Константинополь, 6–7 июня 1199 года
— … и в суд Великого друнгария обращался, и в императорский суд, и в патриаршие палаты!
Беседовавшие в триклинии мужчины были похожи и лицом, и статью, как только могут быть похожи родные братья. Братьями они и были. В старшем, слегка погрузневшем, но не утратившем еще природной мощи, нетрудно было узнать Константина Макремболита, известного всему Константинополю купца Золотой тысячи, чей корабль был ограблен почти месяц назад возле Аминса.
Младший — облаченный в дорогую шелковую тунику, зеленые штаны по щиколотку и мягкие кожаные полусапожки мужчина лет тридцати пяти — к купеческому сословию не принадлежал. Коротко обрезанные волосы, особая выправка и та экономная манера двигаться, которая вырабатывается лишь после нескольких лет таскания тяжелого пехотного доспеха, лучше всяких слов выдавали в нем воина. Георгий Макремболит был в столице также личностью известной. А что вы хотите — друнгарий виглы, "ночной эпарх", в чьем ведении состояла вся городская стража и дворцовая охрана. Не последний человек, нет!
Своей молниеносной карьерой он был целиком обязан императору Алексею.
Свергнув четыре года назад Исаака, новоявленный басилевс первым делом сменил и дворцовую охрану. Тогда-то Георгий, тянувший в то время лямку тагмарха на болгарской границе, и был вознесен к самому подножию трона. С тех пор не было у императора слуги более старательного и въедливого, докапывающегося до мельчайших деталей своего нового военного ремесла, чем друнгарий виглы Георгий Макремболит.
И то, что случилось этой весной с его братом, оно… просто не умещалось у него в голове!
— И что с исками? — Георгий вглядывался в лицо брата, и увиденное не радовало его. Незнакомое было лицо. Потухшее. Как будто душа ушла из него, лишь по рассеянности забыв прихватить с собою и жизнь.
-.. что-что! — почти равнодушно махнул рукой Константин, — у Патриарха иск просто отказались принять к рассмотрению. Да оно и понятно. К делам епархии он никаким боком не касается. У Великого друнгария иск приняли, но только — против Франгопула. Вот, ежели его поймаем, тогда…. А требование к казне о возмещении ущерба отклонили сразу, дескать, за этим — только в императорский суд.
— Ну, правильно, — согласно кивнул Георгий, — все по закону.
— Да сам знаю, что по закону! — В голосе старшего брата плескалось пугающее безразличие. — Вот только секретарь басилевса дело тоже не принял. Мол, Франгопул ослушался высочайшего повеления, вышел из императорской воли и исключительно по собственному почину и произволу стал на путь преступных деяний. За что басилевс нести ответственности никак не может. Так что, весь ущерб лишь на капитане-ослушнике, коли будет он пойман и заключен под стражу!
— Но как так?! — Кулак возмущенного до глубины души Георгия опустился на стол, заставив столовые приборы испуганно подскочить. — Всей столичной эскадре известно, что Франгопул отправился к конийскому побережью по прямому приказу императора! Именно для того, чтобы грабить конийских купцов — в отместку и в возмещение убытков за растащенный со "Святителя Антония" груз шелка! Он что же, думает, что если секретарь самого басилевса, так может врать, что душе угодно?! И управы на него нет?! Да я завтра же пойду к Алексею…
— Уймись, Георгий, — уныло покачал головой старший. — Думаешь, у меня нет во дворце своих людей? Препозит Марк как раз обсуждал с басилевсом детали, касающиеся приема посольства от Рукн ад-Дина Сулейман-шаха, когда секретарь пришел доложить ему мою жалобу. Марк слышал все это своими ушами. Так вот, брат: секретарь не сказал мне ни слова от себя. Он просто передал слова императора.
— Вот, значит как? — низко опущенная голова друнгария не позволяла видеть глаза, но кулаки, то стискивающиеся, то разжимающиеся, говорили обо всем лучше всяких слов. — Вот, значит как! Тогда, брат, ты еще не все знаешь.
— А-а, — равнодушно махнул рукой старший, — что тут можно еще знать!
— Да хотя бы то, что сегодня басилевс принял тех румских послов! О которых твой препозит разговаривал вчера с басилевсом. И они, среди прочего, передали императору требования Рукн ад-Дина о возмещении убытков конийским купцам, ограбленным Франгопулом.
— Вот как? — голос купца выдал вновь проснувшийся интерес к теме. — И что басилевс?
— Хм, а что басилевс! Спустя час после приема примикирий царского вестиария уже отгрузил конийцам пятьдесят мин серебра. Так что, убытки ограбленных купцов будут покрыты с лихвой.
— Счастливы конийцы, — вздохнул старший, — ими правит справедливый государь.
Младший промолчал, лишь сильнее нахмурив брови. Константин же, сделав глоток, вернул кубок на стол и продолжил развивать, по всему видать, давно захватившую его мысль.
— Иной раз спрашивают, по-праву ли властвует тот или другой царь, или нет. Вот, к примеру, твой господин. Силой сместил с престола собственного брата, ослепил его… Имеет ли он право на власть? Иные говорят: нет. А я скажу тебе, Георгий — не важно, как государь получил власть. Важно — как он ее использует. Пусть он получил ее через кровь, через предательство, даже через войну — это все простится, если властвует он по правде. Если честно исполняет обязанности государя по отношению к своим подданным. А обязанность у него одна — защищать их от несправедливостей мира. Для того Господь и возвысил царей над прочими, чтобы судить малых сих по правде и оберегать от неправды. Вот Рукн ад-дин — тот честно исполняет свои обязанности перед Господом. И, значит, властвует по-праву.
— А если нет? — Георгий Макремболит по прежнему избегал встречаться взглядом со старшим братом, но голос его звучал твердо.
— А если нет, брат, то власть его неправедна…. И властвует он не по-праву. Не от Бога! — Старший брат упер оба кулака в стол и, привстав, уткнулся глазами в лицо младшего. — Святой Павел писал римлянам, мол нет власти не от Бога. Наши святейшие ослы толкуют это так, что, дескать, всякая власть — от Господа. Ха, как же! Простая логика позволяет обратить сие суждение вспять. И тогда…
— Что тогда?! — Разговор принимал опасный оборот, и это злило Георгия. Но и брата было жалко.
— А тогда, — перешел на хриплый, яростный шепот Константин, — всяк, кто не от Бога — не есть власть! Понимаешь, братишка? Не есть!!! И занимает он престол не по Господней благодати, а лишь по попущению Его. Не божьим помыслом, но волею людскою! А то, что одни люди изволили, то другие ведь могут и…
— Остановись брат! Остановись… Не доводи до греха!
В триклинии повисла тишина. Константин опустился на скамью, затем вновь встал — теперь уже в полный рост — обогнул стол и подошел к брату. Тот поднялся навстречу.
— Прости меня, Георгий. — Константин обнял младшего брата, крепко прижал его к себе. — Прости! Не должен был я говорить тебе сих слов. Ты воин, и долг твой воинский — оберегать господина. Прав он, неправ… оберегать! Ото всего. Даже и от справедливого гнева его подданных.
Постояли миг-другой, уже разомкнув объятия. Лишь Константин держал брата за плечи, внимательно вглядываясь в лицо. Затем поморщился, потер кулаком грудь, поводил кругами, массируя…
— Уф, пойду я, Георгий. Что-то устал сегодня. Грудь ноет, вздохнуть не дает. Пойду. Завтра договорим.
Еще раз потер грудь, коротко обнял брата на прощание и отправился к паланкину, ожидавшему у крыльца. А Георгий, уйдя в опочивальню, еще долго ворочался на ставшем вдруг жестком ложе.
Слова брата никак не шли из головы. "Власть его неправедна!", " не от Бога!", "властвует не по-праву!", — вновь и вновь звучало в ушах, не давая уснуть. И, даже когда тяжкая дрема все же сомкнула его глаза, во сне он почему-то видел бесконечно пересыпаемое из ларей в кожаные мешки серебро, одутловатое лицо басилевса…. И все так же звучали слова Константина: "неправедна", "не от Бога!"
Далеко заполночь в двери вдруг заколотили. Затем стук прекратился, сменившись на, то ли взволнованные, то ли испуганные голоса. Наконец, дверь опочивальни распахнулась, и внутрь ввалился заспанный, но при этом с округлившимися от ужаса глазами, слуга.
— Господин… тут прибежали от вашего брата. Помер он, Господи, боже ты мой, как есть помер… — говоривший широко перекрестился, — царство ему небесное!
* * *
Остаток ночи прошел в доме брата. Все вместе отпаивали водой и красным вином без перерыва рыдавшую супругу почившего. Слушали лепетания лекаря о сгущении желчи в жилах и о разрыве каналов циркулирования жидкостей в теле покойного. Молились с отцом Амвросием, успевшем все же исповедать и причастить умиравшего. Георгию раз за разом виделось их последнее расставание: как морщится брат, трет грудь кулаком и обещает договорить завтра.
Вот и доворили…
Утро не принесло облегчения. Вполуха выслушал обычный утренний доклад помощника о ночных происшествиях в городе, о смене караулов дворцовой охраны, а последние слова брата все никак не утихали. Так и билось в ушах: "неправедна!", " не от Бога!".
