрон с сожалением посмотрел на тазик с водой, приготовленный заботливыми тюремщиками, надо полагать, для омовения рук, слегка вздохнул — а куда деваться, надо — и одним движением вылил воду на потрясенного таким поворотом дискуссии собеседника. Затем аккуратно взял его двумя руками за грудки и мелко-мелко потряс, как собака отряхивает воду после купания. После чего так же аккуратно посадил обратно.

— Ну, протрезвел немного?

Мокрый, с широко распахнутыми от удивления глазами, где на ресницах оставались еще капли от незаказанного купания, господин Гольдберг выглядел довольно комично. Но расслабляться в этой связи господин Дрон не собирался.

— А, пожалуй, и к лучшему, что тебя так расколбасило. — Сладкая улыбка владельца заводов-газет пароходов не обещала ничего хорошего. — Просто даже замечательно! Ты, сучий кот, меня на одну ва-а-а-а-жную мысль натолкнул. — Широченны ладони уперлись в жалобно скрипнувшую столешницы, а залитые бешенством глаза приблизились к самому лицу несчастного доцента. — До сей поры мне просто выбраться из этих средневековых пердей хотелось. Обратно вернуться, туда, в наш мир. А теперь я думаю, что спешить не стоит. У меня, скажу я тебе, здесь дела появились. Помнишь, поп в замке говорил, что за выполнение миссии исполнение желания полагается? Так вот, у меня — спасибо тебе — ба-альшое желание образовалось. И я ради его исполнения, пожалуй, потружусь на совесть. Хочешь знать, какое?

— К-какое? — робко проблеял насмерть перетрусивший историк.

— А вот, мля, какое!!! Чтобы Историю твою…! Я тебе расскажу, какое — времени у нас вагон! История, говоришь? — Зловещее шипение Капитана не обещало его собеседнику ничего хорошего. — Историю, значит, пожалел? Доцентство в жопе заиграло? Ну-ну! Вот только клал я на твою историю… С прибором, мля! Нет, вы посмотрите на этого умника! А? А ты, умник хренов, посмотри на свою Историю! Ее же из-за горы, мля, трупов ни хера не разглядишь! Голимое кладбище невинно убиенных. Вся твоя История — это трупы, трупы и трупы… горы трупов, вот и вся твоя История… Ты сам, с-сука, лично хоть один труп нюхал? Нет? А мне, знаешь ли, приходилось, и не раз! Дерьмовое это занятие — трупы нюхать, да вот только деваться некуда было!

Или ты решил, что твою говенную Историю еще можно как-то испортить? Так вот, сука, информирую раз и навсегда: испортить ее невозможно! Говно не портится!!! Уж не знаю, удастся ли нам в ней что-нибудь улучшить или нет, а вот ухудшить точно не получится. Некуда ее, мля, ухудшать! Понял-нет?!

Яростная вспышка владельца заводов-газет-пароходов явно потрясла господина Гольдберга. Весь алкогольный морок мгновенно выветрился из головы, а на освободившееся место поселилось тоскливое ожидание неприятностей. Однако господин Дрон, спустив пар, выглядел, наоборот, вполне успокоившимся. Кинул историку тряпку, накрывавшую его кучу соломы, сел напротив.

— Хочешь, расскажу, как я из капитана нашей непобедимой и легендарной угодил в бандиты?

— Ну…

— В бандиты — в бандиты, не спорь!

* * *

… Краснознаменный Военный институт Министерства обороны СССР по специальности "Добывание и обработка зарубежной военной информации" курсант Дрон закончил в восемьдесят четвертом. Европейские языки. Немецкий основной, второй — английский. Да еще факультативы по французскому и итальянскому. Как круглый отличник, выпустился старшим лейтенантом. Три года отслужил в ЗГВ, а затем получил предложение, от которого отказываться, скажем так, не принято. Как же, четвертая звездочка на погон, годовая переподготовка при пятом Управления ГРУ, а затем, ну сами понимаете!

Последний месяц переподготовки — 467-й учебный полк спецназа в Чирчике, в трехстах пятидесяти километрах от Ферганы. Стажировка по организации деятельности диверсионно-разведывательных групп.

— Вот ты мне скажи, на кой черт мне было там в рейдах ноги по самые щиколотки стирать, если по окончании переподготовки все равно предстояло в штабах с разведывательной информацией работать?

Увы, не вполне еще отошедший от алкогольной интоксикации историк ничего внятного на этот вопрос ответить не мог. Так что, не на шутку разошедшийся олигарх в сердцах махнул рукой и продолжил.

