Лето 1199 года в Северной Италии выдалось жарким. Ливийский Флейтист, набирающий силу обычно в марте и доходящий до адриатического побережья теплым и влажным весенним сирокко, в этом году вновь задул в конце июня. Но теперь выдувал он из своей флейты не сладостные ноты весеннего бриза, а жгучий танец ливийской пустыни, замешанный на колеблющихся миражах и мертвых от жары барханах.
Лагуна, казалось, замерла. Все, что могло, попряталось от безжалостного солнца. Со стороны казалось, будто покой и умиротворение сошли на острова, на сверкающее солнечными зайчиками море, на птиц, на ящериц и людей, населяющих этим места. Но это, конечно же, только казалось.
Такое спокойствие найдете вы в центре тайфуна, что моряки называют глазом бури. В середине — тишина и покой. А чуть в сторону — и вот они, ревущие ветры, грохочущие волны везде, куда беснующемуся чудовищу удается дотянуться своими жадными щупальцами.
Здесь, в самом центре мирового круговорота вызревало — и теперь вот готовилось к своему появлению на свет — нечто новое, доселе невиданное, страшное, грозное и прекрасное своей новизной. Так личинка осы-наездника, помещенная в обреченный организм жертвы, наливается ее жизненными соками. И вот, еще чуть-чуть, и она уже готова выбраться наружу, разорвав при этом в клочья тело невольного хозяина. Подобно ей и Венеция, опьяненная набранным за минувшие два столетия могуществом, готовилась явить миру новую, совершенно незнакомую ему жизнь.
А что же мир?
А ничего не подозревающий мир забавлялся вокруг нее привычным хороводом распада и созидания империй. Просто так уж совпало, что этим задыхающимся от жары летом вразнос пошли все они, вытянувшись широким кольцом по берегам и прибрежным территориям Средиземного моря.
На севере трясло в лихорадке гражданской войны римскую империю германцев. Грохот копыт, пылающие крепости, вытоптанные и выпотрошенные поля…. Здесь решался старый как мир вопрос: кто встанет во главе империи и поведет ее к новым вершинам могущества и славы? Во имя ответа на этот вопрос ломались копья, текла кровь, и бились тараны в ворота замков и крепостей. Кто же из них, Филипп Швабский или Оттон Брауншвейгский сможет по праву назвать себя императором?
Но никому из сражающихся и в страшном сне не приснился бы вопрос: а нужна ли германцам империя? Что за вопрос?! Как такое вообще может быть? Ведь Священная Римская Империя — столь же естественная часть божественного замысла, как леса Тюрингии, поля и виноградники в пойме Дуная или могучий Рейн, от века несущий свои воды к Северному морю.
На западе — нависшая над французским королевством империя анжуйцев. Империя, остановленная в прыжке, с уже занесенной над Францией тяжелой когтистой лапой. Для Ричарда Плантагенета поход в Святую землю стал всего лишь досадной паузой в отрезании от обреченного королевства все новых и новых кусков. Ибо понятно, что империя должна расти и шириться, дорастая до своих естественных границ!
Но ведь и несчастный Филипп II Август, которого потомки в нашей ветке исторического развития назовут родоначальником национальных государств Европы, и он тоже мыслил себя в это время всего лишь продолжателем дела Карла Великого. Восстановление империи франков жгло его душу, не позволяя остановиться ни на миг. "Одного человека довольно, чтобы управлять всем миром", — такими доносит его мысли этого периода неизвестный хронист, автор "Деяний франкских королей".
Да, страсть к возведению великой империи была остановлена на этом участке земной суши властной волей Ватикана. Но что значат пять лет перемирия! Люди по обе стороны Эпта по-прежнему крепко сжимали в руках мечи и копья, готовые в любую минуту перейти границу. Ибо не будет сложено оружие на западе до тех пор, пока не станет ясно: анжуйцы или франки заложат свою империю на древних фундаментах римской Галлии, Бельгики, Гельвеции, Аквитаники и Нарбоники.
Это — на западе.
На востоке — содрогающаяся от охвативших ее энергий угасания империя ромеев. Империя, еще недавно бывшая центром этого мира. А теперь вот гибнущая от ударов извне и болезней, выгрызающих ее организм изнутри. Кажется, нет на востоке силы, способной остановить алчных динатов в их стремлении к растаскиванию ромейских земель по своим наделам! Но такое было с империей уже не раз. И не раз восставала она из руин окрепшая, обретя во времена запустения новый опыт и новую мудрость. Восставала, готовая покорять новые вершины имперского могущества и славы.
На юге, среди обломков империи великого Саладина, встали друг напротив друга те, кто готов хоть сейчас подхватить выпавшее из его рук знамя Пророка. И нести далее благочестие веры народам и странам. Кто это будет — сын великого султана или его брат? Все — в воле Аллаха. Но и там, на юге, кто бы из них ни одержал победу, эта победа будет облечена в имперские одежды.
Грохот рушащихся империй и сложение усилий тысяч и тысяч людей во имя создания новых — вот что происходило летом 1199 года на всем пространстве Ойкумены.
И лишь новой жизни, весело всматривающейся с островов Венецианской лагуны в огромный и такой вкусный мир, не было никакого дела до каких-то там империй. Ведь тот способ питания, что свойственен был этой новой жизни, никаких империй и не требовал.
Ибо был прост и безотказен!
Весь мир — это роскошный стол, накрытый для нее Создателем. И корабли. Сотни и сотни купеческих кораблей, снимающих богатую жатву во всех концах мира. И неважно, крест ли там царит, или полумесяц, или творят свои обряды последователи Будды — везде умный купец найдет, чем поживиться. Ну, а глупых в Венеции давно не осталось…. И, конечно, сильнейший на всем Средиземноморье военный флот. Всегда способный защитить купцов от сильных мира сего.
Вот и весь секрет новой жизни.
Этой жизни не нужны закованные в сталь рыцари, дабы отстаивать и расширять свои владения. Ей не нужны и земли с крестьянами, чтобы кормить рыцарей. Все это оставалось где-то там, далеко-далеко внизу. Там, внизу, на земле, копошились владетельные господа, отнимая у крестьян последние крохи, захватывая соседские земли и защищая свои земли от соседей…. Но сюда, наверх, в свежий и просоленный воздух морской торговли, они приносили уже очищенное от грязного крестьянского пота серебро и золото. Приносили добровольно, без всяческого принуждения. Приносили отовсюду — знай, собирай!
И вот это-то серебро и золото, стремительными ручейками стекающееся со всех сторон на острова Венецианской лагуны, и питало возникшую здесь новую жизнь. Чтобы могла она, набравшись сил на созданных из нанесенного песка и ила островах, воспарить в небеса. Воспарить и захватить в свое полное и безраздельное пользование весь этот такой юный, такой свежий, такой теплый и такой вкусный мир!
Пусть тупоголовые глупцы внизу сражаются за свои детские империи, за свои скудные земли и смешные границы… Свобода, безграничная свобода манила новую жизнь! Свобода плыть, куда хочешь. Свобода брать там все, что вздумается. Ибо не было, нет, и не будет в этом мире силы, способной устоять перед кошелем, набитым золотом. А уж когда золото это находится в руках нескольких тысяч умных, умелых, храбрых и расчетливых людей — таких как эти венецианцы…
Нет, миру не устоять! И тогда Vae victis, горе побежденному…
Но все это впереди, в будущем. Пока что силы еще равны. Силы старой жизни, мечтающей обустроить христианский мир в гармонии имперских иерархий. И силы новой жизни, желающей свободы, свободы и одной только свободы!
С особой, присущей только ей, иронией история поставила во главе сил старого мира молодого — ему сейчас тридцать восемь — Иннокентия III. А новую молодую жизнь возглавил девяностолетний Энрико Дандоло. Ватикан и Риальто — между ними протянулась электрическая дуга незримого противостояния.
Два могучих противника замерли в центре, не будучи в силах сдвинуться ни на миллиметр к победе. Ибо усилия одного неизменно уравновешивались столь же могущественными усилиями другого. Стоящий на Ватиканском холме Патриархио, с царствием божьим в душе и мировой империей в голове. И Дворец Дожей на Риальто, чьи стремления сводились и сводятся лишь к одному — к свободе от всех и всяческих империй!
Кто победит из них? Вопрос не праздный. Ведь от ответа на него зависит исход и всех прочих противостояний, что бушуют на западе и востоке, на севере и юге Ойкумены. Да что там противостояния, — куда шагнет само время от случившейся здесь развилки, таковы сегодня ставки. Здесь и сейчас, на севере Италии в июле 1199 года!
Противники замерли в безмолвном противостоянии. И лишь один человек обладал сейчас свободой и мощью достаточной, чтобы склонить чашу этой борьбы в ту или другую сторону. Его имя — Ричард Плантагенет. Ну, и попавшие в орбиту его притяжения господа попаданцы.
* * *
Падуя, июль 1199
Войско франков встало на постой в паре лье от Падуи, в обширной речной долине. Аккурат между Брентой и Баккильоне, вяло несущими свои воды к Адриатике. Солдаты не вылезали из воды все то время, которое оставляли им для этого командиры. Те же с ног сбились, выдумывая подчиненным все новые и новые развлечения: отработку перестроений в баталиях, бесконечные смыкания и размыкания пехотного строя для прохода конницы, стрелковые состязания, непрекращающиеся штурмы крепостной стены, участок которой падуанский подеста любезно предоставил для тренировки войска. Нехитрая максима, что незанятый солдат — потенциальный преступник, изрядно подстегивала начальственную фантазию, на радость окрестной детворе, активно включившейся в этот праздник жизни.
