Минул бурный, наполненный славными событиями август. Наступил сентябрь. Известия о возвращении Святой Земли и Гроба Господня разлетелись на крыльях почтовых голубей по всем уголками христианского мира. Великая радость и ликование охватили этой осенью каждого доброго христианина. Слезы счастья проливались столь же обильно и повсеместно, как и слезы отчаяния двенадцать лет назад, когда богомерзкий Саладин захватил Святой Город. Били колокола на звонницах, с каждого амвона звучали благодарственные молитвы и литургические песнопения — христианский мир торжествовал и благодарил Господа своего за дарованную ему неслыханную милость.

В один и тот же теплый сентябрьский день отслужены были две торжественные мессы в главных храмах христианского мира. Одна в Латеранской базилике в Риме, другая в константинопольской Святой Софии. Что людям понимающим сказало о многом.

Необычайная пышность и величественность сих литургических мероприятий вполне соответствовала торжественности момента. А все тем же понимающим намекнула также и о значительных подготовительных усилиях. Что в сочетании с весьма кратким промежутком времени от момента взятия Иерусалима и до проведения обоих благодарственных молебнов говорило о многом. Как минимум, о наличии у римского и константинопольского предстоятелей предварительной информации о грядущем событии.

Впрочем, ни его Святейшество папа Иннокентий III, ни его божественное Всесвятейшество вселенский патриарх Иоанн Х в своих благодарственных проповедях и не пытались скрыть причастность обоих престолов к возвращению святынь. И, не говоря ничего прямо, пересыпали свои обращения к пастве многочисленными намеками на единство христианского мира, равно как и на необходимость дальнейшего объединения усилий по возвращению в лоно истинной церкви также и тех территорий Святой Земли, что томятся пока еще под пятой нечестивцев.

Амори де Лузиньян вынужден был покинуть Акру и торжественно вступить во вновь обретенную столицу своего королевства. Как ни противна была вновь начавшаяся война его планам по мирному вживанию в сарацинское общество, он понимал, что устраниться от нее ему уже никто не позволит. Слишком очевидно было, что первое же его слово о том, что неплохо бы "вернуть Иерусалим и замириться" — станет для него последним. Ни один добрый христианин не поддержит его. И, значит, придется вписываться в эту войну, превращая нужду в добродетель и делая вид, что все так и задумывалось.

Орден Храма и его юный маршал были осыпаны королевскими почестями и милостями. Орденская территория была теперь расширена далеко за пределы одной лишь мечети аль-Акса. Фактически, вся восточная часть города была превращена в орденский квартал. Тамплиерам отошел Храм Соломона со всеми примыкающими к нему немалыми территориями. Церковь Святой Анны и все городские земли, вплоть до северной стены также стали теперь владениями Ордена Храма. Излишне говорить, что и сама церковь Гроба Господня была передана под опеку храмовников. Так что, теперь стражу в орденских одеждах можно было увидеть и на Золотых, и на Иосафатских, и на Цветочных воротах Иерусалима.

Себе Амори де Лузиньян оставил в этой части города лишь королевский дворец, чем весьма поразил многих и многих из своего окружения и не только.

Господин Дрон, убедившись, что ничем более не может помочь Жоффруа де Корнелю в свалившихся на него многочисленных трудах, отбыл в Падую. Где был подробнейшим образом расспрошен королем Ричардом обо всех событиях, случившихся в Святой Земле. Не видя особой необходимости что-то скрывать, почтенный депутат рассказывал все как есть, умолчав разве что о своей роли в деле устранения маршала тамплиеров Адама Бриона. Так что, тот так навсегда и остался жертвой хашишинов и их таинственного вождя, Старца Горы.

Было видно, что случившееся без него возвращение Святого Города весьма задевает Ричарда, но тут уж ничего поделать было нельзя. Понимал это, видимо, и сам король, так что по мере сил сдерживал свои чувства. Но было и еще кое-что, что отвлекало его мысли от вестей из Святой Земли.

Он ждал. Ждал известий из совсем других мест. И это ожидание занимало его, пожалуй, ничуть не менее чем удивительные события, случившиеся на востоке.

* * *

Появившись после почти месячного отсутствия в поселке венетов, господин Дрон застал Авиту с едва заметным глазу животиком. Что, разумеется, ничему такому еще не могло помешать. Так что, любовники с радостью и удовольствием наслаждались обществом друг друга, соблюдая, впрочем, соответствующие моменту аккуратность и осторожность.

Что же, — спросите вы, — мешало почтенному депутату бывать у своей женщины все это время, с момента начала иерусалимской эпопеи и до ее завершения? С его-то чудесными транспортными возможностями, даваемыми обновленным крестом!

Возраст, государи мои, просто возраст! Это в двадцать лет можно пахать весь день, потом полночи кувыркаться в постели и после нескольких часов сна быть снова свеженьким, как огурчик. А, если тебе за пятьдесят, то после наполненного трудами дня следует отдыхать. Отдыхать, государи мои! Спать, а вовсе не безобразия нарушать, как это бывало в молодости.

Так что, по возвращении господин Дрон весьма основательно приступил к возмещению тех маленьких жизненных радостей, коих был лишен в течение прошедшего месяца.

Кстати сказать, Никколо он в поселке не застал. По словам Авиты, юное дарование за это время прослушало краткий курс росписи по штукатурке, продемонстрировало на экзаменациях выходящую за пределы всякого воображения гениальность и отбыло в Равенну уже полноправным членом художественной артели. Ибо там, в Равенне, двоюродный дядя Авиты получил контракт на роспись реконструируемого Собора Воскресения Христова. Так что, ближайший год, а то и более мальчик будет там. Что ж, сие господин Дрон мог только приветствовать, резонно предположив, что быть художником — намного лучше, чем папским шпионом.

Впрочем, поскольку сам господин Дрон художественными способностями ни в малейшей степени не обладал, он счел для себя вполне позволительным немного пошпионить. И теперь в свободное от любовных нежностей время с удовольствием отдавался этому увлекательному занятию.

Как оказалось, вернулся он к шпионскому ремеслу исключительно вовремя! Ибо в венецианском Дворце Дожей явно что-то затевалось…

* * *

Риальто, Палаццо Дукале 24 сентября 1199 года

Сорок первый дож Венецианской Республики Энрико Дандоло сидел, недвижный и ссутулившийся. Лицо его обращено было к окну. Любой, не знавший о его слепоте, решил бы, что сидящий старик любуется панорамой Лагуны, белыми чайками в небе и грузным силуэтом торгового нефа, огибающего Лидо перед выходом в открытое море. Но дож не любовался. Он просто отдыхал. Отдыхал и собирался с силами перед предстоящим нелегким разговором.

Известия, принесенные мессером Сельвио два месяца назад, не оставляли от загадки Римини камня на камне. В Константинополе готовится мятеж, и Ричард намерен принять в нем самое непосредственное участие. Худшего и вообразить было невозможно! Вернувшись из имперского плена, английский король показал всем, как он умеет вразумлять излишне свободолюбивых вассалов. И собирать воедино расползающиеся земли своего государства. Если, воцарившись в Константинополе, он начнет также восстанавливать и империю ромеев… Интересам Светлейшей Республики будет нанесен ущерб, размеры которого даже трудно представить!

А вот последовавшая за этим информация об объединенном сирийско-египетском флоте, собравшемся для блокады Аскалона, внушала умеренный оптимизм. Ведь, если проявить известную расторопность, эскадру сию можно было направить на путь следования ромейских дромонов с войском Ричарда на борту. И это позволило бы сбросить с доски самую мощную фигуру Иннокентия. Вчера мессер Сельвио доложил, наконец, что сарацинская эскадра взяла курс на Пелопоннес.

И, стало быть, Ричард все же умрет. Теперь уже точно. Умрет, ибо этого требуют интересы Республики. И никакие гвардейцы Донжона его не спасут. И даже он, Энрико Дандоло, бессилен изменить здесь хоть что-то…

Раздался стук, и в раскрывшуюся дверь просочился некто невзрачный.

— Мессер, — невзрачный почтительно поклонился, — члены Синьории собрались в Зале малых приемов и ожидают лишь вашего присутствия.

Дож встал и неторопливо шагнул вслед. Господин Дрон также последовал за мессером Дандоло, провожая его своим бестелесным взором.

"А ничего так, добрый себе кабинетик дож отгрохал! Сейчас видать, что уважаемый человек сидит!" — Наскоро окинув взглядом паркет, люстры и мебель, господин Дрон весь обратился в слух. Уже знакомый нам Зал малых приемов не пустовал. Шесть человек, расположившись в мягких креслах вокруг огромного овального стола, вели весьма оживленную беседу. Войдя, дож сделал руками знак, предлагая не прерывать беседы. Ее предмет, судя по всеобщему вниманию, интересовал всех.

— … таким образом, мой торговый дом за последние три месяца поставил на Монемва́сию товаров общей стоимостью более чем на восемнадцать тысяч номисм. Веревки и канаты для корабельного такелажа, якоря, штурвалы, детали крепежа мачт, выносных уключин, рулевого управления… — смазливого вида рассказчик прервался на мгновение, дабы полюбоваться идеально отполированными ногтями правой руки, небрежным жестом распрямил ладонь, привлекая к своим словам дополнительное внимание, и продолжил. — По поступившим сведениям, похожие контракты были заключены торговыми домами Генуи и Пизы. Так что, очень скоро базирующийся в Монемва́сии ромейский флот сможет не только держаться на воде, но даже и худо-бедно по ней перемещаться.

— Великий Дука расщедрился на перевооружение кораблей? Что-то не верится! — Сидящий напротив человек с грубоватыми чертами лица глумливо ухмыльнулся. — Он скорее сожрет собственные сандалии, чем вынет хотя бы медный фоллис из собственного кармана!

— В том-то и дело, что из казны Михаила Стрифна не было заплачено ни номисмы! Все договоры мои люди заключали непосредственно с капитанами кораблей. И это выглядит очень странным!

— Погоди, Витале, — в разговор вступил еще один из сидящих за столом, — ты что, хочешь сказать, что капитаны снаряжают корабли на свои собственные средства?!