— Если б направили стажироваться на север, в Печору, вся жизнь бы сложилась по-другому. Был бы сейчас уважаемым отставником, вкалывал где-нибудь переводчиком в приличной международной компании, ездил на подержанном корейце и горя не знал… Н-да. Ну — что выросло, то выросло. Стало быть, учебный полк в Чирчике, Средняя Азия…

А между тем, то, что позже назовут "ферганской резней" уже набирало обороты. Обучение и натаскивание организаторов массовых беспорядков, подготовка бандформирований, газеты, листовки, лозунги… "Узбекистан — узбекам", "Душим турок, душим русских", "Убивайте турок, иначе будете наказаны!", "Да здравствует исламское знамя, мусульманская вера"… Короче, разогрев публики.

Замминистра МВД Узбекистана — понятное дело, русский — куда только не кидался! А куда кинешься, если из Москвы идет один-единственный сигнал: не нагнетать, не будоражить, не преувеличивать временные трудности демократических преобразований в республике. Ну, и все в этом духе. Новое ж мышление, мля! В начале мая восемьдесят девятого замминистра появился в расположении полка.

— Уж не знаю, как и о чем они там говорили с полковником, но отправилась моя рота доучиваться на юго-восток. Как раз через пару дней после моего прибытия. Еще троих таких же, как я, бедолаг-стажеров поставили на взвода — и вперед! Второй и третий — в Наманган и Андижан, четвертый — в Ош. Ну, а штаб роты и мой первый взвод — под Фергану. Боекомплекты, ГСМ, все дела… Меньше полутора сотен человек на все про все! И больше ничего реального на несколько тысяч квадратных километров!

— Вся узбекская ментура или по домам ушла, или сами потом развлекались в толпе, чурки черножопые! А гарнизонные солдатики-срочники, куда уж им, живыми б остаться…

— Только-только обустроились и приступили, было, к выполнению учебного плана, как полыхнуло! Двадцать четыре года прошло. Здесь, в России и слова-то такие позабыли — "турки-месхетинцы", "ферганская резня"… А я не-е-е-т… Кто своими глазами видел — не забудет! Сожженные трупы, и пойди, опознай — мужчина там или женщина. Отец с сыном рядышком лежат — и рядом, вся в мозгах, дубина, которой их убивали. Сброшенный в канаву труп. Женщина. Изломанная, как будто по ней прыгали. И пятки до кости разбиты. Грамотно так, с подходцем… Или кострище, где старика заживо жгли, все допытывались — куда невестка с сыном ушли? От него, бедолаги, только обгорелый пенёк и остался. А рядом ступни. Видно не поместились в костер, вот и уцелели…

Капитан погрозил собеседнику пальцем, чувствовалось, что его просто разбирает по-дурацки хихикнуть. Однако он все-таки сдержал себя и продолжил ужасную исповедь.

— Разгонять толпы по 300–500 человек, которые собирались в десятках мест одновременно и по всей территории области — нечего было и думать. Метались из района в район, пытаясь в каждом случае нейтрализовать организаторов. У замминистра оставалась кой-какая агентура на местах, и ручеек информации, хоть и жиденький, но тек.

… В тот день нам повезло. В одном из санаториев ЦК под Ферганой должны были собраться большие шишки. Когда мы положили из крупняка неплохо вооруженную охрану и вывели этих из зала, так оно и оказалось. Несколько арабов, полдюжины прилично изъясняющихся по-русски европейцев и вся верхушка местного обкома во главе с первым секретарем. Ну, и для полноты картины — пара грузовиков с агитматериалами во дворе.

К вечеру прилетела следственная бригада КГБ СССР, которой мы и сдали наши трофеи. Во главе полковник — седой, весь из себя… Руку жал, мол, к Герою представит, вот прямо сейчас, не сходя с места. А пленных принимал какой-то капитан, вылитый Штирлиц! Тут тебе и горячее сердце, и холодная голова, и чистые руки — все буквально в одном флаконе…

В начале седьмого утра — тревога. Информация от прибывших комитетчиков, полковник Мирский у аппарата. Мол, в Маргилане несколько боевых групп вот-вот заблокируют автобусную колонну с беженцами и нужно их перехватить. Дескать, ждет нас там, на проходной текстильной фабрики, тот самый капитан, что арестованных принимал. Он и даст полный расклад — кто, что, сколько, когда и как. Короче, временно поступаем в его распоряжение. Ну, полковник же — хоть и чужого ведомства будет, но все равно нашему ротному с ним не равняться. Под козырек и рванули. От расположения роты меньше десяти километров было. Так что, взвод в бэтээры — и здравствуйте, кто не ждал!