Обошел посты Большого императорского дворца и Буколеона. Затем, обогнув стадион, вышел к Антиохийскому дворцу, проверил посты уже там. Все было в порядке, как и всегда. Вот только привычные действия сегодня никак не желали втягивать его в обыденную круговерть повседневных мелочей. Ум не цеплялся за них, отталкивал, оставлял снаружи. Сам же вместо этого вел и вел безмолвный диалог с Константином, который все стоял перед глазами, совсем как в те, последние минуты, и что-то говорил, что-то спрашивал и ожидал от него ответа…
Ноги сами привели ко входу в притулившуюся неподалеку церковь Святой Ефимии.
Запалил свечу от уже горевших под иконой Божьей Матери, перекрестился. Ноздрей коснулся чуть сладковатый запах плавящегося воска. Так как же быть ему — верному стражу императора? С изумлением он понял, что вопрос, произнесенный впервые, на самом деле давным-давно уже сидел где-то в глубине души. И там, из глубины, точил, точил, точил эту самую душу.
Ведь не слепой же он, в самом деле! И за три-то с лишним года службы во дворце не мог не видеть, кто и как пользуется "волей императора", чтобы набивать свою и так уже лопающуюся мошну. "Защищать подданных", — сказал вчера брат. Кого и когда защитил басилевс за то время, пока он, Георгий Макремболит, служил ему?
Никого…
Лик Христов вопросительно взирал на друнгария из-под купола, как будто тоже спрашивая: "Так кого защитил господин твой?" А, может быть, и не спрашивая? Может, требуя? Ведь сказано: открывай уста твои за безгласного и для защиты всех сирот. Открывай уста твои для правосудия и для дела бедного и нищего. Разве не этого требует Господь от царей, поставленных Им над народами и племенами? И как же назвать того, кто отверг наказ самого Господа?
— Отступник…
Слово прогремело, как набат, хотя колокол Святой Ефимии висел недвижно, не издавая ни звука. Скорее, это пульс тяжело бил в виски: "Отступник!" "Отступник!" "Отступник!"
И кто же получается тогда он, Георгий Макремболит? Слуга отступника? Земную судьбу свою возвысил, а душу для жизни вечной погубил?
Вернувшись в дом брата, друнгарий застал прощание многочисленного семейного клана Макремболитов с усопшим. Омытый и спокойный, лежал он в гробу, вот только похоронное облачение никак не сочеталось с таким знакомым ликом. Знакомым? Совсем незнакомым. При жизни брат и минуты не мог провести на месте, лицо его освещалось то хитрой ухмылкой, то удовольствием от хорошей еды, то радостью встречи, то азартом и алчностью торга… Но вот таким спокойным и равнодушным ко всему Георгий видел его, пожалуй лишь вчера, во время их последней встречи. Чуял смерть?
Под негромкие молитвы отца Амвросия и едва слышный гул множества голосов подошел к гробу. И вдруг как удар, как пощечину ощутил, что все здесь отторгает, отталкивает его, Георгия Макремболита. "Чужой!", "Чужой!" Ни на четверть тона не изменился тихий говор вокруг. И окружающие гроб родственники не пытались ни глазеть на Георгия, ни, наоборот, отводить глаза… Но вот это общее невидимое глазу отстранение от него стало внезапно плотным, ощутимым, как будто что-то затвердело в воздухе вокруг друнгария.
Чужой!
А ведь многие занимают немалые посты на императорской службе. И в армии, и во дворце. Но лишь он один отвечает за охрану басилевса — пусть даже только внешнюю, пусть этерии императорских телохранителей и не подчинены ему, но все же! Здесь, среди близких и дальних родственников он, Георгий Макремболит стоит ближе всех к сиятельному басилевсу. И, значит, вместе с ним несет ответственность за смерть одного из них!
Понимание это как чугунной плитой обрушилось на плечи друнгария. Она, эта плита, давила на него, когда выносили гроб с телом умершего, когда отпевали его в святой Софии, когда стоял он как будто бы в окружении родственников, но на самом деле совсем один, отделенный от них незримой стеной отчуждения. Чужой.
Похороны прошли, как в тумане, оставаясь в памяти какими-то рваными пятнами. Отблеск бронзовой окантовки гроба, открывающиеся двери родового склепа, раскачивающееся кадило в руке одного из святых отцов…. Когда все закончилось, ноги вынесли его оттуда одним из первых — и неважно куда, лишь бы подальше от тьмы, поглотившей брата.
Мысли шли, тяжело цепляясь друг за друга. Шли по одному и тому же, еще со вчерашнего вечера проложенному, кругу. Так идет вокруг ворота слепая лошадь, выросшая и состарившаяся на откачке воды из каменоломен. А ноги, между тем, жили своей особенной, отдельной от головы, жизнью. И куда-то вели, вели совершенно потерявшегося в чехарде собственных мыслей друнгария.
Вот остался позади дворцовый первый район, и начались роскошные виллы знати из третьего. Вот остались позади шум, крики и ругань Юлианской гавани. Георгий в недоумении оглянулся: где это он? Ну конечно — ноги знали, куда идти. Сразу за последним портовым причалом высилась огромная, как дворец, окруженная небольшим, но превосходно ухоженным парком вилла Константина Торника. Эпарха Константинополя и самого могущественного — после императора — человека в столице мира.
Значит, вот оно как? Значит то, о возможности чего он не хотел ранее даже думать, что было невозможно и немыслимо — сейчас случится? И он, Георгий Макремболит, потеряет на век и честь свою, и совесть, растопчет воинский долг, навсегда разрушит так славно складывающуюся карьеру и… предаст своего господина?
Предаст.
Предаст, ибо есть вещи, куда более важные, чем придуманные людьми и для людей честь, воинский долг, карьера! Вещи, на которые Творец, как на опоры, водрузил созданный Им мир. И, коль падут они, неизбежная погибель настигнет всех Его чад.
Ибо не быть миру, где власть — не от Бога!
Стражники на воротах, со стуком уперев пятки копий в землю, отдали друнгарию воинское приветствие. А тут же вышедший из караульного помещения начальник смены с готовностью вызвался проводить важного гостя к своему господину. Брусчатка короткой садовой аллеи гостеприимно ложилась под ноги. И истекали, истекали последние мгновения, когда еще можно было остановиться и, сославшись на вспомнившиеся вдруг совершенно неотложные дела, повернуть назад. Пусть это будет выглядеть смешно, странно, но…
Все. Не повернуть. Хозяин сам вышел на крыльцо, чтобы, гостеприимно обняв дорогого гостя, самолично завести его в дом. Обменялись приветствиями, дежурными любезностями и прошли в триклиний, где, словно по волшебству, стояли уже кувшины с вином и водой, бокалы, мед, фрукты, орехи и все то, что богатый и любезный хозяин всегда держит наготове для своих уважаемых гостей.
Слили положенные капли в честь императора, да живет он еще сто лет, выпили по глотку за благополучие дома и за здоровье гостя. После чего хозяин с добродушной улыбкой греющегося на солнце медведя поинтересовался:
— Ну, с какими вестями к эпарху столицы пришел "ночной эпарх"? В городе пожар, наводнение, бунт, заговор?
— Скорее, заговор, Константин.
— Надо же! — В глазах эпарха не было ничего, кроме ровного и по-прежнему доброжелательного интереса. — И что, произведены аресты, заговорщики схвачены, дают показания? Все случилось, как я понимаю, этой ночью? Иначе бы я знал…
— Нет, Константин, заговорщики гуляют на свободе и наслаждаются всеми прелестями жизни, что дарит им столица мира.
— Вот как? — еще одна очень добродушная медвежья улыбка. — И друнгарий виглы так спокойно говорит об этом? Должно быть, они невероятно умело скрываются, коли вся городская стража и вся дворцовая охрана не могут их изловить. Хотел бы я глянуть хоть одним глазком на таких ловкачей!
— Это нетрудно, эпарх, я могу познакомить тебя с их предводителем.
— В самом деле? И кто же глава столь успешных злоумышленников?
— Ты, Константин. — На лице друнгария не дрогнул ни единый мускул, когда он произносил эти слова.
— Это шутка, Георгий? — столь же спокойно поинтересовался эпарх.
— Отнюдь. — Легкая ухмылка скользнула по губам друнгария, чтобы в одно мгновение уступить место холодной сосредоточенности. — Твоя возня с протевонами для меня давно не секрет. Просто до поры, до времени я не видел в ней большой опасности. Поэтому и не принимал никаких мер.
— А теперь, стало быть, увидел? — Эпарх чуть сгорбился, скорее даже напружинился, как будто готовясь к броску. Готовящийся к броску медведь… зрелище не для слабонервных. — Тогда почему я не вижу у крыльца хотя бы полулоха стражников виглы? Или ты собрался арестовать меня в одиночку?
— Нет, Константин… — Все! Сейчас будут сказаны слова, после которых пути назад уже не будет. — Нет, Константин. Стражников нет у крыльца, потому что я не собираюсь тебя арестовывать.
Вот и свершилось. Даже странно. Будто и не случилось ничего. Небо не рухнуло на землю, стены не рассыпались в пыль, и даже сторожевые псы, как брехали глухо где-то в дальнем углу усадьбы, так и продолжали брехать. Как будто ничего не произошло. Как будто не исчез в этот миг старый Георгий Макремболит, верный слуга Императора, коего знал и слегка побаивался весь Константинополь. И не появился на его месте новый, никому еще не известный. Даже самому себе.