— Я сам был поражен!

— Да вы оба с дуба рухнули! — человек с грубыми чертами лица и глумливой ухмылкой на лице прыснул от смеха. — Вот так вот, сразу все и одновременно, капитаны полезли в свои заначки и ни с того ни с сего начали снаряжать корабли для плавания! Если бы двое-трое — ну, мало ли как люди сходят с ума? А если все сразу…

— Ты прав, Пьетро, — обладатель идеальных ногтей кивнул говорящему, — если все сразу, это значит, что есть общий план. А если общий план, то и общие источники денег на его реализацию. Вот только кто..?

— По имеющимся сведениям, городские магистраты зашевелились, — в разговор вступил круглолицый, полноватый мужчина, до этого молча внимавший диалогу за столом. — Приказчик из моей коринфской фактории два месяца назад написал, что слышал краем уха о каких-то муниципальных поборах с греческих купцов. Однако к нему никто за деньгами не приходил, так что он не придал этому особого значения. Хотя в июльском докладе и упомянул. Это что же получается, с греков деньги собирали, а к чужакам не обращались? Выходит…

— Выходит, хотели, чтобы все прошло по возможности тихо, — дополнил за него тот, что с ногтями.

— И чо? — грубый не скрывал своего удивления, — получается, магистраты сняли деньги с купцов, чтобы заплатить за корабельное снаряжение? Да сроду такого не бывало! На кой черт им боевые галеры и дромоны?! Вино с Хиоса на Крит перевозить?

Над столом повисла тишина. Венецианская Синьория усиленно размышляла, перебирая варианты и отбрасывая их один за другим. А венецианский дож? Все тот же сторонний наблюдатель, не знающий о его слепоте, мог бы подумать, что Энрико Дандоло снисходительно наблюдает за мыслительной деятельностью своих соратников. Господин Дрон о слепоте знал и в очередной раз поразился, насколько виртуозно старик ведет свою партию лидера всей этой очень непростой компании.

Через десяток-другой секунд дож, надо полагать, счел паузу достаточной. О начале его монолога возвестил легкий смешок и едва слышный шлепок двумя ладонями об стол. Впрочем, этого хватило. Все шестеро тут же повернули головы в его сторону.

— Нет, мессер Орсеоло, дромоны не повезут вино с Хиоса на Крит, — губы дожа не переставали улыбаться, хотя его слепой взгляд, господин Дрон мог бы в этом поклясться, вгонял в оторопь. — Ромеи всего-навсего затеяли заговор против своего обожаемого императора.

Смазливый, наконец, закончил любоваться своими ногтями и очень внимательно посмотрел на дожа.

— Я полагаю, — медленно заговорил он, — Светлейшая просто обязана предупредить Басилевса о нависшей над ним опасности. Следует всячески оберегать столь э-э-э… удобного соседа!

— Вы, безусловно, правы, мессер Дзиани, — все так же улыбаясь, проговорил дож. — Нами было послано уже три гонца. Обратно не вернулся ни один. Разумеется, добраться до императора никому из них тоже не удалось.

— Алексея так плотно опекают?

— Более чем, более чем… Нити заговора, судя по всему, тянутся на самый верх. А его руководители находятся в ближайшем окружении императора. Во всяком случае, достаточно близком, чтобы контролировать поступающие к нему сведения.

— Что же им мешает зарезать Алексея прямо сейчас, если они стоят так близко к нему?

— Очевидно, заговорщикам мало убить своего властителя, милейший Орсеоло. Нужно еще суметь подобрать и удержать в руках упавшую с его головы корону. А это — гораздо сложнее, чем просто зарезать немолодого уже человека…

— Все это хорошо, мессеры, — до сих пор молчащий старик в кричаще роскошном одеянии с унизанными перстнями пальцами и ястребиным взглядом пронзительно голубых глаз решил также вступит в беседу. — Вот только никакой заговор не сумеет взять и удержать власть в Константинополе силами только лишь корабельных экипажей. Этого просто слишком мало. Так что я хотел бы вернуться к вопросу мессера Орсеоло. Если у них есть собственные военные силы в столице, то на кой черт вкладываться в ремонт старых лоханей на Монемвасии? А если собственных сил в Константинополе недостаточно, то кого они собираются перевозить на кораблях Западной эскадры?

— Браво, Джовани! — Энрико Дандоло изобразил пару хлопков ладонями, — именно кого! Это главный вопрос.

— И..?

— Наемников Ричарда Английского.

Тот, кого дож назвал Джовани, схватился побелевшими пальцами за край стола, попытался было привстать, но тут же откинулся на мягкую спинку кресла.

— А ведь это катастрофа, Энрико!

— Если Ричард доберется до Константинополя, то да, Джовани, катастрофа.

— Может не добраться?

— Все в руках Господа…

Старик с ястребиными глазами оглянулся на сидевших за столом и повернул голову в сторону дожа.

— Я полагаю, мессер Дандоло, Синьория Светлейшей Республики хочет услышать подробности этого дела!

— Повинуюсь воле Светлейшей Республики. — Дож слегка наклонил голову, изображая поклон, и продолжил. — Сейчас Ричард со своими наемниками сидит в падуанском лагере. И все вокруг гадают, какого черта он там делает? Если собирается зимовать, почему никто из его окружения не ведет переговоры с подестами окрестных городов о размещении войска на зиму? Одной Падуи для этого явно не хватит. А зимовать в летнем лагере — не с ума же он сошел! Если же Ричард собирается уходить на зиму на запад, то чего ждет?

— Ну, и чего же он ждет? — Собеседник дожа нетерпеливо поторопил его взглядом.

— Он ждет сигнала. Сигнала о том, что Западная эскадра ромеев готова к выходу из Монемвасии. После этого он объявит, что его войско уходит зимовать домой и вернется лишь к летней навигации. Вот только далеко он не уйдет. В Римини его будут ждать ромейские корабли. Те самые, что столь спешно снаряжаются сейчас в Монемва́сии. А далее все просто: семьсот с небольшим миль по морю, и корабли с пехотой Ричарда на борту входят в бухту Хризокераса.

— Откуда это известно?

— Ну, мессер Сельвио не раз уже доказывал нам, сколь серьезно у него поставлено дело добычи сведений для Светлейшей Республики…

— Мессер, вы все это знали и… — о голос ястребиноглазого можно было порезаться. — Вы отдаете себе отчет в том, что бездействие в столь важном вопросе ставит под угрозу позиции Венеции на рынках восточной Империи? То есть, по сути — угрожает торговым оборотам фактически всех крупнейших домов Светлейшей?! Почему, кровь Господня, к Алексею не было снаряжено полномасштабное посольство, которое никто не посмел бы перехватить?!

— Джовани-Джовани… — дож явно веселился, глядя на тихое бешенство своего оппонента, — все так же вспыхиваешь, как тростник на ветру! С чего ты взял, что дож Светлейшей Республики бездействует? Ну, подумай своей буйной головой! Чего бы мы добились, предотвратив заговор против Алексея? Всего-навсего, предотвратили бы заговор против Алексея. Неплохо, конечно, но разве в этом наша главная проблема? Главная проблема — Ричард! Не лучше ли будет, если, огибая Пелопоннес, его корабли наткнутся где-нибудь в районе Элафонисоса на соединенный флот Хасама ад-Дина и Изза ад-Дина? Понятно, что после смерти Саладина, сарацинский флот уже не тот, но уж на гнилые лохани ромеев-то его хватит!

— Так ты…

— Да, Джовани, да. До последнего времени египетские и сирийские корабли блокировали Аскалон, дабы не допустить подвоза продовольствия в Иерусалим. Пустая, между нами говоря, затея. До начала блокады тамплиеры успели завести столько хлеба, что хватит месяцев на восемь, а то и более. А там, глядишь, и местное снабжение наладится. Так что, вся их блокада — жест отчаяния. Мол, нужно же делать хоть что-то! Можешь представить, чем стали для сарацинских адмиралов сведения о маршруте ромейской эскадры с Ричардом на борту? Гласом небесным! Как же, захватить или утопить самого Мелек Рика!

— То есть, ты хочешь сказать, что…

— Вот именно, Джовани! Их соединенный флот будет ждать ромейские корабли с наемниками Ричарда на борту в Элафонисосском проливе. И, даст Бог, все же решит нашу главную проблему.

— Что-то я не пойму, мессер Дандоло, — достойный Орсеоло все никак не унимался, — как вам удалось убедить сарацин напасть на корабли ромеев? После того, как Лев Исавр сжег их флот, они боятся греческого огня, как… э-э-э, как огня! С чего вдруг такая решительность?

— Прекратите, Пьетро! Какой греческий огонь?! Вы же прекрасно понимаете, что капитаны могут купить у нас канаты для такелажа, уключины, корабельный крепеж, якоря… Но ни боевые сифоны, ни запасы огнесмеси они у нас не купят. Ни у нас, ни у генуэзцев, ни у пизанцев ничего этого просто нет. Установки стоят во флотских оружейных складах, в Верхнем городе, в Цитадели. Под охраной гвардии Великого Дуки. И будут стоять там далее. Вы ведь не считаете заговорщиков полными кретинами, способными ради обладания греческим огнем штурмовать неприступную крепость? Да еще вступать при этом в бой с тяжелой пехотой наместника? В конце концов, в их распоряжении куча куда более простых способов самоубийства. Нет, мессеры, корабли выйдут в море безоружными! Как простые транспорты. И это дает нам шанс…

* * *

— Нефигово девки пляшут, по четыре дружно в ряд… — господин Дрон "погасил" в сознании картинку совещательной комнаты, где напряженное обсуждение сменилось уже отдельными вялыми репликами и явно шло к концу. — Нехилые у них тут в средневековье разборки. Пожалуй, и нашим пацанам есть чему поучиться.