Тренировки перемежались с пирами, коими теперь встречали каждую новую дружину, прибывающую на побережье под предводительством очередного сеньора. Продовольственные обозы, тянущиеся по дорогам Венето и Савойи, Лигурии и Ломбардии, Трентино и Пьемона, не успевали разгружаться, а селяне ближних и дальних окрестностей радостно подсчитывали серебряные денье, зазвеневшие вдруг в их кошельках.
Ричард, появившийся на побережье в последних числах июня, нанес визит вежливости на Риальто, был принят и обласкан Синьорией, равно как и самим дожем Дандоло. Состоявшийся в соборе Святого Марка молебен ничуть не уступал по пышности тому, что был здесь отслужен за три недели до этого. А уж пир, устроенный в Палаццо Дукале по поводу королевского визита, далеко превосходил все то, что удалось увидеть и отведать месяцем ранее послам крестоносного войска.
Умопомрачительный запах разносимого в крупных блюдах мясного ассорти — жаренных на металлических решетках свиных ребрышек, говяжьей вырезки, каре ягненка, куриных грудок, и все это обложено ломтиками бекона — кружил головы доблестных западных рыцарей и буквально сводил их с ума. А всему этому великолепию тут же вослед пускались жареные петушки. От них не отставали ни на шаг маринованные солью и травами и запеченные в утином жире гуси. А за ними жаренные и поданные с сыром перепела. И тут же тушенная в молоке свинина. А ко всему этому в неограниченном количестве нежнейшая телячья печень, сначала протушенная с мелко нарезанным луком, а затем выпаренная в белом вине и густо посыпанная зеленью. И, конечно же, знаменитые на весь мир сырные, грибные и ореховые соусы! И драгоценные специи, что стоят золотом на вес!
А дары моря! Боже мой, подумать только — ведь некоторые владетельные господа из северо-восточных районов Франции видели все это первый раз в жизни! Сочащийся жиром копченый угорь и нежнейшая форель, жаренная камбала и меч-рыба… А мельчайшие зеленые крабы, выловленные рыбаками в те несколько часов линьки, когда панцирь еще мягок и потому, обжаренный в оливковом масле, так необыкновенно вкусен! А обжаренные и поданные с сыром креветки! А каракатица, приготовленная в собственных чернилах!
И все это, размалываемое крепкими рыцарскими челюстями, елось, грызлось, глоталось и заливалось целыми водопадами вина с лучших виноградников, кои только можно было найти по эту сторону Альп! Слуги сбились с ног, подтаскивая в пиршественный зал все новые и новые бочонки и унося с поля битвы те, что бесславно пали в неравной схватке с лужеными рыцарскими глотками. Воистину, венецианцам удалось поразить суровых северных воинов в самое сердце. Путь к которому у мужчины лежит, как известно, исключительно через желудок.
Дож и король изо всех сил соревновались в учтивости и выражении знаков взаимной приязни. Впрочем, Энрико Дандоло безусловно вел в этом негласном состязании — все же сказался бурный и разнообразный политический опыт, стоявший за плечами железного старца. Тогда как Ричарду никак не прибавляли артистизма с десяток неудавшихся покушений на него, организованных за последний год любезным и дружелюбным хозяином.
И все же те, кто не первый год знали своего дожа, видели — насколько непохожим он был в этот день на себя самого. Нет, и веселые шутки, и ласковая доброжелательность в управлении застольной беседой, и внимательная участливость к речам собеседников, и как всегда мудрые замечания — все было при нем. Не было только его самого.
Не было, государи мои, искренней радости от ловких острот сотрапезников. Куда подевалась привычная добродушная задиристость и готовность вступить в шутливый спор? Да где, в конце концов, удовольствие от вкусной еды и отменного вина, где отменный аппетит, ранее никогда не изменявший венецианскому дожу? Вот то-то, государи мои!
Во главе стола сидела лишь тень Энрико Дандоло. Конечно-конечно, отработанные за многие десятилетия навыки ведения застольной беседы позволяли ей, этой тени, легко удерживать внимание гостей. Куртуазно и великодушно поддерживать беседу. Ловко и почти незаметно направлять хвастливые рыцарские языки к их любимым темам — дракам и сражениям — где их воинственные речи было уже не остановить и достаточно было лишь вовремя кивнуть и рассмеяться… Но всем, близко знавшим мессера Дандоло, было ясно: дух его витает где угодно, только не за пиршественным столом.
А всему виной была, конечно же, женщина.
Алиенора Аквитанская, пожелавшая сопровождать своего венценосного сына на пути в северную Италию, разумеется, тоже присутствовала на пиру. Ее голос, ее грудной смех, ее преисполненные извечного женского лукавства и вызова речи! Все это — совершенно внезапно для него самого — разбудило в старом доже нечто, казалось бы давно забытое. Но при этом оказавшееся вдруг самым важным из всего, что происходило сейчас вокруг него. И вот это-то важное полностью завладело сейчас всеми силами его души.
Пожалуй, впервые с тех пор, как злая судьба лишила его зрения, дож радовался, что не может видеть. Да, голос ее считай и не изменился. Но ведь страшно даже подумать, что могут сделать с женщиной сорок с лишним лет! А если учесть, что и тогда, сорок три года назад, она была далеко уже не молоденькой девочкой… Картины того Рождества яркими пятнами проплывали перед внутренним взором слепого старика, в то время, как язык его любезно и благородно восхищался очередному рассказу о том, а как ловко его визави зашел тогда во фланг латникам Дин Хуррем-Шаха…
* * *
Тогда, в пятьдесят шестом, необычайно ранние осенние шторма заперли их в Марселе. Пришлось зимовать в Провансе, благо денег хватало. Команда оккупировала портовые таверны, а сам Энрико в сопровождении полудюжины крепких парней решил проехаться по ярмаркам Прованса, Тулузы, Аквитании… Как раз к Рождеству добрались они до Бордо.
Тогда и увидел он ее, яростно рассекающую ярмарочную толпу, с едва поспевающими следом придворным дамами, рыцарями эскорта, еще какими-то принаряженными хлыщами… С чем это можно было сравнить? Он и сейчас, сорок с лишним лет спустя, не находил слов. Невероятной красоты лицо в рыжем ореоле волос… Стремительная грация сильного тела, в котором ничто не говорило о пятерых уже выношенных детях… Всполох лесного пожара, блеск молнии — все блекло перед лицом этой потрясающей и необыкновенной женщины…
То невероятное Рождество пятьдесят шестого…. Да было ли оно? Неужели правда пухленькая малышка Клэр нашла его тогда в кабаке неподалеку от базилики святого Серина и передала записку от своей госпожи? И была та ночь, полная огня, страсти и нежности? И все та же малышка Клэр, пришедшая на следующий день и потребовавшая более не искать встречи с ее госпожой…
Зеркальце в искусной серебряной оправе и пригоршня монет довольно быстро развязали тогда язык камеристке королевы Алиеноры. И дело-то оказалось, в общем, житейское. Самая обычная размолвка с супругом, слишком много времени уделявшим, по мнению королевы, беседам с высокоученым Томасом Бекетом. Вместо того чтобы развлекать жену, которая, между прочим, специально пересекла Канал, дабы провести Рождество с мужем. Злость, желание отомстить, потрясенный взгляд красивого и мужественного итальянского моряка на рынке…
Оно бы и ладно, и можно бы выкинуть эту ночь из головы, если бы следующая осень не принесла известие о рождении у короля Англии сына. Ричарда. Как раз в самом начале сентября. Чей же ты сын, парень? — думалось дожу иной раз. Хотя, понятно, что никто в мире, да даже и сама Алиенора, не смог бы точно ответить на этот вопрос. Ведь совсем же невероятно предполагать, что Генрих мог полностью пренебречь своими супружескими обязанностями в то далекое Рождество…
И все же что-то связывало его с далеким английским принцем, а затем и королем. Нечто, заставлявшее с интересом следить за его успехами и огорчаться его неудачам — особенно тому году, что Ричард провел в плену. Нет, в полной мере отцовским чувством это назвать было нельзя. Но, дьявол его побери, что-то все же было, непонятно что — но было…
Или, может быть, он сравнивал Ричарда со своим собственным сыном? Нет, Раньери был вовсе даже неплох. Ему можно было поручить любое дело и не беспокоиться за его выполнение. Старателен, надежен. Добившись для сына должности прокуратора собора Святого Марка, Энрико был спокоен: один из дюжины важнейших постов Светлейшей республики находился в надежных руках!
Но вот в том-то и дело, что Раньери был всего лишь надежным исполнителем. Не то — этот анжуец, сам ставящий себе цели и сам их добивающийся. Сам находящий приключения на свою задницу и сам из них выпутывающийся. Совсем, как он, Энрико! Хотя, сказать по правде, Генрих, законный папаша Ричарда, тоже был тот еще перец…
Когда прошлой осенью стало ясно, что дальнейшая жизнь Ричарда Плантагенета несовместима с благом Светлейшей Республики — нельзя сказать, чтобы венецианского дожа охватило отчаяние. Вовсе нет… Благо Республики превыше всего! Но какое-то сомнение, какой-то червячок подтачивал его с тех пор, лишая уверенности, поселяя колебания там, где требовалась твердость.