— Вот как?! — Эпарх отступил на шаг и чуть расслабил тело. Не то, чтобы он стал менее опасным. Вовсе нет! Просто смертельная опасность в его лице взяла небольшую паузу. — И как это следует понимать? Объяснись, Георгий!
— Я просто пришел тебе сказать, — друнгарий чуть замедлился, но тут же справился с собой и закончил, — что когда дойдет до дела, вигла не встанет у тебя на пути.
Изрядно ошарашенный этим известием и, честно говоря, не верящий своим ушам, эпарх впился взглядом в лицо стоящего перед ним начальника городской стражи и охраны дворцовых покоев. Однако глаза его встретили лишь столь же прямой взгляд прямо в лицо. Нет, ошибки быть не могло: перед главой заговора стоял человек, только что принявший тяжелое, может быть — самое тяжелое в своей жизни решение. И готовый теперь идти до конца.
— С секироносцами аколуфа Иоанна, — добавил после недолгого молчания друнгарий, — тебе, конечно, придется разбираться самому. Варяги мне, сам понимаешь, не подчиняются. Но мечи виглы останутся в ножнах — это я тебе обещаю.
— Почему, Георгий?
Хотелось повернуться и уйти. И, наоборот, совершенно не хотелось отвечать на прозвучавший вопрос. Ведь даже самому себе ответить на него куда как трудно. Почти невозможно! Но человек, стоявший напротив друнгария, имел право на ответ.
— Почему..? Сегодня ночь умер мой брат.
Георгий повернулся и, посчитав, что сказанного достаточно, направился к выходу. Но, сделав первый же шаг, понял: нет, не достаточно. Снова обернулся к эпарху, приблизился.
— Потому, Константин, что нет власти, аще от Бога!
Вот теперь все. Друнгарий вновь повернулся и направился к дверям. Походка его была легка, как у человека, у которого всего имущества — одна лишь душа. Да и та столь легка и пуста до звона, что вот сейчас взлетай и лети! Хоть до самых Врат, где встретит ее Петр, святой ключник, обнимет, прижмет к груди, и все плохое для нее, наконец, закончится.
Навсегда.
* * *
Окрестности Лиона, 7 июня 1199 года
А человек, ради воцарения которого на троне ромейских басилевсов набухал в столице мира гнойник дворцового переворота, находился сейчас почти в двух тысячах километров к западу, медленно двигаясь на восток. Впрочем, нет. Как раз сейчас — не двигаясь.
После десятидневного марша войско короля Ричарда остановилось на дневку. Лион остался позади, а Рона в этом месте делала крутую петлю, разливаясь в излучине чуть ли не на пятьсот туазов. Так что, виды для расположившихся на отдых солдат открывались самые что ни на есть живописные. Задымили костры, от походных котлов потянуло съестным — благо, фуражиры, высланные заранее, подготовили здесь для войска богатые магазины. Хватит, чтобы и сейчас подкрепиться, и на следующую декаду марша запастись продовольствием.
Ну, а в королевском шатре кипела жизнь. Одни занимались проверкой записей на закупленную провизию и фураж. Другие распределяли по отрядам прибывших из окрестных сел кузнецов и плотников — всего десять дней марша прошло, а уже сколько повозок требуют ремонта! Третьи были заняты еще какими-то, совершенно непонятными господину Гольдбергу, но явно ничуть не романтическими походными мероприятиями. А что вы хотите, государи мои, штабная работа, она и в двенадцатом веке штабная работа!
— Государь, — лейтенант охраны, отогнув полу шатра вошел внутрь, — ее величество просят аудиенцию по делу, не терпящему отлагательств…
Что? Ах, да, я и забыл поведать вам, любезный читатель, что Алиенора Аквитанская, мать короля, также потребовала позволить ей сопровождать войско до портов Италии. Любые попытки намекнуть на тяготы пути, никак не соответствующие ее почтенному возрасту, она с негодованием отметала, напоминая, как провела верхом весь второй поход в Святую Землю. Здесь же ее ждет добротная повозка и хорошая дорога — спасибо Марку Агриппе и его дорожно-строительной программе. И беспокоиться вам, мессир сын, ну — совершенно не о чем!
Так вот и вышло, что кортеж герцогини Аквитанской со всей ее не маленькой свитой также путешествовал этой весной из Лиможа в Венецию, заняв место в голове походной войсковой колонны. Чтобы не глотать пыль их-под солдатских подошв и копыт рыцарских жеребцов.
— Мессир, — голос королевы источал нешуточную тревогу, — мой маленький доктор получил от своих соплеменников, проживающих в Египте, письмо. И заключенные в нем сведения вызывают м-м-м… весьма большое беспокойство.
Услышав кодовое слово "Египет", король оторвался от карты господина Гольдберга, каковую он буквально до самозабвения изучал любую свободную минутку и весь обратился в слух. Египет — это серьезно. Все, что касается Египта, имеет первоочередной статус. А уж если информация идет через почтенного доктора Бенвенисти, то нужно откладывать все дела и изучать ее самым внимательным образом. Что-что, а репутация Шешета ибн Ицхака — после многих десятков лет взаимовыгодного сотрудничества — в дополнительных рекомендациях не нуждалась!
— Вот, — небольшой кусок пергамента в руке Алиеноры ощутимо подрагивал, — ему пишет доктор Абдаль аль-Латиф. Человек, нам известный и весьма разумный. На Египет надвигается большой голод, как и четыре года назад. И если это произойдет, высадка войска в Египте окажется под большой угрозой. Как воевать в стране, где нечего есть?
— Этого просто не может быть! — Король взял из рук Алиеноры пергамент и начал читать, слегка шевеля при этом губами, все же арабское письмо давалось ему не слишком хорошо. — Я получаю оттуда регулярные известия, в том числе и о хлебных ценах на рынках Вавилона и Александрии. Хлеб дешев, как никогда. Откуда взяться голоду?
Вавилона?! — удивился было про себя господин Гольдберг, но тут же вспомнил, что Вавилоном в эти времена именуют на западе не что иное, как Каир. Алиенора, между тем, продолжала.
— Как бы то ни было, Абдаль аль-Латиф пишет, что многие его знакомые, а также знакомые его знакомых уезжают из городов Египта в Аравию, Йемен и Сирию. Причина одна: все ожидают голода. А в города, наоборот, набиваются крестьяне, сбежавшие из своих деревень. В некоторых местах нильской дельты можно пройти целый день и не встретить ни одного земледельца. Они все ищут работу в городах, и работа там становится все дешевле и дешевле. Но кто же будет выращивать хлеб, если крестьяне подались подальше от своих полей? Не поэтому ли сведущие люди говорят о грядущем голоде и, если только могут, стараются уехать из Египта?
Король на какое-то время задумался, покачал головой:
— Нет, не понимаю! Сейчас пятьдесят са пшеницы стоят в Египте одну треть динара. Ну, не бывает голода при таких ценах на хлеб!
— Ваше Величество, вы позволите мне внести некоторую ясность в этот вопрос? — Господин Гольдберг, дотоле тихонечко сидевший в укромном уголке и с удовольствием наблюдавший, как другие работают, не выдержал и включился в обсуждение. — Голод будет. И будет он страшный. Люди будут есть друг друга. Жарить младенцев. За это сахиб аль-шурта прикажет сжигать виновных заживо, но такое будет происходить снова и снова. Из одного лишь Каи… — э-э-э, у вас, ваше величество, этот город почему-то именуют Вавилоном, местные же называют город эль-Кахира — ежедневно будут вывозить к месту обмывания от ста до пятисот трупов. А в других городах трупы никто не будет и считать. За два голодных года население Египта сократится почти на половину.
Король Ричард, Алиенора и все, присутствующие в королевском шатре, буквально онемели от ужасных картин, рисуемых разошедшимся не на шутку историком. А он нагромождал все новые и новые кошмарные подробности. Так, как будто видел это все своими собственными глазами, а не вычислил из расположения звезд на небосклоне. Наконец, король не выдержал:
— Но как же цены на хлеб…?
— Да, цены на хлеб. Об этом в двух словах не расскажешь…
— А вы попробуйте! — Самообладание вернулось к королю, и его просьба прозвучала уже подозрительно похоже на приказ. — Клянусь кровью Христовой, Египет стоит любого времени, потраченного на знания о нем.
— Ну, хорошо. — Доцент на пару секунд задумался, с чего бы начать, и продолжил. — Египет, если посмотреть на него со стороны, напоминает бочку для сбора дождевой воды. Только наполняется он не водой, а людьми, населяющими эту землю. Ведь, как бы ни была египетская земля богата, прокормить она может только определенное число людей, и не больше. И вот, когда численность жителей Египта приближается к краю бочки, а уйти из-за окружающих песков им некуда, там начинает происходить следующее.
По ходу повествования господин Гольдберг встал и начал расхаживать взад-вперед. А куда деваться — старые лекторские привычки не вылечиваются даже двенадцатым веком в крупных дозах. Ну, вы меня понимаете…
— При приближении перенаселения в Египте, прежде всего, начинается постепенное повышение цены на хлеб. Когда она поднимается до восьми десятых динара за пятьдесят са, — Доцент аж вспотел, судорожно перегоняя килограммы в арабские са, — это верный признак приближения голода. Одновременно с повышением цены на хлеб падает стоимость работы. За обычный дневной заработок становится возможным купить на рынке всего четыре — четыре с половиной мединских мудда зерна. То есть, когда людей в египетской бочке становится слишком много, начинает расти цена хлеба и падать цена работы.