— Уж и не помню, — не к месту вдруг задумался господин Дрон, — что из местной гадости я тогда вечером съел, но только у самой проходной меня вдруг так скрутило, что все — сейчас полные штаны будут. Как остановились, я по рации команду "К машинам" и командиру первого отделения: "Ахмет, строй людей, я сейчас!" А сам пачку салфеток в кулак — и мухой к ближайшему укрытию.

Ребята не успели выстроиться, а я уже готов. И к труду, и к обороне. Встаю, значит, парни уже подровнялись. Водители и пулеметчики, как положено — внутри. Ахметгалеев по сторонам поглядывает, где это командир задержался… И тут из окон проходной — пулеметы. Четыре штуки. И по паре гранат из РПГ на каждую машину. Все, — шутовски поклонился Капитан, — был взвод, и нету взвода…

А из ворот тот самый московский капитан выходит. С ним узбеки какие-то. Пара арабов из тех, что мы ему по описи сдавали. Довольные, улыбаются… И дружненько так моих парней достреливают, кто еще шевелится. Гэбэшную с-с-суку я, конечно, тут же и положил. А сам в бега. Понимаешь, — моргнул виновато почтенный предприниматель, — "Стечкин", конечно, хорошая машинка. Но против пулеметов никак не катит. Хоть ты усрись! А мне, тем более, уже и нечем было…

— От погони оторвался, это мля, как два пальца об асфальт… Бегу, а сам думаю. Типа, и куда же это, интересно, я бегу? Если в расположение роты, так меня там уже всяко на подходах ждут. Так и паду смертью героя от пули неизвестного снайпера. Остальные взвода в сотне-полутора километрах, до расположения полка — три с половиной сотни. А и приду я в полк, что скажу?

Дескать, следственная бригада КГБ СССР при поддержке неустановленного количества узбеков и арабов уничтожила взвод советского спецназа? Так это при самом удачно раскладе — прямая дорога в дурку. Про неудачные расклады и думать не хочется… Да и тот еще вопрос — сколько времени эта гэбистская сука, полковник Мирский, позволит дышать такому неприятному свидетелю? А уж возможностей-то у него меня достать — вагон…

Вот и получается, что спешить тебе к своим, товарищ капитан, совсем даже не следует. Потому как, кто из них теперь свои, а кто вовсе даже наоборот — и сам черт не разберется.

— И такая меня, Женя, тут тоска взяла, не передать! — заключил почтенный предприниматель. — Хоть прямо тут ствол из кобуры доставай и пулю себе в башку запечатывай! А вокруг предгорья, лес, сосны, птички поют, солнцу радуются… А вдали вершины снегом посверкивают, перевалы, благодать Божья, как будто и нет вокруг ничего. Ни трупов, ни толп ревущих, ни пулеметов, что по своим в упор бьют… И как-то решил я с этим делом погодить. В башку-то ведь, оно всегда успеется. А мы еще поживем. И, даст Бог, поквитаемся.

Ну, коли жить, то нужно теперь думать — куда податься. Афганистан вроде бы и рядом, таджиков пройти и вот он. А там как? Сороковую армию только три месяца, как вывели, там же еще духи кишат, как змей клубок! Хрен пройдешь. Через Кашгар к китайцам? Ой, что-то боязно мне стало с товарищами из Китайской Народной Республики дело иметь.

Короче, решил я пилить до Каспия, а там уходить в Иран. Ну, бешенной же собаке семь верст не крюк! А что, транспортом разживусь, и ищите меня на просторах нашей необъятной… Решение, стало быть, принял, на душе слегка полегчало, даже расслабился чуток. И тут слышу — метрах в ста шины по асфальту как завизжат! Затем бумц, и только стекла посыплись! Мне бы оттуда, а я — туда. Ишь, не наигрался еще, интересно стало! Только к опушке подбежал, слышу — автоматная очередь. Короткая такая, на два патрона. И визг, будто свинью режут.

Бегать я тут же, ясен пень, перестал. Но все равно аккуратно так, от дерева к дереву, к месту событий передвигаюсь. Смотрю, от дороги к лесу целая процессия. Дама и с полдюжины крепко за нее держащихся кавалеров. Дамочка упирается, брыкается и чистенько так на языке Вольтера визжит: merde, дескать, sale porc…! Ну, и далее по списку. И всей одежды на ней осталось — одни джинсики, да и те уже расстегнуты.