Только теперь ему стал понятен истинный смысл просьбы Ричарда создать для него эти их морские огнеметы. Это что же получается — он уже тогда предвидел такой оборот дела? Погодите-погодите! Выходит, король уже давно запланировал идти на Константинополь?! И все их старания по спасению Ричарда Плантагенета пойдут прахом?! Крестоносцы таки возьмут Константинополь?! И даже на четыре года раньше? И они, "посланцы пресвитера Иоанна", своим появлением только помогают ему в этом?

Получается, историю не переспоришь?!

— Уж во всяком случае, — зло процедил господин Дрон, — не двоим придуркам из двадцать первого века это по плечу! А мы-то удивлялись, почему в той церквушке нам показали кукиш с маслом и табличку "Не исполнено!"…

Одно мгновение — и грузное тело господина Дрона исчезло из хижины Авиты, чтобы в тот же миг с легким хлопком очутиться в их с господином Гольдбергом подвале под "Тремя поросятами". Господин историк все так же портил зрения над рукописями из библиотеки Эмара Лиможского, так что на появление своего спутника ответил лишь рассеянным кивком. Сопровождаемым, впрочем, легким позевыванием и снисходительным вопросом: "Что, надоела семейная жизнь? Решил развеяться?"

— Хорош, Доцент, зрение портить! Оторвись от своей канцелярии, дело есть.

Требование господина Дрона прозвучало решительно и где-то даже бескомпромиссно. Так что Евгений Викторович в самом деле вынужден был отодвинуть от себя очередной раритет и повернуться к явно встревоженному спутнику.

— Ну, чего опять стряслось? Сарацины вновь овладели Иерусалимом? На короля совершено успешное покушение? Нам, наконец, выписали пропуск домой?

— Тебе бы все хиханьки… Короче, я тут опять пошпионил немного. И нарыл кое-какую информацию. В общем, я кажется понял, почему нас тогда, в Шатору, домой не отправило! И почему красную карточку с надписью "Не исполнено" выкинуло.

— Да иди ты!

— Вот те крест!

— Ну, и…?

— Тут такая тема. В общем, Ричард, похоже, все-таки намыливается Константинополь брать! А ведь ты мне, помнишь, втирал, что под его командованием войско крестоносцев пойдет в Египет, только в Египет, и никуда, кроме Египта!

— То есть, как Константинополь?! — На лице господина историка появилось выражение такой вселенской обиды, что господину Дрону на секунду захотелось даже его пожалеть. — Но ведь Ричард говорил, что греческий огонь нужен ему для морских сражений у берегов Северной Африки! Да и ни в одном историческом источнике не зафиксировано его планов или намерений относительно Константинополя! Не собирался он его брать! Нет, да что ж это такое?!! Медом им там всем, что ли, намазано!!!

— Ох, Доцент, подумаешь — говорил Ричард, не говорил! Только королям на слово и верить! А источники… Ну, мало ли чего в источниках не зафиксировано! Может быть, у него эти планы в нашем мире незадолго до гибели появились. Вот он их и не успел нигде засветить…. Ладно, что делать-то будем?

— А сведения верные?

— Ну, как сказать…? Во всяком случае, старик Дандоло египетский и сирийский флоты от Аскалона сдергивает, чтобы Ричарда на кораблях по пути в Константинополь перехватить.

— На кораблях? А корабли-то он где возьмет?

— Так константинопольские мятежники предоставят.

— Господи! Там еще и мятежники! Чем дальше в лес, тем толще партизаны… Слушай, Капитан, давай-ка ты мне уже все по порядку расскажешь!

Пересказ сведений, подслушанных господином Дроном на совещании венецианской Синьории, много времени не занял.

— Вот, значит, как! — совсем уже успокоившийся историк откинулся на стену, почти развалившись на узкой лежанке. Лицо его приняло вид задумчивый и, на взгляд почтенного депутата, немного придурковатый. — Сало быть, заговор. Имеющий целью увенчать Ричарда короной ромейских басилевсов. Да, неслабый поворот!

Господин Гольдберг задумался. Прищуренные глаза его выдавали нешуточную работу мысли. А невероятно фальшивое посвистывание какой-то изуродованной до неузнаваемости мелодии настоятельно толкало окружающих к тому, чтобы эту его работу как можно скорее прервать. Возможно даже — чем-то тяжелым. Ибо слушать это безобразие было просто невозможно! Однако господин Дрон все же сумел сдержать свои эстетические порывы, успокаивая себя тем, что мыслительная деятельность, видимо, тоже требует жертв. В данном случае — от слушателей.

— Н-да, — вынырнул из аналитических эмпиреев Доцент, — вообще говоря, этого следовало ожидать. Империя ромеев к настоящему времени прогнила насквозь и вполне себе созрела, чтобы ее кто-нибудь захватил. Генрих VI это почти уже сделал это, и лишь неожиданная смерть помешала ему присоединить Константинополь к своим владениям. Почему бы теперь Ричарду не сделать то же самое, коли уж он нашими усилиями остался жив?

Только тут ведь есть нюанс. Если все у него получится, это будет совсем другое "взятие Константинополя", чем в нашей ветке истории.

— Да какая разница? Господин Дрон искренне недоумевал. — Что там взятие, что тут взятие.

— А вот не скажи! В нашей истории это было таким ударом по ромейской государственности, которого империя так и не смогла пережить. И через два века погибла в корчах. Здесь же, получив сильного государя на трон, греки, наоборот, чертовски усилятся. И последствия этого усиления я не берусь даже предсказывать. Уж молчу о том, что в нашей ветке все это прошло через тотальное разграбление столицы, чего здесь не будет. Так что…

— Да нам-то что до греков! — опустил размечтавшегося Доцента на землю прагматичный господин Дрон. — Пусть они хоть до одури усиливаются! Как это повлияет на выполнение нашей миссии, будь она неладна! Домой-то все так же хочется, не находишь?

— Миссии? А я знаю? Может, она в том и заключалась, чтобы заменить организованное венецианцами разграбление Константинополя — наоборот, его усилением? А, может, все же в завоевании Египта? А может…. Да черт его вообще знает!!! У меня от этого всего и так уже голова пухнет!

— Эх, Доцентище… Толку с вашего брата, интеллигенции! Ладно, бывай, мне обратно пора. И думай, думай, давай! Считай варианты! Кто у нас тут историк-медиевист — я или ты?

Ну, пока короче…

* * *

Риальто, Палаццо Дукале, 1 октября, 1199 года

Закончился сентябрь, и события в Лагуне — да и не только — понеслись вскачь! Король Ричард засобирался, наконец, домой. Впрочем, первый же встречный прохожий — спроси его, домой ли собирается его величество — ответил бы вам, государи мои, скептической ухмылкой. Положительно, любой секрет в этом ужасном итальянском климате скисал за два-три дня!

Голуби, летящие из Падуи на юго-восток и обратно, превратились в рутинную деталь осеннего пейзажа. Там, на другой стороне воздушной трассы, все тоже шло к финалу. Вязались последние узлы, крепился такелаж, оценивающий глаз моряка все чаще и пристальнее приглядывался к приметам и предзнаменованиям водной стихии. Что-то готовилось. Что-то вот-вот должно было произойти. Напряжение сгущалось…

Прощальный пир, заданный венецианской Сеньорией по случаю отбытия Ричарда Плантагенета восвояси, вполне соответствовал значительности момента. Амароне и неббиоло лились рекой. Слуги сбились с ног, доставляя на столы все новые и новые блюда, словно по волшебству исчезающие в ненасытных глотках франков и ничуть не уступающих им глотках хозяев застолья. День удался!

Ему под стать были и застольные речи, во множестве произносимые под звон серебряных кубков и хмельные выкрики гостей. Пили за скорую встречу будущей весной, за счастливую судьбу кораблей, закладываемых в Арсенале, за успех христового воинства в Святой земле…

Король и дож, сидящие во главе стола, служили зримым и осязаемым воплощением нерушимого союза государей христианского Запада и Светлейшей республики. Они исправно поднимали кубки, провозглашали здравицы, одобрительными возгласами приветствовали особо удачные пассажи из застольных речей сотрапезников… В общем, все шло своим чередом. Ровно так, как и должно было идти пиршество благородных, могущественных и утонченных сеньоров.

Человек непосвященный — можно в этом поклясться! — не заметил бы в происходящем ни малейшей странности. Да их, этих странностей, особо и не было. Разве что тень, время от времени набегающая на лоб мессера Дандоло. Да еще, может быть, его чуть излишне прямая спина. Каковая приличествует скорее каменной статуе, чем веселящемуся на дружеском пиру темпераментному итальянцу. Даже если последнему и перевалило за девяносто.

— Микеле, я не узнаю нашего дожа! Сидит, словно аршин проглотил…

— И не говори, Пьетро! Куда подевался искрометный Энрико, который всегда уже ко второй перемене влюблял в себя все застолье поголовно?! А эти его бесконечные шуточки — где они?

— Вот-вот… Глядя на него, я чувствую себя на похоронах!

Подобного рода шепотки вспыхивали то тут, то там среди хозяев застолья — тех, кто не раз и не два сиживал с дожем за пиршественным столом. А дож и впрямь чувствовал себя, как на похоронах. Похоронах человека, сидящего сейчас с ним бок о бок. И, пожалуй, впервые в жизни он ничего не мог с этим ощущением поделать. Не мог, как всегда, скрутить собственные чувства в тугой узел и засунуть их в самый дальний уголок души. Не мог нацепить на лицо привычную маску безудержного веселья, расхохотаться веселой шутке, ответить на нее перченой остротой… Вернее сказать, он это все старательно делал, но получалось не очень. Во всяком случае, для тех, кто знал его в лучшие времена.

В чем, черт побери, дело?! — Энрико Дандоло, как добрая хозяйка, перебирал свои ощущения, старательно отделяя зерна от плевел. — Разве не с его благословения, а то и по прямому поручению, была организована почти дюжина покушений на сидящего рядом человека? Разве не он, Энрико Дандоло, и в этот раз сделал все, что только в человеческих силах, чтобы спровадить, наконец, неугомонного короля в давно заслуженную Преисподнюю? Разве не его письмо — как всегда, безупречное в своей убедительности — приведет через пару-тройку недель сарацинские эскадры к южной оконечности Пелопоннеса? Где и будет поставлена, наконец, точка в этом, столь некстати затеянном королем, египетском походе.