— Во имя ран Господних, именно это я и говорил! — тут же ухватился за эту мысль Ричард. — Голоду предшествуют высокие цены на хлеб.
— Не спешите, государь, — в присущей ему наглой манере перебил Ричарда историк-медиевист, совершенно распоясавшийся от привычной лекционной атмосферы, — дойдем и до цен. Итак, цены растут, стоимость работы падает, наступает голод. Здесь цены могут подскакивать и до восьми динаров за пятьдесят са пшеницы. Люди начинают умирать, а те немногие, кто могут — убегают в более благополучные места. Египетская бочка снова пустеет, ведь людей становится значительно меньше. Цены на хлеб снова падают, стоимость работы повышается. И люди снова живут там сытно и радостно — до того момента, пока население опять не вырастет, и египетская бочка не переполнится. То есть, до следующего голода.
— Получается, люди живут в Египте от голода до голода? — удивилась Алиенора.
— Увы, сударыня, это так. Но это — далеко не все и даже не самое главное, что нужно знать о голоде, который разразится там в предстоящем году. Дело в том, что голод, настигающий Египет от переполнения людьми, случается там примерно раз в столетие. Когда-то чуть чаще, когда-то реже — в зависимости от мудрости властей, от величины налогов, от человеческих потерь в войнах и еще много от чего. Но в среднем — раз в столетие. Такой голод случился в Египте в 737–739 годах. Затем в 830-х годах. Потом в 968–969 годах. Потом в 1065–1072. И, наконец, последний голод приходил в Египет зимой 1195–1196 года.
Задавленные обилием дат, слушатели потрясенно молчали. Лишь простоватый по природе своей Меркадье робко поинтересовался:
— Это что, все звезды..?
— Звезде-звезды, — раздраженно отмахнулся господин Гольдберг, недовольный, что его прервали. — В Каи… э-э-э, в Вавилоне тогда ежедневно умирало от голода до 200 человек. Затем цены на хлеб упали и вновь началась нормальная жизнь.
— Святая кровь Господня! — король в возбуждении ударил кулаком по столу, — если я не разучился считать, то с момента последнего большого голода прошло не более четырех лет. И впереди, если верить вашим словам, мессир, еще целое столетие сытой жизни. Откуда же взяться, в таком случае, голоду в будущем году?
— О, вот здесь, государь, мы подходим к самому главному! Тот голод, что обрушивается на Египет раз в столетие — его можно считать наказанием Божьим. Ибо не может и не должен человек размножаться быстрее и обильнее, чем родит хлеб земля, на которой он живет. Но в будущем году Египет посетит голод, созданный человеческими руками. Люди, владеющие сегодня Египтом, творят голод будущего года прямо сейчас, даже в то время, пока мы здесь разговариваем.
Ричард, де Бомон, Меркадье, Жоффруа де Корнель, да почти все, кто был сейчас в королевском шатре, недоуменно переглянулись. Что-то странное говорил заморский колдун. Как это можно своими руками сотворить голод? Ведь это же Божье наказание за грехи… Или нет?
— Вспомните, мессиры, 1187 год. Разгром христианского войска при Хаттине. Дальнейшие победы Саладина, позволившие ему в этом году отвоевать большую часть Палестины, Акру, Иерусалим… Почему Саладину удалось вдруг то, что никак не удавалось ранее?
— Их стало слишком много, — пробурчал весь напрягшийся от тяжелых воспоминаний король, — по три-четыре сарацинские морды на одного нашего. Господь свидетель, с таким перевесом в силах можно побеждать!
— А откуда взял вдруг Саладин столько бойцов? Ведь ни лишних людей, ни лишних денег у него раньше не было. А тут раз, и как фокусник вынул из шляпы новые армии! Чем расплатился он с воинами, вставшими под его знамена?
Лишь напряженное молчание было ему ответом. И, судя лицу короля, превратившемуся в маску ненависти, ответ на этот вопрос интересовал его намного больше, чем причины голода в Египте. И интересовал давно. Не решаясь затягивать далее молчание, становящееся уже давящим и грозным, господин Гольдберг сам ответил на заданный им же вопрос.
— Брат Саладина, Аль-Адиль — был, да и до сих пор остается — выдающимся правителем. Он сумел выжать новых воинов своему брату для войны в Сирии прямо из земли.
— Что? Как это?
— Аль-Адиль расплатился с призванными под знамена Саладина воинами землями Египта. Раньше ведь хозяином египетских земель был султан. Он устанавливал и получал налоги. Его чиновники заключали с сельскими общинами договора на выращивание злаков, чечевицы и овощей. Они же следили за своевременностью выполняемых крестьянами ирригационных работ… Аль-Адиль сломал эту систему. Став наместником брата в Египте, он начал передавать земли египетской дельты в икту воинам. В обмен на их службу.
— Икта, это ведь по-нашему лен? — уточнила Алиенора. — То есть, брат Саладина раздал земли в обмен на военную службу? Но какое это отношение имеет к грядущему голоду? Так поступают многие государи. Что в этом такого?
— Пока Аль-Адиль правил Египтом, это было не страшно. Он умел заставить иктадаров взимать с крестьян прежние налоги, не повышая их. Он мог заставить иктадаров заботиться об ирригационных каналах и запрудах на их землях, чтобы те сохраняли ил и воду, остающиеся от разливов Нила. А затем Саладин назначил его губернатором Дамаска. И земельное хозяйство Египта осталось без крепкой и умелой руки. А потом Саладин и вовсе умер. И началась война за наследство почившего султана. Война между двумя его сыновьями и младшим братом. И воины всем были по-прежнему нужны. А вот контролировать, как они используют полученную землю, никто уже не собирался.
— И что же сделали иктадары? — поинтересовался Ричард.
— Естественно, увеличили налоги с крестьян. А когда те не сумели выплатить увеличенные налоги, выгребли из общинных амбаров все запасы зерна. В счет, якобы, "задолженностей". Выгребли и зерновой резерв на случай неурожая, и семенное зерно. В результате у новоявленных землевладельцев на руках появилось огромное количество зерна. Которое тут же оказалось на рынке, мгновенно опустив зерновые цены вниз. Именно поэтому, государь, цены на хлеб в эль-Кахире и Александрии столь низки. Ведь на рынки ушли и обычные натуральные налоги, и посевное зерно, и страховой фонд сельских общин. А Крестьяне этой весной в большинстве своем тоже ушли. Ушли с земли. Ушли в города, надеясь там заработать. Их стало так много, что цены на работу там упали ниже низкого. Но, самое главное, почти никого не осталось в деревне. Мало кто сеял этой весной. Но даже то, что посеяно — пропадет.
— Почему?
— Ирригационные работы ведь тоже проводить было некому. Разлив Нила не остался на полях, а стек обратно в реку. Значит, летом солнце высушит поля, и посевы сгорят. Осенью урожая не будет. И вот здесь-то начнется настоящий голод. И будут плыть по Нилу раздувшиеся трупы. И будут матери есть детей. И придет год тысяча двухсотый диким зверем, и лишит существование его основ, — закончил свое страшное предсказание господин Гольдберг, явно кого-то цитируя.
Потрясенное молчание было ему ответом.
— Клянусь хребтом Господним, — прервал тишину Ричард, — если бы можно было отменить предсказанное, убив предсказателя, я зарубил бы вас, мессир, прямо сейчас! Все планы зимней компании — мулу под хвост! Только сумасшедший приведет войско в страну, где нет пищи, и люди готовы есть друг друга! Матерь Божья, да ведь все теперь нужно начинать с нуля!
Король горестно покачал головой, разом постарев лет на десять. Остальные прятали глаза, стараясь не встречаться взглядом с Ричардом. Опасное это занятие — созерцать отчаяние коронованной особы. А уж, зная взрывной характер короля-льва….
— Вовсе нет, государь, — тихо, но упрямо возразил ему господин Гольдберг, вытирая, впрочем, пот с внезапно взмокшего лба, — голод, это как раз самое лучшее время для завоевания страны. Фатимиды больше пятидесяти лет безуспешно пытались захватить Египет. И смог это сделать лишь халиф аль-Муизз, придя туда в разгар голода 969 года. С ним была армия и транспорты с зерном. Поверьте, мессир, у него не было потом более преданных подданных, чем спасенные от голодной смерти египтяне…
— Вот как? Транспорты с зерном? Хм… Хлеб можно будет закупить осенью в Сицилии, на Крите…
— Ни в коем случае, Ваше Величество! — твердо возразил вновь осмелевший историк. — Самое дешевое зерно сейчас в эль-Кахире и Александрии. Иктадары опрокинули цены настолько, что… в общем, таких цен на хлеб не будет нигде еще многие годы. Зерно нужно брать там и сейчас.
Король хищно прищурился, в его взгляде, обращенном на разошедшегося историка-медиевиста, было удивление и, одновременно, все более явно чувствующееся одобрение. Господина Гольдберга же несло.
— Фрахт можно организовать прямо на месте, в Александрии. Там в порту всегда толчется куча транспортных корыт, готовых предложить свои услуги любому нанимателю. А вот насчет охраны зерновых караванов было бы неплохо побеспокоить тамплиеров. Их флот сейчас все равно стоит без дела.
Одобрительный кивок Ричарда. И новый фонтан идей от господина Гольдберга.