А вот если бы даже и вправду Ричард был его сыном — стал бы он противиться планам его устранения? Этот поворот мысли всерьез заинтересовал мессера Дандоло, не раз и не два отвлекая от насущных дел и заставляя задумываться о несбыточном. Да, вот если бы он и вправду был сыном? Что тогда? И всегда, каждый раз, когда такие мысли приходили ему в голову, ответ на этот вопрос был один: да! Даже и в этом случае решение об устранении ставшего столь опасным короля было бы принято им без малейших колебаний!
Что же это за штука такая, "благо Республики", если ради нее он готов принести в жертву даже собственного — ну, предположим, что собственного — сына? Ведь сами по себе слова "благо" и "республика" — это просто слова. Что стоит за ними? Или кто? Что это за господин, который правит миром, и по сравнению с которым даже родительское чувство — тлен и прах?
Последние месяцы он немало размышлял об этом, раз за разом изменяя собственному правилу выкидывать из головы все, что не служит решению задач, стоящих перед ним и перед Республикой. И, тем не менее, там, в мыслях, решение об устранении английского короля — будь он хоть тысячу раз его сыном — принималось, если и не легко, но всегда однозначно и без колебаний.
Все изменилось, когда Ричард появился на Риальто. Звуки его голоса, его слова, его смех, его едкие остроты, едва ощутимое содрогание пола от его тяжелой поступи… Все то, что превращает человека из абстрактного символа, из логической функции в сложной мысленной игре — в живое существо… Которое можно любить, можно ненавидеть, но к которому никак нельзя относиться просто как к пешке на шахматной доске.
Это было странно и необычно. Острый ум дожа без труда выловил это изменение из хаоса текущей суеты, очистил от посторонних примесей, взвесил и оценил. И теперь пытался понять, в чем тут дело? Почему живой Ричард столь отличается от Ричарда мыслительного, давно занявшего положенную ему клеточку на мировой шахматной доске?
Все дело в ней, — понял сегодня он.
Эта невероятная и удивительная женщина, что промелькнула когда-то в его жизни ярчайшим метеором… Это она вдруг непостижимым образом соединилась с голосом, смехом, дыханием и поступью английского короля. И оторвать одно от другого оказалось почему-то совершенно невозможно! Как-то так уж случилось, что уничтожая Ричарда, он непременно уничтожал и ее, Алиенору… Вернее, ту рождественскую ночь, что на мгновение соединила их жизни — жизнь английской королевы и итальянского моряка.
Вот в этом-то все и дело! — озарило его.
Он, Энрико Дандоло, просто не готов потерять ту мимолетную страсть и мимолетную нежность, не готов вычеркнуть их из своей жизни. Не готов сделать бывшее — не бывшим. Чем-то слишком важным стали они в его жизни. Таким, что вынь эту опору — и вся прожитая жизнь окажется вдруг совсем не такой, какой она была. Плоской, бесцветной, незначительной.
Как такое могло быть? Как всего лишь одна рождественская ночь могла заполучить столь большую власть над всей его последующей жизнью?! Вот это совершенно ускользало от разумения венецианского дожа. Но все было именно так. Уж в этом-то он вполне мог отдать себе отчет.
И — нет. Он теперь точно понимал, что не может пожертвовать той ночью. Тем невероятным всполохом, что озарил когда-то его жизнь. Всполох этот пудовыми цепями приковывал к дожу все, что было связано с английским королем. Не разорвать! Приковывал его голос и дрожание половиц от его поступи, его едкие шутки и его угрюмое молчание. И, стало быть, Ричард должен жить. Чего бы это ему, сорок первому дожу Светлейшей Республики Энрико Дандоло, ни стоило.
Добравшись до этого пункта своих размышлений, Энрико Дандоло самодовольно усмехнулся. Все-таки он молодец! Его идея с Римини неожиданна, остроумна и, самое главное, не несет с собой никакой физической угрозы жизни Ричарда Плантагенета. А вот то, что ему после этого станет точно не до Святой Земли — тут к гадалке не ходи!
Все же хорошо, когда решения, принятые во имя блага Светлейшей Республики, не противоречат маленьким житейским слабостям тех, кто эти решения принимает…
* * *
Двор Алиеноры, после подобающей церемонии прощания с Ричардом и всем крестоносным войском, отправился в обратный путь. Подальше от изнуряющей жары побережья. Впрочем, незадолго до отъезда господин Дрон был приглашен на личную аудиенцию, во время которой Алиенора со всем прилежанием допросила его — сбылось ли ее предсказание о встрече с прекрасной венецианкой? Не видя причин для особой конспирации, почтенный депутат поведал историю встречи с Авитой почти без утайки. За что был награжден восторженным "Ну, я же говорила!", королевским благословением и перстнем — в подарок прекрасной незнакомке. Несмотря на почтенный возраст, королева была без ума от подобных куртуазных историй. А уж те, что случались не в канцонах и пасторалях, а в реальной жизни, заслуживали, без сомнения, особого поощрения.
Казалось, все дела сделаны, договор о переправе крестоносного войска заключен, оговоренный аванс для строительства кораблей внесен, лагерь для воинственных паломников, решивших перезимовать на побережье, устроен… Так что, король Ричард уже вполне мог бы отправиться вместе со своим наемным войском в обратный путь. Разве не об этом громогласно заявил он сразу после того, как ознакомился с условиями заключенного договора?
Но нет. Лагерь наемников по-прежнему оставался на месте, радуя окрестных селян щедрыми потоками серебра — в обмен на бесконечные вереницы возов с продовольствием. Тренировки перемежались с состязаниями, пиры с турнирами. Никаких признаков сборов в обратный путь. Король чего-то ждал.
И кое-чего таки дождался.
* * *
Тяжко страдающий от жары господин Гольдберг договорился с хозяином "Трех поросят" о найме небольшого закутка в глубоком, выложенном диким камнем подвале постоялого двора. Стены в закутке обмели от паутины, на каменный пол бросили какие-то самотканые половички, поставили пару лежанок. Несколько вентиляционных отдушин давали в дневное время вполне достаточно света.
Именно здесь парочка иномирян и предпочитала коротать свободное время, спасаясь от дневной жары. Благо, загруженный делами король в их участии особо не нуждался. А дел у короля хватало. Распределение на постой тех, кого известие о переносе похода на следующую весну застало уже в пути, и кто решил перезимовать здесь, в Италии. Снабжение продовольствием, ремонт амуниции, проведение военных учений. Какое счастье, что все это легко обходилось без мудрых советов "индийских колдунов"!
Впрочем, им тоже было чем заняться — учитывая их обязательства по поставке в королевское войско "морских огнеметов", как незамысловато окрестил господин Дрон собранное в падуанских мастерских страшилище. Нужно сказать, что к концу июня первый опытный экземпляр был собран и даже испытан. Правда, испытан с водой вместо огнесмеси — за неимением последней. Да оно и к лучшему, ибо запорные клапаны выпускных шлангов безбожно сифонили, пропуская под давлением воду. Так что, еще две недели мастера упорно бились над притиркой и уплотнением как самих клапанов, так и поворотных втулок, управляющих положением запорных пластин.
В остальном же конструкция господина Дрона осталась почти в первозданном виде. Единственное серьезное изменение, внесенное "техническим советом", касалось крепления впускных и выпускных шлангов. Мастера решили "не дырявить стенки" самой емкости, перенеся места креплений на толстую, массивную бронзовую крышку баков. С креплениями шлангов также никаких проблем не возникло. Шланги вставлялись в отведенные им отверстия, с обратной стороны в них вгонялись изготовленные слегка на конус бронзовые втулки, намертво прижимающие стенки шланга к краям отверстий. Сами же втулки — для верности — еще и приклепывались через фланцевые соединения непосредственно к крышкам топливных баков.
Как бы то ни было, к июлю все было готово. Испытания под давлением практически не давали потеков воды. А водно-воздушная струя, с грозным шипением вырываясь из сопла, исправно достигала отметки в восемнадцать туазов. Что, по оценкам немногочисленных очевидцев, наблюдавших греческий огонь в морских битвах, вполне соответствовало дальности боя огнеметательных установок, установленных на ромейских дромонах. Так что, основные производственные трудности остались уже позади, и полтора десятка готовых огнеметных механизмов выстроились ровным рядком в некоем, тщательно охраняемом людьми манеера Ламперта, сарае. Дело было за малым — за огнедышащей начинкой…
… Известие о том, что сицилийская галера встала под разгрузку в некоем, давно подобранном манеером Лампертом месте, выдернуло господ прогрессоров из прохлады каменного подвала почти ровно в полдень. Менее получаса плавания под палящим солнцем, и они добрались до некоего безымянного островка, кои во множестве разбросаны среди проток и зарослей Лагуны, чтобы лично пронаблюдать, как черные от битумной промазки бочки осторожно скатывают по сходням и устанавливают под заранее подготовленный навес. Сера, известь и все остальное, что заказывал господин Гольдберг, встали рядом. Можно было приступать к химическим опытам.