Разве не судьба Светлейшей Республики, разве не свобода многих десятков гордых, богатых и независимых венецианских родов зависит от того, умрет Ричард, или продолжит свой путь к Империи?

Так какого черта?! Неужели все дело в том чертовом Рождестве 1156 года? Но с какой стати?! Он же разумный человек! Ведь столько лет прошло… Но почему сегодня так ноет в груди и хочется, чтобы случилось внезапно что-то такое — да хоть что-нибудь! — что перечеркнуло бы все его усилия и поставило на них жирный крест? Почему пальцы сами собой складываются в троеперстие? Как будто он, впервые невесть за сколько лет, собрался даже за это помолиться…

Однако ничего такого не происходило. Веселье шло своим чередом. Тосты и здравицы становились все более замысловатыми, а языки — все более заплетающимися. Все больше гостей и хозяев выходили из накопившейся вдруг духоты Большого зала на площадь Святого Марка, чтобы вдохнуть свежего морского воздуха и показать сотрапезнику, каким именно приемом он тогда этого сарацина — р-р-р-а-з, и пополам!

И тогда старый дож, сам не веря до конца, что он это сейчас сделает, все же решился.

— Мессер, — обратился он вполголоса, на самом пределе слышимости, к сидящему рядом королю, — я слышал, что в вашей свите появился астролог, предсказатель невиданной силы, перед которым нет в будущем ни одной тайны?

— Э-э-э, мессир, насчет всех сокрытых в будущем тайн мне судить трудно. Поскольку не было случая его на этот предмет проверить. Но кое-какие важные предсказания сей звездочет из Индии действительно сделал. И, надо сказать, весьма успешно.

— Так что, неужели он не предостерег вас? Не предупредил о грозной опасности, что будет подстерегать ваше войско, случись ему отправиться в поход в октябре или первой половине ноября?

— Об опасности? Нет, с чего бы это!

— Дело в том, — весьма серьезно пояснил дож, — что мы здесь тоже не пренебрегаем искусством чтения знаков, посылаемых нам небесными светилами. Мой личный астролог сделал ваш гороскоп на предстоящие месяцы. И каково же было мое удивление, когда выяснилось, что любой поход, предпринятый вами, мессер, вплоть до середины ноября, грозит вам страшной опасностью и даже гибелью! Причем — уж и не знаю, почему — гибелью в морской пучине. Но вы ведь не планируете выходить в море?

— Опасностью, говорите вы? — Ричард окинул собеседника совершенно трезвым взглядом, в котором сквозило немалое удивление. Как будто он впервые увидел его и теперь вглядывался в незнакомые черты, пытаясь понять, что за человек перед ним.

— Опасностью, мессер. И даже гибелью. В пучине вод.

— Нет, ничего подобного господин Ойген мне не предсказывал. Да и в любом случае совершенно неотложные дела настоятельно требуют моего присутствия на родине. Так что, нет, выход — дело решенное. Но в любом случае, — Ричард еще раз внимательно вгляделся в напоминавшее восковую маску лицо дожа, — в любом случае я благодарен вам за предупреждение. И приму все меры, дабы избежать предсказанных вашим астрологом несчастий.

— Я буду денно и нощно молить Господа за это…

Что ж, не получилось. Да и не должно было получиться, уж это-то было заранее понятно. Однако он сделал все, что мог. И, пожалуй, даже больше. Еще неизвестно, чем обернется для него, всемогущего дожа, этот разговор. Ха, всемогущего, как же! А обернуться может по разному… Слишком много за этим столом чутких ушей и внимательных глаз. Вот только не попытаться он, почему-то, не мог.

Как же плохо все…

* * *

Монемвасия, Верхний город, Греция, 2 октября 1199 года

Бум-бум-бум… Тяжелые удары в бронзовую оковку ворот перемежались хриплой руганью в адрес заснувших или перепившихся караульных, в адрес их родителей и близких родственников, с обязательным в таких случаях упоминанием весьма экзотических форм интимной близости между ними и самыми разнообразными представителями наземной и морской фауны.

"Убью! — наместник, мучительно выдирающийся из объятий Морфея, глянул в едва сереющее предрассветными сумерками окно. — Двадцать плетей, не меньше!" Елена, разметав по ложу роскошные волосы, дышала свежо и ровно, даже не шевельнувшись от разносящегося по всему Верхнему городу грохота. Благосклонность обольстительнейшей гетеры Пелопоннеса стоила ему целое состояние, но… но она того стоила!

Грохот, между тем, сменился звуками перебранки. Проснувшаяся стража в диалоге с неведомым нарушителем спокойствия вдумчиво выясняла, кто именно из участников вспыхнувшей дискуссии является ослоухой свинячьей задницей, прокисшим дерьмом дубиноголового осла и прочими затейливыми порождениями бодрящего солдатского фольклора. Неизвестно, какими теоретическими выкладками завершился сей диспут, но практическим его результатом стал скрип отходящей створки ворот и цокот копыт по брусчатке главной улицы.

Цокот, как и следовало ожидать, замолк перед воротами резиденции наместника. "Нет, все же тридцать!" — повысил ставки Великий Дука, накидывая домашний хитон. Стук теперь уже в его собственные ворота довел общий счет до сорока плетей. Наместник спустился в атриум. Ему навстречу семенил запыхавшийся и явно не проснувшийся дворецкий.

— Господин, — дворецкий глубоко поклонился и, не решаясь поднять взгляд, продолжил, — там внизу начальник порта. Он просит его принять. Что-то случилось.

"Начальник порта?!" Достопочтенный Грегорайос на весь город славился своим умением хорошо поспать. Чтобы ему подняться в такую рань, должно было, как минимум, небо упасть на землю!

— Зови…

Начальник порта был грузен, потен и бледен, как смерть. Щеки его тряслись, а грудь ходила ходуном.

— Величайший…! — Грегорайос едва справлялся с одышкой, — Величайший… корабли…!

— Что корабли?! Утонули? Сгорели? Проглочены Харибдой на завтрак?

— Величайший! Корабли… исчезли…

— Как исчезли? Куда исчезли?

— Прошу прощения, Величайший. Неизвестно. Патрули ночной стражи Нижнего города были схвачены неизвестными, связаны и с кляпами во рту заперты в одной из флотских казарм. Так что, никто ничего не видел. К утру одному из стражников удалось развязаться и поднять тревогу. Но причалы стояли уже пустые.

— "Неизвестно"! "Неизвестными"!!! Хоть что-то вам известно, почтенный Грегорайос? Вы понимаете, что потеря кораблей будет стоить вам головы?! Как они вообще могли выйти из гавани ночью?!

— Но, Величайший, я же несколько раз докладывал и вам, и начальнику тайной службы о том, что последние полтора месяца в порту какое-то нездоровое оживление. Незапланированные ремонтные работы, укромные разговоры, шепотки…

Михаил Стрифн припомнил, что начальник порта и вправду подавал ему какие-то записки и пытался обратить на что-то его внимание. Вот только ему было совсем не до этих глупостей! Прекрасная Елена сдалась, наконец, на милость победителя. И ему, победителю, не терпелось насладиться прелестью побежденной. Во всех самых мелких и, на посторонний взгляд, незначительных деталях. До болтовни ли толстого и докучливого Грегорайоса ему тогда было!

— А касаемо ночного выхода, — продолжал бубнить начальник порта, — так дело-то при известной сноровке нехитрое. Заранее днем расставить лодки по курсу и ночью зажечь светильни…

— Ладно, ступай! С тобой будем позже разбираться. Эй, кто там! Начальника тайной службы и командира гвардии ко мне, живо!

Спустя минуту мальчишка посыльный выскочил из ворот резиденции. А спустя десять минут туда уже заходили, едва не столкнувшись лбами на входе, вызванные чиновники. Надо полагать, грохот в городские ворота разбудил и их, так что много времени на сборы не потребовалось. Наскоро проинформировав собравшихся о причинах ночной тревоги, господин наместник предложил высказываться. Куда и зачем мог сняться флот, и что теперь с этим делать?

— Пф, — хмыкнул начальник тайной службы, — дело-то насквозь понятное. Господа начальники флотских эскадр, надо полагать, тоже решили урвать свою толику в готовящемся заговоре. Так что, дромоны и галеры западной базы флота гребут сейчас во всю мочь на восток, в сторону Константинополя.

— Заговора? — встрепенулся командир гвардии, — Какого заговора?

— О! — удивился безопасник, — я думал, что единственный человек, еще не знающий о готовящемся свержении Алексея, это сам император. А вот, поди ж ты!

— Э-э-э… — наморщил лоб могучий друнгарий, — наверное, нужно срочно слать извещение в столицу. Пусть готовят эскадры Хризокераса…

— А зачем? — мягко поинтересовался начальник тайной службы.

— То есть, как… ведь это, ну… заговор… Типа, мятеж… бунт…

— И нам что с того?

Михаил Стрифн с интересом наблюдал за неспешным диалогом своих подчиненных. Безопасник, как и положено, давно все уже просчитал. Умен, хитер, опасен. Друнгарий, тот — да, умом никогда не блистал. Но верен и надежен. Этому всегда нужен ясный приказ. Зато уж получив его, порвет любого! Нужный человек.

— Дак ведь это, — продолжал гнуть свою линию друнгарий, — случись бунт, столица нас тут тоже по головке не погладит. Типа, куда смотрели? Почему проглядели бунтовщиков?

— Столица? — деланно удивился начальник тайной службы. — А как она до нас доберется? Приплывет на полутора дырявых корытах столичной эскадры? Или, может быть, приведет войско через перевалы Пентодактилоса и Парнона? Как там, кстати, гарнизоны горных крепостей — готовы к отражению противника? Припасы, вооружение?

— Э-э-э… перевалы защищены, как и положено, но… как же это..? Сражаться со своими…?