— Чтобы хлебные транспорты далеко не гонять, склады временного хранения можно устроить на Кипре. Все равно потом везти хлеб обратно в Египет. Если, конечно же, Амори Кипрский сможет простить вам, мессир, изгнание их с братом из Пуату. Ну, после убийства ими Патрика, графа Солсбери.
— Сможет, — ухмыльнулся Ричард, — сможет. Когда я продавал Кипр его младшему брату, Ги де Лузиньяну, ни о каких прошлых обидах не было даже намека. Что Ги, что Амори — всегда забывали любые обиды, стоило лишь уловить отблеск хотя бы одного золотого безанта. А за хранение зерна он получит не один безант, а значительно больше. Хотя конечно, семь-восемь сотен охраны все же не помешают. Ну, что еще интересного поведали вам звезды о предстоящей египетской компании, мессир астролог?
— Еще, — с некоторым колебанием решился господин Гольдберг, — они поведали мне о том, как можно вернуть деньги, которые вложит Ваше Величество в закупку зерна.
— Клянусь распятием, — чуть было не поперхнулся от неожиданного поворота Ричард, — ваши индийские звезды знают, на что следует в первую голову обращать внимание. Кто бы научил этому наши светила! Ну, и…?
— Во-первых, кормить нужно будет лишь тех, кто примет крещение. В голодные времена вопросы веры решаются на удивление просто. Но здесь придется опираться на Александрийскую епархию, которая одна лишь обладает в тех местах достаточным количеством опытных священнослужителей, а также разветвленной сетью приходов, храмов и монастырей.
— На еретиков? Ха, Иннокентий будет в бешенстве! А оно и к лучшему! Иметь в руках хороший противовес Риму — очень даже неплохо. Ну, а дальше? Пока что я не вижу в ваших идеях ни одного возвращенного денье — из тех, что будут потрачены на закупку зерна. Где здесь деньги, о мудрейший из астрологов?
— Деньги? — в тон Ричарду ответил почтенный историк, — деньги зарыты в песке, о проницательнейший из монархов! Их нужно будет просто откопать. Именно поэтому никто никого не будет кормить даром. Принявшие крещение получат работу. И отработают каждую крошку съеденного хлеба — на расчистке канала через Суэц.
— Канала через Суэц?! — король, невероятно возбужденный, аж наклонился вперед, всем свои видом требуя продолжения.
— Да-да, того самого, что был когда-то построен египетским царем Птолемеем II, потом восстанавливался римским императором Траяном и был окончательно засыпан в 776 году халифом аль-Мансуром с целью направить торговые пути в центральные районы Халифата. Вы понимаете, мессир, какие возможности откроются перед тем, кто наложит на канал свою руку? Да ему никакие золотые прииски не понадобятся! Венецианцы, генуэзцы, амальфитанцы, пизанцы, ромеи — они в очередь встанут, чтобы отдать золото вам в руки за право проводки морских транспортов через Суэц!
— Клянусь Иисусом, изгоняющим менял из храма, вот что значит — правильно читать звезды! Вы сможете нарисовать карту пролегания русла канала, мессир астролог?
— Обижаете, государь! Куда же мы без карты? Сегодня же она будет у вас в руках.
Король на какое-то время замолк, напряженно обдумывая открывающиеся возможности. Пальцы отбивали по столешнице какой-то совершенно варварский ритм, но он, погруженный в расклады и расчеты, ничего вокруг не замечал.
— Мессир, — прервала его размышления Алиенора, хорошо понимающая, чем заняты теперь мысли короля. — Организацию закупок зерна можно поручить Шешету — через его соплеменников в Вавилоне и Александрии. Ему уже приходилось проворачивать подобные операции, об этом можно не беспокоиться. А если шепнуть его друзьям о возможности на паях войти во владение будущим каналом, то они и денег на закупки зерна найдут. Думаю, четверть паев их бы вполне устроила.
— Государь, — это в обсуждение вступил Жоффруа де Корнель, — позвольте мне немедленно отбыть в Акру. Орденский флот стоит сейчас там. Я полагаю, мы сумеем решить вопрос с конвоированием хлебных караванов, не посвящая в подробности мессира Эрайля. Ему это совершенно ни к чему. А по пути я мог бы завернуть на Кипр — отвезти Амори Кипрскому ваше письмо и обсудить возможности размещения у него временных зернохранилищ.
— Хорошо, Жоффруа, задержись. Мы составим письмо прямо сейчас. А вас сударыня я попрошу прислать ко мне почтенного доктора ближе к вечеру. Нужно будет обстоятельно обсудить, о чем просить и что обещать его единоверцам в Египте…
Господин Гольдберг, выйдя из шатра его Величества, был весьма доволен. Доволен всем. И прекрасной июньской погодой, и замечательными видами на излучину Роны, и собой — таким умным и ловким, эк он только что пришпорил историю!
Эхе-хе, видел бы его сейчас этот биндюжник…
* * *
Италия, дельта реки По, 7 июня 1199 года
А "этот биндюжник" как раз сейчас видеть ничего не мог. Сознание возвращалось к господину Дрону медленно и неохотно. Последнее, что он помнил, это вопящую и гикающую толпу охотников, что во весь опор бросилась вслед за улепетывающим и верещащим от ужаса кабаньим семейством. Его лошадь, кажется, оступилась, и он, не ожидая от приличного вроде животного такой пакости, кувырком перелетел через его животную голову… Дальше была какая-то трава, кочки и, да — вот этот вот упавший и начавший подгнивать ствол.
Повезло. Окажись на его месте камень, можно было бы уже заказывать эпитафию. Что-нибудь вроде: "Здесь лежит водитель кобылы, купивший водительские права за триста долларов". Или сколько они теперь в эти времена стоят?
Головокружение и тошнота самым недвусмысленным образом сигнализировали о сотрясении мозга. Муравьи из разворошенного падением муравейника деликатными укусами намекали на то, что пора вставать и поскорее уматывать. Птицы пели, утки крякали, природа — в целом — ликовала! И даже наглая пегая скотина вполне миролюбиво пощипывала травку совсем недалеко от места приземления всадника. Вот только подниматься все равно никак не хотелось.
Нет, как хотите, а хозяева здешних мест все поголовно просто сумасшедшие! Вставать затемно, ни свет ни заря, тащиться по Лагуне часов пять, не меньше — и все только для того, чтобы погоняться на берегу за несчастными хрюшками! Это какую голову нужно иметь? Впрочем, надо отдать должное: когда утром галера, пройдя широкой протокой через камыши, высадила господ охотников на относительно сухой участок побережья, лошади, охотничьи копья и широкие кинжалы для разделки и свежевания добычи уже ожидали их там, на месте.
Слегка подкрепившись накрытым здесь же завтраком, благородные сеньоры выслушали необыкновенно краткую инструкцию и, разделившись на три группы — направо, налево и прямо — двинулись на поиски охотничьего счастья. Инструкция же состояла всего из двух пунктов. Пункт первый: увидев добычу, следует всей толпой бросаться ей вдогонку и поражать оную копьями. Пункт второй: кто первый вонзил свое копье в организм несчастной хрюшки, тот становится обладателем авторского права на ее дальнейшее добивание и все прочие вытекающие отсюда бонусы.
С большим трудом воздвигнув себя на ноги, господин Дрон отдышался и оглянулся вокруг. Так уж получилось, что он попал в состав той группы охотников, что направилась "прямо". То есть, в глубину побережья. Следовательно, находится он сейчас довольно далеко от берега. И в какой стороне расположен этот самый берег, не имеет ни малейшего понятия. Выход один: идти, куда глаза глядят, пока не набредет на людей. И уже те, хочется верить, помогут ему добраться до побережья.
Трудно сказать, что помешало почтенному депутату сориентироваться по солнцу, ведь очевидно, что идя на восток, он непременно вышел бы на это самое побережье. Единственным объяснением может служить крайне сомнительное состояние его головного мозга — после встречи с упомянутым уже древесным стволом. Как бы то ни было, он подобрал валяющееся тут же копье, зацепил его на седельный крюк, снял с другого крюка палаш, перевесил себе на портупею и попытался взобраться на лошадь.
Увы, эта высота ему не далась. Головокружение чуть не уронило его обратно на землю. Ну, нет — так нет! Взяв пегую под уздцы, он тщательно определил направление на "куда глаза глядят" и неспешным шагом двинулся строго в эту сторону. Единственно, стараясь избегать слишком уж заболоченных участков. А также — держась подальше от зарослей камыша.
Однако не тут-то было! Стена камыша слева начала загибаться, направляя его стопы к подозрительно приближавшимся вдали камышовым зарослям справа. Все шло к тому, что рано или поздно они сомкнутся, отрезая дорогу вперед. Конечно же, ровно так и оказалось! А Капитан уткнулся в песчаную прогалину, покато уходящую под воду. Ага, это, надо полагать, один из многочисленных рукавов реки По, которая здесь, в дельте, разветвлялась просто необыкновенно. "По-по-по, Лимпопо…" — совершенно немузыкально промурлыкал ушибленный на голову олигарх, вяло размышляя — куда же теперь ему направиться?