Короче, горячих узбекских парней я тут прямо и положил, девчонку в охапку и бегом в лес. Пока с полкилометра бежал, она мне всю спину в кровь исцарапала, хотя вроде бы одет был по всей форме. Как сумела — до сих пор не понимаю… Совсем, видно, девка очумела! У какого-то ручья тормознулся, приложил ей слегка для вразумления, в воду макнул, смотрю — в себя пришла. Прикрываться даже начала и живо так интересуется, где здесь ближайшее отделение полиции, куда бы она могла заявить о преступлении, совершенном в отношении граждан Французской Республики?

Оказывается они, то есть Жаклин с Клодом — съемочная группа Antenne 2. Снимают для французских телезрителей репортажи о демократических преобразованиях на восточных границах СССР. Нет, пока еще ни одного не сняли, поскольку только-только въехали на советскую территорию из Афганистана. С чем им любезно помогли сотрудники Французского посольства в Кабуле. До этого снимали вывод советских войск из Афганистана — получалось очень интересно, шеф-редактор хвалил. Здесь их машину, выкатив на дорогу обрезок здоровенной металлической трубы, остановили какие-то вооруженные люди. Клода сразу убили, а ее… Тут девчонка снова впала, и ее пришлось отпаивать теплой водой из фляги. Сурово подавляя в себе желание объяснить медийной работнице, что вот это вот и есть процессы демократизации на восточных границах СССР.

В общем, наряжаю ее в свою собственную рубаху — слава Богу, разуть не успели, а то бы аут — а сам себе думаю: "И куда мне это счастье?" До ближайших безопасных мест сотни километров. Да и мне, честно говоря, совсем в другую сторону. Короче, объяснил, что мне вообще-то в Тегеран. Так что, могу довести ее до спокойных мест где-нибудь в Туркмении и сдать властям. Заочно. Поскольку самому-то мне к властям — как разыскиваемому государственному преступнику — ход закрыт. Ну, приврал чутка, чтобы отвязалась. А та — ни в какую!

Вцепилась как клещ, мол с тобой и точка! Подумаешь, две с половиной тысячи километров. Дескать, rien, пустяки какие, ты же все равно что-нибудь придумаешь… Ну, не бросать же ее одну в таком бедламе! Так что, шмотки их из разбитого джипа забрали и пошли. Кстати сказать, кроме той полудюжины трупов там, на дороге, никого и не было, зря бежал, надрывался. Вот так вдвоем и пошли. Как еду воровал, машины угонял — даже и рассказывать не буду. Это отдельная история. Длинная, как песнь степного акына. И такая же нудная. Ну его, к богу! Дошли и ладно.

Да, в дороге мы с ней, конечно сошлись… Ну, ты понимаешь… Два молодых организма, да на свежем воздухе, да после таких стрессов — гормоны кипят, как в паровом котле. Жаклин ко мне в спальник в первую же ночь перебралась. И так нас переклинило, что иной раз только заполдень в путь отправлялись — все друг от друга оторваться не могли.

А в Тегеране, как только посольский gardien фамилию Жаклин услыхал, так нас туда чуть не на руках втащили. Оказывается, ее папа в "Лионском Кредите" какая-то, ну — очень большая шишка. И, понятное дело, крепко, на всю Францию, по поводу потерянной дочки расстраивался. Такого человека, да добрым известием порадовать — каждому приятно! Короче, отмыли нас, приодели, на самолет посадили и даже ручкой со взлетного поля помахали. Здравствуй, Париж!

И, ты знаешь, как в Париж прилетели, все у нас с ней друг к другу — как отрезало. Нет, с ней-то понятно. Ее на меня со страха замкнуло, чтобы от всего ужаса спрятаться. А теперь я ей, наоборот, обо всем об этом только ходячим напоминаньем маячил. А вот у меня-то чего..? Да ладно, Бог бы с ним. Папа ее такому повороту только порадовался. С другой стороны, грех жаловаться, за спасение дочки наградил по-царски! И с гражданством в три секунды помог, и денег отвалил. Но стать родной матерью — нет, не набивался. Дескать, очень, очень приятно было познакомиться. Будете у нас в Париже проездом, непременно заходите.

А мне только того и надо. На песочке поваляться, в море помокнуть. Отойти от всего, от этого. Как-то случайно зацепился языками с группой ребят — ну, парни, девчонки, молодые, шумные, веселые. Студенты Сорбонны. Тоже на побережье в море окунуться приехали. Несколько дней с ними тусовался. Купались, в волейбол играли, пили вино в прибрежных кафе… И ты знаешь, меня реально отпускать начало. По серьезному. Мысли про жизнь приходить стали… Дескать, чего это я себя похоронил? Мне же и тридцати нет! Все еще впереди.