На рассвете следующего дня запылал огонь под уже давно ждущими добычи перегонными кубами. А первые капли легких фракций закапали в накопительные емкости, отдаленно напоминающие небольшие бочки из далекого двадцатого столетия и отлитые — из соображений надежности — тоже из бронзы. Дубовые крышки, намертво вгонявшиеся после заполнения опасной жидкостью — прямо под торцевые закраины, не оставляли полученной жидкости ни единого шанса на испарение. А аккуратные отверстия, забитые столь же аккуратными дубовыми пробками, позволяли переливать содержимое в случае необходимости. Вот только, чтобы справиться с этой нехитрой операцией, требовались усилия двух очень крепких мужчин.
Воскресный день двадцать пятого июля, когда все просвещенное человечество неистово праздновало день Святого апостола Иакова, сына Зеведеева, безбожный господин Гольдберг решил посвятить изготовлению экспериментальной порции огнесмеси. Все посторонние были категорически выставлены вон. Лишь сам господин историк и двое дюжих его ассистентов остались на берегу, превращенном в полевую химическую лабораторию. Почтенный историк отправил бы и ассистентов, но самостоятельно оперировать бронзовой тарой с "нефтяным самогоном" было ему точно не по силам. Жиденькая цепочка бойцов почтенного манеера Ламперта выстроилась поодаль в охранный периметр, бдительно следя, пресекая и не допуская.
Экспериментальная подборка оптимального соотношения компонентов огнесмеси заняла у господина историка почти весь день. Порция за порцией сжигал он небольшие количества приготовленного месива, смотрел на огонь, плескал на него водой, изучал оставшиеся после горения сажу и смолянистые потеки… Наконец, одна из полученных рецептур его, по-видимому, удовлетворила.
Сделав несколько записей, господин Гольдберг убрал бумаги подальше и скомандовал устанавливать на постамент топливный бак огнемета. Смесь теперь готовилась прямо в нем. Вот встала на место тяжелая бронзовая крышка бака, клацнули бронзовыми челюстями все восемь рычажных защелок. Повинуясь требовательному взмаху руки, из-за охранного периметра выбежала еще пара "ассистентов" и взялась за рукоятки тяжелых, массивных даже на взгляд, мехов.
— Начали! — Зашипел нагнетаемый мехами воздух. Заблестели в лучах закатного солнца капли пота на загорелых спинах.
— Господин, достаточно. — За неимением манометра, его роль играла чуйка "ассистентов", уже две недели качавших ручки мехов. Именно их мышечное ощущение, что "вроде бы хватит, а то — как бы худо не было!", было главным измерительным инструментом, на который приходилось полагаться теперь господину Гольдбергу. Ну что же, достаточно, так достаточно…
Раз — открыть воздушный клапан! Воздух с шипением устремился в раструб. Два — открыть клапан топливной смеси! Шипение превратилось в гул. Три — факел!!! Один из ассистентов поднес факел к раструбу, и грозная струя ревущего пламени огненной дугой уткнулась в прибрежную воду. "Получилось!" — восторженно билось в голове маленького историка, с трудом удерживающего в руках будто оживший, дрожащий и дергающийся распылитель.
Море горело.
Изготовленная господином Гольдбергом огнесмесь и не думала гаснуть, продолжая полыхать на небольшой приливной волне. Кто-то из стражников манеера Ламперта завороженно застыл, кто-то опустился на оба колена и, охваченный страхом, истово крестился. Ассистенты на мехах замерли, также не в силах оторвать взгляда от буйства огненной стихии.
— Качать!!! — не оборачиваясь, заорал господин Гольдберг, и две спины послушно согнулись над рукоятками мехов.
* * *
Демонстрация устройства королю была назначена на следующий вечер, когда чуть-чуть спадет удушающая жара. Огнемет был установлен на носовой площадке пригнанной откуда-то фюсты — небольшой галеры, весьма распространенной в эти времена и в этих широтах. Гребную и парусную команды небольшого суденышка составили все те же подчиненные достойного манеера Ламперта. Когда господин Дрон попытался удивиться этому обстоятельству, полусотник лишь флегматично улыбнулся: "А что вы хотите, мессир, мы все тут фламандцы", — полагая тем самым, что исчерпывающе объяснил моряцкие таланты своих бойцов.
Для Ричарда установили кресло под мачтой. Весь путь к месту испытаний он явно нервничал, разрываясь между желанием подойти и осмотреть ужасное детище "индийских колдунов" поближе и безотчетным страхом, внушаемым какими-то нечеловеческими очертаниями стоящей на носовой площадке установки. Наконец, впереди показались останки старого нефа, вынесенного бурей пару десятков лет назад на мель, да там и оставшегося.
— Приготовиться! — скомандовал господин Дрон, и тяжелые меха задышали, нагнетая воздух в бак. Вот фюста приблизилась к остову корабля, выходя на рубеж атаки. Воздушный клапан, смесь…
— Факел!!!
Огненная струя со знакомым уже ревом обрушилась на деревянный остов, на торчащие ребра, на остатки палубы, на обрывки парусов, свисающих с рей. Огонь расплескивался по старому кораблю, стремясь пожрать его ветхую деревянную плоть. Не прошло и десяти минут, как накренившийся неф горел уже полностью — от бака до кормы, от киля до клотика. Гигантский костер заполнял полнеба, заслоняя заходящее солнце. Вода вокруг нефа горела тоже.
Король наклонился вперед, не отрывая глаз от чудовищного костра, стремясь, кажется вобрать в себя каждый отблеск, каждый взрывающийся факел от рушащихся надстроек. Красные блики метались по лицу, и так уже раскрасневшемуся от столь близкого источника открытого огня. Огнемет давно смолк, да и что он теперь уже мог добавить к этой пляске пламени?
— Ваше Величество, позвольте встать подальше, — взволнованно обратился выглядящий куда живее обычного манеер Ламперт, — огонь может перекинуться на наше судно.
— Что? — очнулся, наконец, король, — а, да! Командуйте полусотник.
Затем взгляд его устремился в сторону "индийских колдунов". Господин Дрон уже давно уложил распылитель на специально подготовленное для него ложе. Факел господина Гольдберга тоже улетел за борт. И смотрели они не столько на учиненное ими буйство стихий, сколько на лицо короля, в полной мере отображающее это буйство. Его Величество распустил верхнюю завязку камизы, как будто его что-то душило. Но нет, из-под рубахи показалось распятие на золотой цепи. Ричард прижал его к губам, посмотрел на небо, затем на "колдунов".
— Клянусь распятьем, и пусть Господь будет свидетелем моей клятвы! Мессиры! Первый же герцогский домен, отбитый у проклятых сарацинов, будет принадлежать вам! — Затем волнение ушло из голоса короля, и он добавил вполне уже обычным тоном. — К концу августа мне понадобится не менее тридцати таких драконов.
"Лучше бы денег предложил", — пробормотал при этих прочувствованных словах короля практичный господин Гольдберг. Впрочем, рассудительность не покинула нашего историка и в этот волнительный момент. Так что, бормотал он исключительно про себя, выдавая наружу лишь вполне себе верноподданное внимание и почтение к королевской репризе.
Ранним утром следующего дня над франкским лагерем взмыл в небо сизый, почти теряющийся на фоне предрассветной дымки, голубь. Сделав небольшой круг, он взял курс на юго-юго-восток и скрылся из глаз. Еще через восемнадцать часов еле живая от усталости птица приземлилась на площадке родной голубятни в Монемвасии, на западной базе ромейского флота.
А знакомые заботливые руки, выставив перед честно поработавшим голубем плошки с водой и зерном, уже отвязывали от его лапки тончайший виток папируса. Спустя еще несколько минут папирус лег в ладонь наварха Западной эскадры. "Начинайте", — гласили начертанные там буквы.
Впрочем, результаты этого полета дадут о себе знать не раньше, чем через месяц. А вот менее чем через неделю в мало кому известном македонском ущелье Демир-Капия случится нечто, ничуть не мене важное для судеб наших героев. О чем они пока, разумеется, ни сном, ни духом…
* * *
Македония, окрестности ущелья Демир-Капия, трактир, "Весели ловец", 4–7 августа 1199 года
-..эй, хозяин, есть у тебя что-нибудь получше этой прокисшей браги из виноградных отжимок?! — кувшин, отодвинутый мощной дланью аколуфа Иоанна, проскользнул по столу с полпяди, оставляя за собой потеки расплесканного вина. Вино, кстати сказать, было вполне приличное. Вот только настроение у благородного аколуфа было препаршивейшее. И именно хозяину придорожного трактира предстояло сейчас почувствовать это на своей шкуре.
Иоанн Номикопул, командующий варяжской стражей императора Алексея, был зол. Зол с самого начала этого самого нелепого, самого идиотского похода, какой только можно было вообразить!
Тогда, после налета валахов и куманов на окрестности Месины и Чурула — как раз на день Христова мученика Георгия — императору как шлея под хвост попала! Три дня на подготовку корпуса к выступлению! Это где такое видано? Да этого даже на закупку продовольствия не хватит! Не говоря уж об остальном воинском хозяйстве, необходимом в пути. Нет, личное-то оружие у любого из его бойцов всегда в образцовом порядке. А штурмовое снаряжение! А саперные инструменты! А повозки, лошади, оборудование для лагерных стоянок! Откуда все это у дворцовой, по сути, охраны? У императорских телохранителей?!