Внезапно громкое шуршанье в зарослях слева привлекло внимание горе-охотника. "Ну вот! Там кабаны, а мы не готовы", — все так же лениво известила голова, и господин Дрон потянулся к копью, одновременно оборачиваясь на шум. Нет, кабанов, к счастью не было. Да и не нужны были сейчас никакие кабаны — уж если совсем-то честно. Учитывая физическую форму нашего охотника, я бы, государи мои, сильно заколебался, на кого поставить — схватись он даже с карликовым пуделем, он же сanis lupus familiaris. А вы туда же — кабаны!
В общем, кабанов не было. А была девушка. Молодая, симпатичная, белобрысая. Ну, в смысле — блондинка. Очень даже ничего, — как просигнализировали почтенному депутату постепенно наводящиеся на резкость мозги. Стройную фигурку облегала простенькая туника с какими-то цветочными узорчиками. Девушка стояла по колено в воде и явно пыталась замаскировать себя, сдвигая вплотную перед собой камышовые стебли. Стебли сдвигались не очень — так себе сдвигались, откровенно говоря — зато ужасно шуршали. Чем и привлекли заторможенное внимание господина Дрона.
Поняв, что маскировочные мероприятия не удались, речная дева, слегка поколебавшись, все же вышла на берег. Затем сняла шейный шнурок с какой-то деревянной фигуркой и протянула его ушибленному на голову депутату.
— На, возьми. Больше у меня все равно ничего нет…
Чистый и звонкий голос звучал приятно, латынь была несколько странной, но вполне понятной. Господин Дрон автоматически протянул руку, чтобы взять предложенное, и замер. Потому, что перед ним был, несомненно, Шедевр!
Никаким примитивным дикарским искусством, государи мои, здесь и не пахло. Цапля, вытянувшаяся в последнем прыжке, перед тем, как мощным взмахом крыльев отправить себя в полет. Напрягшиеся мышцы. Искусно намеченные перья раскрывшихся для могучего взмаха крыльев. Голова и шея — как будто бы уже в полете, чуть обогнав только еще отрывающееся от земли тело. Невероятное, изумительное мастерство художника, сумевшего передать последнее мгновение перед отрывом птицы от земли, завораживало.
Нет, господин Дрон не был искусствоведом. Да и художественного образования никогда не получал. Но, чтобы опознать Шедевр, этого ведь, государи мои, и не требуется. Вполне достаточно двух глаз и сердца. Образование нужно, чтобы отыскать искусство в разнообразных "черных квадратах", "целующихся милиционерах", "инсталляциях", "перформансах", "хеппенингах" и прочей дорогостоящей лабуде из области так называемого современного искусства. Тут — да, без образования никак не обойтись. А истинное искусство, его и так видно — невооруженным глазом. Перед господином Дроном было оно — Искусство.
Приняв фигурку, он бережно прошелся пальцами по изумительной резьбе. Деревянную цаплю хотелось гладить и ласкать, как женщину, настолько она была хороша. Да что там хороша — совершенна! С трудом пересиливая себя, почтенный депутат разогнул руки и протянул скульптуру владелице. Та улыбнулась, отвела его руку с птицей обратно, затем звонко рассмеялась и что-то крикнула в заросли на незнакомом языке. Тотчас же камыши в нескольких местах раздвинулись, и на берег выбралось несколько человек. Старик, два молодых парня и девочка лет семи-восьми. Так же просто одетые, столь же белобрысые, как и "дева реки" — как уже начал про себя величать ее господин Дрон — они явно были родственниками. Скорее всего, отец, его два сына, дочь и внучка. Очень уж очевидным было семейное сходство. Семейство выбралось на берег и тут же, зубоскаля и перешучиваясь, начало отжимать на себе одежду. При этом — почти не обращая внимания на так и стоящего с лошадиным поводом в руке олигарха из будущего.
— Что ты им сказала? — спросил очень удивившийся последнему обстоятельству олигарх.
— Сказала, чтобы не боялись тебя. Что ты не воин.
— Не воин? Почему ты так решила?
— Конечно, не воин! Ты же видишь душу вещи. Значит, и твоя душа жива. Иначе бы ты ничего не понял. Воины не могут видеть душу. Им — нечем видеть. Чтобы начать убивать, они сначала должны убить души в себе. Но после этого моя цапля будет значить для них не более, чем любой сучок в лесу. А ты увидел. Значит, не воин. Возьми ее себе. Я вырежу себе еще — всего-то полдня работы…
— Я убивал, — непонятно зачем признался господин Дрон.
— Убивал? — девушка строго и требовательно посмотрела на него. — Да, такое бывает. Когда убиваешь, не желая того, душа может выжить. А может и умереть. Не убивай больше!
Затем она внимательно посмотрела ему в глаза. И, надо полагать, что-то там увидела.
— Пойдем с нами. Тебе нужно лечение и покой. Два дня, никак не меньше.
— Но меня хватятся…
— Люди с островов? У нас они тебя не найдут. А через два дня ты будешь здоров, и мы переправим тебя, куда скажешь. Сейчас тебе нужно лежать, а не бродить по болотам и плавням.
С последним господин Дрон был более чем согласен. Так что, легко позволив себя уговорить, он сел в подогнанную одним из парней лодку и вместе с неожиданными спутниками поплыл куда-то по узким протокам, заросшим камышом и прибрежной ивой. Второй парень ловко вскочил на лошадь и шагом направился вдоль берега, видимо — желая добраться до места по суше.
От движения лодки по воде почтенного депутата вновь замутило. Девушка, видимо почувствовав это, положила ему ладонь на лоб. Как ни странно, но тошнота почти сразу же прошла, и даже в голове несколько прояснилось.
— Как зовут тебя, дева реки?
— Авита, — чуть смутившись ответила спутница. — Только не называй меня девой реки. Речными девами зовут у нас утопленниц.
— Прости, я не знал. А меня зовут Сергей.
— Сергиус? — удивилась его спутница. — Ты не похож на латинянина.
— Вот как? А на кого же я похож?
— На нас, антов. Косноязычные ахейцы, не умея выговорить слова человеческого языка, когда-то называли нас энетами. Латиняне, заглушив начало слова по своему обычаю, стали звать по своему — венетами. Но мы — анты! Когда-то, много веков назад, и латиняне были такими же, как мы. Вот только бесконечные войны и жизнь в городах сгубили их. На их место пришли сирийцы, палестинцы, ливанцы, греки… Сначала они были рабами. А потом латинян — тех, прежних — просто не осталось. Имя же их, вместе с городами, полями, дорогами и акведуками, досталось бывшим рабам. Но они, хоть и носят сегодня латинские имена — совсем другого корня.
— А ты видела и слышала то, что было много веков назад? — чуть усмехнувшись поинтересовался господин Дрон. — Странно, на вид ты кажешься куда как моложе.
Авита убрала руку с его лба и чуть выпрямилась. Насколько это вообще было возможно, сидя на банке довольно верткого речного суденышка. Тошнота тут же вернулась к почтенному депутату, но даже это не помешало ему поразиться перемене, произошедшей с его спутницей. Горделивая осанка и строгий, изучающий взгляд могли принадлежать, наверное, лишь королеве! Даже у маленькой графини Маго не получалось так выразительно "держать спину", несмотря на все ее старания. Пожалуй, из всех знакомых ему средневековых дам одна лишь Алиенора смогла бы столь же искусно выполнить подобное упражнение.
Алиенора… В памяти тут же всплыло: "… был голос, который сказал, что в Венеции встретите вы, мессир, девушку. Но видела я при этом не Площадь святого Марка, не изящные колонны и капители Риальто, а почему-то грубую хижину дикаря. Мне было сказано, что девушка будет из древнего рода, но видела я босоногую и простоволосую простолюдинку…" Надо же! Простолюдинка — вот она, мечет молнии из глаз. Да и до хижины дикаря, судя по всему, совсем не долго осталось. А ведь он тогда не поверил ее видениям. Ну, надо же, что творится в мире!
Собеседница же господина Дрона, выдержав филигранно отмеренную паузу, отчеканила:
— Мой род насчитывает почти сто двадцать поколений. Его считаем мы с моего пращура, Антенора, что привел сюда когда-то антов из под стен горящей Трои. Каждого из моих предков я могу назвать поименно, даже не заглядывая в родовые книги! А летописные хроники мой род ведет с того самого момента, когда народ антов поселился в этих местах. Так что, мне не было нужды лично наблюдать события прошедших веков. Для их описания люди изобрели искусство письма, если вам, господин Сергиус, знакомо это понятие!
— Прости меня, Авита! Страсть к глупым шуткам… она многих выставляет дураками. Вот, и меня не обошла. Тем более, когда голова, вместо того, чтобы быть вместилищем разума…
О, королева исчезла, словно и не было ее здесь еще мгновение назад! Ее место вновь заняла заботливая лекарка, способная одним лишь наложением руки убрать куда-то тошноту и головную боль. Миг — и все прошло. Лодка, тем временем, втянулась в какую-то совершенно незаметную протоку в зарослях камыша. Несколько поворотов, и открылась довольно крупная прибрежная поляна, окруженная со всех сторон густыми зарослями и стеной камыша. Десятков пять хижин разместились по поляне, превращая ее в небольшое селение.
— Вот мы и дома, — негромко произнесла Авита, помогая господину Дрону подняться. Ее брат, привязав лодку к причальному шесту, уже выскочил на широкий настил и протянул руку, чтобы вздернуть тушку страдальца к себе наверх. — Добро пожаловать!