Нет, работу искать не стал, денег хватало. Пошел в ту же Сорбонну поступать. Тут снова папа помог. Само-то образование бесплатное. И французский сдал без проблем. А вот без документов об окончании школы не берут. Однако, папа и тут договорился, взяли.

— Что, не ожидал от бандита, — ехидно улыбнулся господин Дрон, отсалютовав двумя пальцами, — licence de philosophie politique, лиценциат политической философии, так-то вот!

Так и стал я опять студентом. И знаешь, здорово это дело мне мозги прочистило. На втором году сошелся накоротке с одним преподом. Он нам историю европейского левого движения читал. Ксавье Дюпон, может слышал, хотя — откуда? Парень моего же примерно возраста, традиционно левая семья, родители — активисты майских событий шестьдесят восьмого… Вот как-то под хорошую закуску и выпивку рассказал ему мою историю. Тут он мне и выдал!

— Что, — говорит, — думаешь, здорово меня удивил? Да ничего подобного! Нет, конечно, все эти мелкие подробности, вроде массовых убийств и остающихся возле костра обгоревших ступней — все это здорово обогащает тему. Но только то, что СССР убивался из Москвы, убивался группой, захватившей власть в КПСС, это ни разу не секрет. И то, что КГБ, как верный пес партии, все эти беспорядки на окраинах собственноручно организовывал — здесь тоже всем известно. Говорить об этом не принято, но кому нужно — знают…

— А в конце девяносто третьего, — вдруг резко сменил тему Капитан, — случился у нас с Ксавье еще один примечательный разговор. До Рождества две недели, весь Париж уже в новогодних гирляндах, народ валом валит по распродажам, ярмарки рождественские, кафе, бистро, на улицах музыка… Сидим мы с ним, значит, на Rue de Clery, кофе попиваем, о ерунде какой-то болтаем. Вдруг он резко так разговор обрывает, брякает чашку на стол и, вперившись в меня своими черными глазищами, спрашивает:

— Послушайте, Серж, а какого черта вы здесь околачиваетесь?

Я, натурально, сначала не понял, мол, где это здесь?

— В Париже, во Франции!

Ну, я было, в амбицию. Дескать, почему бы это мне, гражданину Французской Республики и не находиться сейчас во Франции? В Париже или в любом другом месте исключительно по моему собственному выбору? А он смотрит на меня, как на ребенка в песочнице и, так это в лоб:

— Серж, вы болван? Хотя, вроде бы нет — все четыре года учебы вы производили очень даже неплохое впечатление. Вы что, действительно не понимаете, где сегодня ваше место?

Я на него смотрю и реально не догоняю. А он этак назидательно, прямо как на лекциях:

— Серж, территория бывшего Советского Союза — это Клондайк конца двадцатого века. Нет, тысяча Клондайков! Гигантская территория, все богатства которой остались без хозяина. Территория, оставшаяся фактически без государства — те клоуны, что сегодня в Кремле, не в счет. Территория, на которую слетаются авантюристы и проходимцы со всего мира, чтобы урвать свой кусочек от этого пирога. Вы что, Серж?!

Нет, понятно, что главные куски достанутся вашей бывшей партийной верхушке. Которая весь этот фокус с Перестройкой специально для того и затеяла. А через нее — их "западным партнерам". Но ведь и кроме этого — там будет столько всего поживиться! Ваши предки, Серж, — сказал он мне тогда, — сумели создать на вашей земле очень впечатляющие богатства. Десятки тысяч заводов, фабрик, электростанций. Дороги, мосты, трубопроводы, вокзалы, аэропорты, транспорт. Колоссальная промышленная инфраструктура. Гигантские запасы сырьевых ресурсов — металлы, газ, уголь, нефть, лес… Масса городской недвижимости. В ближайшие восемь-десять лет все это будет переходить в руки тех, кто успеет подсуетиться. Il faut battre le fer pendant qu"il est chaud, куй железо, пока горячо, — сказал он мне тогда. — У вас, русских тоже ведь есть такая поговорка?

— Ты уверен, Серж, — спросил он меня тогда, — что не хочешь быть среди этих счастливчиков? Уверен, что не хочешь получить и свой кусок из растаскиваемого всеми, кому не лень, русского пирога? Конечно, — сказал мне тогда Ксавье, — просто за красивые глаза никто ничего не получит. За свой кусок придется драться. Но ведь и ты не мальчик — знаешь, с какой стороны у пистолета рукоять. Ты убивал и выживал, когда пытались убить тебя. Нет, Серж, твое место в России!