— Не волнуйтесь, дорогой Афанасий, — вступил в разговор наместник. — Очень маловероятно, что вашим воинам придется скрестить на перевалах оружие с императорской армией. Ведь для того, чтобы дойти до гор, войску императора придется пройти Коринфский перешеек. Чего Лев Сгур, разумеется, никогда не допустит. На этот счет можете быть спокойны. Что, само собой, не отменяет необходимости усиления горных гарнизонов. Каковым усилением вы прямо с сегодняшнего утра и займетесь.

— Будет исполнено, Величайший, — привычно хлопнул себя кулаком в грудь друнгарий.

— Просто поймите одну важную вещь, — все так же мягко завершил свой тезис начальник тайной службы. — На Пелопоннесе есть только один император. И его зовут Михаил Стрифн. Но! До некоторых здесь, на полуострове, эту мысль еще предстоит донести. У нас, в Лаконии это придется объяснить Хамаретам, почему-то решившим, что эти земли принадлежат им. В Ахайе и Мессении предстоит вразумить Бранасов, Кантакузенов и Мелиссино, которые хозяйничают там, как на своем подворье. В Нафплионе вам предстоит усмирить аппетиты младшего Сгура. И хорошо, если только там, а не в Аргосе и Коринфе, на которые он тоже точит зубы. Видите, друнгарий, сколько уважаемых семей до сих пор пребывают во тьме заблуждений. Не понимая, что на Пелопоннесе есть император, власть которого намного ближе, чем власть Константинополя. До всех до них эту истину предстоит донести вашим воинам. На кончиках своих мечей. Видите, достопочтенный, сколько вдруг у вас появилось работы?

— Ну, нападения сарацинов и норманнов с моря тоже не следует сбрасывать со счетов, — начальственным баском завершил формирование военной доктрины Михаил Стрифн.

Друнгарию потребовалась пара минут, чтобы осмыслить новую картину мира. Очертить в уме новые границы, осознать ключевые угрозы, осмыслить возможности ответов на них, прикинуть имеющиеся ресурсы.

— В таком случае, если мы более не опираемся на могущество флота, — при этих словах начальник тайной службы весьма саркастически улыбнулся, — нет более никакого смысла держать резиденцию наместника на Монемвасии. Гораздо безопаснее и во всех отношениях удобнее иметь ее в Триполисе. При этом, укрепляя береговую линию от морских нападений и перевалы — от проникновения нападающих в глубь полуострова — мы сможем держать главные силы в непосредственной близости от целей, по которым предстоит нанести основные удары.

— Ну, что ж, достопочтенный Афанасий, — резюмировал наместник, — мне нравится ваша стратегия. К завтрашнему вечеру жду от вас подробного доклада относительно передислокации наших военных сил по территории полуострова. Пока в столице разбираются, чья задница в этот раз разместится на престоле, у нас будет достаточно времени для наведения порядка и укрепления обороны наших владений. Я вас более не задерживаю. А ты, Василий, останься.

Когда цокающий звук подбитых железом сандалий друнгария стих за воротами, Михаил Стрифн повернулся к оставшемуся собеседнику.

— Скажи-ка, Василий! Грегорайос ведь докладывал тебе о подозрительной суете в порту?

— Ты прав, величайший.

— И ты, конечно же, выяснил причины этой суеты?

— Разумеется, величайший.

— Почему же ты не принял мер, дабы предотвратить участие эскадры в готовящемся заговоре?

— А зачем, величайший?

— Поясни! — нахмурившись, потребовал Великий Дука.

— Так ведь все просто, величайший! Чем больше народу примет участие в свержении Алексея, тем больше шансов на успех заговора. И тем больше неразберихи после его успешного завершения. Раздел власти между участниками мятежа — дело не быстрое… Но всем известно, что смена власти в столице — самое лучшее время для того, чтобы привести формальный статус имперских окраин в соответствие с фактическим.

— Фактическим..?

— А фактический статус Пелопоннеса состоит в том, что здесь уже есть господин. Это ты, величайший! И более никого не требуется. Пусть заговорщики в Константинополе делят власть. Здесь, на Пелопоннесе, она уже поделена.

— "Уже есть господин", — посмаковал Михаил Стрифн фразу своего собеседника. — Ладно, со мной понятно. Но почему ты, Василий, так легко пошел на разрыв с метрополией?

— Ну, — начальник секретной службы на мгновение задумался, — наверное, мне тоже надоело кормить, поить и развлекать многочисленных ревизоров, инспекторов, проверяющих и прочее столичное начальство? Как ты думаешь, величайший?

— Хм, наверное…

Два человека, вкусивших, наконец, давно желанной свободы, сидели и улыбались встающему над морем солнцу.

* * *

Patriarkio, Рим, 4 октября 1199 года

Начинающий шахматист способен просчитать ситуацию на доске на один-два хода. Продвинутый видит развитие на три-четыре хода вперед. Истинный мастер в состоянии предвидеть развитие событий и на десять ходов, а то и более.

То же и в политике.

И вот сейчас Иннокентий с ужасом смотрел на свернутый лоскуток голубиной почты, понимая, что все — все! — труды его последних двух лет могут рухнуть в единый миг. Просто потому, что один из исполнителей не сумел правильно просчитать последствия собственных действий. "Идиот! Тупица! Кретин! И ведь это — один из лучших…"

Письмо жгло глаза и просто требовало расколотить что-нибудь стеклянное о бронзовую каминную решетку! Аккуратно выписанные буквы издевательски подмигивали наместнику трона Святого Петра:

"… после чего войско Ричарда покинуло область Падуи. Перед отбытием король встретился со мной и весьма благосклонно отнесся к просьбе взять Римини на копье, дабы облегчить известному Вам и весьма дружественному к Святому Престолу семейству Малатеста его труды по возвращению града сего в состав Папской области.

Датировано на Риальто, в странноприимном доме Святого Марка, 3 октября 1199 года"

Выпущенный из пальцев голубиный папирус свернулся улиткой, а тонкая, но жилистая кисть папы Иннокентия III с сухим треском ударилась о ни в чем не повинную столешницу.

— А-а-у-у! — с трудом сдерживаемый вопль бешенства завершился весьма длинной и чрезвычайно выразительной итальянской фразой. В вольном и крайне приблизительном переводе на русский она означала бы, что хуже дураков на службе могут быть только дураки с инициативой! Впрочем, надо честно признаться: перевод сей не передает и десятой части того солнечного итальянского темперамента, что вложил в нее глава всех христиан просвещенного Запада, папа Иннокентий III. Затем рука его метнулась к бюро, выхватывая оттуда лист чистой бумаги.

"Ваше величество! — ярость, переполнявшая папу, ни единой черточкой не дала о себе знать в каллиграфическом, как и всегда, почерке Понтифика, — Молю Вас всеми святыми оставить планы штурма имперского города Римини! Мысль сия, высказанная сыном нашим, кардиналом Соффредо, является плодом весьма печального недоразумения и ошибки. Поверьте, лучшее, что Вы сможете сделать для успеха вашего дела, это полюбовно договориться с городским подестой о мирном проходе через город для погрузки на корабли. Ибо сказано: "Ищи мира и следуй за ним"

Иннокентий"

— Чезаре! — гневный вопль папы подбросил секретаря со стула, заставив бегом ворваться в рабочие покои Наместника Святого Престола. — Немедленно! Седлать коня, курьера к королю Ричарду Английскому! Перехватить его по Эмилиевой дороге на подступах к Римини и вручить это послание! Бегом! Если хоть один арбалетный болт успеет перелететь через городские стены, я прикажу с курьера шкуру содрать! С живого!!!"

* * *

Эмилиева дорога, четверть лье к северо-западу от Римини. Италия, 12 октября 1199 года

Прямая, словно пилум легионера, старая Эмилиева дорога рассекала в этих местах холмы Романьи и утыкалась в не слишком высокую городскую стену Римини. Правда, всего лишь для того чтобы поменять здесь свое название и далее уже под именем Фламиниевой дороги уйти по побережью в сторону Анконы. Войско Ричарда остановилось, не дойдя до города каких-то четверти лье. Семь десятков ромейских кораблей, вставших на рейде, были отсюда отлично видны.

Опознав среди них знакомую черную галеру, господин Дрон с облегчением вздохнул. На нее перед уходом из Падуи загрузили все изготовленные там "морские огнеметы", а также запасы огнесмеси и компоненты для ее производства. Слава богу, все в порядке!. Как и договаривались, греческие дромоны встретили ее на выходе из Лагуны и сопроводили до бухты Римини.

Городские ворота были закрыты. А на стенах наблюдалось весьма активное шевеление, более всего походящее на подготовку к отражению штурма. Из чего господа попаданцы сделали единственно возможный вывод: никаких договоренностей о проходе войска через город для посадки на корабли, никто не заключал. Что представлялось весьма странным. Хотя, штурм — так штурм. Даже интересно будет понаблюдать.

Саперы уже устанавливали защитные палисады для арбалетчиков, чуть дальше в тылу плотники стягивали мощными хомутами сегменты разборных лестниц. Немного в стороне полудюжина солдат подрубали ствол тополя, полагая видимо мастерить из него таран. Привычная для наемников рутина подготовки к штурму.

Внезапно до слуха господ попаданцев донесся дробный стук копыт. Вдалеке на идущей вдоль городской стены дороге показался всадник. Он яростно нахлестывал коня, и так мчавшегося бешеным аллюром. Издали создавалось впечатление, будто всадник собрался в одиночку атаковать готовящееся к штурму войско. Самоубийственной атаки, однако, не случилось. Добравшись до постов передового охранения, странный наездник спешился, перекинулся несколькими словами с командиром и, получив сопровождающего, отправился на заплетающихся ногах в сторону королевской ставки.

Впрочем, все странности очень скоро разрешились. Вынырнувший откуда-то оруженосец Ричарда настоятельно попросил "мессиров колдунов" не мешкая дойти до королевского шатра. Король приглашает их принять участие в совещании.

Зайдя в шатер, господа попаданцы с удивлением обнаружили Ричарда одиноко сидящим в своем походном кресле. Иных участников совещания не наблюдалось.