* * *
Сутки почтенный депутат провалялся пластом. В минуты пробуждения пил какие-то отвары и снова засыпал. Сквозь сон иногда пробивались ощущения, что его колют острыми иглами — в уши, в голову, шею. Уколы сменялись теплыми волнами, начинавшимися где-то в макушке черепа и расходящимися по всему телу. Но все это было, как во сне. Собственно, оно и было во сне.
И вдруг сон исчез. Разом, как рукой сняло. Господин Дрон открыл глаза и понял, что совершенно здоров. Ничего не болело, не мутило, а наоборот — хотелось вскочить с лежанки и непременно сделать что-то жутко энергичное. Подпрыгнуть повыше! Прокрутить пару-тройку мулинэ с тяжелым тренировочным мечом! Или еще что-нибудь в этом же роде. Давно он не чувствовал себя таким легким и отдохнувшим.
Сквозь оконный проем пробивался яркий дневной свет. Запахи реки и свежескошенной травы будили какие-то давние, совершенно забытые деревенские ощущения. И, в общем, все было просто здорово! В хижине никого не было, однако рядом с лежанкой стояла большая глиняная миска с какой-то мясной похлебкой. Явно, только что с огня. Похлебка исходила паром и распространяла вокруг себя такие умопомрачительные ароматы, что господин Дрон чуть не захлебнулся тут же набежавшей слюной. Лежавшая рядом крупная деревянная ложка, здоровенный ломоть хлеба и несколько перьев зеленого лука буквально подталкивали к тому, что пора приступать…
Закончив трапезу и посетив смутно запомнившийся сквозь сон домик для размышлений, почтенный депутат ощутил приступ самого настоящего исследовательского инстинкта. Прошелся по тропинке между хижинами, вышел к берегу. Поселок был пуст. Лишь у причалов несколько мальчишек занимались сетями. Кто-то выпутывал попавшуюся рыбу. Кто-то ее тут же потрошил и, перекладывая крапивой, складывал в корзины. Кто-то развешивал сети на просушку. За всем этим с большим интересом наблюдала стайка совсем уж сопливой детворы — на вскидку, от трех до шести лет.
Авита была здесь же, помогая "потрошителям". Увидев господина Дрона, помахала ему рукой и, сполоснув руки в реке, направилась в его сторону.
— Уже ходишь? Как себя чувствуешь? Как голова?
— Просто потрясающе! Честное слово, никогда себя лучше не чувствовал! Это было какое-то колдовство?
Девушка звонко рассмеялась и легким движением взъерошила ему волосы.
— Колдовство-колдовство… Пожалуй, самое время превратить тебя в лягушку. Та тоже на все вокруг смотрит в-о-о-т такими глазами и скачет от избытка сил.
— Нет уж, лучше в крокодила!
— Это еще почему?
— У него пасть здоровая. Больше твоей похлебки войдет. За такую похлебку — готов всю жизнь в крокодилах ходить! Слушай, а что это у вас там за хижина такая? Кто там живет?
Господин Дрон показал рукой на одно из строений, внешне ничем особым от других не отличавшееся. Однако, Авита мгновенно построжела, смех исчез из глаз, сменившись на тревожную настороженность.
— А почему ты спрашиваешь?
— Да сам ничего не могу понять. Когда мимо проходил, меня как будто что-то за рукав схватило и внутрь потянуло. Ну, чтобы зашел. Я, конечно, без разрешения в чужой дом заходить не стал, но ощущения были… как будто что-то не отпускает и к себе тянет. Это, наверное, от удара по голове она такие фокусы выкидывать начала. Как думаешь, пройдет? Кстати, а где все? Я смотрю, в поселке одна детвора осталась.
— Это не глупость… — задумчиво протянула Авита, — это не глупость. Там никто не живет. Это хижина для гостей поселка. Сегодня под утро в поселке появился сам… — Авита невольно оглянулась кругом и почти прошептала, — сам Калабрийский Отшельник. Днем велел его не беспокоить и дать нормально выспаться. А вечером хочет говорить с тобой.
— Калабрийский Отшельник? Это еще кто такой?
— Точно никто не знает. — Авита по-прежнему говорила опасливым шепотом. — Только про него говорят разное…. Например, что его случалось видеть в один и тот же день в местах, отстоящих за десятки лиг друг от друга. Скоро отец вернется. Тогда все вместе и зайдем. А люди сейчас на работах, кто где…
— Э-э, разве твои родичи не рыбной ловлей занимаются? Я смотрю, весь берег в сетях.
— Что ты, — рассеянно отмахнулась Авита, — рыбалка, это для мальчишек, которые еще ничего другого не умеют. А взрослые все в мастерских, выше по реке, где дорога к берегу подходит. Сырье-то привозное. Там и кузни стоят, и печи стеклодувные, и посуду обжигают…
* * *
Вольсус, отец Авиты вернулся в поселок и впрямь лишь к вечеру. Господин Дрон решил уже было, что визит в гостевой дом будет отложен на завтра. Но нет. Когда на небе начали загораться первые звезды, Авита заглянула в хижину и поманила почтенного депутата рукой: "Пойдем". Вольсус ждал их снаружи, со связкой свечей и с тем же выражением строгой торжественности на физиономии, что было днем у Авиты.
Двери гостевого дома были гостеприимно раскрыты, так что внутрь вошли без стука, не чинясь. Временный хозяин встретил их в единственной комнате, сидя за грубо сколоченным столом. Впрочем, встретил — слишком громко сказано. Человек сидел за столом и что-то быстро-быстро писал при свете массивного бронзового, совершенно не вписывающегося в дикарский интерьер хижины, подсвечника на три свечи.
Кивнув головой входящим и пригласив их тем самым располагаться поудобней, он продолжил что-то строчить простым гусиным пером. "Вот тебе и отшельник! — удивился про себя господин Дрон. — А где годами немытые волосы, нестриженные ногти, грязное рубище и прочая атрибутика?" Ничего подобного не наблюдалось. И волосы, и борода сидящего были аккуратно подстрижены и ухожены, и если бы не их темно-русый цвет, с которым откровенно не справлялась подступающая кое-где седина, его можно было бы принять за киношного Гэндальфа. Только — очень занятого Гэндальфа.
Наконец, отшельник поставил аккуратную точку и поднял голову. Что сказать, старик был живописен. Нет, не старик — старец, так будет вернее. Длинные и слегка вьющиеся темно-русые волосы, почти не тронутые сединой. Бронзовое от загара лицо. Впалые щеки, орлиный нос. Властный и в то же время слегка сумасшедший взгляд. Простая, но аккуратная и чистая одежда.
— А, Вольсус, ты принес свечи? Прекрасно. Значит, сегодня я всю ночь смогу работать. Мне пришла в голову пара новых аргументов в мои комментарии к откровениям Иоанна Богослова. Их нужно срочно, срочно записать — не то забудутся! Авита, девочка моя, с каждым днем ты все прекраснее! Эх, мне бы скинуть годиков пятьдесят, я бы сей миг, не сходя с этого места, просил у Вольсуса твоей руки!
А это, стало быть, тот самый великан, коего вы подобрали в прибрежных плавнях? Ну-ка, молодой человек, дайте-ка на вас глянуть! Хоро-ош, хоро-ош, ничего не скажешь!
Господин Дрон аж матюкнулся про себя от неожиданности. Молодым человеком его не называли лет уже тридцать. А то и более. Хотя, если сравнивать с этим старым пеньком… А, с другой стороны, судя по движениям, этот перец еще и кое-кому из молодых сто очков вперед даст.
Калабрийский Отшельник, наконец, закончил осмотр почтенного депутата и довольно резюмировал:
— Да, как я и думал. На границе эпох подобные вам должны все чаще появляться в наших краях. Так что, я не удивлен, прекрасный рыцарь.
— Подобные мне?! — почтенного депутата как молотком по пальцу ударило.
— Ну, не думаете же вы, что вы тут один такой! Нет, самому встречаться не приходилось, врать не буду. Но слухами земля полнится. Так что…
Пробормотав это свое загадочное "так что…", он обернулся к Авите и Вольсусу, безмолвно внимавшему их диалогу.
— Да, все как я и предполагал. Вы уж не серчайте на старика, но мне нужно пошептаться с нашим гостем наедине. Ступайте, да пребудет с вами Бог!
Отец с дочерью почти синхронно кивнули головами в том смысле, что да, непременно пребудет, и начали бочком выбираться из хижины. Отшельник же ухватил господина Дрона за руку на редкость цепкими пальцами, подвел к столу: "Садись!". Сам уселся напротив.
— Итак, что привело вас в наш мир?
— Э-э-э… — почтенный депутат лихорадочно размышлял, что именно следует рассказывать этому на удивление шустрому старичку — в голове почему-то всплыл неожиданный образ "ветерана НКВД" — и уже приготовился было затевать рассказ про Пресвитера Иоанна, как собеседник властным движением руки остановил его.
— Нет-нет-нет, ту сказочку, что ты скормил отцу Люка мне повторять не нужно. Я ее отлично помню. И теперь хотел бы услышать что-то более близкое к истине. Ну-ка, в глаза мне смотреть!
Господин Дрон хотел было послать старичка подальше, но почувствовал, что физически не в состоянии это сделать. Губы не повиновались ему. Руки и ноги тоже как будто окаменели. А взгляд просто приклеился к ставшим огромными зрачкам отшельника.