— Вот с этой проповедью в голове, — заключил господин Дрон, — свежеиспеченный сорбоннский лиценциат политической философии и объявился в нашем городе. Ну, а дальше просто. Я ведь и сам родом с Заводского района. Почти всю тамошнюю братву еще со школы знаю. С кем-то вместе учился, с кем-то в одном спортклубе тренировались, с кем-то на дискотеках дрались… Так что, в бизнес вошел быстро. А уж дальше — отдельная песня. Всякое было. И я убивал, и меня пытались… Но, как видишь, выжил вот, и даже преуспел.

Когда уже вошел в масть, когда связи кое-какие появились в нужных местах, попробовал я эту суку, Мирского, вычислить. Чтобы по душам, по самые его гланды с ним поговорить…

— Повезло, — помолчав пару секунд, заключил Капитан. — Повезло, что сразу на одного своего приятеля по институту вышел. А тот не падлой продажной оказался. Хоть и не часто, но бывает. Он мне в три секунды мозги вправил. Тебе, — говорит, — что там, на Урале, в разборках бандитских последние извилины на хрен собачий намотали? Мирский теперь, хоть и не светится нигде, но в таком авторитете… В администрации, сам знаешь кого, любую дверь в полпинка открывает. Про охрану его я уж молчу… Да как только начнешь сбор реальной информации — в первые же два дня вычислят и за ребро подвесят! Вали обратно в свою тайгу, прикинься ветошью и не отсвечивай, мудила! Целее будешь!

— И поехал я, стало быть, обратно на Урал, солнцем палимый. Правда, уехал недалеко. Даже до Домодедова не добрался. Нет, такси мне портье вызвал, багаж загрузил, посадил — все честь по чести… Только тронулись, пшикнуло мне что-то в морду из переднего подголовника. И очнулся я уже, как потом оказалось, у самого Мирского на даче. От укольчика, что мне заботливая медицина как раз перед этим в предплечье вкатила.

Сижу это я, значит, в удобном кресле, напротив за столом Мирский, даже и не изменился почти за эти годы. Бумаги какие-то просматривает, на меня поглядывает, дескать — пришел я уже в себя, или еще нет? А я даже не связан, не привязан, руки разминаю и думаю про себя, ну я его щас… Однако огляделся сначала. Смотрю, еще пара мальчиков неподалеку на стульях пристроилась. И понятно стало, что шанса у меня ни одного нет. Просто ни одного. Ну, то есть от слова "вообще"!

Приходилось как-то знакомиться с одним из таких ребятишек. Да они там все одинаковые, как из одного стручка. Маленькие, край — метр семьдесят, жилистые, силы нечеловеческой, а главное — быстрые очень. В поединке ни одного движения просто не успеваешь заметить. Только начали, а уже вставать пора, морду в порядок приводить под холодной водичкой. Чаще азиаты, хотя и кавказцы, и славяне тоже встречаются. Как уж их там готовят, не знаю, но простому спецназовцу в рукопашке ловить с таким вообще нечего. Только если на дистанции под ствол подставится. А так нет…

А Мирский бумаги досмотрел, в сторонку отодвинул, очки снял и на меня уставился. Да что там — уставился, так, как на собачку бродячую, вроде как полюбопытствовать.

— Что, — говорит, — капитан Дрон, удивляешься, что все еще живой?

Я ему киваю, мол, есть такое дело.

— Ну, в общем, правильно удивляешься. А живой ты потому, что умнее оказался, чем это я о тебе думал. С одного намека все понял и обратный билет приобрел. Что — радует. Как и любой проблеск разума в окружающей фауне. А если еще поймешь, что по всем понятиям ничего ты мне предъявить не можешь — будет и совсем хорошо.

Тут я, конечно, очень удивился. Так удивился, что опять берега потерял. Это, говорю что же, от своих пулю получить — на предъяву, стало быть, не тянет? А гнида эта губешки свои тонкие этак чуть растянула, бровки самую малость домиком подняла… Ну, стало быть, огромное удивление изобразила.

— А позволь поинтересоваться, капитан, кто там и кому своим был? Вот ты, когда никелевый заводик под себя подгребал — там ведь, помнится, тоже не все гладко вышло. Ребятишки-то из ЧОПа сразу все просекли и в момент свалили. А до вохры долго доходило, некоторые даже за стволы схватились. Помнишь, да? Ну, и что твои бойцы с ними сделали? Контрольный в голову, и в отвалы — породой присыпали. Ищи их потом до второго пришествия…

Вот тут меня, Женя, проняло! Всей требухой, всеми печенками-селезенками чую, что разное это, а как возразить не знаю! Да и чем оно разное, в чем разное-то? Чуять — чую, а какими словами эту свою чуйку высказать, не найду никак! В конце концов, прохрипел ему что-то, типа — да, мля, мы тогда на никелевом бандитами были. Просто бандюками! С бандюков какой спрос? А ведь в восемьдесят девятом, мы с тобой одному государству служили, одну клятву приносили, защищать его клялись… Ну и еще чего-то в этом же роде.