Жестом предложив вошедшим присаживаться, король продолжал все так же молча сидеть, явно погруженный в какие-то свои мысли. Наконец, что-то про себя решив, король поднял глаза на господ попаданцев. Суть проблемы, повергшей короля в столь серьезные затруднения, заключалась в следующем.

За день до их ухода из Падуи, он, оказывается, имел беседу с его преосвященством кардиналом Соффредо — легатом и шпионом Иннокентия. Разговор состоял, в основном, из призывов достославного кардинала ко всему хорошему и предостережений против всего плохого. И его можно было бы легко выкинуть из головы, если бы не один сюжет, ради которого, надо полагать, Соффредо все и затеял. Уже ближе к концу он весьма прозрачно намекнул, что как было бы хорошо, если бы его величество, погружаясь в Римини на корабли — и ведь узнал откуда-то, собака! — заодно и привел бы город под руку его святейшества Иннокентия III.

Дескать, еще Пипин Короткий передал город в состав папского государства. Но последующие германские императоры дерзко изъяли собственность Святого Престола в свою пользу. И по сию пору правящие в городе семейства ориентируются на Империю и никак не желают способствовать восстановлению исторической справедливости. Но, имея под рукой столь многочисленное и боеспособное войско, Ричард де смог бы легко и непринужденно вернуть город законному владельцу. Чем способствовал бы установлению здесь, наконец, справедливости и порядка.

Припомнив предыдущие беседы, где господа колдуны весьма убедительно отстаивали необходимость установления добрых союзнических отношений с Иннокентием, король тогда обещал подумать. Чем и занимался в течение всего их более чем недельного перехода. И даже пришел было к выводу о том, что, пожалуй, и впрямь — стоит помочь Понтифику в возвращении несправедливо отторгнутой собственности. Но вот, что бы вы думали?! Прибыл курьер от папы с весьма странным посланием. Не желают ли господа колдуны ознакомиться?

Господа колдуны желали. Ознакомление заняло не слишком много времени.

— Ну?! И как это следует понимать?

— А что, — заинтересовался господин Дрон, — очень ценный город? Так-то, глядя сверху, городок особо большого впечатления не производит.

— Хм, — король как-то быстро успокоился и ответил почти уже флегматически, — фактически это ключевой пункт, контролирующий Пятиградье.

Две пары глаз с недоумением уставились на монарха, ожидая пояснений.

— Пятиградье…? — словно пробуя слово на вкус, произнес господин депутат.

— Да, Пятиградье. — Ричард сжал ладонь в кулак и начал разгибать пальцы. — Римини, Пезаро, Фано, Сенигаллия, Анкона. Двадцать пять лье побережья и пять портовых городов, обеспечивающих адриатическую торговлю всей центральной Италии. Пять портов на огромную территорию! На севере остается только Равенна, но там гавань уже лет триста как полностью заилена и вышла из оборота. Везти товары далее, в Геную — не ближний край. А ближайший порт южнее Анконы, это Пескара. То есть, уже норманнские владения. Так что, только эта вот пятерка портов и остается.

— И что, потеря одного порта… — попытался возразить господин Дрон, но король не дал ему даже рта раскрыть.

— Не одного, клянусь Создателем, а ключевого! Все пять городов, как бусины, нанизаны на прибрежный тракт. И Римини — первая такая бусина. Захвати город, заблокируй дорогу, и вся Романья, например, вообще теряет доступ к морю.

— Ого…

— Вот именно, что "ого"! И вишенка на торте. Во всех городах Пятиградья у власти сейчас гибеллинские партии, поддерживающие власть германского императора. И всеми руками и ногами отбрыкивающиеся от признания папы своим сюзереном.

— Да? — с сомнением покосился на короля господин Дрон. — При таком счастье, и такие дохлые укрепления. Как-то, даже странно. Приходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Ну, кого такие стены удержат?

— А причем тут стены? — хмыкнул Ричард, — оборона города опирается на систему окрестных замков, выстроенных знатными семействами на труднодоступных возвышенностях. Большая часть из них принадлежит на сей день семейству Парчитади. Именно в них и сосредоточено основное войско. А здесь, на стенах — так, для защиты от не слишком крупных бандитских шаек. Удары из фактически неприступных замков позволяют осуществить полноценную блокаду города, нарушив как подвоз продовольствия, так и всякую торговлю. И, как следствие, заставят рано или поздно убраться из города любого захватчика. Так что…

— То есть, — все же уточнил господин Дрон, — взятие городских стен само по себе никакого военного значения не имеет? Без взятия окрестных замков все быстро вернется на круги своя.

— Вот то-то и оно, — кивнул король.

— А ведь Соффредо не мог этого не знать, — подключился к беседе господин Гольдберг, — Следовательно, его вовсе не интересовали услуги военного характера, которые вы, ваше величество, могли бы оказать папе, взяв город. Военная ценность городских стен остается не слишком большой. Уйдет войско, и прежние властители города вернутся обратно. Тогда что же ему было нужно?

На несколько мгновений в шатре повисло молчание.

— А что тут думать, — хмыкнул господин Дрон. — И так все понятно. Соффредо попытался намертво пристегнуть короля Англии к папской политике здесь, в Италии. Осуществив вооруженное нападение на противников папы, да еще вооруженной рукой заведя в город его сторонников, вы, ваше величество, тем самым расписывались бы перед всеми в том, что держите сторону папы в его противостоянии с Империей.

— Да это, видит Бог, и так понятно, — король пожал плечами, показывая тем самым очевидность тезиса господина Дрона. — Непонятно другое. Почему Иннокентий решил дезавуировать действия своего легата?

Теперь молчание длилось значительно дольше. Молчал господин Дрон, вполне отдавая себе отчет в том, что его знаний просто недостаточно. Молчал господин Гольдберг, перебирая варианты, отбрасывая одни и мучительно морща лоб в поисках других. Молчал король Ричард, которого такая невнятица в отношениях со Святым Престолом начинала просто злить. Нет, он, конечно, выполнит просьбу Иннокентия — ему это нетрудно. Даже наоборот, договориться о мирном проходе к пирсам для посадки на корабли — гораздо проще, чем штурм.

Но в чем все-таки дело? Почему Иннокентий отверг такой, казалось бы, выгодный для него шаг? Очень не хотелось оставлять за спиной белые пятна вопросов, оставшихся без ответов. Ведь где гарантия, что не влипнешь где-нибудь в них снова, когда под рукой не окажется посланца с запиской от папы!

Общее молчание нарушил господин Гольдберг. Произнеся всего одно слово:

— Договор.

— Какой договор? Что за договор? — вопросы господина Дрона и короля Ричарда слились воедино.

— Тот самый, что в июне прошлого года Филипп Французский заключил с Филиппом Швабским.

Господин Дрон помотал головой, давая понять, что пояснения почтенного историка ничего ему не разъяснили. А вот до короля дошло все и сразу. Кулаки его сжались, кровь прилила к лицу, тотчас придав ему багровый и даже слегка синюшный оттенок.

— Клянусь кровью Господней, воистину, идиот! Да и я тоже! А ведь еще немного, и…. Филипп!!!

В шатер протиснулся секретарь Ричарда.

— Филипп, найди Меркадье. Быстро!

— Слушаюсь, мессир.

Через минуту командир брабансонов был уже внутри.

— Кайр, готовь трубачей и пару парней с зелеными ветками. Будем начинать переговоры…

Выйдя от короля и вдохнув свежего осеннего воздуха, господин Дрон ухватил тощего историка за руку:

— Слушай, Доцент, вы тут все такие умные, хоть вешайся. Ты можешь мне объяснить, что это сейчас было?

— Политика, — отмахнулся было господин Гольдберг, но, взглянув на обозленное лицо своего спутника, понял, что отговорками не отделаешься. — В прошлом году король Франции и Филипп Швабский заключили договор о союзе и взаимной помощи.

— Ну…

— Теперь смотри. Филипп Швабский — у германцев основной претендент на императорскую корону. Правящие семейства во всех городах Пятиградья — сторонники Империи вообще и Филиппа Швабского, в частности. Акт агрессии против любого из них — считай, агрессия против баварца. И что должен делать французский король, связанный с ним союзным договором?

— Ну, идти на помощь, наверное…

— Правильно, выступить против агрессора. То есть, против Ричарда. Чего Филипп-Август и так желает со всем пылом своей души. Зайти, например, снова в Нормандию, пока Ричард в отъезде, оттяпать обратно Вексен…. Ну, там много еще чего вкусного. Ему нужен только повод, который бы обосновал правоту этих действий и не позволил папе наложить интердикт на французские владения за нарушение перемирия.

— О, мля…

— Так и я о чем! А что в этой ситуации будет делать Ричард?

— Так понятно. Ломанется домой спасать свою недвижимость.

— Вот именно. Война между Ричардом и Филиппом разгорается с новой силой, крестовому походу конец…

— А папа в пролете. То-то он так взвился!

Господа попаданцы замолчали, задумавшись каждый о своем. Пока молчание вновь не прервал господин Дрон.

— Это что же получается? Судьба такого нехилого предприятия, судьба десятков тысяч людей, судьба нескольких государств зависела сейчас от того, успеет ли курьер с письмом Иннокентия, или нет? От скорости лошадиных копыт? От глупости одного отдельно взятого кардинала?

— Пройдут миллиарды лет, — задумчиво вымолвил господин Гольдберг, — остынет Земля, погаснет Солнце. Но глупость человеческая по-прежнему останется единственным неисчерпаемым ресурсом, который без счета и меры отпустил людям Творец, создавая этот мир…

* * *

Солнце клонилось к закату, а погрузка войска на корабли не дошла даже и до половины. Дело это оказалось не быстрое. Малые размеры бухты не позволяли одновременно стоять у причалов более чем восьми кораблям одновременно. А, если учесть, что одним из кораблей была "черная галера", откуда перегружали на греческие дромоны боевые сифоны с боезапасом, то количество судов, одновременно встающих под загрузку, уменьшалось еще на одну единицу. Да и то сказать: ладно бы только греческий огонь грузить, да солдатиков. А продовольствие, а воду! Весьма нудное, государи мои, занятие — морская война в эпоху гребного флота. При полном комплекте гребной и абордажной команды запасов воды тут хватает только на пять-шесть дней плавания. А затем, будь добр, приставай к берегу, вновь заполняй емкости…

Хорошо еще, что грузилась на корабли только пехота. То есть, брабантские копейщики и гасконские арбалетчики. Две тысячи конных сержантов из Пуатье под командованием графа Солсбери получили приказ добираться до Константинополя по берегу и уже ушли на север. Их ожидали почти пятьсот лье пути вдоль побережья. Однако погрузка даже и оставшихся восьми тысяч человек требовала немалого времени и сил.