На этот раз цель похода никто не объявлял. Знать бы еще, какой безумец подсказал императору мысль, что напасть на врага нужно стремительно, неожиданно, буквально как снег на голову! И головенку бы этому уроду открутить…
В общем, все хранилось "в строжайшем секрете". И поэтому войско шло налегке, ничем не показывая, куда и зачем направляется. Хотя даже последнему конюху в обозе было известно, что предстоит участвовать в штурме валашских или болгарских укреплений на западной границе. Которые, кстати сказать, были построены и укреплены на деньги императора. И чем их теперь штурмовать? Голой задницей?!
Правда, император успокоил его, заявив, что весь необходимый обоз скомплектован начальником императорских приставников, так что беспокоиться не о чем. Однако, попытавшись выяснить, что есть в обозе, аколуф Иоанн был почти прямым текстом послан подальше. Спесивый евнух, неизвестно за какие заслуги получивший столь важный (и доходный!) пост, высокомерно заявил, что, дескать, не нуждается в посторонних советах, как лучше выполнять дело, порученное ему самим императором.
В общем, оставалось только утереться и надеяться, что на базе в Кипселлах, через которые пойдет корпус, удастся разжиться все необходимым. Ага, щас!
Костистые хребты завывающих от голода местных котов, несколько тагм столь же голодной фемной пехоты, которая должна была к ним присоединиться, и пустые склады, давно забывшие, за какой надобностью их вообще построили — вот и все, чем встретили их Кипселлы. Так что, полторы дюжины бухт веревок, купленных на свои деньги у рыбаков в Фессалониках — это было все, чем располагал корпус для действий в горных теснинах. Неудивительно, что тоскливое раздражение не покидало командира варанги. Нет, при таком начале ничем хорошим этот поход закончиться не мог!
… Подскочивший хозяин трактира с поклоном подал новый кувшин. Старый, как по мановению волшебного жезла, уже куда-то исчез, и слуга вытирал со стола потеки вина видавшим виды, но все же относительно чистым полотенцем. Снимать шкуру с трактирщика как-то вдруг разом расхотелось, так что благородный аколуф небрежным движением кисти отпустил его и вновь отдался самым мрачным мыслям.
Нет, а сам марш! Да все ромейские императоры перевернутся в гробу, когда до них дойдет известие об этом позорище! К Просеку, где окопался бунтовщик Хриз, они свернули от побережья в районе Фессалоник. А до этого больше месяца месили ногами пыль вдоль побережья! Вдоль, ПОБЕРЕЖЬЯ, мать вашу!!! НОГАМИ!!! От одного порта до другого — ПЕШКОМ!!! В столичной эскадре, видите ли, не нашлось достаточного количества кораблей, чтобы взять его корпус на борт!
Огромный волосатый кулак с грохотом врезался в столешницу, которая тут же украсилась брызгами вина уже из нового кувшина. Посетители трактира, большую часть которых составили сотники его корпуса, с пониманием и сочувствием покосились на командира. Поход не нравился никому. Судя по тому, что разбили, наконец, постоянный лагерь, завтра его императорское величество соизволит открыть "тайну" их нынешней кампании и обозначит цель.
Можно подумать, кто-то еще не понял. Вон он, Просек, в паре миль отсюда! Зубцы крепостной стены видны сквозь скальный проход прямо из окон трактира. Вот только поди, возьми ее! Тэн Бальдерик, выславший три десятка на разведку местности еще тогда, когда они на день останавливались в Фессалониках, показал на вчерашнем привале план крепости. Укрепления фактически неприступны!
По периметру крепость окружена скалами столь крутыми, что забраться на них нечего и думать — по своей крутизне они недоступны даже для коз и совершенно непроходимы. То есть, ни с флангов, ни с тыла не зайти — подход только в лоб. Как уж разведчики умудрились туда забраться, аколуфу не хотелось даже и думать. А вокруг скального ожерелья крепости течет ведь еще и Аксий, создавая еще один, дополнительный, рубеж защиты.
К самим укреплениям ведет узкая тропа между скал, обрывистая и окруженная глубокими пропастями. Но и этот проход перегорожен мощной стеной в три человеческих роста, которую подданные Хриза начали выкладывать сразу, как только завладели этой горной твердыней. А ведь перед стеной спешно возводятся еще и защитные шанцы. Сейчас они фактически готовы, строители спешно докладывают последние ряды камня. И с чем, интересно, это все преодолевать? Ни единой лестницы в обозе не оказалось! Бойцы отправлены в лес рубить штурмовые шесты — помогут ли? А уж если учесть, как испещрен был рисунок тэна Бальдерика значками метательных орудий…
Аколуф понимал, что завтра-послезавтра он отправит своих солдат на смерть. Да что там солдат — своих братьев! Да, братьев… Хэ, варяги! От варягов в варяжской гвардии давным-давно осталось только название. После того, как их конунг Святослав захватил Болгарию и часть Фракии и был с огромными потерями остановлен Цимисхием, из корпуса куда-то потихоньку исчезли все русы. А столетием позже, когда норманны под предводительством братьев Гискаров высадились в Сицилии, в корпусе не стало и норманнов.
Вместо них Роман IV с распростертыми объятиями принял тогда беглецов из Англии, не захотевших оставаться под рукой захватившего их земли Вильгельма. Так что, вот уже более ста лет в корпусе звучит лишь английская речь. Да, греки зовут его Иоанном, но он-то помнит, что мать звала его в детстве Джонни. Прадед, взяв когда-то в жены девицу из благородного семейства Номикопулов, принял фамилию жены, чтобы не слишком отличаться от местных. Зато воспитал из нее образцовую английскую леди. Так и повелось в его роду. Потомки десятков поколений благородных тэнов будут англичанами всегда, какую бы фамилию ни пришлось им носить.
И вот, завтра его братья, весь этот чудом сохранившийся кусочек старой Англии будет уничтожен. Только потому, что коронованный осел, коего все они клялись защищать и оберегать, вообразил себя великим полководцем..!
…а ведь Константин предупреждал тогда, что его верность ныне действующему императору до добра не доведет. Встреча с константинопольским эпархом, состоявшаяся два с лишним месяца назад, как будто сама собой всплыла в памяти. Разговор был тяжелым, мутным, полным всяческих недомолвок. Но суть аколуф Иоанн понял тогда прекрасно. Зреет заговор против Алексея Ангела. И Константин прощупывает его позиции. Все же варанга — это сила, способная охладить пыл любых заговорщиков!
Тогда он дал понять эпарху, что, каким бы ни был Алексей императором, варяжская гвардия присягала ему и выполнит присягу. И вот сегодня, еще раз восстановив в памяти события последнего месяца, а также представив, что ждет его братьев завтра, Иоанн Номикопул впервые усомнился, а прав ли он был тогда, в разговоре с эпархом Константином?
* * *
За три дня в трактире ничего не изменилось. Да и чему здесь меняться? Все те же дубовые столы и лавки, те же потемневшие от копоти стены, те же ползающие по столам мухи… Даже посетители почти те же. Ромеи, которых принесла нелегкая неделю назад. Хотя нет, — трактирщик окинул наметенным взглядом общий зал и усмехнулся в усы. Многих не видать. Знать, сложили буйны головы за два дня бесконечных штурмов! А этериарх-то их, глянь, жив остался. Сидит с сотниками, порубленную руку баюкает да горе ракией запивает. Эх, хорошо в прошлом году сливовица удалась…!
Иоанн Номикопул окинул мутным взором зал. Ну, вот все и кончилось. Императорские дипломаты обсуждают с победителями условия мира и новые границы, что пролягут теперь между Империей и владениями Добромира Хриса. Лекари штопают тех, кто еще, может быть, и выживет. Батюшка готовится к отпеванию. Комендантская сотня долбит заступами каменистый грунт для погребения погибших. Заступами… — аколуф скрипнул зубами и едва слышно выругался. Бездумно перескакивая с предмета на предмет, взгляд его вдруг замер, наткнувшись на странную и как-то очень уж неуместную здесь фигуру. В дальнем углу зала за столом с восьмисвечным светильником сидел человек и что-то лихорадочно писал. Вот он нервно дернулся, ударил рукой по столу, отбросил в сторону перо, взял новое…
* * *
… Проклятье! Никита Хониат в бешенстве швырнул на пол расплющенное гусиное перо, достал из ларца свежее и, отступив перст от разрыва бумаги, продолжил. Успеть! Успеть, пока свежи в памяти картины величайшей отваги ромейских воинов! И величайшего позора, коим покрыл римскую державу их недостойный правитель! Вот, значит, для чего послал его Константин в эти горы?! Ну, ничего! Его "История" все, все сохранит для суда потомков! И доблесть войска, и ничтожество императора. Который сумел обратить в прах величайшие подвиги своих солдат. Перо лихорадочно металось по бумаге, рисуя события двух прошедших дней…
"Дела, совершенные тогда римским войском, были достойны почтения и удивления. В самом деле, римляне так мужественно боролись с врагами, что превзошли все надежды. Кто со щитом и обнаженным мечем в руках, кто с луком и стрелами, они взобрались на утесистые высоты крепости и вступили в сомкнутый бой с неприятелем, занимавшим стены и вершину горы. После неимоверных трудов и большого кровопролития они выбили неприятелей из шанцев, которые только что построены были перед стеною для защиты бывших здесь ворот"
Нет, — Никита задумался, припоминая начало штурма, — сначала ничто не предвещало успеха. Легкая пехота, приведенная императором из Кипселл, почти сразу же дрогнула под бешенным обстрелом со стен. Стрелы, арбалетные болты, дротики крепостных баллист, камни… Он, Никита, устроившись вчера в ветвях высоченного дуба, видел все это своими глазами. Не дойдя до шанцев и пятидесяти шагов, избиваемое со стен войско остановилось и почти сразу бросилось бежать. Казалось, нет в мире силы, способной не то, что взять, но даже просто подойти к этим ужасным стенам, осыпающим противника настоящим градом из смертоубийственных снарядов…
И тогда Алексей отправил на приступ свою варяжскую гвардию!