А он на меня смотрит, ну вообще как попугай. То одним глазом, то другим. Любопытная, вишь, ему зверушка попалась. А потом этак задумчиво:

— А скажи мне, капитан, что это за штука такая — государство?

Тут я вообще в осадок выпал. Как-то не готовился я при встрече с Мирским вопросы государства и права обсуждать. Ну, говорю, земля, люди…

— Ага, — морщится, — "Земля и люди". Помнится, была такая советская телепередача о сельском хозяйстве. Послушай, тебя в твоей Сорбонне хоть чему-то учили? Или ты вместо учебы по кабакам шлялся? — И в телефон пальцем тычет. Трубку, ясен пень, тут же берут.

— Мишенька, — говорит, — зайдите в библиотеку, из подшивки "Америкэн политикл сайенс ревью" третий номер за девяносто третий год выньте и ко мне в кабинет принесите.

Ну, я челюсть где-то в районе пояса ловлю и на место пытаюсь поставить. А этот смотрит на меня как на вошь:

— Сорбонн мы, конечно, не заканчивали, но за кое-какой литературой следим.

Тут Мишенька заходит, из того же точно помета, что и первые два. Журнальчик подает и сваливает. А Мирский его вкусно так раскрывает, ну — прямо как меню в ресторане, только что не причмокивает. Очки опять на морду нацепил:

— Т-а-а-к… Ага, вот. "Under anarchy, uncoordinated competitive theft…", — потом на меня глянул и уже по-русски, — "В условиях анархии ничем не регулируемая конкуренция на ниве воровства и ограбления со стороны "бродячих бандитов" разрушает какие бы то ни было стимулы к производству и инвестированию, оставляя слишком мало и для бандитов, и для населения. И тем, и другим было бы лучше, если бы бандит — утвердив себя в качестве диктатора, стал бы "стационарным бандитом", который бы монополизировал и рационализировал ограбление в форме налогов…"

Потом читать ему, видимо, надоело, журнальчик он отодвинул и говорит, типа, сам грамотный, интерес будет — Мансура Олсона и самостоятельно почитаешь. А суть-то, говорит, проста. Любое государство выросло из осевшего на сельскохозяйственной территории, на рынке, на источнике воды, на рудном прииске, на речной переправе или на каком другом полезном ресурсе — бандита.

Рэкет — есть исторически первая форма существования протогосударств. И как бы государство потом ни прихорашивалось, лоск на себя ни наводило, внутри оно всегда было, есть и будет бандитом. Бандит — основа и краеугольный камень государства.

На ком выросла Британская империя? На пиратах, типа Дрейка и Моргана, на ребятах из Вест-Индской Компании, которые половину земного шарика как липку ободрали. Вот они и есть — государство. А все остальные — бараны, которых государство или стрижет, или забивает на мясо — в зависимости от текущей обстановки, политической конъюнктуры и от потребностей этого самого "стационарного бандита"

— Эх, хорошее название парень подобрал, прямо в яблочко! Стационарный бандит — лучше не скажешь! Вот, кто был князь Игорь, который каждую осень в полюдье за данью с войском ходил? Бандит и был! Но стациона-а-арный! То есть, сам сидел — других не пускал. А так, рэкет — рэкетом…

А теперь к твоей предъяве. Большие люди в конце восьмидесятых советский пирог поделили, честь по чести договорились, кому что отойдет. Кому Россия, кому Украина, кому Казахстан, кому Узбекистан этот сраный… Кому банки, кому нефть, кому газ, кому металл, кому энергетика… Очень большие люди. Даже мне до них — как до Пекина раком. И тут встревает какой-то капитанишка со своими архаровцами и палки в колеса сует! Прямо, как та вохра тогда у тебя на никелевом. Ну, и сам скажи, что мне с этим капитанишкой делать было?

И вот так это он меня в дерьме валяет, а мне и сказать-то нечего. Типа, все правильно говорит. Внутри все просто рвется от несогласия, а… а… Ну, нечем возразить и точка. А он смотрит на меня внимательно, не улыбается ни фига, а по-серьезному:

— Вот поэтому и поедешь ты сейчас себе спокойно к своим медведям, а не на два метра под землю. Потому, что и сам ты бандит. То есть, суть и опора государства. Государственный, можно сказать, человек. И правильно, что в Облдуме у себя сидишь, только таким там и место. А нужно будет — и повыше тебя двинем. Ибо на тебе и таких же, как ты, бандитах государство держится. Такими людьми просто так не разбрасываются. Золотой фонд!