— Я не-зна-ю, за-чем мы здесь, — рот почтенного депутата сам собой открылся, а губы, будто обзаведясь собственной волей, начали свой короткий рассказ, — про-сто о-чну-лись здесь. И все….
На этом показания господина депутата и закончились. Да и что было еще говорить? Ведь именно так все и обстояло.
— А-а, вот оно что, — негромко пробормотал страшный старик. — Слепой шут? М-м… два слепых шута? Кое-кто, не будем поминать Его всуе, решил сыграть вслепую? Интере-есно…
Ужасное оцепенение внезапно покинуло господина Дрона, и он прямо-таки стек по спинке деревянной скамьи. Руки, ноги, все тело колотило так, как бывало тогда, давным-давно, после пятидесятикилометрового марш-броска с полной выкладкой в Чирчике.
— Ну-ну-ну, дорогой мой, не стоит так волноваться! — Страшный "энкавэдэшник" вдруг непостижимым образом преобразился в доброго дедушку и начал хлопотать вокруг размазавшегося по скамье господина Дрона. — Вина-а, сейчас нужно непременно хорошего вина-а! Вот мы его сейчас налье-ем, да еще десяток капелек туда ка-апнем… На-адо, на-адо, до дна-а, на здоро-овье…
То ли вино, то ли капли, то ли воркующая речь старика, то ли все вместе — но эффект был поразительный! Господину Дрону показалось, что в его организме взорвался океан энергии! Хотелось вскочить, подпрыгнуть, куда-то бежать…
— Ну, вот и славно! Щечки покраснели, глазки заблестели, снова все в порядке. Вы уж, прекрасный рыцарь, не поминайте старика недобрым словом! — Отшельник прекратил хлопотать вокруг окончательно пришедшего в себя господина Дрона и уселся за стол напротив. — Сами понимаете, не всякий встречный вот так вот сразу душу раскроет и чистую правду выложит. А как же нам без правды-то? А и никак нам без правды! Вот и приходится…. Ну, и лучше все же этак, чем пальцы ломать, да иглы под ногти загонять, так ведь?
С последним тезисом почтенный депутат был согласен на все сто процентов, подтвердив свое согласие энергичным кивком.
— Ну, вот и славно, — повторил отшельник явно излюбленную присказку. — Как же тебя наградить-то, прекрасный рыцарь, за перенесенный страх, а?
— Да…
— Надо, надо! За добро — награда, за зло — наказание, на том мир стоит. Ну-ка, дай мне свой крестик!
Господин Дрон снял нательный крест, одетый ему на шею неизвестным, отправившим их с господином Гольдбергом сюда, и протянул старику.
— И что тут у нас? У-у, всего первая ступень посвящения? Не густо, прекрасный рыцарь, негусто! Давай-ка мы над ним немного поколдуем. Тебе оно пригодится, вот увидишь!
Старик взял крестик в обе руки и уставился на него своими опять расширившимися зрачками. Ни движения, ни звука. Лишь неизвестно откуда взявшаяся капля пота вдруг скатилась по лбу и плюхнулась на стол. За ним вторая, третья… Неожиданно крест в его руках вздрогнул и начал как будто бы увеличиваться в размерах. Точно — крест рос! Вот он уже достиг размера того креста, который господа попаданцы видели у отца Люка, только-только прибыв в этот мир.
Со лба у отшельника уже текло. Но вот, основательно подросший крест вновь как бы вздрогнул, и все кончилось. Рост прекратился. Старик отер рукавом пот со лба, полюбовался на свою работу и протянул крест почтенному депутату.
— На, пользуйся! Это тебе не та мелочь, с которой вас сюда закинули. Сразу третья ступень! Цени!
— Э-э, спасибо, конечно, большое, — сбитый с толку явленными перед его глазами чудесами, господин Дрон не знал, что сказать. — И что он теперь может?
— Ну, это тебе никто не скажет, — усмехнулся старик. — Заранее предугадать невозможно, какие свойства явит крест при новом посвящении. Сам узнаешь. Вот, попривыкнет он к тебе немного и раскроется. Тогда и узнаешь. Да не бойся, долго ждать не придется. Обычно в первые же сутки крест свои свойства являет. Так что, заскучать не успеешь.
Ну, ладно, иди-иди, прекрасный рыцарь! Мне еще всю ночь работать…
* * *
Ночью Авита пришла к нему.
Просто возникла в дверном проеме, принеся с собой запахи ночной реки, лесных трав и еще чего-то такого, чему в человеческом языке и названия-то нет. Одним движением скинула тунику, позволив ей упасть к ногам, скользнула к нему, прижалась всем телом. Закрыла ладонью губы, когда он хотел что-то сказать…
Однако опустим, государи мои, завесу скромности над тем, что сейчас произойдет. И чему должно быть сокрытым покровами тайны.
Далеко заполночь, когда истомленные друг другом любовники смогли разомкнуть объятия, господин Дрон задал все же вопрос, который она не позволила произнести в самом начале.
— Почему ты пришла? Ты же знаешь, что я не смогу остаться.
— Я хочу от тебя сына, — прошептала Авита, чуть улыбнувшись. — Такого же сероглазого, большого, сильного и доброго.
— Сын будет расти без отца…
— Об этом не волнуйся. Мы воспитываем детей всем родом. У нашего сына будет столько дедов, дядьев и старших братьев, что без мужской руки он точно не останется. Может быть, он вырастет строителем и будет возводить замки и храмы, как мой старший брат. А может, художником, как мой дядя по матери. И будет украшать фасады зданий разноцветной мозаикой, а купола церквей — ликами святых. А, может быть, у него окажется талант к языкам. И он станет вместе с моим отцом переводить древние свитки для библиотеки соседнего монастыря — с языков, которые помнят сегодня всего несколько человек в мире.
Авита мечтательно потянулась.
— Странно, — слегка удивился господин Дрон, — мне всегда казалось, что мужское воспитание — это в первую голову подготовка воина. Воспитание силы, стойкости, готовности к лишениям, воинского мастерства… Разве нет?
— Пф, — пренебрежительно фыркнула девушка, повернувшись на бок и положив голову ему на грудь. — Подготовка воина… Воины правят нашим миром уже несколько тысячелетий. И что, кроме крови, горя и слез принесли они ему? Воины рвут мир на куски, перетягивая его каждый на себя. Для них он — всего лишь добыча, как кость для стаи псов!
Поганые псы…
Ох, сколько яда, горечи и презрения прозвучало в последних словах. Господин Дрон и не подозревал, что в столь юном и миловидном создании может таиться столько скорби и едкой ненависти.
— Но, послушай, должен же кто-то защищать род! Иначе любой окрестный сеньор придет сюда с дружиной, наденет на вас ошейники и просто-напросто заставит работать на себя.
— Глупости! Чтобы защитить себя, мы должны будем забыть обо всем, кроме упражнений с копьем и мечом. И даже этого будет недостаточно. Какая уж там архитектура, какие древние рукописи! Нет, это путь в никуда. Да и не придут к нам окрестные сеньоры. Они все уже знают, что любой из нас лучше умрет от самых лютых пыток, чем станет работать в неволе!
Проверено, — Авита горько улыбнулась. — Ну, а от дальних сеньоров нас теперь охраняют ближние. Кто же позволит, чтобы какой-нибудь пришлый порезал курицу, несущую золотые яйца? Без наших кузнецов и гончаров, строителей и художников, врачей и стеклодувов жизнь в округе просто замрет.
Авита умолкла, прислушиваясь к чему-то в себе, легкая улыбка вновь появилась на ее припухших губах. Затем она повозилась у него под боком, устраиваясь поудобнее. Секунда-другая, и дыхание лесной девы затихло. Через некоторое время оно появилось вновь, но уже — ровное, тихое дыхание глубоко спящего человека.
А вот к господину Дрону сон не шел.
В голову лезли непрошеные мысли о венецианцах, об их доже, о Ричарде… Впрочем, нельзя сказать, что он о чем-то сейчас размышлял. Нет, просто в голове крутилась вереница назойливых мыслей, сменяющих друг друга без всякого толка и смысла. А ближе к утру его накрыло.
Мир вдруг внезапно, скачком, расширился, увеличившись как в размерах, так и в подробностях. Неожиданно для себя, почтенный депутат увидел мысленным взором все окрестные земли — как будто на карте. А еще вернее — как из иллюминатора самолета, летящего на большой высоте. Вот, только не было никакого самолета, а лишь его бесплотный дух созерцал ночные окрестности.
Он чувствовал, что при желании сможет расширить зону этого видения хоть до южного полюса — весь мир стал теперь подвластным его внутреннему оку. Понял он и то, что любую из простирающихся под ним земель он может, как угодно, приблизить. Так, что можно будет пересчитать хоть количество веток на во-он том одиноко стоящем дереве, хоть количество арок, колонн и окон в соборе святого Марка, к которому притянулся сейчас его внутренний взор.
Но все это было даже не главное!
Господин Дрон вдруг с отчетливой ясностью осознал, что может, вот прямо сейчас, оказаться в любой из точек безмолвно повисшей под ним планеты. Достаточно лишь приблизить выбранное место вплотную и просто сделать шаг. Черт побери, возможности открывались просто фантастические! Невероятные, захватывающие дух возможности!
Так вот, значит, какими какими возможностями наделил его обновленный крест!
— Век бы, говорите, не видать наших мужских игр в могущество и всемогущество? Хм, ну, как знаете! А мы, пожалуй, еще поиграем…