Боже правый, это было… невероятно, удивительно и прекрасно! Воистину, нет ничего лучше, чем видеть, как высокое искусство побеждает грубую мощь и те преимущества, что дарованы противнику самой природой!
Наступающие в строжайшем порядке манипулы варанги вот-вот должны были подойти к той черте, за которой на их головы посыплется смерть. И тогда над полем битвы раздался звук рога. "Фулкон!!!" — громогласно откликнулось поле. Казалось, от рева многих сотен варяжских глоток зашатались вершины окрестных гор. А манипулы, разделившись пополам, за два-три удара сердца превратились в грозных бронированных черепах. Которые — одна за одной — поползли по узкому проходу, ведущему к крепости. Окруженные спереди, сзади, с боков и сверху тяжелыми щитами, они, казалось, просто не замечали летящих со стен стрел и камней. И да, в отличие от своих природных собратьев, черепахи варяжской стражи были быстры. Очень быстры!
Бегом добежав до выстроенных в рост человека шанцев, передняя черепаха тут же перестроились. Матерь Божья, "Двухуровневая черепаха" — почти забытый из-за трудности исполнения строй! Когда передние ряды воинов стоят во весь рост, а задние, прикрывшись щитами, на колене. Чуть отставшие черепахи остальных манипул цепочкой остановились сзади — передняя шагах в десяти от той, что примкнула к шанцам — и оттуда, как олимпийские бегуны, один за одним вперед рванулись воины. Вот только, в отличие от бегунов, они были в тяжелой пехотной броне, со щитами и мечами.
Несколько мгновений стремительного бега, прыжок на нижний уровень черепахи, еще прыжок на верхний… И вот уже воины варанги горохом сыплются вниз. На пораженных таким маневром защитников шанцев. Дальше шла уже просто резня. Сверху не стреляли, боясь поранить своих. А вот воины варанги не боялись ничего. Те же, кто находился перед шанцами, исполняя роль трамплина для своих собратьев, теперь тоже не стояли без дела. Мгновенно рассыпавшись, они начали разбирать, расшвыривать камни, из которых шанцы были сложены.
Как оказалось, клали их не на раствор, а всего лишь пересыпая грунтом. Так что, к тому моменту, когда защитники шанцев были уничтожены, не осталось и самих укреплений. Но стены, стены в три человеческих роста! С которых вновь посыпались вниз стрелы и камни. Казалось, без лестниц о взятии стен нечего и думать.
И тогда в руках у варягов появились штурмовые шесты…
Никита чуть поморщился. Все же слишком много невеселых воспоминаний связано у ромеев с этими варварскими штурмовыми приспособлениями. Когда Рожер Гвискар завоевывал населенную греками Калабрию, именно они позволили тогда его норманнам почти молниеносно взять штурмом Кариати, Россано, Джераче и Реджо… Как же — разбег, несколько мгновений бега по вертикальной стене, и вот уже свирепый норманн скалится в лица ошарашенным защитникам…
Так было и сейчас. Один за одним взлетали воины варанги на стену, чтобы начать свирепую рубку с защитниками. Тьфу, пропасть! — Никита очнулся от бередящих душу воспоминаний. Нет, шесты упоминать не будем. Не к лицу ромеям эти варварские приспособления! Пусть будут просто веревки. Все равно никто из будущих читателей его "Истории" не увидит этих круч и не узнает, что забраться на них попросту невозможно. Ни с веревками, ни без. Перо окунулось в баночку с тушью…
"Иные даже, поднявшись вверх на высоту утесов по веревкам и вскарабкавшись на них, как серны, пытались проникнуть за стены и ворваться внутрь самого замка. Но когда таким образом пробудилась надежда, что римляне, обратив защищавших стены в бегство и заставив их укрыться внутри крепости, успеют привесть к желанному концу свой прекрасный и доблестный подвиг, вдруг оказалось, что все труды их были напрасны. Для разрушения оград понадобились заступы и ломы; напрасно раздавались просьбы о доставке этих орудий: их не было, и неоткуда было их взять! Однако солдаты не бросили дела. Проклиная царских оружейных приставников, они вместо ломов начали разбивать каменную кладь и разрушать брустверы собственными руками и мечами. Работа, разумеется, двигалась медленно, и нападавшие терпели жестокий урон со стороны осажденных, деятельно защищавшихся с высоты укреплений, когда наконец, поздно уже и спустя долгое время, явился оружейный пристав-евнух с заступами в руках, перевязанными бечевкою в один пук".
Десяток, несчастный десяток заступов! Там, где требовалась сотня, а то и две! И ни одного лома, чтобы подцеплять особо крупные камни… Никита вспомнил то отчаяние, что охватило его при виде этого позорища, и в глазах тут же едко защипало. Перо вновь метнулось к бумаге…
"Следовало сейчас же утопить этого негодяя, или, по крайней мере, надобно было государю выразить строгое негодование на допущенные им беспорядки, чтобы хотя сколько-нибудь оживить таким образом бодрость в солдатах, измученных битвою, жаждою и удушьем от солнечного зноя. Вместо того царь ограничился одним выговором, приправленным жеманною любезностью, и произнесением губного звука, выражавшего какое-то поддельное неудовольствие, так что подобным безучастием со своей стороны совершенно отнял дух у наших храбрых молодцов"
О, прав, тысячу раз прав Константин, затеяв свержение Алексея Ангела! Что, кроме позора, горя и неисчислимых несчастий принесет такой правитель Империи? Турки на юге, болгары, валахи на западе, германцы на севере, славяне и куманы на востоке, арабы и норманны в море… Все только и ждут момента, что оторвать о Империи очередной кусок! В такое время иметь на троне ромейских Басилевсов подобное ничтожество — это смерть! Очнувшись от какого-то странного скрипа, Никита вздрогнул и понял, что это скрипят его зубы. Ладно, продолжим….
"Не желая после того даром истощать еще более свои усилия на достижение недостижимого, наши поневоле должны были отступить. Неоспоримо, как утверждали потом и бывшие в осаде валахи, что крепость была бы взята, Хрис отдался бы пленником, и римляне совершили бы славный подвиг, который освободил бы их от больших неприятностей в будущем, если бы были вовремя заготовлены и, как скоро оказалась надобность, немедленно доставлены необходимые для разрушения стен орудия. Таким образом, одно нерадение к самым настоятельным обязанностям помешало теперь успеху, или уже сам Бог (да простит Он нам, что мы дерзновенно испытываем суды Его), не благоволя к тогдашним людям, воспротивился их усилиям"
Да, все так и было. Сегодня утром ему удалось потолкаться среди валахов, сопровождавших вышедших из крепости парламентеров. Послушать их разговоры, порасспросить парочку особо разговорчивых под кувшин-другой заблаговременно припасенной ракии. В первый день штурма действительно наступил момент, когда защитники крепости уже прощались с жизнями, будучи не в силах отразить бешеный напор варяжской гвардии. Казалось, еще чуть-чуть, и варанга просто разметает стену, перегораживающую путь в крепость. А далее — несколько дней осады, и оставшийся без доступа к воде гарнизон сам попросит пощады. И лишь непонятная медлительность штурмующих при разрушении стены позволила защитникам собрать силы и скинуть ромеев вниз. Да, вот так все и было…
Никита нетерпеливо окунул перо в баночку с тушью и вновь лихорадочно кинулся записывать воспоминания о том страшном дне:
"Итак, римляне в этот день были отражены и принуждены были отступить; когда же на следующий день они опять возобновили битву, то противники, ободренные одержанным накануне перевесом, встретили их уже с неустрашимостью и самоуверенностью. Каменометные машины, которыми пользовались варвары, произвели значительный урон в наших рядах, действуя чрезвычайно метко и с удвоенною от падения с высоты силою; потому что распоряжался метанием камней, отпускал винт и наводил пращу превосходнейший машинист, прежде служивший на жалованье у римлян, но потом перешедший к Хрису, так как у нас ему не выдавали жалованья. Не говоря о закругленных камнях, бросаемых действием машин, камни, просто скатываемые сверху вниз по крутизне, наносили также немалый вред римлянам; весьма часто машинами брошенные камни, даже не попадая прямо в цель, тем не менее разливали всюду смерть вокруг себя, ударившись о встречавшиеся на пути падения скалы, они разбивались от силы удара на множество осколков, которые потом с быстротою пущенной стрелы разлетались туда и сюда в разные стороны и всюду разносили с собою гибель…"
Скрип половиц и тень, упавшая на листы, заставила Никиту оторваться от рукописи.
— Пишешь? — аколуф Иоанн Номикопул собственной в хлам пьяной персоной навис над ним, слегка покачиваясь и распространяя вокруг запах сливовицы. Было видно, что командир варягов его тоже узнал, все же им не раз и не два приходилось сталкиваться во дворце. Постояв секунду-другую, аколуф на удивление аккуратно обошел стол и опустился на скамейку напротив.
— Будешь? — Глиняный кувшин и две кружки в руках не оставляли ни малейшего сомнения относительно смысла вопроса.