Сообщение господина Дрона о том, что в районе Элафонисоса их будет ждать объединенный сирийско-египетский флот, также не добавило оптимизма. Король все же поинтересовался, откуда сведения, и не звезды ли опять отличились. На что почтенному депутату осталось только пожать плечами и утвердительно кивнуть, мол, да — натурально звезды. Греческие же адмиралы лишь возблагодарили судьбу, что хотя бы половина судов будет вооружена огнеметательными установками с, пусть минимально, но обученными расчетами. Затем началась разработка боевой операции.

Старший из греков — и возрастом, и, по всему видать, авторитетом — достал из висящей на поясе сумы нужный рисунок береговой линии, положил его на каменные перила парапета и упер палец куда-то в южную оконечность Пелопоннеса. Его латынь была несколько странновата на слух, но все же вполне понятна.

— Вот Элафонисос. Когда суда по выходе из Адриатического моря огибают Пелопоннес, то проходят Тенарон, пересекают Лаконский залив и идут вот здесь — проливом между Элафонисосом и Киферой. Мы бы тоже так пошли. Там, в проливе, ширина меньше четырех миль. И спрятать серьезный флот негде. То есть, мы легко сможем их обнаружить и, принимая во внимание численное превосходство противника, уклониться от битвы. Да хотя бы просто развернуться и уйти назад. Гоняйся потом за нами по всему морю! Так что, нет — в самом проливе сарацинам нас атаковать никакого резона нет.

А вот чуть дальше им можно сделать хороший маневр. Если есть численное превосходство — а оно будет примерно двукратным, в общей сложности не менее полутора сотен судов — то я бы на их месте сделал как? Часть флота — к примеру, сирийскую эскадру — припрятал бы в Авлеманской бухте. Вот здесь, на восточной оконечности Киферы. А вторую часть — скажем, египетские корабли — увел бы за Малейский мыс, вот сюда. На островах и прибрежных скалах материка разместил бы сигнальные костры.

Как только мы проходим Элафонисосский пролив, сигнальщики запаливают костры, давая эскадрам сигнал на выдвижение. Египтяне сваливаются на нас с севера, сирийцы подваливают с юга. Где-то через час после подачи сигналов и мы, и они — все оказываемся в точке встречи. Классическая вилка. А далее уж делай с нами, что хочешь — хоть клещи, хоть охват, хоть окружение… Я бы так сделал. А ни Хасам ад-Дин, ни Изз ад-Дин не дурнее меня будут. Ставлю все мое, оставшееся в сундуках у Михаила Стрифна, годовое жалование, что они так и поступят.

А, значит что?

— А значит, — вступил в разговор второй грек, помоложе, — что через Элафонисосский пролив мы не пойдем. А от Тенарона возьмем сильно мористее, чтобы обойти Киферу с юга. Сигнальщики будут расположены на северной оконечности Киферы и нас все равно не разглядят — далековато будет.

— Правильно мыслишь, Георгиос, — одобрил старший. — А затем?

— А затем с юга атакуем тех, кто будет прятаться в Авлеманской бухте. Прижимаем их к берегу и, клянусь распятием, сжигаем! После чего идем разбираться с теми, кто встал в засаду за Малеей!

— Или просто спокойно уходим своим курсом на Кикладские острова, — не поддержал милитаристского энтузиазма Георгиоса его старший товарищ. — А те, кто встанут за Малеей, пусть гонятся за нами. Если захотят. У нас будет, чем их встретить. А не захотят — пусть проваливают к своему Аллаху, нам и без них будет, чем заняться…

Господа попаданцы с интересом прислушивались к стратегическим выкладкам ромейских адмиралов. Их уверенные интонации, экономные движения, азартный прищур — все это вместе внушали спокойствие и веру в успех предстоящей битвы. Да и сам вечер был под стать. Погружающееся в море солнце. Крики чаек над водой. Устоявшийся и вошедший в рутинное русло погрузочный конвейер. Ставший уже привычным гомон сотен занимающихся совместной работой людей.

Внезапно чуткое ухо господина Гольдберга уловило некие изменения в обычной какофонии порта. Голоса стали вдруг затихать. А те, что еще звучали, выражали не столько рекомендации по транспортировке грузов или эмоции от падения оных грузов на ногу высказывающемуся, сколько удивление, пиетет и где-то даже почтительное благоговение.

Встревоженный историк оглянулся в поисках причины столь странных изменений. Затем, найдя, ткнул локтем в бок своего спутника. Картина, надо сказать, того стоила. По спускающейся к порту дороге шествовал невероятно живописный старик. Нет, не старик — старец, так будет вернее. Длинные и слегка развевающиеся на ветру волосы. Бронзовое от загара лицо. Впалые щеки, орлиный нос. Властный и в то же время слегка сумасшедший взгляд. Простая, но аккуратная и чистая одежда. Уверенная, полная достоинства поступь.

Старца сопровождал нагруженный дорожными припасами осел. Животное явно старалось во всем подражать своему господину. Во всяком случае, горделивой поступи благородного животного и высокомерному взгляду его больших круглых глаз позавидовал бы иной буцефал, зубы съевший на перевозке коронованных особ.

Удивительная парочка ступила уже на камень пирсов. Остановившие работу люди крестились, кланялись, кто-то опускался на колени. Причем, господину Гольдбергу было не вполне даже понятно — кому именно оказываются столь основательные знаки внимания. Старцу или его ослу?

"Старец Иоахим… Калабрийский Отшельник…" — шепотки, охи, удивленные возгласы, звучащие вслед, показывали, что народ приветствовал скорее все же старика, нежели его, вне всякого сомнения, исполненного самых решительных достоинств осла. Хотя кто ее, народную душу, разберет! Может, и ослу перепадало…

Господин Дрон тоже, наконец, оторвался от милитаристской дискуссии ромейских мореплавателей и оглянулся вокруг в поисках источника непонятного оживления. Долго оглядываться не пришлось, ибо источник вместе со своим ослом горделиво вышагивал метрах уже в пятнадцати от господ попаданцев.

— Мама дорогая! — зашептал в ухо господину Гольдбергу почтенный депутат, невоспитанно перед этим присвистнув, — да это же давешний энкавэдешник! Ну, помнишь, я тебе рассказывал? Который еще крестик мне подшаманил.

— Сам ты энкавэдэшник! — так же полушепотом ответствовал историк-медиевист. — Это, судя по всему, сам Иоахим Флорский!

— Да ну! — шепот господина Дрона звучал уже, казалось, на весь порт. — Чо за перец?

— Вот же..! — все тем же полушепотом ругнулся господин Гольдберг, однако ответил. — Легендарная личность. Можно сказать, Карл Маркс средневековья. Родоначальник теории духовных исторических формаций. Короче, тс-с-с, потом расскажу…

Меж тем, Карл Маркс средневековья дошествовал до самого короля, не доходя пары шагов, остановился и прочувствованно перекрестил его величество. Затем сократил оставшееся расстояние до нуля и полез обниматься. Судя по всему, Ричард тоже не имел ничего против. Поскольку тоже облапил низенького старца и почтительно притиснул к собственной груди. Народ приветствовал встречу двух великих людей восторженным молчанием.

— Клянусь хребтом господним, — прогудело его величество на весь порт, — я счастлив, отче, видеть тебя здесь! Видит Бог, я не раз вспоминал нашу с тобой встречу на Сицилии! Твои слова о Боге и мире, о прошлом и будущем крепко тогда запали мне в душу! Хотя и не все, да — не все они сбылись. Помнится, ты предсказывал мне тогда победу над Саладином и взятие Иерусалима…

— И что, — отстранился от короля старец, — что не так? Саладин мертв, а ты жив. Иерусалим взят. Разве я хоть словом обмолвился о том, что именно тебе предстоит взять святой город и победить Саладина? Нет, это ты сам домыслил за меня. Тебе же, сын мой, предстоят воистину великие свершения. Своим мечом послужишь ты установлению тысячелетнего царства Божия. Сам станешь мечом, что установит Царство духа — третью и последнюю церковь Господню. И случится это совсем скоро. В 1204 году от Рождества Христова.

При этих словах сердца господ попаданцев синхронно екнули. Господин Дрон и господин Гольдберг встретились глазами, но не увидели в них ничего, кроме немого вопроса. Что у господина Дрона, что у господина Гольдберга. Но ведь, черт возьми, не случайное же это совпадение! Ведь названа дата, все та же дата! Значит, не померещилось им тогда, в "келье для размышлений и молитв" у отца Люка! Значит, и впрямь 1204 год что-то значит в их здешней жизни! Нужно только дожить до него. Только разобраться — что же именно должно быть ими сделано до наступления этой даты. Разобраться и сделать!

А, между тем, пока господа попаданцы переглядывались, старец как-то незаметно, но очень быстро впал в раж. И теперь, что называется, вещал…

— … первая церковь поставлена была Страхом Господним. Вторая созидалась Милостью Господа. Третья же вознесется Исполнение Духа Его. — Народ судорожно крестился, благоговейно внимая сыпавшимся на него откровениям. Некоторые явно начали впадать в транс, с закатыванием глаз и негромкими подвываниями в такт. Кто-то тряс и крутил головой. Другие, опустившись на колени, прикасались то лбом, то губами, то щеками к нагретым солнцем камням. А старец уже неистовствовал, вздымая длань с крепко зажатым в ней поводком от стоявшего рядом транспортного средства. — Первое послушание людей было в рабской покорности, второе — в сыновнем почтении, третье — в свободе. Первое — под кнутом, второе — в действии, третье — в созерцании. Первое — в страхе, второе — в вере, третье — в любви. Первое состояние рабов, второе — детей, третье — друзей…

Все! Дальше господин Дрон внимать был уже не в состоянии. Он оглянулся, снова встретился глазами с господином Гольдбергом, и оба, без слов поняв друг друга, начали потихонечку, крадучись, отступать сквозь нагромождение приготовленных к погрузке корабельных грузов.