Высказался вот эдак, стопку с документами снова к себе подвинул. Иди, говорит, до аэропорта тебя проводят. И точно. В машину посадили, с мигалками через всю Москву прямо к трапу самолета довезли, билетик вручили, адью мол.

— Только знаешь, — в задумчивости протянул Капитан, — у меня только личный капитал сейчас на восемьсот с лишним миллионов зеленью. А подконтрольных активов — раз в пять больше будет. И вроде бы при делах, и в почете, и с властями все нормально. А где что не так — всегда разрулить можно…

Но вот предложил бы мне сегодня кто все это поменять на шкуру Мирского, прибитую к дверям двухкомнатной хрущебы! Не глядя бы все отдал и в эту хрущебу переехал… За парней моих пострелянных. За крысиные бега мои вместо честной службы… Знал бы кто, как я всю эту свору ненавижу! У которой, кто сильный — тот и прав. А все остальные — просто падаль под ногами! Даже не так — просто добыча… Хоть и сам вроде одним из них стал…

- Вот ты сидишь тут передо мной, весь, мля, из себя образованный, что-то про себя понимаешь, студентов учишь… А для мирских — что наших, что заморских — ты ничто, говно, просто прах, если им ничего от тебя не надо. А если надо — законная добыча. И теперь они под свои бандитские понятия весь мир перекраивают. Вон, смотри, какой из капитана вооруженных сил СССР классный бандит получился! Перестройка, мля…

Так что, если у нас и вправду хоть один шанс будет, чтобы все это мирское говно, которое у нас кверху всплыло — обратно вниз удавить… Чтобы не бандиты правили миром… Короче, если поп не врет, если за выполнение миссии и впрямь любое желание стребовать можно… Ох, уж я и загадаю желаньице! Чтобы всей мировой сволочи, всем этим мирским власть их колом в прямой кишке встала!!!

Узники посидели несколько секунд, переваривая — каждый по-своему — неожиданное признание господина Дрона. Затем он продолжил.

— Вот не знаю, как это и объяснить-то. Вроде сейчас я и при делах, и в шоколаде. Правильно? А при советах был бы винтиком, и не самым крупным. Типа, никакого сравнения — выиграл от перемен, как немногие. Но вспоминаю я себя в курсантские времена или летехой в ЗГВ. Ведь не слепой был, весь советский маразм видел. И начальство, уже тогда приворовывавшее, только в путь! И замполита институтского, который чуть нос свой пропитой от конспектов пожелтевших оторвет, так слова вымолвить не может. Да много чего мы тогда видели и понимали. Но это — с одной стороны.

А с другой стороны, хоть и не говорили много об этом, но было оно — ощущение причастности. К огромному передовому отряду в двести восемьдесят миллионов человек, который идет, понимаешь, впереди и торит дорогу всему остальному человечеству. Оступается. Ошибается. Выбирается из тупиков. Попадает на мины и ловушки. Но идет. И ведет остальных к счастью, к справедливости, к новой жизни.

— Типа, как у Платонова? К всеобщему счастью несчастных?

— А хоть бы и так! Было это, было… Как я вот сейчас только понимаю, даже у самых отпетых циников оно тогда где-то на задворках души имелось — это ощущение причастности и избранности. Причастности к будущему. И избранности будущим. Да… А сейчас бабки есть, а причастности к великому — нет.

Капитан на несколько секунд задумался, с удивлением пожал плечами…

— Пока наверх пробиваешься, об этом не думаешь. Живешь от стрелки к терке. Планируешь, договариваешься, обеспечиваешь, организуешь, пацанов в страхе божьем держишь, чтобы берега не теряли… Хорошо, ладно, выпер можно сказать, на вершину успеха. И куда мне это счастье? В кадушки солить?

Ведь что интересно! Вот тогда, в молодости… С одной стороны, все советские маразмы видел и понимал. А с другой стороны — причастность к великому. И нигде они друг с дружкой не пересекались. Прямо, как два параллельных мира какие… А ты вроде как и там, и здесь. Одной ногой в говнах советских. А другой — в великом передовом отряде человечества. И ни говны советские это великое не пачкают, ни великое их окончательно искоренить не может. Вообще никакого касательства друг к другу! Вот как такое может быть?

Господин Гольдберг с каким-то новым интересом поглядел на своего спутника, чему-то утвердительно кивнул и, будто совершенно понятное и давно известное, буркнул:

— Кант. Шестое доказательство.