— Буду. — Отодвинутая локтем, рукопись перекочевала в угол стола, освобождая место для кружки. Темная жидкость полилась на дно, распространяя вокруг одуряющий запах прошлогодних слив.
— Молим Тя, преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем христианских воинов, на брани убиенных, и прими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных… — Иоанн размашисто перекрестился, благо правая рука не пострадала, и привычно отправил хмельной напиток в глотку. Никита молча перекрестился и последовал за ним.
Шумно выдохнув, аколуф протянул руку к листам, взял верхний и, смешно щурясь в полутьме, начал читать.
— Да, вот так все и было. Так вот оно все и было… Все правильно пишешь… — тень, наползшая на лицо командира варанги, придала ему какое-то странное выражение. Непонятно было, то ли он сейчас что-то разобьет, то ли заплачет, то ли скомкает лист, подрагивающий в огромной волосатой лапе. Однако ничего этого не случилось. Лист аккуратно вернулся в стопку на углу стола, а Иоанн задумчиво уставился на своего вынужденного собеседника. Молчание длилось долго, не менее пятидесяти ударов сердца. Затем аколуф вздохнул…
— Я знаю, что ты с Константином Торником заодно. Уезжай. Завтра же. И передай ему, что, когда наступит время, варяжская стража не будет ему помехой…
* * *
Падуя, первая декада августа 1199 года
А деньги у господ попаданцев, между тем, заканчивались. Так что, дошло, наконец, дело и до пакетиков с перцем, прихваченных нашими прогрессорами в качестве золотого запаса. Почтенный трактирщик, ударив себя в грудь чем только мог, поклялся, что лучшей цены, чем даст он, им никто не предложит. Так оно, собственно, и оказалось. Походив по рынку, поторговавшись для виду за специи, господин Дрон понял, что скидывать перец хозяину "Трех поросят" и проще, и выгоднее. Так что, финансовый вопрос на обозримое будущее был решен.
Заняться было особо нечем. Господин Гольдберг, передав рецептуру и особенности приготовления огнесмеси королевскому алхимику, просиживал целыми днями за рукописями, прихваченными из библиотеки Альдемара Лиможского. Так что, готовили и разливали по бочкам драгоценную жидкость уже без него. Шарашка народных умельцев, освоив выпуск сифонов, поставила это дело на поток, также не требуя более особого догляда. В общем, и почтенный депутат оказался как-то не при делах. Производство установок по уже имеющемуся образцу вполне успешно шло и без его участия.
Нет, ночи-то у него были вполне себе заняты. Волшебные губы и руки Авиты к скуке никоим образом не располагали. А вот чем заняться днем… Вот и вышло, что скучающий олигарх как-то незаметно взял на себе обязанности стратегической разведки и контрразведки.
Используя чудесные возможности своего обновленного креста, он приглядывал и за дожем Дандоло, и за мессером Доменико Сельвио, чью должность вычислить — при такой-то аппаратуре наблюдения — оказалось совсем несложно. Впрочем, никаких новых коварств венецианцы, как ни странно, не затевали. Видимо, затаились, ожидая результатов от коварств, уже совершенных.
Разумеется, не оставлял вниманием господин Дрон и посланцев короля по "хлебному вопросу". Впрочем, здесь особого пригляда не требовалось. Услышав и оценив предложения Бенвенисти, каирские и александрийские евреи чуть ли не в драку бросились учреждать товарищество по закупке зерна. Хлеб скупался просто в немыслимых количествах. Так, что лишь дрогнувшие и поползшие вверх цены на зерновых рынках заставили его соплеменников слегка сбавить темпы коммерческих операций.
Не вызывало беспокойства и строительство зерновых складов на Кипре. Весьма быстро решив в Акре все вопросы с Амори де Лузиньяном, Жоффруа де Корнель тут же прибыл на остров. Здесь он нанял рабочих и управляющего — пожилого, но энергичного армянина — выдал аванс и дал отмашку на строительство навесов для складирования зерна в районе Аматусских пристаней. Сам же, предварительно отправив гонца к Шешету Бенвенисти о готовности принимать первые партии хлеба, вернулся назад в осадившее Иерусалим войско. Где и принялся закручивать среди тамплиеров какие-то свои, не вполне понятные господину Дрону интриги.
Иерусалим…
Блицкрига здесь не получилось. Вышедшее из Акры объединенное войско тамплиеров и многочисленных пиренейских сеньоров поначалу не встретило особого сопротивления. Никто не пытался вступить в лобовое сражение со свежей и изготовившейся к битве армией. Лишь где-то на горизонте, на самой границе видимости, маячили небольшие отряды наблюдателей.
Настоящая война началась лишь под стенами Святого Города. Ибо оные стены были высоки, ворота крепко заперты, гарнизон многочисленен, хорошо вооружен и решительно настроен. Так что, штурмы следовали за штурмами, и в такие дни молодому рыцарю было, разумеется, не до интриг — в живых бы остаться… Впрочем, одно стало понятно сразу. Быстрого взятия города не могло быть и в помине. Защитники Иерусалим оборонялись весьма уверенно, а осада затягивалась.
В общем, ничего интересного для себя в наблюдениях за осадой Иерусалима господин Дрон не находил. И лишь непонятно откуда возникший интерес к судьбе Жоффруа де Корнеля вновь и вновь заставлял его возвращаться в своих "разведнаблюдениях" под стены сарацинской твердыни.
Удалось почтенному депутату полюбоваться и на разгрузку прибывающих на Кипр легендарных куркур. Эти монструозные творения арабского кораблестроительного гения имели аж целых три грузовых трюма, ярусами возвышающихся друг над другом. Загрузку начинали всегда с нижнего. Грузили, пока вода не дойдет до погрузочных портов, затем забивали их наглухо, смолили и принимались за загрузку следующего яруса. Нижний при этом уходил под воду. Разгрузка, соответственно, шла в обратном порядке.
Надо сказать, что не только господин Дрон следил из своего каменного подвала за фигурами и пешками, расставленными на шахматной доске Средиземноморья. Следили и за ним. Выходя за пределы "Трех поросят", он тут же становился объектом весьма пристального внимания. Ни король Ричард, ни тайная служба Светлейшей Республики не оставляли своим попечением столь экзотическую фигуру. Так что, куда бы и за какими бы надобностями ни отправился почтенный олигарх, в некотором отдалении от него всегда можно было обнаружить не менее полудюжины граждан, демонстративно не замечающих ни друг друга, ни объекта наблюдения.
Получил почтенный депутат соглядатая и от Иннокентия III. Вернее сказать, от его легата, кардинала Соффредо, который последние месяцы прочно обосновался на Риальто. Впрочем, как получил, так и потерял. Произошло это просто, мило и где-то даже утонченно. Однажды ранним утром, когда господин Дрон выбрался из их с господином Гольдбергом подвала, дабы прогуляться "по холодку", к нему подскочил худенький мальчишка лет десяти-одиннадцати и, требовательно глядя в глаза, спросил:
— Дядя колдун, а ты правда можешь по воздуху куда хочешь улететь?
Ну, что тут скажешь? То, что слухи о его способностях разошлись далеко по округе, — к этому господин Дрон как-то даже привык. Да и ярко-синие глаза на дочерна загорелой мордахе горели таким любопытством, что почтенный депутат вдруг разом отбросил мысли о конспирации. Хотя ему и приходилось ранее видеть мальчишку в компании людей кардинала Соффредо. Так что, особых иллюзий относительно истоков этой любознательности он не питал. Вот только глаза… Такое любопытство, такую жажду чуда не сыграешь. Парню и впрямь до смерти интересно. Поэтому, ни секунды не колеблясь, господин Дрон ответил просто:
— Правда.
— Ух, ты! А меня можешь прокатить?
— Тебя как зовут-то, катальщик?
— Никколо.
— А не забоишься, Никколо?
— Кто, я?! — мальчишка даже задохнулся от возмущения и замер, видимо перебирая в уме различные эпизоды собственного геройства, коими можно было бы поразить в самое сердце этого Фому неверующего.
— Ладно-ладно, верю, — от души рассмеялся господин Дрон, — берись за руку!
Миг, и две фигуры — большая и маленькая — исчезли из вида у ошеломленных соглядатаев. Которым вот теперь-то уж точно было, что рассказать начальству.
Речной поселок венетов встретил их утренней тишиной. Лишь на пристани возились и гомонили мальчишки, загружая сети в лодки. К неожиданным появлениям господина Дрона здесь уже привыкли, так что интерес вызвал, пожалуй, лишь его юный спутник.
— С сетями справишься? — строго поинтересовался почтенный депутат.
— Пф-ф, эка невидаль!
— Ну, тогда иди, помогай рыбакам. За обедом увидимся. Не до тебя мне пока. — Ему и правда было не до всякой босоногой мелочи, ведь его ждала Авита…
К обеду, состоящему из только что выловленной и хорошо зажаренной рыбы, хлеба, зеленого лука и молока, Никколо прибыл довольный, с оцарапанными ногами и весь в чешуе. Соскоблив с себя под строгим взглядом господина Дрона целую кучу этого "украшения", он уселся за стол и, о чем-то задумавшись, начал быстро-быстро, почти не глядя, передвигать чешуйки тонким прутиком.