Вечером, устраиваясь в снятой на ночь клетушке постоялого двора, господин Гольдберг более подробно осветил своему спутнику личность таинственного старца. Оказывается, Иоахим Флорский и впрямь уже встречался с Ричардом, когда тот, отправляясь в Святую землю, останавливался в 1191 году на Сицилии. Встречу эту весьма подробно описал английский хронист Роджер из Ховдена. Тогда отшельник своими речами произвел на короля совершенно незабываемое впечатление.

Да и вообще личность неординарная. Монах, отшельник, аскет, мистик, прорицатель, толкователь Евангелия, автор двух толстенных богословских трудов… В 1169 году, будучи паломником в Святой земле, испытал духовный кризис, после чего отрекся от земного и посвятил себя духовной аскезе. Сочинил непризнанную официальной церковью, но весьма популярную в интеллектуальном сообществе концепцию исторических формаций.

Согласно этой концепции, историческое бытие человечества делится на три части — прошлое, настоящее и будущее. Прошлое есть эпоха Бога-Отца. Настоящее — эпоха Сына. Будущее — эпоха Духа Святого.

Бог-Отец правит в первую эпоху — эпоху власти и страха Божьего. Это время Авраама и Ветхого Завета. Затем мудрость, сокрытая в веках, открывается людям через Сына. И появляется католическая церковь Нового Завета. Это то настоящее, что длится уже более тысячи лет, с момента прихода в мир Христа, и вот-вот должно завершиться. Как раз в момент его завершения и наступит третья и окончательная ступень — Царство Святого Духа. Царство вселенной Любви, когда больше не будет нужды ни в контроле, ни в наказании паствы Божьей.

— Вот такой, понимаешь, христианский социалист-утопист, — завершил господин Гольдберг очередную лекцию. — Но вот, что мне непонятно! В нашей истории Иоахим предсказывал наступление Царства Святого Духа в 1260 году. По его мнению, должен был произойти какой-то грандиозный катаклизм, после чего латиняне и греки объединятся в новом духовном царстве, иудеи будут обращены в христианство, а "Вечное Евангелие" пребудет до конца мира. Так вот, 1260 год он высчитал, опираясь на книгу откровений Иоанна Богослова, в которых говорится о "тысяча двухсот шестидесяти днях". Понимаешь? Никогда, нигде и ни разу 1204 год в его трудах не фигурировал. А здесь — нате, пожалуйста! Но откуда, с какой стати?! Вот, с чего он взял этот самый 1204 год?

— Да, — согласился, господин Дрон, — неплохо было бы его об этом самого порасспросить. Кстати, он остановился-то где?

— А черт его знает! Пойду, спущусь, у хозяина поинтересуюсь. Эти здесь всегда все обо всем знают.

Как и предполагалось, честь принимать у себя знаменитого гостя выпала семейству Парчитади. Ломиться ночью в их городской дворец было бы сумасшествием. Так что, пришлось, скрепя сердцем, отложить это дело до утра. Однако на рассвете, едва лишь нижний край солнца оторвался от водной глади, господа попаданцы уже беседовали с дворецким, коего вызвал начальник караульной смены дворцовой охраны. Против ожидания, дворецкий не стал чиниться и топорщить перья, а тут же проводил их в беседку, где попаданцев, весьма удивленных таким поворотом дела, ожидал накрытый на троих столик с легким завтраком.

— Мессер Иоахим предполагал ваш визит и распорядился при появлении проводить вас сюда. Старец спустится с минуты на минуту. Слегка поклонившись, дворецкий отправился по своим делам. А спустя всего пару минут на дорожке показалась знакомая фигура.

Вблизи прославленный отшельник и аскет произвел на господина Гольдберга странное впечатление. Нет, в его чертах самих по себе не было ничего странного или, упаси Господь, уродского. Но вот весь облик в целом… Почтенного историка не отпускало ощущение, что обличьем своим приближающийся старец более всего напоминает один большой глаз, через который кто-то безмерно важный рассматривает их с господином Дроном. Рассматривает, оценивает, взвешивает…

Впрочем, стоило святому отцу улыбнуться и поприветствовать господ попаданцев, как дурацкое это ощущение тут же исчезло. Зато вот сами слова…

— Храни вас Господь, путники! Вот уж не чаял, что доведется когда-нибудь лицом к лицу встретиться сразу с двумя гостями из-за Грани! Узнав о вашем появлении здесь, я тут же пустился в путь, дабы не упустить столь редкую и удивительную возможность. Что привело вас сюда, в наш мир?

"Ну, точно, энкавэдэшник, — недовольно пробурчал про себя господин Дрон, — ведь спрашивал уже. Нет, обязательно нужно еще раз допросить! Еще перекрестный допрос устрой, отшельник хренов!"

— Простите, святой отец, — осторожно поинтересовался господин Гольдберг, — как вы думаете, остался ли в этом мире еще хотя бы один человек, не осведомленный о нашем появлении из-за Грани?

— О-о-а-ха-ха-ха, — раскатистый хохот отшельника и аскета напрочь смыл у господ попаданцев саму способность мыслить о высоком. — Можете не сомневаться, путники! Все, кому нужно, давно уже извещены о вашем появлении. Поверьте, ваше присоединение к крестовому паломничеству короля Ричарда стало одной из излюбленных тем, о которых шепчутся как при дворах христианских владык, так и среди высшего клира христианской Церкви. Вы просто недооцениваете степень собственной популярности, мессеры!

— Э-э-э… — не зная, что и сказать на все это, господин Дрон попытался хотя бы таким незамысловатым способом поддержать беседу.

— Мессеры, предлагаю отдать должное гостеприимству наших хозяев. Поверьте, столь нежного бекона вы не найдете во всей Италии! А вот эти устрицы, мидии и гребешки, даю руку на отсечение, еще час назад находились на дне моря. За первую утреннюю корзину морепродуктов повар наших хозяев отдает целый золотой. Так что, ныряльщики выходят в море еще затемно. Чтобы начать промысел с первыми утренними лучами. Каждому хочется опередить своих соперников…

Да, — мелькнуло в голове у господина Дрона, — кажется, в этом их отшельничестве и аскезе что-то есть. Во всяком случае, хорошо покушать это им никак не мешает. Нет, тут точно есть о чем подумать…

А, между тем, господин Гольдберг уже принялся брать быка за рога.

— Святой отец, — начал историк-медиевист, — нас привело сюда, к вам, безмерное удивление по поводу слов, произнесенных вчера в порту. Ваше предсказание об установлении царства Духа в 1204 году… Как возможно сие? Ведь сказано евангелистом Иоанном — да и вы сами неоднократно указывали на это — "И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище". Любой человек, коему Господь вложил в голову хоть немного разума, без труда заключит, что упомянутые в "Откровении" дни — это для простого человека целые года. И, значит, результатов их проповеди следует ожидать в 1260 году. В 1260, но никак не в 1204! Как, откуда, на основе каких вычислений мог взяться этот 1204 год?

Лицо аскета и отшельника после слов господина Гольдберга заметно поскучнело. А вместо веселых смешинок в глазах появилось выражение вселенской скорби и даже какой-то обиды.

— Вы бесконечно правы, мой ученый собрат. И логика, и здравый смысл требуют признать именно 1260 год — началом эпохи Духа! И я сам не одно десятилетие тщился, в меру своих скромных сил, донести эту — как мне всегда казалось — истину до душ и сердец людей. Но, увы, следует признать и другое. И логика, и здравый смысл несомненно уступают в своей силе и доказательности прямому Откровению. Если оно, Откровение, ясно и недвусмысленно указывает на иное.

— Откровение, вы говорите..?

— Да-да, коллега, именно Откровение. Не далее, как в начале июня, в ночь на празднование Дня Святого Духа ко мне во сне явился сам Иоанн Богослов. Явился, чтобы известить об ошибке и назвать год тысяча двести четвертый! И, по его словам, связано будет начало новой эры с появлением в нашем мире двух людей из-за Грани — мужей великой учености, мужества и добродетели…

"Мужи — это, стало быть, мы и есть, — лениво подумал господин Дрон. Нежный утренний бриз, теплое солнце, открывающийся из беседки потрясающий вид на бухту внизу, на скалы, на песчаную полосу прибоя и кипящую зелень побережья — все это сделало его вдруг столь благодушным и расслабленным, что воспринимать всякую ерунду серьезно просто не было сил. Да и желания, откровенно говоря, тоже. — Подавитесь вы своим 1204 годом. Достали! У нас тут это… — бекон с виноградом и фруктами, отшельничество и аскеза…"

А господин Гольдберг, между тем, не унимался.

— Но как? — продолжал гнуть он свою линию. — Как? Почему? Как это вообще возможно? Что такого должны мы сделать в сем мире, дабы споспешествовать воцарению здесь царства Духа?

"Спс… спс… спспешествовать… — все так же лениво хихикнул про себя господин Дрон. — Ведь повернулся же язык такое выговорить!"

— Не знаю, брат мой, не знаю, — утреннее веселье старца, как исчезло с самым началом ученой беседы, так и не думало возвращаться. — Помню лишь, что в конце своего явления святой Апостол приоткрыл мне самый краешек тайны вашего здесь пребывания. "Чтобы ни думали они о своей миссии, — сказал мне тогда святой Иоанн, — их мысли о ней будут ошибочны. Что бы ни делали они для ее выполнения, их действия будут верны"

"Вот и поговорили. Очень, мля, очень информативно!" — подвел про себя итоги их маловразумительной беседы почтенный владелец заводов-газет-пароходов…