Заглянувшая ему через плечо Авита лишь удивленно качнула головой. Проследив ее взгляд, поразился художествам маленького шпиона и сам господин Дрон. Удивительно! Несколько изгибающихся полосок из чешуи — и вот уже по столу течет река. А в реке — рыбацкая лодка. А над лодкой — чешуйчатое солнце и чешуйчатые же облака… Поэтому почтенный депутат ничуть не удивился последовавшей после обеда команде:
— Так, мужчины! Серджио, тебе крынка с молоком. Никколо, держи еду. Идем кормить моего брата. А то, если у него кисти и краски силой из рук не вынуть, он о еде и не вспомнит!
Брат отыскался в одной из крайних хижин. Встретивший их с порога запах красок, растворителей, еще чего-то столь же специфического тут же показал, что они вступили в жилище художника. Загрунтованные заготовки, наборы кистей, какие-то еще неведомые простому смертному инструменты подтверждали первое впечатление. На деревянной подставке у окна стояла икона, на взгляд господина Дрона почти уже законченная. Впрочем, икона ли? Нет, с внешним обрамлением все было в порядке. Какое-то культовое сооружение в качестве фона, надпись по-гречески, даже нимб вокруг головы — все, как положено. Но где постный лик с огромными глазами? Где скорбная отрешенность от всего земного? Ничего подобного здесь не было и в помине!
На вошедших смотрела стоящая вполоборота молодая женщина. Складки свободно спадающей туники выглядели столь естественно, что их можно было бы принять за фотографию, не будь господин Дрон совершенно точно уверен, что на дворе конец двенадцатого века. Абсолютно живое, очень красивое, ни разу не "иконописное" лицо женщины… Оно источало тепло и любовь. Любовь, пожалуй, скорее материнскую, но все же! Почтенный депутат почувствовал, как тонкие пальцы с недетской силой вцепились в его руку. Никколо смотрел на икону, как завороженный, не в силах шевельнуться.
— Эй, малыш, что с тобой? Тебе плохо?
С трудом отрывая взгляд от изображения, Никколо медленно, будто через силу, повернул голову к господину Дрону:
— Совсем, как моя мама. Очень похожа… — голос у мальчика сел, так что слова прозвучали сипло, почти шепотом. — Только она смотрела по-другому, не так.
— Вот как? — это уже заинтересовался художник. — Не так? А как? Можешь показать?
— А… — мальчик провел рукой над красками, разбросанными по столу тут и там, — а можно?
— Конечно. Бери все, что тебе нужно. Бери и рисуй.
Никколо очень серьезно кивнул и вновь уткнулся глазами в изображение. Спустя минуту рука его нашарила лежащую на столе кисть. Взгляд на краски, снова на икону, на краски, на икону… Подбор и смешение нужных мальчику тонов занял, наверное, полчаса, а то и больше. Наконец, кисть отважилась коснуться лица женщины. Несколько мелких, очень осторожных мазков, смена кистей, красок, пара штрихов здесь, пара там, и вот — губы на изображении чуть приподнялись в улыбке. Еще несколько скупых движений кистью, и на щеках обозначились веселые ямочки. Напоследок Никколо что-то наколдовал с глазами. Господин Дрон так и не уловил, какие именно изменения вносил мальчик, то останавливаясь, то торопливо меняя кисти, то вновь вглядываясь в изображение и сверяя что-то со своей памятью. Но спокойные глаза на рисунке вдруг заискрились едва сдерживаемым весельем.
Теперь с иконы смотрела уже не молодая мать, дарящая всех вокруг спокойным светом и теплом материнской любви. Нет, женщина на изображении значительно помолодела. Сейчас на потрясенных зрителей смотрела готовая вот-вот расхохотаться почти что девчонка. И лишь что-то такое во взгляде говорило о том, что девчонка эта познала уже и сладость любви, и радость материнства. Еще раз очень внимательно взглянув на картину, Никколо отошел, аккуратно положил кисть на подставку. Вновь посмотрел на результаты своих трудов, удостоверяясь — все ли в порядке. Наконец, чуть слышно вздохнул:
— Вот такой была моя мама…
Изумленный более всех остальных, художник потрясенно смотрел то на преображенную икону, то на автора сих преображений и, похоже, не находил слов.
— Ты… ты раньше писал красками?
— Нет, но все же и так понятно.
— Ему и так понятно, вы слышали?! — Иконописец схватил Никколо за плечи, сжал, изумленно и неверяще глядя ему в глаза. — Господь дал тебе удивительный, невероятный талант! Ты должен писать, мальчик! Грех, страшный грех зарывать такой талант в землю! Оставайся здесь у нас, я научу тебя всему, что знаю сам. А это — он схватил икону с подставки и почти насильно всунул в руки маленькому художнику — это оставь себе. Пусть твоя мама всегда будет с тобой.
В полной растерянности Никколо оглянулся на господина Дрона, как бы прося совета, но тут к словам брата присоединилась Авита. Подойдя к мальчику сзади, она крепко обняла его своими полными руками и звонко чмокнула в ухо:
— Оставайся, Никколо! У нас тебе все будут рады. Будешь рыбачить с мальчишками. Будешь писать иконы. Мой двоюродный дядя научит тебя варить и расписывать стекло, украшать стены смальтой… А мне как раз не хватало такого взрослого, симпатичного и мастеровитого сыночка! Ну?
Уши маленького художника предательски заалели, но он все же нашел в себе силы, чтобы прижаться щекой к обнимающим его рукам и коротко кивнуть. Затем лишь, впрочем, чтобы в следующий же момент вновь упрямо набычиться:
— Только мне нужно предупредить кардинала Соффредо. Он был добр ко мне. Негоже убегать просто так, чтоб ни слуху, ни духу. Да и у тебя, — кивнул он господину Дрону, — может быть беда, если я исчезну просто так. Все видели, как ты забирал меня с собой.
— А отпустит тебя кардинал-то?
— Отпустит. Свой долг я отработал сполна…
Этим же вечером маленькая фигурка с котомкой за плечами уже стояла у входа "Трех поросят". Мессер Соффредо и впрямь не стал задерживать своего неудавшегося шпиона, сочтя прежние заслуги достаточной платой за полтора года кормежки. Так что, теперь юное дарование сидело в подвале у "индийских колдунов", отдувалось после весьма сытного ужина, любовалось на веселый огонь сразу полудюжины свечей в бронзовом подсвечнике и краем уха прислушивалось к их странной беседе.
А господин Дрон как раз рассказывал господину Гольдбергу о чудесном преображении малолетнего уличного босяка в на редкость одаренного живописца. Получив от историка положенное количество охов и ахов, почтенный депутат упомянул и о крайне странной, на его взгляд, манере иконописи, увиденной в мастерской венетского художника:
— Такое впечатление, что это не икона никакая, а живописный портрет эпохи, эдак, позднего Возрождения. Живое лицо, естественные пропорции, очень реалистическая манера письма…
— Эпохи Возрождения, говоришь? — ехидно скривился почтенный историк. — А это и есть Возрождение. В истории искусства оно значится как Комниновское Возрождение — по имени смещенной четырнадцать лет назад ромейской императорской династии. Все то же самое, что и в Италии, только на два столетия раньше. Откуда-то из запасников вытаскивается античная литература, философия. После темных веков иконоборчества расцветает и радикально меняется манера живописи, скульптуры. На смену аскетизму вновь приходит классическая форма и гармоничность образа… Правда, вместо Флоренции, Венеции, Рима культурными центрами византийского Возрождения были Константинополь, Фессалоники, Фокида, Мистра, Хиос, Афины…
Итальянцы ничего не придумали сами! Воры и грабители, все свое "Возрождение" они украли у византийцев, вместе с богатствами разграбленного в 1204 году Константинополя! Ха, да если уж на то пошло, вообще все так называемое "римское наследие" Европы было получено ими из Византии! "Римское право", ха-ха три раза! В Европе оно известно по Кодексу Юстиниана. Юстиниан, так на минутку, правил империей ромеев, сидя в Константинополе!
Основные строительные приемы и архитектурные решения, весь европейский романский стиль — это Византия! Античная философия — вся пришла в Европу через Прокла, Дамаския, Симликия… Церковная патристика — до тринадцатого века вся по большей части греческая! Ориген, Дионисий Ареопагит, Иоанн Дамаскин, Григорий Нисский… Латинское богословие как закончилось в четвертом веке блаженным Августином, так и пережевывало его потом почти тысячу лет. Перебиваясь по части нововведений крохами с греческого стола. Почти тысячу лет, Карл! Вплоть до появления в тринадцатом веке великих латинских схоластов. Все, ты понимаешь, — все, что придавало грязным европейским варварам хотя бы отдаленное сходство с людьми, было получено ими из рук Византии!
— А потом они же, с-суки, ее и убили…
Не на шутку разошедшийся историк уже почти кричал, брызгал слюной и потрясал кулаками. Ему явно не хватало сейчас какого-нибудь грязного европейского варвара, который в реальной истории их собственного мира всего лишь через пять лет возьмет штурмом Константинополь. Варвар нужен был, чтобы тут же, не сходя с места, этого варвара придушить. Господину Дрону пришлось двумя руками взять разбушевавшегося Доцента за плечи и основательно встряхнуть, дабы привести в чувство.
— Ну все, ну все… Тише-тише-тише… Ребенка разбудишь…
Мужчины оглянулись на депутатскую лежанку. Обняв двумя руками свою котомку и чему-то улыбаясь во сне, Никколо крепко спал.